«Я ходил за линию фронта»

Адильбеков Зекен Уалханович

Я с 1925 года, но записан был как родившийся в 1928 году. В октябре 1942 года ребят из нашей полеводческой колхозной бригады вызвали на приписку в военкомат. А меня в списке нет. Но я вместе с ними сел и поехал. Приехали в военкомат, всех по списку пропускают, а секретарь сельсовета Татьяна Бородина стоит в дверях и меня не пропускает: «Дурак ты! Куда ты собрался?» — «Хочу ехать вместе со своими друзьями, куда прикажут». — «Дурак ты! Люди стараются открутиться, а ты сам лезешь. Ты же беспризорник, кому ты будешь нужен, если вернешься калекой?!» А я-то еще ничего не соображал… В какой-то момент она пошла в туалет, а в дверях оставила Ивана Мордовина, моего товарища. Я говорю: «Ванюшка, впусти меня, пока ее — нет». — «Иди». Я зашел, там сидело человек пять. «Меня нет в списке, но я хочу пойти добровольно. Запишите, пожалуйста, меня». Записали меня 25-м годом, даже не стали ничего спрашивать.

Нас привезли во Фрунзенское пехотное училище. Обучались шесть месяцев. В марте 1943 года училище закрыли. Нас в течение 12 часов посадили в теплушки, и вперед на фронт, под Харьков. Ехали семь суток, пока мы дохиляли, ситуация стабилизировалась. Нас повернули в Подмосковье, в город Щелково. Там создавались воздушно-десантные бригады. Я попал в 4-е отделение 4-го взвода 8-й роты 2-го батальона 13-й воздушно-десантной бригады. А поскольку я маленького роста, то всегда стоял замыкающим. Шестнадцать прыжков имею. Из них несколько с аэростата. А с аэростата прыгать хуже, чем с самолета! Потому что, когда первый прыгает, он толкает корзину, и она болтается. А закон был такой: инструктор сидит в одном углу, а в трех углах сидят солдаты. Он командует: Приготовиться! «Я должен сказать: «Есть приготовиться!» — «Встать!» — «Есть встать!» — «Пошел!» — «Есть пошел!» Это надо говорить, а корзина-то ходуном ходит…

— Прыгали в сапогах?

— Нет, все время прыгали в обмотках. Сапоги мы не видели.

— А те, кто не мог прыгнуть?

— Их сразу списывали в пехоту и отправляли. Не судили. Сначала прыгали вместе с офицерами, но некоторые офицеры трусили прыгать, и стали прыгать раздельно: офицеры отдельно, мы — отдельно. Километров за 150 от Щелково нас десантируют, и мы сами должны добираться до казарм. Это как будто бы с тыла вернулись. Прыгали в основном с Ли-2. Заходишь первым — прыгаешь последним. Заходишь последним — прыгаешь первым. Каким лучше? Одинаково. И последнему плохо, и первому плохо. Мы, пацаны, — нам в то время по 17 лет, лишь бы в желудке что-то было, а на остальное мы клали.

Кормили очень плохо. В котелке — гнилая мерзлая картошка и не порезанные, а просто так сваренные стебли крапивы. 600 граммов хлеба, а в хлебе и отруби, чего там только нет — очень тяжелый. Но как-то организм переносил. Около казармы был большой подвал, куда воинская часть свозила картошку. Мы ее всю зиму воровали. Спускались по веревке и набирали в вещмешок.

В каждой казарме поставили железную печь. Деревянные ограды в Щелково по ночам разбирали на топливо. Варили картошку, пекли, ели.

— Кто-то у вас был из 3-й или 5-й бригады? Из тех, кто участвовал в Днепровском десанте?

— Нет. Правда, про этот десант нам рассказывали. В Щелково была страшная вражда между летчиками и десантниками. Говорили, что летчики испугались и сбросили десантников на немецкие окопы. Струсили. Через реку Клязьма есть мост. Десантники, бывало, дежурили на нем, и если шел летчик, то его бросали с моста в реку.

