«Все по местам!» Возвращение «Варяга»

Глава 6 ОБЛОМ…

БУМ!!! Грязное бело-серое облако разрыва над втянутой в плечи головой, истошный визг круглых шрапнельных пуль и частая дробь по бревенчатому козырьку.

— Ну что я могу поделать, — обиженно проговорил Шталькенберг, близко к сердцу воспринявший матерное высказывание Балка по поводу японской артиллерии, — у них тут всего-то одна батарея. Но как я ее подавлю, если они стреляют только с закрытых позиций, а на «Илье» осталось по десятку снарядов на орудие? На батарее, вернее, уже полубатарее, трехдюймовок и того хуже.

— Да не волнуйтесь, Курт Карлович, всё все понимают, — извинился за невольный наезд Балк, — но уже два дня гвоздят, надоело… А что так плохо со снарядами, разве позавчера миноносец из Артура не прорывался?

— Да приходить-то он приходил, но это был «Бураков», на него много не нагрузишь… А атаку шрапнелью мы вчера уже после этого отбивали. Так что имеем то, что имеем.

Как бы в подтверждение слов барона в небе рванул еще один снаряд.

— Вы мне лучше, Василий Александрович, вот что объясните. Когда на той неделе к нам два «Сокола» прорвались. Что за бочки были навалены на «Решительном»? Половину груза они съели, а что в них — вы так никому и не сказали… Оно того правда стоило?

— Как придет время — увидите, — хитро усмехнулся Балк, — кстати, обстрел вроде кончился. Неужели опять полезут, как думаете, господа-товарищи?

— А куда им деваться то? — удивился открывший глаза ТВКМ,[27] до этого передремывающий обстрел привалившись к стенке окопа. — Мне лейтенант Долгобородов, командир «Буракова», рассказывал, как у японцев под Артуром вышло. Они же нас первую неделю, как прорвали линию обороны, вообще не беспокоили, помните?

— Так они, оказывается, решили, что уже взяли Артур! — дождавшись утвердительных кивков от слушающих его солдат и офицеров, продолжил Михаил. — И чуть ли не парадным маршем, полковыми колоннами, почти без разведки стали маршировать почти до линии фортов. Ну, впрочем, наши так драпали, что в какой-то степени я японцев понять могу. Да и откуда им было знать, что за тот месяц, пока мы их у Дальнего держали, те форты успели достроить? А про то, что Кондратенко пристрелял артиллерией все дороги на десять километров от крепости, и подавно. Причем он же не только крепостную артиллерию задействовал. Он у Белого выпросил одиннадцатидюймовые мортиры, с Золотой горы. Ну, помните, те, что при прорыве «Фусо» оскандалились и даже по стоящему никак попасть не могли? Ну если по кораблям они и правда больше попадать не в состоянии, то по пехоте, как выяснилось — самое то! Так вот, сначала японцев подпустили почти до линии фортов, а потом… В общем, накрыли япошек так, что они потом еще неделю к Артуру мелкими перебежками приближались. Они от огня пушек догадались укрыться в двух лощинах, а вот их-то мортирами и пристреляли заранее… Потом артиллеристы Долгобородову еще жаловались, что их Кондратенко заставил после пристрелки закапывать воронки от практических снарядов. Да и сами снаряды, куда их еще девать, не назад же в Артур было везти. Зато для японцев был сюрприз. После этого у них снова встал вопрос — а чем воевать? Ведь порта для разгрузки снарядов как не было под рукой, так и нет. А осень начинается, временные причалы в Бидзыво то и дело ломает штормами, да и миноносники наши раз в неделю туда наведываются.

— Да уж, та пятерка дестроеров, что «Донской» довел до Шанхая и которая дальше своим ходом прорвалась месяц назад, она очень кстати пришлась, — добавил свои мореманские пять копеек Шталькенберг, — всего-то пяток мелких корабликов, но воистину — дорога ложка к обеду! А то у нас уже все артурские миноносцы — кто на ремонте, кто потоп, а кто и остался на ходу — так у тех мины порасстреляны!

— Вот тогда они про нас и вспомнили. Теперь держимся на пяти километрах обороны, одним полком против трех, как минимум. И ведь — ни позиций оборудованных, ни люнетов, ни фортов, только окопы, что китайцы откопали… Когда только успели, непонятно.

— Мне за эти окопы еще, чувствую, голову оторвать попытаются, — мрачно проворчал Балк, — думаете, они за бесплатно или из-под палки с такой скоростью их отрыли? Чувствует моя пятая точка — как кончится война, придется мне отвечать за нецелевую растрату казенных пятидесяти рублей…

— Не расстраивайтесь, Василий Александрович, может, еще пронесет вас, не доживете до победы-то… — попытался, как мог, «утешить» товарища Ржевский, никогда не упускающий шанса на реванш в затянувшемся поединке «ослоумий» с Балком.

— Товарищ капитан! — вылетел из-за изгиба траншей посыльный солдатик. — Там япошки долом лезут! Ну, лощиной то бишь. Товарищ прапорщик, просили передать, под прикрытием артобстрела уже два батальона насосались! В…

— Что-что, два батальона наделали? — не понял Михаил, от удивления даже привставший со дна окопа, за что и был водворен на место резким рывком Балка.

— Наверное, товарищ прапорщик сказал «просочились»? — пришел тот на помощь лупающему глазами солдатику.

— Так точно, насочились. А наши пулеметы, оне же только поверху балки стригут. Япошка-то там внизу набился, если все скопом кинутся, то просили передать, что можем и не удержать. Шибко их много, и близенько они, почитай пять десятков шагов до нас. Когда оне из балки в атаку полезут, с нашего конца, их благородие даст ракету.

— Понятно, благодарю за службу, беги назад и передай прапорщику Кружевному, чтобы не беспокоился. Пусть только даст ракету, как они из балки начнут лезть, а об остальном я позабочусь. — Балк вытащил из ящика батарею и начал осторожно приматывать воткнутые до этого в землю провода к клеммам. — Ну, господа, у меня для вас есть две новости…

— Хорошая и плохая, как обычно? — саркастически спросил Михаил.

— Нет, сегодня две хорошие. Во-первых, любопытство по поводу давешних бочек сейчас удовлетворим. А во-вторых, товарищ барон получит назад половину проводов, что столь неохотно мне ссудил на неделе. Как только увидите на западе ракету белого дыма — будет нам фейерверк… А вот и она!

Балк провернул рукоятку замыкателя, но против ожидания жадно глазевших на злосчастную балку господ офицеров, земля от мощного взрыва не колыхнулась. Но секунд через десять со стороны балки показались несколько огромных багрово-черных шаров… Спустя еще пяток секунд с запада донесся многоголосый вой, настолько жуткий, что на капитана уставились несколько десятков пар глаз, явственно ожидающих разъяснения… Из оврага во все стороны, не обращая внимания на пули, прыснули дымящиеся японцы, попадая под перекрестный огонь пулеметов.

— Как тараканы из-под тапка, — спокойно выдал свое резюме Балк, как будто крики заживо жарящихся людей для него были вполне привычны, — а всего-то и надо — бензин, керосин, немного мазута тоже можно, ибо бензина в Артуре почти не нашлось. Слили остатки с минного катера «Баяна», там все одно двигатель запороли месяц тому как. Все это перемешать и по пуду мыла в бочку, как загуститель. Перемешивать до состояния бабушкиного киселя. Под каждую бочку по динамитной шашке, и получается огненный фугас. Я думаю, на сегодня японцы отнаступались — два батальона разом, да еще таким неприятным способом…

— А как вы смогли в той лощине дюжину бочек спрятать? Там же грунт — сплошная скала, это сколько же вы китайцам заплатили, чтобы они в ней дюжину ям выкопали?

— Да никто эти бочки не прятал, просто расставили пару штабелей на входе и выходе из ущелья. Я еще приказал солдатикам использовать штабеля в качестве, пардон, туалета. Расчет был на психологию — что не спрятано и мерзко воняет, того можно не опасаться. Ну, естественно, разведка их в одну бочку залезла, там какая-то вонючая густая каша. То ли краска старая, то ли самогон перебродил вконец… Как ни странно — получилось, а вот теперь любой штабель бочек японцы будут обходить за версту или расстреливать с безопасного расстояния. Так что слушай боевой приказ — собрать все пустые бочки, что только есть в Дальнем.

— А что, есть еще бензин и керосин? — радостно спросил Ржевский.

— Нет, весь израсходовали, но противнику-то об этом не известно, если, конечно, Ржевский не разболтает… Расставим бочки за линией окопов, кучками по пяток штук, забросаем их ветками, и пусть японцы боятся. А если будут бояться хорошо, то нальем и бензина.

Ответом Балку стало долгое недоуменное молчание.

— Шутка. На сегодня, я думаю, можно расслабиться, отсылайте по полуроте от батальона в город за бочками. Миноносцев из Артура сегодня не планируется, так что остальным отдыхать, вполглаза. Поздравляю, господа-товарищи — еще один день войны нами прожит.

Дождавшись, пока поручики разбежались по батальонам, а барон Шталькенберг полез в блиндаж к телефону, Михаил тихонечко обратился к Балку:

— Василий Александрович, два вопроса. Первый — зачем вы провода от фугаса в землю втыкали а не сразу к батарее подключили? Время ведь, можно и не успеть…

— Осенью грозы часто бывают. Если цепь не заземлить, то во время грозы наведенного тока вполне может хватить для случайного подрыва закладки. А нам этого не надо.[28] Минеров в Артуре я уже просветил. А что за второй вопрос?

— Сколько мы еще тут продержимся?

— Будь моя воля, я бы вас, товарищ великий, отправил в Артур первым же миноносцем. А будь возможность, так и прямо в Петербург. Но вы все упорствуете… А держаться мы тут сможем до первого правильно грамотно организованного японского наступления. Я не говорю об отдельных атаках, силой до полка при поддержке той полубатареи, что нас уже неделю развлекает шрапнелью. Этого добра мы можем еще с десяток отбить и не поморщимся. А коли патроны, снаряды и хоть роту в неделю из Артура будут подвозить, то вообще до морковкиного заговенья. Но даже одной правильной, массовой атаки пехотной дивизии при поддержке пары десятков гаубиц и нескольких батарей трехдюймовок нам хватит.

— Так почему же нас до сих пор, уже месяц как, не могут сбросить в море, если все так просто?

— Первую неделю мы медленно отступали к Дальнему. Помните то веселое и беззаботное время с мелкими засадами?

— Знаете, Василий Александрович, вы меня иногда пугаете. Расстрелять две роты, почти до последнего человека кинжальным огнем полдюжины пулеметов в упор, и вспоминать об этом как о «веселом и беззаботном времени»… Что же тогда для ВАС на войне ужасно, если таковое вообще есть? Может, этот ваш «огненный фугас»?

— Лучше вам этого не знать, авось не случится… Так вот, вторую неделю они не могли поверить, что мы больше не отходим, и чрезмерно осторожно нащупывали нашу линию обороны. Уважать себя мы их при отходе заставили, боялись, что мы их снова подловить хотим. Ну а дальше — классический пример Буриданова осла в исполнении генерала Ноги. Он хотел сразу взять и Артур, и Дальний. Распылил силы, и только потом понял — то, что выделено для Дальнего, совершенно недостаточно, особенно в плане артиллерии. Но все орудия калибром более трех дюймов уже под Артуром. Теперь пока их перевезут назад… Но сегодняшняя попытка прорваться к нам в тыл по лощине, которую мы отбили с огоньком, — Михаила передернуло, наверное, ветер некстати донес запах горелого мяса… — говорит, что за нас взялись серьезно. Теперь нам осталось жить дня три после первого выстрела по нашим позициям из двенадцатисантиметровой гаубицы господина Круппа. Или, если пойти другим путем — из тех же орудий можно топить миноносцы, что нам подвозят припасы. Тогда их надо установить на другом берегу залива, напротив причалов. Тогда мы тут просидим еще недели две, но японцам наше уничтожение обойдется дешевле. Так что я бы вам рекомендовал сегодня из Дальнего эвакуироваться.

