Ласки и горностаи

УИЛЬЯМ ПАТРИК КИНСЕЛЛА

ЛАСКИ И ГОРНОСТАИ

— Я верю, Сайлас, ты говоришь правду,— произносит мистер Николc,— но...— и у самого физиономия заливается краской, будто хотел что ляпнуть, да язык вовремя прикусил.— Все-таки на твоем месте я бы не стал про это никому рассказывать. Если не хочешь всю жизнь проторчать в резервации.

С мистером Николсом я всегда советуюсь, он у нас, в техническом училище в Уэтаскивине, язык и литературу преподает; вечно ходит в мешковатом синем костюме, сутулый, очки у него в золотой оправе, а рот полон золотых зубов, и они поблескивают, когда мистер Николс улыбается. Из всех белых, кого я знаю, по-моему, он самый добряк, потому-то мне и хочется верить всему, что он говорит.

Сейчас я в тюрьме, а полиция решает, виновны мы с Каргой Эттой в убийстве полицейского констебля Кретьена, Уэйда Гэскелла и его дружка Клета Айверсона или нет.

Помню, однажды мистер Николе сказал на занятиях в училище:

— Кто говорит правду, тот живет спокойно, ему прятаться незачем!

Не знаю. Только стоит сейчас рассказать по правде, как было, в два счета попадешь в психушку, которая в Поноке, а тогда уж прячься не прячься — деться некуда. Только, ясно, мистер Николс вовсе не это имел в виду. Нет, все же сдается мне, стоит индейцу правду выложить, сразу все оборачивается так, что уж лучше бы соврал.

Беды пошли с того самого дня, как Уэйд Гэскелл стал вертеться вокруг Флоренс Гром В Горах. Уэйд Гэскелл — это мерзавец отпетый. Он белый из Уэтаскивина, там у его папаши приличное дельце: продает и ремонтирует тракторы. Волосы у этого Уэйда белесенькие и до самых плеч, глаза голубые, мутные, широко расставленные, нос — пару раз перебитый — набок, губки розовые, как у девчонки.

Уэйд носил джинсы в обтяжку и такую же куртку, чтоб мускулы выпирали, а шкура у него — вся сплошь в наколках. Если не торчит в баре при гостинице «Элис» или в «Уютной бильярдной» в Уэтаскивине, значит, гоняет в своей на заказ сварганенной тачке, да с таким ревом, будто целых три тягача буксуют в грязи.

Наши девчонки соображают, что от такого надо подальше. А уж кому точно подальше, так это Флоренс Гром В Горах, потому что ей известно то, что Уэйду очень бы хотелось узнать.

Пару лет назад братец Уэйда, Кларенс Гэскелл, убил у нас девчонку одну, Малютка Маргарет Волчонок ее звали, и за это убийство Кларенсу присудили всего три месяца отсидки в тюрьме Форт-Саскачевана; тогда наши ребята и решили сами его прибить. Полиция так и не дозналась, чьих это рук дело. Только пятеро девчонок наших знали, ну и я догадывался. Одна девчонка померла, другая уехала в Онтарио, третья как раз моя подружка — Сейди Разок Пырнутая, четвертая, Берта Не Подступись, жила с Робертом Койотом, ну а пятая — Флоренс Гром В Горах.

Первый раз я их вместе с Уэйдом увидел в Уэтаскивине, в гостинице «Элис». Было это в пятницу вечером, мы там в баре компанией пиво пили. Примерно в одиннадцать заходят Флоренс, Уэйд и еще одна белая парочка, видно Уэйдовы приятели. Садятся в другом конце бара и заказывают полный стол пива. Должно быть, только из «Канадского легиона» вывалились, потому как сразу видать — поддатые малость. Все, кроме Флоренс; эта — в усмерть поддатая. Плюхнулась на стул, ноги в самый проход выставила, а рожа вся заплыла — блин блином, ни глаз нет, ничего, и лоснится, как горячий ржаной хлеб, маслом смазанный. На Флоренс — джинсы и красный свитер, а поверх него — джинсовая куртка. Для девчонки Флоренс долговязая очень, ноги-руки слишком длинные.

Сидят они за своим столиком и знай ржут. Флоренс прикуривает сигарету, прилично отхлебывает из кружки и льет при этом пиво на себя. Уэйд тычет ей в мокрое пальцем, и они опять заливаются.

