«Тобаго» меняет курс. Три дня в Криспорте. «24-25» не возвращается

1

Скалистый, изрезанный фьордами берег. Как знаком он второму штурману «Советской Латвии» Аугусту Тайминю! Ничто не изменилось за эти десять лет.

Тайминь вспоминает… Начало войны застало советский теплоход «Гайя» в Любеке. На следующий же день всю команду арестовали и перевели в городскую тюрьму. Никто не выяснил, кто из них офицер, кто практикант мореходки, кто русский, кто латыш. Вот только комиссара Абелита и электрика Гуревича увезли через месяц в неизвестном направлении. Если принять во внимание то, что судовые документы успели сжечь до прихода полиции, то, значит, среди своих оказался подлец. Тем не менее решили держаться вместе, какие бы испытания ни ждали их впереди. Получив арестантскую одежду с номером на груди, моряки слились в несметную армию узников…

Весной 1943 года в гитлеровские лагеря военнопленных и обычные концлагеря были направлены вербовщики. Именем фюрера они милостиво разрешали латышам вернуться на родину и напялить форму с черепом на петлицах. Таким образом появилась возможность вырваться из концлагеря и связаться с партизанским подпольем.

И вот в кармане у Тайминя лежит предписание: убыть в город Ригу и в день приезда явиться на мобилизационный пункт.

Тайминь представлял себе оккупированную Ригу иной. Разрушенной, парализованной, в трауре. А на улицах мирно позванивали трамваи, рычали синие довоенные автобусы, к которым были приделаны дымящие газогенераторы. Машин стало даже больше, правда разъезжали в них почти исключительно военные. И они ничуть не были похожи на битых вояк. Горожане тоже имели весьма заурядный облик, и невозможно было угадать, кто из них принадлежит к антифашистскому подполью. А надежных друзей, если не считать Нору, в Риге у Тайминя не было.

Итак, первым делом надо разыскать Нору, через нее, через ее друзей по консерватории, может, удастся нащупать нужные связи, найти безопасное убежище — паспорт, разумеется, в концлагере ему не выдали.

С такими мыслями Тайминь отправился к большому дому на улице Виландес, где в роскошной шестикомнатной квартире самая маленькая — чуланчик для кухарки — принадлежала Норе.

Знакомая лестница показалась чужой. Лишь когда под ногами заскрипели давно не метенные паркетные ступени, до Тайминя дошло, что с лестницы исчезла красная ковровая дорожка, некогда придававшая особый уют этому дому. Дверь в первый миг тоже показалась незнакомой, и он чуть не прошел мимо: на самом видном месте красовался орел вермахта. Тайминь вспомнил, что до войны тут жил с семейством преуспевающий коммерсант-еврей. Теперь квартира, по всей вероятности, перешла в ведение какого-нибудь учреждения оккупантов. А может, все-таки лучше не рисковать? Тайминь выругал себя за трусость — в конце-то концов он ведь не бежал из лагеря, а приехал на законном основании. До поры до времени фашисты ни в чем обвинить его не могут.

Он позвонил. Еще не стихло дребезжание звонка, когда в коридоре послышался стук кованых сапог. Увидев перед собой форму эсэсовца, Тайминь невольно сделал шаг назад.

— Я разыскиваю фрейлейн Элеонору Крелле, — проговорил Тайминь и лишь теперь по виду эсэсовца понял, что тот собрался уходить.

Солдат, очевидно денщик хозяина квартиры, выглядел растерянно. Потом в его глазах вспыхнуло злорадство.

— Это будет мой предфронтовой привет старику, — насмешливо проговорил он, но спохватился и натянул на лицо любезную улыбку: — Извольте, извольте, это будет приятная неожиданность для фрейлейн! Входите смелей.

Впустив Тайминя в прихожую, он подхватил роскошный саквояж из свиной кожи, никак не гармонировавший с ефрейторскими погонами, и быстро вышел на лестницу. Дверь захлопнулась.

Некоторое время Тайминь, ошалев от радости, стоял без движения. Надо же, чтобы так повезло! Нора не в эвакуации, не в деревне, а здесь. Вот тут, в нескольких шагах от него! Мгновенно забылось странноватое поведение денщика, забылась вся эта пакостная обстановка, даже элементарная осторожность и та была забыта. Не обращая внимания на висящий на вешалке мундир со знаками различия штурмбанфюрера, он прошел через темную кухню и распахнул дверь Нориной комнатушки.

Ослепленный ярким светом, Тайминь не сразу осознал то, что предстало его взору. Зато в барабанные перепонки, словно раскаленные гвозди, вонзились слова:

— Вот мы и одни, фрейлейн Нора! Иоганна я отправил на фронт…

Лишь сейчас Тайминь увидел Нору, свою Нору, отчаянно отбивавшуюся в углу комнаты от какого-то мужчины. Его лица Тайминю видно не было, но достаточно было заметить ненавистную черную форму, чтобы схватить увесистый дубовый стул и трахнуть им эсэсовца по блестящему затылку.

…То, что было после, Тайминю никогда не удавалось толком восстановить в памяти. Были поцелуи и слезы, были объятия, которым нависшая смертельная опасность придавала лишь остроту и неповторимость. И была неизбежность близкой разлуки.

На рассвете они попытались поговорить о серьезных вещах. И Тайминю стало ясно, что Нора, просидевшая все это время взаперти наедине со своей музыкой и мечтами о любимом, вряд ли могла быть полезна в решении его дальнейшей судьбы своими советами. Надо попытаться скрыть следы преступления и бежать. Бежать из Риги, где его появление пока никем не замечено. Ходят разговоры о том, что в лесах Латгалии действуют партизаны, но Тайминь моряк, и потому более подходящим ему казался путь в Швецию. Да и более легким — в худшем случае его ожидала смерть в морской пучине, а не пытки в застенках гестапо…

Минуло шесть дней. На волнах Балтики качается никем не управляемая моторка, украденная на курляндском побережье. Горючее давно кончилось. Обессилевший от голода и жажды человек уже не в состоянии дотянуться до румпеля. Да и что толку, если неведомо куда держать курс. Только вечером, когда огнедышащий диск солнца скатился наконец к горизонту, Тайминь подполз к борту, чтобы попытаться сориентироваться. Поднял голову и невдалеке увидел берег…

Тайминь высовывает голову в иллюминатор. Свежий утренний ветер ласкает его худощавое лицо, треплет светлые волосы. Охваченный воспоминаниями, он не обращает внимания на корабли, словно бы для парада выстроившиеся вдоль сверкающей дорожки от восходящего солнца.

Однако это необычное зрелище не на шутку беспокоит капитана теплохода Карла Акмена. Он помоложе тридцатилетнего Тайминя. Пышные черные усы не бог весть как идут к совсем еще мальчишескому лицу. Фуражка надета строго в соответствии с корабельными правилами, и середина козырька расположена точно на одной линии с прямым носом. Под ним топорщатся несколько пучков черных волос. Глядя в бинокль, капитан ворчит:

— Ни черта не пойму. Взгляните вы, Кирилл Андреич.

Несмотря на свои шестьдесят и седину, первый помощник капитана Дубов прям, будто стеньгу проглотил. Его ноги в лакированных туфлях, наверно, приросли к мостику. В зубах потухшая прямая трубка с шестигранным чубуком, из нагрудного кармана торчит вторая, точно такая же, про запас.

Дубов мастерски раскуривает на ветру почерневшую трубку и лишь после этого берет из рук капитана бинокль. Смотрит, недоуменно мотает головой, протирает линзы и еще раз подносит бинокль к глазам.

Через сильные стекла видны стоящие на якоре в открытом море суда. Над трубами едва курятся жидкие дымки. Вдали, за судами, из воды вздымаются утесы, образующие проход в устье реки. На обоих берегах подмигивают маяки.

— Как покупатели перед закрытым магазином, — говорит Дубов, возвращая капитану бинокль.

— Может, лоцманов ждут? — предполагает Акмен.

— Какого же лешего они не идут? — злится Дубов. — В море три часа выгадали, а теперь вся экономия насмарку.

— И груз у нас, как назло, скоропортящийся, — вздыхает Акмен.

Капитан еще раз глядит на стоящие на рейде суда, качает головой и отправляется в радиорубку. Пока радист устанавливает связь с портовыми властями Криспорта, Акмен, стараясь ничего не опрокинуть, нервно прохаживается по тесному помещению рубки. Наконец ответ получен. Карандаш в руке радиста быстро бегает по бумаге.

Капитан читает текст, комкает бумажку и выбрасывает в иллюминатор.

— Вызывайте еще раз! Мы не можем ждать. Объясните им, что в трюмах продовольствие! — приказывает капитан.

Капитан Акмен возвращается на мостик, сплевывает в сердцах. Считая, что этим все сказано, он устремляет угрюмый взгляд на близкий и в то же время недосягаемый берег.

— Какие новости? — спрашивает Дубов, хотя и сам может догадаться, каков будет ответ.

— Велят ждать. О причине молчат.

На палубе появляется Тайминь. Позади четыре часа утомительной вахты, но радость предстоящей встречи со старыми друзьями заставляет забыть усталость. Тогда в суровую военную пору Криспорт стал для него надежным убежищем, второй родиной, началом нового пути.

— Сбавить ход… Так… Стоп, машина! — отдает команду капитан.

Тайминь удивленно оборачивается.

— Пока можете на боковую, — перегнувшись через поручень, говорит капитан Тайминю.

— А в чем дело? — недоумевает второй штурман. Капитан пожимает плечами.

— Велят ждать.

— Подводят мои приятели, — вздыхает Тайминь.

— Э, да ты чуть ли не местный житель, — вспоминает Дубов рассказы Тайминя.

— Вроде бы. Два года проработал здесь с лоцманами. Не бывало случая, чтоб запаздывали.

— А вот сегодня, как видите, опаздывают, — бросает капитан резко. — Отдать якорь!

Над древними улицами Криспорта восходит солнце. Сперва оно золотит башню ратуши с часами двенадцатого века, четыре циферблата которых видны из любого конца города. Затем высвечивает черную, кое-где подернутую зеленой пленкой воду в каналах. Рассыпает золотые блестки по тенистым, украшенным фонтанами площадям. Блеснув в узкой щели меж островерхих крыш, переползает через кривые улочки. Покрывает золотистой порошей почерневшие от копоти и морской соли дома. Поджигает скрипучие вывески над лавчонками.

Солнце подымается все выше. Потоки света захлестывают старинные портовые склады, обезлюдевшие, словно покинутые корабли, недвижные, похожие на скелеты, краны, что маячат на берегу.

Да, в порту сегодня пусто, и это накладывает мрачный отпечаток на жизнь всего города. Убедившись, что работы сегодня нет и не предвидится, докеры неохотно возвращаются назад, к центру города, который здесь, кажется, не более, чем придаток порта. Возможно, в былые времена Криспорт имел некоторое промышленное значение, но после войны, когда за обновление экономики деятельно взялись американцы, многие заводы были ликвидированы. Так Криспорт постепенно превратился в организм, в котором циркуляция крови стала регулироваться пульсом приходящих и уходящих судов. Сегодня кровяное давление упало почти до нуля.

Внезапно эту тишину нарушает громкий стук колес. Весело насвистывая, катит по неровному булыжнику мостовой свою тележку молочник. То и дело он останавливается, наливает молоко в приготовленные на крылечках бидончики и, дернув за ручку старинный дверной звонок, направляется дальше. Дело идет споро, даже слишком — ведь старому Томасу некуда спешить. Ему бы поболтать с хозяйками, обменяться новостями, посплетничать к случаю. Как назло, ни души. Лишь в дальнем конце кривой улочки, где в подвале торгуют давно никому не нужными блоками, талями да фонарями, навстречу ему вышел хозяин лавки.

— Сегодня обойдусь литром, — говорит он. — Зайдите к старику Серенсу — просил, чтобы обязательно заглянули к нему. Сегодня с утра не вставал.

— Что с ним?

Торговец корабельной рухлядью пожал плечами.

— Да, видать, все то же… Голодает.

Домик старого Серенса словно перенесен из детской сказки. Островерхая черепичная крыша, непомерно большая труба, бросающая вызов даже соседним двухэтажным домам, два окна и дверь, затейливая нарядная табличка с номером извещает, что сей дом принадлежит Серенсу. Почему, спрашивается, не похвастать единственным, что осталось от лучших времен?..

— Дверь отперта, — слышен изнутри слабый голос, как только смолкает тарахтение тележки молочника.

Томас толкает дверь. В передней темно. Он ощупью находит изъеденную жучком старую дубовую дверь. Теперь он в комнате, все убранство которой составляет некрашеный стол, железная кровать и книжная полка. В кровати лежит старик лет семидесяти. Заслышав шаги, он приподымается на локтях и сквозь пенсне смотрит на вошедшего.

— Доброе утро, господин Серенс! Молочка вам принес — Старый Томас берет со стола литровую бутыль и хочет налить молока.

— Не надо, господин Томас! — слабо машет рукой Серенс.

— Пустяки, сочтемся в другой раз. — Томас, налив молока, присаживается на край кровати. Затем окидывает невеселым взглядом книжную полку. На ней штук двадцать книг… — Опять? — спрашивает он со вздохом.

— Что поделать? — отвечает Серенс, пытаясь придать голосу бодрость. — Единственный источник моих доходов — это распродажа собственных книг и открывание дверец чужих автомобилей. Но мне-то что! Если кому и приходится туго, так это жителям Бергхольма.

О да!.. Второго такого наводнения никто не помнит. — А если к тому еще… — Он не осмелился высказать до конца свое мрачное предположение. — Тогда Бергхольм вообще будет отрезан от мира…

— Вы тоже слыхали?

— Еще бы! Весь город только и говорит, что о забастовке лоцманов… Уже сегодня молока берут меньше, чем всегда…

— Что остается людям делать? Жизнь день ото дня дорожает, я тоже забастовал бы, да где уж…

— Правда ваша. В последнее время корабли заходят все реже… Хоть бы скорей подписали торговое соглашение с русскими! Тогда оживем малость…

— Дай-то бог, — шепчет Серенс, — боюсь только, ничего из этого не выйдет. Борк поклялся, что правительство сломает себе шею на этом договоре.

— Тот самый Борк, что недавно вернулся из Вашингтона?

— А то какой же. Неспроста он там гостил… В случае смены правительства, наверняка станет министром внутренних дел. Тогда узнаем почем фунт лиха…

— Дядюшка Томас! — нетерпеливо зовут с улицы.

— Ну, мне пора. — Томас прощается. — Поправляйтесь! Вот тут лекарство… — Томас кладет на стол серебряную монету и, не обращая внимания на протесты Серенса, быстро уходит.

«Корона» — лучшая гостиница Криспорта. Здесь имеют обыкновение останавливаться столичные коммерсанты, капитаны заграничных пароходов, желающие после долгого рейса покутить ночь-другую.

Бар гостиницы «Корона» с темными дубовыми панелями и зеркалами в позолоченных рамах, освещенный пестрыми лампочками, по ночам обычно становится тем местом, где скрепляются шампанским кое-какие сделки. Днем же в бар любят заглянуть местные торговцы с тем, чтобы посудачить за бокалом коктейля о последних новостях и, если повезет, провернуть выгодное дельце.

Сейчас в баре пусто. Лишь за одним столиком сидят двое мужчин. Это президент местного отделения союза судовладельцев Фрекса — жилистый, пятидесятилетний человек в золотых очках, в черном костюме и белом жилете; второй — Керзен, крупнейший судовладелец Криспорта. Он значительно старше Фрексы, но впечатление такое, будто годы, не оставляя следа, шли мимо его могучей статной фигуры. Даже когда сидит, он кажется выше бармена, суетящегося за стойкой. Бутылки с разноцветными жидкостями бросают с витрины пестрые отблески на продолговатое лицо бармена.

Консул Фрекса — а он вот уже двадцать лет как почетный консул Сальвадора — театральным жестом кладет сигару на пепельницу и, взяв поданный барменом бокал, подымает его.

— Так за что же мы выпьем? — спрашивает он в раздумье.

— За то, чтобы не бастовали лоцманы! — чокается с консулом Керзен.

Тот недовольно кривит лицо.

— Теперь морщиться поздно, — продолжает Керзен, залпом выпивая свой бокал. — Незачем было снижать им зарплату.

Консул надменно молчит.

— Не следовало этого делать, — твердит свое Керзен. — Притом еще в самый разгар навигации. Каждый день приносит огромные убытки.

Консул молчит.

— Что вы молчите! Вы же наш президент! — начинает горячиться Керзен. — Вы должны попытаться прийти к соглашению!

— Теперь поздно об этом думать, — холодно отвечает консул и, сделав глубокую затяжку, выпускает перед собой серию ровных, одно в одно, колец дыма. — А где вы изволили пребывать во время голосования?

— Как это — где? Там же, где и все! Мы ведь надеялись, что они уступят… Даже вы не ожидали…

— Не стоит волноваться, Керзен. Я, как и вы, хотел бы надеяться, что они не объявят забастовку… А если даже и объявят… есть способы заставить их капитулировать… Такие, что навсегда отобьют охоту.

— Какие там способы! Разве что господь сотворит чудо. — Керзен так возбужден, что подносит к губам пустой бокал. Спохватившись, окликает бармена: — Еще один!

— Есть! — Консул наклоняется над столом и многозначительно произносит: — Борк!

— Борк?! — Морщинистое лицо Керзена светлеет. — Если Борк, тогда, конечно… Тогда есть надежда… Но согласится ли?

— Положитесь на меня! — Консул кладет мускулистую руку Керзену на плечо. — Все будет в порядке.

Дверь бара с шумом распахивается, в витрине даже звякают бутылки.

— Лоцманы объявили забастовку! — с порога говорит вошедший. Это мелкий судовладелец Зуммер, сутулый, неряшливо одетый старичок. Сейчас он кажется более согбенным, чем обычно.

— Что?! — поперхнулся Керзен коктейлем.

— Итак, военные действия начались, — спокойно заключает консул. На его лице не дрогнул ни один мускул.

— С кем же мы воюем? — Голос Зуммера похож на стон. — С самими собой! Я и без того не знаю, где искать спасения от векселей, а теперь мне и вовсе грозит банкротство.

— Бросьте ныть! У меня в пять раз больше судов, тем не менее я спокоен, — утешает его консул.

— В том-то и дело! — Зуммер тяжко опускается в кресло, которое ему придвинул Керзен. — После войны у меня было десять пароходов. Два года назад оставалось еще шесть, теперь — всего три… Попробуй развернись-ка. Разве это порт? Это же морг с плавучими гробами!

— Вы, случайно, не вошли компаньоном в погребальную контору Швика? — не без иронии поинтересовался консул.

— Ничего, еще настанет время, когда и вы забеспокоитесь, — цедит сквозь зубы Керзен.

— Еще несколько дней, и я с сумой пойду по миру, — ужасается Зуммер.

— Без паники, господа! — твердо произносит консул. — У меня заказан разговор с Борком.

— О-о! — Это все, что может произнести Зуммер. Однако в это восклицание он вкладывает столько благоговения, что сразу делается ясно: Зуммер тоже считает Борка чем-то вроде Христа-спасителя.

— Господам не скучно? — В бар, покачивая бедрами, входит рыжеволосая красотка.

Ее кокетливый вопрос и задорный взгляд падают в пустоту. Рыжая пожимает голыми, густо припудренными пудрой цвета загара плечами и, взгромоздясь на высокий табурет, заказывает себе мартини.

Молчание становится затяжным. Консул Фрекса невозмутимо курит сигару, не забывая время от времени стряхивать пепел. Керзен тупо уставился в пустой бокал. Зуммер нервно барабанит подагрическими пальцами по стеклу стола. Может, в его представлении это должно звучать веселым маршем, но смахивает, скорее, на похоронный.

Отворяется дверь бара.

— Господин консул, доктор Борк у телефона, — докладывает швейцар.

— О! — шепчет Зуммер, переставая барабанить по столу.

Керзен отрывает взгляд от пустого бокала и переводит его на Фрексу: смотрит с нетерпением, точно подгоняет. А консул и сейчас подчеркнуто спокоен: встает медлительно, за швейцаром следует не торопясь. Также бесстрастен и его голос:

— Консул Фрекса слушает.

Но уже через минуту выражение его лица меняется. На висках взбухают жилы.

— Но ведь вы же дали слово, доктор!.. В конце концов, вы — юрисконсульт союза!.. Я полагаюсь на вас.

— Ничего не могу поделать, консул, — отвечает Борк на другом конце провода. — Минуточку!.. — Он говорит со своим секретарем: — Кто? Депутат Фемарн от крестьянской партии? Пусть подождет, я сейчас закончу разговор… Алло, вы слушаете, дорогой консул?.. На этот раз действительно ничего нельзя предпринять… У меня сейчас более важные дела. Это ваша собственная вина, в первую очередь надо было проконсультироваться со мной… Позвоните через три дня, когда произойдет смена кабинета…

Фрекса хочет что-то возразить, но поздно: Борк уже положил трубку. Он достает платок и вытирает со лба капли пота. Направляется в бар, но, представив, какими попреками его встретят Керзен и Зуммер машет рукой и, словно спасаясь бегством, энергично выходит на улицу.

Прибытие в порт — пусть даже чужой — всегда праздник для моряка. А команда «Советской Латвии» вынуждена вот уже несколько часов отсиживаться на внешнем рейде на якоре. Настроение у всех упало. Опершись «спиной на поручень, моторист вытягивает из баяна заунывную песню. Моряки расселись кто где, томятся от скуки и угрюмо молчат.

— Хватит тоску нагонять! — сердито говорит немолодой электрик.

— По обстановке и песня, — отвечает баянист.

— Вот же народ, — сетует матрос Чайкин.

— На кой ляд строить порт у черта за пазухой? Строили бы на побережье!

— Что и говорить — нашли местечко. — Баянист во всю растянул баян.

— На побережье? — подхватывает кто-то из матросов. — А ты не видишь, какие тут скалы?

И вновь нудное молчание. Чайкин с отвращением отпивает глоток.

— До чего ж ехидное питье этот чай! Цвет как у пива, а вкуса нет. Штурман не говорил — как там, в Криспорте, с этим делом?

— Пиво везде хорошее… если до него доберешься, — поддразнивает Чайкина электрик.

— Поди знай, сколько еще дожидаться лоцмана, — говорит баянист.

— А там еще по реке шесть часов ходу, — морщится Чайкин. — За это время все забегаловки позакрывают.

— А сами не пройдем? — думает вслух баянист. — В Риге ведь обходимся без лоцмана.

— «В Риге»!.. — передразнивает электрик. — Не понять — всамделишный ты дурак или только прикидываешься? Точно не знает, какой здесь фарватер. Один из самых трудных во всей Европе. Это по плечу только лоцману, который знает реку как свои пять пальцев…

— Наш Тайминь тоже смог бы, — задумчиво говорит Чайкин. — Он тут служил в лоцманах.

Почти одновременно эта идея осеняет и капитана. Посоветовавшись с Дубовым, он отправляется вниз, к Тайминю. Бросив небрежный взгляд на фотокарточку Элеоноры Крелле, прикнопленную к стенке каюты, капитан Акмен тормошит за плечо второго штурмана.

Как и положено моряку, Тайминь спит чутко. Он мигом срывается с койки и, протирая глаза, спрашивает:

— Что случилось?

— Сможете провести судно в Криспорт?

Сон мигом как рукой сняло. И все же Тайминь колеблется.

— Не знаю… Столько лет прошло… Попробую…

Никогда еще капитан Акмен в штурманской будке не чувствовал себя таким лишним, как сейчас. Дубов, так тот может хоть свои трубки прочищать. Он старается не мешать колдующему над картой Тайминю. Наконец терпение у Дубова лопается.

— Ну как?

— Да вот вспоминаю вход… Пожалуй, можно будет…

— Так чего же еще ждать?! — встает Дубов.

— Нет, вы действительно беретесь за проводку? — не без волнения спрашивает капитан. — Все взвесили?

Тайминь после минутного раздумья говорит:

— Философствовать не люблю. Если прикажут, судно в Криспорт проведу!

Капитан выбегает на мостик:

— Поднять якоря!

Излюбленный уголок Фрексы в его просторном особняке — комната в башне, откуда открывается вид на гавань. Обычно Фрексе доставляет удовольствие смотреть на окутанные дымкой корпуса пароходов со стройными мачтами, по вечерам любоваться сигнальными огнями, слышать гудки приплывающих или уходящих кораблей. Однако сегодня консул держится от окна подальше — чего ради растравлять себя? И без того настроение дурное. Консул весьма недоволен собой. С забастовкой были связаны большие надежды, так сказать частного порядка, но для этого она должна была длиться ровно столько, сколько это было выгодно консулу. Теперь же, когда выяснилось, что доктор Борк занят подкупом депутатов, которым предстоит голосовать против торгового соглашения с Советским Союзом, забастовка может затянуться и причинить убытки судоходной компании Фрексы. Сейчас можно было весьма недурно заработать на транспортировании продовольствия в Бергхолъм. Фрекса наливает себе рюмку виски, которое, в общем, недолюбливает, и, морщась, выпивает.

Стук в дверь. Это может быть только слуга, и консул бросает, не поворачивая головы:

— Ну что там еще?

— Какой-то господин желает вас видеть.

— Разве я не сказал вам, что никого больше не приму?

— Виноват, но он приходит уже третий раз… Говорит, вопрос жизни и смерти… Потому я и осмелился вас потревожить.

Консул хмурит брови. Но раньше чем он успевает что-либо решить, в дверь нервно и торопливо даже не входит, а вбегает человечек в визитке, черном котелке и черных перчатках.

— Третий раз прихожу к вам сегодня, консул Фрекса! — кричит он обиженным, визгливым голосом. — Третий раз! А вы себе попиваете виски! Пьете, когда все висит на волоске.

— Может, зайдете в другой раз, господин Швик, — говорит консул. — Сейчас я занят.

В осуждающем жесте рука Швика протягивается по направлению к бокалу.

— Чем?! Вы пьете, а в это время погибают жители Бергхольма!

Консул кивает лакею, тот угрожающе движется на Швика. В этот момент в комнату входит Дикрозис. Манеры его непринужденны и самоуверенны. Он себе позволяет даже некоторую вольность в одежде — вместо галстука на шее повязана красно-бело-красная ленточка.

— Сенсационное сообщение, консул! — громко возвещает он. — В Криспорт идет судно! Оно уже миновало первый маяк.

— Быть того не может… — шепчет Швик. — Неужели и впрямь господь бог услышал мои молитвы? Почему же сразу не сказали, — обращается он к Фрексе, — о том, что пришли к соглашению с лоцманами? Вы перепугали меня до смерти.

— Ошибаетесь, — смеется Дикрозис. — Лоцманы бастуют. Я, как редактор «Курьера Криспорта», должно быть, знаю об этом лучше…

— Редактор? О-о! — Швик приподымает котелок. — Разрешите представиться: Швик, хороним оптом и в розницу. Всегда к вашим услугам!

— Умирать не намерен, — трясет головой Дикрозис.

— Но есть же люди и помимо вас! Ваш долг — думать о других. В Бергхольме ежедневно мрут десятки. Вашей газете следовало бы встать на борьбу с этой безумной забастовкой!

— Попрошу повременить со своими претензиями, господин Швик, — высокомерно перебивает его консул. — Что еще за судно? — Фрекса поворачивается к Дикрозису: — А может, это одна из ваших уток?

— Мне о нем сообщили из управления порта, не трудно проверить…

— Правильно! — подхватывает Швик. — Проверить и прекратить забастовку! Она же парализует всю деловую жизнь! Если забастовка будет продолжаться, весь Криспорт превратится в кладбище!.. Не говоря уж о злосчастном Бергхольме! Десять тысяч христиан во власти водной стихии. Голод! Эпидемии! Исключительные возможности! А из-за забастовки они не могут быть преданы земле по христианским обычаям.

— Да какое мне дело до ваших гробов?! — взрывается консул. — У меня есть заботы и поважней… Немедленно узнайте, что это за судно, — отдает он распоряжение Дикрозису.

— А мне какое дело до того, что ваши лоцманы бастуют? — Швик задет за живое. — Может, правда на их стороне?

— Я только что получил эту информацию, — тоном оправдания говорит Дикрозис. — Сию же минуту выйду навстречу кораблю. Через полчаса вы будете знать все доподлинно. — Дикрозис быстро идет к двери.

— Постойте, и я с вами! — кидается за ним вдогонку Швик. — Я тоже!

Оставшись один, Фрекса допивает рюмку и после минутного раздумья спускается вниз. Беспокойно ходит взад-вперед по просторной гостиной. Взгляд его рассеянно останавливается то на тяжелой мебели, доставшейся в наследство от отца, то на картинах, большая часть которых увековечила представителей династии судовладельцев Фрекса или принадлежащие им корабли. Но где бы его взгляд ни блуждал, он все чаще возвращается к телефону. И вот звонок. Позабыв о солидности, консул чуть ли не вприпрыжку бросается к аппарату. Сообщение Дикрозиса столь ошеломляюще, что умеющий владеть собой консул нервно вскакивает. Бросив трубку, он делает несколько шагов по комнате, затем останавливается как вкопанный. Идея! Фрекса заказывает срочный разговор со столицей. Сообщение о том, что в Криспорт входит советское судно, преодолевшее без помощи лоцмана сложнейший фарватер, производит сногсшибательное впечатление и на Борка тоже. Пауза. Можно почти физически ощутить напряжение, с которым работает мысль доктора. Затем консул слышит, как Борк бросает секретарю:

— Приготовьте мой саквояж!

2

Кнут, гостиничный мальчик на побегушках, спит и видит себя лоцманом. Правда, его дед и отец тоже были служащими гостиниц, и на скопленные ими деньги Кнуту — если только он овладеет всеми «тонкостями» ремесла — предстоит когда-нибудь открыть свой собственный небольшой пансионат. Зато дядя у Кнута лоцман, и мальчишка мечтает о том времени, когда в промасленном плаще, широко расставив ноги, встанет к штурвалу и поведет корабли меж скалистых берегов Кристы. Всякий раз, когда пареньку случается бывать близ гавани, он, размечтавшись, забывает, что под ногами у него булыжная мостовая, а не омытая морской пеной зыбкая палуба. Но сегодня ему некогда предаваться мечтам. На древнем каменном мосту, украшенном старинными фонарями, он оглядывается. Часы на городской ратуше показывают двенадцать. Надо спешить. Еще немного попетлять по узким кривым уличкам, куда не заглядывает солнце, пройти несколько кварталов высоких, давно утративших свой первоначальный цвет кирпичных зданий с пыльными окнами и скрипучими флюгерами, и он будет у цели своего пути.

Ступени ведут вниз. Над сводчатым входом в кабачок покачивается большой спасательный круг с изображением краснощекого морячка. Свитые из каната буквы образуют название трактира «Спасение моряка».