— На миноносце в Артур? — усмехнулся Михаил. — А потом, когда его начнут обстреливать из крупнокалиберных орудий, которые выгрузят на пирсы Дальнего, откуда я сбегу, куда «эвакуироваться»? На миноносце же в Шанхай?

— Сегодня к пирсу подойдет «Монголия», плавучий госпиталь из Артура. На нем мы отправим всех тяжелораненых, и не в Артур, а во Владивосток. Ваша рана уже почти зажила, но…

— Капитан Балк!!! Если вы еще раз так оценивающе посмотрите на мою ногу, то я вам сам что-нибудь отстрелю!!!

— Да и в мыслях не было, — поспешно пошел на попятный вышеупомянутый Балк, — можно просто намотать бинтов побольше и…

— Нет, — ответ Михаила прозвучал просто, без криков и истерик, но было ясно, что никуда из Дальнего он не собирается и уговаривать его бесполезно.

— Да поймите же вы, ТАМ вы нужнее. Я могу себе позволить здесь погибнуть, от шального снаряда или пули. Вы — нет. Без вас…

— Знаю, слышал — «хана всей России». А со мной в роли труса и беглеца, что — не хана? Нет уж, я знаю только один способ управлять людьми, которым угрожает смерть, — быть с ними на равных, хотя бы в шансах попасть под тот самый шальной снаряд. А про «Монголию» я, естественно, в курсе, сам подписывал обращение к Того с просьбой о пропуске некомбатантов и раненых. Через пару часов надо идти к порту встречать.

Погрузка раненых на «Монголию» закончилась за три часа до заката. Первый час погрузки Балк провел, обнимаясь с Верочкой Гаршиной, которая была приписана к госпитальному судну. Еще полчаса он убеждал вышеупомянутую девушку, что ей остаться в Дальнем нет никакой возможности. Их диспут кончился тем, что Балк на руках отнес сопротивляющуюся даму по трапу на палубу «Монголии». У лееров парохода Верочка перестала наконец молотить своими маленькими кулачками по плечам и спине Василия. Она положила голову ему на плечо, и, глядя прямо в глаза, произнесла:

— Я согласна остаться на «Монголии», но с одним условием. Ты должен мне пообещать, что тебя не убьют.

— Наверное, это тебе должны обещать японцы, а не я…

— Ты умнее и лучше всех японцев на свете! И они тебя смогут убить, только если ты сам им это позволишь, своей глупостью или неосторожностью… Пообещай мне, что ты этого не сделаешь, и я безропотно останусь на «Монголии». Иначе… — с угрозой начала Верочка.

— Хорошо, родная, хорошо! — успевший немного изучить характер своей подруги Балк решил не рисковать. — Обещаю не бросаться в одиночку больше чем на взвод японцев и всегда надевать калоши во время дождя и шрапнельного обстрела. Только и ты облегчи мою задачу — зная, что ты в безопасности, мне будет проще сосредоточиться на войне и собственном сбережении.

— Ну вот и договорились, — радостно захлопала в ладоши Верочка, грациозно слезла с рук Балка и, задумчиво глядя на панораму затянутого дымом Дальнего, грустно добавила: — Но мы в любом случае теперь не увидимся несколько месяцев… Васенька, проводи меня в мою каюту. Моя соседка сейчас должна принимать раненых, а до отхода еще четверть часа. Мы же успеем, правда?

— Вера, ты уверена, что сейчас подходящее время для… — начал было Василий монолог «голоса разума», пытаясь уговорить скорее себя, чем Веру, но был жестко, нежно прерван поцелуем.

— Капитан Балк, вы самый нерешительный морской офицер, что я когда-либо знала.

Усмехнувшись, Балк внезапно вытащил из кобуры наган, а левой рукой стал что-то долго искать за пазухой.

— Вася, если ты меня хочешь брать «силой оружия», это совершенно не необходимо, я и так уже давно твоя, всей душой. Пока, правда, не телом, — Верочка пыталась привычным сарказмом подавить свой страх перед первым в жизни настоящим свиданием.

К ее удивлению, в вынырнувшей из-за обшлага мундира левой руке Василия был зажат золотой червонец.

— А уж платить мне точно не надо, — слегка даже обиженно произнесла Верочка, надув губки.

Такой реакции на свою откровенность и смелость она точно не ожидала.

— Платить и не подумаю, а вот наган мне сейчас и правда пригодится, — весело ответил Балк, бросил червонец на палубу «Монголии» и внезапно выстрелил в него.

Подняв получившийся золотой «бублик» (вид простреленного профиля императора всероссийского вызвал у него нездоровые ассоциации), капитан второго ранга Балк встал на левое колено и, глядя снизу вверх в глаза любимой женщине, сказал.

— Я могу пойти с тобой, только если ты примешь от меня это. Другого кольца у меня для тебя нет, но для помолвки сойдет пока и так. Ты же, когда вся эта нелепая кутерьма закончится, правда выйдешь за меня?

Спустя двадцать минут наспех одетые Василий и Верочка никак не могли оторваться друг от друга на площадке трапа. Но когда матросы уже вытягивали трап на борт парохода, Верочка, в своем репертуаре, задала последний вопрос, не имеющий отношения к их отношениям и звучащий совершенно не к месту:

— Вася, а зачем ты с собой постоянно носишь столько золотых червонцев? У тебя китель весит не меньше полпуда.

— Видишь ли, Верунчик, если японцы нас все же окончательно прижмут, мне придется не только уходить самому, но и любой ценой выводить отсюда Михаила. А уходить нам придется через Китай. Китайцев же зачастую проще купить, чем пытаться перебить, уж слишком их много…

Пока «Монголия» пробиралась к выходу из гавани, Балк успел присоединиться к Михаилу на маяке. Наблюдая за медленно удаляющимся пароходом, увозящим его Веру, Василий невольно тихонько насвистывал столь подходящее к его настроению «Прощание славянки».

— Что это была за мелодия, Василий Александрович? — поинтересовался заслушавшийся Великий князь.

— Неужели я настолько фальшивлю, что вы не узнали «Прощание славянки»? — не на шутку обиделся Балк, гордящийся своим слухом.

— Никогда не слышал ни мелодию, ни название, — отозвался Михаил, — а такую мелодию, я думаю, не забыл бы. Не наиграете потом?

— Тут не гитара нужна, здесь даже рояля будет маловато, скорее полковой оркестр должен быть… Это же лучший русский военный марш из всех, что были и будут. Неужели его еще не написали?[29] Ну как с этой войной немного разберемся — ноты запишем обязательно. Ибо как бы ни пошла история, а война эта в русской истории далеко не последняя…

С площадки маяка было видно, как на линии горизонта к белоснежному борту госпитального судна подлетал дымчато-серый японский крейсер. Через полчаса, уже в сумерках, они бок о бок продолжили движение. После беглого досмотра «Акаси» проводил «Монголию» через минные поля, и наутро они разошлись навсегда. Досмотрев морской спектакль, Балк с Михаилом, не торопясь, спустились вниз по винтовой лестнице. Но спустя всего три часа им пришлось в кромешной темноте снова сломя голову по ней нестись. На этот раз вверх.

Уважительно растолкавший ночью товарищей командиров вестовой доложил, что «на море что-то такое затевается, прожектора и взрывы на горизонте, а на миноносцы это не похоже, да и не должно их сегодня вообще быть». Спешно добравшись до верха маяка, Балк с Михаилом стали в четыре глаза вглядываться в ночь. Далеко в море, почти на горизонте, были видны вспышки орудийных выстрелов, метание прожекторов и далекое моргание морзянки, которое из-за расстояния прочитать было невозможно.

— Если бы это были наши, то связались бы с нами по радио, у нас на «Муромце» радиовагон зачем? И всему флоту об этом известно… Любезный, — рассудительно обратился Балк к вестовому, — метнись на бронепоезд, узнай, были ли радиограммы. И если были, то почему эти сукины дети Маркони нам ничего не доложили?

Вестовой, однако, не успел добежать даже до низа лестницы. Примерно на полдороге его сбил с ног летящий по лестнице вверх матрос с радиовагона. Долетев до верха, он смущенно протянул бумажку с радиограммой Балку и, пока тот был занят чтением, почему-то попытался сразу сбежать обратно по лестнице. Однако был остановлен резким и властным движением руки Михаила.

— Были ли телеграммы до этой, товарищ боец? — грозно спросил он.

— Товарищ Михаил, — из-за того, что матросик буквально плюхнулся на колени, его реплика более всего походила на старорусское «не вели казнить, великий государь», — у нас Васька Клинов случайно рубильник с питанием перекинул, и с вечера приемник не работал! Только десять минут как разобрались, включили!

— А я-то думаю, чего это Петрович с места в карьер! — мрачно отозвался из-под фонаря Балк, протягивая Великому князю бланк. — Немедленно обесточить крепостное минное заграждение и включить маяк!

Телеграмма гласила следующее: «Вася, за кол ебалк, сколько можно ждать? Немедленно дай свет на маяке. „Урал“ уже по счислению вылез на мины, на хвосте Камимура и Того. Просыпайся, сукин сын, кол тебе в задницу».

— А это не могут быть японцы? — осторожно поинтересовался Михаил. — Сейчас подойдут, высадят пару батальонов прямо на пирсы, и все. Удар с тыла нам парировать просто некем.

— Нет, ваше высочество, гарантирую, это Руднев. Видите — два раза «кол» в телеграмме? Это мой позывной… Из той жизни… — уже шепотом добавил Балк и продолжил в полный голос: — Похоже, к нам явилось долгожданное подкрепление. Помните, мы с вами и Кондратенко прикидывали, как лучше нанести удар парой полков, чтобы отбросить японцев от Артура обратно на перешеек?

— У нас тогда, кстати, ни черта не вышло, даже на бумаге! Может, лучше ими просто оборону усилить?

— Ноги от нас ждет чего угодно, только не наступления. А удивить — значит победить. Если из этих двух полков хоть один батальон доберется до позиций японской артиллерии, то дело будет сделано. Может, не сразу, но, уничтожив артиллерию от Артура, мы японцев точно отгоним. Теперь ты, заразоид радиофицированный, — матрос-радист с «Муромца», к которому и относилась последняя фраза Балка, напрягся не на шутку — тот ругался очень редко и только в исключительных ситуациях, — немедленно передайте в Артур для Кондратенко. «Вариант Герострат отменяется, работаем молот и наковальню». Сейчас я тебе лучше напишу, а то опять чего-нибудь перепутаете…

— Что это за Герострат с молотком? — шепотом поинтересовался у Михаила Ржевский, который был уже повышен в звании, но почему-то упорно всеми, кроме рядовых, именовался поручиком.

— Мы заранее с Кондратенко, Макаровым и Стесселем обговорили варианты наших действий, помните, они на «Баяне» сразу после прорыва японцев подходили? «Герострат» — мы больше не можем держать Дальний. По этому варианту мы взрываем пирсы, топим на фарватере все баржи, что есть в порту, и уничтожаем все управление крепостным минным полем, чтобы японцам его не отключить было. А нас снимают миноносцы, всех, кто прорвется к порту. А «Молот с наковальней» — это то, что мы попробуем сделать сейчас. Японцы с нашей стороны наступления не ждут. Хоть они и докладывают, что в Дальнем окопалась целая дивизия (Ржевский с готовностью хохотнул над перехваченным донесением Ноги, в котором гарнизон Дальнего оценивался в дивизию вместо неполного полка, ржали все), это скорее для оправдания собственного топтания. Из Артура попробуют организовать атаки по всему японскому фронту, скорее, правда, демонстрационные. Мы же силами двух прибывших полков должны прорваться к позициям артиллерии. Из-за рельефа местности количество мест, где можно установить орудия, у японцев весьма ограниченно.

