«Вдоль обрыва, по-над пропастью...»

Начало

Весна 1961 года. Меня недавно перевели работать в Москву, а до этого я после окончания института трудился прорабом на строительстве вокруг Москвы газового кольца радиусом двести километров и приезжал домой только в субботу, чтобы в понедельник опять отправиться в ту деревню, где в это время был главный фронт работ. Дело в том, что Москва все время снабжалась ростовским газом, который оказался по своим компонентам очень содержательным для химической промышленности, и ей решили отдать этот ростовский газ, вместо того чтобы сжигать его в квартирах на газовых горелках, а Москву перевести на ставропольский газ.

Короче говоря, я опять оказался в своем любимом городе, в нашей закадычной компании, что сложилась еще со школы. Собирались мы тогда в квартире Володи Акимова, вернее, в его большой сорокаметровой комнате, хотя до революции вся квартира принадлежала отцу Володи. Он был по тем временам крупный инженер, достаточно богатый, чтобы иметь такую квартиру, в которой были еще две большие комнаты и, естественно, ванна.

После революции «буржуев» уплотнили, и в Володиной квартире жили еще две семьи. Но самая большая комната осталась за хозяином этой квартиры, который умер, когда Володя был совсем маленьким. Когда Акимов учился в девятом классе, умерла и его матушка. После смерти мужа через какое-то время она вышла замуж, но отношения с дядей Пашей (так звали нового мужа его матери) у Володи не сложились. Так что когда умерла Нина Сергеевна (так, по-моему, звали мать Володи), Акимов остался один-одинешенек и очень был рад, когда мы у него собирались на нашу скромную пирушку…

Мы с ним почти год не виделись, и я решил заехать — навестить товарища. Я знал, что за то время, что меня не было в Москве, Володя женился на очень красивой девушке, Ирине, познакомившись с ней в ГУМе, где она работала продавщицей.

Я позвонил, узнал, что он дома, Володя сказал, что ждет меня и хочет познакомить со своей женой.

Я приехал. Но, кроме красавицы жены, там была еще одна девушка — как оказалось, старшая сестра Ирины, Татьяна, которая заехала к сестре на минутку по каким-то семейным делам. Она была тоже очень недурна собой, правда, уступая в красоте своей младшей сестре.

Посидели поболтали о том о сём и разошлись. Я взял у Тани номер ее телефона и на следующий день позвонил ей и пригласил поужинать в кафе. Она согласилась.

Мы встретились и… Тут мне вспоминается начальный куплет одной из песен Владимира Высоцкого:

Так начался наш роман. Она была двумя годами старше меня, окончила Педагогический институт и преподавала литературу в каком-то техникуме. И очень любила читать, книгами у нее была завалена вся ее небольшая комната.

Она жила со своей мамашей в двухкомнатной квартире, то есть у нее была своя комната, так что нам было где уединиться…

Когда я признался, что пишу стихи, она попросила меня кое-что прочитать. Я что-то прочитал (не помню что)…

— Недурно, — услышал ее оценку. — А как ты относишься к Евтушенко? — вдруг спросила она.

— Никак. Мне кажется, у него не все в порядке со вкусом…

— А к Вознесенскому? — спросила Таня.

— А кто это?

— Ты не знаешь, кто такой Андрей Вознесенский?! — удивленно спросила она.

— Понятия не имею, — чистосердечно ответил я.

— Ну и темный ты человек!.. Это сейчас самый модный поэт. — Она показала мне скромную книжечку под названием «Мозаика» и дала мне ее на дом, чтоб почитал.

Едва открыв ее, я сразу понял: это мой поэт…

А вскоре Таня подарила мне эту книжку, так как купила такую же себе (у нее была знакомая продавщица в книжном магазине на Кузнецком Мосту, которая ей доставала тогда весь модный книжный «дефицит»), а вскоре она мне подарила и новый сборник Вознесенского «Парабола». Я зачитывался и уже многие стихи его знал наизусть…

Как-то я позвонил Тане, она сказала: «Приходи ко мне вечером, у меня в гостях будут поэты».

Я пришел. Она познакомила. Это были Виктор Забелышинский и Всеволод Ревич. Сидели выпивали, разговоры разговаривали на всякие литературные темы. А их издавали в то время журналы «Новый мир» и «Юность». Вдруг Таня говорит:

— Ребята, почитайте стихи…

Начал Забелышинский, потом Ревич. Таня говорит:

— Игорь, твоя очередь…

Я, конечно, очень стушевался, не знал, что прочесть, и прочел вот что:

— Очень лихо, — сказал Виктор.

