Лазарев. И Антарктида, и Наварин

Владимир на Клязьме

Весной 1790 года в селе Нагорье близ Переславль-Залесского хоронили адмирала Спиридова. Снег сошел еще на Благовещение[2], апрельское солнце по-летнему припекало, проклюнувшиеся листочки нежно зеленели на ветках церковной рощи. Озорно щебетали чибисы.

Сама роща, пространство вокруг церкви Преображения и за оградой ее были заполнены прихожанами окрестных деревень. Из распахнутых дверей лились чистые звуки немногоголосого стройного хора: «Со святыми упокой…» Народу собралось немало, потому что покойного барина в округе знали как добропорядочного, честного и знатного человека.

— Слышь-ка, Устин, — спросил, толкнув в бок соседа, рыжий бородач в длинном армяке, — чего барина-то сюда, на погребенье? Али не схотел в Белокаменной-то?

— Стало быть, батюшка сказывал, воля покойного такова была.

Сосед перекрестился.

— Вестимо, нешто можно с родимой сторонкой врозь-то? Благо и храм сей на свои кровные деньги построил.

Отпевание героя Чесмы, адмирала и кавалера многих орденов Григория Спиридова[3] подошло к концу. Из церкви неспешно вышли трое. Впереди двое в мундирах адмирала и действительного статского советника, за ними третий в черном фраке. Они подошли к группе чинно стоявших местных помещиков. Скорбное событие впервые привело в эти края Петра Гавриловича Лазарева, три года тому назад назначенного владимирским губернатором. Вице-адмирал в отставке Степан Петрович Хметевский, сослуживец Спиридова, участник Чесменского сражения, жил неподалеку в своем имении близ Переславля-Залесского. Третьим был младший сын знаменитого адмирала, историк Матвей Спиридов.

После похорон, на поминках в усадьбе Спиридова, Хметевский делился воспоминаниями о покойном адмирале.

— Григорий Андреевич, светлой памяти, — Хметевский перекрестился, — еще создателя нашего, Великого Петра, заветы слыхивал и чтил, — адмирал слегка откинулся в кресле, — однако не токмо храбрейшим и умнейшим адмиралом был, но и мореходцем знатным… Памятую вояж адмирала Чичагова Василия по Северному океану, напутствовал его Григорий Андреевич вкупе с Ломоносовым.

Хметевский помолчал, вспомнил былое, повернулся к Лазареву:

— В тех морях северных, ваше превосходительство, довелось слуге вашему покорному море и берега от Груманта до Нордкапа на карту положить. Суровы там места…

Лазарев оживился:

— А позвольте спросить, ваше превосходительство, каковы успехи вояжа Чичагова?

Хметевский развел руками:

— Непреоборимы силы природы для сил человеческих. Трижды покушался адмирал Чичагов, и всякий раз льды путь преграждали на восток и север.

Хметевский увлекся:

— Наиглавный подвиг Григория Андреевича без спору Чесма. В те времена еще Державин о нем сказал: «Тогда Спиридов был Нептун».

— Гаврила Романович мастак на хвалебные вирши, — улыбнулся Лазарев, — но делает сие без лести, по заслугам.

— Вы с ним знакомы, ваше превосходительство? — поинтересовался Матвей Спиридов.

Лазарев не переставал улыбаться:

— Земляки мы с ним, не один годик за одной партой провели в Казанской гимназии…

Хметевский с пристрастием продолжал рассказывать о нелегкой морской службе, которой шестьдесят лет отдал Григорий Спиридов.

На другой день к вечеру Хметевский и Лазарев подъезжали к Переславлю-Залесскому. Не доезжая города, остановились на высоком берегу Плещеева озера. На черных, выгоревших дотла улицах кое-где белели свежесрубленные избы. Три года назад жестокий пожар испепелил город.

— В местах сих, ваше превосходительство, — Хметевский кивнул на озеро, — император Петр Великий морскую мощь Руси закладывал, оттого колыбелью флота нашего величают сие озеро.

Адмирал вздохнул.

— Одна печаль — в огне сожглись фрегаты и суда флотилии, кои здесь хранились. Однако, — он воспрянул, — сбереглась «Фортуна», собственноручной выделки императора ладья…

— Где же она? — заинтересовался Лазарев.

— Ладья в сарае у Трубежа. — Хметевский помолчал. — Реликвию сию сберечь для потомства надобно.

Возвращаясь во Владимир, Петр Гаврилович решил непременно заняться устройством уцелевшего судна. Но множество неотложных дел отвлекло его, а затем пришла зима. Прибавилось забот дома.

Семья наместника пополнилась. К двум сыновьям — Андрею и Михаилу, прибавился третий мальчик, Алексей. Спустя год к ним присоединилась сестричка Верочка.

Вскоре после рождения дочери супруга Анна Андреевна занедужила, потом слегла надолго, да так и не встала. Скончалась она в один год с императрицей.

Чтобы хоть на время забыться после смерти жены, Петр Гаврилович поехал по делам в Переславль, захватив с собой старших сыновей, Андрея и Михаила. Подумал — пусть полюбуются Плещеевым озером. Когда придется им снова здесь быть.

Переславский голова еще помнил рассказы стариков о том, как Петр I, влюбленный в морское дело, ревниво оберегал корабли колыбели русского флота… Голова показал губернатору указ Петра, хранимый в делах городской управы как реликвия.

Петр Гаврилович подозвал детей и громко зачитал:

— «Воеводам переславским. Надлежит вам беречь остатки кораблей, яхт, галер».

«Корабли, галеры… — пронеслось в голове у Миши, — это, видимо, диковинные сооружения, не те, что по Клязьме плывут…»

— «А буде опустите, — продолжал отец, — то взыскано будет на вас и на потомках ваших, яко пренебрегши сей указ. — Лазарев глянул выразительно на детей и закончил: — Петр, в Переславле, в седьмой день февраля тысяча семьсот двадцать второго года».

Голова виновато развел руками:

— Не уберегли, ваше превосходительство. Пожарище семь годов тому все городище спалил…

— Однако я слыхал, сбереглась одна ладья?

— Точно так-с, извольте, здесь неподалеку, на Трубеже…

Вызванный городским головой старый матрос-инвалид, хранитель остатков Переславской флотилии Петра Великого, участник Чесменского сражения, обрадовался редким гостям. Сначала рассказал все были-небылицы о пребывании царя-батюшки на Плещеевом озере, о постройке здесь флотилии, о первых «потешных сражениях». Старый матрос повел их вдоль Трубежа. В большом сарае было прохладно и пахло плесенью. На каменных плитах стояла лодка саженей шесть длиной. Время не сильно изменило ботик, лишь потемнели обшивка и другие части довольно добротно сработанного судна. Матрос ласково погладил жилистой рукою планширь.

— Сей ботик собственной рукой их, государя анператора, сработан. Стало быть, один ботик-то был изначалу «Николай Святой», а оный ему в придачу соорудили, для кумпании. А нарек-то его государь-батюшка «Фортуной».

После этого все прошли в дальний конец сарая, где были сложены мачты, весла, снасти, такелаж и огромные кованые якоря — все, что удалось спасти от огня. Когда вышли из сарая, Лазарев подарил матросу серебряный рубль.

— А что, братец, не слыхивал, какова флотилия здесь была, велика ли?

— Осемьдесят фрегатов и судов разных с лишком.

Петр Гаврилович кивнул, взял за руки мальчиков, подошел с ними к берегу озера. Теплый шальной ветер из Залесья рябил поверхность тянувшегося далеко к горизонту Плещеева озера, шелестели потревоженные березы, тянуло свежестью.

— Совсем как на Волге. — Лазарев-старший вспомнил вдруг далекое детство, поглядел на ребят. — Может статься, и вам испытать судьбу на море выпадет…

Вскоре наместника вызвали по делам в Петербург. Державин сразу заметил перемену в состоянии своего старинного товарища.

— Друг мой, сам знаешь мою печаль недавнюю, с подружкою верной Катеринушкой навек распростился.

— Однако куда денешься, — вздохнул поэт, — потому позволь совет дать:

Гаврила Романович наполнил бокалы вином, помянули своих покойных жен. У Лазарева немного отлегло на душе.

— Ведаешь, Гаврила Романович, когда в отъезде по губерниям, как-то забываюсь. А вернусь во Владимир, места себе не нахожу. Ежели бы не детки милые, совсем худо было.

Державин сочувственно согласился и вдруг предложил:

— Давай-ка, братец, пока я вхож в апартаменты Сената и якшаюсь с сановниками, похлопочу за тебя.

— Коим образом? — недоумевал Лазарев.

— А тем образом, дабы тебя от грустных воспоминаний отдалить, перевести на службу в Петербург.

Лазарев задумался. Ему пришлась по сердцу служба во Владимире. За десятилетие сроднился он с этой древней землей, его обитателями, вложил по мере своих способностей и совести в устройство города и края свою, пусть скромную лепту. Здесь родились его дети, но содержать их и воспитывать с каждым годом становилось сложнее.

— Пожалуй, возражать мне будет лицемерно, — в раздумье проговорил Лазарев. — Однако тебе-то хлопотно сие.

— Попыток — не убыток. — Державин разлил вино из графинчика. — Нынче есть у меня поддержка добрая Александра Васильевича Храповицкого, старинного приятеля. Пожалуй, надежа на него более верная будет…

Державин сдержал свое слово, успел-таки до перемены на троне российском поспособствовать назначению друга сенатором…

…Высокие двери притвора Успенского собора настежь распахнулись. Стоявшие у входа прихожане чинно посторонились. Из храма, чуть склонив голову, вышел губернатор, держа за руки двух сыновей.

Только что прогремела майская гроза, короткий ливень обильно смочил распустившиеся кущи зеленых палисадников, укрывших сплошь высокий откос и Муромский спуск.

Тучи уже пронеслись, и лазоревое небо, подернутое вспененными облаками, радовало душу. Лазарев с мальчиками подошел к откосу.

Справа, за Муромским спуском, весь склон до Козлова вала был облеплен белыми хлопьями цветущих вишен.

Тут и там по кручам, оврагам, ложбинам и промоинам весело журчали ручейки, напоминая о прошедшем ливне. Ниже они сливались в потоки, сбегавшие в Клязьму. Половодье еще не прошло. Всюду в пойме блестели разливы, вплотную подступавшие к опушке заречного леса. Насколько хватало глаз, справа и слева густые сосновые рощи постепенно соединялись в сплошную синеву уходящего за горизонт безбрежного лесного массива.

— Андрейка! Погляди-ка, — Миша бросил руку отца, — опять «гусятина» плывет!

Справа по излучине Клязьмы, из-за прибрежной рощицы, показался распущенный парус небольшого торгового судна.

— Эка невидаль, Мишутка, — заважничал старший брат, — мы вчера с тобой целых три видели.

— Из каких же мест и куда сие судно направляется? — хитро прищурился отец, а сам задумался о чем-то своем.

Вчера он с тещей, престарелой вдовой Пелагеей Федоровной Чагиной, побывал на кладбище. Поклонился праху незабвенной жены.

Накануне закончил передачу дел своему преемнику. Надобно поспешить в столицу. Новый государь, по слухам, круто спрашивает за промедление.

— Вестимо, в Гороховец, а дальше в Нижний Новгород, — перебивая мысли отца, бойко проговорил Андрей и озорно поглядел на замешкавшегося брата.

Петр Гаврилович раньше рассказывал, куда везут товары владимирские купцы. Но Миша не оплошал и с ехидцей спросил:

— А после в какую сторону?

Андрей наморщил лоб, насупился, поглядывая на отца. Тот ухмыльнулся, довольный любознательностью ребят.

— Смотря кому товар купеческий предназначен, — пояснил он. — В страны южные, значит, вниз по Волге-матушке в море Каспийское. Европейским странам — в море Белое или Балтийское, опять же Волгою-рекой.

— Что значит «европейским странам»? — не унимался Миша.

— Досужий ты, но это к добру, — ухмыльнулся отец. — Видишь, солнышко клониться к земле начало? Потом западет книзу, вовсе из глаз скроется. Там и пребывают страны европейские. Нынче осенью пойдешь в гимназию, там сии премудрости тебе раскроются.

Петр Гаврилович взял ребят за руки:

— В столице море Балтийское рядом плещет волнами, а нынче поклонимся в последний раз земле Владимирской.

Гардемарины

После кончины Петра Великого российским престолом, с короткими перерывами, почти на семьдесят лет завладели женщины. Екатерина II была последней правительницей. Ее предшественница, Елизавета, одной из первых заметила пристрастие малолетнего цесаревича Павла к морским «утехам» с корабликами. А мать, Екатерина II, заняв престол, пожаловала восьмилетнего сына «генерал-адмиралом», а потом назначила президентом Адмиралтейств-коллегии.

— Мы ревностно печемся о цветущем состоянии флота, — поясняла она наставнику сына вице-президенту Адмиралтейств-коллегии графу Ивану Чернышеву, — знаем о пользе его государственной и желаем подражать во всем блаженной и бессмертной памяти деда, императора Петра Великого.

Чернышев не понаслышке знал, что «флот создается морем и на море, а не указами и канцеляриями», и внушал это цесаревичу постоянно. Однако мать не подпускала его к кораблям, иногда лишь брала с собой при редких визитах в Кронштадт и Ревель.

Просился Павел в Архипелагскую экспедицию с адмиралом Спиридовым. Екатерина грубо одернула взрослого сына прилюдно, на заседании Адмиралтейств-коллегии:

— Известна нам непригодность ваша к долгому плаванию в море.

Подружился Павел с адмиралом Иваном Голенищевым-Кутузовым, директором Морского кадетского корпуса.

— Его высочество принимает живое участие во всем, касающемся Морского корпуса, — докладывал он Чернышеву, — навещает корпус без моего ведома, добирается из Гатчины в Кронштадт и в слякоть, и в метель.

Граф радовался за своего воспитанника.

— Сие похвально весьма, к пользе государственной послужит в свое время.

Голенищев между тем продолжал:

— Посещения эти не ради праздного любопытства. Цесаревич бывает на всех занятиях в классах. Преподавателей жалует, особенно любопытен к морской тактике и корабельной архитектуре.

Директор корпуса вспомнил еще что-то и добавил:

— Обратился недавно худородный помещик об определении сына в корпус. Вакансий нынче нет, вы сами знаете. Так их высочество как-то прознали и повелели за счет его личного жалования зачислить в корпус того дворянского сына.

Оказавшись однажды за границей, Павел присматривался к судостроению в Триесте и Венеции, произвел в Ливорно смотр эскадре контр-адмирала Сухотина.

Став императором, начал укреплять флот, строить новые современные корабли. Вскоре выходит «Устав военного флота», не менявшийся со времен Петра Великого. Эскадра Ушакова одержала победы над французами в Средиземном море.[5]

Увы, лишь к флоту была проявлена малая толика благожелательности новым императором…

Властолюбивая матушка не уступила ему трон по закону в день совершеннолетия. Незримая пелена десятилетиями сдерживала кипение его страстей. И они взорвались в одночасье. «И боярин в неволе у прихотей своих» частенько миловал виновных, судил безвинных.

Попало и Державину. Завистники нашептали Павлу, и тот назначил поэта из сенаторов в канцеляристы. Державин на приеме попросил Павла разъяснить его обязанности по новой службе. Павел вспыхнул, глаза его как молнии засверкали, и он, отворя двери, во весь голос закричал:

— Слушайте — он почитает в Сенате себя лишним. — Царь повернулся к Державину: — Поди назад в Сенат и сиди там у меня смирно, а не то я тебя проучу!

Державина как громом поразило. Однако он не сробел. Вышел в приемную и во всеуслышание сказал:

— Ждите, будет от этого царя толк.

Постепенно Павел понял свою неправоту, назначил Державина президентом Коммерц-коллегии, потом надел на него орденскую ленту и разрыдался.

Не обремененный службой, Гаврила Романович часто бывал в доме Лазаревых, которые поселились неподалеку от стрелки Васильевского острова, где сооружалось здание Биржи. Он откровенно делился мыслями с Петром Гавриловичем, любил пошалить с ребятами, особенно с самой маленькой, Верой. В один из светлых июньских вечеров беседа затянулась. Алексей и Вера уже спали, а Андрей и Миша все еще не вернулись с вечерней прогулки.

— Как только переехали, мои пострелы старшие умчались на набережную, — жаловался Петр Гаврилович. — И теперь про еду порой забывают, носятся по прошпектам, а особенно вдоль набережных.

— Что так? — Державин улыбнулся.

— Все манят их парусники. Вон они, — Лазарев кивнул на окно, — заполнили всю набережную, почитай, до Девятой линии все забито бригами да шхунами.

За дверью раздалась возня. Лазарев распахнул ее. Старшие братья, оживленно и весело переговариваясь, ворвались в комнату, но, увидев гостя, совершенно притихли и, поклонившись, остановились посреди комнаты. Перепачканные смолою штаны говорили о многом.

— В который раз опаздываете, небось опять на судно какое забрались?

Миша кивнул головой.

Отец недовольно пробурчал что-то и отослал ребят к гувернеру.

— Сии забавы, милый друг, — глаза Гаврилы Романовича живо сверкали, — поощрять надобно. Пусть себе резвятся, авось страстью мореходной увлекутся. Паруса русские далеко ныне проникли. Григорий Шелихов[6] — светлой памяти — невысокого звания был, а каких вершин достиг и славу Отечеству принес! Великой похвалы заслуживает сей муж за старания свои на Алеутах и в Америке.

— Каковы дела те славные? — Лазарев смутно слышал об успехах Американской компании.

— Как же, Шелихов с товарищами немало земель новых открыл и описал их, а також и жителей тамошних. Создателем компании был для торга с островами и Америкой, устройство поселений там российских немало произвел… О многом прожекты имел Григорий Шелихов по развитию тамошнего края… К прискорбию великому, прошлым годом печальной эпитафией в последнем прибежище память его почтил.

Гаврила Романович откинулся в кресле, полузакрыл глаза:

Лазарев задумчиво смотрел на сверкавшую за окнами Неву.

Неугасающая вечерняя заря высвечивала Английскую набережную, сплошь облепленную торговыми парусниками.

— Что же сталось с делами его, в запустении небось?

Державин вновь оживился:

— Слава Богу, преемник добрый сыскался, зять его, Резанов Николай Петрович. Орел! Великие дела замыслил в Америке… Да что я, брат, захаживай ко мне теперь без церемоний в субботу, воскресенье. Познакомлю тебя с Резановым. Случится, так и в будни прошу на чашку чаю. Дарья Алексеевна всегда гостям рада. Прихватывай и шалунов своих.

Прощаясь, он спросил:

— А что, Петр Гаврилович, отроков вскорости на службу определять надобно?

Лазарев развел руками:

— Думаю, Гаврила Романович, в кадетский корпус определить пострелов, видимо, в Морской. Хотя в сухопутном попроще, да и карьера армейская порезвее…

— Ни-ни, — Державин замахал руками, — только в Морской, друг мой, людьми там соделаются, а из сухопутного одни болваны выходят, доподлинно сие известно.

В хлопотах по устройству семьи прошел не один месяц. Старших сыновей Лазарев определил в гимназию, младшего Алексея в приготовительный класс. Сам все дни пропадал на службе, спрос становился все строже и строже.

Как-то в воскресенье состоялась долгожданная встреча у Державина. Радушно встречал сам хозяин, без этикета, в домашнем халате. Вместе с женой расцеловали детей. Сестра жены отвела их в отдельную комнату, где был накрыт для них стол. Своих детей у Державиных не было, поэтому они всегда радовались, когда гости приходили с детворой.

В гостиной на диване сидел молодой худощавый человек, небольшого роста.

— Николай Петрович Резанов, — представил его Державин.

Приятные черты его лица и подвижность в манерах располагали к общению.

За столом Державин с Лазаревым вспомнили о гимназических годах, проведенных в Казани, начале армейской службы, первых встречах с Потемкиным[7].

— Впервые сиятельный князь Потемкин на жизненном пути встретился мне в отчих местах.

Лазарев присоединился к товарищу:

— Припомни, Гаврила Романович, как любезный директор наш Михайла Иванович Веревкин первым приметил твои способности к живописанию. Сам Иван Иванович Шувалов[8] тогда твоими рисунками восхищался в Москве.

Державин ухмыльнулся.

— Впоследствии, еще когда был солдатом, с возлюбленной девицей Веревкина свела меня путь-дорожка из Москвы в Казань. — Державин оглянулся. Жена Дарья Алексеевна вышла в детскую. — Чего греха таить, подле села Бунькова на Клязьме миловались мы с ней, любезничали вволю.

— А вспомни-ка свои воинские успехи в схватке с бунтовщиками Емельки Пугачева.

Державин оживился.

— Было дело, однако споро тогда их усмирили. Пришлось и мне самому, будучи посланным к Саратову, четырех злодеев казнью лишить жизни[9].

— За что такая кара суровая? — спросил молчавший до сих пор Резанов.

— Лихоимцы те на деле зверьми оказались, — продолжал Державин, нахмурившись. — Изловили по предательству людишек верного служаку, оберегавшего казну государственную, казначея Тишина с женою. Глумились злодеи пьяные над ними, раздели донага, жестоко надругались. Детей их, младенцев, на их глазах схватили за ноги и размозжили головы об стену. Потом самих повесили. — Державин посмотрел на гостей. — Рассудите сами, достойны ли жизни таковые преступники? А мне власть дана была на оное правосудие. Четырех зачинщиков приговорили к смерти и казнили прилюдно, сотни две иных высекли плетьми.

За столом установилось молчание. Лазарев поспешил перевести разговор:

— Позволь, Гаврила Романович, помнится мне, в ту пору ты впервой встретился с князем Потемкиным.

— Было дело, — встряхнулся Державин, — в отчих местах, в Казани. С докладом к нему прибыл, а он меня отчитал. Князь ревнив был в придворных делах, а я по недомыслию по пути в Казань заехал в Симбирск и представился его супротивнику генералу Бибикову. — Державин разлил вино по бокалам. — Однако при всем том, должно справедливость отдать князю Григорию Александровичу, имел он весьма сердце доброе и человеком был великодушным. Помянем его светлую память.

Тишину прервал Державин:

— Тарантас жизни моей по ухабам судьбы много раз подскакивал, падал, клонился опасно. Разное бывало. Однако Бог до сей поры миловал, — он кивнул на Резанова, — у тебя, мой друг, тоже встряски случались. Вспомни, как отводил тебя от двора князь Платон Зубов[10]. Заодно отнял у меня искусного секретаря и сослал в далекую Сибирь.

Лазарев с интересом разглядывал обер-секретаря Правительствующего Сената. Ему уже приходилось видеть Резанова в Сенате, знал он и об успешной его карьере.

В молодости служил в гвардейском Измайловском полку, в чине капитана вышел в отставку. Даровитого, смекалистого чиновника перевели в Петербург. В столице его приметил граф Чернышев, взял правителем канцелярии в Адмиралтейств-коллегию. Потом его забрал к себе Державин, в то время докладчик императрицы. Случалось Державину вместо себя посылать с документами к постаревшей Екатерине щеголеватого правителя канцелярии. Императрица обратила на него внимание, но и Платон Зубов не дремал. Под благовидным предлогом отправил его в далекий Иркутск, якобы разобраться с делами компаний, промышлявших в Русской Америке…

Державин отпил вина из бокала.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — проговорил он, — Николай Петрович не токмо во всем разобрался исправно, но и любовь свою ненаглядную, Анюту Шелихову, оттуда привез.

Действительно, ехать в Иркутск Резанов не страшился, там жил его отец. Выполняя поручение, близко познакомился с известным промышленником и следопытом Григорием Шелиховым, загорелся его замыслами по освоению американских владений России… Влюбился в его старшую дочь Анну и вскоре венчался с ней. Брак оказался счастливым.

Вернувшись в Петербург, он подал Екатерине прошение о создании акционерного общества Российско-Американской компании. Но императрица не захотела давать монополию шелиховской компании.

— Однако новый государь понял всю пользу нашу, — пояснил Резанов, — всемилостивейше соизволил утвердить недавно образование компании. Нынче просим государя дозволить правление компании перевести в Петербург.

— Какова цель такого перемещения? — спросил Лазарев.

Резанов переглянулся с Державиным.

— Ты, дружок мой, далек от нравов столичных был, — рассмеялся Державин, — ныне все дела вершатся в петербургских канцеляриях. Покуда бумаги из Сибири да обратно перекочуют, лета многие минуют, а коммерция сего не терпит.

Державин разлил вино, ласково посмотрел на жену:

— Твое здоровье, Дарья Алексеевна, спаси Бог, что приветила гостей. Чаю, они теперь почаще у нас бывать станут…

Державин и Лазарев хотя и изредка, но навещали друг друга, а с Резановым Петр Гаврилович больше так и не встретился.

Осенью последнего года уходящего восемнадцатого века в одной из поездок по губерниям он простудился, однако виду не подал, ходил на службу. Потом вроде болезнь отпустила. Перед Рождеством, по указу Павла I, ему предстояло ехать с ревизией в Белоруссию.

— Зря ты, Петр Гаврилович, ревность свою выказываешь, пойдем вместе к генерал-прокурору, отлежаться тебе надобно, а не с кашлем в стужу ехать. Приключится что.

Лазарев испуганно замахал руками:

— Ни в коем разе. Сам знаешь тиранскую суть государя. Генерал-прокурор ему враз донесет о неисправности моей ревизии. Жди потом опалы или другой напасти. — Петр Гаврилович виновато улыбнулся. — Деток-то моих кормить надобно. Ну, а ежели, не дай Бог, что приключится, вся надежда на тебя, Гаврила Романович.

— Будь покоен, поезжай с Богом.

Предчувствие не обмануло Державина. На полпути в Белоруссию, не доезжая Пскова, Лазарев слег в Порхове, там и скончался.

Новый век начался несчастливо для Лазаревых, они осиротели.

В последних числах января директор Морского кадетского корпуса адмирал Голенищев-Кутузов[11] получил из канцелярии императора казенный пакет с письмом:

Первым был Андрей, вторым — Михаил, третьим — Алексей Лазарев.

На следующий день в корпус приехал Державин.

— Доложите директору, сенатор Гаврила Державин, — сказал он дежурному офицеру.

Голенищев сам вышел в вестибюль встретить старинного знакомца.

Поздоровавшись, взял его под локоть, и они вместе поднялись в кабинет.

— Слыхал о вашем прошении, Гаврила Романович, и весьма рад, что государь без проволочек решить соизволил по делу Лазаревых. Чем могу служить?

— Вы знаете, Иван Логинович, что покойный сенатор Петр Гаврилович Лазарев был мне близким приятелем. Потому святым чувством почитаю заботу о его сиротах. — Державин вынул платок, вытер глаза. — Дочь его, Верочку, взял к себе под опеку. Сыновей же, как желал покойный, определил под ваше попечение.

— Можете быть уверены, что у нас они получат достойное образование и великолепное воспитание.

— Когда и куда прикажете, ваше превосходительство, доставить отроков?

— Гаврила Романович, хоть завтра поутру, в это же время, я сам буду на месте, в крайнем случае распоряжусь своему помощнику.

Державин учтиво раскланялся.

Сквозь разбитое стекло на подоконник неслышно падали редкие снежинки. Метель крутила еще с вечера, и Мише невольно вспомнилась такая же вьюга год назад, когда вернулся из поездки отец и заболел. В каморе, где размещалось полторы дюжины кадетов, было довольно прохладно. Кадеты ежились под казенными одеялами и всхлипывали во сне. Справа, натянув на нос одеяло, спал старший брат Андрей, слева свернулся калачиком, укрывшись с головой, и тоненько посапывал Алеша.

…Вчера в полдень братьев привел Державин и сдал помощнику директора корпуса. Перед уходом наказал обязательно быть у него на Пасху. Потом Лазаревых повели в каптерку, выдали зеленые мундиры, белые чулки. Не успели они кое-как переодеться, как на них налетела туча кадет-одноротников. Они куражились, строили рожи, тыкали пальцами и кричали: «Новенькие, новенькие!»

Вечером на Алешу ни с того ни с сего наскочил кадет-«старичок» и стал его мутузить и толкать. Не тут-то было. Через минуту поверженный «старик» лежал на полу, а в грудь коленом ему упирался Андрей, рядом Миша отряхивал Алексея.

— Покорен, — просопел поверженный кадет, — слезай, чего давишь?

Столпившиеся вокруг кадеты объяснили, что «покорен» означает «сдаюсь», а потому борьба окончена. Андрей встал и подал руку лежавшему. Поднявшись, тот, нисколько не обижаясь, дружелюбно ухмыльнулся и, не отпуская руки, представился:

— Унковский Семен…

…Миша прислушался. По коридору торопливо протопали. Громкая барабанная дробь поднимала кадет.

Для Андрея, Миши и Алексея начинался первый день многолетней жизни в корпусе, познания «хитростных мореходных наук».

После победы у Гангута[12] Петр учредил в Петербурге Морскую академию. Сюда перевели из Москвы классы Навигацкой школы. При Елизавете из академии образовался Морской кадетский корпус…

Нынче он располагался на набережной Невы. Науки будущим офицерам преподавали разные — математику и философию, географию и астрономию, разные языки. Обучали танцам и фехтованию. Среди педагогов были и раньше здесь замечательные. Такие, как Магницкий[13] и Курганов[14]. А нынче Лазаревым пришелся по душе и капитан 1-го ранга Платон Гамалея[15], инспектор классов.

Однажды в классную комнату в сопровождении преподавателя математики вошел худощавый, среднего роста, черноволосый офицер. Приняв рапорт старшего гардемарина, он кивком разрешил кадетам сесть. Преподаватель начал перекличку по журналу:

— Лазаревы — первый, второй, третий!

На инспектора устремились настороженно-пытливые, не по-детски серьезные глаза. Гамалея припомнил: трое братьев-сирот приняты в корпус нынешней зимой, говорят, не ленивы, надобно приглядеться… Перекличка закончилась. Из распахнутых окон приятно обдавало теплым майским ветерком. С Невы доносился скрип мачт и снастей, хлопали на ветру паруса проходивших судов, с пристани слышались боцманские трели, крики матросов, разгружавших шхуну, запахи Балтики наполняли класс.

— Господа кадеты, — начал Гамалея. Андрей незаметно подмигнул Мише. За три месяца пребывания в корпусе они уже попривыкли к неучтивости и грубости многих наставников, особенно ротных командиров. Миша с любопытством вслушивался в непохожую на прежние речь, наблюдал иную манеру общения.

Капитан 1-го ранга продолжал:

— Ныне возрождается флот Российский. В море Средиземном виктории сопутствуют флагу нашему под командой знаменитого адмирала Ушакова. Флот наш, однако, славен не токмо делами военными, но и проходцами именитыми, открывателями земель дальних. Недалече времена, когда корабли наши вояжами вкруг света опояшут нашу землю. На то и ваша подмога потребна станет.

Наступило лето — кадеты разъезжались на каникулы по домам. Те, кому ехать было некуда, — такие, как Лазаревы, — оставались на лето в корпусе. Державин наказал братьям быть у него с первого дня каникул. Однако они упросили ротного командира оставить их в корпусе и начали учиться ходить на шлюпке. Сначала гребцами, а через месяц со старшими учениками уже ходили под парусами и вскоре управлялись с ними не хуже опытных кадет. В конце лета Андрея и Михаила взяли в поход на тендере до Кронштадта, как отменно обучившихся ходить на шлюпке.

Едва августовское солнце поднялось над горизонтом, тендер отошел от набережной. Все лето проходив на шлюпке, Михаил не спускался по Неве дальше Елагина, и Финский залив все время манил его своими дальними просторами. Нынче все не так. Давно миновали стрелку, Васильевы острова, зюйдовый ветер утих, а Лазаревы, сидевшие на кливер-шкотах, словно завороженные, неотрывно всматривались вперед, в бескрайний горизонт, и лишь иногда переводили глаза на удалявшиеся справа и слева берега. Кливер заполоскало, и коуш больно ударил засмотревшегося Мишу по затылку.

— На кливер-шкотах!.. — с кормы понеслась отборная унтер-офицерская брань.

Михаил Лазарев, закусив губу, не чувствуя боли, ловко выбрал шкот, но нос тендера уже вышел на ветер, и набежавшая волна, ударившись в правую скулу судна, окатила братьев каскадом брызг. Кливер лениво наполнился ветром, нос наконец увалился, и тендер, медленно набирая ход, лег курсом на Котлин. Ветер посвежел, крутые волны пенились барашками. Тендер накренился. Втугую выбранные паруса все быстрее тянули его вперед. Финский берег уже был виден, слева чуть маячили петергофские постройки, прямо по носу простирался бескрайний простор. Поскрипывала мачта, легкий посвист временами слышался у задней шкаторины паруса, шальные брызги, размельченные ветром, приятно бодрили лицо.

— На шкотах! Готовьсь к повороту! Поворот оверштагом! — донеслась с кормы зычная команда.

Справа по курсу уже явственно просматривались мощные бастионы Кронштадтской цитадели…

Поздними вечерними сумерками тендер ошвартовался у родной стенки Морского корпуса. Усталые кадеты шнуровали убранные паруса. Ныли натруженные ладони, ломило поясницу, опаленные ветром и солнцем, горели лица. Хрустя сухарями, кадеты перебрасывались шутками. На баке Миша вместе с другом Алексеем Шестаковым укладывал кливер и с удивлением обнаружил, что, несмотря на утомление и поздний час, настроение было превосходное. Вспомнилось, как зевнул на шкотах. Он улыбнулся и почесал шишку на затылке.

— А что, брат, побаливает? — Затягивая шнур, Шестаков участливо посмотрел на друга.

— Не-ет, — Миша, сжав губы, замотал головой.

Кто-то положил ему руку на плечо. Он обернулся.

Пряча улыбку в прокуренные усы, присел на банку старый боцман Акинф Евсеев, или, как его любовно звали кадеты, Евсеич. Все лето присматривался он к Мише, хвалил не раз за сметку и сноровку.

— Ну, ну, так уж полфунта железяки по затылку шмякнуло, саднит небось. Это что, на море каждый час головушки лишиться можно. Волна-то — она могуча, да глупа, особенно в океане. Потому-то, брат, глядеть надобно в оба, ни-ни, чтоб зевать. Не токмо себя погубишь, а и товарищей своих, и судно потопишь.

На стенке послышался топот, подбежал дежурный прапорщик:

— Лазарев-первый! К дежурному офицеру по корпусу!

Андрей ловко вспрыгнул на стенку. Вернувшись, он озорно улыбнулся:

— Завтра поутру велено всем нам отправляться к Гавриле Романовичу, иначе ротный пообещал всыпать «горячих» на гауптвахте.

С самой Пасхи не наведывались братья к Державину, и тот был весьма огорчен и недовольно ворчал:

— Видано ли такое — с малолетства неслухами быть, хотя бы о сестричке младшей озаботились. — Сенатор ласково гладил прижавшуюся к нему Верочку, она целое лето провела на даче в семье поэта, и тот не чаял в ней души, словно в родной дочери.

Присмотревшись за несколько дней к ребятам, Державин заметил, что минувшие полгода не прошли для них даром. Они повзрослели, стали крепышами, а главное, было заметно, мореходное дело их влекло.

Из столовой вышел гость, Николай Резанов.

— Ты знаком с пострелами, — сказал Державин. — Помнишь покойного Петра Гавриловича Лазарева? Его сынки…

За обеденным столом упрашивать братьев откушать не пришлось. Державин пошутил:

— Видать, харчи кадетские скудны. А может, аппетит служба прибавляет?

— Нынче в морской вояж ходили до Кронштадта, — с хрипотцой проговорил, уплетая горячие щи, Михаил.

Державин переглянулся с Резановым, шутливо спросил:

— Ну и как, волнами вас покидало, ребрышками шпангоуты посчитали?

— Было дело, — поддержал брата Андрей, — вестимо, на море пучина не разбирает, знать, что щепку, что корабль пошвыривает одинаково.

— Хм, вы и взаправду, видно, отведали Нептуновых прелестей, — проговорил Державин. — Однако морские его проделки по-настоящему еще предстоит вам узнать. — Он повернулся к Резанову: — А помнишь, Григорий Иванович тоже по молодости начинал.

Резанов посмотрел на ребят, задумался на минуту:

— Не в юные годы, но лет в двадцать в океан уже хаживал. Провожал я его из Охотска в Великий океан к американским берегам. Без страха всегда уходил вояжировать. Сильный духом был человек тесть мой покойный, царство ему небесное.

Ребята примолкли, прислушиваясь к разговору старших.

— Он первым побывал на Уналашке, открыл немало промысловых мест на Алеутах. Память о себе достойную в тех местах оставил. Да и правителя подыскал достойного, Баранова Александра Андреевича. Крепкий человек…

— Позвольте спросить, — вдруг прервал тишину Михаил, — сей мореходец в самой Америке побывал?

Резанов рассмеялся:

— Не токмо побывал, но проживал там не один год.

Проводив Резанова, Державин обнял ребят и повел их в свой кабинет.

— В корпусе вашем наставники немало толкуют про иноземных мореходцев, то не без пользы. Токмо не они одни сими делами славны. — Державин взял со стола книгу, погладил переплет. — Еще со времен Петра Великого мореходцы наши хаживали на берега океана на востоке. И Дежнев, и Чириков, и Креницын немало полезных деяний там свершили. Книга сия знатного гражданина российского Григория Шелихова, про те места писана. Прочтите ее, что невдомек, — Державин положил книгу перед Мишей, — меня спросите.

Ребята нетерпеливо поглядывали на книгу. Державин вышел, а они уселись поудобнее на диване. Андрей открыл переплет, развернул сложенную карту. Так вот какая ты, Русская Америка! Мелким бисером чернели названия мест, открытых и заселенных русскими людьми. Алеутские острова, Кадьяк, Афонгнак, Уналашка, Андреяновские острова… Севернее Алеутов, далеко от берега материка, Андрей прочел:

— «Хутор, где живут русские люди».

Немного южнее, у мыса Крестовый, виднелась надпись: «Здесь остался штурман Дементьев с 12-ю человеками в 1741 году».

— Надобно Гаврилу Романовича допросить, что с ними сталось, — сказал Андрей. Он сложил карту и открыл первую страницу…

На фронтисписе была нарисована любопытная картинка. Причалив кормой к высоким скалам, стоял русский корабль. С него, видимо, только что сошел путешественник в европейском платье. Стройный алеут, у ног которого смиренно лежали два громадных котика с глупыми мордами и торчащими клыками, дружелюбно протягивал ему звериную шкуру. Под рисунком затейливой вязью выведены стихи М. В. Ломоносова:

Заголовок книги гласил: «Российского купца Григорья Шелихова странствия с 1783 по 1787 год из Охотска по Восточному океану к американским берегам и возвращение его в Россию». Чуть ниже напечатано:

«Издано в Санкт-Петербурге в 1791 году…»

Лазаревы — первый, второй, третий — отправились в удивительное путешествие по следам именитого гражданина города Рыльска…

Новый, 1801 год и Рождество Лазаревы провели у Гаврилы Романовича. Веселились, водили хороводы, бегали вокруг нарядной елки с детворой. Почти все праздники у Державина провел закадычный друг, свояк, поэт Николай Львов[17] с многочисленным семейством.

Дети тешились у елки, а Державин за чаем проводил время с желанным гостем в кабинете… Львов питал страсть к иноземным делам.

— Нынче государь круто обходиться начал с британцами, слышь, Гаврила Романович. Они Мальту по несправедливости прихватили. Хотя по трактату должны бы вернуть Мальту законному владельцу — ордену Святого Иоанна…

Державин согласно кивнул:

— Тем паче известна англичанам слабость нашего государя, который год он принадлежит Мальтийскому ордену[18], пожалован их рыцарями в гроссмейстеры.

— Кроме прочего, вставляют они шпильки эскадре Федора Ушакова. Поговаривают, завернули из Европы Суворова и Ушакова отозвали.

Однако дело оказалось более серьезным.

После праздников Державин наведался в Морской корпус. Он частенько заглядывал туда, следил за своими подопечными.

Как обычно, Голенищев-Кутузов радушно встретил приятеля.

— Лазаревы молодцы, — похвалил директор корпуса, — успевают отменно, поведения похвального. Ну, бывает не без проказ, но кто из нас в эти годы по линеечке хаживал.

Собеседники рассмеялись. Державин всегда интересовался флотскими новостями.

Голенищев велел принести чаю, притворил дверь кабинета.

— Ведома вам перемена политики государя? Англичане с австрийцами плодами наших побед на суше и на море пользуются бесстыдно, принижая во всем. Теперь же государь начал сближение с Бонапартом[19]. Донские войска генерала Орлова на марше, идут к Волге и Каспию. Оттуда морем вместе с французами двинутся к Индии.

Державин удивленно поднял брови.

— Кое-что я слыхивал краем уха, но причину досконально не знаю.

— Англия нынче на морях бесправно установила морскую блокаду в Европе. Силой захватывают купеческие суда датские, шведские, испанские.

— Это уж действо — разбой, — удивился Державин. — Мне думалось, из-за Мальты весь сыр-бор разгорелся.

— Нет, милейший Гаврила Романович, в конце прошлого года государь заключил союзный договор с Пруссией, Швецией, Данией, дабы оградиться от произвола англичан.

— В таком случае дело к войне движется?

Голенищев пожал плечами:

— Теперь английские эскадры вошли в проливы и двигаются на Балтику. Под Копенгагеном кровопролитный бой с датчанами произошел, с большими потерями. После того эскадра адмирала Нельсона[20] направилась к Финскому заливу, в сторону Ревеля…

Однажды, в середине марта, случилось необычное. Прибежав из умывальника в камору, Миша удивленно посмотрел на Андрея. Тот, полуодетый, стоял у окна и смотрел на улицу. Первые лучи солнца по-весеннему ложились на изрытый трещинами посеревший лед Невы. Несмотря на ранний час, по набережной взад и вперед сновали горожане, офицеры, чиновники. Они вскидывали руки, раскланивались, некоторые из них обнимались.

— Христосуются, ровно на Пасху, так еще рано, — Андрей пожал плечами.

Внизу, в вестибюле, непривычно часто хлопали двери. Все вскоре прояснилось. На утреннем построении дежурный офицер с пунцовым носом и мутными глазами быстро прошел вдоль фронта, без обычных придирок осматривая лица, руки, мундиры. Остановившись у левого фланга, испуганно-хриплым голосом объявил:

— Прошлой ночью император Павел скончался. — Он сдернул треуголку, перекрестился. — Нынче новый государь взошел на престол. — И зычно закончил: — Живо на завтрак, а после того в храм на литургию, стало быть.

Он кивнул усатому фельдфебелю, и тот торопливо начал раздавать кадетам булки.

На следующий день корпус строем, поротно повели в Александро-Невскую лавру. Гроб с телом Павла стоял на высоком постаменте, и лица его не было видно. Дежурные офицеры в черных перевязях торопили кадетов проходить побыстрее, не задерживаясь.

На Пасху Лазаревы гостили у Державина. Поэт был несказанно рад перемене на троне и не скрывал этого.

— Наконец-то тиранству несносному положен конец, — сказал он за обеденным столом сидевшему рядом с ним Резанову.

Кивнув на другой конец стола, промолвил, вздохнув:

— Покойного друга моего Петра Гавриловича Лазарева детки не без его свирепства сиротками остались.

Из обрывков разговоров стало понятно, что император умер не своей смертью, а был убит.

Вечером, уединившись с Андреем и Алексеем в дальней комнате, Миша начал читать братьям вторую часть записок именитого рыльского гражданина:

— «Российского купца Григорья Шелихова продолжение странствования по Восточному океану к американским берегам в 1788 году с обстоятельным уведомлением об открытии им новообретенных островов, до коих не досягал и славный английский мореходец капитан Кук…»

Незаметно ребята входили в неведомый мир. Не раз прибегали они к Гавриле Романовичу, расспрашивали о далеких землях, незнакомых народах. Теперь на занятиях по географии и истории Лазаревы ловили каждое слово о путешественниках и мореплавателях в далекие земли.

Спустя месяц преподаватель географии перед началом урока вынул из сумки увесистый том.

— Книга сия о путешествии в южной половине земного шара и вокруг оного, учиненном английскими судами четверть века тому назад, — он обвел взглядом притихших кадетов, — а начальствовал над ними Иаков Кук.

Преподаватель положил книгу на стол.

— Мореплаватель сей отважный задумал отыскать Южный материк, однако оного не достиг. Кто из вас о том полюбопытствует, книгу ту может взять для прочтения…

Первым попросил книгу Михаил Лазарев.

Особое уважение питал Миша к математическим наукам. Геометрия, начала сферической тригонометрии, а затем основы алгебры давались ему непросто. По вечерам долгими часами просиживал он в классе, но зато скоро стал одним из первых успевать по этим предметам. Сии науки младшим кадетам преподавал Марк Филиппович Гарковенко, человек увлеченный. Частенько приговаривал он:

— Арифметика, геометрия и алгебра подобны трем слонам, на коих прочно покоится вся наука. Особливо математика надобна в мореходном деле — навигация и астрономия без нее мертвы, а без оных ни малые, ни большие вояжи не свершить.

Солнце между тем припекало все сильнее. По Неве изредка плыли последние льдины, устремляясь к Финскому заливу…

В ту пору, когда по весне в Петербурге меняли владельцев трона, на другом конце Балтики происходило необычное. Впервые к российским берегам с недобрыми намерениями направилась английская эскадра.

Акция эта началась, когда престолом еще владел Павел I, а десятки тысяч донцов по его приказу двинулись на юг, к Индии.

Еще раньше, осенью, в британских портах арестовали датские, шведские, русские коммерческие суда и товары. В ответ Россия задержала английских купцов.

Эскадра адмирала Хайда Паркера появилась на рейде Копенгагена. Там шли переговоры. Английские дипломаты склоняли Данию порвать отношения с Наполеоном. Поэтому адмирал Паркер не торопился.

— Лучшие дипломаты Европы — это флот британских боевых кораблей, — убеждал Паркера его заместитель, вице-адмирал Синего флага Гораций Нельсон.

Победитель у Абукира рвался в бой. Был убежден: только сила может принести успех Англии.

Переговоры закончились безрезультатно. Паркер вызвал своего заместителя.

— Нельзя терять ни минуты, нужно атаковать противника, — жестко чеканил Нельсон, — иначе могут к ним на помощь подойти шведы и русские. Никогда у нас не будет такого равенства, как сейчас.

Адмирал Паркер колебался, а Нельсон распалялся:

— Вам вверена Англия, ее безопасность и, несомненно, ее честь. Теперь от вашего решения зависит — упадет ли страна в глазах Европы или поднимет голову еще более гордо.

Паркер продолжал осторожничать, оттягивая время.

— Надо решить, каким из проливов подойти к Копенгагену.

— Мне наплевать, каким проливом подойти, лишь бы начать драться, — парировал Нельсон.

«К чему порет горячку этот неугомонный Нельсон? — подумал Паркер. — Вечно он куда-то несется, мало ему прежней славы».

Если бы Паркер служил бок о бок с Нельсоном года два тому назад на Средиземном море, быть может, он и получил бы ответ на свой вопрос.

Нельсон торопился разделаться с датчанами, чтобы быстрее двинуться на восток к Ревелю и Кронштадту. Там он хотел выместить свои прежние обиды за Средиземноморскую кампанию. Именно во время нее впервые прославленный моряк столкнулся с русским характером.

Упоенный славой, лорд Нельсон тогда привык довольно фамильярно обращаться не только с равными себе, но и со своими начальниками.

Едва эскадра Федора Ушакова появилась в Адриатике, английский адмирал на правах «союзника» стал наставлять, где и как использовать русские корабли с наибольшей пользой, конечно для Британии. Надо послать корабли в Египет. Оттуда текут золотые реки в казну английского короля. Ну, а Корфу и Мальта — это не для русских, Нельсон сам разберется, что к чему.

Однако коса нашла на камень. Ушаков имел свое мнение, в корне противоположное советам Нельсона. Англичанин не раз прикусывал язык, получая веские и недвусмысленные ответы русского адмирала.

Совсем рассвирепел Нельсон после визита к Ушакову. На борту «Святого Петра» адмирал нелицеприятно упрекнул его за бессмысленное кровопролитие и расправу английских моряков с повстанцами в Неаполе. «Я ненавижу русских, — писал Нельсон на Мальту капитану Боллу, — и если этот корабль пришел от их адмирала с о. Корфу, то адмирал — негодяй». С тех пор Нельсон носил за пазухой камень, но он, конечно, не знал, что Ушакова нет ни в Ревеле, ни в Кронштадте. Но там засели эти русские, которых следовало проучить…

Паркер в конце концов решился нанести удар по датскому флоту и поручил это Нельсону.

За две недели до этих событий в далеком Петербурге адмирал Чичагов[21] встревоженно докладывал только что занявшему престол Александру I:

— Ваше величество, получено донесение из Копенгагена от генерал-майора Хрущева. Ожидается там со дня на день появление английской эскадры.

Флегматичный Александр I недовольно поморщился.

— Так что из того следует?

В военных вопросах новоиспеченный монарх не очень разбирался. А флотские дела тем паче казались ему темным лесом.

— Я имел достоверные донесения из Лондона о прежних намерениях правительства Питта[22] послать сильную эскадру для нападения на наши укрепления и порты.

Александр I вытянул губы, недоуменно поднял брови:

— По какому же поводу?

Чичагов слегка кашлянул. «Что он в самом деле, позабыл или хитрит?»

— Сие произошло, когда генерал Орлов двинулся с донцами к Индии.

Любое напоминание о необдуманных поступках покойного родителя вызывало раздражение царя.

— Но поход отставлен, в чем же дело?

— Видимо, на берега Альбиона эти известия еще не дошли, а британские адмиралы прытко исполняют приказы адмиралтейства.

Александр бесцельно крутил в руках гусиное перо.

— Так надобно распорядиться, чтобы тех адмиралов упредить и встретить подобающим образом, ежели они посмеют выступить.

Надобно отдать должное Чичагову. Хотя он долго жил в Англии, женился на англичанке, но ревностно защищал интересы России, когда приходилось вступать в стычку с английскими притязаниями.

Через два дня на секретном заседании Адмиралтейств-коллегии Чичагов огласил царский указ об экстренном приготовлении флота к боевым действиям: «Сделать надлежит распоряжения без упущения времени — приведения в готовность всех кораблей, вооружения эскадры, приведения в готовность всех береговых батарей».

Одновременно последовали указания в Ревель. В его бухте зимовала эскадра из девяти линейных кораблей. Ее могут заблокировать в порту, а потом уничтожить… Тогда откроется путь к Кронштадту.

В Ревель главному командиру порта контр-адмиралу Алексею Спиридову поступило высочайшее повеление: «В течение апреля соорудить на острове Карлус батарею. Цитадель и все береговые укрепления привести в состояние отражать всякие могущие случиться на тамошний порт покушения».

Командира порта, сына героя Чесмы и ее участника, в десять лет вступившего на палубу корабля, понукать не было нужды. С первым известием об угрозе Спиридов сам проехал по всем береговым батареям, осмотрел каждую пушку от Бригиты до Старой гавани. Собрал командиров кораблей, начал вооружать эскадру.

Чичагов спешно направил в Ревель вице-адмирала Тета.

— Его императорское величество повелел вам немедля убыть в Ревель и в самоскорейшем времени привести тамошнюю эскадру в Кронштадт.

— Однако там лед еще, видимо, не сошел.

Чичагов досадливо чертыхнулся.

— Для того и посылают вас, дабы ускорить все действия.

Когда Тет приехал в Ревель, там сотни матросов уже обкалывали лед вокруг вмерзших кораблей, прорубали канал для проводки эскадры. День и ночь пешнями и топорами рубили лед солдаты и матросы. В конце апреля все корабли вытянулись на чистую воду и Тет повел корабли на соединение с Кронштадтской эскадрой. На другой день у входа в Финский залив замаячила армада английских кораблей…

Под Копенгагеном Нельсон встретил ожесточенное сопротивление датского флота и крепостной артиллерии. Несмотря на успех, ему пришлось вступить в переговоры с датским принцем Фредериком. Часть английских кораблей, в том числе и флагман Нельсона, приткнулись к мели у крепостных батарей. Большинство из них были сильно потрепаны. Разговаривая о перемирии, датчане уже знали о перемене власти в Петербурге и умышленно тянули время, чтобы отвлечь англичан. В конце концов датский принц согласился на двухнедельное перемирие.

Паркера вскоре отозвали в Лондон, и Нельсон получил свободу действий. Зная о переменах на троне в Петербурге, он все же не оставил надежды проучить русских, показать им свою силу. Исправив поврежденные после сражения с датчанами корабли, он повел эскадру к Финскому заливу. Формальный предлог у него был. В портах России оставались купеческие суда англичан, задержанные осенью, но никто и не думал им угрожать. В портах Англии тоже томились русские купцы. По пути английские капитаны веселились. Нельсон не забыл о сокровенном дне рождения леди Гамильтон. 26 апреля он объявил днем Святой Эммы и закатил на борту флагмана пир со своими капитанами. «Вчера у меня за столом был двадцать один приглашенный, — описывал Нельсон торжество в письме возлюбленной, — я выпил большой бокал шампанского за Святую Эмму. Четвертый тост после обеда был обычным — за твою земную суть».

По пути к Ревельскому рейду Нельсон отправил письмо графу Палену[23]:

Дерзкое, с явной издевкой, письмо.

Ответ из Петербурга, от графа Палена, не заставил себя ждать.

Нельсон проглотил пилюлю. Впервые в жизни адмиралу Синего флага британской эскадры дали от ворот поворот. «Надо же было потревожить этих медведей в берлоге», — с досадой подумал Нельсон. Ему то и дело приходили на ум прошлые схлестки с Ушаковым. Тогда Гораций Нельсон ни разу не вышел победителем. Похоже, история повторялась.

Однако из неприятной ситуации пришлось выпутываться. Для начала адмирал Синего флага запросил через парламентера разрешения у Спиридова пополнить запасы воды и провизии. Затем подкатился к царю.

«Будьте любезны доложить его величеству, — скрывая досаду, сообщил Нельсон графу Палену, — что я даже на наружный Ревельский рейд вошел только тогда, когда получил на то разрешение от их превосходительства губернатора и командира порта». Такого унижения он еще ни разу не испытывал.

Английская эскадра покинула Финский залив, не простояв у Ревеля и недели. Прославленный адмирал понял, что у берегов России он не добьется новых лавров. Теперь ему не терпелось вернуться в Англию, к Эмме, и он попытался использовать небольшое недомогание как предлог для отпуска. Однако адмиралтейство не отвечало, и Нельсон пришел в ярость. Он пишет Эмме: «Держать меня здесь — чистое убийство».

Не теряя надежды, он продолжал бомбить адмиралтейство рапортами с просьбой об отпуске, с требованием, чтобы его отпустили с этого «промерзлого севера». Он писал, что в Ревеле он-де провел шесть часов в шлюпке, простудился, а потом даже решил, что у него чахотка. В письме к Эмме он сокрушался: «Стоило ли плыть в Балтийское море, чтобы умереть там естественной смертью?» И уверял, что не останется в этих местах «даже за титул герцога с годовым доходом в пятьдесят тысяч фунтов».

В середине мая небо над Финским заливом наконец-то очистилось и яркие лучи весеннего солнца засверкали, переливаясь на гребнях хмурых свинцовых волн. Русской эскадре адмирала Ханыкова[24] салютовал тринадцатью пушками британский фрегат «Логона» капитана Сотерона. Ханыков ответил по традиции, неуклонно соблюдая правила Петра Великого, таким же количеством выстрелов. На борту фрегата следовал в Петербург новый английский посол сэр Геленс.

Чуть раньше исполнилась и мечта Нельсона. Следом за фрегатом прибыла и замена Нельсону — вице-адмирал Синего флага Поль. Сдавая должность, Нельсон рассказал Полю о своих злоключениях. Прощаясь, он, как бы в свое оправдание, проговорил:

— Я не думаю, что граф Пален осмелился бы написать мне подобное письмо, если бы русский флот не покинул Ревель и мне удалось бы блокировать его.

И все же, что ни говори, кумир англичан укатил в Лондон к своей возлюбленной несолоно хлебавши.

Эскадра Поля через месяц ушла в Портсмут. И на Балтике воцарилось спокойствие.

Кампания 1801 года открылась выходом на рейд Балтийской эскадры. Кадеты-второгодки начали плавать на тендере, потом их перевели на бриг. За месяц они возмужали, говорили с хрипотцой. Лица обветренные, загоревшие, а натруженные, не по-ребячьи мозолистые руки, видимо, были в ладах с солнцем и ветром, мачтами и парусами. В нынешнюю кампанию кроме парусных учений Лазаревых впервые допустили к артиллерийским. Братьев расписали на фок-мачту и батарею правого борта.

Лазаревы упросили ротного командира не разлучать их с друзьями.

Вместе с Алексеем Шестаковым и Семеном Унковским поздним вечером поднимались они с нехитрыми «кадетскими баулами» на борт брига «Ласточка». Молодцеватый боцман привел их в носовой кубрик.

— Размещайтесь, господа кадеты, за переборкой, на котел с завтрака определим вас, а ныне сухарями с чайком побалуйтесь…

Утром, на построении, командир брига с лихо подкрученными усами остановился перед ними, весело подмигнул:

— Вижу, вы воробушки стреляные, но посмотрим, каковы в деле.

Сразу после подъема флага сыграли аврал:

— С якоря сниматься! Паруса ставить!

Матросы бежали к мачтам, а вдогонку им неслось:

— По марсам и салингам!

Самые смелые и расторопные матросы — марсовые — устремились вверх по вантам, наперегонки.

Миша упросил унтер-офицера разрешить занять место на нижней марса-рее. Задрав голову, Шестаков ткнул Унковского:

— Глянь-ка, Мишка спроворил уже на пертах.

Одним из первых Лазарев-второй начал отдавать сезни, державшие подобранный парус. Мачты будто нехотя одевались отбеленным солнцем и ветром холщовым нарядом.

— Якорь панер! — донеслось с бака.

«Ласточка» на мгновение замерла, чуть приткнувшись форштевнем в набегавшие волны. Боцман перегнулся через фальшборт:

— Пошел шпиль веселей!

Матросы грудью навалились на вымбовки. Еще через миг натянутый струной якорный канат, почувствовав слабину, заскользил проворно в клюз, наматываясь на барабан шпиля.

Освободившийся от привязи нос брига, будто вздохнув, поднялся на волне, слегка уваливаясь под ветер.

Ловкий, крепко сложенный Миша выделялся среди сверстников смелостью и сноровистостью, особенно в обращении с парусами. Командир мачты много раз посылал его на рискованные работы на верхних реях, и тот проворно и грамотно управлялся со снастями в любую погоду…

Вице-адмирал Голенищев-Кутузов до последнего дня жизни оставался во главе корпуса.

Весна 1802 года принесла смену командования в Морском корпусе.

Новый директор вице-адмирал Петр Карцов[25] участвовал в Чесменском сражении на линейном корабле «Европа». Под командой адмирала Федора Ушакова в Средиземном море блокировал наполеоновские войска в Северной Италии, содействовал успеху армии Суворова.

Вдоль замершего строя, пристально всматриваясь в лица воспитанников, не спеша шел среднего роста, сутуловатый, убеленный сединами новый директор. Когда Карцов, остановившись, обратился к кадетам и гардемаринам, стоявшие на левом фланге едва расслышали его глуховатый голос:

— …Ныне флаг Российского флота не токмо берега Балтийского и Черного морей оберегает, но и к дальним вояжам вскорости поспешествует… К тому и вам в грядущем надлежит приуготавливаться усердно…

Далеко не у всех находили отзвук слова адмирала.

Многие кадеты-одногодки испытывали большую робость, приближаясь к кораблям. Большинство из них проводили каникулы дома, в усадьбах родителей, и не совершали практических плаваний. Другое дело практиковавшиеся два лета на корпусных судах Лазаревы. Они прочно освоили азы матросской школы — до белизны песочили палубу и драили до блеска медь, усердно работали с помпами, откачивая воду, разбирали на палубе такелаж, готовили к постановке и укладывали паруса.

Самым увлекательным занятием были тренировки в лазании по реям. Тут первенствовал Миша, отличавшийся, кроме прочего, от сверстников ловкостью, смелостью и физической силой. Корабельные офицеры приметили его и назначили в эту кампанию марсовым. Обычно марсовыми назначали гардемаринов после второго и даже третьего курса. Марсовый отдавал и крепил паруса, стоял на пертах, брал рифы. Не раз Миша заслуживал похвалу старшего офицера за умелые действия.

На кораблях Миша обретал не только морскую выучку. Пытливо присматривался он к вахтенным офицерам, которые командовали рулевым определенный румб, выверяли скорость корабля, измеряли течение. Особенно привлекали его таинства вычисления долготы и широты корабля. Видя не по летам развитую любознательность, офицеры поясняли ему основы определения координат корабля по светилам.

Был он и среди тех немногих кадетов, которые желали обучиться искусству управления кораблем. Они обращались к вахтенным офицерам, которые ставили их рядом с собой и досконально объясняли каждый парусный маневр.

Отстояв вахту, Лазарев-второй зачастую оставался на шканцах, заглядывал на картушку компаса, запрокинув голову, щурился на ленточки-колдунчики, указывающие направление ветра, окидывал взглядом паруса. Сравнивал курс, ветер, волну, пробовал определить дрейф. Природная любознательность подогревалась разговорами у Державина о замыслах кругосветного плавания.

В разгар лета собрались акционеры Российско-Американской компании в конторе у Синего моста. Разговор начал Резанов:

— Довольно дорого обходятся наши доставки по Сибирскому тракту. Везем по большей части необходимые материалы, недорогие, но весьма тяжелые, и перевозка вылетает в копеечку. Тысячи лошадей, сотни телег в пути обновлять приходится…

Не первый раз акционеры вели разговоры о непомерных расходах из-за отсутствия надежного сообщения морем с американскими колониями. В конце концов они пришли к единодушному мнению — снарядить нынешним летом судно для посылки к берегам Америки.

— У нас уже и офицеры есть на примете, изъявляют просьбу для посылки их туда, — раскуривая трубку, сказал свояк Резанова, директор компании Булдаков.

— Кто же такие? — поинтересовался Резанов.

— На днях принимал капитана Лисянского[26], — ответил Булдаков, — на примете их высокопревосходительства адмирала Мордвинова[27] он тоже состоит.

— Подтверждаю, сей опытный капитан, — отозвался о Лисянском Мордвинов, — много лет плавал в английском флоте в Ост- и Вест-Индии, в Африке и Америке побывал. К тому же вдумчивый и любознательный. Ныне по высочайшему соизволению печатается его перевод английского ученого трактата по морской части. Есть на примете, — добавил Мордвинов, — также капитан Крузенштерн[28], его соплаватель. Нынче представил занимательный проект о пользе плавания в Великий океан.

— Такие офицеры нам потребны, — высказался президент Коммерц-коллегии граф Румянцев[29]. — Российскому флоту давненько пора в кругосветные вояжи отправляться, не токмо коммерции, но и науки и прославления Отечества для. Вспомните-ка Михайлу Ломоносова:

Присутствующие хорошо знали неравнодушие графа к произведениям искусства, поискам и приобретению редких экспонатов и диковинок.

Повернувшись к стоявшему рядом с ним Резанову, граф проговорил:

— Ваш покойный тесть, царство ему небесное, тоже издавна мечту лелеял о плавании вокруг света.

Резанов вздохнул:

— Сии мысли у него беспрестанно воспарялись. Знавал о замыслах Михайлы Ломоносова, несостоявшейся попытке незабвенного Григорья Ивановича Муловского. Однако прежде времени направил парус свой в океан небесный…

Спустя неделю Румянцева принимал Александр I.

— Давно уже, всемилостивейший государь, — подобострастно докладывал Румянцев, — столь ощутительны от отправления из Балтики в Америку судов выгоды, но неопытность людей, недостаток познаний и не довольно сильные капитаны всегда останавливали нашу компанию в сем толико знаменитом ее подвиге.

— Так за чем дело стало, граф? — не понимая до конца смысла сказанного, рассеянно спросил Александр.

— Ваше величество, — осторожно пояснил Румянцев, — компания имеет суда, но нет толковых капитанов. Имеются лишь военные морские офицеры.

— Но вы же знаете, что в делах морских я как слепец в красках разбираюсь.

Граф, трусоватый на докладах, польстил:

— Ваше величество, вы несравненно всем нам уделяете внимание и благосклонность к укреплению флота. Посему наше правление нижайше просит дозволить, по согласию, морским офицерам вступать на службу в компанию.

Александр медлил, сделав вид, что не понимает, хотя не первый раз слышал об этом. Мордвинов подробно разъяснял ему прибыльность дальних плаваний в Русскую Америку. Император и его семья имели свой интерес в этом деле, купив немало акций компании.

— Кроме прочего, — разъяснял Румянцев, — ваше величество, дальние вояжи кругом света принесут пользу державе и послужат примером прозорливости государя императора.

— Ну, раз сие пользительно для отечества, — Александр благосклонно ухмыльнулся, — быть по сему.

В тот же день собралось правление у Синего моста. Румянцев обрадовал Резанова и вручил ему прошение компании с высочайшей резолюцией Александра I.

— Поздравляю вас, милостивые государи, слава Богу, ходатайство правления высочайше утверждено его императорским величеством, можете действовать.

Мордвинов повеселел:

— Услышал Господь наши молитвы. Мои доклады государю возымели действо. Отныне будем готовить вояж в Русскую Америку. Думаю, капитану Лисянскому по плечу плыть первым. Однако давно хочу рекомендовать, да все недосуг. Надобно отправить в кругосветное плавание не одно судно, а два. Так поступают для надежности, в случае несчастья с одним кораблем. Кроме Лисянского у меня уже есть готовый и другой капитан, как я сказывал раньше — Крузенштерн.

— Так приглашайте его, ваше сиятельство, — нетерпеливо сказал Резанов, — и тогда самое время приспело окончательно готовить экспедицию. В том посодействует вам их сиятельство граф Румянцев…

Забот навалилось немало. Главная — где брать корабли?

Компания имела деньги, но в Кронштадте надежных судов не оказалось, и правление решило закупить суда за границей. Выбор судов и закупку всего необходимого имущества, инструмента и оборудования компания поручила Лисянскому.

— Суммы вам выделены немалые, господин капитан-лейтенант, — напутствовал адмирал Мордвинов. Только что, в связи с государственной реформой, царь назначил его первым министром морских сил. — Не торопитесь. В Гамбурге не сыщете подходящих судов, поезжайте в Копенгаген. Там не будет, отправляйтесь в Лондон. В Англии наверное найдете. Видимо, придется там зимовать, отремонтировать как следует суда. Перечень хронометров и прочих инструментов я вам заготовил.

В сентябре Лисянский вместе с мастером Разумовским отправились в Гамбург.

Гавани Гамбурга и Копенгагена пустовали. Многолетняя англо-французская война принесла большой ущерб морской торговле. На датских и немецких верфях царило затишье.

Зимний Лондон встретил неприветливо. Русский посол, англоман Воронцов[31] уже знал о цели приезда Лисянского и отнесся к ней холодно.

— Не рано ли вздумали тягаться с просвещенными мореплавателями, милостивый государь? — скептически произнес Воронцов. — Британские мореходы, подобные Куку[32], многоопытны и познания имеют великие. Россия и судов порядочных не имеет.

— Ваша светлость, — вспыхнул Лисянский, — позвольте заметить, наши матросы ни в чем не уступят англичанам, а офицеры знают не менее оных. Что касается строения судов, так то наша беда…

В морском ведомстве России по воле нового императора произошли между тем перемены. Мордвинов пришелся не ко двору, не умел изгибаться. Его место занял царский любимец, амбициозный интриган, вице-адмирал Василий Чичагов, сделавший карьеру на имени отца, адмирала Павла Чичагова. Своим возвышением он похвалился старому приятелю по лондонской жизни, послу Воронцову. Заодно охаял российских моряков-первопроходцев.

«Можете ли представить себе, — писал он Воронцову, — что, не умея и не имея средств строить суда, они проектируют объехать вокруг света. У них недостаток во всем: не могут найти для путешествия ни астронома, ни ученого, ни натуралиста, ни приличного врача. С подобным снаряжением, даже если бы матросы и офицеры были хороши, какой из всего этого может получиться толк?.. Одним словом, они берутся совершить больше, чем Лаперуз, который натолкнулся на немалые трудности, несмотря на то что он и его спутники располагали значительно большими возможностями. Не надеюсь, чтобы это хорошо кончилось, и буду весьма недоволен, если мы потеряем дюжину довольно хороших офицеров, которых у нас не так-то много».

Лисянский спорил с Воронцовым, но в душе осознавал некоторую правоту посла. Восемь лет в свое время отплавал он волонтером на кораблях флота Великобритании. Бороздил Атлантику, был ранен в боях с французами у Галифакса, крейсировал у мыса Доброй Надежды, познакомился с Индией.

Британский флот, в отличие от Российского, осваивал океаны и моря много веков, иначе быть не могло, англичане жили на острове, их жизнь целиком зависела от морской силы. На верфях Англии строили добротные корабли, моряки имели отменную выучку, вековой опыт. Только морская мощь создавала богатства метрополии в Африке, Америке, Австралии, Тихом океане.

Правда, частенько англичане кичились своим превосходством…

Майским утром два купленных в Англии шлюпа Лисянский привел в Кронштадт. Крузенштерн при первой же встрече сообщил ему новость:

— Государь решил направить с нашей экспедицией посольство в Японию во главе с Резановым. То-то нам теперь хлопот прибавится. — Крузенштерн нахмурился. — Угораздило кого-то надоумить государя с японцами якшаться…

В 1783 году на Алеутах потерпели крушение русские промышленники, а вскоре они приютили японцев, попавших в такое же положение. Построив суда, все вместе перебрались на Камчатку. Японцев отправили в Иркутск, одного из них привезли в Петербург. Екатерина II, по совету ученых, под предлогом отправки японцев на родину направила из Охотска в Японию поручика Адама Лаксмана.

Миссия удалась, замкнутые японцы разрешили прислать в Нагасаки безоружное русское судно для переговоров. Спустя четыре года на Алеутах русские спасли еще пятнадцать японцев, и императрица хотела и с ними направить посольство. Но экспедиция не состоялась.

Теперь министр коммерции Румянцев решил воспользоваться данным приглашением японцев и подал эту мысль Александру I.

— Ваше величество, — докладывал он царю, — есть и достойный претендент возглавить сию миссию.

— Кто же? — бесстрастно спросил Александр I.

— Статский советник Резанов, — ответил Румянцев, — у него недавно стряслась беда — скончалась любимая супруга. Путешествие отвлечет его от мрачных мыслей.

Александр I сочувственно кивнул головой.

— Сия печаль Резанова мне известна. Пригласите его ко мне, граф.

На аудиенции император отнесся к Резанову благосклонно.

— Избрав вас на подвиг, надеюсь, пользу отечеству ваша миссия принесет. Подробные указания вы получите у графа Румянцева.

— Ваше величество, я не заслуживаю столь высокого ко мне внимания. Но поскольку мне вручена сия экспедиция, я употреблю все свои способности, дабы успешно исполнить предначертания вашего величества…

Резанов после кончины своей жены стал чаще бывать у бывшего своего наставника Державина. Гаврила Романович смешил анекдотами, всегда у него собиралась компания друзей-поэтов, сенаторов, единомышленников, не чурался он и молодежи.

В разгар лета Державин собрался ехать за город на дачу, как вдруг на пороге появился сияющий Резанов.

— Поздравьте, Гаврила Романович, — едва поздоровавшись, плохо скрывая возбуждение, сказал он, — только что был по именному приглашению у государя императора. По его повелению нынче отправляюсь с представительством в Японию.

Державин всплеснул руками.

— Искренне рад за вас, Николай Петрович. Какое нежданное благорасположение проявлено вам его величеством.

— Спасибо их сиятельству графу Румянцеву. Его стараниями мне такая честь оказана. Я и сам бесконечно рад, развеюсь от мыслей печальных.

— Ей-богу, сам ныне бы с вами упросился, — рассмеялся Державин, — будь годы более молодецкие.

Узнав, что после Японии Резанов отправится в Русскую Америку, Державин вдруг предложил:

— Такая оказия впервые в те края направляется, не подумать ли нам о просвещении тамошних россиян и туземных жителей? Наверняка в тех краях книжных лавок нет…

Резанов ответил без раздумья:

— Ваша мысль прекрасна, Гаврила Романович, но где и как сие образовать на практике?

— Возьмусь сам за это дело, — ответил Державин, — оповещу нынче же Карамзина, отпишу Ивану Ивановичу Дмитриеву в Москву.

В Кронштадте заканчивалась подготовка кругосветного вояжа.

Как-то днем пришла из Петербурга яхта и доставила ящики с книгами, картинами, статуями — пожертвования вельмож и именитых людей далеким русским поселениям в Северной Америке.

Груз сопровождал сам Резанов. Он тщательно следил за погрузкой.

— Сии подарки, господин Лисянский, надобно укрыть от порчи надежно, — обратился он к Лисянскому, — книги собирали по крупицам наши просвещенные люди: Державин, Карамзин, Херасков, Дмитриев и другие меценаты. Пекутся они об обучении наших российских американцев…

Июнь 1803 года выдался знойным. Лишь в конце месяца зарядили дожди, и Державин приехал в Петербург с загородной дачи. Дома его второй день ожидал Михаил Лазарев.

В новом гардемаринском мундире, с обветренным лицом, белесыми бровями, сияя улыбкой, он щелкнул каблуками и представился:

— Гардемарин Лазарев-второй явился по случаю убытия волонтером в аглицкий флот.

Державин вначале опешил. Он еще не видел Михаила в новой форме. Старший брат Андрей уже два года ходил гардемарином, а Михаила экзаменовали в начале лета, и с тех пор он не появлялся у Державиных.

— Как так? — недоумевая, спросил Державин. — Каким образом волонтером ты попал, да еще к англичанам?

— На той неделе, Гаврила Романович, срочно списали меня с «Ярослава» и велели явиться в корпус, — рассказывал он, поднимаясь по лестнице. — Всего нас десятка два гардемарин по указу его величества отправляют в Англию для практического обучения на тамошнем флоте.

Михаил с упоением продолжал:

— Наш ротный сказывает, что такое не часто случается. На аглицких эскадрах можно полсвета повидать.

— Ну, уж прямо-таки полсвета, — пробурчал Державин. — Пойдем-ка щей откушаем.

Вечером, во время ужина, в доме появился Резанов.

— Только что окончилось заседание главного правления компании, — рассказывал он, усаживаясь рядом с Лазаревым за столиком. — Хотя и время позднее, решил к вам заглянуть, Гаврила Романович. Через неделю-другую, видимо, буду перебираться в Кронштадт окончательно.

Державин хлопнул себя по лбу:

— Совсем позабыл. Еще связку книг для вас приготовил, Николай Петрович, прихватите с собой. Прикажу завтра же к вам на квартиру переправить.

Державин перевел взгляд на молчавшего соседа Резанова:

— Можете поздравить новоиспеченного гардемарина. В числе примерных учеников отправляется нынче волонтером в Англию — практиковаться на кораблях.

Резанов перестал есть, положил руку на плечо Лазарева.

— Рад за тебя, Михаил, слыхал я, служба в аглицком флоте не из легких. Однако пользу приносит великую. Нынче в экспедицию идут со мной командирами Лисянский и Крузенштерн. Прежде они оба долгое время служили на британских кораблях волонтерами. Пример достойный.

Державин усмехнулся, велел принести шампанского, выждал, пока нальют.

— Авось тебе выпадет жребий их преемником оказаться.

Он взял бокал и встал:

Резанов захохотал, а Державин, сделав паузу, продолжал:

Гости с изумлением слушали поэта. Таким Державина они видели впервые. Гаврила Романович поднял бокал:

— Нынче выпала мне честь напутствовать вас в дальний вояж. Будьте сильны духом и помните об отечестве, которого и дым нам сладок и приятен[33]. Успешного плавания вам, други мои! И твоим собратьям, Мишутка, кои в морях обретаются. Доброго пути, удачи вам и попутного ветра.

За распахнутым окном внезапно потемнело, вихрь вздул занавески, застучали дробью капли летнего дождя, с Финского залива нашел очередной шквал…

Почти два десятка лет состоял послом России в Англии генерал от инфантерии граф Семен Воронцов. Выученик своего дяди, канцлера и ловкого интригана елизаветинской эпохи графа Михаила Воронцова, перенял многие привычки своего знатного родственника. В Лондоне он пользовался авторитетом, был известен в широких кругах как хороший дипломат. В Петербурге завидовали его дипломатическим успехам и недолюбливали.

В погожий осенний полдень секретарь доложил о прибытии камергера Резанова.

— Проси, — коротко распорядился Воронцов, не по возрасту живо поднимаясь из кресла. Он давно получил известие из Петербурга об отправлении экспедиции.

Поздоровавшись, Резанов вынул конверт:

— От их сиятельства графа Воронцова Александра Романовича.

Передавая конверт, Резанов подумал: «Как, однако, он похож на брата». Распечатывая конверт, Воронцов указал Резанову на кресло.

Глядя со стороны на Воронцова и Резанова, нетрудно было заметить их сходство. Несмотря на большую разницу в годах, они походили друг на друга сухощавостью фигур, стремительностью в движениях, учтивостью манер.

Пробежав письмо, посол положил его на стол.

— Два дня назад первый лорд адмиралтейства сообщил мне о прибытии в Фальмут шлюпа «Нева» под командой Лисянского.

— Мы несколько задержались, — улыбаясь, ответил Резанов. — В Немецком море нас ночью разлучила стихия, изрядно потрепала непогода. Слава Богу, все обошлось, лишь мелкие поломки.

— Шторм, однако, был довольно жестоким. Мне известно, что в Ла-Манше затонуло несколько судов. Я удивляюсь, что ваши корабли не имеют серьезных повреждений. — Воронцов усмехнулся. — Если откровенно, милостивый государь, я мало верю в успешность предприятия, затеянного графом Румянцевым и графом Мордвиновым.

Воронцов часто и довольно открыто высказывал свое мнение, противное решениям Петербурга.

— Но, ваше сиятельство, российские мореходы на Великом океане три десятилетия успешно хаживают к американским берегам, — возразил недоуменно Резанов.

— Как бы то ни было, имена Лисянского и Крузенштерна вряд ли будут широко известны публике, подобно именам Кука и Фиппса.

Резанова задела за живое последняя фраза.

— В свое время, ваше сиятельство, именно капитан Кук высоко отзывался о российских моряках в Русской Америке.

Воронцов поднял брови: «Однако этот щеголь знает больше моего», — и перевел разговор.

— Мне известно, что его величество посылает вас с миссией в Японию.

— Да, это первый официальный шаг нашего государя навстречу этой загадочной для нас державе.

Воронцов сомнительно сжал тонкие губы.

— Аглицкие дипломаты который десяток лет пытаются пробить брешь в Японию, но безрезультатно. Однако Бог вам в помощь. Когда вы намерены отправиться и нужно ли содействие какое-либо?

— Благодарю, ваше сиятельство, власти в Фальмуте любезно все нам предоставили, думаю не позднее пятого октября отплывать.

Воронцов и Резанов распрощались. Задержав камергера, посол улыбнулся:

— Передайте поклон Крузенштерну и Лисянскому. Десяток лет назад они через мои руки проходили, приехав волонтерами в аглицкие эскадры. Поначалу в Вест-Индию, затем в Ост-Индии несколько кампаний совершили. Кстати, через неделю-другую ожидаю команду гардемарин из Морского корпуса. Буду им вспомоществовать в адмиралтействе…

Со времен Петра Великого русские офицеры и гардемарины, по взаимной договоренности с Великобританией, периодически, раз в пять-десять лет, проходили службу на кораблях королевского флота.

Не одна сотня линейных кораблей и фрегатов охраняла интересы метрополии, вооруженной рукой держала в подчинении колонии, отбивала наскоки соперников — Франции, Испании, Голландии. Русские волонтеры, кроме отменной морской выучки, осваивали морские театры в Атлантике, Средиземном море, Индийском океане. Перенимали навыки военной выучки англичан, в совершенстве осваивали английский язык.

В конце октября в Портсмуте распределяли по кораблям прибывших русских гардемарин. Кто-то попал на Мысовскую эскадру у Доброй Надежды, некоторых направили в Канальную эскадру метрополии. Михаил Лазарев, Александр Авинов и Алексей Шестаков попросились на один корабль, и их назначили на фрегат, следовавший к Наветренным островам. Семен Унковский отправился на корабле к Бермудам.

Все было в новинку — язык, порядки, нравы. Русские гардемарины выступали на кораблях в роли мичманов. В английском флоте мичмана составляли извечный костяк — прослойку между офицерами и матросами. Лазарев первым из друзей подметил существенное различие:

— Пожалуй, мичмана здесь подобны нашим боцманам или унтер-офицерам. Спрос с них большой, отсюда и мы поневоле должны жестко спрашивать с матросов. Но прежде сами обязаны уметь исполнять каждое матросское дело образцово.

В стычках с французскими корветами меткость английских канониров была не выше русских. В сноровке, ловкости и смелости при постановке и уборке парусов, особенно в штормовую погоду, русские гардемарины мало уступали опытным морякам и неоднократно заслуживали похвалу английских офицеров.

После разгрома французского конвоя эскадра английских кораблей патрулировала у берегов Америки, охраняла купеческие суда англичан. Жители колонии восторженно встретили корабли. Постоянный страх перед нападением французских и американских кораблей долгие месяцы держал в напряжении население колоний. Осенью и зимой фрегат, на котором служили гардемарины, совершал крейсерские операции по захвату призовых судов у противника, а затем направился к островам Карибского бассейна.

Неделю спустя фрегат бросил якорь у одного из Малых Антильских островов. За две недели стоянки гардемарины при каждом удобном случае свободное время проводили на острове.

Вот они наяву — кокосовые пальмы, апельсиновые, лимонные, гранатовые деревья, сахарный тростник — вся диковинная растительность Вест-Индии, о которой они немало читали в книгах о плавании испанских и португальских моряков.

Удивляли не только экзотическая красота природы и простота нравов местных жителей.

— Омерзительна жестокость англичан, — заметил однажды Авинов, когда они бродили по индейской деревне на острове Антигуа, — у нас крестьянам не сладко, помещики их секут почем зря, однако такого, как здесь, не слыхано, не видано.

Они проходили по околице усадьбы англичанина. Добродушный плантатор угостил моряков бананами и апельсинами, предложил корзину фруктов взять с собой. Колонисты всегда приветливо встречали редких гостей-моряков. Визиты кораблей превращались в праздник.

На сахарной плантации отовсюду слышался звон кандалов скованных попарно негров. На мокрые от пота, согнутые спины то и дело опускался бич надсмотрщика.

— А здесь кормежка подневольных, — кивнул Лазарев на длинные деревянные корыта, уткнувшись мордами в которые чавкали буйволы. — После животных и невольников кормят будто скотину.

Как-то вечером на баке гардемарины разговорились с матросами о нравах на острове, в ответ матросы ухмыльнулись:

— На то они, сэр, и черномазые, не будем же мы за них гнуть спину на плантациях. Нам и так от своих корабельных офицеров достается.

На королевской эскадре секли линьками нещадно.

— Однако матрос матросу рознь, — рассуждал Шестаков, — другому неплохо и дать взбучку за нерадивость.

Лазарев поддержал товарища:

— Ежели в лихую минуту матрос мигом не сработает, весь маневр корабля прахом пойдет. А там, гляди, и бедой обернется. Особенно в бою. — Лазарев помолчал. — Как говаривал Суворов — тяжело в ученье, легко в бою. А нерадивых, кроме линьков, боцмана и по-своему учат.

Следующую кампанию фрегат конвоировал караван «купцов» в Галифакс, а потом с отрядом кораблей не раз вступал в схватку с французами.

В середине лета неожиданно поступил приказ адмиралтейства — фрегату срочно убыть в распоряжение адмирала Кальдера…

Британская эскадра Кальдера стерегла французов и испанцев на море. Наполеон второй год копил силы, чтобы сокрушить главного противника — Англию. В порту Булонь стояла, ожидая сигнала к вторжению, стотысячная армия французов. Наполеон демонстративно проверил готовность войск и флота, совершив вояж по портам Франции вдоль Ла-Манша. Все было наготове, но мешал английский флот. Морская мощь Британии пока остановила на берегах Ла-Манша победоносное шествие Бонапарта по Европе.

Облегчить положение союзника и сохранить приобретения России в Адриатике решил и Александр I и тоже прибегнул к помощи морской силы.

Летом 1805 года императору докладывал министр иностранных дел Адам Чарторыский[34]:

— Ваше величество, по донесению графа Разумовского из Австрии французские войска двигаются к Далмации. Кроме того, корабли французов в Адриатике начали дерзко нарушать коммуникации наши у Ионических островов.

Александр недовольно поморщился.

— Генерал Ласси[35] имеет, по моему разумению, там достаточно войск, да и Грейг[36] должен ограждать в полной мере наши интересы на море.

Чарторыский развел руками.

— Быть может, сего недостаточно. К тому же Разумовский сообщает: между Ласси и Грейгом возникают недоразумения и разногласия.

Александр фыркнул.

— Опять распри и козни моряков и сухопутных. — Император немного помолчал, раздумывая, вызвал статс-секретаря Муравьева. — Сыщите-ка срочно мне Чичагова.

Министр морских сил оказался на даче. В императорских апартаментах он появился утром следующего дня.

— Чарторыский выражает сомнение в силе наших войск и эскадры в Ионической республике[37]. Не только Бонапарт, но и турки пытаются довлеть над ионитами. Найдем ли нынче корабли на Балтике послать на подмогу Грейгу?

«Корабли-то есть, — тоскливо подумал Чичагов, — только что они представляют из себя, одному Богу известно».

— Корабли сыщем, ваше величество, кому прикажете возглавить сию экспедицию? Быть может, Кроуну или Тету?

— Ты, брат, позабыл, куда эскадра пойдет? — усмехнулся император. — В Британию разве? Надобен русский человек, поразмышляй, а завтра-послезавтра доложишь. Корабли же начинай готовить немедля.

Обычно сборы в дальнее плавание даже одного корабля вызывали в Кронштадте пусть небольшой, но переполох. А тут снаряжали в поход целую эскадру, да к тому же нежданно. Назначенные корабли оказались обветшалыми и потрепанными штормами за кампанию. Не хватало на складах парусов и такелажа, требовалась замена части пушек, в арсенале отсутствовали артиллерийские припасы. Чиновники и тыловые адмиралы, как всегда, перекладывали с больной головы на здоровую, искали «виноватых». Командующий эскадрой вице-адмирал Сенявин не успел появиться в Кронштадте, как на него обрушился Чичагов. Человек дела, Сенявин не откликался на окрики, а сумел за две недели сделать невозможное. Ему было не привыкать. На Черном море попадал и не в такие перепалки.

В Кронштадт то и дело наведывалось адмиралтейское начальство. Заметно прибавилось посетителей на кораблях. Зачастили семьи офицеров из Петербурга, почувствовав предстоящую разлуку на долгие месяцы, быть может, годы…

Не успел вернуться из-за города Державин, как на пороге появился Алексей Лазарев.

Державин раскрыл объятия:

— Ну, вот и слава Богу, дождался я таки и третьего сокола гардемарина.

— Только позавчера, Гаврила Романович, объявили указ, и тут же приказано было перебираться на «Ярослав». Вскорости Кронштадт покинем.

— Что так? — удивился Державин.

— В том-то и дело, что меня с другими гардемаринами по высочайшему повелению назначили в эскадру вице-адмирала Сенявина. А она отбывает к Ионическим островам.

Державин минуту-другую смотрел на Алексея, а потом воскликнул:

— Алешенька! Так тебе судьбой назначено встретиться с Андрюшенькой! Он ведь на Средиземном море, почитай, год как плавает!

— А ведь и вправду, Гаврила Романович, я как-то сразу и не подумал. Андрейка-то с командором Грейгом прошлой осенью на «Автроиле» на Корфу ушел.

Державин вызвал слуг, засуетился.

— Надобно тебе собрать платье необходимое. Андрюшке послать разного белья.

Провожая Алексея, Державин вспомнил:

— Жаль, Верунчик не вернулась с дачи, то-то порадовалась бы за тебя. Нынче ее в Смольный институт определяю. — Он вздохнул, обнял Алексея. — Как-то там нашему другому соколу, Мишутке, нынче приходится, в аглицкой стороне?

Удача, по обыкновению, сопутствует отважным, решительным людям. У мыса Абукир, неподалеку от Александрии, французы имели больше кораблей, чем Нельсон, однако стремительная, не по шаблону, атака принесла победу англичанам.

Последнее время Нельсону не везло. Он получил приказ короля найти и атаковать французскую эскадру. От этого зависела судьба Англии.

В борьбе за гегемонию в Европе Наполеон считал своим главным врагом Англию. Континентальная блокада без участия России не приносила желаемого — Англия продолжала торговать, а значит, жить.

Тогда Наполеон решил прибегнуть к испытанному и верному средству — силе. На континенте все было просто — несколько переходов прославленной гвардии, и поверженный противник на коленях.

Британские острова отделял от Наполеона Ла-Манш. И все же он решился. Как последнюю попытку устрашения соперника император разыграл сцену гнева на аудиенции нового английского посла в Тюильри. Предлогом послужила Мальта, которую англичане обязались возвратить, но не спешили сделать это.

— Итак, вы хотите войны! — почти кричал он на посла Уитворта. — Вы хотите воевать еще пятнадцать лет, и вы меня заставите это сделать!

Побледневший Уитворт покинул зал, и вскоре англичане начали готовиться к войне. Император, узнав об этом, продолжал буйствовать.

— Если англичане первые обнажат шпагу, то пусть знают, что я последний вложу шпагу в ножны… Вы, может быть, убьете Францию, но запугать ее вы не сможете, — заявил он на приеме послов. — Горе тем, кто не выполнит условий! Мальта или война!

Началась война Наполеона с Англией, не прекращавшаяся до самого конца его царствования.

Прежде всего он овладел всем северным побережьем Европы, занял Ганновер, владения английского короля, приказал двигаться к побережью Адриатики и Южной Италии.

Из Англии приходили добрые для него вести. Промышленные рабочие, не скрывая, громко заявляли:

— Пусть приходит Бонапарт, нам ни при каком Бонапарте хуже не будет.

За два года напротив английского побережья, в Булони, на берегу Ла-Манша Наполеон создал огромный лагерь, сосредоточив здесь сто пятьдесят тысяч войска и сотни судов.

— Мне нужно только три дня туманной погоды, и я буду господином Лондона, парламента, Английского банка, — сказал Наполеон и приказал адмиралу Вильнёву идти из Тулона в Ла-Манш, соединиться с другими эскадрами в Рошфоре и Бресте и обеспечить переправу и десант в Англию.

Но англичане плотно блокировали французов в европейских портах. Несколько раз Вильнёв скрытно уходил из Тулона, но его по пятам преследовал Нельсон. Однажды Вильнёв, пытаясь отвлечь англичан, ушел к далекой Вест-Индии, но и там его едва не настиг Нельсон. Вильнёв повернул к берегам Испании, а измотанный безрезультатными погонями Нельсон направился к Гибралтару.

Два года бесплодных метаний по Средиземному морю и Атлантике, без единого дня на берегу, измотали нервы Нельсона, и он попросил у адмиралтейства отпуск. А в Лондоне его ждала Эмма Гамильтон и дочь Горация.

Незадолго до этого Наполеон лично объехал все порты и проверил готовность армии и флота к вторжению.

Тревога охватила Англию, не имевшую войск для обороны. Премьер Питт считал, что спасти Англию от вторжения могут только русские солдаты. Он предлагал России деньги, и немалые. Александр ответил: «Россия и Англия единственные державы в Европе, не имеющие между собой враждебных интересов».

Возник новый англо-русский союз… К нему присоединилась Австрия.

Наступила осень 1805 года. Наполеон торопил адмиралов.

— Мне нужно не три и даже не два дня, а всего один день спокойствия на Ла-Манше, безопасность от бурь и британского флота, чтобы высадиться в Англии.

Однако Вильнёв медлил, как в Абукире, и укрылся в испанском порту Кадис. Там к нему присоединились двадцать испанских кораблей.

Наполеон приказал министру морских сил Декре:

— Ваш друг Вильнёв, вероятно, побоится выйти из Кадиса. Отправьте вместо него адмирала Розили.

Наполеон уже вынашивал новый план действий. Он был осведомлен о союзе Англии и России.

— Если я через пятнадцать дней не буду в Лондоне, то я должен быть в середине ноября в Вене.

Буквально на следующий день он получил известие, что русские армии выступили на соединение с австрийцами. Наполеон вызвал генерального интенданта Дафю и протянул ему уже заготовленную диспозицию новой войны — не с Англией, а против России и Австрии.

— Немедленно вручить всем корпусным командирам.

Спустя несколько дней громадный Булонский лагерь снялся и стройными колоннами выступил в дальнюю дорогу. Их путь лежал на восток, в Баварию. Наполеон редко ошибался в стратегии. С Англией можно повременить — решил он. Главный враг Франции сейчас Россия. Так получилось, что демарш русской армии отвел угрозу от Англии.

Покидая Булон, Наполеон распорядился:

— Передайте Вильнёву: выйти из Кадиса, соединиться в Картохене с испанцами и высадить десант в Южной Италии.

Но пока франко-испанская армада угрожала британским берегам, англичане не могли спать спокойно. Королевскому флоту предстояло надежно обезопасить морские рубежи метрополии.

Часть фрегатов с Наветренных островов в середине лета 1805 года присоединилась к эскадре вице-адмирала Коллингвуда.

Коллингвуд имел строгий приказ короля — блокировать в порту Кадис франко-испанскую эскадру Вильнёва.

На прибывших фрегатах за английских мичманов правили службу Александр Куломзин, Мордарий Милюков, Василий Скрипицын, Матвей Чихачев. Три дружка — Авинов, Лазарев, Шестаков, как и прежде, были вместе, на фрегате «Сириус».

Почти два года минуло с той поры, как российские гардемарины ступили на палубы королевского флота. Многое здесь отличалось от уклада корабельной жизни Кронштадтской эскадры. Сами корабли выглядели добротными и ухоженными. И немудрено. Десяток веков на верфях Британии оттачивали мастерство поколения корабелов, из рода в род передавали тайны искусства создания кораблей. Когда-то на стапелях Англии брал уроки кораблестроения, перенимал опыт англичан Великий Петр.

Флот Англии не имел себе равных в мире по мощи. Одних линейных кораблей насчитывалось больше сотни. Но корабли сами по себе мертвы без главного их двигателя — людей. Стать офицером королевского флота можно было за деньги или по протекции. Путь к эполетам выходцам из «низшего» сословия надежно перекрывали различные препоны. Кроме школьных знаний, способностей требовались рекомендации и знакомства. Намного проще вербовали матросов. В торговом флоте достаточно было подписать контракт. На военных кораблях служба считалась хуже каторги, и сыскать туда добровольцев удавалось далеко не всегда. Матросов доводили до полного изнеможения многомесячные плавания, за малейшую провинность их нещадно секли. Кормили во флоте его величества отвратительно, цинга и другие болезни косили ряды матросов намного чаще, чем вражеские ядра и пушки. Нередко при первой возможности матросы сбегали с кораблей, а пополнять убыль приходилось всеми возможными и невозможными средствами, одно из них именовали «прессом».

«В известный день, сохраняемый в большой тайне, ночью, вооруженные шлюпки с кораблей приставали в больших приморских городах к берегу и захватывали в шинках, кабаках и других подобных местах сборищ людей всех, кого там находили. Увезя захваченных на корабль, там их сортировали, и молодых и здоровых, а в особенности же матросов с купеческих кораблей зачисляли в невольную коронную службу».

Подобные нравы корабельной среды не могли не влиять как-то на душевное состояние русских гардемарин. По-разному относились они к порядкам и обычаям британских моряков. С чем-то соглашались, многое не воспринимали, но служба есть служба. Некоторые же привычки тех лет врезались в плоть и нервы навсегда. И поневоле в характере русских волонтеров появилось что-то, отличавшее их впоследствии от своих одноротников и товарищей по корпусу, не служивших в английском флоте…

Вскоре фрегат «Сириус» направили на север, в эскадру вице-адмирала Роберта Кальдера. Эскадра блокировала в порту Ферроль французов. Здесь встретились давние друзья с Семеном Унковским.

На фрегате «Египтянин» второй год исполнял он должность мичмана. Случайно узнав, что на прибывшем «Сириусе» находятся русские гардемарины, он упросил во время штиля капитана Флеминга:

— Прошу разрешения, сэр, на авральной шлюпке сходить на часок к «Сириусу». Там служат мои друзья.

— Да, конечно, — ответил Флеминг, — кстати, передадите от меня письмо капитану «Сириуса».

Полтора года не виделись друзья-товарищи по корпусу, было о чем рассказать друг другу. Выслушав приятелей, Унковский рассказал коротко о службе на «Египтянине».

Первым рейсом фрегат конвоировал купеческие суда в Ост-Индию. Впервые побывал Унковский в Рио-де-Жанейро, на острове Святой Елены, в порту Капстадт у мыса Доброй Надежды.

Фрегат конвоировал английских «купцов» к Азорским островам, пресекая торговлю испанцев и французов в Атлантике.

Командир «Египтянина» капитан Чарльз Флеминг и весь экипаж фрегата весьма радушно приняли русского гардемарина. Несмотря на плохое знание английского языка, Унковскому сразу же доверили нести вахту наравне с офицерами. Через полгода ему поручили отвести в Плимут приз — захваченный в плен испанский купеческий бриг.

— С весны крейсировали в эскадре контр-адмирала Стерлинга у Рошфора, а две недели как соединились с адмиралом Кальдером, — закончил рассказ Унковский, усаживаясь на бухту каната между друзьями.

Лазарев подтолкнул его, Шестаков пихнул с другого бока.

— Что слыхать о французах? — посмеиваясь, спросил Лазарев.

— Сказывает наш капитан Флеминг, будто Вильнёв с эскадрой со дня на день должен показаться. Недели две, как он покинул Мартинику.

Авинов покачал головой:

— Видимо, схватки не миновать…

На рассвете 22 июля 1805 года эскадра Кальдера подходила к параллели мыса Финистерре. Линейный корабль «Аякс», находившийся в охранении на ветре, поднял сигнал: «Вижу неприятеля на зюйд-вест!» Флагман, не мешкая, отсигналил: «Приготовиться к бою!»

На «Египтянин» последовал приказ: «Сблизиться с неприятелем, определить корабельный состав». Фрегат поставил все паруса и устремился по направлению к обнаруженному противнику. Флеминг, не отрываясь от подзорной трубы, отдавал команды сигнальным матросам:

— Поднять сигнал: «Вижу неприятеля! Линейных кораблей двадцать, фрегатов шесть, два брига, один корвет».

Один за другим взлетали на фалах сигнальные флаги.

Капитан повернулся к корме, отыскивая флагманский корабль. Вскинул голову и приказал:

— Паруса на гитовы, лечь в дрейф!

Прошли томительные минуты. С марса звонко крикнул матрос:

— Флагман принял наш сигнал. По эскадре новый сигнал: «Построиться в ордер похода двух колонн».

Эскадры постепенно сближались контр-галсами. Неприятельские корабли построились в линию баталии и легли на курс норд-ост.

Уже виднелись невооруженным глазом флаги неприятельских кораблей. Флеминг кивнул Унковскому:

— Шесть концевых — испанцы, остальные французы.

Капитан распорядился: во время боя находиться Унковскому вместе с ним на шканцах.

Со стороны океана медленно надвигалась завеса тумана. Около семнадцати часов после поворота оверштаг Кальдер перестроил эскадру в одну линию и, сблизившись на дистанцию огня, начал атаку центровых кораблей кильватерной колонны противника.

Враз загрохотали сотни корабельных орудий. Сражение началось в тумане, и через полчаса клубы порохового дыма вперемежку с моросящей мглой окутали корабли. Пушечная пальба слилась в грохот беспрерывной канонады…

Спустя три часа туман понемногу осел и небо очистилось. Стало ясно, что два испанских корабля выведены из строя, однако «Виндзор Кастель» англичан находится в критическом положении. Его окружили и расстреливали с обоих бортов пять французских кораблей. Трудно предположить, чем бы закончился этот эпизод и все сражение, если бы на помощь быстро не подоспели «Мальта» с восемьюдесятью четырьмя пушками и «Тандерер» с семьюдесятью четырьмя пушками. Своим кинжальным огнем они заставили рассеяться французов, и судьба сражения определилась. В конечном итоге победила согласованность действий англичан, высокая выучка английских матросов. Канониры англичан стреляли вдвое чаще. На один пушечный залп соперников они отвечали двумя. Два разбитых испанских корабля вышли из строя под ветер и спустили флаги. Франко-испанская эскадра Вильнёва в сумерках повернула к бухте Виго. У англичан сильно пострадал только один корабль «Виндзор Кастель».

Вице-адмирал Кальдер обязан был развить успех и преследовать неприятеля, но он предпочел не рисковать…

Капитан Флеминг получил приказание пленить семидесятичетырехпушечный «Рафаэль», а капитану «Сириуса» надлежало принять в плен восьмидесятитрехпушечный «Фарм».

Всю ночь снимали и развозили по кораблям пленных испанских офицеров и матросов, заклепывали орудия. На рассвете, взяв на буксир пленные испанские корабли, фрегаты в сопровождении «Виндзора Кастеля» направились в Плимут.

Исправив такелаж и рангоут, оба фрегата вышли в море. «Египтянин» получил задание крейсировать в Бискайском заливе, а «Сириусу» предписывалось присоединиться к эскадре Коллингвуда у Кадиса. Вновь разлучались, и теперь надолго, однокашники-гардемарины.

Как раз в эти дни от Коллингвуда в Лондон спешил с донесением адмиралтейству капитан Генри Блэквуд. По пути он заехал к своему другу Нельсону и рассказал о его содержании. Эскадра Вильнёва увеличилась на четырнадцать кораблей и укрылась в Кадисе, чтобы соединиться там с испанским флотом. Нельсон повеселел:

— Можешь не сомневаться, Блэквуд, я еще задам трепку этому месье Вильнёву.

На следующий день Нельсон послал рапорт в адмиралтейство, и его тут же назначили на должность командующего эскадрой. Вместе с рапортом он доложил высшим флотским чинам свой план разгрома франко-испанской армады. Отбросив традиции жесткой субординации, веками сковывавшие инициативу командующих, он намеревался дать свободу каждому капитану. Капитан должен действовать так, как считает нужным, преследуя основную цель — уничтожить врага.

— Когда мы встретимся с Вильнёвом, — излагал Нельсон свой план капитану Ричарду Китсу, — я поставлю флот тремя линиями, разобью его на три части. Одна из них будет состоять из двенадцати самых быстроходных фрегатов. Я буду держать их отдельно, так, чтобы бросить их в дело в любой момент боя. Остальную часть флота, выстроенную в две линии, я двину в атаку сразу же.

Нельсон был уверен в победе, но его не оставляло предчувствие своей неминуемой гибели.

Перед отъездом в Портсмут он трогательно простился с плачущей Эммой Гамильтон и помолился над спящей дочерью Горацией, которая так никогда и не узнает имя своего отца.

Приближаясь к Кадису на стопушечном корабле «Виктори», Нельсон выслал вперед быстроходный фрегат с приказом отменить салют из тринадцати орудий, обычный при встрече главнокомандующего: он не хотел выдавать французам свое присутствие.

— Всем кораблям стать на якорь вне видимости Кадиса, — распорядился Нельсон по прибытии и пояснил Коллингвуду: — Я не хочу отпугнуть Вильнёва нашей мощью. Не то он струсит и не покинет порт.

Прибытие Нельсона подняло дух офицеров и матросов. Через два дня адмиралу исполнилось сорок семь лет. Он пригласил на флагман «Виктори» пятнадцать капитанов. На праздничном обеде Нельсон ознакомил их с планом предстоящего сражения и получил полное одобрение. В заключение он сказал:

— Если вы не увидите сигналов или не поймете их, ставьте свой корабль рядом с вражеским и крушите его — в этом не будет ошибки.

А Вильнёв все-таки вышел из Кадиса, командуя соединенной франко-испанской эскадрой из тридцати двух вымпелов.

— Коли французскому флоту не хватает только смелости, — ответил Вильнёв на реплику Наполеона, — то в этом отношении император будет удовлетворен.

19 октября фрегаты в дозоре у Кадиса передали Нельсону, что флот Вильнёва готовится к отплытию.

— Всем сниматься с якорей, — приказал Нельсон. — Мы будем маневрировать, чтобы отрезать Вильнёва от Гибралтара и не дать возможности улизнуть в Кадис союзному флоту.

На рассвете 21 октября с английской эскадры заметили союзный флот. Он шел курсом к югу, находясь в десяти милях на траверзе мыса Трафальгар. Слабый вест-норд-вест едва шевелил паруса, и скорость кораблей была три-четыре узла. С запада находила крупная океанская зыбь.

Утром Нельсон надел парадный мундир, украшенный четырьмя орденами-звездами. Награды сразу делали его заметной мишенью. Капитан «Виктори» Харди уговаривал адмирала надеть другой мундир, но он отказался.

— Я честно заслужил эти награды, — ответил Нельсон, — и честно с ними умру.

Вильнёв, увидев англичан, понял, что сражение неизбежно. Тем не менее он попытался возвратиться в Кадис и приказал повернуть через фордевинд на норд.

Тихий ветер и зыбь уваливали корабли, сильно затрудняли маневр, и на него ушло более часа.

Строй союзного флота смешался, отдельные суда центра и арьергарда шли в две и даже в три линии.

В десять часов утра эскадра Вильнёва выстроилась по старинному шаблону — в одну линию баталии. Она была крайне беспорядочной, но главнокомандующий не принял никаких мер.

Он шел в центре, авангардом командовал контр-адмирал Дюмануар, арьергардом — испанский адмирал Гравина.

Ветер с запада едва-едва наполнял паруса. Двумя колоннами двадцать семь судов английского флота спускались на испано-французскую эскадру из тридцати трех кораблей.

Тусклое солнце освещало чуть потревоженную равнину моря. Громады кораблей Нельсона с желтыми разводами вдоль батарейных палуб зияли черными провалами пушечных портов и походили на шахматную доску.

Нельсон держал свой флаг на стопушечном, но не очень быстроходном «Виктори», Коллингвуд — на корабле «Роял Соверейн».

Отряд фрегатов собрался в стороне, на ветре… Выпросив у офицера подзорную трубу, на салинге «Сириуса» пристроились Лазарев, Авинов и Шестаков. Панорама крупнейшего сражения флотов развертывалась на их глазах.

Уже различались флаги неприятеля. Вильнёва — на «Бюсантор», Дюмануара — на «Формидабле», Гравина — на «Принце Астурийском». У союзного флота неуклюжим исполином вырисовывался один из величайших кораблей Европы — испанский «Сантиссима Тринидад».

Около одиннадцати часов Нельсон передал по эскадре свой знаменитый сигнал: «Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг». Затем он отдал последнее распоряжение и приказал поднять сигнал: «Вступить в бой на ближней дистанции…»

В плане Нельсона не было новизны: походный строй, являвшийся строем для боя, сближение на самую малую дистанцию и атака превосходящими силами — все это уже применял пятнадцать лет назад в сражениях с турками на Черном море Ушаков. Русский адмирал впервые атаковал турецкого флагмана, отрезая от строя, и обратил его в бегство у острова Фидониси в кампанию 1789 года…

План Нельсона связывал большую часть сил союзников, лишал их авангард и центр возможности помочь арьергарду, предусматривал атаковать противника двумя колоннами. Ушаков при Калиакрии атаковал турок тремя. В плане Нельсона был риск, который мог стать роковым, — авангарду союзного флота стоило лишь повернуть против ветра в самом начале боя, и половина английских судов оказалась бы между двух огней…

В полдень раздался первый выстрел с корабля «Роял Соверейн». Все суда мгновенно подняли свои флаги, а каждый испанский корабль вывесил еще на конце гика деревянный крест. Союзный флот ответил канонадой.

Не отвечая на огонь, «Роял Соверейн» приближался к союзному арьергарду. Из предосторожности матросы лежали на палубе, и Коллингвуд дошел до противника без потерь. Подойдя под корму двенадцатого с конца судна, «Роял Соверейн» дал залп из пушек, заряженных двумя и тремя ядрами. Этот залп сразил у неприятеля до четырехсот человек команды; но тут Коллингвуда окружили со всех сторон. В течение пятнадцати минут он отбивался, затем подоспела помощь. Англичане прорезали арьергард и атаковали ближайшие к себе корабли.

Более двухсот пушек били по «Виктори», флагман уже достиг неприятельской линии, потеряв всего пятьдесят человек.

Французы сомкнулись, не пропуская в интервалы англичан. Ветер стихал, корабль плохо слушался руля, и Нельсон для атаки Вильнёва решил пройти у него под кормой. Но мешал шедший за французским флагманом двухпалубный «Редутабль».

Его командир развернул все паруса и, ловя последнее дуновение ветра, подошел так близко, что задел «Буцентавр» бушпритом, сломав украшения на его корме.

Проход оказался запертым. Между тем скученность союзного центра делала неизбежной абордажную схватку.

«Виктори» навалился на «Редутабль». От столкновения оба корабля вышли из линии, и проход снова открылся за кормой «Бюсантор». Два или три английских корабля устремились в эту брешь. В то время остальные суда колонны прорвали центр в нескольких других местах… Итак, главные силы Вильнёва были связаны боем. Он непрерывно делал сигналы Дюмануару, но тот не обращал на него внимания и продолжал идти вперед.

А «Виктори» и «Редутабль» готовились к абордажу. Сцепившись, они дрейфовали по ветру, и между ними уже шла ружейная перестрелка. Но на марсах французов, помимо стрелков, стояли еще небольшие орудия. Это дало кораблю союзников перевес.

Верхняя палуба «Виктори» быстро покрылась убитыми и ранеными. Нельсон ходил взад и вперед по левым шканцам. На корме корабля одного офицера разрубило пополам пушечным ядром. Потом снесло руль, и кораблем пришлось управлять с нижней батарейной палубы. Чуть позже ядро разорвалось на корме, и у капитана Харди, расхаживавшего по палубе вместе с Нельсоном, осколком оторвало пряжку на башмаке. Нельсон улыбнулся:

— Такая горячая работа долго не продлится.

А «Редутабль» уже находился борт о борт с «Виктори». На его мачте показался стрелок с мушкетом. Адмирал в сверкающем орденами мундире был заметной мишенью. Пуля прострелила Нельсону эполет, левое плечо и застряла в позвоночнике. Адмирал как подкошенный упал на колени, вытянув вперед руки, чтобы не разбить лицо.

— Наконец они меня доконали, Харди, — сказал он капитану «Виктори», — мне, кажется, прострелили позвоночник.

Три матроса подняли Нельсона и понесли в кубрик.

Борт «Виктори» был на целый дек выше борта «Редутабля». Команда противника возилась с грот-реем, чтобы спустить его как перекидной мостик; но вдруг град ядер и картечи скосил на палубе французов. Это задний мателот Нельсона — «Темерер» пришел на помощь флагману и под носом у «Редутабля» дал продольный залп, сцепился с ним с другого борта.

Пушки «Виктори» продолжали стрелять. Они били в упор, настолько близко, что пламя выстрелов зажгло неприятельский борт. Французский корабль зажали с обеих сторон; он — двухдечный, противники — трехдечные. Матросы не успевали заливать водой дымящиеся палубы. И «Редутабль» спустил флаг…

А Дюмануар уходил все дальше. Слабый ветер и зыбь мешали ему повернуть к месту сражения. И Вильнёв в отчаянии беспрерывно показывал на своих мачтах флагами, что десять кораблей не на своих местах.

Абукир мстил ему за роковую ночь разгрома[38], когда он точно так же ослушался своего командующего Брюса. В густом дыму он не видел, что происходит с его эскадрой. Мачты летели одна за другой, и он на последней из них поднимал сигналы, приказывая авангарду идти в огонь…

Уже был взят «Сантиссима Тринидад» — не помогли ему его сто тридцать пушек. «Бюсантор» спустил флаг командующего, и пленного Вильнёва перевели на английский корабль. Только теперь решил Дюмануар вернуться к месту боя. Суда его начали буксировать шлюпками. Но было поздно, союзный флот был уже разбит…

Сражение завершилось победой англичан. Шел последний час жизни Нельсона. Адмиралу успели доложить о победе, но и радостная весть не смогла отвратить его кончину.

Наступившая ночь позволила адмиралу Гравину укрыться с одиннадцатью линейными кораблями в Кадисе. Англичане захватили семнадцать линейных кораблей, но на следующий день адмирал Гравин отбил у англичан три корабля, а еще пять из захваченных разбились у берега во время, шторма.

Коллингвуд повел английскую эскадру в Гибралтар, чтобы привести в порядок сильно потрепанные в бою корабли.

На борту «Виктори» находилось тело Нельсона, помещенное в бочку с коньяком. Покойный адмирал завещал похоронить его в Лондоне, в соборе Святого Павла.

Кампанию 1805 года гардемарин Алексей Лазарев плавал с однокашниками на семидесятичетырехпушечном корабле «Ярослав» в составе Балтийской эскадры. Кампания подходила к концу, как вдруг по кораблю разнеслась весть: «Ярослав» через месяц-другой отправится в Средиземное море к Ионическим островам. Командир «Ярослава» капитан 2-го ранга Митьков собрал офицеров в кают-компании:

— В Адриатике Бонапарт грозится нашим друзьям. Потому государь повелел отправить туда эскадру с войсками. Поведет эскадру вице-адмирал Сенявин[39] Дмитрий Николаевич, флаг свой он будет держать у нас на «Ярославле». На все приготовления отпущено нам четыре недели.

Из-за нерасторопности береговых чинов сборы затянулись.

В начале сентября эскадра Сенявина, приняв на борт десант, снялась с якоря, зашла в Ревель и, благополучно миновав проливы, бросила якорь на Спитхедском рейде Портсмута.

На улицах Портсмута царило радостное оживление. Поступили первые известия о Трафальгарском сражении, победе Нельсона и разгроме франко-испанской эскадры.

Поутру, когда эскадра еще вытягивалась с Портсмутского рейда, вдали показались английские корабли. Сенявин размеренно прохаживался на шканцах.

— На головном корабле приспущен флаг! — доложили с салинга.

Адмиральский корабль «Виктори» вез тело погибшего героя Трафальгара Нельсона.

Сенявин подозвал Митькова, адмирал уже знал о гибели Нельсона.

— Вызвать наверх горниста, отдать все почести флагману с телом усопшего.

За две-три кабельтовых до «Виктори» горнист заиграл печальную траурную мелодию, на «Ярославе» приспустили флаг, на верхней палубе офицеры и матросы замерли в строю…

Мимо эскадры медленно двигались двенадцать кораблей, наиболее пострадавших в сражении при Трафальгаре. У всех были перебиты мачты, зияли пробоины в бортах.

Алексей Лазарев шепнул стоящему рядом гардемарину:

— Глянь-ка, непросто англичанам лавры достались.

Замыкали колонну два фрегата. На шканцах «Сириуса» вплотную у фальшборта плечом к плечу стояли трое друзей. Два с лишним года не видели они родного Андреевского флага.

Авинов заговорил первый:

— Видимо, в Адриатику держат курс.

— Флаг вице-адмиральский на флагмане, — продолжал Шестаков.

Лазарев слегка вздохнул:

— Быть может, там знакомцы наши…

Проходят иногда в море корабли неподалеку друг от друга. Все видно до деталей. Кроме лиц людей, одетых в однообразную форму. А бывает, что с кораблями контр-курсами расходятся друзья и близкие и судьбы их больше не пересекаются. Так случилось и в этот раз — удалялись друг от друга российские корабли и разлучали на долгие годы братьев Лазаревых…

С печалью встретила и проводила Англия в последний путь адмирала Нельсона. Чопорные правила британцев не допустили проститься с ним Эмму Гамильтон, но разрешили отдать последний долг его бывшему противнику, адмиралу Вильнёву. Французский адмирал вскоре покончил с собой ударом кинжала…

Перед самым уходом из Портсмута Сенявин получил депешу из Лондона — Россия объявила войну Франции. «Французы, конечно, знают все о моей эскадре. Тем более англичане потеряли немало кораблей. Надо быть начеку». Поэтому, едва в сумерках скрылся мыс Лизард, флагман распорядился перестроить эскадру в боевой порядок, усилить наблюдение.

Предусмотрительность оказалась своевременной. На параллели Ферраля ему доложили:

— Слева на горизонте паруса!

Командир «Ярослава» капитан 2-го ранга Федор Митьков послал за Сенявиным, который после бессонной ночи прилег отдохнуть. Глядя в подзорную трубу, Митьков насчитал более десяти парусных судов.

— Каково ваше мнение? — раздался рядом голос Сенявина. — Чьи это суда? — Он так же, как и Митьков, наблюдал за маневрами появившихся неожиданно неизвестных кораблей.

— Токмо французу и быть, — ответил Митьков, не отрываясь от трубы. — Поворачиваются, кажется, на пересечку курса.