Кнут открывает дверь. В нос ударяет пивной и винный дух. Под сводами закопченного потолка висит модель старинного парусника. На стенах — спасательные круги и изображения кораблей. Почерневшие от времени непокрытые столы, такие же темные, до блеска отполированные посетителями скамьи. В другой раз Кнут задержался бы здесь немного дольше, чтобы досыта наглядеться на имеющуюся тут всякую всячину из морского обихода. Нынче же он без задержки направляется в заднюю комнату, где за большим круглым столом сидят лоцманы — члены забастовочного комитета. Истым морским волком выглядит старый Хеллер. У него седые бакенбарды, фуражка с золотым якорем. Грузную фигуру, свидетельствующую о чрезмерной страсти к пиву, обтягивает вязаная кофта. Синяя тужурка с золотыми пуговицами брошена на спинку стула. Перед ним стоит массивная пивная кружка. С противоположной стороны за столом сидит Эрик Берлинг, пожилой человек с коротко остриженными волосами, задубелым на солнце и ветру, энергичным и жестким лицом. Его крупные, узловатые руки, словно отдыхая после нелегкого, только что завершенного труда, недвижно дремлют на столе. Подле окна стоит Густав, самый молодой лоцман в Криспорте — голубоглазый юноша в свитере цвета морской волны.

Видно, что принятое решение начать забастовку потребовало от них тяжелой внутренней борьбы. Что ни говори, забастовка в какой-то мере парализует жизнь города. От этого решения зависит судьба многих людей, и все же оно было принято. Безрассудному упрямству судовладельцев была противопоставлена железная воля Берлинга и подкрепленная расчетами вера в скорую победу.

Кнут неловко мнется у двери, стараясь привлечь к себе внимание Берлинга.

— Говори смелее, малый, — подбадривает Берлинг. — Не видишь разве, здесь собрались все свои.

— Дядю нигде не могу найти, — сам не знаю почему, оправдывается мальчуган. — Только, думаю, вам это тоже будет интересно. Консул только что заказал номер для доктора Борка. Самый шикарный. Он приезжает через несколько часов.

— Ну, что ж, — Берлинг старается говорить невозмутимо, — это большая честь для нас.

Густав согласно кивает.

— Большая неприятность, товарищ Берлинг! — озабоченно качает головой Хеллер. — И давай не делай вид, будто не понимаешь, чем пахнет приезд такого человека. К тому же теперь, когда у него в парламенте дел невпроворот.

— Знаю, — кивает Берлинг. — Потому и утверждаю — большая честь! Наша забастовка только началась, а противник уже бросает в бой артиллерию главного калибра.

— Боюсь, хватит одного выстрела, — мрачно пророчествует Хеллер. — Наши позиции не так крепки, как надо бы.

— Никак, душа ушла в пятки? — трунит Густав.

— Я сколотил наш профсоюз, когда тебя еще на свете не было, молокосос ты эдакий! И с Борком я уже имел дело. — Хеллер выпивает залпом свое пиво. — Он проглотит нас всех, как я — это сусло, и даже не поперхнется… Говорят, Борка со дня на день должны ввести в правительство…

— Не стоит продолжать, — улыбается Берлинг. — Все зависит от того, через какие очки глядеть. Тебе кажется, что приезд Борка — доказательство силы судовладельцев, а на мой взгляд — слабости. Консул не стал бы вызывать его, будь он уверен в своих силах.

— А ты в своих уверен? — резко спрашивает Хеллер. Берлинг не успевает ответить, так как дверь кабачка распахивается, и, одним прыжком преодолев всю лесенку, влетает его дочь Нора — блондиночка лет восемнадцати; на лице ее тревога.

Задыхаясь, она с разбегу бухается на скамью и, нимало не стесняясь, отпивает несколько глотков пива из кружки, которую Хеллер успел уже наполнить.

— Ну и манеры у твоей дочки! Сущий извозчик! — возмущается Хеллер.

— Что стряслось, кузнечик? — с трудом подавляет улыбку Берлинг.

— Да ну вас с вашими манерами! — восклицает Нора. — Только что слышала потрясающую новость! В устье реки вошел торговый пароход. Через несколько часов он будет в Криспорте.

— Вот-вот! — трахает кулаком по столу Хеллер. — Получай! Борк еще не успел явиться, а забастовка уже срывается! Этот стервец найдет штрейкбрехеров!

— Весь город только и говорит об этом, — торопливо поддакивает Кнут. — А есть, которые болтают, будто это русские.

— Чего суешь нос не в свое дело, — вскидывается на него Нора, не желающая уступать первенства. — Пароход называется «Советская Латвия»!

— Советская?! Тем хуже! Видали, даже ваши Советы используют штрейкбрехеров! Узнаю руку Борка. — И пораженный Хеллер продолжает: — Одновременно два удара. В нокауте сразу и забастовка и наши левые, которые готовы костьми лечь за эти Советы… Ну, Берлинг, что ты теперь скажешь про свою красную помощь?

— Скажу, что тебе давно пора бы снять черные очки, — спокойно отвечает ему Берлинг. — Если ты допускаешь, что советское судно пошло на сделку с Борком и союзом судовладельцев, то с тем же успехом можешь допустить, что Борк будет голосовать за торговый договор с Россией.

— А откуда у них лоцман? — спрашивает Густав. — Из наших никто не выходил на рейд.

— Да, здесь какая-то загадка, — вынужден согласиться Хеллер.

— Как, ты сказала, называется этот пароход? «Советская Латвия»? — переспрашивает у дочери Берлинг. — Чудеса, да и только…

— Что-то не верится, чтобы эту «Советскую Латвию» провел покровитель мореплавателей святой Николай, — язвит Хеллер. — Красные, они ведь безбожники.

— Неужели это название ничего тебе не говорит, дочка? — Берлинг радостно возбужден.

— Мне?! — Нора порывисто вскакивает со скамьи. — Ну конечно, папа, как это я сразу не сообразила. Это же наверняка наш Аугуст!

— Аугуст Тайминь. — И Берлинг убежденно продолжает: — Только он более или менее знает местный фарватер, чтобы пойти на такой риск. Моя школа! Не зря два года таскал его матросом на своем катере…

— Какой Аугуст? — недоумевает Густав.

— Моряк-латыш. Бежал из оккупированной Риги в Швецию, а шторм прибил его лодку к нам…

— Он убил эсэсовца, который напал на его девушку, — перебив отца, принялась рассказывать Нора. — Он ее очень любил. Она, можно сказать, была ему женой, через две недели они поженились бы… Я же рассказывала тебе, Густав, — напоминает Нора. — Когда Аугуста выбросило на наш берег, мы еще раздобыли ему документы на твое имя.

— Вот будет номер, когда встретятся два Густа! Он ушел до того, как ты вернулся из Англии. Подался навстречу советскому десанту, высадившемуся в Бергхольме.

— Тогда почему он ни разу не написал нам?.. — раздумывает вслух Нора. — Когда уезжал, подарил мне эту чаечку на память, — ласково прикасается она к миниатюрной янтарной чайке, приколотой к платью, — а потом как в воду канул.

— Наверно, ревнивая жена запретила переписываться с заграничными зазнобами, — поддевает дочь Берлинг.

— Интересно, встретил он свою Элеонору или нет… — мечтательно произносит Нора.

Казалось бы, что тут трудного — вести судно по фарватеру, который обозначен на навигационной карте? Когда отмечены на ней буями и вехами каждая мель и подводный камень, когда створные знаки на берегах направляют судно от поворота к повороту? Тем не менее всякий опытный моряк знает, что тут требуется умение не только разобраться в путанице всевозможных сигналов. Самое главное — это знать опасности, о которых нельзя предупредить штурмана, которые не оградить знаками: зависящие от времени года и суток течения, блуждающие отмели и прочие неожиданные препятствия, угрожающие безопасности плавания.

Тайминь напряженно вспоминает все, что знал о причудах коварной реки, пока корабль плывет по сравнительно широкому и глубокому руслу устья. Знакомый пейзаж напоминает о прошлом, напоминает про Элеонору, от которой он сейчас так же далек, как и десять лет тому назад. И не так же, а неизмеримо дальше. Тогда хоть была надежда, что скоро кончится война и он вернется к своей милой. Потому-то он и не желал терять ни часа и, пренебрегая советами друзей, отправился через оккупированную территорию навстречу Красной Армии. Однако в Риге встретиться с Норой ему не довелось. Одна из ее однокурсниц рассказала, что Нора уехала из Риги на поиски его, Аугуста. Так что упрекнуть девушку было не в чем. По-видимому, единственное письмо из Криспорта и надоумило Нору пойти вместе с немцами. Вот и все, что он знал об участи Норы. Слишком мало, чтобы на протяжении десяти лет поддерживать огонек надежды.

И все же Тайминь даже в минуты самых мрачных раздумий не допускал мысли о том, что Норы больше нет в живых. Всегда казалось, стоит лишь по-настоящему взяться за поиски, и он обязательно разыщет ее. К сожалению, до сих пор не представлялось такой возможности. Даже с дипломом штурмана дальнего плавания Тайминь плавал только на каботажных судах; визу на заграничные рейсы ему не давали.

Слава богу, времена меняются. Месяц назад его вызвал к себе начальник пароходства и высказал сожаление, что такой опытный моряк ходит только в рейсы малого каботажа, после чего сообщил, что на Тайминя получена иностранная виза. Предложили должность, о которой можно было только мечтать, — старшего штурмана на новейшее судно в пароходстве «Ян Рудзутак», направлявшееся в Шанхай. Однако, узнав, что на «Советской Латвии» есть вакансия второго штурмана, Тайминь изъявил желание занять ее. «Советская Латвия» шла в Криспорт, а там можно было повидаться со старыми друзьями военного времени. Тайминем руководила смутная надежда что-либо узнать об Элеоноре Крелле, о ее судьбе. Не исключено, что по окончании войны девушка разыскивала его в Криспорте, поскольку пришло письмо оттуда.

Эти раздумья не мешают Тайминю изучать внимательным взглядом зажатое скалами русло реки, по которому теплоход идет медленно, точно ощупью. Несведущему человеку спокойная гладь реки покажется вполне безопасной и миролюбивой. А Тайминь знает, что едва заметные струйки местами наводящие рябь на зеркало воды сигнализируют о подводном камне; там же, где вода словно в дремоте остановилась, — скрыта опасная банка. Управление кораблем в этих условиях требуют колоссального напряжения, и Тайминь видит не дальше, чем на ближайшие пятьдесят саженей, которые предстоит пройти в следующую минуту. Чайкин, чьи мускулистые руки поворачивают штурвал, вообще старается не глядеть вперед — сейчас ничто не должно отвлекать его внимания.

На лице Тайминя не заметно ни малейших признаков волнения; вполголоса он подает команды рулевому. Точно также спокойны капитан и его первый помощник, словно приросший к поручням мостика. Однако достаточно проследить за его взглядами, которые поочередно устремляются то на скалистые извивы пустынного берега, то на подавшуюся вперед фигуру Тайминя, чтобы почувствовать, сколько тревоги и волнения кроется за внешним хладнокровием. Свободные от вахты матросы и мотористы стоят у фальшборта. Как правило, приближение к порту сопровождается веселым гомоном на палубе, смехом и прибаутками. Сегодня же — тишина, все понимают, что значит идти без настоящего лоцмана но труднейшему фарватеру. Малейшая невнимательность, крохотный просчет — и судно налетит на скалу.

Стоящие у борта моряки крепче вцепляются в стальной поручень. Течение сносит корабль к берегу. Все ближе, ближе. Волны с грохотом и ревом разбиваются о каменные утесы, закручиваются воронками у отвесных скал.

Чайкин вопросительно поглядывает на Тайминя. Ему кажется, что давно пора бы увалить вправо. А в памяти Тайминя воскресает не раз слышанное предупреждение Берлинга: «Это самое опасное место на фарватере; кто здесь поддастся страху, тот никогда не станет настоящим лоцманом». Только под самым берегом достаточная глубина для судов такого тоннажа. И потому Тайминь не реагирует на взгляд Чайкина. Берег быстро надвигается. Отвесной черной стеной вырастает он прямо на носу. Уже ясно видны обросшие мхом камни и чайки, с криками покидающие свои гнезда по мере приближения корабля. Еще немного — и форштевень «Советской Латвии» врежется в утесы. Но тут-то, словно время, необходимое для маневра, рассчитано по хронометражу до десятых долей секунды, Тайминь отдает долгожданную команду:

— Право на борт! — Приказ звучит так же спокойно, как и все предыдущие, Тайминь даже не повышает голоса.

Чайкин бешено вращает штурвал, наваливается всем весом на рукоятки, но, кажется, усилия его запоздали. Вот-вот штевень судна соприкоснется со скалой. Реакция Тайминя молниеносна. Чайкин отлетает в сторону. Поняв, что матросу не справиться, Тайминь отталкивает его, перебрасывает рычаг хода и всем телом наваливается на штурвал; неуловимо резким и точным движением ставит судно против течения. Послушное его могучим рукам судно уходит из-под нависших скал. Лишь теперь видно, в какой опасной близости прошли они от обозначенного буруном и белой пеной рифа. Команда облегченно вздыхает. Капитан поправляет фуражку. Дубов раскуривает потухшую трубку. Тайминь вытирает ладонью потный лоб и, передавая штурвал Чайкину, говорит:

— Ты извини! Я тебя, часом, не зашиб?

— Самую малость. — Чайкин виновато почесывает затылок. — Аж искры посыпались! Сперва даже не понял, подумал, вмазались в берег.

— Еще бы чуть, — улыбается Тайминь. — Полсекунды все решило… Теперь можно будет немного перевести дух… Держи на третий буй!

— Есть держать на третий буй! — повторяет Чайкин и с восхищением смотрит на Тайминя. — Вот это моряк!

По Кристе мчится моторка. Сверху кажется, будто меж двух высоченных стен ползет заблудший жук и в поисках выхода мечется из стороны в сторону. Уткнув нос в поднятый воротник забрызганного пеной плаща, Дикрозис, сидящий рядом с рулевым, предается раздумьям. Ведь предстоит его первая встреча с соотечественниками, живущими по ту сторону «железного занавеса». С той поры как он удрал вместе с немцами, которым служил во время оккупации не бог весть какой верой и правдой, но и далеко не без пользы для них, Дикрозис старался как можно реже вспоминать Латвию. В его представлении она была не страной, населенной латышами, а краем, где правят большевики. Добравшись до Криспорта, Дикрозис решил поселиться здесь навсегда. Прибыл он сюда отнюдь не как нищий эмигрант, а как человек, подыскивающий возможность приложить свои журналистские способности и небольшой капиталец. Быстро овладев языком и не без успеха разыгрывая из себя демократа и жертву террора, Дикрозис сравнительно скоро стал совладельцем и заместителем главного редактора «Курьера Криспорта». Поначалу жизнь на чужбине со всеми ее непривычными проявлениями и отсутствие добрых знакомых еще вызывали в нем элегическую тоску по Риге, где под крылышком у состоятельного отца пролетела беспечная молодость. Вот почему он был искренне обрадован, узнав, что в Криспорте появилась его землячка — певица Элеонора Крелле. Серьезных видов на нее Дикрозис не имел и потому не слишком любопытствовал узнать, что привело ее в Криспорт. Прослышав же о том, что Элеонора намерена возвратиться в Латвию к своему другу и будущему мужу, Дикрозис, дабы не утратить последней связи с родиной, убедил девушку в том, что ее Аугуст давно сослан в Сибирь. Впоследствии, когда Дикрозис прижился в местном обществе и благодаря некоторым услугам, оказанным влиятельным лицам, приобрел известный вес в городе, он захаживал все реже и реже к Элеоноре, которая постепенно докатилась до того, что была вынуждена петь в дешевом портовом кабаке. Не виделись они уже более года… И вот через каких-то десять, пятнадцать минут у Дикрозиса вновь будет возможность поговорить на родном языке с людьми, которым выпала незавидная судьба быть жителями Латвии.

— Да сидите же вы спокойно! — прикрикнул Дикрозис на Швика.

Увидав появившийся из-за поворота корпус корабля, Швик от возбуждения вскочил на ноги и едва не опрокинул лодку.

— Как могу я оставаться спокойным, когда вижу приближение моей последней надежды!

Пошатнувшись, он ухватился за Дикрозиса и плюхнулся на банку рядом с ним. Положение Швика и в самом деле, можно сказать, безнадежное. Жители Криспорта хоть и жаловались постоянно на трудные времена, однако умирали в совершенно неудовлетворительном количестве. В ужасе перед грозящим ему крахом, он мечтал о великой катастрофе, которая позволила бы сразу пустить в дело все запасы его продукции. Наводнение в Бергхольме было для Швика прямо-таки манной небесной. В надежде на то, что местные погребальные конторы своевременно не подготовились к такому непредвиденному случаю и охотно приобретут дефицитный товар, Швик сгоряча зафрахтовал два парохода и нагрузил их гробами. И вот как гром среди ясного неба разразилась эта проклятая забастовка, которую Швик считал результатом интриг консула Фрексы. Известие о том, что команда русского корабля располагает собственным лоцманом, который сможет вывести суда из Криспорта, заставило бы Швика не то что выехать на моторной лодке, но пуститься вплавь навстречу своим спасителям.

Едва лодка успела пришвартоваться к борту «Советской Латвии», как Швик, поймавший конец штормтрапа, оттолкнул Дикрозиса и с проворством обезьяны вскарабкался на палубу. Не обращая внимания на усмешки моряков, вызванные его черным пасторским нарядом, он сходу задал вопрос на ломаном английском языке:

— Где ваш лоцман?

И вот Швик уже стоит перед вторым штурманом. Его трость почти касается носа Тайминя.

— Вы лоцман? О! Вы ведете корабль? О! — Не давая Тайминю ответить, он протягивает свою визитную карточку. — Швик! Погребение оптом и в розницу — Швик! Всегда к вашим услугам!

— Надеюсь, обойдемся без ваших услуг. — Тайминь не в силах сдержать улыбку — так смешон этот забавный человечек, взволнованно размахивающий своей тростью. — Или вы полагаете, что живым нам в Криспорт не прийти?

— О! Вы неправильно меня поняли! Совсем наоборот! Такого великолепного лоцмана я еще не встречал на своем веку! Я охотно вверил бы вам не только будущее своей фирмы, но и свою жизнь. Но сейчас речь не обо мне, а о других, о несчастных бергхольмцах… Наводнение! Голод! Эпидемии! Я погрузил два парохода, чтобы оказать им помощь. Выведите их из Криспорта, и господь вознаградит вас за это. Я хорошо заплачу. И поговорю с капитаном, не сомневаюсь, что он поймет меня.

— Зато я вас что-то никак не пойму… Вы хотите доставить потерпевшим от наводнения продовольствие?

— О нет! Вы опять неправильно меня поняли. Совсем наоборот! Два парохода первостатейного товара! И нет никакой возможности вывезти гробы из порта! Сжальтесь над людьми, которые не могут быть преданы земле по христианскому обычаю! Дайте им возможность предстать перед богом так, как это надлежит верующим, и вы будете вознаграждены! — Швик лезет в карман за чековой книжкой.

— У вас есть свои лоцманы. Обратитесь к их христианской совести. Или они стали безбожниками?

— О! Да разве вы не знаете? — Трость в трясущихся от волнения руках Швика выделывает такие пируэты, что Чайкин едва успевает отстранить лицо. — Хуже того! Они только что объявили забастовку. Нашли время! Такие возможности! Теперь все зависит от вас! Если не сжалитесь, буду вынужден…

— Забастовку? — почти одновременно восклицают Чайкин и Тайминь.

— А отчего же администрация порта ничего нам не сообщила? — спрашивает ошеломленный Тайминь.

— Могу пояснить. — В штурманской рубке появляется Дикрозис. — Но сперва попрошу о небольшом интервью. Наших читателей интересует.

— Кто вы такой?

— Постойте же! — Швик в отчаянии потрясает тростью. — Не перебивайте! Вопрос жизни и смерти! Дайте мне поговорить с господином лоцманом…

— Господин Швик, вы понапрасну тратите время. Это советское судно. — Дикрозису ясно, что Швик не даст ему рта раскрыть. — У них все решают высшие инстанции, в данном случае капитан… Рекомендую…

Дикрозис так и не успевает договорить, потому что в следующий миг Швик пулей вылетает из рубки.

— Теперь можем познакомиться. Я редактор газеты «Курьер Криспорта». — Все это время Дикрозис говорил по-английски. Вдруг, после того как он вгляделся в лицо Тайминя пристальней, у него вырвалось по-латышски: — Черт подери, вот это номер!

У Дикрозиса почти нет сомнения в том, что перед ним — друг Элеоноры, чей портрет, словно икона висел в комнатке певицы и всегда действовал ему на нервы. Он еще не знает, какую извлечет из этого открытия пользу, но его тонкий нос уже учуял возможности.

— Вы латыш? — полюбопытствовал Тайминь.

— Ну еще бы!.. Попрошу секундочку не шевелиться! Так! Благодарю вас! — Сфотографировав Тайминя, Дикрозис снизил голос до шепота: — Этот, — глазами он указал на Чайкина, — надеюсь, не понимает по-латышски?

— Нет. Вы, наверно, хотите поделиться со мной важным секретом? — ухмыльнулся Тайминь.

— Отнюдь. Просто хочу сказать, что в моем лице, а возможно, и не только в моем вы найдете в Криспорте друзей. Мы прекрасно понимаем, что не по доброй воле вы напялили на себя эту форму…

— Не следует по себе судить и о других. — Тайминю уже ясно, с кем он имеет дело. — Вам, должно быть, и в самом деле не остается ничего иного, как носить эту отлично сшитую лакейскую ливрею… Обо мне не беспокойтесь. Если б я даже и не прожил в Криспорте два года и не обзавелся добрыми друзьями среди лоцманов…

— Вот как? Среди лоцманов? Очень занятно. Рекомендую не показываться им на глаза. Сами знаете, как сознательные пролетарии поступают со штрейкбрехерами.

— Полагаю, они все-таки будут рады повидаться со мной.

— Рады? Звучит многозначительно. Может, советское судно приходит одновременно с объявлением забастовки вовсе не случайно?

— Проваливайте ко всем чертям!

— Наконец-то вы заговорили на мужском языке, достойном коммуниста. Я с вами говорю как человек с человеком, как с земляком и, наконец, как журналист, интересующийся непостижимым для его ума фактом, а ваш единственный аргумент — оказывается черт… И на том спасибо. Недурной заголовок для репортажа: «Советский моряк посылает нашего корреспондента к черту»… До свидания!

— Что это был за тип? — спрашивает Чайкин, глядя вслед Дикрозису.

Тайминь пожимает плечами.

— Обыкновенный… Бывший латыш…

В лодке Дикрозис сталкивается с еще не остывшим Швиком.

— Ну и публика! — задыхается от злобы Швик. — Этот народ не имеет понятия о том, что такое гуманность! Ничего не смыслит в коммерции! Разве это люди? — И он грозит кораблю тросточкой.

По соседству с пароходами Фрексы стоит у причала единственное иностранное судно — француз «Шербур», которому забастовка помешала выйти в море. Как раз напротив — будто французские моряки выбрали это место для стоянки специально — кабачок «Веселый дельфин».

Вероятно, по вечерам, когда горят светильники и под самым потолком вращается облепленный зеркальными осколками шар, разбрасывающий по просторному залу веселые зайчики, посетители чувствуют себя здесь уютно. Но в эту пору неосвещенное, сумрачное помещение похоже на большой сарай, подобный тем, в которых устраиваются деревенские празднества. Пол, за исключением стеклянной площадки для танцев, из простых некрашеных досок, окна и двери скрыты дешевыми портьерами. Столики расставлены таким образом, чтобы за ними уселось как можно больше посетителей.

Свет горит лишь над двумя, сдвинутыми вместе, столиками, за которыми сидят человек десять французских матросов. Однако застольная беседа не вяжется. Может, в этом виноват гулкий резонанс пустого зала, придающий излишнюю значительность каждому, сказанному вполголоса слову, а может, давно уже выпитая бутылка вина, которую хозяин ни под каким видом не желает обменять на полную «в кредит». Уже в который раз втолковав матросам, что он не может сам себя разорять, хозяин кабака возвращается к стойке, где его поджидает Элеонора Крелле.

Даже при этом скудном освещении видно, как резко отличается ее внешность от портрета, который вот уже десяток лет путешествует с Тайминем с судна на судно. Правда, по-прежнему пышны и кудрявы ее белокурые волосы, однако нужда и пережитые разочарования проложили не одну глубокую складку под глазами и возле плотно сжатых губ. При звуке шагов хозяина Крелле пытается оживить несколько увядшее лицо улыбкой.

— Что, разве я плохо пою? — кокетливо спрашивает она.

— Хорошо поете, — бесстрастно кивает головой кабатчик.

— Быть может, публике больше не нравятся мои песни?

— Публики нет и не будет, — не меняя тона, равнодушно говорит кабатчик. — Сколько раз мне повторять: бастуют лоцманы. А когда пуста гавань, пуст и мой ресторан.

— Долго ведь им не выдержать, верно? — В голосе Крелле звучит струнка надежды.

— Без еды никто долго не продержится — ни лоцманы, ни вы, ни я, можете быть уверены. — Хозяин кабака начинает терять терпение. — Но одно могу вам обещать твердо: как бы мне это ни было трудно, в тот день, когда прекратится забастовка, я вам заплачу за выступление столько же, сколько платят иностранным примадоннам в кабаре «Хрусталь». — И, считая разговор оконченным, он подает Крелле руку.

Тихонько, будто остерегаясь спугнуть свою судьбу, Крелле притворяет за собой дверь кабачка и устало плетется к центру города. Усталостью и унынием веет от ее поникшей головы и обвисших плечей, даже от ее узкой спины. Мимо торопливо идут люди, автомобиль, сворачивая в переулок, чуть не сбивает ее, но Крелле не отпрянула — мозг ее занят сейчас лишь одним — думами о завтрашнем дне, о том, что она скажет хозяйке квартиры. Около здания, из окон которого глухой гул ротационных машин, она останавливается; долго, будто по складам, читает вывеску «Курьер Криспорта», Наконец Крелле решается — остатки самолюбия давно утрачены.

Но дальше вестибюля ей пройти не удается.

— Господина Дикрозиса нет, — преграждает ей путь к лифту швейцар, затем оглядывает поношенные, забрызганные грязью туфли и добавляет неожиданно потеплевшим, почти дружелюбным тоном: — В самом деле, барышня, его нет. Дикрозис вышел в море.

— В море? — встрепенулась Крелле. — Значит, забастовка кончилась?

— В том-то и весь фокус, что нет. Какое-то советское судно пытается войти в Криспорт без лоцмана… Между прочим, слышал кое-что, когда Дикрозис диктовал по телефону стенографистке… Корабль с вашей родины, — рассказывает швейцар. — Из Риги, если не ошибаюсь.

«Из Риги» — эти слова вновь звучат в ушах Крелле, когда она выходит из редакции и идет по улице. Долгие годы она ожидала этой вести и наконец дождалась — в ту самую минуту, когда уже была готова поддаться отчаянию, несмотря на весь свой богатый опыт преодоления житейских бурь. Нет, она не наивная девочка, чтобы вообразить, будто этот корабль, как в сказке, ведет ее Аугуст. И все же не исключено, что на нем есть люди, знающие Тайминя, которые смогут поведать о его участи.

Заметив в витрине свое отражение, Крелле замедляет шаг и, быть может, впервые за последние годы рассматривает не только грим для сцены, но всю себя — с ног до головы. Нет, в таком виде она не смеет появиться на корабле. Этот визит может быть поважнее любой премьеры, к нему необходимо подготовиться тщательно и продуманно. Раскрыв сумочку и пересчитав в ней мелочь, она направляется к автобусной остановке.

В вестибюле гостиницы «Корона» на креслах восседают трое: консул Фрекса, Керзен и Зуммер. Они собрались здесь для встречи столичного гостя. С улицы слышен вой автомобильного клаксона и скрип тормозов. Консул неторопливо встает.

— Если не ошибаюсь, помощь прибыла, — говорит он. Быстро поворачивается вращающаяся дверь гостиницы. С небольшим саквояжем в руках вбегает Кнут.

— Комнату для доктора Борка! — кричит он. Портье вскакивает со стула и услужливо сдергивает с доски ключ.

— Доктор Борк? — подымается со своего кресла и Керзен. — Так скоро?

— Вы что, меня не знаете? — улыбается консул с нескрываемой гордостью. — Если уж действовать, то быстро и решительно.

— Сам доктор Борк! — шепчет в подобострастном восхищении Зуммер.

Прибытие знаменитого Борка столь ошарашило Зуммера, что он не в силах подняться с места. Лишь с появлением в вестибюле самого Борка, он поспешно вскакивает, опрокидывая пепельницу. На какое-то мгновение Борк задерживается у порога, словно для продления эффекта неожиданности. На адвокате пиджак из серого твида, серые фланелевые брюки: его серые седеющие волосы кажутся припудренными. У Борка типичное лицо политикана, так и просящееся на страницы иллюстрированных журналов. Небрежно кинув плащ Курту, он направляется к судовладельцам.

— Узнаю старый Криспорт, — улыбается он. — Вы прекрасно выглядите, консул. — Борк дружелюбно пожимает руку Фрексе. — Вам, Керзен, не плохо бы согнать излишний вес. — Борк отечески похлопывает предпринимателя по могучему плечу. — Ба, да здесь и Зуммер, — небрежно замечает он. — Почему так хмуры? Неприятности?

— Да, весьма крупные! — раздается в ответ рык Керзена. — Не откажете ли с нами выпить, доктор Борк?

— Абсолютно исключено, — категорически возражает Борк. — Прежде всего дела… У вас не найдется времени побеседовать со мной, консул?.. До свидания, господа! — Тем самым Борк дает понять Керзену и Зуммеру, что их присутствие нежелательно. — Надеюсь, завтра смогу порадовать вас приятным известием.

Оставшись в номере вдвоем с Фрексой, Борк без обиняков спрашивает:

— Как называется судно?

— «Советская Латвия».

— Превосходно. Надо полагать, на борту найдутся также и латыши?

— Какое это имеет отношение к забастовке?

— А вы подумайте!.. С латышом, я полагаю, мы быстрей найдем общий язык… Кстати, позвоните-ка господину Дикрозису! Он в свое время помог мне утрясти один весьма щекотливый вопрос…

Консул звонит в редакцию.

— Сейчас он будет здесь, — сообщает Фрекса и закуривает сигару. — Я все еще не возьму в толк, что вы задумали?

— Неужели провинциальная атмосфера Криспорта так подавляет мыслительные способности?.. Посмотрите сами: лоцманы объявляют забастовку. Когда? Именно в тот момент, когда в Криспорт прибывает советский пароход со своим лоцманом на борту. Неужели даже это не наводит вас на подозрения?