— Да, здорово, — подхватил Всеволод.

— Приходи к нам в «Магистраль», — продолжил Виктор.

— А это что такое?

— Ты не слышал про литобъединение «Магистраль»? Да это самое знаменитое литобъединение в Москве. Из него вышли Булат Окуджава и Владимир Войнович. Ты что, об этом не слыхал? — продолжал Забелышинский.

— Нет, впервые слышу. А где оно находится? — неловко спросил я, чувствуя свою полную неосведомленность в литературной жизни столицы.

— У трех вокзалов, в Центральном доме культуры железнодорожников. Руководит им поэт Григорий Михайлович Левин. Собираемся по четвергам, в семь часов вечера. Приходи, я тебя представлю…

— Спасибо, Виктор, непременно приду…

Я считал дни до четверга и ужасно волновался. К назначенному часу я был там и встретил Виктора. Он познакомил меня с Григорием Михайловичем, тот сказал, что я сегодня могу поприсутствовать в качестве вольнослушателя, а после занятия я должен почитать стихи, он и его «бюро» меня послушают и решат, принимают меня в литобъединение или нет.

Окончились занятия, осталось несколько человек, и Левин предложил мне почитать мои стихи. Первые два стихотворения (сейчас не помню какие) не произвели, как мне показалось, должного впечатления. Тогда я прочитал стихи «Скрипка», посвященные Белле Ахмадулиной (это и по сию пору одно из любимейших моих стихотворений). Вот эти стихи:

Я закончил. Началось обсуждение услышанного, но я не помню, кто что говорил. Обычно заключение делал Левин. И вот его слова я запомнил:

— Считайте, что вы приняты…

Обычно занятие литобъединения строилось так. Григорий Михайлович приглашал какого-то поэта (у меня в памяти остались Борис Чичибабин, Анатолий Передреев, Владимир Цыбин и Александр Балин, других не помню), тот читал свои стихи, и потом шло обсуждение услышанного.

Вот это обсуждение было самое главное и интересное на занятиях. Тон в обсуждениях задавали Александр Аронов и Виктор Гиленко. Как тонко, как скрупулезно, всесторонне и взвешенно они все это делали — остается только диву даваться.

Каждую неделю я с нетерпением ждал четверга, ждал этих интересных семинаров. Много позже, когда я уже стал членом Союза писателей, поступил на Высшие литературные курсы при Литературном институте и участвовал в поэтическом семинаре этих курсов, который вел Александр Петрович Межиров, большой, знаменитый поэт, я часто вспоминал наши занятия в «Магистрали», по сравнению с которыми обсуждения у Межирова походили на детский сад… Короче, всю лабораторию, всю технологию написания стихов я изучил именно в «Магистрали», за что несказанно благодарен всем ее участникам, и особенно Григорию Михайловичу Левину.

Осенью того же года, когда я написал «Бабье лето» и спел как-то раз, когда мы после занятий узким кругом пришли домой к нашему руководителю, я мгновенно стал его любимым учеником, и он возил меня ко многим тогда известным поэтам. Были мы у Марии Петровых, у Арсения Тарковского, у Михаила Светлова и еще у кого-то, теперь уже и не помню, представлял, просил, чтобы я читал свои стихи и, конечно, спел «Бабье лето».

Сегодня, с высоты прожитых лет, я вспоминаю этот период как самое счастливое время своей жизни. Ведь именно тогда у нас сложился тот тесный круг друзей, в который, говоря словами тогдашней песни Высоцкого, «не каждый попадал». Расскажу вкратце о тех, кто составлял этот самый тесный круг…

Начну с Артура Макарова, это был нами признанный гуру, он писал очень крепкую прозу, и в юбилейном, пятисотом номере журнала «Новый мир» был напечатан его рассказ «Дома» — о молодом парне, который получает недельный отпуск, служа в армии, приезжает в свою деревню и пьет напропалую, не просыхая…

Следующим хочу представить Толю Утевского, который учился в нашей школе двумя классами старше, был страшный стиляга и случайно не попал в знаменитую статью «Плесень» в газете «Правда» — про «золотую молодежь» (ходили слухи, что его отец, очень видный юрист, попросил редактора газеты, чтоб фамилия его сына не фигурировала в этой статье). Толя жил в том доме на Большом Каретном, в котором жил и отец Высоцкого, и они как-то там познакомились. А Утевский дружил с Левоном Кочеряном (для нас он был просто Лёва), который тоже жил в том же доме, что и отец Высоцкого.