Вот, наконец, Уэйд встает, идет в туалет, а мы быстренько к столику, чтобы Флоренс оттуда вытащить. Мы — это, значит, я, Сейди, Фрэнк с Конни и Роберт Койот с Бертой Не Подступись. Окружаем Флоренс, а к тем двум белым становимся задом.

— Знаешь, кто с тобой? — спрашиваем.

Флоренс ухмыляется — дура дурой!

Это же Уэйд Гэскелл! — говорим мы, хотя прекрасно знаем, что и ей это известно.

— Пойдем! — говорит Конни и дергает Флоренс за рукав.

— С кем хочу, с тем и сижу! — отвечает Флоренс, а сама злобно так на нас глазом косит.

И только мы собрались ее с собой утащить, как является Уэйд Гэскелл.

— Это что же здесь такое,— спрашивает,— военный совет? — и зловеще хихикает.

Нас много, вломить ему ничего не стоит, но не хочется связываться, если только сам не полезет. Известно, что Уэйд ходит с ножичком, что в машине у него наверняка дробовик и винтовка запрятаны и что малый этот бровью не поведет, любое оружие в ход пустит.

Мы хотим Флоренс с собой забрать,— говорит Роберт.

Ваша Фло,— заявляет Уэйд,— сегодня моя дама! — Обнимает Флоренс за плечи, стискивает, а та ему улыбается, словно кроме него на всем свете никого нет.— Так? — спрашивает Уэйд у Флоренс, а она все пуще ему улыбается. Тогда Уэйд поворачивает ее вместе со стулом прямо к нам спиной.

Ну, мы отходим, только вечер у нас, прямо скажем, испорчен. И я вспоминаю: раз как-то мистер Николс сказал, будто вся цепь держится силой одного звена; меня это очень огорчило...

Дали мне адвоката из местного управления, не помню, как зовут. Такой коротышка и весь будто из теста на дрожжах; на самом затылке островочек белых кудряшек, уши что блюдца и розовые, как у кролика. А у очков стекла такие толстые, что за ними, кроме голубой мути, ничего не видать, и серебряный ободок поблескивает вокруг, как новенький хромированный молдинг у машины.

Ну я ему просто ради смеха взял да и рассказал, как все было. Он — ни слова, только слушает, а за очками муть все голубее, все ярче становится. Когда я умолк, адвокат затряс мне на прощанье руку и быстренько-быстренько вон. Вот уж дня три как носа не кажет.

...Уэйд Гэскелл со своим приятелем Клетом Айверсоном снимали в Уэтаскивине комнаты, и Флоренс Гром В Горах прямо к ним вселилась — по неделям домой в резервацию, даже платье сменить, не являлась.

Сейди с Бертой рассказывали: как-то раз среди дня повстречали ее в универмаге «Саан» в Уэтаскивине; Флоренс, уже под газом, накупала там себе всякую мазилку и побрякушки, и в руках у нее была двадцатидолларовая бумажка — мол, Уэйд дал на мелкие расходы.

Ты что, сдурела? — Берта ей.— С кем связалась? Ему знаешь, чего от тебя надо?

Отцепись! — огрызнулась Флоренс.— Уэйду на ту историю с братом наплевать. Он мне так и сказал. А вы обе — брысь! — И берет прямо с прилавка флакончик духов и основательно спрыскивает себя.— Я Уэйду нравлюсь и буду с ним жить сколько он захочет!

Потом задом к ним и была такова.

Дня через два является в резервацию полицейский констебль Кретьен вынюхивать да выспрашивать: кто, дескать, прикончил Кларенса Гэскелла. Но на сей раз идет прямо в дом к Берте Не Подступись и спрашивает, где Сейди,— а мы ее уже успели спрятать в хижине Удалого Наездника. И ежу ясно, что сам, без чужой помощи, констебль Кретьен ни в жизнь бы не додумался задавать вопросы. Даже если с нашей местной полицией сравнить, и то констебль Кретьен потупее будет. Он родом-то из Квебека, по-английски примерно как мы, через пень-колоду, и вид вечно ошалелый, будто его только что здоровенным сапогом да под задницу.