В июне 1944-го 13-я гвардейская воздушно-десантная бригада стала 300-м гвардейским стрелковым полком 99-й гвардейской стрелковой дивизии. А из нашего взвода сделали взвод полковой разведки. Нас посадили в вагоны и повезли. Сначала не говорили, куда. Повезли, и все. Привезли нас на реку Свирь. Мы должны были ее форсировать.

Командование решило сделать отвлекающий маневр — изобразить переправу. Пустить лодки, которыми должны были управлять двенадцать солдат. Поставить на них чучела. А в это время основная переправа должна была пройти в другом месте. Нашему взводу разведки предложили сформировать эту группу из двенадцати добровольцев… Шесть человек уже записались. Я хожу и думаю: «Как же быть?! Плавать-то не умею ни хрена». Говорю командиру взвода младшему лейтенанту Корчкову Петру Васильевичу: «Товарищ младший лейтенант, плавать не умею, но хочу записаться, как мне быть?» — «Ты чего?! Маленький, что ли?! Вам дадут специальные безрукавки и трубки — 120 килограмм веса выдерживает». А во мне в то время было от силы 50 килограмм. Так я записался седьмым. Первым форсировать Свирь должен был второй батальон. Комбат сказал командиру полка так: «Мой батальон форсирует первым, я этих двенадцать человек из своего батальона выделю…» Командир полка посчитал, что так будет правильнее. Записалось двенадцать человек разных национальностей и профессий. Там даже один повар был. Все они получили звание Героя Советского Союза. Правда, переправлялись они уже вместе со штабом полка. Но я так считаю, что их не зря наградили — они знали, что идут на смерть, и пошли на нее добровольно. Это тоже подвиг, я так считаю. Может быть, правильно сделали, что живыми их оставили, надо было поднимать авторитет полка. Пошли мы в наступление… С финнами воевать было очень трудно.

Целая рота автоматчиков охраняла шесть пленных финнов, в том числе двоих офицеров. Так они все равно убежали. Кругом болота, надо рубить деревья, строить гати. Когда придут к нам продукты? Мы гранатами глушили рыбу и без соли и хлеба с финскими галетами ели…

Был такой случай. В подвалах у финнов были деревянные бочки со сливочным маслом и сухой картофель. Мы в этом сливочном масле варили сухой картофель. Потом штаны снимаешь, сидишь автоматом…

Наступали мы капитально. Начали с Ладейного поля на берегу реки Свирь и прошли порядочно до станции Куйтежи. Вскоре финны сдались.

Нас посадили на машины и повезли на станцию. Погрузились и поехали в Оршу, в Белоруссию. Мы стали 13-й гвардейской военно-воздушной дивизией — снова парашюты, снова прыгать. Потом команда: «Отставить!» Сделали из десантных войск обратно стрелковые полки, а дивизия стала 103-я гвардейская. В ней был создан 324-й полк. Новый командир полка попросил дать взвод разведки из обстрелянных бойцов. И нас, из своего родного 300-го полка, отправили в 324-й полк. В марте 1945 года нас привезли под Будапешт. Мы в ватных брюках, в ватных фуфайках, 45-й размер ботинок, трехметровые обмотки… Но капитально наступали, капитально воевали. Смерти не боялись, потому что у нас ни семьи, ни детей, никого нет.

Командир полка поставил перед нами задачу: выйти в тыл немцам и пронаблюдать — оттягивают они силы или подтягивают. Нас было шесть разведчиков и радист. Задание было рассчитано на сутки. Нас выстроили, старшина всех обошел, отобрал все документы, все бумаги. Это очень горестно и страшно. Это очень угнетает человека, но в карманах ничего не должно быть — это закон разведки. Вместо суток мы за линией фронта находились пять суток! Выкопали круговую оборону. У нас, кроме гранат и автомата, ничего не было! Жрать нечего! Наш разведчик, здоровый парень, ночью, скрыв от всех, пошел на шоссейную дорогу, убил двух немцев и забрал у них вещмешки. В них оказались консервы. Вот за счет них и жили. Правда, командир взвода чуть не расстрелял этого солдата за то, что тот без разрешения пошел. Если бы он попал в плен, мы бы все пропали. Мы выяснили, что немцы силы не подтягивают, а оттягивают, отступают, и получили приказ возвращаться.