Лёва дружил с Артуром Макаровым (кстати, Артур был приемным сыном Тамары Макаровой и кинорежиссера Сергея Герасимова; вернее, Артур был сыном сестры Тамары Макаровой, но то ли она куда-то уехала, то ли заболела и умерла, но воспитывала Артура с детства именно Тамара Макарова). К тому времени, о котором пишу, Лёва был уже знаменит тем, что был вторым режиссером у Сергея Аполлинариевича Герасимова на съемках фильма «Тихий Дон» (там, видимо, они с Артуром познакомились и подружились, так как Артур — он сам рассказывал — бывал на этих съемках и ему было очень интересно наблюдать, как снимается фильм; в дальнейшем он станет знаменитым сценаристом, первым фильмом по его сценарию будет «Новые приключения неуловимых», потом пойдут другие, написанные специально для Жанны Прохоренко, с которой у него будет долгий роман).

Сам же Кочерян самостоятельно снимет единственный фильм — «Один шанс из тысячи» и рано уйдет из жизни — онкология сделает свое подлое дело…

Володя Высоцкий иногда заходил после школы к отцу (он жил с матерью на Мещанской улице, которая после московского фестиваля молодежи стала называться проспектом Мира). Там он как-то пересекся с Толей Утевским, и ему очень захотелось подружиться с ним. В подростковом возрасте всегда тянет к более взрослым, тем более Толян (так мы его звали) был известным стилягой и все вечера проводил в «Коктейль-холле», что был на улице Горького, пока его не прикрыли как рассадник растления молодежи. Володя стал захаживать в гости к Утевскому и вскоре примкнул к его кругу, где получил прозвище Шванц (хвостик), но это его ничуть не смущало…

Когда же он начал писать свои песни, уже Толян с Кочеряном и Артуром примкнули к нашему кругу, который просуществовал фактически до тех пор, пока Володя не был принят Любимовым в театр на Таганке.

Почти каждый вечер мы собирались у Володи Акимова (он уже разошелся со своей женой-красавицей, продавщицей из ГУМа, ибо было явно несовместимо их мировосприятие): скромное застолье, выпивон, бесконечные разговоры о том о сём и Володины песни под гитару (и не только его, но и Галича, Окуджавы, Городницкого), причем Высоцкий тогда еще не очень овладел этим немудреным инструментом (кстати, первые «уроки» по овладению гитарой давал я ему, еще учась в школе). Дело в том, что мне мама по окончании седьмого класса подарила гитару, которая лежала до поры до времени безо всякого применения. Но вот в марте 1953 года умирает Сталин, и по сему случаю объявляется амнистия. Притом амнистия касалась только бытовых и уголовных статей… И вот наш двор на Неглинной улице вскоре превратился в настоящую воровскую малину. Двор был проходной по диагонали, почти квадратный, очень большой, чуть ли не вполовину футбольного поля, и вот в противоположных от проходных углах лежали такие большие катушки из-под кабеля, превращенные в игровые столы, на которых резались в буру, в очко и, конечно, распивали водочку и пели под гитару настоящие блатные песни. Песни были обалденные, порой ничего невозможно было понять из их воровского жаргона, но завораживали, как говорится, на раз. Вот запев одной из таких песен:

Ничего не понятно, но завораживает. Я попросил ребят, что распевали под гитару эти песни, показать мне несколько аккордов, зная которые можно саккомпанировать любой песне. Я быстро освоил эту немудреную грамоту и в нашей школьной компании вскоре стал «центром внимания», так как аккомпанировал себе, распевая песни Вертинского, которые мне мама пела вместо колыбельных. Вот после этих моих «сольных» выступлений Высоцкий как-то и попросил, чтобы я ему показал, как брать на гитаре эти пять-шесть аккордов. Но у него поначалу это плохо получалось, и иногда, когда он уже писал свои знаменитые дворовые песни, я у него забирал гитару и сам ему аккомпанировал.

У меня был двоюродный брат, Саша Бирюков (царство ему небесное). Он окончил юридический факультет МГУ и по окончании попросился, чтоб его направили в Магаданскую прокуратуру. Дело в том, что его отец, Михаил Евгеньевич Бирюков, был флотским офицером и, приплыв в очередном рейсе в Магадан, остался там работать в порту этого города, иногда наезжая в Москву, к своей жене тете Лиде.