Чего теперь делать-то? — спрашиваем мы Каргу Этту, нашу врачевательницу. Этте не надо говорить, что пришла беда: у ней на беду нюх, как у койота на капкан или на дробь.

Плохо дело,— говорит Этта.

А полицейские только белым и верят, их хлебом не корми, дай над нами, индейцами, поизмываться. Искать справедливого полицейского, как скажет Карга Этта, все равно что не вонючего скунса в чистом поле: смотришь да прикидываешь, какой, если поближе подойти, меньше воняет...

Регулярно через день-два Фрэнк Заборный Столб берет у Луиса Койота грузовичок и привозит Сейди ко мне в тюрьму на свидание. И каждый раз меня разбирает страх, потому что у Фрэнка нет водительских прав, а ехать ему прямо в центр Эдмонтона и припарковываться как раз у полицейского участка.

Бывало, изводил я Фрэнка: дескать, взял бы себе прозвище поприличней, чем Заборный Столб. Скажем, Горностаева Шкурка, как у меня. У горностая и шкурка красивая, и стоит недешево, говорю я ему; а заборный столб — что в нем такого, старая, сухая деревяшка да и только!

— Заборный столб — штука надежная. Вон, гляди, стоит! — отвечает Фрэнк.— Лучше уж столбом быть, чем твоей горностаевой шкуркой — не поймешь, есть она или нет вовсе!

И это чистая правда. Что такое, в самом деле, горностай? Может, я не так скажу, но только этот зверь вроде старухи мисс Уэйтс, нашей учительницы из резервации. Осенью и зимой она учительница, а летом — просто так, старуха. Горностаи только зимой и бывают, а летом они обыкновенные коричневые ласки. В прежние времена люди и не знали, что это один и тот же зверь.

Зимой горностаи становятся белые-белые, как снег, только кончик хвоста черный; блестит, как уголек. Горностаи — зверьки небольшие, меньше полуметра длиной, и тельца у них смахивают на те самые колбаски, что висят в мясных лавках. Когда горностайчик бежит, спинка у него посередке выгибается пополам такой петлей,, как у скрепки для бумаг. Зимой горностаи — загляденье, а летом — так себе. Да и вообще сами собой они существа препротивные. Из тех, кто убивает зазря. Вламывается один горностай в курятник и ну грызть подряд всех кур — просто так, из удовольствия.

...Флоренс Гром В Горах отловил наш Фрэнк: наткнулся на нее у шоссейки в Уэтаскивине. И что вы думаете — нос расквашен, под обоими глазами синячищи, а сами глаза так заплыли, только щелочки одни. И сбоку два зуба выбито, заметно.

Говорил, что любит! — причитает Флоренс.— Говорил, поженимся! Значит, пусть я ему расскажу всю правду, как убили брата. Сказал, что все равно дело уже прошлое.

И ты ему все рассказала?

Все рассказала! — отвечает Флоренс и сплевывает кровью на пол хижины Карги Этты.— Сначала такой ласковый был, а потом...

И что он собирается делать? — спрашивает Этта.

Вроде звонил, констебля Кретьена искал,— говорит Флоренс,— а после сказал Клету, что нужно подождать до вечера, потому что констебль уехал в Эдмонтон.

— Значит, у нас часов семь в запасе,— прикидываю я.

Тут Флоренс снова запричитала:

Сказал, что не станет, как брат, пачкаться, убивать такую грязную шлюху, как я!

Тихо ты! — цыкает на Флоренс Карга Этта.

А потом жалостливо так на нее поглядела, обмакнула тряпицу в какую-то голубоватую жидкость, что кипела на дальней конфорке, протянула Флоренс, чтоб к лицу прикладывала, а после уложила ее на постель в глубине хижины.

Чего же делать-то? — спрашиваю я Этту.— Если Уэйд заявит в полицию, они арестуют Сейди, и Флоренс, и Берту. А Флоренс, чует мое сердце, не сумеет держать язык за зубами...

