“Катти Сарк”, несущая ветер

Михаил ПОПОВ

«КАТТИ САРК», НЕСУЩАЯ ВЕТЕР

ПОВЕСТЬ-РЕТРО

Молва утверждает, что дураки умирают по пятницам. Насколько научен этот вывод, Сергей и Филин, конечно, не знали. Однако догадывались, что от истины он недалеко. Иначе зачем по этим дням они собирали застолье? Поминки, ясно дело, справляли.

В пятницу к концу трудового дня Сергей Пакратов спускался в филярмонию. Филярмонией, с его легкой руки, окрестили таксидермическую мастерскую. Фи­лин в этой мастерской - он же Филипп Филимонов, он же Филя, он же Фили­мон... - был заведующим и самым главным региональным чучелотворцем.

Тонкий, не лишенный изящества нос Сергея попервости испытывал трепет. Заходя в таксидермическую мастерскую, он закрывал ладонями половину лица: «Такси не паркуются, таксы не водятся, а дерьмецом шибает!» Однако со вре­менем смирился и даже находил в этих миазмах некое удовольствие. Это как с сёмгой печорского посола. Вначале нос воротишь - такая запашина стоит, а пообтерпишься, пообвыкнешь - за уши тебя не оттащишь.

На поминках дураков приятели, как правило, пробавлялись «шилом» - казён­ным спиртом, который Филину отпускался для профессиональных надобностей. Запивали водичкой, занюхивали корочкой, задавливали килечкой. Если кончалась закусь, Филя тянулся к пялкам, на которых сохли ободранные шкуры, и сковыри­вал с них остатки мездры.

- Зараза к заразе не пристанет, - бурчал он, отправляя в рот чёрный соскрёбыш, а другой подпихивал Сергею: - Ешь, ёшкарне.

Всякий раз Сергей располагался на лекале. Это была массивная деревянная колода с углублениями различной конфигурации. На ней Филя гнул проволочные каркасы. Задним, по-юношески сухопарым местом Сергей воспринимал то аэро­динамическую линию крыла, то гибкую кривую позвоночника, то рельеф парно­копытной ноги. Сидеть на этом сооружении, разумеется, было неловко. Шкур на подстилку Филин не давал. Сергей подкладывал фанерки, остатки мешковины, пытаясь сгладить неровности. Тщетно. Комфорта в посадке не наступало. Одна­ко с места сиделец не сходил. Почему? Да потому, что отсюда, с этой позиции, лучше всего открывались бабочки. Чучела были Филиной профессией, а бабоч­ки - сердечной страстью. Бабочки мерцали в плоских плексигласовых планшетах, которые висели на противоположной стене. Эти пёстрые существа околдовывали Сергея, как, бывало, в детстве околдовывали разноцветные ёлочные шары.

- А ты слышал, Филин, о «Катти Сарк»? - осведомился однажды Сергей.

- Катя? - перетирая зубами мездру, переспросил Филя. - Из комиссионки, что ли? - Филя сдавал туда кое-какие поделки.

- Дурила, - укоризненно протянул Сергей, откидывая со лба светлые пряди. - Это парусник такой. Легкий, как... - он кивнул на бабочек. - Чайный клипер.

- Ты к чему это, ёшкарне? - Филин поднял круглые очки, сидевшие на хряще носа, отчего ещё больше стал похож на пернатого тёзку. Сергей пожал плечами.

Классе в шестом они с другом Гешкой записались в судомодельный кружок. В журнале «Юный техник» им попались чертежи стремительного парусника. Он назывался красиво и загадочно - «Катти Сарк». «Давай строить», - загорелся Серёга. «Давай», - отозвался Гешка. Руководитель кружка дал добро, и друзья принялись за дело. Они старались изо всех сил. Выстрогали киль, шпангоуты, бушприт, принялись набирать переборки, делали заготовки для надстроек... Рабо­та горела у них в руках. Они пропадали во Дворце пионеров дни напролёт, забыв и про кино, и про каток. И всё пилили, полировали, клеили... К весне парусник был готов. Больше того, на выставке школьного творчества их модель заслужи­ла первый приз. Радости друзей не было предела. Они просто упивались этой первой и такой яркой победой. Но наступило лето, и однажды солнечным днем всё померкло. Дело в том, что на глаза Серёги попалась одна толстая старинная книга. В ней оказались акварели парусников, в том числе изображение их побед­ной красавицы. И тут он понял, что они с Гешкой построили не совсем «Катти Сарк», точнее - совсем не «Катти Сарк». Нет, в модели всё было, как на чертежах, и почти всё, как на той самой акварели, - рангоут, такелаж, мачты, надстройки... Не оказалось только главного - самой Катти Сарк, обнажённой девы на носу па­русника. Ведь именно в её честь тот клипер и назвали «Катти Сарк», что означает «короткая рубашка».

К чему это всё вспомнилось, Сергей так и не объяснил.

Филин определил сам:

- Бабочки, ёшкарне, растревожили?!