Тогда уже был организован Эдуардом Берзиным трест «Дальстрой», который занимался в основном промышленной добычей золота, но и осваивал далеко не обжитый край, где за работу в любой отрасли платили очень большие деньги.

Михаил Бирюков списался с моим отцом, с которым они были в дружеских отношениях, и посоветовал ему податься на Колыму за «длинным рублем». И вот мой отец с моей мамой и четырехлетней дочуркой отправляется на Колыму, где ему дядя Миша уже нашел работу начальника пристани Балаганное, это недалеко от бухты Нагаево, где, собственно, и начинается Магадан.

Там, в Магадане, и появился на свет ваш покорный слуга. Это случилось 2 апреля 1937 года.

А летом того же года Берзина вызвали в Москву якобы для отчета о работе «Дальстроя». На Казанском вокзале Москвы были вывешены портреты Сталина, Калинина и Берзина, пионерские отряды с заготовленными речевками должны были встречать добродетеля Колымского края. Но за сорок километров от Москвы вагончик, в котором ехал Берзин, отцепили, и больше начальника Колымы никто не видел. А через некоторое время сообщилось о его расстреле.

И на Колыме начались посадки. Посадили и моего отца, и ему, как и Берзину, в вину вменялось то, что они якобы хотели продать Чукотку Америке… Наверно, могли посадить и мою матушку как жену врага народа, но я, родившийся весной, хотя и летом на Колыме с витаминами плохо, заболел жутким авитаминозом, мама рассказывала, что мое маленькое тельце представляло собой сплошную кровавую массу — так я расчесывал себя до крови… И врачебный консилиум постановил вывезти ребенка «на материк» — так называлась европейская часть нашей страны, то есть я фактически спас семью… А как только переехали Урал, я тут же и ожил… Правда, диатез меня еще мучил несколько лет, пока меня не увидела одна старушка в Пушкине, где мы летом снимали дачу, сказала маме, чтоб та отдала ей младенца на вечерней зорьке… Мама передала ей меня. Она сходила на вечерней зорьке на берег реки, прочитала какую-то молитву — и я вскорости избавился от мучившего меня недуга…

Отец просидел полтора года, его пытали, прежде чем он подписал все нелепые обвинения, которые ему предъявлялись. А самой изощренной пыткой было стояние в «стояках» — так назывались шкафы наподобие тех, что в подсобных помещениях любого завода, где рабочие снимают обычную одежду, вешают ее в специальный, отдельный для каждого шкаф, а сами переодеваются в рабочую робу. Так вот, когда отца заперли в этот «стояк», у него на третьи сутки лопнули голенища сапог…

Но отцу «повезло»: когда арестовали Ежова и заменили его на Берию, новый хозяин НКВД произнес знаменитую фразу: «Скоро сажать будет некого». И под эту «сурдинку» отца освободили, восстановили в партии и в качестве «искупления вины» назначили председателем совхоза в Наро-Фоминске, где он и встретил войну в рядах московского ополчения.

Как известно, под Наро-Фоминском шли очень тяжелые бои, наши попали в окружение, месяц лежали в болотах, пока наконец немцев не разбили под Москвой. Отца ранили, он стал инвалидом войны, но летом 42-го мы приехали опять в наш совхоз, и, помню, отец наказал мне, чтоб я никакую травинку не срывал: немцы, отступая, заложили много мин-ловушек в виде безликих полевых травинок, и несколько человек в нашем совхозе, в основном дети, подорвались на этих минах.

Но я отвлекся от основной линии повествования…

Итак, мой двоюродный брат приехал в Магадан, стал работать в местной прокуратуре и вскоре раскопал дела и своего отца, и дяди Василия, то есть моего отца… Коротко: они всё подписали, чтоб только прекратились пытки…

Саша тоже был увлечен литературой. Пописывал какие-то рассказы и вскоре стал писать материалы для газеты «Магаданский комсомолец». Его материалы заметили и пригласили в штат работников газеты, и он оставил прокуратуру и стал журналистом. А потом он написал какой-то сценарий для фильма и послал его на Высшие сценарные курсы. Сценарий там понравился, его вызвали в Москву, и он стал учиться на этих курсах.