На обратном пути наткнулись на власовцев. Мы не стали с ними связываться. Нас всего семеро! Что мы могли сделать? Давай от них драпать! А они нам кричат матом по-русски: «Сдавайтесь!» Бежали, бежали, наткнулись на немецкий склад в лесу. Там были хромовые сапоги, плащи. Мы переоделись. Пошли дальше. Впереди дорога. За Г-образным поворотом слышны какие-то звуки. Командир взвода говорит мне: «Копченый (меня так во взводе звали), выйти, посмотри, что за звуки?» Вышел на поворот, чтобы посмотреть, и в это время фрицевский снайпер меня поймал… Пуля попала в бедро… Ребята меня вынесли к своим. В госпитале мне хотели отрезать ногу, но рядом с моей койкой лежал один старик, сибиряк. Мы его звали дядя Вася. Когда пришел начальник госпиталя, подполковник, этот дядя Вася схватился за табуретку и чуть в него не кинул: «Я напишу Сталину письмо, что вы, вместо того чтобы выполнять его приказ не отрезать руки и ноги, отрезаете их почем зря. Вы собираетесь делать ему операцию, а ему всего идет 18-й год, кому он нужен будет без ног?! А если вы все сделаете как надо, он еще будет воевать!» Этот подполковник: «Хорошо, хорошо, никуда писать не надо…» Боялись они все же! Меня подготовили к операции. Делали ее почти 6 часов. Только на второй день где-то к обеду я пришел в себя. На ногах сапоги белые одеты, четыре деревянных планки, все это дело стянуто. Меня ранило 26 апреля, через 13 дней закончилась война, а я еще шесть месяцев лежал в госпитале. Через 6 месяцев начало вонять, нога гноится, вши завелись. Врачи радовались — значит, заживает. Сняли гипс. Нога не сгибается. Меня клали на спину, на растяжку вешали гири, 100 граммов, потом 150, 200 граммов. Она потихоньку согнулась, но не разгибается. Меня кладут на живот, и снова так же. Постепенно нога разработалась.

Вернулся из госпиталя в свою часть, меня друзья-фронтовики хорошо встретили. Комиссия меня списала, как негодного к строевой службе. Таким образом очутился дома. Домой ехать не хотелось — мне было жалко бросать друзей. Всю войну прошли вместе. Считали себя братьями. Привыкли друг к другу, друг без друга не могли жить. Когда всех построили, начали прощаться, я начал плакать — не хочу уезжать! Мне говорят: «Дурак, уезжай!»

Надо сказать, сразу после войны на участников Великой Отечественной войны, на раненых, покалеченных не обращали внимание. Смотришь, без обеих ног, сделает себе вроде санок или коляски, отталкивается, передвигается… Только после 1950 года начали немножко разбираться, помогать.

— Перед войной стало полегче жить?

— Да. Колхозники даже отказывались брать заработанную пшеницу — хватало своей. И одевались, и кушали хорошо.

— Когда вас призвали, вы хорошо знали русский язык?

— Я учился в русской школе. Причем был отличником. Когда в 5-м классе учился, мой диктант носили в 10-й класс, показывали: «Смотрите, как ученик 5-го класса, казах пишет». Я был одаренным, бог мне в этом деле помогал.

— Чему учили во Фрунзенском пехотном училище?

— Я был минометчиком. Изучали 82-мм батальонный миномет. Плита 21 килограмм, ствол 19 килограммов, двунога тоже 19 килограммов. Я, как самый маленький, таскал деревянные лотки с минами. Части миномета я носить не мог.

— Когда попали на фронт, какое было у вас оружие?

— Сначала дали карабины. Потом десантникам выдали автомат ППС. Три рожка. Легкий, с откидным прикладом. Хороший автомат. Мы его любили, но карабин лучше. Карабин со штыком. Пять патронов зарядил, стреляешь — знаешь, что точно убьешь. А в автомат песок попал — его заело. Он может отказать, может тебя подвести. Карабин никогда не подведет. Кроме того, всем выдали по финке и три гранаты. Патронов в вещмешок набили. Пистолеты кто хотел — имел, но у меня не было.