Видимо, там тоже заметили русские корабли, потому что головной корабль начал вдруг менять галс с целью сближения.

«Так и есть, французы. Корабли двухдечные. Один, два… — считал Сенявин про себя. Он насчитал семь линейных кораблей, за ними виднелись фрегаты. — В два с лишним раза более против наших. Да, встреча сия ни к чему, — размышлял Сенявин. — Французы ходки, через час-полтора, пожалуй, сблизятся». Он взглянул вверх на трепетавший вымпел.

— Передать на корабли сигнал: «Поворотить к югу!» — приказал флагман и повернулся к Митькову. — Склоняйтесь плавно, дабы неприятель не заметил.

«Ярослав», не ожидая ответа кораблей, начал постепенно поворачиваться на три румба. Солнце тем временем коснулось горизонта.

«Еще час, не более, и сумерки скроют нас», — подумал Сенявин и, взглянув на хронометр, подозвал адъютанта:

— Передать сигналы. Первый: «Скрыть огни!» Второй: «В восемь часов поворотить к западу!» Третий: «В полночь переменить курс и идти к югу!» Четвертый: «Приготовиться к бою!» Сигналы, не мешкая, отрепетовать по линии.

Едва солнце скрылось, все корабли доложили о приеме сигналов.

Тем временем французская эскадра шла прежним курсом, и только теперь там начали понимать, что русские, незаметно изменив курс, медленно удаляются от них. Когда на смену сумеркам пришла ночь, огоньки французских кораблей один за другим истаяли в кромешной тьме.

Все получилось, как задумал флагман… Опасность миновала. На рассвете все корабли оказались далеко к югу, построились в кильватер и направились к Гибралтару.

На Корфинский рейд эскадра вошла 18 января 1806 года с первыми лучами солнца. С волнением всматривался Сенявин в столь знакомые и ставшие ему еще пять лет назад близкими очертания острова. Здесь штурмовал он неприступные бастионы в эскадре Ушакова, освобождал ионитов, теперь русская эскадра пришла защищать их свободу от недругов.

Яркие лучи солнца устремились из-за протянувшихся вдали горных хребтов в лазурное, безоблачное небо, предвещая погожий день и доброе настроение, но адмирал был озабочен.

Пушечные залпы салютов раскатились над рейдом. Вначале салютовал флагман контр-адмирала Сорокина «Ретвизан». Вслед за ним окутались пороховым дымом крепостные стены Корфу, а вдогонку раздались многочисленные хлопки выстрелов десятков купеческих судов разных наций, стоявших на рейде.

«Ярослав» первым отдал якорь и мгновенно вывалил оба выстрела и парадный трап. От берега и от флагманских кораблей к «Ярославу» устремились шлюпки. На борт поднялись командующие эскадрами Сорокин и капитан-командор Грейг. Следом начали один за другим прибывать командиры кораблей.

Алексей Лазарев помогал на юте вахтенному лейтенанту встречать прибывающие шлюпки с командирами. На море стоял полный штиль, и потому проблем не было. Едва командир высаживался на трап, Алексей, перегнувшись через фальшборт, кричал в рупор на шлюпку:

— Отойти от трапа, держаться в дрейфе, в полукабельтове.

Фалрепный крикнул снизу:

— Шлюпка «Автроила».

Алексей невольно поежился, холодок пробежал по спине. Два года назад на этом фрегате уходил на Корфу старший брат Андрей.

Командир фрегата капитан-лейтенант Бизюкин еще поднимался по трапу, а Лазарев схватил рупор:

— На шлюпке «Автроила», отойти от трапа! — Последние слова застряли у него в горле.

На корме шлюпки, привстав с банки, отчаянно размахивал шляпой Андрей. Он что-то скомандовал загребному матросу, выскочил на трап, шлюпка тут же отвалила.

Спустя несколько мгновений Андрей на глазах изумленных офицеров схватил в объятия Алексея:

— Братец, милый, вот так встреча!

Алексей, едва сдерживая слезы, чуть отстранился и, опомнившись, сказал:

— Андрюшенька, отойди к бизани. Сей момент шлюпки определю, и мы потолкуем.

Но вахтенный лейтенант уже взял у него рупор, подтолкнул к Андрею и весело подмигнул:

— Ступайте, гардемарин, такое не каждый день случается. Командиры уже все собрались, а там, гляди, и разъезжаться начнут, и братец ваш опять надолго исчезнет.

Вахтенный лейтенант оказался прав. Ненадолго задержал командиров Сенявин. Многих из них он знал по прежней службе на Черном море и Балтике, других, более молодых, видел впервые.

— Я пригласил вас, господа, чтобы объявить о возможных в недалеком будущем стычках с неприятелем, и не только в море, но и на суше. А поскольку на кораблях немало рекрутов, не обученных пушечным и ружейным приемам, безотлагательно приступить к экзерцициям. — Ровный голос флагмана звучал доброжелательно. — Надобно не уронить честь российского флага перед здешними народами, и многое зависеть будет от наших первых успехов. Прошу каждого из вас донести мне рапортом лично о состоянии вверенных вам кораблей, экипажей и потребностях.

Едва только Алексей успел сообщить новости из Кронштадта и Петербурга, как на шканцах появились командиры. Андрей, испросив разрешения у командира, остался ночевать на «Ярославе». За ужином в кают-компании офицеры набросились с расспросами о местных нравах, о возможностях провести время на берегу. Как-никак больше двух месяцев не покидали палубы корабля.

— Корфу, господа, почти русский город, — не торопясь рассказывал Андрей, — большая часть жителей сносно понимает по-русски, особенно молодежь и девицы. — За столом все оживились, захохотали. — Однако нравы построже, чем в Кронштадте. Театр, конечно, не итальянский, но играют и оперу, и балет. Ну, а главное, здешние таверны несравненно лучше кронштадтских трактиров. Всего вдосталь, была бы монета…

Поужинав, братья вышли на ют. Корабль стоял на рейде Корфу, легкий бриз чуть рябил бухту. Только что скрылось за горизонтом солнце, и весь небосвод и морскую гладь на западе озарил яркий багрянец.

Сигнальные матросы бережно свертывали на юте спущенный кормовой Андреевский флаг. На нижней рее бизань-мачты отвязывали парус, видимо, для ремонта или замены после длительного перехода. Перебрасывались прибаутками, шутками.

— Глянь, Филька, стало быть, Крещенье по-расейски, а на дворе будто Пасха.

— То правда. Погодим до Сретенья. Солнце на лето, зима на мороз. Токмо где же зима? Нет тебе ни снегу, ни метелицы.

С берега потянуло теплом, наплывали сумерки. Справа, на взгорье, высились бастионы Старой крепости. Андрей кивнул на крепостные стены:

— Пять с лишком лет тому назад адмирал Ушаков с боем взял Корфу, схватка знатная вышла тогда с французами.

— А что жители корфинские, каковы? — спросил Алексей.

Андрей кивнул в сторону мерцающих в сумерках береговых огоньков.

— Иониты Корфу русских принимают радушно, пожалуй, лучше, чем в нашем Ревеле. На берегу всегда обходительны, провизией снабжают исправно, корабли чинить помогают. В еде они довольно неприхотливы. Веру нашу чтят поголовно все жители. Церковь Святого Спиридония в воскресную службу битком народом набита, вся площадь вокруг толпою занята.

Совсем рядом вдруг ударил колокол. По традиции, первыми склянки отбивали на флагмане. И вслед, наперегонки, отозвались разноголосым звоном десятки кораблей, гуськом стоявших на рейде.

В наступившей враз темноте, в такт перезвону, слегка закачались якорные фонари на ноках рей, кормовых и носовых штоках. На бак потянулись матросы на вечерний «перекур» перед сном.

Не прошло и двух недель, как «Автроил» отправился крейсировать к Триесту. Австрия, напуганная поражением при Аустерлице[40], подписала с Наполеоном сепаратный мир. Австрийцы обязались отдать Венецию, Истрию, Далмацию. Вот-вот войска французов готовились занять порты, и туда потянутся корабли и купеческие суда с товарами из Леканта. Требовалось пресекать коммуникации и не допускать неприятеля к побережью Адриатики.

Нелегко пришлось Сенявину. Из Петербурга слышалась полная разноголосица. Александр I давал одни указания, следом их отменял. Многие невразумительные, аморфные распоряжения можно было толковать двояко. И все же Сенявин, ясно представляя и оценивая обстановку в Европе и Адриатике, сумел сразу выделить главное в своей деятельности. Четко определил задачу: русским войскам надобно основательно закрепиться на побережье Адриатики, поддерживая дружественные отношения с народами. Цель одна — благо и интересы России. Далеко не каждому искусному дипломату удавалось благоприятно решать такие проблемы.

В самом деле, обстоятельства в этом извечно тлеющем междоусобными распрями районе складывались довольно непросто. В излучине Адриатики лежала ее жемчужина Венеция, уже несколько лет присвоенная Наполеоном. Напротив нее, в лагуне, располагалась Истрия с Триестом. Там еще находились австрийцы, но они уже покорно склоняли головы перед наполеоновскими эмиссарами и готовились к сдаче. Южнее, по побережью, протянулась Далмация. По повелению Наполеона туда, в Дубровник, или Рагузскую республику, с семитысячным отрядом уже прибыл и занял Рагузу генерал Лористон. Он тут же потребовал от австрийцев сдачи соседней Которской области. Но вышла заминка.

В главном городе, Боко-ди-Котор, две трети жителей составляли православные. Горожане, или, как их называли — бокезцы, решили ни в коем случае французов не пускать. Своих сил было маловато, но рядом, южнее, соседствовали единоверцы, черногорцы. Черная Гора давно была бельмом у Порты и Австрии. Верховный правитель Черногории и глава ее Церкви Петр Негош всегда обращал свои взоры к России.

Владыка Негош, тонкий политик и храбрый воин, твердо отстаивал независимость небольшого, но мужественного народа. Митрополит Негош никогда не мыслил Черногорию подвластной кому-либо, но прозорливо сближался с Россией.

Павел I пожаловал Петру Негошу орден Александра Невского, а затем повелел выдавать ему по тысяче червонцев в год. Обещал ему всяческую поддержку эскадры Федора Ушакова.

«Впрочем, — писал Павел I, — тем не менее можете вы теперь подвержены быть какой-либо опасности и потому еще, что флот наш, обретающийся ныне в Средиземном море для действия против народа, покушающегося везде истреблять законные правления и, что еще больше, идущего вредить вере христианской, не оставит в нужде всякую дать вам помощь».

И Сенявин, не ожидая готовности всех кораблей, направил первый отряд судов для занятия бухты Котор, важнейшего порта на побережье. И вовремя. Австрийцы, завидев на рейде корабли под Андреевским флагом, занервничали. Австрийский наместник маркиз Гизлиери никак не хотел сдавать крепость российским морякам и сразу послал нарочного к французам в Рагузу.

— Передайте генералу Молитору, что с часу на час в бухте высадятся русские. Наши крепости окружают черногорцы Негоша.

Но было поздно. С ходу россияне взяли на абордаж французскую двадцатипушечную шебеку. На следующий день крепость спустила австрийский флаг.

Ликующие толпы жителей встречали на берегу русских матросов. Которцы обнимали русских моряков, предлагали вино и фрукты, женщины кидали им под ноги цветы. В центре города русские и черногорцы смешались воедино. На высокий помост вышел в воинском облачении, с крестом митрополит Петр Негош. Все затихли.

— Сокровенные пожелания наши сбылись! — неслась над головами то ли торжественная речь, то ли проникновенная проповедь. — Наши русские братья соединяются с нами в братской общности. Пусть никогда эта великая минута не исчезнет из нашей памяти! Раньше чем я освящу наши знамена, клянитесь защищать их, наших братьев, до последней капли крови!

Мгновенно вся площадь ответила:

— Клянемся!

На всех крепостях заступили русские караулы и затрепетали Андреевские флаги.

Сенявин спешил в первую гавань русских кораблей на Адриатике.

Узнав о прибытии адмирала в Которскую бухту, на берегу собралась тысячная толпа которцев и черногорцев. Едва шлюпка Сенявина подошла к пристани, раздались сотни ружейных выстрелов одновременно, нарядные которцы преподнесли Сенявину адрес. Сотни жителей потрясали ружьями, клялись биться насмерть вместе с русскими братьями. В сопровождении Негоша и депутатов адмирал прошел в городской магистрат, где ему оказали торжественный прием. Депутаты и Негош просили Сенявина разрешить принимать на службу в свои войска которцев, если возможно — помочь им порохом и патронами. Осторожно спросили, каков налог установит адмирал в пользу России? Которцы без торговли не могут существовать.

Сенявин ответил:

— В наши полки и на корабли принимать на службу всех жителей, кто пожелает. Порох и патроны вашему войску отпустим по нужде, сколь потребно. — Сенявин улыбнулся. — Касательно обложения на пользу России, такого устанавливать не собираюсь, обратив все на пользу жителей. Более того, русская эскадра берет под Покровительство вашу торговлю. Я разрешаю поднять наш флаг на купеческих судах Котор.

Петр Негош взволнованно обратился к Сенявину:

— Ваше превосходительство, — начал он, — которцы безмерно рады таким привилегиям, и мы поставляем для содействия вам шесть тысяч воинов и тридцать вооруженных судов.

Они пришли очень кстати. Легкие суда которцев оказались незаменимыми на мелководье и многочисленных прибрежных проливах у берегов Далмации. Успех следовало развивать.

Вдоль побережья на север тянулись острова, занятые французами. Первым из них был Корчула.

— Должно пресечь все действия французов в Адриатике и утвердить на море превосходство русского флота, — наставлял Сенявин капитан-командора Белли. Адмирал оставлял здесь три линейных корабля, два фрегата, другие суда. — Предпримите штурм неприятеля на островах Корчула и Хвар.

В отряд Белли Сенявин включил корабль «Ярослав».

— Взяв крепость на островах, мы установим блокаду французов в Далмации, — сказал Сенявин, когда Белли склонился над картой. — Подле Рогозницы, как видите, — адмирал прочертил линию карандашом, — гряда островов разорвана, и французы, несомненно, устремятся сюда.

Для атаки Белли выделил «Ярослав» и придал ему для поддержки бриг «Летун». В полдень 29 марта «Ярослав» лег в дрейф на рейде Корчулы. Остальные корабли держались поодаль.

Французы первыми открыли огонь. Ядра упали с недолетом. «Ярослав» приблизился на пушечный выстрел и дал залп всем бортом. Крепость на время замолчала. Для прицельного огня следовало стать на якорь. Несколько раз капитан 2-го ранга Митьков отдавал якорь. Однако «из-за худости грунта и свежего ветра» якорь не держал, и «Ярослав» к вечеру отнесло далеко от острова. Митьков собрал офицеров.

— Завтра на рассвете пошлем к французам парламентера. Ежели не капитулируют, высадим десант. Четыре десятка солдат и полсотни матросов, на барказ взять пушку. — Митьков обвел взглядом офицеров. — С десантом пойдут три офицера. Охотников прошу остаться.

Поздно вечером, после ужина, в каюту Митькова постучал Андрей Лазарев. На корабле он временно исполнял обязанности констебля на второй батарейной палубе, где не хватало офицеров.

— Господин капитан второго ранга, дозвольте мне завтра идти в десант?

Лазарев был у командира на хорошем счету, но Митьков покачал головой.

— Похвальна ваша охота, гардемарин, токмо охотников уже намного больше потребного. Да и годы ваши еще юные под пулями рисковать. Успеете накланяться и пулям и ядрам.

Едва рассвело, «Ярослав» подошел ближе к острову, спустили шлюпку. Митьков послал на берег парламентера-мичмана с белым флагом.

— Передайте коменданту, ежели капитулирует, жизнь всем служителям и офицерам ручаюсь сохранить.

Шлюпка на берегу не задержалась.

— Комендант заносчив, не желает вести переговоры, — доложил мичман.

Митьков передал сигнальщикам:

— Командиру брига «Летун» занять диспозицию по плану. По сигналу открыть огонь, а десанту начать погрузку.

Сигнальщики не успели набрать сигнал, как показались два корабля и шхуна.

— По корме подходят «Азия», «Елена» и шхуна «Экспедиция»! — крикнули с марса.

Командор Белли блокировал крепость с севера. Тем временем с обоих бортов «Ярослава» началась погрузка на барказ и шлюпки. Через час бриг открыл шквальный огонь, десант направился к берегу.

Почти одновременно сверкнули жерла ста пушек двух кораблей и шхуны. Град ядер обрушился на крепостные бастионы. Десант тем временем приближался к берегу. Французский комендант не стал дожидаться второго залпа и выкинул белый флаг. Корабли прекратили огонь, Белли принял капитуляцию. В плен сдались восемь офицеров, более двухсот пятидесяти солдат. У пристани сдалась трехмачтовая требака с двенадцатью пушками. Командор распорядился поднять над островом российский флаг. Белли, несколько упоенный успехом, решил сразу взять соседний остров Хвар, но здесь ждало его разочарование…

Спустя две недели Сенявин слушал его доклад.

— Овладев Корчулой, я тут же приказал поднять на крепости русский флаг и повелел привести жителей к присяге на верность императору, — несколько выспренно начал Белли, но Сенявин остановил его:

— Позвольте, а жители вас об этом просили сами?

— Мне думалось, что это не столь важно, — несколько растерянно ответил Белли, — наши войска принудили силой сдать крепость…

— Принудили французов, а не далматинцев, — укоризненно покачал головой Сенявин, — среди них немало иных вероисповеданий, кроме православных.

Помолчав, Белли рассказал, что, оставив на Корчуле дюжину солдат, он двинулся к острову Хвар. Два дня штормило, а накануне французский генерал Молитор прислал в крепость большое подкрепление. Пять дней корабли бомбардировали бастионы, но высаженный десант не смог взять крепость. На кораблях кончалась вода и провиант, и Белли снял осаду крепости. Выслушав доклад, адмирал заметил:

— Как вы доложили, ваши подчиненные сражались храбро и умело. Однако на Корчуле вы оставили ничтожно малое войско, и французы отбили эту крепость. На Хваре же надобно было вначале разведать, сколь войска в крепости. Я полагаю, там их не меньше тысячи. Вашему десанту сие явно было не под силу. На берегу следовало поставить батарею крупного калибра. Небольшие ядра стены не тронули, а лишь жителям урон нанесли. — Сенявин выговаривал не сердясь, доброжелательно. — И последнее. Должно всегда иметь наготове гребные суда, дабы вовремя снять десант без потерь.

Спустя неделю флагман преподал урок успешного взятия Корчулы.

В конце апреля Сенявин на «Селафаиле» с кораблем «Петр» и фрегатом «Автроил» со стороны моря атаковал крепость и взял ее без единого выстрела. Французы в панике бежали на рагузинский берег. С ходу вновь овладев крепостью, адмирал поднял на ней русский флаг лишь по просьбе жителей. Он предоставил им полное самоуправление, освободил от всех налогов. На доброе к ним отношение далматинцы обязались защищать остров от французов вместе с русскими.

Спустя два дня Андрей Лазарев только заступил на вахту, как услышал доклад сигнальщиков:

— На зюйде «Азия» и «Ярослав»!

Северный ветер затруднял маневр, и только к вечеру отряд Белли отдал якоря на рейде Корчулы.

Утром, сменившись с вахты, Андрей попросил у командира шлюпку и сходил на «Ярослав». Для Алексея встреча оказалась неожиданной. Он беспробудно отсыпался в каюте после недельной болтанки в море. Проснувшись, взахлеб пересказывал брату подробности взятия Корчулы. Выслушав, Андрей усмехнулся:

— Однако ваш Белли проморгал-таки остров.

Алексей с легким сердцем пропустил колкость брата.

— А я и сам чуть было в десант не отправился, командир не пустил.

— Еще что придумал, — рассердился Андрей, — рыб захотел кормить?

А сам поразмыслил: «Надобно его к себе забрать».

Через два дня «Автроил» ушел с отрядом Сенявина в Котор. Адмирал решил отбить у французов Дубровник. Однако с наступлением пришлось повременить. Русские моряки обосновались в Адриатике, видимо, прочно, и это давно вызывало нервозность в Париже. Эскадра Сенявина блокировала французские войска на побережье Далмации. Кроме того, русские корабли перерезали торговые и военные коммуникации в Адриатике.

— Император требует немедленно закрыть все австрийские порты для русских судов и впредь не пускать их туда, — потребовали в Париже.

Австрия уступила без раздумий. Из Вены поскакали гонцы во все морские порты — Наполеон повелевает удалить все русские суда и не пускать их, применяя даже оружие.

В это самое время Сенявин отправил в крейсерство линейный корабль «Елену» и фрегат «Венус». Теперь которские торговые суда, плававшие с разрешения Сенявина под русским флагом, без опаски шли в Триест. А французские купцы в Венеции и Истрии всполошились — за две недели отряд капитана 2-го ранга Быченского захватил немало французских судов с ценными товарами на миллион талеров.

Но в середине мая Сенявин получил тревожное донесение Быченского из Триеста — «Австрийцы грозят пленить все суда под российским флагом». Получив донесение, адмирал поднял флаг на «Селафаиле» и с тремя кораблями направился в Триест. Он приказал командиру корабля подойти вплотную к крепости:

— Отдавайте якорь в пистолетном выстреле от крепостных пушек. — Адмирал знал, что комендант генерал Цах запретил военным кораблям подходить ближе чем на пушечный выстрел. Пускай поразмышляет. К тому же выяснилось — австрийцы задержали которские суда и не отпускают их.

Не успели стать на якорь, как на борт поднялся офицер Цаха:

— По повелению императора генерал просит вас отойти от крепости на пушечный выстрел, иначе, — пояснил офицер, — мы вынуждены будем открыть огонь.

Сенявин, улыбаясь, ответил коротко:

— Стреляйте! Я увижу, где ваши ядра упадут, и стану еще ближе.

Смущенный ответом, офицер поспешил уехать.

Наступила ночь. Палубы кораблей осветились фонарями. Команды не спали. У заряженных пушек стояли канониры с зажженными фитилями, вокруг кораблей выставили дозорные шлюпки…

Утром Цах прислал своего адъютанта с письмом. Французы, мол, требуют удаления русской эскадры, иначе они грозят занять город войсками.

«Положение ваше затруднительно, — написал в ответ Сенявин, — а мое не оставляет мне ни малейшего повода колебаться в выборе. С долгом моим и с силою, какую вы здесь видите, не сообразно допустить унижать флаг, за что ответственность моя слишком велика, ибо сие касается чести и должного уважения к моему Отечеству».

С ответом Цах явно не спешил, а поздно ночью из Котор пришли тревожные вести: французы заняли соседний Дубровник, сосредоточивают войска и скрытно готовятся наступать на Котор.

Сенявин задумался. Задержись он в Триесте, и все может обернуться бедой.

На рассвете доложили о прибытии австрийских офицеров, посланных Цахом.

— Проси, — кивнул адъютанту Сенявин.

Он принял их стоя, давая понять, что разговор будет коротким.

— Генерал еще раз просит вас, господин адмирал, покинуть порт ради дружбы наших августейших монархов, — передали парламентеры.

— Мой выбор сделан, — твердо ответил Сенявин. — И вот последнее мое требование: если спустя час, — он посмотрел на часы, — не будут возвращены суда которцев, вами задержанные, то силою возьму не только свои, но и все ваши, сколько их есть в гавани и в море. Будьте уверены, спустя час я начну военные действия. Однако чтобы сего не произошло, прошу оскорбления чести российскому флагу не чинить, поднять его на всех которских судах и не препятствовать им ни в чем.

Внушение подействовало. Не прошло и часа, как на всех которских судах раздались возгласы «Виват!». Расправляемые ветром, над ними затрепетали российские флаги.

В тот же день отряд Сенявина ушел в Котор. Оттуда пришли известия, что генерал Лористон занял Дубровник и двигается к югу. Сенявин решил оттеснить генерала.

Французы, продвигаясь вдоль моря, пока не испытывали забот, но 5 июня 1805 года они впервые были биты.

Общий штурм начался в два часа дня. Пять часов при поддержке корабельной артиллерии с переменным успехом шло сражение в горах и на побережье. Артиллерийская атака кораблей порта, в которой участвовал «Автроил», закончилась успешно. Десант моряков выбил французов с верфи, захватил морской арсенал. Только что Рожнов доложил, что пленил более двадцати вооруженных судов и десятки требак и лодок.

Наконец французы не выдержали натиска. «Таким образом, — вспоминал участник битвы офицер В. Броневский[41], — преоборя укрепления, природою устроенные, и, несмотря на картечи, коими искусственно хотели отразить хитрые храбрых, французы уступали одну за другою три своих линии и батареи, оные защищавшие. Русский штык и дерзость черногорцев повсюду торжествовали… Одержана достославная победа над неприятелем превосходным, предводимым искусным генералом Лористоном, и укрепленная неприступная гора Баргат над Рагузою занята».

Одержав первую победу, Сенявин, не расслабляясь, развивал успех на суше и на море. К концу кампании 1806 года русские моряки установили прочное господство на море и встали надежным заслоном на пути наполеоновских войск в Далмации. Не раз били французов в стычках на море и помогали войскам на берегу «Ярослав» и «Автроил». Но всегда порознь, в разных местах.

Новый, 1807 год братья Лазаревы встречали вместе, на борту фрегата «Автроил». Разместились они в одной каюте, командовали на соседних мачтах. В свободное время эту неразлучную пару можно было видеть за чтением в укромном уголке, а на фрегате таких закоулков сотни. В хорошую погоду, днем ли, ночью, на ходу под парусами или на якоре, Андрей практиковал корабельных гардемарин в мореходной астрономии и навигации. Вообще к наукам Андрей питал пристрастие. Еще при выпуске из корпуса и производстве в мичманы «за отличные успехи в науках пожалован секстаном»[42]. И вот от Адмиралтейств-коллегии совсем недавно опять получил «за обучение гардемарин наукам секстан при похвальном листе».

Глядя на брата, постепенно втягивался в разные изыскания по сложным мореходным предметам и Алексей…

Обстановка на Адриатике в начале 1807 года резко изменилась. Сразу после Рождества пришло сообщение о начале войны с турками[43]. Сенявину предписывалось с эскадрой направиться в Эгейское море, атаковать турецкий флот в Дарданеллах. Теперь адмиралу противостояли два противника на двух театрах. В Адриатике — французы, у Дарданелл — турки.

Сенявин оставил для операций против французов отряд под командой капитана-командора Баратынского, а сам в начале февраля отправился с эскадрой в Эгейское море.

«Автроил» вошел в состав отряда Баратынского, и фрегату пришлось пройти испытания накануне ухода эскадры.

В первых числах февраля фрегат послали разведать укрепления крепости Сплит на Далматинском побережье.

Под покровом ночи фрегат с потушенными огнями подошел к крепости. В предрассветной дымке обозначились крепостные и береговые батареи. Неожиданно ветер стих, и гигантские волны зыби медленно дрейфовали «Автроил» к берегу. На фрегате давно сыграли тревогу, и у заряженных пушек дымились фитили. Первыми открыли огонь береговые батареи. Переложив руль на борт, командир фрегата капитан-лейтенант Бизюкин сумел подвернуть корабль, и шестнадцать бортовых пушек заставили замолчать береговую батарею. Тем временем из-за мыса вывернулись две канонерские лодки и устремились в атаке на «Автроил». И тут наконец-то паруса стали наполняться ветром, и фрегат, лениво переваливаясь на волнах зыби, развернулся навстречу канонеркам. Противник не ожидал такого маневра, и канонерки оказались по обоим бортам «Автроила». Теперь успех дела зависел от сноровки канониров.

Но мастерства русским артиллеристам еще со времен Федора Ушакова занимать не приходилось. Не успели канонерки навести свои орудия, как борта «Автроила» окутались пороховым дымом. Три десятка ядер обрушились на французов. Канонерки развернулись и бросились наутек, а вслед им прогремел еще один залп.

После ухода эскадры «Автроил» крейсировал с другими кораблями отряда вдоль побережья, охраняли которские бухты и острова от французов, огневыми шквалами сдерживали оккупантов, то и дело ущемлявших далматинцев. Там, где они властвовали, с жителей брали непомерные, тягостные налоги, конфисковали без всякого повода имущество, всячески притесняли население. Особое озлобление у французов вызывали симпатии далматинцев к русским. За это они старались «всеми ужасами военного самовластия унизить дух храброго народа, мера терпения его исполнилась, и славяне поклялись погибнуть или свергнуть тягостное для них иго».

Далматинцы на оккупированном побережье тайно сговорились и послали ходатаев к Баратынскому.

В конце апреля на Корчулу пришла шхуна с посланцами.

— Наш народ сплочен общим желанием прогнать вражью силу, — сказал седовласый далматинец, — и соединиться с нашей матерью-Россией. Мы готовы выступить хоть завтра, но просим вашей помощи. Одним нам не управиться.

Баратынский задумался. Не раз слышал он на берегу в Которе и других местах о возмущении среди жителей. Однако после ухода Сенявина в Которе осталось мало войск.

— Друзья, мы всегда были с вами, поможем и на этот раз. Но больше пяти — семи сотен нам не потянуть.

— Спасибо и на этом, — поклонился старик.

Через несколько дней, погрузив на транспорта шесть рот егерей, Баратынский ушел в Корчулу.

Далматинцы рассчитывали выступить недели через две, однако непредвиденный случай ускорил события. По дороге в порт Сплит крестьяне одной деревни убили курьера, который вел себя заносчиво. В отместку французы расстреляли несколько крестьян и сожгли деревню. В соседних деревнях ударили в набат, и далматинцы с яростью напали на мелкие отряды французов, рассеянные по побережью, и истребили их. Генерал Мармон не заставил себя ждать. Карательный отряд в несколько тысяч солдат двинулся на повстанцев «с мечом мщения, расстреливая попавшихся в плен и предавая селения огню».

В середине мая у Баратынского с просьбой о помощи появился взволнованный иеромонах Спиридоний, связной повстанцев.

— Еще раз обещаю вам, отче, всю возможную помощь и покровительство государя нашего. Однако сей же час мы не вольны.

Капитан-командор вышел с монахом на шканцы и показал на топ-мачты, где штормовой ветер трепал вымпел.

— Глядите, отче, — ветер дует нордовый, как говорят моряки, мордотык. Наберитесь терпения. Как только ветер переменится, тотчас снимемся с якоря, пойдем к Брачу и дальше к вашему войску.

Скоро ветер переменился, и отряд, в том числе и фрегат «Автроил», вышел на помощь восставшим. И как раз вовремя…

Хорошо вооруженные регулярные французские войска рассеяли повстанцев и прижали их к берегу.

«При появлении российских кораблей, — описывал это событие мичман Владимир Броневский, — патриоты ободрились, собрались и 25 мая напали на французов. Как сражение происходило у морского берега, то эскадра снялась с якоря, приблизилась к оному и сильным картечным огнем принудила неприятеля отступить и заключиться в крепость. 26-го недалеко от Спалатры (Сплита. — Ред.) высажено было на берег 5 рот солдат и несколько матросов. Французы скоро появились на высотах в таком превосходном числе с двух сторон, что войска наши вместе с 1500 далматцев возвратились на суда. Хотя неприятель, рассыпавшись в каменьях, вознамерился препятствовать возвращению, но, поражаемый ядрами и картечью с близ оставленных судов и вооруженных барказов, скоро отступил с видимою потерею».

Генерал Мармон имел большое превосходство, однако не рискнул начать наступление на юг к Боко-ди-Которо. Впрочем, спустя всего три месяца он войдет в этот город без единого выстрела. По повелению Александра I.

В ту же самую пору эскадра Сенявина славно начала кампанию против турок. Англичане оказались плохими союзниками. Невзирая на обязательства, преследуя свои выгоды, адмирал Дукворт отказался действовать совместно с русской эскадрой, атаковать турок в Дарданеллах и взять Константинополь. Он поспешно увел свои корабли в Египет.

Несмотря на недостаток сил, Сенявин успешно блокировал Дарданеллы, приступом овладел сильной крепостью на острове Тенедос и жаждал сразиться в море с турками. Капудан-паша Сеид-али всячески уклонялся от встречи, но все же Сенявину удалось выманить его из проливов.

10 мая 1807 года эскадра одержала явную победу над турками у Дарданелл. Разгневанный неудачей Сеид-али казнил своего вице-адмирала и двух капитанов.

Спустя месяц с небольшим неподалеку от Афонской горы эскадра под командой Сенявина наголову разгромила превосходящий ее турецкий флот. Перед сражением Сенявин обратился к морякам:

— Надеюсь, что каждый сын отечества потщится выполнить долг свой славным образом.

Успех был полный: турки потеряли восемь судов, русские — ни одного.

Среди взятых в плен оказался турецкий адмирал Бекир-бей. В бою погиб офицер редкой отваги, командир линейного корабля капитан 1-го ранга Дмитрий Лукин.

Увы, плодам своей победы российские моряки радовались недолго, а принесенные ими жертвы оказались тщетными.

Тильзитский мир[44] перечеркнул все славные деяния эскадры Сенявина в Средиземном море.

Секретные статьи договора с Наполеоном гласили:

«Статья первая. Российские войска сдадут французским войскам землю, известную под именем Котор. Статья вторая. Семь островов поступят в полную собственность и обладание его величества императора Наполеона».

Как частенько бывало во времена правления Александра I и как верно потом заметил его внучатый племянник великий князь Николай Михайлович Романов:

«…опять русскому солдату-крестьянину пришлось своей кровью обагрить пол-Европы. Ту же ошибку отца в союзе с Австрией в борьбе с Бонапартом совершил и Александр. Никаких существенных интересов России не было затронуто, одно чувство тщеславия заставило принимать решения, выгодные австрийцам и пруссакам и вредные для русского народа. Но аустерлицкий урок не пошел впрок, и снова на полях Прейсиш-Эйлау и Фридлянда совершились безумные бои под предводительством немца из Ганновера, Беннигсена[45], кончившиеся ни в чью пользу и даже не спасшие от позора поражения под Иеной и Аустерлицем Пруссию и Гогенцоллернов. Русские воины должны были спасать от насилия Наполеона именно тех, которые впоследствии породнились с русским императорским домом и так долго и упорно вмешивались в нашу политику… Русские люди проливали свою кровь, достигая часто блестящих результатов, а перья дипломатов отнимали в один миг все то, что завоевал наш землепашец».

В начале сентября русская эскадра пришла на Корфу.

Еще до прихода Сенявина, получив распоряжение из Петербурга, Баратынский передал французам земли, с таким трудом у них завоеванные.

Иониты и далматинцы утратили все свободы и привилегии самоуправления, дарованные им Ушаковым и Сенявиным. Отныне интересы французских купцов являлись для них законом. На крепостных стенах, над ратушей развевались французские флаги. С грустью смотрели моряки на город, омытый кровью их соотечественников, а теперь «отданный по миру тем войскам, которых мы привыкли видеть пленными, а теперь властелинами, жители в унынии», — сообщал в письме другу гардемарин с «Рафаила» Всеволод Панафидин.

Французы вели себя заносчиво, высокомерно. Сенявин рекомендовал офицерам как можно реже съезжать на берег.

«Несносно хвастовство французских офицеров, — писал Панафидин, — которые составляют теперь здешний гарнизон, до того довело, что были беспрерывные дуэли и съехать на берег почти всегда влекло к какой-нибудь неприятной истории. То желание было общее — оставить Корфу».

Через две недели русская эскадра покинула уже бывшую Республику Семи островов. Ураганные осенние штормы несколько недель жестоко мотали ее в Атлантике. Командующий, сберегая людей, укрыл истрепанные до предела корабли в Лиссабоне. Здесь застало наших моряков известие о войне с Англией. В два раза превосходящие в силе англичане заблокировали Лиссабон. Спасая честь флага, корабли и людей, Сенявин сумел уговорить англичан принять корабли на сохранение до конца войны. Их экипажи возвратились на родину с транспортами.

Отряд Баратынского ушел из Котора в Венецию. Там корабли, в том числе и «Автроил», были проданы за бесценок французам, а офицеры и матросы отправились пешком в Россию.

Солнечным апрельским днем 1810 года в нарядном особняке Державина на Фонтанке поднялся необычный переполох.

Последние пять лет, выйдя в отставку, поэт жил размеренно, без прежней суеты. Зимовал в Петербурге, а лето проводил всегда в своем любимом имении Званке, близ Новгорода. До обеда занимался разборкой своих прежних сочинений, размышлял над записками о прожитом, читал письма, отвечал друзьям. Обедал иногда у приятелей, но чаще приглашал к себе.

Сегодня ожидались к обеду старинные друзья: поэт Иван Дмитриев и директор Российско-Американской компании Михаил Булдаков, свояк Резанова.

В полдень неожиданно в доме Державина появились три брата Лазаревы. Прошло больше года, как прибыл из Англии средний Лазарев — Михаил. Зимой часто он навещал Державина, последний раз гостил на масленицу.

— Помилуй Бог! — взволновался Державин, обнимая братьев. — Андрея и Алешу, почитай, годков пять не видывал? Да вы в чинах все нынче. Кто же главный?

Андрей смутился:

— Две недели тому назад указ государя состоялся, Гаврила Романович. Пожалован я в лейтенанты, ну, меньшие — оба мичманы покамест.

Державин покачал головой, повернулся к жене:

— Ну и ну, Дарья Алексеевна, давно ли пострелами гонялись наперегонки, а нынче… — Державин вдруг хлопнул себя по бедрам и шутливо прикрикнул: — Что же вы не раздеваетесь, проказники?

В гостиной Державин усадил братьев на диван, сам сел напротив в кресло, жадно расспрашивал Андрея и Алексея о всем пережитом. Михаил сидел посредине, слушал внимательно, все для него было в новинку. Он встретился с братьями только вчера. Когда Алексей рассказывал, как эскадра Сенявина выходила из Портсмута и повстречалась с англичанами, Михаил прервал брата:

— Постой-ка, так ты пребывал на адмиральском корабле, на головном?

Алексей согласно кивнул.

— А я ведь шел в той аглицкой эскадре на концевом фрегате!

Андрей пошутил:

— Токмо на морских дорогах такое приключиться может. На сухом пути тоже всякие напасти произойти могут, особливо в чужой стороне. — Он кивнул на младшего брата: — Нам с Алешкой досталось, пока пол-Европы протопали. И все в одной паре сапог, жаль, лапти плести не научились.

— Вам еще повезло, — проговорил Михаил, — Семен Унковский всю Европу прошагал через Францию до Минска.

— Как так? — перебил Алексей.

— Отводил он призовую купеческую шхуну в Англию, а французы его перехватили, в плен взяли. Подробностей не знаю, я накоротке один раз встречал Сеню в Кронштадте. — Михаил загадочно усмехнулся, почесал затылок.

Войну с Англией и Швецией[46] мичман Михаил Лазарев встретил на борту «Благодати» — флагмана эскадры адмирала Ханыкова.

В августе 1808 года эскадра Ханыкова встретилась с англо-шведской эскадрой. Концевой линейный корабль «Всеволод», неудачно маневрируя при слабом ветре, отстал на пять миль. Два английских корабля атаковали его, сильно повредили, и он в конце концов приткнулся к мели в шести милях от Балтийского порта. На выручку с эскадры послали десятки барказов и шлюпок. Командиром барказа вызвался идти Лазарев. Пока спускали барказы и подходили к «Всеволоду», поднялся ветер. Англичане опять налетели на «Всеволод», открыли по барказам и шлюпкам картечный огонь. Барказ с «Благодати» подбили, он пошел ко дну, и Михаил с матросами попал в плен.

— Англичане, — продолжал Михаил, — однако, меня продержали недолго. Благо там оказались знакомые по службе в британском флоте. Спустя две недели нас выменяли на пленных англичан. — Михаил невесело усмехнулся: — Нынче многое быстро меняется. Сегодня союзники, завтра недруги. Однако нам свою выгоду надо бы держать непременно.

Затянувшуюся беседу прервал приход гостей. Разговор продолжался за столом. Проходя через кабинет, мимо книжных шкафов, Державин вспомнил о книгах, которые они с Дмитриевым отправляли в Русскую Америку на шлюпе «Нева» с экспедицией Резанова.

— Все добротно Лисянский передал по описи Баранову, — заверил Булдаков, — Александр Андреевич весьма благодарен был, отписал нам о том. Из тех книжиц библиотеку он составлять начал.

Рассказывая о Лисянском, Булдаков невольно вспомнил о печальной участи Резанова. Все помянули его добрым словом.

— Соколом было взлетел, замыслами переполнился, да, видно, не судьба, — с горечью вздохнул Державин. — Он всегда на подвиг для пользы отечества стремился.

Дмитриев прервал молчание:

— Слыхал я, будто у Николая Петровича, царство ему небесное, роман приключился в Америке?

Булдаков грустно улыбнулся:

— Было дело, он мне перед самой кончиной письмо написал, в том признался. Токмо не все так просто. — Булдаков поднял бокал с вином, посмотрел на свет. — Чувства к той девице питал искренние, однако повинился, что в сердце его место все занято было покойной голубкой Аннушкой.

Булдаков вздохнул и выпил бокал.

Отвлекая его от печальных мыслей, Державин спросил:

— А что, Михайло Михайлович, компания ваша снаряжает суда в Америку?

Булдаков оживился:

— Давно потребно послать туда суда компанейские, однако нынче война, англичане заперли выход в море.

— Не вечно же бойне продолжаться, — включился в беседу Дмитриев, — англичане должны одуматься. Да и с Наполеоном, мыслю, схватки нам не миновать, хотя нынче мы и в союзниках.

Державин переглянулся с Булдаковым, покачал головой. Совсем недавно Дмитриева назначили министром юстиции, видимо, ему известно больше, чем простым смертным.

— Однако будем уповать на мир, — сказал Державин, поглядывая на Лазаревых, — глядишь, замирение произойдет, в страны дальние, в Америку кораблики наши поплывут. — Поэт подмигнул среднему брату: — Не позабыл, Мишутка, про вояжи Григорья Шелихова?

— Он спит и видит себя Куком, — засмеялся Андрей. — Все книжицы его привез из Англии.

— Не токмо Куком надобно восхищаться, — проговорил Булдаков, — и нашим российским мореходам многое по плечу. Вона Юрий Федорович Лисянский тропу в Америку проложил, новые земли открыл в Великом океане. Пример достойный для наших моряков.

Слушая Булдакова, Державин поглядывал на Лазаревых, потом разлил вино по бокалам.

— Позвольте мне, как бывшему в воинской службе шестнадцать годков, высказать пожелание. — Державин повернулся к рядом сидящим Лазаревым и продолжал: — Нынче вы не отроки-гардемарины, а мужчины-офицеры. Власть вам дана над людьми. Властвуйте мудро, справедливо, по-суворовски, во благо отечества. И наиглавнейшее помните, что вы россияне.

Несмотря на возраст, Державин до сих пор отличался в кругу друзей юношеским задором, не скрывал своих порывов и искренних чувств, когда разговор касался родной стороны.

Простившись, бывшие гардемарины отправились на корабли. Алексей получил назначение на фрегат «Перун», Михаил возвратился на двадцатипушечный бриг «Меркурий», Андрей ждал направления от Адмиралтейств-коллегии. Война с Англией продолжалась вяло, ни шатко ни валко…

В природе грозовые тучи весьма редко заволакивают небо в зимние месяцы. Такие явления происходят раз в несколько лет. Закономерно, что первые грозы гремят с наступлением теплого времени, весною. В летнюю жаркую пору они довольно часты.

Само приближение грозы знаменуется вполне определенными признаками. Обычно первыми приметами служат едва различимые еще белесые тучки на далеком горизонте. Через некоторое время они разрастаются, и угрюмая пелена заволакивает полнеба. Чем ближе надвигается мрачная громада, тем тоскливей и тревожней становится вокруг, а душа сжимается в предчувствии неотвратимого грохота…

Но грозы гремят не только на небе. И на земле они чреваты лихолетьем. Со времен Тильзитского мира не прошло и трех лет, а Наполеон все явственнее понимал, что «путь к Англии лежит через Россию». Скоро непрочность мира уяснил и Александр. Когда Наполеон передал ему через русского военного атташе князя Волконского: «Мир — как яблоко. Мы можем разрезать его на две части, и каждый из нас получит половину», — Александр заметил: «Сначала он удовольствуется одной половиной яблока, а затем потянется и к другой…»

На берегах и Темзы и Невы прекрасно осознавали, что война не нужна ни России, ни Англии.

Видимо, поэтому лондонское адмиралтейство сочло благоразумным в кампанию 1810 года не проводить военных операций против русского флота в Балтийском море. Однако война пока продолжалась, и Кронштадтская эскадра охраняла морские рубежи от неприятеля. В ее строю находился и бриг «Меркурий».

Глубокой ночью, в октябре, в штормовую погоду «Меркурий» шел курсом вест неподалеку от Толбухиной косы. Бушевавший шторм выбросил в районе Толбухина маяка несколько канонерских лодок. Там же люгер «Ганимед» сел на мель, терпели бедствие другие суда. «Меркурий» спешил на выручку — спасать людей, помочь товарищам в беде.

Вахтенным начальником стоял Лазарев. Он пристально всматривался вперед: чуть позади него находился командир корабля капитан-лейтенант Богданов. Шквалистый ветер вперемежку с дождем и мокрым снегом яростно бил в лицо. Внезапно Лазарев повернулся к Богданову:

— Справа проблеск фальшфейера.

Командир поднял подзорную трубу. Серая пелена плотной завесой окружила корабль.

«Может быть, почудилось?» Богданов опустил трубу.

За короткую совместную службу он убедился, что Лазарев в таких случаях не ошибается.

— Приводите к ветру. — Командир оперся о фальшборт, всматриваясь в серую, непроницаемую мглу.

Заливистая трель боцманских дудок понеслась над палубами, матросы споро исполнили команды. Корабль лег в дрейф. Полчаса спустя завеса дождя постепенно рассеялась, и ветер окончательно разогнал пелену. Прямо по корме взметнулись в небо два фальшфейера. Оторвавшись от трубы, Богданов покачал головой:

— Люгер, четыре канонерки и еще что-то… Многовато. — Повернулся к Лазареву: — Подойдем ближе на пять кабельтовых и ляжем в дрейф. Прикажите спускать оба катера и барказ. Вызвать охотников, кто из господ офицеров.

— Есть, господин капитан-лейтенант! — Лазарев просяще смотрел на командира. — Дозвольте мне идти…

Богданов, вскинув брови, спросил:

— А вахта?

— С вашего разрешения старшему офицеру передам…

Тот мгновение раздумывал: «А ведь не рисуется, всякий раз охотником вызывается, когда риску немало, и все у него быстро и ладно получается, такой выдюжит». Шквал ветра рванул грот, брызги окатили стоящих на мостике.

— Добро, Михаил Петрович. — Он кивнул на поднявшегося на мостик офицера: — Будьте за старшего.

Больше Богданов не добавил ни слова. Знал, что Лазарев сообразно обстановке примет самое верное решение. Через четверть часа барказ и катера отвалили от борта «Меркурия». Когда Лазарев с людьми прибыл к аварийным судам, барказ со шлюпа «Сибирь», выброшенный на мель ударом большой волны, разломало, в воде барахталось с десяток матросов.

— Шапирев, спасай людей! — крикнул Лазарев в рупор. — И отправляйся с ними на «Меркурий».

Спасательные работы Лазарев начал с канонерок, им приходилось весьма тяжко: ветер прижимал их к мелководью, волны, захлестывая через борт, заливали суда. Пришлось с одной канонерки снять всех людей — вода полностью залила ее и хлестала в днище, в пробоину. Остальные три канонерки катера сняли с мели — сидели они неглубоко, — и Лазарев с подоспевшим Шапиревым отбуксировали их еще засветло на «чистую» воду.

Много хлопот принес севший на мель носовой частью люгер «Ганимед». Уже совсем стемнело, когда Лазарев поднялся на борт «Ганимеда». Быстро осмотрев судно изнутри, он предложил командиру выкинуть за борт большую часть балласта.

— После того ваш верп заведем с кормы и возьмем на буксиры, сообща попытаемся стащить с мели.

Командир люгера, с серым лицом, не спавший трое суток, утвердительно кивал головой. Пока перегружали многопудовый верп, якорный канат и заводили якорь, минула полночь. Всю ночь жгли фальшфейеры. Временами мокрый снег с дождем скрывал и корабли, и спасательные суда, приходилось действовать на ощупь. С «Меркурия» спустили еще одну шлюпку. Матросы на барказе и трех шлюпках с нечеловеческими усилиями выгребали против волн и ветра, стягивали люгер с мели. Втугую натянулся якорный канат заведенного с кормы верпа. Вся команда люгера навалилась дружно на вымбовки. Дюйм за дюймом незаметно для глаз начал вращаться шпиль, выбирая канат.

Едва рассвело, на судах осипшими голосами, без команды, дружно и протяжно закричали: «Ура-а!» Люгер нехотя сполз с места, стал на ровный киль. Через час после осмотра корпуса с «Ганимеда» передали семафором, что течь небольшая, можно следовать в гавань. К вечеру «Меркурий» и «Ганимед» благополучно возвратились в Кронштадт.

2 ноября 1810 года главный командир Кронштадтского порта доносил рапортом министру морских сил: «Бриг «Меркурий», посланный для снятия с мели люгера «Ганимед», 31 числа минувшего месяца возвратился в Кронштадт вместе с люгером благополучно… Командир брига «Меркурий» капитан-лейтенант Богданов в особенности представляет мне, что находящиеся на бриге мичмана Лазарев и Шапирев во время заморозков и свежих ветров при подании помощи канонерским лодкам и при спасении людей с разбитого барказа, принадлежащего шлюпу «Сибирь», все поручения по службе исполняли с отличным усердием и ревностью, мичман же Лазарев, отправленный им, г. Богдановым, на барказе с верпом и кабельтом от Толбухина маяка… для подания помощи люгеру «Ганимед», доказал при сем случае совершенную его деятельность…» Спустя два месяца Михаила Лазарева произвели в лейтенанты.

В эту кампанию ему не пришлось проявить себя в поединках с англичанами. Британские корабли не появлялись на Балтике, и хотя война формально не окончилась, старинным торговым партнерам, России и Англии, она была невыгодна. Однако англичане иногда перехватывали суда русских купцов в море Баренца. Под занавес кампании 1810 года они таки обмишурились. В середине августа шкипер Матвей Герасимов повел небольшую купеческую шхуну из Архангельска в Норвегию с грузом пшеницы. На траверзе Нордкапа русскую шхуну перехватили линейный корабль и фрегат англичан и взяли ее в плен. На борт шхуны высадили офицера и семь матросов. Герасимова и трех его спутников заперли в трюм и выставили часового, а шхуна под командой офицера и управлением матросов легла в кильватер отряду, направлявшемуся в Англию. Однако русские моряки оказались не робкого десятка. Через два дня начался шторм. Ночью караван раскидало в разные стороны. Россияне разобрали палубу, скинули за борт часового, остальных англичан скрутили и заперли в форпик. Развернув шхуну, Матвей Герасимов привел ее в норвежский порт Варде. Там он сдал коменданту пленных под расписку, выгрузил пшеницу и благополучно возвратился домой в Колу. За подвиг Матвея Герасимова наградили Георгиевским крестом.

Как-то получилось, что англичане потеряли интерес к подобным акциям в следующую кампанию.

На Балтике в это время установилось затишье. Кронштадтская эскадра крейсировала на подступах к Финскому заливу. В ее составе исправно патрулировал «Меркурий».

Командир брига не преминул отметить своего лейтенанта Михаила Лазарева: «…поведения весьма благородного, в должности знающ и отправляет оную с особенным радением…»

Гроза двенадцатого года

На море безветрие и тишина предшествуют буре. Кипение страстей бытия человеческого тоже начинается не вдруг. Симптомы накала заметны не сразу и доступны взорам далеко не всех смертных.

…Десять с лишним лет назад, в ссылке, в Кончанском, Суворов, наблюдая за успехами молодого Бонапарта, проговорил:

— Далеко шагает мальчик! Пора унять.

Вскоре Австрия и Италия призвали Суворова в спасители. Едва он отвел от них угрозу[48], как был ими же предан.

Маршал Франции Массена говорил, что отдал бы все свои победы за один Швейцарский поход Суворова.

Беда навалилась на русскую армию после неожиданного приказа Павла I — покинуть Италию — и предательства австрийцев. Эрцгерцог Карл увел свои войска, открыв дорогу французам. Нечеловеческими усилиями армия Суворова, перехитрив противника, преодолела Альпы и сразилась с французами. Раздетая, голодная, изможденная переходом через Альпы, армия чудо-богатырей преодолела натиск намного превосходящих сил французов. Русские солдаты действовали штыками против французских орудий. Суворов отбил все атаки Массены и с честью отвел сохраненную армию. Старый полководец восхищался своими гренадерами:

— Орлы русские облетели орлов римских.

Европа восторгалась подвигами русских солдат. Суворов все еще строил планы, не оставлял надежды сразиться с Наполеоном. Но в это время генерал Бонапарт решал более важную для себя задачу. Он подбирался к вожделенной императорской короне. К тому же Суворов был подвластен своему самодержцу. Повелением императора его армия срочно отзывалась в Россию.

Пока снедаемый недугами полководец добирался до Петербурга, царские милости сменились опалой. Прославленному воину предписано было въехать в столицу вечером, торжественной встречи и почестей не велено было оказывать. Зимний дворец для него закрыт. Надлежит остановиться в доме его племянника, графа Хвостова…

Огорченный ничем не объяснимой немилостью, Суворов слег. Грустные вести раньше всех узнают друзья. Неделю спустя к близкому приятелю Дмитрию Хвостову приехал встревоженный Державин. Не раз общался он прежде с отважным полководцем. Чем-то походили они друг на друга — независимостью суждений, строптивостью, простотой нравов.

Теплым, солнечным майским днем Суворов встретил поэта с улыбкой, смеясь, спросил:

— Какую же, дружок, ты мне напишешь эпитафию?

Державин, почти не раздумывая, ответил:

— По-моему, слов много не нужно: «Тут лежит Суворов».

Полководец оживился:

— Помилуй Бог, как хорошо!

Потомкам Суворов оставил свои заветы и вечную славу побед русского солдата. Предрек он и будущее: «Тщетно двигнется на Россию вся Европа. Она найдет там Фермопилы, Леонида[49] и свой гроб».

Весной 1810 года Наполеон затребовал книги по истории России, ее особенностях. К осени французский император свыкся с мыслью, что окончательно утвердиться в Европе возможно, только поставив на колени Россию. Тогда Англия сама преклонится перед ним, задушенная континентальной блокадой.

Для Петербурга замыслы Наполеона не были новостью. Еще два года назад в Эрфурте Талейран[50] впервые предал Наполеона. Михаил Сперанский[51] по поручению Александра через посольского чиновника в Париже Карла Нессельроде имел прямую связь с Талейраном. За большие деньги в Петербурге знали все планы Парижа.

Талейран называл время начала войны — лето 1812 года.

В начале 1812 года Наполеон заключил союз с Пруссией и Австрией против России. Они обязались выставить десятки тысяч войск. Остальная Европа уже лежала у его ног…

22 июня Наполеон подписал свой приказ по Великой армии:

«Солдаты, война начата. В Тильзите Россия поклялась в вечном союзе с Францией и клялась вести войну с Англией. Она теперь нарушает свою клятву. Она не хочет дать никакого объяснения своего странного поведения, пока французские орлы не перейдут обратно через Рейн, оставляя на ее волю наших союзников. Рок влечет за собой Россию: ее судьбы должны совершиться. Считает ли она нас уже выродившимися? Разве мы уже не аустерлицкие солдаты? Она нас ставит перед выбором: бесчестье или война. Выбор не может вызвать сомнений. Итак, пойдем вперед, перейдем через Неман, внесем войну на ее территорию… война будет славной для французского оружия».

Через два дня французская армия перешла Неман без объявления войны. Наполеон сам руководил переправой у Ковно. «Я иду на Москву, — сказал он, выступая к русской границе, — в одно или два сражения все кончу… Без России континентальная система — пустая мечта…»

Адъютант хранил особый заветный портфель из красного бархата с планом похода. Серебряное шитье сверкало на бархате — лавровые венки, звезды и пчелы, а по углам вышитые буквы «N».

Первоначально Наполеон придавал важное значение действиям войск вдоль Балтийского побережья. По плану готовилась эскадра в Балтийское море, — через Шлезвигский канал должны были пройти на Балтику сотни канонерских лодок. Захватив шведскую Померанию вместе с Штеттином, французы рассчитывали захватить Ригу, а оттуда открывалась прямая дорога к Петербургу.

Однако Наполеон передумал. Ему доложили состав русского флота — более трех сотен одних канонерских лодок для прибрежных действий. К тому же Швеция предложила России военный союз, и шведская эскадра, соединившись с русскими, стала надежным заслоном замыслам Наполеона на море…

Поэтому он решил основной удар нанести в направлении Смоленска. Рассчитывал в ближайшие недели навязать русским войскам решительное сражение, разгромить их и диктовать им свои условия. Но впервые Наполеон просчитался…

Как всегда, Наполеон тщательно изучил расстановку командующих русскими армиями и нашел, что все карты на его стороне. Беннигсен — «неспособный», на вторых ролях, как и Багратион. Кутузов — не у дел. Главнокомандующий Барклай-де-Толли — среднего уровня генерал, к тому же в его распоряжения беспрестанно вмешивается «сама посредственность» в военном деле — Александр I.

Наполеон не скрывал иронии. В Вильно к нему приехал посланец Александра I генерал-адъютант Балашов с последним предложением о мире. Отзываясь о русских генералах, Наполеон с насмешкой выговорил ему: «Что все они делают? В то время как Пфуль предлагает, Армфельд противоречит, Беннигсен рассматривает, Барклай, на которого возложили исполнение, не знает, что заключить, и время проходит у них в ничегонеделании!»

Продолжая наступление, Наполеон занервничал, шли недели, он желал сражаться, а русские ускользали от него, уклоняясь от схватки…

Наступая на восток, Наполеон двинул часть войска в сторону Петербурга. Вместе с главными силами через Неман переправился Макдональд, занявший 18 июня Россиены. Оттуда он послал дивизию пруссаков к Риге, которая запирала путь к русской столице.

Но русский флот вторично расстроил планы французов: канонерские лодки, расставленные по Двине, не допустили противника к переправам и не дали ему развернуть силы. Командующему прусской дивизией Граверту пришлось осадить Ригу на дальних подступах.

Со стороны моря вдоль побережья Рижского залива крейсировали отряды кораблей. Один из них под начальством капитана 2-го ранга Иринарха Тулубьева патрулировал южнее Либавы. Кроме флагмана — фрегата «Амфитриды» и других кораблей в составе отряда плавал бриг «Феникс». На бриг месяц назад прибыл лейтенант Михаил Лазарев.

В середине кампании Лазарев расстался с «Меркурием». Тепло прощались с лейтенантом Лазаревым офицеры и команда брига, на борту которого он отплавал две кампании, а теперь был назначен на бриг «Феникс». Здесь ждала приятная встреча с командиром брига, его прежним наставником и старшим товарищем по кадетскому корпусу Павлом Дохтуровым… На отряд капитана 2-го ранга Иринарха Тулубьева возлагалась задача прикрытия побережья Балтики и Рижского залива от возможных атак французских кораблей. Корабли крейсировали на линии Либава — Виндава.

…Ранним июльским утром отряд кораблей под командой Тулубьева пришел на Либавский рейд. Корабли легли в дрейф. Тулубьев осмотрел в подзорную трубу берег… «Кажется, все спокойно».

— Спустить десятивесельный катер. Торсона[52] ко мне, — распорядился он по вахте.

Через минуту-другую на шканцы спешил худощавый, молодцеватого вида мичман.

— Мичман Торсон прибыл, — доложил он командиру.

Не оборачиваясь, Тулубьев поманил мичмана.

— Пойдете на почту, ежели есть корреспонденция — заберете. Воды у нас в обрез. Возьмите все порожние анкерки и наливайтесь. В гавани будто все тихо, однако к берегу подходите сторожко. Парус не спускайте.

Командир не зря осторожничал. До берега оставалось чуть меньше кабельтова. Торсон приказал чуть потравить шкоты, чтобы сбавить ход. Катер вот-вот приткнется к пристани. Вдруг из кустов выскочили двое солдат.

— Братцы! — крикнул мичман. — Кто у вас командир?

Солдаты переглянулись и о чем-то заговорили. Только теперь Торсон разглядел на солдатах странную форму.

«Так это французы!» В тот же миг вдали, из-за сарая выскочили десятка два солдат в черных мохнатых шапках и бросились к приближающемуся катеру.

— Шкоты стянуть! — скомандовал мичман и, мгновенно переложив руль, развернул катер.

Едва катер успел повернуть на другой галс и набрать ход, с берега раздался залп, засвистели пули. Вскрикнув, повалились на банки два матроса, застонали раненые.

— Всем под банки! — крикнул мичман, зажимая рану в бедре, из которой хлестала кровь.

Матросов будто ветром сдуло. Они в один миг улеглись под банками на днище. Теперь толстые борта надежно укрыли людей от вражеских пуль. Очередным залпом продырявило парус в нескольких местах. Через минуту пули шлепались уже за кормой, падали с недолетом.

Катер, набрав ход, устремился к фрегату, удаляясь от коварного берега.

Тулубьев передал на все корабли: «Берег занят неприятелем. Отойти мористее».

В полдень на фрегате отслужили панихиду и похоронили, по обычаю, в море трех убитых матросов.

— А вы молодец, Константин Петрович, не оплошали, — похвалил командир смущенного Торсона вечером в кают-компании.

Тулубьев особенно не удивлялся. Три года назад, в пятнадцать лет, Торсон гардемарином проявил отвагу в войне со шведами и досрочно получил звание мичмана.

В тот же день Тулубьев отправил рапорт министру морских сил: «Сего месяца, 9 числа… мичман же Торсон, хотя быв ранен, однако взял сам руль и людям велел лечь под банки… солдаты, не переставая палить вдогонку, ранили под банками еще пять человек матросов…»

Друзья и товарищи по отряду поздравили Торсона. Не преминул похвалить при случае младшего товарища и Лазарев. Торсон был на шесть лет моложе.

— А ты молодец, сноровка у тебя добрая, всех нас опередил.

Судьба еще сведет их, а потом разбросает навсегда по разным сторонам России.

А через три недели произошел удивительный случай. В отряд на имя Торсона поступил именной царский указ: «Господину флота мичману Торсону. Во изъявление внимания моего к неустрашимости, оказанной Вами 9-го сего июля, будучи посланы на катере в Либаву нашли там неприятеля и несмотря на полученную от него рану употребили все меры к спасению команды вашей, всемилостивейше жалую Вас кавалером ордена св. Анны 3-го класса, коего знак при сем препровождается».

Торсон оказался первым моряком Российского флота, награжденным за храбрость в Отечественной войне 1812 года.

Скоро привелось и его сослуживцам показать себя в бою.

Полчища захватчиков двинулись в глубь России, завязались бои под Смоленском. А пруссаки тем временем пытались захватить Ригу.

Чтобы отвлечь силы врага от Риги, в тыл французам, к Данцигу, вышла эскадра кораблей. В кильватерном строю эскадры шел сорокапушечный бриг «Феникс».

В полдень 19 августа эскадра стала на якорь на рейде Данцига. Корабельная артиллерия ударила по Данцигской крепости. Лейтенант Дохтуров был доволен. Первым вызвался идти охотником в десант Лазарев. Три с небольшим месяца, как пришел он на бриг, а командир нахвалиться им не может. И в боевых перепалках всегда храбр и находчив, и в совместном плавании с эскадрой на вахте точно держит место в строю. В отдельном плавании Дохтуров приноравливал свой отдых к вахте лейтенанта Лазарева. Был уверен в нем, как в себе, и даже более. В штормовую ли погоду, ночью ли примечал, что Лазарев в искусстве управления кораблем достиг командирских высот… С матросами тверд, но они все команды лейтенанта выполняют сноровисто, дружно…

Трель дудок вызвала на верхнюю палубу десант моряков. Наклонившись у боканцев, Лазарев давал последние команды на погрузку людей и оружия в барказ. Десант успешно провел демонстрацию штурма. Французы спешно снимали войска с осажденной Риги, послали к Данцигу резервы, предназначавшиеся для армии Наполеона, двигавшейся к Москве.

Выполнив задачу, десант почти без потерь 4 сентября 1812 года вернулся на корабли. В эти дни далеко на востоке, на Бородинском поле решалась судьба России. Русская армия под водительством нового главнокомандующего Михаила Илларионовича Кутузова в конце концов принудила отступить полчища Наполеона. Бросив остатки своих войск, Наполеон уехал в Париж, формировать новую армию.

За кампанию 1812 года Михаила Лазарева наградили серебряной медалью. Он уже старший офицер на бриге.

В следующую кампанию «Феникс» крейсировал из Свеаборга по Финскому заливу, на дальних подступах к столице.

Военные действия постепенно откатывались на запад. Русские войска вступили в новые схватки с неприятелем уже без легендарного вождя. В далекой Саксонии, в городе Бунцлау, в боевых порядках наступавших войск внезапно скончался Михаил Кутузов…

Балтийские моряки, помогая армии, блокировали устье Вислы и поддержали огнем артиллерии штурм Данцига, который вскоре капитулировал.

В конце мая, вдали от базы, простудился и слег Дохтуров. Лазарев две недели в штормовую погоду управлял бригом. По нескольку раз в день наведывался он к командиру, лежавшему в горячке. Наконец болезнь отступила, но сил потерял много, даже встать с койки не смог.

С трудом подняв голову, Дохтуров виновато проговорил:

— Вот и случилось тебе, Михаил Петрович, капитанствовать в беду, но я завтра, пожалуй, встану.

— Что ты, Павел Афанасьевич, до прихода в Ревель я тебя отсюда не выпущу. А за корабль беспокойства не имей, все будет в лучшем виде.

— Где мне с тобой спорить, — болезненно улыбаясь, махнул рукой Дохтуров, — валяй, токмо шканечный журнал поутру мне докладывай каждодневно.

Когда дверь каюты закрылась, Дохтуров, забываясь в дремоте, в самом деле не испытывал тревоги.

За долгие годы, со времен Морского корпуса, близко сошлись они с Лазаревым. Всего два года разделяло их по старшинству службы, но Дохтуров не раз убеждался, что младший по формальным статьям Лазарев во многом не уступает ему. Удивляла в товарище завидная внутренняя приверженность корабельной службе.

Как-то погожим вечером засиделись вдвоем в кают-компании после ужина. Только что за столом препирались мичмана, где лучше проводить время после окончания кампании. Скорей бы ледостав, разоружить корабли да и на берег.

— Непонятны мне такие суждения флотского офицера, Павел Афанасьевич, — огорченно сказал Лазарев, когда они остались вдвоем с командиром. — Всякий человек, простолюдин ли, хлебопашец, ремесленник или околоточный, должен, по моему мнению, честно, за совесть творить свое дело на пользу отечеству. Ежели тебя государство обучило, то ты должен ему вернуть долг сполна. Я так иначе, чем в корабельной службе, не мыслю свое существование. Поверишь, Павел Афанасьевич, другой раз среди кампании вдруг попадешь по службе на берег — более двух-трех дней не выдерживаю, тоска берет по «Фениксу». А уж когда кампания к окончанию близится, так и сосет под ложечкой. Вспомню, что зиму предстоит ошиваться на берегу, скукой время коротать. Добро, хоть книжицы дельные нынче появились. Юрия Лисянского о плавании кругом света читал?

Дохтуров отрицательно повертел головой, крикнул вестовому принести чай и спросил с некоторой ехидцей:

— Ну и что же ты предлагаешь?

Михаил встрепенулся:

— Помнишь, у англичан как? Служба идет без перерывов, и зимой и летом. Благо у них море не замерзает и есть в том нужда. Земли свои заморские оберегать и выгоду иметь в коммерции огромную. Для того им флот потребен немалый. У британцев, почитай, одних линейных кораблей более сотни. Такой флот денег стоит больших. Ты повидал, чай, как аглицкие проворно набивают мошну в Америке, Вест-Индии, других местах. Затраты свои на корабли сторицей окупают. Да и спуску неприятелю не дают.

Лазарев отпил чай и продолжал:

— И у нас мастеровые умельцы не уступят аглицким, однако там, — он указал наверх, на подволок. Лазарев был откровенен с Дохтуровым, знал, не выдаст, — не возьмут никак в толк завет нашего создателя Великого Петра. На всякое излишество средств уходит немало, а на корабли денег нет. Не имеют, видимо, полного понятия о пользе для отечества дальних вояжей.

Дохтуров возразил:

— Ну, не скажи, вслед тому же Лисянскому ушел в Америку на «Неве» Гегемейстер, потом наш военный шлюп Василия Головнина[53].

— Все так, Павел Афанасьевич. Но ты ж слыхал, что с «Невой» беда приключилась, «Диану» пленили англичане, но Головнин их перехитрил, а затем и ему не повезло. Коварные японцы захватили и два года в плену держали.

— Ну, вот видишь, сколь забот испытывают наши мореходы, — ухмыльнулся Дохтуров.

— Тем паче любопытнее идти вслед им в океан, свои пути-дороги отыскивать, себя испытать.

— Что так-то резво метишь?

Лазарев не смутился, словно и ждал этого вопроса.

— Жизнь коротка, Павел Афанасьевич, всяк человек, я понимаю, должен себя по силам своим и способностям на подвиг готовить. Мир велик, в океане множество тайн кроется. Потому хочется поболе изведать, страны многие посетить, повезет, так и земли новые обрести для отечества.

В том, что Лазарев не оставил этих своих мыслей, Дохтуров убедился месяц спустя. Во время одной из редких стоянок в Кронштадте он взял с собой Лазарева для корректуры путевых карт, и они отправились в контору службы маяков. Там их встретил директор маяков Финского залива капитан 1-го ранга Спафарьев, с которым Дохтуров был знаком. Дохтуров представил Лазарева.

— Как нынче в морях, поспокойнее небось? — улыбаясь, спросил Дохтурова Спафарьев.

— Потише стало, Леонтий Васильевич, супостат, почитай, за Вислой отступает. Дело ближе к миру.

— То верно, — согласился директор маяков, — оно, видно, так, раз господин министр коммерции на Аляску плавание затевает…

— Коим образом?

— Подобно вояжу «Невы» и «Надежды», по делам Российской нашей компании в Америке.

— Позвольте спросить, господин капитан первого ранга, имеются в виду господа Лисянский и Крузенштерн? — Голос Лазарева выдавал волнение. Спафарьев доброжелательно смотрел на молодого лейтенанта.

— Совершенно верно, господин лейтенант, только, по всей видимости, вояж единым кораблем свершится.

Лазарев понимающе кивал головой.

— Он у нас плаваниями далекими давно грезит, — сказал Дохтуров.

— В том дурного ничего нет, — Спафарьев серьезно посмотрел на Лазарева, — токмо для того много знать и уметь надобно.

— По сей части лейтенант Лазарев хоть нынче приуготовлен, — ответил за товарища Дохтуров…

Спафарьев и раньше был наслышан от командиров «Благодати» и «Меркурия» о незаурядном молодом офицере. Такие офицеры в те времена были в Кронштадте наперечет…

В разгар кампании «Феникс» зашел пополнить припасы в Ревель. Июльское солнце уходило за горизонт, бросая напоследок прощальные блики на зеркальную поверхность моря. Стоял полный штиль, и бриг, буксируемый шлюпками, медленно втягивался в гавань. Когда отдали якоря, вывалили трап и выстрел, командир отправил Лазарева отдыхать. Почти двое суток тот не покидал верхнюю палубу. Наскоро выпив чай, Михаил, не раздеваясь, прилег на койку.

Дверь каюты без стука распахнулась, в каюту ворвался младший брат Алексей, схватил Михаила за плечи, затормошил.

— Будто с неба свалился! — Братья обнялись, лицо Михаила озарилось изумленной улыбкой. — Каким ветром и откуда тебя занесло?

— Долго рассказывать, братец милый. — Алексей сел рядом на койку, обнимая брата. — Нынче я оказией из Англии с эскадры вице-адмирала Тета Егор Егорыча.

В каюту заглянул Дохтуров.

— Нехорошо, Михаил Петрович, получается. Корабельные правила непозволительно нарушать. Приглашай братца в кают-компанию, он небось проголодался.

— Стало быть, — продолжал за ужином Алексей, — в конце октября, когда супостат начал отступать из Москвы, наша «Северная звезда» в эскадре контр-адмирала Коробки Максима Петровича покинула Кронштадтский рейд. Направились мы повелением его величества в Немецкое море. Там соединились с эскадрой вице-адмирала Тета. Затем крейсировали с английской эскадрой у берегов Франции и Дании, блокировали порты, обстреливали крепости. В устье Шельды наглухо заперли французскую эскадру. Наша «Северная звезда» поизносилась в штормах, стали в ремонт, а меня переписали к вам на «Феникс». — Алексей рассказывал долго.

Иногда корабли русской эскадры заходили в английские порты Ширнесс и Блэкстекс, укрывались там во время зимних штормов, ремонтировались. Во время стоянок офицеры встречались с товарищами с других кораблей, коротали время за чашкой чаю, бокалом пунша или вина, что позволяли их кошельки.

Михаил разлил остатки вина, кивнул вестовому, чтобы открыл еще бутылку портвейна, и спросил:

— Ты, часом, про Андрея вестей не имеешь?

Алексей весело посмотрел на брата, пригубил вина.

— Как же, мы с ним вместе уходили из Кронштадта. Он на семидесятипушечном «Борее» отправился. В Ширнессе встречались, тебя вспоминали. Кстати, с Андреем вместе на «Борее» служит Сеня Унковский. Встречал там Сашу Авинова, Алексея Шестакова. Ты, чай, их не позабыл? — шутливо закончил Алексей.

Михаил толкнул брата.

— Ты, братец, этим не шуткуй, дал бы тебе по затылку. Да ладно уж, прощаю по молодости. Выпьем за дружков наших, которые в дальних морях…

До осенних штормов крейсировал «Феникс» на Балтике. Корабль посылали и к устью Вислы, и к Данцигу на помощь армии. В плавании теперь Дохтуров имел больше передышек. После болезни он доверял Лазареву корабль и в шторм, и ночью. Временами советовался с ним в сложной обстановке. И не припомнил случая, когда мнение подчиненного было ошибочным. Инициатива, смелость, расторопность, быстрота принятия решения в мгновенно меняющейся морской обстановке, помноженные на глубокое знание морских наук, — качества, которые выделяли Михаила Лазарева из среды сверстников. И еще — беспредельная честность и добропорядочность.

В конце кампании Дохтуров подтвердил прошлые отзывы о Лазареве: «…поведения весьма благородного, в должности весьма знающ».

За спиной лейтенанта Лазарева двенадцать кампаний на море, а ему нет еще и двадцати пяти.

Корвет «Суворов»

Необозримые морские дали, бескрайние океанские просторы… Мировой океан до сих пор хранит немало тайн и загадок в глубинах своих. Из океана вышла жизнь. Извечна тяга человека к познанию неведомого, желание идти вперед, наперекор стихии и опасностям. Все это дает океан. Шестьдесят столетий бороздит его просторы человек, пятьдесят веков плещут паруса над океаном.

Водная стихия разделила некогда материки, а затем связала их накрепко вновь — развились мореплавание и торговля. Славяне стали мореходами десять веков назад. Стойко обороняли морские рубежи на Балтике новгородцы, у берегов Понта Эвксинского[54] — запорожцы.

Столетиями отсечена была Россия от воды.

Русичи соприкоснулись с океаном намного позднее держав европейских не по своей вине. Испания, Голландия, Британия веками создавали свой флот. Сотни лет потребовались этим странам, чтобы выйти в океан, обойти вокруг света.

Петр Великий вывел Россию к морю. Памятуя главную заповедь — «всякий потентат, который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет. А который и флот имеет, обе руки имеет», — Петр мудро усмотрел великое преимущество «другой руки». Армия всегда завоевывает земли силой, войной. Нет войны, нет и новой земли. Флот совсем другое дело. Океан — не суша. Здесь не обозначены границы держав, и на воде не обитают дикие племена. Плыви куда душа пожелает, ищи где хочешь и что хочешь. Что обрел — то твое. Обозначай угодным тебе символом обретенную вновь, никем не захваченную землю, и она твоя или того, кто тебя послал. В этом корень отличия «обеих рук» — армии и флота любого государства. В этом великое преимущество флота перед армией. И в мирное время флот исправно несет государственную службу. Кроме защиты морских рубежей отечества извлекает пользу из недр Мирового океана, а значит, не ест хлеб даром.

Через десяток лет после спуска первого корабля на Балтике, еще шла война со Швецией, Великий Петр послал на берега Тихого океана навигаторов Евреинова и Лужина[55]: «Ехать вам до Тобольска и от Тобольска, — наставлял их Петр I, — взяв провожатых, ехать до Камчатки и далее, куда вам указано, и описать тамошние места: сошлась ли Америка с Азией, что надлежит зело тщательно сделать не токмо зюйд и норд, но и ост и вест, и все на карте исправно поставить».

Море стало страстью Петра I. Первыми из европейцев достигли тихоокеанских берегов Северной Америки Федор Гвоздев и Иван Федоров. По наказу Петра I Чириков[56] и Беринг[57] позднее «чаяли берега американские». Один из петровских питомцев, вице-адмирал Федор Головин в 1732 году первым из россиян замыслил кругосветное плавание. Он предложил снарядить и отправить Великую северную экспедицию на Тихий океан не «сухим путем», а морем. Недалекие бироновские правители отвергли его предложение. Однако неугомонному Федору Головину почему-то не хотелось оставлять потомкам честь первопроходцев, и он подал императрице Анне Иоанновне представление: «…дабы через оное нижеозначенное мое предложение корабельный флот к вечной славе в других морях произвести… В изыскании же Америки может быть великая государственная польза…»

Открытые земли Америки оказались богатыми пушным и другим зверем; для его промысла охочие люди стали селиться по берегам Северо-Западной Америки, за короткое время создали здесь благоустроенные поселки, установили добрососедские отношения с местными племенами алеутов, эскимосов, индейцев. Выяснилось, что морской путь, хотя и пролегает через три океана, намного удобнее и выгоднее сухопутного через Сибирь.

По совету лейтенанта Г. А. Сарычева в 1785 году Г. Шелихов представил Екатерине II проект кругосветной экспедиции, который был одобрен. Началась подготовка к плаванию отряда из пяти кораблей. Приступили к снаряжению. Начальником экспедиции назначили молодого, энергичного, грамотного моряка, капитана 1-го ранга Григория Муловского[58].

Осенью 1787 года пять кораблей были готовы сняться с якоря и следовать в плавание вокруг света. Неожиданно началась война с Турцией, а затем со Швецией. Экспедицию отменили, а через два года Муловский погиб в бою. После первого кругосветного путешествия Ю. Лисянского и И. Крузенштерна в 1803–1806 годах ни один российский моряк не плавал вокруг света.

Летом 1812 года Российско-Американская компания снарядила четырнадцатиорудийный корвет «Суворов» для посылки в Русскую Америку. Четыре года из-за войны с Англией не ходили корабли в заморские владения России, компания терпела убыток. Однако и в этот раз сорвалось — в Россию вторглись полчища Наполеона. Флотских офицеров оказалась нехватка, многие ушли с экипажами на помощь армии, большая часть осталась на кораблях — французы так и не сунулись по морю к столице.

Следующая кампания оказалась благоприятной. Наполеона изгнали за пределы Отечества, в декабре 1812 года вышел манифест об окончании войны. Но офицеров все равно не хватало, и пришлось обратиться в Морской корпус. Командиром корвета «Суворов» пригласили корпусного офицера, достаточно опытного капитан-лейтенанта Павла Макарова. Работа закипела. Макаров подобрал экипаж, «Суворов» начали снаряжать в Средней гавани Кронштадта, поставили новые мачты и весь рангоут. В середине сентября корвет вытянулся на рейд, в Кронштадт приехали директора компании проводить корабль в дальний вояж…

Правителей компании ожидал неприятный сюрприз. Макаров довольно уверенно доложил о готовности сняться с якоря и следовать на Камчатку, но закончил неожиданно:

— Прошу, господа, ввиду большого риска вояжа добавить офицерам годовое жалованье и оформить новый контракт.

Требование Макарова, быть может, в какой-то мере и было обоснованным — корвет отправлялся в одиночное плавание, — однако деловые люди в вопросах коммерции были щепетильны.

Посоветовавшись несколько минут с другими, директор Булдаков не без неприязни проговорил:

— Считайте, господин Макаров, наш с вами контракт расторгнутым, а вы увольняетесь от службы в Российско-Американской компании…

В этот день в Кронштадт из трехмесячного крейсерства возвратился бриг «Феникс». На рейде бриг совсем близко прошел от стоявшего на якоре корвета «Суворов».

— В полном грузу, и такелаж весь обтянут. — Лазарев, вздохнув, повернулся к Дохтурову: — Видимо, не сегодня завтра уйдут. Везет Павлу Макарову.

Командир согласно кивнул головой.

Еще уходя в крейсерство, они узнали, что Российско-Американская компания начала готовить к плаванию вокруг света «Суворов». Тогда же Лазарев обратился с просьбой послать его с этой экспедицией, но получил отказ — шла война, грамотные боевые офицеры были наперечет, и к тому же в Адмиралтейств-коллегии считали его слишком молодым.

Поздно ночью ошвартовался бриг в Военной гавани, а ранним утром Дохтурова разбудил вестовой:

— Из конторы командира порта прибыли к вам…

— Проси. — Дохтуров застегнул сюртук. Утомленный походом, он уснул не раздеваясь.

На пороге каюты показался прапорщик:

— Их благородие капитан первого ранга Спафарьев требуют вас и лейтенанта Лазарева беспременно сей же час.

Дохтуров недоуменно поднял брови:

— Передай — через полчаса будем.

Не позавтракав, вместе с Лазаревым отправились к Спафарьеву.

В его кабинете сидели двое в цивильном платье. Одного из них Лазарев где-то встречал, кажется у Державина, вроде бы директор компании.

— Директора Российско-Американской компании господа Булдаков Михаил Матвеевич, Северин Андрей Иванович, — представил их Спафарьев.

Дохтуров и Лазарев недоуменно переглянулись, а Спафарьев обратился без обиняков к Лазареву:

— Господин лейтенант, зная ваши намерения, общим собранием офицеров мы прочим вас в капитаны корабля «Суворов», требуется ваше согласие. Михаил Матвеевич вас тоже рекомендует.

Спафарьев повернулся к Дохтурову:

— И ежели командир отпустит, то уж с Адмиралтейств-коллегией я все улажу сам.

Дохтуров согласно кивнул головой:

— В добрый путь!

Лицо Лазарева наливалось краской, сполохами проносились мысли: «Неужели не сон, а если явь, почему вдруг такая нечаянность?»

Видя некоторое смущение, Булдаков пояснил:

— Прежний капитан Макаров нынче отставлен правлением за недобросовестность, отправка же должна быть незамедлительной. Так как же?

Лазарев чуть сдвинул брови.

— Я готов, — последовал ответ, — но прежде хотел бы знать корабль и его экипаж. Офицеров следует переменить по моему усмотрению.

Директора повеселели. «Молод, однако дело знает и настырен». Было решено, что новому капитану будет предоставлено время для окончательной подготовки корабля и замены части экипажа по его усмотрению. Через два часа Лазарев был на борту «Суворова».

Макаров уже сошел с корабля, на палубе Лазарева встретил лейтенант Платон Нахимов:

— Павел Николаевич вроде бы погорячился, но ты сам знаешь наше нищенское жалованье, — оправдывал Макарова его помощник.

Нахимов представил Лазареву штурмана Максима Самсонова и его помощника Алексея Российского.

В каюте появился коммерсант Молво — представитель компании, лет тридцати, нагловатый, начинающий полнеть.Заплывшие щеки украшали рыжие бакенбарды, а маслянистые, бегающие глазки навевали невеселые мысли командиру.

Вслед за Молво в каюту с трудом протиснулся обрюзгший, средних лет, розовощекий доктор Шеффер. Низкого роста, с брюшком и лысым черепом, немец, видимо, не любил быстрые движения и с ленцой поглядывал на командира. Лазарев не подал виду, но подумал: «Любит канитель разводить» — и приказал:

— Первым делом, господин Шеффер, сегодня же освидетельствуйте весь экипаж и завтра к обеду доложите мне рапортом.

Тот недовольно засопел, но промолчал и вышел.

Приняв все документы, Лазарев отпустил Нахимова:

— Все остальное, Платон Степанович, надеюсь по совести, в наличии. Насчет жалованья ты, конечно, прав, но надобно такие дела загодя оговаривать. Макаров тут безусловно напортачил.

Пройдет десять лет, и судьба надолго свяжет младшего брата Платона Нахимова, Павла, с Лазаревым.

Детально осмотрев корабль, Лазарев тут же отдал приказание боцману о перетяжке такелажа, подгонке рангоута, Молво он обязал доставить дополнительные паруса. Пройдя по трюмам, наметил переместить часть груза, не все было ладно размещено, того и гляди, в шквал корабль черпнет бортом.

Как и ожидал Лазарев, несколько человек оказались явно больными, и их пришлось тут же заменить. Еще при разговоре у Спафарьева решил Лазарев взять себе в помощники кого-нибудь из однокашников и, конечно, друга — лейтенанта Унковского. Но где их искать?

На «Фениксе» к нему пристал Алексей:

— Изволь меня взять на «Суворов»!

Старший брат отказал сразу:

— Нам с тобой быть на одном корабле в таком плавании вместе никак нельзя. Сам понимать должен, море всякое выкинуть может, всего не предусмотришь. Как говаривают — путь водою проходит бедою. Да и у меня будет менее тревоги и забот, ежели ты останешься. Успеешь еще наплаваться.

На следующее утро Лазарев, выйдя на стенку, обрадовался: в Военную гавань втягивался корабль «Борей» — на нем-то и служил Унковский. Он рассказал Михаилу, что его брат Андрей остался в Англии в эскадре Тета. Не один час уговаривал Михаил друга — оказывается, тот решил по окончании войны подать в отставку, сказывалось прежнее ранение. В конце концов Лазарев убедил его, и Семен согласился.

— Пожалуй, ты прав, такой вояж — предприятие редкостное, познать многое предстоит, а кроме того, — Семен взял за руку друга, — ты мой товарищ добрый, для меня же и тщишься, и я готов делить с тобой все тяготы.

Михаил обнял друга.

— Знаешь, Миша, на «Орле» Швейковский Павел ревизором, быть может, и он изведает сие предприятие?

— Мысль добрая, сей же час отправлюсь к нему.

Тот тоже был удивлен неожиданным предложением, но согласился. На другой день поутру Лазарев доложил директорам об изменениях в экипаже, те со всем согласились и просили как можно быстрее выйти в море, да и сам Лазарев знал прекрасно — надвигалась осень и коварная стихия могла преподнести любые сюрпризы. И тут первый сюрприз преподнес комиссионер Молво — позабыл доставить на корабль порох, хорошо, что вовремя проверил командир. Пришлось еще десять дней ждать, пока не привезли наконец пятьдесят пудов пороха для компании. Используя неожиданную паузу, Лазарев съездил в Петербург, наскоро забежал к Державиным. Те были ошеломлены, стареющий поэт вначале расстроился, но потом повеселел:

— Не напрасно мы с тобой Григорья Шелихова штудировали. Само провидение тебя на этот вояж подвигает. Побываешь в краях, где покойный Николай Петрович Резанов, царствие ему небесное, обретался.

В передней Державин обнял Лазарева, прослезился. Когда еще и придется ли свидеться…

Наконец все припасы погрузили, офицеры перебрались на корабль.

Из донесения Главного правления Российско-Американской компании Александру I:

В пасмурный полдень «Суворов» снялся с якоря, на траверзе Рифсбанки салютовал российскому флагу и вышел в море.

Из Финского залива «Суворов» направился к берегам Швеции. Дания еще оставалась верной союзной наполеоновской Франции, и проход через проливы «Суворов» совершил в составе большого шведского конвоя из купеческих кораблей. Выйдя в Северное море, «Суворов» прибавил парусов, оторвался от конвоя и 27 ноября бросил якорь на Спидхедском рейде Портсмута. Настроение моряков «Суворова» поднялось. В глубине бухты особняком стояли корабли под Андреевскими флагами.

— Видимо, эскадра вице-адмирала Кроуна, — сказал Унковский. — Помнится, «Три иерарха» и «Чесма» точно плавали под его флагом.

В тот же день Лазарев с Унковским отправились на корабль «Смелый», где служили их товарищи-однокашники по Морскому корпусу.

Расспросам, казалось, не было конца. Друзья, офицеры кораблей, собравшиеся за стаканом пунша в кают-компании «Смелого», узнав, что «Суворов» идет в Америку, наперебой давали советы, вспоминали происшествия из своих плаваний. Каждый старался хоть чем-нибудь помочь товарищам. Старший офицер «Смелого» подсел к Лазареву:

— Михаил, и тебе может улыбнуться фортуна. Ведь наверняка будешь в Штатах, вспомни, как Юрия Федоровича Лисянского жаловал в Филадельфии сам Джордж Вашингтон.

Усмехнулся Лазарев — вот уж чего с самого начала службы он страшился и обходил, как опаснейшие подводные рифы, так это милости монаршие.

Неожиданная пирушка на «Смелом» затянулась за полночь, пришлось заночевать у друзей. Выпив чая, возвращались шлюпкой утром на «Суворов». Неожиданно сквозь пелену сумрачной хмари, задернувшей небо от края до края, пробились лучи яркого солнца. Бухта преобразилась.

Всюду, куда ни кинь взор, красовались величественные многопушечные линейные корабли, фрегаты, корветы… Десятки судов располагались полукружьями. Ближе к берегу стояли на бочках и якорях фрегаты и корветы. Следующую дугу образовали линейные корабли. Почти на всех судах были убраны и сняты паруса. Солнечные блики сверкали на оголенных мачтах и реях, отливающих естественным блеском ошкуренного и отполированного дерева. Не случайно корабельные мачты в местах стоянки судов часто сравнивают с лесом. Освещенные солнцем высоченные борта отражались в зеркальной глади бухты. Справа, ближе к берегу, отдельной группой стояли на якорях купеческие бриги и шхуны. Подобранные к реям паруса сияли белизной и на фоне мрачных туч чем-то напоминали издали оперенья птиц.

Между берегом и судами, от одного корабля к другому сновали десятки гребных и парусных вельботов и шлюпок. Вслед за ними тянулись и пересекались пенистые шлейфы на поверхности потревоженной воды. Довершало живописную картину бесчисленное множество белоснежных чаек, паривших и перекликавшихся над бухтой или кормившихся на воде тут и там.

— Красотища какая, — проговорил, поеживаясь от утренней прохлады, Лазарев. — Один раз такую прелесть обозреть — на всю жизнь запомнится.

— Все так, — зевая, сказал Унковский, — однако средь красот этого стройного леса мачт добрая половина сотворена из нашенской, архангельской сосны.

— Ты, пожалуй, прав, — ответил Лазарев, — да и борта сих красавцев проконопачены пенькой вологодской.

Стоянка в Лондоне началась с неотложных забот. Прежде всего Лазарев отвез в Лондон на проверку компасы, хронометры и секстаны.

Парусный корабль в океане подобен щепке в море. Стихия ветра и волн, штормы и ураганы носят его и мотают иногда неделями. Имея даже доброе парусное оснащение, судно бессильно бороться с противным ветром, то есть воздушным вихрем, противным конечной цели плавания. «Мордавиндом» называют в шутку моряки ветер, дующий в направлении, противоположном генеральному курсу корабля, или попросту «мордотыком». Для достижения цели всякий уважающий себя капитан всегда обязан знать достоверно свое место в океане. Особенно важно это для безопасности плавания. И не только вблизи берегов. В неизведанных местах посреди океана часто скрываются под тонкой пеленой пенистых волн коварные коралловые рифы.

Правильное направление движения на судне показывает хорошо выверенный компас, а достоверность места судна обеспечивается точностью хронометров и секстанов.

Еще с гардемаринской поры Лазарев приучил себя проверять исправность мореходных инструментов, чтобы, будучи в море, быть уверенным в них.

Унковский же распоряжался загрузкой товаров Российско-Американской компании, приводил корабль в порядок. За две недели в Кронштадте многое не успели сделать, да и увидели далеко не все изъяны.

На переходе выяснилось, что добрая половина вант и бегучего такелажа оказалась подгнившей и требовала замены. Спустившись через три дня после выхода в море в носовой трюм, командир почувствовал резкий запах плесени. На дне трюма поверх бочек с пресной водой покоился многомесячный запас сухарей, позеленевших от плесени, их пришлось выкинуть. В корпусе кое-где показалась небольшая течь, в палубе местами зияли щели, часть шпангоутов в местах соединения с бимсами расшаталась.

Вернувшись, Лазарев вечером в кают-компании сказал Унковскому:

— Завтра же, Семен Яковлевич, опять отбуду в Лондон, надобно многое успеть, раздобыть материал для работ. — Лазарев озабоченно нахмурился. — Комиссионера Молво как ветром сдунуло, придется заняться и продовольствием. Ты, пожалуй, продолжай ремонтирование и вводи сам корабль в гавань.

Через неделю Лазарев возвратился, заручившись в адмиралтействе разрешением на покупку леса, пеньки, смолы.

— Погляди, Семен, книги знатные раздобыл по Голландии, Тасмании, а это, — он протянул книгу в тисненом переплете, — особливо любопытна — записки знаменитого капитана Кука о втором его плавании к Южному полюсу, то-то будем время коротать с пользой.

Лазарев открыл плетеную корзину, доверху наполненную книгами.

— Решил обзавестись библиотекой на «Суворове», надобно господам офицерам и штурманам объявить о добровольных вложениях в нее, да и компанейским служителям она не без пользы будет.

В каюту зашел Швейковский. Лазарев посмотрел на него, прищурился, что-то вспоминая.

— Совсем забыл. Завтра после обеда, Сеня, бери Павла и айда с ним в Лондон на недельку. Он ведь в этих местах не бывал. Покажи ему все диковинки, не забудь про театр.

Утром после подъема флага Лазарев обратился к матросам и офицерам:

— Нерадивость прежняя немало выявила упущений на корабле. Сие исправить надлежит добротно и споро. Море спуску не дает, расплата быть может суровой, — командир улыбнулся краешками губ, — и грехи замаливать некому будет на том свете. Потому, — он глянул на боцмана, — каждый сплесень, дюйм конопатки проверять самолично, а после мне доложить на поверку. Авось в третий раз ошибки не будет.

Матросы трудились на совесть, с огоньком. Многие усердствовали и потому, что нет-нет да и подумывали о заветной чарке перед обедом, которую получали только в море.

Дело спорилось, и корабельные работы быстро шли к концу, несмотря на жесткость спроса командира. Тем более приближалось Рождество.

Довольные поездкой, появились у Лазарева офицеры.

— Побывал с Павлушей всюду, как ты наказывал, — отчитывался Унковский. — Осмотрели Сент-Джеймс, аббатство в Вестминстере, Тауэр. Дважды смотрели представление в театре. Девочек лондонских лицезрели в балете «Лебеди».

— Наверно, не токмо на сцене, — захохотал Лазарев.

Унковский, ухмыльнувшись, посмотрел на Швейковского и продолжал:

— Съездили в Чатам, эскадру нашу навестили, славно погуляли на моем прежнем корабле, «Мироносце». Появились там в два часа ночи, однако через час в кают-компании пировали. — В руках Унковский держал увесистый сверток. — Приобрел в писчей лавке добротные тетради. Ты же знаешь, решился я вести дневниковые записи.

Лазарев узнал о замыслах товарища еще в Кронштадте.

— Валяй сочинять. Ты не одинок. Наш младший штурманец Российский тем же увлекается. На сие способности потребны. Глядишь, в писатели выйдешь, — не то в шутку, не то всерьез подтрунивал Лазарев. — Не сейчас, так потомки воздадут должное. А впрочем, Сеня, Джеймс Кук тем же прославился.

К Рождеству в основном закончили ремонт, и сразу же после встречи нового, 1814 года «Суворов» вытянулся из гавани и отдал якорь на рейде. Что ни день — пасмурило, частенько шел снег вперемежку с дождем. Матросы вооружали мачты, тянули ванты и тали.

Все вечера до позднего часа Лазарев просиживал над лоциями и описаниями районов предстоящего плавания. В Южную Атлантику, Индийский и Тихий океаны он шел впервые. В его возрасте еще ни один мореплаватель не рисковал отправляться самостоятельно в кругосветное плавание. Потому он тщательно не раз штудировал «Путешествие вокруг света» капитана 1-го ранга Ю. Ф. Лисянского.

В конце января на корабль привезли последние выверенные астрономические инструменты и хронометры. Казалось, все было готово к плаванию, однако выход корабля задерживал комиссионер Молво.

Неделями он пропадал в Лондоне и наконец прислал письмо, где, ссылаясь на торговые операции, сообщал, что раньше чем через две недели не сможет закончить свои дела.

Лазарев зашел в каюту Унковского:

— Вот так-то, Семен Яковлевич, в чужом хомуте воз тащить. И не волен я нынче повелевать Молво. Видимо, загуливает прохиндей в трактирах.

— Поставь ему в убытки стоянку. — Унковский пересел на койку, уступая место капитану. В открытый иллюминатор порывы ветра заносили редкие снежинки, и они таяли на разложенной карте.

— Я и то сам подумываю, надобно проведать о цели его в Лондоне. — Лазарев взял циркуль, прищурился. — Мыслю, что к Горну нам нынче не попасть. — Он прочертил циркулем на восток, сжал губы. — Пойдем на восток, к Новой Голландии[59], в Джексон, оттуда поднимемся к Алеутам в Новоархангельск[60]. Слыхал я о плавании капитан-командора Головнина — сей славный капитан месяц полный, почитай, у мыса Горна противоборствовал штормам, однако в конце концов повернул к Доброй Надежде.

Унковский кивнул согласно. Неделю назад он разговаривал с Швейковским об этом варианте, но не было случая объясниться с капитаном.

Минули все сроки, а комиссионер не появлялся. Возмущению Лазарева не было предела, когда он приехал в Лондон. Как он и предполагал, Молво шастал по увеселительным заведениям и не думал отправляться в плавание.

— Даю вам два дня сроку, ежели не явитесь с грузом и документами, пеняйте на себя — корабль уйдет вместе с конвоем.

Внушение подействовало, все грузы спустя два дня были доставлены на борт. Как раз вовремя. Из Портсмута вот-вот собирался уйти большой караван торговых судов под охраной английского конвоя.

На материке еще продолжалась война с Францией. Обессиленная армия Наполеона яростно сопротивлялась, союзники потерпели ряд неудач, и Наполеон не терял надежды взять реванш. Французский флот изо всех сил старался блокировать Британию, перехватывал купеческие суда, вступал в схватку с одиночными кораблями.

Рисковать успехом кругосветного вояжа в самом начале плавания было неразумно. Лазарев договорился с командиром очередного конвоя капитаном Старком и присоединился к каравану. Сумрачным вечером при довольно свежем ветре 27 февраля конвой вышел в море.

Спустя два дня Унковский сделал первую запись в дневнике:

«Ветер продолжался с прежней своей силой, и скоро берега Европы скрылись из виду. Каждый из нас чувствовал некоторое уныние при оставлении Британского канала, вспоминая близких людей. При этом особенно пронеслась мысль, придется ли еще раз обнять свою добрую матушку, сестру и брата; далекий придется нам путь иметь, и много страданий необходимо нужно было перенести. Дружная наша компания скоро утолила наши мысли. Мы радовались, что оставили Портсмут, не упуская последнего конвоя. Попутный ветер и временами приятная погода рассеивали скуку, и мало-помалу приятное спокойствие духа восстанавливалось».

Неподалеку от Мадеры «Суворов» распрощался с конвоем, поставил полные паруса и начал самостоятельное плавание к берегам Южной Америки.

Монотонно тянулись дни плавания в открытом океане. Ветер менял направления, то крепчал, то слабел, переходил в штиль, и тогда бесконечно долгими казались сутки.

Еще прежде не однажды размышлял Лазарев о превратностях морской службы. Подчас не штормы и шквалы приносили беду кораблям, а многомесячные отрывы от берега, отсутствие земных удобств и общения с близкими людьми. Длительное однообразие деятельности противно натуре человека и любо разве только ограниченным и тупым людям. Например, «усидчивым» чиновникам из Морского министерства и Адмиралтейства, десятилетиями, будто яйца, высиживающими чины и награды.

Настоящему же человеку присущи активные действия, как свежий ветер ему надобны перемены. Природа его такова, иначе им овладеет скука, а отсюда и всякие пакости, дремлющие до поры, просыпаются и выползают наружу.

Командир накануне вояжа запретил на корабле какие-либо азартные игры, особенно в карты. Правда, сам он не был ханжой. В Кронштадте в долгие зимние вечера поневоле поигрывал в картишки с друзьями по квартире, такими же молодыми офицерами. Но больших ставок не делали, играли на мелочь. Все его друзья, как и он, жили на скудное жалованье, которого едва хватало, чтобы свести концы с концами. Другое дело на корабле. Не раз наблюдал Лазарев в английском флоте, как страсти в картежных играх переходили в драки и поножовщину среди матросов.

Вино для офицеров, как правило, подавалось в кают-компании, к обеду или ужину по потребности и настроению. По совести сказать, среди флотских офицеров чрезвычайно редко сыщешь «белую ворону» — непьющего человека. Тем более на корабле, в походе. Поэтому, по традиции, офицеры всегда закупали в складчину запасы вина, оно всегда имелось в кают-компании.

Матросам, по закону, ежедневно отпускалась традиционная «чарка» водки. При больших авралах, в шторм, по праздникам командир за свой счет добавлял частенько казенную «чарку». Вольноопределяющимся, помощнику штурмана, доктору, пассажирам, комиссионеру Молво и его помощнику разрешалось употреблять спиртное только в каютах, но после того запрещалось появляться на палубе. Не всем пришлось это по нутру, особенно комиссионеру и его помощнику Федору Красильникову.

Лазарев уже в первом плавании старался, чтобы матросы, подолгу оторванные от берегов, не скучали. То боцмана подошлет морские байки поведать в кубрике, то сам посидит среди матросов вечером на баке.

Ближе к тропикам, по погоде, ложились в дрейф, сооружали между двумя выстрелами тент, на случай нападения акул, и устраивали купание за бортом. Длинными, темными вечерами с бака долго разносились над океанской гладью то звонкие, то грустные задушевные песни о России…

Заканчивался последний день марта, солнце клонилось к закату. Теплый, умеренный ветер наполнял паруса «Суворова».

— Справа корабль! — крикнул марсовый.

Унковский вскинул подзорную трубу. Милях в восьми-девяти дрейфовал, по-видимому, бриг.

— Доложите капитану, неизвестный парусник справа, — не отрываясь от трубы, скомандовал он.

— Позволь, Семен Яковлевич.

Унковский оторвался от трубы, рядом с ним, в одной рубашке, стоял Лазарев. Взяв трубу, несколько минут разглядывал молча неизвестный корабль, затем повернулся к Унковскому:

— Прикажи прибавить парусов и привестись на полрумба. Сей корабль военный, он начал ставить паруса, не исключено, что французский капер. — Сдвинув брови, Лазарев вскинул голову. Крутой ветер отбирал скорость. — Нам никаким образом нельзя допустить с ним стычку, однако, ежели придется, — он повернулся к Швейковскому, — Павел Михайлович, прикажи вызвать канониров и изготовить орудия на оба борта, чем черт не шутит.

Уже невооруженным глазом было видно, что бриг намеревается пересечь курс «Суворову», но в это время солнце скрылось за горизонтом, короткие тропические сутки укрыли их от преследователя.

Раннее утро 2 апреля застало на ногах половину экипажа. Сегодня предстояло совершить освященное вековой традицией веселое торжество мореходов — праздник Нептуна. Бог морей витал, по преданию, над незримой линией экватора, а потому и празднество начиналось при его пересечении по времени.

На баке двое матросов из пожарной помпы сооружали подобие колесницы, на шкафуте водрузили самую большую кадку, которую наполнили забортной водой. Вокруг кадки расставили множество ведер с водой, а поперек ее, сверху, положили широкую гладкую доску.

Нептуном нарядили рыжего верзилу — боцмана, Осипа Фокина, его супругу, Амфидриду, изображал толстяк матрос Муртаза Мустафин, а их сына — тщедушный матросик Дементий Бяков. Шесть обнаженных, до предела размалеванных красками и сажей матросов изображали свиту морского царя.

В три часа после полудня пушечный выстрел возвестил, что «Суворов» вступил в Южное полушарие и пора начинать праздник.

С гиком и шумом, в сопровождении веселой свиты, с бака к шканцам приблизилась колесница «владыки» морей. Там ожидали их в полной форме командир и офицеры, чуть поодаль стояли вольнонаемные штурмана, доктор и Молво с промышленниками.

— Что за корабль и чей он, кто командир, откуда и зачем идет?

— Сей корабль «Суворов» российский из Кронштадта, свершает вояж кругом света, — с серьезной миной ответил Лазарев.

Нептун степенно погладил бороду, оглядывая командира.

— А есть ли на нем служители, кои впервой на экватор взошли?

Лазарев, подыгрывая спектаклю, кивнул штурману Российскому, тот с поклоном протянул Нептуну свиток.

Важно усевшись в кресло на шкафуте, владыка морей начал громко выкликать «виновников» торжества.

Оба штурмана, доктор Шеффер и компанейские служащие откупились от Нептуна бутылкой водки из личных запасов. Однако помощника Молво Федора Красильникова, с утра уже хмельного, озорной матрос из свиты Нептуна все-таки окатил ведром воды. Пунцовый от смущения, помощник начал было изливать гнев на Нептуна, но тот заговорщицки подмигнул свите — «знай наших».

Два дюжих матроса цепко подхватили растерянного Красильникова под микитки, подтащили к кадке и окунули с головой. Вконец сконфуженный, тот убежал переодеваться в каюту, провожаемый дружным хохотом.

После этого остальных «новичков» по очереди подвергали забавному обряду: каждого из них с завязанными глазами сажали на доску, положенную поперек кадки. По знаку владыки ее выдергивали враз из-под сидящего, под общий хохот он погружался в воду, барахтался некоторое время и едва успевал вылезти из нее, как тут же его опять окатывали забортной водой. И сопровождалось все это забавными шутками и прибаутками, скоморошескими плясками.

Завершилось торжество поздним вечером, когда на палубу поставили ведра с пуншем, сваренным по приказанию командира…

Две недели спустя мысом Фрио открылись берега Бразилии, и, подгоняемый бризом, «Суворов» направился к бухте Рио-де-Жанейро.

Ранним утром 21 апреля, освещенная яркими лучами восходящего солнца, величественно поднималась из глубины бухты гора Сахарная головка.

Впереди по курсу под португальским флагом втягивалось в бухту купеческое судно.

После полудня миновали крепость Санта-Крус, у входа в бухту приняли лоцмана, который первым делом зашел в каюту штурмана и опорожнил два бокала рома, а потом и вовсе не появлялся, пока корабль не стал на якорь. Вскоре прибыли около десятка португальских чиновников для досмотра корабля и бумаг. Только к вечеру разрешили перейти на стоянку ближе к городу. Ветер совершенно стих, и корабль пришлось отбуксировывать шлюпками.

Короткие сумерки быстро сменились непроглядной тьмой, вдалеке на берегу зажглись огни портового города.

Не спалось душной тропической ночью. Лазарев поднялся на верхнюю палубу. Кругом стояла тишина. Штилевая погода, зеркальная гладь бухты, отражающая редкие мерцающие огоньки на берегу, влажный воздух, в котором слышались редкие хлопки крыльев и слабый писк ночных птиц, создавали впечатление какой-то таинственности и загадочности.

Вдруг со стороны океана, у входа в залив, как бы повиснув над водой, вспорхнул слабый проблеск и медленно направился в сторону «Суворова». Полчаса спустя все выяснилось. В ночной мгле загрохотала якорная цепь, фонари осветили черный силуэт пришедшего с моря корабля. В наступившей тишине вперемежку с короткими гортанными окриками людей послышались звуки, напоминавшие приглушенные стоны. Легкий порыв ветра донес смрадный дух со стороны появившегося «соседа». «Странно, — подумал Лазарев, спускаясь в каюту, — скот, что ли, они привезли?»

Ранним утром рейд огласился истошными людскими стенаниями. Сосед, португальский бриг, прибыл из Африки с «живым товаром». В трюмах корчились сотни негров-невольников.

На баке гурьбой столпились матросы, разглядывая выгоняемых на палубу полуживых арапов-рабов, сумрачно усмехались.

— Гляди-ка, в России тоже по холке не гладят нашего брата, однако такого невзвидишь.

Лазарев перешел с Унковским на противоположный борт.

— Поедешь на берег, снесешься с генерал-полицмейстером. Обговори насчет ремонта, воды, провизии. Надобно обсерваторию на берегу соорудить.

Поздним вечером вернулась на корабль шлюпка с Унковским.

— Ну и порядки заведены, насилу добился разрешения на все потребное. Ни шагу без провожатого солдата. А в городе насмотрелся… — Унковский нахмурился. — Заглянул на рынок, думал, зелени прихватить немного, отправить на шлюпку, какое там… — он махнул рукой. — Тех арапов, — Унковский кивнул на открытое оконце каюты, — аки скотину, держат в загонах, цепями скованными, и здесь же торжище идет. От покупателей отбоя не видать, и все американцы да англичане…

Лазарев задумчиво кивнул головой:

— Насмотрелся я на них в Вест-Индии, чаю, и ты не позабыл…

Унковский согласно кивнул.

В открытое оконце вместе с ночной прохладой неслись приглушенные крики, звон цепей, щелканье бича. С португальского брига разгрузка «товара» продолжалась.

— Ну, иди, Сеня, приляг. — Лазарев вздохнул и прикрыл устало глаза.

Придя в каюту, Унковский не сразу заснул, а достал толстую тетрадь в черном коленкоре и пододвинул свечу.

«Я видел сих несчастных, — начал писать Унковский, — продаваемых на рынке своими хозяевами, как будто зверей, не имея к ним никакого сострадания. Город С. Себастьян заполнен сими несчастными жертвами надменных португальцев. — Порыв ветра заколебал пламя свечи, Унковский устало потянулся и продолжал: — Все тяжкие работы исправляют невольники, и ни один природный португалец не снискает трудов рукоделием, но каждый имеет несколько невольников, которых он употреблять может по своей воле, и, утопая в лености, торжествует над сими несчастными, которые должны приносить ему ежедневно положенное количество денег, но если оный не может приобрести положенной суммы, то получает крепкие наказания».

Десяти дней оказалось достаточно, чтобы привести в порядок корабль и подготовить его к переходу через Атлантический океан в Австралию. За неделю до выхода из Англии пришел пакетбот и привез известие о полном поражении французов и вступлении русских войск в Париж.

Ранним утром 24 мая при легком береговом бризе корвет поставил паруса, вышел из бухты и курсом зюйд-ост кратчайшим путем направился в Австралию, к широтам попутных пассатных ветров. Через несколько дней с увеличением широты стали попадаться небольшие, темноватого цвета птицы, обычно предвещавшие штормовую погоду. Свободные от вахты матросы смастерили крючки и поймали на них несколько птиц, мясо их оказалось довольно вкусным, похожим на перепелиное.

На шканцах Лазарев щурился от яркого солнца, оглядывая ясный небосклон; подозвал старшего штурмана Максима Самсонова.

— Пригласите офицеров и всех штурманов. Практиковаться в астрономии надобно. — Он поднял секстан. Через три часа по наблюдениям солнца и луны вычислили долготу, определили склонение магнитного компаса. Оно отличалось на целый градус от указанного на английских картах.

Ветер постепенно крепчал, пришлось взять все рифы у марселей и опустить брам-реи…

Спустя две недели корвет вошел в полосу сороковых широт с устойчивыми попутными ветрами западных румбов. Плавание проходило в прекрасную погоду. Потянулись дни, недели благодатного времени, о котором впоследствии, обычно всю жизнь, с восторгом вспоминают моряки. Бездонный, гигантский купол нежно-голубого неба, ослепительное солнце, бескрайняя ширь океана и обрамленный белоснежными парусами корвет. К исходу дня жгучее солнце касалось, где-то недосягаемо далеко, океана, и на его поверхности тотчас протягивалась красно-медная полоса, уходившая под корму «Суворова». В коротких сумерках одна за другой на потемневшем небосклоне появлялись звезды, и вскоре безоглядная тьма окутывала мчавшийся под парусами корвет.

В таких длительных переходах в относительно спокойную погоду экипажу достается меньше хлопот. Размеренно несут вахту офицеры и матросы, как правило, в две смены. Нет той обычной в штормовое время напряженности у снастей. Ночью экипаж отдыхает спокойно, не ожидая каждую минуту авральной тревоги — «Пошел все наверх!».

В такие-то длинные погожие вечера, после ужина, в свободные от вахты часы неспешно вышагивали на шканцах командир и его помощник, или, как тогда называли, старший среди лейтенантов.

В лунные ночи, опершись о фальшборт, любовались красотой лунной тропинки на океанской ряби. Когда уставали, выносили на ют стулья из кают-компании, усаживались неподалеку от тускло освещенного путевого компаса.

Многое сближало Лазарева и Унковского. Ровесники, из небогатых мелкопоместных дворян, они в один год определились в Морской корпус, крепко там подружились, стали гардемаринами, вместе четыре года волонтерами бороздили моря под английским флагом. Им было о чем поговорить.

Рассуждали о житье-бытье, делились мнениями о службе, оглядывались на прошлое.

Как-то Лазарев, вспомнив о своем пленении, шутливо проговорил:

— Попались мы тогда как кур в ощип. Ты слыхал, видимо, что Ханыков неподалеку от Гангута сдрейфил против шведов и англичан и отошел. «Всеволод» немного отстал и напоролся на камни. Англичане навалились на него, взяли в кинжальный огонь. Я только что мичмана получил и назначение на «Благодать». Вызвался идти на выручку старшим на барказе, чтобы буксировать «Всеволод». Только мы завели буксиры, подошли два линкора англичан и картечью саданули. Наш барказ получил пробоину, пошел на дно. — Лазарев усмехнулся. — Куда денешься. Нас из воды, как щук, вылавливали. Правда, «Всеволод» англичанам не достался, все абордажи отбил. Ханыкова судили потом, да что толку, корабль все одно сожгли. А я через две недели на «Благодать» возвратился по размену.

Унковский слушал, изредка улыбаясь, а когда Лазарев кончил, сказал:

— Тебе что, две недели помаялся, и конец. Я, брат, у французов, почитай, целый годик проваландался.

— Ну и ну! — удивился Лазарев.

— Пойдем поужинаем, а потом я тебе первому откроюсь, — ответил Семен.

После ужина, устроившись на стульях неподалеку от рулевого, Унковский начал долгий рассказ:

— Служба у англичан у меня шла толково, на фрегате «Египтянин». Капитан Чарльз Флеминг мне полностью доверял. После известного сражения у Ферроля он два раза поручал мне отводить в Англию захваченные нами суда. Первый раз испанского капера «Поурина», в другой раз голландский бриг в Портсмут. На третий раз я, брат, влип, и крепко. Взяли мы испанский бриг купеческий «Провидение». Дал мне капитан шесть матросов и велел отвести приз в Англию. Две недели спустя прихватило нас штормом, изорвало все паруса, на рассвете начал их заменять. Матрос с марса доложил, что в кильватер идет судно. Через три-четыре часа рассмотрел я в трубу, что корабль военный, поставил все паруса, но оторваться не сумел, нагнали нас французы, выпалили из пушки, приказали остановиться. Делать нечего. Однако я приказал своему шкиперу быстренько спуститься в трюм и прорубить дырку в днище. Французы забрали меня с матросами на свой корсар. Едва мы поднялись на палубу, мой бриг пошел ко дну, добро, оттуда люди успели попрыгать в воду. Капитан корсара рассвирепел, приказал привязать мне на шею три ядра и бросить в воду. Спасибо шкиперу его, доброму малому, отговорил он капитана. После корсар взял еще два судна в Средиземном море и сдал нас жандармам в городе Лориант. Конвой жандармов повел нас пешком через всю Францию в Верден. Всякое бывало. Запомнился в Орлеане монумент девицы Орлеанской[61], стоящей перед королем Карлом. В Аррасе подружился с пленными англичанами. Когда вышло замирение в Тильзите, написал письма Бертье, Талейрану, нашему министру Чичагову. Все без ответа. Написал графу Толстому в Париж, приехал генерал Миллер-Закомельский, освободили нас, русских, и повели командой через Саксонию, Пруссию, Польшу домой. Почти до Минска шли пешком, еле переставляя под конец ноги. Холод и усталость доконали многих. На мне, кроме английского мундира и холодного сюртука, ничего не было. Тут тебе и подушка и одеяло. Немало наших отморозили пальцы, носы, уши. Меня как-то Бог миловал.

Лазарев выслушал, ни разу не перебивая.

— Как вас в Петербурге встретили?