— Это может быть совпадение.

— Вы, мой друг, старомодны. — Преисполненным презрения жестом Борк показывает на мебель в стиле ампир — тяжеловесные вазы, хрустальную люстру. — Так же, как обстановка в этом номере… Вам не вредно бы попутешествовать, прокатиться, скажем, в Америку, проветрить мозги… Там никто не держится за античную мебель и не придерживается архаичных взглядов. Среди лоцманов у вас есть свой человек?

— Мы, конечно, старомодны, но не до такой степени, — улыбается консул. — Есть, и притом в забастовочном комитете.

— Это уже кое-что… Вы говорите — совпадение? Так вот, мы докажем, что это не совпадение…

— Каким образом? Велите Дикрозису напечатать в своей газете соответствующую статью? Или самолично выступите в парламенте с громовой речью? Прошли времена, когда у нас верили в подобные небылицы.

— Небылица? — С хорошо разыгранным изумлением Борк перестает выгружать из саквояжа туалетные принадлежности. — Наша задача — превратить ее в действительность… с помощью свидетелей!

— Где же вы возьмете таких свидетелей?

— Если русские сумели найти человека, который может провести судно в Криспорт, то они же не откажут мне в любезности и снабдят нужным свидетелем…

— Теперь уразумел… — улыбается консул.

— Что именно?

— То, что со временем вы станете не только министром внутренних дел, но и премьер-министром.

— Благодарю! — Борк польщен. Он приступает к бритью. — Пока удовольствуюсь министерским постом. Ваше счастье, что я смог приехать. Без меня вы, чего доброго, поперли бы напролом. Истинный полководец сам творит наиболее выгодные условия битвы с врагом. Можете не сомневаться — ваши лоцманы в самое ближайшее время возобновят работу. Полагаю, у них навсегда пропадет охота бастовать.

Фрекса выпускает струю дыма. Углубляясь в раздумья, он забывает стряхнуть пепел. Борк, с удовлетворением оглядев гладкую щеку в зеркале, оборачивается.

— Не вижу радости на вашем лице, — замечает он.

— Отчего же!.. Как скоро вы рассчитываете добиться результата, доктор?

— Не знаю, — пожимает плечами Борк. — За два дня, за три… Во всяком случае до начала дебатов в парламенте по торговому договору с Россией.

— Ах, вот откуда дует ветер! Если вам удалось бы доказать, что русские прибегают к подрывной деятельности…

— Это провалило бы торговый договор! Совершенно верно! Наконец вы сообразили, что по меньшему поводу я, в столь ответственный момент, не помчался бы сюда сломя голову из столицы?..

В дверь постучали.

— Должно быть, Дикрозис! — Фрекса открывает, но тут же хочет ее захлопнуть.

Однако Швик расторопнее. Он отпихивает консула и вбегает в комнату.

— Зайдете в другой раз, — пробует выдворить его Фрекса. — Неужели не понимаете, что у меня серьезный разговор с доктором Борком?

— О! Доктор Борк! О! Как только мне Зуммер сказал, я тут же бросился сюда. Моя последняя надежда на вас! Ах, прошу прощения, впопыхах забыл представиться. — Швик подает визитную карточку. — Швик! Погребение оптом и в розницу… Всегда рад стараться…

— Потом, потом! — Фрекса пытается вытолкнуть его за дверь.

— Десять тысяч несчастных в Бергхольме!.. Голод!.. Нехватка медикаментов! — скороговоркой выпаливает Швик, в страхе, что ему не дадут выговориться до конца. — Два парохода гробов!.. Необходимо прекратить эту забастовку!.. Христианское погребение…

— Не извольте беспокоиться! — самодовольно улыбается Борк. — Забастовку мы скоро похороним.

— О! — Слезы радости наворачиваются на глаза Швика. — Вы даруете мне жизнь! Но когда? Когда? Это вопрос жизни и смерти!

Вместо Борка отвечает Фрекса:

— Трудно сказать… Возможно, через месяц… Возможно, через пару недель… Не так ли, доктор? — Фрекса многозначительно смотрит на Борка.

Когда дверь за стонущим Швиком закрывается, Борк глядит на консула и подмигивает.

— Ну да, — неохотно признается консул. — У каждого свои частные интересы. Вы заинтересованы в провале торгового договора с Россией…

— А вы с помощью забастовки жаждете прижать к стенке конкурентов.

Консул довольно потирает руки.

— Мы друг друга понимаем… Не впервой сотрудничаем, верно ведь, Борк?

Появление Дикрозиса прерывает их разговор.

— А, господин Дикрозис, приветствую вас! — Борк гостеприимно усаживает его. — Давненько не видались. Криспорт еще не стал для вас маловат?.. Я подумываю, не предложить ли вам место в столице… Когда ко мне перейдет министерство внутренних дел…

— Мы все на это надеемся, господин Борк. — Дикрозис морщит лицо в подобострастной улыбке. — Чем могу служить?

— Консул сказал, вы выходили навстречу советскому пароходу? Команда на нем — ваши соотечественники, латыши? И главное: кто проводит судно в Криспорт?

Внимательно прослушав рассказ Дикрозиса, Борк заказывает телефонный разговор со столицей. Затем обращается к Фрексе:

— Так видите, я был прав! Полководец сам создает выгодные условия боя. Могу поздравить вас с победой!

— Не понимаю… — бормочет консул.

— Я же сказал, вам пора проветрить мозги. Вот, этот советский штурман… Как его там?

— Если не ошибаюсь, Тайминь, — подсказывает Дикрозис.

— Не имеет значения… Трудно даже придумать что- либо лучше… Жил в Криспорте, работал и водил дружбу с лоцманами… Понимаете, что это нам дает?

— Но вы же еще с ним не разговаривали, — возражает Фрекса.

— Нет никакой необходимости… Сами подумайте… Этот человек латыш. Ему тридцать пять лет. Из них десять он прожил при советском режиме…

— Это очень плохо.

— Нет, это очень хорошо. Элементарная арифметика подсказывает, что остальные двадцать пять он жил в нормальных условиях. Как раз в том возрасте, когда формируется характер человека. Привычки, впечатления детства, мечты, надежды… Соскоблите тонкий слой красной краски, и под ней найдете человека, подобного нам. Человека, мечтающего о положении в обществе, о материальной независимости, о деньгах. Он еще в детстве усвоил, что деньги всемогущи!

— Боюсь, что вы заблуждаетесь, — осмеливается возразить Дикрозис.

— Это мы еще увидим!

— Я уже видел его… Деньгами вы ничего не добьетесь. — Дикрозис умолкает, дабы слова его возымели действие.

— Вы в этом убеждены? — спрашивает Борк.

— Вот они ваши выгодные условия, которые творит истинный полководец. — Консул в сердцах тычет сигару в пепельницу. — Что будем делать?

— Я мог бы вам подсказать, — ухмыляется Дикрозис, — что сработает надежней всех арифметических выкладок.

— Говорите! — в один голос восклицают Борк и Фрекса.

— Это обойдется вам в круглую сумму, — И Дикрозис, погасив свою лакейскую улыбочку, называет такую цифру, от которой у консула волосы встают дыбом на голове.

— Я же обещаю вам выгодный пост, — говорит Борк, улыбаясь Дикрозису.

— Не отказываюсь, — усмехается Дикрозис. — А если вы вдруг не станете министром внутренних дел?

— Что же, консул подпишет вам чек, — пожимает плечами Борк. — Конечно, если рекомендация того стоит.

— Я?! — восклицает застигнутый врасплох Фрекса. — Я не миллионер.

— Ничего, ничего, — успокаивающе кладет ему руку на плечо Борк. — Я согласен покрыть половину.

Сразу же после ухода Дикрозиса звонят с междугородней станции. Борк подходит к телефону.

— Это вы, Венстрат?.. Так вот, слушайте! Надеюсь, в Криспорте вас знают не слишком хорошо?.. Превосходно. Катите сюда с вашими ребятами. Как можно скорей!.. Стрелять?.. Вы что! Ничего подобного. Как раз наоборот, деликатная работа… Вам предстоит действовать в белых перчатках.

Из гостиницы Дикрозис идет к себе в редакцию, диктует машинистке заметку в экстренный выпуск, затем отправляется в типографию «Курьера». Из типографии в театр-варьете «Хрусталь».

Криспорт совсем небольшой город. Здесь нет ночных клубов со стриптизом, как в столице, нету ни театра, ни цирка. Вместо этих заведений один театр-варьете, где состоятельные граждане могут пропустить стаканчик настоящего шотландского виски или рюмку французского коньяка, потанцевать с дамой, а заодно посмотреть эстрадное выступление. Это единственное место в городе, которое охотно посещается комсоставом иностранных кораблей и приезжими из столицы. Владелец «Хрусталя» никогда не жаловался на дела — заведение процветает, посетителей полно. Теперь, однако, в связи с забастовкой, дает себя знать отсутствие иностранцев. Поэтому предложение Дикрозиса принимается более или менее благожелательно. Хотя поначалу, для проформы, хозяин вроде бы и запротестовал.

— Это подорвет репутацию моего театра, — говорит он, показывая на афиши и портреты артистов на стенах кабинета. — Какие имена! Я никогда не жалел средств, лишь бы потрафить самым утонченным вкусам посетителей! Приглашал вплоть до Луизы Делакруа из Парижа! А теперь вы хотите, чтобы я…

— Знаю, знаю, — пренебрежительно машет рукой Дикрозис. — Свои восторги я уже изложил в рецензии. Эта Луиза из Парижа, но петь она не умела!

— Зато какая фигура! Иностранные моряки были восхищены и пили одно шампанское.

— Ладно, ладно, не будем торговаться… Сколько вы зарабатываете за вечер?

— По-разному… Теперь, когда у меня выступают такие знаменитости. — И хозяин «Хрусталя» называет сумму, которая вдвое превышает его истинные доходы.

— Хорошо, откупаю у вас зал на три вечера… Возможно, конечно, хватит и одного. Главное, что от вас требуется, — подписать вот этот контракт. — Он бросает на стол заполненный бланк договора.

Прочитав в договоре фамилию, хозяин вновь готов запротестовать. Но быстро успокаивается, увидев в руке Дикрозиса банкноты.

Когда Дикрозис возвращается на площадь Ратуши, навстречу ему бежит мальчишка-газетчик с экстренным выпуском «Курьера Криспорта».

— Депутат Борк в Криспорте!.. Лоцманы объявили забастовку!.. Двойное самоубийство на Золотой улице!.. Таинственный проход советского корабля в Криспорт!.. Что привез он бастующим лоцманам?

Окрестные улицы отвечают громким эхом на выкрики газетчика.

Дикрозис довольно улыбается.

Элеонора Крелле живет на той самой Золотой улице, что обрела на несколько часов известность благодаря сенсационному двойному самоубийству. Завтра о нем позабудут, и она снова будет одной из беднейших улиц Криспорта, улицей полуразвалившихся деревянных хибар, бакалейных лавчонок, где редко покупают товар за наличные, а все больше в кредит, улицей, утопающей в зловонных испарениях помоек. Даже если бы Золотая улица не была бы так узка, что на ней едва могут разминуться два пешехода, в нее все равно никогда не заехал бы автомобиль. Такси для обитателей Золотой улицы роскошь, о которой они не смеют мечтать.

В доме № 20, отличающемся от соседних зданий разве что своим крайним убожеством, в окне второго этажа стоит вывеска: «Меблированные комнаты. С пансионом и без. Все удобства». Поднявшись наверх, Элеонора тихонько отпирает входную дверь и на цыпочках идет по длинному, темному коридору. Вот уже несколько дней она норовит избежать неприятной встречи с хозяйкой квартиры. Заперевшись в своей комнатушке, Элеонора окидывает взором ее жалкое убранство. Продранный диван, хромые, источенные жучком стулья, засиженное мухами зеркало, чемодан, накрытый куском дешевой ткани, заменяющий ей комод, — все это удручает. С потолка висит паутина, краска на полу облезла, окна давно уже не мыты. Элеонора настолько со всем этим свыклась, что до сих пор ей в голову не приходило узреть здесь какие-либо особые признаки запустения. Но теперь у нее зародилась фантастическая мысль, что в ее мансарду может не сегодня-завтра войти Аугуст. Элеонора даже вздрогнула. Какая нарядная и прибранная была у нее комнатка в Риге — та самая, где Тайминь провел последнюю ночь перед бегством в Криспорт. Но в конце концов разве Элеонора повинна в том, что докатилась до такой жизни? Сколько ей пришлось скитаться по лагерям для перемещенных лиц, по разным городам, пока осела в Криспорте. Аугуст Тайминь все поймет, все простит. В этом у Элеоноры нет ни малейших сомнений. Сомневается она в ином. Прошло столько лет безнадежного ожидания хоть какой-то возможности вырваться из грязи, которая все глубже засасывала ее. Первое время она в своих злоключениях неизменно думала об Аугусте, терпела все лишения ради того дня, когда они встретятся вновь. Так шли неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Мало-помалу в сознании все крепче укоренялась мысль о том, что увидеться им больше не суждено. И настала неизбежная минута, когда карточка Тайминя была снята со стены и спрятана в чемодан, с полинялыми туалетами для сцены. В тот момент ей казалось, что она больше не любит Аугуста, Весть о прибытии советского корабля разворошила старые воспоминания, наполовину отмершие чувства. Достав из чемодана самое приличное из своих платьев — еще с доброй памяти рижских времен, которое береглось для особых случаев, — Элеонора стояла в нерешительности: надеть или не стоит. Собственно говоря, чего ради? Для чего возобновлять то, что уже в прах рассыпалось? Да и нужна ли она такая, какой стала за эти годы, Тайминю? Из рассказов Дикрозиса, из того, что писали местные газеты, она знала, что там, в новой и чужой Советской Латвии, никто ее не примет с распростертыми объятиями. То, что она за эти десять лет сперва не могла, а потом и не хотела возвращаться, будут рассматривать, как измену родине, как преступление…

Раздумья Элеоноры прервал резкий стук в дверь. Отперев, она испуганно отступила перед вошедшей хозяйкой, нечистоплотной старухой в замызганном переднике, со связкой ключей на поясе.

— Понятно! — Хозяйка змеиным взглядом обшаривает ее с ног до головы. — Опять ничего!

— В порту забастовка, мадам, — оправдывается Крелле. — Вся жизнь замерла.

— А мне разве не надо жить? Я, что ли, не человек?! — быстро переходит она на крик. — Вы мне задолжали за две недели!

— Потерпите еще немного!

— Я и без того слишком долго терпела. На что вы надеетесь? На американского дядюшку? На богатого жениха?

Подавленная Крелле молчит. Еще чуть, и она разрыдается. Вдруг она раскрывает чемодан, хватает обеими руками свои жалкие, чиненые-перечиненые, платья и бросает на стул.

— Это! — брезгливо усмехается старуха. — В счет платы?

— Больше у меня нет ничего.

Тяжелое молчание. Его нарушают грузные и самоуверенные шаги в коридоре. Без стука в комнату входит Дикрозис.

— Началась распродажа? — кивает Дикрозис на пеструю груду тряпья. — Неужто так плохи дела?

— Зачем ты пришел? Уходи вон! — почти в истерике кричит Элеонора.

Хозяйка при виде хорошо одетого Дикрозиса сразу меняет тон и с притворной улыбочкой говорит:

— Ради бога, милая, не беспокойтесь, я могу и подождать. — Она уже хочет выйти, но Дикрозис жестом велит ей остаться.

— Зачем ты пришел? Что тебе надо?

— Мне? Ничего! — улыбается Дикрозис, доставая сигарету.

— Дай! — Крелле выхватывает у него из рук пачку, жадно закуривает. — Но ведь что-то тебе надо же…

— Хочу предложить тебе свою помощь, — пожимая плечами, говорит Дикрозис.

— Ты — мне? — горько усмехается Крелле. — Удивительно, как еще не забыл адрес… Все вы помогаете женщине, пока спите в ее постели.

— Ну, ну, откуда такой цинизм? — Дикрозис хочет погладить ее по щеке, Элеонора отстраняется. Дикрозис, не обращая на это внимания, обращается к хозяйке: — Сколько?

— За две недели… Но я могу и подождать…

— Сколько?

Хозяйка извиняющимся тоном называет сумму.

— Получите! — Дикрозис широким жестом кладет ей в руку бумажку.

— Я сказала, за две недели… — удивленно бормочет женщина. — А тут…

— Все правильно! За месяц вперед! В том случае, если Нора еще захочет у вас жить…

Хозяйка поспешно убирается из комнаты. Крелле в глубоком недоумении садится на стул.

— Что все это значит? Объясни же, наконец!

— Мне удалось заключить на твое имя выгодный контракт.

— Лжешь! Не может этого быть! Больше года ты не показывал носа и вдруг…

— Не хотелось приходить с пустыми руками… Думаешь, я начисто лишен сердца?.. И вот едва подвернулась возможность тебе помочь, и я тут как тут… У тебя еще цела фотография, что раньше висела на стенке?

— Можно подумать, ты приревновал меня к призраку. — Она неестественно засмеялась. — Да, еще не выбросила… Но какое это имеет значение? Все это было так давно… Сон какой-то…

— Покажи!

— Хочешь порвать? В уплату за щедрость… Изволь! — Крелле опять раскрывает чемодан.

— Напротив… Хочу тебе помочь найти его… В Криспорт идет советское судно… Беседовал кое с кем из команды. Насколько понял, многие из тех, кого выслали в Сибирь, помилованы после смерти Сталина и вернулись на родину… Покажем фотографию, может, кто из моряков-латышей узнает его.

Крелле медленно выпрямляется. В глазах мелькает то недоверие, то проблеск надежды, наконец, затуманенный взор вспыхивает внезапной радостью. Вспомнив, о чем просил Дикрозис, она опускается на колени перед чемоданом, находит пожелтевшую фотографию и показывает ее Дикрозису. Она не примечает выражения удовольствия на лице Дикрозиса. Почти забыв о его присутствии, Элеонора вспоминает повесть своей любви. Первый день, когда, после успешно сданного вступительного экзамена в консерваторию, у друзей она впервые увидела мужественного юношу в форме мореходного училища… Встречи… Разлуки… Два года в оккупированной Риге, невыносимая тяжесть, которая несколько облегчалась мыслью о том, что Аугусту на чужбине живется еще трудней. И последняя встреча — безжизненное тело эсэсовца, лужа крови, устрашающий топот кованых сапог патруля… Поцелуи и клятвы последней ночи… никогда не забывать друг друга!.. Погруженная в воспоминания, Элеонора не замечает, как Дикрозис исподволь выпытывает у нее подробности происшествия с эсэсовцем, выспрашивает о характере Тайминя, то и дело с удовлетворением кивает головой.

— Ну, не плачь, не надо. — Дикрозис гладит ее по растрепавшимся волосам. — Все будет хорошо… Доверься мне… Мы его разыщем.

— Корабль уже в порту? Я сейчас… — Крелле берет приготовленное платье.

Дикрозис отеческим движением берет у нее из рук платье.

— Не будь дурой… Ты что, не понимаешь… Десять лет — не пустяк… Тебе надо реабилитироваться… Не ты побежишь к латышам, а они придут к тебе… И увидят, что ты достойна своего друга… Я сам подберу для тебя репертуар…

— Ты что — шутишь? — горько усмехается Крелле. — Как они могут прийти ко мне, если хозяин «Веселого дельфина» выбросил меня на улицу?

— Никто про «Веселый дельфин» и не говорит, — ухмыляется Дикрозис. — С сегодняшнего вечера ты выступаешь в «Хрустале».

— Перестань! Это уже не шутки. Это издевательство!

— Не веришь?.. Вот контракт!

Дикрозис подает Крелле сложенную вчетверо бумагу. Осторожно и неуверенно берет она контракт. Медленно разворачивает. Из контракта выпадают несколько банкнот. Крелле не видит их. Взгляд прикован к документу, на котором отчетливо значится ее имя. На лице женщины недоумение. Ведь это и в самом деле контракт. Дикрозис не лжет.

— Благодарю… Но чего же ты потребуешь за это? — спрашивает она шепотом, а у самой сердце замирает от неудержимой радости с примесью страха. — Ты же чего-то потребуешь взамен?

Дикрозис встает.

— Пока ничего… Я это делаю только ради тебя… И ради него… Ради вас двоих… Все остальное будет зависеть от тебя!

В кабачке «Спасение моряка» шумное оживление. Здесь собрались не только лоцманы, но и другие моряки.

Все живо обсуждают последнюю новость — прибытие советского судна. Это первый русский корабль, пришедший в Криспорт в послевоенные годы. К тому же успела разнестись весть, что у штурвала корабля стоял давний друг Эрика Берлинга, латыш Аугуст Тайминь, которого многие хорошо помнят. Вокруг стола, за которым сидят Берлинг, Хеллер и Густав, собрался кружок их друзей, и все наперебой засыпают Берлинга вопросами.

С шумом распахивается дверь кабачка, влетает Нора.

В руке у нее громадный букет огненных гвоздик. Подбежав, она лохматит Густаву волосы, целует отца в щеку, хватает со стола кружку Хеллера и, заглянув в нее, с наигранным сожалением восклицает:

— Ах вы старый пьянчуга! Мне не могли оставить?

— Отдай мне цветы, тогда получишь, — шутит Хеллер.

— Не про вашу честь, дядюшка, эти цветочки! Для советских моряков! Нигде больше не было красных гвоздик!

— Почему обязательно красные? Вместо красного флага? — усмехается Хеллер.

Вдали слышна корабельная сирена.

— Слышите?! Это «Советская Латвия»! — радуется Нора. — Бежим в порт!

Лоцманы встают. Когда все они выходят на улицу, навстречу бежит мальчишка-газетчик.

— Покупайте «Курьер Криспорта»! Экстренный выпуск! Таинственный проход советского судна в Криспорт! Что привезло оно бастующим лоцманам? — выкрикивает мальчишка.

Берлинг покупает газету, читает и мрачнеет.

— Товарищи, никуда мы не пойдем, — заявляет он твердо.

— Тебе разве не хочется увидеть Аугуста Тайминя? — Нора не понимает, чем вызвано решение отца.

— Наконец-то ты одумался, Берлинг, — говорит Хеллер. — С этими русскими еще попадешь в беду.

— Нет, беды надо ждать вот от этих. — Берлинг сминает в руке газету. — Нету дыма без огня.

— Кто тебе может запретить приветствовать старого товарища? — возмущается Нора.

— Для нас он друг и товарищ, а для Борка и судовладельцев — красный. — Густаву понятны сомнения Берлинга.

— В том-то и дело! — говорит Берлинг. — Пахнет провокацией… А тогда нечего им давать лишний ход для клеветы.

— Ну и пусть! — не унывает Нора. — Хочу идти и пойду!

— Ты в ответе только за себя, а я за исход всей забастовки… Тайминь меня поймет… И прошу тебя — будь осторожна. Было бы лучше тебе с ним даже не встретиться. Как-никак ты моя дочь… Можно истолковать по-всякому.

— Хорошо. Я только брошу эти цветы советским морякам! — уже издали кричит Нора. — Пусть кто попробует мне помешать.

У моста через Большой канал она перебегает мимо большой темно-серой машины, которая только что остановилась. Один из пассажиров высунул в окно голову. У него пышные усы, большой красный нос и редкие белесые волосы.

— Эй, красотка! — окликает он хриплым голосом пьяницы. — Где тут у вас гостиница «Корона»?

Нора показывает рукой направление и бежит. Вслед несется тот же хриплый голос:

— Эй, ты! В ней буфет есть?

Машина рывком устремляется дальше. Водитель в черных очках глядит на усатого.

— Смэш, когда я тебе наконец привью приличные манеры? — бросает он гадливо.

От этих произнесенных вполголоса слов Смэш съеживается и, отведя взор, бормочет виновато:

— Приму к сведению, шеф.

— Видел вывеску с надписью «Криспорт»?

— Я ведь не пьян.

— Тем более. Еще раз напоминаю, что с этой минуты и до того момента, когда надпись «Криспорт» снова останется позади нас, я для тебя никакой не шеф, а господин Венстрат. Понял?

— Да, шеф!

У гостиницы «Корона» серая машина останавливается. Венстрат выходит. Поправив галстук и сняв соринку со своего модного костюма в полоску, он замечает, что и Смэш намерен выйти из машины.

— А тебя куда несет? — негодующе спрашивает Венстрат.

— Я… — заикается Смэш, — да так… ноги размять, шеф… то есть господин Венстрат.

— Впервые вижу человека, у которого ноги находятся между плечами и головой. — Венстрат произносит это словно бы без иронии.

Из машины ему отвечает булькающий смешок. Венстрат, не снимая своих черных очков, оглядывает всех по порядку — полного, добродушного на вид, мужчину со шрамом на левой щеке, другого мужчину с руками, похожими на звериные лапы, молодого парня в брюках гольф и клетчатом пиджаке, мужчину в надвинутой на лоб шляпе. Смех, как по команде, обрывается.

— Анекдотами займемся позднее, — тихо говорит Венстрат. — Чтобы никто из вас не посмел двинуться с места до моего возвращения.

Самоуверенной походкой делового человека Венстрат направляется ко вращающейся двери парадного.

— Господину угодно номер? — спрашивает Кнут.

— Номер? Нет, спасибо. Я здесь проездом… Возможно, на обратном пути. В каком номере остановился доктор Борк?

Борк развалился в кресле. Напротив него сидит Дикрозис.

Венстрат сперва приоткрывает дверь, затем, вспомнив о хорошем тоне, стучится. Дождавшись ответа «Войдите!», он с порога вежливо интересуется:

— Здравствуйте, господа! Не помешал вам?

— Быстрей закрывайте дверь! — прикрикивает Борк. Венстрат подходит к Дикрозису, слегка кланяется и подает руку:

— Венстрат, коммерсант… проезжая через Криспорт, узнал, что тут остановился мой старый знакомый доктор Борк и…

— Дикрозис, редактор.

— Очень приятно. — Венстрат сердечно трясет руку Дикрозису.

— Будет прикидываться, — ворчит Борк. — Здесь все свои.

Венстрат со вздохом облегчения присаживается, кладет ноги на стол, достает сигареты, закуривает и многозначительно хлопает себя по боку — слышно, как рука ударяется о что-то твердое.

— Ну так что тут у вас? Инструменты в боевой готовности, команда тоже.

— Разве я не сказал, что сегодня, в порядке разнообразия, предстоит работа в белых перчатках? — напоминает ему Борк. — Покажите ему фотоснимок, — обращается он к Дикрозису.

Венстрат вертит в руках карточку Тайминя, потом засовывает в карман.

— Симпатичный человек, — довольным тоном замечает он. — Мне всегда приятно иметь дело с таким человеком.

Улички, ведущие к порту, заполнены людьми. Много народу вышло встретить советское судно. Одни из чувства симпатии к стране, которую представляет этот корабль, другие просто из любопытства. Между ними протискивается расклейщик афиш — сгорбленный старичок с ведерком клея и большим рулоном афиш. У рекламной тумбы он останавливается. Замедляет шаг и кое-кто из прохожих. И вот почти во всю тумбу раскатывается большой плакат в черно-бело-красном цвете. Черная, несколько угрюмая уличка, напоминающая старую Ригу. Под фонарем стоит женщина в белом плаще. Художник изобразил лицо Крелле довольно удачно. Падают осенние листья. Жирная красная надпись возвещает:

Расклейщик афиш направляется дальше. И вскоре на каждом углу появляются плакаты, приглашающие публику сегодня побывать на выступлении Элеоноры Крелле.

3

На набережной, подле стародавних, в стиле северного барокко, складов, у современного железобетонного элеватора толпится народ. Тут и старые моряки и молодежь, женщины и детвора. В портовом городе приход судна столь же обыденное событие, как прибытие поезда на любом железнодорожном узле. Так всегда, но не сегодня. Простые люди Криспорта пришли смотреть, как будет швартоваться к причалу редкий гость — русский корабль. Полицейские образовали цепь и оттесняют публику от того места, где через несколько минут станет на швартовы «Советская Латвия».

Зажатая между рабочим с трехлетней девчушкой на плечах и старым моряком с эмблемой пароходного общества Фрексы на фуражке, стоит Нора. Время от времени она приподымается на цыпочки, чтобы заглянуть поверх плотной стены людей. Несколько поодаль, в тени портовых складов стоят на расстоянии пятнадцати метров друг от друга трое молодчиков Венстрата.

Все взгляды прикованы к воротам порта, обозначенным двумя небольшими молами. Через них продвигается стройный светло-серый корпус «Советской Латвии». Корабль быстро приближается к берегу. Несколько точных маневров, и мускулистые руки портовых рабочих перехватывают в полете проводник троса. Трос обвивается вокруг пала. «Советская Латвия» стоит у самой набережной. Рабочий подымает девочку и держит ее на вытянутых руках.

— Мастерски! — говорит старый моряк. — Не знаю, как там у них с политикой, но пришвартоваться они умеют.

— Да, настоящие мореходы, — подтверждает другой.

— Я в тросах и швартовке смыслю немного, — замечает рабочий с девочкой. — Зато насчет политики могу сказать: отлично!

Нора, проталкиваясь вперед, безуспешно высматривает среди команды Тайминя. Наконец терпение ее иссякает, букет огненных гвоздик взлетает в воздух и ярким дождем выпадает на палубу. Советские моряки смеются, подбирают цветы.

— Хорошо встретили, — чуть погодя говорит капитан Акмен, прикалывая к тужурке гвоздику. — Посмотрите-ка, наши ребята похожи на влюбленных, отправляющихся на свидание. — Улыбаясь, он показывает на матросов, которые суетятся на палубе около люков и лебедок.

— Можно сказать, бурными овациями, — с ухмылочкой говорит Дубов. — Будем надеяться, что в Криспорте нам не подготовили тайком другую встречу.

— Ерунда! — отмахивается капитан.

— Не скажите! Правительство намерено заключить с нами торговый договор… Вы не слыхали по радио, какое яростное сопротивление оказывают этому делу проамериканские круги…

— Боитесь, как бы не использовали наш приход для антисоветских провокаций?

— Откровенно говоря, не вижу ничего в этом невозможного… Получилось очень нескладно, что объявление лоцманами забастовки совпало с нашим прибытием.

— Не будьте таким пессимистом, — улыбается капитан и, заметив спускающегося с мостика Тайминя, спешит к нему. — Несправедливо! Человек привел большой пароход, а ему даже малого цветочка не дали. — И капитан прикрепляет свою гвоздику к отвороту Тайминевой тужурки.

Спустя полчаса Тайминь в своем лучшем темно-синем костюме с гвоздикой в петлице сходит на берег. Остальные, свободные от вахты, члены экипажа ушли в город еще раньше. Только несколько матросов, и Чайкин в их числе, дождались Тайминя, чтобы вместе с ним познакомиться с Криспортом. Чайкин делает это не без задней мысли — Тайминь единственный, кто знает, где торгуют самым лучшим пивом.