После включения маяка Балк приказал «отмигать» флоту: «Мины обесточены, добро пожаловать». И, не удержавшись, в качестве мести за Кола, добавил: «Петрович». Спустя примерно час, разослав по батальонам приказ «готовиться к атаке», Балк наблюдал, как к причалу величественно подходит первый транспорт. Впрочем, как тотчас же выяснилось, наблюдал не только он.

С противоположного берега бухты Дальнего, занятого японцами, засветили прожектор, который уперся в черный борт выкупленного в Германии лайнера. Через минуту по освещенному кораблю открыли огонь два орудия, установленные рядом с прожектором. Судя по столбам воды, поднявшимся в месте падения снарядов, калибр сюрприза был не менее ста двадцати миллиметров. Японцам, похоже, надоели русские миноносцы, каждую вторую ночь прорывающиеся в Дальний со снабжением и подкреплениями. И они, как намедни и предсказывал Балк, решили устроить им артиллерийскую засаду. Но одно дело расстреливать с трех миль миноносец, которому толком и ответить на такой дистанции нечем. А вот войсковой транспорт, да еще прибывший в составе целой эскадры — это совсем другой коленкор… Если бы японские артиллеристы знали, что прилетит им в ответ на их снаряды, они бы, наверное, огня вообще не открывали.

Первым ответил сам транспорт, на носу и корме которого были установлены по одному шестидюймовому орудию, но это были только цветочки. По обнаружившим себя орудиям радостно отстрелялись и канониры других двух транспортников, отрываясь за месяцы учебы без возможности пострелять по настоящему, живому противнику. А добавил огоньку «Варяг», который шел, несколько отстав от лайнеров, прикрывая их от возможных атак миноносцев. В отличие от наводчиков с транспортов, его артиллеристы не только были полны энтузиазма, но еще и умели стрелять. На позиции японских пушкарей обрушился град шестидюймовых снарядов. Менее чем через пять минут на месте батареи была качественно перемешанная каша из земли, металла, мяса и костей. Последнюю точку поставил «Сисой Великий», два двенадцатидюймовых снаряда которого были абсолютно не нужны для подавления японских орудий, но весьма порадовали высаживающуюся русскую пехоту. Из выпущенных японцами девяти снарядов в транспорт попали два. В ловушку для пескарей случайно заплыла акула…

К спустившимся с маяка Балку с Михаилом, которые с чувством выполненного долга наблюдали за спешной выгрузкой войск, подбежал странно выглядящий генерал, совершенно не по уставу экипированный.

— Генерал-майор Брусилов, имею честь беседовать с Великим князем Михаилом и лейтенантом Балком?

— Так точно, они самые мы и есть, — с трудом задавив зевок, ответил ТВКМ, — правда, Балк уже капитан второго ранга. А что у вас за тазик для бритья на голове, Алексей Алексеевич? Мне, право слово, сразу Дон Кихот Ламанчский вспомнился…

— И вы туда же, Михаил Александрович, — Брусилов был явно польщен, что Михаил без подсказки вспомнил его имя-отчество, — это защитный противошрапнельный шлем. Если на полигоне при обстреле чучел шрапнелью ничего не напутали, то данные шлемы позволят снизить безвозвратные потери от шрапнели в поле на 20 %, а в окопах так вообще чуть ли не вполовину. Что до формы — как мне объяснили, таковые «тазики» проще изготавливать штамповкой. Кстати, посмотрите на обороте шлема, думаю, вам будет любопытно.

— «Спаси и сохрани. Производства завода ЕИВК Ольги», — прочитал выбитую на изнанке поданного Брусиловым шлема надпись Михаил и добавил внезапно потеплевшим голосом: — Молодец сестренка, заботится о нас, не забывает. А сколько у вас этого добра?

— На каждого солдата и офицера, и пара тысяч в запасе. Так что извольте послать по паре человек от полуроты, получить на ваших людей тоже. И повязки на лицо не забудьте.

— А вот про повязки для меня новость, — вмешался в разговор Балк, — мы что, попытаемся ввести противника в заблуждение, изобразив из себя ковбоев Северо-Американских Соединенных Штатов?

— Повязки привез «Петербург», он вышел из Одессы на пару недель позже, и на него загрузили не только эти тряпочки, — Брусилов потеребил висящую вокруг шеи полоску ткани, — там, кроме кучи бочек с составом для постановки дымной завесы, есть и пара десятков бочек с этим… Хлорпеканом, что ли? Никогда не был силен в химии…

— Хлорпикрином?? — оживился Балк. — А что, по не ожидающему противнику…

— Вы в курсе, что это такое? — пришла очередь удивиться Брусилову. — И как мы можем эту слезную гадость и намордники с пользой применить? С ними еще загрузили все мотоциклетные очки, что удалось найти и купить в России. Всего пару сотен, для защиты глаз офицеров.

— Так… Ветер западный… Черт, ветер вдоль позиций! Что у нас за высотка на правом фланге в пол-версте перед линией окопов? Придется первым ударом ее захватить. Алексей Алексеевич, сколько времени надо вашим орлам, чтобы с первого транспорта всем слететь?

— Часа полтора, не менее…

— Не пойдет, японцы успеют подготовиться. Итак, товарищ Михаил, нашему бронедивизиону предстоит совершить последнее в истории его существования чудо. Пока вновь прибывшие разгружаются, мы должны во что бы то ни стало взять вон ту высоту и с нее пустить дымку в глаза японцам. Под его прикрытием наша пехота сможет устроить японцам козью морду с меньшими потерями.

— А почему только бронедивизиону? У нас тут почти полк…

— Да этот полк де-факто под вашим командованием уже три недели, как командира у них убило, они и сами себя иначе никак не называют и даже гимн выучили…

— Какой гимн? — поинтересовался Брусилов.

— Как в атаку пойдем — узнаете. А пока — через полчаса бочки должны быть сгружены, и желательно начать их переноску к той самой высотке. Сразу, как ее возьмем, надо дать дым и начинать наступление теми силами, что к тому моменту высадятся. С остальных транспортов пойдут в уже готовый прорыв. Кого вы нам вообще привезли, Алексей Алексеевич?

— На «Петербурге», что сейчас разгружается, три батальона пластунов и тот самый хлорпикрин. На остальных трех судах лейб-гвардейские Измайловский, командир Порецкий Александр Николаевич, и Преображенский, генерал Озеров нас, правда, покинул в Суэце, здоровье подвело, полки. Но, боюсь, с полной высадкой будет задержка — «Урал» налетел на мину, затоплено машинное отделение, теперь его буксируют. Так что, наверное, треть личного состава гвардии сегодня на берег не попадет. Еще есть по дивизиону крупповских гаубиц и наших шестидюймовых мортир.

— Если «Урал» мой братик буксирует на «Силаче», то, я думаю, попадут. Он точно чего-нибудь эдакое выкинет… — задумчиво проговорил Балк. — Хотя лично я даже теоретически предположить не могу, что именно.

В последние полчаса перед началом атаки Балк успел связаться с Рудневым и организовал на выбранную сопку огневой налет с «Варяга», «Трех Святителей» и «Сисоя». За 10 минут в довольно небольшой скалистый холм флотские артиллеристы успели всадить достаточно стали, чтобы отправить на дно хорошо забронированный крейсер (типа «Идзумо»), Или плохо бронированный броненосец (типа «Осляби»). Достаточно крупная и совершенно не способная маневрировать сопка с дистанции менее двух кабельтовых стала для морских артиллеристов отличным полигоном. После трех десятков 12- и сотни 6-дюймовых взрывов на сопке, казалось, ничего не могло выжить. Да и сама она несколько уменьшилась в размерах. Казалось, что тонны стали и взрывчатки с каждым новым взрывом все больше втаптывали некстати оказавшийся на пути русской армии скалистый холм обратно в землю.

Отстрелявшись, «Варяг» выпустил в небо серию красных ракет. По этому сигналу из русских окопов выплеснулись штурмовые группки, понесшиеся вверх по еще дымящемуся склону. Вернее, должны были выплеснуться. С переходом в атаку возникла небольшая заминка: солдаты были настолько впечатлены эффективностью РУССКОГО же огня, что боялись вылезать из окопов. Когда всего в паре сотен шагов от тебя взрывается снарядик весом в четыре центнера, очень трудно заставить себя встать, выскочить из уютной ямы окопа и, самое страшное, побежать ТУДА, где земля только что смешивалась с небом… Даже верный Бурнос и лихой Ржевский сидели на дне окопа, совершенно не реагируя на команду «Вперед!». Балку, решившему лично руководить как атакой, так и применением «черемухи», пришлось делать то, что сам он всегда считал верхом командирского непрофессионализма. С криком: «Ребята, запевай!» — он выскочил на бруствер и прогулочным шагом, горланя песню и сбивая палкой колосья травы, пошел в направлении японских позиций:

Этого выносить Ржевский уже не мог. Он в два прыжка догнал командира, и его срывающийся на фальцет голос слился с Балковским. Ему подтягивал совершенно немузыкальный бас Бурноса. Он еще вчера клялся всеми святыми, что «ни один челАвек не потащит этАт пулемет, как бы вы его ни Аблегчали, таварищ Балк, а стрелять с рук с „максима“ это ж вААбще, где виданА?». Сейчас же он шел, перевесив через плечо перевязь с «максимом», с которого Балк снял кожух с водой и остатки станка, превратив его в жутко тяжелое подобие ручного пулемета. Искоса глянув на его громадную фигуру, Балк поразился, насколько он походил на Шварценеггера из «Хищника». Рядом с ним, согнувшись под тяжестью короба с патронной лентой, семенил второй номер.

Из окопа вылетали все новые и новые люди, и припев грянул уже хор из нескольких сотен пристыженных глоток. Со стороны японских позиций неуверенно хлопнул первый винтовочный выстрел. Пуля, выпущенная дрожащими руками контуженного до полусмерти солдата, скосила несколько травинок, не долетев до густеющей на глазах русской цепи. Ответом стал нестройный залп из полусотни винтовок.

Японский артиллерийский наблюдатель довольно быстро разобрался в ситуации, и над русской цепью вспухли два облака от шрапнельных разрывов. Ну, почти над русской цепью — с первого залпа подобрать правильную установку трубки практически невозможно.

Генерал Брусилов, расслышав слова, с удивлением посмотрел на стоящего рядом Великого князя и удивился еще больше — тот подпевал, не отрывая от глаз бинокля.

«Илья Муромец», расталкивая с колеи мусор, дошел до места, где рельсы были подорваны японскими саперами, и его артиллерия стала пытаться нащупать позиции японских коллег. До Шталькенберга уже дошли новости, что где-то в трюмах пароходов вместе с гаубицами прибыли еще два боекомплекта к орудиям его бронепоезда, и сейчас он торопился расстрелять остатки снарядов с максимальной пользой. Под колесами первого броневагона уже суетилась ремонтная бригада, восстанавливая путь для будущего броска вперед.

По «Муромцу» практически в упор, с пятисот метров, ударила замаскированная как раз на такой случай 75-миллиметровая пушка, стандартное противоминное орудие, пожертвованное японским флотом с одного из крейсеров. Офицеры Страны восходящего солнца предвосхитили появление противотанковой артиллерии примерно на два десятка лет — первый броневагон почти без паузы прошило навылет двумя снарядами. А корабельное трехдюймовое орудие Армстронга вполне солидно смотрелось бы и против танков начала Второй мировой.

Но сегодня у русского бронепоезда было надежное фланговое прикрытие. С моря по позициям морского орудия ударили 6-дюймовки «Варяга». До полного подавления японцы успели только продырявить первый бронепаровоз «Муромца», но ни добить поврежденного противника, ни окончательно лишить его подвижности они уже не смогли. «Сисой Великий» и «Три Святителя» спокойно, со старческой неторопливостью обкладывали 6- и 12-дюймовыми снарядами район вероятного расположения зловредной японской полевой батареи, ведущей огонь шрапнелью.