Потом поправил вновь съехавшие очки и плеснул в стакашки:

- За охоту!

Сергей кивнул, взявшись за стакан.

- И охотку! - добавил Филя, тем самым решительно отмежевываясь от дура­ков.

1

Областное охотуправление располагалось в двухэтажном особняке, где в нача­ле двадцатого века заседала городская дума. В здании, помимо «Охотного ряда», как остряки окрестили это учреждение, гнездились ветеринарная служба, эпи­зоотический отряд, орнитологическая база и ещё множество самых разных служб и ведомств, кои Филя классифицировал как семь пар чистых и семь нечистых. Напиханные сюда по воле властей, а того более - по прихоти обстоятельств, эти отделы и хозяйства были перетасованы, как карты в колоде. Особенно разрознен­но выглядели «охотнорядцы». Кабинет Степана Лукича, начальника управления, находился в одном конце здания, три кабинета с его подчиненными - в другом, а склад и таксидермическая мастерская и вовсе на нижнем этаже.

Стоял декабрь. Годовой финансовый отчет был уже сдан. Часть сотрудников управления укатила в отпуск, благо можно было использовать его по частям. Ну а все оставшиеся слегка маялись от законного безделья, однако виду не подавали, создавая, с негласного одобрения шефа, подобие какой-никакой трудовой дея­тельности.

Кабинеты охотоведов и бухгалтерия прежде, очевидно, представляли боль­шой зал. На потолках сохранилась лепнина в виде концентрических кругов, где в думские времена, должно быть, висела люстра. Площадь зала была разделена непропорционально. Прихожая и задний кабинет оказались узкими, а среднее по­мещение - просторным и почти квадратным.

Стол Пакратова стоял в дальнем кабинете. Однако в эти дни Сергей, как и все сотрудники, оставшиеся на боевом посту, чаще обитал в центре. Несмотря на про­странство, здесь было как-то уютней. Может быть, настроение создавали чучела, которые дожидались здесь филиной реставрации.

Главной незыблемой достопримечательностью этого кабинета служило сооружение в центре. Оно состояло из необъятного дивана и примыкающего к его высоченной спинке равновеликого по габаритам шкафа. Филя однажды назвал этот тандем мавзолеем, но широкого распространения сие название по известным причинам не получило.

Шкаф был глубокоуважаемым - в нём помещалась вся отчётность охотуправления. А диван и вовсе не поддавался классификации. Чучела перед ним выглядели как пигмеи перед великаном - даже лось, коронованный рогами. Ца­рём здешней фауны был, безусловно, диван - существо из породы мамонтов или динозавров. Тем более что на его выдубленной коже просиживали штаны ещё присной памяти городские кадеты и октябристы. А ещё о сановитости и знатности свидетельствовала цена, которая была за него уплачена. Директор краеведческого музея, который тоже, как и охотуправление, занимал часть помещений бывшего думского особняка, долго кочевряжился, прежде чем уступить музейный экспо­нат. Однако в конце концов сдался. На сделку его вынудила новая экономическая ситуация. В обмен на кожаного мастодонта начальник управления передал музею чучело песца, а Филя отреставрировал им чучела полярного медведя, полярного волка и белухи.

Те дни в декабре катились неспешно. Утренний чай, который заваривала Таисия Тимофеевна, бухгалтерша, плавно перетекал в полдник, тот в свою оче­редь неторопливо струился к послеобеденному чаепитию, а оно незаметно выли­валось в завершающую стадию файф-о-клока.

По утрам, прихлебывая остатки первого чая, Пакратов садился за свой стол и кропал заметули. Это были охотничьи были, советы знатоков и прочие, как вы­ражался Филя, пиндюрочки, которые Сергей отдавал на областное радио. Вспом­нив среди сложноподчиненного предложения Филю, он иногда спускался вниз. В филярмонии можно было поболтать, посмотреть, как таксидермист мастерит очередное чучело, а главное, конечно, - полюбоваться бабочками. Выходцы из царства лета, они лучше всего утешали глаз среди бесконечно-белой зимы. А ино­гда Филин, устав от своих шкурных дел, поднимался наверх, и тогда приятели за­тевали очередную шахматную партию. В филярмонию шахматы таксидермист не допускал. Человек эмоциональный, Филя остерегался в порыве гнева или азарта что-нибудь покрушить. За чучела он не опасался - «Мешки с опилками всё стер­пят», - но бабочки!..

***

В то утро оставшиеся на боевом посту члены коллектива, как всегда, не спеша почаёвничали. Таисия Тимофеевна разложила вязание, а ещё раскинула на столе свою китайскую цигейковую шубу, собираясь заняться какой-то починкой. Глав­ный охотовед Калинин, расправив чапаевские усы и водрузив на нос железные очки, принялся штудировать «Правду». Завхоз Маруся Пителина второй день под­писывала новогодние открытки. Все они сидели за столами возле окон. А Сергей с Филей, устроившись на диване, принялись разыгрывать шахматный дебют.