Стемнело. Вдали переливаются пестрые огоньки буев, сигнальные огни на мачтах, мерцают лампочки на стрелах портовых кранов. Когда Тайминь со своими спутниками поравнялся со складом, из тени вышел полный, благообразного вида мужчина и попросил прикурить. При свете спички он узнает Тайминя и делает знак своим товарищам. Прикидываясь подвыпившими матросами, они незаметно следуют за группой советских моряков.

Тайминь неоднократно проходит мимо афиш с Элеонорой Крелле, но не замечает их. Виной тому не только темень. Прогулка по знакомым местам настолько взволновала Тайминя, что он не обращает внимания даже на реплики товарищей. Все те же улочки, освещенные тусклым светом старинных фонарей, все те же допоздна открытые магазинчики, все те же ярко накрашенные сомнительного вида женщины, чересчур весело улыбающиеся морякам.

Да, город не изменился. Что стало за эти годы с друзьями? Доведется ли ему повидать своего учителя лоцманского искусства Эрика Берлинга, который не только предоставил ему кров, но и приобщил к движению Сопротивления? И Берлингову малышку Нору — шуструю, отчаянную девчушку, из которой со временем должна была вырасти настоящая подруга моряка? И многих других, с кем Тайминя связывала крепкая, мужская дружба? Теперь он сожалеет о том, что быстро прервал переписку с друзьями. Но что было поделать — в те времена почтовая связь с заграницей почему-то считалась нежелательной. Как ты докажешь, что такой Берлинг вовсе не прислужник капиталистов, а не менее честный человек, чем товарищ Озолинь в Риге или товарищ Иванов в Москве.

— Скоро придем? — через несколько кварталов спрашивает нетерпеливый Чайкин.

— Куда? — Тайминь совсем позабыл о цели пути Чайкина.

— Да, сразу видно, что проводка корабля в Криспорт адова работа. Даже мозги отнимаются, — покачивает головой Чайкин с деланным сочувствием. — В пивное заведение, вот куда! Побывать в Криспорте и не узнать, каков вкус здешнего пивца, — этого я себе никогда не простил бы.

Впереди светился вход в кабачок «Веселый дельфин».

— Вот оно то самое местечко, — улыбается Тайминь. — За три кабельтова пивом тянет.

— А вы, штурман? — растерянно спрашивает Чайкин, видя, что Тайминь не намерен заходить в пивную.

Тайминь отрицательно качает головой.

— Заскочу узнать, как поживают старые приятели, и сразу домой, отсыпаться. Я и в самом деле чувствую себя так, будто своими руками толкал корабль.

Тайминь не имеет понятия, где теперь живут Берлинг и другие знакомые лоцманы. Разыскивать их по старым адресам спустя много лет — сущая бессмыслица. Однако он уверен, что «Спасение моряка», как и в давние времена, остался излюбленным местом их сборов. Там-то уж знают, что с ними сталось, где их отыскать.

Тайминь задумался и не замечает, что за ним наблюдают двое. Вот и «Спасение моряка». Сводчатый зал пуст. Только у стойки болтает с хозяином кабачка какая-то девчонка.

— Вы не могли бы мне сказать?.. — начинает Тайминь, но…

Две руки обвиваются вокруг его шеи, девчонка целует его в щеку. Несколько обескураженный Тайминь высвобождает себя из объятий.

— Не узнаешь меня! Нехорошо! У тебя в петлице моя гвоздика, а ты меня даже не поблагодаришь…

— Право, не помню… — растерянно бормочет Тайминь.

Тогда Нора шаловливо подражает голосом ребенка:

— Дядя Аугуст! А что ты мне привез из Риги?

— Норочка! — восклицает ошеломленный Тайминь. — Никогда бы не подумал, что за десять лет человек может стать таким взрослым.

— И таким озорным? — хохочет Нора. — А я тебя узнала сразу… Насчет подарка я, конечно, пошутила… С меня вполне достаточно вот этого. — Нора показывает на янтарную чаечку, приколотую к блузке.

— А отец… — Тайминь не решается произнести свой вопрос до конца.

Несмотря на свое легкомыслие, Нора понимает его деликатность.

— Не печалься, с похоронным бюро Швика он еще дела не имел. Жив и здоров…

— Отчего же не пришел нас встречать? Нора становится серьезной.

— В газете появилась статья, в которой намекают на связь между забастовкой и приходом вашего корабля. Там и твое имя упоминают… Постой… Сейчас позову отца…

И вот Тайминь с Берлингом стоят друг против друга. Когда покончено с долгими рукопожатиями, дружеским хлопаньем по плечу и радостными возгласами, Берлинг мрачно кивает головой.

— Да, такие вот дела… По правде говоря, тебе не следовало приходить сюда… По крайней мере, до тех пор, пока не дадим отпор этой брехне.

— Да ладно, — машет рукой Тайминь. — Собака лает, ветер носит.

— На этот раз, Аугуст, дела обстоят малость посерьезней. За собачонкой, которая лает, стоит другая, побольше. Та может укусить как следует! Помнишь Борка, во времена оккупации он сотрудничал с немцами?.. Нынче он депутат, кандидат в министры… Мастер на любые провокации.

— Ну и что с того?

— Несколько часов назад он прикатил в Криспорт… Я считаю, в прямой связи с нашей забастовкой и вашим прибытием… Так что ты уж не сердись, не смогу тебя даже в порт проводить… Нам надо держаться на расстоянии, пока не докажем, что все это гнусная выдумка. На-ка, почитай, что тут про тебя насочиняли. — И Берлинг достает из кармана экстренный выпуск «Курьера Криспорта».

Прочитав статью, Тайминь только присвистнул.

— Да, выходит, даже эту красную гвоздику надо спрятать в карман. А вдруг кто заметил, что твоя дочка бросала цветы? — пробует шутить Тайминь.

Он уже хочет вернуть газету, как взгляд его вдруг задерживается на второй странице. Большое объявление извещает о том, что сегодня вечером в варьете «Хрусталь» состоится гастроль Элеоноры Крелле.

— Элеонора! — восклицает Тайминь. Газета падает у него из рук.

Над ярко освещенным порталом кабаре «Хрусталь» вспыхивают, гаснут и вновь вспыхивают буквы из неоновых трубок: «Поет и танцует Элеонора Крелле». Другие лампочки, вспыхивая и погасая, образуют на крыше контур танцующей женщины. Перемигивание лампочек создает иллюзию, будто светящийся образ и в самом деле взлетает и опускается в танце.

Пока что швейцару в раззолоченной ливрее делать нечего — явились лишь самые ранние посетители, среди них и хозяйка меблированных комнат, у которой живет Элеонора. Старуха хочет извлечь максимум удовольствия из своей контрамарки и подольше побыть в столь шикарном месте.

Перед кабаре — два человека. Один как будто ждет кого-то. Это подручный Венстрата — тип со шрамом на щеке.

Второй — старик Серенс. Ворот его потрепанного костюма поднят, старая облезлая шляпа надвинута на уши, сам он, спасаясь от вечернего холодка, жмется к стенке. Он еще не вполне оправился после болезни, но голод не тетка — приходится вернуться на свой обычный пост. Как только Серенс замечает автомашину, тормозящую у театра, он перепрыгивает через лужу, чтобы не опоздать и почтительно распахнуть дверцу.

Снова впустую! Отковыляв к стене, Серенс к ней прислоняется в поисках опоры для ослабевшей спины. Рука машинальным движением ощупывает в кармане томик, поглаживает его. Это редкое издание «Божественной комедии» Данте — одно из главных сокровищ его библиотеки. Как ни жаль расставаться с книгой, Серенс все-таки отнес ее сегодня к букинисту. Но и там ждала неудача — как раз такой экземпляр у букиниста уже имеется, а Криспорт слишком мал, чтобы нашлось два охотника на столь дорогое издание.

Автомобильный гудок. Преодолевая слабость, старый Серенс вновь отделяется от стены, подскакивает к машине и услужливо распахивает дверцу. Выходит Элеонора Крелле. На ней великолепное черное платье. Поверх накинут белый плащ, в котором ей сегодня предстоит выступать. Вообще Элеоноре надлежало бы подъехать к актерскому входу, но она не может отказать себе в удовольствии войти в парадные двери дома, о котором до сегодня могла лишь только мечтать.

Элеонора не узнает старика, с опущенной головой ждущего вознаграждения. Но она знакома с невзгодами и нищетой, надломившими его. В этом человеке она как бы видит свое прошлое, и если бы не сегодняшний внезапный поворот судьбы, то и еще более плачевное будущее, В приливе сочувствия Элеонора быстро раскрывает сумочку и сует старику крупную банкноту.

Опешивший Серенс уставился на лежащее в его руке немыслимое богатство. Придя в себя после минутного замешательства, бросается вслед за Крелле и, настигнув ее у самой двери, бессвязно лепечет слова благодарности и, в свою очередь, тоже что-то сует ей в руку — томик Данте.

— Не обессудьте. Другого у меня ничего нет. За доброту вашу… «Божественная комедия».

Швейцар не понимает, в чем дело. Решив, что старик клянчит у артистки деньги, он грубо отпихивает Серенса.

— Будьте любезны! — Перед Крелле вырастает галантный хозяин кабаре. — Рад вас приветствовать в своем театре!

Крелле оглядывается. Старика Серенса больше нигде не видать. Зато с нее не спускает глаз полуприкрытый колонной человек со шрамом.

Теперь старый Серенс мог бы преспокойно отправляться домой — даже в пору самого пышного расцвета его дел ему не случалось держать в руке столько денег. Правда, нынче деньги не имеют той цены, что в доброе мирное время, но все равно эту сумму можно растянуть на месяц, по крайней мере. Как станет уютно в его хижине, когда в камине снова затрещат поленья, разливая тепло.

Однако привычка удерживает его на месте. Привычка и неведомо откуда взявшаяся алчность. А вдруг сегодня: его день, день сказочного везения, которое бывает в жизни только раз… Может, посчастливится получить еще одну такую щедрую подачку, и тогда можно будет прожить без забот не месяц, а два, три или даже целые полгода… Вот приближаются несколько моряков. Если они успели хватить вина, то очень может быть, не поскупятся на чаевые.

Советские моряки и в самом деле успели опрокинуть кружку-другую пива. Только, к сожалению, оно здесь не идет ни в какое сравнение с «рижским светлым» — ни по вкусу, ни по крепости, а уж о знаменитом пильзенском, изрядные запасы которого есть в буфете на «Советской Латвии», и говорить нечего. Поэтому Чайкин хотя нет-нет, но все-таки неуклонно рулит к порту. Остальные тоже ничего не имеют против — что можно предпринять в чужом городе, когда валюты в обрез?

— Как поближе пройти к порту? — на ломаном английском языке спросил моторист у Серенса, подошедшего явно с намерениями быть полезным.

Тот не успевает ответить, потому что Чайкин вдруг громко восклицает:

— Вот это здорово! — и показывает на афишу с изображением Элеоноры Крелле.

— Ты про что? — не понимает, в чем дело, моторист.

— Про певицу эту, вот про что. — И Чайкин поясняет свою догадку: — Видал ее карточку в каюте у штурмана. Очень даже похожа…

— Чепуха, — машет рукой моторист. — Понравилась человеку картинка, вот и таскает за собой по морям и океанам, глаз потешить. У Андрея над койкой целый гарем развешан. Оттого, наверно, и ворочается во сне, что все о них думает…

— Ты говори, да не заговаривайся! — беззлобно огрызается Андрей.

— Нет, Тайминь не из таких, — качает головой Чайкин. — У него невеста пропала без вести, А что, если это та самая?

— Думаешь, он из-за нее нас бросил? — мелькает у моториста догадка. — Мог бы сказать, как человек.

— Постой, он что-то насчет старых знакомых говорил… — вспоминает Чайкин.

Истолковав по-своему интерес моряков к афише, старый Серенс вмешивается в разговор:

— Очень советую сходить. Щедрый человек не может петь плохо. Не пожалеете.

В этот момент мимо проходит симпатичный толстяк и пристально разглядывает моряков.

Полукруглый раззолоченный зал варьете безвкусен, как безвкусны и бездарны выступления на его подмостках. Столиков здесь намного меньше, чем в «Веселом дельфине», зато цены значительно выше, в особенности на алкогольные напитки, которые каждый посетитель в обязательном порядке должен заказывать. Не зря хозяин в минуты откровенности любит похвастать, что достаточно, если его посетят три таких пьяницы, как судовладелец Керзен, и тогда все расходы вечера будут с лихвой окуплены.

Крелле уже шесть лет живет в Криспорте, но лишь однажды побывала в «Хрустале» — в тот давно забытый вечер, когда Дикрозис пригласил ее отпраздновать здесь только что полученное гражданство. Как много с тех пор утекло воды!..

Крелле печально улыбается — тогда еще не совсем была потеряна надежда выйти замуж за Дикрозиса, надежда на свой дом, семью и паспорт. Лишь позднее она поняла, что по сути дела это было прощание, — не мог же уважаемый гражданин Криспорта связать свою судьбу с сомнительной женщиной без подданства. Крелле ни в чем не упрекала Дикрозиса, в конце концов у каждого свой путь в жизни.

Кто бы мог подумать, что после минувших лет кто-то бросит ей вдруг веревочную лестницу, по которой можно снова начать карабкаться на поверхность? Неизвестно, куда этот путь еще заведет, но возможность надо использовать, что бы там ни было!.. Элеонора глядит в зал, чуть сдвинув бархатный занавес. Публики пока немного, но это все солидные люди, «сливки» Криспорта» не какие-нибудь шумливые моряки, во всю глотку подпевающие припев.

Вот кельнер приближается к столу, за которым возвышается могучий торс Керзена. Его шея стянута крахмальным воротничком, но надо полагать, что багровый цвет лица происходит, скорее, от вкушенного коньяка. На его соседа Зуммера алкоголь действует совсем иначе — от рюмки к рюмке он делается все грустнее, пока не распускает нюни от жалости к самому себе ввиду постигшей его беды. Третий собутыльник за этим столом — Швик, чье черное облачение здесь выглядит вполне уместно. Тросточку, взмахами которой он, по обыкновению, сопровождает каждое свое слово, пришлось сдать в гардероб, потому он не разговорчив.

Вон хозяйка меблированных комнат. По случаю «выхода в свет» старуха втиснула свои телеса в платье Элеоноры из синей тафты. Ничего, пусть мнется, рвется — завтра можно будет заказать модный туалет лучше этого…

И тут у Элеоноры замирает сердце — ближе всех к эстраде сидит актриса варьете, чьи портреты украшали последние несколько недель все витрины «Хрусталя». Наверно, пришла поиздеваться над своей конкуренткой, потому и губы у нее сжаты в такой презрительной гримасе. Ничего хорошего не предвещает и вид спутника артистки, по моноклю, шрамам и военной выправке которого нетрудно узнать в нем бывшего офицера вермахта. Они разговаривают нарочито громко, будто знают, что каждое их слово лишает Элеонору уверенности в себе, столь необходимой для сегодняшнего дебюта.

— Что еще за Крелле? Судя по картинке — звезда далеко не первой молодости.

— Директор мне сказал, что она — протеже одного толстосума, — поясняет кавалер.

— Я не намерена оспаривать мужской вкус, — высокомерно замечает актриса, — но почему мы должны платить за то, что доставляет удовольствие ему одному?

Взгляд Крелле блуждает по залу. Обнаженные плечи дам, фраки мужчин… Моряков в советской форме нигде не заметно.

— Ты уверен, что они придут? — распахнув дверь кабинета, взволнованно спрашивает Крелле у разговаривающего по телефону Дикрозиса.

Стены завешаны афишами, но напрасно Элеонора ищет среди них свою, и это еще больше портит ей настроение.

Дикрозис, сделав ей знак молчать, продолжает разговор, который больше похож на повторение чьего-то приказания:

— Будет сделано, доктор… Есть, доктор… Все будет в порядке, доктор!.. — Положив трубку, он поворачивается к Элеоноре: — Что? Ты до сих пор не переодета? Забыла, о чем я тебя предупреждал? Ты должна выступать в ситцевом платье и старом дождевике. А где красный платок, о котором мы договорились?

— Но я подумала… — растерянно оправдывается она. — Простые платья они видят и в России. А у этого такое красивое декольте… и спина… Когда повернусь и сниму плащ…

— Типично женская психология, — усмехается Дикрозис. — Твой вид должен вызывать у них симпатию и сочувствие, а ты собираешься устраивать показ мод со стриптизом в придачу… Так вот, сестренка, у меня своих забот по горло. Если другого платья с собой нет, отрезай шлейф и застегивай плащ на все пуговицы! — Широким жестом он заранее отметает все возможные возражения и победно говорит: — Делай, как тебе велят. В настоящее время это твой последний шанс всплыть на поверхность.

Разгоряченный быстрой ходьбой Тайминь — экое счастье! — не давая себе пускаться в рассуждения и домыслы, Тайминь открывает дверь в зал варьете. В военные годы это заведение было излюбленным ночным приютом офицерья вермахта, и потому порядочные люди обходили театр стороной. Но и тогда шло много разговоров о шике «Хрусталя» — вот отчего Тайминь испытывает разочарование: не предполагал он, что сцена, на которой будет выступать его Элеонора, имеет такой безвкусный и мещанский вид. Но сейчас главное не это, куда важней знать, не опоздал ли он.

Выждав, пока умолкнут жидкие аплодисменты после выступления фокусника, Тайминь обращается к официанту:

— Скажите, Элеонора Крелле уже выходила?

— Еще нет. — И он проводит Тайминя к свободному столику в самом переднем ряду. — Коньяк или шампанское?

— Коньяк! За мой счет! — отвечает подошедший к столику Венстрат. Бросив официанту бумажку, он раскланивается: — Разрешите представиться — Венстрат, коммерсант… То есть бывший коммерсант, теперь я импрессарио Элеоноры Крелле. Мне льстит, что советский моряк интересуется искусством Норы… Большой талант! Карузо в юбке!

— Вот как?

В Таймине борются противоречивые чувства. Еще вчера он был бы безмерно счастлив встретить человека, который может ему рассказать о жизни Элеоноры. Теперь же ему хочется быть одному, хочется взглянуть на былую возлюбленную без свидетелей. Но Венстрат, как назло, не собирается уходить, и не остается ничего другого, как предложить ему стул.

— Благодарю. — И Венстрат садится. — Я всегда счастлив побеседовать с настоящим ценителем искусства.

— Видите ли, — Тайминь рассеянно наливает себе коньяку, который уже успел принести официант, — Элеонора Крелле, по-видимому, рассказывала вам… Одним словом, она из Риги… И я тоже оттуда… Очень хотелось бы с ней встретиться!

За черными стеклами очков Венстрата вспыхивает огонек радости. Сейчас он похож на удава, к разинутой пасти которого приближается загипнотизированная жертва. Вспомнив о своей роли, Венстрат растягивает лицо в любезной улыбке.

— Ни капли не сомневаюсь в том, что Элеонора будет рада. Она всегда стремится к встрече с соотечественниками, которые могут привезти привет с родной стороны. Там остался человек, которого она любила. Прошло десять лет! Очевидно, женщина никогда не теряет надежды, не примиряется с мыслью, что… Ну, да что я разболтался! С моей стороны было бы нескромно… Вы извините… — Он словно бы спохватывается, что подобная откровенность недопустима в разговоре с незнакомым человеком. — Напишите записочку, я отнесу в антракте.

Тайминь достает записную книжку. Но что ей написать? За минувшие годы накопилось столько, что немыслимо вместить это в несколько сухих слов. Он вырывает листок, отвинчивает колпачок авторучки. И никак не соберется с мыслями.

На эстраде продолжаются выступления, на которые никто не смотрит. Кувыркаются две полуголые акробатки, извиваются в причудливых движениях, но даже световые эффекты прожекторов не могут скрыть их худобу. Единственно, кто с интересом глядит на эстраду, это Швик.

— Идеально сложены… для гроба! — наконец высказывает он свое заключение знатока.

— Не понимаю, почему доктору Борку понадобилось, чтобы мы посмотрели эту программу, — скрипит Зуммер. — Мне вовсе не до развлечений.

В зале меркнет свет. Оркестр начинает играть душещипательную мелодию, но занавес не подымается. Приглушенный плотным бархатом, в розовой полутьме слышится чуть хрипловатый грудной голос Крелле:

Тайминь приподнимается со своего места, всем корпусом подается вперед. Это голос Элеоноры. Голос, который ему слышался в минуты отчаяния — а их случалось немало: в лодке, когда его воспаленный мозг каждый всплеск волны принимал за артиллерийский залп; в относительно безопасном Криспорте, когда воображение рисовало картины пыток Элеоноры в застенках гестапо; в фильтрационном лагере, когда он не мог втолковать представителю органов безопасности, что и за границей человек способен не замарать совесть и вернуться на родину без черных замыслов; да мало ли их было, таких минут, когда мысли о любимой помогли выстоять, не сломиться. И вот мечта о встрече с ней на грани воплощения!

Забыв обо всем на свете, Тайминь ничего не видит вокруг себя, не замечает, с каким удовольствием наблюдает за ним Венстрат. Тайминь слышит лишь песню Элеоноры Крелле.

Медленно раздвигается занавес, открывая темную уличку, по которой ветер гонит желтые осенние листья. Прислонясь к фонарному столбу, стоит Элеонора Крелле в белом дождевике, слабый свет фонаря едва раздвигает над ней непроглядную темень. На плечах у нее красный платок, лица почти не видно, но Тайминь и без того знает каждую его черту, и ему кажется, что пролетевшие годы не оставили на этом лице никаких следов, что Элеонора Крелле стала еще прекрасней — назло безжалостной судьбе, о которой поется в песне:

Да, это его Элеонора! Все та же вера в вечную мечту и вечную любовь. Тайминь чувствует, что Элеонора, исполняя эту песню, всеми мыслями сейчас унеслась в Ригу, к нему. И, значит, нечего ломать голову над причинами, по которым она до сих пор не вернулась на родину и не давала о себе знать. В Таймине растет и крепнет убеждение: стоит им обменяться несколькими фразами, и все сызнова будет как десять лет назад.

Лишь тремя часами ранее Крелле репетировала эту песню, слова для которой придумал Дикрозис и подогнал под известный мотивчик. Тем не менее она уверена, что поет хорошо, с чувством; похоже, текст заставил вновь зазвучать некую давно умолкшую струну души, и та придала исполнению сердечность. Но уже после второго куплета артистка замечает холодное безразличие, которым дышит на нее полутемный зал.

Публике скучно.

— Я, конечно, не специалист по этой части, — говорит Зуммер, — но и мне хотелось бы знать, ради чего доктор Борк все это затеял.

Разочарована и хозяйка меблированных комнат. Она достаточно долго живет на свете и понимает, что с таким пением трудно добиться успеха. Правда, Дикрозис заплатил за месяц вперед, но что будет дальше…

От души рада одна лишь артистка варьете. Такая конкуренция действительно не страшна. Представив, какие она сама завтра сорвет аплодисменты, она улыбнулась Крелле, но тут же спохватилась и сделала гримасу возмущения.

Тайминю даже в голову не приходит воспользоваться небольшой паузой и подать Крелле какой-либо знак. И все же Элеонора замечает его. Видит, глубоко взволнованная, подходит к краю эстрады, хочет вслух выразить радость, счастье и… не в состоянии произнести ни звука.

Оркестр второй раз играет рефрен. Дирижер нервничает. Публика в недоумении. Только двое не замечают, что творится вокруг.

И тут вдруг голос Крелле обретает былую силу. Теперь она поет одному лишь Тайминю, теперь можно не думать о том, как потрафить вкусам посетителей, о завтрашнем дне, зависящем от успеха сегодня.

Элеонора стоит, низко опустив голову. Как легко сыграть отчаяние первой части песни! Достаточно вспомнить все несчастья и унижения, выпавшие на ее долю за последние годы. И когда аккомпанемент оркестра, перешедший в тихий плач скрипок, вновь начинает звучать в полную силу, она, почти забыв, что это всего лишь эстрадный номер, вдруг вкладывает в песню копившийся годами гнев:

Элеонора срывает с плеч красный платок и подбрасывает его. В ярком луче внезапно вспыхнувшего прожектора он и в самом деле реет словно боевой стяг.

— Это красная пропаганда! — раздается вдруг чей- то крик.

Человек со шрамом на лице вскакивает со своего места и громким свистом выражает хорошо разыгранное возмущение. Его поддерживает еще кое-кто из посетителей.

Занавес опускается. Зал безмолвствует. Резким диссонансом в тишину падают слова конферансье, выкрикиваемые с наигранным оживлением:

— Теперь Элеонора Крелле споет советскую песню «Марш демократической молодежи».

— Она совсем спятила! При такой напряженной политической ситуации выступать с подобными песнями! Боюсь, ее ожидают серьезные неприятности… — с деланным волнением говорит Венстрат.

— Неужели ее могут арестовать? — Как ни гонит от себя, но все же допускает подобную мысль Тайминь.

Вместо ответа Венстрат бросается к двери, ведущей из зала за кулисы.

Занавес медленно, как бы нехотя, раздвигается. Оркестр играет вступление, но Крелле все еще не выходит на сцену. Занавес неожиданно задвигается вновь, в зал дают свет.

Тайминь вскакивает. Рядом с ним оказывается Венстрат.

— Скорее! — торопит его Венстрат.

— Что случилось? Полиция?

— Полиция! — хрипло шепчет Венстрат.

Тайминь одним прыжком подскакивает к двери сцены. Смэш и человек со шрамом преграждают ему путь. Тайминь готов силой проложить себе путь.

— Здесь мы не пройдем, только время потеряем, — хватает Тайминя за руку и тащит за собой Венстрат. — Бежим кругом! Через актерский вход.

Опрокинув по пути стул, толкнув кельнера, который едва не уронил нагруженный рюмками поднос, Тайминь пробегает мимо швейцара. Не замечая, что Венстрата с ним уже нет, он обегает вокруг здания, направляясь к двери, освещенной одинокой лампочкой, — входу в театр для актеров.

— Разве представление уже кончилось? — кричит ему вслед старый Серенс.

…Дикрозис действовал по тонкому психологическому расчету. Затевая провокацию, он учел все. По рассказам Крелле и по собственным наблюдениям во время посещения «Советской Латвии» у Дикрозиса сложилось впечатление о Таймине, как о человеке горячего нрава, и он решил сыграть на этом свойстве характера штурмана. Конечно, можно было заранее предупредить Крелле и заставить ее принять участие в задуманной сценке, но Дикрозис, мнивший себя артистом, любил импровизации. Он считал, что все будет выглядеть намного натуральней, если певица поверит в реальность угрозы и с неподдельным ужасом в голосе будет звать на помощь. Инсценируя примерно ту же ситуацию, что имела место в оккупированной Риге, Дикрозис был уверен, что Тайминь, не задумываясь над последствиями, бросится на выручку. И уж наверняка выкинет какую-либо глупость, которой можно будет выгодно воспользоваться.

Действительно, все идет как по писаному. Тайминь издали замечает Элеонору. Двое Венстратовых верзил как раз заталкивают ее в машину, номер которой зачехлен.

— Нора! Нора! — кричит он, бросаясь на помощь.

— Аугуст! Помоги! — звучит в ответ приглушенный зов.

Тайминь почти подоспел, но тут его сзади хватает парень в брюках гольф. Тайминь вырывается. Удар в челюсть сбивает парня с ног, падая, тот ударяется головой о багажник автомобиля.

— Аугуст, берегись! — кричит Крелле из машины. Но поздно. На Тайминя набрасываются подручные Венстрата, после короткой борьбы скручивают его и заталкивают в машину. Серый автомобиль срывается с места и, едва не сбив старика Серенса, мчится в северном направлении. Красный фонарик, под которым виднеется номер 00-2941, быстро тает вдали.

В тихом темном переулке остаются лишь Серенс и чехол с номерного знака, свалившийся во время стычки.

Наконец рабочий день капитана окончен. Выпровождены последние почитатели черной икры и настоящей русской водки — работники управления порта, чиновники карантинной службы, таможенники и представители фирмы, стивидоры и диспетчера, норовящие по малейшему поводу прийти на судно, чтобы получить традиционное угощение и обменяться парой незначительных фраз о прогнозе погоды. Откланялся и капитан французского корабля, который хотя и пил принесенный с собой коньяк» но зато рассыпался в двусмысленных комплиментах по поводу высокого навигационного мастерства, позволившего «Советской Латвии» обойтись без лоцманов. А им, французам, еще неизвестно, сколько придется торчать в этом богом забытом Криспорте, где даже приличного ревю не посмотришь.

Итак, Акмен освободился. Восстановив свойственный его каюте педантичный порядок, он глядит на стенные часы. Уже перевалило за полночь — вот почему прекратили работу краны. Но днем грузчики вкалывали на совесть, и будет неудивительно, если через два дня трюмы опустеют. Надо уточнить, сколько сегодня выгружено, а там можно и на боковую.

На палубе он сразу улавливает, что случилось какое-то происшествие. И не потому, что команда не спешит разойтись по кубрикам и каютам — ребятам есть о чем поболтать после прогулки по незнакомому заграничному городу, — но по тому, что все чем-то подавлены, угнетены, и это сразу чувствуется. Моряки стоят у фальшборта и молча глядят на пустынную набережную. Даже Дубов молчит, а он-то уж не упустит возможности поговорить насчет событий в капиталистическом мире. Нервно посасывая потухшую трубку, первый помощник прохаживается взад-вперед по палубе. Завидев капитана, пробует бодро улыбнуться, но и улыбка не в силах согнать с его лица усталость и тревогу.

— Что стряслось?

— Пустяки. — Голос Дубова звучит чересчур беспечно, и не верится Акмену в его веселость. — Тайминь еще не вернулся, ребята хотят его дождаться…

— Это — ребята. А вы сами просто дышите свежим воздухом, верно? Увольнение на берег у него кончается…

— Ровно в двадцать четыре, как и у всех остальных. Капитан смотрит на часы.

— Так пока волноваться еще не из-за чего. — Он пристально смотрит в глаза своему первому помощнику и вдруг понимает, что беспокоит Дубова. — В каком настроении он ушел? Может, заметили что-либо не то?

— Да нет, все, как обычно, — разводит руками Дубов. — Чайкин вот считает, что он мог задержаться по личному делу…

— Какие могут быть личные дела? — Капитана все это начинает понемногу злить.

— Когда-нибудь вы видели у него в каюте фотографию невесты?.. А теперь, братва говорит, весь город обклеен портретами какой-то певицы… Говорят, очень похожа! Чайкин клянется, что это она и есть.