Перейдя на бег, русские солдаты ворвались на сопку и вскоре добежали до японских траншей. Вернее, до того места, где эти траншеи когда-то имели место быть. Немногие уцелевшие и не потерявшие после обстрела способность соображать японцы отстреливались до последнего патрона, после чего с криком «банзай» бросались в штыковую. По ожившему было японскому «гочкису», снесшему первой очередью дюжину солдат, отработал Бурнос. Широко расставив ноги и наклонившись для компенсации отдачи вперед, он с рычанием выпустил с рук очередь на пол-ленты, навсегда заткнувшую японский пулемет вместе с пулеметчиком.

Над сопкой взвился русский флаг, первый флаг над первым отбитым у японцев куском русской земли. По этому сигналу команды пластунов потащили к сопке двухсотлитровые бочки с сюрпризами. Не прошло и десяти минут, как первая развороченная бочка покатилась по склону в сторону японцев, оставляя за собой едкий, зловонный дым. Свежий морской ветерок медленно сносил белесую завесу на японские окопы. Попеременно со слезоточивым газом бросали и бочки с обычной дымовой завесой. Через полчаса пелена дыма и газа обещала стать достаточно плотной, чтобы прикрыть выход в атаку гвардейских полков.

— Михаил Александрович, а в этой песне, там, где Михаил нас лично поведет…

— Это не я придумал, поверьте, Алексей Алексеевич. Глас народа, так сказать…

Михаил не стал пояснять Брусилову, что на этой строчке настоял Балк, невзирая на все возражения того самого Михаила. «Проще любить не абстрактную Родину, но конкретную фигуру. А лучше вас на роль талисмана и символа армии не подходит никто». Михаил, правда, так и не понял следующей фразы — «при правильной личности ее „культ“ может и должен пойти стране на пользу».

На фоне восходящего солнца из утреннего тумана проявился «Урал», идущий на буксире у «Силача». Не доходя до пирса примерно полторы сотни метров, грузный, осевший гораздо ниже ватерлинии, раненый корабль окончательно сел на грунт. Видя тщетность дальнейших попыток сдвинуть с места капитально сидящий на камнях кормой «Урал», Балк-второй сменил тактику. Рассудив, что его главная цель доставить на берег десант, он аккуратно подвел корму своего буксира к носу «Урала». Носовая оконечность «Силача» не доставала при этом до пирса примерно с полкабельтова. Но катер с «Варяга», на который Балк просигналил о своем замысле, уже тянул в их сторону баржу, которой суждено было стать последним звеном импровизированных сходней. Через час первые солдаты Измайловского полка, протопав по палубе «Силача», попали наконец на берег.

К этому моменту подтянулся и закончивший на сопке Василий Балк.

— Я же говорил Брусилову, что ты точно что-нибудь придумаешь! — встретил двоюродного брата Балк-третий, попутно уклонившись от могучего хлопка по спине, которым тот его приветствовал. — Опять болтался на своей посудине там, где настоящие корабли стреляют друг в друга?

— Ну не всем же на берегу отсиживаться, — ответно подколол Балк Балка.

— Отставить сцену братской любви! У нас тут война, а не пьеса «Встреча братьев по оружию»! — неожиданно раздавшийся от причала громовой голос адмирала Руднева заставил обоих Балков подпрыгнуть и обернуться.

— Товарищ адмирал, на «Варяге» подняли сигнал, «Макаров, начинает», — раздался с катера настолько молодой голос, что Балк бросил на Руднева взгляд, говорящий «на кой тащить детей на войну».

— Понял, юнга, спасибо, продолжайте наблюдение, — и, повернувшись к ожидающему ответа на незаданный вопрос Балку, добавил вполголоса: — Сын. Напросился на мою старую голову…

Интервью американского журналиста Джека Лондона, взятое им у капитана 1-го ранга Кирилла Владимировича Романова. 24 октября 1904 г., Дальний.[30]

— Добрый вечер, Ваше императорское высочество!

— Здравствуйте, мистер Лондон! Я вас поправлю: здесь нет Великого князя Романова. Перед вами — капитан 1-го ранга флота российского.

В. О-кей. Господин капитан 1-го ранга, каково ваше мнение о военном положении в настоящее время?

О. В войне наступил перелом. Теперь каждый день только приближает неминуемое поражение Страны восходящего солнца.

В. Немногие читатели понимают ситуацию на Дальнем Востоке. Не могли ли вы объяснить текущее положение, не прибегая к специфическим терминам?

О. Охотно. Начну с того, что Российская империя последние 25 лет не воевала вообще. Умелое правление императора Александра Третьего, прозванного в народе Миротворцем, избавило народ российский от ужасов войны и вызвало бурный рост экономики. Хотя война и военная наука за это время сделала большой шаг вперед. Все уставы российской армии и флота были созданы, опираясь на опыт войны 1878 года и на изучение войн, которые вели другие страны. В частности, англо-бурскую войну. Но это ситуация для армии. Русский флот не вел эскадренных боев более пятидесяти лет, с Крымской войны. Хотя уже тогда было ясно, что пар побеждает парус. Японский флот построен на британских верфях и зачастую превосходит аналогичные корабли, принятые на вооружение самой Британской империей. Британские специалисты неоднократно заверяли всех о превосходстве японского флота над российским по всем характеристикам, от бортового и минутного залпа до скорости и защищенности. По мнению британских экспертов, война между Россией и Японией должна была закончиться победой Японии в течение трех месяцев. Именно на это и рассчитывал Тенно. Прошло полгода, в течение которого российский флот преодолел последствия вероломного нападения, усилился количественно и качественно, в том числе и за счет противника. Но главное — наш флот набрался необходимого опыта современной войны. Прошедшие недавно сражения при Цугару и Бидзыво прошли за явным преимуществом русского флота. Ну а тот факт, что я с вами говорю в Дальнем, куда мы провели столь необходимый армии конвой с подкреплением, снарядами и продуктами? Японцы этому помешать не смогли, хотя по частям и наш отряд, и авангард 2-й Балтийской эскадры, и 1-я эскадра были слабее их флота. А скоро с Балтики отправится и основная часть второй эскадры, ее ядро — четыре современнейших броненосца типа «Бородино». С ее прибытием, которое ожидается весной, разгром Японии неизбежен.

В. Вы говорите о победе в обоих сражениях, однако в бою при Цугару Владивостокская эскадра получила более серьезные повреждения, чем крейсера адмирала Камимуры. А в битве при Бидзыво не был ни потоплен, ни сколько-нибудь поврежден ни один японский военный корабль. А вот русский флот сократился на два броненосца, которые не могли ввести в строй раньше, чем через 2 месяца.

О. Начнем с Цугару. Как вы знаете, бой закончился тем, что «менее пострадавшая», по словам британских наблюдателей, японская эскадра направилась в Сасебо на ремонт. А русские крейсера, напротив, провели ряд крейсерских операций в территориальных водах Японии и Кореи. При полном попустительстве японского флота, которого не было даже на горизонте. На мой взгляд, это вполне показывает, кто на самом деле победил. Со мной вполне согласны и японские купцы и промышленники, крайне негативно выразившие свое отношение к адмиралу Камимуре. Вы правда верите, что адмиралу-победителю благодарные граждане его страны сожгли бы дом?[31] Вообще, в вашем вопросе явно виден сухопутный человек. Это задача Японии состоит в том, чтобы разгромить российский флот немедленно. Потому что иначе Россия, подведя подкрепления, гарантированно уничтожает сначала японский флот, а потом добивается капитуляции японской армии в Корее. С минимальными потерями и максимальным эффектом. Не имея возможности разгромить порт-артурскую эскадру в морском сражении, Япония сделала ставку на захват Порт-Артура с суши. С этой целью на рейд Бидзыво были переброшены крупные пехотные силы и тяжелая артиллерия. Если бы эти войска оказались под Порт-Артуром, Япония получила бы возможность уничтожить 1-ю эскадру прямо на рейде. Перед Макаровым был выбор: бросить все свои силы против броненосцев Того с сомнительным результатом, позволив транспортам противника уйти за минные поля. Или сковать линейные силы врага боем, нанеся главный удар легкими силами по груженным отнюдь не рисом транспортам противника. Если бы японцы высадили все войска и артиллерию с транспортов в целости, то они уже давно провели бы наступление, итогом которого вполне могло быть и последующее оставление нами Порт-Артура. Именно поэтому главной целью в бою при Бидзыво были не вражеские броненосцы или крейсера, а именно транспорты противника. Всего было уничтожено более двух десятков японских судов с войсками и военными грузами. Новых пароходов Японии взять просто негде. Речь теперь идет не об усилении армии на континенте, вопрос стоит просто о возможности снабжения уже перевезенных войск, которые явно недостаточны. Таким образом, в результате сражения под Бидзыво планы противника были сорваны, а это и есть победа. Срыв планов противника, а не лишний красный вымпел по возвращении в порт.

В. Вы сказали «красный вымпел». Поясните смысл этого выражения.

О. С начала крейсерских операций появилась традиция: по возвращении во Владивосток после успешного рейда, то есть похода, в котором были потоплены и захвачены вражеские военные корабли или пароходы с грузами, корабль несет на фок-мачте вымпелы: по одному вымпелу красного цвета за военный корабль и белого — за транспорт.

В. Ваше мнение как профессионала о японском флоте.

О. Называя меня профессионалом, вы мне льстите.

Я практически не занимал командных должностей и до начала военных действий на Дальнем Востоке выплавал ничтожно малый ценз. Итак: Япония не простила России пересмотра Симоносекского мира. И решила, простите за каламбур, пересмотреть результаты пересмотра, выведя Россию из игры. Парадокс ситуации заключается в том, что ни одна сторона не может добиться полного разгрома другой. Все жизненно важные районы России находятся далеко на западе. Японию же спасает островное положение. Наполеон был непобедим на суше, но так и не смог преодолеть двадцать миль Ла-Манша. Сознавая это, японский Генеральный штаб разработал план быстрой войны, преимущество в которой достигается за счет внезапного первого удара. Причем исход этой войны решится на море. Объявление войны неоднократно откладывалось из-за стремления Японии максимально усилить свой флот купленными итальянскими броненосными крейсерами типа «Гарибальди». Чтобы не начинать с нарушения норм международного права слишком явно, нота о начале военных действий была вручена государю российскому только после того, как «Кассуги» и «Ниссин», под прикрытием британского крейсера, кстати, прошли контролируемый Британией Ближний Восток. По разработанному плану войны, первый удар наносился по Порт-Артурской эскадре. Ночью ее должны были атаковать миноносцы, на рассвете главные силы Того должны были нанести добивающий удар, уничтожая или тяжело повреждая ВСЕ броненосцы 1-й эскадры, затем следовал захват Порт-Артура совместными ударами с моря и суши. Все это должно было быть сделано в течение месяца, то есть к моменту вскрытия ото льда Владивостока японский флот становился валентен и наносил удар по владивостокскому отряду крейсеров.

Тем временем японская армия захватывала Маньчжурию и перерезала Транссиб. К концу весны опять-таки одновременно с моря и суши захватывается Владивосток и высаживается десант на Сахалин. Не имея баз на Дальнем Востоке, балтийские эскадры вынуждены вернуться. При посредничестве Британии начинаются мирные переговоры. Япония расплачивается со своими кредиторами концессиями в Корее и на Сахалине.

В. Я вас прерву. Кирилл Владимирович, вас послушать, так у России есть шпионы в военно-морском штабе противника?