— Без колоколов, — пошутил Унковский. — В марте принял нас Чичагов, государь пожаловал по сотне рублей. В Петербурге все друзья нас приветили — Авинов, Головачев, с братом Иваном повстречался. — Унковский грустно вздохнул. — Спустя месяц мы с братом в Свеаборг попали к адмиралу Сарычеву. Там через месяц в схватке со шведами братец мой Богу душу отдал…

Шли недели, штормовой ветер не раз вынуждал плыть под зарифленными парусами. Корабль сильно кренило. Как-то ночью раздался сильный треск — с правого борта лопнула кница, державшая кильсон, и вскоре его смыло за борт. Исправить повреждение удалось лишь через три дня, когда утих шторм.

В конце июля ветер постепенно стих. Ночью в ясную погоду море вокруг корвета засверкало множеством огней, отблеск которых высветил борта корабля. На шканцах, перегнувшись через перила, Лазарев внимательно всматривался в мерцавшую толщу воды. Стоявший рядом доктор, показав за борт, произнес:

— Сие есть, господин капитан, маленький морской животный.

Капитан согласно кивнул головой:

— Многие путешествующие мореплаватели в сих местах, господин Шеффер, описывают сии примечательные явления. Они случаются только близ острова Тасмания.

Ночью ветер вновь набрал силу, небо заволокло, сквозь мрачные тучи сверкали молнии, гремел гром. На рассвете следующего дня в разрывах туч, застилавших горизонт, показались берега, при подходе к которым, по приметной скале Мюстон, стало ясно, что это остров Тасмания. За два с половиной месяца плавания ошибка в счислении составила всего девять миль.

Обогнув Тасманию, «Суворов» спустя десять дней обменялся салютами с крепостью и 12 августа вошел в пролив.

Корвет казался игрушечным, проходя между высоченными каменными скалами, отсвечивающими мрамором, и, с другой стороны, дикими утесами, покрытыми зеленым бархатом. Вид живописных островков с зелеными рощами, голубой воды спокойного залива в лучах заходящего солнца, томная прохлада окружающих лесов очаровали моряков после многомесячного плавания в океане. Вблизи порта Джексон, в долине, в живописной местности расположилось поселение Сидней с красивым замком в центре. Окрестности Сиднея обрамляли холмы, увенчанные ветряными мельницами. С холмов террасами спускались к Сиднею многочисленные изящные дачи и прекрасные каменные дома. Постройки, улицы и набережная свидетельствовали о благополучии и достатке местных жителей. Пять лет назад первый корабль под русским флагом, шлюп «Нева», побывал в этих местах. Пока корвет переходил на отведенную якорную стоянку, на набережной столпилось почти все население города. С любопытством разглядывали они российский корабль, пришедший из далекой страны, отделенной от Австралии двумя океанами.

«Суворов» оказался первым, кто принес в английскую колонию весть о победе над Наполеоном, успехах русских войск. Губернатор благосклонно разрешил пользоваться привилегиями, предусмотренными только для английских кораблей.

Часть рангоута пришлось свести на берег и изготавливать заново, начали конопатить корпус корабля, ремонтировать мачты. Порванные паруса чинили, негодные заменяли. В заботах и работе быстро пролетела неделя.

В субботу англичане пригласили русских моряков развлечься — посмотреть схватку местных аборигенов. Это считалось у них забавным зрелищем. Лазарев остался на корвете и отпустил на берег офицеров, штурманов и желающих пассажиров.

На обширной лужайке стояли по периметру скамьи. Спустя полчаса после прихода моряков собралось множество местных жителей — англичане с женами, беззаботно-веселые и, видимо, неравнодушные к подобным представлениям.

Сражение началось по условному знаку высокого англичанина.

Побледневшие лица русских моряков невольно выдавали их отношение к происходящему. Унковский наклонился к Швейковскому:

— Признаюсь, Павел Михайлович, сим токмо англичане любоваться в силах.

Тот сидел, сжав губы.

Молча возвращались с «развлекательного» зрелища моряки «Суворова». Они отказались от приглашения англичан отобедать с ними и направились в поджидавшую их шлюпку. Отошли от берега, и все разом заговорили о происшедшем. Особенно возмущался молодой штурман Алексей Российский:

— Противна роду человеческому подобная мерзость, а вот англичане, вместо того чтобы пресекать сие, усердствуют натравливать аборигенов друг на друга.

Вернувшись на корабль, Унковский рассказал о виденном Лазареву. Тот невесело усмехнулся:

— Позабыл разве, как в Вест-Индии глумились над индейцами? Я сие и предполагал. Да что попишешь. У всякого монастыря свой устав.

Отказавшись от ужина, Алексей Российский зажег свечу и раскрыл свой дневник.

«20 числа узнал я, что в сей день будет происходить сражение между дикими на назначенном для сего месте. В 11 часов увидели мы около 30 бегущих вооруженных дикарей, которые были совсем нагими. Каждый из них имел при себе три копья, щит и дубину; все сии орудия сделаны из самого крепкого дерева, называемого англичанами железным. Наконец прибежало еще человек с двадцать, и по данному им знаку они начали расходиться в разные партии; потом вокруг поднялся страшный шум, и мгновенно с обеих сторон полетели копья, от которых с чрезвычайным искусством они умеют увертываться и закрываться своими щитами. Между тем неприметно со всех сторон начало скапливаться их более и более, так что напоследок собралось около ста дикарей. Сражение час от часу становилось упорнее; наконец, перебросавши все свои копья, начали драться сагайями, от которых так же с удивительной ловкостью они умеют защищаться, застораниваясь щитами, то отступая, то подаваясь вперед, то уклоняясь в сторону. В это время беда непроворным: тотчас дубина ударяет по голове, отчего с первого раза убивают до смерти.

Нельзя даже вообразить, с какой свирепостью и отчаянием нападают они друг на друга, бьют и отбиваются; если же кто, лишившись сил, упадет, то мгновенно, с зверской радостью, добивают его до смерти, ударяя по виску сей дубиной. Треск щитов, летящие обломки копьев, дикий крик победителей, жалобные вопли раненых, окровавленные лица, разбитые члены. Признаюсь, этим только англичане могут любоваться. Сражение продолжалось более двух часов и кончилось, когда уже многие пришли в бессилие; я остался на месте побоища еще несколько минут, чтобы посмотреть раненых. Увидел — и ужаснулся! Кровь лилась ручьями, у кого из груди или плеча; у одного глаз был выколот, у другого во лбу торчал конец копья; словом сказать, все почти были переранены ужаснейшим образом. Всякий бы чувствительный человек содрогнулся при сей зверской битве; но англичане, вместо того чтобы отвращать диких, стараются еще более раздражать их друг против друга. Страшно подумать, до какой степени не щадят человечества! Смотреть на мучения себе подобных — сделалось уже увеселительным зрелищем…»

Однако аборигены на самом деле оказались совсем не дикими, а наоборот, любознательными и пытливыми людьми. В этом Алексей скоро убедился сам.

В один из дней на берег свезли для выверки хронометры, секстаны и другие мореходные инструменты. Вокруг собралась толпа аборигенов, и среди них одна женщина. «Женщина была любопытнее всех, — заметил Алексей, — и так быстро начала рассматривать артифициальный горизонт, что, увидев свое изображение в ртути, несколько испугалась, но наконец, посмотрев снова на оный, закричала чрезвычайно громко; на сей крик все бросились ближе к ящику. Надобно было посмотреть, как это их удивило и какие делали они странные телодвижения. Но сего еще мало, женщина всячески просила, показывая знаками, чтоб я приподнял сей ящик, что и исполнил, вылив ртуть в нарочно сделанный для того пузырек. Не видя ничего в ящике, они сделались печальны, но любопытство в них возгоралось еще более». Они не просто любопытствовали, а всячески старались понять суть устройства увиденных диковинных предметов. Бегающая стрелка хронометра вызвала восторг. Штурман Российский вынул свои часы и показал их. Особое удивление и крик аборигенов вызвал колеблющийся маятник. Они не могли успокоиться до тех пор, пока молодой абориген не остановил его прутиком. Коренные австралийцы в короткое время почувствовали доброжелательность русских моряков и отвечали им сердечной привязанностью.

На рассвете 2 сентября при тихом норд-вестовом ветре «Суворов» снялся с якоря и встал под паруса. Впереди лежали необозримые просторы Тихого океана. Прошло две недели, плавание проходило без особых происшествий. Но вот в один из дней, когда часть команды отдыхала после обеда, корабль резко содрогнулся, так, что матросы чуть не вывалились из коек. Вмиг вся команда выскочила на верхнюю палубу, но вокруг, насколько хватало глаз, не было суши. Выбежав на шканцы, Лазарев бросил взгляд на недоумевающего штурмана, глянул за корму, уверенно сказал:

— Видишь бурун? Нам повезло: кит, с которым мы только что столкнулись, шел на большой глубине и не успел подняться, а то бы нам не миновать беды.

Тем временем бросили лот, потравили до ста двадцати сажен, лот пронесло, корабль стремительно набирал ход.

На следующий день ветер стал стихать, и к вечеру совсем заштилело. В зеркальной поверхности океана четко отражался силуэт корвета с обезветренными парусами. На западе у самого горизонта нависла гряда мрачных туч, оттуда глухо доносились раскаты грома.

— Быть буре, — вздохнул на баке пожилой матрос.

Глубокой ночью налетел шквал, закрутил вихрь, пошел дождь. Океан штормило несколько дней беспрерывно. Лишь неделю спустя ветер ослабел и перешел на попутный, юго-восточный пассат. Пересекли тропик Козерога, и сразу наступила жара. После обеда 27 сентября все свободные от вахты высыпали на залитую солнцем палубу. Вокруг мачт, надстроек с криком носились птицы. Некоторые, посмелее, садились на палубу, подбегали к людям. Швейковский протянул ладонь с крошками и удивился — птицы безбоязненно клевали, примостившись на руке.

— Погляди, Семен, птицы-то совсем не пуганые, да и много их…

Унковский обвел взглядом горизонт. Птицы в открытом море явление не редкое, но когда они сами невелики и длительно сопровождают корабль, значит, и места их обитания не слишком отдалены. Он постучал в каюту капитана и вошел. В белой рубашке с распахнутым воротом, опершись о стол, Михаил внимательно разглядывал карту. Он весело подмигнул Унковскому и кивнул на карту:

— Тишина, Сеня, вокруг. Почитай, на сотню миль по картам нет суши, ан птички-невелички откуда ни возьмись…

— Думаешь, где-нибудь суша неподалеку? — приятно удивился Унковский совпадению его мыслей с мнением друга. — А что, вдруг удача, неведомую землю отыщем?

Лазарев рассмеялся.

— Удача удачей, но токмо сама она не сыщется. — Он посерьезнел. — На полатях лежать, так и ломтя не видать. На ловца и зверь бежит.

Десять лет тому назад, еще кадетом, а потом гардемарином, не однажды размышлял он о призвании моряка. В корпусе готовили офицеров флота, защитников отечества, — это было главной и святой обязанностью военного моряка. Но истинный моряк и в мирную пору не будет отсиживаться в гавани. Его долг и призвание — стремиться в море, навстречу стихии. Славу России добывать надобно не только в баталиях, а возвеличивать ее среди разных народов первооткрыванием земель неизведанных… Михаил вздохнул, надел сюртук и проговорил:

— Пойдем на шканцы.

Солнце клонилось к закату, ровный ветер понемногу крепчал и посвистывал в парусах. Лазарев перегнулся через фальшборт.

— Взгляни, Семен Яковлевич, — он кивнул за борт. В прозрачной голубизне стайка небольших рыб старалась поспеть за волной, отбрасываемой форштевнем.

— Рыбка тоже невелика, стало быть, кормится где-то…

Унковский положил ладонь на руку товарища:

— Чует мое сердце — будет-таки нам удача!

К вечеру ветер стих, и корабль бесшумно скользил по безбрежному океану со скоростью около пяти узлов. Поужинав, вся команда вышла на палубу, отдыхали в прохладе после дневного зноя. На темном небе проступили первые звезды, все ярче светила луна, давно поднявшаяся над горизонтом.

Лазарев вызвал двух самых остроглазых матросов.

— Стоять, братцы, по очереди, глядеть в оба, где-то неподалеку земля должна обретаться, — он улыбнулся, — кто свидит, тому награда.

Постепенно темнота окутала корабль, только тугие паруса белели в вышине, покачиваясь в такт мачтам и заслоняя иногда луну.

Лазарев вместе с Унковским прохаживались на шканцах. За час до полуночи громкий, радостный крик с бака заставил встрепенуться всех:

— Берег видно!

В считанные секунды по команде Лазарева были отданы шкоты и подобраны паруса. Корабль заметно терял ход и вскоре лег в дрейф. По опыту командир знал, что ночная встреча с незнакомой сушей сулит в тумане мало приятного любому судну и может окончиться печально.

Лазарев со штурманом стояли на баке и наблюдали в подзорную трубу. Вдали чернела, временами исчезая, когда облака закрывали луну, узкая полоска суши. Брошенный лот вытравили на сто двадцать сажен, но его пронесло.

— Поставить штормовой марсель! — передали на бак команду капитана.

Поставленный парус нехотя расправился, наполнился ветром, и «Суворов» медленно пошел вперед прежним курсом норд-норд-ост. Прошло не более часа, и вновь корабль лег в дрейф. На этот раз яркая луна высветила чернеющий вдали берег, оттуда явственно доносился шум прибоя. Глубины по-прежнему оставались большие, и стать на якорь было невозможно. Большая часть команды спустилась в кубрики. На шканцах остались Лазарев и Унковский, им вынесли стулья. Поднялся штурман Алексей Российский. Подойдя к освещенному нактоузу, он доложил:

— Господин капитан, место корабля в широте тринадцать градусов пятнадцать минут южной при долготе к весту от Гринвича сто шестьдесят три градуса тридцать минут.

Корабль за ночь сдрейфовало, однако шум прибоя был слышен до рассвета. Около пяти часов утра, едва занялся рассвет, в расстоянии двух-трех миль на зюйд-ост явственно проступили очертания неизвестного острова, покрытого кустарниками и редкими кокосовыми пальмами. Спустя полчаса, когда совсем рассвело, наблюдатель с марса крикнул:

— Вижу пять островов!

На верхней палубе к этому времени оказалась вся команда и пассажиры. Громкое «ура!» покатилось над необозримыми океанскими просторами. Невольно взоры моряков обратились к капитану. Глубины показывали более ста сажен.

— Павел Михайлович, — Лазарев повернулся к стоявшему на вахте Швейковскому, — прикажи спустить обе шлюпки. В первой со мной пойдет Семен Яковлевич и штурман, во второй — доктор Шеффер и, — он глянул на пунцового коммерсанта, — ежели пожелает, господин Молво.

Тот радостно закивал головой.

— Штурману взять секстан, пелькомпас, октан, лотлинь, журналы и прочее. Господину Молво рекомендуется захватить разные безделушки, одарить людей тамошних, ежели таковые объявятся.

В шесть часов утра «Суворов» сдрейфовало, до острова оставалось полторы мили. Спускаясь в шлюпку, Лазарев предупредил Швейковского:

— Мы возвернемся не ранее после полудня, посему держитесь не ближе двух миль, под парусами. В случае шквала немедля уходите от берега.

Полчаса спустя шлюпки подошли к коралловой лагуне, окружавшей самый южный остров. Грозно шумел накат океанской волны, пристать было невозможно. Шлюпки перетащили внутрь лагуны, благо начался прилив, и пошли вброд на остров.

Не успели моряки выйти на берег, как их окружили стаи птиц и больших земных раков. Крупные птицы подбегали и брали приманку из рук, те, что поменьше, — садились на плечи, голову, пришлось от них отбиваться. Погладив птицу, Унковский взял ее в руки.

— Видимо, не пуганы человеком.

И в самом деле, острова оказались необитаемыми. Все пять островов соединялись между собой коралловыми отмелями, которые в прилив покрывались водой. Продираясь сквозь кустарники к кокосовой роще, моряки то и дело проваливались в заросшие травой глубокие ямки — гнезда птиц. Куда ни ступали ноги, всюду раздавался писк птенцов. Когда добрались к кокосовым пальмам, солнце поднялось высоко и нещадно пекло. Освежала приятная прохлада в тени пальм. Отдохнув, осмотрелись. Лазарев с Унковским и штурманом тотчас же приступили к астрономическим наблюдениям. Тем временем матросы изловчились, залезли на пальмы и начали сбрасывать оттуда кокосовые орехи. Прохладный сок утолил жажду, после него и есть не хотелось.

Окончив наблюдения и определив координаты острова, Унковский со штурманом подошли к двум самым большим пальмам и кортиками вырезали на стволах: «Год 1814, месяца сентября 27 дня, российский корабль «Суворов». На берегу оставили бутылку с запиской, в которой указали, что русский корабль «Суворов» 27 сентября 1814 года побывал здесь первым, и эти острова являются «новообретенною землею России».

Унковский подсел к отдыхающему в тени пальм Лазареву:

— Михаил Петрович, — впредь он решил только так обращаться на людях к товарищу, — земля-то наша — первое российское открытие в Южном полушарии…

Лазарев вскинул брови, приподнялся.

— А ведь, пожалуй, ты прав, и впрямь до нас таких находок не бывало в южных широтах. Юрий Федорович Лисянский обрел остров к северу от экватора… Сие приятно вдвойне…

Матросы наполнили шлюпку кокосовыми орехами, пойманными птицами, раками. Проверив расчеты штурмана и убедившись, что местоположение самого большого острова, южного, рассчитано точно, Лазарев и Унковский отправились на корабль. Штурмана оставили продолжать астрономические обсервации. Шлюпку еще раз посылали за орехами, птицами и раками, которые пришлись по вкусу матросам. Перед ужином все возвратились и подняли на борт обе шлюпки.

С помощью матросов, неуклюже взбираясь по шторм-трапу, отдуваясь, поднялись доктор и коммерсант. Потные лица их выдавали волнение, одежда висела клочьями.

— Стало быть, пошли мы к яликам по лагуне, в самый раз прилив начался, — рассказывал штурман Российский. — Откуда ни возьмись — прожоры акулы, не менее сажени, выскочили и прямо на господ Молво и Шеффера, открыв пасти. Добро неподалеку матросы с ножами были, подоспели враз… Да и мне пришлось кортиком обороняться от сих чудовищ.

Пряча улыбку, Лазарев сочувственно покачал головой.

После ужина вся команда и промышленники собрались на шкафуте. Из кают-компании в сопровождении офицеров и коммерсанта показался Лазарев.

— По заведенным законам мореплаватели, отыскавшие неведомую землю, ее же и нарекают. Потому нам и надлежит сие произвести. — Лазарев, улыбаясь, оглядел офицеров, матросов, вольнонаемных и промышленников.

Унковский слегка кашлянул и заговорил первым:

— По моему разумению и обычаям, сия земля, по совести, именем капитана нашего, Михаила Петровича Лазарева, наречена быть должна.

Все одобрительно загалдели. Лазарев дождался, пока собравшиеся не угомонились.

— Премного благодарен за честь, мне выказываемую. Однако сие знаменательное происшествие ставлю в заслугу всему экипажу поровну, а посему, — капитан окинул всех взором, — полагаю наречь сии острова по имени корабля нашего — острова Суворова. Тем воздадим почести и великому нашему полководцу.

Несколько мгновений стояла тишина, нарушаемая лишь легким всплеском волн о борт.

Дружное «ура!» было ответом командиру.

Российский записал в шканечном журнале: «…Найденные острова местоположением определены в широте южной 13°3′ и долготе восточной, от Гринвича 163°26′, названы островами Суворова и положены на карту…»

Спустя полчаса «Суворов» снялся с дрейфа, под одним марселем для безопасности, на случай встречи с подобными островами, нехотя увалился под ветер и лег на курс норд-норд-вест.

Моряки долго провожали взглядами обретенную ими землю, пока в глубоких сумерках не растаяла она вдали за кормой.

Из отношения Главного правления Российско-Американской компании министру морских сил.

Птицы всю ночь и на другой день резвились над кораблем, садились на мачты, реи, ванты, расхаживали по палубе. Однако к вечеру следующего дня они мало-помалу начали отставать, а вскоре и совсем исчезли. Корвет вступил под полные паруса к западу и спустя десять дней пересек экватор. Ветер постепенно заходил к западу и крепчал с каждым днем. Понемногу становилось прохладнее, в Северном полушарии наступала зима. По мере приближения к берегам Америки все чаще налетали шквалы с дождем, их сменяла пасмурная погода с туманами и дождями, а порой и снегом.

Минуло почти полтора месяца, как «Суворов» покинул открытые им острова. Вечером Лазарев спустился на жилую палубу. В нос ударило прелым и кислым — матросы не успевали сушить одежду. Десяток матросов спали в койках не раздеваясь, каждую минуту аврал мог поднять их на ноги, да и платье быстрее просыхало на теле.

В каюте штурмана Лазарев внимательно проверил расчеты. До Новоархангельска оставалось не более сорока — пятидесяти миль. Со времени выхода из Кронштадта командир исправно нес вахту по очереди с офицерами. В полночь он поднялся на шканцы, принял вахту у Швейковского. Непроглядная темень ночи окутывала корабль, лишь изредка лунный свет сквозь разрывы низко висящих туч скупо освещал пенящиеся волны штормового моря. Капитан вызвал боцмана:

— Вооружите якорные канаты, изготовьте оба якоря к отдаче. У якорей поставить вахту и смотреть берег, не ровен час, найдет шквал или течение внезапно объявится.

Однако все обошлось, ветер начал стихать. Лазарев велел не будить Унковского, остался на вторую вахту и с напряжением всматривался вперед. Наконец он облегченно вздохнул и послал за штурманом.

В утренних сумерках с правого борта, на норд-ост, из предрассветной мглы выступали контуры высоких гор, покрытых белесыми шапками снега. Одна из них, с плоской вершиной, похожей на перевернутое ведерко, заметно превосходила остальные горы размерами. Пологими отрогами спускалась вниз к морю и переходила затем в приметный мыс, поросший лесом.

Лазарев протянул Российскому подзорную трубу:

— Сие есть гора Эчкомб на американском берегу, по описанию Лисянского. Он первым восшествовал на ее вершину.

Небо постепенно прояснялось, и капитан, не отрываясь, всматривался в открывающуюся величественную панораму обширного Ситхинского залива. Окруженный со всех сторон грядой гор, покрытых густым хвойным лесом, залив простирался влево, вправо и вглубь, насколько хватало глаз. Едва различимые, на фоне берега просматривались многочисленные острова, сплошь заросшие елями и соснами.

Внезапно ветер стих, и густая мгла, сползая с отрогов гор, в полчаса запеленала весь берег. Из тумана торчали лишь отдельные вершины гор, покрытые снегом.

Лазарев взглянул на карту. Подходы к Новоархангельску были усеяны множеством островов, тут и там были обозначены подводные камни и скалы. Подошел к нактоузу, прищурившись, взглянул на картушку компаса и скомандовал:

— Поворот оверштаг, на румб зюйд-вест!

Унковский пожал плечами, посмотрел недоуменно на командира. «Суворов» ложился на обратный курс и уходил от берега, вместо того чтобы приближаться к нему.

— Капитан Лисянский в своих изысканиях о сем заливе упоминает и о множестве ситхинских островов и камней подводных, весьма опасных для плавания. На карте те камни положены, токмо неизведанного здесь немало. Понапрасну рисковать нам ни к чему в тумане, — пояснил Лазарев.

Вскоре пошел дождь, ветер зашел с берега.

Почти неделю лавировал корабль вдоль побережья, то, увлекаемый течением, приближался к нему, то уходил в открытое море от скрытых плотной завесой дождя и тумана прибрежных скал.

«Суворова» в самом деле ждали давно и с нетерпением. Всего полсотни миль отделяло его от скалистого побережья острова Ситхи.

На высоком каменистом берегу, вдоль добротно срубленного крепостного палисада Новоархангельска, обращенного к проливу, пятый день с небольшими перерывами с рассвета до глубоких вечерних сумерек нет-нет да и вышагивал приземистый, плотно сбитый человек. Его обнаженная даже в дождь лысая голова с высоким лбом, видимо, была привычна к непогоде, а белый шелковый шарф на шее подчеркивал некоторую угловатость и жесткость черт худощавого, несколько скуластого лица. Правитель Российско-Американской компании Баранов внешне, как всегда, был бесстрастен и ничем не выдавал своего волнения.

Третьего дня примчалась байдарка с алеутами, промышлявшими бобров на далеких островах. Ранним утром они видели у горизонта белевшие паруса большого корабля. Однако через полчаса нашел туман, полил дождь и корабль больше не появлялся. С одной стороны, Баранов был спокоен — на корабле, видимо, опытный капитан, поскольку не лезет на рожон. В то же время томило ожидание.

Сегодня утром дождь наконец-то прекратился, задул свежий норд-ост, небо прояснилось, но корабль по-прежнему не появлялся. Впрочем, за долгие лета правитель привык ждать — неделями, месяцами, годами. Так, как ждать, например, смену себе…

Четверть века назад Американская компания Шелихова заключила контракт с «каргопольским купцом иркутским гостем» Александром Андреевичем Барановым, поставив главным правителем «на берегах и заселениях американских при распоряжении и управлении северо-восточною компаниею».

Шелихов долго уговаривал его занять эту должность, потому что не видел более подходящего человека для воплощения своих широких замыслов. Он знал его как жесткого, неукротимого нравом купца, обладавшего железной волей и невероятной выносливостью. К тому же разгадал в малообразованном купце незаурядный ум, хватку и сметку, умение смотреть дальше и видеть больше, нежели кто-либо другой.

За десяток лет Баранов, преодолевая невероятные трудности, снарядил добрый десяток экспедиций, обследовал все открытые русскими острова, основал фактории на Американском материке, на берегах Кенайского и Чугацкого заливов. На острове Кадьяк соорудили в короткий срок адмиралтейство, где построили первый корабль — трехмачтовый двухдечный бриг «Феникс».

Начало века встречали в новой крепости Архангельской — на Ситхе. Здесь его постигла первая крупная неудача.

Русские люди с первых шагов на открытых землях Аляски устанавливали добрые отношения с местными жителями, мирили между собой враждовавшие племена. Алеуты и эскимосы охотно торговали с русскими, жили с ними в одних поселениях, выдавали дочерей замуж за русских. Сам Баранов женился на алеутке. Русские люди завязывали мирные отношения с коренными жителями. Не всем это нравилось, особенно любителям легкой наживы.

Американские и английские браконьеры, прослышав о богатых русских промыслах, ринулись на Алеуты, старались на спирт и безделушки выменивать у аборигенов меха. Это не всегда удавалось — русские предлагали тем нужные продукты и домашнюю утварь. Тогда в ход пошли порох, ружья и даже пушки. Это было выгодно вдвойне: разжигалась вражда между племенами, а при надобности стволы ружей и пушек несложно было бы направить против русских.

Баранов вздохнул, приложил руку козырьком, вглядываясь в рассеивающийся туман…

Не раз просил он американцев не продавать индейцам порох и пушки, с тревогой сообщая в Петербург:

«Я многократно говаривал им, что этот товар для варварских народов не надобно бы променивать, коим они между собою часто производят кровопролитие и им самим вредят, делая врасплох нападения, что и случалось неоднократно, и даже судами овладевали; а кольми паче нам то вредно и обидно; тем более что нарушаются мирные постановления между двором Российским и республикой Соединенных Штатов.

Но они, мало тому внимая, говорили: мы люди торговые, ищем получить прибыль и воспрещения о том не имеем».

А вскоре, весной 1802 года, пришла беда.

Не без подстрекательств американских браконьеров около тысячи индейцев, пользуясь его отъездом, внезапно напали на укрепленную факторию на Ситхе. Горстка русских и полторы сотни алеутов долго и храбро отбивались от нападавших, пока те не подожгли строения. Погибли двадцать русских и сто тридцать алеутов.

Как после рассказывали ему, несколько белых американских матросов вместе с нападавшими индейцами без пощады истребляли людей и грабили все, что попадалось им под руки…

А на рейде во время побоища вдруг показался корабль английского капитана Барбера…

Два года спустя русские промышленники ликовали. На Ситхинском рейде бросил якорь русский корабль, совершавший первое кругосветное плавание, с таким родным именем «Нева». Командовал кораблем Юрий Федорович Лисянский. Залпы пушек «Невы» вымели с Ситхи смутьянов, среди которых находились и белые…

Спустя неделю заложили крепость Новоархангельск, которая стала центром русских владений на Аляске.

…Устал главный правитель от многолетних забот, седьмой десяток скоро минет, просил замену. Прошлой зимой из Петропавловска на смену ему отправился на корабле «Нева» коллежский советник Терентий Борноволоков. Да не довелось ему увидеть Аляску. Штормовые волны, туман, сильные противные ветры четыре месяца носили «Неву» по океану. Еще больше терзали экипаж раздоры и разногласия между командиром и штурманом — опытным моряком, но весьма самонадеянным человеком. Последний, приняв по решению Борноволокова, далекого от морских дел, командование кораблем, в конце концов посадил корабль на камни. Погибло более тридцати человек… Море оплошностей не прощает…

Баранов внезапно остановился, лицо посветлело. Из-за дальних островов явственно прозвучал пушечный выстрел…

Вскоре высланные заранее две крытые байдарки подошли к лежавшему в дрейфе «Суворову». Перегнувшись через поручни, Лазарев с любопытством всматривался в не виданные им ранее узкие, обтянутые кожей, юркие лодки. В первой сидели укрытые по пояс кожаными пологами три человека, во второй — два. Все гребцы алеуты, кроме одного белого.

Столпившись у борта, матросы с любопытством глазели на смуглые, широкоскулые лица с раскосыми глазами, обрамленные длинными, черными как смоль волосами и реденькими бородками.

На борт по сброшенному трапу поднялся сухощавый, с бегающими глазками человек. Склонив в улыбке голову, он представился:

— Лещинский, здешний, у господина Баранова, служитель…

Лазарев, не дав договорить, крепко пожал руку и обнял первого соотечественника в здешних местах.

Начались обоюдные расспросы, пришел лоцман. В четыре часа дня Новоархангельская крепость салютовала флагу Российско-Американской компании одиннадцатью выстрелами. Корабль положил якорь в двух милях к западу от крепости. Лазарев вместе с Молво съехали на берег.

На небольшой пристани, широко расставив ноги, заложив руки за спину, чуть наклонив голову, стоял Баранов. Стоило шлюпке коснуться пристани, он не выдержал и двинулся навстречу прибывшим. Обычно скупой на сантименты правитель на этот раз прослезился и облобызал Лазарева. Пять лет не приходили морем посланцы из России.

После Баранова командир «Суворова» попал в объятия лейтенанта Якова Подушкина, командира компанейской шхуны «Открытие». Они хорошо помнили друг друга по Морскому корпусу.

В своей резиденции Баранов радушно принял Лазарева. Бегло прочитав врученные бумаги, он с жадным вниманием вслушивался в рассказ Лазарева о новостях из России. Беседа затянулась допоздна. Молво остался ночевать у Баранова, а Лазарев отказался от ночлега на берегу и пригласил Подушкина на корабль. За ужином товарищи делились флотскими новостями. Яков Подушкин третий год состоял на службе в Российско-Американской компании. Лазарев с интересом слушал его рассказ о здешних местах. Тот побывал в Петропавловске, Калифорнии, на Сандвичевых островах.

— А что, брат, — Лазарев кивнул в отворенное оконце, — тут акватория каверзнее в сравнении с европейской?

Яков грустно улыбнулся:

— Ни в какое сравнение, да и служба компанейская не та, команды наемные, капитан подчас не в счет. Баранов всем верховодит.

Михаил Петрович вскинул брови, он уже знал, что Подушкин командовал «Невой» перед гибелью, но хотелось подробно знать, в чем причина катастрофы. Тот, задумавшись, отпил чаю с ромом.

— Штурман «Невы», покойный Калинин, был весьма искусный мореходец, прилежный в должности. Места сии знал еще по плаванию у Лисянского. Я же корабль принял перед самым выходом, в конце августа, едва успев добраться до Охотска. Прежний капитан Васильев утоп накануне. Через неделю противные ветры задули, шторма начались, два месяца по океану мотало. Когда туманы да непогода берега закрыли, посоветовал я переждать зимний месяц в Чугацкой губе, ибо прежде шторма у нас сломали грот-стеньгу, реи, все паруса в клочья изорвали. Однако Калинин воспротивился, задумал беспременно к Новоархангельску идти и Борноволокова в том уговорил. Ну, тот и поручил Калинину начальствовать над кораблем, а меня отставил.

Подушкин взял подстаканник, отпил чаю, вздохнул.

— А далее носило нас по валам во мгле, покуда непроглядной ночью на камни не сели, бушпритом чуть в скалу Эчкомба не уперлись. Тут, как на грех, якорь упустили, не закрепили канат. Потом все кувырком пошло. Шторм ожесточился, барказ и плоты разнесло вдребезги. «Неву» разломало. Людей много сгинуло, штурман Калинин с женой и младенцем утонули. Меня на камни выкинуло в беспамятстве. Ежели бы не матросы, не бывать на этом свете…

Лазарев решил отвлечь товарища от грустных мыслей:

— Небось хватает забот в сем неспокойном хозяйстве?

— Обыденные рейсы на Кадьяк, Уналашку, скрозь по всем Алеутам и далее, за тысячу миль. — Подушкин махнул рукой. — Особа статья браконьеры, американцы да англичане. Всяк из них норовит оторвать у нас кусок задарма. Да к тому же аборигенов стравливают друг супротив друга, порохом да свинцом ссуживают.

Утром Лазарев распорядился для надежности завести второй якорь с кормы, развернул корабль вдоль по проливу.

Отоспавшиеся матросы снимали паруса, такелаж, спускали с мачт разоруженные стеньги и реи.

Вечером с берега передали приглашение офицерам корабля — главный правитель звал назавтра к обеду, отметить день своего ангела.

Наладив корабельные работы, офицеры в полдень съехали на берег. Войдя в двухэтажный особняк, гости изумились. В дикой глухомани, за тысячи верст от России дом правителя выглядел сказочно.

Баранов в мундире с орденской лентой стоял у ярко полыхающего камина и радушно улыбался. Мерцающие отблески огня отражались в блестевших витых шандалах, позолоте багета многочисленных картин, бронзовых скульптурах, больших зеркальных стеклах книжных шкафов. Столы были уставлены многочисленными яствами, в бутылках всеми цветами переливались мадера, ром, вина. Окончательно присутствующие были покорены, когда после третьего тоста появился оркестр — скрипка, флейта, бас.

Баранов посадил Лазарева рядом с собой. Разговор постепенно перешел на европейские дела, правитель хотел знать подробности изгнания Наполеона. Лазарев, как мог, пояснял, но его интересовало другое. Накануне они поспорили с Унковским и теперь ждали случая спросить правителя.

— Позвольте, господин советник, — выбрав момент, Унковский повернулся к Баранову. — Славным мореплавателем английским, Куком, сии места открываемы были прежде наших, российских? — Он мельком взглянул на Лазарева. — Сочинения сего капитана тому свидетельствуют.

Баранов сжал губы, чуть наклонился вперед.

— Сочинений сих не видывал, однако прежде капитана Кука россияне земли алеутские ведали, почитай, за полета лет. Остров Ситху он материком счел, однако сие остров. То же и с Кенайскою губою, кою он за реку принял. О том его сотоварищ Ванкувер подтверждение мне давал самолично, — правитель прищурился, — годков десятка два тому назад.

Шум за столом давно стих, все повернулись к хозяину дома. А тот, помолчав, чуть усмехнувшись, продолжал:

— Того прежде у Кадьяка заблудился английский капитан Мирс. Стало быть, наши люди охочие его под руки вывели к Аляске, в пролив Кенайский, без опаски плыть ему велели. Про то мне ведал покойный наш правитель Григорья Шелихов. — Баранов перекрестился, нахмурился. — Сам Григорья Иванович зрил того Мирсу. Токмо Мирс нагло своим открытием пролив тот посчитал впоследствии.

Предводитель откинулся в кресле, вздохнул.

Унковский осторожно положил салфетку:

— Аглицким притязаниям дивиться не в новинку нам…

Баранов согласно кивнул, махнул рукой музыкантам и поднял бокал.

— Тост за российских мореходов!

Здравицу дружно подхватили.

Весь декабрь стояла ненастная погода, мрачные туманы совершенно скрыли берега. Шли беспрестанные дожди со снегом. Все это затянуло выгрузку привезенных товаров до середины января.

Не теряя ни одного дня, команда приводила в порядок корабль, устраняла повреждения, полученные во время длительного плавания. На берегу тем временем ремонтировали такелаж и паруса.

В непогоду вся команда была настороже. По указанию Лазарева штурман вскоре определил, что приливо-отливное течение в заливе достигает двух узлов, того и гляди, корабль ненароком в тумане или ночью могло сдрейфовать на камни.

Как только прояснилось, по авралу выгрузили товар. В середине января весь груз наконец перевезли и сдали в компанейский склад.

Лазарев взял с собой Унковского, штурмана и приступил к описанию залива. Испытав на себе коварность подходов к Ситхе, он решил облегчить эту задачу для будущих мореплавателей.

Еще раньше ему приглянулись легкие местные байдарки. Алеуты собирали их из гибких длинных жердей, которые прикрепляли китовым усом к обручам, и весь скелет обшивали тюленьими кожами. Посредине оставлялись два или три круглых отверстия — лючины, к ним пришивался мешок с затяжками. Гребцы садились в двух-, трехлючную байдарку, затягивали на груди мешки и отправлялись в плавание. Искусно сшитые байдарки не пропускали воду даже в самый сильный шторм и были надежны и безопасны.

Такую-то байдарку Лазарев и взял для промера глубин. Он шел на байдарке и указывал предварительно место промера, а затем туда шел барказ с лотом и компасом. Спустя месяц Унковский составил детальную лоцию рекомендованных курсов для подхода к Ситхе с океана.

После масленицы сильно занедужил весьма исправный и старательный матрос Петр Рыжков. Возмущенный Лазарев спросил Шеффера:

— Как вы, господин доктор, посмели чахоточного в вояж брать?

Тот, красный от напряжения и выпитого рому, сопел, оправдывался, брезгливо морщился:

— Сей матроз хитер ошень, я не видел его в Кронштадте, и потом, он только холоп…

Лазарев вскипел:

— Без сих холопов корабль от стенки не отойдет, а вы, господин Шеффер, рыб давно бы кормили! Потрудитесь немедля Рыжкова на берег свезти самолично и поставить на ноги, средств не жалея! Еще раз на палубе вас хмельного встречу, в карцер запру. — Капитан гневно кивнул головой на дверь.

Отдуваясь, Шеффер поднялся на палубу. С Молво и его помощником они не раз досадовали на непомерные требования молодого лейтенанта. Припомнился ему случай после открытия островов в океане. Выпили они с Молво и его помощником Федором Красильниковым. Разговорились про капитана, не чтит он, мол, наших званий. Федор-то в каюте доктора лишнее выпил, возьми и выскочи на палубу. Стал Лазарева поносить разными словами, а тот из каюты как раз вышел, услышал все, матросов крикнул. Вмиг бедного Федора связали да к шпилю на баке притянули веревками, на всю ночь оставили… Правда, утром сам Красильников на коленях прощения у капитана вымаливал, а то за бунт против капитана покарать могли крепко… Лазарев снизошел, велел из шканечного журнала ту запись о буйстве Федора убрать…

Шеффер почесал затылок — и впрямь в карцер засадит, что-то надо делать… Давно манят его бобры да котики, золотом отливают их меха…

В начале марта «Суворов» полностью изготовился к плаванию. Команда уже тяготилась на берегу. Лазарев сам рвался в море и попросил Баранова направить его в любое место для пользы компании. Но тот объявил, что кораблю-де надобно оставаться для защиты Новоархангельска. Во второй половине марта начинался лов сельдей и в Ситхинском заливе обычно скапливалось до тысячи байдарок из дальних мест, что представляло определенную угрозу для Новоархангельска. Пришлось продолжать опись берегов прилегающих островов и побережья.

В конце апреля Лазарев совершил поход на барказе к мысу Эчкомб. Пошли вместе с алеутами, которых отправил Баранов на ловлю бобров. В пути присматривались к жизни племен коренных индейцев, населявших побережье. Делились они на кланы по названиям птиц или зверей. Род Рыбы, род Орла, род Волка… Смуглые статные мужчины добывали пищу. Довольно красивые белолицые женщины не уступали европейским по своей изящности. Правда, в совершеннолетие они обезображивали свои лица традиционными надрезами и красками.

С истинным удовольствием наблюдали искусную охоту на бобров. Вечером, расположившись у костра, Унковский открыл дневник.

«Со светом дня отправились вместе с партией алеутов по заливу, и вскоре по отправлении зоркие алеуты усмотрели сих животных, питающихся морской капустой (которой по сему заливу множество), окружили байдарками и стали бросать стрелы в животное, которое в ту же минуту ныряло в воду; в таком случае алеуты кричат, и животное показывается из воды, дабы осмотреть своих преследователей и принять безопасный путь к убегу, но едва оное показывается из воды, как алеуты с удивительной меткостью бросают в него стрелы, и которое, либо из числа, неминуемо уязвляет зверя. Тогда животное, будучи ранено, и вместе со стрелой не может долго скрываться в воде и вторично появляется на жертву его неприятелям и вскоре делается совершенной добычей преследователя».

Неподалеку от мыса Эчкомб подошли к месту гибели «Невы». В небольшой мрачной бухте, окруженной отвесными скалами, в расщелинах виднелись обломки корабля, и среди них заметны были останки погибших…

Описав побережье до пролива Ольги, Лазарев возвратился и в тот же день принял участие в печальной церемонии — хоронили скончавшегося накануне Петра Рыжкова. Не выдержал напряжения долгого плавания и сурового климата.

На другой день Баранов объявил решение — направить «Суворов» на острова Прибылова в Берингово море. За месяц «Суворов» обошел все острова Прибылова, побывал на Уналашке, и всюду Лазарев уточнял местоположение островов, мысов, заливов. Не раз вспомнили мореплаватели добрым словом Г. Сарычева, два десятка лет тому назад точно определившего их координаты. А вот расчеты его спутника Г. Биллингса подчас вызывали сомнения.

На островах Прибылова алеуты выглядели гораздо здоровее и бодрее, чем на Ситхе. Жили здесь более скромно, в опрятных хижинах, а главное, почти не употребляли горячительных напитков. Женщины вначале показались Унковскому дикими и угрюмыми, но это было не так, о чем он и отметил в дневнике.

«Мне случалось быть на острове Св. Георгия, где я видел красавиц сего острова, сидящих на берегу, поджавши свои ноги и потупя голову в землю, как бы не смея посмотреть на нас. Я пожелал им доброго дня, не удостоился ни от одной ответа. Мне казалось, что их горестная участь соделывает столь скучными и угрюмыми, но весьма в том ошибся, ибо по удалении нескольких шагов я их видел играющих между собой и прыгающих с веселым видом».

На Новоархангельский рейд «Суворов» возвратился как в родную гавань, стал на якорь против крепости и салютовал ей семью выстрелами.

В бухте в трех кабельтовых на якоре стоял недавно пришедший бриг под американским флагом. С любопытством рассматривал Лазарев «американца», раньше он видел их издали, во время стычек с английскими кораблями в Вест-Индии.

На следующий день Лазарев вернулся с берега и сразу прошел в каюту Унковского:

— Честь нам оказали, Семен Яковлевич. Баранов весьма доволен скорым вояжем нашим. Сулится о вознаграждении экипажа ходатайствовать, но не то главное. Мыслит он по пути в Петербург на Сандвичевы острова вскорости направить «Суворов».

Унковский радостно почесал затылок.

— Ежели сие сбудется, правителя расцеловать надобно.

— Однако сей вояж не враз будет, а прежде бриг «Мария» с грузом отправится в Охотск. Через месяц с лишком.

Разочарованный Унковский сделал гримасу.

— Мнится мне, господин правитель мудрствует… Уж больно долго придерживает он нас подле себя. Служители устали, Михаил Петрович, от долгих стоянок, да и по семьям, родным местам многие соскучились, почитай, два годика скоро…

Лазарев задумался. Действительно, «Суворов» скоро год стоит грозным стражем в Ситхе, оберегает промысел компании. А по-другому взглянуть, так начинало и претить. Вся служба моряков уходила на потвору промышленникам, которые старались побольше денег загрести, многие из них лишь себе поначалу. От Лазарева не укрылось, что они тайком, скрывая от компании, доходы подпольные заводили. Пусть Баранов себе на уме, а за людей и корабль он головой отвечает.

Вскоре начали грузить на корабль большие партии меха — бобров, песцов, лисиц, медведей и морских котов.

Как-то после полудня Лазарев увидел приближавшуюся к «Суворову» шлюпку под американским флагом. На борт поднялся капитан брига «Педлар», высокий худощавый американец Хант.

Накануне Баранов в разговоре вскользь упомянул о нем. Бывший агент Американской пушной компании Астора не раз бывал прежде на Алеутах. Нынче он заимел судно, оставался поверенным Астора, а зашел якобы случайно, не по торговым делам. Но правитель сомневался — очень хорошо изучил он американских купцов — не будут они без цели тратить время и деньги.

Хант широко и обворожительно улыбался и еще больше обрадовался, узнав, что русский капитан прекрасно владеет английским.

Отказавшись от приглашения Лазарева пройти к нему в каюту, он, широко улыбаясь, показал на яркое солнце.

— Это прекрасное светило, мистер капитан, лучше всего согреет здесь нашу встречу.

Во время обычного светского разговора Лазарев уловил хищный взгляд, брошенный американцем на большие кипы шкурок бобров и песцов, лежавших возле трюма в ожидании погрузки. Нервно теребя пальцами блестящий мех, он бормотал:

— О, это золото, золото…

И еще приметил Михаил Петрович, прохаживаясь по палубе с Хантом: тот хвалил порядок на корабле, а сам пристально присматривался к орудиям на корабле и надолго задерживался около них. Лазареву невольно вспомнился рассказ В. М. Головнина. Когда тот был в Новоархангельске с «Дианой», тот же американский купец Астор прислал специальное судно «Энтерпрайз» с целью разузнать о делах компании, ее силе, способности обороняться и о состоянии крепости. Хант оказался еще коварнее…

Погрузка мехов между тем заканчивалась, все было готово к выходу в обратный путь, но тут начались неприятности.

Последние недели под разными предлогами зачастил на берег Шеффер. Несколько раз он о чем-то втайне шушукался с Молво и Красильниковым, загадочно посматривал на офицеров. Как-то вечером, вернувшись с берега, постучал в каюту и довольно напыщенно обратился к Лазареву:

— Господин капитан, мой услуги польше не рассчитывайте. Я подписал контракт господин Баранов, остаюсь в Ситхе и сего дня перешел на службу компании в Ситхе.

Лазарев не очень хорошо знал немца, давно подозревал его непорядочность, но такой подлости — сбежать с корабля перед выходом в море, не ожидал.

Прибыв в Новоархангельск и присмотревшись к здешним нравам, Шеффер понял, что может без особого труда поживиться. Всячески черня Лазарева, он льстил Баранову, втерся в доверие, и его приняли на службу в Российско-Американскую компанию. Особенно заинтриговал правителя план Шеффера об установлении торговых связей с Сандвичевыми островами…

Лазарева возмутил Баранов: даже не соизволил поставить в известность капитана о случившемся, а ведь ему в дальний вояж, не менее года плыть без врача, всякое на корабле может случиться. Вообще, вся эта гнусная история насторожила Лазарева. Он угадывал в Шеффере негодяя и авантюриста, а правитель его в свои объятия берет…

Унковский, узнав о немце, сказал:

— Уверяюсь в самовластии правителя все более. Надобно остерегаться оного, быть может, самодурства в нем немало.

Пришлось распределить обязанности лекаря между Российским и помощником, подштурманом.

Назавтра к борту пристали местные индейцы-тинклиты в трехлючной байдарке. На буксире они вели новую пустую двухлючную байдарку. Месяц назад Лазарев договорился с вождем местного племени тинклитов, заплатил товарами вперед, чтобы ему изготовили байдарку. До этого вся каюта капитана заполнилась разнообразными моделями судов и лодок разных стран и народов. Отныне же Лазарев решил собрать коллекцию малых судов в натуральную величину.

Прошло еще несколько дней, и, обходя солнечным утром корабль, Лазарев услышал шум и громкие крики, доносившиеся с американской шхуны. В подзорную трубу было видно, что там происходит что-то неладное. Лазарев в шлюпке немедля отправился туда.

У борта «Педлара» стояли два барказа, в одном из них сидели вооруженные промышленники. На верхней палубе перед побледневшим Хантом не спеша прохаживался Баранов, посматривая, как из трюма поднимали бочонки с порохом, а из кормовой надстройки выносили и складывали на палубе ружья.

— Вот, господин лейтенант, вы человек воинский, полюбуйтесь, какими гостинцами господин Хант одаривает тинклитов здешних. — Он гневно посмотрел на Ханта. — Мало погубили россиян в сих местах!

Лазарев взял ружье, осмотрел замок, ствол, покачал головой:

— Славно сработано.

Баранов распорядился снести ружья в барказ, Ханта с командой отправить на американское китобойное судно, только что бросившее якорь на рейде, а на бриг наложить арест.

Когда американцев увезли на китобой, Лазарев осторожно спросил:

— Не круты ли сии акции для правителей Соединенных Штатов?

Баранов упрямо покачал головой.

— Пора наглецов проучить, сие не впервой творят, — он прищурился, — а вам, господин капитан, видимо, повременить придется с обратным вояжем.

Лазарев удивленно поднял брови.

— Согласно контракту с компанией сроки наши истекают, и я не намереваюсь далее задерживаться. Служители ждут возвращения домой. — Лазарев настроился решительно. — Флота его величества мы подданные, лишь на время в компанию определены.

Баранов повернулся к трапу, нахмурился:

— Компанейские дела вершить в сих краях доверено мне, господин капитан, а вы в них обретаетесь.

Капитан «Суворова», годившийся ему если не во внуки, то в сыновья, показывал характер, чего Баранов не переносил, да и не помнил, кто ему перечил.

Вернувшись на корабль, Лазарев вызвал Унковского и передал разговор с Барановым.

— Распорядись, Семен Яковлевич, завтра бочки свезти на берег и наполнить водой на неделю. Рангоут и снасти перебрать и к постановке изготовить. На берег никого не пускать. Да намекни Молво с Красильниковым — ежели желают Петербург повидать, пусть эту неделю ночуют на корабле. — Он прищурился, задорно улыбнулся, потер подбородок. — Господин правитель позабыл, что палуба корабля не земля компанейская…

Прошло несколько дней. Утром Лазарев поехал окончательно объясниться, но вернулся на корабль часа через два. У трапа стоял Унковский и по глазам капитана видел, что пришло время действовать.

— Представь себе, правитель нам отдал команду перейти под пушки крепости. Сие действо токмо для неприятеля. — Лазарев сжал губы. — Ну так мы поутру и перейдем, ан не в ту сторону, господин правитель! — И, улыбнувшись, он подмигнул Унковскому.

Едва ночная мгла окутала рейд, на «Суворове» все пришло в движение. Матросы работали тихо, но сноровисто. К рассвету все реи, такелаж были вооружены и паруса задорно белели в предрассветном тумане.

С первыми лучами солнца «Суворов» снялся с якоря и направился к выходу из залива. Четверть часа спустя с крепостной стены выстрелили пушки. Лазарев нахмурился, Унковский дотронулся до плеча капитана.

— Неладно правитель нас за честную службу благодарит, вознаграждение посылает не по заслугам. Видимо, сей своевольный человек привык без опаски судьбы людей вершить.

На вахту заступил Швейковский. Предварительная прокладка курсов, сделанная капитаном накануне, вела к форту Росс, поселению компании на побережье Калифорнии. Полученные еще до конфликта инструкции Баранова хранились в бюро Лазарева.

Из форта Росс надлежало идти в Перу для продажи и обмена части товаров и оттуда направиться на родину.

На корабле, кроме того, осталось много товаров, отправленных из России компанией для обмена и торговли с жителями побережья Америки, а также для Камчатки и Охотска, куда корабль не ходил. Лазарев решил зайти в Сан-Франциско, чтобы обменять их и запастись продовольствием на весь обратный путь до России.

Еще во время стоянки в Лондоне капитан убедился, что комиссионер Молво мало заботится о выгоде компании, сделки заключает, не добиваясь уступок, и транжирит казенные средства. Поэтому Лазарев взял за правило проверять документы по торговым операциям в каждом порту. Бережливость, воспитанная с детства, стала характерной чертой Лазарева, рачительно расходовавшего каждую копейку казенных денег.

Океан встретил мореплавателей ровным норд-вестом, за неделю «Суворов» шестиузловым ходом без помех спустился до сороковой параллели. Накануне прихода в форт Росс чуть было не случилась беда.

В полночь на вахту заступил Унковский. Луна едва проглядывала сквозь мрачные облака. Через полчаса стоявший на баке матрос закричал:

— Впереди бурун!

— Лево на борт! — скомандовал мгновенно на руль Унковский, поняв, что впереди мель или коса. — Лотовому на правый борт!

Сторожко стоявшие на вахте матросы и выбежавшие наверх подвахтенные в несколько мгновений спустили дополнительные паруса-лиселя, отвели реи, корабль развернулся кормой к буруну.

— Двадцать саженей! — крикнул глубину стоявший на лоте матрос.

— Пришлите на бак еще одного матроса. — Унковский не заметил появления капитана.

В рубашке, без сюртука, напряженно всматривался он вперед. Теплый ветер трепал ворот, отбрасывая назад белокурые волосы.

Не прошло и часа, как с бака опять прокричали:

— Впереди бурун!

Корабль быстро сделал поворот оверштаг. Луна совершенно скрылась, темь окутала корвет.

— Видимо, за ночь нас сдрейфовало течением на косу у мыса Бороди-Арена. — Лазарев покачал головой. — Сии места коварны.

Теперь, не ожидая доклада впередсмотрящих, Лазарев каждые полчаса ложился на новый галс. Лотовые непрерывно кричали, глубина не превышала двадцати саженей. Перед самым рассветом нашел туман, ветер несколько стих, но зыбь усилилась. Наконец, когда шли правым галсом, глубина увеличилась до пятидесяти саженей, а вскоре лот стало проносить.

Взошло солнце, ветер несколько стих, слева у кромки горизонта темнела полоска, за которой лежал залив Румянцева, а далее форт Росс. Лазарев спустился в каюту…

…«Суворов» приближался к местам, где в 1808 году впервые побывал на судне «Кадьяк» помощник Баранова, Иван Кусков. Через четыре года он основал здесь первое русское поселение — форт Росс.

Создавая новую факторию на не обжитых еще местах, компания налаживала прочные торговые связи с Калифорнией и создавала устойчивую продовольственную базу для всей Русской Америки. С коренным населением русские установили дружеские отношения. Индейцы «все объявили через переводчиков из алеут, между ими живших, что земля сия их, гишпанцы никогда у них не бывали и не селились, и что власть их они нимало не признают и всегда убивают, когда встретятся к северу от залива С. Франциска, который почитают последнею гишпанскою границею с сей стороны; а русских они просят между ними селиться, ибо они с ними честно обходятся и не хватают их в рабство».

Не остались равнодушными к появлению русских не только испанцы, но и англичане и американцы, хотя они находились за многие сотни миль от этих мест…

Ветер стих, солнце, едва начав клониться к вершинам далеких гор, посылало косые лучи на прибрежные холмы и рейд, где в полумиле от берега только что лег в дрейф «Суворов». Подле небольшой речки, под названием Славянка, на высоком берегу расположилось селение Росс. Обнесенное высоким свежесрубленным тыном, оно хорошо просматривалось с корабля простым глазом. Из-за палисада виднелись крыши построек, купол сооружаемой церквушки. На склоне холма, ближе к речке, раскинулись десятки опрятных хижин селения алеутов. Примерно через четверть часа из расположенного неподалеку залива к «Суворову» резво направились три байдарки. На борт корабля поднялся основатель Росса, коммерции советник Иван Александрович Кусков.

— Рад приветствовать россиян в своих пенатах. — Кусков тепло обнялся с Лазаревым. — Имею честь зрить в сих водах первейший корабль из Санкт-Петербурга и пригласить господ офицеров отобедать на берегу.

Лазарева тронуло его внимание. «Насколько отличен он характером от Баранова», — подумал он и пригласил Ивана Александровича в каюту, угостил вином. Вручил ему депеши от Баранова и посчитал, что лучше не посвящать его в конфликт, который произошел в Ситхе.

— Благодарю за честь, но по крайней нужде мне надобно быть в заливе Святого Франциска, а суть рейд ваш небезопасен, особливо случись безветрие и зыбь с океана.

Для Кускова это было очевидно.

— Наш рейд Бодего не приспособлен для надежной якорной стоянки. В сем разе, господин капитан, прошу принять от нас в дар свежих припасов.

Лазарев обрадовался, поблагодарил, в свою очередь ответил ящиком доброго вина и пригласил Кускова отобедать в кают-компании.

Пока перегружали продовольствие с прибывших лодок и ожидали Кускова, «Суворов» лежал в дрейфе.

В залив Святого Франциска корабль входил в темноте. С берега, у входа в залив, светили огни, а на крепости Сан-Франциско зажгли фонари. «Суворов» бросил якорь, не доходя мили до пристани.

Утром снялся с якоря и ушел в Ситху с грузом пшеницы стоявший рядом бриг «Чириков».

Испанские власти радушно встретили россиян, предложили в изобилии живность, овощи и фрукты в обмен на русские товары — парусину, самовары, топоры, которые с охотой брали местные торговцы. Удалось даже купить несколько быков.

Комендант крепости дон Аруэлло любезно пригласил офицеров отобедать у него:

— Я весьма рад приветствовать у себя русских офицеров. Впервые в наших краях с визитом русский корабль из столицы вашего отечества.

Переводчиком служил Унковский, кое-как объясняющийся по-французски, вспомнивший десяток-другой и испанских слов.

На следующий день Лазарев с офицерами гостил у радушного коменданта. Прежде чем сесть за стол, комендант представил гостям своих жену и сына:

— Донна Игнация, дон Луис.

Кроме них за столом сидел настоятель здешнего монастыря падре Хуан.

Обед, приготовленный хозяйкой, оказался на славу.

Обильное угощение из свежей дичи, зелени, фруктов, доброе красное вино завладели вниманием моряков. Незнание языка не помешало им выразить свое признание хозяйке дома с помощью жестов и громких восклицаний. Всеобщий восторг вызвал поданный на десерт горячий шоколад.

После обеда гости вышли прогуляться в сад. Мимо них в длинном темном платье быстро прошла изящная молодая женщина редкой красоты. Печально опустив глаза, она слегка поклонилась гостям.

— Моя дочь Консепсион, — ласково, с некоторой грустью представил ее комендант и, обменявшись взглядом с настоятелем, предложил офицерам: — Пока вы мои гости и ваш корабль будет загружаться провизией и товарами, почему бы вам не прогуляться в окрестностях Сан-Франциско? Заодно падре Хуан покажет вам свою благопристойную обитель.

Лазарев рассеянно слушал коменданта, глядя вслед его дочери, удаляющейся по аллее. «Бог мой, — подумал он, — неужели это та неписаная красавица, та самая испанка, о которой вспоминали у Державина? Ведь когда-то она была обручена с Резановым! И по всей видимости, до сих пор не замужем».

Когда Унковский перевел предложение коменданта, Лазарев принял его не колеблясь.

— Завтра в десять утра оседланные лошади будут ждать вас на пристани, — заверил дон Аруэлло.

Возвращаясь на шлюпке, Лазарев рассказал вкратце историю любви Резанова и Кончиты.

— Постарайся завтра выведать о ней что-либо у монахов, — попросил командир Унковского.

Как и условились, наутро у пристани офицеров ждали прекрасные андалузские кони. Тучный настоятель уверенно держался в седле.

Осмотрев живописные окрестности залива, кавалькада направилась в монастырь, к францисканским монахам. В монастыре хозяева были необычайно радушны — моряки закупили весьма выгодно у них пшеницу. После обильного обеда святые отцы показали русским гостям свою небольшую и довольно бедную церковь. На их полях гнули потные спины полунагие, с черными длинными волосами, истощенные индейцы. Монахи, не задерживаясь, повели гостей в казармы новообращенных в христианскую веру. Внутри стояли перегородки, как на скотном дворе, на дощатых нарах, покрытых рогожей, жили семьями. Впоследствии из разговоров выяснилось, что добровольно индейцы не являлись сюда, их отлавливали арканами солдаты и приводили к миссионерам.

Унковский вполголоса проговорил:

— Не возьму в толк, как эти монахи могут толковать своим неофитам о христианской религии, когда те не понимают испанского языка, а службу святые отцы правят на латинском диалекте?

Лазарев грустно улыбнулся:

— Видимо, все это делается токмо для одного виду, а главное, чтобы иметь даровых работников…

Простившись с монахами, Лазарев с офицерами вечером поскакали обратно в Сан-Франциско. По пути Унковский рассказал:

— За обедом я полюбопытствовал у настоятеля о той прекрасной даме, что встретилась нам у коменданта. Дон Хуан поведал мне, что Консепсион, или, как он называл ее, Кончита, до сей поры ожидает своего нареченного русского офицера Резанова.

— Так он давно Богу душу отдал, — удивился Лазарев.

Унковский пожал плечами.

— Монах говорит, что она этому не верит и дала обет ждать его до конца жизни.

Поздней ночью на корабле Унковскому не спалось, он зажег свечу и вынул дневник.

«Проходя по казармам, мы видели одни грустные лица этих жалких дикарей, — вспоминал он события минувшего дня, — истощенных до крайности, и несколько больных, лежащих на своих кроватях. Один из них, кажется, был близок к смерти, к этому и подошел падре Романо, стал на колени, покрыл его своей рясой, стал исповедовать, но сам был после обеденного стола слишком отягощен от туземного вина, между тем ему хотелось показать вид своей заботливости и сострадания к умирающему…»

Не теряя времени, на следующий день Лазарев на барказе осмотрел залив, определил заметные места, измерял глубины. На восточной стороне острова Святого Ангела пристали к берегу. Матросы развели костер для обеда, а Лазарев с Унковским, взяв бумагу, карандаш и зрительную трубу, поднялись на вершину. Сделав наброски бухты, начали было спускаться, как вдруг рядом затрещал терновник. Из кустов сначала высунулась свирепая морда, а следом разъяренный медведь на задних лапах бросился к морякам.

— Беги вниз! — громко крикнул Лазарев, и Унковский покатился с откоса. Лазарев несколько мгновений выждал, вдруг сдернул с себя лакированную шляпу и запустил ею в морду медведя. Тот опешил, схватил лапами шляпу, остановился и стал ее разглядывать… Лазарев, не мешкая, бросился вслед за Унковским. Снизу бежали матросы с ружьями… Несколько выстрелов отпугнули зверя, и он нехотя скрылся в кустах.

Барказ отошел от берега, обогнув остров, и тут матросы увидели на лужайке холма медведя, мирно пощипывающего траву…

Покинув Сан-Франциско, «Суворов» продолжал путь на юго-запад к берегам Перу. Погода радовала. Ясное, безоблачное небо над чуть вспененной океанской равниной сопровождало корвет до самого экватора.

Лазарев не раз убеждался в малой достоверности испанских карт, а теперь, вычислив точные координаты острова Сокорро, который с трудом отыскали в океане, покачал головой.

— Ну и врали господа гишпанские мореходы, на девять десятков миль сей остров Сокорро «вынесли» в сторону…

До тропиков добрались без особых приключений, в погожие дни. Однако и хорошая погода приедается, и томительно тянутся дни в однообразной обстановке. Небеса тоже, видимо, не бездушны. Спустя месяц после выхода из Сан-Франциско грянул гром, и тропический ливень потешил моряков. Благо заодно набрали полные кадки воды. Среди океанской пустыни на подходе к экватору на пути мореходов оказался островок с чудным названием Кокос. Корвет лег в дрейф. Островок манил к себе живописным видом, густыми рощами пальм. На берегу попробовали диковинку, лакомились вкусными плодами кактусов, похожими на персики, но покрытыми пухом. Лазарев набрал несколько редких раковин, которые матросы прозвали шумовками. Приложив ухо к раструбу, морякам слышался гул морских волн и прибоя.

Вокруг корабля кишели акулы. Унковский ухитрился с барказа оглушить багром и подцепить двухметровую хищницу. Подтащили ее к борту, накинули петлю и выволокли на палубу. Первый раз матросы безбоязненно трогали руками и с любопытством разглядывали вблизи грозу морей.

У Галапагосских островов палуба «Суворова» огласилась хохотом и криком пестрых попугаев, пением диковинных птиц. На правом шкафуте, в выгородке, накрытой сеткой, копошились в траве две огромные черепахи. Лазарев был неравнодушен ко всякой живности, а к диковинной тем более. Вот и задумал доставить на родину не виданных в России разных зверюшек, птиц из дальних стран…

После двухмесячного плавания наконец-то показались берега Перу. Будучи гардемарином в Вест-Индии, наслышался Лазарев рассказов об этой загадочной и могущественной в прошлом империи инков, триста лет назад покоренной испанскими конкистадорами. В последнюю неделю ноября рейд главного порта Перу — Кальяо впервые принимал корабль под русским флагом.

Некогда цветущий прибрежный город семьдесят лет назад в несколько мгновений разрушило сильное землетрясение, а его остатки смыла гигантская океанская волна.

Лазарев насчитал на рейде около трех десятков купеческих судов и военный бриг «Патрилио» под испанским флагом. Представляли они невеселую картину. Обветшалые, облупившиеся борта, рассохшиеся мачты и реи, измочаленный такелаж, в заплатах и даже кое-где в дырах паруса наводили на грустные мысли. Лазарев повернулся к Унковскому, кивнул на корабли:

— Видать, одряхлела гишпанская корона со времен славного Колумба, сей позорный вид судов нетерпим для просвещенного государства.

Он взмахнул рукой. Девять пушечных выстрелов окутали пороховым дымом борта «Суворова». Крепость Святого Ангела ответила равным салютом русскому кораблю.

Не успели отдать якорь, на борт поднялись таможенные чиновники. Не понимая русской речи, не разбираясь в записях журналов, они жестами пригласили капитана съехать на берег для объяснения.

В таможне Лазарев все растолковал изумленным чиновникам по-английски, но корабельные документы те так и не смогли прочитать.

Утром прибыл чиновник с приглашением русскому капитану от вице-короля — наместника испанского монарха в Перу.

Впервые Лазарев отправлялся с визитом к главе государства. Раньше, в Рио-де-Жанейро, он общался с портовыми чиновниками, в Джексоне с английским генерал-губернатором небольшой колонии. Нынче предстояло нанести официальный визит верховной власти незнакомой прежде державы.

На следующий день Лазарев в офицерском мундире отправился в Лиму — столицу Перу. За ним вице-король прислал специальный экипаж. Возвратился Лазарев поздно вечером в хорошем настроении, поделился первыми впечатлениями с Унковским.

— Вице-король, преклонных лет симпатичный старик, приятно удивился нашему неожиданному визиту. После поражения Буонапарте они все наслышаны о России немало, однако россиян прежде не видывали… Всяческое содействие нам обещает. — Лазарев добродушно рассмеялся. — Только не разумеет ни по-русски, ни по-английски. Добро, среди свиты короля вдруг оказался офицер-испанец, прежде бежавший из французского плена в армию фельдмаршала Кутузова. Славный малый…

За чаем в кают-компании Лазарев продолжал рассказывать:

— Представили меня за обедом негоцианту знатному, дону Педро Абадия, правителю компании по торговле с Филиппинами. Интерес проявил к нам весьма знатный, обещался быть на неделе…

Действительно, через два дня на корабль прибыл директор Филиппинской компании дон Абадия. С любопытством рассматривал он корабль, русские товары и тут же предложил свои услуги по обмену их и продаже. Но больше всего заинтересовали его дела Российско-Американской компании.

— О промыслах вашей уважаемой компании до меня доходили слухи и прежде, но ныне воочию убедился, что, не откладывая, надобно сношения установить с господином Барановым. — Абадия доброжелательно смотрел на русских офицеров. — На этой неделе большие торжества в Лиме — день рождения ее величества королевы Испании, рекомендую использовать сие время для знакомства с местным обществом.

За два дня корабль привели в щегольской вид. В праздник на «Суворов» прибыли многочисленные гости из Лимы. Все спешили увидеть русский корабль. Высшие чиновники, и особенно их жены, восхищались чистотой и опрятным видом корабля и матросов.

Мимо внимания Унковского не прошло, что «в числе посещавших очень много было дам. Лимянки вообще славятся красотой и кокетством».

Неделю спустя вице-король, маркиз де Абагадиль задал обед в честь офицеров русского корабля. В полной парадной форме отправились офицеры в Лиму в присланном за ними роскошном экипаже. Столица Перу — Лима — выглядела довольно скромно, улицы застроены одно- и двухэтажными домами.

Во дворце русских моряков встретил офицер, стража взяла ружья «на караул». После краткого представления и беседы маркиз пригласил всех за стол и провозгласил первый тост за русских моряков. За обедом вице-король объявил, что разрешил торговые привилегии русским товарам наравне с испанскими из метрополии. Переводя эту фразу на французский, Абадия наклонился к Лазареву:

— Сие благоволение дано иностранцам в Лиме впервые…

Негоциант не скрывал своих симпатий к новым партнерам и способствовал этим добрым отношениям.

Возвращаясь на корвет, офицеры в один голос говорили о теплоте и сердечности, которой их окружили в Перу.

— Возможно, та добросердечность проистекает от Гишпании, в том, что Россия испокон веков не причиняла ей зла. — Лазарев посмотрел в окошко кареты. В вечерних сумерках мелькали вдоль дороги стволы высоких деревьев. — Напротив того, повергнув Буонапарте, Россия вызволила их от иноземцев. О том за столом и господин Абадия сказывал.

Но моряки посещали не только званые обеды. Присматривались они и к местным обычаям: в городе больше половины жителей составляли индейцы, креолы, мулаты и негры. Не однажды Лазарев с Унковским на окраинах Лимы наведывались в примитивные жилища коренных перуанцев — печальных и искренних инков. Те заприметили отзывчивых и простодушных иноземцев и с охотой принимали их в своих лачугах. Вернувшись с одной из таких прогулок, Унковский занес в дневник:

«Как только солнце своим нижним концом коснется горизонта, тогда при захождении его смолкнет все говорящее народонаселение и весь католический мир Лимы благоговейно, с тихой молитвой на устах, провожает это великолепное светило с точно такими же приветствиями, как и встречало утренний восход его. Это европейцы и креолы испанские заимствовали от прежних обитателей этой страны — перуанцев, поклонявшихся солнцу. Племя этих последних кротких обитателей живет в первобытных своих жилищах в окрестностях Лимы, и мы нередко посещали жилища этого доброго народа, уныло, но с добродушием принимавших нас в своих хижинах под тенью ветвистых деревьев. Я пил у них квас, приготовленный из риса или кукурузы, совершенно похожий по вкусу на наш русский».

Приметили суворовцы и симпатии населения к повстанцам-инсургентам, выступающим против королевской власти. Не раз на рейд Кальяо приходили вооруженные суда повстанцев и обстреливали испанские суда. В этих случаях «Суворов» снимался с якоря и отходил в сторону, не ввязываясь в стычки…

В дневнике Семена Унковского появилась запись:

«Во время пребывания нашего в Лиме, власть королевская в колонии уже сильно колебалась, и повсюду, и повсеместно составлялись общества креолов и мулатов, противящихся королевскому правительству, особенно в Чили. Это движение весьма распространилось, и поминутно инсургенты одерживали верх над королевскими войсками, но в Лиме еще было спокойно, хотя брожение умов очень было заметно».

Незадолго до Рождества Унковский, вернувшись с берега, доложил Лазареву:

— Степан Хромов, как и предполагалось, нездоров, видимо, тоже чахоткой болен. — Унковский вздохнул. — Подлец таки Шеффер…

Лазарев посуровел. Хромов был одним из лучших и исправных матросов, уважаемый и любимый товарищами. В шторм, непогоду, днем и ночью на него можно было положиться, надежнее марсового не сыскать.

— Завтра поутру, Семен Яковлевич, поезжай в Лиму ближе к горам. Сними добрый домик, приставь к Хромову товарища из матросов, верного, денег на добрую провизию выдели. Пусть поживет там месяц-другой, мы подождем, авось на поправку пойдет…

Но Хромов не протянул и месяца, скончался 20 января.

Вся команда в полной форме, с офицерами, во главе с Лазаревым провожала в последний путь Хромова на местное кладбище при церкви Богородицы. Капитан пригласил семь католических священников, которые по полному обряду совершили печальную церемонию. Вслед за гробом, покрытым русским флагом, шли все русские моряки с зажженными свечами. Местные жители, встречавшиеся по пути, молились за усопшего, многие присоединялись к погребальной процессии и шепотом удивлялись, что так хоронят простого матроса.

После погребения священников пригласили на корабль на поминки.

Получив щедрое вознаграждение, главный священник несколько взволнованно обратился к Лазареву:

— Ни разу не служили мы такой богатой службы за простого усопшего… Никогда не изгладится из нашей памяти такое почитание вашего единоверца…

Между тем Лазарев успешно заканчивал торговые переговоры в Перу.

Покидая Кронштадт, он не получил права компании самостоятельно распоряжаться ее товарами, заключать коммерческие сделки. Для этой цели на корабле находился Молво, только он имел полномочия на торговлю товарами. Лазарев раньше, как правило, не вмешивался в его дела. В Перу же обстоятельства сложились далеко не ординарные.

«Суворов», как и всякий другой корабль, был частичкой своего отечества, а его капитан являлся, кроме прочего, первым представителем России в этой стране.

Молво и его помощник и не подумывали о выгодах торговых отношений с Перу. Напротив, они ленились, не желая обременять себя лишней канителью, и Молво уперся на том, что компания разрешила производить торг только в обмен на меховой товар.

Конечно, и Лазарев мог, прикрывшись любезностями, покинуть Перу без хлопот и забот. Однако по его действиям и поступкам правители в Лиме, быть может, надолго составят суждение о нравах российских.

— Ты-то понимаешь меня, — сказал он Унковскому, — выгода торга будет немалая для компании, но риск тоже большой, а Молво не желает себя им обременять. — Лазарев махнул рукой. — Да Бог с ним, такой случай упускать не стану. Не корысти своей ради, а интересам Булдакова и его акционеров сие послужит. А главное — перуанцы сметку нашу оценят.

Унковский и сам высоко ценил, что в их кругу, близких друзей-офицеров, свято чтились такие человеческие качества, как бессребреничество, полное отсутствие меркантильности. По этим важным жизненным устоям у них никогда не происходило разногласий. И все же Унковский давно подметил особую щепетильность в таких делах Михаила.

— Откуда у тебя такое страстное неприятие личного обогащения на порядочной основе? Ведь и купцы некоторые по-честному наживаются.

— Э-э, нет, брат, — протяжно ответил Лазарев, — где деньги, там, почитай, всегда неправда, а подчас и беда. Человечество все больше грязнет в этом болоте всех зол. А что до нас с тобой, так мы чтим старую библейскую заповедь.

— Какую же? — искренне удивился Унковский.

Смеясь, Лазарев достал с полки Морской устав:

— Сия книжица — библия российского моряка, и ты просто позабыл истины, в ней заложенные великим Петром, мудрейшим родителем флота нашего. Хотя и чтишь эти правила по привычке и натуре.

Унковский, недоумевая, пожал плечами.

— Наберись терпения и изволь выслушать до конца. — Лазарев раскрыл устав: — «И понеже корень всему злу есть сребролюбие, того для всяк командующий должен блюсти себя от лихоимства и не точию блюсти, но и других ото оного жестоко унимать и довольствовать определенным. Ибо многие интересы государственные чрез сие зло потеряны бывают».

«А ведь и в самом деле, — подумал Унковский, слушая друга, — еще в гардемаринские годы не раз втолковывали нам сию заповедь на кораблях».

Лазарев захлопнул томик, потянулся:

— Такого постулата нравственности для капитана не сыскать ни в одном уставе иноземного флота…

Взяв в свои руки дело торговли, командир «Суворова» открылся еще одной гранью своего недюжинного характера — талантом предприимчивости.

В обмен на русские товары в трюмы корабля грузили медь, гуммигут[62], перуанский бальзам, хлопчатую бумагу, а главное, хину. Этот редкий и ценный продукт Россия ввозила из Испании за большие деньги. В Перу же Лазарев закупил по дешевой цене восемьсот пудов хины.

На верхней палубе «Суворова» плотники мастерили три деревянные выгородки, над ними натянули парусиновый тент. Вечером к борту подошла шхуна. На ее палубе «паслось» стадо — девять лам, альпака и вигонь. Диковинные обитатели Кордильер из семейства верблюдов давно привлекали внимание Лазарева. Многочисленные стада этих благородных и нежных животных заполняли пастбища на отрогах гор, окружающих Лиму. Он обратился к Абадии с просьбой помочь выбрать животных для отправки в Петербург, но тот его огорчил:

— Не однажды европейцы пытались заполучить этих добрых тварей. В Британию и на Пиренеи пытались их вывезти, Наполеон даже нарочный корабль прислал — все без успеха, в пути они подохли — весьма нежны, чистоплотны и прихотливы эти звери. Ни лама, ни вигонь, ни альпака не станут пить из одной и той же посуды, каждой отдельную подавай. Так что, господин капитан, рискованное это дело…

Однако Лазарев решился взять их на борт и во что бы то ни стало привезти в Россию. Матросы осторожно, в больших сетках, поодиночке перегружали животных на палубу, где сам капитан распоряжался их размещением.

Еще раньше на корабль привезли любовно собранные капитаном атрибуты древних инков — оружие, утварь, одежду.

Накануне выхода в море вице-король вручил Лазареву письмо к русскому императору. Маркиз изъявлял желание установить дипломатические и торговые связи между Россией и Перу, в самых лестных выражениях отзывался о пребывании «Суворова». С письмом вице-король отправил и богатые подарки Александру I.

15 февраля, сверкая свежевыкрашенными бортами, «Суворов» снялся с якоря. Соскучившиеся по ветру паруса расправлялись, весело трепетали в лучах заходящего солнца. Сопровождаемый выстрелами прощального салюта из крепости, корабль покинул гостеприимные берега Перу.

Восемнадцать суток дул устойчивый зюйд-зюйд-ост. Это позволило без помех, не меняя галса, спуститься к оконечности Южноамериканского материка.

Неприятности начались с поворотом на новый галс, в направлении к мысу Горн. Чем ближе к коварному месту, тем размашистей бросал корвет с волны на волну штормовой океан. Сильный дождь шел непрестанно несколько дней. Воды в трюмах заметно прибавилось. Сменявшиеся с вахты спускались вниз и беспрерывно откачивали помпами воду. Две недели спустя прошли наконец траверз последнего острова — Огненной Земли. Слева угрюмо выглядывали из тумана мрачные скалы мыса Горн. Неожиданно справа налетел шквал со снегом, все вокруг заволокло.

Лазарев поежился, накинул капюшон. Вторые сутки он не сходил с мостика. Повернув лицо навстречу ветру, сосредоточенно всматривался в снежную завесу, словно пытаясь разгадать причину ее внезапного появления. «Раз снег, значит, холод идет от тех самых непроходимых льдов, которые остановили Кука. А что за ними?»

Снежный заряд оборвался так же неожиданно, как и появился. Небо постепенно очищалось. Слева за корму уходили хмурые тучи, нависшие над мысом Горн. Лазарев, не оборачиваясь, скомандовал рулевым у штурвала:

— Лево руль, на румб норд-норд-ост!

Искоса поглядывая на ноктоуз, Алексей Российский следил, как нехотя поворачивается картушка компаса. Матросы, будто почуяв первые дуновения северного ветра с далекой родимой стороны, лихо работали с парусами. Увалившись под ветер, «Суворов» набирал ход, с каждой милей приближаясь к далеким берегам Европы.

Пересекая Атлантику, «Суворов» побывал в Рио-де-Жанейро, на острове Фернанду-ди-Норонья и 8 июня бросил якорь на рейде Портсмута, опоясав Землю кругосветным плаванием.

Спустя месяц крепкий ветер с дождем, гром и молния как бы приветствовали моряков у входа в Финский залив.

В полночь 15 июля показались проблески огня родного Толбухина маяка, а утром «Суворов» стал на якорь на Малом Кронштадтском рейде против ворот Средней гавани.

Вся команда последнюю ночь, не смыкая глаз, провела на верхней палубе, всматриваясь в родные берега, озаряемые лучами восходящего солнца.

Трепетное волнение при встрече с отечеством после долгой разлуки овладело каждым — почти три года без вестей о России, родных и близких, друзьях и товарищах…

Не успели убрать паруса и выкинуть трап, на корабле появились первые товарищи и друзья с кораблей, стоявших на Кронштадтском рейде. В полдень весь Кронштадт высыпал на стенку полюбоваться давно не виданным зрелищем — возвращением русского корабля из вояжа вокруг света…

Прибыли на корабль и директора Российско-Американской компании. Довольные лица сияли улыбками. Успешный рейс «Суворова» повысил акции компании. Они одобрили действия Лазарева в Ситхе и особенно похвалили капитана за установление добрых отношений с Перу. Об одном не вспомнили директора — о своих посулах наградить команду жалованьем в случае успешного окончания плавания.

Спустя неделю настроение верхушки компании стало меняться. Молво настрочил каверзный доклад, облыжно обвинял капитана «Суворова». Главное обвинение — Лазарев якобы поступал самочинно и нанес ущерб компании. Попутно приплел о раздорах с Барановым. Мелкая душонка комиссионера Молво выплеснула потоки грязи на безупречного человека. Молво не мог забыть свои обиды и злобно мстил. Тяжба затянулась надолго. Лазарева в конце концов оправдали по всем статьям, но он зарекся впредь когда-нибудь связываться с торгашами…

Корабль между тем ввели в гавань, ошвартовали у стенки и начали передавать компании.

Сотни кронштадтцев собрались в гавани полюбоваться, как выводили на берег и выносили на руках диковинных животных — лам, вигонь, альпаку, черепах. Приставленные к ним матросы в пути ухаживали за ними, как за детьми, и они благополучно перенесли странствие по морю, а одна лама даже родила детеныша. С грустью расставались моряки с полюбившимися им добродушными животными.

Едва «Суворов» ошвартовался, по трапу первыми бегом поднялись Андрей и Алексей. С двух сторон обхватили брата и так, обнявшись, пошли в каюту. Выпили шампанского, не скрывая, искренне завидовали Михаилу.

— Будет вам, — Михаил застенчиво улыбался, — обыденный вояж, токмо долголетний несколько…

— Как так «обыденный»? О вас, поди, весь Петербург толкует, первооткрыватели вы. — Андрей развернул журнал. — Послушай, какие вирши сочинили — кораблю, называемому «Суворов»:

Михаил краснел все больше, а Андрей продолжал высокопарно:

— А ты молвишь, «обыденный». — Андрей протянул брату книжку. — Держи на память.

Стараясь перевести разговор, Михаил спросил:

— А как сестричка наша, Верунчик, поживает?

Братья сникли, вздохнули, Алексей часто заморгал ресницами:

— Гаврила Романович почил в Званке, Верочка с супругом на похороны уехала третьего дня…

Лазарев сокрушенно покачал головой.

Дверь распахнулась без стука, и в каюту ворвались Авинов и Шестаков. Не успели толком поговорить, как появился посыльный — командир порта срочно требовал лейтенанта Лазарева.

— Ну вот, окончилась-таки служба компанейская, началась флотская. — Лазарев, улыбнувшись, поправил шляпу и направился к трапу. — А вы, друзья, не расходитесь, мы свое не упустим.

Он несколько недоумевал. Два дня назад представился командиру порта, подробно доложил все о плавании… Далекий от береговых, а тем более придворных событий, он не мог угадать истинную причину вызова.

…Пять дней оставалось до тезоименитства вдовствующей императрицы Марии Федоровны, а гофмаршал двора граф Толстой еще не придумал, чем потешить публику на празднике в Петергофе. Случайно услышал от морского министра де Траверсе, что на «Суворове» привезли диковинных животных и птиц…

Главный командир порта, вице-адмирал Моллер, несколько волновался. Сам император пожелал увидеть заморских тварей.

— Господин лейтенант, самолично сопроводите животных в Петергофский парк и будьте при полной парадной конфигурации.

Вернувшись на корвет, Михаил пригласил друзей в кают-компанию. Встреча затянулась. Между тостами гости то и дело расспрашивали о вояже, вспоминая прошлое.

— Войну с Бонапартом мы заканчивали кто где, — проговорил Андрей, — в Ла-Манше, Немецком море, на Балтике. Нынче все на эскадре. — Он ухмыльнулся, кивнул на Алексея — Один Алешка от стада отбился. На царской яхте командует. Великого князя Константина забавляет.

Алексей не смутился.

— Я-то в море частенько хожу, а вы, поди, сплошь лето в Маркизовой луже плесневеете.

— Что за лужа? — удивился Унковский.

Гости загалдели. Авинов остановил их:

— Нынче маркиз наш, Траверсе, эскадру всю кампанию в Невской губе держит, на якоре. Сам трусит в море идти и флот не пускает. Народ в Кронштадте и прозвал губу его именем.

— Да-а, — протянул Михаил, — не позавидуешь. Опять податься к Синему мосту в компанию, что ли. Однако там уже Молво, видимо, успел мне напакостить.

Андрей распахнул иллюминатор, ласковый бриз зашелестел шторками.

— Как-то наведался по делу к вице-адмиралу Сарычеву, — сказал он, — там, между прочим, слыхал, будто он задумывает дальние вояжи…

Авинов встрепенулся:

— А что, сие верно, надобно разведать, все лучше, чем здесь гнить.

Позевывая, Шестаков потянулся:

— Нет уж, братцы, я, кажись, свое отплавал, пора и в отставку. Верно, Семен?

Унковский молча зажмурился…

Первые лучи солнца высветили верхушки мачт кораблей на рейде, и безоблачный небосвод на востоке постепенно окрасился ярким пурпуром.

Лазарев заговорщицки прищурился:

— А что, братцы, махнем вместе в Петергоф? Кто там разберет, чьи вы?

В полдень, погрузив всю живность на шхуну, компания отправилась в путь.

В Петергофском парке предводительствовал граф Алексей Толстой. Он кивнул как старому знакомому Алексею Лазареву и даже ухом не повел, увидав столько офицеров. Главное, что привезли диковинок для развлечения. Граф сразу распорядился разбить для офицеров палатку, выделил прислугу и по-простецки сказал Михаилу:

— Сей же час вам накроют стол, подадут все потребное для питья и закуски. Не церемонься, запасов хватит, ежели будет заминка, относись прямо ко мне.

В это время среди тенистых деревьев Петергофского парка в загончиках два матроса разместили всех лам, вигонь, альпаку, черепах. На кустах развесили клетки с попугаями.

— Вы, братцы, не подкачайте, — Лазарев озорно подмигнул матросам, — за ламчиками ухаживайте, но, чур, с их величествами не спутайте.

Матросы заулыбались…

Вечером, когда июльское солнце еще катилось по горизонту, офицеры уютно обустроились в палатке, продолжая застолье. Просидели напролет белую ночь, на утренней заре едва успели прикорнуть.

В полдень приехал маркиз де Траверсе. Михаил видел его впервые. Напыщенный и напомаженный, с лисьей физиономией, он, небрежно кивнув, поприветствовал офицеров, осмотрел зверей и подозвал Лазарева.

— Вам с офицерами быть там, — махнул перчаткой в сторону белевшей палатки.

Вскоре на линейках подъехали Александр I с обеими императрицами и всем царствующим домом. Восхищенно любовались они редкими животными, особый восторг у царственных дам вызвали добродушные нежные ламы. Их ласкали, кормили хлебом. Александр стоял в стороне, равнодушно слушая заискивающего перед ним маркиза.

Унковский с досадой вполголоса проговорил:

— А господин маркиз лишь тварей представляет государю, а о истинных виновниках и не вспоминает.

— Не до российских новооткрытий этому чинуше, Семен, коли море ему не по нутру. — Лазарев, не оборачиваясь, слегка вздохнул. — Довольно своей лужи, ноздри прополаскивать.

Ни царь, ни Траверсе до самого отъезда так и не взглянули на моряков. Когда уехали, к Лазареву подошел граф Толстой, который был уже сильно навеселе:

— Благолепные сии твари по вкусу пришлись его величеству и государыням императрицам, — граф подмигнул, — так что можете в свое удовольствие пировать.

Но огорченные моряки долго не задержались. Забрав вино и закуски, еще до захода солнца, несмотря на штормовой ветер, под парусами на барказе ушли в родной Кронштадт.

Там на Галкиной улице, ничем не стесненные, в каморке Лазаревых, друзья от души продолжили встречу.

Вернувшись утром на корвет, Унковский бережно вынул из стола толстую тетрадь и дописал последнюю страницу дневника:

«…нам не сделано было никаких приветствий, потому что наш морской министр де Траверсе не счел нужным нас представить. Грустно и досадно было нам такое невнимание, но, вспомнив, что мы уже исполнили такой славный и еще редко совершаемый русскими мореходцами подвиг, и будучи в душе довольными сами собой, мы не нуждались ни в чьей похвале, скромно сознавая свое достоинство, не домогаясь никаких наград. Однако надо было выработать такое убеждение в себе не одним трудом, но чистой любовью к делу. В эту пору нашей молодости никогда не чувствовалось на душе никакого затаенного эгоизма, все мысли настроены к одному честному исполнению дела и обязанности, на нас возлагаемой. Любовь сотоварищей и полное уважение к нам было лучшей наградой… невнимание и малое сочувствие к честным трудам — вот что поражает благородную душу и раздражает сердце… погода была самая отвратительная, но нам казалось, что лучше быть дома у своего скромного и теплого очага, нежели в гостях у холодных и неприветливых хозяев…»

Через неделю друзья расставались. Унковский уезжал в отпуск, в сельцо Колышево Калужской губернии, к своей матери и сестрам, с которыми не виделся пять лет.

— Безмерно счастлив, Мишель, — Унковский подсел к другу на диван, — что ты подарил мне столь отрадные дни. Поглядеть привелось весь свет и лепту ничтожную внести в разгадку земель дальних. Помнишь, как Платон Гамалея нам говаривал?

Лазарев задумался о чем-то своем. Унковский тронул его руку:

— А ты как далее?

Тот промолчал, немного нахмурился, кивнул на гавань.

— Зришь в Кронштадте запустение немалое, корабли хилые, гниют у стенок, в море парусов не видать. Да и на берегу не слаще, чиновные воры округ сплошь. — Порыв ветра окатил друзей бисером брызг. Лазарев оживился, вздохнул. — Буду вновь в вояж дальний проситься, таю задумку одну. Спафарьев позавчера сказывал, будто адмирал Сарычев мыслит землю Южную отыскивать…

Звонко хлопали паруса почтового транспорта, на котором уходил Унковский. Ветер с залива крепчал, от низких свинцовых туч повеяло осенью.

Бывшему французскому маркизу, а волею царской морскому министру де Траверсе претило все русское. Он даже похвалялся, что «по-русски знает худо». Потому и кругосветку «Суворова» не удостоил вниманием, неприязненно скользнув безразличным взглядом по казенной бумаге.

Михаил Лазарев вторым, после Лисянского и Крузенштерна, совершил кругосветное путешествие. Среди прежних мореплавателей всех стран не сыскать было в те времена капитана, в двадцать пять лет рискнувшего в одиночном плавании обогнуть земной шар. Мало того, он первым из россиян открыл неведомую землю в Южном полушарии.

Но оказалось, не одни кронштадтские моряки радовались успеху «Суворова». Простые обыватели, и не только петербургские, гордились нашими мореходами.

Вскоре в «Духе журналов» Г. Хвостов напечатал свои стихи «На прибытие корабля «Суворов» и окончил их следующими строфами:

Терра Инкогнита

Океан и суша. Оболочка Земли, сотворенная неведомым волшебником. И тут и там присутствует жизнь. Но как разнятся эти среды обитания. Суша тверда и незыблема, тут обустроиться человеку по плечу. Океан — динамичная водная стихия, до сих пор неподвластная человеку. На суше человеку проще, но без океана трудно. Он кормит его, соединяет воедино материки и острова, дает шанс на будущее.

Люди в прошлом на континентах обустраивались по-разному, но жизнь их все равно была связана с землей.

Моряки, чьей судьбой стало море, люди несколько иного склада.

Природой предназначено людям, как и всему живому на земле, трудиться. В этом смысл существования. Но и здесь есть различия.

Одни живут не задумываясь, лишь бы заполнить отведенный природой срок.

Другие напоминают трудолюбивых пчел. Честно и добросовестно, иногда с великим мастерством, работают они самозабвенно, всю жизнь без роздыха, не размышляя о конечной цели своих усилий.

Третьи, как правило, тоже с недюжинными способностями, но не с ординарными взглядами на жизнь. Ими руководит настойчивая идея — принести пользу человечеству. Они-то и стремятся своим трудом внести посильную лепту в избранную область, способствуя поступательному движению общества.

Однако сама жизнь человеческая дает далеко не равные права и возможности каждому члену общества.

В утробе матери, еще не увидев света, одинаковые по физиологии и природе, люди разнятся. По праву наследования титула или звания, богатства или вечного рабства и нищеты.

Первые появляются на свет правителями стран, повелителями народов или стоящими рядом с ними — князьями, графами, баронами, маркизами. К примеру, по воле Екатерины II заслуги вице-адмирала Самуила Грейга были отмечены пожалованием его сына, еще в утробе матери, офицерским званием «мичмана».

Вторым обеспечено, по крайней мере, беззаботное существование. Денег — пруд пруди, занимайся чем душе угодно.

Третьи обречены корпеть всю жизнь, с весьма малой надеждой когда-либо увидеть свет полновесной жизни. Иным это заказано безвозвратно — рабам, невольникам, крепостным, как было в России…

Михаил Лазарев относился как раз к той категории людей, которые уже в ранние годы, наперекор судьбе, отыскали свою «красную нить» жизни, поймали ветер в паруса жизни, самостоятельно отыскав свой курс и следуя им всегда, бескорыстно исполняя долг, служа своему народу и отечеству не за страх и деньги, а за совесть.

В море Лазарев отыскал отраду своей душе, здесь обрел свою жизненную цель.

Военный моряк по профессии и призванию совмещает две ипостаси — морскую и военную. И, конечно, истинный моряк не упустит любой возможности испытать и проявить себя в родной стихии. А тут выпал случай для мореплавателя довольно редкий. Предстоял поиск совершенно неизвестного континента на планете Земля.

Порывистый октябрьский ветер гнал с залива длинную, растянувшуюся до самого горизонта гряду мрачных, косматых туч. Поднявшаяся Нева выплескивала свинцовые волны на гранитные ступени парапета, обдавая брызгами набережную и стоявшие вдоль нее дома.

В гостиной скромного особняка главного гидрографа флота вице-адмирала Сарычева беспрерывно шумел самовар. Гавриил Андреевич третий час потчевал чаем старого товарища, генерал-майора Леонтия Спафарьева. Во время кампании директор маяков Финского залива редко бывал в Петербурге, но каждый раз старался навестить товарища, а теперь, уже который год, начальника по службе.

В долгих беседах за чашкой чаю делились они мыслями о нуждах и заботах гидрографии русского флота, вспоминали былое, мечтали о грядущих плаваниях.

На днях в Адмиралтейский департамент доставили первое донесение со шлюпа «Камчатка», год назад отправленного из Кронштадта в кругосветное плавание. Капитан-командор Василий Головнин лестно отзывался о точности карт, составленных в департаменте. Сарычев был доволен.

— В оных местах молодые лета промчались словно вихрь. На байдарках каждый закуток обмерил самолично в морях океана Великого… — Главный гидрограф радушно улыбался, вспоминая молодые годы.

— Акватории те и капитаном Куком описаны были, Гаврила Андреевич! — Спафарьев хорошо помнил упоминания об этом Сарычева в его сочинениях, изданных полтора десятка лет назад…

Сарычев согласно закивал головой.

— Справедливо заметил, Леонтий Васильевич. Рвение великое проявил сей капитан, однако принужден он был многие места за крепкими ветрами, туманами и отмелями оставить неосмотренными. — Сарычев отпил чай. — Да и те берега, которые видел, означил на картах в некоторых местах не соответственно их настоящему положению. Заливы малость пропустил, острова не отделил от матёрой земли, а туманы почел за острова. Вот так-то…

Спафарьев несколько смутился, но знал, что адмирал зря наговаривать не станет.

— В таком разе оный же капитан искусный в своих сочинениях не раз отвергал матёрую землю у Южного полюса. Как ваше суждение по сему случаю?

В комнату вошла неслышно жена адмирала, внесла самовар. Она любила эти длинные беседы, за которыми в редкие часы отдыхал вечно занятый муж.

И прежде Сарычев и Спафарьев не раз вели разговор о Южном материке, но как-то не доводили его до конца…

Великие мореплаватели и путешественники прошлого мечтали об открытии неведомого континента. В поисках его голландцы открыли Австралию, а затем Новую Зеландию. Плавая дальше к югу, Абель Тасман не нашел каких-либо признаков суши и заявил, что в высоких широтах материка нет.

Английский король дважды отправлял на поиски Южной земли Джеймса Кука, но плавания не имели успеха…

Постепенно в конце XVIII века этот материк стал исчезать с западноевропейских карт — сказались авторитет Кука и его категорическое суждение об отсутствии суши у Южного полюса…

Сарычев встал, вынул из шкафа книгу и открыл ее на закладке.

— Нелишне вспомнить, Леонтий Васильевич, как сей капитан, отваги немалой, сочинил: «Я обошел вокруг Южного полушария в большей широте таким образом, что неоспоримо доказал — нет в оном никакой матёрой земли, разве в окрестностях полюса, куда невозможно достигнуть… По непрестанным опасностям, коим подвержено плавание в сих местах, никто еще не осмелился пройти столь далеко, как я, далее же идти невозможно…»

Сарычев глянул на товарища поверх очков.

— А далее скромности вовсе маловато: «Я льщу себя надеждой, что положен конец дальнейшим поискам Южного материка».

Адмирал поставил книгу на место, поманил Спафарьева к большой карте, висевшей на стене.

— О сих местах, — Сарычев закрыл ладонью Южный полюс, — еще великий Михайло Ломоносов упоминал, как о половине света, где стужа поболее намного, чем в Северном полушарии. Но токмо он утверждал, что причиной тому льды великие, укрывающие матёрую землю и острова. Вот вам и мой ответ.

— В таком случае, Гаврила Андреевич, сию землю сыскивать надобно, открытие это человечеству пользу великую принесет.

Адмирал вздохнул, поднял брови, согласно закивал головой:

— О том пекусь, Леонтий Васильевич, давние годы.

Беседа продолжалась за чаепитием. Сарычев рассказал, что еще два года назад обговаривал с Василием Головниным плавание для изысканий в Ледовитом океане и поисков Южного материка.

— Ну, так за чем же дело остановилось? — Спафарьев подул на блюдечко.

— Казна нынче небогата. На другие нужды средства идут. Граф Аракчеев[63] всем распоряжается. Однако удалось-таки выпросить кое-что. В Архангельске снаряжаем бриг для вояжа к Новой Земле, днями командир туда убывает, лейтенант Лазарев.

— Который на «Суворове» капитанствовал? — спросил Спафарьев.

— Нет-нет, старший брат его. Исправный, пытливый моряк.

— А как же с вояжем в южные края?

Сарычев ухмыльнулся.

— Нашего маркиза плыть далее Толбухина маяка трудненько уговорить. — Он слегка насупился, помешал чай. — Для этого надобно государя убедить, а Траверсе только ублажать способен.

Год назад Сарычев проводил в кругосветное плавание военный шлюп «Камчатку» под командованием В. Головнина, в первый вояж, оснащенный за счет казны. С большим трудом уломал Траверсе доложить императору.

— Который месяц у нас в Адмиралтействе поговаривают, — продолжал разговор главный гидрограф, — надобно снарядить экспедицию на поиск в Ледовитый океан с другой стороны материка, из пролива Беринга. Мне там на утлых судах восемь годков мытариться привелось, а потребны крепкие корабли, фрегаты. Все одно, убедиться надобно окончательно о проходе северным путем вдоль нашего материка. Граф Аракчеев мысль сию будто бы государю докладывать непременно будет.

Собеседники оживились.

— В одночасье доложил бы уж сиятельный граф и другой вояж государю — к полюсу Южному…

Сарычев внимательно посмотрел на товарища:

— Дело нешуточное, требует обдумывания обстоятельного.

— А у меня на примете и готовый капитан, — оживился Спафарьев.

— Кто таков? — вице-адмирал удивленно вскинулся.

— Командир «Евстафия», лейтенант Лазарев-второй, проходу не дает, рвется в дальние вояжи.

— Который на «Суворове» пребывал? Многоопытный, знающий капитан, только рано еще толковать о том.

После ухода Спафарьева нахлынули воспоминания.

Год назад Василий Головнин, перед уходом в плавание, так же вот гостил у него и с жаром убеждал Сарычева о необходимости экспедиции к Южному полюсу.

— Беспременно англичане от спячки Куковой проснутся или американцы, те понахальнее, упредить могут. Как-никак первыми открывателями Южной земли всяк пожелает быть…

Сарычев улыбнулся… Иван Иванович… Он-то прекрасно помнит те времена, когда французский эмигрант и авантюрист, безвестный сухопутный капитан Жан-Франсуа маркиз де Траверсе был благосклонно принят на службу покойной императрицей Екатериной II. Она питала особую слабость к беглецам из бунтующей Франции. Карьера его была скорой и блестящей, не в пример русским офицерам. Уже в 1802 году Александр I назначил Траверсе главным командиром Черноморского флота и военным губернатором Севастополя и Николаева. Все, что можно было разрушить из созданного адмиралом Ф. Ф. Ушаковым и его сподвижниками там для укрепления флота, Траверсе добросовестно разрушил. За эти «заслуги» император в 1811 году назначил маркиза министром морских сил. И на этом поприще он и поныне так же действует — разваливает все, что было сделано его предшественниками, вредит своим бездействием флоту…

Сарычев вздохнул. С таким верховодом трудно задуманное осуществить, а надобно беспременно… Снестись бы со старыми моряками, однако Ушакова уже нет, Сенявин в опале, разве Мордвинова упросить.

…Теми же днями в Кронштадте в окнах небольшого домика на Галкиной улице допоздна горели свечи. К Михаилу Лазареву заехал Семен Унковский. Неделю тому назад состоялся наконец указ о его отставке.

— Понимаешь, Мишель, и грустно, и радостно, — откровенничал Унковский, — два десятка годков флотской жизни в душе до конца дней сияние оставят, а с другого бока, — Семен озорно сверкнул глазами, — надоело бобылем скитаться.

— Не ты первый, — понимающе сказал Михаил, — Алексей Шестаков уже второй год в отставке. Пишет, жениться надумал. Я-то вот один теперь. Андрея неделю как проводил в Архангельск. Добился он таки своего. Назначен командиром брига, отправится к Новой Земле следующим летом.

— А что с Алексеем?

Лазарев досадливо махнул рукой.

— Совсем отбился, государевы яхты его с панталыку сбили. Сам понимаешь, все время с Константином и Николаем в их свите, а там половина юбок. Легковесная жизнь. Роман завел с танцовщицей Дуней Истоминой, а у нее поклонников пруд пруди. — Лазарев согнал улыбку. — Надобно его из этой трясины вытащить на простор морской.

Глаза Унковского потеплели, он похвалил друга:

— Молодец ты, печешься о младшеньком, хватка у тебя флотская, вызволишь непременно. — Добавил с доброй завистью: — Тебе-то все нипочем, стоек ты духом и телом крепок, море — что дом…

Михаил чуть покраснел.

— Что верно, то верно — прикипел к парусам. Только нынче, видишь, служба не в радость, любезный маркиз о флоте печется будто неприятель. — Он оживился, подался вперед. — На днях, правда, обрадовал капитан-лейтенант Бестужев, помощник Спафарьева. Сказывает, будто в Адмиралтействе вояжи задумывают к Северному и Южному океану. Ежели то сбудется, к самому императору пробьюсь, определюсь в оные.

Унковский поднял бокал:

— За твои свершения, Миша!

Друзья расставались на долгие годы.

…Апартаменты морского министра ныне располагались в новом здании Адмиралтейства. Семь лет назад, сменив Чичагова, де Траверсе завел здесь свои порядки. Гармония и спокойствие окружили министра. Вкрадчивый ум, слащавая любезность, безупречность французского светского обращения завоевали ему симпатии высшего общества и оказали решающее влияние на его карьеру. Он готов был пустить прахом все корабли флота ради достижения своих целей. Среди них главная была — приобрести любой ценой расположение нужных людей, и в первую очередь всесильного графа Аракчеева. Мало-помалу Александр I удалялся от дел, сторонился общения со своими министрами, принимал доклады и отдавал распоряжения, как правило, только через Аракчеева. Не был исключением и морской министр.

Сегодня первым маркиз принимал непременного члена Адмиралтейского департамента, главного гидрографа флота вице-адмирала Сарычева.

Напомаженный и надушенный, слегка наклонившись вперед, министр вполголоса заканчивал чтение врученной ему только что записки о проекте экспедиции к Южному полюсу.

— «…плыть к юго-востоку или востоку, стараясь подойти к Южному полюсу возможно ближе… В половине февраля корабли должны удалиться от холодных стран и направиться к Вандиеменской земле, располагая плавание между путями капитанов Кука и Фюрно…»

Траверсе, несколько утомленный чтением, быстро пробежал записку и, полузакрыв глаза, откинулся в кресле. Через минуту-другую он встал и прошел к окну мимо стоявшего Сарычева. Уже десять лет назад министр получил звание полного адмирала, но до сих пор при каждом удобном случае любил показать свое превосходство.

Несмотря на ветер и дождь, по Дворцовой площади разносилась барабанная дробь. Чеканя шаг, обучались фрунтовой службе матросы флотских экипажей. Маркиз считал своей величайшей заслугой введение обучения фрунтовой службе матросов.

— А не правда ли, господин вице-адмирал, — Траверсе вполоборота повернулся к Сарычеву, — фрунтовая служба лучшее лекарство от дурных мыслей.

Главный гидрограф недоуменно поднял брови.

— Сие предприятие дорогое удовольствие, но почему сей же час надобен такой вояж? — продолжал маркиз.

— Ваше превосходительство, — Сарычев ждал этого вопроса, — Россия давно побила супостата. Пора Европе поведать о наших мореходских успехах. Нынче Южный материк единый не проведан путешествующими мореходами. Капитан Кук и тот сробел в Южном Ледовитом океане. — Вице-адмирал перевел дух и закончил: — Сим вояжем отечество возвысим и славу государю императору добудем.

Последняя фраза явно пришлась по вкусу маркизу.

— Хорошо, мы размыслим над вашим прожектом. — Он благосклонно наклонил голову, заканчивая аудиенцию.

Спустя месяц, перед Рождеством, Траверсе вчитывался в письмо Крузенштерна. Он также предлагал отправить корабли, но не только в Южный, но и в Северный Ледовитый океан. Для научных изысканий и поисков Южного материка и прохода Северным морским путем в Атлантику. Крузенштерн писал: «Командир приуготовляемой экспедиции должен пройти к югу далее, нежели что было возможно для Кука…»

Траверсе отложил письмо. В последние недели его внимание все чаще занимали мысли об этой экспедиции. Еще в начале своей карьеры на посту министра маркиз взял за непреложное правило воздействовать на государя эффектными поступками, поражать его своим служебным рвением. Например, строил корабли за несколько месяцев вместо трех лет. Государь бывал приятно удивлен, но он, конечно, не знал, какой ценой это доставалось и что это были за корабли…

«Во время министерства маркиза де Траверсе, — писал его современник, — корабли строились, отводились в Кронштадт и… гнили, не сделав ни одной кампании, ибо мачты переставляются с одного корабля на другой… И так переводится последний лес, тратятся деньги, а флота нет. Можно сказать, что прекраснейшее творение Петра I маркиз де Траверсе уничтожил совершенно». Но французу все сходило с рук…

Сейчас он задумал увлечь государя популярностью и славой, которые принесет русскому престолу, в случае успеха, экспедиция, хотя сам Траверсе в душе сомневался в удаче.

Накануне Рождества он почтительно доложил Аракчееву:

— Ваше сиятельство не затруднит в удобный момент сообщить его императорскому величеству, что имеется прекрасная возможность добавить к славе военной Российского государства перлы научные и изыскательские?..

Он подробно доложил свое мнение о проектах предстоящего плавания.

— Чтобы не вызвать беспокойства у Европы, мы предполагаем также экспедицию, кроме южных морей, направить на Север, в Ледовитый океан, — вкрадчиво закончил маркиз.

Аракчеев, прищурившись, внимательно выслушал министра.

— Ну что ж, пожалуй, мысль эта будет приятна государю. Но только не нынче и не вдруг… Видимо, после Рождества, при соответствующем расположении его величества, найду удобным привлечь внимание его…

Довольный Траверсе расшаркался перед грозным временщиком.

В конце января Александр I вызвал Траверсе.

— Мы ознакомились с вашими прожектами и нашли их здравыми и на пользу престолу и отечеству служащими. — Александр I говорил, не глядя на Траверсе, повернувшись к окну, и смотрел на снежную пелену, крутившуюся на Дворцовой площади.

Морской министр почтительно склонился.

— Ваше величество, предприятие сие обещает быть знаменитым в случае успеха и прославить деяния вашего величества.

Император невидящим взором скользил поверх головы Траверсе.

— Так надобно, чтобы оно было беспременно успешным. И не мешкайте, коли приступили. Вот ледоход сойдет, и пускай ваши моряки отправляются с Богом.

Через неделю Адмиралтейств-коллегия получила предписание министра.

Впервые в истории русского флота на государственные средства с научными целями снаряжались две кругосветные экспедиции.

Северной экспедиции предстояло отправиться на поиски Северо-Западного пути из Тихого океана в Атлантику. Семен Дежнев[64] положил начало изысканиям этого пути. Бесплодной оказалась попытка Кука проникнуть в Арктику.

Восемь лет провел в тех краях лейтенант Сарычев, настойчиво пробиваясь сквозь льды Арктики к берегам Америки. Побережье Берингова моря, Алеутские острова были исхожены им, подробно описаны и положены на карту. Но самой важной из задуманных экспедиций был вояж в далекие ледовитые моря, на другой край света, для поисков таинственной земли у Южного полюса. Предстояло найти или отвергнуть существование последнего континента планеты.

Собрание Адмиралтейств-коллегии без колебаний одобрило рекомендацию вице-адмирала Сарычева — назначить начальником экспедиции к Южному полюсу капитана 1-го ранга Макара Ратманова. Опытный мореход, отважный командир корабля в эскадре адмирала Ф. Ф. Ушакова на Средиземном море, старший офицер корабля в первом кругосветном плавании россиян, он не вызывал сомнений у почтенных членов коллегии.

Командиром шлюпа «Мирный» единодушно рекомендовали лейтенанта Лазарева, прочно завоевавшего авторитет искусного мореплавателя, решительного и инициативного капитана. Самый молодой капитан, не только в России, но и в Европе, совершил первое самостоятельное кругосветное плавание весьма успешно.

Умудренных членов Адмиралтейств-коллегии привлекали в Лазареве высокая морская культура и порядок на корабле после окончания плавания. Матросы же, несмотря на взыскательность командира, служили на его корабле с душой, что было редким событием на флоте в те времена. Зачастую рядом с ними на реях и вантах он сноровисто и умело показывал, учил примером.

В разгар масленицы Лазарева вызвал морской министр.

Приемная и кабинет министра благоухали, словно будуар великосветской дамы. Маркиз питал слабость к нежным ароматам и почитал заботу об этом главной обязанностью своих адъютантов.

Он говорил высокопарно, важно вышагивая вдоль массивного стола:

— Его императорское величество милостиво определил вам начальствовать на «Мирном», предназначенном в вояж для поисков земель в Южном океане.

…Две недели назад генерал-майор Спафарьев обрадовал Лазарева. Адмиралтейств-коллегия представила его кандидатуру в дальний вояж командиром «Мирного». В тот же день Лазарев не утерпел, разыскал и до позднего вечера облазил еще пахнувший смолой корабль. Осенью прошлого, 1818 года шлюп сошел со стапелей верфи Лодейного поля и произвел отрадное впечатление добротной и тщательной отделкой. Конечно, наметанный глаз Михаила Петровича уловил кое-какие неполадки…

— Весьма польщен, ваше высокопревосходительство, столь высокой милостью его императорского величества и не премину доказать, что выбор сей не случаен.

Траверсе сжал губы. «Этот лейтенант себе на уме и не шаркун».

— Государь император повелел отправиться в вояж нынче летом, посему мы надеемся, что с получением предписания вы немедленно начнете приуготовлять суда к вояжу, тем паче начальник экспедиции задерживается.

Вице-адмирал Сарычев на другой же день направил, не мешкая, капитану над главным портом генерал-майору С. И. Миницкому указ Адмиралтейств-коллегии, чтобы не чинили препон Лазареву.

У главного гидрографа была еще одна забота.

Минул месяц, как направили депешу капитану 1-го ранга Ратманову — срочно прибыть в Петербург для аудиенции у государя. Скоро уже ледоход на Неве, а его все нет. Правда, Сарычев знал, что Ратманов по пути в Россию попал осенью в кораблекрушение у берегов Швеции и чуть было не погиб. Да и путь из Дании по сухопутью не близкий. Знавал он коротко Ратманова со времен первого кругосветного плавания, готовил его тогда в дальний вояж.

Наконец вечером, в день ледохода, на квартиру Сарычева прибежал посыльный с запиской.

— Макар Иванович только что прибыли-с в Петербург, просят дозволения свидеться с вашим высокопревосходительством.

— Проси немедля, — коротко передал Сарычев.

Встретились тепло, но без ликующих эмоций.

Ратманов несколько оправился за четыре месяца, однако выглядел утомленным и все время прикрывал глаза от светильников.

— Повредил зенки, — печально улыбнулся Ратманов, — в воде ноябрьской да на ветру в стужу не одни сутки пробыл, вот и воспалились.

Разволновался, когда главный гидрограф рассказал о замыслах вояжа — нужно поправить, а удастся, так и превзойти Кука.

Немало писали о Куке мореходы, ошибался он не раз.

Ратманов покачал головой.

— Ежели бы раз. В бытность Кука на Тенерифе капитан французского фрегата кавалер Бордо показал ему ошибку расчетов. Кук отвечал дерзко, что Бордо ошибся, а он, мол, Кук, верит более своему хронометру. Однако и мы на «Надежде» Кукову оплошность вычислили.

За окном раздался грохот, похожий на пальбу, — начался ледоход на Неве. Вице-адмирал посмотрел на несколько возбужденного, статного, с сединой в волосах Ратманова.

— И все же Кук деяниями своими оказал пользу человечеству немалую…

Ратманов продолжал стоять на своем:

— Из многих предметов заключить можно, что Кук был велик токмо в некоторых отношениях. Все вояжи его не им описаны, и, ежели рассматривать все то, что он сделал для рода человеческого — ужаснуться должно!

Вконец распаленный, Макар Иванович махнул рукой:

— Он, при открытии разных народов, стрелял, резал уши тем, которые его почти Богом почитали…

Сарычев не ожидал такого бурного всплеска — видимо, наболело в душе у Ратманова, — и он поспешно перевел разговор:

— Как порешили, Макар Иванович, с вояжем?

Ратманов развел руками.

— И рад бы безмерно, но невмочь по здоровью.

— В таком случае, кого вместо себя порекомендуете?

Ратманов задумался.

— Василья Головнина, лучше не сыскать, да далек он. Другой — Ваня Крузенштерн, однако сей мореход пятый годок из имения не вылазит, мохом оброс. Лисянский прихварывает. Соплаватель мой по «Надежде» Беллинсгаузен Фаддей совладает, но не ведаю ныне, где он…

Траверсе представил Ратманова царю. Морской министр нервничал: Александр I торопил с отправкой, а до сих пор не утвержден начальник Южной экспедиции. Царь знал Макара Ратманова раньше, но убедился, что тот серьезно болен, и спросил Траверсе:

— Что же будем делать?

— Ваше величество, у нас в запасе Фаддей Беллинсгаузен, второго ранга капитан.

— Так представьте его.

Траверсе замешкался.

— Он на Черном море.

Александр недовольно поморщился.

— Вызвать немедля, и побыстрей…

Готовить корабли и подбирать экипажи Лазареву пришлось самому.

От чего зависел успех экспедиции? От надежности судов и выучки людей.

Все четыре шлюпа недавно сошли со стапелей в Охте и Лодейном поле. Но это были корабли для обычного плавания. Лазарев дневал и ночевал на шлюпах, переделывая, заменяя конструкции корпуса. Предстоял не обычный, а ледовый поход.

Вторая, не менее важная половина удачи — офицеры и матросы. Ненадежная команда офицеров, нерасторопность и неумение матросов в критический момент, и судну может грозить авария или гибель в океане. Ошибок море не прощает. Все должно быть верно, вовремя и точно.