Капитан хмурится. Это его третий самостоятельный рейс за границу, но Акмен чувствует, что настоящие испытания еще впереди. Разгадав, какие заботы занимают его ум, Дубов успокаивает:

— Сейчас придет и скажет, что захотелось перед сном пропустить кружечку пивца.

— Только не Тайминь, — качает головой капитан. — По всем характеристикам он — пример дисциплинированности. Визу ему не давали по другим причинам… — Он о чем-то задумывается. — Приехал!

По булыжной набережной мечутся лучи автомобильных фар, цепляются за палубу, на миг ослепляют Акмена и Дубова, соскальзывают и несутся дальше. Машина не останавливается у трапа «Советской Латвии».

— Подозрительно, — высказывает Дубов свое беспокойство. — Пахнет провокацией… Сперва эта статья про Тайминя в газете, а теперь и сам он пропал… Если до утра не объявится, надо будет сообщить в полицию.

— О чем ты сообщишь? А если и в самом деле тут замешана женщина? Тайминь как-то рассказывал, что до сих пор любит свою невесту. Сам знаешь — он не болтун, но и то проговорился. Если эта певица — бывшая невеста Аугуста, я ни за что не ручаюсь, провалиться мне на этом месте!

— Предположим, ты прав… В таком случае он же мог предупредить нас, прислать записку, что заночует в городе… — Дубов вдруг трахает кулаком по планширю. — А что, если это западня?

— Западня? — недоумевает Акмен.

— Вот именно! Возможно, этот журналист про Тайминя знает больше, чем мы с тобой. И на этом строит свою провокацию. Надо будет обратиться к властям. И чем скорее, тем лучше!

— Чтобы потом этот тип смог высмеять меня в своей газете. Не капитан, а перепуганная нянька. — Толком не представляя себе, что предпринять и как действовать, капитан злится на самого себя.

Дубов кладет ему руку на плечо.

— Ишь ты… Переживаешь?

— А ты нет?

— Нет, капитан, во всяком случае не так, как это тебе кажется, — твердо говорит Дубов. — Я не переживаю. Я знаю своих людей. А Тайминя в особенности. Я и сегодня готов головой за него поручиться. Никогда, слышишь, никогда не поверю, что он может… К черту! Даже произносить неохота это гнусное слово, которое несколько лет тому назад лепили где надо и где не надо!

— Хоть бы знать, где он находится! — Не желая выставлять напоказ свою тревогу, капитан круто поворачивается и уходит в свою каюту. — Только не будите меня, когда Тайминь появится. — Последние слова он нарочно произносит громко, чтобы все могли слышать.

Когда жива была мать Норы, в доме Берлингов не придерживались строго распорядка дня — члены семьи приходили и уходили кто когда, и даже по воскресеньям редко случалось посидеть за столом всем вместе.

Позднее, когда во второй комнате поселился Густав — а его дежурства не совпадали с рабочим временем Берлинга, — Нора давала им еду с собой, чтобы могли поесть в море. Теперь идти было некуда, можно посидеть и за семейным столом. Однако первый же совместный завтрак превратили в подобие военного совета.

Переставив на другое место лампу, искусно сделанную в виде маяка, Нора накрывает стол в большой комнате. В одном углу — владения Эрика Берлинга: этажерка с грудой книг, бинокль, клеенчатая накидка, старые морские карты. Другой угол в распоряжении Норы: столик для рукоделия, швейная машинка, ваза с цветами у зеркала. Цветущие ветви жасмина просовываются в открытое окно. Берлинг на диване листает «Курьер Криспорта». Вдруг газета вздрагивает у него в руках, и уже в следующий момент Эрик на ногах.

— Густав! — орет он так, что Нора чуть не роняет кофейник на пол. — Густав, ты читал?

Не успев смыть с лица мыльную пену после бритья, вбегает Густав.

— «Исчез советский штурман. Не для того ли, чтобы из подполья руководить забастовкой лоцманов?» — читает вслух Берлинг. — Послушай дальше: «Как нам сообщают из достоверного источника, латышский моряк Аугуст Тайминь до сих пор не возвратился из увольнения на берег. Вчера его видели беседующим с членами забастовочного комитета, после чего он пропал без вести. Если мы вспомним у кого этот самый Тайминь нашел убежище десять лет тому назад, нетрудно будет догадаться о его сегодняшнем местонахождении. Логическим продолжением этой мысли является единственно верный вывод: если бы штурман решил навсегда отвернуться от красного рая, он пришел бы в полицию и просил предоставления ему политического убежища. Однако он устанавливает связь со своими бывшими друзьями, которым именно сейчас позарез нужен матерый агитатор и советник, необходимы деньги, а может, и еще более опасное оружие для борьбы против судовладельцев и других столпов нашего государственного правопорядка. Разумеется, еще не настало время для окончательных выводов, ибо возможны всякие случайности, однако мы надеемся, что уже в ближайших номерах газеты сможем сообщить о развязке этой темной аферы…» Нора, ты куда?

— Узнать правду. На «Советскую Латвию».

— Этого еще не хватало.

— Отец прав, — загораживает дорогу Норе Густав. — Теперь это было бы только лишним подтверждением наших «связей с Кремлем».

— Вы что, и впрямь намерены сидеть сложа руки? — Нора возмущена. — Оставить в беде старого товарища?

Берлинг пропускает обвинение мимо ушей.

— Куда Аугуст вчера вечером так скоро удрал? — задумчиво спрашивает он. — Что он мог вычитать в газете? У нас еще цел вчерашний «Курьер»?

Немного погодя входит Нора с газетой.

— Ну, теперь мне все понятно! — возбужденно сообщает она. — Здесь же черным по белому: «Элеонора Крелле»!

— Что еще за Крелле?

— Певица, которая вчера начала свои гастроли в «Хрустале», — поясняет Густав. — Мне еще кажется…

Но Нора не дает ему закончить фразу:

— Элеонора Крелле. Неужели ты не помнишь, папа? Это же пропавшая невеста Аугуста!

— И, судя по фотоснимку, это та самая, что весь год выступает в «Веселом дельфине».

— Откуда ты так здорово знаешь дам из портовых кабаков?

— Нора! — прикрикивает Берлинг на дочь. — Нашла подходящее время закатывать сцены ревности… Лучше давайте подумаем, не могли ли ее использовать как приманку, чтобы заманить Аугуста в капкан.

— Да иначе просто и быть не может, — соглашается Густав. — С чего бы ее вдруг взяли в «Хрусталь»?

— Кузнечик, сбегай в театр-варьете и попробуй разузнать, не был ли там Тайминь. А Густаву надо бы официально заявить в полицию о том, что мы тоже разыскиваем штурмана. — Берлинг встает с дивана, подходит к окну и гладит ветку жасмина. — К дьяволу! — Он нахлобучивает фуражку. — Надо подправить настроение кружечкой светленького.

— Значит, тебя искать в «Спасении моряка»? — спрашивает Нора, открывая дверь.

— Нет, сегодня я себе позволю зайти в «Корону», — таинственно улыбается Берлинг.

Начальник полиции Криспорта всей своей выправкой стремится подчеркнуть, что он двадцать лет прослужил в армии полковником, но даже отлично сшитый мундир не в состоянии скрыть намечающееся брюшко. Справедливости ради следует сказать, что оно отнюдь не следствие сытой и беспечной жизни, а как раз наоборот — нажито в немецком лагере военнопленных, где те, кто умер с голоду, пухли от помоев, которыми их кормили. Выдвинутый на пост префекта города, он в первые послевоенные годы пытался беспощадно бороться с предателями родины и с теми, кто нажился за счет патриотов. Однако со временем пришел к выводу, что этак недолго и поста своего лишиться и на старости лет остаться без пенсии. Единственно, что в его власти, — это следить, чтобы в Криспорте царил порядок.

Именно в этом и состоят заботы начальника полиции в данную минуту. Причиняет беспокойство щекотливая ситуация, в которую он попал в связи с таинственным исчезновением советского штурмана. Многолетний опыт подсказывает, что в этом деле замешаны весьма влиятельные лица. Стало быть, сейчас главное — не выдать своего беспокойства перед капитаном Акменом, явившимся при полном параде, и перед уравновешенным, ироническим Дубовым.

— Мы явились с официальным уведомлением, — говорит капитан. — Требуем немедленно освободить штурмана Аугуста Тайминя.

Вместо ответа начальник полиции нажимает кнопку.

— Подождите! — приказывает он вошедшему в кабинет офицеру. — Был сегодня ночью задержан кто-либо из советских моряков?

— Никак нет, господин начальник, — щелкает каблуками офицер.

— Так я и предполагал, — обращается к капитану начальник полиции. — Драки затевают англичане, американцы, финны, разные там турки, а с вашими русскими моряками в этом случае никаких хлопот не бывает.

— В таком случае, он похищен, — спокойно говорит капитан.

Начальник полиции от неожиданности даже садится.

— Абсолютно исключено! Криспорт — тишайший город на всем земном шаре…

— И все-таки он исчез именно здесь, — отрезает Акмен. — Штурман Тайминь до сих пор не вернулся на корабль.

— Если б вся беда только в этом! Бывают случаи, когда моряки по трое суток проводят в дамском обществе… Я совершенно уверен, что к отходу судна господин Тайминь прибудет сам.

— Совершенно исключается! — стоит на своем капитан. — Советские моряки никогда не останутся на ночь в чужом городе.

— Видите ли, господа, — еще любезней говорит начальник полиции, — это, как говорится, ваше внутреннее дело, в которое я не желаю вмешиваться. У нас иностранные моряки имеют право быть в городе сколько угодно. Если хотите, чтобы я на законном основании мог предпринять энергичные действия, объявите его уголовным преступником или дезертиром, в таком случае…

— Так мы долго не договоримся, — вмешивается в разговор Дубов. — Вы читали сегодняшний «Курьер Криспорта»?

— Я газет вообще не читаю.

— Очень жаль. В ней есть статья, от которой за милю пахнет провокацией. Вам стоило бы познакомиться с ней.

— Помилуйте, господа, у нас в стране печать свободна. За газеты я ответственности не несу.

— Но вы несете ответственность за каждого человека, который исчезает в Криспорте, — возвращается к исходной точке разговора капитан.

— Сделаю все, что в моих силах! Можете спокойно отправляться к себе. — И префект встает в знак окончания аудиенции.

— Без Тайминя мы из Криспорта не уйдем! — заявляет капитан.

Префект снова садится.

— Но вы не имеете права находиться здесь бесконечно. Завтра заканчивается разгрузка вашего судна.

— Хорошо, мы уйдем, — неожиданно заговорил Дубов, — как только нам дадут лоцмана!

— Вы же пришли без лоцмана! — возражает начальник полиции.

— Судно привел Тайминь. Отыщите его, и мы сразу же выходим в море. И по возможности, поскорее, — добавляет капитан. — Через два дня в Криспорт прибудет наш дипломатический представитель. — Он подносит руку к козырьку фуражки: — До свидания!

Холодно раскланявшись, Акмен и Дубов уходят.

— Вот видите, — говорит капитан немного погодя, — все без толку.

— Не согласен, — качает головой Дубов. — Разговор с начальником полиции подкрепил мою уверенность в том, что имеет место поставленная на широкую ногу провокация. Более того, я предчувствую, что и начальник полиции признает это… Поди знай, какие сюрпризы еще ожидают нас в Криспорте. Пожалуй, было бы разумней всего запретить команде увольняться на берег.

4

Без малого девять, а Борк все еще нежится в постели — как ни восхищают его американские методы труда, привычку рано начинать свой день он так и не приобрел. Однако это не означает, что дорогое время упущено. Связавшись по телефону со столицей, переговорив с консулом Фрексой, отдав кое-какие распоряжения, Борк теперь может спокойно познакомиться с утренними газетами. Перелистав очередную, он откладывает ее и тянется к стакану с молоком.

— Читали, Дикрозис? — спрашивает Борк у журналиста, примостившегося на краешке стула. — Дебаты по торговому договору с Советским Союзом начнутся через три дня. Мы должны поторапливаться.

— Что я могу ему обещать?

— Да что угодно! Судовладельцы, как ни скупы, на сей раз раскошелятся… Войдите! — громко произносит Борк, услышав стук.

Входят Керзен и Зуммер, оба очень взволнованы и явно спешили.

— Вы нам звонили, доктор Борк? — первым начинает Керзен.

— Быть может, мы слишком рано? — робко вставляет Зуммер.

— Я не девица, которая стыдится своей ночной сорочки, — шутит Борк. — Сейчас не время думать о хорошем тоне.

— Какие-нибудь осложнения? — интересуется Керзен. Зуммер вцепляется в спинку стула.

— У вас тут нет чего-нибудь выпить?

— Прошу! — Борк гостеприимно угощает молоком.

— Нет, нет… — отмахивается Зуммер. — Может, есть что-либо покрепче? Я хоть и не пьяница, но выслушать дурное известие…

— Почему дурное? — говорит Борк медоточивым голосом. — Не будем преувеличивать. Надо только вооружиться терпением. Если читаете газеты, сами поймете. Забастовка может затянуться.

— Ждать?! — ужасается Зуммер. — Мне дорога каждая минута! Какой-то негодяй уже начал скупать мои векселя!..

Зазвонил телефон. Кивком головы заставив их замолчать, Борк снимает трубку. По-видимому, произошло что-то серьезное, так как Борк сразу отбрасывает всякую деликатность.

— Господа, прошу меня извинить. Важный разговор. За пять минут Борк одет, и лишь небрежно завязанный галстук говорит об известной спешке и нервозности.

Как только входит начальник полиции, Борк видит, что предстоит разговор не из приятных.

— Пришли сказать, как вы рады и польщены моим визитом в Криспорт, не так ли? — незамедлительно переходит в наступление Борк. — Чем могу быть вам полезен, префект?

— У меня только что было весьма неприятное свидание с капитаном советского парохода. Исчез его штурман и…

— Для чего вы мне это рассказываете? — криво усмехается Борк. — Я же не министр внутренних дел. Пока не министр…

Начальник полиции решает не принимать во внимание эту откровенную угрозу.

— Бросьте прикидываться! Мне не нравится приезд в Криспорт хорошо известного в полиции Венстрата. Мне не нравится, что уже через несколько часов после его приезда исчезает советский штурман. А еще меньше мне нравится, что перед этим Венстрат побывал у вас. И мне очень не хотелось бы связывать эти три события вместе.

— Так не делайте этого. — Борк — само благодушие. — Да я вообще никому не рекомендовал бы делать то, что может повлечь за собой неприятности. Скоро я стану министром внутренних дел. Неужели же вам безразлично, кто будет сидеть в кресле префекта Криспорта?

— Меня интересует законность и порядок.

— Не валяйте дурака, префект. Если б вы не дрожали за свое теплое местечко, вы не пришли бы сейчас ко мне, а выложили свои соображения капитану «Советской Латвии»… — заметив, что его слова задели за живое начальника полиции, Борк смилостивился: — Ладно, облегчу ваше положение. Мне нужны два дня. Потом передадите этого штурмана капитану… Хотя я и не думаю, что ему захочется…

— Два дня?.. Это последний срок! — И начальник полиции встает. — В противном случае буду вынужден сам разыскать этого проклятого Тайминя.

Проходя через вестибюль гостиницы, начальник полиции замечает в баре Берлинга. Секунду поколебавшись, он подходит и присаживается рядом.

— Охотничью горькую, — бросает он бармену, после чего с улыбкой глядит на лоцманову кружку с пивом. — В счет повышения зарплаты? Вы, Берлинг, оптимист.

— Или доверчивый простак, — также улыбаясь, отвечает ему Берлинг. — Прочитал статью в «Курьере Криспорта» и теперь надеюсь, что эти мои расходы покроет Москва… Между прочим, господин префект, если желаете разыскать Тайминя, могу кое-что посоветовать.

— Служебные разговоры — только в служебном помещении, — говорит начальник полиции официальным тоном. — А в частном порядке могу, в свою очередь, дать и вам дельный совет: остерегайтесь!

— Кого?

— Доктора Борка.

Как только ушел начальник полиции, в бар вбежала Нора. Осушив стакан начальника полиции, она поморщилась.

— Ну и гнусное же сусло!

— Соответственно настроению, — усмехается Берлинг. — У нашего префекта жизнь сейчас не больно-то приятная… Узнала что-нибудь?

— Да, он действительно был на выступлении Крелле, — рассказывает Нора. — Но как только началась вся эта заваруха, тут же выбежал… Что тебе сказал Кнут?

— Какая еще заваруха? — отвечает вопросом на вопрос Берлинг.

— Кое-кому песни Крелле показались революционными, и ее забрали.

— Сажать у нас, конечно, сажают… — качает головой Берлинг. — Но посадить певицу варьете… А ты уверена в этом?

— Ну дай же спокойно рассказать… Побежала к старику Серенсу, он вечно торчит у входа в «Хрусталь»… Описала ему внешность Тайминя. И что ты думаешь? Аугуст уехал в той же самой машине, что и Крелле. Старик говорит, что обоих туда затолкали силой.

— Что за машина?

— Большая, темно-серая, со столичным номером.

— Так я и предполагал. — Берлинг взволнованно наклоняется ближе. — В тот вечер приехали несколько подозрительных личностей. Один спрашивал у Кнута, в котором номере остановился Борк.

— А Кнут знает номер машины?

Берлинг отрицательно качает головой.

— Не запомнил. И эта машина больше тут не показывалась.

— Надо сообщить в полицию, пусть ищут. — Нора уже на ногах.

— Без толку, — придерживает ее Берлинг. — Начальник полиции достаточно ясно дал понять, что на его помощь нам рассчитывать нечего. Боится потерять должность. Машину и Тайминя мы должны найти сами. Эх, если б знать номер!

— Я еще раз поговорю с Серенсом, — обещает Нора.

Старый Серенс ничуть не удивился повторному визиту Норы.

— Ты, детка, наверно, станешь смеяться, — он словно бы продолжает только что прерванный разговор, — но я должен тебе сказать: в мое время в Криспорте такое случиться не могло, чтобы в центре города похитили человека! Разве что в американском кинофильме! — Вдруг на его лбу возникает глубокая морщина. — Постой-ка, я ведь как раз подумал об Америке, когда глядел вслед машине…

— Господин Серенс, — Нора пытается запрудить поток его слов, — неужели вы не обратили внимания на номер? Без него наши шансы равны почти нулю.

— Нулю? Так, так, припоминаю. — Старый Серенс морщит лоб. — Номер машины начинался нулем, даже двумя. А дальше? — Какое-то время он напряженно думает, затем грустно вздыхает: — Склероз, что поделать… Помню только, подумал: как было бы хорошо, если б можно было пятьсот лет назад открытую Америку снова прикрыть… Хотя, впрочем, — глаза его загораются алчным блеском, — американцы иногда дают очень даже приличные чаевые.

— Господин Серенс, — Нора уже готова заплакать, — ну постарайтесь же вспомнить номер машины.

— Да я и так стараюсь. Но на цифры у меня всегда была плохая память, — безнадежно качает головой старик. — Попробуем применить логику. Почему я тогда вдруг подумал об открытии Америки? Не помнишь ли, в котором году ее открыли?

Он подходит к книжной полке и раскрывает толстый том энциклопедии, которую не снес к букинисту только лишь из-за ее непомерной тяжести.

— Тысяча четыреста девяносто два, — бормочет Серенс себе под нос. — Нет, это число мне, к сожалению, ничего не говорит… — Намереваясь поставить книгу на место, Серенс видит число в зеркале, висящем над полкой, и вдруг остолбеневает. Потом торжествующе смеется: — Теперь знаю, почему с Америкой надо поступить наоборот — не открывать наново, а ликвидировать.

Всегда смекалистая Нора на сей раз ничего не может понять.

— Ладно, я пошла, — протягивает она руку Серенсу. — Если все же вспомните номер…

— Что, что? Да я уже его вспомнил… Только бы опять не забыть. — Он выводит на краешке газеты своими слегка трясущимися пальцами: 00-2941. — Как просто, верно? Год открытия Америки, только задом наперед. — Старый Серенс осуждающе подымает руку. — Похитить человека в нашем Криспорте, где это слыхано?!

Спустя полчаса Нора уже возле биржи труда, где в этот час обычно толпятся безработные. Но сегодня никому заработок не светит — чиновник биржи равнодушно вписывает нули во все графы вакансий.

— Опять ничего, — сокрушенно вздыхает седая тетка. — Как раз теперь, когда каждый грош так дорог.

— Потерпите, — говорит Нора. — Скоро заключат торговый договор с… — не кончив фразу, девушка быстро выбирается из толкучки. Мимо проехала темно-серая машина. Нора провожает ее взглядом и разочарованно отворачивается.

Номер не тот.

Она сейчас не единственная, кто разыскивает машину Венстрата. Густав проинструктировал многих своих знакомых и теперь наставляет седого лоцмана:

— Как только заметишь, запомни, кто и в какую сторону поехал.

Лоцман кивает:

— Серая, да?

— Серая… Два нуля двадцать девять сорок один.

Вскоре уже чуть ли не полгорода поднято на ноги. Записочки с номером машины розданы нянькам, прогуливающимся с детьми богачей, почтальонам, газетчикам, старьевщикам, всем, кто проводит день в парках и на улицах. Лишь под вечер старый молочник Томас сообщил, что видел, как машина подъезжала к радиомастерской. Нора и Густав без промедления отправляются в путь. Им посчастливилось — машина с номером 00-2941 все еще стоит около радиомастерской.

— Я сейчас вернусь, — шепотом говорит Густав, и, прежде чем девушка успевает возразить, Густав исчезает.

Притаившись в подворотне, Нора видит, как из мастерской выходит Смэш с большущим радиоприемником, влезает в машину и задергивает шторку заднего окна. Машина резко берет с места, и Норе остается лишь по-, глядеть ей вслед. Но как раз в этот момент, когда серая машина сворачивает в переулок, с другой стороны выныривает старый, потрепанный «форд», за рулем которого сидит Густав.

— Скорей! — торопит Нора, усаживаясь рядом с Густавом.

Фыркая и погромыхивая, старый «фордик» гонится из последних сил за серым лимузином. Однако, выйдя на шоссе, тот прибавляет ходу и быстро скрывается из виду.

— Нам их в жизни не догнать, — сетует Нора. Услышав паровозный свисток, Густав улыбается.

— Слышишь? Приближается поезд. Нагоним их у переезда. — И он так резко нажимает на акселератор, что Нора чуть не вываливается из машины.

Серая машина вынуждена остановиться перед спущенным шлагбаумом. Но дальше шоссе делает крутой подъем, который нелегко будет преодолеть старому «форду». Увидев, что шлагбаум уже подымается, Нора бежит за серой машиной, вскакивает на задний бампер, плюхается на багажник.

Машина подъезжает к двухэтажному особняку со щербатыми колоннами, стоящему посреди запущенного парка со столетними дубами и разросшимся кустарником. Впечатление такое, будто в течение многих лет здесь не ступала нога человека. Судя по спущенным жалюзи на окнах, дом тоже выглядит необитаемым.

Однако впечатление это ложное. Как только Смэш звонит у деревянной калитки, из кустов выскакивает человек в брюках гольф. Сунув руку в подозрительно, оттопыренный карман, смотрит в глазок и, лишь после того как узнает посетителя, открывает дверь.

— Тащи прямо наверх, — говорит он Смэшу. — Там сейчас никого, кроме этой старой ведьмы.

Смэш затаскивает приемник в комнату, которая некогда, возможно, и была светлой и уютной. Сейчас же мебель в ней покрыта толстым слоем пыли, обивка кресел кое-где продрана, и из дыр пучками торчит морская трава. Сквозь давно не мытые стекла пробивается палевый отсвет заката. Окна безрезультатно пытается отворить маленькая седая женщина в фартуке и косынке.

— Освободите место! — приказывает Смэш, подбородком указывая на столик рядом с дырявым диваном.

Старушка даже головы не поворачивает.

— Тьфу, черт! — в сердцах плюет Смэш. — Опять позабыл, что ведьма глуха как пень. Венстрат сведет меня в могилу своей конспирацией.

Поставив аппарат на диван, он вытирает носовым платком пот со лба, затем достает свою флягу. Словно только того и ждала старуха! Она тотчас забыла про окно и уже достала из кармана передника стопку; радушно улыбаясь, протягивает ее Смэшу.

— Единственный человек, кто меня здесь понимает, — ворчит он, дополна наливая стопку. — За твое здоровье, девочка!

Старуха хочет что-то сказать, но, как все глухонемые, бубнит невнятное.

— Ладно, ладно, — подталкивает ее Смэш к двери. — А теперь давай, мотай… шабаш… гуд бай… — недвусмысленными жестами выпроваживает он уборщицу.

…Прикинувшись, будто собирает цветы по обочине шоссе, Нора вот уже целый час наблюдает за усадьбой. После того как серая машина уехала, за забором незаметно никаких признаков жизни, и девушка начинает сомневаться в целесообразности своего нудного занятия. Но без Густава она ни на что не может решиться.

Внезапно Нора замирает — отворяется калитка, и, сопровождаемая сторожем, выходит седая уборщица.

— Да это же… — шепчет ошеломленная Нора. — Ну конечно… Это Ансова бабушка! — Удостоверившись, что сторож вернулся восвояси, Нора подбегает к старушке.

5

Придя в сознание, Тайминь долго не может сообразить, где он. Через узкие щели в спущенных жалюзи пробивается тусклый свет раннего утра, и в первый момент кажется, будто он у себя на койке. Но почему каюта вдруг такая просторная, откуда в ней взялись эти прогрызенные мышами кожаные кресла, дубовые шкафы с толстыми фолиантами, оленьи рога на стенах?

Тайминь было приподнялся, чтобы сесть, но тут же с громким стоном повалился назад. Прошло порядочно времени, пока утихла резкая боль в затылке. Осторожно приоткрыв глаза, он озирается по сторонам. Надо полагать, эта комната некогда служила кабинетом хозяину дома, не менее ясно и то, что здесь давно уже никто не живет. И уж нет никакого сомнения в том, что это не арестантская в полицейском участке. А в таком случае…

Тайминь силится вспомнить события вчерашнего дня» Однако нить их рвется и ускользает. К тому же порожденные в вялом мозгу туманные картины столь фантастичны, что более подошли бы к сновидениям, чем к суровой действительности… Газета с афишей «Поет и танцует Элеонора Крелле»… И потом она сама… Какой-то импрессарио, сообщивший, что Нора арестована… А дальше?.. Ах да, он же бросился на выручку Норе, бежал по темной улице, бесконечно длинной, какими бывают все дороги в ночных кошмарах… Но на этот раз он все же достиг машины, в которой сидела Нора, и тогда… Потом не было ничего… Ничего, кроме этого незнакомого помещения и дикой головной боли, будто накануне он самолично выпил целую бочку ямайского рома.

Медленно, избегая резких движений, Тайминь встает, подходит к двери, нажимает ручку. Дверь заперта на ключ и так массивна, что по крайней мере сейчас не приходится даже помышлять о том, чтобы ее выломать.

Он приподнимает жалюзи и лишь теперь понимает, что находится на втором этаже. Внизу простирается обширный парк, заросший буйным кустарником. Похоже, там нет ни души. Но стоит Тайминю приоткрыть створку окна, как из укрытия появляется человек в надвинутой на лоб шляпе и грозит револьвером. Несомненно, он будет стрелять без повторного предупреждения.

Стало быть, он все-таки под арестом. Но где? И за что? Что же, в таком случае, произошло с Норой? Все эти вопросы наваливаются скопом, на все разом не ответить. Надо попытаться сделать это по порядку.

В мучительном раздумье Тайминь ходит по комнате от стены к стене. Вот уже и появилась некоторая последовательность в мыслях. Но легче от нее не становится, ибо каждая догадка неизменно заканчивается одним и тем же проклятым «почему?». Очевидно, потому, что неведомому противнику что-то от него нужно. Нечто такое, из-за чего стало необходимым изолировать его от товарищей, заманить в ловушку, учинить всю эту провокацию. Нечто такое, что может предоставить один лишь он, единственный из всей команды, иначе не стоило бы впутывать в эту историю Элеонору…

Тайминь хмурится. На его лице залегают глубокие морщины. А что, если Элеонора вовсе не жертва, как он, но соучастница в афере? Нет, это немыслимо! Тайминь не допускает подобной мысли. Но голос разума настойчиво твердит: а много ли ты знаешь про эту женщину? Десять лет вы не виделись. Между вами были не только государственные рубежи и пограничники, но и непреодолимая пропасть, разделяющая два мировоззрения, два различных образа жизни. Откуда в тебе такая уверенность, что она сберегла незапятнанной вашу былую любовь, кто вообще она теперь — твоя прежняя Нора? К человеку, который все эти годы не отыскал дороги к тебе, и если не к тебе, то хотя бы к родине, по-видимому, надо подходить с иной меркой. С меркой Криспорта! Лишь она поможет тебе разобраться в том, что произошло и что еще ждет впереди, поможет благополучно выпутаться из этой переделки и добраться до своих…

Когда в двери слышится щелчок поворачиваемого ключа, у Тайминя уже полностью разработан план действий — в первую очередь установить соотношение сил, выяснить, предстоит ли ему спасаться самому или еще надо выручать Элеонору.

Толкая перед собой столик на колесах, нагруженный закусками и разными бутылками и посудой, входит Смэш. Он даже не смотрит на пленника, поскольку его взгляд прикован к переливающимся всеми цветами радуги бутылкам, стоящим на нижней полке этого передвижного бара.

— Привет, за ваше здоровье! — радостно провозглашает он, но тут же спохватывается: — Виноват, хотел спросить: как ваше здоровье?

Приглядевшись к Смэшу, Тайминь делает вывод, что человек этот всего лишь подчиненный. Но, возможно, как раз у такого пьянчуги и удастся что-либо выведать. Потому он быстро меняет свой замысел не притрагиваться к пище до того, как его освободят.

— А не позавтракать ли нам вместе? — радушно предлагает Тайминь и тянется к кофейнику.

— Не стану же я отравлять себя кофеином, — с неподдельным возмущением отклоняет угощение Смэш и, словно опасаясь, что никто не станет его упрашивать, наливает себе в чашку изрядную порцию спиртного. — Я всегда утверждал, что водочка с утра куда полезней, чем простокваша на ночь…

— Певица, наверно, тоже вас угостила? — отпивая понемногу горячий кофе, спрашивает Тайминь хрипловатым голосом.

— Да разве в наше время женщины на это способны? — морщится Смэш. — Все лишь бы себе! Потому и хожу в старых холостяках…

Большего из него не выудишь никакими хитрыми вопросами. Значит, Крелле тоже находится в этом доме. Но в каком качестве — пленницы или врага?

Смэша вызывает человека со шрамом на щеке. Вскоре после их ухода дверь снова открывается. Смэш впускает Венстрата.

— Вы? Каким образом? — Тайминю это кажется подозрительным.