Ох, Сайлас, средство, чтоб вам помочь, очень уж нелегко сотворить! Но я все же попробую. Хоть видала только однажды, как готовилось, девчонкой еще была. Тогда наш старый врачеватель, звали его Бизон-Что-Ходит-На-Двух-Ко-пытах, варил снадобье для маленькой дочки, она захворала шибко. Сначала все очень долго, как надо, подготавливал, хоть и знал: нельзя терять ни минуты, а то девочка помрет. Заварил он это сильное зелье, потом перелил в сумочки и развесил те сумочки по деревьям, что росли вокруг небольшого лужка. Лето стояло, помню, весь луг желтел лютиками. И пар от зелья все покрыл таким плотным туманом, будто утро раннее вставало. Вот Бизон-Что-Ходит-На-Двух-Копытах взял свою палочку, которой зелье мешал, и прямо посредь пара вырисовал женщину, и вдруг как поднимется ветер, хоть только что тишь стояла, как на кладбище. Ветром туман вокруг разнесло, а посередке колышется в воздухе призрачный образ Плетеной Женщины, самой знаменитой у индейцев-кри врачевательницы во все времена. И голосом таким тихим, будто кошка ступает по мокрой траве, спрашивает та женщина Бизона-Что-Ходит-На-Двух-Копытах:

«Зачем ты вызвал меня с гор?»

«Дочку мою сжигает лихорадка, а я не могу ей помочь,— отвечал старик, указывая на маленькую Маргаретту, что лежала на куче лосиных шкур: глазки помутнели и хрипло так дышит, точно кошка громко урчит.— Мне сказали, если изготовлю сильно крепкое зелье, чтоб призвал тебя на помощь. Самому мне ничего не надо. А коли тебе потребуется моя жизнь — бери, только дочку мою вылечи!»

«Я возьму ее с собой в то пространство, что между вашим и нашим миром,— говорит Плетеная Женщина врачевателю.— Укутай ее потеплее и подай мне». И Бизон-Что-Ходит-На-Двух-Копытах, хоть и дюжий, это я вам говорю, был мужчина и руки имел огромные, величиной с медвежий капкан каждая, но так нежно свою доченьку укутал, будто та была воздушная, как бабочка, и подал ее в руки Плетеной Женщине.

«Ты добрый человек,— говорит она.— И я тебе постараюсь помочь». Двинулась прочь по лугу и исчезла в молодой поросли у края болота.

И что дальше? — спрашиваю я.

Что? Вот я, живая! — отвечает Карга Этта, и улыбается, и смеется, и тут я замечаю у нее на кистях рук какие-то крупные отметины.

Выходит, ты и есть та Маргаретта?

Это младшая моя сестренка все никак выговорить не могла, с тех пор меня и зовут «Карга Этта»...

Надо же, а я думал...

Думал, прозвали за то, что вечно на всех ворчу, да?

Угу! — мычу я, смекнув, что лишним словом можно здорово все дело испортить.

Но я вижу, Этта меня понимает, потому что плетется вразвалочку в угол и достает из таза, полного ржавой воды, две бутылки светлого эля «Летбридж».

Будет время, расскажу, что видала по ту сторону.

Интересно, должно быть! — говорю.

Меня научили, как вызывать дух Плетеной Женщины, но до сего дня не случалось такого, чтоб надо было ее вызывать.

Ты точно знаешь, что сейчас тот самый случай?

На лице у Этты появилось задумчивое выражение, как у жующей коровы.

Вы ребята-то добрые,— говорит Этта.

А думаешь, Плетеная Женщина станет нам помогать? Ей-то что, ведь для нее все это, можно сказать, мелочи житейские...

У Плетеной Женщины доброе сердце,— отвечает Этта и поворачивается ко мне своей широченной, будто бизоньей спиной, чтоб показать: разговор окончен...

Так вот Фрэнк про все, что у нас случилось, рассказывает ребятам в бильярдной в Хоббеме; тут Итен, Роберт, Руфус, Чарли и еще кто-то складываются, чтоб позвонить в Калгари, в контору к Мартину Белоручке, он наш индейский адвокат. Им отвечают, что мистер Белоручка отбыл в Галифакс на конференцию по правам человека или чего-то в этом духе.

Мы говорим, когда вернется, передайте, пусть в Эдмонтон едет Сайласа выручать,— рассказывает Фрэнк.— А секретарше приспичило узнать, в чем тебя обвиняют, ну мы ей и брякнули, что тебя подозревают в убийстве двух белых и одного полицейского, а она нам: дескать, если мистер Белоручка станет мотаться по всей стране ради всякого индейца, который кого-то убил, у него времени не останется на такие важные проблемы, как права человека.