От охотников не было отбоя. И служители-матросы, и офицеры считали за честь отправиться в неведомые края. Себе в помощники Лазарев пригласил долговязого лейтенанта с пышными бакенбардами, Николая Абернибесова. С ним он коротко сошелся много лет назад, во время спасения люгера «Ганимед», где служил Николай.

Без колебаний приняли предложение Лазарева сослуживцы по последней кампании на «Евстафии» — подвижный блондин лейтенант Михаил Анненков и более степенный и рассудительный мичман Иван Куприянов. Оставалась свободной еще одна должность мичмана.

Как-то в воскресенье на квартиру Лазарева постучал молодой, среднего роста, голубоглазый, с добродушной физиономией человек.

— Мичман Новосильский, — зардевшись, представился он и на вопросительный взгляд Лазарева протянул конверт.

Отец мичмана, старший офицер, прежний сослуживец Лазарева по эскадре, убедительно просил взять на «Мирный» сына.

— Я не прочь взять вас, хотя охотников много. Но твердо ли вы желаете идти в вояж к Южному полюсу? Тягот будет много, а опасности для живота еще более.

— Трудности меня не страшат, каждый офицер почтет за честь испытать себя в таком деле.

— Как у вас с астрономической практикой? — Вопрос немного смутил Новосильского.

— Весьма мало, хотя теоретическую астрономию и вычисления в корпусе похвально изучал.

— А нынче поезжайте немедля в Петербург, я дам вам письмо в департамент, чтобы вас представили министру и назначили на должность.

Только что назначили Новосильского, а к Лазареву обратился еще один страждущий — пятнадцатилетний мичман Дмитрий Завалишин[65]. Его тоже рекомендовали хорошие приятели Лазарева.

— К сожалению, все места заняты, — огорчил Завалишина командир «Мирного». — Быть может, по моему ходатайству дадут еще одну должность офицера. Тогда она ваша.

Завалишин уныло опустил голову.

— А вы пока можете в свободное время приходить на «Мирный», — ободрил его Лазарев, — и если пожелаете, помогать мне в снаряжении шлюпа.

Завалишин согласился и приходил на «Мирный» даже и тогда, когда все офицеры шлюпа собрались из отпуска. В поход мичман не пошел, но через два года Лазарев вспомнит о нем.

В разгар работ Лазарев объяснял в форпике столярам, как лучше подкрепить форштевень. В люк просунулась чья-то голова, и веселый голос певуче произнес:

— Господин капитан, вас просят наверх!

В первый момент Лазарев не разобрался, а потом проворно взбежал по трапу.

— Алеша! — На палубе стоял сияющий младший брат.

— Имею честь представиться — офицер «Благонамеренного»!

Целый месяц добивался Алексей назначения на «Благонамеренный». Помог его давний приятель, командир «Благонамеренного», капитан-лейтенант Глеб Шишмарев.

— Такой расклад океанский в нынешней кампании для братьев Лазаревых — Андрей в Северном, ты в Великом, а я в Южном Ледовитом под Андреевским стягом отечеству послужим.

— А вот тебе еще новость, послушай-ка, что пишет «Дух журналов» о нашем вояже.

Он вынул из внутреннего кармана небольшие листки.

— «Англичане очень боятся, чтобы оба русские не предупредили их в открытии Северного пути… и это легко может случиться. Русские имеют ныне важные поселения на северо-западном берегу Америки, на которые англичане и американцы смотрят завистливым оком и несытым сердцем». — Алексей оторвался. — Как, сие по душе тебе?

— Сие мне знакомо, обыденно для лондонских нравов.

— Далее еще примечательнее пишут: «Все это не по вкусу англичанам, и уже поговаривают с обыкновенным английским хвастовством, из которого выглядывает завистливая колкость, — больно было бы, если бы морская сила, только что вчера возникшая, сорвала венок славы с мечты вековечного флота, совершив в девятнадцатом веке такое открытие, на которое в продолжение трех веков тщетно отваживался Альбион», — закончил Алексей.

Удалая, с присвистом, песня донеслась с берега. Матросы возвращались с корабельных работ в казармы. Михаил подошел к распахнутой двери балкона.

— Ежели напрашиваются, надобно ответ нам держать, а отваги русачки никогда ни у кого не занимали…

В солнечный майский полдень, после обеда, работы еще не начались, Лазарев шел по верхней палубе «Востока». Редкий день он не наведывался на соседний шлюп, там до сих пор не было командира. Лейтенант Игнатьев просил помочь проверить надежность крепления фор-стеньги. В тени под полубаком, примостившись на бухте каната, что-то читал рослый, усатый матрос. Лазарев всегда благоволил к грамотным, а тут удивился.

— Матрос первой статьи, марсовый шлюпа «Восток» Егор Киселев, ваше благородие, — отчеканил, вытянувшись, матрос, увидев командира «Мирного».

— Чтением пробавляешься, братец? — Лазарев кивнул на листок.

Смутившись, матрос замялся, ответил не сразу.

— Мысль таю, ваше благородие, о вояже нашем память оставить.

Лазарев изумился.

— Молодец! Где же ты грамоте обучен?

— Суздальские мы, ваше благородие, тятенька-то псаломщиком был в Спас-Евфимове монастыре, сызмальства приохотил меня…

— Да мы, братец, никак, земляки с тобой, володимирские.

Егор Киселев вконец смутился, густо покраснел.

— Ну, твори, путь у нас долгий, чай, свидимся не раз.

Игнатьев с мастером ждал у фок-мачты. Быстро скинув сюртук, Лазарев проворно взобрался по вантам на фор-марс. Сконфуженный Игнатьев не ожидал такого поворота и полез вслед за ним.

— Что, батенька, забыли, как гардемарином по фордунам летали, а зря, — Лазарев глянул на мастерового, — руками водить молодцов немало, надобно все прощупать самому, дабы угадать наверняка.

Дав указание мастеру, Лазарев осмотрел корабль и зашел с Игнатьевым в каюту.

— Слыхал новости, Михаил Петрович. — Игнатьев только что вернулся из Петербурга. Лазарев, по горло занятый подготовкой кораблей, второй месяц не отлучался из Кронштадта. — Высочайше рассмотрен к нам начальником капитан второго ранга Беллинсгаузен. Ждем его приезда с Черного моря.

Лазарев знал об этом.

— Слыхал, слыхал, Иван Федорович, пора ему вступать в начальство. В срок-то, определенный господином министром Траверсе, — Лазарев умышленно не назвал Александра I, — вояж не состоится, июль месяц на носу, а дел невпроворот.

Игнатьев согласно кивнул головой.

— Еще новость, Михаил Петрович, по ходатайству Адмиралтейств-коллегии в вояж определены профессор Симонов из Казанского университета и живописец Михайлов…

В первых числах июня в Кронштадт с Черного моря прибыл капитан 2-го ранга Фаддей Беллинсгаузен. Он уже был на приеме у Траверсе и ждал указа о назначении командиром шлюпа «Восток» и начальником экспедиции к Южному полюсу.

Беллинсгаузен произвел благоприятное впечатление на Лазарева. На десяток лет раньше его окончил он Морской корпус. Молодым мичманом в первом кругосветном плавании на «Надежде» получил хорошую морскую закалку. Несколько флегматичный, он располагал к себе доброжелательностью и хладнокровием.

— Я нахожу шлюп в отменном состоянии, господин лейтенант.

Они остановились после обхода корабля на баке.

— Судя по вашему рвению и усердию, о коем мне донесли в Адмиралтейств-коллегии, оба наших шлюпа превосходно приуготовлены к вояжу.

— Почитаю, весь добрый задел надобно в Кронштадте свершить, в Ледовитом океане поздно будет. Сколь сил и достатка было в возможности, то проделано. Однако при всем том, — Лазарев огорченно развел руками, — недостаток усмотрен у «Мирного» противу «Востока» немалый.

Беллинсгаузен внимательно слушал своего соплавателя. Он много слышал лестного о расторопном, опытном лейтенанте и был доволен, что имеет такого надежного помощника и товарища в предстоящем плавании. Лазарев протянул руку к носовым обводам «Мирного».

— Несмотря на все старания, неравенство великое хода в наших шлюпах предвидится. Будто высшее начальство загадку нам представило прежде, чем из Кронштадта уйти.

Беллинсгаузен понимающе кивнул, но промолчал. Не в его характере было хоть малейшим образом поддерживать осуждение начальства…

За неделю на шлюпах закончили работы, часть команды переселилась на корабли и вооружала такелаж. До выхода на рейд оставались считанные дни. Появился медик-хирург «Мирного» Николай Галкин, добродушный, толстый весельчак.

В кают-компании, сверкавшей свежим лаком, Лазарев собрал офицеров.

— Доставлены инструкции к вояжу от Адмиралтейств-коллегии. — Он открыл папку и начал читать — «…как сохранение здоровья людей, составляющих экипаж, есть первая обязанность всех мореплавателей… то коллегия ожидает, что правила, могущие поспешествовать к благосостоянию экипажа, исполнены будут вами со всей точностью. В особенности имеете вы внимание обращать свое на больных и всеми мерами стараться об улучшении их содержания…» — Далее приводились подробные наставления. — «Всевозможную также долженствует иметь заботу о доставлении людям пищи и питья… людей стараться не подвергать напрасно в ненастную погоду…» — Лазарев остановился. Офицеры, за исключением Новосильского, знали, что их командир всегда требовал соблюдения этих правил. — Надлежит помнить господам офицерам, что успех вояжа от ревности служителей зависит целиком. А потому обучать служителей потребно каждодневно, спрос держать строгий, однако не кичиться, — командир изучающе посмотрел на офицеров, — сокровенное служителей разгадывать, дабы обратить усердие их сполна на пользу службы.

Адмиралтейств-коллегия требовала от русских моряков гуманного отношения к населению:

— «Когда будете находиться в иностранных владениях и у народов различных стран, обходиться с ними ласково и сохранять всякую благопристойность… когда случится быть у диких народов, то должно, лаская их, стараться обрести дружбу их…»

Лазарев знал, что в составлении инструкций деятельное участие принимал Сарычев. Для производства же научных изысканий и наблюдений он прислал подробное наставление, которое Лазарев получил накануне выхода на рейд. В нем было предусмотрено все: нужные для вояжа астрономические, математические и физические инструменты, где получить их и закупить. Какими способами лучше, а главное, точно определять место корабля днем и ночью, в разных условиях погоды.

Чем дальше вчитывался Лазарев в полученные указания, тем проникался все большим уважением к главному гидрографу флота.

— «Везде, где случай и время позволят, старайтесь сами делать наблюдения о высоте морского прилива и сыскать прикладной час… Так же старайтесь собирать любопытные произведения натуры для привезения в Россию, в довольном числе для академии… Когда же случится быть в местах, мало посещаемых мореплавателями и которые не были еще утверждены астрономическими наблюдениями и гидрографически подробно не описаны, или случится открыть какую-нибудь землю или остров, не означенные на картах, то старайтесь как можно вернее описать оные…»

А вот пожелания не только примечать, но и сохранить увиденное для потомков.

— «…не оставляйте без замечания ничего, что случится вам видеть где-нибудь нового, полезного или любопытного, не только относящегося к морскому искусству, но и вообще служащего к распространению познаний человеческих во всех частях. Вы пройдете обширные моря, множество островов, различные земли. Разнообразность природы в различных местах натурально обратит на себя любопытство ваше. Старайтесь записывать все, дабы сообщить будущим читателям путешествия вашего…»

Лазарев отложил инструкцию Адмиралтейского департамента. Невольно вспомнил Егора Киселева с «Востока». Вчера забегал младший брат. Вытащил из портфеля стопку тетрадей, писчие перья.

— Вот полюбуйся, решил происшествия наши в вояже заносить в дневник. Авось кому пользу сие окажет в потомстве. Сарычев советовал.

Пожалуй, умудренный главный гидрограф печется не только о нынешнем, но и о грядущем…

Накануне выхода на рейд Лазарев отозвал Новосильского:

— Павел Михайлович, как у вас в корпусе по части словесности, успехи сопутствовали?

Новосильский смущенно пожал плечами.

— Будто бы прилежно сочинения по словесности получались…

— Вот и превосходно. — Лазарев дотронулся до пуговицы на сюртуке Новосильского. — Вы у нас помоложе всех и мыслите непосредственно. Не возьметесь ли о вояже «Мирного» записи производить регулярно?

Озадаченный мичман смутился еще больше.

— Я не прочь, господин лейтенант, только ладно ли получится?

— А вы только приступите, а там наладится. Загляните ко мне вечерком, я вас с братом моим Алексеем сведу. Он на «Благонамеренном» в вояж отправляется и тоже дневник решил завести. Потолкуйте с ним.

21 июня 1819 года, буксируемые гребными катерами, корабли Южной и Северной экспедиций вытянулись на Малый Кронштадтский рейд.

Спустя два дня прибыл министр, он сильно нервничал: государь неожиданно пожелал посмотреть корабли, отправляющиеся в вояж.

Завтра он прибудет, а на палубах бочки с продовольствием, краска не просохла на надстройках, бухты канатов, огромные чехлы с парусами… Он приказал Беллинсгаузену немедленно прекратить работы и все убрать с верхней палубы.

На следующий день Александр I со свитой на яхте обходил корабли. На «Мирный» он не поднимался. В сопровождении адъютантов со скучающим видом прошелся по верхней палубе «Востока».

— Мы желаем благополучия в пути и благоуспешествования вашему вояжу и ожидаем, что возвысите славу отечества нашего и престола…

Последние годы царь уходил от мирской суеты, удалялся в дебри религиозных и мистических учений, потому и заботы о науке и просвещении его не то чтоб очень волновали.

Неделя с небольшим оставалась до ухода кораблей. С раннего утра до позднего вечера грузили фейерверки, порох, ящики со всевозможными подарками для раздачи жителям вновь открытых земель. Были здесь топоры и ножи, ножницы, шилья, материя и зеркала. В отдельной упаковке привезли выбитые по случаю вояжа серебряные и бронзовые медали, «для оставления в память о пребывании на посещаемых землях и островах».

С выходом на рейд Лазарев проводил ежедневно тренировки и парусные учения со всем экипажем. Матросы знали свое дело, но они пришли из разных экипажей, нужно было сплотить их вместе в единый, четко и быстро, а главное — безошибочно действующий организм.

Суворовское правило — «всяк солдат должен понимать свой маневр» Лазарев усвоил с кадетских времен. Ведали о нем почти все офицеры, а вот на службе мало кто претворял в действие…

Прежде чем начать занятия с матросами, Лазарев основательно проверил на новом корабле умение всех офицеров действовать с парусами. Особенно досталось Новосильскому. Командир с хронометром в руках гонял его по вантам и пертам, пока тот, набив до крови руки, стал управляться с парусами не хуже служивых матросов.

— Наш Михаил Петрович добра желает. — Иван Куприянов, дружески улыбаясь, положил руку на плечо Новосильского. — Он, брат, нам не раз говаривал, что худо, как вахтенный офицер показывает что-либо на марсе или салинге, а сам не знает, как это делается.

В один из последних дней шлюпка доставила на «Мирный» священника.

Тяжело отдуваясь, на борт взобрался иеромонах отец Дионисий. Хотя места на шлюпке не хватало, Лазарев не особенно огорчился. В принципе «он смотрел на религию как на учреждение политическое» и необходимое.

После полудня 3 июля на бастионах Средней и Купеческой гавани начали собираться кронштадтские обыватели и мастеровые.

Закрутились брашпили, выбирая якорные канаты. «Восток» и «Мирный» медленно двинулись вперед, разворачиваясь форштевнями на ветер в сторону Петербурга, словно посылая прощальный привет родным берегам. К этому времени все бастионы усеяли городские жители и матросы.

Свежий норд-ост быстро распустил паруса, шлюпы развернулись по ветру в кильватер, прошли мимо крепостных бастионов. Их провожали многочисленные ряды матросов и толпы жителей города громкими криками «ура!» и пожеланиями счастливого плавания.

Многократным «ура!» ответили матросы, поставленные на вантах уходящих в вояж кораблей.

Отсалютовав крепости, «Восток» и «Мирный», а вслед за ними «Открытие» и «Благонамеренный» направились на запад, к выходу из Финского залива.

Спустившись в кубрик, матрос Егор Киселев записал в дневник:

«М-ца июля 3-го. Вступили под паруса, и, когда стали проходить Купеческую гавань, тут изволил кронштадтский флотский начальник провожать, и кричали три раза «ура!», и мы так же обратно…»

Свободные от вахты офицеры и матросы долго стояли на шкафутах и юте. Посылая прощальные взгляды в сторону родных берегов, они невольно поглядывали вперед, навстречу лучам заходящего солнца, которое, прячась за далекую кромку водной глади, словно манило их за собой, приглашая в неизведанные земли…

На рейде Копенгагена ожидали первые неприятные известия.

В русском консульстве посланник Николаи вручил Беллинсгаузену письмо немецких натуралистов, полученное неделю назад. Мертенс и Кунце с педантичной вежливостью отказывались от участия в экспедиции, так как якобы из-за недостатка времени не смогли к ней подготовиться.

Молча прочитав письмо, Беллинсгаузен покачал головой и протянул его Лазареву и Симонову.

— Неблаговидный сей поступок истинным ученым непристоен. — Возмущенный Симонов отдал письмо посланнику.

Лазарев усмехнулся:

— Видно, эти господа усомнились в возможности жизни среди льдов либо устрашились ледовых холодов.

Посланник несколько успокоил мореплавателей:

— Я подыскал молодого натуралиста в Копенгагене. Просил не далее двух-трех дней ответ прислать.

Выйдя с Лазаревым от посланника, Симонов не мог успокоиться:

— Как молили в Петербурге двое натуралистов молодых из университета взять их в вояж, ан нет, иноземцев предпочли, так вот вам и подарок.

Лазарев взял профессора под руку.

— Не огорчайтесь, Иван Михайлович, люди только выгоду ищут. В бытность мою на «Суворове» доктор был некто Шеффер. Так он в Ситхе от меня сбежал в компанию. Прельстил правителя Баранова, тот ему доверил дело вести на Сандвичевых островах. Там Шеффер в авантюре промотал двести тысяч и был таков, сбежал в Кантон.

Симонов прибыл за две недели до отправления экспедиции и быстро сошелся с Лазаревым. Оказалось, что они земляки, а главное, Лазарев был покорен превосходными знаниями профессора в области теоретической астрономии.

Зунд, Каттегат и Северное море корабли миновали с попутным ветром. Уже на подходе к Портсмуту вахтенный лейтенант Анненков доложил командиру:

— На рейде русские вымпела.

В бухте среди множества кораблей стоял на якоре шлюп «Камчатка», завершавший под командованием капитана 2-го ранга Головнина кругосветное путешествие.

«Мирный» еще не отдал якорь, а к нему уже спешила с «Камчатки» шлюпка.

Больше года назад «Камчатка» покинула Петропавловск, и русские моряки торопились обнять соотечественников, с жадностью ловили каждую весточку из России.

На следующий день Лазарев и Беллинсгаузен гостили на «Камчатке». За обедом в кают-компании капитан 2-го ранга Головнин делился впечатлениями о плавании шлюпа. Камчатка, Алеуты, Калифорния, Сандвичевы острова, Филиппины, Океания — где только они не побывали. Сидевшие против Лазарева два молодых мичмана и между ними совсем юноша с тонкими чертами лица, в сюртуке без эполет, вполголоса переговаривались.

— Федор Федорович, — худощавый мичман кивнул на юношу, — честь заслужил трудолюбием, но стороннего, от лицейства, в нем тьма, особливо гуманитарного…

Юноша покраснел.

— По-вашему, идеи общества не должно моряку близко принимать?

— Морской офицер, — мичман скептически сжал губы, — ежели вы им станете, — изрядно в науках обретаться должен, мужество иметь, а не страдальцем быть, философией пробавляться…

— Господин Литке обманывается, — прогремел вдруг бас Головнина, — плох тот офицер, который лишь наслаждается видом берегов туземных, не вникая в суть. В пример, на Сандвичевых островах европейцы свои нравы насаждали, и там старшины владеют всеми землями и намного лучше живут, чем простолюдины, а нынешнее состояние простого народа тяжкое… — Головнин сдвинул брови. — Ежели офицер к сему безучастный, ему служить подобает на усмирительных кораблях, а не в ученых вояжах путешествовать…

После обеда Лазареву представили мичманов — Врангеля[66] и Литке[67]. Застенчивый юноша отрекомендовался:

— Волонтер Матюшкин Федор.

Они вместе вышли на шкафут.

— Каковы же ваши впечатления от совершенного вояжа?

Не смущаясь, Матюшкин убежденно ответил:

— Самые превосходные. Все невзгоды кругоземного плавания лишь утвердили меня в правильности избранного пути — стать мореплавателем.

Лазарев почувствовал искренность собеседника, взял его за локоть.

— В добрый путь по задуманному румбу, господин мореплаватель. Думается, что вы с него не свернете.

На обратном пути в шлюпке Анненков поделился с Лазаревым:

— Выпытал я у другого мичмана, Врангеля. Сей пылкий юноша, окончивши лицей три года тому назад, упросился беспременно вокруг света вояж совершить с капитаном Головниным, а ныне представляется к званию мичмана за успехи в мореплавании…

Атлантический океан встретил моряков ласково, попутным ветром. Вокруг шлюпов сновали дельфины, диковинные рыбы и постоянные спутники — акулы. Матросы наловчились ловить их без приманки. На юте через блок пропускали канат с цепью и толстым крючком на конце. На крюк привязывали алый лоскут, который с жадностью захватывали акулы. Из распоротого живота вываливались раковины, камни.

Мясо акул пошло в корабельный котел.

В ста милях от острова Тенериф из-за горизонта показался остроконечный пик. Двое суток, час за часом росла на глазах громада высочайшей вершины Канарских островов. «Мирный» бросил якорь в бухте самого крупного города — Санта-Крус.

Губернатор радушно принял Беллинсгаузена и Лазарева. Русские офицеры несколько удивились, на груди генерала Лабури красовался орден Святого Георгия.

Губернатор повернулся к Лазареву:

— Видите, капитан, я ношу точно такой же крест, как и вы.

— Это для нас тем приятнее, что у Канарских берегов начальствует генерал, отличивший себя на поле битвы за Россию.

— Да, Россия для меня не чужая, она призрела меня в дни бедствия. Я служил полковником, участвовал в сражениях против шведов, в походах фельдмаршала Румянцева.

Престарелый генерал предался воспоминаниям о годах, проведенных в России.

— Городу нашему около ста лет, однако крепость Санта-Крус, или по-русски Святого Креста, еще никому не покорялась. — Лабури торжественно посмотрел на гостей. — Знаменитый Нельсон оказался бессильным против десятка крепостных орудий Санта-Круса и потерпел здесь поражение. Он потерял под его стенами руку во время неудачной высадки.

Моряков тронула сердечность встречи на Тенерифе. Однако все хорошее проходит легко, быстро и незаметно. Через три дня, покинув рейд Святого Креста, шлюпы проложили путь через Атлантику к берегам Южной Америки.

Штили сменялись внезапными шквалами. Однажды после ужина, когда в кают-компании Абернибесов рассказывал смешную историю, случившуюся с ним в Кронштадтском парке, шлюп вдруг положило на борт, все собеседники оказались под столом, благо он был привинчен к полу, а по их головам запрыгали тарелки и вилки. В одно мгновение все выскочили на палубу. Внезапный порыв сильного ветра ударил в полные паруса, и «Мирный», сильно накренившись, почти черпал бортом. Спустя минуту-другую частично убрали паруса, шлюп спрямился и опять стремительно понесся по вспененным волнам.

Как-то после обеда разразилась сильная гроза с дождем.

С марса крикнул наблюдатель:

— Справа столб!

Лазарев быстро перешел на подветренную сторону — грот закрывал всю правую половину горизонта. Справа в трех-четырех верстах из воды, бешено крутясь и подрагивая, поднимался к мрачным низким облакам гигантский смерч.

— Канонирам к батарее правого борта! Изготовиться для стрельбы! — коротко скомандовал Лазарев, разглядывая неожиданного грозного попутчика. В случае опасного сближения его обычно расстреливали.

На этот раз все обошлось. Пройдя траверз, смерч медленно-медленно удалялся к северо-западу. На глазах он начал истончаться посредине и под раскаты грома и блеск молнии рассыпался.

Спустя полчаса опять выглянуло солнце. Безоблачное голубое небо и спокойная синева океана вновь окружили корабли, и только взмокшие паруса да скользкая палуба напоминали о происшедшем…

Чем ближе к тропикам, тем изнурительнее палили отвесные лучи солнца, накаляя все закоулки на верхней палубе. Просмоленные швы досок больно обжигали пятки босоногих матросов. По распоряжению капитана на правом шкафуте натянули тент и смачивали его забортной водой. В спасительной прохладе матросы отдыхали и обедали.

Вахтенный начальник мичман Куприянов укрылся в тени лениво полоскавшего грота.

— Сейчас бы искупаться всласть. — Он зажмурился, снял фуражку, вытер пот.

— Того и жди, акула твоими ягодицами враз полакомится. — Абернибесов поднял голову. Паруса безжизненно обмякли, знойная тишина обволокла шлюп. Слева, в двух кабельтовых, так же неподвижно замер «Восток».

— Боцмана ко мне. — Лазарев, перегнувшись через перила, смотрел вдоль борта.

Жилистый, с черными как смоль усами татарин Назар Рахматулин проворно взбежал по трапу. Лазарев поманил его к перилам.

— Возьмешь две реи запасные, линем принайтовишь к ним фор-марс штормовой, верхней и нижней шкаторинами, — Лазарев кивнул на бак, — одну рею выстрелишь на оттяжке с полубака, вторую ближе к корме. К парусу снизу две-три чушки балластные закрепи. Надумал, что сие приспособление означает?

Боцман с хитрецой покрутил ус.

— Так точно, ваше благородие. Услада для служителей…

— Верно. Ступай да попроворней все устрой, пока штиль на море.

Звонкая трель боцманской дудки сзывала на палубу подвахтенных. Не прошло и часа, как нагие матросы и офицеры, свободные от вахты, плескались в парусиновой ванне. Белый парус отпугнул акул да и других рыб, которые шарахнулись в сторону, едва тент коснулся воды.

С «Востока» заметили полезную затею, и вскоре его команда тоже купалась в забортной воде.

Минула еще неделя, и корабли пересекли экватор. Праздник Нептуна удался на славу. Все моряки испытали крещение — морскую купель, кроме командира. На шкафуте звенели шутки, дружный хохот сопровождал Нептуна по всему кораблю.

В первый день ноября открылись берега Бразилии. Поднявшись на салинг, Лазарев четко видел в окуляре зрительной трубы очертания раздвоенной оконечности мыса Фрио. Всматриваясь в прибрежную полосу, оглядывал горизонт.

Два месяца, как расстался он с Алексеем, где он сейчас, что с ним?

…В тот час отдали якоря на рейде Рио-де-Жанейро «Открытие» и «Благонамеренный». В двух кабельтовых, ближе к берегу, стояли два английских брига. От борта одного из них отвалил барказ, заполненный до отказа африканскими невольниками. С борта другого на большой плот сбрасывали какие-то странные серые мешки. Прибывший на корабль для проверки португальский офицер на ломаном английском языке пояснил, что это выбрасывают тела невольников, умерших во время перехода от берегов Африки. Не понимая толком до конца, что происходит, взволнованный Алексей пригласил португальца в каюту, угостил шампанским, и тот разговорился. Алексей и раньше слыхал о позорной торговле, но то, что рассказал португалец, заставило содрогнуться.

На судах, приходящих из Африки с невольниками, в трюмах были сооружены клетки с запорами, по одной на каждого невольника. В тесной клетке рабы находились весь путь. А набивали их в трюмы по восемьсот — девятьсот человек…

— Умершие лежали в своих норах по нескольку дней. — Португалец отпил вина. — Рабам бросали по одному кукурузному початку в сутки, а пить давали один раз через день…

Между невольниками бывают и беременные женщины, которые рожают прежде времени, и младенцы погибают в конуре, не увидев света…

Все это офицер рассказывал бесстрастно, видимо, работорговля для здешних мест была обычным делом…

Проводив португальца, взволнованный Алексей подошел к командиру:

— Глеб Алексеевич, не в службу. Дай шлюпку сходить на аглицкий бриг, — он кивнул на соседнее судно, — таких страстей португалец мне сказывал, что не верится.

Шишмарев улыбнулся в усы: «Молод, в новинку».

— Добро, возьми кого-нибудь с собой.

Авилова уговаривать не пришлось, согласился сразу.

Шлюпка вернулась к вечеру. Не заходя в кают-компанию, Алексей прошел в каюту, достал тетрадь. Слишком сильны были впечатления от всего увиденного и услышанного.

«Во время пребывания нашего у Рио-Жанейро, — торопливо начал он, — мы видели приход к оному судов из Африки, наиболее из Англии, с неграми и торг сими невольниками. Зрелище сие и участь сих несчастных возбудили в нас живейшее сострадание. Рассказ португальца дополнил увиденное. На одном судне я видел их 747, на другом 850 и еще на малом бриге 450. Воздух у них до такой степени был сперт, что, посетив однажды одно из таких судов, при всей моей крепости, я не мог сойти в трюм. По неимению у шхиперов большой команды негров из трюма во время плавания не выпускают ни для каких нужд и надобностей. После всего этого нужно ли еще упоминать о воздухе, которым алчное корыстолюбие осуждает дышать несчастных негров, вымениваемых большей частью на самые пустые мелочи или покупаемых за весьма низкую цену… Упоминая здесь о сем ненавистном торге, я говорю потому, что хозяева таковых судов и даже матросы бьют их без пощады, особенно если некоторые из шхиперов велят часть своих невольников выпустить на воздух. При выводе их наверх люди стоят перед ними в готовности к обороне; однако до сих пор еще бунта от негров на сих судах не случалось. Когда таким образом одни из них выводятся на воздух, то прочие очищают их нары от нечистоты; через два или три часа их ведут обратно и запирают, а на смену им ведут других. Должно заметить, что при выводе негров на палубу ставят их на навесы, устроенные над водой у гальюна или у кормы таким образом, что если они окажут хотя малейшие покушения к бунту, то в одно мгновение все будут за бортом».

…Вечером следующего дня у входа в залив раздались залпы пушечного салюта. На рейд втягивались «Восток» и «Мирный».

Не успел «Мирный» стать на якорь, как подошла шлюпка, и на борт поднялись Алексей с Авиновым. Братья крепко обнялись. До поздней ночи просидели в кают-компании гости, делились впечатлениями о перипетиях плавания.

Пробили вторые склянки, офицеры вышли на палубу.

— Изволь, Мишель, взглянуть. — Алексей кивнул на черный силуэт английского брига, освещенный тусклым светом якорного фонаря. — Сей купец промышляет гнусною торговлей человеческим товаром. Вчера довелось наблюдать мне, сколь бесчеловечны сии алчущие купцы…

— Не в новинку сие мне. В прошлый вояж на «Суворове» такие же мерзости наблюдал, на сих же местах…

На следующий день братья договорились вместе съехать на берег, побродить по городу.

Дорога от пристани вела прямо на большую дворцовую площадь. Как раз в это время проходил развод королевского караула. Стража была одета неряшливо, неуклюжие движения караульных вызывали улыбки у моряков.

Новая часть города произвела благоприятное впечатление, а дальше, за площадью Святой Анны, тянулись узкие, неопрятные улицы, застроенные одно- и двухэтажными домами.

В старом городе жили купцы и мастеровые. В нижних этажах почти каждого дома размещались лавки. Между двумя проулками высился длинный, похожий на конюшню, каменный сарай. Войдя в широко распахнутую дверь, Лазаревы поняли, что набрели на один из невольничьих рынков.

Большими кучами, по двадцать — тридцать человек, на земляном полу сидели почти нагие негры. Около каждой группы стояли надсмотрщики в широкополых шляпах. То в одном, то в другом углу раздавались вопли, щелкали длинные, жесткие бичи, опускавшиеся на спины зазевавшихся или заговоривших негров.

Не успели братья остановиться, как владелец рабов подмигнул надсмотрщику, и по его знаку все негры немедленно вскочили, начали улыбаться, плясать перед новыми посетителями.

Не сговариваясь, Михаил и Алексей выскочили на улицу. Когда они отошли дальше, Алексей взял под руку старшего брата.

— По сравнению с приспешниками графа Аракчеева сии работорговцы выглядят натуральными демонами, а невольники более походят на страдальцев ада, нежели на человекоподобных существ.

— Пожалуй, ты прав. У нас российские помещики не милуют мужиков, однако сего изуверства явного не встретишь, разве в провинции, вдали от глаз людских…

Они молча прошли в конец проулка и вышли к заливу. На рейде трепетали на ветру вымпелы родных шлюпов, чуть поодаль стоял тот самый английский бриг, который привез «живой» товар. Только что рядом с ним бросила якорь португальская шхуна, прибывшая с таким же грузом.

— Таковые предприятия выгодны не только тому купцу, — Алексей кивнул в сторону каменного сарая, — а и служителям, и офицерам морским, кои сих несчастных вылавливают и отвозят.

Михаил согласно кивнул:

— В толк не возьму, как делами сими мерзкими прельщаться возможно. Мундир и флаг отечества поганить без зазрения совести. Слава Богу, — старший Лазарев вздохнул, — Российский флот поступками такими не запятнан. Ты и сам видишь, местные жители к нам дружелюбны.

Вернувшись на корабль, Алексей долго не мог успокоиться, делился виденным с товарищами, а когда сосед по каюте уснул, опять вынул из шкафчика заветную тетрадь.

«Надобно заметить, что слава русского имени, приобретенная громкими, блистательными победами и бескорыстным участием в судьбе угнетенных народов, перелетела и через необозримые пространства великих морей. Даже и те народы, к коим едва прикоснулся луч просвещения, знают о нас по слуху и уже заочно бывают нам преданны. — Алексей вздохнул. Из распахнутого оконца тянуло терпкой прохладой, — Не имея, подобно англичанам, французам и голландцам, всемирной торговли, почти всегда сопряженной с алчностью, и не нося на своей совести упрека за какие-либо притеснения и кровопролития в странах Нового Света, мы бываем везде принимаемы с особой приязнью, какой никто из других наций не пользуется».

Ночная прохлада, напоенная ароматами весны, струилась с гор и растекалась по бухте.

Кругом все благоухало, тропическое лето только начиналось. Здесь оно и зимой щедро дарило тепло солнца. А там, в далеких холодных широтах, на счету был каждый день короткого полярного лета. Время торопило мореплавателей.

В один день, в конце ноября, корабли вышли в океан. Их пути лежали в разные стороны света. «Открытие» и «Благонамеренный» с Алексеем на борту легли курсом на восток, к Великому океану и дальше на север. «Мирный», под командой Лазарева, и «Восток» взяли курс на юг, к берегам еще неведомой Антарктиды. Последуем главным и особо славным для России вояжем — в южные широты.

Во второй половине декабря, накануне солнцестояния, «Восток» и «Мирный» спустились к параллели острова Южная Георгия. Временами налетал шквал с дождем и снегом, становилось холодно. Всем матросам приказали надеть фланелевое белье и на вахту заступать в теплой одежде. Последние два дня небо было ясным, горизонт чист, однако суша не появлялась. Правда, вокруг шлюпов носилось множество птиц — пеструшек, альбатросов… Несколько мгновений Лазарев недоуменно разглядывал пенистую полосу прибоя.

— Взгляните, Николай Васильевич, — он протянул трубу Абернибесову. — Не правда ли, привлекательное занятие для голодных птиц?

Абернибесов сосредоточенно взглянул в окуляр. Далеко впереди стая птиц носилась над возвышавшейся над водой темной небольшой отмелью.

— По-моему, сие туша мертвого кита. — Абернибесов оторвался от окуляра…

У острова Южная Георгия мореплавателей ждала неожиданная встреча.

Из-за серых скал к «Востоку» и «Мирному» под всеми парусами шел большой бот с английским флагом.

Корабли легли в дрейф. На борт «Востока» вскоре поднялись трое англичан. Они оказались охотниками, промышлявшими морских зверей — ластоногих сивучей. Один из охотников с первой же фразы заговорил на чистейшем русском языке.

— Здравствуйте, господа! Поздравляю вас с прибытием.

Ошеломленные моряки не верили своим ушам. За тысячи верст от России, в океане, встретить человека, говорящего по-русски.

— Позвольте узнать, кто вы? — Симонов первый обратился к гостю.

— Родом я из Пруссии, но в бытность свою неоднократно и подолгу жил в Санкт-Петербурге, Архангельске, Риге, выучился русскому языку и обычаям России.

Он рассказал, что промышленники полгода бьют здесь морского зверя, на двух английских бригах. Охотятся по всем бухтам Южной Георгии. На ближайших островах нет никакой растительности и зверя, кроме сивучей и пингвинов, но вдоволь свежей воды…

Беллинсгаузен приказал выдать гостям по чарке водки и поблагодарил за визит.

— Нынче нам каждый час дорог, так что не обессудьте.

Когда шлюпка отошла от борта, он обернулся к Симонову:

— Сей господин, мнится мне, не пруссак, а русак. Видимо, из беглых матросов с наших военных кораблей. То ли в Англии, то ли в других портах отстал…

Сумерки окутали корабли, «Мирный» шел несколько впереди «Востока». Вахту правил лейтенант Анненков, внимательно всматриваясь вперед. Не отрываясь от зрительной трубы, он вдруг радостно вскрикнул:

— Вижу остров!

Лазарев быстро перешел с другого борта, всмотрелся и скомандовал:

— Выстрелить пушку, поднять сигнал «Вижу землю»!

Постепенно перед мореплавателями открылся небольшой остров, почти круглой формы, с возвышенностью посредине. Вершину и ее склоны сплошь укрыли снег и лед. Сквозь них местами проглядывали мрачные скалы.

На карте обозначилась первая земля, открытая экспедицией. Острову, по традиции, присвоили имя открывателя — Анненкова.

Ветер с дождем и снегом сопровождали шлюпы всю неделю. Первые два дня океанская зыбь раскачивала шлюпы с борта на борт так, что они едва не касались воды фальшбортом. Резко похолодало, термометр показывал ниже нуля. Лазарев вызвал боцмана.

— Вооружить штормовые леера, и передайте служителям — всем непременно обвязываться концами при работе с парусами.

Палубы, мачты, реи покрылись тонким слоем льда.

Немало плавающих льдин встретили на своем пути корабли, но однажды утром вахтенный офицер Новосильский был поражен. Вначале он подумал, что показался ледяной берег, конца его не было видно, а над водой громада возвышалась больше чем на тридцать саженей. Спустя полчаса матрос с салинга крикнул:

— Ледяной остров!

Оказалось, что ледяной гигант сам движется навстречу кораблям, увлекаемый подводным течением. Ледяные глыбы, громоздившиеся на плавучем леднике, постепенно переходили в пологий ледяной берег. Вдоль него рядами выстроились сотни, а может быть, и тысячи пингвинов. Изумленно поглядывали они на не виданных ранее пришельцев, пронзительными криками провожали шлюпы. С не меньшим любопытством смотрели на них высыпавшие на палубу матросы. Немало пингвинов прыгало в воду, несмотря на быстрый ход, ныряли, кружили около шлюпов. Ледяной остров вытянулся больше чем на две мили. Чем ближе к Полярному кругу, тем светлее становились ночи. В сумеречной мгле навстречу плыли одна за другой гигантские льдины. Пришлось взять рифы и осторожно лавировать.

Не смыкая глаз, до полного рассвета, на шканцах вышагивал Михаил Петрович, готовый в любой момент прийти на помощь вахтенному офицеру. В утреннем тумане вдруг проглянулся неизвестный остров, около двух миль длиной. На следующий день открыли еще два острова.

Самым большим и интересным оказался последний остров. Ему дали имя Ивана Завадовского с «Востока». В окружности он имел более десяти миль. На горе, возвышавшейся на полкилометра, из широкого жерла вулкана валил густой серый дым, стлавшийся над океаном.

Корабли легли в дрейф у острова и послали к нему с разных сторон две шлюпки. Лазарев предупредил Абернибесова, Куприянова и Новосильского:

— Место, где пристать, выбирайте без торопливости, бурун у берегов крутится грозный. Но коль выбрали, не мешкайте, дабы шлюпка в щепки не обратилась.

После долгих поисков нашли удобную бухточку. Абернибесов остался в шлюпке, а Новосильского и Куприянова с двумя матросами послали обследовать остров.

— Близко к вулкану не подходите, чуть что не так, мигом в шлюпку, — предупредил Абернибесов.

Перескакивая с камня на камень, добрались до скользкой, поросшей мхом, крутой горы со снеговой вершиной.

— Обойдем с двух сторон. — Новосильский тронул за плечо Куприянова. — Мы с Петуниным пойдем прямо, а ты, Ваня, держись левее.

Григорий Петунии, соскучившись по берегу, резво шел вперед. Дорогу преградила отвесная скала, покрытая снегом. Новосильский, с трудом удерживаясь, медленно, чуть не ползком, забирался на гору. Подтаявший снег неожиданно обрушился, и мичман, схватившись за выступ, повис над расщелиной. Петунии, забравшись на вершину, услыхал шум, обернулся и увидел, что Новосильский вот-вот сорвется в пропасть. В тот же миг он выхватил припасенную веревку и бросил ее мичману. С большим трудом выбравшись на вершину, мичман обнял матроса.

— Спасибо, братец, ежели бы не твоя подмога, быть мне в пропасти.

На плоской вершине встретились с Куприяновым. Вокруг, насколько хватало глаз, теснились тысячи галдевших пингвинов. Они стояли плотной стеной, пришлось ногами и палками расталкивать их в стороны, чтобы пройти дальше. На лапках зверюшки держались очень прямо, задрав кверху черные клювы, и чем-то напоминали человечков. Передвигаясь, ходили забавно, переваливаясь с ноги на ногу.

Пингвины недоуменно смотрели на пришельцев, сердито стучали длинными клювами по ногам, хлопали плавниками. Не удержав равновесие, смешно валились на бок.

Под ногами хрустели черные, ноздреватые окатыши. Новосильский поднял несколько камешков, посмотрел на жерло вулкана.

— Видимо, оттуда выливается вулканический поток и, смоченный ливнями и снегом, обретает сию форму. — Он втянул воздух. — Серным запахом отдает…

С острова моряки привезли Галкину несколько пингвинов, подбили птиц для чучел, нарвали большие пучки травы для коллекций.

Незаметно подошло Рождество. День 25 декабря выдался солнечный, ясный. Вся команда с утра оделась в парадные мундиры, готовилось праздничное угощение. Лазарев, по приглашению Беллинсгаузена, взяв с собой мичманов и священника, отправился на «Восток».

В жилой палубе отправляли литургию по случаю годовщины победы над Наполеоном. Лампадный дымок приятно щекотал ноздри.

После службы рядом с Лазаревым оказался Егор Киселев.

— Здравия желаю, ваше благородие, с праздничками вас!

— Здорово, братец, тебя тоже поздравляю! Ну как, летопись не забросил?

— Никак нет, их благородие господин Симонов каждодневно любопытствуют о том…

В кают-компании присутствующие обменялись впечатлениями от поездки на остров. Симонов со спутниками не сумел подняться на вершину плато, где побывали Новосильский и Куприянов с матросами. Им помешала топкая грязь.

Симонов был поражен гигантскими льдами, пересекающими все чаще курсы кораблей, и поделился своими впечатлениями с Лазаревым. Тот спросил:

— Вы подметили, Иван Михайлович, как похожи сии ледяные громады по форме друг на дружку?

Симонов оживился:

— Давеча Фаддей Фаддеевич ту же мысль высказал. Видимо, мы созвучно наблюдаем сию загадку природы. Плоские боковые грани, правильная кубическая форма наводят на мысль, что они сотворены в одной мастерской.

— А мастерская расположена у Полярного материка, — подхватил Лазарев. — Сие сходно с постройкой одинаковых кораблей, которые один за другим спускают на воду со стапелей…

Поздним вечером шлюпка с гостями ушла на «Мирный». Симонов с грустью прощался с Лазаревым. Что ждет их корабли в предстоящие дни, недели, месяцы? Свидятся ли они вновь?..

Егор Киселев только что сменился с вахты, ему не спалось. Вытащил дневник, прочитал последнюю декабрьскую запись.

«26-го. Нашли три острова новых, никакими мореходцами непросвещены, кроме наших двух судов; и один остров горит земля, дым валит, как тучи ходят. И тут на оной остров ездили три офицера, четыре матроса для узнания. На сем острову есть премножество разных птиц, особливо пендвин с желтыми хохлами, ходит как человек, кричит похоже на га-га, крылья маленькие, не летает, и премножество софонских кур. За оные острова дано награждение, кто их прежде свидел, пять таллеров и записаны в журнал».

Накануне Нового года наконец-то показались очертания земли Сандвича, последнего открытия Кука в этих широтах. «Земля», как оказалось, состоит из нескольких островов.

Снежные заряды, туманы, льды стали постоянными спутниками русских мореплавателей. Теперь каждый кабельтов, пройденный к югу, мог стать последним.

Новогодняя ночь встретила корабли сильным снегопадом. Сплошная завеса закрыла путь кораблям. Со шканцев нельзя было рассмотреть, что делается на баке.

Командир «Мирного» надвинул поглубже шапку, закинул голову, всматриваясь в паруса. Тяжелыми хлопьями снег оседал на них, корабли теряли ход. Лазарев повернулся к вахтенному начальнику Куприянову:

— Выстрелить пушку «Востоку»! Приводитесь к ветру, надобно стряхнуть снежный груз с парусов, покуда они не заледенели. — Лазарев ударил перчаткой по штагу, мелкие ледышки посыпались на палубу. Он показал головой: — Поднять половину подвахты! Немедля сколачивать лед с вант и всего бегучего такелажа.

…Первый День Нового, 1820 года команда «Мирного» встретила молебном. Не успели моряки преклонить колени, как с верхней палубы загремело — «Всех наверх!». Прямо перед бушпритом надвигалась на корабль гигантская льдина, в два-три раза выше фок-мачты. Не прошло и минуты, без суеты, четко и слаженно матросы переложили снасти, и корабль переменил галс. Чиркая по реям, проплыла в сажени от борта виновница несостоявшегося кораблекрушения. А справа и слева на смену ей одна за другой появлялись новые льдины. Полупрозрачные голубые громады то перевертывались с глухими всплесками, то сталкивались друг с другом, трещали, раскалывались на большие глыбы, ударялись о борт корабля.

Аврал кончился. Командир подозвал офицеров, Галкина.

— Рождественские торжества должно провести весело для служителей. Велите команде переодеться в мундиры, праздничный обед приготовить на славу, сварить пунш с сахаром и лимоном, затейников да песенников настрополите.

Офицеры прислушались, издалека доносились пушечные выстрелы. «Восток» разыскивал скрывшегося за снежной пеленой и льдами товарища.

Праздник удался, команда натешилась вдоволь.

На палубе между тем поминутно слышалась команда вахтенного офицера:

— Право руля, право на борт!

— Лево руля! Одерживай! Право руль!..

После бессонной ночи Лазарев выпил чаю, зашел в каюту, вынул из шкафа последний том «Путешествия Кука», открыл на закладке.

Ровно сорок пять лет назад в этих широтах знаменитый капитан записал: «По непрестанным опасностям, коим подвержено плавание в сих местах, никто еще не осмелился пройти столь далеко, как я, далее же идти невозможно. Читатель может представить, сколь ужасно простирать плавание при несносных холодах, при сильных дождях, при снеге, среди громад льдов и непосредственных густых туманах».

Не первый раз за многие годы вчитывался Михаил Петрович в эти строки. Особый смысл они приобрели сегодня, здесь, когда русские моряки прошли на юг дальше Кука.

«…конечно, читатель не будет уже меня ожидать далее к югу. При всем желании более приближаться к Полюсу, безрассудно бы было подвергнуть опасности все плоды многочисленных наших обретений, единственно для ближайшего опознания берега, коего точнейшее описание не может принести никакой пользы ни мореплавателю, ни географии и никакой другой науке».

Лазарев закрыл книгу. «Неужто и мы тщимся зря, без пользы для отечества и науки?» За кормовым оконцем чередой проплывали ледяные острова. «Ан нет, достославный капитан! Русачки отступать не привыкли, а что до пользы — авось потомки рассудят».

Командир встал, надел кожаную шапку и поднялся на шканцы.

…С бака сквозь пелену снега доносился голос впередсмотрящего матроса:

— Прямо лед! Влево лед! Вправо лед!

Тридцать с лишним миль пробивались корабли сквозь льды, пока, в который раз, путь им не преградило сплошное ледяное поле, тянувшееся до самого горизонта.

В тот же день Павел Новосильский занес в дневник: «Если позволено сделать здесь скромное предположение, то, кажется, за Туле должны быть новые острова и, может быть, даже материк, иначе откуда бы взялось такое бесчисленное множество ледяных островов? Гряда Сандвичева с ее северным продолжением далеко для этого не достаточна».

Плавающие ледяные острова несколько часов скрывали шлюпы друг от друга. Наконец «Восток» услышал выстрелы «Мирного», они соединились и вместе начали выходить из ледяного плена. Как было условлено раньше, отряд кораблей, огибая ледяные поля, продолжал курс сначала на восток, а затем на юго-восток, рассчитывая при первой же возможности продолжать штурм южных широт.

И вновь дождь, снег и временами туман окутывали пеленой корабли, пытаясь в который раз разъединить их.

Шквалы, штормы и океанская зыбь сбивали с заданного румба, а противные ветры вынуждали менять галсы и следовать неблагоприятными курсами. Ледяные глыбы стали попадаться реже, но коварство малых льдин от этого не уменьшилось. В отдельные дни матросы на салинге насчитывали тысячи больших и малых льдин только с одного борта.

8 января шлюпы повернули на юго-восток, склоняясь все больше к югу. Ближе к вечеру на плоской небольшой льдине заметили чернеющую тушу крупного животного. Шлюпка с «Мирного» подстрелила зверя. С трудом затащили на палубу большую нерпу.

На пятую вахту заступал Новосильский. Ветер постепенно усиливался.

— Более полусотни островов ледяных, Михаил Петрович, — доложил Новосильский поднявшемуся на шканцы командиру, — море взыгрывает понемногу.

От горизонта справа надвигались черные тучи, быстро обволакивая небо. Мрак поглощал острова, плывшие навстречу кораблю. Мелкие и средние льдины дробно постукивали по бортам. Впередсмотрящий матрос на баке не успевал докладывать об опасности. Ветер относил его голос. Новосильский вызвал подштурмана.

— Стойте у ноктоуза и репетуйте рулевым на штурвал мои команды. Я перейду на бак, иначе мы наткнемся на льдину.

Лазарев одобрил расторопность мичмана:

— Добро, Павел Михайлович, так будет надежнее.

Команды исполнялись теперь быстрее, но корабль стал плохо слушаться руля. Паруса, облепленные мокрым снегом, вяло наполнялись ветром. Мелкие льдинки скапливались у кормового среза, и руль не перекладывался. Шестичасовая вахта подходила к концу. Пробила восьмая склянка, и на баке появился Абернибесов.

— Как вахта?

— Неладно, Николай Васильевич! Островов и льдин множество, но за мглой показываются в самой близости.

Мичман подробно рассказал обстановку.

— Ход шесть узлов, однако паруса тяжелые, руля тоже корабль слушается дурно, а льдинные острова тут как тут.

Он передал зрительную трубу Абернибесову и указал крупные льдины впереди по курсу.

Сдав вахту, Новосильский выпил в кают-компании чая и спустился в каюту. Сон не шел. Зажег фонарь и вынул дневник. Но скоро усталость взяла свое, и, не раздеваясь, он прилег на койку…

Спустя час страшный удар выкинул мичмана из койки. По трапу стучали сапогами матросы, спешно выбегая на палубу. Через несколько мгновений он был наверху.

За кормой, медленно разворачиваясь, удалялась огромная льдина, ударившая корабль. На баке, у бушприта, свесившись за борт, стоял командир, боцман спустил фонарь, освещая форштевень.

Из люка показались матросы и радостно сообщили:

— Ваше благородие, течи нигде не видать!

Лазарев снял шапку, перекрестился.

— Видимо, Бог милует нас, а счастье пока не изменяет!

Наутро выяснилось, что у форштевня выломан кусок длиной не менее четырех футов.

Куприянов после завтрака задержал Новосильского:

— Ежели бы удар на пол-аршина влево или вправо пришелся, то не чаи бы мы с тобой сейчас гоняли, а, вдоволь наглотавшись соленой водицы, льдинками закусывали. — Куприянов поставил подстаканник. — Представь, командир вахтенному офицеру даже гримасы недовольной не выказал, понимает, что тот все скомандовал без ошибок и ни при чем.

Новосильский понимающе кивнул.

— К сему добавлю, Ваня, что не Бог нас спас, а Михаил Петрович. Он в Кронштадте, в том самом месте, форштевень дубовыми брусьями и брештуком подкрепил надежно…

Следующие два дня корабли выбирались из ледяного плена узким, шириной в полмили, проходом. Едва опасность миновала, они повернули, пытаясь вновь, при первой возможности, проникнуть на юг. Оттуда, из южных широт, навстречу «Мирному» шла тягучая океанская зыбь. Противный ветер срывал пену с гребней мощных волн и обдавал моросью верхнюю вахту. Вахтенный лейтенант Анненков с тревогой посмотрел на скрипевшую грот-стеньгу.

Внезапно из-за туч вышло яркое по-летнему солнце. Оно теперь не заходило круглые сутки. Чуть прищурившись, Лазарев пристально всматривался в бескрайний простор океана.

— Сия зыбь нам на пользу. — Командир протянул подзорную трубу в сторону солнца. — На юге был сильный шторм, а потому океан должен быть там чист ото льда.

— На «Востоке» сигнал: «Следовать к зюйду!» — доложил Анненков и скомандовал рулевым: — На румб зюйд!

В ночь на 15 января шлюпы второй раз пересекли Полярный круг и весь день, не встречая ледяных полей, ходко шли к югу. Каждая пройденная миля приближала мореплавателей к цели, вселяла надежду в успех вояжа.

Утром 16 января 1820 года Новосильский, перед заступлением на третью вахту, записал в дневнике:

«…9 часов утра, впереди льда еще не видно. Каждая миля, впереди пройденная, чрезвычайно радует нас. Почем знать, может быть, дойдем здесь до широты, самой близкой к полюсу?»

В полдень внезапно нашли тучи и выпал снег. Новосильский принимал вахту.

— На румбе зюйд, ветер зюйд-вест, ход пять узлов… — Абернибесов повернулся к левому борту и пояснил: — Слева находят льды, прямо пока чисто…

Корабли прошли еще две мили, погода прояснилась.

— Впереди сплошь лед! — крикнул матрос с салинга.

Командир обвел взглядом горизонт слева и перешел на правый борт. Справа на пять-шесть кабельтов чисто. Дальше к западу тянулись ледяные поля, которые упирались в неподвижный материковый ледник.

Постучав сапогами, Лазарев полез на салинг. Матрос вылез на ванты, уступая место командиру. Около мачты неожиданно низко пролетел дымчато-белый альбатрос, широко распластав крылья. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались льды, усеянные причудливыми нагромождениями торосов. Прямо по курсу ледяные поля упирались в мощные уступы высокого ледяного барьера, переходящего, по мере удаления его к горизонту, в обширные горы. Весь береговой припай льда плотной стеной окружал гигантскую бухту, не оставляя малейшей щели для прохода на юг.

Лазарев поднял подзорную трубу, пристально осмотрел возвышающуюся кромку ледяного берега. Солнце клонилось к западу, и там, где ледяные поля упирались в материк, широкая кайма тени подчеркивала неприступные высоты берегового среза. Вдоль кромки, на одну-две версты вглубь, берег был ровный, а дальше небольшие холмы переходили в гряду гор, уходящих к горизонту. Внезапно прямо по носу шлюпа, у кромки берега взметнулись вверх, сверкая на солнце, каскады битого льда. Не прошло и полминуты, как оттуда канонадой донесся глухой грохот.

На баке столпились выбежавшие наверх офицеры и матросы.

Закинув голову, Новосильский, свободный от вахты, крикнул:

— Михаил Петрович, что там происходит?

Лазарев молчал, не отрываясь всматривался в ледяной барьер берега. Вдали, в том месте, где только что сверкали ледяные каскады, над поверхностью битого льда колыхалась гигантская ледяная гора. Множество солнечных бликов, отражаясь от ее причудливых изломов, слепили глаза.

Лазарев поманил Новосильского и, когда тот поднялся на салинг, протянул ему подзорную трубу.

— Взгляните на сие диковинное зрелище, Павел Михайлович, а главное, на его первопричину.

Новосильский, прищурившись, минуту-другую всматривался в горизонт, потом повернулся к Лазареву и взволнованно воскликнул:

— Так сие берег, Михаил Петрович!

— Вы угадали, Павел Михайлович, ничем иным это быть не может, токмо материком!

Новосильский, нагнувшись, крикнул на бак:

— Братцы, берег видно!

Мгновенная тишина разорвалась громовым русским «ура!», покатившимся над ледяными полями к открытой земле.

Внезапно снежный заряд скрыл в одну минуту панораму ледяного царства. «Восток» двумя пушечными выстрелами сообщил о повороте на новый галс для выхода из ледяной лагуны. Больше суток в тумане лавировали корабли между льдинами. Когда вышли на чистую воду, туман рассеялся, заштилело, вновь солнечные блики заиграли на лазурной глади океана.

Беллинсгаузен пригласил на обед офицеров «Мирного».

Обед давно закончился, а кают-компанию никто не покидал. Пересказывали друг другу все приключения и происшествия за последние три недели. Во время рассказа Лазарева о столкновении «Мирного» с льдиной все приумолкли.

— Пожалуй, грозней неприятеля, чем оные льдины в сих местах, не сыщется. — Лазарев помолчал и обратился к Симонову, как-то получалось, что в кают-компании они обычно усаживались рядом. — Припоминаете, Иван Михайлович, встреченные нами льдины у земли Сандвича кубической формы?

— Как же, помню, и Фаддей Фаддеевич те льдины первым подметил.

— А не мыслите ли вы, господа, — Лазарев повернулся к Беллинсгаузену, обвел взглядом притихшую кают-компанию, — что льдяные острова в Ледовитом океане не что иное, как отломки матёрого берега, виденного нами нынче генваря шестнадцатого?

Симонов нарушил тишину:

— Не полагаете ли вы, почтенный Михаил Петрович, что матёрый берег суть терра инкогнита?

— Сию догадку утвердить надобно, токмо не нашими сосновыми ковчегами. — Лазарев помешал давно остывший чай…

Было решено, не откладывая, вновь попытаться в этом месте проникнуть как можно дальше на юг, к загадочному ледяному берегу.

Два дня лавировали шлюпы при умеренном восточном ветре среди редких ледяных полей. В этот раз вокруг шлюпов летали белоснежные и черно-бурые птицы и погодовестники, как прозвали их моряки. Удалось подстрелить одну редкую полярную птицу бурого цвета с белой грудкой, потом Галкин сделал из нее чучело.

В ночь на 21 января распогодилось, солнце катилось по горизонту, озаряя небосвод. Шлюпы конвоировали киты, пуская фонтаны, подныривали под «Мирный». Между парусами звонко хлопали крыльями птицы.

— Беспременно опять льдинный материк отражается на небе. — Лазарев всматривался в поднимавшийся на глазах отблеск.

— Льдинный ли, Михаил Петрович? — Галкин взмахнул рукой, пытаясь поймать резвую пеструшку. — Сии птицы токмо на льдинных полях не приживутся, потомством не обзаведутся, земля им надобна, без нее не выживут. Стало быть, оная среди льдов обретается.

Командир с любопытством слушал доктора.

Навстречу потянулись ставшие уже привычными караваны плавающих ледяных островов. Ветер менялся, приходилось каждую минуту уклоняться от неприятных спутников. Одна из льдин вплотную прошабрила правый борт, срезая головки гвоздей и задрав листы медной обшивки. Около трех часов ночи сплошной лед опять преградил путь. Не более кабельтова оставалось до кромки спаянных вплотную льдин, полукругом окружавших корабли. Все офицеры «Мирного» вышли на бак, всматриваясь в ледяные утесы, протянувшиеся сплошь с запада на восток. Плоские поверхности утесов, как и прежде, полого поднимались и где-то у самого горизонта переходили в ледяные горы.

Абернибесов повернулся к Лазареву:

— Похоже, Михаил Петрович, льдяные горы тянутся от предыдущих, виденных нами пять дней тому.

— Павел Михайлович, кликните Ильина, пускай доложит наше место.

Несмотря на поздний час, матросам не спалось, на палубу поднимались подвахтенные, прислушивались к разговору на баке.

Запыхавшийся штурманский помощник со шканечным журналом выбежал, как был, не одеваясь, без шапки.

— На три часа пополуночи, ваше благородие, широта южная шестьдесят девять градусов двадцать пять минут, долгота западная один градус одиннадцать минут, — отчеканил он, протянув командиру журнал.

Командир мельком взглянул на журнал, повеселел.

— В другой раз обошли наполовину градуса южнее знаменитого капитана Кука.

— Но то не беда наша, а слава, Михаил Петрович, — вставил Абернибесов. — Россияне, стало быть, не худо по морям хаживать могут, на крайний случай аглицким не поддадутся. Наши в поле не робеют.

Пока разговаривали, пошел мокрый снег, с «Востока» прогремела пушка. Новосильский вскинул подзорную трубу.

— «Восток» телеграфирует: «Переменить галс к осту, держать на румбе норд-ост».

Лазарев посмотрел на вымпел.

— Право, жаль расставаться с южными широтами. Надобно бы пробежать десяток-другой миль вдоль кромки, однако ветер заходит к осту.

В полдень наступило безветрие, Лазарев пригласил к обеду начальника экспедиции и офицеров «Востока». После обеда командир показал гостям искусно выделанные чучела пингвинов, пеструшек, бурых птиц. В каюте командира под потолком висел, распластав крылья, белый альбатрос. Офицеры «Востока» удивились.

— Кто сей искусник на «Мирном», что такие поделки мастерит?

Лазарев указал на Галкина:

— Вот он, умелец, срабатывает, пожалуй, добротней ученого натуралиста.

— Где же вы научились? — спросил Беллинсгаузен.

— В бытность мою преподавателем и директором гимназии в Казани неоднократно приходилось препарировать для естественных наук животных и птиц разных. К тому же отец егерем служил. От него многое почерпнул.

Корабли лежали в дрейфе. Спустили шлюпки, отправились к большой льдине. Предварительно с «Востока» из коронад дали по льдине несколько выстрелов. От льдины откололись большие куски. Матросы вытащили их на пологий берег айсберга, льдины раскалывали на мелкие части и отправляли на корабль. Скоро все бочки наполнились кристально чистым льдом. Задул противный ветер, шлюпы изменили курс, чтобы испытать еще раз возможность пробиться сквозь льды к континенту.

Не успели корабли лечь на новый галс, как начался сильный снегопад. Опять паруса облепило густо снегом, снасти обледенели, корабли теряли ход. Пришлось поворачивать против ветра, лавировать, стряхивая с парусов снег. Вся подвахта скалывала лед с обледенелых снастей, сбрасывала за борт снег с палубы.

В начале февраля ветер стал крепчать, дул с порывами, повалил мокрый снег, пришлось взять рифы.

Как всегда, в полночь, после четвертых склянок, Лазарев обошел корабль. На «собачью вахту» заступали надежные люди. «Мирный» шел правым галсом, удерживаясь в видимости зажигаемых каждый час огней фальшфейера «Востока». Порывом ветра с вант фок-мачты сбило огромную сосульку, она с грохотом разбилась о палубу. «Пора и вздремнуть», — подумал командир, спустился в каюту и, не раздеваясь, прилег на диван. Где-то рядом, за бортом, мерно шумели разрезаемые форштевнем волны, гулко стучали по обшивке встречаемые льдины.

Внезапно шум стих, на верхней палубе, торопясь, протопали вахтенные. Через минуту Лазарев был на шканцах. Сквозь пелену снежного заряда с правого борта виднелась ледяная громада. Еще полчаса назад тугие паруса обезветрели. Не успел вахтенный лейтенант доложить Лазареву о случившемся, как матрос на салинге громко крикнул:

— Лед сто саженей! Справа и слева!

— Всех наверх! — скомандовал Лазарев. — Лево на борт. Боцман! Всем стоять с правого борта с крюками и рострами.

Корабль, еще двигаясь по инерции, стал медленно уваливаться влево. Снежный заряд внезапно пропал. Два ледяных острова, столкнувшись дальними краями, медленно сходились, зажимая, словно гигантскими клещами, «Мирный».

«Главное, не потерять инерцию», — мелькнуло у Лазарева. По его команде все матросы, вооружившись крюками, запасными реями, стеньгами, стали медленно протягивать корабль, как бы выталкивая его из западни на чистую воду. Лазарев мельком взглянул наверх: слава Богу — вымпел на грот-мачте, словно нехотя, зашевелился, расправился, слегка заполоскал на ветру.

— Стакселя готовить на левый галс! — И спустя минуту приказ командира лихо выполняли матросы. Но вот срез кормы миновал кромку подветренной льдины. Через несколько мгновений страшный грохот сомкнувшихся ледяных гигантов слился с гулом пушечных выстрелов, подаваемых с «Востока».

После ужина Егор Киселев тщательно вытер обеденный стол у тускло мерцавшего фонаря, достал из рундука чистый лист, отвернул чернильницу.

«…месяца февраля. 5-го. Пришли к ледяным островам, где превысокие ледяные горы возле самого полюса; тут было морозу семь градусов, а когда зима, то до 70 и 80 градусов бывает в месяцах июне и июле и в августе, и престрашная темнота, три месяца свету нет, и самые опасные месяцы такие бывают большие штормы, и частые шквалы со снегом».

Последний летний месяц февраль принес новые заботы. Мороз не отпускал по нескольку дней подряд. Брызги воды и мокрый снег опять леденели на парусах, мачтах и снастях.

«Восток» все чаще уходил вперед, скрывался из видимости, лавировал, поджидал «Мирный».

В затишье Лазарев с Новосильским и доктором отправились на «Восток». Наедине с Беллинсгаузеном Лазарев был откровенен.

— Нынче погода меняется день ото дня, близится пора равноденственных штормов. С огромным усилием удерживаем мы беспрерывно все штатные и дополнительные паруса. Однако руля во льдах «Мирный» слушает весьма худо, такелаж не беспредельно стоек, беда каждый миг объявляется, потому, полагаю, идти в пасмурные ночи по восемь узлов не совсем благоразумно.

Беллинсгаузен медленно ходил по каюте. Лазарев впервые за время похода высказывал замечания о действиях начальника.

«Он, пожалуй, прав. Если случится беда с «Мирным», а мачты и стеньги работают у него на износ, то «Востоку» тоже придется скверно».

— Я помышляю, господин лейтенант, поскорей иметь желаемый успех. — Беллинсгаузен остановился. — Все же я согласен с вашим мнением и впредь в пасмурные ночи и худую видимость «Восток» паруса будет убавлять.

— Другое, господин капитан второго ранга. Бегучие веревки ото льда, мороза поизносились изрядно, паруса перелатаны, обветшали, запаса дров не более как на месяц-полтора, а Джексон отстоит не менее пяти тысяч миль.

— Все это так. — Командир «Востока» положил руку на шкатулку, где хранились инструкции и важные документы. Он четко помнил высочайшее повеление — не упускать ни на минуту из виду главную и важную цель, для коей они отправлены.

— Кроме того, — продолжал Лазарев, — за исключением покойного служителя, — он перекрестился, — нервною горячкой помершего, неустанными великими стараниями доктора нашего любезного, Галкина, потерь мы не имеем. Бодростью служителей моих, ежечасно спасающих шлюпы от погибели, нахвалиться не могу, однако здоровье их требует отдыха. Полагаю, для исполнения высочайшей воли надобно испробовать еще раз пробиться к югу для поиска матёрой земли.

Последние события подтвердили справедливость мнения Лазарева.

Через неделю в океане разыгрался жестокий шторм. Внезапно изменившийся сильный ветер задул в направлении, противоположном движению волн океанской зыби, и возникла толчея гигантских водных валов. Промокнув до нитки, мичман Новосильский с трудом добрался до каюты и, не раздеваясь, уснул.

«15 февраля настал жестокий противный ветер от востока, — записал он в дневнике неделю спустя. — Волны подымались, как горы, шлюп то возносился на вершины их, то бросаем был в изрытые водяные пропасти. Эта ночь была одна из самых неприятнейших и опаснейших. Кругом льды, между тем темно и пасмурно. Густой снег, соединяясь с брызгами разносимой повсюду вихрем седой пены валов, обнял наш шлюп каким-то страшным хаосом; присоедините к этому свист ветра в обледенелых снастях, скрип перегородок в шлюпе, бросаемом с боку на бок, по временам мелькающие в темноте, как привидения, ледяные громады, присоедините к этому пушечные выстрелы и фальшфейерный огонь, так ярко освещающий этот мрак и бурю, и будете иметь только слабую, бледную картину всех ужасов этой ночи!..

Сменясь с вахты в полночь, я и в каюте моей не переставал слышать страшные удары волн в борт шлюпа над самым ухом и невольно подумал, что оставленные на далеком севере наши родные и друзья, находясь под надежной крышей, верно, не подозревают, какую бедственную ночь проводим мы теперь во льдах под Южным полюсом!»

— Телеграф на «Востоке», доложи командиру, — отправил вахтенного наблюдателя Куприянов. — Начальник указывает: «Курс норд, идти до параллели западных ветров».

— Слава Богу, уразумел-таки Фаддей Фаддеевич, — сказал Лазарев, поднявшись наверх. — Приводитесь к ветру, Иван Антонович, отряхните снежок с парусов, на румб норд, а я спущусь чаек допью.

Утром Лазарев обходил, как обычно, корабль. В жилой палубе стоял тяжелый спертый воздух. Промокшее за ночь платье сушилось у камельков. Сменившиеся со второй вахты матросы заканчивали завтракать.

— Ну как, братцы, харч в достатке? Лимонный сок не приелся?

Матросы забалагурили.

— Все в справности, ваше благородие, и лимонный сок хорош, особливо с пуншем.

— Вскорости, недель через пять, отдохнем на стоянке в теплых местах. Нынче в Ледовитый океан студеная пора приходит, нам далее не с руки земли у полюса Южного отыскивать.

В полночь облака разошлись и полнеба озарилось вдруг алым огнем.

— Горит! Горит! — испуганно закричал рулевой.

— Не бойся, братец, — успокоил Абернибесов, — это Южный полюс знать о себе дает.

Утром Лазарева вызвали на «Восток». Беллинсгаузен держал с ним совет.

— Согласно инструкции, назначено нам следовать к островам Аукландским и лишь затем спускаться в порт Джексон. Как вы полагаете сей план?

— На Аукланде, слыхал я, дров нет, мачтового леса вовсе нет, а нам ремонт предстоит. Ежели туда идти, месяца не хватит. Джексон гораздо ближе. — Лазарев подошел к карте. — В бытность мою в сем порту починку добротную произвели, леса там вдоволь. Служителям же привольный воздух, пища там отменная и времени для отдохновения поболее будет. Полагаю, Джексон для нас более благоприятен.

— Согласен с вами. Дабы большие акватории обследовать, полагаю, пойдем раздельными курсами, поищем неведомые земли, а заодно проверку учиним острова Компанейского, гишпанцами открытого. — Беллинсгаузен прочертил карандашом предварительные курсы кораблей.

До трапа Лазарева провожал Симонов. У трапа он придержал Лазарева за локоть.

— Сколь радостно бывает свидание с вами, Михаил Петрович, столь и разлука в уныние. — Глаза его подернулись грустью. — Ныне особая в сердце печаль, свидимся ли…

— Полноте, Иван Михайлович, пообвыкнуть уж вам пора к морехоцким будням, через месяц встречайте нас в Джексоне, вы-то резвее нас побежите.

Долго стоял Симонов у борта, провожая взглядом удаляющуюся в вечерних сумерках шлюпку.

Прошло всего два дня, и океан опять взыграл. Страшным штормом небывалой силы обрушился на корабль. На «Мирном» пришлось спустить брам-стеньги и реи, а вскоре убрать и нижние паруса. Одни передние паруса стакселя кое-как удерживали корабль вразрез волны. Ураганный ветер менял направление, и гигантская толчея волн била корабль с разных сторон. Матросы цеплялись намертво за леер, палуба временами становилась почти отвесной, и к ней можно было припасть щекой, как к стенке. Порыв свирепого ветра изорвал в клочья только что поставленный на носу фор-стаксель.

Медленно, уваливая под ветер, «Мирный» разворачивало бортом к волне.

Намертво вцепившись в поручни, небритый, с посеревшим лицом, вторые сутки не уходил со шканцев командир.

«Минута-другая — корабль положит на волну, и прощай все…»

— Боцман! Ставить гафельные триселя, да попроворней! Руль на борту держать!

На минуту корабль нехотя задержался, а затем очередной вал ударил в форштевень.

— Живей, братцы, живей!

Матросы и сами поняли, что это последняя надежда. Вот когда пригодились нештатные штормовые паруса — «триселя», сшитые Лазаревым в Кронштадте именно на этот случай. «Только бы выдержали. Должны!» Сам Есаулов, лучший парусник Кронштадта, строчил их по его чертежам.

У всех трех мачт вздулись небольшие косые четырехугольники. «Мирный» уже не заваливался на борт. Звенели, выдерживая неистовый напор ветра, триселя. Шлюп медленно разворачивался и начал всходить носом на волну.

«Ура-а-а!» — пронеслось над палубой сквозь рев урагана. Кричали напропалую все — и офицеры, и матросы. Впервые за эти дни скупой улыбкой осветилось лицо командира.

Но борьба не закончилась. Взобравшись теперь на волну, шлюп сразу провалился в бездну, под воду. Поднимаясь из воды, бушприт трещал под напором волн и вычерпывал из океанских глубин длинные водоросли. Как на беду, изредка зловеще неслись навстречу громадные льдины, в очередной раз испытывая нервы моряков.

Но всему приходит конец. На третий день ураганный шторм начал стихать. Океан умерил свой пыл, словно отдавал должное стойкости людей…

Две недели «Мирный» обследовал широты в поисках предполагаемых островов. Увы, то был нередкий в те времена домысел испанцев.

Неделю спустя «Мирный» подошел к берегам Австралии и, выждав попутный ветер в начале апреля, бросил якорь рядом с «Востоком» на рейде австралийского порта Джексон.

Не успели якорные канаты «Мирного» положить на стопора, как к борту подошла шлюпка. Беллинсгаузен, Симонов, Завадовский поднялись на палубу.

— Сколь тяжело было в разлуке с вами. — Симонов по-дружески обнял Лазарева. — Особо тоскливо и тревожно во время шторма ужасного…

Разговор продолжили в кают-компании.

— На шлюпе были закреплены все паруса, — рассказывал Беллинсгаузен, — старались держаться против ветра. Нас спасли растянутые на бизань-вантах матросские койки. — Когда Беллинсгаузен остановился, Лазарев вставил:

— На тот случай у меня были триселя, изготовленные в Кронштадте, надобно и вам отдать пару штук.

— Вдруг появились льды, — продолжал Беллинсгаузен, — шлюп несся прямо на одну из льдин, не помог и фор-стаксель и руль. Одну из них пронесло в двух саженях по корме, а другая маячила в десяти саженях от борта. — Командир «Востока» разгладил усы, вздохнул. — В тот миг провидение спасло нас. Сильная волна, ударившись о сию льдину, отшвырнула ее на несколько сажен, и громада пронеслась у самого подветренного штульца. Не то могла бы проломить борт, руслени сломать и мачты свалить. Ну, а далее… — Беллинсгаузен развел руками.

За ужином Завадовский приятно обрадовал:

— Мы тут, Михаил Петрович, служителей банькой парусиновой балуем на берегу, так что милости просим и ваш экипаж, дров хватит на всех.

Прощаясь с командиром «Мирного», Беллинсгаузен сказал:

— О вашем плавании, господин лейтенант, составьте рапорт. Завтра прошу ко мне на «Восток». Надобно вам ознакомиться с моим докладом господину морскому министру…

Теплый ветер тянул с гор, окружавших бухту, и приятно ласкал задубевшие от мороза и ветра лица моряков.

Большую часть команды, со всеми офицерами, Лазарев отправил в баню, а сам, распахнув все оконца в каюте, принялся за рапорт. Солнце стояло в зените, когда он дописал последнюю страницу.

«…шлюп «Мирный» с «Востоком» до сего времени не разлучались. Такое необыкновенное счастливое событие я должен отнести единственно ревностнейшему исполнению обязанностей вахтенных офицеров».

«На сегодня, пожалуй, хватит, пора и на «Восток».

В каюте Беллинсгаузен протянул ему папку. Рапорт министру занял больше дюжины листов. Вчитываясь в строки донесения, Лазарев старался не пропустить главного.

«…16 числа, дошедши до широты… встретил сплошной лед, у краев один на другой набросанный кусками, а к югу в разных местах по оному видны ледяные горы».

А вот еще.

«…с 5-го на 6-е число… здесь за ледяными полями мелкого льда, коего края отломаны перпендикулярно и который продолжался по мере нашего зрения, возвышаясь к югу, подобно берегу».

Лазарев слегка покраснел.

«Во время плавания нашего при беспрерывных туманах, мрачности и снеге, среди льдов шлюп «Мирный» всегда держался в соединении, чему по сие время примера не было, чтобы суда, плавающие столь долговременно при подобных погодах, не разлучались, и потому поставлю долгом представить В. В. пр-ву о таковом неусыпном бдении лейтенанта Лазарева для исходатайствования монаршего воззрения на столь ревностное продолжение службы…»

Дочитав рапорт, Лазарев встал.

— Весьма польщен вашим вниманием, но, право, похвал сих я не заслужил.

Скупой на похвалы Беллинсгаузен взял Лазарева за локоть.

— Мне отрадно, Михайло Петрович, иметь единомышленника в столь трудном вояже.

Впервые Беллинсгаузен назвал соплавателя по имени.

— Поразмыслите о нашем дальнейшем плавании. По инструкции Адмиралтейства в зимние месяцы продолжим поиски в тропиках, вплоть до Отаити.

На живописном берегу залива моряки разбили для жилья палатки. Большая часть команды поселилась на берегу, в одной из палаток работала кузница, а в самой вместительной расположилась баня. Внутри ее матросы сложили из чугунного корабельного балласта печурку. Печь топили при откинутом пологе, а затем палатку закрывали и поддавали «жару» на раскаленную печь. Снаружи баню обливали из свезенного на берег брандспойта, чтобы пар не выходил из бани.

Матросов чуть не силой выгоняли из парилки. Лазарев разрешал любителям париться чуть не каждый день, благо в дровах недостатка не было. Но парились после работы, а днем все работали на кораблях, занимались ремонтом.

Как-то вечером Лазарев, осмотрев добротно отремонтированный форштевень шлюпа, возвращался через палаточный городок «Русское адмиралтейство», как прозвали его моряки.

— Здравия желаю, ваше благородие! — Перед ним вырос Егор Киселев.

— Здравствуй, братец, — Лазарев остановился, — природа новоголландская на тебя благотворно действует.

Пунцовые щеки Егора расплылись в улыбке.

— Что есть, то есть, ваше благородие, добра в здешних местах вдоволь.

— Летопись твоя как? Похвались.

Киселев смущенно развел руками.

— Не касался, поди, недели три к ней…

— Ну, ну, принеси, я подожду.

Матрос сбегал в палатку. Поодаль столпились матросы. Ведали они, что Егор записывает на листках все виденное.

Присев на подставленный табурет, Лазарев внимательно просмотрел записи.

«Месяца марта 30-го. Пришли в новую открытую Голландию, в город-порт Зексон. Обыватели в городе англичане. По островам живут премножество диких, в лесу, как звери живут, не имеют никаких квартир, питаются с дерева шишками и рыбой. Есть тоже король, имеет знак у себя на груди, пожалован английским королем. И тут наш капитан пожаловал ему гусарский мундир и бронзовую медаль, а жене белое одеяло и пару серег в уши женских».

Перевернул Лазарев последний листок.

— Да ты, братец, все зришь, — лукаво подмигнул, — особливо женщин примечаешь, до ушей женских добрался.

Матросы хохотали.

— Так и Настасью свою суздальскую позабудешь.

Егор погрустнел.

— Никак нет, ваше благородие, добра тут много, а на Руси все самолучшее, — он вздохнул, — небось соловьи нынче в рощах…

Месяц стоянки прошел незаметно. Ремонтные работы подходили к концу, когда случилась беда. На «Востоке» сорвался с грот-мачты матрос 1-й статьи Матвей Гумин. Он обшивал медью мачту, потерял равновесие и, упав на палубу, проломил о нагель ребра и разорвал бок. Галкин поспешил на «Восток» помочь коллеге-врачу Верху. Осмотрев стонавшего больного, он покачал головой.

— Надобно в гошпиталь береговой отправить, на шлюпе рискованно оставлять.

Штаб-лекарь выпятил губу:

— Еще посмотрим, надобности в береговом гошпитале не предвижу.

Пять дней грузили на шлюпы продовольствие, имущество, тянули такелаж, привязывали паруса. Ранним утром 8 мая шлюпы снялись с якорей и направились к Новой Зеландии.

Едва вышли из гавани, противный ветер заставил изменить первоначальный план — обойти Новую Зеландию с севера, — и шлюпы направились в пролив.

Заря только-только занималась, на «Востоке» выстрелила пушка. Анненков, понизив голос, доложил поднявшемуся командиру:

— Флаг приспущен на «Востоке», телеграфом отца Дионисия требуют.

Лазарев снял фуражку, перекрестился.

— Видимо, Гумин Богу душу отдал. Распорядитесь привестись к ветру и спустите ялик.

Вечером священник возвратился, от него попахивало.

— По обычаю, тело предали морской пучине, за упокой раба Божья Матвея помянули, а жаль, добрый человече и мастеровой был…

Неприветливо встретило моряков Тасманово море. Северный ветер развел крупную волну, шторм усиливался. В одну из ночей внезапно стихло, но гигантская зыбь раскачивала корабли так, что они черпали бортом, каскады воды перекатывались по палубе.

Берег открылся цепочкой мерцавших в ночной мгле далеких огоньков. Новозеландцы жгли костры на горах. С рассветом показался величественный пик горы Эгмонт…

Следующим на пути к Полинезии лежал остров Рапа. Навстречу шлюпам из залива неслось полтора десятка лодок. Жители сих мест отличались чрезвычайным любопытством: все показываемые им безделушки не только рассматривали, но и нюхали, пробовали на зуб.

Первый успех пришел спустя три дня после пересечения тропика Козерога. С океана веяло теплом, легкий ветерок приятно ласкал лица вахтенных матросов.

— Земля! — раздался радостный возглас с фор-салинга.

Где-то вдали, под самым горизонтом, пенистая кайма прибоя обозначила довольно большой коралловый остров. На белом фоне прибрежного буруна контрастом выделялись кокосовые рощи.

В последующие дни шестнадцатая южная параллель вознаградила русских мореплавателей — открытия следовали одно за другим.

В течение десяти дней обнаружили четырнадцать островов — Кутузова, Спиридова, Чичагова, Ермолова, Раевского, Милорадовича, Крузенштерна, Барклая-де-Толли… Некоторые острова оказались безлюдными, другие — обитаемыми.

Дружелюбие русских моряков покоряло островитян, но не всегда они охотно общались с ними, ибо уже получили горькие уроки от европейцев-«цивилизаторов». Тогда моряки оставляли подарки на камнях и не сходили на берег.

На пути к Таити шлюпы огибали одинокий остров Макатеа. «Восток», как всегда, ушел вперед. Матросы с салинга вдруг крикнули:

— Люди машут!

Абернибесов четко разглядел по корме четыре небольшие фигурки, стоявшие на краю рифа и отчаянно махавшие ветками кокосов. Один держал шест с красной тряпкой. Абернибесов вопросительно посмотрел на командира.

— Приводите к ветру, ложитесь в дрейф. Ялик к спуску, — скомандовал Лазарев. — Сообщите телеграфом на «Восток»: «На острове люди».

«Мирный», а затем и «Восток» легли в дрейф. Спустя час Анненков доставил на борт перепуганных, исхудавших подростков десяти — пятнадцати лет. Знаками они объяснили свою беду. Бурей много недель назад их занесло вместе с родителями на остров, осталось только четверо, остальные погибли.

Волной воспоминаний вдруг пронеслось перед взором командира его далекое сиротское детство.

— Распорядитесь, Николай Александрович, отроков вымыть, покормить и одеть. А там, Бог даст, на Отаити сородичей отыщем.

Приветливо встретила русских мореплавателей царица Полинезии — остров Таити. Не успели корабли стать на якорь на Матавайском рейде, как их окружили десятки лодок островитян, наперебой предлагавших апельсины, лимоны, кокосовые орехи, бананы, ананасы в обмен на безделушки.

Одним из первых прибыл к морякам с визитом король Таити Помаре с семейством.

Беллинсгаузен, как всегда, гостеприимно встретил симпатичного правителя острова, тот сносно владел английским, но удивил моряков после выпитого бокала вина.

— Рушень, рушень, Олесандр, Нопольон, — сверкая белыми зубами, смеялся таитянин, коверкая русскую речь.

Здесь же, за обедом, художник Михайлов набросал портрет гостя. Он пригласил моряков в гости. Несколько раз офицеры сходили на берег, нанесли ответные визиты, ощутили дружеское расположение островитян.

Как всегда, Новосильский отправился на прогулку с доктором. Блуждая по узким улочкам среди бедных хижин, они видели добротные каменные дома английских миссионеров, прочно обосновавшихся на острове.

— Однако сии дворцы, — Галкин кивнул на особняки, — задаром не сработаешь.

По пути зашли в церковь. Присмотревшись к богослужению, Новосильский прошептал:

— Гляньте, сколь завалено все кругом подношениями, не стесняются сим даже храм поганить священнослужители.

Во дворе церкви стояли бочки с кокосовым маслом, плодами арарута, лежали тюки хлопковой бумаги. С унылыми лицами складывали островитяне приношения.

— Видимо, мзда сия туземцам уже не в радость.

Вернувшись на «Мирный», мичман открыл дневник.

«Миссионеры обложили новообращенных христиан, с согласия Помаре, разными налогами, которые в бытность нашу на Отаити состояли из кокосового масла, арарута, хлопчатой бумаги и пр. и становились уже для островитян слишком тягостными».

Тепло прощались моряки с таитянами, покидая остров.

Время торопило, близилась весна, за ней короткое антарктическое лето, а до Австралии оставалось более тысячи миль.

Океан вновь открыл морякам свои сокровенности — остров длиной около шести миль. Беллинсгаузен решил дать ему имя своего верного соплавателя, командира «Мирного». Остров Лазарева был причислен к архипелагу Россиян.

Расставшись с открытым островом, шлюпы с каждым днем увеличивали южную широту. Казалось, ничто не предвещало опасности. Горизонт был чист, море спокойно, умеренный ветер позволял нести полные паруса без рифов. Но море есть море. Стихия обманчива, таит в себе опасности, подчас смертельные, особенно для не очень искушенного мореплавателя.

Солнце лишь коснулось горизонта, а противоположная, восточная сторона неба уже окутывалась исподволь синевой ночи. В тропиках ночь приходит на смену дня в несколько минут. Едва последний луч солнца скрылся в волнах за горизонтом, как густой мрак окутал шлюпы, которые шли теперь в темноте, словно проваливаясь в таинственную бездну…

Над бескрайней океанской чашей засверкал иссиня-черный сказочный небосвод. «Нельзя записать тропического неба и чудес его, — делился впечатлениями в свое время «моряк поневоле» Иван Гончаров[68], — которому отдаешься с трепетной покорностью, как чувству любви».

В такую-то именно ночь доктор Галкин, удобно расположившись на шкафуте, наслаждался тишиной и терпким благоуханием, любуясь мириадами ярких звезд.

— Не за горами встреча с южнополярными льдами, — позевывая, проговорил он подошедшему Анненкову, — таких картин не увидим.

На баке матросы и унтер-офицеры затянули грустную песню о ямщике.

Лазарев пристально всматривался в непроницаемую, казалось, темноту. Внезапно он опустил трубу и прислушался.

— Поворот через ветер, фордевинд! — скомандовал вдруг он.

Анненков, следивший за командиром, мгновенно отрепетовал:

— По местам! Магерман отдать и грот-марса булинь!

Резко накренившись на правый борт, шлюп быстро покатился на ветер.

Впереди, слева, блеснул яркий огонек, докатился раскат пушечного выстрела. «Восток» подавал сигнал экстренного поворота на обратный румб.

Встревоженный Галкин подошел к вахтенному лейтенанту.

— Чем объяснить, Михаил Дмитриевич, столь внезапную тревогу?

Тот взял доктора за руку, подвел к кормовому срезу.

— Видите что-либо? Нет?

Галкин пожал плечами.

— А теперь вслушайтесь.

Издалека едва-едва доносился глухой шум.

— Это разбиваются волны о коралловый риф, а вместо них, через четверть часа, могли бы вдребезги разбиться мы…

Последний день августа был несчастливым для «Востока».

На шлюпе гостили офицеры «Мирного» с командиром. Ночная завеса только что опустилась над океаном, шлюпы меняли галс.

Вдруг через открытое оконце с бака донеслось тревожное:

— Упал человек!

Первым выскочил на палубу и бросился к кормовому ялику, висевшему на талях, лейтенант Анненков. Следом за ним выскочили четыре матроса. Туда успели подать зажженный фонарь, и ялик полетел вниз, на волны. В это время подряд два выстрела пушки оповестили «Мирный» о происшествии, шлюп, пробежав по инерции два кабельтова, лег в дрейф.

Около часа ялик ходил галсами во всех направлениях, подошел «Мирный», но все усилия оказались тщетны. Упавшего не нашли. За борт свалился матрос Филипп Блоков.

— Прибежали с ним на бак раскрепить кливер, — рассказывал его напарник по вахте Платон Семенов. — Филька-то проворно на бушприт вскарабкался, стало быть, и лихо по бревну побежал к утлегарю. Ноги-то босы, бревно мокрое, склизко, ну и…

Опять, в последний раз, наступил черед Южного Ледовитого океана. Полярные льдины вновь приглашали свидеться и испытать в схватке стойкость россиян. Как и прежде, мореходы взяли курс на восток, отсчитывая последние меридианы восточной долготы.

В воскресенье 31 октября шлюпы покинули Джексон, но не успели отойти и на сотню миль, как начались неприятности.

Носовой отсек «Востока», около форштевня, дал течь. Журчание воды слышалось даже за всплесками волн. Срочно опустили пушки вниз, на жилую палубу, перетащили ближе к корме. Нос приподнялся. Течь убавилась, но не прекратилась. С этого дня на плечи матросов, сменявшихся с вахты, легла новая забота — беспрерывно откачивать воду.

В конце ноября на салинге закричал матрос:

— Впереди льдина!

Началась ледовая эпопея. Спустя неделю пересекли последний меридиан восточной долготы и перешли в Западное полушарие. Ледяные поля, между которыми еще вчера пробирались шлюпы, сомкнулись сплошной стеной и тянулись к югу насколько хватало глаз. Ветер дул попутный, и корабли двинулись вдоль кромки льда.

15 декабря Новосильский заметил обнадеживающие детали: «..лейтенант Игнатьев привез на «Восток» необыкновенной величины королевского пингвина, вышиною в 3 фута; возле него взяли на льдине шримса, которыми пингвины обыкновенно питаются. Но всего удивительнее, что в желудке пингвина найдены были маленькие кусочки горного камня. Стало быть, пингвин этот был недавно на неизвестном берегу, потому что самые ближайшие острова удалены от нас более чем на 2000 миль».

Где-то должна быть суша, Новосильский уже не сомневается.

«Положение наше… крайне опасно, — продолжал он запись на другой день. — Между тем мы не без основания думали, что вблизи нас должен находиться берег — пролетавшая над шлюпом эгмондская курица была вестницей его».

В Рождество опять не повезло «Востоку». В сильную зыбь, не послушав руля, шлюп натолкнулся на льдину. С размаху нос опустился на льдину, громадный шток станового якоря уперся и проломил обшивку.

Утром 10 января море к югу наконец-то очистилось от льда на две-три мили и шлюпы вошли в большую лагуну.

Появились вдруг киты, птицы закружились вокруг мачт. Колокол на «Мирном» звонко пробил семь склянок. Все офицеры и даже доктор вышли на шканцы. Новосильский глянул за борт:

— Ей-богу, господа, как никогда посветлело!

Не успел он закончить, как Лазарев протянул подзорную трубу Абернибесову:

— Взгляните, Николай Васильевич, виден берег! — Подозвал сигнальщика: — Передать сигнал на «Восток» — «Вижу землю!».

Все бросились на другой борт. Крик матроса с салинга: «Земля!» — слился с пушечным выстрелом «Востока».

В эти минуты сквозь завесу серых облаков пробился сноп солнечных лучей и высветил вдали большую гору. Острый пик покрыла снежная шапка, обрамленная черными скалами. Земля оказалась большим островом, окруженным со всех сторон на десяток миль толстым льдом. «Русским предоставлена была честь впервые приподнять угол завесы, скрывающей отдаленный таинственный юг, и доказать, что за ледяною стеною, его опоясывающею, таятся острова и земли, — отметил Павел Новосильский. — Открытый остров назван именем создателя русского флота, драгоценнейшим для каждого русского именем императора Петра I, положившего прочное основание могуществу и славе России».

Открытие острова вселило уверенность — материк где-то рядом и должен наконец приоткрыть свое ледяное забрало. Однако прежде чем выдать тайну, океан еще раз испытал моряков.

Вечером следующего дня на вахту заступал Новосильский.

Наплыл густой туман, пошел дождь вперемежку с мокрым снегом. За пеленой «Восток» скрылся из виду. Ветер посвежел. «Мирный» привелся в полный бейдевинд правым галсом. Команда пила чай, а офицеры находились, как всегда, в кают-компании и делились впечатлениями о только что открытом острове Петра I.

Вдруг на баке часовой крикнул:

— Лед прямо!

Новосильский побежал на бак. Из тумана, чуть левее, наплывала гигантская льдина.

— Право руля! Грота-брасы травить.

Шлюп начал медленно катиться под ветер. В тот же миг Анненков, выбежавший из кают-компании на бак, крикнул:

— Спускаться не надо! Мы проходим на ветер!

Новосильский закусил губу…

Сменившись в полночь с вахты, он подробно описал дальнейшие события. «Так действительно казалось. Но чтобы пройти лед на ветер, надлежало вместо право положить руль лево, обезветренные паруса опять наполнить, словом, переменить весь маневр, чего мне крепко не хотелось. Нерешительность и переменчивость в распоряжениях вредна везде, а в службе морской отнюдь не должна быть допустима, однако надо было на что-нибудь тотчас решиться: или согласиться с бывшим на баке более меня опытным и старшим офицером, или продолжать начатый маневр и взять уже на себя всю ответственность за последствия… Каждая секунда приближала нас к страшной, мелькавшей из-за тумана ледяной громаде. В эту самую минуту вышел на палубу Лазарев. В одно мгновение я объяснил начальнику, в чем дело, и спрашивал приказания.

— Постойте! — сказал он хладнокровно… Смотрю на Михаила Петровича: он осуществлял… в полной мере идеал морского офицера, обладающего всеми совершенствами. С полной самоуверенностью быстро взглянул он вперед… взор его, казалось, прорезывал туман и пасмурность…

— Спускайтесь! — сказал он спокойно.

Но это подтверждало прежний маневр. В то же самое время вся ледяная громада, вышед из-за тумана, явилась не только впереди, но и вправе.

Едва мы успели от нее уклониться, бом-утлегар чуть не черкнул ледяную скалу, возвышавшуюся над шлюпом по крайней мере на два его рангоута и отнявшую у шлюпа ветер. Переменив маневр, мы бы неминуемо грохнулись о эту скалу».

17 января 1821 года минул год с того дня, когда шлюпы впервые подошли к берегам Антарктиды.

С утра ясное и безоблачное небо сулило погоду, но скопища льдов то и дело сбивали с курса. Часовой пробил шесть склянок, близился обед. Командир «Мирного», прежде чем уйти, еще раз поднял подзорную трубу. Внезапно лицо озарилось улыбкой — в окуляре четко виднелся темный скалистый берег. Вдаль уходила цепочка гор, увенчанная снежным пиком.

Воедино слились пушечные выстрелы «Мирного» и «Востока», возвещая об открытии материка. Наконец-то он скинул ледяной панцирь таинственности перед натиском россиян.

Берег назвали именем Александра I, а самому высокому пику, резко выделявшемуся среди других гор, дали имя Георгия Победоносца.

За обедом в кают-компании «Мирного» царило радостное возбуждение.

До Лазарева донесся звонкий голос Новосильского:

— А что, господа, английские мореплаватели знаменитые в пророки не годятся.

Все дружно рассмеялись…

Итак, в тот день россияне превратили терра инкогниту в шестой материк планеты — Антарктиду.

Со спокойной совестью, исполнив долг, покидали они полярные моря.

У Южной Шетландии открыли еще два острова. В бухте последнего, Малоярославца, через низменный берег в дымке просматривался обширный залив. На якорях стояли несколько промышленных судов под английскими и американскими флагами.

— Вот вам, Павел Михайлович, и английские мореплаватели, легки на помине, — улыбнулся Лазарев вахтенному офицеру. — Прикажите после завтрака ялик спустить, надобно на «Восток» наведаться.

Шлюпы вошли в пролив, легли в дрейф. Навстречу спешил небольшой американский бот.

— Пойдите к американцам на ялике, — обратился Беллинсгаузен к своему помощнику, — спросите, кто они и не нужна ли им помощь.

Спустя час Завадовский вернулся на «Восток», но не один.

На борт шлюпа взобрался обросший детина.

— Hello! — Улыбаясь, он спрыгнул на палубу и вразвалку подошел к Беллинсгаузену.

— Who are you?[69] — Лазарев пристально смотрел в несколько нагловатые глаза гостя.

— Натаниэль Пальмер, — отрекомендовался он, явно удивленный чистым английским произношением, — капитан промыслового бота «Геро», мы охотимся здесь четвертый месяц на котика.

— Российского флота офицеры, капитан второго ранга Беллинсгаузен и лейтенант Лазарев, прошу. — Гостя пригласили в кают-компанию и приказали подать рому.

Выпив, американец разговорился:

— Здесь, сэр, не привыкли к столь деликатным приемам. Восемнадцать вымпелов промысловых судов бьют кита, англичане и мы. — Он отпил из бокала. — Слава Богу, наши ребята надрали тысячи котиков. Англичане тоже не отстают. Котиков становится все меньше, охотников все больше. — Он ухмыльнулся. — Добычу берет первый, а кто опоздал, царапается, подбирает остатки.

— Нет ли среди англичан капитана Смита?

— О да, это капитан «Виллиама».

— Если встретите его, — Пальмер закивал головой, — передайте, что Южная Шетландия — это острова, а не земля. Мы обошли ее с юга.

— Хорошо, конечно, передам. — Пальмер с любопытством смотрел на хозяев. — А что привело русских моряков в столь суровые края?

— Шлюпы Российского флота «Восток» и «Мирный» по указу его императорского величества отправлены на поиски Южного материка. — Пальмер удивленно поднял брови, слушая перевод Лазарева, а Беллинсгаузен несколько торжественно продолжал: — Мы обошли Ледовитый океан кругом, под всеми меридианами, неоднократно подходили к Южному материку, а десять дней тому назад обрели еще раз сушу оного материка. — Он показал на карту. — Это берег императора Александра I.

— О, это великолепно!

— Позвольте узнать, как далеко проникли вы к югу? Имеются ли любопытные заметки о сих случаях?

Пальмер иронически улыбнулся.

— О нет, у нас другие цели. Мы промышляем котика только на здешних островах. А журнал, — он лукаво закатил глаза, — шкипер ведет, когда позволяет погода и настроение. — Пальмер кивнул на стакан, допил ром и закончил: — Для нас, сэр, главное — котик, — глаза его блеснули, он прищелкнул пальцами, — это доллары.

Переглянувшись с Лазаревым, Беллинсгаузен поднялся:

— В таком случае не будем лишать вас капитала и пожелаем вам успеха.

Все рассмеялись.

Проводив гостя, Беллинсгаузен и Лазарев долго смотрели вслед удаляющемуся боту.

Лазареву почему-то вспомнилась Русская Америка, «Суворов», цепкий взгляд Ханта, когда тот смотрел на тюки шкурок котика.

24 июля 1821 года ранним утром под громовые раскаты Кронштадтской крепости «Восток» и «Мирный» бросили якоря на том самом месте Малого Кронштадтского рейда против Средних ворот, откуда мореплаватели уходили в трудный вояж два года тому назад.

Абернибесов принес шканечный журнал с последней записью: «На клюзе 75 саженей якорного каната».

Лазарев взглянул на левую страницу: «Пройдено всего миль — 49 860».

— Поболее двух длин экватора. Хорош поясок, — весело проговорил Лазарев.

— Михаил Петрович, — доложил вахтенный офицер, — сигнал на «Востоке»: «Прибыть с журналами и картами».

— Видимо, вице-адмирал Сарычев требует, только что на катере подошел к ним. Добро. Приготовьте шлюпку.

На борту «Востока» Сарычев дружески обнял Лазарева.

Разложив в кают-компании карты, до позднего вечера просидел с командирами и вместе с ними сошел с корабля, когда полуночная заря еще светила на западе.

— Завтра же все путевые карты и журналы привести в порядок и доставить в Адмиралтейский департамент.

На следующий день из Петергофа на яхте прибыл Александр I с цесаревичем в сопровождении министра.

На «Востоке» он поздоровался с Беллинсгаузеном, прошел по приведенной наскоро в порядок верхней палубе. Остановился на баке. Из доклада Траверсе он уже знал об успехах и в душе ликовал: и его имя увековечено на мировой карте.

— Ну, видишь, — плохо скрывая самодовольство, обратился он к Беллинсгаузену, — не оправдались, слава Богу, твои сомнения.

Беллинсгаузен благодушно пожал плечами, слегка наклонил голову:

— Господь Бог способствовал сему, ваше величество, дабы предзнаменования ваши воплотить. — Беллинсгаузен показал ему оригинальные зарисовки Павла Михайлова.

— А где же диковинки заморские? — спросил император.

— Все приготовлено, ваше величество, на «Мирном».

Лазарев впервые столкнулся лицом к лицу с императором.

Александр про себя сразу отметил образцовый порядок всюду — в снаряжении, каютах, на палубах «Мирного».

В каюте командира он с неподдельным восторгом осматривал чучела птиц, пингвинов, зверушек, лодки и украшения туземцев. Цесаревич Николай Павлович взял в руки копье туземца-полинезийца, потряс им, с удовлетворением хмыкнул.

— Стало быть, капитан, и туземцы тоже утверждают силой свое превосходство?

— С диким остервенением, ваше высочество, — серьезно ответил Лазарев, и все почему-то бездумно захохотали…

На следующий день посыпались награды.

Беллинсгаузена произвели в капитан-командоры, а Лазарева удостоили редкого поощрения — производства через чин — в капитаны 2-го ранга. Всех офицеров наградили орденами, матросов — двойным окладом до конца службы, а срок службы сократили на три года.

Радушно встретили моряков после долгой разлуки друзья, родные и просто жители Кронштадта. Весть о возвращении кораблей мгновенно облетела Кронштадт и быстро достигла Петербурга. Началось паломничество, любопытные разных званий и сословий хотели воочию увидеть и услышать отважных соотечественников, побывать на ставших легендой кораблях.

Тепло прощался Лазарев с Симоновым и Галкиным, уезжавшими в Казань, обнимая Симонова, сказал:

— Так вы не забудьте, Иван Михайлович, в сентябре мы вас ждем.

Симонов кивнул головой. Намечалось собрание в Адмиралтейском департаменте по итогам экспедиции.

На берегу Михаила Петровича обнял брат Андрей.

— Не повезло нам нынче у Новой Земли. Зима была суровая, льды кругом сплошные, не подступись. Пробивались, поди, месяц.

Михаил успокоил:

— Не горюй, Андрюша, мы с тобой еще отправимся в вояжи… Как-то нынче Алексею приходится в Великом океане?

Жить он стал, как и прежде, вместе с братом, на Галкиной улице.

15 августа «Восток» и «Мирный» втянулись в гавань, ошвартовались у стенки. Начались послепоходные будни.

В третье воскресенье августа Андрей побывал по делам в Петербурге.

— Погляди, о вас все газеты пишут, а «Отечественные записки» особо расхваливают.

Лазарев развернул журнал.

«Со времени первого предприятия соотечественников наших вокруг света мы почти ежегодно встречаем их — совершающими сей подвиг с необыкновенной скоростью, успехом и отличною честью для Российского флага; но ни одно из сих путешествий не замечательно столько в отношении мореплавания и не было увенчано столь важными открытиями, как экспедиция, отправленная в 1819 году к Южному полюсу под начальством Беллинсгаузена из шлюпов «Восток» и «Мирный» под командой лейтенанта Лазарева…»

— Шалишь, нынче флота капитана второго ранга, — Андрей прервал брата, а тот продолжал:

— «…на картах… означены с величайшей верностью пути обоих кораблей и знаменитого Кука… Английский мореплаватель вернулся назад, кой час усмотрел большие льды, наши же мореходы более 1000 верст пробивались с отчаянным мужеством между ледяных гор, бывши беспрестанно в очевидной опасности быть раздавленными…»

Михаил Петрович положил журнал.

— Где они успели сие выведать?

— Пишущая братия везде просочится. А вот погляди, опять вспомнили твою страсть к моделькам судов, кои привез…

— Ладно, будет. — Михаил распахнул окно.

Из Военной гавани донеслись перезвоны корабельных колоколов.

— Помнишь, как метко Гаврила Романович обрисовал: «Глагол времен! — металла звон!..»

По заведенному обычаю, в эти мгновения склянки отбивали время в одночасье на всех кораблях Российского флота. В Кронштадте ли, Севастополе или на Великом океане. Число ударов колокола, конечно, разнилось и зависело от меридиана нахождения корабля.

Само это действо не бездушно и символично. Звон колокола каждые полчаса возвещает о существовании корабля, сопровождает его от момента схода со стапеля до спуска флага в последней кампании или, не приведи Бог, погибели в морской пучине. Таков вековой обычай, непреложный закон флотской жизни.

Вокруг света на «Крейсере»

Рассуждая о морской службе, нельзя не вспомнить проникновенные слова Ивана Александровича Гончарова, сумевшего заглянуть в морскую душу: «Искренний моряк — а моряки почти все таковы — всегда откровенно сознается, что он не бывает вполне равнодушен к трудным или опасным случаям, переживаемым на море. Бывает, у моряка и тяжело и страшно на душе, и он нередко, под влиянием таких минут, решается про себя — не ходить больше в море, лишь только доберется до берега. А поживши неделю, другую, месяц на берегу, — его неудержимо тянет опять на любимую стихию, к известным ему испытаниям».

…Очередной шквал вихрем хлестнул в Средние ворота, срывая гребешки волн. Каскад холодных брызг окатил многочисленную толпу на стенке. Напротив, на Малом Кронштадтском рейде, нехотя разворачиваясь против ветра, выбирали якорные канаты шлюп «Аполлон» и бриг «Аякс». Они уходили к берегам Русской Америки.

…Накануне Михаил Лазарев с братом гостили на «Аполлоне» у начальника отряда, своего бывшего командира, капитана 1-го ранга И. С. Тулубьева. За обедом в кают-компании вспомнили Отечественную войну, последние кампании.

Андрей сидел рядом с лейтенантом Михаилом Кюхельбекером. Вместе с ним в прошлом году вернулись из плавания к Новой Земле.

— Стало быть, Михаил Карлович, упросили начальство зачислить вас в вояж?

Скромный до застенчивости, Кюхельбекер слегка покраснел.

— Без вашей протекции, Андрей Петрович, навряд бы сие сбылось.

Андрей лукаво подмигнул.

— Что заслужили, то и получили. — За год службы он убедился в глубоких знаниях дельного, пытливого офицера. Не прельстившись службой в гвардейском экипаже, любознательный Кюхельбекер добился отправки в кругосветное путешествие.

Разговор зашел о предстоящем плавании в Русскую Америку.

…Почти два десятилетия назад Соединенные Штаты, обретя Луизиану, довольно резво устремились на запад, к побережью Тихого океана. Вскоре они взяли под свою эгиду бассейн рек Миссури и Колумбии с побережьем океана. Деньги, обогащение давно стали стержнем политики правителей и стимулом становления Нового Света. Пушной промысел давал солидную прибыль, и потому американцы довольно бесцеремонно действовали в пределах Русской Америки. Их контрабандная торговля наносила большие убытки Российско-Американской компании. С целью защиты интересов компании царь недавно подписал указ о новых привилегиях, которые наконец-то определили границы русских владений. Но это были лишь «бумажные» решения.

Однако американцы не прекратили браконьерства, предпринимали попытки нападать на русские поселения. Почти тысячемильная прибрежная полоса оставалась без какого-либо прикрытия. Для охраны поселений и промыслов, по просьбе Российско-Американской компании, и отправлялись завтра два корабля под начальством Тулубьева.

— Нелегкую ношу предстоит нести вам, Иринарх Степанович, — задумчиво проговорил Лазарев, глядя на Тулубьева. Это было вчера…

Борта уходивших кораблей окутались клубами дыма, донеслись раскаты прощального салюта. Завеса мелкой мороси опустилась над рейдом.

— Пошли, Мишель. — Андрей тронул за плечо брата.

— И то верно, надобно в портовую контору, пора заканчивать расчет с «Мирным».

Спустя три дня Михаил Петрович выбрал наконец-то время ответить на письмо друга из Смоленской губернии.

Лазарев усмехнулся и подчеркнул слово «чудаков».

Письмо получилось объемистое, на полторы дюжины страниц.

Воспоминания о недавнем наплывали чередой событий, и каждый случай казался столь значительным, будто от него зависела вся судьба вояжа, и о нем надо было непременно сообщить другу.

Далеко за полночь дописал он последнюю страницу.

Наутро за завтраком Андрей делился городскими новостями:

— В Кронштадте, Мишель, нынче недовольных службой моряков все более, корабли на приколе гниют, муштра одолевает. Стишки в письмах по рукам пошли:

Михаил, смеясь, продолжал:

Удивленный Андрей хохотал вместе с братом — и когда он успел все разузнать? Михаил грустно усмехнулся:

— Нынче на гнилых палубах матросов донимают, о парусных экзерцициях позабыли, эдак дух романтический из службы вовсе улетучится.

— То любо маркизу, — согласился Андрей и, вздохнув, добавил: — Как опять не вспомянешь Гаврилу Романовича:

Под порывами ветра осенняя морось частой дробью колотила в окно. За ним блестели мокрые мостки деревянного тротуара, сиротливо тянулись пустынные, унылые дорожки куцего бульвара с опавшей листвой; одиноко качался разбитый фонарь у входа в трактир, скукой веяло от сонной фигуры будочника, укрывшегося в полосатую конуру.

Невольно пришли на память тупые физиономии кронштадтских чиновников-казнокрадов, рутина сонной портовой конторы. «Нет, нет — только в море, навстречу ветру, штормам и томительной сладости неизведанного. Вершить дела с людьми для людей, вносить свою лепту в становление России…»

Михаил повернулся к брату:

— Давеча Леонтий Васильевич Спафарьев сказывал, в Адмиралтействе подумывают летом два корабля послать на смену Тулубьеву. Всенепременно буду в сие предприятие стремиться. Коли сбудется, адмирала Сарычева упрашивать стану тебя определить со мною…

Мартовское солнце припекало, образуя темные проталины в санном пути из Петербурга. Мимо проносились вешки, обозначавшие дорогу в Кронштадт, изредка попадались полосатые будки. Михаил Лазарев их не замечал.

…Вчера его вызвали в Петербург к недавно назначенному начальнику Морского штаба контр-адмиралу Антону Моллеру.

Лазарева и многих корабельных офицеров удивляла необыкновенно быстрая его карьера. Для чиновников Морского министерства давно все было ясно. Еще во времена Екатерины II старший братец перетащил Антона из захолустной Астрахани на Балтику. Павел Чичагов, лучший друг того же братца, быстро проталкивал по службе. С приходом Траверсе, «нечистого на совесть и руку», взлет Моллера ускорился…

Корабельные офицеры интересовали Моллера постольку, поскольку могли способствовать его карьере.

— Его императорское величество повелеть соизволили отправить в наступающем лете к владениям Российско-Американской компании фрегат «Крейсер» и шлюп «Ладогу», — начальник штаба бесстрастно чеканил слова, — командиром фрегата назначено быть вам, а командиром шлюпа брату вашему — флота капитан-лейтенанту Лазареву. — Моллер вышел из-за стола. — Поздравляю вас с высочайшей благосклонностью и надеюсь, вы оправдаете ее. Подробные инструкции и прочее вам объявят.

Аудиенция закончилась…

Все это Лазареву было не в новость, он ждал царского указа целый месяц, но переживал за Андрея — охотников пойти в кругосветное плавание было немало. «Слава Богу, — подумал он, — хоть в этот раз есть время по-людски подготовить вояж».

Две недели тому назад будущий командир «Крейсера» поднялся на палубу фрегата и целый день тщательно осматривал корабль. Простучал и прощупал все шпангоуты, пиллерсы, перегородки, перебрал рангоут и такелаж. Первым делом принялся отбирать офицеров и матросов.

Вначале появились на «Крейсере» лейтенанты Анненков и Куприянов. Еще осенью упрашивали они прежнего командира забрать их с собой к новому месту службы. Лазарев предполагал назначить старшим офицером Анненкова, но получилось по-иному.

Теплым апрельским днем на корабле появился смуглый, с пронзительными черными глазами лейтенант. Завидев его, матросы невольно вытягивались под его немигающим, жестким взглядом.

— Лейтенант Кадьян, ваше превосходительство, — отрекомендовался он Лазареву и протянул письмо. Командир сдвинул брови. Кадьяна назначили по просьбе людей из окружения Аракчеева.

Сразу же он привлек внимание Лазарева неумолимой требовательностью по наведению порядка в корабельных делах.

Портовые чиновники в те времена, пользуясь недосмотром начальства, направляли сотни казенных мастеровых вместо работ на военных кораблях ремонтировать купеческие суда в Кронштадте. За это они получали от купцов солидные куши, и бороться с ними было трудно. Кадьян же организовал из матросов засады и перехватывал мастеровых, заставляя чуть не силой идти на ремонт «Крейсера». Дело доходило до зуботычин, зато ремонтные работы на фрегате пошли веселее. Матросы на фрегате тоже стали побаиваться огромных кулачищ Кадьяна, будто и подтянулись. Лазарев решил, что лучшего помощника не найдешь, и назначил его старшим офицером…

Привлекли рвением к службе отобранные Лазаревым среди многих охотников лейтенант Федор Вишневский, молодые мичманы — Павел Нахимов[70], Ефим Путятин[71], Александр Домашенко. Одного из первых пригласил Дмитрия Завалишина. Несмотря на молодость, Лазареву запомнился дельный и грамотный мичман. Он пришелся ему по душе, и они сошлись довольно коротко, еще когда «Мирный» готовился к походу.

В начале мая Павел Нахимов несказанно обрадовался. На борт поднимался его однокашник Дмитрий Завалишин. Нахимов не раз встречал его в Петербурге, знал, что способный мичман преподает высшую математику и астрономию в Морском корпусе.

— Ведаешь, Павел, — Завалишин слегка покраснел, — потянуло в дальние края, испытать себя, народы разные посмотреть, когда такое в другой раз свершится. Михаил Петрович предложил мне, и я враз согласился.

— А корпусное начальство?

— Вице-адмирал Карцов упорствовал долго, а потом махнул рукой. «Ступай, — говорит, — с Богом! Свои годы молодые помню, другого такого случая может и не быть».

— Добро, ты где обосновался?

Завалишин смущенно пожал плечами.

— Забирай, брат, свой петербургский саквояж и айда ко мне на квартиру, — Павел весело подмигнул, — а нынче иди командиру представься, он у нас особенный…

Завалишин ухмыльнулся. Уж он-то знал не понаслышке о необыкновенном порядке на кораблях, где служил Лазарев, о его пристрастном отношении ко всему, что касалось морского дела. Что привлекло в нем Завалишина? Несмотря на суровый нрав, он заботился о матросах, как внимательный родитель, и те отвечали усердной службой.

Лазарев приветливо, как старого знакомого, встретил восемнадцатилетнего мичмана.

— Мнится, Дмитрий Иринархович, наставлять учителя по части мореходной астрономии не следует, однако кроме прочих обязанностей вахтенного офицера я предлагаю вам и должность корабельного ревизора.

— Но, право, Михаил Петрович, сии дела мне незнакомы.

— Как и прочим офицерам, Дмитрий Иринархович. Но у вас, как я наслышан, поболее иных свойств.