— Примерно тем же, что и вы. Меня насильно втолкнули в машину, завязали глаза и привезли сюда. Они считают, что я самый подходящий человек для переговоров с вами. Вначале протестовал, но потом понял, что только так могу спасти Элеонору… Ей грозит страшная опасность! Какой талант! У меня были грандиозные замыслы!.. И теперь все рухнуло! — Продолжая разыгрывать из себя импрессарио Элеоноры Крелле, Венстрат возмущенно ходит по комнате. — Она совершенно потеряла голову, увидев вас! Разве можно петь такие песни?! А тут еще вмешиваетесь вы, человек, прибывший из-за «железного занавеса». Одному вы так мастерски двинули по зубам, что он до сих пор не отойдет никак… — Венстрат не замечает, как с лексикона импрессарио уже перешел на привычный ему жаргон ресторанного вышибалы. — Одним словом, кое-какие круги считают это вмешательством во внутренние дела нашего государства.

— Я полагаю, этим должна заниматься полиция, — заявляет Тайминь.

— У нас полиция политикой не занимается. — Венстрат подготовлен к такому повороту. — Люди, занимающие более солидное положение, дали мне понять, что Крелле, как агенту Москвы, грозят очень крупные неприятности. — Венстрат опасливо поглядывает на часы. — Мне разрешили поговорить с вами всего пять минут. За это время мы должны с вами договориться.

— Какая глупость! Она такой же агент, как я!

— Ну, не скажите, господин Тайминь! — Венстрат достает из кармана сигару. Откусив и сплюнув кончик, он закуривает. — Давайте посмотрим, что получается. В Криспорт в один и тот же день прибываете и вы и Крелле. Более того, ни днем раньше, ни днем позже объявляют забастовку лоцманы. В тот же самый вечер она в публичном месте занимается подстрекательством зрителей, а вы пускаете в ход кулаки. Попробуйте-ка кого-нибудь уговорить, что все это — случайное совпадение!..

Конечно, обвинение — дело знатоков. Как бы оно ни было абсурдно, раздутое газетной шумихой, оно может заставить задуматься кого угодно. Достаточно вспомнить вчерашнюю статью в экстренном выпуске «Курьера Криспорта».

— Что же я должен делать?

— Во всем положиться на меня. — Венстрат радостно возбужден. — Я совершенно нейтральное лицо. Для меня важно одно — как можно скорее выручить Элеонору Крелле. Если она сегодня не выступит в театре, неустойка за нарушение контракта разорит меня в пух и прах.

— И как вы себе это представляете?

— Они требуют, чтобы вы во всем признались.

— Ясно! — цедит сквозь зубы Тайминь. — Текст, надо полагать, уже составлен, и мне остается лишь подписать его.

— Да, да, — достает из кармана бумагу Венстрат. — Они просили дать вам почитать. Как только подпишете, Элеонору сразу освободят. Конечно, и вас тоже. Вам будет предоставлена денежная сумма, достаточная вам обоим до гробовой доски. Там хватит и на то, чтобы организовать Элеоноре гастрольное турне. Она давно мечтает о том, чтобы выступить в Париже, Лондоне, Москве. Какой талант! В нашей стране не умеют ценить больших артистов.

Тайминь вырывает листок из рук Венстрата.

— Так, так, — бормочет он. — Я должен заявить, что прибыл в Криспорт для руководства забастовкой лоцманов и организации беспорядков…

— Конечно, не по своей воле, — бархатным голосом замечает Венстрат. — Там сказано, что вы взяли на себя эту миссию лишь затем, чтобы вырваться из красного рая.

— Это же гнусная ложь!

— Разумеется, ложь, — поспешно соглашается Венстрат. — Возмутительнейший шантаж! Но что мешает вам в борьбе воспользоваться тем же оружием? — Венстрат боязливо озирается и переходит на шепот: — Подпишете, прикарманите денежки, а потом, когда Элеонора и вы будете в безопасности, заявите, что эта подпись — результат насилия над вами, так сказать, вырвана под дулом пистолета. Я готов выступить в качестве свидетеля.

— Никогда!

Венстрат прикидывается глубоко огорченным человеком.

— Что ж, в таком случае больше не будем об этом говорить. — Он берет из рук Тайминя помятый листок и делает вид, будто намерен его порвать. — Но вы подумали, на какие страдания обрекаете Элеонору? Подумали, какой страшной ценой она заплатит за вашу принципиальность? — Голос Венстрата даже срывается от сочувствия.

В этом драматическом месте разговор прерывает Смэш. Просунув голову в дверь, он строго объявляет:

— Пять минут кончились!

Эту заученную фразу Смэш пытается прорычать как можно злее. Строгий страж как-никак. Недопитая бутылка на передвижном столике притягивает его как магнит. Заплетающимися ногами Смэш делает несколько шагов вперед, но, встретясь глазами с Венстратом, пятится назад.

— Мы с господином Тайминем еще не закончили разговор. — Венстрат пытается придать голосу просительную интонацию. — Попрошу еще пять минут.

— Слушаюсь, шеф! — Смэш успел так налакаться, что уже потерял контроль над тем, что говорит. Зуботычина Венстрата помогает ему осознать величину допущенной ошибки. — Слушаюсь, господин Венстрат! — потирая подбородок, подымается Смэш и исчезает за дверью.

Тайминь горько усмехается.

— Разыграли представление хоть куда! Вы, значит, импрессарио, Элеонора — несчастная жертва террора. А я теперь должен изображать агента Кремля. Можете сказать режиссерам, что они дали промашку при выборе актеров. Интересно, сколько заплатили Элеоноре за то, что она помогла заманить меня в ловушку?

— Ей? — Венстрат обескуражен своим преждевременным разоблачением. — Неужели вы допускаете, что я мог довериться такой дуре? Достаточно было показать контракт, и она уже вообразила, что ей позволят каждый вечер выступать в «Хрустале»! Максимум, на что она, может, и способна, так это соблазнить матроса, заглянувшего к «Веселому дельфину». Певица третьеразрядного портового кабака — вот ее амплуа! — Венстрат в сердцах сплевывает.

Тайминь внимательно прислушивается ко всему, что говорит Венстрат. Нет, теперь Венстрат скинул маску и говорит то, что думает. На сердце отлегло — Нора, как и он, попала в хитросплетенные сети. Теперь Тайминь чувствует себя намного сильней. Его поддерживает сознание, что предстоит бороться не только за себя. Только от него зависит, удастся ли им обоим благополучно выбраться из западни.

— Ты знаешь, что ей угрожает, если не подпишешь эту бумагу? — Венстрат счастлив, что отпала нужда разыгрывать из себя интеллигента. — Да и тебе тоже. Я вас обоих раздавлю как клопов. — Угрожающе шепчет Венстрат и похлопывает рукой по спрятанному под пиджаком револьверу.

— Я подпишу, — тупо говорит Тайминь.

— Вот это я понимаю. Сказали, надо работать в белых перчатках. Мура! Имеется только один язык, на котором можно говорить со всяким. — Венстрат сжимает кулак и прищелкивает языком. — Так, не будем тянуть резину, вот ручка, пиши…

— Полегче, господин импрессарио! — Тайминь берет предложенную ему авторучку и прячет в свой карман. — В гриме вы — третьеразрядный комедиант, а без грима — третьесортный живодер… Я подпишу, но на определенных условиях. Если продаваться, так за приличную цену.

— Не сомневался, что мы найдем общий язык, — хлопает по плечу Тайминя Венстрат. Он до того рад, что готов простить нанесенное оскорбление. — Можешь не волноваться. Будете с Элеонорой жить припеваючи.

— Ближе к делу. Сколько?

— Думаю, они не поскупятся.

— Кто такие они? Я должен знать, достаточно ли солидные у меня партнеры по сделке.

— Допустим, это анонимное акционерное общество. Название не имеет значения, главное, чтобы акции были надежны. Что ты скажешь насчет десяти тысяч?

— Это не так уж много. К тому же банк, куда я вложу свой капитал, может обанкротиться.

— Точно! — Венстрата вдруг осеняет блестящая идея. — Если ты не забудешь обо мне, помогу тебе поторговаться… А что бы ты сказал о корабле? Конечно, не океанский лайнер, но зато твой собственный.

— Корабли не растут на деревьях, а Криспорт не страна чудес. И кто мне даст этот корабль? — ухмыляется Тайминь.

— Не веришь? — Венстрат возмущен. — Союзу судовладельцев это раз плюнуть. — Он слишком поздно поймал себя на промахе.

— Спасибо за информацию! — улыбается Тайминь. — Так вот, передайте господам судовладельцам привет от меня и скажите…

— Что?!

— Пока лишь только то, что они здорово сглупили, поручив эту дипломатическую миссию вам. А теперь слушайте, господин импрессарио! Я не скажу ни «да», ни «нет» до тех пор, пока не увижу Элеонору!

Комната, в которой вот уже двадцать часов томится Элеонора, по-видимому, тоже была некогда красивой. Теперь о былой роскоши свидетельствуют лишь ободранный диван красного дерева, на котором лежит Элеонора, накрывшись своим белым плащом, и курит, стряхивая пепел прямо на пол.

Ей уже все безразлично. Когда в машину втащили полумертвого Тайминя, она пыталась вырваться, царапалась, кусалась, но крепкий тумак урезонил ее. Потом ее втолкнули в эту комнату и заперли. Вначале она пробовала протестовать. Но ее сторожа молчали и ухмылялись. Приученная ко всяческим ударам судьбы, Элеонора и на этот раз подчинилась ей. К чему понапрасну ломать голову, если ты все равно бессильна что-либо предпринять? Увидав на столике бутылку с коньяком, она налила себе рюмку. Потом еще одну и еще. Коньяк помогал не думать, делал ее отчаяние терпимым и даже приятным.

Утром дверь приоткрылась, и в щель просунулась ухмыляющаяся физиономия толстого охранника.

— Что ни говори, а золотое времечко пришло, — фамильярно говорит он хихикая. — Когда я сидел в каталажке, мне не давали видеться со своей старухой.

После этого в комнату входит Тайминь.

— Нора!.. Ты!.. Наконец-то!..

— Аугуст!

Тайминь бросается к Элеоноре. Забыто все вокруг, забыты вопросы, сомнения. Наружу вырывается копившаяся долгие годы нежность, которую сейчас ничем не сдержать, ласковое прикосновение говорит несравненно больше, чем самые красноречивые слова…

Тайминь мягко отстраняет голову Элеоноры от своего плеча, долгим взглядом смотрит на нее.

— Ты ни капельки не изменилась, Нора…

— Не лги! — восклицает Нора, но без тени недовольства. — Пережитое не могло пройти бесследно. Ты должен знать, кем я стала. Слушай же!..

Тайминь слушает. Ему хочется закрыть поцелуем поток горьких слов, но он этого не делает. Понимает, что рассказывать историю своей жизни Нору заставляет внутренняя необходимость; заставляет вновь вспоминать свою тоску, мечты, разочарования — без этого она задохнется. И Элеонора рассказывает о своей жизни в последние месяцы оккупации; об одиноких прогулках по берегу моря, что отделяло ее от Криспорта и от любимого; о корабле, что плыл с потушенными ходовыми огнями мимо этого скалистого берега, и о матросе, который не дал ей броситься за борт; о рабском, изнурительном труде на каком-то подземном заводе и о переполненных теплушках, в которых увозили латышей все дальше на запад; про Гамбург, рушившийся под громовыми ударами союзной авиации и о вступлении английских войск; про два бесконечных года, проведенных в лагере для перемещенных лиц; про нужду и болезни, про муки и унижения, что пришлось испытать.

— Дважды приезжали к нам представители русской миссии по репатриации. Многие уехали. Но я-то рвалась к тебе!.. Когда же наконец добралась сюда, тебя в Криспорте уже не было… Ты не дождался меня, Аугуст.

— Я пошел навстречу советским войскам. Это была единственная возможность скорее вернуться на родину.

— А если б ты знал, что я приеду в Криспорт?

Вот он, вопрос, который Тайминь сегодня утром себе задавал. Раньше или позже, но на него надо дать ответ. Дать честный ответ, не думая о последствиях. Но он уже не в силах представить себе, как поступил бы десять лет тому назад; знает лишь то, как действовать сейчас, если б снова пришлось выбирать.

— Я все равно пошел бы навстречу нашим частям, — отвечает Тайминь, гладя Элеонору по голове. — А ты? Почему ты потом не вернулась в Ригу?

— Я?.. Ты думаешь, это так легко? А знаешь ли ты вообще, что здесь говорят о жизни в Латвии? Даже написать боялась, чтобы тебе не навредить, если еще жив… Мне ведь было неизвестно… Скажи, Аугуст, на что мне было надеяться?

Тайминь не нашелся с ответом — в свое время он ведь и сам не ждал, что его так скоро освободят из фильтрационного лагеря.

— Нет, Аугуст, не трудностей я убоялась! — продолжает Элеонора. — Здесь моя жизнь тоже была сплошным кошмаром…

— Не будем больше об этом, — перебивает ее Тайминь. — Теперь все будет хорошо! Теперь мы вместе!

Элеонора плачет, но уже через минуту на лице оживает улыбка.

— Как я счастлива, что ты все еще любишь меня! — Она запрокидывает голову Тайминя, смотрит ему в глаза. — Ты ведь больше никогда не оставишь меня, Аугуст? Что бы ни случилось?

— Что бы ни случилось! — Ответ Тайминя звучит клятвой. — Я могу простить все, Нора, кроме одного: я никогда не прощу лжи. — Тайминь долгим взором смотрит в глаза Элеоноре. — Как ты попала в «Хрусталь»?

— Я была без ангажемента. И вдруг мне предложили контракт. Я понятия не имела, что за всем этим крылось…

— Кто предложил?

— Дикрозис, редактор «Курьера Криспорта».

— Дикрозис? — Голос Тайминя становится резким. — Это же тот самый тип, что привязывался ко мне на корабле… Теперь начинаю понимать.

— Про тебя он не сказал мне ни слова, только дал текст песен… И там я увидала тебя! Это было как чудо!.. А теперь мы узники… Это дело рук Дикрозиса!.. Я боюсь… За тебя и еще больше за себя.

— Не плачь, Нора, — успокаивает ее Тайминь. — Скоро нас освободят, и ты позабудешь про все свои невзгоды. Вместе поедем на родину!

— Хоть бы все было, как ты говоришь!.. Но мне страшно, страшно.

— Нам нечего опасаться! — В голосе Тайминя слышится твердое убеждение. — Этим негодяям скорей надо бояться меня. Капитан будет меня искать, он добьется моего освобождения!

— А если твое судно уйдет до того, как нас разыщут?..

— Никогда! Товарищи меня бросят только в том случае, если поверят, что стал предателем…

Тайминь умолкает. Впервые за все эти часы он пробует взглянуть на происшедшее глазами команды корабля: ничего никому не сказал толком, в городе оторвался от товарищей и скрылся в неизвестном направлении. Что знают о нем ребята, кроме того, что он однажды бежал в этот самый Криспорт? Ведь это его первый рейс на «Советской Латвии», и нет у него оснований требовать к себе безоговорочного доверия.

Словно угадав мысли друга, Элеонора прильнула к Тайминю.

— Не думай больше об этом… Скажи лучше, что ты меня любишь…

Снаружи уже начинает смеркаться, но в комнате этого не замечают. Тайминь и Крелле сидят в обнимку на диване. Кажется, они отрешились от мира с его каждодневными заботами и невзгодами, кажется, они живут только для себя. Так много сказано друг другу, но невысказанного еще больше.

— Помнишь, в какой крохотной комнатушке ты тогда ютилась? — спрашивает Тайминь. — По вечерам приходила из консерватории, пела свои вокализы, и соседи барабанили в дверь…

— Будто это можно забыть, — мечтательно говорит Элеонора. — А ты уверен, что мне разрешат вернуться?

— Конечно! Ты же ничем себя не запятнала.

— Как хорошо посидеть с тобой на Бастионной горке! Рига, наверно, стала еще красивее… Теперь, наконец встретив тебя, сама не пойму, как могла жить на чужбине…

— Все-таки я не ошибся, — ликующе восклицает Тайминь, — ты нисколечко не изменилась!

— Не знаю, не знаю, — задумчиво качает головой Элеонора. — Боюсь, состарилась я. Боюсь, не хватит сил зачеркнуть пережитое здесь.

— Со мной ты будешь сильной, Нора. Десять лет назад советская жизнь мне тоже казалась чуждой, непонятной. Но ты увидишь, как легко забывается все плохое…

— Да, главное то, что мы будем вместе, — целует Тайминя Элеонора. — Я еще не могу поверить в наше счастье.

— Мы его завоюем, Нора. Положись на меня.

— Я, разумеется, целиком полагаюсь на вас, Дикрозис, — говорит Борк с подчеркнутым безразличием, затем кивает на Фрексу, нервно прохаживающегося по гостиничному номеру. — Но консул не прочь бы знать, какие плоды принесет вложенный им капитал.

— Он орешек покрепче, чем я думал. — На этот раз Дикрозис отнюдь не намерен набивать себе цену. — Я отказываюсь понимать, что произошло с этими людьми. Даже Крелле, на которую я возлагал такие надежды, теперь предается идиллистическим мечтам о семейной жизни под крылышком Кремля.

— Вы что — серьезно? — Благодушие Борка быстро улетучивается.

— Можете спросить у Венстрата. Он еще раз все перепробовал, но с этим штурманом сам черт не сговорится. Не знаю даже, с какого конца теперь браться…

— Подумайте, за это вам платят деньги… Между прочим, консул, я только что беседовал с вашими конкурентами.

— Они были у вас? — оживляется Фрекса.

— Приходили посоветоваться, — усмехается Борк. — Это помогло. Керзен уже потерял в весе на несколько акций, а Зуммер выглядит… ни дать ни взять — из клиентуры Швика.

— Превосходное сравнение, честное слово! — хрипло смеется консул. — Так, может, действительно уже пора дать команду Венстратовым молодчикам браться за дело?

— Правильно! Пусть вышибут у него из головы всякую надежду на помощь товарищей, — поддерживает идею Дикрозис.

— Навряд ли это сильно воздействует на человека, которого столько мытарила жизнь, а он все еще верит в солидарность пролетариата, — возражает Борк. — У меня есть более тонкий план!

В это же самое время Керзен и Зуммер сидят двумя этажами ниже — в вестибюле гостиницы. Осушив очередной бокал, Зуммер собирается встать, чтобы сходить в бар еще за одним коктейлем.

— Вы слишком много пьете, — упрекает его Керзен.

— Я? — удивляется Зуммер. — Да обычно я вообще в рот не беру спиртного… Кнут, принеси еще один!.. Эта забастовка в конце концов отправит меня на тот свет!

— Это правда, что вы продадите свои пароходы консулу?

— Своему злейшему конкуренту?! Ни за что! Я веду переговоры вон с ним.

Он показывает на Швика, который в этот момент проходит через вращающуюся дверь в вестибюль.

— Наверно, решили похоронить свое предприятие, Зуммер, — недобро усмехается Керзен.

— Что еще остается? В любой момент кто-нибудь сможет опротестовать мои векселя, и все пойдет с молотка.

Зуммер здоровается со Швиком.

— Ох уж эта забастовка! — стонет Швик. — Эта забастовка — грех. По-прежнему нет ни одного лоцмана… Я разорен!

— Вы не купите? — Зуммер так расстроен, что рука его задевает стакан с коктейлем. — Теперь я банкрот… Суд… Долговая тюрьма…

— Этого я допустить не могу! — патетически возвещает Швик. — Мой долг христианина помочь ближнему почить в бозе приличным образом… Простите, профессиональная привычка… Хотел сказать, пережить трудные времена… Я покупаю! Покупаю по соображениям чисто гуманным…

— Кнут, еще два коктейля! — кричит Зуммер. — Боже мой, я спиваюсь.

Услышав поворот ключа в дверном замке, Элеонора привстает в радостном возбуждении — она убеждена, что это пришел Тайминь. Но видит перед собой Дикрозиса и хмурится.

— Ах, это ты… — Вдруг она вспоминает все, что произошло. — И ты еще смеешь показываться мне на глаза!

Заметив в руках Крелле пустую бутылку, Дикрозис отступает к стене.

— Ты все еще никак не поймешь, что действую для твоего же блага.

Руки Крелле устало повисают. Она чувствует себя бессильной против такой наглости.

— Уходи вон! — говорит она.

— Никуда я не уйду. Даже если осчастливить тебя придется силой.

— О своем счастье я побеспокоюсь сама.

— Дура набитая! Ты, наверно, вообразила, что поедешь вместе с ним. Что ты там будешь делать? Петь в колхозном хоре?

— Все равно. Я больше не могу жить без него, — просто говорит Элеонора.

— Что ж, желаю тебе благополучно дожить до старости. Но здесь и только здесь! Ясно тебе? — И Дикрозис продолжает мягко: — Что ты скажешь насчет особнячка на морском берегу?.. С розарием?.. Где бы ты жила со своим Тайминем? А?

— Уходи вон! — почти беззвучно произносит Элеонора.

— Ты все это получишь, если уломаешь Тайминя остаться и подписать показания…

— Нет! — кричит Элеонора.

— Я уйду и больше не вернусь, — угрожает Дикрозис. — Но тебе от этого легче не станет. Тебя вышлют как нежелательную иностранку. Куда ты без меня денешься, без «Веселого дельфина» и без твоего Тайминя? Завтра в газете будет напечатана такая статья, что тебя даже Советская Россия не примет…

Элеонора подавленно молчит.

— Теперь ты понимаешь, что у нас общие интересы, — усмехается Дикрозис.

— Что я должна сделать? — едва шевеля губами, спрашивает Крелле.

— Сама найдешь способ, как переубедить мужчину, — грубо говорит Дикрозис. — Когда кончатся женские аргументы, можешь включить радио. Криспорт каждый час передает последние известия…

Тайминь прекрасно понимает, что часы, проведенные с Элеонорой, всего лишь передышка перед решающей схваткой. Правда, Венстрат еще раз пытался уговорить и застращать, но, кажется, и он больше не надеется на успех. Теперь никто не пристает к нему, и как раз это и наводит на подозрения. Почему враг теряет время, которое работает теперь на Тайминя? Тайминь не сомневается, что капитану удалось поднять на ноги полицию, связаться с советским посольством. Быть может, в связи с его похищением подана нота протеста…

Увидев в комнате Элеоноры радиоприемник, Тайминь немедленно включает его, даже не поинтересовавшись, откуда взялся аппарат.

«Дебаты по торговому договору с Россией открываются послезавтра», — разогреваются лампы и постепенно голос диктора крепнет.

— Выключи, — просит Элеонора. — Я должна тебе кое- что рассказать.

— Сейчас… Хочется узнать, что творится на белом свете.

«Бергхольм по-прежнему отрезан от остального мира. Жертвой наводнения стали еще двадцать три человека. — После краткой паузы диктор продолжает: — Криспорт. Сегодня покинул порт советский теплоход «Советская Латвия». Капитан Акмен потребовал передачи дезертировавшего штурмана Аугуста Тайминя соответствующим советским учреждениям. В осведомленных кругах считают, что такое требование противоречит закону о гарантии политического убежища эмигрантам. Последние известия окончены. Через несколько минут слушайте…»

— Не может этого быть! Это ложь! — возмущается Тайминь.

Он лихорадочно крутит ручки приемника, но не может извлечь ни звука. Тайминь продолжает крутить. Он даже не замечает, что погас свет.

— Тока нет, — тихо говорит Элеонора. Она привстает и берет Тайминя за плечо: — Аугуст, что теперь будет? Неужели они тебя бросили?

— Сам во всем виноват! Надо было предупредить товарищей, куда иду, почему… Мелочь, а вон что получилось! — Он отстраняется от Элеоноры и тяжелыми шагами принимается ходить по комнате.

Открывается дверь. Входит парень в брюках гольф. Не произнося ни слова, он взмахом пистолета предлагает Тайминю следовать за ним. Но не успевают они удалиться, как в коридоре появляется Смэш.

Тайминь не слышит, что Смэш говорит на ухо парню, он даже толком не соображает, что его ведут назад, к Элеоноре. Они сидят в полутьме. Тайминь вспоминает десять минувших лет, которые невозможно вычеркнуть из жизни, о своих товарищах и о непреклонной решимости даже в одиночку продолжать борьбу.

Элеонора размышляла о том же самом. Однако пришла к прямо противоположному заключению. И теперь она его выскажет. Сейчас или никогда!

— Аугуст!

— Что? — Он продолжает ходить по комнате, которая лишь теперь по-настоящему стала для них клеткой.

— Сядь ко мне… Ну сядь же, Аугуст!

Он нехотя садится. Чиркает спичкой, дает Элеоноре прикурить.

Элеонора нервно курит. Как трудно подыскать подходящие слова, если чувствуешь, что от них зависит вся дальнейшая жизнь. Как трудно растолковать другому то, что тебе самой кажется элементарнейшей истиной… Но ведь Тайминь-то не чужой, это ее Аугуст, ее Густ. Он должен понять. Он поймет! И тогда все будет хорошо…

— Послушай, Аугуст! Ты же мужчина. Мужчины всегда заботятся только о своей чести. Но на этот раз ты не имеешь права на это. Слишком долго ждали мы этого часа. И разве не безразлично, где нам жить? Главное — быть вместе… Погоди, дай договорить!.. Ради тебя я была готова поехать в Ригу, которая стала для меня такой же чужой, как какой-нибудь Сидней или Иокогама. Ради тебя! Но это теперь невозможно. И потому говорю тебе: останемся здесь! Подпиши эту бумагу, и забудем все… У нас будет домик на морском берегу, пароход, который ты будешь водить по всем морям и океанам. Я буду ждать твоего возвращения, ждать после каждого рейса, ждать с такой верой, с какой никто никогда не будет тебя ждать… Подумай о нас, Аугуст. Разве мы не имеем права на счастье?

— Именно об этом я и думал все время, — неторопливо отвечает Тайминь. — Никто и никогда не заставит меня ради нашей любви стать предателем! Ты можешь это понять?

— Понять? — истерически смеется она. — Всегда вы требуете этого от женщины… Так пойми же сам: ты мне нужен, и никуда я тебя больше не отпущу, никуда!.. Знаешь ли ты, что такое, когда последний трактирщик может тебя выбросить на улицу? Когда хочется есть и тебе нечего продать, кроме себя самой? Моряк любому утопающему подаст спасательный круг, верно ведь? Так не дай же мне утонуть в грязи! Ради тебя я готова на все, а тебе дорога лишь честь… Я еще не стара, Аугуст, я хочу жить! И ты моя последняя надежда! Надо остаться со мной. У тебя тоже нет другого выхода, путь в Советский Союз для тебя закрыт,. Неужели тебя с такой силой тянет туда, что даже ты готов пожертвовать нашей любовью?

Тайминь слабым движением поглаживает волосы Элеоноры.

— Это не твоя вина, милая… Но для меня родина не просто географическое понятие. Это — вся моя жизнь.

Нора стучит в ворота особняка. Она держит в руках тяжелую корзину. Сегодня обязанности сторожа исполняет Смэш. Пристально оглядев девушку, он спрашивает:

— А где старуха?

— Хворает. Я ее племянница.

— А как старая ведьма смогла сказать, что больна, если она глуха и нема как пень? Ну-ка объясни мне!

— Она тут все написала, — глядя прямо в глаза Смэшу, Нора подает записку.

Смэш читает, комкает бумажку, затем протягивает руку.

— Ладно, давай сюда.

Нора подает ему корзину.

— Там еще бутылка яблочного самогона. Как я поняла, в этом доме есть один человек, который всегда пьет за ее здоровье. А на этот раз будет очень даже кстати…

— Этот почтенный муж стоит перед тобой, — выпячивает грудь Смэш, откупоривает бутылку и нюхает. — Ну, что ж, доставлю ей такое удовольствие.

— А я пока разогрею супчик, приберу комнаты. А потом и прихвачу пустую бутылку. — И Нора ловко прошмыгивает в ворота, которые захлопываются за ней.

Немного погодя она уже оказывается в комнате, где держат Тайминя. Сейчас она пуста и потому кажется еще более мрачной.

— Сюда! — Смэш показывает ей, куда поставить поднос.

На письменном столе другой поднос, накрытый салфеткой. Убедившись, что к еде не притрагивались, Нора вздыхает.

— Ай, ай, это который же из них голодовку-то объявил?

— Старая ведьма не так болтлива и любопытна. Это ее единственная добродетель, — хмуро говорит Смэш. — Ладно, за ее здоровье! — Он выпивает.

— А здесь кто-нибудь живет или нет? — оправляя постель на диване, спрашивает Нора — простыни, как и еда на столе, тоже выглядят нетронутыми.

— Угадала! — смеется Смэш. — И живет и не живет. — Он прикладывает палец к губам: — Призрак! — Довольный своим остроумием, Смэш опять выпивает.

— Познакомили бы меня с призраком. С детства только об этом и мечтаю.

— Опасное дело, — отвечает Смэш. — Ему нравятся хорошенькие девочки, потому ничего другого и не ест… Между прочим, где мне попадалась твоя мордашка?

Нора настораживается.

— Это означает, что я вам нравлюсь? — разыгрывая из себя кокетку, Нора лукаво улыбается Смэшу. — Тогда выпейте и за мое здоровье.

— Вспомнил! — восклицает Смэш, освеживший память изрядным глотком самогона. — Теперь ты попалась! — Он нарочно запугивает ее. — Ты та самая, что показала нам дорогу в гостиницу…

Нора облегченно вздыхает. Делая вид, будто стирает пыль, она еще раз изучает помещение: все говорит за то, что Тайминь содержится под арестом именно в этой комнате. И Нора решается. Отцепив от платья янтарную чаечку, она бросает ее на диван, где брошь почти сливается с желтоватым одеялом. Теперь Тайминь хоть узнает, что друзья не покинули его в беде.

— Все в порядке. — Нора покрывает еду салфеткой. — Можем идти.

Тайминь грузно ходит по комнате. Пять шагов до стены, пять шагов до двери. Погруженный в мрачные раздумья, он не замечает чайку, едва различимую на одеяле. Он ходит. От стены до двери и назад. Потом изменяет направление и подходит к окну.

— Прочь от окна! — раздается внизу злобный окрик. Тайминь вынужден возобновить хождение по старому маршруту — такое же безнадежное, как и его думы, вновь и вновь возвращающиеся к наболевшему вопросу:

«Как могли они уйти без меня?.. Поверили, что сбежал, стал предателем. Как могли они в это поверить?..»

В комнату входит долговязый со шрамом на левой щеке, впускает Дикрозиса и сразу же уходит.

Сжав кулаки, Тайминь делает шаг вперед, но вдруг улыбается.

— Садитесь, Дикрозис, я как раз вас поджидаю!

— Ждете? Меня? — Дикрозис обескуражен.

— Конечно. Вы же сказали, что в Криспорте у меня есть друзья. Вот и настало время поговорить.