— Что обычно было в вещмешке?

— Сухари, хлеб, немного сала шпик, но в основном патроны. Если ходили в тыл, то мы о еде не думали, брали как можно больше патронов и гранат.

— Приходилось брать «языка»?

— Приходилось. В Карпатах пришлось днем брать. Командиру взвода дали задание срочно взять «языка». Пошли всем взводом. Сплошной обороны у немцев не было. Мы хотели пройти напрямик, бегом пересечь открытое место, выйти в тыл немцам и искать, кто попадется. Когда стали перебегать, заработал немецкий пулемет. И мы все легли. Назад вернулись и пошли по лесу кругом, в обход. Вышли к этой же поляне, только с другой, немецкой, стороны. Посмотрели — окоп, в нем два пулеметчика смотрят в сторону нашей обороны. Пошли я и Лагунов Николай. Мы не боялись ни хрена, потому что они нас не видели. Подошли сзади: «Хальт! Хенде хох!» Они схватились за пистолеты. Мы пару очередей из автоматов выпустили, но не стали их убивать — они нам нужны были живыми. Тут остальные ребята прибежали. Отобрали у этих пацанов… они тоже молодые ребята… пистолеты, пулемет забрали и повели. Вот так в течение двух часов выполнили указание штаба. Вот так приходилось брать… Были и другие случаи… На такой-то сопке окопались фрицы. Надо поймать и привести. Притом желательно не рядового, а офицера… Разведчик всю жизнь ползает по-пластунски. Другие на ногах ходят, летчики летают, артиллеристы стоят, за 20 километров стреляют, а разведчик всю жизнь ползает на пузе… И вот ползком друг друга выручаем…

— Когда в «поиск» шли, во что были одеты?

— Маскхалаты были. Зимой белый, а летом пятнистый.

— Немецким оружием пользовались?

— Единственный раз. В Венгрии мы на сопку вылезли. На ней стояла богатая вилла. Мы в ней остановились — сильно устали. Ни часового, ни охраны не поставили, и все уснули. Утром один из наших пошел оправляться. Заглянул в коровник — немецкий солдат доит корову! Он бегом в дом. Поднял тревогу. Выскочили, но немец уже убежал. Оказалось, что немцы недалеко. Нас было всего 24 человека, но мы пошли в атаку, открыли автоматный огонь, начали их окружать. Они начали драпать. В 1945-м они драпали будь здоров! Николай Куцеконь подхватил немецкий пулемет. Мы начали спускаться с этой сопки. Спуск оканчивался обрывом. А под ним сидело человек пятьдесят венгерских солдат. Мы по гранате кинули туда, и Куцеконь по ним из пулемета… Он очень быстро стреляет, наш та-та-та, а этот тру-тру-тру… Никто не убежал.

— Какие трофеи брали?

— Часы в основном брали. Возьмешь пилотку, поставишь, кричишь: «Урван — часы есть?!» Все несут, кладут. А потом отбираешь, какие получше, остальные выбрасываешь. Эти часы быстро расходились. Играли в игру «махнем не глядя»: один зажимает в кулаке часы, другой еще что-то или тоже часы, и меняются.

— Как относились к немцам?

— Как к противнику. Личной ненависти не было.

— Пленных стреляли?

— Бывало… Я сам двоих убил. Ночью захватили деревню, пока мы эту деревню освобождали, погибло четверо наших. Заскочил в один двор. Там немцы запрягали лошадь в бричку, хотели уже убегать. Я их застрелил. Потом на этой же бричке мы по дороге сами дальше поехали. Мы все время их догоняли, а они драпали без остановки.

— С финнами тяжелее было воевать?

— Очень тяжело. Немцам до финнов далеко! Финны все двухметровые, здоровые. Они не разговаривают, все молчком. Притом они были жестокие. Нам так казалось в то время.

— Мадьяры?

— Трусливый народ. Его как в плен возьмешь, сразу кричит: «Гитлер капут!»

— Как складывались взаимоотношения с местным населением?