Это было весной 1964 года. Мы долго не виделись и, конечно, взахлеб стали рассказывать о своих литературных начинаниях. Я почитал ему свои стихи. И вдруг он мне говорит:

— Знаешь, сейчас отдел литературы и искусства в газете «Московский комсомолец» возглавляет Женя Сидоров, мы с ним в одной группе учились на юрфаке МГУ. Давай мне свои стихи. Я ему покажу…

На следующий день звонит мне и говорит, что мои стихи понравились и их будут публиковать. Только надо, чтоб мне дал «доброго пути» кто-нибудь из известных поэтов…

А у нас на «Магистрали» как раз недавно выступал со своими стихами Владимир Цыбин. Я позвонил Григорию Михайловичу, спросил, может ли он дать мне телефон Цыбина, и рассказал, с чем связана моя просьба. Григорий Михайлович тут же откликнулся и благословил меня…

Я позвонил Цыбину и объяснил, в чем дело. Он назначил мне на завтра встречу в ЦДЛ и чтоб я захватил свои стихи. Что я и сделал…

И вот через неделю выходит газета — и в ней мои стихи с предисловием Владимира Цыбина… Так состоялась моя первая публикация…

А Саша мне и говорит, чтоб я съездил в газету, поблагодарил и лично познакомился с Сидоровым. Я поехал. Захожу к нему в кабинет, представляюсь. Он жмет мне руку, поздравляет с первой публикацией.

А в его кабинете толпятся еще какие-то люди (это были сотрудники других отделов газеты), и кто-то спрашивает, где я работаю и какая у меня профессия…

— Я работаю прорабом и строю микрорайон Химки-Ховрино…

— Ой, вы, значит, знаете строительство, как это здорово. Послушайте, мы вам дадим командировку в Воскресенск, там сейчас строится комбинат химических удобрений, аммиачной воды и еще чего-то. Съездите туда и сделайте для нас материал об этом строительстве…

А это было время, когда Хрущев объявил сто дней большой химии и этому комбинату уделялось очень большое внимание.

У меня было много дней «переработки», я взял три дня отпуска за свой счет и махнул в Воскресенск.

Приехал. Прихожу на стройку. Вижу человека, по внешнему виду явно не рядовой работяга. Подхожу, представляюсь, начинаю задавать вопросы общего плана. Но тот, извиняясь, говорит, что у него на разговоры со мной нет ни минуты…

Подхожу к другому — результат примерно тот же. Подхожу к третьему, и он дает мне мудрый совет:

— Приходите завтра к семи утра на планерку, и там все вам станет ясно…

Что я и делаю. Начинается планерка, которая моментально превращается в перебранку, иногда с хорошим русским матом…

— Ты мне бетон вчера обещал, — говорит один.

— А ты мне арматуру доставил?

— А где твой экскаватор? Мне что, лопатой траншею рыть…

Я только успеваю записывать, кто что сказал и как он или в чем был одет.

После планерки я начинаю «расшифровывать» услышанное… Подходил к каждому, читал его реплику и просил объяснить причину упрека в адрес соседствующих организаций. А строили этот комбинат если я скажу сорок субподрядчиков, то, наверно, не ошибусь…

Короче, возвратился в Москву со своим блокнотом и стал стараться создать общую картину происходящего на строительстве этого комбината.

Наутро принес в газету написанное за ночь. Они сказали, хорошо, завтра посмотрим. Назавтра утром раздается звонок, звонит зав. отделом строительства и говорит, чтоб я побежал скорее в газетный киоск и купил сегодняшнюю газету.

Я тут же собрался, благо киоск был около подъезда, купил «Московский комсомолец» и, не успев его открыть, увидел на первой полосе свой материал под заголовком «Плотина у „Живой воды“» и карикатуру, изображающую стол пинг-понга, где в качестве шарика — этот химкомбинат, который перекидывают друг другу строящие его организации…

Вот так началась моя журналистская эпопея. Мне стали давать задания, я их выполнял и вскоре уволился со своей стройки.

А через некоторое время мне мой двоюродный брат говорит, что его бывший начальник (Владимир Новиков, но не тот, который известный критик, а его однофамилец), главный редактор «Магаданского комсомольца», переехал в Москву, работает в отделе очерков журнала «Смена» (был такой молодежный журнал формата тогдашнего «Огонька») и хочет сам отнести несколько моих стихов в этот журнал. Я, естественно, соглашаюсь…

И, о чудо, через неделю мои стихи уже опубликованы в этом журнале.