Странное, конечно, стояло время. В магазинах шаром покати (хмели-сунели, сковородки да веники), а в разных конторах по-прежнему яблоку было некуда упасть. Дилеммка сия элементарно укладывалась в закон Архимеда, гениально уточнённый Михаилом Ломоносовым. Но никто одно с другим почему-то не свя­зывал. Все находились в ожидании каких-то чудесных перемен, о коих трубили тогдашние газеты, а чаемые перемены всё никак не наступали.

- Ну когда они чего-нибудь там родят? - слушая радио, тыкала иголкой вверх Таисия Тимофеевна. Она в очередной раз пришивала пуговицы, оторванные в оче­редной продуктовой очереди.

- Восемь лет уже при коммунизме, - кивнула завхоз Маруся, не отрываясь от эпистолярного урока.

Главный охотовед Калинин, один из многомиллионной армии, которая состав­ляла честь и совесть эпохи, неодобрительно насупился.

- Партейная линия правильная, - клюнул он щепотью. - Время для всего нуж­но.

От последнего слова происходила его кличка - Нужник. Однако в минуты бла­годушия его за глаза звали то Хорём, то Калинычем.

Маруся Пителина подняла свои круглые глаза, как бы о чем-то подумала, а по­том снова их опустила. Её необъятная грудь занимала две трети столешницы. Чтобы написать очередное поздравительное слово, ей приходилось выглядывать то из-за левой груди, то из-за правой.

- Дак родят ужо, - миролюбиво согласилась она.

- Родят, ёшкарне?! - флегматично обронил Филя, не отрываясь от шахматной доски. - Скорее я чего-нибудь рожу.

- Аха, - подхватил Сергей. - Страуса эму. А то чучалку инопланетянки... Шах!..

- Ишь ты, Приштвин, ёшкарне! А мы вот так, - Филя переставил коня. - Это тебе не заметули, Биянка ты с киянкой, в эфире клепать!

- Твой парнокопытный колченог, как и твои чучалки, - Сергей взял коня сло­ном.

Филя отгрыз последний ноготь.

- Слона-то я и не приметил, - протянул он и в запале кинул в бой королеву. - А мы из слона сделаем муху! Так-то, мистер Тур генев анд Тур Хейер дал!

- Ха! - победительно рыкнул Сергей, сжав тонкую шею королевы. - Ты перед сном молился, Филимонов?! - С ходу поменял мотив: - Бабочка крылышками бяк-бяк-бяк, - и опустил на освободившееся поле другого своего коня.

- Ёшкарне!!! - взревел Филин. Такого поворота он не ожидал и пережить не мог. Особенно в сравнении с бабочкой. Смахнув с доски остатки фигур, он ки­нулся с поля битвы. И прежде чем пешки и короли завершили свои кульбиты, за Филей хлопнула входная дверь.

Никто из присутствовавших на шахматный взрыв не повёл бровью. Филя, бы­вало, чучела ронял, детища своих золотых рук. А тут-то...

Подобрав руины партии, Пакратов закрыл шахматную коробку и ушёл к себе. На письменном столе дожидались заготовки очередной байки. На сей раз это была история о том, как юные пионеры пригрели раненого гусёнка. Её заказала детская редакция радио. И вот тут-то всё и началось...

Внезапный вихрь пронёсся по «охотному ряду». Казённые бумаги, листовки «Берегите лес от пожаров!», а также собственные записки Сергея разом взвились, словно на помещение обрушилась пурга. Пакратов вскочил, пытаясь унять это взбеленившееся пространство. Где-то что-то хлопнуло, упало, зазвенело. И тут в сумятице белого хаоса Сергей увидел ЕЁ. Впереди в дверном проёме стоял на­чальник, а позади в светлой шубке она.

После-то Сергей понял, что произошло: шеф прошествовал из своего конца коридора, оставив за собой нараспашку все двери и форточки; точно так же он не запер за собой дверей и в их конце и, когда отворил двери последнего кабине­та, - а у Пакратова там была открыта не только форточка, но и одна рама, - тут-то и возникло то, что в баллистике называется директрисой. Турбулентно закручен­ный сквозняк не просто взвихрил, он, казалось, воспламенил окружающее про­странство, раскалив всё добела.

Объяснение происшедшему было простое. Оно пришло потом. А тогда это выглядело удивительно и необыкновенно: всё белым-бело, всё кружится, летает, порхает, несётся и - её глаза, сверкающие из-под белой вязаной шапочки. Они, эти глаза, так и застыли в его памяти, точно фото при магниевой вспышке.

В первый миг у Сергея мелькнула мысль: уж не Дед ли Мороз со Снегурочкой пришли поздравить передовиков производства - скромных тружеников лесной нивы? Такое ведь устраивалось в те годы. Однако тут же понял, что это чушь. Не потому, разумеется, что слишком уж мало «охотнорядцы» походили на ударников пятилетки, досрочно завершивших производственный план. Дед Мороз был не тот. Снегурочка - да. Снегурочка в дублёночке с белою опушкой была что надо! А Дед Мороз не годился даже для поминок. Ну какой из Лукича, тощего да под­жарого, был Дед Мороз? В лучшем случае - вешалка для его шубы.