— Наконец слышу разумные речи! — радуется Дикрозис. — Я понимаю, что на корабле вы боялись. Да и здесь тоже, пока было неизвестно, как еще все обернется… А теперь судно ушло, и можно чувствовать себя посвободней, не так ли, дорогой соотечественник?

— Да, очень свободно…

Он пошевелил створку окна. Снизу тотчас доносится угрожающий окрик:

— Не стоять у окна! Стрелять буду!

Дикрозису не по себе.

— Вы же сами понимаете, — оправдывается он, — что это делается, скорее, для вашей же безопасности… И как только вы подпишете заявление, мы, конечно, тут же снимем охрану.

— Ничего другого вы мне не предложите?

— Ну что вы, что вы! Как было сказано, вы получите пароход. И достаточную сумму денег, чтобы приобрести приличный домик с террасой на море, с розарием…

— И со множеством шипов, — усмехается Тайминь.

— Я вам гарантирую… — начинает Дикрозис, но Тайминь опять прерывает его на полуслове:

— Как раз насчет этого и хотелось поговорить. Где гарантия, что все эти посулы — не пустые слова? Пока что все должен делать я: должен остаться, должен подписать, должен заявить… Не обижайтесь, Дикрозис, но я тоже ведь не сегодня появился на свет. В вашей газете прочитал, что правительство собирается подписать договор с Советским Союзом. Выгодный договор! В такой ситуации штурман, вроде меня, выступающий с антисоветскими заявлениями, довольно нежелательный балласт. Кто поручится, что завтра меня не выбросят за борт?

— Ах вот какие гарантии вы требуете? — Дикрозис нисколько не удивлен упорством Тайминя, — Чек я мог бы принести вам и сюда, но право убежища… Знаете что? Доктор Борк все равно собирается сегодня уезжать в столицу. Я поговорю, наверно, он возьмет вас с собой, и вы все уладите на месте.

Доктор Борк… Наконец Тайминю известно, куда тянутся нити! Но Борк коварен, надо быть с ним вдвойне осторожным. Тайминь садится на диван и случайно нащупывает рукой какой-то предмет. Янтарная чайка! Та самая, которую он давным-давно подарил Берлинговой дочурке Норе! Как эта чайка попала сюда, почему распластала свои крылья на этом диване, словно приглашает в дальний полет?

— Приду через час, — говорит Дикрозис. — А вы пока поспите.

— Да, выспаться не мешало бы, — соглашается Тайминь. — Честно говоря, не вижу ни малейшего удовольствия трястись всю ночь в машине. Если бы вы завтра принесли мне поручительство господина Борка, мне ничего другого не требуется. — Он ложится и закрывает глаза. — Да, и скажите там моим часовым, чтобы сегодня меня не беспокоили, спать охота…

В кабачке «Спасение моряка» на своем привычном месте, в конце стола, сидит Хеллер. Картонные подставки, скопившиеся подле него, говорят о том, что уже выпито семь больших кружек пива, однако настроение сегодня не воинственное. Наверно, потому, что не пришел его ершистый собеседник Берлинг, а Густав заметно нервничает — то подойдет к двери и выглянет наружу, то вернется и не сводит глаз с часов. А седого лоцмана, что помог выследить машину Венстрата, нельзя считать достойным противником в дискуссии…

Отерев с губ пивную пену, Хеллер миролюбиво говорит:

— Поверь моему профсоюзному опыту, мы должны уступить…

— Уступить? — недоумевает седой лоцман.

— Ну, не сразу… Через несколько дней… Пусть знают, что без борьбы мы не сдаемся… Сегодня Керзена встретил. Дал понять, что тоже готов пойти на компромисс.

— От него ничего не зависит.

Кукушка на старинных часах прокуковала семь раз. Словно дожидаясь именно этого, Густав направляется к стойке, наливает себе рюмку водки и залпом выпивает.

— Да, консул также неподатлив, как наш Берлинг, — вынужден согласиться Хеллер.

— Эрик говорит, от него сейчас тоже ничего уже не зависит, — замечает Густав с тяжким вздохом. — Уже семь… Что делать?

— Никуда твоя девчонка не денется, — отмахивается Хеллер. — Меня куда сильней тревожит, почему на заседание забастовочного комитета не пришел Берлинг.

— Он отправился в полицию еще раз поговорить насчет исчезновения Тайминя, — нехотя поясняет Густав. — Ты что, все еще не понимаешь, что наша победа или провал теперь зависят только от Тайминя? Он — единственный козырь в руках Борка и судовладельцев.

— Ты так считаешь? — удивленно говорит седой лоцман.

— Берлинг окончательно убежден в этом. Если найдем Тайминя, судовладельцы капитулируют.

— А от Норы по-прежнему никаких вестей? — со своей стороны тоже выказывает волнение седой лоцман.

— Да, Густав, хватишь ты горя с этим чертенком, когда женишься, — усмехается Хеллер. — Уж и напляшешься ты с ней.

В этот миг распахивается дверь и в кабачок влетает Нора. Она так запыхалась, что слова не может вымолвить.

— Где ты была? — спрашивает Густав. — Я весь район обыскал.

— Мне удалось проникнуть в дом, где они его держат под арестом! — переводит наконец дух Нора.

— Ты видала Тайминя? — вскакивает на ноги седой лоцман.

— Давай рассказывай скорее! — гладит по руке девушку Густав. — А тогда бегом на судно!

Уже одно то, что сегодня консул пригласил Борка не в гостиную, а в кабинет, свидетельствует о серьезности предстоящего разговора. Важность встречи словно подчеркивает и изборожденное морщинами лицо основателя династии Фрекса, с немым укором взирающего с портрета на своего потомка.

Но гнетущая атмосфера на Борка не действует. Удобно расположившись в глубоком кресле, он с удовольствием оглядывает все вокруг и говорит:

— От этой комнаты веет покоем. Здесь чувствуется, что бег времени ничего не изменяет.

— Я отнюдь не чувствую себя так спокойно, — возражает консул Фрекса. — Когда вы надеетесь уломать Тайминя?

— Скоро, уже совсем скоро… Послезавтра в парламенте приступают к дебатам, и это означает, что завтра мне надо быть в столице. С заявлением Тайминя в кармане.

— Стоило бы поторопиться.

— Что вдруг за спешка? — Борк отодвигает от себя пепельницу, в которой уже довольно давно тлеет забытая консулом сигара. — Разве акции Керзена уже совершили путешествие в ваш сейф? — ухмыляется Борк.

— Ничего, я его доконаю в другой раз. — Консул нервозно вылавливает из пепельницы сигару и рассеянно бросает: — Пока хватит с меня Зуммера. Главное — отделаться от этого проклятого штурмана. Мне все-таки кажется, мы затеяли игру с огнем.

— С огнем? Нет, консул, на сей раз я обыкновенными поджогами не ограничусь, — увлеченно говорит Борк. — В моих руках Тайминь превратится в динамит, который взорвет торговый договор и всех, кто его поддерживает!

Дверь неслышно отворяется. На серебряном подносе остановившегося в дверях слуги белеет визитная карточка.

— Гоните в шею этого Швика! — яростно орет консул, даже не глядя на визитную карточку.

— Господин редактор просит его принять по срочному делу, — поясняет слуга.

— Зовите! — распоряжается Борк.

Но хорошо вышколенный лакей впускает Дикрозиса лишь после того, как консул жестом подтверждает приглашение Борка.

— Победа, господа, полная победа! — Дикрозис даже не считает нужным поздороваться. — Он принимает наши условия!

— Моя идея! — удовлетворенно улыбается Борк.

— И мои деньги, — ворчит консул. — Покажите заявление.

— Он еще не подписал. — Дикрозис чувствует себя несколько неловко и потому становится агрессивным. — Нас, латышей, голыми руками не возьмешь. Он требует гарантий. Но я уговорил его обойтись поручительством доктора. В конце концов, если обещание дает будущий министр внутренних дел…

— И все это ему удалось из вас вытянуть? — хмурит брови Борк. — Мне вся эта затея начинает казаться сомнительной… Когда он обещал подписать показания?

— Завтра, как только принесу ему гарантийное обязательство за вашей собственноручной подписью. Зря вы морщитесь! Лучше приготовьте чек! Я считаю, что честно заработал свой гонорар. В тот момент, когда Тайминь поставит свою подпись, я смогу сказать: «Это наилучший материал, который когда-либо выходил под моей редакцией!»

Телефонный звонок. Консул снимает трубку.

— Да, я… Да, да… — Лицо его наливается кровью. — Этого еще не хватало… Ждите распоряжений!.. — Он швыряет трубку на аппарат. — Дьявол!

— Какой еще дьявол? — привстает Борк.

— Забастовщики узнали местонахождение Тайминя.

— Не может быть! — Дикрозис чувствует, как почва уходит у него из-под ног.

— Так вот почему он норовит выиграть время… — Будучи опытным политиком, Борк привык принимать в расчет наихудший вариант возможного. — Наверняка уже и связь установлена, продуман и план действия. Не то он уже и сегодня подписал бы…

— Что вы тут философствуете! — выходит из себя консул. — Сказал же — звонил мой человек. Лоцманы знают все. Собираются поставить в известность советского капитана… Что теперь делать? Даже отделаться теперь не можем от вашего штурмана… Дьявол! Тысяча чертей!

— А даже если и сто тысяч? К чему эта брань? Лучше подумать.

Борк опускает голову и сосредоточенно взвешивает последствия неожиданного поворота событий.

Распахнув окно, консул жадно вдыхает ночной воздух. Он не видит, как меняется выражение лица Борка, не слышит, что тот шепотом говорит Дикрозису. Фрекса возвращается к действительности, лишь когда Борк уже разговаривает по телефону с начальником полиции.

— Борк говорит… Вы можете заставить советское судно убраться из Криспорта? Выгрузка ведь окончена. Говорите, есть только одно средство?.. Хорошо! Через несколько часов они получат все, что хотят… Но пока что выгоните их на рейд, придумайте что-нибудь! Да, все будет в превосходнейшем порядке!.. В блестящем, поняли? Итак, пошевеливайтесь!.. Да, насчет лоцмана я еще позвоню.

— Что вы надумали? — хмуро спрашивает консул.

— Позовите сюда своего человека!.. Того, что в забастовочном комитете… А теперь слушайте! Необходимо удовлетворить требования лоцманов! Все! Забастовку необходимо прекратить. Немедленно!

— Что?! — взрывается консул. — Вы в своем уме?!

— В этом наш единственный шанс на победу, — спокойно говорит Борк. — Но на сей раз стопроцентный… Дикрозис, к Венстрату! На машине или на ракете — дело ваше. Но вы должны быть там через пятнадцать минут! Все зависит от того, удастся ли его людям отрезать судно от берега. Абсолютная блокада! Это вопрос жизни или смерти!

Закатное золото догорает на шиферных и черепичных крышах — древний Криспорт постепенно погружается в темноту. На набережной одна за другой загораются лампочки. С капитанского мостика на них глядят капитан Акмен и Дубов.

Сегодня можно разговаривать хоть вполголоса — шумные портовые краны закончили работу, трюмы разгружены, люки задраены. Одни лишь вечно голодные чайки с криками вьются над «Советской Латвией».

— Что-то на душе у меня беспокойно. Не упустили ли какую возможность, все ли сделали?

Дубов выколачивает пепел из трубки:

— Что еще мы можем сделать? Три раза были у начальника полиции. Вызвали нашего консула… Ну что еще?

— Так-то оно так, как любит говорить Тайминь, — соглашается капитан. — Но невыносимо сидеть и ждать сложа руки!.. Может, все-таки следовало разрешить ребятам пошарить по этому Криспорту?..

— И дать повод для новых провокаций?.. Нет, мы поступили правильно, запретив команде сходить на берег.

— А если обратиться к нашим друзьям?

— Конечно, друзья у нас тут наверняка есть, — говорит Дубов. — Не скажу сколько, но есть много. Настоящие, верные друзья… Скажи им: необходима ваша помощь, товарищи! И будут тут как тут. Но нельзя! И не имеем права! Заграничный порт! — пожимает плечами Дубов и, в полном противоречии со своим характером, сплевывает.

— А может, и в самом деле нельзя плевать на всех? — Жест Дубова будит в капитане злость.

— А кто потом будет расхлебывать неприятности? Ты? Я? Готов за Тайминя умереть, да неприятности грозят вон тому товарищу, а не нам. — Дубов показывает на советский флаг на корме. — Мы имеем право только на выжидание… И в том, что ждем, — тоже помощь Тайминю.

— Кажется, дождались. — Капитан показывает на машину, затормозившую внизу у трапа. — Только чего?

— Начальник полиции? — Дубов даже не пытается скрыть свое удивление.

— Наверно, какие-то сведения о Таймине! — И капитан в радостном возбуждении спешит навстречу префекту.

— Боюсь, что они будут не из приятных, — бормочет Дубов, следуя за капитаном.

Да, выражение лица начальника полиции многообещающе. Толком не представляя себе, как выполнить щекотливое поручение, нет, не поручение, скорее, приказ Борка, он решил вообще не идти на словопрения с этими людьми, чьи вопросы странным образом всегда попадают не в бровь, а в глаз. Лучше уж разыгрывать из себя глуповатого чиновника и, пользуясь предоставленной властью и буквой закона, отдавать распоряжения. А если и придется в чем-то малость отступить от закона, то через несколько дней за это будет в ответе новый министр внутренних дел.

— Даю вам полчаса, — начальник полиции подает капитану скрепленный двумя печатями документ, — на то, чтобы ваше судно покинуло нашу территорию.

— С удовольствием, — улыбается Акмен. — Простой, хотя бы и оплаченный фирмой, не в наших интересах.

— Значит, забастовка окончена? — спрашивает Дубов.

— Еще нет, — говорит начальник полиции. — Но у меня есть основания обещать, что до полуночи у вас будет лоцман.

— Очень хорошо! — Спокойствие капитана несокрушимо. — Стало быть, у нас есть основания рассчитывать, что к тому времени Тайминь будет найден?

— Мои люди перерыли весь город. Очень надеюсь, что до полуночи они отыщут его. В таком случае мы немедленно доставим его на борт судна. — Начальник полиции смотрит на часы. — Не будем терять времени. В вашем распоряжении остается двадцать две минуты.

— Что это значит? — резко спрашивает капитан.

— Вы должны стать на якорь на рейде! — Вот и сказано самое трудное, и начальник полиции может поведать заранее заготовленную басню. — Поверьте мне, эта чрезвычайная мера предпринята в ваших же интересах. Стало известно, что в Криспорте ожидается антисоветская демонстрация. Не могу гарантировать вашу безопасность. Народ возмущен забастовкой и в своих материальных затруднениях обвиняет вас.

— Это что, означает, что сплетни, распространяемые грязным листком, теперь превратились в официальную точку зрения муниципалитета? — Дубов хочет в конце концов уяснить ситуацию.

— Полно, что вы! — энергично отмахивается префект. — Будь это моя точка зрения, не приехал бы предупреждать вас. Криспорт — городок тихий, я никаких беспорядков здесь не допущу. Вот почему вам и надлежит через пятнадцать минут стать на якорь по возможности дальше от набережной. В ваших собственных интересах! Это официальное предписание! Всего вам наилучшего, господа! — И начальник полиции берет под козырек.

— Прямо-таки не знаю, радоваться или горевать, — задумчиво говорит Акмен, глядя вслед начальнику полиции, который даже на зыбком трапе старается не утратить безукоризненную военную выправку. — Если прибудет лоцман, мы сегодня же ночью будем в открытом море.

— А я не верю ни единому его слову! — Дубов сердито выпускает облако дыма. — Ни в демонстрацию, ни в то, что нам привезут Тайминя. Но как ты подступишься к такому пройдохе? Мы ему грубим, а он скалится в улыбочке. Знает, негодяй, что нам ничего другого не остается — дадут лоцмана, придется уходить.

— Хорошо то, что завтра явится представитель консульства.

— Ничего, мы еще узнаем правду, — убежденно говорит Дубов. — Будь что будет, я полагаюсь на Тайминя. Он им еще покажет!

— Вашими устами да мед бы пить. — И капитан нажимает кнопку судовой сирены. — Все наверх!

Вестибюль гостиницы «Корона» сегодня вечером выглядит необычно. В середине поставлен стол для конференции, на нем разложен акт договора между судовладельцами и лоцманами. Вокруг расположились конфликтующие стороны.

Консул Фрекса, как президент объединения, сидит в кресле во главе стола. Рядом с ним взволнованный, красный как рак Керзен и официально любезный доктор Борк. По другую сторону стола — представители лоцманов: невозмутимый Берлинг, Густав, впервые попавший в такую торжественную и шикарную обстановку и потому теперь с любопытством глазеющий по сторонам, седой лоцман и Хеллер, услужливо подающий консулу авторучку.

Зачитав статьи договора бесстрастным голосом юрисконсульта, Борк делает небольшую паузу, затем добавляет:

— Как видите, судовладельцы «гроссо модо» удовлетворили все требования лоцманов. Договор должен вступить в силу как можно скорее, скажем, завтра в ноль часов… Нет возражений?

— Нет, нет! Мы очень рады, что можем немедленно приступить к работе, — спешит заверить Хеллер.

— Тогда прошу, господа, подписать! — торжественно говорит Борк и придвигает документы к консулу.

В этот момент в вестибюль врывается Швик, по пятам за которым следует Зуммер.

— Поздравляю! — подымает шляпу Швик. — Вас, господа судовладельцы! И вас, господа лоцманы! Господь наконец сжалился над Криспортом… и над несчастными жертвами Бергхольма! — молитвенно складывает он руки. — И это в самый последний момент! Положение катастрофическое!.. Господин Берлинг, во имя гуманности — суда с моим товаром необходимо вывести вне очереди! Необходимо!

Словно ставя точку после этой прочувственной речи, в вестибюль долетают громкие выкрики:

— Забастовка лоцманов окончилась!.. Поставки советского продовольствия Бергхольму!.. Кончилась забастовка лоцманов!..

— Что?! — вопит нечеловеческим голосом Швик. — Бергхольму?.. — И он выбегает на улицу.

— Прошу, господин Зуммер, мы как раз ждем вас, — подает ему ручку Борк.

Зуммер презрительно пожимает плечами.

— Я только пришел выяснить, для чего вы меня вызывали? У меня с вами больше нет ничего общего… во всяком случае, нет судов.

— Вы по-прежнему член правления союза судовладельцев, господин Зуммер, — подчеркнуто любезно говорит консул. — И без вашей подписи договор не имеет законной силы.

Зуммер берет ручку и подписывается гневным росчерком. Отбросив в сторону бумагу, он в отчаянии расстегивает ворот:

— Выпить тут нечего?

— Поздравляю вас с этим счастливым моментом! — нараспев произносит Борк, не желая ни на йоту отступать от традиции. — Эта договоренность лишний раз доказывает, что в нашей стране между предпринимателями и людьми труда царит полное согласие и единство… — Обращаясь к Швику, который вбежал бледный и расстроенный, он в таком же приподнятом тоне говорит: — Теперь ваши гробы могут отправиться в путь!

— Поздно! Слишком поздно! — стонет Швик, размахивая газетой. — Русские прислали продовольствие и медикаменты!.. Теперь в Бергхольме никто не захочет умирать!.. Продовольствие! И при этом еще задаром… Разве это люди?! Что они без конца вмешиваются во внутренние дела нашего государства? — Он обессиленно падает в кресло. — Я разорен!

— Что вы причитаете? — морщится Зуммер. — У вас же еще остаются мои пароходы.

Швик опять вскакивает на ноги.

— У меня? О! — Он показывает тростью на консула: — Вот у кого! Бог свидетель, что господин консул еще не заплатил мне комиссионные за эту сделку.

— Швик! — угрожающе говорит Зуммер и делает шаг вперед. — Кому теперь принадлежат мои пароходы?

— Видите ли, господин Зуммер, — пытается спасти ситуацию Борк, — это, разумеется, весьма печально, но бизнес остается бизнесом, и сантименты при этом, как вы сами понимаете, неуместны…

— Молчите! — во внезапном приступе злобы рычит Зуммер и с угрожающим видом приближается к консулу. — Вы! Это все вы! Вы скупили мои векселя! Вы меня разорили, мерзавец!

— Это заговор! — Теперь и Керзену ясно, что было за кулисами затянувшейся забастовки. — Вы хотите нажиться на наших несчастьях!.. Вы, Фрекса! Сколько вы заработали, спекулируя моими акциями?!

— Пойдемте, товарищи! — Во внезапной тишине спокойно произнесенные слова Берлинга звучат как приговор суда. — Не будем нарушать семейную идиллию.

Пятнадцатью минутами поздней в баре консул срывает свою злость на Борке.

— Быть может, вы все-таки объясните, что нам дает эта комедия? Почему вдруг нам понадобилось пойти на уступки лоцманам? — Фрекса залпом выпивает ненавистный ему коньяк.

— Чтобы «Советская Латвия» убралась из Криспорта, — отвечает Борк. — Порт — не тюрьма, его так зорко не укараулишь. Нам же необходима полная свобода действий. А без лоцмана как вы уведете судно?

— Но есть же Тайминь? Он привел без лоцмана и увел бы без лоцмана. — Консул пристально смотрит на Борка.

— Очевидно, этот холодный душ повлиял на ваши мыслительные способности, — нагло ухмыляется Борк. — Вся загвоздка в том и состоит, что Тайминь останется в Криспорте.

— Останется? Или опять новая тактика? — Консул настолько изумлен, что даже не парирует грубость. — Вы ведь сказали, что его освободят забастовщики.

— Именно поэтому он будет вынужден остаться.

— Я все еще ни черта не понимаю, — хватается за голову консул.

— А вы подумайте, консул, подумайте…

Нора спешит. Истрачено столько времени на бесплодные поиски отца. Ни в префектуре, ни дома его не оказалось. Когда наконец удалось напасть на след, оказалось, он занят переговорами с судовладельцами. И никто не мог сказать, как долго затянется церемония подписания нового договора. И девушка решилась действовать самостоятельно. А кто ей запретит пойти на советское судно — в особенности теперь, когда забастовка подошла вроде бы к концу?! Жаль только, что она не отправилась туда сразу…

Она прибавляет шагу и, выйдя на набережную, не замечает человека в надвинутой на лоб шляпе, который сидит с удочкой в тени элеватора. На лодочных мостках стоит малый в брюках гольф и время от времени безразлично покидывает в воду камешки. Нора не смотрит по сторонам — чувство долга и надежда выручить Тайминя гонят ее вперед. Хоть бы поскорей успеть все рассказать капитану!

Вдруг Нора останавливается как вкопанная. В первый момент она даже не понимает, в чем дело, только ощущает пугающую пустоту. Постепенно до сознания доходит неоспоримый факт: «Советской Латвии» нет. И тотчас сам собой напрашивается горький вывод — товарищи Тайминя покинули его… Нора озирается по сторонам, словно в поисках опоры для своей рушащейся веры. Взгляд ее бесцельно блуждает по свинцово-серым водам, скользит по темному силуэту, уходит вдаль и возвращается опять к нему. Сомнений нет, на якоре стоит судно. И словно теплая волна перетапливает ледяное отчаяние в надежду, которая скоро превращается в уверенность: да, это «Советская Латвия». Вон светлая четырехэтажная надстройка с антенной радиолокатора, вздернутый форштевень. Советские моряки ждут своего штурмана или во всяком случае какой-то весточки от него. Весточки, которую Нора может доставить хоть сейчас.

Долго не раздумывая, девушка подбегает к мосткам, где городские рыболовы держат свои лодки. Первая с краю принадлежит дядюшке Петеру, ею можно бы воспользоваться, но, как назло, нет весел. Следующая тоже отпадает — старый скряга Транзис наверняка запер ее на два замка. И тут Нора замечает парня в брюках гольф. Где-то она его видела, и совсем недавно. Это же тот сторож, который впустил тогда в усадьбу бандита с радиоприемником! Предчувствие опасности заставляет девушку отступить. Теперь несколько минут дела не решают, главное — вообще хоть каким-то образом попасть на корабль. Самой ей это сделать не удастся, надо позвать Густава, пусть подвезет на своем катере. Нора круто поворачивается и, прежде чем парень в гольфах успевает ее задержать, скрывается в узком проходе.

Давно не видал такого праздника кабачок «Спасение моряка». Тут собрались все лоцманы города — случай вообще немыслимый при нормальной работе. «Закрытый вечер» — написано на небольшой табличке, повешенной на дверь. И действительно, случайному посетителю не нашлось бы места, где сесть. Столы сдвинуты вместе, горят все лампы, но даже их яркий свет не в силах рассеять дымовую завесу, подымающуюся от десятков трубок, сигар и сигарет.

Сдвигаются разом тяжелые пивные кружки, пенистое питье переливается через край.

— Нашему Берлингу — ура! — провозглашает Хеллер, дирижируя своей кружкой. — Упорство Берлинга победило.

Вздымаются кружки. Встает Берлинг.

— Берлинг в этом деле никаких особых заслуг не имеет. Выпьем, товарищи, за храбрость и выдержку, за лучшие качества моряков! И за всех, кто поддержал нас в этой борьбе!

— Ура! — подхватывает тост Хеллер.

Отчего не пошуметь, празднуя такую блестящую победу? Вновь дружно подымаются кружки, лоцманы кричат «ура!».

— Вот, товарищи! — стучит кружкой по столу Хеллер, чтобы привлечь к себе внимание. — Послушайте же?

— Слушайте! Слушайте! — помогают ему лоцманы. — Пусть Хеллер говорит.

— Так вот, товарищи, — обращается ко всем Хеллер, — многие из нас знают штурмана с «Советской Латвии» Аугуста Тайминя.

— Того, что работал с Берлингом? Помним, — согласно кивает седой лоцман.

— Знаем, знаем Тайминя! — слышится со всех сторон. — Еще бы, как не знать!

Берлинг пристально изучает Хеллера. Пока он еще не догадывается, что у старика на уме, но чутье подсказывает: будь начеку!

— Он, конечно, не член нашего профессионального объединения, — продолжает Хеллер, когда устанавливается тишина. — Но все моряки всегда были и остаются братьями.

— Яснее давай, Хеллер! — теряет терпение Берлинг. — Чего резину тянешь?

— Сейчас все будет ясно как божий день! — кричит Хеллер. — Неизвестные негодяи похитили Тайминя. Это была провокация, направленная против нас, против нашей забастовки! Аугуст Тайминь пострадал из-за нас! Прав был товарищ Берлинг — мужество и выдержка Аугуста Тайминя помогли нам одержать эту блестящую победу. И будет только справедливо, если мы, в свою очередь, выручим Тайминя. Я, старый Хеллер, весь свой век стоял за правду. Вы меня знаете! И я вам говорю; мы должны выручить Тайминя!

— Неужто Хеллер и впрямь становится человеком? — наклонясь к уху Берлинга, спрашивает Густав.

Берлинг молчит. Слишком еще смутны его подозрения, чтобы их было можно обосновать. Тем более нельзя их высказывать вслух.

— Да говори же, как мы можем ему помочь?.. — шумят лоцманы.

— Очень просто! По матросскому обычаю! — говорит Хеллер. — Нора узнала, где они его прячут. Освободим его своими моряцкими кулаками и доставим на советский пароход!

— Стоящее предложение! — соглашается седой лоцман.

— Молодец, Хеллер!.. Здорово!.. Правильно!.. — поддерживают и другие.

— Ей-богу, стал человеком, — говорит Густав. — Ты что молчишь, Эрик?

Берлинг решается.

— Товарищи, предупреждаю вас! — Он подымается, чтобы придать словам еще большую силу. — Борьба еще не окончена. Теперь нам надо быть особенно осторожными.

В кабачок вбегает Нора. Ее вид явно не отвечает царящей здесь праздничной атмосфере.

— Ну, удалось? — спрашивает Густав.

— Ты была на судне? — Берлинг тоже встревожен.

— Никак не получается. Хорошо еще, удалось улизнуть от этих субчиков. Те самые, что караулят Тайминя.

— Вы слышите, друзья? — надрывается Хеллер. — Есть лишь один путь. Освободить самим! Меня удивляет позиция Берлинга. Разве международная солидарность трудящихся — пустой звук для него?

— Папа, ты забыл, что Аугуст твой друг? — горячо упрекает его Нора. — Если ни у кого больше не хватает смелости, я сама освобожу Тайминя! Дорогу небось знаю!

— Я с тобой! — говорит Густав.

— Золотые слова! — орет Хеллер.

Венстрат собрал своих молодчиков в большом зале на первом этаже особняка. После телефонного разговора с Борком он вновь чувствует себя как рыба в воде. Дипломатичное обхождение с Тайминем, которого в два счета можно было бы сломить обычными методами, тонкая лавировка и бессмысленное торчание в этих неуютных комнатах — всем этим Венстрат уже сыт по горло. Теперь, по крайней мере, предстоит действовать, поставленная задача говорит об этом ясней ясного. И в голосе Венстрата проскальзывают хорошо знакомые его подручным интонации мурлыкающего кота. Они знают — чем тише он говорит, тем нетерпимей к возражениям.

— Здесь не должно остаться после нас ни малейшего следа, — отдает распоряжения Венстрат. — Ни намека на то, что мы тут были.

— Вылижем подчистую, — спешит заверить человек со шрамом.

— И чтоб ни одной пустой бутылки! Слышите, Смэш?

— А с певицей как быть? — интересуется полный мужчина.

«Ах, черт… Дикрозис в редакции… Дожидаться его прихода рискованно…» Венстрат колеблется не долее секунды:

— Тоже надо будет выкинуть вон отсюда. Смэш, вы матерый сердцеед, у вас богатый опыт; знаете, как отделаться от женщины. — Взблеск черных очков Венстрата мгновенно пресекает хриплый смех. — Кто тут рэкет? Вы, может, полагаете, что я вас развлекаю анекдотами? Нет, я командую! Останетесь последним, — обращается Венстрат к человеку со шрамом. — Не забудьте инструкции! Вы ничего не должны делать. Пальцем о палец не ударить! Не должны чинить ни малейших препятствий! Как только убедитесь, что его вывезли, сразу же смывайтесь!

— Фу-ты, — тихо отдувается человек со шрамом. — Третий раз твердит одно и то же…

В комнату вбегает человек в гольфах.

— Шеф… — взволнованно начинает он. Венстрат кидает на него уничтожающий взгляд.

— Операция еще не закончена. Как меня зовут?

— Виноват, господин Венстрат… Нора Берлинг приходила в порт. Хотела попасть на «Советскую Латвию».

— Ну, и вы что?

— Не допустил.

— Хорошо, — удовлетворенно кивает Венстрат. — И куда вы ее дели?

— Удрала! — Человек в гольфах пожимает плечами.