— Очень хорошо. Нас предупреждали: если к местному населению мы будем относиться, как немцы относились к нашим, то будут судить судом Военного трибунала. Один раз меня чуть не судили. Остановились в деревне. Взвод разведки питался со своего котла. Мы сами себе готовили и кушали. Утром, когда поднялись, видим, бегает рябой такой небольшой поросенок. Ребята хотели его загнать в сарай, поймать, убить, но у них не получалось. Я как раз вышел на крыльцо, и Куцеконь мне кричит: «Зекен, давай автомат!» Я взял автомат и застрелил его. А рядом умывался капитан из соседней части. Мы не обратили на это внимание. А он доложил в штаб, и заместитель командира полка по политической части пришел, нас, шесть человек, арестовали, и свинью с собой мы забрали. Хозяйка стояла рядом и плакала. То ли свинью ей было жалко, то ли нас. Не знаю. Допросили нас, выяснили, что стрелял я. Сказали: «Пойдешь в 261-ю штрафную роту». Капитан Бондаренко, начальник разведки полка, говорит: «Ну какой из тебя разведчик, твою мать?! Такого разведчика надо посадить! Почему ты попался?!» Костерил меня на чем свет стоит. Пятерых выпустили, а меня посадили в погреб. А тут немец под Балатоном в наступление пошел. Надо двигаться, решать вопросы. Командование выпустило меня. Пришел, ребята поесть приготовили, но есть пришлось на ходу. На ходу и ремень отдали.

— За войну есть награды?

— Я получил медаль «За отвагу» и орден Отечественной войны 1-й степени.

— Вши на фронте были?

— Вши жизни нам не давали. Мы в лесу зимой или летом разжигали костер, снимали одежду и трясли над костром. Треск стоял!

— Какой был самый страшный эпизод?

— Их много было… Сейчас и не вспомню… После войны лет пять-шесть война снилась постоянно. А последних лет десять ни разу не приснилось, ушло…

— Война для вас самое значимое событие в жизни, или после нее были более значимые события?

— На войне была такая дружба, доверие друг к другу, которых больше никогда не было и, наверное, не будет. Тогда мы друг друга так жалели, так друг друга любили. Во взводе разведки все ребята были замечательные. Я с таким чувством их вспоминанию… Уважение друг к другу — это великое дело. О национальности не говорили, даже не спрашивали, кто ты по национальности. Ты свой человек — и все. У нас были украинцы Коцеконь, Ратушняк. Они были постарше нас года на два, три. Здоровые ребята. Мы-то чаще им помогали. Я маленький, незаметно мог прорезать проход в колючей проволоке. Они понимали, что они сильнее меня, но я должен быть рядом, чтобы помочь. Это уже неписаный закон, нас никто этому не учил. Когда возвращались с задания, мы кушали и 100 грамм пили, вспоминали, кто как кому помог, кто как действовал. Такой дружбы сейчас нет нигде и вряд ли будет.

— В боевой обстановке что испытывали: страх, возбуждение?

— Перед тем как наступать, есть какая-то трусливость. Боишься, останешься живой или нет. А когда наступаешь, все забываешь и бежишь стреляешь и не думаешь. Только после боя, когда разбираешься, как все происходило, то иногда сам себе не можешь дать ответ, что и как делал — такое возбуждение в бою.

— Как относились к потерям?

— Сперва, когда мы увидели первый раз своих убитых на берегу реки Свири, то, знаешь, ноги подкашивались. А потом уже, когда наступали капитально, шли во втором эшелоне. Видели лежащие на дороге трупы врагов. По ним уже проехали машины — раздавленная голова, грудь, ноги… На это мы смотрели весело.

А вот потери во взводе переживались очень тяжело. Особенно в Карелии… Шли по лесам… Наступали бойцы на мины, или их убивало пулей. Ямку под деревом выкопаешь. Полметра — уже вода. Заворачивали в плащ-палатку и в эту яму, в воду. Землей закидали, ушли, и никакой памяти об этом человеке. Сколько людей так оставили… Все молчат, не разговаривают, каждый переживает по-своему. Это было очень тяжело. Конечно, острота потерь постепенно ушла, но все равно было тяжело, когда кто-то погибал.

— Курили?