Братец говорит опять, что мне надо поехать в «Смену», поблагодарить, познакомиться, чтоб уже на будущее самому приносить туда свои вирши.

Я, естественно, поехал. Вхожу в кабинет Новикова и застаю такую сцену: он отчитывает какого-то молодого человека, который решил бросить профессию хирурга, чтобы полностью посвятить себя писанию стихов.

— Как такое тебе в голову могло прийти! — слышу я возмущенный голос Новикова. — Шесть лет учиться такой замечательной профессии — и все кошке под хвост… Вот смотри, Игорь строит нам Химки-Ховрино, пишет стихи, и мы его печатаем…

А я так гордо:

— А я уже не строю Химки-Ховрино…

— А чем же ты занимаешься?

— А я теперь — внештатный корреспондент газеты «Московский комсомолец», — опять-таки гордо заявляю я.

— Ну, мил друг, если уж менять профессию, то надо начинать не с «Московского», а с «Магаданского комсомольца», — заявляет Новиков.

— Это почему же?

— Ну ведь ты, наверно, собираешься издать сборник стихов?

— Естественно, — отвечаю я.

— А когда ты его издашь в Москве?

— Понятия не имею…

— Ну вот видишь, а в Магадане ты его издашь через год…

— Как так?

— Очень просто. В Магадане есть свое книжное издательство, писательская организация там маленькая — всего шесть человек, так что места всем хватает. Покажи мне материалы, что ты напечатал в «Московском комсомольце», хочу их посмотреть…

Назавтра я привез Новикову все, что к тому времени напечатал в газете.

Через день он мне позвонил и сказал, что материалы ему понравились и он с легким сердцем может меня рекомендовать своей бывшей газете…

Он созвонился с магаданской редакцией, узнал, есть ли вакансия (она оказалась), и сказал мне, чтоб я ждал вызова из Магадана.

Вызов вскоре пришел, и через месяц я уже был в столице Колымского края. Правда, эта штатная единица была рассчитана на собкора по Чукотке.

И осенью 1965 года я отправился в Анадырь — областной центр Чукотского национального округа.

Поначалу было очень нелегко — ужасные бытовые условия в этой Богом забытой норе. Но человек привыкает ко всему, как известно…

Короче, я проработал в Анадыре почти год, побывал во многих интересных местах — в частности, в Певеке, самом северном порту России, и даже слетал на остров Врангеля. Кстати, в Певеке я остановился у Юры Васильева, очень хорошего прозаика, а там он работал собкором Всесоюзного радио. У него же в свой следующий приезд в Певек я познакомился с Михаилом Губачом, председателем старательской артели «Комсомолец», куда он пригласил меня поработать сезон — помыть золотишко… Что я и сделал весной 1969 года, заработав за сезон на однокомнатную кооперативную квартиру… Правда, купить квартиру не удалось — в те времена это было архипроблемным делом. Зато мы с женой «сладко» поживали на эти деньги более года, а я тем временем начал сотрудничать с композиторами (писать тексты для песен, первой такой песней было «Возвращение романса» на музыку Оскара Фельцмана) и постепенно стал зарабатывать не только на хлеб с маслом…

Дело в том, что я оказался довольно скоро после этой песни, моментально ставшей шлягером после ее исполнения Муслимом Магомаевым, весьма востребованным в песенном цеху тогдашней эстрады, ибо умел очень хорошо «подтекстовывать», то есть писать тексты на уже готовую музыку. Как известно, есть два способа создания песни: первый — это когда поэт приносит стихи композитору и он сочиняет музыку на эти стихи; второй способ — когда композитор дает поэту уже готовую мелодию и поэт пишет текст, который должен уложиться в уже заданную музыку. Этот второй способ намного труднее первого, и в 70-е годы очень хорошо умели это делать только Лёня Дербенёв и Игорь Шаферан. Они были уже довольно «маститыми» и брались не за всякую мелодию, которую им предлагали молодые, неизвестные композиторы. И тут появился я, который умел это делать, то есть «подтекстовывать», ничуть не хуже этих мастеров…