— Удрала?! — понижает голос Венстрат до еле слышного шепота. Неожиданный молниеносный удар кулака сшибает человека в гольфах наземь. — Я разве не сказал вам, что любого, кто попытается дать знать на корабль, надо пришить? Или вы хотите, чтобы из-за вас я отсидел те двадцать лет, что задолжал казенному месту?! Слушайте же вы, крысы! Я теперь сам отправлюсь в порт. Если здесь останется от нас хоть малейший след… полагаю, вам ясно, чем это пахнет. Думаете, законом? Нет, вот чем! — Коротким молниеносным жестом Венстрат выхватывает из-за пазухи спрятанный там в специальной кобуре револьвер и наставляет его на Смэша. — Ступай и скажи примадонне: если не удержит язык за зубами, обеспечу ее аплодисментами на том свете!

Задача Смэша легче, чем могла показаться в первый момент. По чистой случайности, он начинает разговор фразой, которая вызывает у неудачливой певицы условный рефлекс.

— Шеф велел сказать, гастроль окончилась. — И Смэш недвусмысленно указывает на дверь.

Ситуация не нова для Элеоноры. Не раз приходилось убедиться, что исправить ее не помогают ни просьбы, ни слезы, ни уговоры. Лучше не предоставлять им возможности унизить тебя лишний раз. И все же она не в состоянии удержаться от вопроса, хоть и заранее знает ответ:

— Где Тайминь?

— Не твое дело! Уехал кутить в столицу!

И вот она вновь шагает по улицам Криспорта. Рухнула еще одна иллюзия. Еще одно свидетельство того, что в этой части мира Элеоноре Крелле не видать счастливой жизни. Но она не отчаивается — ведь она нашла своего Аугуста! Рано или поздно пути их вновь пересекутся, чтобы никогда больше не разойтись… А до тех пор?

До тех пор надо где-то заработать себе кусок хлеба. К сожалению, ничто не говорит о том, что у хозяина «Веселого дельфина» дела пошли лучше. Ничего утешительного нет и в его словах:

— Вы что, смеетесь надо мной? А? — У хозяина кабачка не осталось сил даже для того, чтобы повысить голос. За эти дни зашел всего один русский, да и то в первый день. После того как команде запретили сходить на берег, он еще несколько раз присылал за пивом старика Серенса, а теперь… — Владелец кабачка беспомощно развел руками.

— Да, слыхала по радио, что «Советская Латвия» ушла…

— Что за ерунда?! Они бросили якорь на рейде.

На рейде?.. Услыхав это, Крелле выбегает на набережную. И впрямь «Советская Латвия» не ушла. Тайминь не одинок. До товарищей, в которых он так верит, до помощи, спасения — рукой подать. До спасения для Аугуста и для нее!

Крелле уже забыла, что совсем недавно сама же уговаривала Тайминя отказаться от родины, подписаться под клеветой и осесть в Криспорте. Какое ей дело до политики? Она только хотела пожить по-человечески: быть с любимым мужем, дома, в своей квартире, вырваться из нужды. Теперь, когда она видит совсем неподалеку пароход, она опять готова поехать вместе с Аугустом в Советский Союз, готова на все, лишь бы не остаться одинокой.

Уже довольно долго Элеонора ходит из конца в конец по темной набережной. Она замечает наблюдающего за ней мужчину, его лица не разглядеть в тени широкополой шляпы.

— Вы не скажете, как мне попасть на советский пароход?

— Очень просто. — Венстрат воплощение предупредительности. — Пойдемте! Я вас доставлю!

Элеонора Крелле идет вслед за ним — также как всю свою жизнь следовала советам сильных, энергичных людей. Довольная, что нет необходимости самой решать и действовать, она плывет по течению, которое смывает все лишнее, ненужное, нежизнеспособное. Следует, не догадываясь, что идет навстречу смерти.

Лодка отделяется от берега. Некоторое время еще слышен скрип уключин и тихие всплески весел. Затем лодка пропадает из виду, звуки стихают. И никто не слышит выстрела, внезапно рвущего вечернюю тишь, не слышит последнего крика Элеоноры Крелле, не слышит всплеска воды, которым ее безжизненное тело прощается с Криспортом.

6

Машинистка не может понять, что случилось с Дикрозисом. По обыкновению, он диктует так быстро, что за ним невозможно поспевать, и просто счастье, когда удается не переспросить слово в конце фразы. Сегодня же, напротив, после каждого абзаца он делает паузы, словно не в силах выжать мысль из мозга, переутомленного событиями. Вот и сейчас уже долго не слышно треска клавиш, а редактор все молчит и молчит.

По правде говоря, отнюдь не содержание статьи затрудняет сейчас ум Дикрозиса. Даже будучи разбужен среди ночи, он без натуги сочинил бы такой репортажик. Мешает сосредоточиться умопомрачительная мысль о том, что эта заметка, по всей видимости, последняя, которую он диктует в стенах редакции «Курьера Криспорта». Победа одержана, завтра надо отправляться вместе с Борком в столицу, где ждет работа иного, более широкого размаха, более значительное вознаграждение и, несомненно, более трудные и хлопотливые задания. Именно это сейчас занимает ум Дикрозиса. Справится ли, сможет ли удержаться на поверхности вод, где обитают акулы более хищных пород? Себе-то ведь можно признаться, что блестящий маневр Борка превосходит все доселе виданное Дикрозисом. Стоит ли садиться за партию с шахматистом, который видит игру не на три-четыре хода вперед, а умеет рассчитать все варианты и подготовить противнику ловушку, казалось бы, на ровном месте? Может, разумней остаться в Криспорте?

Дикрозис глядит по сторонам и понимает, что мысленно он уже распрощался со своим мрачноватым кабинетом, в котором навечно поселился запах дешевых сигарет и плохого кофе, с поблекшими литографиями на стенах и со стеклянной дверью, через которую хоть и можно видеть, чем заняты подчиненные, но которая и для него не исключает неприятного чувства пребывания у всех на виду. Второй раз возможность не представится, и потому надо рискнуть. А на прощание сочинить статью, которая заставит благонравных граждан Криспорта еще долгие годы вспоминать редактора Дикрозиса.

Он морщит лоб, пытаясь завернуть особо забористую фразу.

— С новой строки! — говорит Дикрозис. — Пишите!.. «Однако заблуждались те, кто считал, что это последний акт драмы». Точка. «За подписанием договора последовал сенсационный финал…» — Дикрозис снова морщит лоб. — Пишите! «В тот момент, когда торговый пароход «Советская Латвия» готовился покинуть наш порт, многие жители Криспорта, в том числе и ваш специальный корреспондент, были свидетелями постыдного происшествия…» Зачеркните последнее предложение! «Сенсационный финал, который разыграется в апелляционном суде…» Новый абзац… «Договор между судовладельцами и лоцманами будет аннулирован, ибо доказано, что бастующие действовали в соответствии с инструкциями иностранных агентов! Штурман с «Советской Латвии» Аугуст Тайминь, об исчезновении которого мы в свое время сообщали нашим читателям, руководил забастовкой лоцманов. Попытка этих темных элементов тайком доставить Тайминя обратно на борт судна потерпела неудачу благодаря бдительности нашей полиции. Не помог и хитрый маневр русских моряков встать на якорь на рейде, где легко было бы воспользоваться покровом темноты в своих целях. Советского штурмана арестовали как раз в тот момент…»

— Как интересно! — не удержалась от восхищенного возгласа машинистка. — Когда это произошло?..

— Дуреха! — обрезает ее Дикрозис. — Это все еще произойдет. Через час.

Темень сгустилась в капитанской каюте, но Акмен не включает освещение. Тлеет, потрескивая, табак в трубке у Дубова. Почему-то кажется, что в темноте легче разговаривать по душам. А у капитана накопилось так много на сердце…

— Читали радиограмму из управления порта? — Не дождавшись ответа, Акмен продолжает: — Через час при будет лоцман, и мы должны будем сняться с якоря.

— Может, он расскажет нам о Таймине, — говорит Дубов. — После ухода докеров мы окончательно отрезаны от города.

— Ничего хорошего не жду. У меня не выходит из головы визит начальника полиции. — Капитан большими шагами ходит по каюте. — Что за проклятое время, в которое мы живем! Помню, раньше не было латвийского парохода, с которого кто-нибудь не удрал бы в первом же заграничном порту. Надежда на лучшие заработки, поиски приключений да мало ли что… И никто из-за этого не подымал шума!.. Когда такой балбес через год, оборванный и голодный, заявлялся в консульство, ему давали денег на дорогу домой, и кончен бал. А нынче… — Он тяжело вздохнул.

— Проклятое не время наше, а эта холодная война, которая превращает всех нас, как партийных, так и беспартийных, во фронтовиков. — В голос Дубова, незаметно для него самого, закрадываются лекторские нотки. — Ты пойми, капитан, здесь мы больше не Акмен, Тайминь, Чайкин или Дубов со своими индивидуальными свойствами характера, здесь мы даже не являемся представителями определенной национальности или государства, мы все здесь — носители марксистской идеологии: большевики, красные, агенты Кремля, кому как понравится нас обозвать. Дома ты вправе выругаться, напиться, подраться — это твое личное дело. Здесь же за тебя в ответе весь Советский Союз — пожалуйста, не смейся! — также местные коммунисты.

— Бедняга Тайминь, — горько улыбается Акмен. — Над чем только ему не приходится ломать голову!..

Без стука открывается дверь. Входит чем-то взволнованный вахтенный штурман.

— Товарищ капитан! Пошли на палубу. На набережной что-то непонятное. Если не ошибаюсь, неподалеку от причала лоцманского катера.

В первый момент трудно разобрать, что могла бы означать суета на берегу. В мощный бинокль видны два человека, устанавливающие на пологой крыше склада мощный прожектор. Одна за другой подъезжают легковые и грузовые машины. Из них выходят люди, собираются в группы, выгружают киноаппаратуру.

— Это совсем не похоже на демонстрацию, — качает головой Дубов.

— Скорее, на киносъемки, — замечает Акмен. — Вон камера, видишь?

— А что же они собираются снимать? — Лицо Дубова хмурится. — Уж не нас ли? Знаем их съемки. Мы-то не полуголые девицы, не бандиты. А впрочем… — Он получше подстраивает бинокль. — Глянь-ка, вон и наш старый знакомый из желтой газетенки. — Дубов заметил Дикрозиса, который, растопырив руки, показывает на «Советскую Латвию». — Ясно, они что-то готовят нам на прощание. Держись, капитан!

Развалясь в любимом кресле консула Фрексы, Борк слушает последние известия.

«Завтра в парламенте начинаются дебаты по торговому договору с СССР, — рассказывает диктор. — Результаты предварительного опроса говорят за то, что оппозиции навряд ли удастся поставить на голосование вопрос о доверии и сорвать планы правительства. Самые разные слои населения одобряют мирную политику сосуществования. Кулуарные слухи о якобы предстоящем сенсационном заявлении депутата Борка следует рассматривать как неуклюжую попытку посеять тревогу в умах некоторых депутатов».

— Может, и в этот приемник встроен магнитофон, — ехидно замечает консул, — чтобы отравить вам настроение… Да, это был трюк — первый сорт, а то, что вы проделали с Тайминем…

— Чепуха! — Борк чувствует себя польщенным. — По сравнению с сюрпризом, который ожидает завтра нашего министр-президента… — Звонит телефон, и Борк снимает трубку. — Алло!.. Да, хорошо. Благодарю! — Борк встает. — Теперь дело идет к концу. А знаете что, консул?.. Я рад, что доиграна эта партия! Пора уже, звонил ваш Хеллер, через полчаса все закончится… Вы тоже поедете?

— В порт? Для какого черта?

— Хочу видеть этого штурмана… Сами посудите, я сыграл с ним целую партию, но противника своего ни разу не видел. Теперь, когда победа над ним одержана, надо было бы взглянуть на него. Поедем!

Особняк, в котором заключен Тайминь, в этот поздний вечерний час выглядит еще более заброшенным и мрачным, нежели днем. Охают и стонут, тревожно шумят в парке столетние дубы. Контуры здания неразличимы в темноте, светятся лишь два окна на втором этаже.

Завидев темный силуэт усадьбы, Густав загодя выключает фары и сбавляет ход. Старый «форд» тихо подкатывает и останавливается. Теперь машина находится под укрытием высокой каменной стены, и потому из дома ее не видно. Из машины вылезают Нора, Густав и седой лоцман, тоже решивший принять участие в этом рискованном деле, чтобы при надобности остудить пыл молодежи. В годы немецкой оккупации он неоднократно организовывал дерзкие побеги союзных солдат из лагерей военнопленных и потому считает, что без его личного участия это предприятие обречено на неудачу.

Густав и Нора достают из машины моток каната и перебрасывают его через каменную ограду.

— В какой комнате его держат? — спрашивает Густав.

— На втором этаже. Вон то окно, — показывает Нора. И, как бы подтверждая слова девушки, в черном квадрате, где смутно виднеется тень человека, вспыхивает и тотчас гаснет огонек спички.

— Пошел! — командует Густав и по канату ловко взбирается на ограду. — Давай за мной. Караульных не видно…

Норе и Густаву удается так тихо и незаметно подкрасться к зданию, что погруженный в свои мысли Тайминь ничего не слышит. В окно стукнулся камешек и заставил Тайминя отпрянуть. Вслед за камешком в комнату с шорохом влетает моток каната. Аугуст наклоняется, берет его в руки, дергает, подавая сигнал вниз. Затем со всей силой тянет. В окне появляется темная фигура. Тихо соскакивает с подоконника.

— Аугуст! — волнение сдавливает Норе горло.

— Свет! — тихо приказывает Тайминь и тут же сам зажигает спичку. — Малышка Нора?! Ты?! — Тайминь ошеломлен.

— Теперь не время уточнять, — шепчет Нора. — Мы приехали за тобой. Быстрей.

— Погоди… Где мой теплоход?

— Потом… надо торопиться… В парке как раз нет никого из стражи. — Не в силах понять причину его нерешительности, Нора тревожно спрашивает: — Что с тобой?

— Нора, где «Советская Латвия»?

— В порту. Именно туда мы и хотим тебя доставить.

Молчание. Затем Тайминь задумчиво, как бы про себя, произнес:

«Здесь… Значит, все же верят! Выходит, сообщение по радио — выдумка… Тогда все хорошо».

— Ясно! — Тайминь преодолел минутную слабость. Он выпрямляется и резко спрашивает: — В парке действительно нет ни одного часового?

— Да, да… Скорей! Дорога каждая секунда.

— Спасибо, — улыбается Тайминь. — Теперь иди. Я с вами не пойду!

— Что?! — Нора в недоумении даже пятится. — Так, значит, правда?.. Не может быть? Аугуст!.. Аугуст Тайминь! — Нора почти кричит, будто хочет докричаться до его совести.

Тайминь понимает, о чем думает Нора.

— Предатель? — коротко усмехается он. — Я предатель? — Тайминь трясет головой. — Нет, Нора! Раньше, когда еще не знал, что вы найдете меня, когда не знал, что мой корабль не ушел в море, когда ничего еще не знал… Мне было важно обмануть противника… Чтобы попасть в столицу… Там представилось бы больше возможностей бежать, добраться до советского представительства или до другого места, где я мог бы рассказать правду. Теперь это уже не нужно.

— Надо бежать! Не понимаешь разве? Через час «Советская Латвия» снимается с якоря и уходит.

— Пусть! Я должен остаться здесь! — твердо говорит Тайминь. — Пойми, Нора, речь идет не о моей личной судьбе, не о судьбе Элеоноры. Я не имею права бежать! Отсюда я должен выйти обвинителем. Обвинению необходимы доказательства. А если я сбегу, у меня их не останется. Даже на вас я не смогу сослаться.

Нора поражена:

— Это же безумие!..

— Это наша, советская тактика! В любых условиях бороться за победу… — После паузы Тайминь продолжает: — А теперь все зависит от тебя… Любым способом ты должна поставить в известность полицию о том, что я здесь… Именно полицию! Никого больше!

— Но полиция ведь с ними заодно…

— Разумеется… до тех пор, пока у моих противников есть шансы взять верх. В тот момент, когда начальник полиции почувствует, что его игра проиграна… Не будем терять времени! Надо поспешить! Пока «Советская Латвия» здесь, полиция не посмеет увильнуть…

— Возьми! — Нора сует Тайминю в руку «вальтер» старого лоцмана, добытый им когда-то в перестрелке с немцами. — Возьми же хоть это. Все-таки безопасней. Если они пронюхают, что полиция на подходе…

— Нет! — отказывается Тайминь. — Я торговый моряк. Оружия мы не носим.

— Ты от всего отказываешься…

— Напротив, — улыбается Тайминь. — То, что я без оружия, самое надежное мое оружие…

— Постойте, постойте… Да, да… Я вам верю. Но мне необходимо эти факты еще уточнить.

Оставив Нору, Густава и старого лоцмана в приемной, начальник полиции вбегает в свой кабинет. Впопыхах забывает выключить радио, бросается к телефону. Трясущимися пальцами набирает номер Борка.

«Коротко повторяем последние новости, — слышен голос диктора. — Завтра в парламенте начинаются дебаты по торговому договору с Советским Союзом…»

Начальник полиции не слушает. На лбу у него выступил пот. Борк не отвечает. Префект набирает номер администратора гостиницы.

— Срочно! Разыщите во что бы то ни стало! Может, он сидит в баре… Нету?.. Уехал?.. В порт? Проклятье!

Начальник полиции бросает трубку. Потом спохватывается и хочет набрать номер консула Фрексы. В этот момент до его сознания доходят произнесенные диктором слова:

«Лидер крестьянской партии сообщил, что ситуация в корне изменилась. Учитывая высказанное избирателями мнение, что торговый договор с СССР выгоден также и земледельцам, на заседании фракции принято решение поддержать правительство. Таким образом, рухнула последняя опора возглавляемой доктором Борком оппозиции. Как нам только что сообщили, министр иностранных дел господин Нордьюп посетил сегодня советского посла, дабы засвидетельствовать, что для розыска исчезнувшего советского штурмана будут предприняты самые решительные меры. Заодно он выразил благодарность Советскому правительству за помощь, предоставленную пострадавшим жителям Бергхольма…»

Последние слова префект полиции не слышит.

— Теперь я ему покажу! — произносит он сквозь зубы и бросается к двери.

Большая серая машина с погашенными огнями резко тормозит около усадьбы. Венстрат выходит и на миг прислушивается к тишине, в которой слышен лишь шелест листвы. Он смотрит в сторону особняка. Все окна темные, кроме крайнего на втором этаже. Венстрат удовлетворенно кивает. Это условный знак. Значит, все шло по плану. Тайминь совершил «побег», караульщики покинули дом.

Однако Венстрат не таков, чтобы целиком полагаться на своих подручных. Все они жалкие дилетанты. Все они думают лишь о том, как бы поскорей отработать, получить деньгу и задать стрекача. Вставляя ключ в замочную скважину ворот, Венстрат ухмыльнулся, вспомнив предупреждение Борка о том, что предстоит работа «в белых перчатках». А что? И в самом деле сработали так, что комар носу не подточит…

Венстрат проходит через парк и бесшумно отворяет дверь. Дом молчит. Вдруг на втором этаже он слышит подозрительный звук. Выхватив из-за пазухи револьвер, Венстрат на цыпочках идет по лестнице. Останавливается у двери, за которой слышны булькающие звуки.

Пинком распахнув дверь, Венстрат подымает револьвер, но рука тотчас опускается. Зрелище чересчур ошеломляюще, чтобы Венстрат мог отреагировать на него сразу.

На полу валяются несколько пустых бутылок. Посреди них сидит в стельку пьяный Смэш и досасывает из горлышка последнюю бутылку.

— Ты чем тут занимаешься, скотина?! — Венстрат взбешен, он буквально захлебывается от злости, и лишь шипение вырывается из его рта.

Однако смысл его слов до Смэша доходит.

— Я? А вы разве не видите? Все ушли, и я чуть не ушел, но гляжу, нельзя. Оставить столько добра! Вы же сказали, чтоб никаких следов, ни пылинки… Выбрасывать? Я, может, и преступник, но такого преступления совершить не могу… Ваше здоровье!

Венстрат не тратит слов попусту. По меньшей мере пять минут на Смэша сыплется град ударов. Всякий раз, как он падает на пол, Венстрат опять ставит его на ноги и колошматит дальше.

— Ну как? — спрашивает наконец Венстрат угрожающим шепотом.

Смэш встряхивается.

— Все в порядке, шеф… виноват, господин Венстрат… Весь хмель вылетел, жаль просто… Столько отменного питья, и все зря…

— Заткнись! Пошли!

Молча они вдвоем обходят помещение за помещением. Кое-где Венстрат обнаруживает мелкие упущения, но в целом ребята поработали хорошо. Осталась последняя комната — Тайминя.

— Проверил?

— Нет. Эту я должен был… Не успел еще. Думал, времени еще хватит, прежде надо вещественные доказательства ликвидировать.

— Пожалуй, ты и есть главное вещественное доказательство, которое надо бы ликвидировать, — негромко произносит Венстрат и отпирает дверь.

Венстрат включает свет. Комната пуста. Мебель стоит на местах.

Венстрат подходит к окну, смотрит вниз. Смэш идет за ним. Неожиданный резкий шум заставляет их мгновенно обернуться.

Притаившийся за дверью Тайминь, захлопнув ее, запер ключом и, прежде чем Венстрат успевает остановить его, выбрасывает ключ в окно.

Смэш бросается на Тайминя. Удар в челюсть отбрасывает Смэша в угол. Хныча от боли, он катается по полу. Как только Венстрат выхватывает револьвер, Тайминь подымает руки вверх.

— Ты здесь? — спрашивает Венстрат, не веря своим глазам. Мозг его работает с явной перегрузкой. Вопрос, почему Тайминь остался, кажется сейчас первостепенной важности. — Ты здесь? — повторяет он, как испорченный граммофон. — Разве тебя не освободили?

— Было такое намерение… Да мне понравилось ваше общество, решил остаться, — осклабился Тайминь.

— Послушай, ты! — Венстрат приближается к Тайминю. — Что все это значит?

— Ничего особенного! Хочу, чтобы вы немного побыли в моей шкуре, — спокойно отвечает Тайминь.

— Западня! — доходит наконец до Венстрата. — Встать к стенке! Лицом! Руки вверх! Пошевелишься — покойник!

Тайминь подчиняется.

— Взломать дверь! — приказывает Смэшу Венстрат.

Видя, что Смэшу не по силам обитая железом дверь, он сам приходит ему на помощь, Тайминь не теряется.

Прежде, чем Венстрат успел опомниться, оружие вырвано у него из рук.

— Так! Теперь поменяемся ролями, — улыбается Тайминь. — К стенке. Живей! И чтобы не шевелиться!

Венстрат вепрем бросается на Тайминя. Тайминь подымает револьвер. Смэш съеживается. А Тайминь, ногой отпихнув Венстрата, выстреливает весь барабан в окно. Звенит стекло. Гулко отдаются выстрелы в парке.

— Он спятил! — хрипит Смэш, наскакивая на Тайминя. Но Тайминь оказывается проворней. С последним выстрелом вылетает в окно и револьвер.

Схватка. Воспользовавшись моментом, когда Смэш придавил Тайминя к полу, Венстрат подбегает к окну и распахивает его. До земли не менее пяти метров.

За дверью шум, голоса. В пылу драки ни Венстрат, ни Смэш не слышат их. Шум приближается. Дверь сотрясают удары. Венстрат и Смэш из последних сил норовят высвободиться из железных рук Тайминя…

— Откройте! Полиция! — И тяжелая дверь заходила ходуном.

По полу катается клубок тел. С треском срывается с петель дверь. Врываются полицейские с префектом во главе…

В последнюю секунду вырвавшись из рук Тайминя, Венстрат добирается до окна. Изготавливается выпрыгнуть, но… внизу блуждают лучи от карманных фонарей полицейских. Дом оцеплен. Венстрат медленно поворачивается и также медленно подымает руки. У Смэша нет сил подняться. Он подымает руки, так и не вставая с пола.

Тайминь, шатаясь, подходит к начальнику полиции.

— Я штурман с «Советской Латвии», — обращается он к префекту.

— Знаю, господин Тайминь. Мы вас давно ищем.

— И только теперь отыскали?

— Лучше поздно, чем никогда! — шуткой пытается сгладить неловкость префект. — Арестовать! — указывая на Венстрата и Смэша, кивает он полицейским.

— Ну нет, это будет неучтиво! — улыбается Тайминь. — Разрешите прежде всего представить вам моих гостеприимных хозяев!.. Это господин Венстрат, его обычно величают шефом. А вон тот — господин Смэш!

— Знаю эту банду! — угрюмо бросает начальник полиции. — Не беспокойтесь, господин Тайминь! Все получат по заслугам.

— Остальные тоже?

— Разумеется. Мой девиз — закон и порядок. Но в первую очередь нам надо выяснить, кто в действительности принимал участие в вашем похищении, — говорит префект. — Это потребует известного времени. Запаситесь терпением.

— Могу вас избавить от этих затруднений… Запишите: депутат Борк! Консул Фрекса! Редактор Дикрозис!

На набережной народу все прибывает.

— Мне это не нравится! — гневно говорит Берлинг, показывая широким жестом на автомобили репортеров, фотографов, радиокомментаторов, на установленные в нескольких местах прожекторы. — Как я сразу не сообразил! Готов себя убить за это… — продолжает он. — Поведение Хеллера и его предложение мне с самого начала показалось подозрительным, но…

— О чем ты говоришь? — недоуменно спрашивает кто-то из лоцманов.

— О провокации! Ты что, не видишь, для чего они собрались на набережной? Тайминя встречают! — В его голосе звучит отчаяние.

— Я их предупрежу! — предлагает кто-то из лоцманов.

— Поздно! Они с минуты на минуту должны подъехать, мы уже ничего не в силах предпринять.

Консул Фрекса сидит в своей машине и поглядывает на часы.

— Запаздывают, — говорит он сидящему рядом Борку.

— Ничего, — улыбается Борк. — Стоит потерпеть.

— Господа, еще немного терпения, — радушно улыбается журналистам Дикрозис. — Еще минуточку терпения, и вы станете свидетелями неслыханной в Криспорте сенсации. Можете мне поверить! На такие вещи я мастак.

Журналисты отвечают на это признательной улыбкой.

…С командного мостика «Советской Латвии» Акмен с Дубовым напряженно наблюдают за необычной суетой на набережной.

— Что же они решили там учинить? — как бы самого себя спрашивает Акмен.

— Понятия не имею.

— Новую провокацию? В таком случае они опоздали. Через пятнадцать минут к нам на борт подымется лоцман.

— Лоцмана можно задержать. Не знаю, какая роль отведена нам в спектакле, но одно ясно: без нас он потерял бы всякий смысл.

Берлинг поглядывает на огни, обозначающие место якорной стоянки «Советской Латвии».

— Через десять минут я должен быть на судне, — негромко говорит он. — Стало быть, все произойдет в эти десять минут.

— Или не произойдет, — впервые за это время кто-то из лоцманов решается высказать надежду. — Они давно должны были быть здесь.

Атмосфера в гавани все больше сгущается. Консул Фрекса поминутно глядит на часы. Борк спокоен, хранит молчание. Дикрозис пытается утихомирить репортеров.

Где-то вдалеке сигналит автомашина. Все замирают. Автомобильный сигнал уже совсем близко. На набережной появляется старенький «фордик».

— Зажечь прожектора! — командует Дикрозис.

Набережную заливает ослепительный свет. Начинается невообразимая кутерьма. Журналисты выхватывают из карманов блокноты. Фотографы налаживают свою аппаратуру. Радиокомментаторы проверяют микрофон. Кинооператоры приводят в готовность камеры.

Но «форд» обгоняет другая машина. И тут тишину разрывает голос Дикрозиса:

— Вот вам, господа, обещанная сенсация! — исполненным осуждения жестом он показывает на Тайминя, который вылезает из машины в сопровождении Норы и старого лоцмана.

Какое-то мгновение Тайминь стоит неподвижно, будто специально позирует фотографам и киносъемщикам, которые с великой поспешностью снимают его. Затем он поворачивается к машине, из которой уже вылез начальник полиции. Префект любезно берет Тайминя под руку и ведет к причалу, куда, завывая сиреной, подруливает полицейский катер. На короткий миг наступает всеобщее замешательство. Затем раздаются ликующие крики лоцманов.

Консул Фрекса запускает мотор автомобиля.

— Эту кашу вы будете расхлебывать сами, — злобно говорит он Дикрозису.

— Идиот! Нашел время для упреков, — огрызается Борк. — Гони быстрее!

— Выключить прожекторы! — лишь теперь спохватывается Дикрозис.

Однако осветители не выполняют приказания. Камера продолжает съемку.

— Проклятие! — орет взбешенный Дикрозис. — Погасить свет!

Префект поворачивается к толпе.

— Лоцмана, который поведет «Советскую Латвию», прошу сесть в полицейский катер. Что же касается остальных, господа, то наш гость, господин Тайминь, благодарит вас за торжественные проводы.

И вот Тайминь снова занимает свое место на командном мостике. Рядом стоит Берлинг. На палубе префект беседует с капитаном и его помощником Дубовым.

Тайминь вполголоса разговаривает с Берлингом.

— Спасибо, — говорит Тайминь. — Тебе, всем вам и в особенности малышке Норе…

— Нет, спасибо тебе. — Берлинг кладет руки ему на плечи. — Ты же сам знаешь — не было бы тебя, многое пошло бы у нас наперекосяк. Борк долго будет тебя вспоминать.

— Да, как бы ни было трудно, а все же провел судно туда, куда хотел… Жаль только одно… Эх, если б можно было задержаться здесь хоть на несколько часов… Зайти к Элеоноре, поблагодарить и сказать, что жду ее…

— Об этом я позабочусь!.. Мы все позаботимся о ней… Ручаюсь, не пройдет и трех месяцев, как встретишься с ней в Риге.

Усиленный мегафоном голос капитана Акмена командует:

— Поднять якорь!

Настал момент, когда префект может сойти в свой катер и больше не видеть играющей на губах у Дубова ухмылки, которая хуже любого, высказанного вслух упрека. Якорная цепь, звено за звеном, подымается из воды. Вот из темных волн показывается и тяжелый якорь, все стоящие у борта смотрят на него.

Над палубой эхом проносится одновременный вскрик нескольких человек.

На лапе якоря, словно уцепившись за него в последней попытке попасть на корабль, который увезет ее на родину, висит бездыханное тело Элеоноры Крелле.

Префект в ужасе отшатнулся. Он узнал Элеонору Крелле, поскольку афиши с ее портретом последние три дня буквально наводнили город. Он понял все. И не только то, что повинен в смерти певицы, но и то, кому придется быть в ответе за ее смерть.

— Что, что? — бормотал он. — Это немыслимо!.. Криспорт, он ведь самый мирный город на всем белом свете!