Латинский трилистник

1

Acta linguistica Petropolitana, IV, 1 (= Colloquia classica et indo-germanica, IV). СПб, 2008.

2

Лат. avillus «новорожденный ягненок» Схрейвер решительно отделяет от ovis, возводя через синкопированную форму *agʷn̥lo- к пралат. *H₂egʷn-elo-, уменьшительному от *H₂egʷno-, лат. agnus «ягненок» [Schrijver 1991:438-439], что представляло бы точную параллель к паре tignum «брус, балка»: tigillum то же <*tign̥lo- < *tignelo- [Нидерман 1949:43]. Лат. bos, bovis «бык, корова» он, вместе со многими авторами, трактует на правах позднейшего италийского заимствования в латинском.

3

Во множестве случаев res и causa могут просто заменять друг друга, в том числе в обороте quam ob rem = quam ob causam «из-за этого дела», «по этой причине». В романских языках рефлексы causa (итал. cosa, франц. chose) нормально употребляются в значении латинского res.

4

Вполне наглядно с юридической жизнью слова соотносится causa у Плавта в специальном смысле «возражения», «выдвигаемого препятствия»: Mil.1427 causam non dico «не возражаю»; Capt.353 num quae causa est quin…viginti minas mihi des «разве какое-нибудь может быть возражение против того, чтобы ты…дал мне двадцать мин»; Cas.1003 nulla causa est quin pendentem me…virgis verberes «никакого возражения против того, чтобы ты, меня подвесив, выпорол розгами»; Rud.1070 nulla causa est quin me condones cruci «никакого возражения против того, чтобы ты отправил меня на крест». Эти плавтовские causam non dico и nulla causa est «не буду возражать, принимать мер предосторожности против чего-либо в том числе против наказания, которое считаю заслуженным», несомненно, обыгрывают формулу causam dicere «вести дело в суде», - из которой порождены слова causidicus «судебный защитник», causidicatio «адвокатура», causidicalis «адвокатский». Похоже, что плавтовская causa «возражение», составляющая особый словарный пункт в перечне смыслов этого слова, - как ни заманчиво было бы сблизить такое словоупотребление с использованием caveo в смысле «опасаюсь чего-либо, стараюсь что-либо предотвратить» - на самом деле возникает из игры с языком права, как следствие комического вклинивания процессуальных формул в необычные для них речевые ситуации.

5

Форма βυσσός «глубокое место» может объясняться из *βυθσός [Schwyzer 1939: 321; Гиндин 1981:98], если предполагать для тематического имени βυθός «глубина» древний вариант с основой на –s *βύθος, -εος, как у родственного βάθος, -εος с тем же значением. К сожалению, формы βάσσος «долина, расщелина», <*βάθσος, приводимой в словаре Покорного [Pokorny 1959:465], на самом деле, по-видимому, не существует.

6

Ссылаясь на тохарские факты (тох.А kot-, В kaut- «раскалывать» при тох. А ko-, В kau- «убивать», тох.В kāwäln̄e «убиение»), этот ученый восстанавливает по ним корень *keH₂u- с метатезой по отношению к обычному *keuH₂-, стоящему за лат.cudo и иными индоевропейскими родственными формами, включая слав. *kovati [Schrijver 1991:286]. К тохарской реконструкции см. [Van Windekens 1976:231-232; Бурлак 2000:243]. Ценность этого результата в том, что индоевропейские формы со значениями «фокусироваться на чем-либо» и «бить, ковать», выступающие как полные омонимы, если их расценивать как двухконсонантные структуры (*keu- в обоих случаях), различаются в качестве структур исконно трехконсонантных (*keuH₁- и *keuH₂-). (Я оставляю в стороне еще одну теоретическую возможность: именно, что «метатетические» варианты Схрейвера, *keH₁u- «смотреть» и *keH₂u- «бить», выявленные им по показаниям древнеанглийского и тохарского языков, являются на деле старейшими по сравнению с нормальным обликом тех же трехконсонантных корней и сами в свою очередь представляют u- расширения первичных корней *keH₁- и *keH₂-, см. [LIV 2001:345-346; Bourns 2005:37]).