О. Я — капитан 1-го ранга военно-морского флота Российской империи и по роду службы не имею ничего общего ни с разведкой, ни тем более с контрразведкой. С этими планами я был ознакомлен по прибытии на Дальний Восток в штабе ВОКа. Тщательный выбор кораблей, оставленных в Чемульпо, тоже говорит о многом. В принципе, эти планы ведения войны и в российских газетах весной печатали, и владивостокцы по вечерам в чайных до хрипоты обсуждают: гениальность это или безумие. Судя по всему, рациональное зерно здесь было. Как говорил Суворов, «задумано с умом, без ума сделано». Давайте рассмотрим ночную атаку на Порт-Артур. Первый отряд миноносцев достиг некоторых успехов, пользуясь внезапностью. Остальные атаки успеха не имели. Да и не могли его иметь, так как весь план основывался на факторе внезапности, который был утерян с первым выстрелом. Почему миноносцы противника атаковали небольшими группами с интервалом не менее часа — загадка, которая будет разгадана только после конца войны. На мой взгляд, противника приведет к поражению успешная прежняя война и блистательная победа.

В. Поясните ваше заявление. Не совсем понимаю, как победа может привести к поражению?

О. Война между Японией и Китаем проходила при безусловном технологическом превосходстве Японии. Вы должны были видеть знаменитые бронзовые пушки XVIII века, заряжающиеся с дула, которые Китай использовал не только в береговых батареях, но и на своих паровых фрегатах, в то время как линейные силы японского флота стоят в строю не более 6 лет. В такой ситуации мелкие и средние ошибки и просчеты японского флота оставались незамеченными и благополучно были перенесены в новую кампанию с новым противником. Генералы и адмиралы всегда готовятся к прошлой войне. Планируя новую войну, японский штаб на подсознательном уровне считал, что противник будет таким же, как и китайцы. Плохо вооруженным и обученным, с очень плохим командованием. Эти принципы являлись основой плана кампании, и, когда выяснилось, что все совсем не так, японские адмиралы получили свой кошмар — войну против численно превосходящего противника по его условиям. Вдобавок война ведется микадо в кредит, и в случае проигрыша Японии грозит внешнее управление. А вольное обращение с нормами международного права в начале войны грозит Стране восходящего солнца быть навсегда изгнанной из круга мировых держав.

В. Под нарушением норм международного права вы имеете в виду предысторию боя в Чемульпо?

О. Да. Высаживать десант в нейтральном порту и блокировать в нейтральном порту крейсер силами эскадры ДО объявления войны, а потом требовать безусловной сдачи под угрозой расстрела на нейтральном рейде… это японское изобретение. Даже Британия в XVIII веке до такого не додумалась. Так же, как и открытие огня до истечения срока ультиматума, чтобы на кораблях противника быстрее думали и сдавались. Привычка вести бой с нерешительным противником во всей красе. Ведь для любого японского командира сдача в плен себя и своего корабля — немыслима. А для противника считается единственно возможной.

В. Что означают ваши слова о том, что Япония ведет войну в кредит?

О. Китайское золото, полученное Японией в виде контрибуции, было потрачено на строительство новых броненосцев в Англии. Это сопровождалось выпуском ценных бумаг государственного займа, которые размещались на европейских и американских биржах. Приобретение военных грузов, как конфискованных у берегов Японии, так и дошедших до адресата, осуществляется путем размещения на биржах мира новых выпусков облигаций государственного займа. Полтора миллиона фунтов стерлингов были выброшены на ветер, когда два броненосных крейсера типа «Гарибальди» были захвачены русским крейсером. В долг приобретены новые броненосцы. Весьма, кстати, скользким путем попавшие в Японию из Британии, в обход запрета продажи оружия воюющей стране. Причем попавшие не напрямую, а через жадные посреднические руки, так что цена фактически удвоилась. Японская империя должна мировому капиталу очень большие деньги, и при любом исходе войны эти деньги с нее взыщут. Микадо, а вернее, его советники оказались в положении азартного картежника, поставившего на кон последнее. Проигрыш для них — политическая смерть. Причем проигрыш в данной ситуации означает как военное поражение, так и простое затягивание военных действий. Макиавелли, кажется, говорил, что для ведения войны нужны три вещи: «Во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, опять-таки деньги». А денег у Японии нет. За прошедшее время японские ценные бумаги на мировых биржах подешевели на треть. То есть мы видим нарастающее падение доверия инвесторов. Сейчас облигации японских займов находятся в неустойчивом равновесии и готовы обрушиться при малейшей возможности. Япония использовала свой шанс и проиграла.

В. Каковы, на ваш взгляд, будут условия мирного договора между Россией и Японией?

О. Достаточно мягкими на взгляд незаинтересованного наблюдателя и обоюдовыгодными для обеих империй. Главное требование микадо — Порт-Артур, захваченный японскими войсками в последней войне и переданный России. Ну что ж, база не представляет большой ценности для русского флота и вполне может быть передана Японии. Если бы не кровь русских солдат, пролитая при его обороне, я был бы рад, если бы его передали Японии. Естественно, взамен Россия получила бы от Японии другой незамерзающий порт, который будет использоваться как база Тихоокеанского флота Российской империи. Но теперь отдать Артур для России немыслимо, при всей его ненужности. Нет и не может быть и речи о каких-либо ограничениях, налагаемых на Страну восходящего солнца Россией. Нам нет необходимости тормозить развитие Японии, ее армии или флота. Но вот расходы России на содержание японских военнопленных должны быть безусловно компенсированы. Должны быть компенсированы и военные расходы моей Родины, в конце концов, войну начали не мы. Золотом, долями в промышленности либо иными средствами. Об условиях мира будут договариваться дипломаты и юристы под присмотром императоров, но, на мой взгляд, влияние Японии в Корее в настоящее время недостаточно. Оно будет увеличено при условии, что Россия получит в лице Японии не врага, но союзника.

В. Вы считаете возможным союз с Японией после вероломного нападения на вашу страну?

О. После войны 1878 года Англия и Франция под угрозой войны заставили Россию отказаться практически от всех условий Сан-Стефанского мира. Более того, в настоящее время Англия, вообще-то стремящаяся стать союзником России, снабжает Японию оружием, боеприпасами, снаряжением и тому подобным. Броненосцы Японии через пятые руки продает… И при этом надеется, что Россия — потенциальный союзник Британии. И в случае очередной войны в Европе русские солдаты, как видится политикам в Лондоне, обязаны будут умирать за британские интересы. Япония, по крайней мере, честно воюет за свои жизненные интересы сама, за что достойна всяческого уважения. Япония воюет не против России, а против банальной смерти от голода из-за того, что территория островов не способна прокормить проживающих там людей. Верите — у офицеров нашего флота, до войны ходивших в Японию, нет на японцев особой обиды даже сейчас. Скорее они злы на наших же русских дипломатов.

В. Означают ли ваши слова, что отношения между Россией и Англией претерпят изменения?

О. Я не политик, а военный. Как военный я высказал свое ЛИЧНОЕ мнение. Это же относится и к судьбе Порт-Артура, окончательное решение будет приниматься на переговорах на высшем уровне. По поводу же Британии… Выражение «коварный Альбион» появилось не на пустом месте. Также считаю, что отношения между Россией и Японией — это внутреннее дело Российской и Японской империй. И мы разберемся сами, без помощи посредников, которые заботятся в первую очередь о своих личных интересах, прикрываясь воплями о народе, правах, свободах и законности. Причем о законе эти господа вспоминают тогда, когда требуется выполнение выгодных именно им обязательств. В противном случае возникают «дополнительные обстоятельства, требующие пересмотра сложившейся обстановки». Давайте не будем говорить о политике. Как мне давеча заявил наш общий знакомый, Ржевский, «лучше я вляпаюсь в навоз, чем в политику»… Жаль, я не могу себе позволить такого отношения.

В. Ок. Почему вы, капитан 1-го ранга, не командуете броненосцем, а занимаете на редкость хлопотную должность старшего офицера крейсера 1-го ранга?

О. Во-первых, как я уже сказал, практически вся моя карьера прошла на берегу. Опыта командования современным боевым кораблем у меня нет. Поэтому я был назначен на должность, на которой могу принести максимальную пользу России в этой войне. И, как потомственный дворянин, я считаю, что пользу Отечеству можно и должно приносить в любом месте, должности и звании. Как офицер, я знаю, что не могу научиться командовать, не научившись подчиняться. Во-вторых, «Варяг» — не просто крейсер 1-го ранга. За мужество и героизм, проявленные командой в бою при Чемульпо, «Варяг» награжден Георгиевской лентой! Защищать Родину на таком корабле — высокая честь. И я искренне горжусь тем, что меня признали такой чести достойным. И поверьте, если вдруг на нашем крейсере завтра откроется вакансия на позицию мичмана, то на нее выстроится очередь как лейтенантов, так и капитанов 2-го ранга.

В. Ваши дальнейшие планы?

О. Сделать все от меня зависящее, чтобы Россия как можно быстрее и с минимальными потерями выиграла эту войну. После чего служить Родине так, как того потребует долг и офицерская честь. Прошу прощения, но скоро моя вахта, и мне пора возвращаться в порт. До свидания.

— До скорой встречи.[32]

(Из книги генерал-лейтенанта графа Игнатьева «Пятьдесят лет в строю»)

Все шло сперва хорошо. Китайцы еще не легли спать, и в каждой маленькой горной деревушке удавалось проверять правильность взятого направления. Приходилось, однако, помногу раз повторять на все лады названия деревушек, так как китайское произношение, к которому я еще не привык, часто не совпадало с русскими надписями на карте.

Совсем стемнело, и горные массивы охватили нас с обеих сторон. Дно ручейков, по которым мы пробирались, часто меняло свое направление. То и дело казалось, что черные громады вот-вот преградят путь. Приходилось ехать шагом, путь казался бесконечным. Я почувствовал, что мы слишком уклоняемся к северу. Мы были во власти горных ущелий, так как ни вправо, ни влево свернуть было невозможно. Павлюк же уверял, что мы едем правильно.

Но после нескольких минут колебания все же пришлось вернуться к последнему пересечению двух долин, потеряв, таким образом, лишние полтора часа. Сорок верст Харкевича, по моим расчетам, давно были пройдены, когда, наконец, перед нами открылась та широкая живописная долина, которая, согласно карте, должна была привести нас к Симучену.

Мы пошли рысью, и от сердца отлегло, когда в предрассветном тумане мы въехали в большое селение. Не хотелось даже верить, что это Симучен.

Там все еще спали. У одной из фанз посреди главной улицы горел зеленый фонарик, обозначавший штаб дивизии. Я влетел в фанзу и стал будить какого-то офицера, оказавшегося дивизионным интендантом.

— Где генерал Левестам? — спросил я этого опешившего лысого человека.

— Его здесь нет. Он еще с вечера, узнав, что японцы наступают, выехал на Далинский перевал.

Отчаянию моему не было границ.

«Вот я и не выполнил приказания, — говорил я себе. — Опоздал».

Павлюк предлагал напоить и покормить лошадей, конвой просил «ночевать», но я решил оставить казаков в Симучене и, не теряя ни минуты, двинулся с Павлюком на юг, на рысях, по широкой долине.

Через несколько минут солнце выскочило из-за гор, и не прошли мы еще десяти верст, как оно стало снова нестерпимо жечь. Проехав уже больше половины пути, я натолкнулся на хвост колонны бородачей. Согбенные пропотевшие спины сибиряков были черны от мух; войска переносили мух на себе с одного бивака на другой. Обогнав растянувшуюся колонну, я узнал от ее начальника, что это батальон енисейцев, которому приказано продвинуться вперед. О местонахождении генерала начальник колонны ничего не знал. С юга уже ясно доносилась сильная артиллерийская канонада.

Дорога пересекалась ручьем, превратившимся от дождей в мутный поток, который надо было перейти вброд. Тут же появились и первые раненые. Как раз посреди мутного потока пришлось задержать моего Ваську, чтобы пропустить четырех китайцев, засучивших выше колен свои синие штаны и бережно переносивших на плечах носилки с тяжелораненым. Это был совсем юный белокурый подпоручик 21-го Восточно-Сибирского стрелкового полка. Лицо его было мертвенно-бледно, но, увидев меня, он приподнял руку, пристально взглянул мне в глаза и тихо сказал:

— Плохо там.