— Каких же?

— Хозяйственная часть, канцелярия и казначейство требуют ясного ума и чистой совести прежде всего прочего.

После недолгого раздумья Завалишин принял предложение.

— Однако не пойму, — недоумевал Нахимов, — ревизорскими делами старший офицер заведовать обязан, однако ж Кадьяну он не поручил.

Близился выход в море, Лазарев собрал офицеров «Крейсера» и «Ладоги».

— Первейшая задача наша — оберегать российские владения от покушений американских и других гостей, охотников до тамошних богатств.

Морской штаб предписывал отряду кораблей не допускать «всякой запрещенной торговли и всякого посягания вредить пользам компании через нарушение спокойствия в местах, посещаемых ее промышленниками, также всякого предприятия, имеющего целью доставления тамошним жителям огнестрельного и другого оружия или военных потребностей».

Командир отложил инструкцию.

— По себе знаю коварство купцов американских, кои подстрекают в Ситхе местных тинклитов ружьями и порохом против россиян. Думается, наши сорок четыре пушки отобьют у них к этому охоту. — Лазарев сделал паузу. — Но Адмиралтейство вменяет нам и науку не забывать. — Командир бегло взглянул на инструкцию и развернул шканечный журнал.

— Посему надлежит офицерам на вахте каждодневно в полдень, полночь и через шесть часов после них наблюдать течения и направления ветра по компасу, силу же ветра по парусам, приводя к Бофортовой шкале.

— Позвольте узнать, господин капитан второго ранга. — Лазарев согласно кивнул. — На якорных стоянках сии величины наблюдаться будут?

— Непременно, Дмитрий Иринархович. В том и есть новизна. Прежде мной просмотрены все сочинения мореходцев знатных, — он кивнул на книжный шкаф, — подобных в них не отмечено.

Командирский час кончился, слово попросил Завалишин:

— Вы все знаете, господа, что Михаил Петрович замыслил на фрегате завести духовой оркестр из матросов. Дело прекрасное для экипажа и новое в Кронштадте, однако командир все инструменты на свои деньги закупает, а их более двадцати. Кроме того, придется нанять капельмейстера. — Мичман глянул на сослуживцев, и те поняли. — Кто имеет желание принять участие, прошу милости ко мне в каюту.

Из кают-компании все фрегатские офицеры пошли в каюту ревизора. «При бедности вообще флотских офицеров, — записал по этому поводу в дневнике Завалишин, — никто не остался в стороне».

В тот же день, поздно вечером, Лазарев наконец-то принялся за обещанное письмо Симонову, в котором извещал о скором отправлении в плавание. «Как-то они с Галкиным поживают в Казани?» — запечатывая конверт, подумал он и крикнул вестового:

— Егорка!

В каюте бесшумно выросла ладная фигура матроса Киселева.

После возвращения из экспедиции к Южному полюсу Лазарев зачислил в свой экипаж смышленого Егора Киселева. В каждой каюте офицеров или гардемарин на корабле из состава команды приписаны вестовые из матросов. Обычно они прибирают в каюте, исполняют отдельные личные поручения офицеров, стирают белье, будят на вахту. За «услуги» нет-нет да и перепадают им «чаевые». Среди команды эта категория матросов выделяется особо. Наряду с писарями их причисляют к «баковой аристократии». Лазарев брал вестовых на «Суворове» и «Мирном» из числа расписанных матросов, то есть имевших небольшие постоянные обязанности по штату корабля.

Теперь на «Крейсере» из двухсот матросов он по праву взял освобожденного вестового. Дневал и ночевал Киселев вместе с командиром. Наверху, рядом где-нибудь, прикорнув в полудреме за переборкой или у трапа. Обычно находился в небольшой каморке у входа в каюту командира. Он всегда с полуслова понимал командира.

— Слушаюсь, вашсокбродь!

Лазарев недовольно поморщился. Никак не приучит его к короткому, на английский манер ответу — «есть».

— Снеси быстренько письмецо клерку, вот адрес, пусть изобразит и сегодня же отправит оказией на почту. — Лицо командира стало благодушным. — Помнишь Ивана Михайловича Симонова? Ну так это ему весточка.

…Яркое июльское солнце освещало заполненную до предела большую аудиторию Казанского университета.

На кафедру поднялся худощавый молодой человек с задорным хохолком и лукавой улыбкой, профессор и кавалер Иван Михайлович Симонов.

— Три года я не был участником подобного торжества, — твердо начал он свой знаменитый доклад, — и в сие время, в продолжение с лишком двух лет, суждено мне было разделять труды и опасности одного из знаменитейших путешествий около обитаемого нами земного шара.

Перечисляя участников, дошел до командира:

— Прежде он командовал кораблем, принадлежащим Американской компании, «Суворовым» во время кругосветного плавания в Ситху. Ныне капитан второго ранга, под начальством коего фрегат «Крейсер» идет к северо-западным берегам Америки. Мореходец известный. Успехи сих экспедиций тем более должны быть для вас приятны, соотечественники, что все офицеры и чиновники, их составляющие, были русские.

Симонов остановился, оглядел притихшую аудиторию.

Заседание продолжалось почти четыре часа с перерывом. Несмотря на жару, никто не покинул зал.

В заключение Симонов сказал:

— Открытия наши тем более важны, что они суть самые южнейшие из всех доныне известных земель на земном шаре. Вероятно, они долго таковыми останутся, и можно решительно сказать, что южнее их никогда открыты не будут, ибо нет средства углубляться во льды далее.

Заканчивались последние приготовления к вояжу. Оставались считанные дни до отправления. «Крейсер» и «Ладога» вытянулись на рейд.

Прибыл командир порта. Прошелся по верхней палубе. Всюду сновали матросы. Перетаскивали и укладывали снасти, шкиперское имущество, провизию. Тут и там подкрашивали каюты, лакировали фальшборт, балкон и перила, смолили ванты.

В каюте объявил вдруг командиру:

— Завтра к вам пожалует государь с огромной свитой. Распорядитесь, чтобы в палубах прибрались.

Лазарев любил порядок, но развел руками.

— Порядок наведем, но сами видите, все забито, каюты и салон переполнены. Постараемся.

Александра I сопровождали цесаревич Николай Павлович, посланники, десяток адъютантов, камергеры, сановники, обычная во все времена околопрестольная камарилья.

Ровно год не видел Лазарев царя. Внешне он мало изменился. Та же притворно-ласковая улыбка, несколько слащавая любезность и наигранная любознательность.

Сначала Лазарев провел всю свиту по верхней палубе. Здесь царил полный порядок, снасти аккуратно уложены, паруса подвязаны на загляденье, все на своем штатном месте, медяшка горела на солнце, палуба отдавала белизной.

— Недурно, — удивился Александр и похвалился посланникам. — Такой корабль лестно иметь и в английском флоте.

На батарейной палубе Лазарев не без гордости показал свою конструкцию новых станков для карронад, устройства для хранения пороха.

— И что же это дает? — спросил цесаревич Николай Павлович.

— Извольте, ваше высочество. Вместо четырех-пяти канониров карронадою легко управляются трое, и порох надежно укрыт и всегда сухой.

Николай Павлович остался доволен ответом командира.

Александр поманил начальника Морского штаба Моллера:

— Надобно сии новшества проверить и при хорошем опыте на всех кораблях завести.

Понравился Александру и образцовый порядок в шкиперской кладовой.

Лазарев пригласил императора в свою каюту, снять пробу обеда.

Едва Александр с цесаревичем и посланниками скрылся в каюте, свита, кто помоложе — молодые адъютанты, камер-юнкеры, секретари посольств, — начали куражиться. Носились по палубе, лезли на ванты, садились на кнехты — и поплатились. Все недавно выкрашенное, просмоленное, отлакированное отпечаталось на ладонях, сюртуках, мундирах и белейших лосинах.

Корабельные щи, принесенные коком, пришлись по вкусу, восхитили Александра.

— Прекрасные щи, — сказал он, приложив салфетку к губам, — жаль, за границей не приготовишь, где такую капусту сыщешь.

— Смею доложить, ваше величество, — пояснил Лазарев, — у нас заготовлено квашеной капусты впрок на три года.

Александр округлил глаза.

Императору прием явно пришелся по нраву. На юте перед сходом он сказал Лазареву:

— Изволь, командир, сегодня у меня на обеде присутствовать.

Монаршее приглашение считалось высшим благоволением к персоне.

Спустя час Лазарев готовился сойти на катер, в каюту постучался вахтенный мичман.

— Пристала рыбацкая лодка с двумя дамами. Страсть как просят пустить их на фрегат.

Не будучи ханжой, он всегда пресекал женские шалости, тем более на корабле.

Недоумевая, Лазарев вышел на шканцы. У трапа покачивалась парусная лодка с двумя нарядными дамами. Лазарев спустился на нижнюю площадку. Дамы оказались фрейлинами императрицы. Они затараторили, перебивая друг друга. За обедом все мужчины только и будут разговаривать о визите на фрегат.

— Как же нам, господин капитан, поддерживать свое реноме, — щебетали фрейлины, помахивая веерами, — войдите в наше положение. Нам хотя бы ступить на ваш славный ковчег. Столько о нем похвал мы наслышались сегодня…

Лазарев, досадуя в душе, подал фрейлинам руку, помог подняться по трапу.

— Вызовите Вишневского, пускай проведет дам по шкафуту, — приказал он вахтенному. — Через четверть часа подать катер к трапу, я вместе с дамами пойду в Ораниенбаум.

Вторые сутки не утихал жестокий шторм. Ураганный ветер с Атлантики прижимал «Крейсер» к подветренному скалистому французскому берегу. Полтора месяца назад покинул фрегат Кронштадтский рейд. Противные ветры, шквалы, туманы преследовали его на всех переходах. Дни и ночи вышагивал на шканцах командир…

До мрачных скал оставалась сотня саженей.

— Фок и грот ставить! — раздался чуть охрипший, но твердый голос командира. — Двойные рифы брать! Триселя изготовить!

Казалось, корабль еще больше должен увалиться к берегу, приближаясь к смертельным камням. Но Лазарев каким-то особым чутьем предугадывал малейшую перемену ветра, а главное, ощущал отзыв на эту перемену корабля, чувствуя себя с ним единым организмом. И в самом деле, на новом галсе фрегат медленно, но все-таки начал выбираться на ветер…

— Егорка! — крикнул вниз Лазарев. Из люка высунулась взлохмаченная голова вестового. Все эти дни он круглые сутки держал наготове самовар. Каждые полтора-два часа выносил командиру чай в подстаканнике, то с ромом, то с лимоном.

— Давай с ромом!

На третьи сутки, уловив благоприятный момент, Лазарев вывел-таки корабль в открытое море и там, лавируя, переждал шторм.

Едва «Крейсер» стал на якорь на Портсмутском рейде, командир приказал всем отдыхать. Командиры и матросы, не успев допить чай, не раздеваясь, повалились на койки и заснули мертвым сном.

На вахту заступил Нахимов. Увидев командира, он поразился — двое суток тот ни на мгновение не покидал шканцы, а теперь опять на палубе и улыбается, смотрит благодушно на молодого мичмана. Медленно прохаживаясь на шканцах, делился с Нахимовым перипетиями минувшего испытания.

— В сие время, имея под ветром берег совсем рядом, можно было нести все паруса только благодаря превосходным качествам «Крейсера», — он остановился, всматриваясь в проступающие из тумана берега бухты и обступившие их улицы порта, — ни один фрегат с не уменьшенным против обыкновенного положения рангоутом не вынес бы того. Несомненно, успех сей лавировки сноровкой команды достигнут.

«Крейсер» первым пробил три склянки, и тотчас вдогонку десятки судов на рейде отозвались нестройным перезвоном разноголосых колоколов.

— Всякий офицер, матрос ли обязан свой маневр вмиг понять и искусно свершить. В том порука успеха общего, однако сие достигается не вдруг, а каждодневным неустанным трудом.

Для Павла Нахимова наступила многолетняя пора приобщения к великому искусству мореплавания, воспитания самоотверженного служения родине…

Три дня спустя на рейде показалась отставшая «Ладога». Штормовые испытания не прошли бесследно для кораблей. Часть рангоута надо было заменить, обновить такелаж и паруса, отремонтировать помпы. К тому же металлические поделки в такелаже обоих кораблей оказались ненадежными. Восемь железных гаков лопнуло на различных талях, а разлетевшиеся осколки гака при подъеме шлюпки смертельно ранили квартирмейстера Ульяна Денисова.

Лазарев уехал в Лондон договориться с адмиралтейством о ремонте и взял с собой Завалишина.

В Лондоне Завалишин решился тайком, не медля более, хотя бы пришлось пожертвовать всеми выгодами похода, обратиться к царю с письмом. Еще в Петербурге вместе с помощником директора Морского корпуса В. М. Головниным не раз размышлял он о недостатках государственного механизма России и строил проекты, хотел даже идти в Зимний дворец и обратиться с некоторыми предложениями к Александру I.

Вместе с Завалишиным в гостинице устроился и Нахимов, приехавший в Лондон по делам.

— Никак, послание сочиняешь о государственном правлении, — пошутил Нахимов, проснувшись ночью от света ярко горевшей свечи.

Завалишин загадочно улыбнулся, промолчал.

Утром с почтой в Верону на имя царя отправилось письмо Завалишина. Он излагал свои взгляды на государственное устройство и просил личной аудиенции…

Недели в Лондоне пролетели в хлопотах и заботах о снаряжении. Корабли уже приготовили к выходу в море, но жестокие осенние штормы и противные ветры задержали выход. С тайной надеждой каждый день ожидал Завалишин почту, но ответа так и не дождался.

Только в конце ноября ветер наконец переменился на норд-остовый и отряд вышел в море. Пополнив по пути запасы продовольствия и воды на острове Тенериф, экспедиция направилась к тропикам.

В кают-компании командир объявил, что впредь Кадьян вахту стоять не будет. Оставшись наедине, Завалишин поделился с Нахимовым:

— Кадьян благорасположения Михаила Петровича добился не по заслугам, льстит, а с командой зверем.

Нахимов согласно кивнул:

— И вахту правит худо, то и сам командир видит, а в части астрономии неуч полный…

Благоприятные пассаты были весьма кстати, и без особых приключений фрегат и шлюп пересекли Атлантику.

На рейде в Рио-де-Жанейро в ожидании попутного ветра отстаивались купеческие суда. В двух кабельтовых от «Крейсера» и «Ладоги» стоял португальский бриг. На баке «Ладоги» матросы столпились у правого борта. Течение развернуло бриг бортом к «Ладоге», и стал хорошо виден открытый грот-люк, из которого торчали десятки бритых голов негров-подростков.

— Эка их, горемык, разделали, поди, скотину и ту жалеют более, — в сердцах проговорил краснощекий, средних лет матрос.

И словно в ответ ему донеслись стоны и вопли изможденных невольников. Два надсмотрщика длинными плетьми хлестали по спинам, головам, загоняя скованных по двое негров в трюм. Товар не следовало выставлять раньше времени, тем более что с соседнего шлюпа экипаж выражал недовольство происходящим.

На шканцах Андрей Лазарев, знавший понаслышке о торговле неграми от братьев, не скрывал возмущения и сказал своему помощнику Никольскому:

— Злонамеренность сих мореходов очевидна, Дмитрий Васильевич, корыстолюбивость и алчность превыше всех чувств и обязанностей человеческих…

— Видимо, Андрей Петрович, торговля живым товаром многоприбыльна для португальцев и англичан.

«На сем же месте остановились некоторые купеческие суда, из коих одно под португальским флагом, возвращающееся от африканских берегов… — в тот же вечер записал. Андрей в дневнике. — Какое ужасное зрелище поразило нас! Многие полубритые головы торчали из грот-люка: 530 бедных негров, большей частью 12- и 14-летних, были заключены на палубе. Ни вопли сих несчастных, ни ясно видимые на лицах их страдания от болезней и изнурения от голода не трогали злого сердца властелина их, который, забыв все священные обязанности к человеку, для насыщения алчной и корыстолюбивой души своей не устыдился выменять подобных себе на разные безделки, в надежде от продажи получить по 200 талеров за каждого человека».

Утром ветер переменился, «Крейсер» и «Ладога» входили в порт.

Тысячи судов под разными флагами посетили Рио-де-Жанейро за три сотни лет. Однако такого красочного зрелища, созданного искусством русского капитана, столица Бразилии еще не видела.

Первым на рейде под всеми парусами появился фрегат-красавец «Крейсер». На мачтах, реях и верхней палубе не было видно ни одной живой души. Лазарев все придумал и устроил так, что паруса убирались с помощью специальных снастей и блоков. Голос капитана заменяла трель боцманских дудок, а на верхней палубе гремели серебряные трубы оркестра, исполняя старинные марши. «Плавно продвигаясь, оба наши корабля бросили якорь на обычном для русских судов месте, — вспоминал Завалишин, — возле островка. Весь берег был усеян народом, а на иностранных военных и купеческих кораблях люди стояли на марсах и по вантам, чтобы лучше видеть; но реи у нас спустились, подобрались паруса, как занавеси, а все-таки ни одного человека не было видно. Настоящее театральное превращение декораций, — сказал французский адмирал Гривель».

На берегу русские моряки были поражены странным зрелищем. На зеленых улицах города с его тропической красотой то и дело попадались толпы полунагих клейменых негров, скованных по нескольку человек. Согнувшись в три погибели под навьюченными товарами, еле брели они один за другим.

— Вот тебе, Дмитрий Иринархович, и благодать правителей просвещенных иноземных, — проговорил Путятин.

Они вместе с Нахимовым вышли из большого сарая, в котором бойко шла торговля невольниками.

В смрадном воздухе пахло жареным мясом — клеймили рабов. Вспыльчивый Завалишин сжал кулаки. Нахимов схватил его за рукав и вытащил на улицу. Насмотрелся на дальнейшую судьбу привезенных из Африки невольников и Андрей Лазарев. Не сговариваясь, оба русских моряка, разных по возрасту и положению, оставили в записях свои впечатления от увиденного на берегу.

Командир «Ладоги» писал: «…Плату за труды их составляют несколько копеек, а малое количество денег, вырабатываемых ими для корыстолюбивых их властителей, добавляются сотней и более ударов, наносимых ременной плетью. Сколь постыдны таковые поступки с сими бедными людьми, столь же унизителен для человечества и свободный торг оными. Желающий купить негра идет или в построенный за городом сарай, где сотни несчастных содержатся взаперти, подобно скотам, или на рынок, где они сидят на поставленных кругом скамейках, ожидают покупателей, которые, приходя, осматривают их точно таким же образом, как обыкновенно бывает с бессловесными животными в подобных случаях; сила, дородство и крепость сложения возвышают цену на негра. По окончании торга купивший, взяв горячее железо, кладет на тело купленного им клеймо, с которым тяжкое и вечное рабство достается в удел сих несчастных».

Быть может, Андрей сгущает краски? Послушаем другого очевидца, молодого мичмана Завалишина: «Главная язва, невольничество, напоминало о себе постоянно, не одним отвлеченным знанием существования его, а наглядным образом, в самом отвратительном виде. Не говорим уже о невольничьем рынке, посещение которого произвело на нас самое тяжелое впечатление при виде осмотра людей, как скотов, и клеймение их раскаленным железом, «тавром» покупателя. Это впечатление так живо выразилось на наших лицах, что возбудило злобные взгляды и продавца и покупателей на нас, непрошеных свидетелей».

Дружное возмущение охватило русских офицеров. Стоило россиянам двадцать лет назад впервые появиться в этих местах, и полоснула их по сердцу тогда страшная картина.

И все же моряков пленила Бразилия. Красотой природы, тропическими девственными лесами, неповторимыми ароматами нежных цветов, диковинными обезьянами и попугаями, обилием невиданных фруктов — бананов, ананасов. Несравненным великолепием и обаянием тропической ночи.

Не жаловались мореходы и на оказанный им прием. Незадолго до прихода шлюпов Бразилия провозгласила независимость и отделилась от Португалии. Первый император — дон Педро — радушно встретил русских, при всяком случае оказывал содействие, и не раз моряки бывали у него желанными гостями.

Однако делу время, потехе час. Экипажи трудились, несмотря на жару, без устали. За период стоянки корабли основательно подготовились к переходу в далекую Австралию.

Судам в водной стихии нашей планеты проще определяться и плыть верным и безопасным курсом, нежели ковчегам людского бытия, обществу в целом безошибочно ориентироваться в туманном мареве будущего.

Эту непреложную истину давно подметил проницательный Герцен.

Другое дело у моряков. Добрый капитан, надежный корабль, умелый экипаж. Хорошая карта, выверенные инструменты и всегда компас, опытность офицеров. Тогда не страшна стихия. Хотя и она таит в себе каверзы и опасность.

Потому для Лазарева не существовало «мелочей». На первый взгляд он жестко требовал. Во время парусных учений у него за спиной обычно стоял штурманский ученик с песочными часами в четверть, половину и целую минуту. Каждый маневр командир оттачивал до предела по времени и качеству… Давно усвоил он непреложную истину — на море каждая оплошность может стоить жизни всему экипажу. «Худо, как вахтенный офицер приказывает что-либо на марсе или салинге, а сам не знает, как это делается», — часто говаривал Лазарев. Гонял офицеров не только по вантам. Астрономические определения должен каждый вахтенный производить безупречно, и добивался этого.

Покинув Бразилию, «Крейсер» три месяца пересекал вновь Атлантику и Индийский океан. В Атлантике неделю мертвая зыбь укладывала фрегат на борт, в сороковых широтах дул попутный ветер и началась полоса осенних штормов. Особенно разбушевался океан после траверза мыса Доброй Надежды. Подвахтенные отдыхали по часу, не больше, горячую пищу не готовили почти месяц.

При подходе к Тасмании шторм усилился, горизонт заволокло пеленой дождя. С раннего утра командир напряженно всматривался вперед. На салинги послали зорких матросов. По счислению скоро должен открыться берег. Подходы к нему сплошь усеяны подводными каменистыми рифами, на якорь становиться бессмысленно, разобьет. Отстояться можно лишь в узком проливе де Антрекасто. Не проскочить бы… И все-таки большое дело, когда идешь местами, где бывал раньше…

Еще раз проверив расчет, взглянув на карту, Лазарев повернулся к Анненкову:

— Ложитесь на правый галс, дайте сигнал «Ладоге» — «На румб норд-ост!».

Вахтенный офицер отрепетовал команду и вопросительно посмотрел на командира.

— Идем перпендикулярно берегу по счислению, Михайло Дмитриевич, так, по крайней мере, не влезем в могилу между рифами. Усильте наблюдение. Где-то должны быть приметные острова у Дервента. Припомните, на «Мирном» в сих местах проходили. Вызовите Ивана Антоновича. Все в три пары глаз вернее.

Дождь кончился, но теперь плотный туман окутал корабли. Потянулись томительные минуты. Неизвестность на море порой угнетает сильнее явной опасности.

— Слева высокая скала! — крикнули с салинга.

Через несколько мгновений в разрыве пелены тумана в окуляре подзорной трубы четко обозначился каменистый утес. Лицо командира озарилось улыбкой.

— Слава Богу, это же Мюстон! Иван Антонович, взгляните, — он передал подзорную трубу Куприянову. — Приводитесь к ветру, вход в пролив правее, два румба по компасу.

Спустя полчаса туман рассеялся, и прямо по носу показался обрывистый мыс. Слева от него на прибрежных скалах чернели останки разбитого купеческого брига. Едва корабли успели войти в пролив, как вслед им ураганный ветер обрушился на остров. К вечеру следующего дня шторм несколько стих, и корабли перешли на рейд порта Дервент. Наконец-то матросы вдоволь напились свежей береговой воды. Помимо обычного ремонта и пополнения запасов воды и провизии, начали заготовку дров и угля. На берег съехала команда матросов с мичманами Домашенко и Путятиным и направилась вверх по реке.

Прошло три дня, и как-то вечером на шлюпке из порта местный матрос доставил записку от губернатора. Тот сообщал, что береговая команда взбунтовалась, просил принять меры.

Лазарев сначала опешил. Много неожиданных докладов слыхал и донесений получал, всякое случалось, но такое как снег на голову. Но понемногу стал догадываться. В последнее время в кают-компании офицеры сквозь зубы нет-нет да и сетовали на Кадьяна. Зуботычины, издевки над матросами осуждали. Лазарев крикнул вестового, вызвал Анненкова и Завалишина, зашагал по каюте.

Инструкции предписывают ему немедленно пресекать жесточайшим образом все возмущения, а зачинщиков судить военным судом. С другой стороны, он, пожалуй, тоже виноват, не замечал своеволия Кадьяна, давал ему поблажку, смотрел сквозь пальцы на обращение с матросами, а тот признавал в основном мордобой. Эка ему навязался этот Кадьян. Но и его по головке не погладят. За сокрытие бунтовщиков командира ждет суровая кара.

Плотно притворив дверь, объяснил офицерам:

— Вы, Дмитрий Иринархович и Михайло Дмитриевич, с матросами общаетесь более других. Прошу вас немедля съехать на берег, употребить все свое влияние и утихомирить бунтовщиков, а зачинщиков изъять и тот же час на корабль доставить.

Позвал Егора Киселева, поманил пальцем:

— Матросы на баке о чем толкуют?

Вестовой переминался с ноги на ногу. Повел головой вбок.

— По-разному, вашбродь. Так что, все господа по делу матроса потчуют, по совести, всякое бывает. — Егор шмыгнул носом. — Токмо их благородие старший офицер частенько прикладывают ручку не за дело, а так, для острастки, наперед, значит. Матросику такое в обиду. Зубов-то во рту наперечет…

Лазарев усмехнулся про себя, отпустил вестового.

Томительно тянулись часы ожидания. Утром на палубу поднялись Завалишин и Путятин. Сдав вахтенному офицеру под арест четырех матросов, они прошли к командиру.

— Вся первопричина, Михаил Петрович, в Кадьяне, да вы про то и сами ведаете. Матросы утихомирились, нынче все в работе, зачинщиков привезли, кроме одного Станкевича Станислава, так и не вернулся из леса. Матросов едва уговорили под слово офицера, что сурово казнить не будут. К тому же они добровольно из лесу пришли, — закончил Завалишин.

Зачинщиков Лазарев, больше для проформы, всех разжаловал в низший разряд. Долго беседовал он с глазу на глаз с Кадьяном. В кают-компанию тот пришел злой, не поднимая глаз на офицеров, молча поужинал и вышел.

Наутро «Крейсер» и «Ладога» снялись с якорей и направились к острову Таити.

В тропики «Крейсер» вступил под полными парусами. Теперь его не обременяла тихоходная «Ладога». Постоянные шквалы с дождем и градом разлучили шлюп с фрегатом, и они продолжали плыть самостоятельно к месту встречи — острову Таити.

После вахты промокший до нитки Нахимов спустился в каюту. Переодевшись, он заглянул к Завалишину. Тот сидел на койке с раскрытой книгой, задумчиво смотрел в оконце, сплошь покрытое сеткой дождя.

— О чем грустишь, Дмитрий? — Нахимов опустился в кресло.

Завалишин отложил книгу.

— Который раз размышляю о неприятном случае в Дервенте…

— Бунтовщиков может оправдать лишь необузданный нрав Кадьяна и его нечистоплотность. А впрочем, — Нахимов устало прикрыл глаза, — корабль подобен весьма сложному механизму, вроде хронометра. Каждый винтик, гвоздик должен быть на месте и строго свой маневр исполнять. В противном случае — погибель. Посему, — Нахимов насмешливо прищурился, — почитаю все средства употребимыми для пользы службы. О том же и Михаил Петрович повседневно толкует.

— Не мыслишь ли ты, что Лазарев во всем прав безоговорочно? Линьками возможно не столь укротить телеса, но и возмутить дух человека.

— Для искусного исполнения маневра матросу надобно поначалу сноровисто с парусами управляться. Михаил Петрович прав, что леность и нерадивость одного матроса могут служить причиной погибели сотен людей. Суть, чтобы наказание было справедливо и в меру проступка.

— Прежде надобно все толково пояснить матросу… — Завалишин не успел закончить, как от сильного толчка свалился на палубу, а Нахимов еле удержался в кресле.

Фрегат на большой скорости под всеми парусами вдруг остановился словно вкопанный, затрясся.

В считанные мгновения вся команда выбежала на верхнюю палубу.

— Бросай лот! Слева магерман и грота-булинь отдать. Реи разбрасопить! — четко командовал Анненков, поглядывая на стоявшего рядом, в одной рубашке, командира. Фрегат нехотя, медленно увалился.

— Боцман, смерить воду в льяло! Осмотреть форпик и форштевень! — командовал Лазарев и глянул за борт. Сквозь толщу воды смутно виднелась узкая белая полоска, уходившая под корму.

— Лот проносит справа! Лот проносит слева! — кричали лотовые с бака.

— Приводитесь к ветру, ложитесь на заданный румб. — Командир внимательно рассматривал в подзорную трубу горизонт. Невольно вспомнились острова Суворова, открытые десять лет назад в этих же акваториях, ближе к экватору на несколько градусов. Там они покоились на выступающих из воды коралловых рифах, их окружали большие лагуны, часто скрытые под водой…

Из люка показалась сияющая физиономия боцмана Рахмета:

— Воды в льяле не прибывает, ваше высокоблагородие!

В дальних плаваниях экипаж борется со стихией при шторме, живет спокойно и ладно, когда океан дремлет. Но бывают и в хорошую погоду, хотя и редко, грустные события.

В Кронштадте штаб-доктор флота забраковал матроса Сергея Малахова. Тот буквально на коленях со слезами уговорил доктора не списывать его. Он успел обзавестись семьей, а поход сокращал срок службы. Часть матросов за два-три года накапливали деньги, особенно непьющие, им казна выплачивала стоимость ежедневной чарки. Непьющий Малахов был отличным матросом, смышленым, исполнительным. «Золото, а не человек», по оценке Завалишина. Зная, что он не совсем здоров, товарищи оберегали его, помогали в работе, на вахте. От судьбы не уйдешь. С выходом из Дервента он вдруг сильно захворал и вскоре скончался.

Уход из жизни человека особенно остро ощущается в море. На корабле, где поневоле и по совести «один за всех и все за одного», экипаж един в печали и горе. Обычно тело скончавшегося матроса зашивали в его же парусиновую койку. Лазарев распорядился изготовить добротный деревянный гроб, как для похорон офицера.

Описал печальную церемонию Дмитрий Завалишин: «Капитан и все офицеры присутствовали при отпевании. Когда крышка была заколочена и обручи были надеты, гроб вынесли наверх и поставили на наклонную плоскость, приподняв которую за верхний конец гроб при возгласе: «Вечная память!» — плавно спустился в океан, и так как находящаяся в нем пустота не вдруг наполнилась проникавшею в нее водою, то гроб, имея в ногах чугунный балласт и ставши стоймя, только медленно погружался в воду — и потому виден был долго. Между тем все время, пока он не исчез под водою, музыка играла похоронный марш, и люди, стоя на корме, заливались слезами и кричали: «Прощай, Малахов, прощай, брат! Вечная тебе память!»

Неделю спустя «Крейсер» бросил якорь в огромной лагуне Матавайского рейда, самой удобной гавани Таити. Молодой правитель острова, сын Помаре, хорошо помнил Лазарева по прежнему визиту на «Мирном». Отставшая «Ладога» вскоре бросила якорь неподалеку от «Крейсера». С фрегата на шлюп начали перегружать товары и запасы. После Таити «Ладога» уходила к берегам Камчатки, а «Крейсер» продолжал плавание в Русскую Америку.

Лазарев попросил таитян помочь в ремонте, заготовке провизии и воды.

С удивлением смотрел Завалишин, как проворно карабкались они по мачтам и вантам, поправляли такелаж и рангоут под руководством матросов.

— И заметьте, господа, — говорил за чаем в кают-компании Завалишин, — при полном доверии нашем к туземцам и отсутствии предосторожности нет ни одного случая покушения на кражу, хотя бездна мелких вещей вокруг на палубе. — Он оглядел всех за столом. — Иноземные же мореплаватели о другом толкуют, будто воровством они промышляют…

Помощь радушных островитян сократила стоянку, а когда пришло время расставаться, многие из них не хотели покидать палубу корабля. На память их одарили разными поделками.

Непосредственность таитян тронула Андрея Лазарева.

«Вместо радости, которую мы привыкли видеть на их лицах, слезы горести лились из глаз; они ничего не хотели принимать от нас, и я думал, что они мною недовольны, — записал он, — почему приказал щедро увеличить подарки, но увидел противоположное: их плач происходил не от алчности к сокровищам, а от сожаления, что расстаются с товарищами, кои убедительно просили взять их с собой в Россию».

Корабли взяли курс на север и у параллели острова Суворова легли в дрейф.

На борт «Крейсера» поднялся Андрей, проститься с братом и забрать почту для отправки в Петербург. Командир фрегата заканчивал рапорт в Адмиралтейств-коллегию. О случившемся бунте ни слова, а только несколько строчек, для проформы, о беглеце матросе.

«Из порта Дервент отлучился матрос 1 статьи Станислав Станкевич, в партии, посылаемой ежедневно для рубки дров… матрос сей заблудился в лесу, умер, быть может, с голоду, ибо таковые примеры бывали здесь уже нередко».

С рапортом Лазарев отослал представление на присвоение звания лейтенанта Завалишину.

«Я при сем случае долгом поставлю представить на вид Адмиралтейств-коллегии отличное его усердие в исполнении всех даваемых ему поручений».

На рассвете следующего дня корабли обменялись прощальными салютами, «Крейсер» и «Ладога» подняли сигналы с пожеланием счастливого плавания. Спустя три-четыре часа полуденное марево растворило в своей пелене белокрылые паруса, разлучая корабли.

Свыше четырех тысяч миль покрыл «Крейсер» за месяц с небольшим. Фрегату повезло. Попутные ветры и довольно спокойный для этого времени океан сопровождали его до самой Ситхи.

…Главный правитель Российско-Американской компании капитан-лейтенант Матвей Муравьев приказал на днях подготовить крепостные орудия для отражения неприятеля. Вторую неделю город и крепость жили беспокойно. Из форта Росс, от его первого помощника Кирилла Хлебникова, пришло сообщение — английским и американским промышленникам пришелся не по нраву запрет охоты в водах, прилегающих к Русской Америке. Они начали действовать испытанным способом — огнем корабельных пушек старались припугнуть русских.

Сегодня вечером, во второй день сентября, далеко от входа в бухту показался военный трехмачтовый корабль. Странно маневрируя, он сначала направился в бухту, а затем повернул на обратный галс и бросил якорь. Муравьев послал шлюпку с офицером узнать цель прихода корабля. В темноте вернулась она с хорошей вестью — прибыл русский корабль-фрегат «Крейсер» — под командой капитана 2-го ранга Лазарева…

Залпы взаимных салютов разорвали утреннюю тишину Новоархангельского рейда. «Крейсеру» ответила крепость и шлюп «Аполлон» на рейде.

Первым на борт поднялся секретарь главного правителя Русской Америки:

— Матвей Иванович вас приветствует от всей души и приглашает на завтрак.

Следом подошла шлюпка «Аполлона» почему-то с лейтенантом Степаном Хрущевым. «Где же Тулубьев?» Недобрые предчувствия не обманули Лазарева.

— В последний день марта прошлого года, в океане, на переходе в Австралию внезапно скончался Иринарх Степанович. Там мы его и похоронили с почестями, — рассказал Хрущев. — Волей-неволей мне пришлось вступить в командование.

Лазарев молча перекрестился. Вынул штоф, помянули покойного товарища. Вместе с Хрущевым на шлюпке отправились на пристань.

Матвей Муравьев и Лазарев обнялись на берегу тоже как старые знакомые по Кронштадту. За завтраком обменивались новостями, вспоминали былое.

Прочитав инструкцию из Петербурга, Муравьев озабоченно проговорил:

— Видимо, Михаил Петрович, месяц-другой охранение у северо-западных берегов понадобится, а далее фрегату, да и прочим судам сподобнее всего в зимнее время в Калифорнию перейти.

Лазарев вопросительно вскинул брови.

— Нынче неурожай на Ситхе, запасов пшеницы нет вовсе, кормиться будет нечем.

Разгружая фрегат, матросы то и дело шарахались. Из-под мешков и тюков выскакивали одна за другой огромные крысы. Они шныряли стаями из трюма в трюм. Лазарев давно задумал с ними разделаться. Бывали случаи, когда голодные крысы прогрызали переборки судов, разрушали обшивку.

На берег свезли все до нитки. Выгрузили даже каменный балласт из трюмов. Все отверстия на корабле наглухо забили, а в трюмах разожгли уголь в котлах, закрытых капустными листьями. Больше недели окуривали ядовитым дымом корабль.

Команда жила на берегу, матросы очищали от камней землю на одном из островов под огород. Помогали местным жителям. Офицеры разместились по квартирам у служащих компании. Завалишин поселился у правителя конторы компании в Новоархангельске Кирилла Хлебникова. Он только что вернулся из Калифорнии. Вечера были свободны. Завалишин заслушивался рассказами словоохотливого хозяина.

Двадцать лет назад в поисках неизведанного пришел он из далекого Кунгура на берега Тихого океана. С тех пор служит в компании. Странствует, путешествует, испытал немало. Не раз попадал в кораблекрушения. Едва уцелел на Камчатке, где на камнях разбился бриг «Ситха», а его выбросило на берег. Остался в одном белье, но не унывал, даже стишки сочинил:

Смеялись оба: и хозяин, и постоялец.

Когда Хлебников упоминал о бывшем правителе компании Баранове, глаза его загорались:

— Ежели славят отважного Ермака и Шелихова, то Баранов стоит, конечно, не ниже их, ибо, — Хлебников торжествующе поднял палец, — удержал и упрочил владения, просветил и образовал народ, сделал дальнейшие и важные заселения, о коих и не помышлял. Орел был по полету, множество дел свершил, а мог бы и более гораздо, ежели бы не проходимец Шеффер. Какие планы строил! Мечтал на юг продвинуться, на Курилы, Сахалин с одного боку. Из Калифорнии на остров Шарлотты и Гаваи — с другого. Весь Великий океан в российские владения обрести. Однако Петербург отмалчивался, война с супостатом помешала. — Хозяин помолчал. — Да и подмога вашего капитана в ту пору нужна была. — И он рассказал о стычке Баранова с Лазаревым…

Тем временем закончили окуривание фрегата, открыли люки и неделю проветривали палубы и трюмы. Корзинами свозили на берег дохлых крыс. Постепенно перевезли на корабль имущество, и начала переселяться команда. Лазарев переселился одним из первых. Вечером в дверь его каюты раздался тревожный стук. На пороге появился взволнованный Завалишин:

— Команда, Михаил Петрович, вновь бунтует. На корабль нынче матросы возвращаться не желают, опять Кадьяна требуют убрать.

Лазарев молча встал, застегнул сюртук.

— Распорядитесь, Дмитрий Иринархович, немедля катер к трапу.

Многое передумал он, пока катер шел к берегу, то и дело вздымаясь на гребнях крутых волн. Кадьяна он и сам терпеть ныне не может, склочник и интриган, кроме всего, оказался. Однако «смутьянов» более сотни, почти вся команда. В случае огласки всем грозит острог, каторга, плети, если не более. Дело надо как-то замять, не давать законного хода.

Настороженным гулом встретила офицеров толпа матросов на берегу. Впереди стояли два усатых старослужащих.

— Ваше высокоблагородие! Будь что будет, а ежели Кадьяна с «Крейсера» не уберете, нога наша на палубу не ступит.

Непривычно Лазареву выслушивать ультиматумы, но он-то знал, где правда.

— Вот что, братцы, — матросы затихли, — что было, то прошло. Кадьян нынче болен и с корабля списывается.

Команда одобрительно загалдела.

— А теперь, — сказал Лазарев, нахмурясь, — все на корабль! Да, чур, все, что было — быльем должно порасти, о том нигде не болтать!

В тот же день с глазу на глаз он дал ясно понять Кадьяну, что его служба на «Крейсере» дальше невозможна. По его настоятельному «совету» Кадьян подал рапорт с просьбой списать его с фрегата по болезни.

Вскоре пришел из Петропавловска шлюп «Ладога».

Михаил сразу же договорился с братом. На «Ладогу» переходит Кадьян, а вместо него на «Крейсер» — толковый лейтенант Дмитрий Никольский, старший на шлюпе. В очередном донесении Лазарев-второй сообщил между прочим начальству о том, что «воспоследовала небольшая перемена: лейтенант Кадьян, служивший на вверенном мне фрегате, по причине расстроенного его здоровья, над коим суровый в Ситхе климат мог бы возыметь еще худшие последствия, переписан мною на шлюп «Ладога», вместо него поступил на фрегат с оного лейтенант Никольский». Вот первые и последние официальные следы недавнего брожения. Спустя пять лет судьба опять сведет Кадьяна с Лазаревым в чем-то сходной ситуации…

Командир шлюпа доставил конфиденциальное указание Лазареву об отмене всех мер по пресечению плавания американских судов вблизи берегов Русской Америки.

Ознакомив Муравьева с указанием из Петербурга, Лазарев нахмурился:

— Сия инструкция противоречит тому, что я имел ранее от министра. Видать, курс нашей политики меняется на противоположный.

Муравьев, как всегда, пригласил Лазарева отобедать и за столом продолжал разговор:

— История эта, Михаил Петрович, давняя. Прежде наши влиятельные акционеры — Румянцев, Мордвинов, Пестель — привлекали государя в компанию и вели энергично дело к защите ее интересов от покушений американцев. Военные суда для поддержания порядка направляли, подобно вашим.

— Так что же изменило такое направление политики?

Муравьев загадочно рассмеялся:

— Политику, милейший Михаил Петрович, проводят персоны. Нынче управляет всеми иностранными делами Карл Нессельроде[72], слыхали?

Лазарев кивнул головой, а Муравьев, не скрывая недовольства, продолжал откровенничать:

— Сей, пардон, карлик в буквальном смысле, иноземец по рождению и происхождению весьма ловко и споро при дворе карьеру спроворил. Выгодно женился на дочери министра финансов. Государя обворожил, а между тем истинные интересы России ему по борту. Американцы настырные, а ему же неохота с ними копья ломать. К чему нервы трепать?

Раньше в Петербурге Лазарев иногда краем уха слышал о разных новостях политики в Министерстве иностранных дел. Служба военного моряка всегда так или иначе связана с заграницей. Рассказывали ему о статс-секретаре, греке Иоанне Каподистрия[73], его соперничестве с Нессельроде и отставке.

Впервые Лазарев заглянул в узенькую щелочку кухни, где вершились дела Российско-Американской компании, и ему стало не по себе…

Царское правительство сделало первый, едва заметный шаг назад, уступая напористым американским дипломатам…

Корабли готовились к переходу и через неделю отправились в Калифорнию. Неприветливо встретил моряков осенний океан. К вечеру разыгрался шторм. Ночью ветер достиг ураганной силы. Паруса трещали и лопались под его напором. Гигантские волны закрывали огни фальшфейера «Ладоги», которые скоро исчезли в кромешной тьме. Целую неделю не утихал шторм.

После полудня «Крейсер», сильно накренившись, нес полные паруса. На вахту заступил Завалишин, а через полчаса к нему подошел Нахимов.

— Соскучился по доброму ветру, — улыбаясь, проговорил он. Закинул голову, придирчиво осмотрел паруса, снасти.

— Барометр нынче упал довольно, быть буре. — Завалишин только что записал метеорологические наблюдения.

Прохаживаясь на шканцах, они делились впечатлениями о стоянке в Новоархангельске.

— Человек за бортом! — донесся вдруг громкий крик с бака.

— Право руль на борт! Справа грота-булинь отдать! — скомандовал Завалишин.

За борт полетели буйки, Завалишин бросил небольшую лестницу. «Крейсер» пробежал два-три кабельтова, теряя ход, приводился к ветру. Штормовые волны сильно раскачивали его.

Не теряя ни минуты, Завалишин послал в шлюпку на левый борт первых попавшихся шесть матросов.

— Павел Степанович! — Завалишин понимал, что он не вправе приказывать, на баке для этой цели подвахтенный мичман, а Нахимов здесь случайно. — Отправляйся с ними!

Спустя мгновение Нахимов был в шлюпке. Спускать ее на такой качке бессмысленно, разобьет в щепки. Матросы схватили топоры. Улучив момент, когда фрегат наклонился, едва не черпнув бортом, Нахимов скомандовал:

— Руби тали!

Шлюпка полетела вниз и с ходу отвалила от борта. Матрос на салинге красным флагом отмахивал в сторону кормы, где едва-едва виднелась голова упавшего за борт.

— Стало быть, — докладывал боцман Лазареву, — канонир Давыдка Егоров на левых фор-русленях юнферс раскручивал, видать, волной сшибло, а может, поскользнулся.

Тем временем шлюпка, скрываясь за огромными волнами, еле виднелась. Лазарев неотрывно всматривался за корму в бушующий океан, временами вскидывал голову вверх. Два матроса и унтер-офицера на раскачивающихся салингах до боли в глазах следили за горизонтом. Прошел час, другой. Шлюпка давно исчезла в гребнях волн. Сумеречная мгла исподволь опускалась над бушующим океаном.

— Шлюпка по корме! — наконец закричал от радости унтер-офицер на грот-салинге. Егорова в шлюпке не было.

Гигантские волны зыби и крепкий порывистый ветер сильно раскачивали фрегат. Сквозь плотно прикрытые порты орудий заливалась вода на батарейную палубу. Подойти на такой волне к борту — значит наверняка погубить не только шлюпку, но и гребцов. Лазарев приказал спустить за борт матросские койки, чтобы смягчить удар, и выбросить матросам концы, на случай если шлюпка разобьется. Заложили тали и, выждав мгновение, когда фрегат начал наклоняться в сторону шлюпки, быстро их выбрали. Едва успели поднять шлюпку вровень с палубой, набежавшая волна ударила ее о борт и разнесла в щепки. Матросы успели схватиться за концы, и их вытянули на палубу. Огорченные, насквозь промокшие, стояли они, поеживаясь, перед командиром. Нахимов виновато развел руками. Но взволнованный Лазарев положил ему руку на плечо.

— Молодцы, братцы, ради жизни товарища себя не пожалели, токмо русачки способны на такое!

По приходе в Сан-Франциско он отметил благородство и мужество своих подчиненных и сообщил в Адмиралтейств-коллегию: «Сию готовность г. Нахимова при спасении человека жертвовать собою я долгом почитаю представить на благорассмотрение г.г. членов государственной Адмиралтейств-коллегии и льщу себя надеждою, что такой подвиг не найдется недостойным внимания правосудного моего начальства».

На Сан-Францисском рейде «Крейсер» стал на якорь рядом с «Аполлоном» и торговыми судами Русской компании.

Притомленные нелегким переходом из Ситхи, вышли на шканцы офицеры. Несмотря на позднюю осень, теплый береговой ветер приятно ласкал лицо.

С некоторым волнением всматривался Лазарев в живописные берега обширного залива.

Девять лет назад покинул он эту бухту…

К борту подошла шлюпка с «Аполлона». По-приятельски встретил Хрущева командир. В кают-компании, за чаем, делились новостями.

— Нынче в Калифорнии перемен немало, инсургенты верх одержали. Там нынче правителем бывший комендант Сан-Франциско Луис Аруэлло. Видимо, Мексика бесповоротно от королевства Испанского отпала[74].

Лазарев вдруг вспомнил сестру коменданта, стройную женщину в черном, нареченную Резанова.

— А что, все семейство коменданта отсюда уехало?

— Наверное, — ответил Хрущев, — но точно сказать не могу. Знаю только, что они в Монтерее. А ты знавал их, Михаил Петрович?

— Накоротке несколько раз встречались, десяток лет назад, — задумчиво ответил Лазарев, а Хрущев, так и не поняв, проговорил:

— Власти здесь, в президии Святого Франциска, переменяются теперь весьма часто, солдаты без жалованья который месяц…

Спустя несколько часов на рейд пришла «Ладога».

Лазарев с братом нанесли визит коменданту. Многое здесь изменилось. Полуразвалившиеся каменные сараи окружали небольшую площадь крепости. Часовые в ободранной одежде молча, равнодушным взглядом провожали прибывших офицеров.

Новый комендант Аризио после обмена любезностями и краткой беседы предложил отдохнуть офицерам, посетить миссию Святого Франциска, а лошадей для прогулки он обеспечит.

— Пожалуй, — согласился Лазарев и вдруг спросил: — Как поживает семейство дона Аруэлло?

Комендант оживился:

— Вы знали старого коменданта? Они давно переехали в Санта-Барбару. Его сын дон Луис нынче стал правителем Калифорнии, живет в Монтерее.

— А его дочь?

У коменданта сверкнули глаза.

— Так вы знакомы с Кончитой?

— Мельком, десять лет тому назад.

— О, она живет с родителями. У нее добрая душа и отзывчивое сердце на чужие страдания. Все такая же красавица, но отвергает всех кавалеров. До сих пор ждет своего нареченного из России. И не верит никаким слухам…

Лазарев задумался, помолчал, а потом вспомнил свой визит к монахам с Унковским, и захотелось посмотреть, что там изменилось.

Вместе с братом, Завалишиным и еще тремя офицерами на лошадях направились они за семь верст к святым отцам.

За эти годы монастырь разросся. Над внушительными каменными стенами поднимались купола новой церкви. Однако нравы в миссии остались прежние. Прихожан в монастырь поставляли прежним порядком солдаты. Кочующих индейцев попросту отлавливали арканами и приводили сюда. Жили они семьями в таких же каменных хлевах, разделенных на маленькие стойла, как и раньше, без потолка и пола. Завалишину все было в диковинку, он, не стесняясь, возмутился:

— В России у доброго хозяина скот в лучшем состоянии живет.

Подневольно, без какого-либо объяснения догматов религии, не обучив языку, приводили индейцев в католическую веру. Святые отцы взяли за правило строгое обхождение с обращенными в новую веру. Богослужения подкреплялись зачастую солдатскими пинками и ударами.

Андрей Лазарев не оставил без внимания нравы монастырской братии.

«…в остальное время без отдыха и очереди обрабатывая земли, удовлетворяют корыстолюбие их наставников, кои, утучнив леностью тело свое и насытив алчность, через несколько лет под предлогом болезней удаляются с пиастрами…»

Этот год в Калифорнии выдался неурожайным. Пшеницу пришлось скупать верст за тридцать — сорок в округе и доставлять на лошадях по узким тропинкам. Зерно перемалывали на ручных жерновах. С их помощью заготовили муку для всех кораблей.

Через две недели на «Крейсере» побывал правитель новоархангельской конторы Кирилл Хлебников. Он только что прибыл с оказией из Новоархангельска договориться с правителем Калифорнии о добыче бобовых в здешних местах. За десяток лет местные порядки он изучил досконально. В кают-компании слушали, не перебивая, его рассказ о прошлом и нынешнем состоянии Калифорнии.

— Почитай, десяток лет с лишком, на моей памяти, инсургенты мексиканские с испанским королем противоборствовали, покуда верх одержали.

— А что же американцы, чью сторону держали? — с любопытством спросил Завалишин.

— Поглядывали на сие, вроде бы ни при чем, дело не наше, — Хлебников ухмыльнулся, — однако себе на уме. Калифорния-то кусок лакомый, с испанскою короною за нее тягаться несподручно…

Хлебников вникал не только в торговые дела соседей, но и прекрасно знал внутренние дела на Американском континенте.

— Ежели бы нам, россиянам, в союз с Калифорнией вступить, благо соседи мы, рядом, — высказался Завалишин.

Эта мысль неоднократно возникала у него впоследствии. Он коротко сошелся с правителем Калифорнии, другими испанцами, горячо убеждал их вступить в союзные отношения с Россией…

Как-то вечером, в конце декабря, он постучался в каюту командира…

Полтора месяца прошло с той поры, когда «Ладога» доставила из Петропавловска ошеломляющее для всех офицеров известие: по высочайшему повелению мичману Дмитрию Завалишину предписывалось ближайшей оказией отправиться в Петербург для личной аудиенции к царю.

Больше других изумился и огорчился Нахимов:

— Как же так, брат? От сотоварища, соседа по каюте утаил…

Смущенный Завалишин, как мог, объяснил, что это его заветное, пошутил:

— А вдруг в кандалы бы тебя заковали?

Только с ним и с Лазаревым поделился Дмитрий сокровенными мыслями, изложенными в письме к царю.

Через две недели в Кронштадт отправлялись «Аполлон» и «Ладога», и ему надо было решить, как ехать в Петербург — морем или через Сибирь.

Лазарев настоятельно советовал ехать сушей. Шлюпы-то возвращались уже знакомым маршрутом.

— Вам, Дмитрий Иринархович, редкий случай выпадает ознакомиться с такой малоизученной, но важной для России стороной. Ничем вы не обременены в пути, лучшей возможности для путешествия не сыщешь, а кроме прочего, — командир лукаво улыбнулся, — прежде времени с вами расставаться огорчительно.

Действительно, Завалишин отменно исполнял корабельную должность, а главное, хорошо владел латинским и испанским языками, что немало значило в постоянных сношениях с францисканскими монахами и миссией в Калифорнии…

Прошли рождественские праздники, наступил новый, 1824 год. «Ладога» и «Аполлон» уходили в Россию. Накануне Лазарев пригласил к обеду офицеров шлюпа. Оживленно обменивались в кают-компании впечатлениями о Ситхе, Русской Америке, Калифорнии. Завалишин оказался за столом между Михаилом Кюхельбекером и Федором Вишневским. Сидевший напротив Нахимов пошутил:

— Тебя, Митя, враз атаковали «Аполлон» и «Ладога».

Разговор зашел о гостеприимстве испанцев. Моряки часто общались с ними. Раз в неделю Лазарев отправлял на берег часть команды с оркестром. Устраивались танцы, матросы лихо отплясывали с местными девушками.

— И представьте, господа, — заметил Кюхельбекер, — ни одной стычки на берегу, а все потому, что капитан Лазарев строжайше запретил потребление спиртного…

— Да и сами испанцы миролюбивы, чего не скажешь об американских пронырах, — ответил Завалишин, и разговор незаметно перешел на другую тему.

Все сошлись на том, что недостаточная помощь правительства русским промышленникам в Америке и политика заигрывания с Соединенными Штатами усугубляют их положение. Более того, американские дельцы возбуждают против них местные племена. Хрущев рассказал, что в прошлом году капитан американского брига «Чатам Стрейт» продавал здешним индейцам ружья по самой дешевой цене, а порох раздавал почти даром, призывая нападать на русские поселения. Но индейцы продолжали дружелюбно относиться к русским.

Кюхельбекер, будучи с матросами на разных работах, встречался с индейцами, жившими в окрестных местах. Поначалу они недоверчиво и даже враждебно встречали их, зная по опыту нравы белых людей — американцев, англичан, испанцев.

— Но сии дикие весьма доверчивы и скоро поняли, что дурного не совершаем, вскорости стали мы для них желанными гостями.

Завалишин согласился.

— Ежели ласково обходиться с ними и детям ихним ничтожные подарки делать, то без притворства любовь и расположение проявляют и помогают во всем бескорыстно.

Утром 12 января «Ладога» и «Аполлон» поставили все паруса. Прогремел прощальный салют, и, окутанные клубами порохового дыма, корабли ушли.

Вскоре следом за ними, загрузившись пшеницей, ушел в Ситху «Крейсер». Лазарев рассчитывал прийти в Новоархангельск через две недели, но океан внес свои поправки. Больше месяца трижды встречные жестокие штормы трепали «Крейсер», противные ветры гнали на юг.

Приходу фрегата были рады все, и промышленники, и население. Одно присутствие «Крейсера» служило порукой от любых нападений.

Больше всех обрадовался приходу «Крейсера» Муравьев, так как он привез на долгую зиму пшеницу и овощи для людей.

Лазарев принялся снаряжать суда для дальних вояжей, наставлял молодых, неопытных капитанов судов. Помимо охраны мирного промысла суда компании без опаски направлялись по всему побережью от Кадьяка до форта Росс.

А причины для беспокойства появились. В прошлом году Муравьев получил из форта Росс известие, что американский конгресс основал первую колонию на западном побережье при устье реки Колумбия. Специальный комитет рекомендовал это конгрессу в январе 1821 года.

Как-то у Муравьева обедал Лазарев вместе с новым старшим офицером Никольским и Завалишиным. Правитель рассказал, как было дело.

— Что ж доносит сия комиссия? — спросил Лазарев.

— Вы не поверите, Михаил Петрович, насколько нагло сей комитет присваивает себе право на обладание обширной частью северо-западного берега Америки, лживо отвергая участие России в открытиях, промыслах и торговле.

Муравьев принес из соседней комнаты шкатулку.

Прочитав донесение, Лазарев покачал головой, передал бумагу Завалишину.

— Нелестно, с небрежением толкуют о правах, нам принадлежащих, будто на сих берегах мы нынче и не обретаемся.

— Позвольте, Михаил Петрович, — пробежав бумагу глазами, Завалишин повернулся к Лазареву. — Американцы неосновательно весьма судят о России. Мне о сем Василий Михайлович Головнин сказывал еще в Петербурге, перед отплытием.

Помолчав, Лазарев заключил:

— Видимо, Матвей Иванович, в грядущем правителям, да и промышленным людям компании отстаивать судьбу земель здешних предстоит…

В середине мая, исполняя обязанности штурмана на компанейском бриге «Волга», покинул Ситху Завалишин и отправился в Охотск. Оттуда путь его лежал через Сибирь, в Петербург. Офицеры и матросы тепло проводили его, а Лазарев отправил с этой же оказией рапорт начальнику Морского штаба. «Пользуясь сим случаем, я обязанностью себе поставляю рекомендовать г. Завалишина, как весьма исполнительного и ревностного к службе офицера, и с сим вместе довести до сведения… что в продолжение двухлетнего его служения под моим начальством он как благородным поведением своим, так и усердным исполнением всех возложенных на него обязанностей приобрел право на совершенную мою признательность».

В корабельных заботах промелькнуло короткое ситхинское лето. Августовским утром на рейде прогремели залпы салюта — из Кронштадта на смену фрегату прибыл шлюп «Предприятие» под командой О. Е. Коцебу. Он доставил Лазареву предписание возвратиться в Россию.

Берега бухты сплошь усеяли жители. И стар и млад. Покидал Ситху, уходил в далекий Кронштадт очередной корабль. Навсегда расставался с этими берегами Лазарев и его экипаж. Одному лейтенанту Ивану Куприянову суждено будет через десяток лет вернуться в Новоархангельск главным правителем компании…

Утром 16 октября Лазарев тепло простился с Муравьевым. Когда правитель спустился в шлюпку, раздалась команда:

— Выстрел завалить! Трап поднять! Крепить по-походному!

Крепкий ветер не заставил долго ждать. Сопровождаемый прощальными залпами крепостных орудий, фрегат под полными парусами направился к выходу из залива.

Едва успели миновать многочисленные острова, задул сильный южный ветер, начался шторм, и фрегат, беспрестанно меняя галсы, две недели лавировал неподалеку от Ситхинского залива. Потому путь до Сан-Франциско занял больше месяца.

Пополнив запасы, фрегат в конце декабря вышел в океан. На шканцы поднялись офицеры, шкафут заполнили матросы, свободные от вахты. Вдали за кормой, постепенно удаляясь, едва чернела в утреннем мареве полоска отвесного берега форта Росс. Оторвавшись от подзорной трубы, Лазарев задумчиво произнес:

— Огорчительно для России, ежели земли сии, обильно политые потом сыновей ее, в удел останутся другим…

Вечером «Крейсер» миновал траверз Монтерея. Неподалеку от него, в маленькой Санта-Барбаре верила и ждала встречи со своим суженым Консепсион де Аруэлло. В таком ожидании пройдет ее жизнь еще четверть века. И лишь потом уединится Кончита в монастыре, где тихо скончается через шесть лет…

В середине января фрегат прошел экватор, направляясь к мысу Горн. Здесь рассчитывали использовать благоприятные западные ветры, обычно господствующие в южных широтах океана. Но опять не повезло. Моряков встретил редкий в этих местах противный восточный ветер, временами переходящий в штиль.

Наконец ветер переменился. «Крейсер» вышел в Атлантику и через три месяца беспрерывного плавания зашел в Рио-де-Жанейро. Здесь пришлось задержаться, заболели десять матросов. Никакими статьями не положено тратить казенные деньги на лечение, но Лазарев снял для них на берегу особняк, окруженный садом. Уже через десять дней матросы выздоровели и перебрались на фрегат.

Пошел третий год разлуки с родной стороной. Излишне говорить о тяге к отчим местам после долгого расставания.

Еще Державин подметил: «Отечества и дым нам сладок и приятен».

Когда «Крейсер» вышел на просторы Балтики, развеселились моряки. Засвистели боцманские дудки, Лазарев объявил аврал.

Каждый командир по-своему заканчивает поход. Одни расслабляются сами и предоставляют команде пребывать в благодушии. Другие держатся до конца и команду держат в кулаке, а кораблю внимания уделяют мало, наводят лишь внешний лоск. В правилах Лазарева было приводить корабль при возвращении из плавания в образцовый порядок и быть готовым хоть немедля идти в море, а ежели понадобится, то и в бой. Все палубы, кубрики и трюмы Лазарев проверил и остался доволен фрегатом. Всюду офицеры и матросы с огоньком драили, скоблили, мыли родной корабль, подновляли краску, ремонтировали рангоут и такелаж. Пожалуй, впервые, в отличие от плавания на других кораблях, команда «Крейсера» трудилась с душой и задором. Видимо, офицеры переняли от командира высокую морскую выучку и сноровку, и экипаж это чувствовал.

Никольский, Нахимов, Путятин, Завалишин, Домашенко — такие офицеры, быть может, со временем станут украшением Российского флота… Конечно, не всем по душе его неизменное правило — при исполнении любой работы офицер должен обязательно не только знать, но и уметь выполнить все то, что делает матрос. Поэтому во время учений он посылал мичманов на реи, ставил рядом с матросами…

Главное, что его понимают мыслящие офицеры…

На левом шкафуте Лазарев провел рукой по днищу большой алеутской байдары. Рядом с ней лежали еще две лодки с Алеутских островов. Лазарев приобрел их на свои деньги, как это часто делал и ранее, для коллекции Петербургской модель-каморы…

После трехлетней разлуки Кронштадт радушно встретил мореплавателей. В шканечном журнале «Крейсера» появились последние записи — «в плавании 1084 дня, из них под парусами 457».

На следующий день фрегат посетил начальник Морского штаба.

Вице-адмирал Моллер прошелся всюду, тщательно осмотрел каждый закоулок и пришел в восхищение.

«Я смотрел фрегат, — доносил он в тот же день Александру I, — и нашел его во всех отношениях не только в отличной, но даже необыкновенной превосходной исправности».

«Крейсер» еще стоял на внешнем рейде, а на него уже потянулись друзья, знакомые и просто кронштадтцы, посмотреть на красавец фрегат. Из Морского корпуса привезли специально роту гардемарин — показать пример образцового корабля.

Одним из первых на «Крейсере» появился Андрей. Братья обнялись. Андрей на немой вопрос Михаила пояснил:

— Алешка в гору пошел. Плавал прошлую кампанию с царственными особами на «Эгейтене». Приглянулся, видимо, Николаю Павловичу, тот его перевел в лейб-гвардию, нынче он у него адъютантом.

— Да что ты, — удивился Михаил, а Андрей закончил:

— Обещался отпроситься, быть на днях, тогда все вместе и отпразднуем.

Возвращаясь с Вишневским из конторы порта, Лазарев встретил Федора Матюшкина. Краснея, тот радостно улыбался.

— Почитаю засвидетельствовать свое уважение, господин капитан второго ранга, со счастливым возвращением.

— Равно как и я вам, господин лейтенант, и пожелать счастливого вояжа!

Матюшкин удивленно поднял брови. Лазарев уже знал, что через несколько дней он отправляется в кругосветное плавание в Русскую Америку. Взяв Матюшкина под руку, Лазарев познакомил его с Вишневским и пригласил к себе домой.

Допоздна слушал Федор рассказы умудренного мореплавателя, трижды обогнувшего Землю под парусами, о разных приключениях и неожиданностях при плавании к берегам Аляски.

Неожиданно прервав рассказ, Лазарев вдруг спросил:

— Вы, я знаю, тоже путешествовали два года по северным краям с Врангелем!

Матюшкин помолчал минуту-другую, собираясь с мыслями.

— Было дело, Михаил Петрович. Пришлось путешествовать где на перекладных, где на оленях, где пешком, немного шли и под парусами. Всю Сибирь и Север, вплоть до Чукотки, исколесили. Повидали многое. Кое-что из земель новое обрели. Однако, — Матюшкин огорченно вздохнул, — основу наших замыслов не осуществили. Неведомую большую землю в Ледовитом океане отыскать нам не привелось.

Слушая Матюшкина, Лазарев за много лет впервые заметил, как он возмужал. За какие-то семь-восемь лет из довольно хрупкого и застенчивого выпускника Лицея преобразовался в бывалого моряка.

— Наиглавнейшее же познание приобрел для себя лично, Михаил Петрович, — продолжал Матюшкин, — людей, населяющих Сибирь нашу матушку и северные земли. Людей, подобных Михаилу Михайловичу Сперанскому, только там и встретишь. А простой сибирский народ, казаки? Там все честно и открыто, и глаз, как у нас в Европе, не прячут.

Не приходилось бывать в тех краях Лазареву, и, подливая Матюшкину в остывший чай свой любимый ром, он не останавливал собеседника.

— А возьмите тех же чукчей, что мы, европейцы, знаем об этой прекрасной нации, живущей на краю света, на Чукотке? Мне довелось пожить среди этих людей не один месяц. Они ведь свободно передвигаются по льду и в Америку и в Анадырск, торг ведут немалый мехами, моржовой костью. — Матюшкин, воодушевленный вниманием собеседника, на минуту перевел дыхание. — Народ сей трудолюбив, но и чрезвычайно любит забавы. Всякие состязания происходят среди мужчин по праздникам, обязательны скачки на оленях. Их жены в своих неуклюжих нарядах танцуют проворно и забавно.

Матюшкин закончил, а Лазареву вдруг пришла новая мысль.

— Вижу, что у вас, Федор Федорович, уйма впечатлений о своем вояже. Почему бы все это вам не описать и не поделиться знаниями с обществом?

Матюшкин в задумчивости опустил глаза, раздумывая.

— Для этого время нужно, да и потом, — Матюшкин подыскивал подходящие слова, — не всегда начальство оценивает то, что делают люди бескорыстно, на пользу отечеству. Вряд ли кто-то заметит мою писанину.

Матюшкин, конечно, недоговаривал. Не в его правилах было кого-то винить. Однако у него оставался горьковатый привкус от прошлого путешествия. По существу, они делили поровну все труды, заботы и изыскания с Врангелем. В смелости и инициативе он превосходил подчас его. Но после окончания вояжа все отчеты писал сам Фердинанд, за них он получил орден и внеочередное звание, Матюшкину же почти два года тянули и только сейчас присвоили звание лейтенанта.

Лазарев почувствовал смущение Матюшкина и переменил разговор:

— Позвольте, Федор Федорович, спросить вас о взаимоотношениях с Александром Пушкиным. Ведь вы с ним, я знаю, однокашники. Мне на днях младший брат стихи его принес, мореходцу посвященные, и я успел часть их вызубрить:

Видимо, Пушкин тонко чувствует стихию моря.

Матюшкин просиял.

— Александр был мне близким другом в Лицее. Правда, нынче он в опале. Я с ним не встречался года три. Пущин мне сказывал, что он сослан в Одессу, а недавно переехал к себе в Михайловское.

— За что же такая немилость? — спросил Лазарев, которого прежде не привлекала поэзия, и он не был в курсе литературных новостей.

— Да все за его язык колкий, за эпиграммы, будет случай, почитайте на досуге Александра. Он о многом житейском пишет. Язык бесподобный. Такого поэта Россия прежде не имела.

— А вы знаете, — вдруг вспомнил Лазарев, — мне рассказывала давно моя сестрица, что Гаврила Романович Державин предсказывал Пушкину великое призвание.

— Позвольте спросить, откуда же она знакома была с Державиным?

— Гаврила Романович опекуном был всем нам, Лазаревым, после кончины нашего батюшки.

Матюшкин смутился.

— Простите за вольность, я не знал. — Он помолчал и, чтобы сгладить неловкость, продолжал: — Все же вы не избегайте Пушкина, он страстный певец моря. Прочитайте хотя бы за прошлый год «Мнемозину», как чудесно описывает Александр свои чувства к водной материи. Вот вам лишь небольшая часть, я ее помню:

До полуночи засиделся Матюшкин на Галкиной улице. Спустя неделю шлюп «Кроткий» уносил его в Русскую Америку…

На следующий день на фрегате появился Завалишин. Он получил записку от Лазарева. Решил по старой памяти отстоять вахту. Сменившись, рассказывал в кают-компании свои похождения.

Почти пять месяцев добирался он от Охотска до Петербурга, куда прибыл 6 ноября 1824 года, и прямо с дороги отправился к морскому министру. Траверсе немедленно доложил о нем царю, и лейтенанту назначили прием на следующий день. Но на следующий день в Петербурге произошло сильное наводнение, и аудиенция не состоялась.

Вскоре царь «вспомнил» и назначил специальную комиссию для рассмотрения предложений Завалишина во главе с Аракчеевым. В конце 1824 года ему объявили, что государь находит его идеи несвоевременными… Ныне он состоит лейтенантом в 8-м флотском экипаже, причислен к ученому комитету. Очень близко сошелся в конторе Российско-Американской компании с правителем Кондратием Рылеевым[77]. Хотел перейти туда на службу, но не пускают из Морского штаба.

— Будете в Петербурге, заходите в дом на Мойке, — пригласил всех Завалишин. — Там немало судачат о судьбах Русской Америки.

Прощаясь, Лазарев пообещал:

— Я там бывал не раз и раньше. Непременно зайду, мне ведь много бумаг по линии компании для отчета требуется, вот только управлюсь с делами по вояжу…

Кампания заканчивалась. На Галкиной улице в квартире Михаила встретились три брата:

— Почитай, годков десять — пятнадцать не сходились все вместе, — начал Андрей, когда сели за стол, — все недосуг было. — Посмотрел на среднего брата. — Ты, Мишель, среди нас нынче всюду первый. — Добродушно ухмыльнулся. — В чинах и наградах нас обошел — раз, кругом света трижды плавал…

Михаил махнул рукой, разлил вино.

— А что, и вправду, — поддержал Алексей старшего брата, — пожалуй, ты не только нас обставил. Из россиян никто еще не командирствовал в трех вояжах круг земного шара.

— Ну будет, — перебил их Михаил, — вы також кругом света хаживали. Вот и тост вам — за пять кругосветных путешествий братьев Лазаревых…

Успехи плавания «Крейсера» заслуженно отметили по представлению Лазарева. Весь экипаж получил награды: офицеры — ордена, унтер-офицеры и матросы — уменьшение срока службы на три года и денежные премии. Офицеры поздравили Лазарева с производством в капитаны 1-го ранга. Первую награду — орден Владимира 4-й степени получил Павел Нахимов.

Чиновники из Морского министерства остались верны себе — целый месяц канителили выдачу премий матросам. Лазарев заявил, что, пока матросы не получат положенного, он и офицеры не примут никаких «милостей и наград».

Наконец-то прорезалось Главное правление Российско-Американской компании. В Морском штабе получили его доклад: «Фрегат «Крейсер» после годичного пребывания… в Новоархангельске всегда оказывал услуги к выгодам компании, его покровительством у нас во всех работах руки были развязаны. Экипаж оного своими дружелюбными отношениями с здешними обывателями заслуживает совершенную признательность всех здесь живущих, а в корысти и торговле, я твердо знаю, что никто из экипажа фрегата неприкосновен».

Пошла последняя неделя ноября, столица взволновалась. Из Таганрога поступила нежданная весть, которая взбудоражила многих, — скончался император Александр I. «Все умолкло среди ожиданий, — вспоминал очевидец. — Музыке запретили играть на разводах; театры были закрыты; дамы оделись в траур; в церквах служили панихиды с утра до вечера. В частных обществах, в кругу офицеров, в казармах разносились шепотом слухи и новости, противоречившие одни другим». Слухи о тревожном смятении долетали из Зимнего дворца. Зашуршали в залах и будуарах, зашелестели на лестницах и переходах, зашептались по углам…

По закону, на престол вступал брат Александра — Константин. Ему и начали присягать министры, сенаторы, войска… Его портреты появились в витринах магазинов, на проспектах Петербурга, начали чеканить монету с его профилем, в церквах служили молебны о здоровье Константина.

Однако оказалось, почивший император завещал престол младшему брату, Николаю. Константин же пять лет назад отказался от престола. Но увы, об этом знали единицы. Знали и молчали.

Константину теперь надлежало вновь отказаться, но он был в Варшаве. Началась суматоха. Туда полетели гонцы.

В первых числах декабря Андрей наведался в столицу и вернулся вечером встревоженный:

— Алексей ночью ускакал в Варшаву, по слухам, в Зимнем суета, в министерстве тоже шушукаются. Все присягнули Константину, а он не спешит на царство. Смута какая-то в столице.

Михаил пожал плечами, а брат продолжал:

— Еще встретил на Невском, на углу Мойки, Кюхельбекера. Собирается весной на Ситху от компании плыть. Зашли в кондитерскую, он, мне кажется, не в своей тарелке. Обычно смиренный, стал вдруг проповедовать о равных правах всех сословий. Мне понятно, что он Ивана Кадьяна презирает, однако без намеков, в открытую поносил суровость службы на флоте. Мол, пора бы всем честным офицерам выступить против узурпаторства над матросами.

Михаил усмехнулся:

— Небось и на меня поклеп возводил, знает ведь, что я никому спуску не даю.

— Нет-нет, он про тебя слова дурного не сказал.

— Всякий волен свои мысли высказывать. Лишь бы на пользу делу и не во вред людям они шли. В Кронштадте такого не услышишь, все на виду, как на ладони. — Лазарев, вспомнив о чем-то, продолжал: — Поедем-ка нынче в Петербург. Пора мне закругляться с «Крейсером», да и отвлечься немного от дел. Поехали вместе, поживем у Демута, развеемся.

Заканчивая дела с компанией, он побывал на набережной Мойки в доме у Синего моста. Жил в нем с зимы 1824 года служащий компании Кондратий Рылеев. Днем здесь вершились дела компании, а вечером часто сходились не только моряки, но и армейские офицеры и литераторы.

Спорили о порядках не только в Русской Америке, но в государстве Российском…

Андрей Лазарев был прав. Михаил Кюхельбекер последние недели почти каждый вечер проводил у своего друга Кондрата Рылеева. В кругу единомышленников горячо обсуждали возможность использовать неразбериху у трона, поднять войска и попытаться изменить существующие порядки в государстве.

Лазарев, конечно, об этом не знал. В коридоре он встретил грустного Завалишина.

— Завтра поутру уезжаю в деревню под Казань, ипохондрия одолевает. Отосплюсь на природе. Кланяйтесь Павлу Степановичу. Он мне сказывал, что тоже в отпуск собирается, куда-то на Смоленщину.

— В добрый путь, Дмитрий Иринархович. Нахимов, я точно слышал, собрался в отпуск, следом и я через недельку отправлюсь на Владимирщину…

Так навсегда расходились жизненные дороги двух товарищей по кругосветному плаванию, разных по возрасту, по многим взглядам на бытие, но единых в одном из самых ценных человеческих свойств, которые сблизили их, — искренности и честности…

Георгиевский флаг Наварина

Смена владельцев трона на Руси редко проходила без кровопролития.

Декабрь 1825 года не был исключением.

Плохо ли, хорошо правил четверть века Александр I, но при всем его лицемерии он не выказывал явно, в жесткой форме, своего самовластия. Непокорных карал — без крови, но больно. Например, ссылкой — Пушкина, Сперанского, удалил от двора Сенявина.

Николай расчистил себе путь к трону пушечными залпами. Картечь косила всех подряд: убегающих солдат с незаряженными ружьями, любопытных простолюдинов.

Среди тех, кого расстреливали, было немало морских офицеров и матросов гвардейского флотского экипажа. Экипаж вывели на Сенатскую площадь капитан-лейтенант Николай Бестужев и лейтенант Михаил Кюхельбекер. В рядах восставших войск каждый четвертый был одет в матросский бушлат. Николай тоже рассчитывал на гвардейский экипаж, но он плохо знал моряков…

Собственно, о Николае до 14 декабря мало что слышали. Разве что гвардейские офицеры «его ненавидели за холодную жестокость, за мелочное педантство, за злопамятство».

Так уж повелось на Руси со времен Екатерины: обосновавшись на троне, новые властители старались разными актами укрепить свой авторитет, Николаю тоже позарез были нужны сейчас хотя бы внешне эффектные меры поднятия престижа.

По традиции своих царственных предшественников, император сразу же вернул на службу некоторых известных лиц, например, Сперанского. Возвратил из Михайловского Пушкина. По высочайшему повелению барон Дибич сообщал: «…г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря…»

Среди этих немногих внезапно оказался опальный вице-адмирал Дмитрий Сенявин. Десяток с лишним лет томился без дела, перебивался кое-как, нищенствуя, авторитетнейший среди моряков боевой адмирал. На полях приказа о его возвращении царь написал: «Принять прежним старшинством, объявить, что я радуюсь опять видеть во флоте имя, его прославившее». Не без умысла, когда еще невский лед был обагрен людской кровью, Николай приблизил Сенявина к себе, назначив генерал-адъютантом. Но скоро случился конфуз. Сына Сенявина, Николая, взяли под стражу по подозрению к причастности к событиям на Сенатской площади. Его отпустят, не доказав вины, через три месяца по высочайшему повелению, «вменя арест вместо наказания». Видимо, «не было дыма без огня».

Вернувшись на флот, Сенявин весь отдался службе, наверстывая упущенное, а вскоре события вовлекли его в канву хитросплетений внешней политики Николая.

На гравюре в честь подписания Ништадтского мира[79] по повелению Петра выбили слова: «Конец сей войны таким миром получен не чем иным, токмо флотом, ибо землю никаким образом достигнуть было невозможно ради положения места».

Безусловно, прав Евгений Тарле, указав на «колоссальное значение флота в русских триумфах конца петровского царствования». Кто уяснил непреложность петровских заветов, тому сопутствовал успех, и наоборот. С тех пор действенная политика вне пределов России стала немыслима без применения вооруженной руки флота. Особенно когда интересы России устремлялись к морским просторам в далекие края.

…В 1821 году Греция, более трехсот лет стонавшая под турецким игом, восстала против своих поработителей. Возглавил восстание генерал на русской службе Александр Ипсиланти[80], участник Отечественной войны, потерявший руку в сражении под Дрезденом. Бывший адъютант Александра I ждал от императора сочувствия и поддержки, но так и не дождался.

Статс-секретарь, выходец с острова Корфу, Иоанн Каподистрия не мог оставаться равнодушным к участи своих соотечественников. Он, в противовес Нессельроде, внушал Александру I мысль о необходимости военного давления на Порту, чтобы помочь греческим патриотам. Но события во Франции, волнения в Европе развили у Александра болезненную подозрительность. Его больше интересовало единство «Священного союза»[81], чем «национальные чаяния» греков. Свободолюбие греческих повстанцев испугало Александра I, и он занял позицию невмешательства. Александр уволил Ипсиланти из русской армии. В официальном ответе Ипсиланти он осуждал выступление греков. В конце концов Каподистрия получил отставку. Греческий народ бережно хранил в памяти прежние подвиги русских моряков под командой адмиралов Спиридова, Ушакова, Сенявина, трижды приходивших защищать их от иноземцев. Издавна религиозные, культурные и экономические связи соединяли Россию и Грецию. Симпатии русского общества греческим патриотам не вызывали сомнений. «Греция восстала и провозгласила свободу… Ничто еще не было столь народно, как дело греков», — писал Александр Пушкин.

В конце царствования и Александр I начал подумывать о помощи грекам. Как-никак они тоже христиане.

Шло время. Турки не скрывали намерения вырезать поголовно восставших. Греки, самоотверженно сражаясь, освободили большую часть Пелопоннеса, громили турок на море. Османская империя обратилась за помощью к Египту. Силы оказались неравными. С помощью союзника началось жестокое усмирение непокорных греков. За Египтом издавна стояла Франция. Англия, не желая оставаться в стороне, тоже признала право греков на войну.

Весной 1826 года в Петербург прибыл посланец английской короны герцог Веллингтон, официально поздравить Николая с вступлением на престол. Вторая, не менее важная цель была дипломатическая.

Россия проявила явный интерес к греческим делам. Появился повод урезонить и дать по рукам южному строптивому соседу. В этих руках проливы — ключи от Черного моря, торговой отдушины России. Не могла же британская корона безучастно наблюдать единоличное вмешательство своего грозного союзника в сферу заветных английских интересов. Понимали суть этого маневра и Николай, и его послушный секретарь Нессельроде, и посол в Англии князь Ливен. С неохотой встречались они с Веллингтоном.

— Вы знаете, милорд, — начал с ним разговор император, — я решился идти по стопам моего любезного брата. А император Александр перед смертью принял твердое решение — с оружием в руках заставить Порту уважать права России. Пока Россия еще не ведет войны с Портой, но дружба между нами прекратилась.

— Его королевское величество с пониманием относится к интересам России, — учтиво поклонился герцог, — поэтому Англия бескорыстно предлагает руку помощи в этом деле.

Бесстрастный взгляд Николая на какой-то миг подернулся пеленой сомнения. «Знаем мы вашу бескорыстную помощь. Пусти козла в огород».

— Общеизвестно наше давнее христианское содружество, — не отводя взора от собеседника, ответил Николай. — Наш долг повелевает принять немедленные меры к прекращению истребительной войны. Мы не оставляем надежды, что Франция поддержит наши усилия.

Англия и Россия провозгласили право греков на автономию. Эти права не признали ни Турция, ни Египет. Даже Франция осталась пока в стороне. Любое право должно подтверждаться. То ли законом для всех одинаково, то ли силой для несогласных.

На Кронштадтский рейд ежегодно приходили новые корабли из Архангельска. Осенью 1826 года Балтийский флот пополнился целым отрядом. На рейде бросили якоря два семидесятичетырехпушечных линейных корабля «Азов» и «Иезекииль» и военный транспорт «Смирный». Первым у командира отряда капитана 1-го ранга Михаила Лазарева появился командующий Балтийской эскадрой адмирал Роман Кроун.

О своем назначении командиром вновь строящегося корабля Лазарев узнал в конце февраля 1826 года и сразу же выехал в Архангельск. За время его отсутствия в Петербурге произошли события на Сенатской площади. Среди арестованных оказались его сослуживцы в прошлом — капитан-лейтенант Торсон, лейтенанты Д. Завалишин и Ф. Вишневский. Называли фамилии других арестованных моряков, с которыми он был знаком, — Николай Бестужев, Михаил Кюхельбекер… Офицеры вывели на Сенатскую площадь матросов гвардейского экипажа. Поговаривали, что главной целью их было — свержение императора. Что думал он об этих людях? О том он старался ни с кем не делиться, ни в разговорах, ни в письмах…

Каждый новый корабль после спуска со стапелей на воду и достройки на плаву становится для экипажа родным домом. В домах владельцы по-разному смотрят за своим хозяйством. А корабль — дом-то казенный, не свой. Одни хозяева-капитаны ждут, когда все будет готово, не обременяя себя заботами. Другие вообще время постройки используют для собственных развлечений. Когда еще выпадет беззаботный досуг…

Лазарев был не из таких. Приехав в Архангельск, он с головой окунулся в любимое дело — перестройку и вооружение корабля по своим замыслам. К нему сразу запросились прежние сослуживцы — Нахимов, Бутенев, Путятин, Домашенко. По его ходатайству всех назначили на «Азов». Они отвечали преданностью и, не считаясь со временем, помогали делом и советом.

На корабле нет мелочей. Любая конструкция, переборка, каждая незаметная снасть может сыграть решающую роль в схватке со стихией. Потому все должно исполняться добротно при постройке корабля. В море поправлять будет поздно, да и невозможно.

Среди молодых офицеров Лазарев выделил новичков — мичмана Корнилова, приметил гардемарина Истомина.

В Архангельске каждый офицер, матрос четко знали свои обязанности. Затем на переходе в Кронштадт ежедневные тренировки поднимали день ото дня высокую выучку экипажа. По секундам командир рассчитывал и добивался выполнения каждого элемента в парусных и артиллерийских учениях…

Из доклада командующего эскадрой Балтийского флота морскому министру: «С удовольствием уведомляю вас, что прибывший на Кронштадтский рейд корабль «Азов» примерной опрятностью и чистотой обращает на себя внимание».

Выслушав похвалу в докладе министра, Николай вспомнил фрегат «Крейсер», но приказал:

— Пускай с пристрастием перепроверит правильность похвалы Кроуна Адмиралтейств-коллегия.

Комиссия собралась солидная — ушаковцы: вице-адмирал Семен Пустошкин, капитан-командор Федор Митьков, генерал-интендант Василий Головнин и другие важные чины. Проверяли дотошно, пять дней.

На всех кораблях «найдена должная исправность, — доносили комиссары, — а что касается до корабля «Азов», то комиссия, входя в подробное рассмотрение устройства оного по «силе означенного предложения начальника Морского штаба, нашла многие устройства действительно отличными, ибо расположение и части того корабля отделаны отменно, удобны и полезны для флота, которым и описание комиссия вскорости засим имеет представить вместе с чертежом». А председатель комиссии Пустошкин похвалил Лазарева отдельным рапортом — «присовокупляя к тому, что как все то полезное устройство на корабле «Азов» сделано благоразумным распоряжением командира оного капитана 1-го ранга Лазарева 2, то я, как первенствующий комиссии, и отношу все сие в полной мере к собственной чести и усердию ко благу службы его, Лазарева».

«Азов» наконец-то втянулся в гавань, ошвартовался у стенки.

Император не вытерпел, услышав похвалу адмиралов, сам приехал на «Азов». Молча прошел по всем палубам, задержался на артиллерийских деках. Слушал объяснения командира, чуть наклонив голову, упершись взглядом в орудийные станки… Покидая «Азов», бросил коротко морскому министру, вице-адмиралу Моллеру:

— Сии новшества полезны. Надобно их впредь исполнять на всех прочих новых кораблях…

После проверяющих на «Азов» потянулись друзья-приятели. Первым у трапа Лазарев расцеловал брата Андрея и Александра Авилова, командира «Гангута».

— Ну, показывай свои диковинки, Михаил Петрович, — рассмеялся Авинов, — весь Кронштадт взбудоражил. Нам, командирам, Кроун уже проходу не дает. Велит все сделать, как у тебя.

Больше всего удивило Авинова новшество на баке. На первой палубе Лазарев оборудовал лазарет для матросов.

— Молодчина ты, Михаил Петрович, — откровенно похвалил он друга. — Все при месте — и кухня, и нужное место. А главное, — он кивнул на большой световой люк в подволоке, — светло для матросиков, и простужаться не будут.

Оглядывая каюту командира, Авинов восхищался изящной отделкой, даже с некоторым шиком.

— Что же ты хочешь, — оправдывался командир, — у меня вся жизнь в этих стенах. Ты-то вот женился, так небось и норовишь на бережок почаще сбегать. Кстати, а что Алексей не появляется?

Андрей присвистнул:

— Он далече нынче. Государь почему-то вздумал его из Москвы во время коронации отправить с поручением в Николаев и на Каспий, в Астрахань.

Михаил зябко поежился:

— Затесался Алексей в придворную службу. По мне, нет хуже ярма, чем в прислугах ходить.

В наступивших сумерках вошел Егор, зажег свечи. После второй бутылки мадеры разговор перешел к событиям минувшего лета. Казням пятерых зачинщиков смуты, суровым приговорам остальным возмутителям спокойствия. Никто из собеседников и не думал оправдывать заговорщиков, однако сходились во мнении, что среди них не было людей бесчестных и недалеких. Андрей, к слову, вспомнил Михаила Кюхельбекера. Затем неожиданно заговорил Михаил:

— Не мне судить этих подстрекателей. Государь сурово их покарал. И все же, — Лазарев окинул взглядом друзей, — не будучи знаком ни с кем близко из них, не могу не вспомнить того, кого знавал коротко почти два года. Я говорю о Дмитрии Завалишине. Жаль мне его безмерно, славный был мичман, без изыскательства и унижения служил, безукоризненно честно в должности ревизора и выторговывал каждую копейку для матросов. Душою был чист и море любил. — Лазарев передохнул, отпил вина. — Пылкая была душа, огнедышащая натура. Голова всегда полна реформ, предостерегал я его, потому что души в нем не чаял…

Долго еще светились балконные оконца салона командира. Андрей и Авинов остались ночевать на корабле.

Оказалось, что бодрствовали не только гости командира. В своей каюте дописывал письмо лейтенант Павел Нахимов своему верному дружку Михаилу Рейнеке: «Вообще кампания наша кончилась очень приятно, не было никаких неудовольствий, и офицеры между собой были очень согласны. Надо послушать, любезный Миша, как все относятся об капитане, как все его любят! Право, такого капитана русский флот не имел, и ты на будущий год без всяких отговорок изволь переходить к нам в экипаж, и тогда с удовольствием моим ничто не в состоянии будет сравниться!.. Прощай».

Лед в Финском заливе еще не сошел. От Ораниенбаума до Кронштадта, припекаемые апрельским солнцем, чернели проталины от полозьев. Днем и ночью, используя последние дни санного пути, интенданты спешно завозили потребное имущество. Впервые за двадцать лет снаряжалась эскадра в Средиземное море. Николай поторапливал. Ему не терпелось поскорее сделать свой первый военный шаг в Европе на прямой ноге, без дрожи в коленках. Он хотел, чтобы уже в конце мая эскадра вышла в море. Такого в прошлом не помнили старые адмиралы.

По счастливому совпадению, эскадру возглавил адмирал Дмитрий Сенявин. Два десятилетия назад в тех краях он освобождал Корфу и Далмацию от наполеоновских оккупантов, колотил турок у Дарданелл и Афонской горы.

В этот раз ему поручалось довести соединенную армаду кораблей до Портсмута. Там он должен по обстановке выделить и отправить к берегам Греции новую эскадру под командой контр-адмирала Гейдена[82].

Сенявин поднял свой флаг на «Азове». Почему? Во-первых, ему приглянулся этот семидесятичетырехпушечный красавец еще в прошлом году, когда он пришел из Архангельска. Познакомившись с порядками на «Азове», он утвердился в правильности выбора. Обычно флагман выбирает наиболее мощный и маневренный корабль. Не меньшее значение он придает капитану корабля-флагмана. В море даже в мирной обстановке случается разное. Поэтому первым помощником командующего становится командир флагманского корабля. Он же должен при случае быть всегда готовым занять его место. Пообщавшись накоротке с Лазаревым, Сенявин безошибочно определил в нем основное — высокое мастерство и солидный опыт, решительность и независимость действий, и главное, умение общаться с подчиненными офицерами и матросами.

В конце мая эскадра начала вытягиваться на Большой Кронштадтский рейд. Один за другим отдавали якоря от Толбухина маяка восьмидесятичетырехпушечный «Гангут», семидесятидвухпушечный «Князь Владимир», «Иезекииль», «Азов» под флагом адмирала Сенявина… Всего двенадцать кораблей и фрегатов вытянулись в линию для смотра.

9 июня Николай делал смотр эскадре. В два часа дня царская яхта с английским и французским посланниками и многочисленной свитой под звуки марша подошла к парадному трапу «Азова».

Выслушав рапорт Сенявина, царь прошел по верхней палубе. Довольный осмотром, спустился на батарейные палубы, заглянул в арсенал. Все было в полном порядке. Но у Лазарева всегда была в запасе своя, командирская, изюминка.

Вдоль переборки на специальной подставке сверкали ружейные замки, выложенные в буквы и слова.

— Гангут… Чесма… Ревель… — перечислял Николай имена победных сражений русских моряков. — Позволь, командир, а что сие означает? — Николай ткнул пальцем в последнюю букву «И».

— Ваше величество, после этой буквы продолжение следует…

— И что же будет дальше? — недоумевая, допытывался царь.

— Имя первой победы флота, ваше величество.

— Хм, посмотрим… — проговорил он, покидая арсенал.

Две недели незаметно пролетели в хлопотах. Меняли паруса, прежние оказались ветхими, получали новые запасные комплекты, дополнительные якорные канаты, подгоняли орудийные станки, еще раз проверяли боевые припасы.

Балтику эскадра миновала без происшествий. Почти месяц присматривался Сенявин к командиру «Азова». Прислушивался к командам, их исполнению, на ходу под парусами, на якоре при стоянке. Наблюдал, как исполняют распоряжения Лазарева офицеры и матросы. Особенно внимательно следил за тренировками пушечных расчетов. В конечном итоге победу в бою одержит тот, кто точнее и быстрее поразит неприятеля огнем и произведет наиболее грамотно маневр кораблем, правильно и безошибочно сосредоточит огневой шквал на поражение. При этом и сохранит свой корабль от неприятельских залпов…

Жарким августовским днем 1827 года на обширный Спитхедский рейд, подгоняемый легким бризом, с зарифленными парусами втягивался линейный корабль «Азов», лучший и образцовый корабль Балтийского флота. На грот-стеньге трепетал Андреевский, с красным квадратом в левом верхнем углу, флаг командующего Балтийской эскадрой. В кильватер «Азову» держали строй полтора десятка кораблей.

На шканцах «Азова», опершись о фальшборт, вглядывался в даль, в закрытое маревом побережье адмирал Сенявин. Там лежал Портсмут. Издавна главное средоточие британского флота.

Без малого два десятилетия назад покинул он эти берега и с экипажами своих кораблей возвратился в Россию. Впал в немилость, ушел в отставку…

Размышления прервал командир «Азова», капитан 1-го ранга Лазарев:

— Ваше высокопревосходительство, дозвольте салютовать крепости?

— Добро, — коротко ответил адмирал.

Лазарев махнул рукой, и залпы корабельных орудий возвестили о прибытии русской эскадры. Корабли салютовали главной базе дружественного британского флота, кораблям на рейде.

Глаза Сенявина сияли. Стоявшие на палубах английские моряки не скрывали восторга, наблюдая за отменной выучкой русских экипажей.

Но внешнее благополучие эскадры не приносило полной радости и внутреннего покоя адмиралу. За полтора месяца пребывания на эскадре Сенявин поневоле не раз замечал грубость и произвол офицеров в обращении с матросами, которые претили ему. Прежняя служба на Черном море под началом Ушакова раскрыла ему душу русского человека. Всегда старался он, как мог, чтобы его подчиненные служили не за страх, а за совесть. И матросы отвечали ревностной службой. Десятки и сотни в чем-то схожих друг с другом простых русских людей были близки и понятны ему. Он навсегда усвоил, что дух, настрой матросов решает успех в бою.

«Без духа ни пища, ни чистота, ни опрятность не делают человеку добра», — говорил он не раз офицерам и требовал от них видеть в служителях прежде всего людей и заботу о них почитать первым делом…

На следующее утро об этом и вел разговор адмирал с Гейденом и Лазаревым. В прошлые годы службы он не знал ни того, ни другого, хотя о Лазареве был наслышан, — тот трижды ходил вокруг света. Гейден, круглолицый, с брюшком, голландец по происхождению, почти всю службу в России провел на гребном флоте, но император почему-то назначил его командовать эскадрой кораблей в Средиземном море.

Полуденное солнце начинало припекать, легкий бриз врывался в открытую балконную дверь, обдавая приятной прохладой лицо.

— Замечено мною, ваше превосходительство, — Сенявин повернулся к Гейдену, — что господа корабельные офицеры употребляют в обращении к служителям непристойные слова, а те, глядя на них, промеж себя сорят ругательства. — Сенявин, прохаживаясь по каюте, остановился перед Лазаревым. — Дошли до меня сведения, что офицеры «Азова», к примеру лейтенант Нахимов, хоть часто и по усердию к службе, но преступают меру наказания, дозволяют себе, сверх того, в пылу ударять служителей во время работы.

Багровое лицо Гейдена покрылось потом. Все это было для него не новостью, но такие суждения начальства он слыхал впервые. Тем более в памяти еще свежи события на Сенатской площади.

— Посему, — твердо продолжал Сенявин, — предписываю объявить господам командирам приложить старания, дабы искоренить дурное обращение, а коли не исполнят сей запрет, взыскивать и наказывать строго. А вам, капитан, — Сенявин обратился к Лазареву, — сие поставлю на замечание и предписываю виновных в рукоприкладстве офицеров арестовать на три дня, сделав им строгий выговор. — Сенявин сделал паузу. — О сих позициях по эскадре приказ соответственно будет отдан.

Отпустив Гейдена и Лазарева, адмирал вышел на балкон. Скользнув взглядом по живописной акватории бухты, почему-то вспомнил предписание морского министра Моллера ему, Сенявину, высочайше утвержденное Николаем. Запомнились главные пункты для «должного совершенства по всем частям морской службы». С чисто немецкой педантичностью Моллер сочинил, а царь утвердил.

Первое — наблюдать должную форму в одежде, второе — вахтенным офицерам быть непременно в сюртуках при эполетах, третье — никаких неформенных шапок и шинелей ни офицерам, ни нижним чинам отнюдь не носить, четвертое — на рейдах, где бы то ни случилось, быть всем должностным в полном мундире…

Форма, форма и форма. И ни слова о содержании, о людях. Пришел на ум вдруг трехнедельный кромешный ад, пережитый его эскадрой во время ураганного шторма в Атлантике… Какая там форма, когда корабли дышали на ладан. Чтобы такое понять, надо самому пережить…

А что касается до служителей, матросов, то он, конечно, понимал, что ни внушения, ни его приказы не изменят сути самой системы отношения с нижними чинами на флоте, ибо эта же система господствует во всем государстве. И все же он стремился укротить зло, хотя бы и на время…

Приказ адмирала произвел сильное впечатление на офицеров, особенно на молодых. Переживал и Нахимов. Прежние его взгляды на службу, на матросов, от которых требовали безупречного повиновения самыми суровыми мерами, казались незыблемыми. Упрек боевого адмирала прозвучал властно и заставил задуматься и пересмотреть многое…

В последний день июля к Сенявину прибыл русский посол в Лондоне князь Ливен. Адмирал давно ждал этого визита. Сам наведывался к послу в Лондоне. Пока эскадра переходила из Кронштадта в Портсмут, в Лондоне произошло важное событие. Россия, Англия и Франция заключили между собой трактат о посредничестве в прекращении Турцией военных действий против греков. «Если в течение одного месяца Порта не примет перемирия, то они соберут свои эскадры с целью воспрепятствовать прибытию в Грецию или в Архипелаг всякого подкрепления из турецких и египетских военных снарядов». Как и предполагал Сенявин, Порта отвергла примирение.

— Ваше превосходительство, — сообщил Ливен, — нынче получено известие, что султан отклонил запросы союзников и не намерен прекращать разбой в Греции. Следует отправлять эскадру, согласно высочайшему повелению.

Сенявин кивнул. Да, так предусматривала секретная инструкция царя.

— Кроме того, — продолжал Ливен, — я располагаю тревожными сведениями из Константинополя. Вы знаете, что у берегов Греции находятся эскадры — английская Кодрингтона и французская де Риньи. Наш посол сообщает о распрях этих адмиралов между собой. Они вообще весьма прохладно смотрят на пресечение разбоя в Греции.

— Почему так? — удивился сначала Сенявин, но потом вспомнил о двуличии англичан у Дарданелл двадцать лет назад.

— Британия и Франция в прекращении бойни и усилении Греции на Пелопоннесе усматривают лишь выгоду для России. Отсюда и вся их политика…

В тот же день Сенявин вызвал Гейдена.

— Государь отдал на мое усмотрение определить состав вашей эскадры. Для успеха предстоящего дела флагманом эскадры безусловно будет «Азов», как лучший и самый боевой корабль.

Гейден был доволен. Он сам только об этом и думал.

— Начальником штаба эскадры следует назначить Лазарева…

Четыре линейных корабля и четыре фрегата отрядил Сенявин в эскадру Гейдена.

Вскоре он собрал командиров кораблей отправляемой эскадры и вручил Гейдену наставление по обращению с нижними чинами. Оно было составлено в лучших ушаковских традициях по обучению и воспитанию матросов.

— Дальнейший переход до Архипелага эскадры, состоящей по большей части из людей неопытных, требует экзерциций и строгого порядка, — начал Сенявин. — Господа же офицеры имеют ложные правила о дисциплине. Прежде всего должно научить людей, что им делать, а потом взыскивать с них. — Сенявин повернулся к Лазареву: — Зачитайте командирам наставление.

— «Корабль «Азов» на Спидхедском рейде пятого августа тысяча восемьсот двадцать седьмого года…» — начал вполголоса, но четко Лазарев. Документ подлежал оглашению только командирам кораблей. Отправляя эскадру в отдаленные места, флотоводец по-отечески напутствовал русских офицеров: — «Должно требовать с господ офицеров, чтобы они чаще общались со своими подчиненными, знали бы каждого из них и знали бы, что служба их не состоит только в том, чтобы командовать во время работы, но что они должны входить и в частную жизнь подчиненных… Они должны знать дух русского матроса, которому иногда спасибо дороже всего. — Начальник штаба на мгновение остановился. — Непристойные ругательства во время работы не должны выходить из уст офицеров, а неисправности и проступки матросов наказываются по установленной военной дисциплине».

Невольно вспомнил Лазарев беседы о нижних чинах с Завалишиным, который пылко защищал матросов. Но там был молодой мичман, а здесь те же истины, правда, в другой форме, произносил заслуженный адмирал, честь и авторитет которого среди моряков на флоте оставались непререкаемы…

Эскадра уходила на рассвете, когда город еще спал. Сенявин поднялся на шканцы. Один за другим снимались с якорей красавцы корабли. Головным шел флагман «Азов».

Первую походную вахту на флагмане правил Нахимов. Полагаясь на него, Лазарев в подзорную трубу глянул за корму, там выстроились в кильватер «Азову» корабли. Впервые в боевом строю он отвечал не только за свой корабль. Первым следом шел восьмидесятипушечный «Гангут». На шканцах наветренного правого борта Лазарев без труда различил фигуру командира, капитана 1-го ранга Авинова. «Как всегда, настороже Александр Павлович», — подумал Лазарев. Барабанная дробь прервала мысли. Младший флагман приветствовал главнокомандующего. Лазарев и Гейден подняли руки, отдавая честь. Один за другим, распустив паруса, проплывали мимо Сенявина величественные громады. Они шли в далекий, нелегкий поход, их ждала бухта Наварина… Адмирал приложил руку к шляпе, выпрямился, и улыбка его напутствовала уходящих моряков.

Было над чем поразмыслить уходившим в поход офицерам. Так или иначе, благожелательные напутствия Сенявина нашли отзвук в их сердцах. Это подтвердило и происшествие, случившееся вскоре на «Азове».

Миновав Балеарские острова, при подходе к Сицилии эскадра попала в сильный шторм.

Ветер крепчал. На «Азове» обтягивали крюйсель — второй снизу парус на последней бизань-мачте. Внезапно налетел сильный шквал, один из матросов сорвался с рея и упал за борт. Его крик услышал находившийся в кают-компании молодой мичман Александр Домашенко. Без раздумий он выскочил через открытое оконце на палубу и как был, в одежде, прыгнул за борт. Вслед ему кто-то из офицеров бросил кресло. Александр Домашенко слыл среди офицеров отличным пловцом. В несколько минут он доплыл до матроса и подал ему спасительный стул.

— Держись, братец. Я сейчас!

Вдали Домашенко заметил яркий буек, брошенный с «Азова». «Азов» привели к ветру, быстро спустили шлюпку, в нее прыгнули три офицера с матросами и налегли на весла, рванулись к видневшимся среди волн пловцам.

Задний мателот «Гангут» тоже лег в дрейф и спустил шлюпку. Домашенко почти доплыл до спасительного буйка и услышал крик. Оглянувшись, он увидел, что матрос захлебывается, и, отпустив буек, повернул обратно. Едва успел подплыть, матрос, захлебываясь, отпустил стул и ушел под воду.

Домашенко схватил его за робу, вытянул из воды, но и у него силы, видимо, были на пределе. С шлюпки кричали, подбадривали. До матроса и Домашенко оставалось пять-шесть саженей. Вдруг с сильным порывом ветра налетел очередной шквал, и гигантская волна скрыла обоих в морской пучине…

На вечерней молитве экипажи кораблей помянули погибших. За чаем офицеры восхищались благородным поступком Домашенко, пришедшим на помощь товарищу. Когда наступило молчание, Нахимов, как бы выражая мысли кают-компании, произнес:

— Однако какая готовность жертвовать собой для пользы ближнего! Поступок сей, господа, заслуживает быть помещенным в историю нашего флота.

Вздохнув печально, Лазарев одобрительно склонил голову:

— Так или иначе, подумаем вместе, как подвиг Домашенко оставить в памяти потомков навечно…

25 сентября 1827 года эскадра Гейдена покинула рейд Мессины, направляясь к берегам Греции. Накануне к Мальте ушел фрегат «Константин» под командой прежнего знакомого Лазарева капитан-лейтенанта Степана Хрущева, узнать о месте расположения союзных эскадр и рандеву.

По пути останавливали для опроса купеческие суда. Шкиперы толковали по-разному. Одни утверждали, что турки захватили в плен английский флот, другие говорили, что все английские суда ушли к Мальте, третьи сообщали о начавшейся чуме в Архипелаге… В одном сходились все показания торговых капитанов — египетский флот беспрепятственно вошел в Наварин и соединился с турками.

Через три дня открылись высоченные горы первых островов Архипелага — Занте и Кефалонии. На рассвете 1 октября перед входом в бухту Занте замаячили английские корабли.

— На линейном корабле вице-адмиральский флаг, — доложил вахтенный лейтенант.

«Должно быть, это Кодрингтон», — подумал Гейден, распорядился приготовить катер.

На английском флагмане давно заметили русскую эскадру. Кодрингтон внимательно ощупывал взглядом каждый корабль от уреза воды до клотика. Чем ближе они подходили, тем больше возрастало удивление старого морского волка.

«Пожалуй, они превосходят французов и тем более испанцев», — размышлял английский адмирал и, оторвавшись от подзорной трубы, поманил капитана «Азии».

— Русские корабли производят благоприятное впечатление, не находите, капитан? Они весьма аккуратны и в хорошем порядке, будто только сошли со стапелей, а не пришли из Англии. Обратите внимание, как красит их суда новая медная обшивка.

В самом деле, от ватерлинии до уреза воды вдоль корпусов русских кораблей тянулся, отражаясь в синеве моря, темно-розовый пояс обшивки.

Капитан разделял мнение Кодрингтона.

— Да, сэр, вы правы, это прекрасное зрелище.

Встреча двух командующих прошла дружественно. Гейден, соблюдая морской этикет, отдавал предпочтение старшему по званию Кодрингтону, и сразу же было решено, что английский адмирал возглавит объединенную эскадру. Тот, в свою очередь, посвятил в свои планы Гейдена.

— Я намерен завтра-послезавтра направить письмо главному командующему египтян Ибрагим-паше. Наше присутствие должно обезопасить мирное греческое население, и я потребую от него слова и дела.

Гейдену понравилась недвусмысленность поведения Кодрингтона.

— Да, сэр, я просил бы вас обратить внимание на бесчинства турок и египтян. По пути мне встретился греческий корвет. Мусульмане опустошают все окрестности. Не милуют ни стариков, ни женщин, ни детей.

Провожая Гейдена, англичанин дружески предупредил:

— Вам предстоит встреча с контр-адмиралом де Риньи, будьте с ним осторожны. Он весьма вспыльчив.

В тот же день Гейден нанес визит французу.

Де Риньи встретил его, как положено, у трапа и проводил в салон. С самого начала разговор не клеился. Французский контр-адмирал был настроен не выступать против турок и египтян. Слушая его, Гейден вспомнил о только что слышанном, он предполагал худшее.

Де Риньи не скрывал своей неприязни к грекам, права которых он должен был отстаивать.

— Мне кажется, эти греки не заслуживают нашего участия в их делах. Они сами заварили кашу, воюют против своего султана, а мы должны им помогать.

Гейден не оставил без внимания выпад де Риньи.

— Ваше превосходительство, видимо, плохо осведомлены: Ибрагим-паша вместе с турками воюет не только с повстанцами, а вырезает начисто всех мирных греков на их собственной земле.

Вступая в полемику, Гейден знал подоплеку поведения собеседника.

— Какая может быть земля, — раздражался все больше де Риньи, — мне неизвестна такая страна, как Греция. Боюсь, что нам придется создавать эту Грецию…

Де Риньи четко следовал наставлениям своего посла в Константинополе.

Первая встреча, впрочем, как и последующие беседы с французским контр-адмиралом, проходила натянуто.

Эдвард Кодрингтон тоже получал от посла в Турции Стратфорд-Канинга соответствующие указания — не вступать в схватку с турками, чтобы не ослабить их флот, но англичанин проводил более здравую политику.

На следующий день на «Азов» пришла почта из Константинополя.

Гейден пригласил Лазарева и распечатал пакет.

Разумный командир всегда держит в курсе всех важных событий своего первого заместителя.

— Послушаем нашего посла, — начал Гейден. — «Отказ Порты на попытки, которые нам поручено было сделать для исполнения Лондонского трактата… союзные эскадры установят фактически перемирие, на которое Оттоманское правительство не хотело согласиться. К несчастью, последовавшие обстоятельства не соответствовали моим ожиданиям и не оправдали надежды, которую союзные дворы возложили на действие своих эскадр. Эскадра из Египта прибыла к своему назначению; она наводнила Грецию новыми войсками, ободрила армию Ибрагим-паши», — сообщал посол. — «Между тем едва союзные эскадры удалились из Наварина, как турецкий флот под начальством Тагир-паши отплыл оттуда и отправился к Лепантскому заливу, где он произведет новые отмщения и даст повод к новым кровопролитиям. Итак, действие или, скорее, появление союзных эскадр не произвело еще ни одного из тех благ, которых мы были вправе ожидать; но более всего достойно сожаления, что недействительность их мер оправдала равнодушие Порты к этой мере и ее беспечность в тот момент, когда союзные морские силы собраны в Архипелаге». — Гейден прервал чтение. — Как видите, предсказания Ливена оправдываются. Однако послушаем, что рекомендует нам посол: «Вам предстоит, граф, указать им на необходимость строгой бдительности и принятия грозного характера, без чего нельзя надеяться на произведение какого-нибудь впечатления на Порту. Вам тоже надлежит примирить разногласные мнения и завистливые расположения, существующие, по-видимому, между г. Кодрингтоном и де Риньи».

Гейден отложил письмо. Лазарев усмехнулся:

— Видимо, ваше превосходительство, нам предстоят прежде баталий артиллерийских с турками сражения на дипломатическом поприще…

Ибрагим-паша отказался выполнять требования Кодрингтона и действовал коварно. Стоило соединенному флоту при перемене ветра уйти от Наварина, «Ибрагим, бесчестно изменяя слову своему, вышел в море и с дикою лютостью начал опустошать все окрестности».

6 сентября у Кодрингтона собрались все три флагмана. Гейден по просьбе английского адмирала взял с собой Лазарева. Он лучше всех говорил по-английски, и, кроме того, англичанина восхищал вид и порядок на «Азове».

Прежде чем пригласить всех к обеду, Кодрингтон объявил о своем решении:

— Поскольку Ибрагим-паша отклонил мое предложение, я намереваюсь сей же час отправить к нему еще одно послание от нашего имени с целью образумить его.

В Наварин с письмом направился специальный корвет. Он вскоре вернулся безрезультатно.

— Чиновники Ибрагим-паши не приняли письмо, сэр, — доложил капитан корвета.— Они явно хитрят и сказали, что Ибрагим-паша куда-то уехал и, когда будет, им неизвестно.

После небольшого раздумья Кодрингтон предложил:

— Хотя у неприятеля двойное превосходство в кораблях и орудиях, мы не можем дальше оставлять без внимания брошенного нам вызова. Предлагаю, не откладывая, блокировать флот в бухте.

Де Риньи недовольно поморщился и спросил:

— Почему именно в бухте?

Кодрингтон понимающе переглянулся с Гейденом и Лазаревым.

— Вы сами видите, осенняя погода меняется к худшему день ото дня. Лежать в дрейфе или лавировать у входа большая нагрузка кораблям и экипажам.

Француз поежился, но промолчал… На военный совет собирались не только европейцы.

В Наварине Ибрагим-паша получил рекомендации из Стамбула от визиря. Там надеялись не только на помощь Аллаха, но и явное превосходство в силах турецко-египетского флота. Около 100 судов и свыше 2000 орудийных стволов против 27 судов 1300 орудий союзного флота.

Во дворце турецкого наместника на роскошном ковре сидели: главнокомандующий Ибрагим-паша, командующий египетским флотом, зять вице-короля Египта Мухарем-бей, командующий турецкой эскадрой Тагир-паша, главный военный советник французов Летеллье и отставной лейтенант-француз, командир египетского фрегата Бонпар. Ни у кого из собеседников не возникало сомнений в их превосходстве. Это подтвердил и французский наставник.

— Мы имеем превосходство в пушках, и выучка наших пушкарей не уступает противнику. Прошу только уважаемых капуданов произвести некоторую перестановку наших судов.

Француз развернул карту.

— Мы должны образовать прочную дугу в виде полумесяца, используя благоприятную для нас форму бухты. — Летеллье объяснил диспозицию турецкой и египетской эскадр. — На нашей стороне, кроме того, десятки мощных пушек береговой артиллерии. Они откроют огонь, как только неприятель попытается войти в бухту.

Среди присутствующих один Тагир-паша, казалось, пребывал в сомнении.

— Наш адмирал, — осторожно обратился он к Ибрагим-паше, — быть может, проявить мудрость и все же согласиться с предложением Кодрингтона?

Египтянин снисходительно улыбнулся.

— Уважаемый Тагир-паша, видимо, плохо помнит наставления своего дивана из Стамбула. В конце концов, наша позиция неприступна. Союзники не осмелятся войти в бухту. Скоро начнется зима, море штормом раскидает их корабли, они перессорятся между собой и разбегутся, как трусливые зайцы. — Ибрагим-паша перевел дыхание и напомнил: — Надеюсь, вы не забыли, что самыми опасными нашими врагами являются гяуры-русские. Поэтому все пушки должны первыми уничтожать корабли русского царя, а храбрые янычары — пленить их матросов. Да поможет нам Аллах…

Утром 7 октября на «Азов» доставили приказ командующего эскадрами. Гейден вместе с Лазаревым переводили на русский. Английский адмирал расписывал порядок следования эскадры в бухту Наварин.

Первыми по сигналу должны входить англичане и французы. Контр-адмиралу де Риньи предписывалось стать на якорь против тех «из египетских кораблей, на которых находятся французские офицеры».

Русская эскадра должна следовать последней и занять место по диспозиции на якорях близ английских кораблей.

Гейден переглянулся с Лазаревым. Такой регламент предусматривал пассивное выжидание, а не атаку противника.

— Видимо, Кодрингтон все еще надеется решить дело миром, — первым высказался Лазарев.

— Вы правы, — сказал Гейден, — вот что предписывает адмирал: «Ни с одной пушки не должно быть выпалено с соединенного флота прежде сделанного на то сигнала, разве в том случае, что откроют огонь с турецкого флота, тогда те суда должны быть истреблены немедленно».

Закончив чтение, Гейден несколько минут размышлял и наконец сказал:

— Распорядитесь, Михаил Петрович, снять копии сего приказа, довести сегодня же до командиров кораблей.

Лазарев, видимо, что-то обдумывал.

— Быть может, есть смысл дополнить приказ Кодрингтона вашим напутствием?

Гейдену пришлось по вкусу предложение начальника штаба.

— Безусловно, так и сделаем. Снимайте копии, а я набросаю несколько слов нашим капитанам. Передайте всем командирам в пятнадцать часов прибыть на военный совет.

Приказ союзного флагмана Гейден сопроводил припиской: «Мне ничего больше не остается желать, как того, в чем я и уверен, что всякий из нас будет стараться исполнить свой долг и сделать честь российскому флагу в виду наших союзников…»

С утра 8 октября 1827 года тихий ветерок ласкал, чуть вздувая паруса. Все суда союзного флота поневоле скучились, дрейфуя у входа в бухту Наварин. Потом легкий ветерок все же расправил белоснежные крылья кораблей и к полудню задул с южных румбов. Корабли, постепенно склоняясь в кильватер, выстраивались в линию для боя. На ветре английская и французская эскадры, чуть под ветром эскадра россиян.

…На «Гангуте», как и на всех русских кораблях, весь экипаж с утра принарядился, оделся в чистое платье, офицеры в мундиры. Капитан 2-го ранга Александр Авинов поднялся чуть свет, прошел по верхней палубе, осмотрел батарейные деки. «Гангут» имел из всех кораблей самое сильное вооружение — восемьдесят четыре пушки.

И вообще эскадра россиян превосходила и английскую и французскую по кораблям и огневой мощи. Она являлась ее боевым ядром.