7

Соображения О.Н.Трубачева о том, что слова с корнем *čud-, при всей своей принадлежности к сфере чудесного, наделены определенной нейтральностью значения, тогда как корень *kud- отличается негативностью семантики из-за влияния корня-паронима *ku-/*kov-, значащего «ковать, колдовать» [ЭССЯ 1987:83] заставляют, кстати, вспомнить, латинское использование causa (causa morbi) в смысле «недуг, болезнь», ср. такие обороты, как insanabilis atque irrevocabilis causa, causae graviores (leviores) [ThLL 1906- 1912:680-681]. Едва ли это словоупотребление causa (<пралат. *kavassa) с коннотацией «опасного случая, беды», возможно – «беды, вызванной злыми силами», надо вслед за Эрну и Мейе, расценивать как кальку с греч. αἰτία [Ernout-Meillet 1979:108]. С другой стороны, специально выделяемое этими авторами будто бы вторично конвергировавшее с идеей болезни causa «увольнение из армии в военном языке», откуда causarius «отставник» - не могло ли первоначально нести идею «смотра – и отбраковки негодных к службе»?

8

[Вöhtlingk, Roth 1861:880]; в «Законах Ману» (8, 321) то же слово употребляется со значением «веса» (украденного золота или серебра). Его не надо смешивать с dharīman «поддержание», известным по RV I,128,1; IX,86,4.

9

Впрочем, стоит припомнить размышления Курциуса о том, что “forma bezeichnet also die Gestalt als die “feste” in Gegensatz zu der zerfliessenden, verschwimmenden und unbegrenzten Materie” и что эта идея «прочности, твердости, определенности» роднит также с латинской формой и древнеиндийскую дхарму [Curtius 1879:168-170]. Среди лингвистов XIX в. наособицу мыслил Г.Остгоф, сближавший лат. forma и formula с др.-инд. brahman «молитва», «благоговение», «священное знание», др.-исл. bricht «колдовство», др.-исл. bragr «поэтическое искусство» [Osthoff 1899: 131-132].

10

Впрочем, другие ученые видят в этих случаях лишь оригинальное диалектное развитие гласного перед rc-, как в оск. amiricatud «посредством торгов» (=лат. *immercato) [Тронский 2001:83]. В таком случае вокализма лат. firmus эти факты объяснять никак не могут. Он также остается загадкой и при попытках возвести firmus к *dhr̥g’h-mo - как будто бы точное соответствие лит. diržmas «крепкий» [Walde-Pokorny 1930:859].

11

Если бы какой-нибудь знаток санскрита возжелал переложить на него рассуждения раннехристианских латинских писателей о Христе, который являет и дает своим последователям formam (= formam agendi sentiendique), возможно, такой переводчик не подыскал бы лучшего эквивалента для этого латинского словопонятия, чем dharma.

12

Этимологическая структура лат. forma и др.-инд. dharma заставляет вспомнить давнее, предложенное еще А.Фиком и детально разработанное Г.Остгофом объяснение греч. μoρφή через глагол μάρπτω «схватывать» с толкованием μορφή как аналога к нем. Fassung [Fick 1872:171-173; Osthoff 1899:137-139]. При этом позднеэпические (гесиодовские) формы вроде μέμαρπεν, μεμαρπώς (Hes.Sc.245; Op.204) Остгоф склонен был расценивать как результата скрещения основ μάρπτω<*μάρφιω и темного по происхождению, но близкого по смыслу глагола μάπω (см. Hes.Sc. 231, 252 – μαπέειν, μεμάποιειν). Но в ХХ в. μορφή обычно включали в одно гнездо с греч. μόρφνος «темный, темноперый (о птицах»), ἀμορβός «темный», лит. márgas «пестрый, рябой» - то есть, связывая этимологический смысл μορφή исключительно со зрительным (изначально контрастивно-цветовым) восприятием [Boisacq 1923:645; Pokorny 1959:733-734; Frisk 1970:258].

13

Ф.И.Щербатской, характеризуя буддистские дхармы как «элементы бытия…моментальные проявления, моментальные вспышки в феноменальном мире из неведомого источника», вслед за тем отмечал, что «единица изменения именуется термином dharma, как в йоге, так и в буддизме». Он добавляет, что и в учении санкхйи «также изменение проявления называлось изменением dharma; но в брахманской системе совершенно естественно употреблять этот термин, ибо старое и обычное его значение – «качество» и, с точки зрения санкхйи, изменяющиеся проявления – это принадлежность некоторого всепроникающего вещества». Причем, по словам этого авторитета, «проявление (dharma) и проявляемое (dharmin) совершенно одно и то же; проявление представляет лишь путь, на котором проявляется проявляемое» [Щербатской 1988: 141, 147]. Но суммарное качество, в котором и через которое проявляется некая сущность, - не предельно ли это близко к тому, что в Европе с античности привычно понимать под «формой»?