- Девушка из газеты, Сергей Фёдорович. Из молодёжной, - отрекомендовал он гостью. - У неё несколько вопросов... Займись.

Приказ начальника - закон для подчиненного, тем более такой. Совсем, видать, главный охотник области потерял нюх. Сергею даже жалко его на секунду стало. Но только на секунду. Не исключалось, что в тот час шеф ожидал в своей засидке более крупную птицу, нежели представитель молодежного печатного органа.

Лукич ушёл, поспешно захлопнув за собой двери. Обвал бумаг стал гаснуть. Шагнув навстречу гостье, на ходу прихлопывая листы, Сергей показал на ве­шалку, готовый подхватить её дублёночку. Увы, она жестом отказалась, только расстегнула деревянные вытянутой формы пуговицы. Шубка была расписана гу­цульскими узорами. Он пощупал профессионально глазами, а потом и щепотью.

- Что за птица? То бишь зверь?

- Ламка.

- М-м!.. Прямо из... - Сергей мотнул головой.

- Из... - улыбнулась она. Черты крупные, южные, брови вразлёт, нос с горбин­кой, но до чего всё живое и трепетное, словно это не сквозняк, а вот она подняла вихорь, что ворвался в казённую келью.

Не успели они сесть за стол, он - с одной стороны, она - с другой, заявился Филя. Подкатил как ни в чем не бывало к столу и уставился на гостью. Пришлось представлять.

- Эдуардо де Филиппо, - бросил Сергей.

- Эдик? - уточнила она. - Эдуард?

- Филиппок, - ответил Сергей, с ходу кивнул Филе. - «Отец, слышишь, ру­бит», - и уточнил: - Тебя шеф искал.

Филин упёрся, встопорщился, точно единородное пернатое, пришлось его вы­проваживать. В дверях уже обменялись репликами.

- В моём алькове такой бабочки нет. Уступи, ёшкарне, - просипел он.

- Отзынь, дермист! - грубовато отрезал Пакратов и захлопнул за ним дверь.

Когда Сергей возвратился за стол, гостья сидела без шапочки. Каштановые во­лосы ее, видимо, длинные, были забраны на затылке. Так лицо выглядело строже и отстранённее. Впрочем, может быть, дело было не в этом. Она стала задавать вопросы - а речь шла о профессиональных вещах, - потому, видать, и облик не­много изменился.

О чем они говорили? Господи! Об этом ли надо беседовать с хорошенькой женщиной! За таким ли столом сидеть! Но что поделаешь, если ты находишься на казённой службе, и она тоже явилась по служебной надобе?! Они говорили о зимовке лосей, о сенажной подкормке, о соли-лизунце и т. д. и т. п. Сергей сидел так, чтобы она лицезрела его правый полупрофиль - так он выглядел эффектнее. Она, однако, мало смотрела на него, чирикая в своём блокнотике. Надо было что- то предпринимать. Блуждающий взгляд Пакратова выловил из вороха бумаг на столе какой-то график. Тут его и осенило. Он извлёк график из-под спуда, следом нащупал какую-то таблицу. Запустил руку в другую кучу, отловив там диаграмму. Сейчас он чувствовал себя игроком, которому выпадали крупные козыри. Свод­ки, графики и таблицы понадобились для более тесного контакта. Не станешь же тыкать пальцем через стол, чтобы проследить кривую показателей или обратить внимание на итоговую цифру. Это, в конце концов, невежливо. Воспитанный че­ловек прежде выйдет из-за стола и только тогда покажет необходимые сведения, тактично склонившись к собеседнику.

Сергей не зря выставлял свои козыри. От гостьи пахло морозной свежестью, которая ещё не успела истаять в тепле, тонкими, едва уловимыми духами, а когда он склонился совсем близко - телесным ароматом. Он исходил от гладких волос, слегка открывающейся шеи и от совсем уж неведомых потаённых глубин.

Выставляя свои козырные графики, Сергей, скорее всего, нёс при этом какую- то околесицу. Как можно здраво рассуждать, когда голова твоя идёт кругом! По­чувствовала ли она его состояние, трудно сказать. Но тут в притворе опять возник длинный нос Фили.

- Послушайте, Ламка, - Сергей коснулся её плеча. - Сегодня здесь суетно. Хо­дят всякие подозрительные личности. - Это он бросил в лоб Филе, который тотчас же захлопнул дверь. - Давайте встретимся с вами в субботу. Здесь же...

Она стала подниматься, мягко освобождаясь из его полуобъятий.

- А вы... разве работаете? - в голосе её чувствовалась утаённая замедленность.

- Приду, - выдохнул он. - Специально ради...

Сергей шёл напрямую, как секач, завидевший цель. Секач вспомнился к сло­ву - они как раз оказались возле чучела кабана. Она на ходу коснулась клыков.