У меня защемило сердце.

Ущелье то суживалось, то расширялось, и я рассчитывал где-нибудь за отрогом встретить, наконец, генерала Левестама. Вместо этого я, проехав еще две-три версты, увидел густые массы нашей пехоты, залегшие в лощине.

— Какой части? — спросил я на ходу.

— Иркутцы, — ответил мне лежавший у дороги санитар с белой повязкой и красным крестом на рукаве.

Глухой треск разрыва и черный столб дыма невольно заставили на мгновение натянуть поводья и перевести коня в шаг.

— Вот тебе и боевое крещение, — сказал я Павлюку и дал шпоры Ваське.

Передо мной открывался сплошной зеленый скат. Посреди него, по небольшой, еле заметной лощине поднималась горная тропа. «Там наверху и должен быть Далинский перевал», — догадался я. Последняя деревушка у подножия ската была опять набита енисейцами, которых я уже распознавал по их синим околышам. Бой едва начался, а части были уже перемешаны.

— А вот, должно быть, и сам генерал Левестам, — говорю я Павлюку, приметив на скате небольшую группу, среди которой выделялся человек с большой белой бородой. Соскочив с коня, подбегаю к генералу и замечаю в его петлице белый Георгиевский крест, невольно внушающий мне уважение. Старик бегло просмотрел письмо.

— Об этом мне уже говорил вчера вечером по телефону сам командующий. Но теперь уже поздно. Перевала мы удержать не можем. — В голосе старика чувствовалась беспомощность. — Я остался даже без начальника штаба.

Это обстоятельство, как мне показалось, больше всего его расстраивало. Но меня это не удивило, так как еще в мирное время я знал, что генштабистов полагается ругать только до того момента, когда надо писать боевой приказ или отдавать распоряжения; в этот же момент лишиться генштабистов — горше всего.

— Уехал куда-то на правый фланг навести порядок и запропал. Я уж вас попрошу, ротмистр, остаться при мне и выполнять его обязанности.

Я испытал в ту минуту то чувство, которое овладевает всяким военным человеком, когда на него возлагается ответственное поручение.

Тут же стоявший подле меня начальник конвоя, казачий есаул, всунул мне в руки целый ворох полученных и не прочитанных еще донесений, часть которых осталась даже в нераспечатанных конвертах. Я начал разбирать карандашные каракули, извещавшие о наступлении японцев по каким-то скатам и неведомым мне долинам, но, убедившись, что большинство донесений помечено еще ночными часами, сунул их в карман. Генералу не пришлось мне сообщать, что за несколько минут до моего приезда он уже отдал приказ об отступлении: на дороге, идущей с перевала, послышался грохот нашей батареи, отступавшей на рысях в долину, а слева от перевала, на вершине, показались люди, отступавшие небольшими группами.

Выбежав шагов на триста в сторону от дороги и поднявшись на ближайшую высоту, я рассчитывал разобраться в обстановке, но это, увы, было уже невозможно. Японцев не было видно, и с их стороны слышался только непрерывный пачечный ружейный огонь. А нам, по уставу, разрешалось доводить ружейный огонь до наибольшего напряжения только по сближении с противником, то есть перед самым переходом в штыковую атаку. На больших дистанциях рекомендовалось по возможности беречь патроны, «держать огонь в руках» и стрелять залпами лишь по особо важным целям. Этим видом огня многие злоупотребляли, он вошел как бы в традицию русской армии.

Наши отступали то кучками, то в одиночку.

Ружейный огонь тонул в громе артиллерийских выстрелов с японской стороны, но нам уже нечем было отвечать. Было ясно, что противник подготовляет общую атаку, что перевал уже потерян и надо как можно скорее закрепиться по ту сторону, чтобы пропустить беспорядочно отступающие передовые роты.

Едва я стал докладывать генералу мое предложение занять ротами резерва ближайшие гребни, как слева послышался крик: «Кавалерия!» — и вслед за тем отходившие люди побежали стремглав вниз по скату.

— Нет у японцев кавалерии, — закричал я ординарцам генерала, — остановите панику!

— Ваше высокоблагородие, — доложил мне в это время какой-то запыхавшийся стрелок, унтер-офицер 21-го полка, — это наши просят казаков, чтобы вывезти раненых — в гору невозможно их оттащить.

Мне показалось нелепым посылать конных людей под ружейный огонь на верную смерть, но отказаться я не посмел и приказал нескольким оставшимся казакам конвоя спешиться и помочь стрелкам вывезти на конях раненых. По традиции, унаследованной от турецкой войны, оставление раненых в руках неприятеля считалось почти таким же позором, как потеря пушек. В реляциях о бое так и писалось: «Отступили, вынеся всех раненых». Покончив с паникой, я стал распоряжаться высылкой на сопки все еще лежавших у деревни енисейцев. Енисейцы, сбросив снаряжение, побежали к горным отрогам, взлезли кое-как, скользя в своих тяжелых сапогах, на самый гребень, и оттуда снова раздались команды:

— Рота, пли! Рота, пли!

По кому они стреляли, определить было трудно.

Не успели мы организовать сопротивление на новом рубеже, как подбежал стрелок из охотничьей команды, в китайских улах и обмотках, и передал донесение неведомого мне до того полковника Станиславского об отходе его «верст на восемь в тыл под напором превосходных сил противника». Мы были обойдены по соседней долине с правого фланга, отделенной от нас горным хребтом. Медлить было нельзя. Надо было во что бы то ни стало опередить японцев и раньше их выйти к скрещению обеих долин.

С фронта японцы нас, по-видимому, не преследовали; мы скоро вышли из-под огня и смогли даже привести в порядок части, скатившиеся с перевала.

Я не замечал времени при отходе, так как выставлял последовательно арьергарды. Помню название деревни Тадою, где я вошел в фанзу и был радушно встречен собравшимися там чинами штаба отряда. Все эти незнакомцы считали меня теперь своим. Я взглянул на часы и с удивлением заметил, что уже шесть часов вечера.

О бое и его исходе никто не говорил. Арьергард был выставлен надежный, с севера прибывали подкрепления. Все занялись устройством на новых, незнакомых местах. Приехал даже мой утренний знакомый, дивизионный интендант, и шепнул мне на ухо:

— Когда стемнеет, приезжайте ко мне в обоз. Будут настоящие сибирские пельмени.

Левестам тоже пришел в себя и стал самолично диктовать пространную телеграмму Куропаткину с изложением всех подробностей дня. В конце он просил разрешения задержать при себе ротмистра Игнатьева, что явилось для меня неожиданной наградой.

Японцы остановились, по-видимому, на Далинском перевале, и мы оторвались от них на добрый десяток верст. Началась снова мирная жизнь в китайских фанзах.

Скоро, однако, возникла новая неприятность: день и ночь стал лить непрерывный теплый дождь, и наш отряд оказался отрезанным от остальной армии ручьями, превратившимися в бурные потоки, и непролазной грязью в горных долинах. Даже хлеба нельзя было подвезти, и пришлось питаться черными, твердыми как камень, а порой и заплесневевшими от ужасающей сырости сухарями. Для вытаскивания застрявших повозок высылались то саперы, то казачьи сотни, то целые роты.

Генерал продолжал оказывать мне особое доверие и часами вел со мной откровенные беседы. Невесело слагались мои мысли. Да, с отступлением из Кореи и беспрепятственной высадкой японцев на маньчжурском побережье мы, казалось, навсегда потеряли инициативу, и в этом была главная беда.

Японцы ударяли то по одному, то по другому нашему отряду, подтягивая для этого из соседних долин подкрепления. Разобраться в их передвижениях в этом горном лабиринте, столь непривычном для наших войск, было почти невозможно. И к моменту атаки мы постоянно оказывались перед сильнейшим противником. Так произошло и на Далине, где, по точным и строгим подсчетам, проделанным мною с генералом, против нас было не менее двух дивизий, из которых одна — гвардейская; мы же против них имели всего-навсего какой-нибудь десяток батальонов, из которых в боевую часть было выделено три-четыре батальона и две батареи, в том числе одна старого образца. Я спрашивал Левестама, почему все его резервы, встреченные мною по пути в Далин, были эшелонированы чуть ли не на десять верст в глубину. Он, признавая это ошибкой, объяснял ее боязнью глубокого обхода японцев с обоих флангов. И действительно, рассмотрев донесения передовых отрядов и разъездов, можно было понять причины растерянности генерала: один молодой корнет определил обходную колонну, преувеличив ее силу не более и не менее чем в пять раз!

Много было у нас споров о заведомом преувеличении японских сил не только китайцами, но даже нашими лучшими разведчиками; всякий старался объяснить это по-своему, но чаще всего казалось, что, привыкнув высылать далеко вперед авангарды силою до одной четверти отряда, мы считали, что замеченные японские колонны тоже составляют авангард, за которым идут еще в три-четыре раза большие силы.

А между тем японцы никакой военной хитрости не применяли, а попросту наступали не по одной, а по двум-трем долинам, не заботясь даже о связи между ними, и, таким образом, просто и естественно выходили к нам во фланги. Когда я увидел вычерченную для Куропаткина схему положения нашего отряда к началу отхода с Далина, то понял, из какой беды мы выскочили: японцы так глубоко нас обошли с двух сторон, что только их пассивность и страх перед нами позволили нашему отряду почти целехоньким выйти из далинского мешка. Объяснился также и казавшийся преждевременным уход с позиции лихой батареи полковника Криштофовича, выпустившей более трех тысяч снарядов в неравной борьбе с четырьмя японскими батареями, но не имевшей возможности пополнить боевые запасы. Парки из той же осторожности оставались, по нашему обыкновению, где-то далеко позади. Ни одного пулемета ни у казаков, ни у Сибирской дивизии не было.

В начале июля я неожиданно был отозван из отряда Левестама в штаб армии и был послан на рекогносцировку. Впереди наших частей не было, идти приходилось с предосторожностями, прикрываясь длинным каменистым отрогом. Увы, во время рекогносцировки лошадь моя, непривычная к горным тропам, свалилась, и я сломал ногу. Боль, обида, неудача… Сколько раз приходилось в жизни летать с лошади на больших препятствиях, но ни разу я не сломал даже ключицы.

Так накануне решающих боев я попал в госпиталь.

(Из книги американского историка Б. Такман «Маньчжурские пушки»)

Русский колосс не нравился многим в нашей стране. Его огромные размеры и людские резервы в сочетании с азиатской, недемократической системой управления, его стремление закрыть Маньчжурию для себя, игнорируя «принцип открытых дверей», вызывали раздражение в деловых и политических кругах. Маленькая Япония, оскорбленная лишением заслуженного военного трофея — Порт-Артура — и выступавшая, как казалось, в защиту свободы торговли в Маньчжурии, в начале войны пользовалась всеобщей симпатией и сочувствием. Победы, одержанные японской армией на суше над одной из величайших военных держав мира, также способствовали росту прояпонских настроений. Немалую толику в это сплетение симпатий и антипатий добавляла и крейсерская война русских, задевавшая коммерческие интересы американских фирм.

Бои под Тюренченом, Фынтыхуанчаном и высадка десанта под Бидзыво никак не поколебали сложившееся мнение. Неуклюжие попытки отразить японское наступление, неумение использовать артиллерию, почти полное отсутствие действий многочисленной кавалерии — казалось, русские совсем разучились воевать.

Прозрение начало наступать после боя под Вафангоу. Несмотря на поражение основного отряда генерала Штакельберга и слабое взаимодействие отдельных бригад русских, они впервые использовали новейшую технику — бронепоезда, сумевшие прорваться к осаждаемому Порт-Артуру. Еще большее удивление вызвали сообщения о чрезвычайно умелой обороне русских войск на Цзинчжоуской позиции. Победа японцев у Ташичао оказалась на самом деле практически поражением, русские под командованием Зарубаева, высокого и стройного седого генерала с николаевской бородкой и пышными бакенбардами, практически разбили противостоящего противника.