14

Что касается художественной стилистики фибулы, вывод привлеченных в эксперты специалистов по подобным изделиям Ф.Ла Скйава и Л.Каррачини, гласил: «фибула Мартинетти» не является копией ни с одной из известных античныхзастежек, однако же практически все особенности ее оформления находят параллели и аналоги в декоре иных фибул эпохи этрусско-италийской архаики. Для Гвардуччи, понятное дело, такое суждение – лишний повод высказаться о злосчастном изделии как о результате компоновки из деталей, надерганных оттуда и отсюда {Guarducci 1980: 469, 558-561].

15

Обзор истории этого маленького открытия со ссылками на недоступные нам статьи Латтеса см. [Gordon 1975:52-53]; там же – об установленном в 1930-х Е.Физель способе передачи фонемы [f] у этрусков «инвертированным» диграфом .

16

Cp. Numisius Martius в римской надписи как прозвище демона из Марсова круга (CIL I², 32), а также соображения Радке насчет возможности видеть в «надписи Мания» посвящение божеству [Radke 1981:96].

17

Если уж дерзать на конъектуры, то, поскольку пробел между pe⁝para[i] и douiad, по оценкам Фетгера и Джакомелли, охватывает один или, самое большее, два знака, здесь, здесь, на мой взгляд, допустимо предположить предлог ad - *[ad]douiad «пусть прибавит!», что отвечало бы гипотезе о серебряном сосуде, который следует за глиняным, или в нем заключен.

18

В статье Манчини не обошлось без библиографических курьезов: так, он приписывает А.Просдочими и А.Маринетти заслугу включения оск. fifikus в гнездо италийских рефлексов и.-е. *dheH₁- [Prosdocimi – Marineti 1994] и тут же упрекает М.Лежена за то, что тот в своей статье 1955г. [Lejeune 1955] якобы зачислил в тот же ряд фалискскую основу fifik- (fifiked, fifiqod) на самом деле родственную лат. fingo< и.-е. *dheig’h- [Mancini 2004:7-8] Однако, именно Лежен в указанной статье 40-летней давности впервые объединил fifikus с fefacid и fefacust и там же твердо отделил фалискскую основу со значением «лепить» от этого гнезда продолжений *dheH₁-k-. Кстати, там же Лежен свел в очень наглядную таблицу италийские варианты перфекта от *dheH₁k-:

Тип *faked:

умбр. будущее П fakust, fakurent

Тип *fēked:

лат. архаич. перфект feced

пренест. fecid

Тип *fefaked:

(оск. будущее П fefacust, перфект конъюнктива fefacid, лат.-пренест. перфект fefaced

Тип *fefēked:

оск. fifikus

19

Варианты чтения этой надписи:

Шмоль: .λτεσεο.ξυδαι δεδαξεδ αποτερομ

Замбони: Fολτεςqoz ξυδαι δεδαξεδ αποτερομ

Радке: voltes [ ]kudai dedaked apot. erom> . При всех разночтениях, смысл надписи прозрачен: «Некто Вольтес или Вольтескос, изготовил или посвятил сосуд Ксуде или […]куде (человеку или божеству)». Общей италийской чертой выглядит отражение индоевропейского глагольного окончания *-t как –d.

20

Я не разбираю здесь подробно идеи В.Беларди и Г.Рикса насчет того, что этр. Numesie, как лат. Numerius, Numesius, умбр. Numesier, оск. Nium(p)sis якобы независимо друг от друга воходят к «старосабельской» форме *Nomes-jos от основы на –s *nomes «надел» представленной в лат. numerus <*nomeso- «соразмерность, число, счет», ср. греч. νέμω «распределять» и т.д. При этом итал. Νuma, этр.Nume, Numa рассматриваются как Kurzformen от того же *Nomesjos, а в этр. Numusie, Numisiie Рикс предлагает видеть редукцию этрусских гласных в срединном слоге и нейтрализацию вокальных различий (что кажется явлением слишком ранним для архаической эпохи, к которой относятся эти формы, в частности Numusiie конца VI в.до н.э.) [Belardi 1980:343-351; Rix 1995:275-276]. По-видимому, имена этой группы, действительно, содержат индоевропейскую основу *nom-, представленную, в частности, и в таких неэтрусских италийских формах, как Numicius или Numitor. Тем не менее трудно отрицать, что в некую эпоху Этрурия становится важнейшим ареалом распространения имен от этой основы с расширением на – si(e)< итал. –syo-. И в этом ареале и в соседних областях, подверженных этрусскому влиянию, основы вида *NumV-: *NumVsie/*NumVsio- вполне выстраиваются по сетке новообразовательных моделей-пропорций, выписываемой де Симоне.