Ладно, мне надо подумать! — говорю я ребятам.

Только они уходят, Сейди кидается мне на шею, а силища у нее такая, что ей тюремную решетку погнуть — раз плюнуть. Хоть она красой не блещет и не хохотушка, как Фрэнкова Конни, зато обожает целоваться, и когда она меня целует, никакого у меня насчет ее чувств сомнения нет. Когда я с ней, кажется, будто долго-долго нас не двое, а мы — одно. Я гляжу — а у нее глаза закрыты и лицо такое спокойное. В этот момент она мне кажется красивей всех — и Берты Не Подступись в том числе. У меня к ней такая нежность, как подумаю, это она со мной красивая сделалась, до чего же хорошо мне становится!

...Никогда не знал, что Карга Этта может так быстро поворачиваться! Заставила нас с Фрэнком и Сейди в печку побольше дров наложить и раздобыть кастрюлек по соседству, а когда оказалось, что их не хватает, собрать все большие суповые кастрюли, потом намешала в них всякой всячины и поставила все кипятиться на огонь — прямо не знаю, как она управлялась за столькими кастрюлями следить.

А что как нету больше Плетеной Женщины? — спрашиваю.— Ведь духи тоже старятся или на покой уходят в свой город.

— Ты попусту языком-то не мели! — обрывает меня Этта.

Вот под вечер велит она мне пойти и кое-что передать Бидилии Койот.

— На Флоренс полагаться нельзя,— говорит Этта.— Во-первых, умом не богата, а во-вторых, сейчас она не в себе, мучается.

И вот Бидилия отправляется на станцию обслуживания и звонит оттуда Уэйду Гэскеллу.

— Меня Флоренс просила позвонить,— говорит.— Хочет тебя видеть.

Наверно, тот спрашивает, почему, мол, сама не позвонила.

— Так ты ж, мерзавец, ей челюсть набок свернул! — орет в трубку Бидилия.— Флоренс говорить не может, пишет на бумажке. Все равно тебя любит. И кто ее знает, за что? А еще просит передать, что не все тебе рассказала, про что уж там, не знаю, только хочет, чтоб ты немедленно приехал. Она в хижине у Волчонка. Как на горку заедешь, последняя справа.

Тут Уэйд, видно, снова заартачился.

— Ну, как знаешь! Мне сказали — я передаю. А если трусишь, как последний сукин сын, в резервацию показываться, то шут с тобой.

Еще ей Уэйд чего-то говорит.

— Сказано: мне-то что, приедешь ты или нет и кого с собой привезешь. Флоренс говорит: что-то важное сообщить тебе надо.

И Бидилия вешает трубку.

— Явится, куда он денется! — смеется она.— Этот трус звереет, когда его трусом обзывают.

На горку, где стоят наши хижины, с ревом выбрасывая клубы пыли по обе стороны, въезжает машина. Правит Уэйд, рядом сидит его дружок Клет Айверсон, а из окошка кабины торчит дробовик. Клет примерно одногодок Уэйда, только длинный, тощий, рыжий, и мордочка у него какая-то лисья, и вся как есть в прыщах.

Вылезает Уэйд из машины, и дробовик у него наготове. Оглядывается по сторонам, все осматривает. Тут отворяется дверь хижины Волчонка, Уэйд с Клетом оба туда уставились, а я — хоп! — из высокой травы и за их машиной спрятался. Из хижины появляется Бидилия Койот в красном платье, которое Сейди как-то одна белая женщина отдала. А платье такое, что у Бидилии в нем вся грудь наружу. Не помню, чтоб она его когда до этого надевала.

— А ну-ка,— говорит Бидилия,— убирай свою пушку! — И рукой отклоняет дуло маленько в сторону, словно перед ней не ружье, а какая-нибудь щетка половая.— Флоренс лежит, не встает,— продолжает Бидилия.— Здорово ты ее отделал. Видать, и впрямь малый не промах! Понятно, почему Флоренс без ума от тебя.— Тут Бидилия поворачивается — и обратно в хижину, виляя задом прямо у Уэйда перед носом. Тот опускает ружье — и в хижину вслед за Бидилией.