И вскоре ко мне уже выстраивалась очередь из руководителей вокально-инструментальных ансамблей (сокращенно ВИА), которые все писали музыку для своих коллективов, и я с удовольствием окунулся в эту новую для меня творческую атмосферу. И вот у меня появились четыре, как я их называл, «придворных» ВИА: «Поющие сердца» (руководитель Виктор Векштейн), «Добры молодцы» (руководитель Анатолий Киселев), «Здравствуй, песня» (руководитель Аркадий Хаславский) и «Красные маки» (руководитель Владимир Чуменко), репертуары которых состояли в основном из песен, написанных на мои стихи. С «Красными маками» я сделал пластинку, которая через два года побила все рекорды по тиражу: было выпущено более пятнадцати миллионов экземпляров этой пластинки. Она называлась «Кружатся диски»…

Дело в том, что мне в начале 1979 года, когда уже весь мир заболел стилем диско, пришла идея выпустить и у нас наконец танцевальную пластинку в этом стиле. Тогда в «Красных маках» работал очень талантливый музыкант и аранжировщик Юрий Чернавский. И вот я как-то говорю ему, а не сделать ли нам пластинку всю в стиле диско. Он очень обрадовался такой идее, сказал, что давно сам об этом думал и вот наконец нашел единомышленника.

Короче, я написал заглавную песню, она называлась «Кружатся диски» и открывала весь диск этой танцевальной музыкой, которую якобы представляет в диско-клубе некий диск-жокей. Отдал текст Давиду Тухманову, ему он очень понравился, он написал отличную музыку, и я начал писать следующие песни для этого диска, «подтекстовывая» уже написанную мелодию в стиле диско. Через месяц-другой материал был написан и начались записи, притом записывалось все в ночные смены на студии звукозаписи фирмы «Мелодия», так как это была, можно сказать, полуподпольная работа — я, как член худсовета, попросил Владимира Дмитриевича Рыжикова, заведующего отделом эстрадной музыки на фирме «Мелодия», чтобы без всякого предварительного прослушивания на худсовете нам выделили ночные смены для записи. Он разрешил, всецело полагаясь на мою ответственность, а я его заверил, что никакой пошлятины не будет, да и он знал предварительно почти весь материал, который мы будем записывать.

К началу 1980 года наша работа была закончена. Мы ее показали на худсовете, где она была принята на ура.

А Тухманов решил сделать свою версию песни диск-жокея и сказал мне, что отдал ее одному молодому парню, начинающему певцу из Самары, который так двигается, что не нужно никакого хореографа, чтобы поставить танец для исполнения этой песни. Это был никому тогда не известный Валерий Леонтьев. Адик (так мы звали Давида) записал и снял клип этой песни и сказал мне, чтоб я обязательно посмотрел новогодний «Голубой огонек» в ночь на 1980 год.

Естественно, я смотрел не отрываясь эту новогоднюю передачу, но никакого Леонтьева с моей песней я не увидел. Звоню наутро Тухманову, а он мне и говорит:

— Представляешь, Лапин обычно предварительно не смотрел эту передачу, а тут вдруг решил. Когда Леонтьев закончил петь, Лапин попросил остановить монитор и спрашивает: «Что это такое — диск-жокей?» Ему объясняют, что это ведущий вечеринки в диско-клубе. На что он раздраженно так заявляет, что у нас здесь не конюшня и никаких жокеев быть не должно… И песню убрали из новогодней программы…

Так товарищ Лапин стал дважды могильщиком двух моих шлягеров… (О еще одном подобном случае расскажу чуть ниже.)

А тут подоспели Олимпийские игры в Москве. В ночном клубе в Олимпийской деревне был киоск фирмы «Мелодия», где продавались наши отечественные пластинки. Зарубежные гости покупали там в основном пластинки с классической музыкой, а нашу отечественную эстраду не особо жаловали. И тут как-то в разгар вечеринки в этом ночном клубе поставили пластинку «Кружатся диски», и на следующий день все эти диски «Красных маков», что были в киоске, раскупили. Пришлось доставить еще одну партию этих пластинок, но и она вскоре была раскуплена. А пластинка была в очень красиво оформленном конверте, и эти конверты печатались где-то не на Апрелевском заводе, что выпускал сами диски, а на другом предприятии. Короче говоря, красивых конвертов стало не хватать, тогда пластинки начали выпускать просто в белом конверте, где просто значилось: «Красные маки» и «Кружатся диски». Так моя идея обрела столь осязаемое воплощение.