- Не смогу, - при этом покачала головой и взвесила на ладошке блокнотик. - Для интервьюшки хватит. А подробнее - в другой раз.

Всё произошло настолько стремительно - только что здесь сидела и вдруг - фьють! - точно и не было, - что до Пакратова не сразу и дошло. Ещё, казалось, мерцал в проёме дверей пучок туго скрученных на затылке волос, словно тайфунчик на меркнущем экране телевизора. Ещё витал летучий манящий запах. А уже, оказывается, и след простыл. Ну и ну! Или он что-то сморозил? Что-то лишнее сказал? Что-то не так сделал?

Потирая ладонью лоб, Сергей потоптался возле дуроломно застывшего кабана и вернулся за свой стол, вместо того чтобы кинуться следом...

И тут снова припёрся Филин. Ох и злость охватила Пакратова. «Ну что ты шляешься, дермист хренов, когда тебя не зовут!» Однако того, что вертелось на языке, он не выплеснул. Больше того, даже виду не подал.

- Филя, - так это доброжелательно осведомился Сергей, - у тебя нет родни на Кавказе?

Филин выпятил нижнюю губу, демонстрируя недоумение, отчего похож стал на сыча.

- У тебя грузинское имя, - пояснил Сергей.

- Это почему? - не чуя подвоха, выставился Филя.

- Грузин попал в коровью лепёшку, влип и кричит благим матом: «Я фи-лип, я фи-лип!» Так и появилось это гордое имя.

Филин вспыхнул, швырнул в Пакратова подвернувшейся под руку толстенной папкой - Сергей едва успел увернуться, прорычал свое нечленораздельное «ёшкарне». А славное имя Тур Хейердал в его устах обернулось тем, что в лингвисти­ческой среде называется ненормативной лексикой.

***

Она позвонила через четыре дня. Повод был деловой: уточнить имена, геогра­фические названия, кое-какие цифры. Один фрагмент зачитала. Г олос был буд­ничный, а в их случае, считай, официальный, но - ни повод, ни провод, который, соединяя, разъединял их, - ничто не могло сокрыть его свойства. Грудной, глу­бинный и одновременно легкий, стремительный, не голос - брызги шампанского. То-то у Пакратова опять голова пошла кругом.

- Так? - дочитав фразу, спросила она.

- Все так, Ламка...

Сергей вложил в эту фразу всю свою нежность и всю свою грусть. Однако через минуту, когда она положила трубку, известив, что интервьюшка пойдёт в послезавтрашнем номере, и при этом никак не отозвалась на его интонацию, грусть перетекла в досаду. Грусть - это когда что-то позади, а тут...

С годами, так Пакратову казалось, он научился определять женщин: вот с этой - запросто, а эта - ни при каких обстоятельствах. Здесь же была сплошная невня­тица. Вроде и манит - зачем тогда эти улыбки, эти влажные глаза, этот горловой трепет - и в то же время ускользает. Ему и в голову тогда не приходило, что это её естество, что такова у неё природа.

Несколько раз он порывался позвонить, поговорить, возможно, как-то форси­ровать события. Однако верхнее чутье подсказывало, что этого делать не следует. Пакратов рассуждал как охотник-промысловик. Потому что так себя чувствовал. Опыт промысловика, правда, был у него невелик. Однако в засидках и схоронах сиживал, терпения доставало. Иной раз часами приходилось выжидать, примани­вая добычу чучелками или посвистами. Это он обронил, сидя за шахматной пар­тией. Естественно, не упоминая предмет размышлений. Филя, однако, догадался. Вспорхнув на валик дивана, он зареготал:

- Я - косач. Повсюду чучелки, а внизу Купидон с калёной стрелой. Фр-р!

Что было делать с этим прохвостом? Пришлось сшибать его матом. Естествен­но, шахматным.

***

Следующий день в «охотном ряду» начался как обычно. Привычную атмо­сферу нарушило только опоздание Маруси Пителиной. Кладовщица примчалась, когда Сергей с Филей уже разыгрывали дебют.

- А вот и моя королева, - берясь за пешку, сказал Филя.

Пакратов поднял голову. Маруся была растерянно-возбуждённая.

- Проспала, должно быть, - заключил Сергей.

Филя вскинул очки.

- Ага, - согласился он. - Петушка, видать, придавила, вот он и не прокукаре­кал.

Сергей хмыкнул, не придав Филиному уточнению значения, а оказалось зря.

Непривычно живо скинув своё крупногабаритное малинового цвета пальто, Маруся подкатилась к столу Таисии Тимофеевны. Они о чём-то с нею зашушу­кались. Точнее так - Маруся шептала, а Таисия Тимофеевна переживала. Она всплескивала руками, ойкала, оглядывалась по сторонам, не то остерегаясь, не то ища поддержки. Всё это вызвало законное беспокойство Калиныча. Главный охотовед профессионально навострил уши, что-то, видать, уловил и деловито под­сел ближе - дескать, кончай, девка, втихомолку бухтеть, валяй выкладывай. Тут с дивана поднялся Филя:

- От масс секретов быть не должно. Всегда делиться с общественностью нуж­но!