— Курил 42 года, а вот пил редко. Я вырос беспризорником, сладости не ел, а у меня на фронте был друг, который любил пить водку. Мы с ним менялись — я ему водку, а он мне сахар.

— Суеверия были?

— Да. Богу молились, но про себя, в душе.

— Можно было отказаться от выхода на задание?

— Нет. Это уже измена Родине. Об этом нельзя было не только говорить, но и думать.

— В минуты отдыха что делали?

— Отдыха у нас не было.

— Вы как думали, переживете войну?

— Мы твердо знали, что победим. Мы не думали о том, что можем погибнуть. Мы же были пацаны. Те, кому было 30–40 лет, они, конечно, по-другому жили и думали. У многих в конце войны уже были золотые ложки, мануфактура, еще какие-то трофеи. А нам ничего не надо. Днем шинель бросаем, все бросаем, ночь приходит — ищем.

— А вы, лично, жили сегодняшним днем или строили планы?

— Об этом не думал.

— Вам тяжело было возвращаться?

— Очень тяжело. В части на прощание дали 5 килограммов сахара, две портянки и 40 метров мануфактуры, благодарственное письмо от командующего, и до свидания. Эшелон сформировали, и он должен нас развезти по Советскому Союзу. Когда въехали в Россию, на свою землю, все разбежались — эшелон остался пустой. Башка же ни хрена не работает — там же был для нас продовольственный аттестат! Все оставили! Садились на пассажирские поезда, а туда не пускают, билет просят, деньги просят. А у нас же ничего нет, да к тому же я на костылях.

Приехал в свой родной колхоз. Он у нас был русский — 690 дворов русских и только 17 — казахских. Сначала стоял сторожем — ходить мог только на костылях. Потом ушел в полеводческую бригаду. Там давали килограмм хлеба в день и готовили горячий бульон. На быках пахали и сеяли. А потом, когда хлеб созреет, косили сенокосилкой. Женщины вязали в снопы. Эти снопы складывали в копны. А с копен складывали в скирды. Только глубокой осенью на молотилке молотили этот хлеб. Я подавал на полог. Это тяжело, снопы очень большие, а я все же с одной ногой… Ходил весь оборванный. Фронтовые брюки латка на латке. Через некоторое время стал секретарем комсомольской организации колхоза. Мне предложили перейти в органы КГБ. В то время казах, нацмен, хорошо знающий русский, был редкостью. Я дал согласие. Они оформляли год, а в итоге отказали, потому что я сын бая. Хотели взять в МВД, но тоже отказали — сын бая. Поставили меня библиотекарем. Я работал, а зарплату заведующего избы-читальни получал секретарь партийной организации. Правда, мне начисляли пол-трудодня в день. А на трудодень тогда ни хрена не давали… Секретарь партийной организации был неграмотным человеком. Я вел всю его работу. Ему нужен был человек писать протоколы, а чтобы писать протоколы, нужно сидеть на партийном собрании. А чтобы присутствовать на партийном собрании, надо быть членом партии. Так в 1952 году стал членом партии. В том же году забрали инструктором райкома. Год поработал, стал заведующим орготделом. А потом начали проверять, установили, что я сын бая, — строгий выговор с занесением в учетную карточку за сокрытие социального происхождения, освободить от занимаемой должности. Секретарь райкома был Лавриков с города Апшерон Краснодарского края. И вот он мне говорит: Пойдешь пасти свиней в колхоз «Мировой Октябрь». — «Давайте уеду в свой родной колхоз». «Нет, не поедешь в свой родной колхоз. Иди пасти свиней». «Не пойду пасти свиней». Как-то напился пьяный, пришел к нему в кабинет и выматерил его: «Я же не видел отца! Мне было год, когда он умер! Я его богатством не пользовался. В 17 лет я ушел защищать Родину. Если бы я знал, что вы так поступите, ушел бы к немцам». Обозвал его фашистом… Хорошо, что в то время не сажали на 15 суток, а то точно бы попал. Заместитель начальника общего отдела и мой товарищ вытащил меня за руку… С трудом удалось устроиться начальником Госстраха района. Вот так пришлось себе пробивать дорогу…