«Гангут», согласно ордера, держался в полукабельтове, строго в кильватер своему флагману «Азову». Даже невооруженным взглядом просматривались на шканцах «Азова» фигуры Гейдена и Лазарева, различались флажные сигналы.

С первым ударом послеполуденной склянки на флагмане запестрело разноцветье сигналов. Вахтенный лейтенант отрепетовал:

— Флагман показывает сигнал «Приготовиться атаковать неприятеля!».

Лейтенант еще докладывал, а с «Азова» донеслась барабанная дробь.

— Барабанщики наверх! Играть тревогу! — спокойно, чуть громче обычного распорядился Авинов.

Собственно, экипажи давно расположились вблизи своих мест по боевому расписанию в ожидании сигналов. Поэтому, когда Авинов через минуту спустился в батарейные деки, там уже все офицеры и матросы стояли по своим местам, ядра и снаряды разложены наготове, фитили дымились. В ответ на добрые слова капитана громогласное «ура!» раздавалось по всему кораблю…

«Азия» под флагом Эдварда Кодрингтона в это самое время пересекла створ входных мысов бухты Наварин. Навстречу из глубины бухты устремилась шлюпка под турецким флагом. Неожиданно на крепостной стене сверкнуло пламя, появилось серое облако, донесся хлопок пушечного выстрела. Некоторые офицеры невольно втянули головы, однако характерного посвиста летящего ядра не последовало. Видимо, выстрел был холостым, для устрашения.

Шлюпка подошла к «Азии», на борт поднялся турецкий офицер. Приложив руку к сердцу, он поклонился адмиралу.

— Мне велено передать от нашего славного адмирала паши Мухарем-бея, — торжественно начал турок, — что высокочтимый Ибрагим-паша покинул Наварин и выехал в Моден. Он не оставил никаких повелений в отношении ваших эскадр.

Офицер говорил плохо, но по-английски. Кодрингтон без труда разобрал сказанное.

— Что же из этого следует? — недовольно спросил адмирал.

— Адмирал-паша, Мухарем-бей настоятельно просит ваше превосходительство остановиться и не входить в бухту.

Такая просьба английскому адмиралу пришлась откровенно не по нутру.

— Передайте вашему уважаемому Мухарем-бею, что союзные эскадры прибыли сюда не выслушивать приказания, а отдавать их. — Кодрингтон сухо поклонился и кивнул капитану: — Продолжайте следовать к месту якорной стоянки.

«Азия», приспустив паруса, медленно разворачивалась, готовясь отдать якоря против египетского флагмана Мухарем-бея.

Раздался встревоженный голос капитана:

— Неприятельские брандеры направляются к нам.

Из глубины бухты навстречу англичанам и французам двигались два небольших судна-брандера, начиненные порохом. Они обычно зажигали себя, сцеплялись намертво с неприятельскими кораблями и взрывали их.

— Передать на фрегат «Дортмут» — немедля спустить шлюпку и уничтожить брандер.

Перед боем на отлаженных кораблях обычно всегда держится наготове к спуску шлюпка. Для англичан этот эпизод занял несколько минут, и шлюпка под командой Фиц-Роя в один миг отвалила от борта.

Турецкий брандер вдруг встретил англичан ружейными выстрелами. Первая же пуля сразила Фиц-Роя. Английские матросы ответили дружным огнем. Их поддержали ружейным огнем с «Дортмута». Турки не выдержали и один за другим прыгали в воду, спасаясь вплавь. Они успели-таки запалить брандер и приткнуть его к линейному кораблю «Тридан». Потом с трудом оттащили в сторону.

Несладко пришлось и де Риньи на фрегате «Сирена». Никого не задевая, он шел к своему месту под французским флагом. Вдруг огонь египетского фрегата обрушился на него. Быть может, там наставлял матросов французский офицер. Конечно, он состоял на денежном довольствии у египтян.

«Азия» тоже подверглась обстрелу турецкого фрегата, но Кодрингтон не терял надежды. Он вызвал штурмана и указал ему на флагманский корабль Мухарем-бея.

— Видите вымпел египетского адмирала? Он пока не стреляет. Возьмите шлюпку, передайте Мухарем-бею, что я надеюсь на его разум, пока в сражение не втянулись все корабли.

Шлюпка со штурманом отошла от борта «Азии». На носу стоял штурман и делал отмашки большим белым флагом, показывая, что идет парламентер. Шлюпка подошла почти к самому борту. В этот момент выстрелом с египетского корабля сразило парламентера, и египтяне начали пушечную дуэль.

Наконец-то Кодрингтон понял, что время увещеваний прошло. Над «Азией» то и дело отовсюду неслись ядра. Египетский флагман и два турецких фрегата обрушили на английского флагмана шквал огня. Адмирал махнул рукой капитану:

— Поднять сигнал — «Начать атаку неприятеля!».

Загрохотали сотни орудий, заполыхали зарницы у открытых портов, обволакивая борта кораблей клубами дыма, засвистели со всех сторон ядра.

Едва русская эскадра показалась у входа в бухту, на нее без всякого предупреждения обрушился шквал крепостных пушек. Мощные береговые орудия вели перекрестный огонь на поражение. Не сделав ни одного ответного выстрела, под градом ядер, в пороховом дыму неуклонно продвигались русские корабли к назначенным местам.

На подходе к месту якорной стоянки Лазарев, внимательно следивший за английским флагманом, встревоженно повернулся к Гейдену:

— Взгляните, «Азия» подверглась жестокой атаке. Три или четыре корабля обстреливали ее продольными залпами. У них сбита бизань-мачта, видны пожары на палубе. Надобно помочь англичанам.

Гейден вопросительно посмотрел на Лазарева.

— Я открываю огонь сей же час, до постановки на шпринг.

— Добро, — коротко ответил Гейден.

Когда в сражении участвуют сотни кораблей и одновременно беспрерывно палят из тысяч орудий, трудновато объять вниманием и объяснить все происходящее. Следует выделить главные элементы сражения, оценить действия участников и исполнителей решающих ударов. Таких ударов, которые приводят в конечном итоге к победе или поражению. При Наварине главными стали, безусловно, действия русского флагмана. Для истории важными оказались наблюдения за событиями с двух других сторон — с палубы «Гангута», глазами лейтенанта Александра Рыкачева и лейтенанта Логина Гейдена, сына командующего эскадрой, сквозь орудийные порты фрегата «Константин».

В судьбе военного человека с незаурядными способностями иногда наступают моменты, которые являются переломными в его карьере, жизни. Одного возносит случай, встреча с влиятельной особой. Тут появляется возможность «показаться», войти в расположение, завоевать симпатию. А там поехали, поскакали, успевай лишь ладно и вовремя подать себя, — заказывай новый мундир, меняй эполеты. Так было с Аракчеевым. Надо оговориться. При Павле I — одно, Александре I — другое, Николае — третье. А вот Траверсе обскакал всех. И при Екатерине II, и при Павле I, и при Александре I. Правда, Николай не терпел воров, здесь маркиз споткнулся. Но оба, и генерал и адмирал, «дослужились» до министров.

Слава Богу, не такими избранниками прирастала военная слава России.

Лазарев относился к тому кругу военных, в котором, конечно, было принято понятие карьеры, но при этом ее всегда напрямую связывали со служением отечеству. Не всегда и не всем удавалось проявить талант военачальника в схватке с неприятелем, где требуется не только личная отвага, стойкость и мужество, но часто успех дела зависит от быстро принятых решений, и от них зависит жизнь сотен, тысяч людей и даже победа в сражении.

В Наварине пришел черед Михаила Лазарева проявить свои недюжинные способности и определить на долгие годы свою нелегкую судьбу.

С поврежденными парусами, рангоутом и такелажем, убитыми и ранеными еще на подходе к месту боя вступил в сражение «Азов».

Из рапорта вице-адмирала Л. Гейдена Николаю I: «…корабль «Азов» только что входил на рейд, как вдруг открыт был на него огонь из разных направлений с 5 кораблей большого ранга, с фрегатов и с крепостей, при входе устроенных; но неустрашимый капитан Лазарев 2, поставив корабль «Азов» в назначенное место, произвел столь сильный и беспрерывный огонь, что в скором времени огонь неприятельских кораблей начал умолкать».

Далее Гейден докладывал царю: «Корабль же «Азов»… тогда сам окружен был неприятелем, много помог английскому адмиралу, который сражался с 80-пушечным кораблем, имевшим флаг Мухарем-бея, ибо когда сей последний по причине перебитого у него шпринга повернулся к «Азову» кормой, то 14 орудий немедленно были на сей предмет отделены с левой стороны и действовали около получаса с таким успехом, что разбили ему, так сказать, всю корму, и когда в констапельской и каюте оного сделался пожар и народ употреблял все усилия, чтобы погасить оный, то сильный же картечный огонь с «Азова» уничтожил сие намерение их, через что неприятельский корабль вскоре обнялся пламенем и, наконец, взорван был на воздух».

А вот как описал действия «Азова» лейтенант Логин Гейден: «Корабль «Азов», покрытый густым удушливым дымом, осыпанный ядрами, как градом, стал на якорь со шпрингами и произвел страшную всеразрушающую пальбу, и положение «Азии» переменилось. Ее сопротивники один за другим от совокупленного действия уклонились под ветер в самом ужасном состоянии, но тут «Азов» обратил на себя общее внимание врага, ярой злобой противу него воскипевшего. Ядра сыпались отовсюду, пробоины увеличивались, рангоут валился, и исступленный враг, напрягая противу него все усилия, громил в него со всех судов своих. Но сей, теряя людей убитыми и ранеными, неумолкаемо и с вящим усилием направлял в них мелкие и сильные выстрелы свои, производившие там гибельное действие. Храбрый капитан Лазарев, находясь попеременно в разных местах корабля своего, личным присутствием ободрял храбрый экипаж свой и, искусно направляя действие артиллерии, ускорял разрушение сил атаманов, и Тагир-паша, предводитель турецкого флота, опасаясь потопления фрегата своего, отрубил канат и удалился от выстрелов».

Перенесемся на линейный корабль «Азов» в разгар сражения.

Хладнокровно отдавал команды, не расставаясь с подзорной трубой, Лазарев, по мере надобности переходил с борта на борт, окидывая взором весь корабль от бака до кормы и вверху до топа мачт. Без задержек работала на оба борта артиллерия. Стрельба велась то плутонгами, то деками. Когда залп второго и третьего дека вдруг совпадал и весь борт огрызался языками пламени, корабль содрогался от киля до клотика. На шканцах рухнул, весь в пламени, обломок грота-реи. Черный от пороховой копоти, с расстегнутым воротником, перебегая от орудия к орудию, лихо командовал шканечной батареей лейтенант Иван Бутенев.

Лазарев окинул взглядом мачты. Переломилась фор-стеньга, в щепы разнесло реи на фок- и бизань-мачтах, перебит такелаж — турки явно метили в рангоут, чтобы лишить корабль хода. «Ну что ж, нам ход пока и не понадобится».

— Передать на бак Нахимову — «С отдачей якоря завести шпринг!». — Он решил атаковать флагманский корабль египтян «Адмирал Мухарем-бей».

Не прекращая огня, «Азов» подошел на пистолетный выстрел к кораблю египтян, отдал оба якоря и, развернувшись бортом, стал на шпринг. Удачным выстрелом баковой батареи перебило шпринг у египтян, и корабль Мухарем-бея развернуло раззолоченной кормой к «Азову». Такой случай нельзя было упустить.

— Продольный огонь левым бортом! — передал Лазарев приказание на все батарейные палубы.

Полчаса спустя корма «Адмирала Мухарем-бея» была разбита вдребезги, огонь перекинулся в констапельскую, и минуту спустя флагман египтян взлетел на воздух. «Половина дела сделана», — мелькнуло у Лазарева.

Едва «Азов» перенес огонь на корабль флагмана турок, Тагир-паши, как тот, обрубив якорные канаты, метнулся к берегу. Теперь почти все турецкие корабли прекратили огонь по англичанам и с яростью обрушили его на «Азов» и другие корабли русской эскадры.

На верхней палубе «Азова» не успевали убирать убитых и раненых, в бортах зияли пробоины, горящий рангоут воспламенял все вокруг. Рядом с командиром баковой батареи лейтенантом Нахимовым взорвался брандскугель, и вокруг орудий заполыхала палуба. Вместе с матросами Павел Нахимов самоотверженно бросился в огонь и, потушив пожар, вновь встал к орудиям. Мимо Лазарева просвистело ядро. На другом борту, на шканцах, вскрикнул Бутенев. Лазарев стиснул зубы. Привалившись к орудийному станку, без кровинки в лице, смотрел на руку командир шканечной батареи. Только что взмахнул он правой рукой, отдавая команду, а сейчас, раздробленная, оторванная по локоть, она беспомощно повисла на коже. Из обрубка во все стороны хлестала кровь. Стоявший рядом матрос сорвал с себя рубаху и замотал культю. Подбежали еще два матроса. Бутенев отстранил их здоровой рукой.

— К орудиям, братцы, наводи!.. Пали!

По приказу Лазарева матросы чуть не силой увели Бутенева в лазарет. В кубрике доктор отнял ему руку по плечо, и в это время наверху закричали «ура!». В люк заглянул весь черный от копоти матрос: «Братцы, главного супостата взорвали!». Возбужденный Бутенев вырвал здоровую руку, вскинул ее: «Молодцы, русачки! Ура, братцы!»

Не отставали от «Азова» и другие корабли. Первым подоспел на помощь флагману «Гангут». Еще не отдав якоря, прикрывая эскадру, заставил замолчать крепостные батареи. Отдав якорь в полукабельтове от «Азова», Авинов развернул корабль на шпринге и открыл ураганный огонь по трем египетским фрегатам и через час поджег их. «Около 4-х часов, — вспоминал Рыкачев, — увидели мы шедший прямо на нас горящий брандер. Нам удалось уклониться от него действием шпринга и несколькими меткими выстрелами пустить его ко дну. Через полчаса после этого дравшийся с нами фрегат, закрыв борта, но не спуская флага, погрузился в воду. Вскоре и другой 64-пушечный взлетел на воздух. Громогласное «ура» по всей линии было знаком того, что победа начала явно клониться в нашу сторону. Признаюсь, этот взрыв турецкого фрегата вряд ли кто из нас забудет во всю жизнь. От сотрясения воздуха корабль наш содрогнулся во всех своих частях. Нас засыпало снарядами и головнями, отчего в двух местах на нашем корабле загорелся пожар, но распоряжением частных командиров и проворством пожарных партий огонь был скоро погашен без малейшего замешательства. После взрыва нашего ближайшего противника мы продолжали действовать плутонгами по корветам, бывшим во второй линии сзади фрегатов».

Рядом, слева по траверзу, «Иезекииль» выручал попавшую в беду французскую «Сирену», а потом перенес огонь на вторую линию по турецким фрегатам. Не отставал и «Александр Невский», потопил один фрегат, другой пленил, заставил спустить флаг. На удивление, с первого залпа начавшегося сражения, корабли всех трех эскадр действовали как единое целое, без приказа, по совести выручали друг друга. «В продолжение сей достопамятной битвы три союзных флота соревновали один другому в храбрости. Никогда не видно было столь искреннего единодушия между различными нациями…»

Наступили сумерки. Но кругом все полыхало. Тут и там горели турецкие и египетские корабли, взрывались, разбрасывая далеко горящие части рангоута. Пушечная канонада сама собой затихала. Исход битвы был очевиден.

Со склона холма почерневший от ярости Ибрагим-паша взирал на догорающие остатки флота. Тагир-паша с нескрываемой иронией произнес:

— Аллах наказал нас ослеплением разума.

Ибрагим-паша процедил сквозь зубы:

— Кто же мог знать, что у них корабли железные, а люди настоящие шайтаны…

В шесть часов вечера Кодрингтон дал сигнал отбоя сражения… Лазарев доложил Гейдену:

— На «Азове» убитых двадцать четыре служащих, ранено шесть офицеров и шесть десятков служителей.

После этого он спустился в кубрик, переоборудованный в лазарет. Священник монотонно читал отходную по умершим, доктор резал ногу кричавшему раненому, где-то в углу раненый матрос вскрикивал в забытьи «ура». Уставшие санитары перевязывали раны, утешали раненых. Пройдя между ранеными, лежавшими на тюфяках, Лазарев наклонялся, машинально поправлял повязки, поглаживал матросские вихры, едва сдерживая себя.

— Распорядитесь, Павел Степанович, — тихо сказал он сопровождавшему его Нахимову, — принести из моих запасов бочку рому и выдать раненым по две рюмки.

Потом зашел в каюту к Бутеневу. Тот спал в забытьи.

В кают-компании царило радостное возбуждение. Все офицеры уже выпили, видимо, не одну рюмку и, увидев командира, не сговариваясь, закричали «ура!».

Пригубив ром, Лазарев поднял руку:

— Господа, нынче победа, однако ее можно и упустить невзначай. Вино допивать будем завтра. Нынче прошу всех разделиться на две вахты вместе с матросами. У каждой пушки выставить по два часовых, на всех деках, по офицеру на борт. — Командир глянул на капитан-лейтенанта Баранова: — Вы, Павел Андреевич, самолично все проследите и не забудьте выделить на ночь абордажную партию и выставить часовых на баке, юте и шканцах. Разместить абордажных в полной готовности на верхней палубе. Не забудьте каждому матросу из часовых на ночь выдать сухари. — Командир встал. — А сейчас, господа, прошу собирать команду на молебен. После молебна каждому матросу по чарке рому…

Наступившая темнота ярко обозначила то, что днем таяло в лучах солнца, а теперь предстало перед глазами лейтенанта Гейдена: «…едва померкло златое дня светило, и новые ужасы явились перед глазами союзников. Небесная лампада — ясная луна освещала тогда другую часть мира, и ночной мрак, прерываемый грозным светом взрываемых на воздух магометанских кораблей, окружал друзей и врагов, кои в неистовстве и кипении, упоенные лютой злобой мести, мнили погубить союзные, Богом хранимые силы, и вместо того сами гибли невозвратно в пламени, противу других раздуваемом.

Так, прежде наступления полуночи среди страшного треску, разрушения и пламенных потоков огня погибли пять их судов без малейшего вреда союзникам.

В половине первого часа пополуночи 9-го дня египетский адмиральский 64-пушечный корабль, опасаясь утонуть, решился искать спасения, почему, отрубив канаты и подняв фор-стеньги-стаксель, спустился под оными к южному берегу в намерении для спасения людей поставить там его на мель, но с переменою ветра… его потащило на середину залива, прямо между кораблей «Азов» и «Гангут». Адмирал, наблюдавший его движение, приказал отрубить канат, отчего «Азов» и начал удаляться от оного, тогда адмирал приказал командиру корабля «Гангут», на который он наваливал, абордировать оный, что капитан Авинов, дав ему предварительно добрый ружейный залп, поспешно исполнил. Турки с разных мест старались зажечь «Гангут», но едва кто из них протягивал для сего руку, как, лишась оной или головы, летел в море, которое в сей страшной борьбе поглотило их уже не одну тысячу. Наконец они зажгли в шести разных местах собственный свой корабль, но наши немедленно оное погасили и, обрубив у него бушприт, отбуксировали его к берегу, где он и стал на мель. Корабль сей был лучший во всем турецко-египетском флоте, с прекрасно и густо вызолоченной кормой».

Перед самым рассветом на «Гангуте» еще раз барабаны сыграли тревогу. Из горевших остатков флота мусульман, обрубив якорный канат, медленно надвигался объятый пламенем еще один фрегат.

Авинов успел потравить шпринг, развернулся к нему бортом и ударил залпом всем деком — сорок пушек били по одной цели. Горевший корабль сначала вспыхнул фейерверком, потом сработала крюйт-камера. Весь в огне корпус фрегата приподняло мощным взрывом и в воздухе со страшным грохотом разломило пополам…

Утром Кодрингтон поздравил Гейдена и де Риньи с победой. Турки и египтяне потеряли почти все корабли. Остались жалкие остатки. Из рапорта Гейдена Николаю I: «По достовернейшим сведениям оказалось, что из 60 военных судов, турецкий и египетский флот составляющих, остался только один фрегат и 15 мелких судов, но и те в таком положении, что едва ли могут служить им с пользой и когда-либо идти в море. Оставшиеся сии суда легко было так же истребить, не более как в 2 часа времени, но оставлены неприятелю из одного доказательства, что действие с нашей стороны было не наступательное, но оборонительное.

В продолжение кровопролитного сего сражения взорвано между судами соединенных эскадр 13 неприятельских больших судов, и на другой день еще 18 разной величины; вообще потеря на турецко-египетском флоте должна быть чрезвычайна, и можно полагать, что погибло всего от 6 до 7 тыс. человек».

Кодрингтон сообщил адмиралам новость:

— Чуть свет у меня побывал Тагир-паша. Клялся, что все это ужасное недоразумение произошло не по его вине. Я передал на словах Ибрагиму-паше наши прежние требования.

Гейден поддержал Кодрингтона.

— Следует составить официальное послание ему за нашими подписями, чтобы он подумал о губительных последствиях. Крепостные орудия нет-нет да и пытаются пальнуть по нашим судам. — Вспомнил русский адмирал и о другом: — Я приказал подготовить всех пленных, чтобы свезти на берег. Мы оказали помощь раненым и накормили всех. Но наши припасы не бездонны.

Кодрингтон согласился, что пленных надо отпустить подобру-поздорову.

В полдень на «Азии» опять появился Тагир-паша. Он сообщил, что они с Мухарем-беем отдали приказ прекратить под страхом смерти стрельбу по кораблям союзников.

— Союзный флот считал себя вполне удовлетворенным, — обратился к нему Кодрингтон, — за те дерзкие действия ваших подчиненных, которые вызвали сражение. Мы надеемся, что впредь с оттоманским флотом у нас будут дружественные отношения.

— Наши суда не дадут повода к новой стычке, — заверил Тагир-паша, — но я не могу полностью знать, что думают по этому поводу сухопутные начальники.

Кодрингтон настоятельно повторил:

— Если ваше слово будет нарушено и будет хотя бы один выстрел по нашим шлюпкам или судам, откуда бы то ни было, мы будем считать сие за объявление войны. Ваше дело довести эти требования официально до Ибрагим-паши.

Кодрингтон вручил Тагир-паше послание адмиралов. Когда турок ушел, адмиралы решили в первую очередь привести в порядок корабли.

У трапа Гейдена встретил Лазарев:

— В корпусе насчитали более ста восьмидесяти пробоин. Добрая половина у самой ватерлинии. — Не теряя времени, на «Азове» спускали поврежденные стеньги и реи, снимали порванные снасти такелажа…

— Видимо, у нас будет передышка пару недель, — сообщил Гейден, — чтобы устранить большие повреждения. Остальное доделаем на Мальте. Там будем зимовать.

В тот же день Гейден рапортовал царю: «Не нахожу достаточных выражений, дабы изъяснить в. в-ву храбрость, присутствие духа и усердие капитанов, офицеров и нижних чинов, оказанные ими во время кровопролитного сего сражения; они дрались, как львы, против многочисленного, сильного и упорного неприятеля, а в особенности отличались Лазарев, Авинов, Свинкин, Богданович и Хрущев».

К рапорту адмирал приложил список отличившихся в Наваринском сражении.

Наконец-то Нахимов выбрал минуту поделиться впечатлениями о сражении и о том восхищении, которое произвел на него в бою Лазарев.

«Любезный друг, — писал он Михаилу Рейнеке, — я до сих пор не знал цены нашему капитану. Надобно было смотреть на него во время сражения, с каким благоразумием, с каким хладнокровием он везде распоряжался. Но у меня не хватает слов описать все его похвальные дела, и я смело уверен, что русский флот не имел подобного капитана».

Как-то получалось в прошлом, что Андреевский флаг не гостил в водах Мальты. Номинально со времен крестовых походов обосновались на острове доблестные рыцари. Остров лежал посреди Средиземного моря. Миновать его было мудрено, если плыть из Гибралтара к Босфору, из Неаполя и Марселя, Венеции и Афин к берегам Африки. Кто владел островом, тот диктовал условия для купцов и политиков. Зарились многие на этот лакомый островок. Османы отрядили три тысячи янычар, но храбрые рыцари под рукой своего магистра Ла-Валлетты в конце концов сбросили их в море. Лишь однажды корабли российские накоротко завернули к острову. «Пришла на вид острова Мальты» эскадра адмирала Спиридова. Она спешила к берегам Греции, в Морею и Наварин. Предстояло показать свою удаль при Чесме.

Когда Павла I посвятили в рыцари Мальтийского ордена Иоанна Иерусалимского, в Петербурге воспрянули и тут же приуныли. Наполеон быстро прибрал к рукам пуповину Средиземного моря.

Адмирал Федор Ушаков не раз предлагал Нельсону помочь англичанам взять главную крепость Мальты. Русский адмирал только что успешно штурмовал неприступные батареи Корфу. Но британцы вежливо всякий раз отстраняли руку союзников. Не дай Бог, эти русские, пользуясь лаврами, засядут на Мальте надолго.

Подобные, а может быть, более сильные переживания испытали в Лондоне, получив известия о Наваринском сражении. Что же получилось? Несмотря на все заверения в Константинополе о лояльности, английский и французский флота способствовали сокрушению мощи своего давнего союзника Турции. И тем самым неимоверно укрепили позиции России. Негодовали в Лондоне и Париже.

Английский посол в Турции Стратфорд-Канинг демонстративно игнорировал английского адмирала.

Из письма Гейдена министру иностранных дел Нессельроде: «…В одном из последних наших свиданий с сэром Кодрингтоном мы разговорились довольно откровенно о неприятных обстоятельствах, которые, дав лорду Веллингтону управление делами, сделали Сент-Джемский кабинет колеблющимся и нерешительным. Вместо точных и положительных инструкций, которые сэр Кодрингтон потребовал у своего правительства, он получил доселе только вопросные пункты касательно наваринского дела, как это делается при судебном следствии. На эти вопросные пункты он написал весьма замечательный ответ. Несмотря на это, недавно от него снова потребовали излишних и бесполезных объяснений.

Поведение посла Стратфорда-Канинга в отношении к сэру Кодрингтону не менее странно; он не только миновал остров Мальту, но и не написал ему ничего. Можно полагать, что причиной его поспешной поездки в Лондон то, что он желает оправдаться в советах, которые он писал адмиралу до битвы 8 октября и которые были, без сомнения, упомянуты в оправдательных ответах Кодрингтона…»

В тронной речи английский король разгром турок и египтян в Наваринской бухте назвал «досадной случайностью».

Правда, король все же наградил Кодрингтона орденом, но на полях приказа с издевкой дописал: «Я посылаю ему ленту, хотя он заслуживает веревки».

Спустя немного времени Эдвард Кодрингтон был смещен с должности…

Не поскупился на награды Николай I. Все корабельные офицеры за Наварин получили ордена, звания. Матросы получили медали, царские рубли. Гейдену присвоили звание вице-адмирала, Лазареву — контр-адмирала. Лазарева удостоили орденами четыре державы — Россия, Греция, Англия, Франция… Но это были традиционные награды. Николай блеснул неординарно. Впервые в истории России учредили корабельный Георгиевский флаг. Раньше Георгиевским знаменем царь пожаловал только два полка императорской гвардии при занятии Парижа.

«Обращая внимание на славные подвиги 12 флотского экипажа на корабле «Азов» в 8 день октября текущего года при истреблении соединенными эскадрами российскою, английскою и французскою турецко-египетского флота у Наварина, всемилостивейше жалуем экипажу сему кормовой 2 дивизии флаг с знаменем Св. великомученика и победоносца Георгия в память достохвальных деяний начальников, мужества и неустрашимости офицеров и храбрости нижних чинов.

Флаг сей, препровождая при сем с принадлежащим к нему вымпелом, повелеваем, по прочтении сей грамоты перед всеми участвовавшими на корабле «Азов» в битве Наваринской, поднять сии знаки отличия по установлению и впредь поднимать на линейных кораблях 12 флотского экипажа, к коему пребываем императорской нашей милостью благосклонны».

…Весенним мартовским днем солнце припекало головы тысяч жителей Ла-Валлетты, усеявших берега бухты. Всюду, на крепостных стенах, крышах домов и даже куполах многочисленных церквей, расположились нарядные горожане в ожидании редкого и прежде небывалого здесь зрелища.

На фоне прозрачной голубизны неба и спокойной лазурной синевы моря высились красавцы корабли русской и английской эскадр. У парадных трапов и на пристани замерли расцвеченные и убранные катера и шлюпки генерал-губернатора, правителей острова, английского адмирала, командиров кораблей.

В центре бухты выделялся своей нарядностью виновник торжества, линейный корабль Российского флота «Азов». Реи его мачт унизали матросы в выходной форме. Остальной экипаж во главе с офицерами в парадных мундирах и киверах выстроился на правом, парадном борту. Церемония началась съездом на «Азов» под звуки оркестров и положенных артиллерийских салютов мальтийских чиновников, флагманов и капитанов кораблей.

Красноречиво свидетельствует о начале торжества на «Азове» флагманский шканечный журнал:

«…В ¹/₄ 3 часа начальствующий эскадрой г. вице-адмирал и кавалер гр. Гейден, начальник штаба г. контр-адмирал и кавалер Лазарев 2 вышли из каюты, и по приказанию их вынесен флаг и вымпел в сопровождении экипажного адъютанта и офицера корпуса штурманов, четырех унтер-офицеров; по поставлению стола с новожалованным флагом и вымпелом на уроченное место обер-аудитор Алексеев читал грамоту на вновь пожалованный Георгиевский флаг и вымпел государем императором 12 линейному экипажу и воинский артикул из законов Петра Великого.

По окончании чтения артикулов в ¹/₂ 3 часа священник начал богослужение на освящение флага и вымпела, по освящению же оных читано клятвенное обещание, и все предстоящие генералитеты, штаб- и обер-офицеры и нижние чины произносили (его) вполголоса. По окончании присяги посланы были люди по реям и, подняв новожалованный Георгиевский флаг, прокричали три раза «ура», (после чего) салютовали от нас из всех орудий, а с прочих судов нашей эскадры по 21 выстрелу».

Медленным, торжественным движением начал подниматься на гафеле кормовой Георгиевской флаг. Легкий ветерок нежно и бережно расправлял его шелковую ткань с Андреевским перекрестием и алым символом Святого Георгия посредине. «500 пушечных выстрелов раздирали воздух громом великолепного салюта, — описывал дальнейшее очевидец, — корпуса кораблей и вскорости самые реи потонули в облаках белого дыма; люди, бывшие на бом-брам-реях, казались в самом деле висящими в облаках; десять тысяч раз эхо Валлетты и Коттореро повторяло раскаты пушечного грома. Затем последовала мертвая тишина, покуда батареи Сент-Эльпо и всех крепостных линий Мальты вместе с пушками английских судов не заплатили в свою очередь долг почтения. Весь народ был в высшей степени в восторге; махание платками, радостные крики тысяч придали еще более торжества этому празднику.

Снова заговорили пушки корабля «Азов» в знак признательности за честь… потом звуки победной музыки нескольких военных хоров последовали за ревом пушек. Никогда не забуду я этой сцены…»

В те дни, когда у Мальты пушки салютовали новоявленному кораблю-герою России, над Балканами и Черным морем горизонт заволокло грозовыми тучами. Вот-вот ждали громовых раскатов и полыхающих зарниц военных схваток.

Кровоточил рубец Наварина на теле Османской империи. Не могла смириться Порта с унижением и бессилием в противостоянии с извечным врагом. Россия в ее глазах была зачинщицей восстания греков. И в самом деле, Ипсиланти создал первый отряд повстанцев в России. Русская эскадра стала боевым ядром армады, расколотившей в пух и прах турецко-египетский флот. Надо было срочно восстанавливать сильно пошатнувшийся престиж на Балканах.

Прошел месяц-другой после Наварина, и султан показал себя. Для этого вовсе не нужно открывать военных действий. Сначала он разорвал все прежние договора с Россией и призвал всех мусульман к «священной войне». Потом попросту закрыл Босфор и Дарданеллы для русских судов. Задерживал и изымал все грузы у русских купцов. Склады в Одессе, Тавриде, Азове ломились от русской пшеницы, торговые люди, а вместе с ними и помещики терпели страшные убытки. В Константинополе фанатики избивали русских, громили торговые лавки. Немало россиян оказалось в Семибашенном замке.

В середине апреля 1828 года Николай I обнародовал манифест о войне с Турцией. Спустя месяц армия без особого сопротивления заняла Молдавию и Валахию. У предгорий Балкан начались неприятности. Так или иначе этот первый поход армии под рукой Николая I проявил во всей полноте царственный плац-парадный стиль нового императора.

Сказалось многое другое. И необученность солдат военному делу, и бездарность Витгенштейна и подобных ему генералов, солдаты частенько голодали, интенданты, как всегда, воровали.

Достаточно метко подметил характерную черту Николая I его современник Александр Герцен: «…для Николая шагистика была главным в военном деле». В конце концов эта дорога приведет царя к закономерному финалу его жизни — позору Крымской войны.

Кампания следующего, 1829 года была более успешной. Наконец-то пала неприступная крепость Шумлы, и армия, наступая вдоль побережья, овладела Адрианополем. До турецкой столицы оставалось шестьдесят километров…

Надо сказать, что в этой войне всюду, где армии помогал Черноморский флот, она успешно била турок с самого начала 1828 года.

Черноморская эскадра принесла и первую ощутимую победу. Месяца хватило морякам, чтобы овладеть сильнейшей крепостью Анапой, форпостом турок на Тамани. Кубань получила выход к Черному морю. Правда, здесь произошел инцидент. Не поделили лавры победителей два командира. Главный командир флота адмирал Алексей Грейг и генерал-адъютант, начальник Морского штаба, новоиспеченный контр-адмирал Александр Меншиков. Первый командовал под Анапой Черноморской эскадрой, второй, выдвинувшийся при Николае, прежде не имевший никакого понятия о флоте, руководил десантом, осадившим Анапу…

После взятия Анапы Черноморская эскадра направилась на запад, помогать армии. Сначала принудили к сдаче крепость Констанцу. После того два месяца корабли бомбардировали сильную крепость Варну. И она покорилась. На суше армейцам помогал десант морского гвардейского экипажа контр-адмирала Ф. Беллинсгаузена.

Кампания 1829 года началась с удачи — захвата отрядом кораблей контр-адмирала Кумани крепости Сизополь у входа в Бургасский залив. Вдоль Румелийского побережья постоянно крейсировали фрегаты, бриги, катера, не пропуская турецкие суда с десантами и оружием, захватывали их в плен, жгли, топили. В начале мая отряд капитана 1-го ранга И. Скаловского обстрелял береговую батарею на мысе Баба.

Вдалеке в заливе стояли на якоре линейный корабль, транспорт, более десятка мелких судов. Рано утром отряд матросов-охотников под командой мичмана Трескина на шлюпке пробрался в залив. Под огнем с берега шлюпка приткнулась к линейному кораблю. Матросы приколотили к его борту пеньковые кранцы, облитые смолой, и подожгли.

Турецкий корабль вспыхнул, запалил стоявшие рядом суда, и вскоре все они сгорели дотла.

Потом случился конфуз, довольно редкий в русском флоте. Фрегат «Рафаил» в сорок четыре пушки крейсировал между Трапезундом и Батуми. Там Черноморский флот обеспечивал действия армии на Кавказе. На рассвете 11 мая у берегов Анатолии на траверсе мыса Пендараклин совсем заштилело, паруса обмякли. В предрассветной дымке раздался тревожный крик с салинга:

— Корабли неприятеля справа!

Командир фрегата капитан 2-го ранга Стройников через минуту-другую выскочил на шканцы. Из туманного марева один за другим надвигались корабли турецкой эскадры.

— Один, два, три… — считал побледневший Стройников. Шесть линейных кораблей, два фрегата, пять корветов, два брига. Более массивные линейные корабли зыбью неумолимо дрейфовали к «Рафаилу».

— Барабаны наверх! Дробь! — скомандовал Стройников.

Небезынтересно объяснение Стройникова: «…неприятель, пользуясь попутною зыбью и имея направление полнее, сближался с фрегатом; я, дабы отвлечь оных и продлить время до ночи, темнота коей могла способствовать спасению фрегата, следовал его движениям, но он, имея преимущественный ход, не допустил до сего, приближался и пополудни в два часа пресек все направления; видя себя в столь неизбежном положении, созвал всех штаб- и обер-офицеров, для отобрания мнения каждого, которые, общим согласием, положили обороняться до последней капли крови и в случае нужды свалиться с неприятелем и взорвать фрегат; но нижние чины, узнав намерение наше, объявили, что фрегат не допустят сжечь, а сделавшийся в сие время штиль лишил меня и последних способов к защищению и нанесению неприятелю вреда, а в 4 часа пополудни фрегат взят неприятельским флотом».

Пленение русского корабля было позорно. Трудно представить в деталях, что в самом деле происходило на «Рафаиле», но нельзя и не доверять командиру пусть и сдавшегося корабля.

А быть может, у нижних чинов мудрости было больше, чем у офицеров? Ведь пленили же русские моряки турецких янычар. И те сдавались, моля о пощаде. В конце концов, у жизни для всех цена одинаковая. Вера, царь, отечество. Но православие почитает Библию, а в Библии сказано — «не убий». И что в сознании тех же крепостных людей в матросских робах олицетворял самодержец? Не дрогнув, тысячами отправлявший на каторгу, на тот свет им подобных? И многое ли приобретет отечество, потеряв безвозвратно сотню-другую своих сыновей? Одно дело, когда есть смысл и хоть малейший шанс достойно сражаться до последнего и победить. Если же такой возможности нет? Пятнадцать против одного. И одна дорога — на тот свет? Во всех иностранных флотах в такой ситуации надлежало спускать флаг. Другое решение лежит за пределами разума. Русские же люди часто действовали по велению сердца и совести. Но корабль следовало уничтожить.

Приказ царя о «Рафаиле» заканчивался указанием: «Уповая на помощь Всевышнего, пребываю в надежде смыть бесславие фрегата «Рафаил», не оставить его в руках неприятеля. Но когда он будет возвращен в власть нашу, то, почитая фрегат сей впредь недостойным носить флаг русский и служить народу с прочими судами нашего флота, повелеваю вам предать оный огню». Всех офицеров царь разжаловал в матросы, кроме мичмана, который находился в крюйт-камере.

Наказ царя исполнит спустя четверть века при Синопе Павел Нахимов.

А через три дня черноморцы доказали свою неустрашимость. Отряд кораблей — фрегат «Штандарт» и два брига «Орфей» и «Меркурий» — находились в разведке у Босфора. На подходе к проливу рано утром 14 мая неожиданно с востока показалась турецкая эскадра. Сигнальщики насчитали тринадцать вымпелов, из них шесть линейных кораблей. Определив состав сил неприятеля, командир отряда капитан-лейтенант Сахновский поднял на «Штандарте» сигнал: «Следовать в Сизополь». Надо было известить флот о появлении противника, так как турки уже начали погоню. «Штандарт» и «Орфей» легли курсом норд-вест, имея ветер в бейдевинд. Командир «Меркурия» капитан-лейтенант Александр Николаевич Казарский приказал подвернуть, имея ветер в галфвинд, и «Меркурий» стал отходить в сторону. Капудан-паша размышлял недолго: два корабля русских быстро уходят на север, их не догнать, надо взять в плен этого одинокого безумца. «Меркурий» остался один на один с неприятелем. Теперь судьба его зависела от ветра. Когда он свежий, можно быстро развить большую скорость. На этот раз не повезло. Ветер заметно стихал, а к полудню паруса заполоскали. «Весла на воду!» — скомандовал Казарский, на низко сидящем бриге их применяли для маневра в безветрие. А между тем от турецкой эскадры отделились и устремились в погоню два линейных корабля — «Селимие», сто десять пушек на трех палубах, и двухдечный «Реал-бей» с семьюдесятью четырьмя пушками. На их высоких мачтах верхние паруса — брамсели — забирали поток ветра на высоте, и турки на глазах сближались с русским бригом. Уже слышны оттуда истошные крики капудан-паши: «Сдавайся, убирай паруса!» Стало ясно — сражение неизбежно. Отдав приказание изготовиться к бою, Казарский собрал офицеров. Первым получил слово, согласно уставу, младший по чину, поручик корпуса флотских штурманов Иван Прокофьев.

— Нам не уйти от врага, — не раздумывая, сказал поручик, — выходит, надо драться. Но турки сильнее нас в десять раз, значит, нетрудно догадаться, чем кончится бой. Но русский бриг не достанется победителям. Последний из оставшихся в живых взорвет его. Мы до конца постоим за честь родного флага.

Все офицеры, как один, поддержали товарища. Казарский собрал матросов на шканцах. На бриге бывало всякое, как и на всех кораблях — и линьки и мордобой. «Что ответят ему матросы?» Ответ экипажа на решение офицеров был быстрым. На одном духу прокричали матросы троекратное дружное «ура!». Тотчас начали готовиться к бою. Расчистили палубу, сбросили в воду ял и затопили его — мешал обстрелу с кормы. Вооружили на юте ретирады-пушки. Около люка крюйт-камеры положили на якорный шпиль заряженный пистолет, чтоб последний из оставшихся в живых офицеров выстрелил в порох и взорвал корабль. Папки, приказы, документы, сигнальные книги завернули в брезент и к свертку привязали груз — затопить при угрозе захвата. Около кормового флага Казарский выставил часового:

— Стреляй во всякого, ежели кто попытается спустить флаг.

А противник, предвкушая легкую добычу, шел напролом.

Раздался гром орудий пашинских кораблей, неподалеку взметнулись всплески. Турки палили из главного калибра тяжелыми мраморными ядрами. Бой начался. Теперь все зависело от искусства командира, отваги, умения и слаженности экипажа. Казарский действовал бесподобно. «Меркурий» маневрировал неожиданно и дерзко, и туркам никак не удавалось занять нужную позицию, чтобы нанести по нему смертельный удар. Сначала они стремились взять его в «два огня», зажать между своими бортами и одним-двумя залпами всей бортовой артиллерии уничтожить или пленить бриг. Однако «Меркурий» то и дело ловко уклонялся, и раздосадованному неприятелю оставалось вести малоэффективный огонь только из носовых пушек. Наконец с превеликим трудом туркам удалось зайти с обоих бортов брига, взять его в клещи и открыть перекрестный огонь. Пятьдесят пять пушек правого борта «Селимие» и тридцать семь пушек левого борта «Реал-бея» обрушились на русский корабль. Казалось, судьба его решена, но случилось невероятное. Воспользовавшись тем, что первый залп турки «смазали», а густой пороховой дым закрыл от них цель, Казарский направил бриг в сторону «Селимие» и под его форштевнем ускользнул от смертельных клещей. Неприятельские корабли продолжали ожесточенно палить, не заметив этого маневра, и бриг наконец-то долбанул неприятеля. Метким выстрелом лучший канонир «Меркурия» Лисенко поразил грот-мачту «Селимие». С перебитыми снастями «Селимие» сразу потерял ход, лег в дрейф и вышел из боя. Казарский не обращал внимания на неприятельские ядра и пули и в пылу боя не заметил, что совсем рядом, с палубы «Реал-бея», в него целится турецкий снайпер. Но матрос Щербаков, стоявший рядом с командиром, опередил вражескую пулю, успел грудью заслонить командира и, смертельно раненный, упал.

Между тем «Меркурий» пошел в атаку. Виртуозно маневрируя, с пробитым корпусом и изрешеченными парусами, бриг сам подошел на пистолетный выстрел к «Реал-бею». Выждав удобный момент, канониры меткими залпами перебили у первой мачты фор-марса-реи, и рухнувший рангоут сорвал все паруса с мачт. «Реал-бей» рыскнул, потерял ход и скоро тоже прекратил преследование. Бой закончился через четыре с половиной часа после первого выстрела. Примера, подобного подвигу «Меркурия», не знает история флотов мира. Оставляя за кормой врага, весь израненный, но не побежденный бриг «Меркурий» шел на встречу со своим флотом. Всего четыре человека погибло в бою, восемь раненых, Казарского контузило в голову. В корпусе брига зияло двадцать две пробоины. Почти триста повреждений насчитали матросы в рангоуте, такелаже и изорванных парусах.

Бывают случаи — достойный противник восхищается своим соперником в бою. Спустя две недели после сражения его участник, турецкий штурман корабля капудан-паши, писал: «Дело неслыханное и невероятное. Мы не могли заставить его сдаться: он дрался, отступая и маневрируя, со всем искусством опытного военного капитана до того, что стыдно сказать — мы прекратили сражение, и он со славою продолжал путь… Ежели в великих деяниях древних и наших времен находятся подвиги храбрости, то сей поступок должен все оные помрачить, и имя сего героя достойно быть начертано золотыми буквами на храме славы: он называется капитан-лейтенант Казарский, а бриг — «Меркурием». С двадцатью пушками… он дрался против 220 в виду неприятельского флота, бывшего у него на ветре…»

Командир Черноморского флота вице-адмирал Грейг доносил: «Столь необыкновенное происшествие, доказывающее в чрезвычайной степени храбрость и твердость духа командира судна и всех чинов оного, обрекших себя на смерть для спасения чести флага, им носимого, превышает всякую обыкновенную меру награды, какую я могу назначить сим людям…» Царь щедро наградил офицеров и матросов, «Меркурий», второй корабль Российского флота, удостоился Георгиевского флага. Первым был «Азов».

Гром черноморских баталий перекликался со Средиземным морем. В канун войны из Петербурга на Мальту пришел приказ — эскадре Гейдена выйти к Дарданеллам и закупорить проливы. Через них столица Порты получала жизненные соки — провизию.

Во время стоянки на Мальте Лазарев всегда был в заботах, без устали восстанавливал боевую способность кораблей эскадры. Никому не давал покоя. Редкий день не обходил на шлюпке корабли, вникал в дело, помогал, требовал. Гейден про себя не мог нарадоваться: «С таким начальником штаба как за каменной стеной». Но неугомонного начальника штаба волновало и другое, не менее важное, как он считал.

Раньше он бился с неприятелем на уровне деки — батарейной палубы, был готов броситься и на абордаж. Гардемарином при Трафальгаре, мичманом на «Благодати» против англо-шведского флота, лейтенантом в морских схватках, помогая громить Наполеона. Тогда все было ясно и на месте. Он знал свои обязанности, четко выполнял команды, срабатывал как можно быстрей и лучше и отвечал за себя и за небольшую ячейку корабельного механизма — подчиненных матросов. Свой расчет он тренировал не за страх, а за совесть. Показывал, помогал, требовал. «В должности весьма знающ», — хвалили его начальники.

Потом наступили годы отрады его истинно морской жизни. В дальних кругосветных вояжах он оттачивал мастерство и слаженность экипажа в парусных учениях, исполнении команд при маневре корабля, схватках со стихией. Много раз схлестывался в противоборстве с океаном, ветром, айсбергами. И всегда выходил победителем. На «Крейсере» довел до совершенства четкость и слаженность артиллерии — ударной силы боевого корабля. Школа, пройденная на «Крейсере», полностью оправдала себя и на «Азове». Немалую роль он отводил подчиненным — боевым корабельным товарищам. Подбирал их себе под стать, таких, которые понимали его с полуслова, ловили на лету команды, а главное — являлись единомышленниками во взглядах и делах.

Потому Наварин и явился апофеозом военной деятельности Лазарева. «Азов», по всеобщему признанию, стал стержнем победы союзного флота. То было признание заслуг его неординарного командира.

И все же Наварин вызвал у Лазарева чувство неудовлетворенности и даже беспокойства. Впервые он отвечал не только за свой «Азов», но и за корабли эскадры. Во время подготовки к бою, в разгар сражения начальник штаба не раз окидывал взором панораму действий подчиненных кораблей и частенько недоумевал. По тревоге на палубах одних кораблей вдруг появлялись фигурки матросов с койками на плечах. На других суетились, распутывая тали, распахивали задраенные кое-где орудийные порты. Конечно, каждый командир сам себе хозяин, но есть тот минимум необходимых действий, которые должны быть отработаны заранее при подготовке корабля к бою… Как-то вечером на «Азове» появился Александр Авинов. Он и Хрущев нет-нет да и навещали своего хлебосольного приятеля-командира. Адмиральское звание нисколько не отдалило его от прежних друзей. Долговязый, с несколько развинченной походкой, Авинов цепко держался на палубе даже в непогоду. Лазарев встретил его на полпути от каюты. Егор предупредил, когда шлюпка еще подходила к трапу, но Лазарев задержался за столом.

— Опять что-либо сочиняешь? — по привычке слегка присвистнув, усмехнулся Авинов.

— А ты все свистишь? — буркнул Лазарев, подталкивая друга перед собой.

— Ну, это не я сейчас, а ветерок в снастях прошелестел.

— Мели, Емеля, в самом деле шквал накликаешь.

Лазарев поманил Егора и выразительно подмигнул. Вестовой, он же и денщик, удалился в сторону салона.

— А ты все подволок коптишь? — Чуть пригнувшись в дверном проеме, Авинов шагнул в каюту.

Справа у борта, на конторке, обложенной со всех сторон бумагами, мерцала свеча. Авинов знал, что начальник штаба просиживает почти каждый вечер над разными документами.

— Я лишь по названию начальник, а по делу чистый чиновник-канцелярист.

— Отдай все на откуп клеркам, для чего они в штате у тебя?

— Писарю в лучшем случае под силу сочинить строевую записку, корректуру в штат внести, составить какой-либо реестр, черновичок донесения подготовить, остальное все на мне, — устало потянулся Лазарев. — На депеши из Петербурга от Моллера и Нессельроде отвечать надобно, отчеты разные по финансам и провизии, а это, — он взял со стола бумагу, — совсем другой резон. Кстати, пока есть время, покумекай, может, что не так.

В другом углу каюты Егор зажег светильник, бесшумно накрывал стол.

— «Инструкции по подготовке корабля к бою», — начал вслух Авинов и углубился в писанину. Документ оказался на нескольких листах. Окончив чтение, он слегка присвистнул. — А ведь ты, пожалуй, молодец, всех нас предвосхитил.

— Ну, ну, не нахваливай, говори по делу, — прервал его Лазарев.

— Мне добавить нечего. А сия бумага немудрена, но стоящая и нужна крайне, по моему разумению. Ты первый на флоте такой регламент составил. Теперь под нее и сигналы может давать флагман…

Лазарев обрадованно сказал:

— На том спасибо, но главная моя задумка в слаженности механизма эскадры. Когда все корабли по единому сигналу производят все в срок, и флагман без запроса, по времени знает, что у них и как в готовности к бою.

За столом обменялись новостями из России.

— Гейден на днях депешу получил от Нессельроде, Босфор закрыт, флаг наш туда не пускают, посол уже на Корфу перебрался. Со дня на день жди войны.

— Что трактует вице-канцлер?

— Завтра Гейден собирает командиров. Эскадре предписано блокировать Дарданеллы…

Ровно через неделю после начала войны в Архипелаге, неподалеку от Наварина, фрегат «Кастор» захватил египетский двадцатипушечный корвет «Восточная звезда». Корвет шел в Александрию. Вместе с больными и ранеными турками корвет увозил в вечное рабство греческих детей. Плененный корвет привели в Эгину, где стояла русская эскадра.

Гейден распорядился:

— Детей передать представителям Каподистрии, им же заодно сдать турецких пленников. Пускай обменяют на своих греков в турецком плену.

Вместе с Лазаревым Гейден обошел корвет. Это был почти новый корабль из дубового леса, с медной обшивкой под водой. Блистали новенькие шестнадцать карронад и четыре пушки английского литья.

— Недурной приз, — оценил корвет Гейден, — отправим его на Мальту привести в порядок. Надобно, Михаил Петрович, толкового командира подобрать.

Командующий эскадрой вопросительно посмотрел на Лазарева.

— Да имя ему подыскать подходящее.

Лазарев с ходу предложил:

— «Наварин». Пускай память о нашей виктории сохранится.

— И то верно, — согласился довольный находчивостью своего помощника Гейден.

Вскоре на Мальту отправился первый командир «Наварина» капитан-лейтенант Павел Нахимов.

Назначение состоялось по представлению и настоянию Лазарева, хотя были и другие кандидатуры…

В рапорте царю Михаил Петрович уверенно аттестовал Нахимова как офицера, который со свойственным ему усердием и способностью к морской службе сделает корабль украшением эскадры. Выученик оправдал надежды своего командира. Дневал и ночевал на корабле. «…Я видел Нахимова командиром призового корвета «Наварин», вооруженного им в Мальте со всевозможною морскою роскошью и щегольством на удивление англичан, знатоков морского дела, — вспоминал товарищ командира «Наварина». — В глазах наших, тогда его сослуживцев в Средиземном море, он был труженик неутомимый. Я твердо помню общий тогда голос, что Павел Степанович служит 24 часа в сутки. Никогда товарищи не упрекали его в желании выслужиться тем, а веровали в его призвание и преданность самому делу. Подчиненные его всегда видели, что он работает более их, а потому исполняли тяжелую службу без ропота и с уверенностью, что все, что следует им или в чем можно сделать облегчение, командиром не будет забыто».

Гейден разрывался на части. Две задачи поставили ему из Петербурга. Первое, запереть на ключ Дарданеллы; второе, обезопасить берега Греции. Блокировать проливы не так просто. Всегда можно ожидать появления турецкой эскадры для прорыва блокады. Если турки поднатужатся, то соберут эскадру вдвое-втрое большую…

Из восьми кораблей эскадры один всегда находится в ремонте.

Патрулировать Греческое побережье надобно восемь — десять кораблей. Из них кто-то будет то заправляться водой, то чинить паруса и такелаж после шторма. Без этого не обойтись.

Лазарев без обиняков предложил осторожному Гейдену:

— Надобно срочно запросить Моллера об усилении нашей эскадры. Простым глазом заметно, что сил наших недостаточно.

…В Петербурге, видимо, тоже спохватились. Начало войны на суше не предвещало победных лавров. На театр военных действий прибыл император. Он лично руководил переправой на Дунае. Флотилия канонерских лодок капитана 1-го ранга И. Завадовского смяла береговые батареи, захватила в плен и уничтожила десятки турецких судов. Моряки обеспечили безопасную переправу армии, и она форсировала Дунай. Они же участвовали с армейцами в овладении крепостей на Дунае — Тульча, Браилово. В начале июля армия осадила сильнейшую крепость Шумлу и здесь завязла надолго. Успешнее шли дела там, где армии помогали черноморцы.

Русская эскадра прочно контролировала театр военных действий на Черном море, установив там свое господство. Вместе с пехотой вытеснила турок из приморских крепостей Констанцы, Варны.

На Балканах армия продолжала топтаться на месте под Шумлой, и недовольный Николай покинул со своей свитой осенью главную квартиру. В Варне его ожидал фрегат «Флора».

— Грейгу следует поживее наглухо закрыть проливы и обескровить Константинополь, — сказал он сопровождавшему его Меншикову. — Босфор закупорит Грейг — это сломит султана, и он станет сговорчивей. А известно ли Гейдену об отправке ему в помощь эскадры Рикорда[83]?

— Ваше величество, об этом его известил Нессельроде.

— Надобно послать особого гонца, который пояснит все грамотно Гейдену. — Николай на мгновение остановился. — Направь к нему Алексея Лазарева. К тому же он и брата своего повидает. Пускай вдохнет соленого ветра. В моей свите лишь одеколоном пахнет.

Алексей Лазарев с начала войны безотлучно находился в свите императора, в его главной квартире. На переходе в Одессу начальник Морского штаба вице-адмирал Меншиков обстоятельно инструктировал флигель-адъютанта императора.

— Его величество государь по стечению обстоятельств, вы знаете, направил в помощь Гейдену эскадру контр-адмирала Рикорда. Вскорости она прибудет в Архипелаг, и вам следует ее упредить. Вы повезете депеши от его величества графу Гейдену о необходимости ускорить блокаду Дарданелл…

Из Одессы Алексей Лазарев отправился сухим путем в Грецию. Добравшись до Мальты, он попал в объятия брата. И как раз вовремя. «Азов» готовился вот-вот выйти к Дарданеллам.

— Ступай доложи Гейдену все твои депеши. — Лазарев-старший провел его до салона флагмана. — Освободишься — вон моя каюта, — он показал дверь напротив, — располагайся и жди меня.

Гейден после доклада пригласил Алексея к обеду. Командующий частенько приглашал к обеду или ужину своего начальника штаба, командиров кораблей. Чаще всего это происходило на стоянках на рейде или в порту. Сегодня как раз был командирский обед. Отмечали первую годовщину Наварина.

Михаил усадил брата рядом с собой. Вначале, поглядывая на адъютантские аксельбанты, командиры, все по званиям старше Алексея, почтительно слушали царского гонца. Младший Лазарев держался свободно, пересказал военные новости с Балкан, упомянул вскользь о распрях Грейга и Меншикова, вспомнил пару анекдотов. Бокал-другой вина оживил беседу. Гейдена интересовали турки.

— Что, на Черном море хотя бы разок турки пытались противостоять нам?

Алексей пожал плечами.

— Там, где бывала эскадра Грейга — под Анапой, у Варны, — они ни разу не появлялись. И вообще турецкая эскадра, насколько мне известно, из Босфора не выходила. Видимо, султан после Наварина еще не оперился.

Разговор за столом на правах старого знакомого продолжал командир фрегата капитан 1-го ранга Степан Хрущев:

— А что, Алексей Петрович, стряслось под Шумлой?

— Вы знаете турок поболее моего, но я наблюдал их поблизости впервые. Фанатики они неимоверные, бьются, словно звери, до последнего. В одной Варне их полегло не менее пятнадцати тысяч, прежде чем капитуляцию приняли. Под Шумлой же крепость обложить полностью не удалось, турки то и дело подвозят подкрепления. Наши солдатики все по землянкам да палаткам, подустали.

Алексей понизил голос:

— Государь, кроме прочего, недоволен Витгенштейном. Поговаривают о его смещении…

Когда командиры разъехались, Гейден вскрыл пакет с депешей.

«…Сведения из Константинополя, на достоверность коих мы имеем основание полагаться, представляют столицу Оттоманской империи нуждающейся в жизненных припасах. Опасение голода заставило султана оставить свободный пропуск Босфора всем кораблям, желающим отправиться в Черное море, чтобы потом купить грузы с пшеницею, которую они привезут из России. Нас уверяют даже, что турецкое правительство наняло 40 судов для привозки хлеба из Египта. Не сомневаясь в живом впечатлении, которое произведет на султана приближение голода в Константинополе, и предвидя необходимость, в которой он будет вследствие этого просить у нас мира и избавит нас от второго похода, император особенным указом запретил выпуск пшеницы с Черного моря. В то же время вице-адмирал Мессер, крейсирующий перед Босфором, получил приказание удвоить бдительность и препятствовать всякому кораблю войти в этот пролив, который он объявит блокадой. Вы, со своей стороны, граф, как скоро соединитесь с контр-адмиралом Рикордом, выберите те из кораблей вашей эскадры, которые сочтете наиболее способными для блокады Дарданелл, с этой же целью и поручите управление этого, может быть, решительного предприятия либо самому г. Рикорду, либо контр-адмиралу Лазареву».

Гейден отложил депешу, задумался. «Кого же послать к проливам?» Лазарев, без сомнения, справится лучше, но кто будет оберегать побережье Греции от египтян и пресекать пути во Францию австрийцев из Венеции и французских купцов? Англичане и французы себе на уме. Только что он прочитал письмо нашего посла с Корфу. К тому же Рикорд опытен, бывал в переделках, решимости ему не занимать. А к Лазареву он уже привык, и без его советов ему будет трудновато.

В каюте брата Алексей рассказал об Андрее, передал от него добрые пожелания и поздравления.

— Андрей плавает беспрерывно. Виделся с ним прошлой зимой несколько раз. Тогда он переводил из Архангельска в Кронштадт новопостроенный фрегат, за что пожалован Анной второй степени. Нынче опять направляется из Архангельска с другим кораблем. Он, кстати, теперь семьей обзавелся.

— Ведаю о том, он мне письмом сообщил, и я его поздравил. Молодец. Мы вот с тобой бобылями. Дуняшку Истомину по борту пустил?

— Очередь твоя, по старшинству, — рассмеялся Алексей, — за мной не станется, с Дуней завязано, в Петербурге хороводы невест лентами вьются.

— Смотри не промахнись.

Михаил потянулся к спинке стула, где висел мундир брата, потеребил флигель-адъютантские аксельбанты:

— Тебе, Алеша, не надоели твои побрякушки? Пора бы о службе и звании подумать. До сей поры в капитан-лейтенантах, постыдился бы.

— Погоди, наверстаю. Откровенно, от государя так просто не отделаешься. Он, брат, ежели вцепится, — Алексей зашептал, — не отпустит, мертвой хваткой берет. Новеньких не любит. Все побаивается всяких напастей. Меня-то давно знает.

Алексей встряхнулся, будто освобождаясь от чего-то неприятного.

— А тебя, брат, капитаны в Кронштадте и офицеры Петербурга превозносят, даже завистники появились, что тебя так жалуют. А насчет службы имею шанс отличиться. Николай перед отъездом расщедрился, разрешил кампанию провести на вашей эскадре.

— Что же ты молчишь до сей поры?

Лазарев позвал Егора, велел достать хересу из запасов.

— Этакое событие отметить надобно. — Лазарев-старший оживился, повеселел. — Значит, так: будешь у меня на «Азове» и завтра же определю тебя на должность. Слава Богу, у меня вакансий пруд пруди. Нахимов ушел, Бутенев уходит. Славно пришлось, твоя персона ко времени. Как раз скоро двинемся к Дарданеллам…

С Дарданеллами Лазареву пришлось подождать. Он еще не читал депешу, доставленную Алексеем, и не знал решения Гейдена. А в середине сентября на рейд прибыл долгожданный отряд контр-адмирала Петра Рикорда. Бывшего сподвижника по дальним плаваниям бывалого моряка, вице-адмирала Василия Головнина. В свое время, на Камчатке, Рикорд два года пытался всеми путями вызволить из японского плена своего командира. И таки добился своего. Шлюп «Диана» вновь обрел своего командира в бухте Нагасаки.

Рикорд привел из Кронштадта солидное подкрепление: четыре линейных корабля, три фрегата, два брига.

Гейден сразу объявил Рикорду:

— Чините корабли, приводите в порядок, пополняйте запасы. Срок вам три недели. Государь император повелел вашей эскадре как можно быстрее начать блокаду Дарданелл.

Гейден протянул Рикорду депешу Нессельроде с указаниями Николая I.

— Ознакомьтесь с инструкцией его величества государя императора по блокаде проливов. Я с эскадрой следом выйду. Базироваться, видимо, будем в Поросе, туда шлите донесения. С Богом.

В Поросе, куда пришла эскадра, одним из первых россиян к Гейдену явился капитан-лейтенант Федор Матюшкин.

— Представляюсь, ваша светлость, по случаю назначения командиром брига «Кимон», — доложил он адмиралу.

— Принимайте бриг, но прежде представьтесь начальнику штаба.

Лазарев встретил радушно, не дослушав рапорт, подошел сам к Матюшкину, обнял его.

— Каким ветром, Федор Федорович?

Матюшкин по привычке покраснел.

— Без малого год обивал пороги Адмиралтейства, добивался назначения в действующий флот. Спасибо их превосходительству адмиралу Мордвинову, он протекцию составил.

— Значит, с Севером кончили?

— Что было в силах — познал. Нынче потянуло на море. Паруса и корабли более романтичны. А впрочем, в Сибири и накладки были…

— Вот как? — вскинулся адмирал. — Ну добро, потом на досуге расскажете. Мне это интересно, в полярных широтах многое своеобычно.

Лазарев, как всегда, куда-то спешил.

— Пойдемте вместе на «Кимон». Я вас представлю команде. Располагайтесь, принимайте корабль по всей форме. В чем будете сомневаться, айда ко мне на шлюпке. Обустроитесь, милости прошу ко мне. Я вас с братом познакомлю. У вас, чай, самые свежие вести из Петербурга.

Вечером, после ужина, Гейден показал Лазареву письмо из Лондона.

— Адмирал Кодрингтон прислал поздравление с годовщиной нашей совместной победы. Всем кланяется, но вы почитайте, как они нас побаиваются. Он об этом образно пишет в конце письма.

Лазарев развернул сложенный пополам лист, пробежал глазами, в конце задержался.

«Не забывайте, что Россия — пугало, — писал английский адмирал, — которое тревожит значительную часть французов и англичан, что боятся, как бы ваш добрый император не поглотил всю Турцию живьем с костями и мясом. Подозреваю, что здесь именно ключ к разгадке, почему ваше правительство согласилось на занятие Морей такою значительною французскою армиею…»

Возвратив письмо, Лазарев ухмыльнулся:

— Ну что же, англичане всюду видят себе неприятелей. Всяк смотрит со своей колокольни. Сэр Кодрингтон истинный джентльмен, пишет о своих впечатлениях откровенно. Однако среди англичан немало наших ярых ненавистников. Причем коварных. В глаза говорят одно, льстят, а за глаза рычат, зубы скалят…

Выполняя приказ царя, эскадра Гейдена опоясала патрулированием Грецию, Крит, перехватывала египетские корабли с пленниками из Греции, которых везли на рынки рабов в Египет. Брала призы — транспорта с продовольствием. Австрийские и французские купцы, почуяв наживу, везли продукты в Турцию кружным путем, через Фракию. Оттуда турки доставляли их по сухопутью в Константинополь.

Во время затяжных зимних штормов корабли укрывались в Поросе. Как-то вечером незадолго до Рождества, во время отстоя, к борту брига «Кимон» причалила шлюпка. Лазарев приглашал командира к ужину.

В каюте за накрытым столом сидел Алексей. Старший брат познакомил его с Матюшкиным.

— А я вас помню, — близоруко щурясь, Матюшкин улыбался одними глазами, — вы в Портсмуте гостили у нас на «Камчатке».

— Верно, был, и вас что-то смутно, но припоминаю.

После первого за здравие и за упокой Михаил Петрович начал расспрашивать гостя:

— Помните наш уговор — поведать о своих исканиях в Северной Сибири?

Матюшкина, видимо, эта эпопея заставила вспомнить о чем-то сокровенном.

…Сибирь всегда манила людей, ищущих неведомое. В Петербурге давно были наслышаны о загадочной земле к северу от Медвежьих островов, якобы зримой в прошлом веке следопытом сержантом Андреевым. Слыхал о ней в свое время от чукчей и адмирал Гаврила Сарычев, когда плавал у берегов Чукотки, описывал ее берега. К этому добавились сведения промышленника Якова Санникова, который божился, что видел в тех краях неведомую землю.

Во время кругосветного плавания на «Камчатке» Матюшкин и Врангель сговорились попытаться отыскать эту землю.

Долго волокитили и мурыжили чиновники в разных департаментах инициативу подвижников. При поддержке и участии Головнина Сенат наконец утвердил экспедицию «для описи берегов от устья Колымы к востоку до Шелагского мыса, от оного на север к открытию обитаемой земли, находящейся, по сказанию чукчей, в недальнем расстоянии».

Три года бороздили следопыты чукотские берега, прибрежные острова, полярные льды, торосы. Где на собачьих упряжках, где пешком исходили многие тысячи километров. Определили и положили на карту сотни координат.

— Бывает, сигаешь по торосам, полыньи обходишь и вас вспоминаешь. Каково вам было в Южном полярном море.

— Так землю-то не сыскали, слыхал я? — осторожно спросил Лазарев-старший.

Матюшкин удрученно повертел головой.

— В тех местах, где побывали, а мы десятки верст от берега отмахали, — земли не видать. В награду нам, убедились воочию с Шелагского мыса, что далее к востоку чистый океан и нет никакой Америки.

— За чем же дело стало? — спросил Алексей. — Теперь свои заметки в свет выпускайте.

— Поздно теперь. Фердинанд всех оповестил, и публике известно лишь его имя как открывателя.

Лазаревы поняли, что эту тему затрагивать не стоит.

— Не горюйте, — утешил его Алексей, — я также до сих пор свои описания вояжа на «Благонамеренном» не возьмусь к издателям снести. Авось к старости будет время. — Он разлил вино и, когда все чокнулись, спросил: — Где же сейчас Врангель?

— В Русской Америке, правителем у компании. Мне, говорит, нынче деньги потребны, поскольку семьей обзавелся.

Старший Лазарев улыбнулся:

— Ну что ж, Фердинанд честно хочет заработать. А вот в Кронштадте ведомо народу, как Моллер прикарманивает казенные деньги. Все на виду, а с рук сходит. Потому братец его, министр, все покрывает. — Он встряхнулся, посмотрел на своих собеседников. — Гляжу, вы оба все ж неравнодушны к флотской жизни.

Матюшкин ответил первым, почти не раздумывая:

— Почему я сюда и выпросился. Считаю, по глубокому убеждению, флот есть часть неотъемлемая нашего уклада жизни. Еще не до конца определено значение его для человечества. Потому что среда его обитания, океан, не менее значима, чем суша, тоже загадка природы…

Крейсирование у берегов Греции не было напрасным. В первый месяц нового года линейный корабль «Царь Константин» с командиром капитаном 1-го ранга И. Бутаковым привел два неплохих трофея — двадцатишестипушечный корвет и четырнадцатипушечный бриг. Эскадра Гейдена готовилась выйти к Дарданеллам. Близилось лето, и небольшие купеческие суда, используя хорошую погоду, ночью старались проскользнуть незаметно вдоль берега к проливам.

На рейде Пороса готовилась к выходу армада из пятнадцати линейных кораблей, фрегатов, бригов… В конце февраля у входа в бухту показался «Наварин». Почти год не видели корвет на эскадре после пленения. Уже издали по рангоуту, такелажу, парусам были заметны изменения в облике корабля. Сверкавшие на солнце лакированные стеньги и реи, обтянутые до предела, просмоленные ванты и тали, мастерски закрепленные по-походному шлюпки, якоря свидетельствовали о любви и тонком понимании дела, искусстве и вкусе хозяина — командира корабля. То и дело вспыхивала на солнце надраенная всюду до предела медяшка, отливали чернью и искрились свежевыкрашенные железные части и поделки, а упругие паруса соперничали белизной с отшлифованной палубой. Зрелище завершали покрытые свежей черной краской борта с желтыми разводами и откинутыми портами батарейной палубы.

Услышав залпы традиционного салюта, на шканцах «Азова» одновременно появились Гейден и Лазарев. Последний восхищенно всматривался в приближающийся корабль. Гейден довольно причмокнул и сказал Лазареву:

— Передайте на «Наварин»: через три часа назначаю смотр корабля. Распорядитесь, Михаил Петрович, приготовить катер. После обеда пойдем вместе к Нахимову.

Смотр, как положено, начался с опроса жалоб и претензий команды. Их не оказалось, и экипаж занял свое место по тревоге.

Осмотр начался с верхней палубы, рангоута и такелажа. Всюду все было обтянуто, принайтовано, на месте и в порядке, сияло чистотой так, что даже набитому глазу не к чему было придраться.

В деке Лазарев приказал откатить две пушки, посмотрел станки. В жилой палубе заглянули в матросские рундуки. Всюду пахло свежестью и смотрелось уютно…

Вернувшись на «Азов», Гейден похвалил Нахимова:

— Вы не промахнулись, Михаил Петрович, толковый командир. Надобно подготовить приказ по эскадре. Есть всем капитанам чему поучиться.

«Осмотрев сего числа прибывший на Мальту под командой капитан-лейтенанта Нахимова корвет «Наварин», — гласил приказ по эскадре, — и найдя оный достойным продолжать службу и всем частям в отличном и примерном состоянии, долгом своим поставляю за все сие объявить ему, г. Нахимову, перед лицом вверенной мне эскадры совершенную мою благодарность. Нижним же чинам, на сем корвете находящимся, за понесенные ими труды жалую не в зачет по чарке вина или джину…»

В тот же день Лазарев дал указание всем капитанам кораблей побывать на «Наварине» и по примеру корвета навести у себя порядок.

При блокаде турецких берегов «Наварин» оказался и самым быстроходным кораблем эскадры.

Усиленная эскадра наглухо перекрыла все морские пути торговли. Спустя месяц турки ощутили влияние этого на своих желудках. В Константинополе исчез с рынков хлеб, взлетели цены на продукты. С каждым днем усиливался ропот населения столицы… Прекратилась полностью военная помощь верного сателлита из Египта. Он оказался начисто отрезанным от своего предводителя, турецкого султана.

Начало мощной блокады Дарданелл и всего Турецкого побережья совпало с весенним наступлением русской армии на Балканах во главе с новым командующим генералом Н. Дибичем. В первой же крупной схватке у Кулевичей турки не выдержали натиска и бежали, разбитые в пух и прах. Спустя месяц капитулировала мощная крепость Силистрия и армия Дибича перевалила через Балканы. Продвигаясь вдоль Черноморского побережья, войска Дибича прикрывались флотом. Больше того, за один месяц моряки высадили пять десантов, штурмуя крепости в Анхиале, Василике, Ахтополе, Игнесаду, Мидии…

На другом, южном направлении успех тоже сопутствовал Дибичу, и в конце августа, овладев Энезом, армия вышла на побережье Эгейского моря.

Вдали на горизонте дефилировала эскадра Гейдена.

Нахимов отправился на «Наварине» в Энез к генералу Дибичу и вскоре привез известие о подписании мира в Адрианополе с Турцией.

По мирному договору Россия утвердилась на всем Кавказском побережье вплоть до поста Святого Николая, южнее Пота. К России отошло устье Дуная с прилегающими островами. Подтверждалась свобода русского торгового мореплавания на Черном море и в проливах, а русские купцы получили широкие льготы на торговлю в Турции.

И наконец-то Греция получила автономию, и теперь с Османской империей ее связывала только уплата дани…

Пушки на время смолкли. Гейден получил приказ — часть эскадры под командой Лазарева вернуть на Балтику. Остальные корабли предназначались для сторожевой службы в Средиземном море. Турки еще могли подложить свинью, а главное, не устоялась еще на ногах только что возрожденная Греция. В этих краях давненько велась ожесточенная перепалка между разными греческими группками и партиями. Каподистрия, желая примирить единокровных противников, частенько крутыми мерами восстанавливал их против себя. Особенно недолюбливали Иоанна Каподистрию свободолюбивые островитяне в Архипелаге. Случалось, что против него бунтари выступали с оружием в руках и устанавливали свои порядки на островах.

Используя мирную передышку, капитаны приводили в порядок корабли. Одни чинились в Поросе, другие на Мальте. Забот хватало.

Корабль, как любое сооружение, постоянно подвергается, с одной стороны, воздействию водной стихии — ломаются мачты, реи, рвутся паруса, расшатываются крепления — связи корпуса корабля, появляется течь. С другой — противник наносит немало повреждений в бою, иногда смертельных. В перерывах между схватками своими силами экипаж поддерживает боевую способность своего родного корабля. Но для полного исправления требуется основательный ремонт и много времени. Подчас не хватает и года.

В то же время организм корабля подвержен, как и все в природе, процессу старения. От ветхости приходят в негодность все части корабля и его основа — корпус. Тогда корабль прекращает существование, идет на слом…

В эскадре шестидесятичетырехпушечный линейный корабль в конце войны настолько обветшал, что его уже и не чинили, а временно переустроили под госпиталь для матросов. Другие корабли требовалось килевать в доках, чинить на верфях. На все требовались деньги и время. Русские моряки экономили, многие работы старались «исправить хозяйственным способом».

Интересная деталь — за полтора века в корне изменились экономическая и политическая системы России, а данный метод выживания сохранил свою суть и название до сих пор. Только в России…

Обновлялись корабли, менялись люди на них. Осенью бриг «Ахиллес» под командой Матюшкина ушел в Неаполь. Попутно на нем отправился Алексей Лазарев. Оттуда сухим путем ему следовало убыть ко двору, в Петербург.

Прощаясь, Михаил передал брату письмо к давнему приятелю и однокашнику Алексею Шестакову, в село Красное на Смоленщине.

— Смотри не затеряй, — пошутил он.

Алексей захохотал, подмигнул.

— Знамо, не царская депеша, я его под рубаху, на сердце хранить буду.

Долгий путь до Неаполя Алексей Лазарев коротал с Федором Матюшкиным. В хорошую погоду прогуливались на шканцах, в ненастье в каюте командира «гоняли чаи» с ромом.

Матюшкин обрадовался собеседнику, за долгие месяцы некому было излить душу, а поделиться мыслями он любил, страдал характерной чертой — необходимостью пооткровенничать. Хотя друзья не раз предостерегали его. Бывший наставник Лицея Егор Энгельгардт, с которым он состоял в дружеской переписке, зная слабость Федора, даже строго предупреждал: «Из одного твоего слова сделают целую речь, это дойдет и до высшего начальства и может сделаться тебе вредным. Будь осторожен и оглядывайся, с кем говоришь». Времена наступили николаевские, честному человеку становилось невмоготу. Потому что жить «в себе» тягостно, а укрываться от «пашей» царских, «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей» подчас было невозможно.

Но Матюшкин нисколько не стеснялся. За долгие месяцы он твердо усвоил характерную черту Лазаревых — открытость души, искренность в общении, честность и независимость в поступках. Первым на откровенность собеседника вызвал Алексей Лазарев. Несколько больший интерес проявлял он к делам амурным. Сказывалась пылкость натуры, да и давние связи с Дуней Истоминой, и, конечно, дела эти были излюбленной темой великосветских разговоров в свите императора.

Промеж офицеров на эскадре ходили слухи, что Матюшкин, закоренелый холостяк, вдруг на Мальте попался «на крючок». Он подолгу находился с бригом на Мальте, то чинился, то доставлял депеши, то увозил провизию на эскадру. Бывая на берегу, познакомился с семьей английского губернатора, генерала Бенжамина Форбса. Генеральская дочь Мэри, довольно миловидная и к тому же с богатым приданым, безумно влюбилась в скромного русского офицера. Он и в самом деле всячески избегал дамского общества. Офицеры промеж себя называли его недотепой. Эта характеристика тянулась за ним еще с «лицейского порога»…

Потакая дочери, генерал под любым предлогом зазывал в гости Матюшкина, когда тот бывал на Мальте, и строил довольно серьезные планы на его счет.

Слухи о таких задушевных связях обычно мгновенно распространяются по кают-компаниям с корабля на корабль. Начиная разговор на эту тему, Алексей Лазарев надеялся узнать некоторые пикантные подробности, но ему пришлось разочароваться. Добродушный по характеру Матюшкин вопросу не удивился. Видимо, не раз колкие на язык офицеры, особенно помоложе, старались выудить у него подробности этого странного знакомства.

— Должен, милейший Алексей Петрович, вас разочаровать, — мягко, но сразу отвел всякие двусмысленные толки Матюшкин, — не вы первый меня пытаете по сему щекотливому делу. Кроме обычных салонных обхождений в семье генерала, я никогда не допускал иного и впредь не намерен.

Пришла очередь смутиться Алексею. Но он решил выведать все до конца. Благо опыт в таких разговорах имелся немалый.

— И все же, Федор Федорович, неужто столь неприязненно вы отвергли пылкость юной девы, к тому же очень милой? — Сам Алексей всего раз на приеме у генерала разговаривал с Мэри, и она ему пришлась по душе.

Матюшкин не полез в карман за ответом:

— Я живу по присказке — лучше быть брошенным в море, нежели быть прикованным навек к жене, не по себе навязанной.

Алексей уяснил, что эта дорога ведет в тупик, и свернул на другую колею, для него тоже загадочную.

— Позвольте, Федор Федорович, если не секрет, спросить вас. — Матюшкин заранее с улыбкой развел руками. — Какими путями занесло вас на море?

Никому не рассказывал прежде Федор Федорович подноготную своих юношеских дум и мечтаний. Разве только Врангель, Головнин и частично Литке знали этот, не столько тернистый, сколько мучительный и томительный, путь к морской профессии бывшего лицеиста…

— Каждый настоящий человек волен по способностям и жизненным условиям сам определять свою судьбу. Вы согласны? — Лазарев утвердительно кивнул головой. — Вот вас, насколько я знаю, в малолетстве с братьями определили в Морской корпус. То есть заранее, без вашей воли, в какой-то мере определили ваше жизненное течение.

«Однако этот философ интересен», — согласно ухмыльнулся Алексей, а Матюшкин продолжал наступать:

— И что же получается? Вы прекрасно служите на кораблях, совершаете кругосветное плавание, а теперь, извините, щелкаете каблуками на паркете в Зимнем.

— Ну, это не совсем так, Федор Федорович, не судите столь строго, нынче я кампанию отплавал с удовольствием.

— Вот, вот, и я толкую о том же, именно в удовольствие, — расхохотался Матюшкин и тут же сбросил улыбку. — А вот ваш старший брат, Михаил Петрович, морю служит по велению души и сердца, весь без отдачи. — Матюшкин на минуту замолчал, а Лазарев невольно поежился. «О себе еще ничего не высказал, а меня по всем полочкам раскладывает».

Словно угадывая вопросительный взгляд собеседника, Матюшкин продолжал:

— У нас в Царском Селе, Алексей Петрович, в лицейском саду, был прекрасный пруд. Подле него интересный сарай, который мы прозвали «адмиралтейством». Хранился там, помню, и турецкий каюк, и алеутская байдарка, и индийский челн. И наконец, модель красавца линкора. Посредине озера, вы, вероятно, слышали, — Алексей удивленно пожал плечами, — знаменитый монумент в честь Чесмы. Как же, и Гаврила Романович Державин и Александр Пушкин его воспели.

Алексей рассеянно потянул носом.

Они давно уселись на принесенную матросом банку в тени огромного грота.

— Так вот, на этом пруду мы любили кататься на лодках, иногда резвились в воде. Однажды Кюхля, наш Вилька Кюхельбекер, — пояснил Матюшкин, — начал тонуть, и мне пришлось вытаскивать его из воды. Тогда-то в первый раз почувствовал, пусть вам не покажется странным, необыкновенную привлекательность водной среды. В борьбе с ней я выстоял и спас человека. С тех пор, — погружался в воспоминания командир «Ахиллеса», — подружились мы накрепко с Кюхлей, как, впрочем, и с Пушкиным, Пущиным, Данзасом. Частенько бывал у нас брат Кюхли, Михаил, из Морского корпуса, почитывал я книжицы про Кука, Колумба, сочинения Лисянского и Крузенштерна. Исподволь как-то засосало море и потянуло к себе. Не объяснишь этого всего словами. Думаю, вы меня поймете…

Матюшкин устало потянулся, прищурился, глядя вперед по курсу на заходящее солнце.

— Солнце село в воду, Алексей Петрович, — жди хорошую погоду. Пора бы нам поужинать… Если вам не надоела моя исповедь, продолжим ее в кают-компании.

Он, как правило, избегал откровений со своими сослуживцами. Не всем делился даже с таким добрым знакомым, как Петр Рикорд, с которым подружился еще на Камчатке и был неравнодушен к его симпатичной жене Людмиле Ивановне…

Одного вечера, конечно, не хватило на долгий и обстоятельный рассказ Федора Матюшкина. Впервые за последние годы он встретил собеседника и терпеливого слушателя, которому можно без утайки выложить все перипетии жизни. Алексей располагал к себе непосредственностью, каким-то легким отношением к сложностям жизни и в то же время казался впечатлительным и не уклонялся от мудреных вопросов.

Рассказывая о лицейских годах, Матюшкин вдруг вспомнил «грех» юности — свою статью в «Лицейском мудреце» о морской жизни. В этом альманахе Кюхельбекер[84], Дельвиг, Пушкин и другие в основном печатали свои стихи. Он же поделился с друзьями серьезными мыслями, своим видением флотской службы. Тогда уже у него твердо сформировался взгляд на свою дальнейшую жизнь, которую он решил навсегда связать с морской стихией. Статья, правда, оказалась никем не замеченной. «Расширение понятий наших физических, правовых, государственных, — рассуждал он, — дает служба морская, а воспитание духа в плаваньях и наслаждение морем, как бы воплощающим в себе вечность и величие мира, а также военная доблесть не могут быть ни с чем сравнимы».

После выпуска дороги вчерашних лицеистов расходились. Большинство ехали к родным, в свои поместья, потом на государственную службу…

Матюшкин давно слыхал о Василии Головнине. Знал о его романтическом плавании на «Диане», пленении коварными японцами. Нынче Головнин собирается в кругосветное плавание.

Александр I сказал, что каждый из лицеистов по окончании волен выбирать себе службу. Сейчас или никогда. Директор Лицея подал царю специальную записку «О желании воспитанника лицея Матюшкина определиться в Морскую экспедицию». Просьбу докладывал царю министр народного просвещения князь Голицын.

«Воспитанник лицея Матюшкин с самых юных лет имел страстное желание путешествовать морем, — читал, не особенно вникая, Александр I, — и поныне желание сие в нем весьма живо, так что он высшею степенью своего щастия поставил бы, если бы мог быть отправлен с какою-либо морскою экспедициею.

На удовлетворение сего желания его ныне есть возможность, если б мог быть определен в каком-либо звании при капитане Головнине, который отправляется, как известно, в Северо-Американские наши колонии. Матюшкин пишет и изъясняется свободно на трех языках, а потому мог бы быть употреблен к письмоводству; сверх того оказал он весьма хорошие успехи в математических и вообще во всех науках, в курс императорского лицея входящих. Он занимался несколько естественною историею и рисует изрядно. К сим качествам Матюшкин соединяет отличное поведение и прилежание, так что при страсти его к морской жизни и при твердости характера его нет сомнения, что он в избираемом им роде жизни полезен будет».

Как правило, император не удосуживал себя однозначными решениями и соизволил указать: «Снестись с министром морским, и ежели согласен, то определить».

В те времена попасть в кругосветные плавания было мудрено даже для флотских офицеров. Тем более для лиц, не имеющих отношения к флоту. Как правило, решающее значение имело мнение капитана корабля. Крузенштерн запросто взял в плавание своих родственников, кадетов, братьев Коцебу.

Капитан Головнин долго размышлял, но, пообщавшись с Матюшкиным, согласился… Бразилия, Камчатка, Русская Америка, Сандвичевы острова. Захлестнули впечатлениями, укрепили мнение в правильном выборе пути. Вояж через три океана навсегда связал Матюшкина с флотом…

Правда, приходится многим поступаться, например, задержками в присвоении звания…

— Не унывайте, Федор Федорович, — успокоил его Лазарев, — я вот и корпус кончил, и перерывов в службе не имел, однако каплеем до сих пор пребываю. Кстати, я все хотел вас спросить об Александре Пушкине. Пишет он, конечно, знатно, но что он как человек из себя представляет? — Алексей понизил голос: — Сказывают, ветреный и непутевый? Сами знаете, государь его не особенно жалует.

— Могу достоверно сказать, что Пушкин — это гордость России. Вряд ли второй такой поэт и гражданин скоро появится…

Лазарев расставался с Матюшкиным в Неаполе с некоторым сожалением.

— Спасибо за откровение, Федор Федорович. Авось встретимся еще. Так или иначе, буду всегда рад видеть вас у себя в холостяцкой квартире. Жду вас вместе с Михаилом Петровичем. Кланяйтесь ему.

Привлекательна служба морская для натур беспокойных, ищущих, неравнодушных неожиданными поворотами в службе, происходящими даже в мирную пору.

Во все времена армейская служба, когда не происходит военных действий, рутинна, страшно давит на психику человека думающего. Однообразные, изо дня в день экзерциции и муштра наводят тоску. Оторванность большинства армейских гарнизонов от культурных и политических центров замыкает офицерскую среду на мелких и подчас порочных страстях и лепит характеры людей этого круга. Отсюда так много среди армейцев недалеких скалозубов.

Другое дело флотская среда. Сам государственный механизм отводит военному флоту важную роль в сфере внешней политики. Маневренность составной части военного потенциала государства — флота — делает его незаменимым для достижения важнейших политических целей. Применение военного давления только своим присутствием стало в России со времен Петра правилом. Конечно, исходя из реалий обстановки и строгого баланса возможностей и поставленных целей.

Так случилось и в Средиземном море, где по воле царя эскадра Гейдена, а потом и Петра Рикорда вместе с бригом «Ахиллес» осталась еще на три года. Ей, русской эскадре, вменялось в обязанность всячески оберегать Грецию от внешних врагов и не допускать внутренних распрей. Недовольные усилившимся авторитетом России на Балканах, Англия и Франция продолжали свою вечную тактику «разделяй и властвуй». Для поддержки первого законного президента Греции Каподистрии, по его просьбе, в водах Греции надолго задержалась русская эскадра.

В конце декабря 1829 года Гейден определил состав эскадры Лазарева для отправки на Балтику. С неохотой расставался адмирал со своим верным помощником и флагманским кораблем.

«Сего 22 числа в ночь имею я поднять свой флаг на корабле «Фершампенуаз», а на корабле «Азов» спустить, — оповещал он эскадру в своем приказе. — Начальнику штаба г. контр-адмиралу и кавалеру Михаилу Петровичу Лазареву 2 как сотруднику моему, принося перед лицом всемилостивейше порученной мне отдельной эскадры душевную благодарность за отлично примерное во всех частях исполнение по занимаемому им званию должности, представляю е. пр-ву поднять свой флаг на корабле «Азов» и вместе с тем, яко старшему по мне флагману, быть командиром эскадры, снаряжаемой в Россию».

Отметил примерную службу нового командира «Азова» капитана 1-го ранга Степана Хрущева, похвалил весь экипаж. «При сем в особенности объявляю всем гг. офицерам корабля «Азова» полную мою благодарность, а нижним чинам за хорошее поведение и примерно отличное отправление службы жалую не в зачет по чарке вина на человека».

Эскадре Лазарева надлежало согласно монаршему указанию прибыть «в Кронштадт к 1 мая 1830 года непременно». Любил император отдавать волевые приказы с прямолинейной твердостью, не зная сути дела и не заглядывая в святцы.

В Финском заливе ледок держится иногда до середины мая. Под парусами на деревянных кораблях не разбежишься. Однако приказ есть приказ, и Лазарев спешно повел свою эскадру с Мальты на Балтику, не заходя ни в один порт. Эскадра успела бы вовремя, но посреди залива встретились непроходимые льды. Не любил Лазарев ныть, а поделиться сокровенным хотелось, да не с кем. Мог Авинову высказаться, но тот далеко, где-то в Нью-Йорке. И повелось, начал он с тех пор откровенничать в письмах со своим старинным дружком и однокашником Алексеем Шестаковым. «Из Средиземного моря прийти ведь не великая мудрость, — писал он другу в Смоленскую губернию. — Разве может быть за то, что излишне упорствовал в исполнении полученного мною повеления, т. е. прибыть в Кронштадт к 1 мая непременно, и через то принужден был подвергнуть эскадру чрезвычайной опасности во льдах. Довольно странно, что лед сплотился большими глыбами от самого Дагерорта вплоть до Готланда, и мы принуждены были пробиваться сквозь оный в бывшую тогда мрачную погоду при свежем ветре 50 миль с величайшими затруднениями; пройдя же Дагерорт, более льда в Финском заливе не видели.

Последствием сего было то, что каждый из кораблей потерял 200 листов меди, а некоторые повредили и настоящую обшивку; я, впрочем, по совести, себя не виню. Когда что приказано, то ведь всякому хочется исполнить, несмотря на то что главного-то хозяина они не спросили: как он расположит к тому времени льдами и ветрами? Противных ветров нам было много, и переход наш от Мальты до Кронштадта продолжался 59 дней, никуда не заходя, что так же было согласно с повелением. Пример сей может, однако ж, лечь тяжело на будущих командиров эскадр, особенно ныне, ибо дела наши обслуживают не Морские, а Армейские и, можно сказать, совершенно не знающие сего дела…» Без обиняков Лазарев намекает на князя Меншикова, переиначенного из сухопутного генерала в адмиралы, главного докладчика царя по морским вопросам.

Николай и не заметил опоздания. Сам прибыл к Лазареву на легендарный «Азов» под Георгиевским флагом. К Лазареву отнесся весьма благосклонно, даже «обласкал необыкновенным образом». Обошел весь корабль, как всегда, придирчиво осматривал каждый рундук в жилой палубе, проверял кранцы в батарейных палубах, интересовался подробностями сражения в Наварине. В каюте восхищался лазаревской коллекцией моделей судов, пушек, станков к ним, хвалил новшества на корабле. Меншикову сказал:

— По примеру «Азова» сие на все корабли распространить надобно. — Еще трепетала в нем «инженерная» жилка. Меншиков, конечно, согласно кивнул, а в душе сердился: «Откуда у этого Лазарева столько прыти, и все ему не так, все по-своему делает. Хлопот с ним не оберешься».

Так уж повелось с давних времен в столице — когда прибывали на Кронштадтский рейд корабли из кругосветных вояжей, после одержания побед над неприятелем, царствующие особы удостаивали их посещением.

Прежде бывали на кораблях Екатерина II, Александр I, цесаревичи, императрицы действующие и вдовствующие. Многие просто из любопытства. Тем более что в летние месяцы скука одолевала всех в Петергофе — балы, маскарады, фейерверки приедались. Интересно посмотреть диковинки заморских стран, надо похвалить экипажи, взбодрить своих верных матросов. Владельцы трона обязаны были показываться, хотя бы для проформы, на боевых кораблях. Балтийская эскадра военным щитом оберегала покой и целостность столицы империи. Ежели морской щит обветшает, не дай Бог, рассыплется, над Петропавловской крепостью взовьются иноземные стяги. Еще Екатерина-матушка испытывала страх в лихую годину: «Правду сказать, Петр I близко сделал столицу». Если Александр I «прогуливался» на палубах, то его брат основательно присматривался к флоту. Понимал, что для боя нужны крепкие кулаки. Так было, когда эскадра, «Азов» уходили к Наварину.

По возвращении победителей следовало привечать. Все, что на пользу делу военному, внедрять. Правда, проглядывалась давно, как и в армии, приязнь царя к внешней стороне, порядку и дисциплине беспрекословной, смотрам, смотринам…

Лазарев и сам уже понимал, что все его новинки не приходятся ко двору, вызывают иногда зависть, а то и неприязнь не только у начальства, но и у некоторых командиров. И еще с тоской все больше убеждался в царском показном пустословии. «Эгоизм у иных столь сильно действует, — сообщал он Шестакову, — что никакое предложение, есть ли только не ими самими выдумано, не приемлется, сколь бы, впрочем, полезно оно ни было, и потому, заметив, что делаемые иногда предложения принимаются как будто нехотя и притом не уважаются, то я думаю себе: черт бы их взял, налупиться на неприятности не для чего и лучше, кажется, придержаться старой пословицы: «Всякий Еремей про себя разумей», или, по крайней мере, до случаю…»

Но лазаревский характер не может отдать все воле случая. Надо использовать каждую возможность, чтобы улучшить дело. Он уже давно уяснил — слово как воробей, улетит — не поймаешь. Чиновникам же нужна бумажка, которая «ходит» по кабинетам, и от нее не всегда просто избавиться. Тем паче, если на ней начертано рукой повеление его императорского величества.

Не откладывая, Лазарев изложил не один десяток новшеств в кораблестроении, по опыту Средиземноморской кампании, в специальном докладе царю. Николай повелел Адмиралтейству рассмотреть и представить ему свое мнение.

Случаи на море не заставляют себя ждать. Передохнув месяц, Лазарев вышел в море с отрядом кораблей отрабатывать совместное плавание. Маневрируя в Финском заливе, при свежем ветре, линейный корабль «Великий князь Михаил» наскочил на «Азов». Дело было так. На Большом Кронштадтском рейде, лавируя к Красной Горке, «Азов» только что сделал поворот, переменив галс, еще не набрал хода, не слушал руля, то есть был практически неуправляем. Навстречу ему с наветра устремился «Михаил». Командир «Михаила», капитан 1-го ранга Игнатьев, зевнул, имея хороший ход, не уклонился и форштевнем врезался в правый борт «Азова». На «Азове» повреждения были небольшие. На «Михаиле» сломался бушприт, разворотило форштевень, борт, другие сооружения. По первоначальному докладу Совет адмиралов «признал» неправым командира корабля «Михаил» капитана 1-го ранга Игнатьева. Царь сделал строгий выговор Лазареву, а Игнатьева распорядился отдать под военный суд. Однако спустя три месяца сработали мелкая зависть кабинетных начальников и покровители Игнатьева. Морской министр Моллер и его присные убедили царя изменить решение на «совсем наоборот». Пришлось и Лазареву каяться. «…Игнатьев за поцелуй «Михаила» с «Азовом» оправдан и через снисхождение мое, против всякого чаяния, вся вина легла на меня, — сообщал он другу, — и государь приказал предать все забвению единственно только из уважения прежней службы, а в противном случае я, конечно, подал бы объяснение на высочайшее имя, и нет сомнения, что обвинил бы Игнатьева, который в глазах всего флота виноват кругом… Вот как, брат, делается! Вот какой народ судит морские дела наши, сами сидя спокойно в теплых комнатах по 20 или 30 лет сряду. Меня же теперь все бранят, и как ты думаешь, за что? — за то, что Игнатьев произведен в контр-адмиралы».

В эту кампанию настало время расстаться с «Азовом». Вместе с другим «ровесником» он отслужил всего четыре с половиной года, против положенных пятнадцати — двадцати лет, и подлежал слому, оказалась гнилой древесина. Лазарев, конечно, возмущался — «деньги, на них употребленные, можно сказать, брошены в воду». Осенью и зимой специальный комитет наконец-то рассмотрел и принял к исполнению почти все дельные предложения Лазарева по улучшению кораблестроения. Среди других мер он настоял на введении в штат линейных кораблей и фрегатов офицеров из корпуса корабельных инженеров. Они должны отвечать за постройку начиная с закладки киля и за всю дальнейшую эксплуатацию судна. Прежде флот принимал безлично корабли, отсюда были и злоупотребления подрядчиков; платили миллионы, казна несла убытки.

Предложения Лазарева комитет волокитил долго. Меншиков представил царю некоторые улучшения, но далеко не все. Николай и этим остался доволен. Меншиков объявил Лазареву монаршую милость: «Ты желаешь знать, зачем я был призван в Петербург? — писал он Шестакову. — Скажу тебе, что существует комитет под председательством адмирала Грейга для улучшения некоторых частей по флоту, но дело идет не совсем успешно. Чем более смотрю на все, тем более удостоверяюсь, что флот наш никогда не достигнет той степени совершенства, в которой он находился. Не слушай ты тех сказок, что у нас теперь много кораблей, а между тем нет того ни духу, ни честолюбия, которые были…»

Нет-нет да и проявлял иногда интерес к флоту мнивший себя знатоком «инженерной части» Николай. Будучи в молодости в Англии, он присматривался к новинкам на судоверфях. Пока не потерял вкус к новшествам и за границей.

Поздней осенью вернулся из Соединенных Штатов Александр Авинов. На верфях Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии он интересовался новинками кораблестроения.

— Знаешь, Михаил Петрович, за океаном, в Штатах, зарождается исподволь морская мощь. Американцы настойчиво тратятся на сооружение своего флота. У них преимущество великое, все создают заново, а потому и новинки со всего света у них. Ныне железные суда у них в моде с паровыми машинами.

Внимательно прислушивался, размышлял Лазарев. Нет-нет да и вскинется ревнивым взглядом на пароходики, снующие между Кронштадтом и Петербургом…

Друзья вскоре отпраздновали новый чин — сравнялись они теперь в званиях — оба однокашника носили контр-адмиральские эполеты. А зимой Александр Авинов уезжал к новому месту службы, в Севастополь. Получил назначение командиром бригады кораблей.

— В кои годы теперь свидимся? — грустил Лазарев, провожая друга с семьей.

Как-то тепло, по-семейному, будто родного всегда встречали его, закоренелого холостяка, у Авиловых в Кронштадте. Жена Елизавета Михайловна, дети всегда радовались появлению в доме закадычного, доброго душой друга.

Лазарев загадывал, но не думал, что скоро служба вновь надолго свяжет его с приятелем…

Наступающая кампания 1831 года для Лазарева оказалась последней на Балтике. После Авинова поделился с Андреем мыслями:

— Поляки бунтуют не на шутку, отделяться хотят. Мало того, требуют Литву, Белую и Малую Русь под свою руку, Польшу «от моря до моря».

— Ничего у них не выйдет. Дибич с ними управится, тем более австрияки и Пруссия их в блокаде держат.

— Зато французы с англичанами не нарадуются, что россияне кровь проливают. Мало им этого, так я слыхал, будто Лафайет мутит воду в Курляндии, англичане у финнов. Все бы им забава, лишь бы только Россию потрошить.

В первых числах мая Лазарева вызвали в Морской штаб. Меншиков суховатым фальцетом вещал:

— По донесениям из Гамбурга и Лондона англичане намереваются на купеческих судах контрабандировать оружие и военные припасы, особенно в порт Гамла-Карлеби. Его величество повелели назначить вас командиром отряда для пресечения оного происка. — Меншиков подозвал Лазарева к карте. — Крейсировать надлежит в Ботническом заливе. Инструкцию получите у командира порта.

Отряд из трех боевых судов в середине мая начал патрулирование вдоль Финского побережья, перекрывая вход в Ботнический залив. На грот-стеньге тридцатичетырехпушечного фрегата «Мария» полоскался на ветру брейд-вымпел контр-адмирала Лазарева.

Вопреки ожиданиям все лето патрулирование проходило без эксцессов. Быть может, возмутители спокойствия прознали об усиленной охране морских рубежей, а возможно, их остудили известия о поражении польских повстанцев. Отряд кораблей побывал во всех портах Финляндии, и всюду Лазарева приятно удивляло мирное настроение жителей. Десятки лет не видели они у своих берегов таких грозных военных кораблей. Впечатляло скромное житье финнов, тишина и порядок на улицах и в домах небольших городков. Лазарев даже пошутил и заметил, что можно «заключить, что на них, бедных, просто наклепали».

Плавание обещало закончиться без происшествий, но море есть море.

В начале августа Лазарев получил указание занять позицию на южной параллели от Аландских островов. Места там были каверзные, тут и там шхеры, камни, отмели. 19 августа начался шторм и к ночи море разыгралось. Лазарев приказал всем кораблям убрать паруса и держаться под двумя зарифленными нижними парусами. Шхуна «Стрела» находилась на ветре, в расстоянии полторы мили, а бриг «Усердие» под ветром, еще ближе. С заходом солнца шторм усилился. Флагман каждые полчаса зажигал фальшфейер. Как и положено, бриг и шхуна несли ходовые огни и отвечали командиру отряда с каждой склянкой. После полуночи шторм достиг ураганной силы. Пробило четыре склянки, два часа ночи. На фальшфейер «Марии» ответили оба судна. Вахтенный мичман на «Марии» стал замечать, что огни шхуны начали тускнеть и вдруг пропали. По пятой склянке шхуна на зажженный огонь командира не ответила…

Лазарев поднялся на шканцы. Кругом ни зги не видно, ветер рвал паруса, то и дело «Мария» уходила бушпритом в разрез очередного гигантского вала.

— Жечь фальшфейер каждые четверть часа, — приказал Лазарев. В ответ рассыпался фейерверк только с одной стороны, с борта брига.

Через час рассвело, и сколько ни всматривались сигнальные матросы с салинга, ни обшаривали подзорной трубой горизонт вахтенный мичман и командир, лишь только силуэт брига с зарифленными парусами лениво всходил на волну, медленно сближаясь с флагманом.

Командир отряда распорядился:

— Запросить «Усердие», наблюдают ли они «Стрелу»?

Прошли томительные минуты. Бриг ответил:

— «Стрелу» не усматриваю с двух часов пополуночи!

Озабоченный адмирал переглянулся с командиром.

— Ложитесь на обратный галс, пройдем еще раз по прежней акватории вдоль островов. Передайте на бриг — держаться на траверсе мористее.

До заката солнца всматривались в свинцовые волны десятки пар матросских глаз, отыскивая товарищей. На этот раз море не выдало своей тайны, похоронив навечно без каких-либо следов весь экипаж шхуны «Стрела».

За вечерним чаем продрогший за день Лазарев после долгого молчания высказал командиру свое мнение:

— Вы знаете, Шалухин весьма исправный офицер и опытный моряк, и я уверен, что с его стороны упущения никакого не было. — Адмирал помолчал минутку-другую. — «Стрела» на Лодейном поле строена. Тамошние подрядчики мне знакомы, мастерят абы как, часто на авось. Полагаю, в носовой части брештуки были худо закреплены, от жестокой качки шпунтовой паз отошел, обшивка развалилась. Много ли воды надо, нос ушел под воду минутами, и каюк. — Лазарев вздохнул, перекрестился. — Людей жаль.

На следующий день на «Марии» корабельный священник служил панихиду по погибшим.

Из рапорта в Главный морской штаб:

На исходе осени на Кронштадтский рейд возвратились остатки эскадры Гейдена. Корабли один за другим под буксирами втягивались в военную гавань. Снялся с якоря и линейный корабль «Фершампенус». Едва он начал движение, вдруг из кормовых люков повалил дым. Сильный ветер в корму погнал огонь по палубам в нос, и через полчаса полыхала уже вся верхняя палуба. Сухие мачты и реи вспыхивали словно спички прогорая, падали на охваченную пламенем палубу. Через пару часов над водой горел остов корабля, доходя до уреза воды. Пламя само собой затихло, а внутри через притопленные порты налилась вода. Как только начался пожар, горящую громадину оттащили на буксирах к Толбухину маяку и приткнули к мели. Вместе с кораблем сгорели все отчетные документы по денежным расходам за пять лет плавания эскадры в Средиземном море.

Когда Меншиков доложил о пожаре царю, он нахмурил брови.

— Знаю этих подлецов. Небось спалили вместе с кораблем все отчеты по расходу казенных денег. Поручи Лазареву разобраться досконально и отыскать виновных.

В начале октября в Кронштадт вдруг наведался царь. Лазарева вызвали к командиру порта.

— Ну как, расследовал, коим образом корабль сожгли? — спросил с ходу Николай.

— Корабль сгорел, ваше величество, видимо, по неосторожности обращения с огнем в топке печки жилой палубы.

— Я тебе еще раз говорю, корабль сожгли?!

Лазарева сверлили в упор немигающие оловянно-серые глаза императора. По характеристике Герцена его физиономия напоминала «остриженную и взлызистую медузу с усами, и он испробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи — останавливать кровь в жилах». Такое непросто выдержать.

— Ваше величество, — спокойно ответил адмирал, — я не сказал «сожгли», а утверждаю, что корабль сгорел.

«Однако этот Лазарев — кремень», — мелькнуло у императора. Не разжимая губ, он кивнул на дверь, и Лазарев, поклонившись, вышел.

Перед Рождеством Лазарев получил два письма. Первое от Шестакова. Тот, как обычно, описывал свое житье-бытье, службу в уездном суде, заодно просил разузнать, как ведут себя его сыновья Николай и Иван в Морском кадетском корпусе. В первый же наезд в Петербург Лазарев зашел в Морской корпус, Крузенштерна не было на месте.

— Дома отлеживается их превосходительство, похварывает он частенько, — доложил его помощник.

Из разговоров со старым знакомым, преподавателем Марком Филипповичем Гарковенко, Лазарев понял, что Шестаковы успевают и ведут себя, как и все другие кадеты.

— Балуют, Михаил Петрович, как все школяры, звезд с неба не хватают, однако к экзаменам на гардемаринов допущены.

Для большего успокоения заехал домой к Крузенштерну. С ним отношения были дружеские. Крузенштерн то и дело упрашивал Лазарева взять на его корабли для практики гардемарин. Лазарев любил возиться с гардемаринами, гонял их по марсам и салингам. В последнее плавание на борт «Марии» взял шестерых.

Крузенштерн оказался более откровенным, побранил старшего, Шестакова Николая…

Отмечали новогодний праздник поздравлением Андрея. В самый канун Нового года ему присвоили звание контр-адмирала.

— Очередь за тобой. — Андрей хлопнул по спине Алексея. — Просись на корабли, пока здоровье позволяет. И деткам подмога будет. Твои аксельбанты доходов великих не приносят.

Алексей почесал затылок.

— Я и сам подумываю, тем паче государь, слышно, обещает жалованье корабельным офицерам прибавить. Одни квартиры половину довольствия отнимают.

— Поспешай, не упусти своего. Нынче на Балтике корабликов каждый год прибавляется полдюжины. А как наш дружок Авинов проживает в теплых морях? — Андрей вопросительно посмотрел на Михаила. Средний брат согнал с лица улыбку.

— Письмо его получил перед Рождеством. Александр не из хлипких людей. Пишет, что Грейг принял его очень плохо и относится скверно. Якобы вокруг себя собрал компанию нечистых на руку. Службу не радеет, все какие-то комбинации проворачивает с казенными деньгами.

Михаил отпил из бокала.

— Хочет Авинов проситься оттуда обратно на Балтику.

— Э-хе-хе, — запричитал Андрей, — везде нашему брату лямку тянуть непросто. Возьми меня. Добро в прошлую кампанию пофартило великую княгиню Елену Павловну сопровождать в Плимут с отрядом. А так жди, когда Моллер тебя заметит.

Алексей ухмыльнулся:

— Он многое не примечает. Братца его в свое время с треском из Кронштадта потурили за воровство, судить хотели. Однако Моллер сумел государя уломать. Честь по чести уволили в запас. Кстати, Мишенька, что у тебя стряслось с государем? Весь Кронштадт о том по углам шепчется, а мы не ведаем.

Видимо, саднила эта встреча до сих пор, и Михаил досадливо отмахнулся, но все же сказал:

— Разговор был нелицеприятный, государь гневался не по справедливости. Ну, а вы меня знаете. Я на попятную в вопросах чести не пойду. — Он замолчал, поднял бокал. — Нам, браты, главную цель жизни не прохлопать попусту, Отечеству радеть сколь можно. В свое время Великого Петра не стало, а Россия-то живет. Тост за державу.

Первое письмо в новом, 1832 году Михаил отправил в деревеньку Смеловку, Шестакову. Начал он с ответа на просьбы дружка: «…виделся я с Крузенштерном или, лучше сказать, ездил к нему, ибо он очень болен. Ты можешь быть покоен нащет твоего Николеньки — правда, что подозрение в обругании учителя сильно пало на него, но от экзамена в гардемарины он не устранен, и оба недели две как начали экзаменоваться. Крузенштерн об них относится, что прекрасные мальчики». А вот и главная новость для друга: «Теперь скажу кое-что про себя, и, верно, ты удивишься: я сверх всякого чаяния, и в особенности против желания моего, назначен начальником Штаба Черноморского флота! Как князь Меншиков и другие ни старались назначение сие переменить, но не удалось, и я должен ехать непременно. Отложена только поездка до мая месяца, чтоб дать мне время кончить некоторые поручения, а потом, так сказать, в шею «ступай куда хочешь и как хочешь». Мне поручено было исправить штаты по вооружению, снабжению и пр. пр. флота и морской артиллерии по всем частям, и признаюсь тебе, сожалею, что не удастся, хоть им и кажется, что к маю можно как-нибудь кончить». Хотелось излить душу о своих перипетиях с императором, но воздержался и написал коротко: «Может быть, ценю познания свои по сей части слишком высоко: меня увлекла откровенность к старому сослуживцу. Петр умер, а Россия осталась же». О новом назначении с ним никто не говорил, но ему не совсем по душе, работа-то канцелярская, с бумагами. «Я попал в сети, крайне для меня неприятные и черт знает еще что? Я намерен, однако ж, придержаться пословицы, что: «Бог не выдаст — так свинья не съест (как сказал мне дурак один армейский офицер, когда приглашен был к вельможе на обед!) Вот тебе после неприятного и смешное.

Прощай, любезный Алеша, будь здоров и весел и не забывай преданного тебе М. Лазарева».

Десант на Босфор

Знойным июньским днем 1832 года в усадьбе смоленского помещика, отставного капитан-лейтенанта Шестакова поднялся переполох. В послеобеденное сонное время вдруг зазвенел колокольчик и во двор вкатила таратайка с открытым верхом.

Пока дремлющая прислуга протирала глаза, в дверях гостиной появился статный, среднего роста человек в генеральском мундире с небольшим саквояжем в руке.

Едва полуодетый хозяин показался из спальни, как оказался в объятиях приезжего.

— Алексей Антипович!

— Михаил Петрович!

Добрый десяток лет не виделись приятели. Все поднялось на ноги. Жена Шестакова, Авдотья Ивановна, хлопотала в столовой, а старые товарищи уединились в скромном кабинете хозяина.

— Право, я тебя заждался, Михаил Петрович, ведь ты обещался быть в первой половине июня, а сейчас конец месяца.

— Дела задержали, милейший Алексей Антипович. Спасибо, хоть на денек заскочил. Ведь я завтра должен уехать.

— Нет, нет, и не думай, раньше чем послезавтра не отпущу. В кои-то лета заехал и сразу уезжать. Мы завтра гостей пригласим. Мой сосед-приятель, славный помещик Степан Альбедильский, обязательно приедет. Ну, рассказывай, как там мои сахарья?

Четыре сына Шестакова учились в Морском корпусе. Старшие, Николай и Василий, сдали экзамены на гардемаринов, два младших, Иван и Дмитрий, только что поступили. Лазарев успокоил товарища, но заметил, пока не было рядом жены:

— Будет на побывке твой Николенька, ты его приструни и деньгами не балуй. Развязно себя ведет, в картишки поигрывает, к девицам гулящим заглядывает.

Шестаков огорченно покачал головой. Первенца баловала мать еще с пеленок. Во всем ему потакала. Да и отец давал волю.

— Единственное, чем могу помочь, — успокоительно сказал Лазарев, — как осмотрюсь на Черном море, возьму старших голубей твоих себе под крыло и попробую наставить на путь.

— И то верно, ты, пожалуй, один, кто это сможет поправить. А вот и Авдотья Ивановна нас приглашает.

После обеда Шестакову первым делом не терпелось услышать о новом назначении своего старинного приятеля. Тем более Лазарев сам обещал в письмах рассказать, а за обедом Авдотья Ивановна замучила своими расспросами о столичных новостях.

Уединившись после трапезы и раскурив трубку, Лазарев, посмеиваясь над нетерпеливым другом, начал издалека:

— Помнишь, в твою службу ни о каких штабах у нас на флоте не слыхивали. Нынче военные мудрецы изобрели новшество, по примеру армейцев, дабы успешнее командовать нашими флотскими эскадрами, дивизиями и прочими организмами. Дело, конечно, это полезное, и я вижу здесь проницательность государя. Ныне в Петербурге образован Главный штаб, а на Балтике, Черном море, Каспии соответствующие штабы. — Лазарев запыхтел трубкой. — На Балтике уже два года есть начальство при штабе, а на Черном море была вакансия. Командующий адмирал Грейг весьма хотел иметь контр-адмирала, грека Сулиму, которого государь давно назначил на Балтику. Грейг до сих пор состоит в большой ссоре с Меншиковым. Сей сухопутный адмирал и меня не хотел отпускать с Балтики, имея всегда под рукой. Ну государь смотрел, смотрел да и приказал: «Пусть едет Лазарев».

Михаил Петрович закончил, а Шестакова разбирало любопытство:

— Позволь, но откуда ты об этом проведал?

Лазарев рассмеялся:

— А я и не проведывал. Месяц назад у меня гостил брат Алексей, он все по секрету выложил. У них, видимо, при государе есть свой придворный телеграф, который действует быстрее, чем почта. В Петербурге, бывает, узнаешь от прислуги дворцовые новости к вечеру.

Как и обещал Шестаков, на следующий день к обеду приехал соседский помещик. За столом разговорились о сельской жизни. Лазарев вспомнил о своей тульской деревне.

— Есть у меня деревенька под Тулой, душ сорок. Я там и не бывал ни разу. Управляющего нет, оброк не собираю, — обратился он к соседнему помещику. — Не угодно ли вам меня выручить. Она мне ни к чему, желал бы я ее по сходной для вас цене уступить. У нас с братьями еще две деревеньки во Владимире и Казани. Мы-то все на службе, управляться с ними некогда, а прибавка к жалованью небольшая нам не помешает.

Сидевший напротив Альбедильский не удивился, такие купли-продажи в здешних местах были делом обыденным. Обещал подумать, если решит, то через Шестакова даст ответ.

Утром Лазарев распрощался с другом.

— Мне еще в Смоленск, там весь скарб мой, и Егорка дожидается в гостинице. Оттуда прямиком через Киев в Николаев. Грейг, наверное, заждался.

Полвека назад в ту же летнюю пору, примерно тем же путем, что ехал Лазарев, вышагивала флотская команда под началом капитана 2-го ранга Федора Ушакова. Направлялись они в далекий Херсон строить первые корабли Черноморского флота. Потом на берегах Ахтиара закладывали первые камни Севастополя. За пятнадцать лет молодой флот поднялся на ноги, окреп. Не только давал сдачи, но и атаковал эскадры султана.

Потом в Севастополе появился маркиз Траверсе. Его бездеятельность развалила флот. При нем махровым букетом распускались воровство и лихоимство. Корни их частично тянулись из греческого поселения в Балаклаве.