- Во-во, - не усмотрев издёвки, кивнул Нужник.

Что Марусе оставалось делать? Хлопнув себя по ядрёным коленям, слегка краснея и пыхтя, она принялась рассказывать.

Нынче ночью бабе приснился сон. Будто кто-то голубит её. То за руку берёт, то плечи оглаживает, а больше всё грудь норовит. И хотя тихо так, не охально, а растревожило.

- Мужик? - насторожился Калиныч.

- Какой мужик! - простодушно отмахнулась Маруся. - Я давно с-под них ни­чего не имею.

- Ну-ну, - кивнул главный охотовед, не то подтверждая моральную устойчи­вость Маруси, не то сомневаясь. - А дальше-то чего?

А дальше было так. Маруся проснулась. На дворе потёмки. На лбу испарина. «Эк, чего приснилось, - подумала она. - Сердце, должно, намяла». И только со­бралась повернуться на другой бок, как почуяла - и не во сне уже - наяву, - что кто-то гладит её.

- По груди, - уточнила Маруся. - По левой.

Уточнение было существенное, учитывая Марусины габариты.

- Этого материала на четырёх баб хватит, - профессионально оценил такси­дермист.

Маруся на его реплику даже ухом не повела, настолько была во власти пере­житого.

- Баба, знаете, я не трусливая, - сказала Маруся, и все закивали: по складским подвалам, где и мышей, и крыс полно, завскладом шастала без всякого сопро­вождения. А тут...

Вскочив с кровати, напуганная женщина метнулась к выключателю. При свете огляделась - вокруг никого. Тут бы ей поостыть, успокоиться. Ан нет. По груди опять будто кто водит. Маруся задрожала, принялась срывать с себя все ночные одёжки - все ситцы, байки и штапели - и до того разоблачилась, что осталась в одном лифчике.

- В лифчике? - округлил глаза Калиныч, уши его пылали кумачом. - Ну, ты, Марея, даёшь! Ить даже кобылу рассупонивают, когда в стойло ставят...

Маруся на реплику Нужника не повела ухом, поскольку подступила к главно­му. А главное заключалось в том, что она скинула лифчик, который не снимала всю последнюю неделю. И... Из левой чаши Марусиной упряжи на стол сначала вытекла яичная скорлупа, а уж за нею шлепнулся мокрый тощий цыпленок. Рас­крыв жёлтый клювик, он сказал: «Пи».

С полминуты в казённом заведении стояла абсолютная тишина. Слышно было, как с носа Калиныча сорвалась небольшая - величиной с третий номер дроби - капля. А потом раздался такой хохот, что у чучела волка напрочь отвалился хвост.

Хохотали все. Кроме Маруси. Маруся, как бы продолжая рассказ, вслух пыта­лась понять, как же закатилось за пазуху то треклятое яйцо, деловито перечисляя все возможные рыночные и кухонные ситуации. Но её тон и озабоченность ещё больше распалили атмосферу. Филин свалился со стула и, дрыгая ногами, при­говаривал:

- Пи... Сплошной пи...

Сергей в отличие от него предусмотрительно сместился к центру и катался по дивану. Таисия Тимофеевна квохтала, держась за живот - она опасалась за проч­ность свежих аппендицитных швов. Но больше всего, пожалуй, заходился Нуж­ник - непроницаемый Хорь анд Калиныч. Потеряв всегдашнюю бдительность, он не пресёк ни одной аполитичной реплики, которые по очереди выдавали то Сергей, то Филин. А уж такой возможности те не упустили.

- Поддержим инициативу М.И. Пителиной по увеличению поголовья птицы!

- Трудовой почин завскладом Пителиной в свете последних исторических ре­шений!..

- Достижение Марии Пителиной в корне опровергает буржуазную догму, что курица - не птица, а баба - не человек!

- Даёшь встречный план по производству товарно-яичной продукции от каж­дого трудового коллектива!

- Почину Марии Пителиной - крепкую идеологическую поддержку!

- Увеличим птиценоскость на душу и тело населения!

Нужник во всё горло хохотал над Марусей, а Сергей с Филей - всё больше над ним, до того у него был расслабленный и потешный вид.

Отсмеявшись, отбалагурив, все, наконец, разошлись по своим местам. Однако раж дурашливости не угас. Долго ещё то в одном, то в другом углу конторы раз­давались всплески смеха, остаточный гогот или хотя бы придушенное хмыканье.

Лирическое настроение подвинуло Пакратова к действиям. Он решил позво­нить Ламке. Разве можно было упускать такой случай. И благодушное состояние, и занимательный сюжет, коим щедро оделила коллектив Маруся Пителина, - всё располагало к непринужденному, доверительному разговору. В такой атмосфере могли возникнуть самые благоприятные повороты и прежде всего, конечно, до­говоренность о встрече. Сергей стал накручивать диск, делая это почти автомати­чески, до того усвоил её номер. И внезапно осёкся. «Что я делаю? Можно ли о таком говорить? Те ли у нас отношения, чтобы рассказывать такое? Это же всё равно как на первое свидание вместо букетика принести в подарок бельё».