Семнадцатого июля Вторая японская армия начала наступление. Вскоре разгорелся бой с русскими авангардами, стойко оборонявшимися против превосходящих сил противника до шестнадцати часов. На следующий день Куроки приказал атаковать центр русской позиции. Но яростные атаки японской пехоты наткнулись на стойкость русских. Двенадцатый Барнаульский Сибирский пехотный полк отбросил атаковавшие его части штыковой атакой. Японцы вынуждены были сосредоточить против него большую часть своих сил, целую дивизию, но больше атаковать не решились, ограничившись артиллерийской перестрелкой. Русская артиллерия, установленная на закрытых позициях, показала себя с самой лучшей стороны. 186 японских орудий не смогли подавить 76 русских. Более того, к ужасу Куроки, обнаружилось, что конный отряд генерала Мищенко угрожает обходом правого фланга, а запасы боеприпасов, с таким трудом доставленные из Японии, начинают таять. Четыре предпринятые японцами под вечер штыковые атаки на центр позиции закончились безрезультатно.

Спасли Куроки лишь директива Куропаткина и приказание Штакельберга, вынудившие Зарубаева отойти.

Стремясь по старинке дать генеральное сражение сосредоточенными силами, русские сами отдали японцам стратегическую инициативу и отступили к заранее подготовленным позициям под Ляояном. Туда, кроме отступающих войск, прибывали и новые части из Европы, кадровые, отмобилизованные корпуса. Но уязвимым местом русских, кроме их главного командования, была и малая пропускная способность железной дороги, что вызывало перебои в снабжении боеприпасами…

(из книги генерала от артиллерии П. П. Грумм-Гржимайло «Записки артиллериста»)

Насколько мы были тогда не готовы к современной войне, показала героическая, но бессмысленная атака ахтырских гусар. Только что прибывшие на фронт кавалеристы из тридцать шестого драгунского, по традиции называемые гусарами, в азарте боя позабывшие все наставления опытных фронтовиков, атаковали в конном строю батарею японских орудий, прикрытую ротой пехоты. Потеряв от шрапнели и ружейного огня до трети личного состава, в том числе командира полка, убитыми и еще чуть более трети ранеными, они захватили два орудия. Достаточно же было простой демонстрации атаки, чтобы успела развернуться наша батарея, которая быстро подавила бы пехоту и уничтожила неприятельские орудия, расположенные на открытой позиции. Пример таких действий мы уже наблюдали под Дашичао.

(Из книги генерал-лейтенанта графа Игнатьева «Пятьдесят лет в строю»)

Всем в госпитале становилось ясным, что мы непрерывно отступаем и что так называемые «решительные» сражения то у Ташичао, то у Хайчена, то у Ай-сан-дзяна являлись по существу только арьергардными боями, в которых мы, по выражению Куропаткина, «учились воевать». Чувствовалось общее напряженное ожидание решительного боя под Ляояном, я боялся опоздать. Наконец-то меня выписали!

Ночь с 23 на 24 августа я провел в Ляояне, в давно опустевшем доме иностранных военных агентов. В пять часов утра меня разбудил грохот артиллерийской канонады, подобной которой я еще никогда не слыхал.

«Началось!» — подумал я, вскочил и побежал помогать Павлюку седлать наших коней.

Началось то, чего все, от генерала до солдата, ждали долгие месяцы с болью в сердце и с глухим сознанием какой-то несправедливости отступали по приказанию начальства даже там, где противник был успешно отбит стройными залпами и могучим штыком наших сибиряков.

У сереньких домиков, где располагались бесчисленные управления, отделы и отделения штаба армии, с озабоченным и деловым видом хлопотали вооруженные шашками и револьверами почтовые чиновники с желтыми кантами, казначейские с голубыми кантами, интендантские с красными кантами. Они грузили на китайские арбы запыленные и пожелтевшие «дела». Сражение едва началось, а тылы уже начали собирать пожитки.

Настроение мое еще более омрачилось, когда я ознакомился с диспозицией, разосланной войскам, и заметил, что документ этот был уже заменен вторым изданием. На втором издании было приписано: «На перемену». Вспомнилась французская поговорка: «Orde et contre-ordre — disordre» («Приказ, контрприказ — беспорядок»). Оба варианта диспозиции ставили, впрочем, одну и ту же основную и не совсем понятную задачу, а именно: не разбить, не отбросить японцев и даже не обороняться, а только «дать отпор». Мне как кавалеристу особенно бросился в глаза пункт диспозиции, касавшийся конницы: генералу Самсонову было приказано только «стать» у одной из деревень на правом фланге Штакельберга, а генералу Мищенко — с началом боя даже «отойти» неизвестно почему. Казалось утешительным, что для парирования случайностей в резерве было сосредоточено целых три корпуса, в том числе прибывшие из России кадровые части. Куропаткин считал это накопление резервов в своих руках величайшим достижением.

Вся равнина к западу от железной дороги представляла собой сплошной светло-зеленый гаоляновый океан, скрывавший не только пеших, но и всадников. Найти в этом океане потонувшие в нем деревни, разобраться, какая из них Сибали-чжуан, какая Сили-чжуан, а какая Саньма-чжуан, а тем более разыскать многочисленные наши полки, батареи и сотни — было нелегко. Резко выделялась высокая гора Маетунь, расположенная в пяти-шести верстах к югу от города и видная как на ладони. В этот памятный день гора была одета в белое облако шрапнельных разрывов. Все уже знали, что она в надежных руках 1-го Сибирского корпуса. Влево от Маетуня тянулась более низкая цепь гор, прерывавшаяся к востоку долиной Тайдзыхе. Там и далее влево располагались испытанные в боях полки 3-го Сибирского корпуса и недавно прибывший из Киева 10-й армейский корпус. Одни уже названия входивших в него старинных полков — Орловский, Брянский, Пензенский, Козловский, Тамбовский и Елецкий — воскрешали память о славных традициях русской пехоты.

Наши ляоянские укрепления были построены по новому, полностью измененному проекту. Еще весной, когда только собирались строить ляоянские укрепления, я завел о них спор с составителем проекта полковником Величко. Он считался высоким авторитетом среди военных инженеров и даже жил в поезде Куропаткина. Но Величко дал мне понять, что нам, генштабистам, не постичь мудрости инженерного искусства. Однако позднее, под давлением высокопоставленных лиц, пришлось многое переделывать и исправлять. К укреплениям полковника Величко Куропаткин и выехал 17 августа, чтобы лично руководить боем. Но никакого боя оттуда не было видно, и ничем руководить нельзя было: даже телефона к командному пункту не провели.

Погода портилась, накрапывал мелкий дождик. Я сидел на ступеньке форта № 4 и ждал, ждал терпеливо, безропотно, не входя в рассуждения о происходящем! Ждать в тылу, ждать под огнем! Не так я себе представлял войну! Надо было навсегда забыть о скачущих ординарцах, о несущихся в атаку эскадронах, о непрерывном движении всего, окружающего тебя. Невозмутимый Куропаткин в сером генерал-адъютантском пальто, спокойным, профессорским тоном непрерывно диктовавший приказания, олицетворял собой эту мучительную неподвижность.

Вдруг я услышал свою фамилию. Харкевич приказывал мне поехать во 2-й Сибирский корпус и предложить генералу Алексееву перейти со своим резервом на три-четыре версты вправо.

Но 2-м Сибирским корпусом, насколько я знал, командовал генерал Засулич. Почему же мне надо обратиться к Алексееву? Оказалось, Засулич получил уже новое назначение. Так и есть! В разгаре боя началась чехарда с начальниками!

Впрочем, поездка к Алексееву раскрывала мне еще кое-что: его корпус не переставали растаскивать по частям — с утра несколько батальонов уже были посланы Куропаткиным на поддержку 3-го Сибирского корпуса Иванова, только что он отправил два батальона на поддержку 1-го Сибирского корпуса Штакельберга, а тут еще и я прискакал… Вся красивая первоначальная наполеоновская диспозиция разлетелась в прах, резервы таяли, а управление свелось к перемешиванию частей.

Не успел я вернуться к Харкевичу, как получил новое приказание — ехать на правый фланг Штакельберга, найти там начальника боевого участка полковника Леша и сообщить ему о подходе к нему — не дальше как через час — барнаульцев.

Зная о геройстве 1-го Сибирского корпуса под Вафангоу и видя его в облаках шрапнельных разрывов, я был счастлив привезти ему хорошую весть. Через несколько минут я уже подскакал к подножию горы и, оставив Павлюка с лошадьми под прикрытием железнодорожной насыпи, пошел по тропинке в южном направлении.

Слева у подножия горы виднелись наши батареи, вокруг которых вздымались черные клубы дыма японских шимоз. Совсем неподалеку от насыпи скрыто расположилась какая-то наша батарея, стрелявшая уже не в южном, а в западном направлении — против обошедших нас японцев. В первые минуты было трудно отличить звуки разрыва шимоз от выстрелов наших собственных орудий. Но, подойдя к батарее вплотную, я должен был приоткрыть рот, чтобы защитить уши от резких, сухих выстрелов. Шимозы рвались глухо и действовали, главным образом, на настроение.

Вскоре я увидел шедшего навстречу дородного бодрого полковника. Я сразу почему-то понял, что это и есть наш герой Леш. Вся внешность Леша дышала здоровьем и спокойствием. Загорелый, потный, он шел мне навстречу в распахнутой косоворотке желто-зеленого цвета. От солдат отличали его только золотые погоны с малиновым просветом. На ходу он отдавал приказания шедшим за ним двум унтер-офицерам и был так этим поглощен, что мне казалось даже неловким помешать ему. Но, выслушав мой рапорт, Леш просиял. Присев на насыпь, он попросил доложить командующему армией о тяжелом положении его участка, уже обойденного японцами, которые поражали его батареи фланговым артиллерийским огнем.

— В артиллерии ведь не осталось ни одного офицера, и мы просили прислать их нам из других дивизий. Нас так подвел Мищенко! Отступил и даже не известил, а у меня в резерве больше нет ни одной роты! Слышите, как пулеметы трещат? Это мои герои вместе с пограничниками уже десятую атаку отбивают. Хороши тоже ваши инженеры, черт бы их побрал, — ни одного окопа на горе не вырыли, а за ночь в этой скале разве можно было что-нибудь построить? Доложите, пожалуйста, что гору мы удержим, но обхода нам отразить нечем. Поезжайте, поторопите, голубчик, барнаульцев! Пусть так вот прямо и наступают по ту сторону железной дороги.

Барнаульцев подгонять не пришлось. По непролазной грязи этот полк, составленный почти целиком из старых запасных, умудрился пройти за какие-нибудь полтора часа около девяти верст. Все в этот памятный день спешили на выручку друг другу.

Когда я подъехал к деревне Юцзя-чжуанзы — на половине расстояния между Маетунем и Ляояном, по ту сторону железной дороги, — она была уже набита до отказа барнаульцами, их передовые роты густыми цепями входили в окружавший деревню густой гаолян. За околицей слышались крики — то артиллеристы при помощи пехоты старались вытянуть орудия, застрявшие в трясине. Другая батарея сумела сняться с передков, и орудия, глубоко уйдя хоботами в грязь, уже открыли огонь по необъятной площади гаоляновых засевов и по невидимому, вероятно, противнику. Патронов не жалели.

Наши войска по всей линии дрались с беззаветной храбростью. Начальник 6-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии генерал Данилов поражал всех своим безразличным отношением к японским пулям и снарядам, буквально осыпавшим его позиции.

— Что? Что вы говорите? — переспрашивал он, когда, обращая его внимание на свист пуль, ему советовали сойти с гребня. — Я ничего не слышу, — неизменно отвечал Данилов. Он и действительно был туговат на ухо.