С приходом на флот Грейга дело несколько поправилось. Его карьера была необычна. Получив мичмана с пеленок, он в десять лет стал лейтенантом, в тринадцать — капитан-лейтенантом. Десять лет провел в английском флоте… На Черном море немало сделал для поправления кораблестроения, почти каждую кампанию выходил в море. Отличился в последней войне с турками при взятии Анапы и Варны. Под Анапой Грейг, не поделив лавры победителя, поссорился с Меншиковым, и надолго. Третий год начальник Главного морского штаба старался при любом случае уколоть Грейга, не дать ход его просьбам у императора. Постепенно Грейга перестали интересовать нужды флота. К тому же, как и раньше, распустились букеты казнокрадства…

Грейг довольно прохладно встретил Лазарева. Слышал об энергичном и настойчивом офицере, который был не робкого десятка, на виду у императора. Такие люди в устоявшейся тихой заводи ханжества и мздоимства ни к чему.

— Через десять дней я собираюсь в поход к берегам Кавказа, — сказал он новому начальнику штаба. — Надобно осмотреть наши укрепления на берегу. Приглашаю вас с собой для первого ознакомления флота…

Неожиданное предложение командующего обрадовало Лазарева. Где, как не в море, для него наступала отрада, тем паче театр совершенно незнакомый, но заманчивый и, видимо, служить здесь придется долго.

Десятипушечная яхта командующего флотом оказалась «Резвой» только по названию. Выходя в лиман, Лазарев молча посматривал на паруса, заглядывал с бака на форштевень, провожал взглядом кильватерную струю на корме. Давно не встречал он на Балтике таких неуклюжих, тихоходных судов. На большой волне яхта плохо управлялась, то и дело разворачивалась к волне лагом, паруса часто вдруг заполоскивало, яхта непроизвольно приводилась к ветру.

Во время перехода погода стояла хорошая — небо без облачка, воздух прозрачен. При подходе к Кавказскому побережью панорама далеких снежных вершин Главного хребта пленила Лазарева. Миль за пятьдесят — шестьдесят до берега, в лучах восходящего солнца, сначала контрастно обозначились остроконечные пики самых высоких гор. Затем, поднимаясь все выше, солнце осветило одну за другой грани пирамидальных вершин, их гигантские отроги, переходящие в многочисленные перевалы и ущелья. Чарующие взор картины живописных берегов постоянно менялись и отходили в стороны, на красочные вершины накатывались громады белоснежных облаков, а низменный берег на рейде Поти наводил уже тоску. Заболоченное побережье усеяли тысячи лягушек. В ночное время их дружное кваканье заглушало все звуки окрест.

Севернее Поти, в Редут-кале Грейга ожидал управляющий Имеретией[85] генерал-майор Петр Вакульский. Всего четверть века назад Мингрелия отошла под скипетр Российской державы в составе Грузии. Севернее простирались беспокойные берега Абхазии. Населяющие их черкесские племена имели вековые религиозные устои ислама. Сплоченные в кланы, связанные кровными узами, они не желали другого, чуждого им по духу и вере образа жизни. Благо в этом их подпирала рука могучего соседа — турецкого султана.

Днем и особенно ночью сновали вдоль побережья турецкие каюки и фелюги, юркие галеры контрабандистов. В последнее время появились более солидные купеческие суда. Год назад царское правительство разрешило свободную торговлю мирными товарами на всем побережье Кавказа. И тут началось. Потянулись шхуны, бриги из Босфора к черкесам. Везли в основном самый ходовой товар — порох, ружья, даже пушки и ядра к ним. Вслед за турецкими потянулись купцы под английскими флагами. Контроль за торговлей и охрана побережья от контрабандистов возлагалась на Черноморский флот.

Чиновные люди, вроде вице-канцлера Нессельроде, с легкостью писали циркуляры, не думая о последствиях. Торговлю разрешили, а порядок для нее не определили и даже не сообщили в свое время об этом иностранным послам в Константинополе. А те, исполняя волю своих правителей в Стамбуле, Лондоне, Париже, всячески поощряли купцов на контрабандную торговлю на Кавказе.

Запросто пересылал Нессельроде письма Меншикову из одного крыла Главного штаба на Дворцовой площади в другое: «О применении строгих мер к иностранным судам, нарушающим правила торговли с горцами».

Не составляло труда и князю Меншикову адресовать Грейгу предписание «О мерах пресечения контрабанды у берегов Кавказа». А вскоре тот же Меншиков подобострастно доложил императору «О принятых мерах…».

Бумаги, бумаги, бумаги… и курьеры. Как далеки были правителя России от знания дел на местах. Тот же Меншиков предписывал Грейгу: «…чтобы военные наши суда, крейсирующие у черноморских берегов, осматривали без изъятия все корабли, пристающие к берегам между Анапой и Редут-кале, и те из них, которые будут противиться осмотру или на коих найдутся военные снаряды, задержать и отводить в наши порты…»

Год назад для патрулирования кавказских берегов флот сумел отрядить лишь семь судов. Обеспечить хоть каким-то надежным наблюдением пятьсот километров побережья от Анапы до Редут-кале с ними было невозможно. А повеления из столичных кабинетов шли один за другим. И в Николаев и в Тифлис. И естественно, «принимались к исполнению». Выполняя высочайшее повеление, а не по своему разумению отправился главный командир флота к берегам Кавказа.

На рейде Редут-кале подписали первое соглашение об организации крейсерства судов у побережья Кавказа Грейг и Вакульский.

«На основании е. и. в. воли Главный командир Черноморского флота и портов обще с прибывшим по повелению г. генерал-адъютанта бар. Розена управляющим Имеретией генерал-майором Вакульским имели рассуждение о мере тех отношений, в которых отряжаемые Черноморским флотом к берегам абхазским крейсера и транспортные суда могли бы с ожидаемою пользою содействовать сухопутному начальству, и, приняв в соображение местные обстоятельства, заключили:

1. Для крейсерства у абхазских берегов иметь два отряда военных судов, из коих один занимал бы дистанцию от Анапы до Гагр, а другой от Гагр до Редут-кале.

2. Каждый из отрядов сих должен состоять в зависимости от одного ближайшего старшего местного в том краю сухопутного начальника и исполнять по возможности все те предписания его, какие имеют быть посылаемы крейсерам через отрядного их командира и которые не влекут за собой нарушение инструкции, им по высочайшему повелению о крейсерстве данной…

3. Что касается до заведения у берегов Абхазии плоскодонной флотилии для крейсерства и преследования малых досок до берега, то, как сии последние являются всегда почти у тех мест, поблизости коих нельзя иметь нашим плоскодонным лодкам никакого пристанища, и как лодки сии, по мнению морского начальства, не в состоянии держаться в открытом море, а при сильных с оного ветрах могут быть брошены на берег и вместе с экипажем соделаться жертвою хищного народа, то посему и признаются для изъясненного употребления неудобными».

Из Редут-кале «Резвая» двинулась к северу вдоль побережья. Побывала в Сухум-кале, Бомборах, Пицунде, Гаграх, Геленджике и Суджук-кале близ Цемаса. Все эти места наши войска заняли год-другой тому назад. В Бомборах расположилась штаб-квартира сорок четвертого егерского полка, в остальных укреплениях обосновались отдельные роты полка и Абхазской экспедиции.

Удручающее впечатление произвело на Лазарева состояние небольших гарнизонов, особенно в Поти и Гаграх. Повсюду солдаты и офицеры жили в землянках, питались чем Бог послал. «Гниют люди, кругом одни болота», — переживал Лазарев…

Во время похода он на палубе вымерил шагами с Грейгом не одну милю. Тот расспрашивал больше о столичных новостях, Лазарев осторожно выпытывал о состоянии дел на флоте. Уходил как-то ловко Грейг от этих, видимо, неприятных ему тем в разговорах. Постепенно удалось все-таки вытянуть из него поразительное признание — «третью кампанию флот не ходит в море!». И главное, никаких доводов вразумительных и причин Грейг в свое оправдание не приводил. Не скрывая, винил во всем Меншикова. И наконец его прорвало:

— Более князю никаких представлений делать не намерен, он все государю докладывает во вред мне. Теперь, ежели он хочет послать в море корабль ли, фрегат ли, пускай предпишет. — Он сжал губы и жестко, безразличным голосом закончил: — А иначе пускай корабли в бухте стоят и гниют.

«А ведь ему в самом деле все наскучило, видимо, коли он так равнодушен ко всему», — невольно подумал Лазарев.

Знойным августовским днем 1832 года, укрывшись в тени каштана на лавке у палисадника, денщик командира бригады кораблей контр-адмирала Авинова Кондрат Тимофеев задушевно беседовал с дружком Егором Киселевым, таким же денщиком, только начальника штаба флота.

Снизу Екатерининской улицы, со стороны дома протопопа, показались двое оживленно жестикулирующих капитанов 1-го ранга. Один из них щуплый, маленького роста, другой высокий, рослый.

— Глянь-ка, Егор, — толкнул товарища денщик, — шмурыгалы спозаранку на промысел пустились.

Тот вопросительно посмотрел на денщика.

— Пониже-то, кургузый, Мишанов, а другой, вроде подсвечника, Волков. Первый в услужении у ярыжки Грейга, нашего предводителя, а другой у Матвея Критского, стало быть, помощника евойного. Грейгу-то дачу грохают матросиками даровыми из экипажей, а Критскому по цейхгаузам да магазинам добро казенное выуживают…

Продолжая о чем-то спорить, пыля ботинками, офицеры скрылись в проулке.

— Кораблики-то гниют, топнут, — вздохнул денщик, — а им чины жалуют, награды прибавляют. Слышь-ка, одному знак почетный повесили, другому звезду прицепили…

Примерно о том же шла беседа и в стоявшем в глубине сада доме. У Авинова третий день гостил его старинный товарищ, контр-адмирал Лазарев, новый начальник штаба Черноморского флота.

Неделю назад он с Грейгом возвратился с Кавказа. Грейг сразу ушел на бриге в Николаев, а Лазарев остался, поближе познакомиться с Севастополем. Сначала попросил Авинова обойти с ним все берега Ахтиара.

Целый день они на катере, под парусами, обходили многочисленные бухты и бухточки Севастопольской гавани. Начали с осмотра самой защищенной от волн и ветра Южной бухты. Лазарев то и дело подходил к берегу, просил бросить лот, замерял глубину. Авинов знакомил его потом с Килен-бухтой, где обычно килевались корабли, прошли в самую глубину, к устью Черной речки у Инкермана. Обогнули всю Северную сторону и только вечером причалили к Графской пристани. Усталый, но очень довольный прогулкой по бухте, Лазарев вспомнил и свой поход.

— Берега абхазские, брат, богатые, да жаль, все не устроено там, армейцы страдают в палатках и землянках, пищи у них нет здоровой. А Севастополь ваш чудесный, — он оживился, — пожалуй, лучшего порта в мире не сыскать. Однако забот о нем мало, будто старались испортить нарочно. Люди живут грязно и бедно, в мазанках без полов и потолков, что же Грейг о том вовсе не печется?

— Где там, — махнул рукой Авинов, — у него одна забота — мошну приумножить. Юленька его в открытую волочится с Критским, а тот в казне сто тысяч уворовал да в банк положил в Одессе.

— Как так? — удивился Лазарев.

Авинов усмехнулся:

— Это здесь не в диковинку. Грейг себя людьми верными окружил. Я за год насмотрелся и должен сказать, что порок здесь корни глубоко пустил.

— Откуда они растут-то?

— Сие издавна, со времен екатерининских. Видишь ли, Петрович, — они с Лазаревым еще в Средиземноморье наедине привыкли величать друг друга по отчеству, — когда Крым под нашу руку отошел, Екатерина благоволила к грекам, вызволила их из турецкой неволи, кто сам бежал. Императрица отвела им удобное место в Балаклаве. Там быстро колония разрослась. Торговали, они мастаки, проворные, кто рыбачил. Стали понемногу на нашу военную службу наниматься, в офицеры выбились многие. Когда Севастополь прирастать кораблями да строениями начал, они смекнули. Казенных средств на флот отпускается уйма, на кораблях добра тоже немало. Все деньги стоит. Корабли туда-сюда снуют. Одесса, Херсон, Николаев, Феодосия, Керчь. Всюду коммерция на корабли проникала, интенданты на берегу сплошь из греков во главе с Критским. Из Одессы ловкачи руки греют, вроде купцов Серебряного или Рафаловича. В Севастополе много даровой силы из казенных рабочих используют, особняки задаром строят.

— Погоди-ка, — перебил его Лазарев, — при чем здесь корабельные греки?

— А при том, Петрович, что все они собственники в Севастополе и окрестностях. И каждое лихоимство приумножает их частный капитал. Кумекаешь?

— Неужели их так много?

— На днях был у меня лейтенант Левашов с «Анапы», исправный офицер, и что ты думаешь? Просит перевести его на любой другой корабль, где в кают-компании можно разговаривать по-русски.

Авинов махнул рукой:

— Добро, на сегодня моих баек хватит, остальное завтра доскажу. Пошли, Михаил Петрович, ужинать. Елизаветушка нас давно звала. Выпьем по чарке-другой, вспомянем нашу молодость.

Авинов решил посвятить Лазарева как истинного друга во все хитросплетения обстоятельств в Севастополе. В первую очередь пересказал ему события позапрошлого года. Отголоски севастопольского бунта ему довелось наблюдать.

— Как я уяснил, началось не без тех же греков, — начал рассказ Авинов. — Флотские интенданты и раньше воровали у матросов, те роптали. Из Петербурга прислали ревизоров. Несмотря на изворотливость, комиссары отметили, что «по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления». Грейг надавил на Петербург, и ревизии не дали законного хода. А тут карантин в городе по поводу угрозы чумы начался. Два года город жил в оцепенении. Окрестные крестьяне провизию в Севастополь не доставляли, подвозили к окраинам. Там у них перекупали ловкачи греки-маркитанты и перепродавали втридорога. Бедный люд в Корабельной слободе и на другом конце «Хребта беззакония» в Артиллерийской слободе возмутился, начались беспорядки. Как на грех, одна старушка скончалась от произвола полицейских. Ударили в набат, окружили дом губернатора. Солдаты отказались стрелять в бунтарей. Тысячные толпы начали громить квартиры ненавистных спекулянтов, купцов, чиновников, растерзали одного из главных, по их мнению, виновников бедствия, инспектора военного карантина Стулли. Дальше — больше. Начальство спряталось или бежало. Четыре дня в городе верховодили бунтовщики. Из Николаева приехал Грейг, обнародовал приказ — обещал наказать виновных чиновников и требовал выдать зачинщиков, тогда, мол, всех помилуем.

Наконец прибыл с войсками новороссийский губернатор, граф Воронцов, — заканчивал рассказывать Авинов, — бунтовщиков усмирили. Военно-полевой суд приговорил казнить семерых.

— Кто же такие, не знаешь?

— Слыхал, что среди них два квартирмейстера, унтер-офицер, боцман и фельдфебель.

— Стало быть, повод для возмущения был? — Лазареву вспомнились матросы-бунтари на «Крейсере». «Не потому ли Авилову претило здесь?» Он оторвался от раздумий. — А что, Павлович, вдруг нам с тобой придется здешний навоз разгребать.

— С тобой, Петрович, согласен, — засмеялся Авинов. — Погоди, ты еще не присмотрелся к прелестям главной квартиры в Николаеве, там свои кодексы устанавливает Грейгова Юленька. Она никому спуску не дает.

— Посмотрим, — ощерился вдруг Лазарев, — об одном думаю — Грейгу все наскучило и ко всему он равнодушен сделался, флот третий год в море не ходит, ведомо ли о том государю? Мне поневоле приходит мысль: не нарочно ли Грейг намерен запустить флот донельзя, а потом сие место оставить. Подумываю Меншикову написать, хотя партикулярно, дело-то страдает.

Авинова поразила быстрая реакция Лазарева на теневые стороны жизни флота, верная оценка верхушки из Николаева.

Для Лазарева же откровения его друга были новой, не совсем приятной неожиданностью. Следовало внимательно присмотреться к окружающим. Правда, и на Балтике сталкивался он с нечистоплотными людьми, забывшими, что такое совесть. Один Моллер в Кронштадте чего стоил. Всюду, видимо, воровские деньги липнут к грязным рукам.

Быть может, суждения Авинова были ошибочны? Послушаем соображения по этому поводу его подчиненного, в ту пору мичмана Ивана Шестакова. «Выходцы из Архипелага после Чесменской кампании основали, как известно, колонию в Балаклаве, у самых вод, омывающих Севастополь. Колония с влечениями к морю скоро подметила выгоды государственной службы во вновь приобретенном Россией отдаленном крае. Когда с кончиной Екатерины прошла крымская лихорадка и политика наша в силу обстоятельств променяла Восточный вопрос на Западный, плодородная Новороссия и чудный Крым с его дивной гаванью перестали притягивать искателей выгодных положений из коренной России, и архипелагские выходцы мало-помалу завладели всеми отраслями государственной службы как своим достоянием. Балаклавская колония, имея под рукой целый флот, вползла в него со всей ловкостью и хитростью, свойственными племени, заняли все места и до того сохранили свою особенность, что еще в 1836 году случалось слышать комментарии русских командных слов на греческом языке… Было бы несправедливо отрицать пользу греческого элемента в начале существования Черноморского флота. В подчиненном положении, как помощники русских, водивших эскадры, греки в ближайших сношениях с набранными от сохи матросами передавали им свою морскую бойкость и предприимчивость на стихии, для наших крестьян чуждой. В образовании и истории Черноморского флота им отводится важная роль, и, конечно, никто не станет винить их в усилиях монополизировать сподручную отрасль службы при дремлющем или близоруком правительстве…

Массам, ищущим благосостояния за пределами отечества, свойственен партикуляризм. Чрез многие только поколения исчезает мало-помалу мысль о прежнем отечестве и зарождается привязанность к новому; но в промежуточный период царствует индифферентизм, при котором человек, считая себя свободным от всяких политических обязательств, прячется от них за наружной преданностью новому правительству, обеспечивающему его спокойствие, и преследует исключительно себялюбивые цели. Так было с греками, едва полвека переменившими свои опасные жилища на новый мирный приют в крае, купленном русской кровью, приобретенном способностью, энергией, стойкостью, готовностью к жертвам, короче — лучшими качествами коренного русского люда. Не только русское сердце, но здравый русский ум едва решится относиться иначе как с признательностью к усилиям человека, радевшего об изменении подобного положения.

Была и другая, чисто нравственная причина, требовавшая изменения приросших к службе невыгодных для нее условий. Большинство служащих были собственниками в Севастополе или в ближайшем с городом соседстве. Соблазнительная близость арсенала и Адмиралтейства, доставляющих огромные средства, вместе с властью распоряжаться рабочей государственной силой, смешали понятия о частной собственности с казенной.

К должной идее о собственности не могли привыкнуть люди, всю жизнь не знавшие относительно общественных средств различия между моим и твоим».

Вернувшись в Николаев, Лазарев с головой ушел в заботы. Основная обязанность — поддержание боевой готовности кораблей, эскадры, налаживание крейсерской службы у берегов Кавказа. Опыт был немалый, желаний хоть отбавляй, но все приходилось создавать заново. Обустройство главной базы в Севастополе он сразу определил для себя как генеральную задачу. Начинать же надо с кораблей. В них вся боевая мощь. Без них флот мертв. В Севастополе на одном из фрегатов своей бригады Авинов при нем со смехом проткнул фок-мачту шомполом. Конструкции судов по сравнению с Балтикой неважные, рангоут изготовлен небрежно, парусина прелая.

Присмотревшись, Лазарев пригласил к себе обер-интенданта Критского, капитана порта, главного корабельного строителя верфей, смотрителей за постройкой кораблей, подрядчиков. Помнил, сколько вложил сил в переделку «Азова». И все это оправдалось в Наварине. Изложил свои первые впечатления о подмеченных недостатках в строительстве кораблей, бесхозяйственности на верфях, потребовал начать наводить порядок. Все присутствующие вначале недоуменно переглядывались, поеживались, кряхтели. Критский все время недовольно сопел. Такого раньше не бывало. «Равный по званию меня учить берется».

В тот же день Лазарев ушел в Херсон, а Грейг накануне уехал по своим делам в Одессу.

На следующий день в апартаментах Грейга его миловидная супруга Юлия Михайловна срочно собрала свой «военный совет». Небольшого роста, значительно моложе своего супруга, полная, с округлыми формами энергичная дама давно верховодила в правлении Черноморского флота. В этот раз в ее чертогах, как обычно, появились — Критский, правитель канцелярии флота Иванов, адъютант Грейга Вавилов, управляющий кораблестроением Метакса, купцы Рафалович и Серебряный.

— Слыханное ли дело, — начала без обиняков раздраженная Юлия, — не успел объявиться на флоте, а уже всеми командует. Все ему не так да не эдак.

Присутствующих будто прорвало. Все наперебой заговорили о настырности нового начальника штаба, его недовольстве устоявшимися порядками в Николаеве, которые, дай Бог, еще никто не осмелился осуждать.

— Да имеет ли он понятие о морском деле? — распалялась Юлия. — Куда он метит? Он наших кораблей не знает, да мне думается, ничего в них не смыслит.

Военный совет дружно решил: доложить о всех поползновениях Лазарева, каждому по своей части, Грейгу.

Когда начали расходиться, Юлия томно проговорила Критскому:

— Ты, мой друг, останься, надобно нам о хозяйственных делах потолковать, просил меня об этом Алексей Самуилович.

«Военный совет» понимающе заухмылялся. Редко кто в Николаеве не слыхал об амурных делах жены главного командира флота и его обер-интенданта. Быть может, догадывался об этом и Грейг, но помалкивал. А «прелести ее достались в удел другому, они принадлежат Критскому, который в отсутствии… по нескольку часов проводит у нее в спальне».

На этот раз любовные страсти на пуховых перинах перемежались с чисто деловым разговором.

— С какой стати ты, Николенька, хочешь в отставку проситься, — шептала Юленька, — неужто этого мужлана Лазарева испугался?

Разморенный вином и постелью, Критский глупо улыбался.

— И нет вовсе, душечка, не страшен он мне, однако его шпильки больно жалят, надоело.

— Потерпи, дуралеюшка, к чему спешить. Добра еще немало прибрать можно. Мне давеча Серебряный предлагал выгодную сделку, тысяч семьдесят перепасть может.

Вернувшись из поездки, Лазарев вскоре почувствовал вокруг злые ухмылки чиновных офицеров и подрядчиков. Нашлись добрые люди, рассказали подноготную происшедшего.

Возмущенный Лазарев напрямую написал Меншикову:

«И как же им не любить друг друга? Все их доходы зависят от неразрывной дружбы между собой. Критский в сентябре месяце, выпросив пароход, ходил в Одессу и, положив в тамошний банк 100 000, хотел подать в отставку, но министр двора здешнего Серебряный и прелестница наша уговорили его переждать, рассчитывая, что по окончании всех подрядов он должен получить 65 000. И так как Критский громко везде говорил, что он оставляет службу, то Серебряный столь же громко уверял, что это неправда, что он не так глуп, чтобы отказаться от 65 000, и что он готов прозакладывать в том не только деньги, но даже бороду свою! Что ж наконец вышло? Министр, к стыду своему, столь много славившийся верными своими заключениями и расчетами, ошибся. Хотя Критский в отставку не вышел, но получил пятью тысячами меньше, нежели как сказано было, т. е. досталось на его долю только 60 000! Вот вам тайны двора нашего, которые, я надеюсь, что в. с-ть, прочитав и посмеявшись, бросите в камин. А хорошо бы, если бы государю вздумалось (подобно тому, как в Кронштадте) прислать сюда генерала Горголи или равного ему в способностях, который взял бы к допросу министра Серебряного и некоторых других; многие бы тайны сделались известными!»

Первоначально в Николаеве Лазарев почувствовал себя «чужаком». Но, мало-помалу приглядываясь, понял, что немало на флоте людей, преданных делу, служащих за совесть. Таким обычно заказана была нормальная карьера, их взгляды и поступки отвергались окружением Грейга. И все же скоро, особенно в среде корабельных офицеров, почувствовали первые движения новой «метлы» на флоте. О том свидетельствовал капитан-лейтенант Серебряков в своем письме в столицу: «Назначением сего адмирала в начальники штаба Черноморского флота весь корпус здешних чинов чрезвычайно доволен, в особенности командиры судов, и как будто получили некоторым образом кураж и надежду на улучшение флота, и он, с своей стороны, отзываясь хорошо о знании службы черноморских экипажей, относительно флота находит скудность в снабжении судов и совершенного недостатка в портах. Приписывая таковые упущения от обер-интенданта здешнего флота, считает занятие сего места в настоящее время занимающим, как по характеру, так и по свойству его, к большому вреду службы».

Началось едва заметное улучшение флотской жизни. Эскадра в Севастополе все лето простояла на якоре. Корабли начали разоружаться. Неожиданно в середине ноября, загнав лошадей, в Николаев примчался царский курьер. Причиной были события, развернувшиеся на другом конце Черного моря.

Мир с Турцией, подписанный в Адрианополе, увенчал победу России при Наварине и стал благостным для нее и неприязненным для Англии и Франции.

Не успели просохнуть чернила подписанного договора, а бывшие союзники развернули поход против России.

Два года назад Лазарев покинул берега Средиземноморья, и с тех пор ветры политических бурь постепенно меняли свои румбы, направляясь к черноморским проливам. Англия с ее вечными интересами по-прежнему стремилась укрепиться на Балканах и Ближнем Востоке. И не только. С далеких берегов Темзы лорд Пальмерстон[86] с помощью своих агентов искусно направлял недовольство горцев по нужному руслу.

Французские власти со столь же отдаленных берегов Сены старались еще крепче держать в своих руках вожжи управления богатыми рынками Ближнего Востока и полностью поддерживали англичан в их политике подрыва позиций России в Черноморском бассейне.

Первый акт драмы по их сценарию разыгрался вначале на Балканах, в Греции. Воспрянувшая после многовекового ига страна эллинов, почуяв запах свободы, ринулась навстречу независимости не разбирая дороги.

Каподистрия понимал самостоятельность как всемерное укрепление своей власти президента.

Бунтарский дух в Архипелаге, где на каждом острове правили по своим законам, противостоял правительству в Афинах. Этим воспользовались англичане и французы и начали разжигать распри между греками. Их не устраивала сильная Греция под эгидой ставленника России Каподистрии. Вооруженные междоусобные схватки противников закончились убийством Каподистрии заговорщиками в Навплии.

После этого взоры Франции обратились к Египту.

В конце 1831 года египетский вассал Порты Мегмет-али, подстрекаемый Францией, выступил против своего властелина, турецкого султана Махмуда Второго. Разбив турецкое войско, он в короткий срок завоевал Сирию и двинулся к Дарданеллам. Впереди маячил Константинополь. Махмуд молил о помощи европейские державы. Англия не смогла найти охотников для этой миссии, да и не стремилась особенно к тому. Но жизненные интересы России требовали твердых гарантий для черноморских проливов. Поэтому правительство Николая I, обеспокоенное положением на юге, начало действовать еще до обращения султана. С целью умиротворения в Турцию и Египет выехал для переговоров генерал Н. Муравьев.

Гонец из Петербурга вручил Грейгу срочную депешу за подписью Меншикова: «Государю императору угодно, чтобы Черноморский флот был ныне же «как наипоспешнее» приготовлен к немедленному выходу в море, ежели бы обстоятельства сего требовали. Сообщая сию высочайшую волю вашему в. пр-ву к исполнению, имею честь покорнейше просить с возвращением отправляемого ныне к вам, милостивый государь, нарочного фельдъегеря почтить меня для доклада е. и. в. уведомлением о мерах, кои вы изволите по сему случаю принять, о времени, к которому может быть флот в готовности, и о тех именно судах, кои будут вооружаться».

«Совсем некстати такая новость, — заерзал Грейг. — Корабли все худые, парусина гнилая, припасов кот наплакал…» Как всегда, выручила Юленька.

— Еще чего, — вскричала она испуганно, прочитав депешу, — какой флот, где он? — Несколько минут она смотрела на побледневшего супруга, и постепенно женское чутье подсказало ей выход. Поглаживая растерявшегося мужа, она положила депешу на стол. — Ты совсем не в себе, мой милый, ты серьезно болен, тебе надобно отдохнуть, отпиши сегодня же об этом государю. — Юленька зло сверкнула глазами. — А флотом пускай займется этот увалень Лазарев. Благо он сам напрашивается в предводители.

Ответ из Петербурга не заставил себя ждать.

В середине ноября довольный Грейг пригласил начальника штаба.

— На основании высочайшей государя императора воли предписано вам, ваше превосходительство, наипоспешнее флот изготовить в море и возглавить оный для следования к Босфору. — Грейг охотно перекладывал свою ношу. — Надеюсь, ревностью и распорядительностью вашей успешно будет исполнено сие.

Несколько озадаченный неожиданным назначением, Лазарев покачал головой:

— Однако, ваше превосходительство, крайне неблагоприятное состояние кораблей, недостаток материалов, парусины и прочего заставляют просить о мерах экстренных.

Грейг нахмурил брови. Он имел точные сведения, что новый начальник штаба открыто поносит его любимцев: контр-адмирала Критского, правителя канцелярии Иванова, Метаксу, подрядчиков. Не жалует и его супругу Юлию.

От Грейга Лазарев поехал в Николаевское адмиралтейство. Перевернул вверх дном все склады и цейхгаузы в Николаеве, торопил чиновников, покрикивал на интендантов, через два дня выехал в Севастополь. В дороге размышлял.

Первым делом надо определиться с кораблями… Четыре линейных корабля, четыре фрегата. Лазарев перебирал в уме, — у того ветхий корпус, там гнилой рангоут. Предварительно прикинул: «Память Евстафия», — там подниму свой флаг. «Императрица Екатерина II», «Анапа», «Чесма». Из фрегатов можно взять «Архипелаг», «Варну», «Эриван».

Не меньше заботили люди. На флоте страшный некомплект служителей. В экипажах большинство рекрутов, только в нынешнем году поступило шесть тысяч, большей частью чуваши, черемисы, две тысячи поляков. Народ необученный, хилый. На иных кораблях и трех десятков старослужащих не осталось.

В Севастополе первым делом Лазарев собрал командиров кораблей, предназначенных в поход. Сначала потребовал представить назавтра подробный реестр по нехватке оружия, имущества, людей. С завтрашнего дня произвести необходимый ремонт на кораблях своими силами. Закончить килевание «Варны» на этой же неделе.

Всем будет разослано на днях правила приготовления корабля к бою. Сей регламент помог на «Азове» победить неприятеля.

Поход предстоял важный, с войсками на борту. Не исключались боевые действия, а экипажи состояли из молодых рекрутов. В считанные недели надо было сделать то, что обычно подготавливалось за годы.

Рутина и бюрократизм вновь стали непреодолимой преградой. Интендантство флота во главе с Критским тормозило отпуск денег, тут же воруя и беря взятки. И все это на глазах, а то и при попустительстве Грейга.

Через неделю к Лазареву наведался капитан Севастопольского порта Рогуля.

— Вчера получил предписание от обер-интенданта Критского о запрещении что-либо переделывать на судах, отправляемых в Босфор. Силою этого повеления я принужден буду остановить всякие переделки. — Он положил перед Лазаревым депешу Критского.

— Я требую то, что предписано мне государем императором, — ответил, еле сдерживая себя, Лазарев. Для Рогули всемогущий Критский оставался непререкаемым авторитетом. — В случае задержки или неисправности отвечать будете по закону.

Поздним вечером возмущенный Михаил Петрович сел за рапорт. Решил обратиться к самому Меншикову напрямую:

«…Явное препятствие обер-интенданта в изготовлении эскадры надежным образом и столь дерзкое усилие его препятствовать мне в выполнении высочайшей воли я доводил до сведения главного командира, но получил отказ… оправданиями обер-интенданта все остается по-старому и ничего не делается…»

Не проходило недели, чтобы Лазарев не сообщал командующему флотом о лихоимстве и произволе интендантов. Грейг отмалчивался — и это понятно — покрывал соумышленников…

Но одними рапортами кораблям не поможешь. Дневал и ночевал Лазарев в Адмиралтействе, разыскивал остатки имущества, боеприпасы.

Зима выдалась необычайно холодной. Каждый день, несмотря на непогоду, обходил корабли. Ночью бухты парили, сплошь покрывались туманом. Морозы доходили до пятнадцати градусов. У матросов воровали пайки, одевали худо. Начальник штаба взыскивал жестко, но не все было в его власти. Только напористость и знание дела преодолевали преграды. Корабли все-таки снарядили, экипажи подготовили, и в конце января эскадра была готова следовать к Босфору.

На рассвете 8 февраля в миссиях Англии и Франции в посольском квартале Константинополя возник переполох. Напротив окон английского и французского посланников на рейде Буюк-Дере под Андреевским флагом красовался восьмидесятичетырехпушечный русский линейный корабль. Спустя несколько минут из-за мыса показались второй, третий, четвертый… Спустя какой-нибудь час в бухте Золотой Рог реяли девять вымпелов русской эскадры.

Несмотря на раннее время, не сговариваясь, английский и французский посланники явились к рейс-эфенди, министру иностранных дел.

— На каком основании русская эскадра вошла в проливы? — единственный вопрос, который их волновал.

— Я и сам не пойму, — оправдывался рейс-эфенди. Еще месяц назад он договорился с русским посланником Бутеневым, что русская эскадра не будет входить в проливы, а расположится на рейде Сизополя. И Бутенев сообщал об этом в Севастополь. Рейс-эфенди держал специальный пароход, чтобы выйти навстречу русской эскадре, но на нем вдруг только вчера случилась поломка…

Раздосадованные посланники уговаривали рейс-эфенди немедленно отправиться за разъяснениями к султану. Они привыкли к довольно свободному общению с Махмудом Вторым.

Рейс-эфенди, однако, решил по-своему.

— Высочайший султан будет скоро на утренней молитве, отправимся к нему ближе к полудню…

Султану еще спозаранок командующий укреплениями Босфора генерал Ахмет-паша и главный военный советник султана доложили о появлении русской эскадры, и он сразу приказал вызвать рейс-эфенди…

Поглядывая на взволнованных посланников, Махмуд посмеивался про себя. «Ишь, волк и лисица. Один француз настропалил против меня негодного Мегмет-али и помогает ему всячески и кораблями, и пушками, и порохом. Второй хитрец — англичанин отказался помочь мне отстоять трон от непокорного египтянина. Теперь же, когда русские пришли на помощь, они засуетились».

— Русский сардар Николай прислал мне подмогу против неверного Мегмета. Хорошо. Он сделал это по нашей просьбе. — Махмуд прикрыл глаза. «Теперь-то французы заговорят по-другому».

И посланники заговорили о том, что Россия всегда была врагом высокой Порты.

Глаза Махмуда внезапно приоткрылись и сверкнули недобрым огнем.

— Когда человек тонет, он хватается и за змею.

Султан обратил взор на Ахмет-пашу.

— Поезжай к русскому адмиралу. Пускай пока уберутся в Сизополь. Мы дадим знать, когда они понадобятся.

Махмуд кивнул посланникам — прием окончен…

В своем дворце султан давал указания, а на борту «Евстафия» Лазарев принимал в салоне русского посланника в Константинополе действительного статского советника Аполлинария Бутенева и генерал-лейтенанта Николая Муравьева. И с тем и с другим Лазарев встречался впервые. С Бутеневым он уже был знаком заочно, по переписке. О Муравьеве знал понаслышке — император посылал его на фрегате «Штандарт» с миротворческой миссией в Александрию к Мегмету-али.

Перед уходом эскадры из Севастополя узнал, что фрегат «Штандарт» появился в Дарданеллах.

Муравьев и начал разговор:

— Повелением государя я прошлым месяцем был в Египте. Мегмет-али обещал, но на мир с султаном до сих пор не идет. Французы его подпирают оружием, флотом и советниками, цель одна — свергнуть султана. — Муравьев чеканил слова по-армейски. — Нынче султан направил к нему своего визиря на переговоры, не теряет надежды кончить дело миром. — Генерал остановился, заговорил Бутенев:

— Вам, Михайло Петрович, надобно все знать. Египетский паша считает султана предателем мусульман и поносит за позорный мир в Адрианополе. Отсюда истекает весь фанатизм и знамя, под которым Мегмет-али поднялся против султана Махмуда.

Муравьев, слегка нахмурившись, продолжал разговор:

— Вашему превосходительству предстоит узнать тонкости здешней политики. У турок есть чувствительные струны, которыми не следует играть. Вы имели предписание не входить в проливы без договоренности с Бутеневым? — Муравьев спрашивал напрямик.

Лазарев отвечал без натяжки, легко, но держал свою линию:

— Я не получал прямого указания не входить в проливы. У входа в Босфор на фелюге приходил комендант крепости, просил не входить без разрешения султана. Но поскольку я получал последнее уведомление от господина посланника быть беспременно в Константинополе поскорее, решил идти в Золотой Рог. К тому же свежий восточный ветер не позволяет эскадре подолгу дрейфовать, снесет на камни.

Воспользовавшись паузой, заговорил Бутенев:

— Рейс-эфенди просил меня от имени султана, чтобы эскадра не входила в Босфор. Он даже дал мне пароход, но тот, — Бутенев засмеялся, — к счастью ли, несчастью, вчера сломался, и я не смог вас предупредить.

— Так когда вы сможете уйти из Босфора? — настаивал Муравьев.

— Ваше превосходительство, нынче ветры противные, — лукаво улыбнулся Лазарев. — Потом, скоро сюда должен десант из Одессы прибыть, что с ним делать будем?

Бутенев, видимо, уже особенно не возражал против присутствия эскадры под окнами русской миссии.

— С минуты на минуту к вам пожалует посланец от султана, он наверняка вас отсюда попросит.

Лазарев настроился решительно и обратился к Муравьеву:

— Прошу вас, ваше превосходительство, довериться мне. Посланника султана я уломаю. Для дела же была бы польза в присутствии эскадры здесь. А там как Бог пошлет.

Муравьев, видимо, остался доволен решительностью Лазарева. Как человек военный, он принял его сторону.

Только-только катер с Муравьевым и Бутеневым отошел от трапа, послышался голос вахтенного офицера:

— Ваше превосходительство! Пароход под турецким флагом отвалил от пристани и идет к нам!

— Вижу, вижу, — проговорил Лазарев и, приосаниваясь, направился к трапу.

Учтиво, по-английски поприветствовав Ахмет-пашу и секретаря рейс-эфенди, Лазарев гостеприимно пригласил их вместе с толмачом в салон. Было видно, что Ахмет-паша старался скрыть удивление порядком, царившим на корабле, а отделка салона привела его в восхищение.

— Ваше превосходительство, — медленно начал турецкий генерал, давая возможность толмачу переводить. — Султан весьма благодарен вашему императору за присланную помощь, но просит, чтобы русская эскадра все же перешла из Босфора в Сизополь и там бы находилась. Мы дадим знать, когда потребуется ваша помощь.

Лазарев догадывался, чьи мысли высказывает Ахмет-паша. Еще в Севастополе не раз размышлял над этим.

Но он привык поступать по своему разумению, когда наверняка знал цену принятому решению. Тем более впервые представлял державу. Один неверный поворот штурвала, и корабль сядет на мель. Многое определяет верный маневр, вовремя сделанный. «Нынче вы, милейшие, будете по-другому вести разговор и с Мегметом-али, и с англичанами, и с французами. Сами потом поймете».

— Передайте высочайшему султану, что на кораблях совсем нет пресной воды, команды устали от сильных штормов, сейчас отдыхают, да и ветер нынче противный, надо ждать попутного, — лукаво проговорил Михаил Петрович.

Ахмет-паша, не без ухмылки, недоуменно развел руками: «Я, мол, понимаю, что поделаешь? Мы тоже люди подневольные». Обещал доложить все султану.

Узнав о решимости русского адмирала, французский посланник Руссен разъярился. Он потребовал от султана немедля удалить русских из Босфора.

Из рапорта Лазарева Меншикову: «Сего числа ветер хотя и был для него благоприятный, но я решился не оставлять еще Константинопольского пролива потому, что из бывшей вчерашнего числа конференции в доме нашего посланника с Ахмет-пашой видна явная нерешимость как султана, так и турецкого правительства, принять ли им великодушно предлагаемую помощь государя императора или на некоторое время отклонить оную и положиться на уверения французского посла, обещавшего склонить египетского пашу к примирению на предложенных Портою кондициях, уверения, сопровождаемые, впрочем, угрозами, состоявшими в том, что ежели турецкое правительство не откажется от предлагаемого содействия России, то французская эскадра войдет в Дарданеллы и будет способствовать Ибрагиму-паше продолжать свои завоевания, которые вопреки обещания Мегмета-али занял между тем Смирну…» Угрозы следовали одна за другой. Лазарев узнал, что Руссен еще раз объявил султану: «если Порта примет от нас какую-либо помощь, тогда английская и французская эскадры войдут в Дарданеллы» и падение Константинополя неизбежно.

«Ну что ж, мы люди военные, — без колебаний размышлял Лазарев, — понадобится, будем биться с теми и другими, спуску не дадим». Султан в смятении побаивался русских — как бы они навсегда не остались в проливах. С другой стороны, трон под ним зашатался.

Бутенев предупредил Лазарева — в Константинополе подняли голову противники султана. Угрожают сжечь русские корабли.

Лазарев срочно вызвал командиров кораблей.

— По сведениям, неприязненная султану партия грозится нашей эскадре. Потому надлежит усилить надзор, особо ночью, за всякими судами. Для того каждому кораблю выслать дежурную шлюпку с вооруженными матросами к флагману для ночного дозора. Приказ об этом получите сего же дня.

В первых числах марта Лазарева с Муравьевым и Бутеневым вежливо пригласил, в который уже раз, министр иностранных дел. Бутенев не сомневался в причине:

— Опять будет увещевать оставить проливы. Но мы ему гостинец припасли.

Рейс-эфенди приготовился к долгому разговору. Сообщил, что в Египет отправились уполномоченные Австрии, Англии и Франции требовать, чтобы Мегмет-али прекратил военные действия. Теперь-то уж наверняка он утихомирится и согласится на кондиции Константинополя.

— Посему высочайший султан с благодарностью к своему брату русскому царю просит покинуть проливы и перейти в Сизополь.

Бутенев терпеливо дослушал тираду рейс-эфенди.

— Ваше превосходительство помнит, вероятно, как высочайший султан испрашивал войска у нашего государя императора для обороны Константинополя?

Рейс-эфенди закивал головой.

— Так вот, нынче пять тысяч войска погрузились на корабли и со дня на день прибудут для защиты Константинополя.

Следом, не теряя нить разговора, Лазарев, взглянув на Муравьева, добавил:

— В таком случае, ежели наше войско расположится на берегах Босфора, так и нашей эскадре ни в коем разе отлучаться из пролива нельзя.

Выслушав толмача, рейс-эфенди смущенно проговорил, что дело приняло для него неожиданный оборот и он вынужден прервать переговоры.

— Мне требуется посоветоваться с диваном и доложить обо всем султану.

Через несколько дней все прояснилось. Из Александрии вернулась французская шхуна с посланником Оливье. Египетский паша отвергнул все предложения Порты и французов и решил добиваться своего силой оружия.

Настроение во дворце султана явно изменилось.

На борту флагманского корабля «Память Евстафия» появился вдруг сияющий Бутенев. Следом за ним слуга внес большой саквояж. Войдя в каюту Лазарева, он открыл его — там лежали золотые и серебряные медали.

— По повелению султана, ваше высокопревосходительство, — торжественно обратился он к Лазареву, — в ознаменование миролюбия эскадры русской медали выбиты. Оные предназначены для наград господам командирам и офицерам, на эскадре состоящим. Золотые — командующему, командирам и обер-офицерам. Серебряные — всем другим офицерам, гардемаринам, священникам.

Внимание султана радовало, но огорчали заботы непредвиденные. Критский оставался верным себе, провизия на исходе, подбирают последние крохи, а Севастополь помалкивает. Одно за другим уходят письма к Грейгу, а толку нет. Денег для закупки продуктов тоже не высылают. Спасибо туркам, выдали в кредит несколько тысяч пудов сухарей.

Пошла последняя неделя марта. В Босфоре появился отряд с десантом. Корабли перешли в подчинение Лазарева.

Морской десант — дело далеко не простое. Войска должно в порядке погрузить, в сохранности и безопасности перевезти морем, быстро и без потерь выгрузить на берег. Там его основная задача — сражаться с неприятелем. Раньше Лазарев высаживался с небольшим корабельным десантом в Данциге в 1812 году на короткий срок. Теперь он отвечал головой за успех тысячного десанта. Войска с оружием, пушки, припасы к ним, конница, запасы провизии — голодный солдат не боец. Все это надо сначала перегрузить с кораблей на средства доставки. Корабли сидят глубоко, впритык к берегу не подойдешь. Людей перевозили корабельными средствами — шлюпками, катерами, барказами. Пушки и снаряжение на специальных плотах. С плотов выгружаться должно на пристань. Все это надо соорудить. Быстро и надежно. Лазарев все предусмотрел и произвел в полном порядке. Войска и снаряжение были четко расписаны по плавсредствам, по времени высадки, определена ответственность и помощь каждого командира корабля. Нельзя было забывать и матушку-природу. Предусмотреть схватку с ней. Задует штормовой ветер, раскидает всю плавучесть, выбросит на камни, на мель, утонут люди, погибнет дело.

Через два дня на азиатский берег в строгом порядке, определенном командующим эскадрой, высадились войска 26-й пехотной дивизии с артиллерией, саперами, казачьими сотнями, егерями. На зеленых откосах Босфора запестрели белоснежные палатки русского лагеря. Впервые и единственный раз в истории.

Высадившиеся войска сразу же переходили в подчинение генерала Муравьева. Батальоны, роты, артиллерия, конница, саперы занимали предназначенные позиции, выходили на исходные рубежи в готовности к обороне и маршу. В турецких проливах русская военная сила — флот и армия — приобретала грозные очертания. Союзники — турки — понемногу приходили в себя, поднимали голову. Неприятель — египтяне — начал призадумываться, скрытые недруги, поеживаясь, меняли тактику, прикрываясь тогой миролюбцев.

Вместе с отрядом кораблей прибыл, переведенный по просьбе Лазарева с Балтики, лейтенант Корнилов[87]. Тепло встретил его у трапа боевой товарищ по «Азову» лейтенант Евфимий Путятин.

— Я тебя уже заждался вторую неделю. Пошли к адмиралу.

Лазарев не скрывал своего радостного настроения.

— Ну вот, и слава Богу, мы опять вместе. — Лейтенанты поняли, что имел в виду адмирал. Они были единомышленниками, у них одни жизненные ценности, и вместе они уже прошли огонь и воду. Усадив офицеров на диван, сказал: — Завтра фрегат «Ушаков» отправляется в Галлиполи. Муравьев посылает туда, с разрешения турок, своих офицеров для осмотра тамошних крепостей и приведения их в порядок на случай нападения египтян. — Лазарев встал и поманил лейтенантов к карте. — Наиглавнейшая задача — обозначить на карте якорные места, отмели, течения в Дарданеллах. Нанести на карту все укрепления азиатского и европейского берега, число орудий, калибр. Как и чем защищены. Сие все нужно, ежели египтяне атакуют Дарданеллы. — В балконную дверь теплый ветер доносил вечернюю перекличку с башен минаретов. — Такой случай больше может и не выпасть. А там, как знать, быть может, и нашему флоту ваши выкладки пользу принесут. Турки, они народ переменчивый.

Между тем дальнейшие события развивались довольно быстро.

Спустя две недели на рейд Константинополя прибыл из Одессы третий отряд русских кораблей. Он доставил еще пять тысяч десантных войск. Высадка прошла споро, без задержек, учитывались ошибки первой высадки войск. На берегу всюду, куда ни взгляни, раскинулись палатки военного лагеря. Целый корпус — десять тысяч.

На Буюкдерском рейде под стенами Константинополя развевались вымпелы двадцати пяти кораблей эскадры Лазарева. Из них десяток линейных, четыре фрегата, корветы, бриги, бомбардиры. Впервые Лазарев почувствовал потребность двух пароходов в составе эскадры. Они неподвластны ветру. Это великое преимущество перед парусом.

На юте фрегата «Евстафий», наблюдая за окончанием высадки, неспешно прохаживались Муравьев и Лазарев. Разглядывали в подзорные трубы снующие между берегом и кораблями сотни шлюпок, катеров, барказов, зафрахтованных купеческих судов.

Рядом с высоким генералом, широколицым, с непременными усами, Лазарев, проигрывая в росте, брал крепко сколоченной коренастой фигурой с короткой и аккуратной прической. Отличала его и походка — слегка вразвалку, легкая, но упругая, с твердой поступью.

— А что, нынче Босфор-то на крепком замке, — проговорил, озирая берега пролива, Муравьев.

Лазарев хитровато сощурил глаза:

— Главное, ключики-то от замочка в руках русских. И нам их подарили добрые соседи.

В самом деле, заняв доминирующее положение в проливах, войска совместно с эскадрой обеспечили безопасность Турции и неуязвимость России с юга. Это-то и заставило правительства Англии и Франции срочно принять меры для прекращения вооруженного конфликта между Мегметом-али и султаном, — дальнейшее обострение положения могло привести к войне, а Россия занимала весьма выгодные позиции для ее ведения.

Утром на следующий день Муравьев прислал адъютанта, просил срочно подъехать. Встретил Лазарева необычно тепло, как равного по положению:

— Махмуд совсем приободрился, вчера он наблюдал из дворца наши войска. Ему неймется посмотреть их вблизи, по-хорошему. Просит устроить что-то вроде смотра-парада. Турки, они любят показываться, но нынче у них повода нет. Давайте их порадуем.

— Что же, замысел добрый, — согласился Лазарев, что-то соображая. — Сначала посмотрим эскадру, а потом устроим парад на берегу. Заодно и я свой морской батальон снаряжу от эскадры. Оркестр и все такое.

— До послезавтра управимся?

— Пожалуй, так.

Муравьев между тем прошел к ломберному столику, что-то взял и несколько торжественно произнес:

— Милейший Михаил Петрович! Позвольте мне первому поздравить вас с высочайшим благоволением. Государь присвоил вам звание вице-адмирала. — Муравьев вручил ему эполеты и обнял.

Лазарев вначале несколько опешил, но румянец выдал его волнение.

— Сие известие я получил вчера вечером полуофициально из Одессы. Указ подписан его величеством второго апреля. От души пожелаю всяческих успехов! Непременно на парад наденьте новые эполеты.

Вечером на флагман по сигналу прибыли командиры.

— Султан пожелал устроить смотр войскам. Надобно и флоту показать себя. Корабли привести в порядок само собой. Назначить с каждого корабля, по моему расчету, обер-, унтер-офицеров и матросов. Отобрать лучших, в исправной амуниции с ружьями. Завтра сделать репетицию на палубе, со всеми почестями. Не ударим лицом в грязь.

Лазарев закончил, но, к его удивлению, командиры не спешили расходиться. Младший флагман контр-адмирал Стожевский смущенно закашлялся:

— Ваше превосходительство, слух прошел о монаршем изъявлении к вам…

Лазарев засмеялся.

— Уже проведали. Что с вами поделаешь. Хотя официально указ не получен.

Он поманил своего адъютанта, флаг-офицера, тоже «азовца», лейтенанта Истомина[88]:

— Константин Иванович, крикните Егорку. От этих соколов так просто не отделаешься. Сообразите стол накрыть в салоне.

В последнее время у офицеров редко устраивались застолья. Скудное жалованье задерживали, цены на все были высокие. Он старался как мог. На днях выпросил у Бутенева несколько тысяч. Закупил немного рому. Критский второй месяц не присылал положенную водку.

В день смотра погода выдалась отменная. По-весеннему тепло, чуть жарче обычного ласкало лицо солнце, ясная синева неба отражалась в лазурной глади бухты. Корабли принарядились, украсились. На палубах, реях белели форменки матросов.

Пароход с султаном и его свитой, сопровождаемый орудийными залпами салюта, обошел строй кораблей и направился к азиатскому берегу. На ровной поляне выстроились войска.

Вместе с султаном на берег отправился и Лазарев.

На левом фланге выстроилась поротно, по кораблям, тысяча матросов во главе с офицерами.

Султан с верховным визирем, военным министром, большой свитой, в сопровождении Муравьева и Лазарева обошел построенные каре. Оркестр играл марш, султан здоровался с каждым батальоном по-русски: «Здорово, ребята!»

Начался церемониальный марш колоннами побатальонно. Предпоследним маршировал батальон личной гвардии султана. Замыкали шествие моряки. Лазарев немного волновался. Нога матросов три с лишним месяца не ступала на берег. Во главе моряков в парадном мундире, салютуя шпагой, молодецки печатал шаг командир «Чесмы» капитан 1-го ранга Юрьев. Равняясь на командира, подтягивала шаг вся колонна. Когда они проходили мимо султана, тот прищелкнул языком, а Муравьев наклонился к Лазареву:

— Ваши молодцы утерли нос турецкой гвардии.

Всяк кулик свое болото хвалит.

На следующий день в приказе Лазарев объявил «гг. командирам совершенную признательность мою, в особенности же командовавшему фронтом капитану 1-го ранга Юрьеву и находившимся в строю гг. штаб- и обер-офицерам и нижним чинам, представляя сим последним выдать не в зачет обыкновенной порции по чарке вина».

Весна принесла потепление не только на континент. Явно усматривая потерю прежнего преимущества в делах Порты, Англия и Франция уговорили Мегмета-али подписать перемирие с султаном.

В один день в серале султана появились сразу два чрезвычайных посла. Первый — английского короля, лорд Джон Понсонби, второй — русского императора, генерал-лейтенант граф Алексей Орлов. Русскому послу, кроме того, царь вверил «главное распоряжение всеми сухопутными и морскими силами, назначенными в помощь Оттоманской Порте».

Понсонби и Орлов буквально столкнулись на ступеньках сераля. Английский посол занервничал. Он прибыл в столицу раньше Орлова. По этикету, султан должен принять его первым. Иначе английская корона будет унижена. Но за Орловым сегодня немалая сила у стен Константинополя.

Орлов, учтиво раскланявшись, сам предложил, чтобы лорда приняли первым. У Понсонби отлегло от сердца, и через полчаса он, откланявшись, с довольным видом покинул сераль. Но граф больше двух часов провел у султана.

В полном согласии они пришли к мнению, что пора двум великим соседям подумать о заключении «прочного и почетного» соглашения. Без третьих лиц. У султана оказалась одна закавыка.

— Мегмет-али упорствует и сказал, что его армия не уйдет из наших владений, пока русские войска не покинут Босфор.

Красивое лицо Орлова стало твердокаменным:

— Я имею окончательное решение моего государя императора. Ни под каким предлогом не покидать проливы, покуда египетские войска, до единого солдата, не покинут владения подвластной вашему величеству Османской империи.

Из дворца султана Орлов прямым ходом направился к пристани. Там ожидал его пароход «Громоносец».

Прибыв в Константинополь, он сразу предупредил Лазарева о желании видеть своими глазами Черноморскую эскадру.

— О ваших успехах только и толкуют во дворце. Его величество наказал мне убедиться в подлинности происходящего.

Едва Орлов ступил на палубу «Громоносца», на фор-стеньге взвился флаг Чрезвычайного посла. За версту до строя кораблей граф пересел на изящно убранный катер и направился к эскадре.

В первом ряду полумесяцем выстроились линейные корабли, за ними вторую линию образовали фрегаты, корветы, бриги.

На реях всех кораблей во весь рост в выходной форме стояли матросы. Семнадцать выстрелов приветственного салюта со всех судов слились в непрерывную канонаду, которая сотрясала бухту.

Приняв рапорт Лазарева, Орлов пригласил его на катер. Церемония продолжалась, начался обход эскадры. Каждый корабль встречал главнокомандующего барабанной дробью и музыкой встречного марша. В ответ на приветствие графа неслось громогласное матросское «ура!».

Вся эта красочная панорама происходила перед взорами тысяч жителей столицы, усеявших берега бухты.

Орлов впервые принимал такие почести и был в восхищении.

— Я буду докладывать государю о порядке и совершенном устройстве вверенного вам экипажа. Видимо, ваши люди служат за совесть. Матросы молодцы. — Орлов остановился на мгновение, вспомнив худощавые фигурки матросов на катере. — Как довольствуют служителей, все ли в порядке?

Не привык Лазарев жаловаться и фискалить, однако в Николаеве интенданты совсем распустились. Сколько писал об этом Меншикову, все напрасно. Надо пробовать другие варианты, капля камень точит.

— Откровенно, ваше сиятельство, нас интенданты из Николаева не особенно жалуют. Бывает время, перебиваемся одними сухарями.

— Кто виноват? — меняя тон, резко спросил граф.

— Долгая песня, ваше сиятельство. Сидит на флоте обер-интендант, грек Критский. От него все беды.

— А что же Грейг? — Орлов постепенно раздражался.

— Видимо, люб ему Критский более, чем его проделки.

Доложил Лазарев графу о прибытии Корнилова и Путятина, тот рассмотрел внимательно карты проливов, схемы управления, похвалил. В конце подвел итог, порадовал приятным сообщением:

— Согласно высочайшего разрешения, извольте, ваше превосходительство, выдать всем нижним чинам за примерную службу по одному рублю, каждому служителю. Реестр завтра же представьте мне и получите необходимую сумму.

«Пожалуй, такие смотры я согласен каждую неделю устраивать», — мелькнуло у Лазарева.

Под впечатлением торжественного приема Орлов писал Меншикову:

«Я почитаю долгом сообщить между тем, что, благодаря неусыпным попечениям г. вице-адмирала Лазарева, эскадра наша день ото дня совершенствуется по всем частям и ныне уже приведена, можно сказать, в блестящее состояние. На большей части кораблей арсеналы приведены в порядок и убранство; во внутреннем расположении судов сделаны некоторые улучшения; по части вооружения и наружного устройства также введены значительные перемены, клонящиеся вместе к красоте и удобству; все суда выкрашены вновь с особенным вкусом… Иностранцы, посещавшие наши корабли, отдают справедливость господствующему на оных порядку и исправности. В сем отношении замечателен, между прочим, отзыв французского посла, который в разговоре со мной откровенно сознался, что, хотя ему доселе и было известно существование нашего флота в Черном море, однако он никак не ожидал увидеть оный доведенным до такой степени совершенства». Не забыл граф похвалить и рейд Корнилова и Путятина по Дарданеллам: «Я не сомневаюсь, что сей труд, произведенный с величайшею точностью и тщанием, послужит во многом к дополнению сведений, имеющихся доселе о Дарданелльском проливе, и удостоится всемилостивейшего внимания».

В эти же дни армия Мегмет-али покатилась на юг в быстром марше. Англия и Франция подстегивали египтян.

Каждый день перед окнами их миссий в Константинополе на утренней заре по восьмой склянке с десяти кораблей под звуки горна и дробь барабанов на грот-стеньгах поднимались Андреевские стяги.

Эхо смотрин эскадры графом Орловым докатилось до сераля. Впечатлительный султан помнил, какой пышный прием устроил ему генерал Муравьев на азиатском берегу Босфора. Но то происходило вдали от столицы, а русская эскадра расположилась на виду города. Хотелось показать своим скрытым и явным противникам, какая нынче сила на его стороне.

Как-то в беседе с Орловым султан выразил желание посмотреть русскую эскадру. Ну что ж, нелишне еще раз продемонстрировать, кто истинный хозяин сегодня в проливах.

Церемония смотра внешне походила на предыдущую, но с некоторым отличием. Так же на пароходе под своим флагом султан с многочисленной свитой направился к эскадре. На этот раз все корабли по этикету подняли на грот-брам-стеньгах турецкие флаги. Султана встретил салют наций из двадцати одного выстрела. Матросы на реях кричали «ура» пять раз. На «Памяти Евстафия» султана встречали Орлов и Лазарев. Больше двух часов дотошно осматривал флагманский корабль султан. Несмотря на унылую дождливую погоду, султана поразил молодецкий вид русских моряков.

Окончательно в конце визита султана сразило зрелище на верхней палубе. Он заметил вдруг наши войска, построенные в боевой порядок на азиатском берегу пролива. Едва он со свитой показался на юте, как по условному сигналу с корабля войска «произвели беглый батальный огонь, сопровождаемый пушечными выстрелами, следовавшими один за другим через равные промежутки времен».

Турецкий султан оказался щедрее русского императора. На следующее утро приближенный генерал Ахмет-паша привез Лазареву шестьдесят тысяч турецких пиастров.

— Высокочтимый султан восхищен приемом и всем виденным. Он просит раздать эти деньги нижним чинам в знак признательности за доставленное ему удовольствие.

Ахмет-паша передал Лазареву портфель с деньгами и добавил:

— Завтра по приказу султана вашим матросам доставят десяток быков, баранов и рому, а офицерам французские вина и конфет…

В конце мая египетские войска ушли за контрольный рубеж горы Таурус. В Константинополе Орлов завершал переговоры о заключении договора с Турцией. Войска понемногу начинали грузиться на корабли и зафрахтованные суда. Султан давал прощальные обеды. На одном из них рядом с Лазаревым разместился его старинный знакомый по Наварину Тагир-паша. Вспомнили былое, выпили за упокой и за здравие.

Тагир-паша тоже пригласил русских моряков на обед на свой флагманский трехдечный корабль «Махмут». Угощение оказалось на славу. Лазарев насчитал более сотни европейских и турецких блюд. Как знаток, не преминул заметить, что турки «пить же научились порядочно и шампанское тянут лучше нашего».

26 июня 1833 года Россия и Турция подписали Ункяр-Искелесийский договор о мире, дружбе и оборонительном союзе. Секретной статьей султан обязался в случае войны закрыть Дарданеллы для всех иностранных кораблей. В русском посольстве ликовали, а французы и англичане плохо скрывали раздражение… Правда, их стараниями договор был заключен на восемь лет.

Накануне закончилась погрузка на корабли всех сухопутных войск, и эскадра готовилась к возвращению в Севастополь. К борту флагмана подошел катер с Бутеневым и служащими русского посольства. Они внесли массивный сундук в каюту Лазарева.

— Его величество султан Махмуд по случаю мира и заслуг в этом русских жалует их памятными медалями.

Всем нижним чинам прислали серебряные медали, офицерам — золотые, а адмиралам — золотые с бриллиантами.

Бутенев улыбнулся Лазареву:

— По секрету, Михаил Петрович, султан особо расположен к вам и высоко ценит содействие ваше в мирных устремлениях… В память о сем повелел изготовить специально для вас искусный портрет свой, с алмазами.

Они вышли на шканцы. Полуденный зной спадал, солнце уже касалось минаретов, с пролива приятно потянуло прохладой.

— Благожелательный исход сей кампании, почтенный Аполлинарий Петрович, усматриваю в твердости позиции политики русской, где оная соприкасается с корыстью иных стран. — Лазарев улыбнулся, взял Бутенева под руку. — Однако, позволю заметить, в сем случае изрядное войско наше ни одной капли крови не пролило. Не обнажив меча, победу добыли полную. Нынче проливы для наших недругов закрыты турецкими ключами.

Утром следующего дня задул легкий попутный зюйд-вест, эскадра покинула Буюкерский рейд и вышла в Черное море.

После пребывания в иностранных портах полагалось выдержать карантин. Лазарев просил Грейга «всей эскадре походить несколько времени для практики в Черном море, тогда б мы провели время наше за 1833 год с совершенною пользою». Грейг и на этот раз отмолчался. Эскадре пришлось отстаиваться на Феодосийском рейде. Выгрузили на берег артиллерию.

Пора было известить своего друга Шестакова о возвращении. Отвести душу. В конце письма вдруг вспомнил о парадоксе: за экспедицию в Босфор наградили большими деньгами Критского и командира Севастопольского порта Патаниоти. Решил позабавить приятеля. «А кто всему мешал и препятствовал, я знаю, и именно этот же самый командир порта грек Патаниоти и обер-интендант грек же Критский! Да черт возьми все, пусть их наслаждаются, только впредь бы не мешали! Мне денег много не нужно, два или три блюда за столом да рюмочку хорошего вина, вот и все мои прихоти».

За время пребывания в проливах эскадра снабжалась из рук вон плохо. Часто не хватало мяса, овощей, даже сухарей. Среди матросов развилась цинга. В последние недели на рейде Феодосии Лазарев приказал покупать матросам мясо и зелень, не считаясь со средствами, и ежедневно подавать их к столу. В Босфоре выяснилось, что корабли строили из негодного леса, палубы и переборки в них прогнили насквозь. На переходе из Босфора оказалось, что три линейных корабля сгнили основательно и плавать на них нельзя, в шторм могут утонуть. Кому излить досаду? Грейгу бесполезно, Меншиков отмалчивается, Николай отмахивается резолюциями. Мелькнула мысль: «Быть может, граф Орлов поможет?»

В последних числах июля 1833 года Севастополь встречал эскадру. Многочисленные бухты и холмы вокруг них были усеяны толпами жителей, среди которых было немало матросских жен и детей.

Лазарев впервые входил в гавань с эскадрой. С интересом и волнением всматривался он в голубые заливы, скалы, берега, поросшие буйной зеленью кустарников и небольшими деревьями. На косогорах лепились мазанки ремесленников, торговцев. Если город внешне походил на европейский, то порт только обозначался. Все радовало, но настроение омрачала предстоящая встреча с Грейгом, Критским, их приспешниками.

Слава Богу, дома легче. Теперь можно и Орлову откровенно сообщить: «Я воображаю себе, как бы нам было стыдно, если бы вышесказанные худости и недостатки открылись тогда, когда флоту надлежало б действовать, и в особенности в зимнее время блокировать Александрию или тому подобное. Но все миновало, и, благодаря Богу, имеем время исправиться, нужно ж, однако ж, на хозяйственную часть нашего флота обратить внимание, нужны бескорыстие и самая строгая деятельность».

Лазарев сделал упрек и командирам — беззаботны, за кораблями не смотрят вовремя, ждут, когда в море идти, а там спрос другой.

В Севастополе ждали и приятные известия. Николай произвел Лазарева в генерал-адъютанты, редкая и высшая царская милость для военных сановников. И смех и грех.

Одним из первых его поздравил Авинов, а Лазарев его посмешил:

— Попался я теперь в когти, заставят при разводе верхом парадировать! А я же мастер, ты-то знаешь, бывало, в Калифорнии ездил. Но шутки в сторону. Как тут у вас дела?

Авинов отмахнулся:

— Все то же. Севастополь пуст, хоть шаром покати, ни одной сажени веревки, ни одного дерева, чтоб сделать стеньгу или марса-рею. Провизии в магазинах кот наплакал.

Лазарев слушал, покачивая головой, почесал затылок.

— Я теперь меж двух огней. В должности генерал-адъютанта, и требуется быть фискалом и доносчиком. До сего времени ни тем, ни другим я не был. А государь требует, чтобы о всем худом ему докладывать…

Но, видимо, и у Николая терпение кончилось. Теперь-то он понял, кто радеет о флоте, знает дело, умеет творить. В середине августа до Севастополя дошли слухи, что Грейг отстранен, а его должность будет исполнять Лазарев. Он сам узнал о назначении в море.

Больше месяца крейсировал в море с эскадрой. Грейг помалкивал. Когда кончилась провизия, корабли зашли в Севастополь. Николаев отмалчивался, однако, видимо, там не дремали. Лазарев решил спросить Меншикова: «Не имея разрешения сдать кому-либо эскадру и отправиться в Николаев, я остаюсь по сие время в Севастополе, между тем как дела в Николаеве идут своим порядком. Правитель канцелярии главного командира Иванов переходит, как слышно, таможенным директором в Одессу, и через то в Николаеве одним из главных воров будет меньше. Критский подал в отставку и на разных транспортах перевез уже в Севастополь множество лесу, досок, мебель, сделанную казенными мастерами, и намеревается строить дом, а с тем вместе покупает в Крыму прекрасное имение… В Николаеве же раздаривает из адмиралтейства бревна и пр., дабы тем зажать рты некоторым бессловесным тварям, действовавшим по преступной его воле. Нет сомнения, чем скорее Критский оставит поприще свое на службе, тем, конечно, для Черноморского флота будет полезнее; но неужели деяния его останутся неисследованными? Не знаю, богато ли ныне адмиралтейство в Николаеве, но в Севастополе оно доведено до такой крайности, что исправить флот даже и непосредственным образом вовсе невозможно: в магазинах ничего нет. — Лазарев задумался. Паруса на эскадре изорвались, а парусина Рафаловича одна гниль. Такелажа нет, провизии на три дня. На берегу казармы разрушены. Кругом все тащат… — Необходимо, что вы лично удостоверитесь в бедственном состоянии одного из прекраснейших портов в свете, каков действительно есть Севастополь и на который никогда не было обращено того внимания, которого он поистине заслуживает».

Закончив рапорт, вызвал катер к трапу. За многие месяцы не бывал на севастопольском берегу. Надо проведать Авинова. Здесь Лазарев отдыхал душой. Встречали его как родного. Суетилась Елизавета Михайловна, дети забирались на колени. Авинов повеселел, посвистывал. Когда все улеглись, они засиделись далеко за полночь. Судачили о жизни, о делах. Лазарев рассказывал о Босфоре. О встречах.

— Помнишь Тагир-пашу, фрегат которого ты тоже изрядно поколошматил? Так вот, он прием закатил на своем флагмане. Такой выпивки и закуски я, право, давно не видывал.

Авинов перестал свистеть, поморщился:

— А мы тут киснем, гнием, никакого просвета.

Лазарев хитро прищурился:

— Готовься, Сашенька, перебазироваться. Я ныне государю отправил ходатайство о тебе. Прошу начальником штаба флота назначить…

Через три дня на «Памяти Евстафия» собрались все командиры. Лазарев прощался с эскадрой.

— Во исполнение высочайшей государя императора воли, отправляясь ныне в Николаев, для вступления в управление флотом, приятною обязанностью поставляю изъявить всем вам истинную благодарность свою.

В распахнутые двери балкона доносились с рейда перезвоны корабельных колоколов, отбивали вторую склянку. Почти год минул, как вступил начальник штаба флота в командование эскадрой. На кораблях все знали его. Строгость до жесткости, и спуску нерадивым не давал, но был справедлив во всем. Всегда он был на виду, заботлив, но к казнокрадам безжалостен. Флагман в заключение сказал:

— Поручаю всем, господа командиры, за усердие к службе и содержание судов и команд в отличном порядке, чистоте и опрятности объявить мою признательность всем, штаб- и обер-офицерам, а нижним чинам за точное повиновение и усердное исполнение трудов сказать от меня спасибо.

За обедом, когда командиры расслабились, шутя произнес:

— Не подумайте, господа, что мой спрос с вас уменьшится. Завтра же возьмите корабли под бдительный надзор, исправить в первую очередь корпуса, рангоут, паруса. Надеюсь, теперь недостатка в материалах и снабжении не будет. Эскадра пока не разоружается. Мир подписан, однако недруги наши войну супротив России не прекратили.

Прибыв в Николаев, Лазарев подписал 8 октября 1833 года первый приказ: «На основании высочайшей государя императора воли, объявленной мне бывшим главным командиром Черноморского флота и портов адмиралом Грейгом, вступив сего числа в главное управление Черноморским флотом и портами, я о том по Черноморскому ведомству объявляю».

Битва за Кавказ

Первый российский император вывел Россию на берега Азова, послал через Черное море корабль к турецкому султану. После Петра империя на юге расширилась, уходя в прикубанские степи, вдоль Кавказского побережья, на запад через Таврию к Очакову, Измаилу.

Суворовские войска отвоевали пространство на равнине. В предгорьях Кавказа казачьи заставы протянулись вдоль Терека и Кубани. Частенько их тревожили набеги ногайцев, лезгин, чеченов… Таков был их жизненный уклад. Иногда выступали против русских скопом.

Картина стала меняться, когда Грузия сама попросилась в состав России. За ней по Туркманчайскому договору присоединились к России Нахичеванское и Эриванское ханства.

Военно-Грузинская дорога рассекла тело Кавказа. Россия увязала в сложных и непонятных ей перипетиях жизни и борьбы горских народов. Конечно, Кавказ привлекал российских правителей. Ворота в Азию, прямой путь в Индию, где правит английская корона, к Черному морю, где еще недавно безраздельно распоряжалась Порта. В горах Кавказа ценные минералы.

Кавказская добыча доставалась ценой русской крови, которая немало не заботила правителей. Так ли были необходимы эти приобретения? Что давали они русским? Нелишне вспомнить мысли великого князя Николая Михайловича Романова. «Эти земельные приобретения с иноплеменным населением армян, курдов и других магометанских племен в пределах Закавказья не укрепили мощь России… потому, что сила государства в однородности населения, а мы вместо родственных по происхождению и религии славян обогатились еще недружелюбными новыми подданными…» Иначе думал Николай Павлович Романов.

После Наварина по Адрианопольскому миру к России отошло почти все Черноморское побережье Кавказа. Турция уступила России Кавказ.

Когда один русский генерал объяснил это черкесам, старик горец показал на вспорхнувшую с дерева птичку: «Дарю тебе ее. Возьми, если можешь». Довольно просто, не утруждая себя раздумьями, решали судьбы народов в кабинетах, а быть может, и кулуарах на Дворцовой набережной в Петербурге. На деле выходило намного сложнее. Создавшиеся мудреные проблемы правителям оказались не под силу. Оставили решать потомкам. А те до сих пор бьются, а выхода не видно. Заварили кашу на века…

Неимоверно возросло внимание англичан к тому, что творилось на этих берегах. Цель была одна, любыми средствами и способами если не изгнать русских из этих мест, то по меньшей мере напакостить. В этом их верными союзниками на деле оставались турки, а главными пособниками на Черном море становились горцы.

В далеком Дагестане набирал силу аварец имам Шамиль[89]. Вскоре к нему присоединилась Чечня. Генерал Ермолов[90] двинулся в горы-крепости. Грозный, Внезапная, Бурная — стали первыми форпостами. Очень трудно, а пожалуй, и невозможно силой покорить навсегда народ. Кубанский казак Пимен Пономаренко говорил о черкесах: «Самый еройский народ. Та й то треба сказать — свою ридну землю, свое ридно гнездечко обороняв. Як що по правде говорыты, то его тут правда була, а не наша».

Сменивший Ермолова генерал Паскевич[91] принялся ревностно выполнять приказ царя: «Усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных». Ни первая, ни вторая задача, по сути, были и есть не выполнимы. Не понимал, конечно, этого страстный «законник» и любитель «порядка», как и не уяснили до сих пор нынешние правители России.

Однако дело военных исполнять свой долг и свято чтить присягу. Вскоре Паскевичу стало ясно, что приказ царя возможно выполнить, только отрезав горцев от поставщиков оружия, пороха — Турции.

Он лихо начал наступать вдоль побережья, но тут же за Анапой остановился. Справа отвесные скалы обрываются в море, слева — неприступные горы и никаких дорог.

А наглые турки днем и ночью доставляют морем порох, свинец, муку и соль. Увозят деньги, товары, в том числе самую ходовую на Востоке вещь — людей. Русских пленников, черкешенок продают в рабство и гаремы. Рядом с ними начали действовать посланцы с берегов Альбиона. Предлагали безвозмездно оружие, деньги, обещали скоро оказать помощь.

Спустя месяц после подписания договора в Адрианополе в Севастопольскую бухту беспрепятственно проследовал и стал на якорь сорокашестипушечный английский фрегат «Блонд». На борту фрегата находилось сорок офицеров и двести девяносто матросов и солдат. Сила по тем временам недурная. Фрегат пожаловал незвано. Просто так. Капитан фрегата Эдмунд Лайонс наивно объяснил командиру Севастопольского порта контр-адмиралу Патаниоти:

— Видите ли, сэр, мой фрегат доставил в Константинополь посланника короля, и я решил не упустить возможность ознакомиться с Черным морем и его портами. Сильные противные ветры заставили меня укрыться в вашей уютной гавани. Кроме того, мне надо пополнить запасы воды, провианта и дров.

Немного растерявшийся командир порта пасовал, молчал и раздумывал, как поступить с англичанами: «Не выдворять же его за шиворот. Как-никак союзниками были недавно». Англичанин, почуяв слабину, наступал:

— Ваша прекрасная бухта меня очаровала. Вы позволите мне познакомиться с ней?

Командир порта не имел указаний, но голова вроде была на месте.

— Когда вы имеете намерение осмотреть бухту и вообще сколь долго ваш фрегат пробудет у нас?

— Думаю, что два-три дня, как только стихнет ветер и я наполнюсь водой. Знакомство с бухтой я желал бы начать завтра с утра.

— Добро. Утром к вам подойдет катер для сопровождения.

Лайонс, не показывая досаду, подумал: «Однако эти русские не такие уж простачки…»

После ухода Лайонса Патаниоти вызвал командира шхуны «Гонец» лейтенанта Феопемта Лутковского.

— Завтра с утра возьмешь мой катер и пойдешь к английскому фрегату. Будешь сопровождать капитана фрегата по нашей бухте. Любопытен весьма. На берег высаживаться не дозволяй без моего ведома.

Утром Лутковского на фрегате ожидали. В шлюпку спустились, кроме капитана и гребцов, два гардемарина. Одному было на вид лет двадцать, второй, более солидный, с брюшком, выглядел на все сорок. С ним Лайонс обращался весьма почтительно, поддерживая под локоть, провел по шлюпке, усадил на свое место, сам примостился рядом. «Видимо, под гардемаринскими мундирами скрываются важные чины», — подумал Лутковский.

Осмотр шлюпка начала с выходного мыса на Севастопольской стороне, насколько позволяли глубины, она медленно двинулась вдоль извилистого берега. Лайонс то и дело наклонялся к пожилому «гардемарину», что-то пояснял, а его спутник делал какие-то пометки или рисунки в блокноте… Англичанин оказался настырным. Обогнув извилистые берега до основания бухты, в устье Черной речки, шлюпка возвратилась вдоль южного побережья вплоть до Карантинной бухты на выходе.

Через два дня фрегат ушел в Одессу. Получив донесение о непрошеном визитере, Грейг довольно равнодушно сообщил об этом в Петербург, доложив, что «дрова 20 саж. тотчас на помянутый фрегат отпущены; более же сего ни о чем требований не поступало». Не иначе, Грейг питал расположение к своим землякам. А зря. Не раз еще попытается пробраться Лайонс, иногда по-воровски, в севастопольские бухты, чтобы все разнюхать.

Четверть века спустя адмирал Лайонс приведет английскую эскадру к бастионам Севастополя.

Николаев настороженно встретил нового главного командира. Разъехались по своим имениям, в отставку, жулики именитые, разбежались воры рангом пониже, затаились третьи — которые не успели нажиться, но авось наверстают. С ними пока разобраться Лазареву было недосуг. Командуя эскадрой в Босфоре, он в обстановке, приближенной к боевой, многое увидел не только с высоты палубы флагмана, но и во дворце султана, посольских резиденциях, торжествах и приемах. Осмыслил по-новому положение и задачи флота, понаблюдав из стана своих ближних соседей, извечных недругов, а теперь приятелей поневоле. В Босфоре на своей спине не раз ощущал дыхание войны.

Прежде его заботили только корабли эскадры. Теперь он отвечал головой за безопасность морских рубежей на юге России. Войны не было явной, но она продолжалась подспудно.

У армейцев просто. Война — походы, переходы, сражения, поражения. Мир — тишь и гладь где-нибудь под Белой Церковью. Разве что изредка маневры со стрельбой холостыми, чтобы не забывалась служба.

Флот совсем иное. Среда деятельности его — море, постоянно и в мирные дни служит плацдармом для соприкосновения с потенциальным противником. Каждая подвижка кораблей в водах прилегающих заставляет соседа быть начеку. На море же возможно вести вооруженную борьбу и без объявления войны, ловко маскируя свои действия и используя коварные методы.

Не успел осмотреться командующий в своих новых апартаментах, Меншиков запаниковал — англичане готовятся к нападению на Севастополь.

Англия и Франция не признали договор между Россией и Турцией. Как же так, без них Россия решает свои вопросы. Английская и французская эскадры заняли позиции у Дарданелл. Запахло порохом в Сирии. Турция задумала свести счеты с Египтом. Английская эскадра появилась у Смирны. В то же время лорды адмиралтейства получили доклад Лайонса — Севастополь плохо укреплен и совсем не защищен. Пришлось успокаивать князя.

Капитан фрегата «Блонд» излагал план нападения заманчиво. Вход в бухту безопасный, ветер часто дует с моря попутный, войти в порт не представляет большого труда. Так-то оно так, но, во-первых, Лазарев предусмотрел это и придумал кое-какие хитрости, чтобы корабли противника сели на мели и камни до входа в бухту. На дальних высотах расположить дальнобойные орудия. Часть кораблей вывести на рейд и действовать в унисон с береговыми батареями. Кроме того: «Войти и наделать только шуму весьма легко, но выходить из оного с обитым рангоутом, поврежденными кораблями и, вероятно, немалой потерей людей гораздо труднее, ибо если бы и батареи пришли, наконец, в такое состояние, что должны были замолчать, то орудия, поставленные на высотах, продолжали бы действовать, наводили бы беспрестанный вред их кораблям и совершенно препятствовали исправлению их и изготовлению к обратному выходу». Все это произойдет, если неприятель проникнет в Севастополь в отсутствие эскадры. В противном случае картина изменится в корне. «И, наконец, если бы флот наш пришел на вид Севастополя в самое то время, когда сражение уже началось, или еще продолжалось, или даже по окончании оного, но усмотрев, что флаги на некоторых из стоявших на рейде судов неприятельские, обязан входить и действовать самым решительным образом, т. е. приводя к ветру перед носом и сламливая бушприты, наваливать поперек в самом выгодном положении и в то же время открывать по оным сильный огонь. Во всяком случае и чем бы дело таковое ни кончилось, должно иметь в виду уничтожение неприятельских судов и воспрепятствование выходу оных в море».

И все же, при всем оптимизме, командующий забил тревогу. «Ничтожные укрепления Севастопольского порта и дурное состояние артиллерии» и полное отсутствие «внутренней защиты батарей, устроенных столь необдуманно, что для высаженного десанта доступ в оные совершенно свободен».

Чтобы не дать промашку, не откладывая в долгий ящик, Лазарев разработал стратегический план действий на случай войны. Прежде всего он предусмотрел несколько вариантов, возможных в начале войны.

Если вход в Дарданеллы закрыт для неприятеля — немедля высадить десант в Босфоре и запереть тем самым Черное море на замок.

В случае пропуска турками неприятеля в Дарданеллы «атаковать неприятеля в море или принять сражение в порте — зависеть будет от силы и числа кораблей флота, его составляющих!».

И опять, прозорливо заглядывая вперед на десятилетия, определяет условия неприступности Главной базы флота. «Как главнейшая оборона Севастополя состоит в исправности укреплений оного (чего теперь нет), в искусных артиллеристах и достаточном числе сухопутных войск на случай высадки десанта, то необходимо прислать знающих свое дело инженеров, для временного укрепления оного, ибо те укрепления, которые предположено еще сделать, смотря по производимым работам, продолжатся на несколько лет… можно утвердительно сказать, что Севастополь при таковых распоряжениях не будет подвержен никакой опасности при самых дерзких попытках неприятеля… ежели сие потребуется в нынешнем году, флот должен принять главнейшее участие в могущем быть сражении при нападении на Севастополь. В противном случае можно сказать, что ворота им будут отворены и при том состоянии, в котором укрепления находятся теперь, всякий флот может войти без больших препятствий…»

Мало разработать планы. Они хороши, но ходить-то «по оврагам».

Теперь Лазареву немного полегчало. Вскоре вслед за ним в Николаев перебрался Авинов — новый начальник штаба флота. Сколько пришлось уламывать Меншикова, доказывать царю потребность на этом посту именно Авинова. На такого помощника он надеялся как на самого себя. Нет-нет да и засиживался частенько зимними вечерами Лазарев в семейном кругу своего товарища, за чаем отводил душу в разговорах, доверительных беседах.

Как-то после Новогодних праздников Авинов обрадовал:

— Нынче получил извещение, что Нахимов у нас появится. Мурыжили его долго.

— Дельного офицера Беллинсгаузен не отпустит скоро. Корнилов сказывал, что он в чем-то преуспел на эскадре.

Авинов не удержался, подкусил:

— А ты, Михаил Петрович, горазд к себе преуспевающих переманивать.

Лазарев добродушно улыбался одними глазами, прихлебнул чай, поставил подстаканник:

— Видишь ли, Павлович, давненько я для себя определил важный устой. Человек человеку рознь. Один живет-поживает абы как. Пронесет по жизни, и ладно. Вроде и умен и образован, а живет беззаботно. Наподобие моего братца Алешки. Кстати, он тебе кланяется, наконец-то перебрался на корабли, «Константином» командует.

— Кланяйся и ты ему от нас.

— Так вот, — продолжал Лазарев, — другой такой же, но падок на деньги, для него они пуп земли, стяжатель. Потому и к власти тянется. Где власть, там деньги. Как наш маркиз, упокой его душу Господь. — Лазарев на мгновение остановился. — А есть люди превосходные, к службе радеют безмерно, и при всем том один изъян у них — честность. И вот я подметил. Таковых людей судьба частенько не жалует, по борту пускает, и они в безвестности прозябают. Иными словами, остаются в жизни невостребованными. То бишь то, что отечеству могут пользу великую принести, остается втуне. И поставил я себе целью, где ни служу, таковых людей примечать и, елико возможно, ставить на ноги. Как в Священном писании сказано: «Наставь юношу в начале пути, и он не свернет с него до конца».

— Слава Богу, у этих юнцов уже бороды отросли, — захохотал Авинов.

— Теперь-то они и мне подмогой послужат во благо державы. Между прочим, надобно походатайствовать за Матюшкина и отыскать, где Истомин пропадает. Вот тебе и забота вне очереди.

— Охота тебе с ними вожжаться.

— Каюсь, есть грех, Павлович, люблю учить людей…

Бок о бок с Авиновым Лазарев организует взаимодействие с прежним знакомым, командиром 5-го пехотного корпуса генерал-лейтенантом Н. Муравьевым, по части доставки десанта в Босфор. Четко предусматривались на каждую кампанию войска, сроки и места их погрузки на корабли. Семь кампаний подряд флот, с небольшими паузами, находился в состоянии боевой готовности к немедленному броску в Босфор. Благо бы усилия моряков, материальные и моральные, пошли впрок. Под напором многолетних ухищрений английских дипломатов и маневров эскадр у Дарданелл Россия в конце концов сдалась. Она упустила свои права, закрепленные экспедицией Лазарева в Босфор. Да и кто отстаивал интересы России при Николае? Его любимчик. «Сын исповедовавшей протестантство еврейки и немца-католика, пять раз менявший подданство, крещенный по английскому обряду, рожденный в Португалии и воспитанный во Франкфурте и Берлине, — нарисовал его портрет известный историк Николай Михайлович Романов, — до конца жизни не умевший правильно говорить и писать по-русски, граф Нессельроде был совершенно чужд той стране, национальные интересы которой он должен был отстаивать в течение 40 лет».

«Трус беспримерный»! — как назвал его Ф. Тютчев — сообщил русским дипломатам, что впредь России «нежелательно во исполнение своих союзных обязательств снова занять военную позицию на берегах Босфора». Россия в который раз осталась на бобах, и в недалеком будущем это обернется горьким уроком.

В Петербурге морской министр заявил о своем желании «видеть большинство моряков в мирное время до их отставки на одном месте». Вызвано это было не его прихотью, а императорским изъявлением. Так облегчался надзор за настроением и поведением каждого. Однако Матюшкину наконец-то повезло. Ходатайство Лазарева дополнило весомое покровительство старейшин-адмиралов, в частности Николая Мордвинова. Федору помогло давнее знакомство, еще с лицейских лет, с его племянницей Анной Фосс. Вторым попечителем выступил ровесник Мордвинова, президент Российской академии адмирал Шишков. Тот самый неисправимый славянофил, любимой поговоркой которого была присказка: «Всех, у кого фамилия начинается с «фон», предлагаю вон».

…Как раз наступило время лицейской годовщины, Матюшкин поселился, как всегда, в гостинице Демута на Мойке. Как-то вечером в полутемном коридоре кто-то бросился к нему, схватил в охапку:

— Ба, Матюшкин!

Федор сразу узнал по голосу, ни с кем не спутаешь: «Пушкин!», прижал его к себе. А Пушкин тоже не отпускал его, искренне радовался, столько лет не виделись. Наконец-то разжал объятия, но, держа за руки и не дав опомниться Матюшкину, потащил его к себе.

— Айда ко мне, я в тридцать третьем!

Усадив Федора на диван, послал за шампанским.

Друзья с жадностью разглядывали друг друга.

Первым заговорил Матюшкин, вспомнил о Средиземном море, о повстанцах в Греции, похвалился:

— Ты знаешь, греки к нам благоволили, меня с другими нашими пожаловали в почетные граждане.

Пушкин неожиданно согнал улыбку, слегка нахмурился.

— Откровенно скажу тебе. К делам греков пропал интерес из-за их распрей междоусобных. В свое время я знавал Александра Ипсиланти коротко, тяготел к его восстанию, сопереживал. На деле люди они оказались самолюбивые и легкомысленные. Увлекаются пышными словами, а на них возложена обязанность защищать свободу.

Пушкин устало махнул рукой, оживился, когда Матюшкин сообщил, что переводится на Черное море.

— О, сие прекрасно. Я в тех краях бывал, гостил у Раевского в драгунском полку. Потом у Паскевича виделся с Вольховским, «Суворчиком» нашим. Завидую тебе, ты с ним, быть может, свидишься. Я — как знать.

Федор не успел ответить, а Пушкин заговорил о другом, но близком:

— Прошлой осенью, на балу у Бутурлиных, подходит ко мне секретарь английского посольства и спрашивает: «Зачем у вас флот в Балтийском море? Для безопасности Петербурга? Но он защищен Кронштадтом». Повел меня в кабинет Бутурлина, там карта, а он говорит: «Долго ли вам распространяться? Ваше место Азия».

Матюшкин внимательно слушал, высказал свои суждения:

— Англичане нас всюду отваживают. Помнится, я еще слыхал на Камчатке. Об этом сказывал Василий Головнин, царство ему небесное, на своей спине испытал британское гостеприимство у Доброй Надежды. И нынче на Черном море, слухи ходят, шпильки нам всюду вставляют.

Разговор незаметно перешел на житейские темы. Матюшкин не спрашивал, а Пушкин сам признался, что тяготится милостью царя, камер-юнкерством. Видимо, давно наболело:

— Мне уже, слава Богу, за тридцать, а вынужден на всех церемониях с безусыми юнцами присутствовать. Благо бы так, а то еще и на званых вечерах, церковных службах обязан бывать в мундире. Государь каждый раз пеняет. — Пушкин вдруг прервался и заговорил опять о море: — То ли дело у тебя. Вольная стихия, море — сам когда-то мечтал в дальние страны уплыть.

Федора поразило вдохновение, с которым отзывался Пушкин о его давней страсти, и он тоже поделился мыслями:

— Понимаешь, Александр, наблюдая долго жизнь моряков, пришел к выводу, что флот — большая сила в обществе, несет в себе, по сути своей среды, заряды демократизма и свободы.

Внезапно Пушкин остановил друга. Вспоминая, продекламировал знакомые Федору строки:

Лицейскую годовщину 1834 года друзья проводили, как всегда, без посторонних, на этот раз без многословных традиционных протоколов. Видимо, суровые времена не поощряли делиться сокровенными мыслями о безрадостных событиях.

Вскоре после этой встречи Матюшкин на перекладных, нигде не задерживаясь, по зимнему тракту спешил в Николаев. Лазарев был рад встрече с ним. «Браилов», куда назначили командиром Матюшкина, только заложили на верфи в Севастополе.

— Повезло вам, командирскую должность испытаете от киля до клотика, прежде чем в море выйти. Не токмо досконально постигнете все части по корабельному строительству, но и как дитятю пестовать будете, по себе ведаю. Пока что располагайтесь у меня во флигеле.

Вечером он пригласил Матюшкина на чашку чаю. Жил по-холостяцки, с денщиком Егором Киселевым. Разговорились о петербургских новостях. Матюшкин восхищался недавно изданными записками Беллинсгаузена — «Двукратные изыскания в Южном Ледовитом океане».

— Сочинение сие, к сожалению, весьма дурным полурусским слогом написано, к тому же заполнено всякими пустяками. — Лазарев открыл книгу на закладке. — Поглядите, слог в моем донесении к Беллинсгаузену изменен совершенно, а кто взял на себя это право, не знаю. Видимо, виноват Кутузов — отдавал сочинение в разные руки. А зря, — Лазарев покачал головой, — повествование сие о весьма любопытном, со многими опасностями сопряженном путешествии.

Невольно вспомнились недавние письма из Казани от Симонова и Галкина. Все эти годы он не терял связи с товарищами по ледовитому вояжу. Галкин делился грустными новостями — тяжело заболел старший сын. Как мог, Лазарев подбодрял его…

Матюшкину пришли на ум его записки о Северной экспедиции. Раньше он об этом никому не говорил:

— У меня, Михайло Петрович, тоже неувязка с Врангелем вышла. Вояж-то мы вместе совершали и порознь большую часть. Однако получилось, что все заслуги Фердинанду приписали. Хотя сам идею о существе неведомой земли я ему первый высказал. Да и записки мои где-то в сундуках пылятся.

В разговоре Федор упомянул Пушкина, погрустнел.

— Виделись с ним довольно редко, я в вояжах, да и Александр в отдаленных местах пребывает часто. Нынче осенью наконец-то встретились. В октябре стараемся быть вместе.

— Как же, как же, — Лазарев оживился, — помню, в Кронштадте брат Алексей читал список стиха Пушкина о сей встрече, там и вас помянул поэт. — Он достал из шкафа сафьяновую тетрадь, полистал.

— А вы, Федор Федорович, так семьей и не обзавелись?

Матюшкин слегка покраснел, смущенно улыбнулся.

— Все недосуг, Михаил Петрович, да к тому же примерность ваша достойна… — Оба рассмеялись.

На следующий день Матюшкин провожал адмирала. Командующий спешил в Севастополь — готовить флот к боевой службе на востоке Черноморья.

Ощетинился флот не только в сторону Босфора. На другом краю моря кипели страсти Кавказской войны.

Увы, тот же Нессельроде настоял три года назад на разрешении торговли с горцами Черноморского побережья, для умиротворения последних. В разгар первой же кампании 1834 года Авинов доложил Лазареву обстоятельную записку командира брига «Пегас» капитан-лейтенанта Владимира Полянского.

— Погляди, Михайло Петрович, сия докладная стоит многих заумных докладов. Полянский излагает убедительно все недочеты, без прикрас. Наиглавнейшее — дает прекрасную практику, как выправить положение.

Лазарев быстро просмотрел десяток листов убористого текста.

— Добрая записка, он в самом деле дает дельные советы, послушай: «Дабы с большим успехом приступить к пресечению сего зла, должно, по мнению моему, те места абхазского берега, у коих более производится торговля и контрабандные суда могут останавливаться с большею безопасностью, занять укреплениями, а вместе с построением их увеличить и число крейсеров, тогда совокупным действием войск и судов всякое сношение турок с горцами может прекратиться в весьма короткое время… Чтобы уничтожить и самую отдаленную надежду контрабандистов достигнуть когда-нибудь абхазских берегов и прекратить разбой черкесских галер, должно необходимо между Гаграми и Анапою построить, по крайней мере, еще пять укреплений, а между мысом Кодором и крепостью Редут-кале хотя одно укрепление».

— А вот и места дислокаций таких укреплений показывает Полянский, начиная от Суджука. — Комфлотом протянул бумаги Авинову. — Сними-ка копию, а саму записку направим светлейшему князю, пускай задумается. Авось светлые мысли набредут в головы наших кабинетных начальников. А с Полянским, видимо, придется основательно заняться в Севастополе. Думающий офицер.

Пять лет крейсировал Полянский у кавказских берегов. В прошлом году турки приноровились. Вместо больших судов к берегам Абхазии и Кабарды устремились юркие, остроносые небольшие палубные лодки. Мелкосидящие суда поднимали до пятисот пудов груза, сторожко пробирались вдоль побережья, а завидев наш патрульный корабль, прятались в бухточках или заходили в устья многочисленных речушек. Здесь их забрасывали зелеными ветками или рыбацкими сетями. Оставив в условных потайных местах оружие, контрабандисты загружались местными товарами и всегда самым ходовым грузом — русскими пленниками и проданными в гаремы черкешенками. За прошлое лето у абхазских берегов побывало по крайней мере двести турецких лодок, а участок от Анапы до Редут-кале патрулировал всего один бриг из Севастополя.

Чтобы поправить дело, Лазарев выпросил деньги на строительство двух быстроходных корветов и семи маневренных тендеров, ускорил спуск на воду и достройку таких же подвижных иолов.

Наезжал сам, посылал Авинова в Севастополь проверять готовность кораблей для патрулирования, укомплектованность экипажей довольствием и всем положенным.

Летом 1834 года в Черное море, к берегам бухты Цемес в Суджук-кале, наведался на яхте «Тюркауз» небезызвестный капитан Лайонс. Визит был, естественно, тайный. На берег съехали два турецких агента, выгрузили оружие. Лайонс передал какие-то бумаги. Это были тайные послания из Константинополя от Сефир-бея, главного предводителя горцев в Турции. Он «возбуждал их к восстанию, не покоряться власти России, обещал им скорую помощь со стороны Турции и Англии… имел переговоры с оседлыми в Суджуке турками и черкесами, повторял несколько раз, что измерил почти во всех лучших местах от самого Редут-кале дно морское до Суджука и видел вблизи весь берег абхазский». На яхте его сопровождали три европейца. Они выходили в море и через несколько дней вернулись. Как потом рассказывал старшина черкесский: «Капитан, осмотревши со всей внимательностью Суджукскую бухту, отправился потом сухопутной дорогой к Анапе и, посетивши будто бы некоторые аулы, гостил у турок всего три дня, осматривая неоднократно в сие время в подзорную трубу окружные места Анапы. По возвращении же в Суджук неизвестно для какой цели были будто бы им приглашены некоторые из черкес и турок на яхту. Затем капитан, отблагодарив их за хороший прием в Цемесе какими-то подарками и взявши какую-то от двух турок бумагу для доставления в Анатолию, расхваливал им при прощании отличные дела египетского паши…»

Царь подчинил все крейсирующие у берегов Кавказа суда флотскому начальству. Раньше ими командовал сухопутный генерал из Тифлиса, что приводило к разногласице. Всю зону патрулирования Лазарев разбил на две части. Суда стали снаряжать крепкие, надежные. Состав отрядов менялся, кораблей не хватало, но командующий умудрился посылать один фрегат под флагом контр-адмирала, два корвета, два брига, шхуны и тендера. Служба налаживалась, не дремали и супротивники. Бутенев сообщил Лазареву, что Лайонс опять собирается навестить Черное море. Командующий флотом передал указание контр-адмиралу Кумани не пускать англичанина в Севастополь.

…В конце июня на внешнем рейде Севастополя замаячил английский бриг «Мискиеф» под военным флагом. На вопрос карантинной службы Лайонс сообщил, что на борту двадцать восемь англичан и два грека, идет для практики в Одессу и хочет отстоять карантин в Севастополе.

Бригу не разрешили стоянку, он ушел в Одессу. Однако через несколько дней он скрытно появился у Севастополя и все-таки сумел, видимо вечером, пробраться в Севастопольскую бухту.

Возмущенный Лазарев отчитал за расхлябанность контр-адмирала Кумани, тот оправдывался плохим состоянием судов. Свое мнение о Лайонсе командующий сообщил Меншикову: «Поступок его в Севастополе вопреки всем карантинным правилам заслуживал бы пулю, если бы не в самого его, то, по крайней мере, сквозь гичку, на которой он ездил; но худые, покамест, гребные суда, которые его не догнали, а к тому же и вообще дурное образование наших карантинов и неопытность командира брандвахты в подобных случаях были счастливой для г. Лайонса причиной, что он отделался без дальних хлопот…»

Впредь, чтобы было неповадно, отдали по флоту приказ: любое иностранное судно, приблизившееся к Севастополю «без предварительного на то дозволения от нашего правительства, должно быть отгоняемо стрелянием с крепости ядрами…».

Патрулирование у берегов Кавказа каждый год подкреплялось новыми кораблями. Среди них выделялся фрегат «Силистрия» капитан-лейтенанта Павла Нахимова. Только что спущенный на воду фрегат достраивался в Николаеве под присмотром нового командира. Недавно он прибыл с Балтики. Поселился во флигеле дома главного командира флота, вместе с друзьями-товарищами — Корниловым, Путятиным, Истоминым, Панфиловым, Матюшкиным. Давние приятели не раз просили его рассказать о случае в эскадре Беллинсгаузена. Павел все отнекивался, но все же пришлось разговориться. Случилось это осенью 1833 года, он тогда первую кампанию командовал фрегатом «Паллада».

…Пасмурной осенней ночью эскадра под командой вице-адмирала Фаддея Беллинсгаузена сбилась с курса. Посвистывал в снастях крепкий ветер, моросило, один за другим находили шквалы. Командир «Паллады» все время сам вел счисление и делал прокладку курса. Вдруг на мгновение прояснело, он успел запеленговать маяк и точно определить свое место.

«Эскадра идет на камни, — молниеносная мысль обожгла Нахимова, — а адмирал почему-то не дает сигнал о повороте».

Нахимов еще раз проверил расчет — ошибки нет! Он крикнул лейтенанта Алферьева, только что сменившегося с вахты, с ним еще раз определил местоположение и окончательно убедился в правильности расчета. Не теряя ни минуты, приказал сигнальщикам поднять сигнал кораблям эскадры: «Флот идет к опасности!» — и тут же стремительно отвернул на новый галс. В кильватере «Паллады» шел корабль «Память Азова». Там приняли тревожный сигнал с «Паллады», и «Память Азова» сразу изменила курс. Вскоре сигналы заметили с других судов. На одном из них раздался тревожный выстрел. Наконец-то и флагман отозвался пушечным выстрелом. Эскадра была спасена от катастрофы. Лишь головной корабль «Арсис» не успел отвернуть и выскочил на камни…

Лазарев знал эту историю из письма брата. Андрей командовал отрядом кораблей на Балтике. Ему поручили отбуксировать выскочивший на мель «Арсис» для ремонта в Кронштадт.

В Николаеве Нахимов обустраивал «Силистрию», а в Севастополе капитан-лейтенант Федор Матюшкин дневал и ночевал на верфи. Там на стапелях достраивали корпус его фрегата «Браилов». Весной в Севастополь наведался Лазарев.

Матюшкину сослуживцы вскоре дали прозвище «Гуманитарист» за его человеколюбивое отношение к матросам. Часть офицеров втихомолку усмехалась над его чудачествами. Вот и сегодня, придя поутру на верфь, Федора встретил один из них и, поздоровавшись, спросил:

— Михаил Петрович у тебя сегодня ожидается? Вчера был у него и подивился. Севастополем бредит, словно своим кораблем. Каюта у него вся завалена картами города, планами постройки собора и морской библиотеки. Говорят, собирается строить училище для матросских дочек.

Офицер прыснул, но, увидев серьезное лицо Матюшкина, продолжал:

— И в самом деле забавно получается. Новые командиры, подобно Петру, должны строить корабли, уподобляться чуть ли не плотникам. Это ему любо, белоручек не терпит. А по мне, — продолжал офицер, — и боцмана все бы произвели преотлично. А нас хоть бы в отпуск отпустили. Трудновато!

— Ну, во-первых, — ответил Федор, — все, что на укрепление отечества идет, естественно без корысти, все правильно. Хотя Лазарева я и мало знаю, но его действия люблю. Чем ты недоволен? То, что Михаил Петрович жестко требует с флотских офицеров? То, что он гонит в шею интендантских крыс, разворовывающих флот, стяжателей и казнокрадов? То, что не гнушается любой работой, сам подрядами да инженерией занимается? Что честен и неподкупен, терпеть не может льстецов? Так все это на пользу делу и флоту, он великого Петра заветы чтит. А ты, брат, поразмысли: коли не по нутру, списывайся, пока в шею не вытолкали, — закончил Матюшкин, завидя подбегающего вестового.

— Ваше благородие, — запыхался матрос, — их превосходительство вице-адмирал Лазарев на борту!

На баке в необычном наряде — без сюртука, в одной рубахе с засученными рукавами, он что-то объяснял матросам. Увидев Федора, кивнул головой, попросил обождать. Кончив разговор с матросами, надел сюртук, принял рапорт, пошел вдоль борта, поманив одного из матросов.

— Ну что, командир, такелажное дело матросы слабовато знают, а ведь скоро со стапелей сойдете, а там в море. Что боцман, куда смотрит?

— Ваше превосходительство, боцман-то хорош, но только неделю как прибыл, а до него… — Матюшкин развел руками.

— Да, на многих кораблях еще не те боцмана, но все равно — искать среди бывалых матросов, лелеять, без них дело не пойдет, — подытожил Лазарев. — Вот ты, братец… — обратился он к семенившему следом матросу.

— Рожков Иван, ваше превосходительство.

— Откуда родом?

— Владимирские мы…

— Ого, — обрадовался Лазарев, — да мы земляки. Ремесло знаешь?

— Есть немного, — смутился матрос, — по железному и каменному делу…

— Ну, вот вам и материал для работы, Федор Федорович. Ступай, братец, — отпустил Лазарев матроса.

Облазив с Матюшкиным весь корабль от трюмов до верхней палубы, с полубака до юта и шканцев, он делал замечания мастерам, выговаривал строителю фрегата капитану Чернявскому.

На стенке тем временем выстроился экипаж корабля.

— Братцы, — четко прозвучал лазаревский баритон, — Севастополь для нас — отечество. Все это, — он обвел широким жестом бухты, берега, лес корабельных мачт, корпуса новых кораблей на стапелях, — не для парадов и смотров — для защиты рубежей наших от врагов, кои уже объявляются у берегов кавказских. Выпала вам честь великая — служить на славных кораблях, не посрамите ее.

И, обращаясь к Матюшкину, с теплотой:

— Федор Федорович, прошу без церемоний ко мне, на «Варшаву», на чашку чаю, есть о чем поговорить да и вспомнить. Ситху не забыли?

Лазарев широко улыбнулся, молодцевато отдал честь и спустился по трапу.

Со стапелей в Николаеве начали наконец-то сходить тендеры, шхуны. Пополнялись отряды крейсеров у берегов Кавказа. Но все равно сил не хватало. Один за другим тянулись в потаенные места английские агенты Уркарт, Стюарт, Лонгварт, Белль. У Анапы вдруг появился неизвестный пароход, потом выяснилось — в Одессу прибыл пароход «Плутония» с разведчиком-капитаном Дринкватором. Англичане оправдывались — свобода мореплавания незыблема. А личный секретарь английской королевы Джемс Гудсон вдохновлял главаря горцев Сефир-бея в Константинополе на борьбу с русскими: «Вы уже, несомненно, узнали от Уркарта, что цель, за которую вы так благородно сражались и из-за которой вы и ваши славные соотечественники выстрадали так много, уже достигнута, благодаря благословению Бога. Было бы бесполезно мне советовать вам что-либо, когда вы имеете в качестве руководителя Дауд-бея. Вам удастся добиться независимости вашей страны лишь при условии строгого выполнения его приказаний и следования его желаний…

…У вас много друзей в Англии, ибо смелые любят смелых, и вы увидите, что день ото дня наши обе стороны, узнав друг друга лучше, теснее сплотят узы дружбы. Я повторяю, вы имеете много друзей в Англии, но среди них нет никого, кто бы более восхищался вашим поведением и храбростью ваших соотечественников или кто бы охотнее пролил свою кровь за вашу и их свободу, чем ваш друг».

Посол Англии в Петербурге лорд Дюргем возмущался — русский бриг «Кастор» посмел задержать английскую шхуну. Ему вежливо объяснили: наши берега в блокаде и любое иностранное судно подлежит досмотру.

Однако англичане не унимались, а действовали в открытую. Лондонская газета «Морнинг хроникл» поместила заметку своего корреспондента из Константинополя: «Шхуна «Виксен» (владельцы — мистеры Белль и Андерсон) 17 сего месяца отплыла из Константинополя с инструкцией прорвать… блокаду, установленную Россией у берегов Черкессии… Груз судна состоит, главным образом, из пороха — статьи, запрещенной русским тарифом, но именно поэтому тем более высоко оценивается с точки зрения решительного характера эксперимента, т. к. это дает возможность испытать законность блокады…»

На этот раз не прошло. Шхуну заметили и послали следом бриг «Аякс». Шхуну настигли в Суджукской бухте, возле Цемеса. Она как раз выгружала свое контрабандное оружие, порох. Содержимое «Виксена» арестовали и привели в Севастополь. Закоперщик авантюры на «Виксене», англичанин Белль, вел себя довольно развязно:

— Шхуна арестована не по закону, — пыжился он в Севастополе. — Вам еще придется извинения мне приносить и просить прощения у королевского правительства.

Ему вторил его помощник Иоанес Лукко, тифлисский армянин, продавшийся за деньги.

Но улики оказались весомыми, Лазарев отстоял право на арест и конфискацию «Виксена».

Шкипер судна сознался, что всю экспедицию готовил и снаряжал сам лорд Понсонби в Константинополе.

В Англии поднялся великий шум — как так, флаг Великой Британии арестован. Когда пришла очередная почта, Лазарев сказал Авилову:

— Гляди-ка, Павлович, англичане всполошились, требуют объявить войну России для отмщения за бесчестие британскому флагу. Пускай себе петушатся. Судно конфисковано, и приз наш. А шхуна славная, ей-богу, ходит отлично, жаль, что ее переделать в военное судно нельзя.

Так и осталась шхуна нашим призом, подняла российский флаг, назвали ее «Суджук-кале», и долгие годы она плавала, перевозила войска и припасы для кораблей у кавказских берегов.

Англичане притихли на время, но продолжали подогревать турок, настойчиво пробивались к горцам с оружием.

Русский посол Бутенев то и дело оповещал и Севастополь и Петербург о происках англичан: «Уже довольно продолжительное время английская пресса и британские агенты в Турции не перестают распускать нелепейшие, ненавистнические утверждения, подвергая сомнению суверенитет России над народностями Кавказа и возражая против утверждения нашей власти в этой стране; эти толки злонамеренного невежества, я должен, к сожалению, это сказать, подкреплялись часто плохо завуалированными намерениями и поступками английского посольства в Константинополе».

По сути дела, Кавказская война захватила в свою орбиту все побережье. Слабые армейские укрепления в Геленджике и Гаграх не могли противостоять десяткам тысяч горцев, прочно удерживающих почти всю береговую черту. Для военного успеха требовалось закрепиться на всем побережье и отрезать неприятеля от помощи извне. Решить эту задачу без флота было нельзя. Вспомнили о записке капитан-лейтенанта Полянского. Нелишне и повториться. В свое время, по окончании двадцатилетней войны с Швецией, Петр I приказал выбить на гравюре: «Конец сей войны таким миром получен не чем иным, токмо флотом, ибо землю никаким образом достигнуть было невозможно ради положения места…»

Летом 1837 года Черноморская эскадра высадила первый крупный десант. У Адлера, в устье речки Мезюмта горцы создали сильное укрепление. Место было удобным. Земляные валы с пушками, траншеи и окопы надежно опоясали Адлер, сотни горцев постоянно охраняли рубежи. Здесь строились из дуба большие суда-чектырмы для набегов на соседние племена, захвата купеческих шхун в море, контрабанды.

На добычу выходили днем и ночью. Нападали на купцов стремительно, из ружей сперва били людей на верхней палубе, потом бросались с кинжалами на абордаж. Местные племена абхезов слыли стойкими бойцами.

Лазарев отрядил для десантирования четыре фрегата, корветы, бриги, всего одиннадцать кораблей. Десант корабли принимали в Сухум-кале. Он был солидный — четыре батальона егерского полка, грузинские милиционеры и десять пушек. Всего около четырех тысяч человек. Грузились всю ночь.

За погрузкой войск и артиллерии следили два генерала с юта флагманского фрегата. Командир отдельного корпуса Григорий Розен и его начальник штаба Вольховский.

Розен был кадровым военным. Второй вышел из лицеистов, как его прозвали, «Суворчик», первый золотой медалист первого выпуска, приятель Пушкина и Матюшкина. С Матюшкиным он виделся однажды, тот ему изредка писал из Севастополя.

Непросто сложилась служба Вольховского после 14 декабря. Состоял он членом «Союза спасения» и «Союза благоденствия». Не раз участвовал в совещаниях декабристов. Вызволил его генерал Дибич, поручился за него. Где только не был. На Кавказе, в Тегеране, Египте, Польше. Шестой год опять на Кавказе, провел четыре экспедиции…

С плотов на фрегат поднимали талями орудия, по трапу, неловко карабкаясь, взбиралась пехота с ружьями, амуницией. На палубу выпрыгнул сухопарый, в черкеске, круглолицый, усатый прапорщик, крикнул:

— Шевелись, братцы, фрегат вас в гости приглашает!

Едва заслышав знакомый голос, Вольховский в темноте не спеша направился к трапу. Розен скосил глаза: «Опять этот бузотер Марлинский».

Вольховский подождал, пока полурота поднимется на борт, вполголоса заговорил:

— Александр, ты, слышь, не ерепенься, под пули не бросайся.

— Мне никак нельзя особо рисковать, ваше превосходительство, — погладив усы, с ухмылкой ответил Бестужев[93], — надобно сначала «Георгия» дождаться. Ну, а ежели что, нас, Бестужевых, на свете немало, от Ильменя до Байкала, есть кому родословную продолжить…

Четырех братьев Бестужевых судили по разным разрядам, но сослали всех в Сибирь. Средний брат, Александр, когда-то служил юнкером в лейб-гвардии драгунском полку. Эскадрон квартировал в Марли под Петергофом. Когда начал печататься, взял и псевдоним Марлинский. Десять лет служит в Кавказском корпусе. Надзор за ним оставался. Песни его распевали в полках и даже матросы. Новороссийский генерал-губернатор граф Воронцов просил Бенкендорфа ходатайствовать за него перед царем. Николай на докладной написал коротко: «Не Бестужеву с пользой заниматься словесностью: он должен служить там, где сие возможно без вреда для службы».

Государь отменно помнил всех заговорщиков, мысливших извести императора и весь царствующий дом.

С царской резолюцией не особенно считался Вольховский, к тому же Бестужеву благоволили Раевские. Да и служил он за совесть, пулям не кланялся. Вольховский произвел его в прапорщики, представил к «Георгию»…

Три дня лавировал отряд при слабом ветре вдали от берегов и 7 июня внезапно появился у Адлера. Измерив глубины, корабли подошли на пушечный выстрел, и корабельные орудия открыли ураганный огонь картечью по укреплениям. Тем временем на шлюпки и барказы быстро и споро погрузили войска. Высадкой командовал капитан-лейтенант Путятин, а в первом броске на берег устремились пятьсот матросов во главе с капитан-лейтенантом Кутровым. Горцы не выдержали шквала корабельной артиллерии, отошли в лес. Первую волну десантников встретил ружейный огонь. Используя как прикрытие густой кустарник, черкесы ползком приблизились к передовой цепи, но их отбросили егеря и сами рванулись в атаку, преследуя неприятеля. Неожиданно на просеке егеря попали в засаду. Сотни горцев с гиканьем бросились на них врукопашную с саблями и кинжалами. Бестужев прикрывал отход, две пули в грудь свалили его с ног, а налетевшие черкесы изрубили на куски. Солдаты отступили, унося раненых и убитых… На отвоеванном плацдарме установили пушки, разбили лагерь, начали строить укрепления. Корабельный состав сработал на славу. «Удачным действием нашей артиллерии, — рапортовал Лазарев Меншикову, — горцы были вытеснены из земляных завалов и опушки ближайшего леса, тогда те гребные суда все вдруг двинулись к берегу противу фрегата «Архипелаг», производя из орудий с сего фрегата сильный огонь; в сие время, дабы более обезопасить высадку, продолжали обстреливать с судов окрестности той части берега, куда гребные суда приставали».

Похвально отозвался военному министру Чернышеву о действиях моряков и командир отдельного Кавказского корпуса: «Я в полной мере считаю себя обязанным главному начальнику Черноморского флота… при высадке моей на мысе Адлер под прикрытием весьма успешно действовавшей морской артиллерии. Сверх того, считаю долгом свидетельствовать о рвении и усердии не токмо командиров военных судов, но и всех прочих морских штаб- и обер-офицеров, старавшихся во всех случаях предупреждать наималейшие в чем-либо затруднения и способствовать спокойствию сухопутных войск, что в особенности доказывается попечением, какое было принято о раненых на всех тех судах, на кои они свезены были; морские же нижние чины не только не считали для себя тягостными труды, которым они подвергались, но, напротив того, изъявили даже сожаление, что они не могли в полном своем числе участвовать с храбрыми солдатами Кавказского корпуса в сражении против горцев на материке».

Не обошлось без убитых — четыре офицера, одиннадцать нижних чинов, безвозвратные потери.