Ища подтверждение своей опаске, Сергей мысленно стал обращаться к самой Ламке, а для этого попытался представить её образ. «Вот здесь, напротив, она сидела. Мы с нею говорили. Я видел её лицо, её глаза, её губы. Мы говорили о се­наже, о соли-лизунце, о...». Тут Сергей похолодел. Вот! Не в этой ли ерунде и рас­творилось всё то, что так жадно он хотел сейчас воспроизвести?! Образ ускользал. Сергей никак не мог уловить его. И тут его обожгла догадка. «А может, её и не было вовсе. Может, я всё это выдумал, вообразил - и её, и её губы. А на самом деле её не существовало и не существует... »

Пакратов вскочил, распахнул настежь окно, хватил стылого воздуха, бросился за дверь. И эту, и все прочие двери Сергей оставлял нараспашку. Анфилада каби­нетов кончилась. Он пересёк просторный коридор, толкнул дверь в чертоги шефа. Приёмная и его кабинет, к счастью, оказались пусты, иначе вид подчинённого мог бы если не изумить, то озадачить Лукича. Сергей распахнул все двери, все форточки и почти бегом кинулся назад. И что? Что он обнаружил, когда ворвался в свой кабинетик? Ровным счетом ничего! Ни одна бумажка не ворохнулась, ни один листок не упал с полок, ни одна пылинка не взвилась со стола. Дышать было нечем. Он бессильно опустился на стул.

***

Утром, ещё в потёмках, Пакратов кинулся к газетному киоску.

- Мне молодёжку...

Сердце колотилось. А ну как и впрямь ничего не было - ни Ламки, ни той встречи, ни телефонного разговора. А были лишь сон, наваждение, галлюцинация. Такое ведь случается: человек жаждет воды - и ему грезится колодец. Может, и ему увиделся мираж. Навоображал себе, поддавшись давнему ожиданию, кото­рое даже от самого себя скрывал, вот и возникло...

Интервью со старшим охотоведом С.Ф. Пакратовым помещалось на четвёртой странице. Оно стояло под рубрикой «Благослови детей и животных» и называлось «Не охота, а охрана». Сергея аж в жар бросило. Нет, он ничего не выдумал. Ламка есть, она существует! Иначе откуда бы в этой газете появилось его собственное имя!

Засунув газету за пазуху, Пакратов вприпрыжку помчался в контору. Читать надо было в одиночку и при закрытых дверях - так он решил. Однако оказалось настолько рано, что затворяться и не понадобилось, поскольку кроме Сергея да вахтёра в особняке никого не было.

Сергей перечитал интервью раз, потом ещё раз, и ещё... Выглядел он там на «пять» с плюсом. Этакий главный защитник всех обездоленных птичек и зверю­шек. «Неужели таким я ей показался? Или она таким меня себе представила?» Эти мысли не давали ему покоя. Они будоражили, вскидывали с места, бросали к окну. Он распахнул форточку, потом всю раму и жадно дышал, втягивая носом студёный воздух.

Время подошло к десяти. Пожалуй, пора, решил Сергей и набрал номер. С чего начать - не думалось. У него есть вопросы, и это - главное. Увы. Вопросы оста­лись без ответа.

- Это вы, Евгений Юрьевич? - отозвался незнакомый женский голос.

- Нет, - замешкался Сергей. - Это... читатель.

- Ой, извините, - раздалось в ответ. - Я думала, муж... - и уже отстранённее донеслось: - Её не будет... Теперь только после праздников.

«После праздников, - повторял Пакратов, - после праздников». Внутри что-то оборвалось. Так было, когда давно-давно сорвался с елки самый яркий шар. Сер­гей чувствовал, что после праздников - это уже сегодня.

***

Наступило 30 декабря - последний рабочий день. Это была пятница - день, когда умирают дураки. С утра Сергей пошёл вниз. Сегодня впору было поминать его.

Хандра накатывала с прибойной силой.

- Клин клином, - повторял Филя, подливая в стакашки. Увы, клин, видать, выходил боком - он то терзал сердце, то будоражил глаза. Сергей смотрел на ба­бочек, переводя взгляд с планшета на планшет, но различал только пятна.