21

Гордон цитировал слова Крумрея: «Eine andere Moeglichkeit waere dass der Wortlaut der Inschrift echt ist, jedoch das Original verloren ging und das uns verhaltene Exemplar eine Nachahmung darstellt» [Gordon 1975:161].

22

См. приводимые де Симоне надписи конца VIII-VI вв.до н.э. Ταταιε̄ς ε̄μι ληqυθος «есмь лекиф Татаи (Кимы Халкидские), Αμε̄ς ε̄μι «есмь Амы» (Исхия), Αγασια ε̄μι το σαμα το Καρια «Агасия есмь погребение (сына) Кария» (Силинунт) [de Simone 1957, 139-140]. Здесь можно вспомнить еще знаменитый «кубок Нестора» из Питекус с его начальным пассажем Νέστορος: ε̄[μ]ι: εὐποτ[ον]: ποτε̄́ριον [Зайцев 1987; Heubeck 1979: 113-115].

23

Де Симоне, несомненно, заблуждался, полагая, будто огласовка тох.А nas- и тох.В nes- может восходить также и к долгому [ō]. Достоверный рефлекс этого звука представляют тох.А sam «тот же самый», тох.В sām то же из и.-е. *sōmo-, слав. *samъ и тох.А āknats «невежда», тох. Б aknātsa то же при греч. ἀγνώς, ῶτος «неведомый», «незнающий», лат. ignōtus «неизвестный», редко «несведущий» (Указано мне И.Б.Иткиным и С.А.Бурлак). В тохарском *no-s- не обнаруживается рефлекса того ларингала, след которого виден в хетт. ašanzi «они суть» из и.-е *Ḥsonti., др.-инд. santi. Тем самым подтверждается мнение о том, что этот ларингал как фонема был уже устранен «в период, непосредственно предшествующий распаду праязыка на древнейшие исторически известные диалектные группы» [Иванов 1981:94].

24

Я здесь не касаюсь известного спора насчет возможности видеть за окончанием генетива мессапских тематических имен –aihi/-aihe праформу *-oiso, метатетический вариант к и.-е. *-osyo, известный по лепонтийскому (Xosioiso) и венетскому (Kaialoiso) языкам [Gusmani 1976; Prosdocimi 1989; Prosdocimi 1990; de Simone 1992]. На сегодня едва ли не единственный факт, способный противоречить правилу перехода –s- > -h- в мессапском – это глагольная форма 3-го лица единственного числа kroseti, обозначающая в надписи IM 7.26 из Челье некий ущерб, который кто-либо способен причинить гробнице (…ai min kos kroseti…). Проблема возникает, если сближать эту форму, как в 1950-х предлагал О.Хаас, с гнездом греч. κρούω «ударяю», аор. пасс. ἐκρούσθην, лит. krùšti, слав. *krъšiti и krušiti [Parlangeli 1960:91, 327]. Однако этимология и, главное, морфонологическая структура месс. kroseti небесспорны.

25

Благодаря известной глоссе Гесихия τὶ δόστορε :τὶ ποιεῖτε. Ταραντίνοι; «что делаете?» - по-тарантински», где δοστορε представляет некую туземную негреческую – скорее всего, мессапскую – форму, можно было бы предложить еще одно интересное морфологическое сравнние между этими отдаленнейшими в историческое время языками. «Тарентинское» - τορε как исход глагола во 2-м лице множественного числа (~греч. ποιεῖτε) перекликается с тох.В –cer в той же самой функции (nescer «вы есть», klyauścer «вы слышите» и т.д.) при –с<*-te в тох.А (ср.тох.А kärsnāc «вы знаете»: тох.В kärsnacer то же). По мнению С.А.Бурлак (высказанному в беседе со мной), тох.В -cer с его палатализацией могло бы объясняться взаимодействием между двумя вариантами окончаний 2-го лица плюралиса – между –ter < *-tor (V) и отразившимся в тох.А –c<*-te . Таким образом «тарантинское» окончание обнаруживает едва ли не эксклюзивное соответствие к одному из этих окончаний – причем к характерному именно для тохарского, выделяющему тохарский среди индоевропейских языков.

26

Различие еще и в том, что для надписи из Лечче (или Рудже) связь с образом несущего ее предмета не так обязательна. Принцип методологического дуализма здесь может быть проведен гораздо радикальнее, чем в случае фибулы: Санто Перроне вполне был способен перерисовать на продаваемый в музей сосуд буквы с какого-либо мессапского надгробия.