На следующий день отслужили панихиду по убиенным. Вольховский, не стыдясь слез, первым бросил горсть земли в братскую могилу. В наскоро сколоченных на фрегатах гробах хоронили погибших. Среди них не было прапорщика Александра Бестужева-Марлинского. Его тело так и не нашли…

Спустя две недели в корпус поступило высочайшее повеление о наградах отличившимся. Значился там и Александр Бестужев, удостоенный Георгиевского креста. Только теперь он был ему ни к чему. Его вечный покой все равно бы оберегал крест деревянный над последним прибежищем убитых.

Успех первого десанта показал четкую организацию и умелость моряков. На следующий год император приказал командиру 5-го корпуса осваивать побережье только «решительно морем, распорядясь по личному уговору с генерал-адъютантом Лазаревым».

Готовил предстоящие операции Лазарев с новым начальником штаба контр-адмиралом Хрущевым. Оторванность штаба флота в Николаеве от Главной базы давно заботила Лазарева. Он просил перевести командование флотом в Севастополь, соединить воедино командующего и его главную ударную силу — корабли. Однако в Петербурге отнеслись к этому прохладно, отмалчивались.

Лазарев разрывался на части, старался как можно чаще находиться в Севастополе на эскадре. Но в Николаев то и дело шли депеши из столицы, Константинополя, Кавказа. Поэтому в Севастополе должен постоянно находиться его боевой заместитель, близкий по духу и замыслам человек, способный точно и вовремя их осуществить. Таким человеком был Авинов. По просьбе Лазарева его-то и назначили командиром Севастопольского порта, которому была подчинена Черноморская эскадра.

Теперь Лазарев всегда, бывая в Севастополе, останавливался у него. Работали всю зиму, задерживались допоздна.

— В следующую кампанию для нужд десанта составим две эскадры. Сухумскую под команду контр-адмирала Артюкова и Геленджикскую под команду вице-адмирала Уманца. — Лазарев показал на карте предполагаемые места высадки — Цемес, Сочи, Туапсе, Шапсухо.

Авинов прикинул что-то в уме.

— Восемь тысяч человек одними судами эскадры не поднять. Видимо, фрахтовать купцов надобно.

— И то правильно. Подумай, просчитай, сколько понадобится, и посылай без промедления толкового офицера, хотя бы Серебрякова, в Одессу. Кстати, мы об этом уже толковали с Раевским в Алупке.

Зимой по приглашению Лазарева в Алупку приезжал начальник Черноморской береговой линии генерал-майор Николай Раевский. Как-то сразу они пришлись по душе друг другу, сошлись очень близко, и дружеские отношения сохранились на всю жизнь.

Через три недели Раевский, узнав, что Лазарев сам собирается возглавить высадку десанта у Туапсе, прислал ему теплое письмо.

— Николай Николаевич просится под мою команду, — сказал он Авинову, прочитав письмо, — надобно все по-доброму сделать, чтобы армейцам показать флотскую выучку.

В ответ Раевскому сообщил: «Благодарю вас за лестное для меня желание находиться под моим начальством, но это слишком много, — начальником вашим я не буду, а постараюсь быть ревностнейшим вашим сотрудником и содействовать вам всеми имеющимися у меня средствами к выполнению возложенных на вас поручений. С эскадрой я надеюсь прибыть в Керченский пролив около 25-го сего месяца, а может быть, день или два ранее — и тогда я буду иметь удовольствие познакомиться с вами покороче и переговорить о предстоящих действиях наших поподробнее».

Первый десант в кампании 1838 года флот высаживал в апреле у речки Сочи. Отряд контр-адмирала Федора Артюкова из семи кораблей и фрегатов, парохода «Громоносец» доставил на берег двумя бросками больше трех тысяч солдат и артиллерию под командой генерала Симборского. На берегу в завалах, в засаде затаились пять тысяч горцев. Мощный шквал огня корабельных пушек пошерстил их ряды, но страху не нагнал. Едва корабли замолчали, они с криками бросились на десантников и кое в чем успели. Первые пушки остались на фланге без прикрытия, и они устремились к ним. Батарейцы до последнего защищались штыками, успели открыть огонь картечью, но скоро прислугу перебили, остался один командир батареи, морской артиллерист Змиев. Храбрый офицер до последнего, раненный, заряжал орудия и успешно отстреливался, а когда на батарею ворвался неприятель, обхватил одной рукой орудие и с саблей в другой отбивался. Остервенелые горцы искрошили его шашками на орудии. На помощь подоспели казаки, отбили пушку, но Змиеву это была «последняя земная награда».

Всю ночь черкесы делали вылазки, но войска отбили все их наскоки. Десант закрепился на берегу, окопался, начал строить Навангинское укрепление. Отряд Артюкова, выполнив задачу, забрав раненых, снялся с якоря и направился в Керчь, на соединение с эскадрой Лазарева.

Лазарев шел непроторенными дорогами, не у кого было учиться десантированию войск. Не раз вспоминал он неудачу Нельсона при высадке на Тенериф. Небольшая крепостная батарея отразила десант англичан, заставила их отступить.

Второй десант Лазарев возглавил сам. Главный командир флота предусмотрел, кажется, все, и многое, чего в иноземных флотах прежде не делали.

Диспозицию кораблей и фрегатов определил заранее по глубинам, мощи огня и задачам. В приказе подробно изложил план высадки десанта. Расписал войска по гребным судам и обусловил их действия. Взял себе в помощники начальника штаба капитана 2-ранга Владимира Корнилова. По просьбе генерала Н. Раевского в десант назначили батальон из корабельных матросов-охотников. Важным и новым делом для сухопутных войск стали репетиции их погрузки и выгрузки.

Приняв десант в Керчи, эскадра высаживала его вблизи Туапсе.

Семь линейных кораблей, шесть фрегатов, два парохода, десяток купеческих шхун появились на рейде Туапсе 11 мая. К вечеру ветер стих, установился полный штиль, море отдыхало.

Ранним утром с флагманского фрегата «Силистрия» без подзорной трубы видны были в лучах восходящего солнца уходящие к горизонту иссиня-черные со снеговыми шапками вершины Кавказских хребтов. Заросшие лесами склоны гор, подернутые пеленой облаков, бархатными отрогами спускались к берегу. Тут и там в прибрежных кустах сверкали проблески ружейных выстрелов, отзвуки их катились над зеркальной гладью бухты…

На юте флагманского корабля горячо упрашивал Лазарева полюбившийся ему молодой живописец Иван Айвазовский отправить его с первым броском десанта.

— Пуля дура, молодой человек, а у вас, батенька, талант, — хмурился адмирал.

— Я заговоренный, ваше превосходительство, — сверкая угольками глаз, моляще просил Айвазовский.

Лазарев махнул рукой:

— Ступайте. — Повернулся к Корнилову: — Владимир Алексеевич, распорядитесь приставить к господину Айвазовскому пару надежных матросов. А сейчас поднять сигнал по эскадре — «Начать погрузку десанта».

Телеграф и семафоры работали непрестанно. Однако ни шума, ни суеты не было, экипаж все делал бегом и молча. Корабли пологой дугой стояли на якорях в двух кабельтовых от берега. По сигналу с флагманского корабля спустили гребные суда и начали грузить войска первого рейса.

Прогремел залп. Борта кораблей окутались пороховым дымом. Канонада еще не смолкла, как от кораблей отвалили шлюпки, катера, барказы с десантом первого броска и направились к берегу. Там между кустами замелькали фигурки горцев, некоторые из них ловко прыгали в воду и прятались в тени нависших над морем ветвей. Защелкали нестройные выстрелы. Пятна крови первых раненых и убитых расплывались по лазурной глади воды.

Первым с головного барказа выскочил генерал Раевский. В очках, распахнутой на груди рубахе, шароварах, взмахнув шашкой, бросился к кустарнику. Тут же, опережая, с криками «ура» двинулись в первую атаку егеря. Раевского окружили офицеры. Вскидывая шашку, генерал показывал, где рубить засеки, ставить пушки. «Черкесы ждали, стоя в воде, прячась в тени густого кустарника, они метко подбивали гребцов, сами оставаясь неуязвимыми. Борта лодок, окрашенные кровью, с поникшими гребцами, превратились в мишени. С берега, навстречу лодкам, спешили солдаты. Свист пуль над водой смешивался с мерным шумом прибоя. Едва шлюпки заскользили по дну, как впереди глухо ударил барабан, запела труба. Солдат, вытаскивающий шлюпку, проговорил:

— Опять, стало быть, черкесы! Сейчас петь будут…

Вдали по склону, цепляясь за кустарники, выросла живая стена черкешенок и их детей, видимо, они раньше бывали в таких схватках. Над русским лагерем с трех сторон возникла скорее жалобная, чем боевая песня. Пели ее горские женщины и дети, отвлекая внимание русских, в то время как горцы, их мужья, братья, сыновья, из засады с той же песней наступали на солдат. С холмов следом скатывались конные черкесы». Операция заканчивалась в вечерних сумерках. Около восьми тысяч высадилось на берег. Солдаты рубили засеки, рыли траншеи, устанавливали пушки, разбивали палатки, рыли землянки. Строили первое укрепление на Кавказском побережье.

Утром на «Силистрию» приехал Раевский и сообщил о захваченных языках из черкесов. От них узнали, что сражением горских племен руководят несколько турецких агентов и двое европейцев. Одного из них звали Дауд-бей. Лазарев молча выслушал генерала. Во время высадки он видел среди черкесов женщин и подростков. Раевский подтвердил.

— В рядах сражающихся есть и те и другие. Перед боем они заунывно поют, отвлекая солдат, а потом подносят патроны, воду, перевязывают раненых.

— Этак пули сыскивают не только неприятельских бойцов, — задумчиво проговорил адмирал и возбужденно добавил: — Хорошо, если бы черкесы образумились и перевешали сбивающих их с толку авантюристов англичан и турок… Жаль, убивают народ даром! Ядра ведь попадают и в виновного, и в невинного!

Раевский, разделяя мнение Лазарева, сказал и о деле:

— Ваше превосходительство, позвольте вместе с тем заметить превосходные ваши действия для успеха всего дела. Восхищен поистине прозорливостью и умом вашим.

Лазарев, слегка зардевшись, лукаво улыбнулся:

— Полноте, Николай Николаевич, лестна сия похвала от потомка великого Михаила Ломоносова, однако и ваши стрелки себя молодцами показали.

В журнал военных действий Раевский написал о Лазареве: «От самого начала и до конца он не переставал предупреждать наши желания и предоставил нам все средства Черноморского флота. Очищая предварительно берег ужасным огнем своей артиллерии, он выучил нас высаживаться в порядке с военных кораблей и в порядке на гребных судах приставать к берегу.

По важному влиянию своему на успех первого дела он решил успех всей кампании. Наконец, при всех высадках, заставляя моряков содействовать нам на твердой земле, он соединил их и сухопутное войско дружелюбными сношениями, столь необходимыми для службы и успеха».

После Туапсе в эту кампанию флот высадил десанты у Шапсухо — семь тысяч и в Цемесе — шесть тысяч.

Первые укрепления на побережье постепенно отсекали горцев от турецких и английских подстрекателей. Русские укрепления не могли жить без поддержки их с моря. На судах военных и купеческих везли подкрепления, боевые припасы, провизию. Увозили раненых и больных. Как всегда, моряки сражались с неприятелем, вступали в схватку с морем. Иногда смертельную. Через три недели после высадки десанта у Туапсе коварная стихия показала свой грозный нрав. Генерал Раевский с отрядом строил укрепления на правом берегу реки. Противоположный левый берег занимали горцы. Каждый день на рейд приходили военные суда, купеческие бриги. Везли, как всегда, оружие, боеприпасы, провизию, строительные материалы. Наступил последний день мая. Море с утра было спокойным, тринадцать судов отстаивались на якорях. Пять военных и восемь купеческих. После полудня с моря потянула зыбь, усиливаясь с каждым часом. Открытый, незащищенный рейд весьма опасен в шторм. Лучше переждать такое время в море. Некоторые суда начали неспешно готовиться к выходу, другие надеялись на дополнительные якоря, но все просчитались. Через три часа ураганный ветер потащил все суда на берег. По-разному расправлялось грозное море с кораблями, но не пощадило ни одного из них. Судьбы людей зависели от их собственной воли, стечения обстоятельств и случая. Но боролись они за жизнь до последнего.

Как только разыгрался шторм, Раевский быстро расставил по всему берегу солдат для оказания помощи, отправил роту, чтобы занять и левый берег. Но речка за один час разлилась и превратилась в бушующий поток. Некоторые смельчаки солдаты бросились в реку и поплатились жизнью. А море принялось за свою добычу. Вечером выкинуло на берег несколько более легких купеческих бригов. Команды их почти все спаслись. Военные суда держались дольше. Первым в темноте понесло на мель военный транспорт «Ланжерон». Ему повезло. Он зацепился килем об отмель, волны опрокинули, положили на борт, и он оперся мачтами на берег. Матросы взбирались на грот-марс и по рее спускались, как по трапу, на берег. Спаслись все моряки. Последним покинул «Ланжерон» командир лейтенант Моцениго.

Тяжело пришлось тендеру «Скорый». Прибой развернул корпус палубой к морю, и волны начали крушить тендер. Но моряки не растерялись, прыгали в воду, выплывали, но их бросало на камни. Уцелели все, за исключением одного матроса.

Не повезло тендеру «Луч» и бригу «Фемистокл». Их потащило в устье реки и выбросило на берег, занятый черкесами. Из объятий свирепой стихии они попали в лапы неприятеля. Несколько человек погибли от пуль и шашек черкесов. Раевский приказал выкатить пушки, скоро огонь отогнал отчаянных горцев, и они, забыв о моряках, кинулись на суда за добычей. На следующий день егеря переправились через речку и выручили матросов.

Трагичной оказалась судьба парохода «Язон». Вначале он развел пары и хотел выйти в море, но стихия оказалась сильней. Пароход залило водой и бросило на отмель в двадцати саженях от берега. Команда сгрудилась около мачты и всю ночь напролет держалась за ванты. Перед рассветом на берег чудом выбросило одного матроса. Один за другим теряли силы люди. Очередной вал отрывал их от вант и бросал одного за другим в пучину. С берега пускали ракеты с концами, но их относило в сторону на полпути. Матрос Янунов уступил свое место на грот-мачте офицеру, спустился вниз, волны тут же подхватили его и выбросили на берег целым и невредимым. Наконец утром унтер-офицер Качапин схватил в зубы конец веревки, прыгнул в воду и чудом выплыл. По этому концу спаслось несколько человек. На пароходе остались трое — командир, старший офицер и матрос. Командир, капитан-лейтенант Хомутов, едва держался за ванты. Старший офицер лейтенант Данков, который был хорошим пловцом, усадил его вместе с матросом в шлюпку и столкнул в воду. На берегу их приняли, и командир с благодарностью посмотрел на Данкова. Лейтенант отпустил ванты, прыгнул, и вдруг его ноги зацепились за балясину вант. Волна перекрутила Данкова, и он повис вниз головой. Видимо, силы иссякли, и сколько он ни пытался, не смог подняться. А набегавшие волны методично мотали его из стороны в сторону и колотили туловищем и головой о мачту… К вечеру, когда море несколько угомонилось, его безжизненное тело сняли и перенесли на берег. Трех офицеров и сорок матросов похоронили в лагере с воинскими почестями…

Коварный шторм не ограничился рейдом Туапсе. На рейде Сочи в тот же день выбросило на берег занятый горцами фрегат «Варна», корвет «Месемврия» и семь купеческих судов. Экипажу корвета с командиром удалось спастись и пробиться к своим. Старший офицер корвета, лейтенант Зорин, остался спасать больных матросов. Его схватили черкесы и увели в горы. Из команды фрегата погибло в волнах прибоя и от шашек неприятеля больше тридцати человек.

На всех кораблях флота отслужили панихиду по погибшим.

Лазарев и раньше предупреждал командиров, а теперь подробно еще раз объяснил им на примере крушения кораблей: как быстро изменяются погодные условия у Кавказского побережья, каковы признаки шторма, течения у берегов. Какие меры предпринимать в разных случаях, не задерживаясь ни на один час без надобности на открытых рейдах, и приказал: «Командиры судов во время стоянки их на якоре, заметив идущую в море зыбь, как верный признак крепкого ветра, обязываются немедленно вступить под паруса и удалиться от берега…»

Следующей весной Лазарев повел эскадру с десантом на рейд Субаши. Поздним вечером 2 мая корабли отдали якоря на рейде неподалеку от устья речки Шахе. Весь переход на «Силистрии» за Лазаревым по пятам ходил Айвазовский, упрашивая разрешить ему идти в десант с первым броском.

— Я уже обстрелянный, — то и дело повторял художник. Упросил-таки адмирала.

Настала ночь, и весь берег и предгорья унизались огнями. К Субаши стеклись около тысячи горцев, каким-то образом оповещенные о прибытии эскадры.

С рассветом на равнине под вековыми деревьями сотни черкесов стояли на коленях, совершая утреннюю молитву. Мулла в белой чалме то и дело воздевал руки к небу. Все предвещало их решимость сражаться до конца.

И все-таки грохот канонады сотен корабельных пушек частично нарушил их намерения. Картечь и ядра, посыпавшиеся в окопы черкесов, сделали свое дело. Когда первый отряд высадился на берег, из прибрежного кустарника с гиканьем, стреляя на ходу, выскочили сотни мюридов, но морской батальон встретил их в штыки. В это же время на левом фланге, из оврага у речки, вдруг стремглав вынеслась лавина в сотню-другую черкесов с шашками наперевес. И тут помогли барказы капитана 2-го ранга Корнилова с орудиями на баке. Барказы мгновенно повернули, дали картечный залп по взъяренной сотне и только этим спасли десант. Егеря и казаки развернулись и фронтом навалились на противника. Бой за плацдарм затянулся, но в конце концов черкесы отступили в горы.

За неделю до высадки десанта генерал Раевский заметил в своем журнале, что прибытие Лазарева «поселило общую радость, он всегда с отеческим попечением доставлял нам всевозможные пособия, распоряжения г. генерал-адъютанта Лазарева при высадках десанта давно уже поселили общую и неограниченную доверенность в войске. От сих распоряжений зависит полный успех десанта».

Десант удался, и Раевский опять нахваливал, и, видимо, по заслугам, — Корнилова, Путятина, Метлина, Панфилова.

Ураганы и штормы не остановили моряков. В эту и следующую кампанию флот успешно провел восемь десантных операций, высадил десятки тысяч войск на Кавказское побережье. По всей береговой линии образовалась непрерывная цепочка фортов и укреплений от Цемеса до Гагр — Новороссийск, Геленджик, Новотроицкое, неподалеку от мыса Чуговкопас, Михайловское у речки Шапсухо, Вельяминовское у речки Туапсе, Лазаревское у речки Псезуапе, Головинский в долине Субаши, Навагинское у реки Сочи, Святого Духа у Адлера. Они опоясали побережье, но в любой цепи могут быть и слабые звенья. Горцы, конечно, не смирились с инородными образованиями на своих исконных землях. Началось противоборство, подобное многолетней схватке в горах Дагестана и Чечни.

Да и сама природа в новых местах не благоволила к пришельцам. Солдат привык к умеренному климату жизни на равнине. Здесь же частенько места в устьях рек, на побережье оказались сырыми, гиблыми. Днем жара, ночью холод, весной и осенью гнилой воздух, частые дожди, ветры.

Размещались войска в землянках. Белье не меняли месяцами, не мылись в бане, провизии не хватало постоянно. Всюду в укреплениях болезни косили людей.

В Михайловском укреплении из-за постоянных зимних штормов два месяца не подвозили провиант и медикаменты, три четверти людей лежало вповалку, под ружьем находилось всего сто пятьдесят солдат Тенгинского полка. Горцы тут как тут. Все проведали, в феврале собрались пять тысяч человек. Первый раз налетели днем тучей. Тенгинцы, несмотря на малочисленность, отбились ядрами и картечью. Ночное нападение тоже отразили. Двое суток разгоряченные черкесы лезли на валы саранчой, а гарнизон не смыкал глаз. На валы к орудиям на подмогу выбирались, еле двигаясь, больные и слабые, жены солдат подносили снаряды, тушили пожары. На третью ночь не выстояли. Черкесы со всех сторон карабкались на валы сплошной массой, прорвали цепи обороняющихся и хлынули в укрепление.

Рядовой Архип Осипов схватил зажженный фитиль, крикнул товарищам:

— Скажите полковнику, ребята, ежели кому доведется увидеть его, что Архипка живой в руки не дался, да поминайте как звали!

С этими словами он бросился в пороховой погреб. В это время сотни горцев теснились в укреплении: Шашки их сверкали, глаза разгорелись огнем победного торжества. Вдруг грохот, столб пламени и дыма поднял в воздух груды исковерканных тел. Ужас исказил оцепеневшие лица победителей…

Отныне и навсегда зачислили в списки первой гренадерской роты Тенгинского полка рядового Архипа Осипова. Верный присяге, беззаветно служил русский солдат своему отечеству.

Судьбу Михайловского укрепления разделили Вельяминовское и Лазаревское, их вернули опять, но прежде сотни солдат полегли и попали в плен.

Успех действий моряков при высадке десантов на Кавказе не вызывал сомнений, высветил новое лицо флота, отменную морскую выучку экипажей, подготовленность артиллеристов, полное взаимодействие с армейцами.

И все же Лазарев все больше приходил к пониманию бесперспективности борьбы с горцами на всем широком фронте побережья. Тяготы службы, плохое обустройство войск, болезни и неважная пища делали свое дело. Недуги продолжали косить солдат и офицеров, не жалели и генералов. Скончался от болезни генерал Вельяминов. Спустя год в Лазаревском малярия угробила друга Лермонтова поэта Александра Одоевского.

Постоянное напряжение в ожидании схваток с коварным, стойким до фанатизма противником изматывало солдат, бои с ним уносили понапрасну много жизней.

Корабельный состав вполне мог установить блокаду всего побережья. Бесполезно было держать войска в десятках укреплений. Достаточно было их свезти в два-три места — Геленджик, Сухуми, Редут-кале. Петербург опять отмалчивался. Меншиков вспомнит об этом десять лет спустя, но как говорят — назевается, так и воды нахлебается.

Испытание властью

Властители всегда выбирают ближайших помощников себе под стать. Иногда они достаются им в удел от предшественников, к примеру, как Нессельроде. Других они находят сами, подобно князю Меншикову. Оба стали фактически бесхребетными поводырями ослепленного властью и мнимыми успехами царя в эпопее, позорной для России, в Крымской войне.

В военной иерархии высшие должности тоже достаются по разным критериям. К примеру, злосчастный маркиз Траверсе, пробравшись всеми правдами и неправдами на пост министра, рушил флот семнадцать лет.

По-другому стал главнокомандующим Михаил Кутузов. Помазанник Божий вынужден был против своей воли поставить именно этого русского полководца во главе армии в грозный для России час.

В какой-то степени военная карьера и Михаила Лазарева сложилась лишь благодаря его выдающимся способностям. Царь при всей своей ограниченности сумел-таки разглядеть в нем незаурядную личность.

Испокон веков существует непреложная истина — чтобы узнать человека, надо дать ему власть. Восемнадцать лет командовал Лазарев Черноморским флотом. Распоряжался военной силой на южном стратегическом направлении России. До последнего звонка. Ошибался ли он? Конечно. Но не в существенном, не в главном.

В Николаеве Лазарева встречал новый обер-интендант генерал-майор Сергей Бровцын. Первый обход флотского хозяйства с новым командиром заставил попотеть Бровцына. На верфи Лазарев даже не зашел в контору, а проворно взбежал по трапу на достраивающийся стодвадцатипушечный линейный корабль «Варшава». На палубе его встретил начальник корабельных инженеров полковник Иван Осьминин. Бровцын почти успел догнать адмирала, но он скрылся в люке. Почти три часа моталась свита за своим начальником по всем палубам, помещениям от нижнего трюма до верхней палубы, с кормы до носа. Добрую сотню помещений и устройств осмотрел наметанным глазом. Для него это было обычным делом со времен переделки «Мирного», «Крейсера», постройки «Азова». Корабелы такого раньше не видели. Мастеровые рабочие трудились кое-как, где-то подремывали. Приказчики редко, раз в неделю, заглядывали на корабль. Появление такой делегации всполошило всех. Лазарев не только смотрел, но и щупал руками, пробовал на крепость, спрашивал…

Десятки замечаний записал Осьминин в блокнот, начиная от переделок по корпусу, замены плохих конструкций, перемены всего парусного вооружения. «Варшава» выходила первой под его крылом. Негоже было лепить этот корабль комом.

— В чем причина множества прорех по железным изделиям, особенно по кницам, наугольникам, битенгам? — спросил Лазарев главного корабела. Он являлся строителем «Парижа». Вспотевший Осьминин развел руками:

— Все железные поделки производятся на литейном заводе в Херсоне, ваше превосходительство. Там вся задержка.

Лазарев недоуменно поднял брови. «Как же так, верфи в Николаеве, а литье в Херсоне?» Он поманил адъютанта, лейтенанта Константина Истомина:

— Константин Иванович, поезжайте в порт, командиру «Резвой» передайте — часиков через пять отправляемся в Херсон.

На следующее утро та же свита семенила за Лазаревым на литейный завод в Херсоне. Мастеровые за всю жизнь свою не видели вблизи такого скопления генеральских мундиров. Лазарев дождался очередной плавки, жидкий металл брызгал во все стороны. Нахмурившись, подозвал начальника завода и Бровцына. Показал на мастеровых.

— Ваше превосходительство, плавку вести в своих мундирах сподобно вам будет?

Бровцын сразу не понял. От открытых печей несло нестерпимым жаром. Лазарев подозвал старшего горнового в черной прокопченной одежде, прожженной местами до дыр.

— Скажи-ка, братец, одежда на тебе чья? Своя?

Тот согласно кивнул. Адмирал покачал головой, сказал Бровцыну:

— Распорядитесь и завтра мне доложите о выдаче всем мастеровым кожаных фартуков и рукавиц. И не докладывайте, что их нет, извольте сыскать…

Один из первых уроков запомнился и скоро стал достоянием публики не только в Херсоне.

В первую свою кампанию на Черноморской эскадре командующий флотом поднимал флаг поочередно на «Варшаве», «Евстафии», пароходе «Громоносец». Впервые за многие годы эскадра вышла в море, отрабатывала маневры, артиллерийские стрельбы. Все больше посматривал Лазарев на пароходы. Черный дым коптил снасти, такелаж, мачты, паруса… Но пароход неподвластен ветру. За ним будущее.

В Севастополе с командиром порта контр-адмиралом Кумани обошел все побережье, объездил на пролетке по берегу все гавани от Килен-бухты до Карантинной. В Корабельной слободке и Ушаковой балке, над Южной бухтой и на «Хребте беззакония» простой люд — мелкие торговцы и ремесленники, жены и вдовы матросов, солдатки, чумазая их детвора с удивлением испуганно озирались, прятались за изгородями. Эти края чиновный люд не жаловал. Кривые, немощеные, ухабистые переулки с редкими мазанками, а больше ветхими лачугами. Из-под ворот несло смрадом, у редких колодцев стояли очереди за водой.

Заглянул адмирал и в библиотеку. Она ютилась в хилой пристройке к казенному дому, в небольшой комнате с несколькими столами и поломанными стульями, книги сложены в штабеля.

Когда вышли на улицу, Лазарев спросил Кумани:

— Где же изволите, ваше превосходительство, молодому офицеру досуг проводить, сойдя на берег? В трактире? Кабацком притоне у грека-маркитанта?

Кумани отдувался: «Еще какие заботы».

— Средств на библиотеку не выделено по смете, а офицеры как-то подписку не удосуживаются наладить…

В одном из первых рапортов Меншикову Лазарев запросил средства на строительство Морской библиотеки, чтобы «отвратить господствовавшую между многими молодыми офицерами праздность, нередко ввергавшую их в такие проступки, кои даже лишали их чести».

Тут же изложил доводы о строительстве акведука для водопровода в Севастополе, а в Николаеве предписал городской думе устроить за счет городского капитала бассейн, ибо «вода продается очень дорого, так что бедный класс граждан, будучи не в состоянии покупать оную, вынужден употреблять воду из колодцев, большей частью соленую и нездоровую».

Не забыл попросить светлейшего князя помощи деньгами на обустройство парадного подъезда Севастополя — Графской пристани.

Вскоре на Мичманском бульваре заложили первый памятник Севастополя. Нескладно и незавидно сложилась судьба бывшего командира легендарного брига «Меркурий», капитана 1-го ранга Александра Казарского. Вызволенный царем в Петербург, произведенный во флигель-адъютанты, он стал предметом мелкой зависти и грязных придворных интриг. Несколько загадочной оказалась и его преждевременная кончина в прошлом году, в возрасте тридцати пяти лет. Лазарев хорошо помнил его недавнюю распорядительность в Одессе при отправке десантов в Босфор.

Офицеры-черноморцы решили увековечить память героя, провели подписку на памятник. Откликнулись Балтика, Каспий, другие места. Монумент взялся изваять Александр Брюллов, брат именитого художника…

В Николаеве главному командиру флота вскоре выпало первое испытание на прочность моральных устоев.

Многим на флоте не пришлись по душе его новинки, особенно то, что вникал во все дела. Чиновные офицеры пока держались заведенных обычаев — авось все образуется и новый адмирал поплывет по прежнему руслу. Вокруг настырно роились надоедливые, как мухи, подлипалы.

Осенью из Измаила от капитана Дунайских портов, капитана 1-го ранга Милонаса, прибыл транспорт «Утка». Капитан «Утки» лейтенант Барановский передал Лазареву, что Милонас прислал ему бочонок сельдей.

Лицо адмирала медленно наливалось краской: «И тут греки пионеры». Он крикнул клерка:

— Садись, отпиши капитану первого ранга Милонасу. — И начал с ходу диктовать: — «На прибывшем на сих днях из Измаила транспорте «Утка», — Лазарев зашагал мимо побледневшего Барановского, — доставлен мне, сверх всякого моего ожидания, от вас бочонок сельдей, о которых я никогда еще не обращался к вам с просьбой, — он остановился, — не достигая настоящей цели столь странного и даже дерзкого со стороны вашей поступка противу вашего главного начальника, я на сей раз ограничусь возвращением вам означенных сельдей с отнесением издержек, на сие употребленных, на ваш счет. — Адмирал взял письмо, мельком пробежал, кинул взгляд на смущенного Барановского, явно не ожидавшего такого поворота дела, отдал бумагу клерку. — Припиши: «Надеюсь, что вы, наученные сим примером, останетесь на будущее время в пределах должного к начальству уважения».

Лазарев подписал, сложил бумагу вчетверо, передал Барановскому.

— По приезде вручите Милонасу. — Лазарев уже отошел, улыбнулся. Затем пригласил Барановского сесть, подробно расспросил его о делах в Измаиле…

Весна 1835 года принесла первые радости. Получив очередную почту, Лазарев зашел к Авинову в хорошем настроении. Из греческого порта Пирея пришло донесение от командира корвета «Ифигения» капитан-лейтенанта Путятина. «Ифигения» был первенцем, чисто «лазаревской» постройки.

Лазарев протянул письмо начальнику штаба:

— Читай, как Путятин утер нос англичанам.

Авинов углубился в чтение письма…

Вместе с корветом на рейде Пирея, порта Афин, стоял один из лучших английских фрегатов «Портланд». Его командир капитан Прайс, видимо чем-то уязвленный, предложил Путятину посоревноваться в гонке.

Путятин понимал, что фрегат несет больше парусов, имеет фору, но рискнул, вызов принял. Знал и уверен был в выучке экипажа. Гонки продолжались четыре часа и шли с переменным успехом. За состязанием кораблей в открытом море с любопытством наблюдали с французских, австрийских, греческих судов. В конце концов капитан Прайс в четыре часа пополудни поднял флаг в знак согласия, что корвет его обогнал, спустился и ушел к острову Порос. Через неделю капитаны встретились, и Прайс предлагал устроить повторную гонку, оправдываясь тем, что он лучше ходит, но у него не почищено в доке медное днище… Авинов рассмеялся:

— Как всегда, увертки ищут, плуты английские, лукавят. Путятин пишет, что Прайс всю ночь перед гонкой с фонарями откренивал фрегат и скоблил медное днище…

С каждым днем на кораблях и в экипажах ощущали наступавшие перемены в жизни флота. Давались они непросто. Петербургские сановники были до них весьма не охочи. Начальник Морского штаба внешне благоволил Лазареву, но денег на осуществление задуманного флот получал скудно, скорее всего, многие просьбы главного командира он клал под сукно. Пришлось самому пробивать дорогу.

Хлопоты по созданию Адмиралтейства в Севастополе между тем захватили Лазарева, и большую часть времени он проводил в Ахтиарской бухте. Обошел с инженерами все бухты, облазил окружающие сопки. Лучшего места, чем в Южной бухте, для Адмиралтейства не найти. Но мешала гигантская гора.

— А мы ее уберем, сроем, — решительно сказал адмирал.

Инженерные офицеры ухмылялись за спиной. «Пятьдесят аршин в высоту глыбу свернуть, надо же такое придумать…»

А Лазарев давал уже указания начальнику инженерной команды составить проект, произвести расчеты по работам, определить смету расходов.

Февраль 1835 года был на исходе, на Южном берегу Крыма начиналась весна. Солнечным днем свежезелеными коврами пробивающейся травы засияли откосы Северной и Южной бухт, подсвеченные снизу изумрудными бликами водной глади. Лазарев задумчиво смотрел на вспененную бухту. Немного взгрустнулось, вспомнилось далекое прошлое. Вот вместе с братьями носится по крутым владимирским откосам над Клязьмой. Годы учебы в Морском корпусе, оморячивание, поначалу в водах Балтики, а с четырнадцатилетнего возраста в далеких морских и океанских просторах.

Молодым мичманом умел делать любую черновую работу за матроса, легко и ловко взбегал по вантам, лихо крепил паруса в штормовую погоду.

Русская Америка… Южный материк… И снова Тихий океан, «Крейсер». Все молодые годы в океанах и морях, под сенью вечно плещущих парусов.

А нынче перевалило за сорок. Но он оставался таким же подвижным, с молодецкой упругой походкой, только на висках прибавилось серебра седин. О нем в Севастополе и Николаеве ходили разные слухи: одни утверждали, что в молодости он без ума полюбил, но был отвергнут и дал обет никогда не связывать свою жизнь женитьбой, другие же, наоборот, возражали и говорили, что в него в свое время влюбилась молодая фрейлина царицы, но получила категорический отказ. Наконец, третьи, а среди них большинство севастопольских барышень, были уверены, что «Михайло Петрович» еще возьмет свое. Последние оказались правы.

Весна началась в заботах. Главный командир составлял обстоятельный проект и собирался к царю — добывать средства, и немалые, для строительства Адмиралтейства и на другие нужды флота и Севастополя.

Во все времена добиться аудиенции у царствующей особы было делом непростым. Да и мало кто себя утруждал такими хлопотами, тем более по заботам казенным. Каждый визит в Зимний дворец мог окончиться неблагоприятным исходом для посетителя.

Накануне Пасхи, перед отъездом в Петербург, как обычно, сообщал новости дружку Шестакову, иногда на пути в столицу или возвращаясь обратно, заезжал к нему в Смоленскую губернию:

«Собираясь в Петербург, получил разрешение приехать на короткое время. Думаю выехать дня через четыре и постараюсь пробыть в дороге все праздники, чтобы избавиться в Петербурге от придворных хлопот, — я же еду за делом, а не гулять, у меня большие затеи насчет устроения нового в Севастополе Адмиралтейства, и потому, собрав все материалы, везу их с собой. Может быть, что царь одобрит мое предложение, и тогда Севастополь будет один из лучших портов в свете».

Прошло два с небольшим месяца, Лазарев возвратился, и весь Николаев был взбудоражен. Приехал главный командир не один, а… с молодой женой.

Оказывается, по приезде в Петербург он добился лично у Николая I денег, и все пошло своим чередом. Михаил Петрович навестил своих друзей, и его пригласили на бал к одной знатной особе, где и произошло то, о чем он меньше всего думал.

Во время танцев его познакомили с молодой девушкой, в которую он влюбился, как говорится, с первого взгляда. Катенька оказалась дочерью отставного моряка, скромно жившего на пенсию. Не мешкая, на следующее же утро Лазарев был у него дома, объяснил отцу цель визита, просил руки дочери и ставил единственное условие — дать ответ не позднее следующего дня.

Все свершилось быстро, «по-лазаревски», а уже через неделю с молодой женой он уехал в Николаев.

По пути в Николаев, из Твери, от избытка чувств делил радость со смоленским приятелем: «Письмо твое последнее получил, хотя в Петербурге, но прошу извинить, что оттуда не отвечал. Занятия были гораздо важнейшие, и как расскажу тебе, то верно не рассердишься. Я женился, любезный друг Алексей Антипович, на девице, дочери бывшего некогда морским Тимофея Ефремовича Фон дер Флита… Событие сие все еще кажется мне сном! Не прошло и двух месяцев, как прибыл в Петербург нещастным холостяком, нелюдимом, теперь возвращаюсь с любезною сердцу моему добринькою женкою! — и скоро повернулся я и счастливо!»

Разница в годах нисколько не сказалась на семейном счастье. Брак оказался на редкость удачным, супруги прожили всю жизнь душа в душу. Единственный недостаток жены Лазарев подметил еще до венчания. Катенька, как ласково называл ее супруг, имела пристрастие к книгам. Любимым поэтом был Пушкин. Узнав, что есть возможность побывать в Крыму, Катенька упросила мужа съездить в Бахчисарай, полюбоваться знаменитым фонтаном, воспетым Пушкиным. Ну что же, вот и маршрут свадебного путешествия. Надо же все делать по-человечески. Отпуск на две недели, прогулка на яхте «Резвая» по Бугу, Лиману, Черному морю до Севастополя поразили воображение молодой женщины. Вся эскадра спешила увидеть создание, которому покорился «неприступный» адмирал. Десять дней в Севастополе промелькнули незаметно. Сначала съездили в Бахчисарай, а потом прогулки по бухтам, живописным окрестностям. А вечерами встречались с капитанами, друзьями. Однако это было всего один-два вечера, когда эскадра оказалась в Главной базе. Кампания была в разгаре, и практическая эскадра неделями крейсировала от Босфора до Кавказа. Негоже командующему прохлаждаться — делу время, потехе час.

Расцеловавшись с молодой женой, отправил ее на «Резвой» в Николаев, а сам в тот же день ушел к Херсонесу на эскадру. Флаг и брейд-вымпел командующего заполоскал на стеньгах «Варшавы».

На «Варшаве» Лазарев собрал командиров кораблей эскадры.

Расхаживая по салону, он жестко пропесочил за нерадивость и нерасторопность одних, похвалил других за инициативу, сметку:

— Главные дела наши начнутся скоро. — Лазарев остановился в углу, пытливо оглядел всех собравшихся, чуть нахмурился. — Крейсерство идет на Кавказе из рук вон плохо, корабли ветхи, да и укрыться им негде в шторм, матросу подолгу холодно и голодно. — Сделал паузу и продолжал: — Англичане, всем нам известно, давят на турок, за деньгами не стоят. А те творят разбой, чем дальше, тем больше. Дела эти надобно поправлять и поспешать не мешкая. Для сего прошу, господа командиры, выдать свои соображения по крейсерству рапортами…

Поздним вечером в салоне флагмана долго горел светильник. Надо поделиться с другом впечатлениями от встречи после долгой разлуки с любимой средой обитания. Только человек, испытавший проверку морем, может понять его. «Ты сам должен догадываться, до какой степени сердце, в море закоренелое, радоваться при подобных случаях может!» А вот и причина ликования — красавцы корабли, куда отправился «я на «Варшаве» к эскадре, крейсирующей у Херсонеса, отдать дань благороднейшей нашей стихии, на которой взлелеяны с молодых лет. «Варшава» ходит лучше всех кораблей, выбили из нее 8 узлов в крутой бейдевинд, и смотрит во всех отношениях кораблем царским, каких в Балтике никогда не видывали, да и в Англии тоже…»

После «Варшавы» командующий поднял брейд-вымпел на пароходе «Громоносец». Здесь больше независимости от волны и ветра, свобода маневра курсом и скоростью.

Служба у берегов Кавказа не баловала моряков. На всем побережье не было ни одного порта. Штормы неделями изматывали экипажи. В зимнее время бора[94] выбрасывала корабли на берег. Корабли разламывались, обледенев, гибли со всеми экипажами.

Нынешняя кампания впервые прошла успешно, без потерь. Крейсерство начали нести самые прочные и быстроходные корабли. Матросов теперь довольствовали сверх нормы даже теплой одеждой и лимонным соком. Служба у берегов Кавказа закаляла моряков. Значительно поубавилось охотников воровским путем проникнуть к горцам. Но в сердце командующего ноет, как заноза, беспокойство. Нет-нет да высказывал тревогу Авинову:

— Нынче ты читал в «Ведомостях» о речи Кодрингтона в парламенте? В Англии многие желают войны с Россией, из зависти, что мы столь быстро шагаем вперед. Мое твердое мнение складывается, что схватки с англичанами нам не миновать, весь вопрос во времени.

Авилов разделял настроение начальника и товарища:

— Ты прав, англичане не смирятся с тем, что мы хозяевами стали на Черном море. Только бы повременить, нам на ноги встать. В Петербурге должно нам больше внимания уделять.

Лазарев досадливо отмахнулся.

— Ты же знаешь, сколь я об этом твердил Меншикову и государю в последний раз напоминал. Они как бы согласны, но средств не дают в достатке. — Лазарев потер лоб. — Пошлю князю официальное письмо на случай войны, чем черт не шутит.

Из письма Лазарева начальнику Главного морского штаба Меншикову от 26 марта 1836 года: «…касательно атакования неприятеля, ежели он появится в Черном море, высадки неприятелем десанта на берега, нам принадлежащие, и защиты Севастополя с той целью, чтобы нанести неприятелю наибольший вред…

Успех сражения, чтобы суда, флот наш составляющие, были укомплектованы вполне командами, положенными им по штату…

Ежели проход в Черное море будет с турецкого согласия и главнейшая цель Англии и Франции будет нанесение решительного удара на Севастополь и истребление флота, тогда при флоте сильнейшем нашего они в состоянии будут высадить в Крым десант весьма значительный.

Но, однако же, достижение Черного моря с флотом, имеющим сильный десант, а следовательно, и огромное число купеческих судов, сопряжено при господствующих в Дарданеллах и Босфоре NO ветра с большими затруднениями и немалой потерей времени. Следовательно, лишь только посажение войск на суда в Тулоне или других портах Средиземного моря сделается известным, то войска наши всегда будут иметь время заблаговременно соединиться в Крыму, или там, где назначено будет, для отражения всяких неприязненных покушений неприятеля…

Флот должен принять главнейшее участие в могущем быть сражении при нападении на Севастополь. В противном случае, можно сказать, что ворота им будут отворены».

По сути, Лазарев заложил основы стратегического плана, активного отпора даже превосходящему противнику. Излагая свое мнение о мерах по укреплению Севастополя, он с первых шагов практически приступил к оснащению Главной базы крепостной артиллерией, но на все нужны деньги, и осенью Лазарев «перехватывает» императора во время его поездки на юг России.

В провинциальном городке Чембары, близ Пензы, Николай I подлечивал сломанную в путешествии ключицу.

Лазарев воспользовался «веселым расположением духа» императора и в первую же встречу изложил нужды флота по строительству Адмиралтейства и укреплений. Доложил о большом некомплекте матросов на кораблях, нехватке кораблей для патрулирования берегов Кавказа. По каждому пункту представил в «записках отдельно для каждого предмета». Через день государь, прохаживаясь по двору, подозвал Лазарева:

— Везет тебе, Лазарев. Получишь три миллиона из турецкой контрибуции для трех кораблей. Еще миллион даю для работ по новому Адмиралтейству. Кстати, кто из инженеров в Севастополе присматривает за производством работ? — Часто император щеголял своей якобы компетентностью в делах инженерных.

Лазарев раздумывал недолго.

— Ваше величество, в Севастополе военных инженеров мы не имеем, а цивильная строительная часть находится в самом жалком состоянии и требует преобразования.

Николай вскинул брови.

— Напиши об этом князю. А что ты предлагаешь для доброго комплекта судов флота служителями?

Давно вынашивал Лазарев планы подготовки исправных матросов для корабельной службы.

— Проблема сия, ваше величество, может быть решаема увеличением числа кантонистов в каждом флотском экипаже. Из юнг вырастут матросы, каких лучше желать невозможно.

— Многовато ты хочешь, где же взять столько кантонистов?

— Увеличением поселений близ Севастополя отставных матросов.

— Где и как? — не понял сразу царь.

— Ваше величество! Многие выходцы из балаклавской колонии греков служат на наших судах без подданства России, и проку от них мало. Они имеют большие связи и родство с теми, кто проживает в Балаклаве. А балаклавские греки известны только своим винокурением и контрабандной торговлей. Смежность их с Севастополем очень вредна, и Севастополь от них ни малейшей пользы не имеет.

Император прервал Лазарева:

— Что же делать?

— Ваше величество, не благоугодно ли будет приказать дать им другие места на Кубани или где ваше величество решит, а места балаклавские, как тоже дарованные, отдать отставным матросам. Их дети могли бы поступать во флот, Севастополь получил бы всякого рода дешевое продовольствие, и прекратилось бы удорожание жизни.

— Все это так. Я знаю, что греки совершенно бесполезны. — Но царь отделался по-хитрому. — Переговори об этом с Воронцовым. Ну что, все у тебя просьбы?

— Ваше величество, близ Севастополя открыты недавно целительные грязи. Многие служители на кораблях, особенно в Абхазской экспедиции, страдают ревматизмами и прочими болезнями. Не благоволите ли, ваше величество, для поправки здоровья таких служителей соорудить лечебницу?

— Ну что ж, пожалуй, только ты отпиши обо всем подробно князю Меншикову.

Когда Лазарев уже откланивался, Николай I предупредил:

— Имей в виду, на будущий год я предполагаю побывать у тебя в Николаеве и Севастополе. Подготовь эскадру к смотру.

На обратном пути Лазарев встретил Воронцова, передал содержание разговора и указание царя. Воронцов нахмурился. Он являлся полновластным хозяином Крыма и не терпел, когда кто-нибудь без предупреждения вторгался в его епархию.

— Чем вам греки насолили, ваше превосходительство? — недовольно сказал Воронцов.

Но Лазарев не сдавался и вскоре сообщил Меншикову о встрече с царем, попросил князя помочь: «Ваша светлость сделает величайшее для Севастополя благодеяние, ежели примет в сем участие и обратит полугреческий Крым (в особенности Севастополь) в страну русскую».

Быть может, несколько категорично взывает Лазарев, но, видимо, в самом деле не одному ему здорово насолили.

После встречи с царем Лазарев спешил в Николаев. Весной, в мае, он стал отцом, появился первенец — дочь Татьяна.

Кампания 1836 года заканчивалась, поутихли страсти англичан и французов у Дарданелл, корабли начали разоружаться. К Лазареву обратился Матюшкин. Его «Браилов» стоял на стапелях, готовый к спуску.

Вечером в каюте адмирала он увидел раскрытую книгу. Лазарев показал ее переплет.

— Для отдыха и наслаждения в свободную минуту «Камчаткой» Крашенинникова увлекаюсь. Не хуже пушкинских поэм читается. Поневоле те чудные края манить начинают.

Лазарев затронул чувствительную струну командира «Браилова»:

— Откровенно, мое сердце наполовину здесь, на кораблях, а другая там, на Севере. — Матюшкин слегка вздохнул и перешел на официальный тон: — Ваше превосходительство, позволения прошу взять отпуск а Петербург, у нас, по традиции, девятнадцатого октября нынче юбилейная двадцать пятая по счету встреча лицеистов. «Браилов» на днях сойдет со стапелей, а после этого мне убыть дозвольте, быть может, успею.

Лазарев, обычно всегда сосредоточенный, в заботах, радушно посмотрел на командира «Браилова»:

— Ну что ж, товарищество юных лет дело святое, по себе знаю. Добро, поезжайте после спуска фрегата. Только, чур, не забудьте все оформить как положено, рапортом на один-два месяца. А то попадетесь в столице на глаза жандармскому офицеру, хлопот не оберемся.

Заботы с новопостроенным кораблем задержали, к лицейской годовщине Матюшкин опоздал и добрался в Петербург только в начале ноября. Но с Пушкиным все-таки встретился в день рождения «лицейского старосты», Михаила Яковлева, у него на квартире в доме у Екатерининского канала.

Пока ждали Пушкина, Яковлев рассказал Матюшкину о юбилейной встрече:

— Собралось нас одиннадцать человек, как всегда, было шампанское, шумно, но не так весело. В пятом часу пришел Пушкин, извинился, но вид у него был встревоженный и задумчивый. Потом он, после очередного тоста, как-то сбросил с себя печаль, захотел прочитать что-то новое. Все стихли, он развернул бумагу и начал прекрасной строфой: «Была пора: наш праздник молодой Сиял, шумел и розами венчался, И с песнями бокалов звон мешался. И тесною сидели мы толпой».

Затем он вдруг замолк, слезы покатились из глаз, положил бумагу на стол и сел в углу на диван. Мы его не тревожили, но сам он был расстроен чем-то сильно…

День этот запал в память Матюшкина на всю жизнь, поистине роковой день — их встреча с Пушкиным оказалась последней. Из гостей у Яковлева никого не было, кроме Матюшкина и князя Эристова, недавнего приятеля поэта.

После обеда, когда принялись за шампанское, Пушкин вдруг вынул письмо и протянул друзьям:

— Посмотрите, какую мерзость я получил!

Это была очередная сплетня о его жене. Сведущий в этих делах Яковлев, директор типографии «его величества канцелярии», рассмотрев внимательно подметное письмо, заметил, что оно написано на бумаге иностранной и, видимо, принадлежит какому-либо посольству. Кстати, на конверте высокая пошлина проставлена.

Расставались грустно.

Матюшкин немного задержался, и, когда остались вдвоем, Яковлев открыл ему подноготную травли Пушкина, грязной клеветы и инсинуации вокруг имени его жены.

— Дело это давнее. Главные ядовитые стрелы в Александра летят от министра Уварова, из осиного гнезда, салонов графинь Нессельроде и Белосельской. Ныне замешана честь Пушкина. Поручик Дантес, французский эмигрант, в открытую волочится за красавицей женой Александра, Натальей. Беды не миновать. Прошел слух, что Пушкин вызвал на дуэль оскорбителя. Ты не знаешь Пушкина. Для него превыше всего достоинство и честь.

Все это поведал Лазареву Матюшкин, возвратившись через месяц в Севастополь. Тогда еще никто не предполагал, что дни Пушкина сочтены…

Февраль следующего, 1837 года в Крыму выдался холодный, морозило.

Лазарев приехал в Севастополь посмотреть за ходом работ в Адмиралтействе. Над Корабельной бухтой парило, и корабли на рейде будто плавали в облаках. Команда фрегата «Браилов» готовилась к корабельному празднику — годовщине закладки корабля. Рано утром в каюту командира без стука ворвался его товарищ, командир «Невы» Панафидин.

— Пушкин убит! — крикнул он.

Ничего не понимающий, ошеломленный Матюшкин как во сне читал письмо брата Панафидина…

Час спустя борт «Браилова» окутался пороховым дымом. По приказанию Матюшкина над бухтами, безлюдными холмами и улицами Севастополя, оповещая жителей, прокатился грохот прощального салюта…

Встревоженные офицеры и матросы кораблей на рейде выбежали на верхнюю палубу. Правый борт фрегата «Браилов», стоявшего на якоре против Южной бухты, окутал пороховой дым.

«Что за чертовщина, — подумал смотревший в подзорную трубу Лазарев. Он держал флаг на «Силистрии». — Сигналов никаких, на палубах все спокойно».

— Командир, поднять запрос «Что случилось?» — И тут же отправил адъютанта — Мигом в шлюпку — и на «Браилов».

Через полчаса адъютант докладывал, запинаясь:

— Сего дня годовщина закладки «Браилова». Капитан-лейтенант Матюшкин приказал дать залп по этому случаю. — И, помолчав, добавил тихо: — Кроме того, сей же час на «Браилове» получено известие о смерти Пушкина… пожелание офицеров почтить память поэта.

— А-а-а-а, — прервал его Лазарев не то с горечью, не то с досадой, отвернулся и минуту-другую смотрел в иллюминатор.

— Капитан-лейтенанту Матюшкину — выговор в приказе. — И, повернувшись, добавил мягко, с досадой: — В таких делах искренность свята. Пушкин нам дорог всем, а вы — годовщина закладки…

Адмирал исполнял формальную обязанность, а Матюшкин у себя в каюте дописывал сквозь слезы письмо в Петербург.

«Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев! Яковлев! Как мог ты это «допустить»?

Наш круг редеет, пора и нам убираться…»

Март был по-летнему теплым, и весна в Севастополь пришла незаметно. Всюду на склонах зазеленели травы, и буйно цвели кустарники в садах.

К своей первой кампании на «Браилове» Матюшкин готовился всерьез. В этом немало, по-дружески, помогал ему командир линейного корабля «Силистрия» Нахимов. Сблизились они еще в Николаеве. В Севастополе снимали они домик на двоих, жили, как говорил Федор, «стенка в стенку». Несмотря на разницу в положении — Нахимов был уже капитан 2-го ранга, — многое сближало их. Оба по страстному желанию перевелись к Лазареву на Черное море, командовали только что построенными кораблями и были к тому же закоренелыми холостяками.

В кампанию 1837 года Лазарев назначил «Силистрию» и «Браилов» в крейсерство у берегов Кавказа.

Осенью Черноморскому флоту делал смотр Николай I. Сухопутные войска в Николаеве его разгневали, но адмиралтейством он остался доволен. В Севастополе восхищался отменной выучкой экипажей, маневрами эскадры под парусами, отличным состоянием кораблей. Восхищался изящной отделкой каюты флагмана и расставленными всюду моделями парусников.

— Ты по-прежнему не только отменно моряков учишь, но и любопытствуешь, — посмеиваясь, сказал он.

Лазарев воспользовался моментом и заговорил о том, о чем безответно писал он Меншикову:

— Ваше величество правильно заметили о морской выучке, но она цель имеет наиважную — оградить море от неприятеля.

Николай усмехнулся:

— Это турки, что ли, неприятели?

— Турок нам нынче не страшен, ваше величество, но за его спиной Англия и Франция…

Николай сдвинул брови:

— Ну и что же ты предлагаешь, ежели что такое случится?

Лазарев оживился, подошел к висевшей на переборке карте.

— Главное, ваше величество, упредить неприятеля высадкой десанта в Босфоре. Когда проведаем о посадке войск на суда в Тулоне или других портах, нам надлежит немедля высадиться в Босфоре. — Лазарев указал на проливы. — Ежели неприятель прорвется — громить его будем в море. Для того флот должен быть силен и всегда готов, а Севастополь неприступен. О сем я подробно излагал неоднократно его сиятельству князю Меншикову, — Лазарев развел руками, — но ответа не имею.

Николай подошел к карте.

— Слыхал я о твоих планах, только ни к чему они, — вдруг разом перечеркнул он все сказанное, — турок труслив, а с англичанами и французами у нас договор… — Николай заложил руки за спину. — Ты скажи-ка лучше, матросу для службы двадцать лет достаточно? Может, прибавить, как и солдатам?

— Ваше величество, матрос в отставку и так стариком уходит. Полагаю, что ограничить службу пятнадцатью годами вместо двадцати есть благо, потому что, возвратясь еще в силах, он может жениться и наслаждаться жизнью…

Царь, нахмурившись, промолчал. Он, видимо, не забыл еще случай в Кронштадте с пожаром на корабле, когда Лазарев не пошел у него на поводу…

По завершении кампании Лазарев, как обычно, похвалил начальнику Главного морского штаба отличившихся командиров Нахимова, Матюшкина, Путятина, ходатайствовал о повышении по службе «старательных и неутомимых офицеров».

Последним рейсом с Кавказа Матюшкин вывозил раненых и больных из константинопольского укрепления у Адлера. За две кампании многое он повидал. Все хотел встретиться с Вольховским, не удалось. Поведал ему горестные размышления о виденном: «Любезнейший Владимир Дмитриевич. Быть так близко и не написать тебе двух строк было бы грешно. И, кажется, эти строчки будут довольно большие, не оттого, что было о многом писать, но не отправить же тебе белый лист бумаги. Не удалось мне с тобою видеться у черкесских берегов, фрегат не был готов, не удастся с тобой увидеться и на будущий год, ибо, если Бог велит счастливо воротиться в Севастополь, еду в Петербург с намерением оставить флот… Я только что высадил 180 больных с Адлера с Бомбары. Ты бы ужаснулся при виде этих несчастных — от них пахло падалью, платья, белья они, я думаю, с самого Тифлиса не переменяли, 7 ф. масла и несколько фунтов крупы и сухари — вот все, что на них было отпущено. Я, отделив их, как чумных, поместил в батарее. Они пробыли у меня 4 дня, и вот другой день, как мою батарею атаковали насекомые (вши, с позволения сказать), на пушках, на борте миллионами…»

Следующей весной Лазарев с эскадрой принимал в Керчи на корабли десант войск генерала Раевского. В свободные минуты гостил у Раевского на берегу, а тот у него на «Силистрии».

Удивляла простота Раевского в обращении с офицерами и нижними чинами. Лазарев слышал, что царь уже отстранял генерала от командования полком за сношение с нижними чинами из числа участников «дела 14 декабря». Да и сам Раевский сидел в то время под арестом.

В присутствии Лазарева правитель канцелярии, прапорщик, называл генерала по имени. На недоуменный вопрос Лазарева генерал ответил простодушно, с улыбкой:

— Сей молодой человек, Антонович Платон, из студентов Московского университета. Они там пытались нечто образовать, — Раевский сделал гримасу, приглушил голос, — наподобие тайного общества. Сунгуров у них был предводителем. — Раевский вздохнул, прикрыл глаза. — Да что могут сдвинуть пятеро студентов. Разослали их всех по этапам да в солдаты отдали. Однако я Платона вызволил. Умнейшая голова…

Гостил часто у Раевского, друга многих лицеистов, и приятель юности Федор Матюшкин. При первой же встрече помянули Пушкина, вспомнили Вольховского.

— Он нынче у Адлера квартирует, все тебя, Матюшко, в гости зовет.

— Знаю, писал мне об этом в Севастополь. Да и я там бывал прошлой осенью, но море штормило, принимал больных и раненых, потом отписал ему.

Раевский вдруг встрепенулся, что-то вспомнил, позвал адъютанта:

— Бегом в сводный батальон, подполковнику Данзасу без промедления быть у меня.

Изумленный Матюшкин вертел головой, посматривал то на генерала, то вслед выбежавшему адъютанту.

— Каким образом Константин здесь?

— Служба, милый Федор, не дружба. К примеру, прошлым годом у Шапсухо поручик Лермонтов ходил с флотскими офицерами брать на абордаж турецкую шхуну с оружием.

Встреча с Данзасом была в радость и в печаль. Раевский давно уже знал до тонкости рассказанную Данзасом историю последних недель жизни Пушкина, дуэль и кончину их общего друга. Жадно ловил подробности последних часов жизни поэта, у постели которого безотлучно находился верный товарищ по Лицею.

На руке Данзаса Матюшкин с удивлением заметил кольцо.

Когда выпили вина, разговорились, он спросил, что за причуды.

— Сие кольцо — печальный знак навеки для меня. Александр в последние часы перед кончиной надел мне на руку со слезами…

Из Керчи эскадра Лазарева с десантом направилась в Туапсе, потом высаживала десант у Шапсухо, Цемеса.

В следующую кампанию десанты следовали один за другим у Субаши, Псезуапе. Но в феврале 1840 года мюриды захватили форты у Псезуапе и Туапсе. Погибло около тысячи солдат, сотни больных и раненых попали в плен.

Весной 1840 года эскадра опять готовилась к высадке десантов в этих местах, чтобы отбить их у черкесов, но Лазарев пришел к твердому убеждению пагубности войны против горцев. «Письмецо твое едва только меня застало, — сообщал он Шестакову в апреле, — потому что 21 отправляюсь на флот, и опять к черкесам, с которыми дела завязываются весьма серьезные, по причине всеобщего их восстания! Давно бы они покорились, и была бы мировая, если бы не разные приятели наши, которые их поджигают. Война эта многого нам стоит, особенно людьми как от пуль в непроходимых горах и лесах, так и от климата. Весьма бы желательно, чтобы распря эта кончилась».

Прискорбно, когда военачальники руководят сражениями, понимая их бесцельность. Но, оказывается, у Лазарева были единомышленники.

Десант флот принимал в Феодосии. При первой же встрече Раевский рассказал Лазареву о своих размышлениях по поводу войны с горцами, о письме царю.

— Мною в феврале отправлена государю записка о политическом состоянии на кавказском берегу. Я подробно высказал свои взгляды на мудреный клубок всех связей и отношений многих горских племен и неправильность наших действий, которые осложняют дело.

Лазареву нравилась его непосредственность и безбоязненность суждений, отличные от петербургских.

— В чем же вы находите наши ошибки?

— Главная ошибка, милейший наш предводитель Михаил Петрович, что мы стремимся одними лишь пушками привести к покорности горцев. Тем разжигаем большую ненависть к нам, льем воду на мельницу турок и англичан.

— Что же ваши предложения государю?

— Я убежден в пользе миролюбивой системы, надобна мирная торговля с горцами, среди них немало склоняются к пользе торговли с нами. Я сам проверял эту систему, и она имела успех.

Доводы Раевского были основательны и убедительны.

— Что же государь ответил вам?

— Я получил внешнее одобрение моим предложениям, но на деле ничего нет. Только что я получил предписание генерала Граббе прекратить с горцами все мирные и торговые сношения. — Раевский устало усмехнулся. — Откровенно, Михайло Петрович, все больше убеждаюсь в бесполезности моих усилий и в неприязни государя. Начинаю подумывать об отставке. Мой знакомец Вольховский еще прошлой весной вышел в отставку по такой же причине.

Лазарев вздохнул, внимательно посмотрел на собеседника.

— Как говорится, вольному воля, любезный Николай Николаевич. Будь я на вашем месте, наверное, поступил бы так же. Но я не волен. — Лазарев развел руками, широкая улыбка осветила его лицо. — Расстаться с кораблями и морем для меня смерти подобно. А кроме того, за моими плечами ноша велика — весь южный фланг России. Черноморье от Одессы до Поти, родной Севастополь. Оберегать их надобно надежно от неприятелей. Что касается государя, милейший Николай Николаевич, то, между нами говоря, я ему многим обязан. Однако я Николая на Россию никогда не променяю…

Последующие десанты Лазарев готовил по-новому. С войсками на Феодосийском рейде провели не одну репетицию по десантированию. В приказе на высадку Лазарев тщательно расписал войска, артиллерию, конницу по плавсредствам, времени и очередности погрузки, движения к берегу и выброса десанта.

Занятие фортов в Лазаревском и Вельяминове прошло быстро и почти бескровно. Эскадра обеспечила доставку и высадку, прикрыла огнем девять тысяч человек. Успех операции был несомненен.

На следующий год подал в отставку генерал-лейтенант Николай Раевский. Прапорщиком в одиннадцать лет с отцом прошел он боевое крещение под Смоленском, сражался при Бородине, прошел Европу, не кланялся персидским и турецким пулям. Не в пример нынешним военачальникам, заслуживающим «славу, купленную кровью», он остался верен своим жизненным взглядам.

«Я в своих выражениях увлекся из пределов чинопочитания, заслужил строгий высочайший выговор, — и меня ожидало отрешение от должности и предание военному суду, — писал он, покидая армию. — Я здесь первый и один по сие время восстал против пагубных военных действий на Кавказе и от этого вынужден покинуть край…»

В Николаеве и Севастополе корабельные верфи не пустовали. Корабли, фрегат, корветы один за другим сходили со стапелей. Оно и понятно, каждый корабль имеет свой предельный срок службы. Одни служат пятнадцать лет, другие не дотягивают до пятилетнего срока. Многое зависит от основы — корабельного леса и качества постройки. Каждый корабль — миллион рублей. На многое находила деньги казна, на корабли жалела. Ради дела приходилось хитрить. Авинов как-то спросил:

— И как ты умудряешься, Михаил Петрович, на все новинки у Меншикова благословения испрашивать? Он до них весьма не охоч, тем паче в морском деле несведущ вовсе.

— Донельзя просто, Александр Павлович. Я внушаю светлейшему, что мои задумки — это плод его талантливой мысли…

Друзья посмеялись от души.

И все же флот обновлялся, закладывались новые корабли. Взамен стареющей «Варшавы» заложили стодвадцатипушечный «Париж».

Разделяя радостное настроение, писал с Кавказа своему наставнику и начальнику капитан 2-го ранга Владимир Истомин: «…постройкой этого нового корабля вся старая грейговская ветошь Черного моря окончательно вычеркнется из списков и что, следовательно, таких пятнадцать кораблей, какие теперь в Черном море находятся, не представит ни одна из морских держав…»

Изумлялись и любопытствующие не в меру посланцы «владычицы морей».

Осенью 1841 года с разрешения императора на Черное море приехал главный сарваер и кораблестроитель английского флота Вильям Саймондс. Лазарев показал ему верфи в Николаеве и Севастополе, осмотрел внимательно все военные суда в севастопольских бухтах.

Сверх ожидания, он «поразился многому, но молчал, закусывая губы».

Английскому консулу в Одессе он весьма лестно отозвался о черноморцах: «Там пахнет, — писал Саймондс, — морской нацией, чего в Балтике я не заметил, и ежели правительство поддержит, то морская часть в Черном море в скором времени очень усилится».

Зная дороговизну кораблестроения, Лазарев экономил на всем, большом и малом. Вникал в чертежи каждого нового корабля, убирал излишества, не в ущерб качеству. Посылал в Петербург обоснования для расчета смет постройки судов. Узнав, что в Соединенных Штатах заказали пароход «Камчатку» почти за три миллиона, возмутился:

— В Англии такой же пароход, по моим расчетам, стоит в два раза дешевле.

На верфях и стройках Николаева и Севастополя, несмотря на жесткий порядок, воровали, подрядчики и строители наживались. Медные листы для обшивки кораблей вдруг обнаружили в Литве, под Вильно. Умудрились увезти в фургонах Виленского полка.

Внимательно приглядывался Лазарев к работе огнедышащих машин пароходов, приходил к неизбежному выводу — за ними будущее флота. Почти каждый год на стапелях Николаева закладывали пароходы-фрегаты. В топках котлов сжигали привозной, английский уголь, деньги за него платили немалые. Тот же уголь использовали в кузницах Адмиралтейства.

Однажды слышал Лазарев о разработках каменного угля на Северском Донце. Николаевские мастеровые — кузнецы подтвердили, а толком, что за уголь, никто не знал.

Подумав, Лазарев пригласил Матюшкина — «Браилов» отстаивался в бухте, разоруженный на зиму.

— В Бахмутском уезде на Екатеринославщине имеются угольные копи. В тех же местах располагаются разные заводы металлических дельных вещей, кои нашему ведомству поставляются. Ныне уголек английский нам внаклад, да и зависимы мы от него поневоле. — Лазарев подошел к Матюшкину, взял его за пуговицу сюртука, хитро прищурился. — Знаю любовь вашу к изысканиям по сибирским и чукотским вояжам, а посему прошу вас поехать осмотреть те копи, заводы, особливо луганские. Разведать все об угле, а главное, привезти образцы угля из разных копей.

За три месяца Матюшкин дотошно облазил все угольные копи, осмотрел заводы, привез несколько пудов угля и восторженно доложил Лазареву:

— Сей уголек, ваше превосходительство, клад настоящий.

Лучшие мастеровые проверили уголь в кузницах Адмиралтейства. Лазарев обрадовался, что не ошибся, и тут же написал Меншикову: «По исполнении капитан-лейтенантом Матюшкиным поручения, производимы были в присутствии моем в Николаевском Адмиралтействе сравнительные испытания сварки железа каменным углем английским и доставленным из разработок в Бахмутском уезде. Опыт этот показал… что каменный уголь Бахмутского уезда, взятый в одинаковом количестве с английским ньюкастльским, сваривает железо скорее и даже лучше, чем английский».

Писал, а сам живо соображал об использовании угля, и немного погодя он решил применять его всюду на флоте вместо леса, но для этого опять нужно разрешение начальника Главного морского штаба.

«В Крыму при ежегодно умножающемся истреблении там лесов… и теперь уже достаются они для Адмиралтейства с трудом…

Обстоятельства сии возбудили во мне мысль, давно занимающую меня, относительно употребления каменного угля, вместо дров, добываемого в Бахмутском уезде… непростительно бы было оставить без внимания предмет толикой важности, обещающий развитие новой здесь промышленности, полезной для казны и для народа… сравнение, сделанное на пароходах и в кузницах, до сих не уронило еще в достоинстве нашего угля против иностранного… и ежели только изыщутся пути выгодной доставки… русский уголь сделается в нашем крае одной из первых промышленностей».

Меншиков разрешил в виде опыта производить замену дров каменным углем.

Излишние расходы особенно возмущали, когда затрагивали личность командующего флотом, о чем Лазарев возмущенно сообщал Меншикову. «На днях представлена на утверждение смета… в 12 806 руб. серебром на исправление занимаемого мною дома. Но я соглашусь скорее жить в конуре, нежели допустить подобное грабительство. Начальника инженерной команды Богданова необходимо переменить другим, понимающим свое дело и имеющим более понятия о чести». Не щадил и близких, когда они переступали черту дозволенного. Как-то гостила в Севастополе любимая супруга Катенька. Перед морской прогулкой поднималась она по трапу на яхту, задела цепочкой золотых английских часов за поручни, она порвалась, и часы бултыхнули в воду.

— Утонули, — равнодушно промолвил Лазарев и провел жену на палубу.

Дело забылось, но близкие люди, то ли Корнилов, то ли Истомин, помнили. Снарядили водолаза, отыскали часы и вернули владелице. Любящий муж пыхтел, вычерчивал по памяти образец часов, хотел заказать новые в Англии. Неожиданно сзади тихо подошла и обняла его жена. И вдруг сверкнули часы… Муж разнял объятия, жена испугалась — глаза его метали искры негодования.

— Откуда часы?! Как ты смела просить!

— Михаил Петрович, я никого не просила, мне их принесли домой.

— Кто?!

Теперь возмутилась Катенька и отрезала:

— Об этом не допытывайся, не скажу…

Но тут же смягчилась, уговорила супруга не предавать дело огласке, обещала впредь такого не допускать. Вообще она не питала особой страсти к приобретению дорогих безделушек. Зато детскую увлеченность чтением перенесла и в семью. Французские романы и русская поэзия пополняли богатую библиотеку Лазарева.

Насколько был Лазарев суров к непорядочности, настолько неравнодушен был к чужой беде.

Когда-то, в молодые еще годы, при постройке «Азова» в Архангельске подружился с капитаном 2-го ранга К. Сошлись близко, коротали вдвоем вечера. Как-то разговорились о смысле жизни, непредсказуемости судьбы человека. Дали друг другу слово: «Если в будущем кто-то из них обзаведется семьей и покинет этот мир до срока, взять на себя заботу о близких».

Несколько лет назад он узнал о том, что его друг скончался, а семья осталась без средств в Астрахани. Сына товарища определил в Морской кадетский корпус, а дочь, при содействии Меншикова, зачислили в Смольный институт. Жене помогает деньгами…

В последние годы, наблюдая близко жизнь городского «низшего сословия», все чаще размышлял Лазарев о судьбе крестьян, вспоминал свою владимирскую деревеньку. Знал, что крестьян там обирают, а вступиться за них было некому. Писал несколько раз губернатору, но ни одного ответа не получил. Думал нередко об извечной доле крепостных. «Обещание твое уведомлять иногда, что у вас предпринимается насчет мысли об освобождении крестьян, — просил Лазарев друга, — я приму с особой благодарностью».

Самоотверженно служили Отчизне матросы из крепостных. «Какие же подвиги способны свершать они, будучи вольными?» Не раз задавался он этим вопросом.

Крестьяне тоже знали тропу к своему благодетелю, не забывали его. Редчайший случай заслуживает особого внимания.

В тот самый год, когда Александр Герцен возвращался из владимирской ссылки, геодезисты инженерной команды «провешивали» шоссе между Нижним Новгородом и Владимиром. Протянулось оно и через земли лазаревской деревеньки с названием Объезд. Деревенский староста Гаврила Федотов просил владельца имения помочь ему. Первое — «кто и как возместит потерю отобранной у крестьян под шоссе пахотной и сенокосной земли в длину до 400 и в ширину до 50 саженей». Но не это главное, Лазарев в письме владимирскому губернатору Ивану Каруте пишет: «Другая жалоба старосты моего в том, что какой-то инженерный офицер, находясь в Гороховецком уезде при проводе шоссе, в проезд свой через деревню мою бил его, Федотова, за то, что он не имел при себе запасных лошадей; когда же староста по уходе того офицера со двора запер ворота, то офицер бросил кол в окно избы Федотова и ушиб им двухлетнего сына его; о чем староста мой жаловался г. исправнику, но удовлетворения не получил.

Доведя до сведения Вашего Превосходительства о сей последней жалобе моего старосты, я покорнейше прошу Вас, Милостивый Государь, не откажите мне в одолжении приказать расследовать этот случай, и если показание справедливо, то мерами власти Вашей оградить крестьян моих от подобного насилия».

«Эка важность!» — наверняка ответил Гавриле полупьяный исправник, мало ли холопов он сам ездил по морде каждодневно. Но тут происшествие выходило из ряда вон. За холопа вступился не простой потомственный дворянин, а кавалер многих орденов, генерал-адъютант и вице-адмирал, вхожий в царские покои. И таки справедливость восторжествовала. Оценили и стоимость земель, разыскали и обидчика, поручика Баранова, которого подвергли «теперь за это строгому выговору». По николаевским временам эпизод небывалый…

Ступив на севастопольский берег, Лазарев спешил на строительство своего детища — здания Морской библиотеки. Он давно сам взялся за дело, денег на постройку новой библиотеки царь не дал. Тогда на собрании офицеров он предложил отчислять от заработка по два процента, и почти все одобрили начинание. Самыми ревностными учредителями новой библиотеки стали Корнилов, Нахимов, Матюшкин, Истомин.

На собрании комитета директоров Морской библиотеки обсуждались портреты на барельефах нового здания, предложенные петербургским скульптором Рамазановым.

Выступал Лазарев:

— Прежде капитана Кука справедливость требует изобразить предшествовавших ему русских мореплавателей Беринга и Чирикова, которые первыми разрешили задачу, что материки Азия и Америка разделяются проливом. — Лазарев повернулся к Матюшкину: — Они же, помните, первые открыли и северо-западные берега Америки. После следует изобразить капитана Кука и потом опять русских адмиралов Сарычева, Крузенштерна, Лисянского…

Лазарев взял со стола лист ватмана с эскизом.

— Адмиралов Чичагова, Ушакова и Сенявина нельзя исключить из числа сподвижников русской славы на море, и мне кажется, лучше убрать бюст Елизаветы Петровны, а вместо Грейга подписать имя Спиридова, как командующего тогда флотом.

Увлечение морской службой подвигло Лазарева и на воспитательную стезю. Со времени службы на «Крейсере» старался он окружать себя единомышленниками, преданными морскому делу. Не остудило в нем эту страсть и высокое положение на Черном море. Он не только присматривался к корабельным офицерам, а и сам во многом помогал им стать настоящими морскими волками.

Не раз бывая у своего закадычного друга Алексея Шестакова, смотрел на его мальчишек, знал, что отец твердо решил отдать их в Морской корпус. Но там дела шли неважно, особенно у старшего Николая. Лазарев забрал его на флот, несколько лет возился с ним, переводил с корабля на корабль к лучшим офицерам, то к Панфилову, то к Корнилову. Дело доходило до гауптвахты. Портили человека дурные привычки. В Петербурге пристрастился он к картам, кутежам. В Севастополе не вылезал из долгов.

Лазарев, присмотревшись, выразил Шестакову свое мнение — большая доля вины здесь Крузенштерна, который не привык трудиться по воспитанию кадет. «За все это можешь благодарить образователя — немца, бабу слабую, бездушную, бесхарактерную».

За младших сыновей адмирал взялся решительно. Среднего Шестакова — Ивана, отчисленного из Морского корпуса Крузенштерном за строптивость — решил с гардемаринами без разрешения начальства играть комедию Грибоедова «Горе от ума», — назначил под опеку Нахимову, Путятину. Почти шесть лет крейсировал у берегов Кавказа, обстрелялся, возмужал, сдал экзамен на мичмана. Нынче Лазарев определил его к себе поближе, в адъютанты, на год-два, присмотреться. У третьего сына — Дмитрия — служба тоже не ладилась. Отец, Алексей Шестаков, как-то удивился терпению Лазарева. «Ты спрашиваешь, — ответил ему верный друг, — за что я так расположен к тебе? Ответ — за то, что вместе кашу ели, и на будущее прошу об этом не напоминай».

Непросто пришлось и с другим Иваном — сыном его однокашника, друга и спутника по первому кругосветному плаванию Унковского[95].

Тот довольно равнодушно нес службу на Балтике. В морской службе удача сопутствует тем, кто овладел отменно морской выучкой, кто ладит с экипажем — на корабле нет мелочей. Тот, кто в одинаковой ситуации быстрее управляется с парусами, сменит рангоут, обтянет такелаж, «поймает» верный ветер, будет властвовать над стихией и добьется победы. Лазарев исходил из того, что любовь к парусу роднит человека с морем. Много славных моряков прошли его школу, и все они, несмотря на жесткую взыскательность, не просто уважали — зачастую боготворили его как отца.

Получив по ходатайству Лазарева, вопреки своему желанию, назначение, Унковский не спешил, ехал без охоты, завернул в деревню к семье, в Николаев прибыл с большим опозданием.

Лазарев взял его к себе адъютантом, благо освободилась должность, но не для спокойной жизни.

Встретил сурово, строго отчитал за опоздание и вдруг сказал:

— Поселишься у меня во флигеле, комнаты тебе покажут. Завтра в семь утра завтракать.

Дом стоял на высоком берегу Ингула, рядом высились стапеля Адмиралтейства. Под окнами неподалеку по Бугу проходили военные суда, транспорты, яхты. После завтрака адмирал привел его в большой адмиралтейский сарай на берегу реки. Рядом высился на стапелях готовый к спуску бот. Сарай был забит шлюпками. Недалеко от входа виднелся небольшой люгер.

— Помни, твоя первая обязанность привести в порядок все гички и шлюпки. — Лазарев провел рукой по некрашеному борту. — В воскресенье вместе пойдем на шлюпке…

Расчет Лазарева оказался верным.

С восхода до захода солнца проводил Унковский среди шлюпок. И вскоре все его мысли и разговоры сводились к парусам.

Одно желание владело им — понять и глубоко вникнуть в искусство паруса. Лазарев исподволь присматривал за мичманом, вскоре понял, что из него выйдет толковый моряк. Выбирал время, выходил с ним на шлюпке, сам садился за руль, а Иван управлял за матроса. Вскоре увлечение переросло в страсть.

Весной, едва прошел лед, Иван спустил на воду полюбившийся ему небольшой одномачтовый бот с экипажем из четырех матросов и опять проводил целые дни под парусами. Спускался до лимана. За ним, на горизонте, раскинулось море…

Как-то за обедом он спросил осторожно адмирала о затаенном:

— На реке простора нет, а парус любит раздолье, ваше превосходительство.

Лазарев удивленно посмотрел на мичмана.

— Я к тому, — чуть покраснев, продолжал Унковский, — дозвольте мне сходить на боте к Севастополю.

Адмирал улыбнулся, он, казалось, давно ожидал этого вопроса.

— Ну что ж, на этом боте можно и в Тасманию путешествовать. Отправляйся хоть завтра.

Поздним вечером бот загрузили провизией, взяли запасной такелаж, а на рассвете, с попутным ветром Иван спустился вниз по Бугу. А вот и его первые восхищения: «Перед закатом солнца я вышел из Днепровского лимана, то есть прошел мимо Очакова и Кинбурна, и с закатом вступил в море: попутный ветер свежел, и ботик мой несся по волнам Черного моря. Я был в восторге и почувствовал осязательно всю красоту и наслаждение морской жизни. Поутру на другой день я на этом ботике уже входил с гордо поднятым военным флагом на Севастопольский рейд… При этом плавании я буквально соблюдал каждое слово тех наставлений, которыми начинил меня накануне этого плавания Михаил Петрович».

В ту же кампанию он сходил на боте в Одессу, Севастополь, Феодосию, Керчь, оттуда к Сулимскому гирлу Дуная.

Первый и решительный шаг навстречу морю сделан. Лазарев назначил молодого мичмана вахтенным командиром на бриг «Персей».

Греция, Пирей, Мальта, Неаполь, другие порты Средиземноморья «обкатал» за год…

Кампанию 1843 года командующий, как всегда, находился в море на эскадре. Флаг держал на «Двенадцати апостолах». Командир этого стодвадцатипушечного линейного корабля, капитан 1-го ранга Владимир Корнилов, действовал безупречно. Лазарев в душе радовался — «растет смена». В кильватер флагману шла «Варшава» капитана 1-го ранга Матюшкина. Завершая кампанию, эскадра разделилась на две колонны и провела примерное сражение с пушечными стрельбами.

Вернувшись в Севастополь, флагман разобрал ошибки, сделал выводы.

— Главное для нас — надежно обезопасить берега Черного моря на случай вторжения англичан или французов. Быть всегда настороже и в готовности.

Отпустив командиров, Лазарев вышел на кормовой балкон.

Корабельные колокола отбивали вторую склянку. По бухте скользили редкие катера, распустив упругие паруса, шлюпки, отталкиваясь размеренными гребками весел вперед, везли с берега на корабли матросов и груз; юркие гички сновали между Южной бухтой и Северной стороной, доставляя севастопольцев с их нехитрой поклажей.

Направо, далеко у Инкермана вечерняя дымка пеленала устье Черной речки. Налево, вдали за Херсоном, скрываясь за горизонтом, садился в воду багряный диск солнца, озаряя распахнутый зев главной, Корабельной бухты.

Внешняя безмятежность и устоявшаяся покойность жизни Севастополя не раз тревожили его, а теперь это чувство обострилось вдвойне. Сегодня он один отвечал за Черноморье, сердцем которого был Севастополь. Сердце билось размеренно, набирая силу, но оставалось обнаженным и совершенно беззащитным со стороны суши.

Осенью на флот приехал Меншиков. Начал с Николаева. Обошел верфи, все сооружения Адмиралтейства на берегу. Поглаживая усы, довольно ухмылялся. Удивился новым постройкам — крытым эллингам, мастерским с новыми механизмами и машинами. В Севастополе впечатляла срытая наполовину гора под адмиралтейство, набережная, заканчивалась постройка сухих доков. Проглядывали контуры крепостных каменных бастионов по берегам бухты — Константиновской, Михайловской — закладывались новые.

Лазарев воспользовался моментом:

— Ваша светлость, извольте видеть, бухты укреплены будут надежно батареями против кораблей неприятельских. Однако Севастополь еще не крепость. Со стороны суши военный порт открыт совершенно. Ежели, не дай Бог, десант нагрянет.

— Знаю, знаю, — недовольно шевелил усами Меншиков. — Во-первых, на Севастополь и так денег уйма расходуется, а кроме того, все это домыслы! Какие могут быть десанты в Крыму?

Три дня Меншиков провел на эскадре. Лазарев впервые видел его на корабле, тем более в море. Высокая выучка моряков поразила князя: «Видел их в море, — рапортовал он Николаю I, — и сказать должен, что исправность, чистота и доведение в морском деле сей эскадры превзошли мои ожидания, в особенности блестящее состояние, в коем находится корабль «Двенадцать апостолов» (капитан 1-го ранга Корнилов), чистотой вооружения, превосходной отделкой всех подробностей, быстротой команды в пушечном учении и в корабельных работах».

По иронии судьбы десять лет спустя трусливый князь затопит этот прекрасный корабль у входа в бухту, не дав ему возможности сделать хотя бы один выстрел по неприятелю.

Все-таки Лазарев уломал князя, добился денег на строительство Морского собрания и училища матросских дочерей.

Осенью за отличия Лазарева произвели в адмиралы.

Спустя год флоту производил смотр Николай I. Так же, как и Меншиков, остался доволен всем в Николаеве. В Севастополе у входа в бухту ощетинился сотней орудийных стволов трехъярусный Константиновский равелин, высились стены у входа в Южную бухту такого же трехъярусного сооружения Николаевского бастиона. Впечатляла изящная Морская библиотека, ажурная колоннада Графской пристани. На Мичманском бульваре наконец-то открыли памятник командиру «Меркурия» с лаконичной надписью — «Казарскому», с другой стороны — «Потомству в пример».

— Все это превосходно, посмотрим тебя в море, — ухмыльнулся Николай I.

У Лазарева на душе повеселело, и он без обиняков спросил о наболевшем:

— Ваше величество, за море я отвечаю сполна головою, а сухой путь для неприятеля к Севастополю таки открыт.

Николай ответил, не размышляя:

— Чего ты побаиваешься? Турки в Крым не посмеют сунуться, англичане сами не рискнут, а больше некому. Меншиков такого же мнения. Нессельроде расклад сил тонко чувствует.

— На Бога надейся, а сам не плошай, ваше величество…

На рейде Николай I дотошно осмотрел «Двенадцать апостолов», не забыл, как его расхваливал Меншиков. После доклада Корнилова прошлись по всей верхней палубе. Николай, постояв немного на баке, вдруг повернулся к Корнилову:

— Командир, ударь тревогу!

Не прошло минуты, как ударили дробь барабаны, запели горны.

Без единого звука разбегались по вантам матросы, взлетали флажные семафоры, боцман вполголоса отдавал короткие команды, строились абордажные партии. Царь сразу же спустился в батарейные палубы. Прошел по всему верхнему деку с носа до кормы добрую сотню шагов. В полной тишине канониры хватали канаты, откатывали пушки, банили стволы, открывали порты, подносили боеприпасы.

На самом нижнем, третьем деке расположились плутонги новых шестидесятивосьмифунтовых бомбических пушек. Благодаря лазаревским новинкам канониры играючи, в считанные минуты откатывали, заряжали и наводили тяжелые орудия.

Тишину прервал царь:

— Пожалуй, этот корабль порядком отделает любого противника, кто бы он ни был!

Ночью эскадра вышла в море, а на следующий день на военном пароходе «Громоносец» взвился царский штандарт. Чистота и порядок импонировали Николаю, где-то мелькала фуражка Айвазовского, успевал делать наброски…

Набирая скорость, пароход подходил к Херсонесу.

— Ваше величество, — опять не отставал Лазарев, — наши пароходы недурны, но начинают уступать иноземным по скорости. Надобно строить корабли с архимедовым винтом.

— Что-то я не слыхал о таких, ты мне потом расскажи подробно. К тому же сейчас все равно бесполезно, казна пуста.

Вдали показались паруса. Эскадра двигалась навстречу двумя кильватерными колоннами.

— Поднять сигнал: «Построиться в линию баталии!» — скомандовал Лазарев. Стоявший за спиной адъютант Иван Унковский метнулся к сигнальным матросам. Несколько минут ушло на передачу сигнала, репетование его по кораблям эскадры. Внезапно, как по мановению волшебной палочки, наветренная колонна сделала поворот «все вдруг», корабли заняли свои места в строю, распушились лиселями, и вся эскадра вытянулась по линейке на много миль.

Лиселя, дополнительные паруса, были гордостью Лазарева. Почему-то на Балтике избегали их ставить.

Завороженный зрелищем, император удивленно покачал головой и воскликнул:

— Ну, ты меня обрадовал. Какой прекрасный вид! Я столько красивых парусов на кораблях вижу первый раз!

Кому не бальзам на душу царская похвала. Лазарев про себя подумал: «У Гогланда на маневрах он ведь каждый год бывает, а такое в первый раз видит. Там вовсе разленились, команды стали дрянные, а суда и того хуже…»

Две кампании плавал с Лазаревым его адъютант мичман Унковский. На всех выходах эскадры в море исполнял обязанности флаг-офицера. Добрая школа для молодого мичмана, но все под опекой. Настала пора командирствовать и для Ивана. Сначала проэкзаменовался на чин лейтенанта, а в самом конце 1846 года получил под начало яхту «Орианду».

Много лет назад десятипушечную яхту «Орианду» построили по проекту Лазарева. Она составляла предмет его гордости. Почему-то он уверовал, что нет яхты в Европе, равной по быстроходности «Орианде».

Вот только с командирами ей не везло. Сменилось уже трое, а яхта не блистала…

Через несколько недель адмирал воспрянул. «Орианда» обрела стройность, скорость и лихость. Теперь, когда яхта приходила в Николаев, Лазарев с семейством отправлялся на ней прогуляться. Однажды спускались вниз по Бугу. За поворотом впереди ходко выбирался французский бриг. Адмирал коротко бросил команду:

— Обгоняй!

Унковский сомнительно покачал головой. До трехмачтовика десять — пятнадцать кабельтов. Дело сразу как-то не пошло. Лазарев перебрался на корму:

— Пусти меня к рулю.

Унковский зарделся и стал рядом.

Мало-помалу «Орианда» начала сокращать дистанцию. Не прошло и часу, как высыпавшие на палубу французы с удивлением провожали взглядами обогнавшую их яхту.

Вскоре в Николаев пришли вести из Петербурга — летом 1848 года в Кронштадте состоятся гонки яхт, тендеров и шхун на императорские призы. Лазарев добился разрешения участвовать в гонках.

— Готовься, Ваня, к переходу, — сказал он Унковскому, — весной пойдешь в Кронштадт, будешь честь черноморцев отстаивать. Заодно передашь поклон моему брату Андрею, на эскадре он.

Карьера у Андрея складывалась пока благополучно. Шесть лет командовал дивизией на Балтике, вице-адмиралом ходит. Однако в конце прошлой кампании вышла осечка. Два офицера в дивизии поссорились, обычное дело, но кончилось дуэлью. Он обязан был доложить обо всем, но это означало бы конец карьеры офицеров. Пожалел, а фискалы донесли. Государь разгневался, сделал строжайший выговор…

Ранней весной «Орианда» отправилась на Балтику. Без особых приключений за три месяца дошла до Портсмута.

В Лондоне командир встретился с В. Корниловым. Тот наблюдал за постройкой парохода «Владимир» для Черноморского флота.

Бывалый парусник советовал молодому:

— «Орианда» в свое время была лучшей яхтой Европы, Иван Семенович, — Корнилов сочувственно вздохнул, — однако с той поры много воды утекло. В Петербургском яхт-клубе, почитай, все новейшие аглицкие яхты. Главный ваш соперник, по моему мнению, яхта «Варяг». Князь Голицын купил ее за большие деньги после взятия приза на гонках в Плимуте.

Противные ветры на Балтике задержали «Орианду», и она прибыла в Кронштадт накануне гонок.

На борту яхты первыми побывали контр-адмирал Ефим Путятин и капитан-лейтенант Константин Истомин. Бывшие черноморцы сопереживали — «Орианда» представляла лазаревскую школу и боролась за ее честь. А потому еще задолго до ее прихода они собирали сведения о морских достоинствах каждой из яхт, готовившихся к состязанию. И теперь сообщили Унковскому как личные наблюдения, так и мнения других опытных моряков.

Гонки начались от судейского судна — фрегата «Паллада». Красавец фрегат стоял на двух якорях. Унковский невольно вспомнил — десять лет назад фрегатом командовал Павел Нахимов, ныне черноморец. И ему, конечно, не могло не прийти на ум, что он будет последним командиром «Паллады»… А пока…

Жребий на гонках определяет место на старте. «Орианде» выпал самый неудачный номер — крайний подветренный буек. К тому же погода стояла тихая, ветер умеренный, значит, рисковых галсов не предвидится.

Пока лежали в дрейфе, Унковский собрал на палубе команду — мичманов Бутакова и Потресова, штурмана подпоручика Чернявского, двадцать пять матросов — бравых черноморцев.

— Планида наша, братцы, не токмо от жребия и ветра зависит. Первостатейно каждый шкот набивать втугую, враз команды исполнять споро, как учили, лежа на палубе, чтобы ветер не забирать. А там, глядишь, Бог даст, ветерок посвежеет.

На юге едва просматривались небольшие облачка. Как только командир кончил, раздался пушечный выстрел с «Паллады», что означало — занять назначенное место. По второй пушке яхты вступили под паруса, и гонка началась.

Как и предполагал Унковский, «Орианда» оказалась концевой, а первым шел «Варяг». Но, видимо, на небесах услышали призывы черноморцев. С юга надвинулись тучи, ветер посвежел, и настроение экипажа «Орианды» постепенно поднялось — команда знала лихость своего командира и верила в его удачливость.

Ветер быстро крепчал. На всех яхтах спешно брали рифы, убирали паруса. «Орианда», наоборот, рискуя перевернуться, поставила дополнительные паруса и стремительно понеслась по волнам, обгоняя соперников.

В семь часов вечера троекратное «ура!» прогремело на «Палладе» — «Орианда» первой финишировала, оставив далеко всех за кормой.

Императорский приз — серебряный позолоченный ковш — вручал сам Николай I на борту «Орианды».

— Передашь приз Михаилу Петровичу. Это его награда. — В высокой выучке экипажа на переходе в Петербург император убедился.

Расставаясь, он обнял Унковского и поздравил с чином капитан-лейтенанта.

Стоявший рядом Меншиков вполголоса проговорил:

— Ваше величество, Унковский всего три года в лейтенантах, а положено лет десять-двенадцать. Справедливо его наградить не чином, а орденом Станислава.

Николай нахмурился и недовольно ответил:

— Помолчи, я своих решений не отменяю…

Командира «Орианды» нарасхват принимали в высших кругах Петербурга, побывал он даже на свадьбе великого князя Константина Николаевича.

Настала пора отправляться в Севастополь, но, как сказывают, «набежит беда — и с ног собьет».

Накануне отхода яхты в Кронштадте вспыхнула холера. Заболели два матроса — оставили их в госпитале.

Штормами встретила «Орианду» Балтика. На следующий день холера скосила пятерых матросов и штурмана — похоронили в море. Спустя неделю в кают-компании корчилась в судорогах почти вся команда. Вахту несли трое: командир, мичман и боцман.

Едва добрались до Копенгагена, опять беда. Узнав, что на яхте холера, приехал из крепости датский офицер: «Правительство требует оставить датские владения».

«А ведь здешний наш посланник немец, где же он, ему хоть бы что», — подумал Унковский.

— Яхта не тронется с места, пока я не получу медикаменты и провизию.

— В таком случае крепость откроет огонь по судну.

Командир усмехнулся и позвал боцмана:

— Травите якорный канат, станем поближе к батарее. — Унковский повернулся к офицеру: — Нас погубите и сами на тот свет уберетесь. Трупы наши холерные к берегу прибьет, вот и вам будет лихо с холерой.

Вечером к борту подошел барказ с провизией, появился доктор с медикаментами.

Экипаж потерял офицера и восемь матросов, треть состава. Лазарев предписал Унковскому нанять недостающий экипаж в Англии, но тот решил обойтись. В Атлантике яхту прихватил сильный шторм, сломало бушприт. Починив «Орианду» в Кадиксе, наконец-то добрались до Севастополя.

Несколько озадачила Унковского встреча с любимым наставником. Лазарев, во-первых, объявил карантин, а когда встретился с Унковским, сделал ему разнос за сломанный бушприт. Спустя несколько дней адмирал оттаял, и все пошло по-прежнему.

Лазарев поступил мудро — Унковского везде чествовали, могла закружиться голова. В письме отцу Унковского, Семену Яковлевичу, старинному приятелю, Михаил Петрович все объяснил подробно и порадовался от души. «Поздравляю тебя, любезный друг Семен Яковлевич, с производством Вани вашего в капитан-лейтенанты. Я очень рад, что его произвели, несмотря на то что многие, вероятно, и на него и на меня губы дуют; но в этот раз я нисколько не участвовал: он сам схватил чин себе и скакнул через четыреста с лишним человек, коль скоро увидели в нем такого командира тендера, каких в Балтике никогда не бывало, да и теперь нет…»

Лазарев, узнав подробности происшествия в Копенгагене, возмущенно доносил о том Меншикову с надеждой, что это «послужит поводом к прекращению неоднократных и самых оскорбительных обращений полурусских наших посланников с русскими офицерами и вообще с подданными России…», а Шестакову с негодованием сообщил: «Долго ли будут назначать этих унгерн-штернбергов и разных штакельбергов российскими посланниками — Бог весть! Но давно бы пора изменить это правило, и я надеюсь, что низкий сей поступок посольства нашего в Копенгагене будет иметь немалый к тому повод…»

Подходил к концу 1848 год. Все чаще задумывается командующий о состоянии флота, размышляет о будущем. Ему уже пошел седьмой десяток, силы пока есть, но сбои в здоровье дают себя знать все чаще. Как всегда, первая забота о деле. Кого прочить в наследники? В чьи надежные руки передать флот? У него нет сомнений, только Корнилову. Пора представить его к контр-адмиралу, хотя он и моложе Нахимова. Отсылая ходатайство на Корнилова, он связывает его выдвижение с анализом тревожных событий на Западе — «особенно при последних в Западной Европе политических переворотах, имевших важные с невыгодной стороны влияния на все там предприятия».

Намного дальше видит и чувствует тревогу за Россию командир Черноморского флота, в отличие от своего царственного повелителя. В тот же день в частном письме Меншикову еще раз подтверждает свое стремление оставить достойную смену. «Не знаю, как ваша светлость примет представление мое о Корнилове, но могу уверить вас, что ничто другое, как твердое убеждение в достоинствах этого офицера, было причиной, что я решился на оное. Контр-адмиралов у нас много, но легко ли избрать такого, который соединил бы в себе и познания морского дела, и просвещение настоящего времени, которому без опасения можно было бы в критических обстоятельствах доверить и честь флота и честь нации?»

В первую очередь забота о чести России. И еще среди важных дел, которые Лазарев намеревается возложить на преемника: «Наконец построение железных судов здесь должно начаться тоже под руководством Корнилова, которому предписано было собрать по этой части самые положительные сведения, или, лучше сказать, изучить оную».

До Крымской войны пять лет. На Черном море нет железных кораблей. В Николаеве проектируется свой пароходный завод, но это еще на бумаге, денег в казне нет, а добрая половина их уходит в бездонную прорву войны на Кавказе.

1849 год принес немало грустного и печального. Начался он приятными известиями из столицы. Главного командира Черноморского флота пожаловали орденом Святого апостола Андрея Первозванного. Теперь он стал полным кавалером всех орденов России. Всю кампанию провел в море с эскадрой. Поднимал флаг попеременно на новом пароходе «Владимир», «Громоносце», как всегда, на «Двенадцати апостолах». В учениях и маневрах бороздили море от Одессы к Турции, Новороссийску. Как всегда, кампанию заканчивали учебными сражениями с артиллерийскими стрельбами.

Стреляли метко, кучно, залпами. Один только «Три святителя» произвел шестьсот выстрелов. Флагман разобрал ошибки, похвалил отличившихся.

Часть кораблей пошла на смену в крейсерство у берегов Кавказа, другая в ремонт и разоружаться.

Сдав корабль, с грустью навсегда расставался с Севастополем контр-адмирал Матюшкин. Пятнадцать кампаний не сходил он с мостиков кораблей. Из Севастополя заехал в Николаев. Сначала зашел проститься с контр-адмиралом Корниловым, у которого прежде, когда бывал в Николаеве, коротал зимние вечера. Корнилов спешил на верфи, поэтому расположились в гостиной.

— В свое время нашел я пристань свою в Севастополе, ибо здесь соделывается великое и для флота и для государства нашего, — делился сокровенным Матюшкин, — и в том полная заслуга Михаила Петровича.

Он на мгновение задумался и продолжал:

— Лазарев истинно преобразовал флот и русское офицерство. Поймите, Владимир Алексеевич, я искренне восхищаюсь им и желал бы у него и далее учиться не только делу морскому, но и умению управлять своими чувствами и сосредоточиваться на досягаемом.

Корнилову передалось волнение собеседника, и он ответил:

— Святая истина, Федор Федорович. Сравните его предшественников по флоту, Траверсе и Грейга. Забвению флотскую жизнь они предали. Михаил Петрович же натурою своей, делами и жизнью предан кораблям. Истинную заботу блюдет не только о сих днях, печали и радости делит со всеми служителями пополам. О будущей судьбе флота печется непрестанно и в том служении видит пользу отечеству.

Вечером Матюшкин нанес визит Лазаревым. Тепло, посемейному, за самоваром встретили его Лазаревы. Вокруг стола хлопотала жена, рядом с Лазаревым уютно примостилась любимая дочь Танечка. Вокруг стола гонялись малыши Миша и Аня. На тахте лежал раскрытый томик Пушкина. Перехватив грустный взгляд гостя, Лазарев сказал:

— Это Катенька меня привадила в свое время к книжному занятию. Зачитаешься, оторваться трудно, да вот беда, времени все не хватает. — Он оживился. — Слава Богу, начала нынче читать наша молодежь. Морская библиотека ломится от моряков. Сие намного пользительнее кабаков.

— В том ваша, Михаил Петрович, первейшая заслуга, — улыбнулся Матюшкин.

Лазарев покраснел.

— Будет вам, Федор Федорович. Библиотека — детище всех корабельных офицеров. Давайте-ка чайку с ромом выпьем.

За столом вспомнили первую встречу в Портсмуте, Русскую Америку, Средиземное море, Кронштадт…

— Не забывайте, Михаил Петрович, ежели будете в Петербурге, известите меня, мигом примчусь.

Лазарев невольно поморщился, не первый год что-то побаливало внутри. Поцеловав, спустил с колен дочь, озорно улыбнулся:

— Долго ожидать станется, Федор Федорович.

Матюшкин знал, что Лазарев действительно не любил визиты в столицу. Читал он и письмо Истомина адмиралу о беспокойстве друзей, чтобы долгое отсутствие его не принялось за небрежность, ибо государь привык и любит видеть часто в Петербурге всех, занимающих важные места. Слыхал он и об отказе Лазарева отобедать у самого Николая I. А дело было так.

В один из редких приездов в столицу, после доклада, Николай I, как всегда фамильярно, предложил:

— Оставайся, старина, у меня обедать.

— Не могу, ваше величество, — ответил Лазарев, — я уже дал слово обедать сегодня у адмирала Г. и не могу нарушить своего обещания.

Николай насупился. Г. был у него не в фаворе, а Лазарев достал часы-луковку и добавил:

— Опоздал, государь, надо спешить!

Откланявшись, пошел к выходу, а навстречу ему вошел генерал-адъютант императора, князь А. Ф. Орлов. Когда дверь закрылась, царь, усмехаясь, проговорил, кивнув вслед Лазареву:

— Представь себе, что есть в России человек, который отказался у меня обедать.

Вскоре после отъезда Матюшкина из Казани прислал радостную весточку Симонов. Теперь он стал ректором Казанского университета, сменил на этом посту своего друга Лобачевского[96].

«1 апреля 1849 года Совет императорского Казанского университета, уважая отличные услуги, оказанные в. в. пр-вом наукам и отечественному просвещению, 5 февраля текущего года выбрал вас своим почетным членом… Имею честь быть с отличным почтением и совершенною преданностью покорнейший слуга Иван Симонов».

…Письмо напомнило о былом. Три десятилетия назад отправился он с Симоновым и другими товарищами к Южному полюсу, открыли острова, берег Южного материка, обошли его под всеми меридианами. Российские корабли первыми проложили тогда брешь в завесе таинственности, окружавшей льдинный материк. Все последующие годы внимательно следил Лазарев за вестями из Европы. По следам русских первопроходцев шли мореплаватели Франции, Англии… По проторенной тропе идти легче, не за горами, видимо, время, когда, раздвигая железной грудью айсберги, двинутся к ледяному континенту пароходы…

Осенью Лазарев провожал Авинова. С тяжелым сердцем расставался с верным другом, не знал, что навсегда. Здоровье его сильно пошатнулось, глаза почти не видели. А тут разразилось горе — в Греции в порту Пирей погиб сын.

Командующий написал Меншикову обстоятельное письмо, сообщил о ревностной сорокапятилетней службе товарища, «весьма недостаточном его состоянии». Перевели его в Адмиралтейств-совет.

— Ну вот, теперь, Павлович, и дочерей поднимешь и сам отдохнешь, — успокаивал приятеля Михаил Петрович.

Не успел расстаться с Авиновым, из Петербурга сообщили о скоропостижной кончине Андрея. Знал, что семья жила на жалованье, попросил Меншикова ходатайствовать перед царем о пособии. Две дочери на выданье остались у Андрея.

Алексею тоже пришлось помочь. Он состоял контр-адмиралом в отставке шесть лет, пенсии не хватало на пропитание многочисленной семьи. Перевели его сначала на флот, и вот только что состоялся указ о назначении в Керчь градоначальником.

Следующая кампания 1850 года проходила на переломе девятнадцатого века. Для Лазарева она была особо памятной и последней.

Полвека назад впервые ощутил он дыхание моря, услышал загадочный шелест разворачивающегося паруса, который, постепенно наполняясь ветром, звал вперед в неведомые дали… С той поры каждую весну, без перерыва, стремился Лазарев в море, подальше от земных страстей, навстречу чистому ветру и прозрачным волнам, отдаваясь вечному, неистощимому влечению…

Эскадра по сигналу флагмана выходила в море сразу после обеда. Один за другим снимались с якорей и вытягивались на внешний рейд корабли, строились в кильватерную колонну.

У самого уреза воды высились белокаменные крепостные стены мощных бастионов. Ощетинившись орудиями, они надежно защищали колыбель флота с моря. Почти восемьсот стволов поджидали незваных гостей. Ровный норд-вест курчавил барашками размеренно катившиеся волны, приятно свежил лица моряков. Втугую обтянув паруса, правым галсом головным шел младший флагман, контр-адмирал Нахимов. Когда он вышел на траверз Херсонеса, последний корабль занял место в строю.

Любуясь вытянувшейся на несколько миль стройной колонной, флагман радовался выучке экипажей.

— Передайте Нахимову на «Ягудиил», — скомандовал Лазарев, не отрываясь от подзорной трубы, — повернуть на курс зюйд-вест, начать расхождение для примерного сражения согласно плану.

Едва сигнальщики набрали и подняли сигнал, как на «Ягудииле» мгновенно его отрепетовали, и корабль младшего флагмана тут же начал уваливаться под ветер.

— Каков же все-таки молодец Нахимов, — сказал, опустив трубу, Лазарев подошедшему Корнилову, новому начальнику штаба флота. — Там, где он, всегда превосходно и лихо управляются с парусами, и все кажется ему нипочем. Море для него как дом родной.

— Да-с, ваше превосходительство, — радуясь за товарища, ответил Корнилов, — с морем он, пожалуй, сроднился навсегда.

…К вечеру ветер покрепчал. Солнце подернулось пеленой. Откуда-то потянулись чередой свинцовые тучи, цепляясь за клотики мачт. Море пробуждалось. Волны бились о борт, мириадами брызг окатывали паруса, надстройки, людей и катились, подгоняемые неведомой силой, к далеким берегам…

Ночью разбушевавшаяся стихия яростно обрушила громады валов на прибрежные скалы, словно изливая необузданный гнев на того, кто смеет вступать с ней в схватку…

А на рассвете, угомонившись, море опять ласкало берега нежными всплесками набегавших задумчивых волн, завораживало и вновь звало в свои пленительные объятия, обещая мир и покой…

Утром в каюту адмирала на «Двенадцати апостолах» постучал лейтенант Дмитрий Шестаков, адъютант, поздравил своего командира:

— Ваше высокопревосходительство, нынче юбилейная кампания у вас.

Лазарев недоуменно вскинул брови.

— Пятидесятая, — пояснил адъютант.

Лазарев удивленно покачал головой, прищурился, усмехнулся:

— Ежели и кадетские годы присовокупить, то, пожалуй, наберется…

Невольно вспомнились последние годы, Черноморский флот. Почти два десятилетия отдано его становлению, и усилия вроде бы не пропали даром. Главное, в эти годы надежно было закрыто море для непрошеных гостей.

В открытую дверь балкона донесся возглас адъютанта:

— Бриг «Эней» слева!

Накинув сюртук, щурясь от яркого утреннего солнца, Лазарев вышел на балкон.

Слева от Херсонеса, сквозь строй соединенных эскадр флота, лихо и мастерски резал корму флагмана бриг, двенадцатипушечный «Эней», на шканцах отдавал честь адмиралу Иван Унковский.

Довольный Лазарев крикнул в рупор:

— Так держать!

Дружное «ура!» ответило с «Энея».

Заслужив похвалу флагмана, бриг уходил в Средиземное море.

Это было последнее рандеву в море адмирала и его любимого ученика.

Начало 1851 года прошло в заботах. Развернулось строительство пароходного завода в Николаеве. В Севастополе вступили в строй сухие доки для линейных кораблей.

Связь с кораблями в море — основа быстрого и точного исполнения приказов флагмана, особенно в бою. В конце января командующий флотом выдал свои дельные замечания на новый «Свод морских сигналов» и советовал использовать вековой опыт других флотов мира.

Неожиданно тяжелый недуг резко обострился, и в конце февраля по письменному указанию царя Лазарев уехал лечиться в Вену, предчувствуя свой скорый конец.

В январе 1851 года Корнилов принес документы на подпись ему, среди них подложил прошение на имя царя — выдать денежное содержание главному командиру флота на лечение за год вперед.

Лазарев, несмотря на слабость, пошутил:

— Человек в моем положении, Владимир Алексеевич, может надеяться прожить только два месяца, а потому и жалованье истребовать за два месяца.

Состояние Лазарева ухудшалось день ото дня, но, несмотря на это, он ежедневно принимал доклады и давал распоряжения по флоту капитану 1-го ранга Истомину.

Подписывая как-то бумаги, он отложил одну из них в сторону и с укором посмотрел на Истомина. Тот покраснел.

Истомин знал, что семья Лазарева живет скромно, и, думая о будущем, составил прошение царю, авось адмирал не заметит.

— Как вы, Владимир Иванович, решились на это? Всю жизнь ни разу не просил ни о чем, не теперь же изменять своим правилам. — Он разорвал бумагу.

В эти же дни, загоняя лошадей, в Вену приехал из Триеста Унковский. Неделю назад в Триесте он получил письмо от жены Лазарева, что дни его сочтены.

…В начале марта, после одного из длительных походов, бриг «Эней» бросил якорь на рейде Триеста.

Получив письмо, командир «Энея» собирался уже сойти на берег и ехать в Вену, но, осмотрев рейд, понял, что в Триесте ожидают коронованную особу. Действительно, через полчаса с моря показался пароход со штандартом австрийского императора. Только что вступивший на престол Франц-Иосиф решил обзавестись флотом, пригласил из Англии в советники адмирала Непира и возвращался с ним из первого плавания в Венецию. Увидев на рейде русский военный корабль, да еще Черноморского флота, слава о котором разнеслась по Европе, молодой венценосец захотел воочию убедиться в достоверности молвы.

Едва стихли залпы салюта, к «Энею» подошла шлюпка, и на борт поднялся флигель-адъютант Франца-Иосифа.

— Император знает, что русский корабль только что пришел с моря, занят приведением себя в порядок, и поэтому визит нанесет завтра.

— Корабль, как всегда, в порядке, и я готов принять его величество хоть сейчас, — ответил Унковский с любезной улыбкой.

Франц-Иосиф, не сходя на берег и взяв с собой Непира, прямо с парохода направился к «Энею». Тщательно осмотрев корабль, он пришел в изумление.

— Бриг в отличном состоянии, — похвалил он Унковского, — но каков он под парусами?

Через минуту-другую засвистели боцманские дудки — «Эней» снимался с якоря, ставил паруса…

Выучка экипажа поразила императора, а уязвленный Непир ухмыльнулся:

— Здесь они хороши, ваше величество, но каковы русские в бою?

«В самом деле», — подумал Франц-Иосиф и спросил:

— Смогут ли русские матросы показать, сколь метко они стреляют из пушек?

В ответ немедленно сыграли тревогу для артиллерийского учения. За борт бросили буек с красным флажком, бриг отошел на 2,5 кабельтова и первым же выстрелом сбил флажок. Расчувствовавшийся монарх обнял Унковского, подарил десять золотых матросу и обещал немедленно сообщить обо всем русскому царю. Хмурился только Непир, а сбитый флажок привел его в растерянность. Он пробормотал что-то про себя, и Унковский разобрал лишь: «Опять этот Лазарев…»

Все это рассказал Унковский спустя неделю в Вене Лазареву и добавил:

— А ведь побаиваются они вас, Михаил Петрович.

— Не вас, а нас, — в тон ему ответил жадно слушавший рассказ своего питомца Лазарев. Глаза его светились радостью и теплели, а когда тот кончил, он обнял Унковского. Это была их прощальная встреча…

Из «Санкт-Петербургских ведомостей», «Русского инвалида» и других столичных газет и журналов 1851 года: «Апреля 20-го получено здесь, в С. Петербурге прискорбное известие, для всего Русского Флота, о смерти Главного Командира Черноморского флота и портов, Генерал-адъютанта, Адмирала Михаила Петровича Лазарева, скончавшегося в Вене апреля 11-го».

Скорбным оказался последний вояж прославленного адмирала по волнам голубого Дуная и Черного моря.

В Вене в траурной церемонии участвовали австрийские эрцгерцоги, весь генералитет, до самой пристани выстроились войска. Останки покойного супруга сопровождали жена и дочь. В устье Дуная гроб, осененный адмиральским флагом, принял на борт пароход «Владимир», на фок-мачте которого последний раз подняли адмиральский флаг с черной перевязью. Эскортируемый «Громоносцем» с адмиралами отряд прибыл в Севастополь. На рейде выстроились в линию, замерли в строю корабли эскадры с приспущенными флагами и перекрещенными реями, отдавая последние печальные почести флагману. «Никогда, конечно, не было видно в Севастополе такого стечения народа: окна, балконы и крыши были усеяны зрителями, казалось, все 40 тысяч жителей города слились в одну массу…»

Два дня прощались севастопольцы с адмиралом; шли горожане, простой народ, матросы и солдаты. «Толпы народа начали сменять одна другую, умилительно было в особенности смотреть на непритворные матросские коленопреклонения и целование гроба; как видно было, что человек этот был истинно добр».

Шесть адмиралов-сподвижников — Корнилов, Нахимов, Хрущев, Юрьев, Станюкович, Истомин — несли на плечах прах своего командира к последнему прибежищу.

Похоронили Михаила Петровича в каменном склепе, в основании сооружаемой церкви Равноапостольного князя Владимира…

Адмирал Иван Шестаков сказал, что Лазарев, «лишенный всякого блеска, всяких внешностей, увлекающих массы, смог верно схватить пригодные средства, угадать схороненную под спудом священную искру, разжечь ее в пламя и возжечь в апатическом дотоле сословии светоч чувства долга, бескорыстного трудолюбия и самоличной оценки, несравненно более строгой, нежели воззрения начальства; короче, создать многочисленную корпорацию, чуждую двигателей тогдашней общественной среды, жившую особенной, можно сказать, республиканской жизнью. И это в государстве, где железная воля воплощенной необузданности гнула всех долу, растапливая в том же горниле самовластия таланты и бездарность, достоинства и посредственность, добродетели и пороки, чувства, свойственные разумному творению, и чисто животные побуждения — и выливала единообразную форму, тупой, не одолимой никакими страданиями покорности».

Последнюю победу русского флота его флагман П. Нахимов разделил со своим наставником: «Успех Синопского дела обязан духу Михаила Петровича, вставшего над нами во время боя. Офицеры моей эскадры свято исполняли завещания их учителя».

Синоп сверкнул последним, ярким отблеском в надвигающемся мраке. Остались невостребованными замыслы и планы Лазарева — как бить неприятеля. Молчали в ожидании неприятеля восемьсот орудий пяти крепостных бастионов Севастополя. Флот так и не вступил в схватку с неприятелем, подобно «Меркурию», а безропотно ушел на дно Севастопольской бухты.

Между тем шестиорудийная батарея в Одессе испугала тридцать вражеских линейных кораблей и пароходо-фрегатов, и они ретировались…

За все беды и неудачи расплачивался народ. Хозяин — самовластный венценосец — был жесток, но труслив и недалек. Его приказчики Нессельроде и Меншиков вели неудачные торги. Разменной монетой стала Россия. И все-таки…

И поныне Севастополь — город русской славы. Стоят, как и прежде, Лазаревские казармы, сухие доки, пропилеи Графской пристани, Константиновский равелин, Морская библиотека, собор Святого Равноапостольного Владимира — последнее прибежище Лазарева, Корнилова, Нахимова, Истомина.

И верится предсказанию Корнилова, что «потомство оценит благотворную мысль увековечить память знаменитого адмирала, жизнь которого, и морская, и военная, и как гражданина, и как человека, удивляет своею полнотою и послужит отрадным примером на пользу будущих поколений». Да будет так!