Артиллерия соперничала в мужестве с пехотой. Командир 3-й батареи 6-й Восточно-Сибирской артиллерийской бригады подполковник Покотилов, хотя и заметил, что японцы скопились в лощине с нескошенным гаоляном в четырехстах шагах от наших слабых на этом участке стрелковых цепей, но с закрытой позиции не мог отбить атаку: впереди было большое мертвое пространство. Тогда он приказал выкатить орудия на самый гребень. Но из-за сильного ружейного огня половина орудийной прислуги выбыла из строя, и батарею пришлось снова убрать за гребень. Тогда Данилов приказал выкатить на гребень хоть одно орудие. Но в эту минуту Покотилов был убит. Заменивший его офицер пал вслед за ним. Последним оставшимся в батарее орудием стал командовать фейерверкер Андрей Петров, продолжавший поражать японскую пехоту в упор. Она уже не смела тронуться!

— Патронов! Давай патронов! — кричал фейерверкер Петров генералу Данилову.

Стемнело. Канонада стихла. Пошел проливной дождь. Командующий вернулся в Ляоян.

А в штабе все писали и переписывали бесчисленные распоряжения по наводке мостов на Тайдзыхе, по охране их, по отправке в тыл обозов, по срочному пополнению боеприпасами. Подобного расхода их никто не ожидал. Приоткрывалась еще одна сторона войны.

Бой развивался с успехом для нас, но кому могло прийти в голову, что ночью Куропаткин отзовет назад только что высланные им подкрепления?

Выехав с рассветом снова на правый фланг 1-го корпуса, я прежде всего рассчитывал найти барнаульцев на старом месте, у деревни Юцзя-чжуанзы. Утро было солнечное, настроение бодрое, и я даже не придал значения тому, что, двигаясь вдоль железной дороги, никого не встречаю. «Наверное, — думал я, — наши бородачи успели за ночь продвинуться вперед». Я даже рассердился на Павлюка, уверявшего, что вокруг щелкают пули. Подъехав на рысях совсем близко к деревне, Павлюк внезапно крикнул:

— Да куда же вы едете? Это японцы!

Мы бросились влево, перескочили через железнодорожную насыпь и оказались среди наших солдат с белыми околышами. Это были красноярцы.

— Мы же вам, ваше благородие, давно махали! — наперерыв кричали они.

«Счастливо выскочил!» — подумал я.

Командиром полка оказался не старый еще полковник Редько. Я стал упрекать его за то, что он оставил деревню и даже ушел за линию железной дороги. Оказалось, он не был виноват. Барнаульцам дали приказ отступать, и они ушли со своими батареями куда-то на север, а красноярцам, прибывшим из общего резерва, тоже было приказано сперва отойти, а потом остаться. Не зная, что же именно делать и куда идти, они решили заночевать в «мертвом пространстве» за железнодорожным полотном.

— Штабу армии неизвестно оставление вами Юцзя-чжуанзы. Генерал Куропаткин послал меня с приказанием обеспечить во что бы то ни стало правый фланг первого корпуса. Необходимо прежде всего вернуть Юцзя-чжуанзы, — доложил я полковнику Редько.

Престиж командующего, поколебленный после долгих отступлений, был в этот боевой день настолько высок, что одного упоминания о нем оказалось достаточно, и через несколько минут весь 1-й батальон как один человек выскочил на железнодорожную насыпь.

— Ура! Ура! — И густые цепи сибиряков мигом ворвались в деревню.

Японцы куда-то бесследно исчезли.

Послав с Павлюком донесение Харкевичу о положении дела, мы с полковником Редько занялись приведением деревни в оборонительное состояние и рытьем окопов. Из окружающего гаолянового моря доносилась ружейная трескотня, и, как мне ни хотелось вывести весь полк из-за насыпи и продвинуться в южном направлении, Редько на это не решался, боясь оторваться от Леша.

Павлюк вернулся от Харкевича с приказанием мне остаться при Красноярском полке.

Японцы, по-видимому, были недовольны потерей Юцзя-чжуанзы, и над нами стали рваться их шрапнели. В ушах звенело от резких выстрелов двух наших батарей, тоже открывших огонь.

Стоял настоящий ад от разрывов то шимоз, то шрапнелей. На поле боя, казалось, нельзя было найти живого места. Мы укрылись за насыпью, к которой прижались и стрелки.

Нестерпимо душный день закончился страшной грозой. Как будто само небо решило затушить жаркий бой потоками воды и заглушить грозными раскатами грома не смолкавшую уже второй день орудийную канонаду.

Промокнув до костей, стоял я снова у форта № 4, где собрались все генштабисты штаба Куропаткина. Харкевич, не приводя причины отходов корпусов первой линии на правый берег Тайдзыхе, объяснял нам обязанности комендантов над переправами. Я был назначен на понтонный мост, крайний с правого фланга; по нему должен был переправиться 10-й армейский корпус Случевского.

— Главное, чтобы все части и обозы переправились на правый берег до рассвета, — подчеркнул Харкевич.

Я остолбенел. Зачем бросать позиции, облитые кровью наших стрелков, не уступивших за двое суток ни пяди земли, не отдавших японцам ни одного окопа? Сам же я был свидетелем того, как к вечеру стал стихать даже артиллерийский огонь японцев!

В недоумении я успел перед отъездом подойти к полковнику Сиверсу и осторожно спросить, что случилось.

— Это для сокращения фронта. Ляоян будем оборонять на главной позиции. Пришло донесение, что Куроки переходит на правый берег, — объяснил он мне.

Стихла канонада. Опустели ляоянские площади. Поезд командующего ушел куда-то на север. Только на вокзале царило оживление — отправлялись последние санитарные поезда с бесчисленными ранеными.

Из беседы с Сергеем Петровичем я узнал, что оборона Ляояна на левом берегу возложена на командира 4-го Сибирского корпуса Зарубаева — надежного старика, а на правом берегу начнется новое сражение.

— Сегодня собираться, завтра сближаться, послезавтра, атаковать, как определяет командующий характер операций, — добавил Ильинский. — Но что из этого получится — мне неясно.

Рано утром началось пресловутое сближение. Куропаткин со свитой стал объезжать войска, а мы с Харкевичем, задержавшись для рассылки последних приказаний, двинулись в путь около полудня. Кавалькада неслась по каким-то узким проселочным дорогам, карта давно кончилась, всякая ориентировка среди зарослей гаоляна была потеряна. Рядом со мной трясся на маленьком темно-сером монгольском муштанчике толстый Сергей Петрович; он обливался потом и непрерывно ворчал. Харкевич же сиял и, переведя коней в шаг, торжественно заявил:

— Ну, поздравляю вас, господа, это уже не бой, а сражение.

У какой-то деревни, верстах в пятнадцати к северу от Ляояна, мы встретили командующего. Он, спешившись, беседовал со Штакельбергом.

Свита держалась на почтительном отдалении, и только дежурный адъютант выкрикивал по очереди фамилии генштабистов, посылаемых с поручениями. У глинобитной стенки деревни стоял никому из окружающих не знакомый высокий капитан с маленькой бородкой клином и что-то усердно писал в полевой книжке. В капитане я узнал своего коллегу по академии Довбора-Мусницкого. С начала войны он служил в штабе 1-го Сибирского корпуса. В академии Довбор слыл всезнайкой. Когда задавали вопрос о глубине рвов какой-нибудь средневековой крепости, каждый неизменно советовал обратиться за справкой к Довбору. Естественно, я стал забрасывать его вопросами.

— Это Лилиенгоу, — объяснил он мне. — Мы сами выехали вперед, чтобы как-нибудь разобраться в обстановке. Вон там, впереди, Янтайские копи. Мы должны будем поддержать дивизию Орлова. Она только что прибыла из России.

— Да, но кто же находится между вами и семнадцатым корпусом Бильдерлинга? Он занимает высоты у Тайдзыхе?

— Должно быть, Мищенко, — неуверенно отвечал Довбор.

— Ну, назови, бога ради, хоть деревни!

И на белом окне четырехверстной карты я успел нанести два-три названия ближайших деревень.

Это мне очень пригодилось, так как почти тут же я услышал окрик:

— Ротмистра графа Игнатьева к командующему армией!

— Здравствуйте, милый Игнатьев, — по обыкновению неторопливо сказал Куропаткин.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!

— Поезжайте к Случевскому и убедите его продвинуться вперед на одну высоту с Бильдерлингом. Проезжайте вдоль фронта. По дороге выясняйте положения встречных частей и доносите мне. Возьмите из моего конвоя нескольких казачков.

Несмотря на профессорский тон Куропаткина, я почувствовал, что он чем-то встревожен.

Въехав со своим разъездом в гаолян, я взял направление на восток, в сторону противника, но долго никого не встречал.

Внезапно о толстые стволы гаоляна защелкали пули.

— Свои, свои! — закричал Павлюк. Но пули продолжали щелкать.

— Да кто вы такие? — в свою очередь крикнул я.

— Зарайцы!

Решив, что забрал слишком влево, я свернул в сторону. Не проехали мы и версты, как снова были встречены ружейным огнем, на этот раз уже с противоположной стороны. Павлюк немедленно бросился вперед, и я услышал его крепкую ругань.

— Волховские, ваше благородие! Ночью наш полк совсем разбили. Вот мы и пробиваемся к своим… — раздались разрозненные голоса.

Куда к своим — они объяснить не могли. Творилось что-то явно неладное, ориентироваться в необъятном зеленом лесу приходилось только по солнцу. Совершенно неожиданно для себя я нашел в конце концов части 10-го корпуса Случевского — далеко позади от общей линии фронта.

Штаб корпуса расположился в какой-то большой деревне, заполненной пехотой. Жара была нестерпимая. Солдаты в тяжелых смазных сапогах, нагруженные вещевыми мешками и скатками, с трудом передвигали ноги, умирая от жажды. Колодцы были давно пусты, и люди лизали подле них черную грязь. Другие в полной апатии дремали под палящим солнцем, им, казалось, было безразлично все окружающее. Не верилось, что это те самые полки, которые я переправлял через Тайдзыхе. Кто и чем умудрился их так измотать? Какими дорогами и какими направлениями водили их по неведомой местности, без карты, в этом проклятом гаоляне?

Командир корпуса, болезненный Случевский, спал. Меня принял его начальник штаба, молодой и бравый кавалерийский генерал Цуриков. Он показал мне две-три записки от Куропаткина и столько же от Бильдерлинга. Они противоречили друг другу, и Цуриков возмущался: он не знал, кого слушаться.

— Ваше превосходительство, — доложил я, — впереди вас никаких частей нет. Вам необходимо двинуться вперед или хотя бы выслать сильный авангард.

— Да что вы! Разве вы не видите, в какое состояние приведены войска?! Мне некого выслать даже в сторожевое охранение!

Но покуда Куропаткин, вмешавшись в дела Бильдерлинга, готовил контратаку на какую-то потерянную накануне сопку, пришло известие об охвате японцами нашего правого фланга. Сам Куропаткин продолжал, однако, казаться невозмутимым и, как сказал мне Сиверс, готовил на завтра переход в общее наступление. Под впечатлением виденного утром можно было усомниться в будущем успехе.

При последних лучах заходящего солнца мне удалось забраться на самую вершину высоты сто пятьдесят один. Оттуда был виден, как на ладони, весь низменный берег Тайдзыхе. Наш милый, ставший уже родным Ляоян был застлан густым дымом от пылающих складов. Вокзал горел, а вокруг города в наступавшей темноте со всех сторон блистали вспышки орудийных выстрелов. Мысленно представились мне доблестные защитники ляоянских укреплений — бородачи сибиряки 4-го корпуса во главе с их командиром стариком Зарубаевым. Его любили все от мала до велика за его простоту и доступность.

Куропаткина я увидел только рано утром, когда он вышел из своей фанзы, среди гробового молчания окружающих сел на лошадь и тихо двинулся со своей свитой на север, в тыл!

Участь Ляояна была решена…