А рок-группу «Карнавал» я просто, что называется, за руку привел на тогдашнюю эстраду (до этого они работали в ресторане «Измайлово»), написав на музыку Александра Барыкина и Владимира Кузьмина песни (тогда еще они работали вместе и только год спустя разошлись, притом Барыкин оставил за собой название «Карнавал», а Кузьмин создал новую группу «Динамик»). Кстати, на конверте первого миньона коллектива впервые в нашей стране было написано: «Рок-группа „Карнавал“», и состоял этот миньон из трех песен, сочиненных мной на музыку Барыкина и Кузьмина. Притом я так «набил руку» на этих «подтекстовках», что иногда было трудно узнать, что первоначально — музыка или стихи… Никита Богословский выиграл не одну бутылку коньяка на спор, когда просил угадать первоисточник песни «Пойми меня», так как все как один говорили, что он написал музыку на мои стихи, хотя это была «подтекстовка».

Кстати, с Богословским меня свел вот такой неприятный случай.

Все знали, что он «стучит», и на худсовете фирмы «Мелодия», в который меня пригласили вскоре после принятия в Союз писателей, все «крамольные» разговоры и анекдоты моментально прекращались, когда он входил на заседание совета. Говорят, он ногой открывал дверь в кабинет Лапина, тогдашнего всесильного главы телерадиокомитета…

Я начал сотрудничать с Давидом Тухмановым, самым популярным композитором 70–90-х годов. И вот мы с ним написали очень красивую песню. Называлась она «Старая мельница», музыку к ней Тухманов написал на уже готовые мои стихи. Записала ее Екатерина Шаврина, песня получилась, как сказала жена композитора, абсолютным шлягером. Припев песни был исполнен с так называемым двойным наложением, когда казалось, что поет не одна певица, а дуэт.

В то время у нас в стране были очень популярны песни, исполняемые американским дуэтом — сестрами Берри, а самой популярной передачей на Всесоюзном радио была «С добрым утром» — утренняя воскресная программа, которая из-за разницы во времени выходила на Дальнем Востоке намного раньше московской передачи.

И вот в субботу мне звонит Таня Тухманова, жена композитора, и говорит, чтоб я слушал завтра «С добрым утром» — будет премьера нашей с Адиком песни «Старая мельница». Я, конечно, весь в радостном мандраже: это вторая после «Возвращения романса» песня в эфире, тем более что все, кто успел ее послушать, говорят, что это «битый», то есть убойный, шлягер.

Включаю радио, слушаю… Никакой «Старой мельницы» в передаче не было. Звоню Адику. Спрашиваю, что произошло.

— Представляешь, — говорит Адик, — Богословский услышал эту передачу раньше, потому что шла она на Дальний Восток, приехал к Лапину и сказал: «Что это у вас на „Добром утре“ за жидовские штучки…» (А сестры Берри были еврейками.) И Лапин приказал убрать песню из эфира.

Я жутко расстроился, рассказал своей жене. Она и говорит:

— Сейчас позвоню Никите и скажу ему, что это он себе позволяет…

Я не понял такой ее решимости, и она мне рассказала вот такую историю.

Оказывается, мать моей жены была очень красивой, немного похожей на Любовь Орлову, только более женственной, и Никита Богословский был тайно в нее влюблен и знаменитую песню «Три года ты мне снилась…» посвятил ей.

Маша (так звали мою бывшую жену) позвонила Никите и «выразила» ему свое возмущение. И Никита, узнав, что Игорь Кохановский муж дочери женщины, которую он любил, «смилостивился», пригласил меня к себе и предложил написать несколько песен на его мелодию. Что я и сделал. И вскоре одна из них — «Пойми меня» в исполнении Валерия Ободзинского — стала очередным моим шлягером.

Да, я отвлекся от своей северной эпопеи… Возвращаюсь…

В начале 1968 года в Магаданском книжном издательстве вышла моя первая книжка стихов «Звуковой барьер», по которой меня после Московского совещания молодых литераторов в 1970 году приняли в Союз писателей.

А несколько лет тому назад на одном из склонов Нагаевской бухты был поставлен памятник Владимиру Высоцкому, моему другу, который прилетал ко мне в Магадан на три дня в марте 1968 года, о чем я подробней расскажу в дальнейших своих воспоминаниях. Кстати, магаданский аэропорт теперь носит имя Высоцкого, которое ему присвоили не так давно. На торжествах по случаю такого события, как мне рассказывали, кто-то бросил фразу, мол, приезжал всего на три дня, а ему за это такая почесть. На что, говорят, какая-то дама ответила: «А он от нас и не уезжал…»