Тут я, буквально по воздуху ступая, раз — и в машину, и приставляю свое ружьецо дулом прямо к уху Клета Айверсона. Тот подскакивает как ошпаренный, и дробовик у него бабахает в белый снег.

— Не убивай! Не убивай! — шепчет, а дробовик в окошко кидает. Руки кладет на приборный щиток перед собой, сам с меня глаз не сводит, а рот у него — клац! — захлопывается, как багажный шкафчик на автостанции.

В хижине Карга Этта с Бидилией связывают Уэйда, как вяжут проигравшего в соревнованиях ковбоя. Точно так же мы связываем Клета и приступаем к изготовлению ритуальных сумочек, помогаем Этте принять необходимый для ритуала вид: проще говоря, вымазать краской лицо, надеть расшитые бисером гетры и сверху донизу к рукавам прицепить лисьи хвосты.

И все идем на луг, что километрах в трех от хижины, там развешиваем ритуальные сумки по деревьям, которые растут вокруг, и сумки торчат среди разлапистых ветвей, как маленькие птичьи гнезда. Еще мы набираем много-много полевых цветов и разбрасываем их внутри круга, который Этта очертила в ложбинке.

Мы ужасно рады, что нам попался Клет Айверсон, потому что Уэйда заставить позвонить было бы не так легко. А Клет со страха побелел еще пуще и соглашается на все, думает, тогда его не убьют. Он названивал каждые четверть часа и довольно долго, примерно до девяти, пока не напал на констебля Кретьена.

— Я из резервации звоню,— говорит.— Уэйд там с индейцами, которые его брата убили. Он на них дробовик наставил, просит, чтоб вы побыстрей приехали. Я бегу на подмогу, а вас, когда приедете, один индеец надежный встретит в том месте, где труба под дорогой, он и покажет, куда дальше ехать.

Мы с Бидилией написали Клету все это на клочке бумаги. И хоть читал он, прямо скажем, не слишком уверенно, такой умник, как Кретьен, все равно ничего не заподозрил.

Увидев подъезжавшую полицейскую машину, я замахал рукой и с радостью отметил про себя, что констебль Кретьен явился один. Сел я к нему и сказал, чтоб ехал прямо к лугу. Всю дорогу он меня забрасывал расспросами, но я ему только: «Белый дал пять долларов, чтоб я встречал. Куплю горючего, весело будет! Добренький буду, пьяненький!» И улыбался ему дурацкой такой улыбкой — уж это я умею!

Чуть-чуть мы до того луга не доехали, останавливает констебль Кретьен машину на холме и включает фары, разглядеть, что там внизу в темноте да в тумане.

Шел констебль Кретьен вперед осторожно, со вскинутой винтовкой. А Фрэнк Заборный Столб, тоже с ружьем, на всякий случай спрятался в сторонке, в густой траве. Он, видно, не меньше моего перетрусил.

Эй, Уэйд! — крикнул констебль Кретьен. А оттуда, с луга, Уэйд и отвечает:

Давайте сюда, я здесь! Полный порядок.

Уж не знаю, как Этта заставила его такие слова выговорить, да и знать мне незачем.

Констебль Кретьен опустил винтовку дулом вниз и зашагал быстрее. Тут я выхватываю свое ружье, что в траве припрятал, навожу на него и говорю, чтоб бросал оружие. Потом подходим к тому месту, где были Этта, Уэйд и Клет. Эти двое сидят на пне спинами друг к другу, а руки у них даже не связанные. Сидят и улыбаются, словно их дружок констебль идет к ним в бильярд перекинуться. А меня всего, ей-богу, прямо так дрожь и пробирает, будто вылез голый на мороз. Даже представить страшно, на сколько меня упекут за одно то, что на полицейского ружье наставил! Спасибо, ему и в голову не пришло, что я ни за что не выстрелю. Ведь спокойно бы мог повернуться и отнять у меня ружье! Связали мы ему руки и усадили рядом с Уэйдом и Клетом. Карга Этта зашвырнула его винтовку и пистолет подальше в болото.

— А теперь уходи-ка отсюда, Сайлас,— говорит мне Карга Этта.— Забирай Фрэнка с Бидилией и уходите. Остальное — моя забота.

Глаза у констебля Кретьена выпучились, вот-вот лопнут,— видно, и он перетрусил, потому что принялся лепетать что-то, и все по-французски, никто из наших его не понимал.

Стали мы с Фрэнком и Бидилией подниматься вверх по холму, но когда, еще не добравшись до вершины, я не выдержал, оглянулся, то увидел, что в руках у Карги Этты заостренная палочка, которая, видно, ей от отца досталась, и Этта вырисовывает средь тумана что-то похожее на женский контур. И вдруг налетел сильный ветер, по-зимнему холодный, туман рассеялся, будто кто его сдунул; стоит Этта посреди луга, а прямо над ней из тумана женщина нависла, сгорбленная чуть-чуть, одежда длинная, а голова платком повязана. Кинулся я вверх к машине констебля Кретьена и поскорее фары и двигатель выключил.

Сказал Фрэнку и Бидилии, чтоб отправлялись домой без меня; на сей раз они спорить не стали. Самим не терпелось поскорей убраться. А я, привалившись к машине, стал вглядываться в темноту.

Вижу, констебль Кретьен с Уэйдом Гэскеллом и Клетом Айверсоном припустили прочь с луга прямо к тополиной роще, только ни одного из них не узнать, потому что все трое превратились в коричневых ласок; глаза у них отблескивают в ночи алым светом, а спинки на бегу изгибаются петлями — такой петлястый у иных почерк бывает,— сложатся пополам и резко выпрямляются, как кукленок, ползущий по ниточке, которого моей младшей сестренке на рождество подарили.

Недолго ждать пришлось, заявилась к нам полиция искать констебля Кретьена, потому что он успел сообщить, что едет в резервацию встретиться с Уэйдом Гэскеллом. Уэйд сказал кому-то в городе, что они с Клетом едут в резервацию к Флоренс Гром В Горах. Ночью мы отослали Флоренс на автобусе к родственникам в резервацию Литтл-Пайн в Саскачеване, а у нас все сделали вид, будто знать о ней ничего не знают. На мою беду, в машине констебля Кретьена обнаружились мои отпечатки, и полиция сначала забрала меня, а потом Каргу Этту. Привезли нас сюда, в Эдмонтон, и так как я не могу объяснить, откуда в машине Кретьена взялись мои отпечатки, а Карга Этта не может сказать, откуда ее отпечатки на пистолете констебля, который полицейские выгребли из болота особой штукой для вылавливания металлических предметов, которая стрекочет, как заведенный дятел, полиция считает, что мы оба виновны в преступлении.

Фрэнк, он навещает меня, однажды спросил: не заметил ли я на одной из ласок маленькую полицейскую фуражечку, что выдавало бы констебля Кретьена? Только мне уж не до этих шуток.

Потерпи немного,— говорит мне сегодня Карга Этта, когда мы с ней вместе ожидали полицейского, чтоб отправиться к судье.— Через два месяца все трое вернутся, и к тому времени они все забудут— и про тебя, и про меня, и про Флоренс Гром В Горах, и про Кларенса Гэскелла. Станут кроткие, как младенцы. Может, только проходя мимо курятника, задергаются малость! — Тут Этта от смеха так и заколыхалась, что балаган кукольного театра под сильным ветром.

А если их за это время подстрелят? — спрашиваю.— Или еще что выйдет не так, как ты задумала?

Карга Этта пожимает необъятными бизоньими плечами.

— Сейчас, слава богу, не время ставить капканы. Летом редко кто ласок отстреливает. Да ты что это? — И она, почуяв, что я вроде как не в себе, ободряюще улыбается.— К тому же здесь не так уж плохо, жратва приличная, вон и кровать мне специальную поставили, а то, если я на их койку прилягу, мигом из стенки вылетит. Как же нам с тобой не верить-то, Сайлас? — говорит она и кладет мне на плечо свою огромную коричневую лапищу.— Не дрейфь, все будет хорошо!

Где-то я читал, будто верить — это «полагаться на то, на что никто в здравом уме полагаться не станет». Не знаю, стоит ли верить тогда, но только, видно, нет у меня иного выбора.

Перевод ОКСАНЫ КИРИЧЕНКО

_______________

© 1981 by W. P. Kinsella

Создано программой AVS Document Converter

www.avs4you.com