После обеда все потекли по домам. Пакратова ноги занесли в кафешку. Сел к стойке, заказал водки. Зал был пуст. Одинокий ударник совершал какую-то таинственную мессу. Официантка несла стопку стаканов, держа их на плече, как городошную биту. Мимо прошествовал холёный ресторанный кот, пробором на макушке напоминая полового. Глаза Сергея, отстав от котяры, наткнулись на чёрную щель. Взгляд заскользил по чёткой колее, и в Сергее стало утверждаться что-то твёрдое и решительное. Именно так он почувствовал себя. Эту твердость надо было обязательно продемонстрировать бармену. Он медленно поднял голо­ву. Вот! Однако стоило воздеть глаза на уровень блюда, что мерцало на нижней полке, решительность и твердость куда-то пропали, точно затерялись в размытом рисунке и овальной форме. Сергей снова опустил голову. Оказалось, что щель со своего места улизнула. Он пошарил глазами и всё-таки отыскал её. Твёрдость и ре­шительность вернулись, хотя баланс составляющих немного поколебался. Дело в стуле, заключил он. Этот длинноногий стул, намертво присобаченный к полу, слегка покачивался. Однако Сергей, несмотря ни на что, держался и достоинства, которое сейчас целиком отождествлялось с телом, пока не ронял. Это открытие ободрило его и дало повод снова поднять стакашек. Большой глоток потребовал большей остойчивости. В поисках опоры он опустил одну ногу на пол. Под стопой явственно почувствовалась щель. Обретя твердость, Сергей слегка расслабился и, сам того не заметив, кажется, отключился. Это продолжалось самую малость. Через мгновение он очнулся. Вокруг как будто бы ничего не изменилось. Под стопой бугрилась прямая линия. Только теперь она была не чёрная, а блестящая. Сергей поднял глаза. Блюдо мерцало алым - должно быть, бармен включил под­светку. Неподалеку раздался звон. Разбила-таки, догадался он, вспомнив офи­циантку со стеклянной битой. А следом почувствовал резкий тычок.

- Дурак! Оглох, что ли? Трамвай же прёт!

Крик этот, смешанный с грохотом железной туши, он услышал уже в полёте. Спину обдало плотным воздухом. Он ткнулся в сугроб и судорожно поджал ноги. Сквозь снежную труху, которая таяла на глазах, двоились рельсы. Они мерцали тускло, как лезвия засаленных ножей. Трамвай, точно понурый мясник, удалялся прочь, равнодушно и пьяно виляя задом.

Маленько очухавшись, Сергей поднялся на колени. Соображая, кто его осте­рёг, огляделся. Вокруг не было ни души. Стоя на коленях, он поднял глаза. Из чёрной бездны на лицо падали редкие снежинки. Они тихо таяли на губах и были почему-то солёные.

Сергей снова осмотрелся. Неподалеку в три глаза мигал светофор. Огоньки на­поминали елочные шары. Он плохо соображал, но одно всё же вспомнил: впереди Новый год. А уже следом явилась мысль о подарках.

В «Детском мире», куда его притащили ноги, было многолюдно. Он слепо оглядел полки. На глаза попалась коробка с изображением парусника. Что там - долго не разбирался. Толпа сметала всё - зевать было некогда.

Выйдя из «Детского мира», Сергей сделал крюк и наведался в промтоварный. Там взял первое, что попалось на глаза, - косметичку. А на углу, уже неподалеку от дома, купил у какого-то мужика ёлочку.

Дома, по счастью, никого не было. Пришёл, хватил ещё зачем-то полстакана водки и, кое-как раздевшись, завалился спать - утро вечера не мудренее, зато от­далённее.

***

Разбудил его голос. Еще не проснувшись, Сергей почувствовал, что лежит, скрючившись в три погибели, а коленки поджаты к самому подбородку. Так мла­денцы, как складные ножи, лежат до срока в утробе матери. Окликал Алёшка. Он тормошил сначала осторожно, деликатно, а потом всё решительнее и настойчивее, пока Сергей не открыл глаза.

- Па, утро. Ёлку надо ставить. Дед Мороз скоро придёт... Со Снегурочкой...

Хотелось спать, никого не видеть, ни Деда Мороза, ни Снегурочки, а все спать,

спать и спать... Но различив сквозь похмельную муть Алёшкины глаза, Сергей устыдился: он-то в чём виноват?!

- Сейчас, сынок. - Сергей потрепал мальца по светлой голове, нажал кнопочку носика. - Би-би... В садик сегодня не надо? - И наконец поднялся. - Мама спит?

Алёшка кивнул. Вопрос был риторический - Сергей и без того знал, что жена спит. Пребывание во сне было едва ли не основным её состоянием. Раньше, в пер­вый год совместной жизни, он этого не замечал, либо у неё это не столь явно про­являлось. А после рождения Алёшки она спала, кажется, с открытыми глазами. «У нас, у баб, это бывает, - объясняла Маруся Пителина. - Одни от родов с ума сходят, в горячку впадают, а другие - наоборот...»

Пакратов женился не впопыхах, не как солдат-дембель, который, вернувшись со службы, нюхнул дешёвеньких духов и через неделю в загс побежал. Было вре­мя и подумать, и взвесить, и советы получить. Один довод выложила Таисия Ти­мофеевна: «Девушка работает в клубе - значит, тонкая натура». Другой аргумент изрёк Калиныч: «Широкие бёдра, - стало быть, легко рожать будет». Что касается «тонкой натуры» - лучше помолчать. Но насчёт родов - чёрта с два. Рожала - едва Богу душу не отдала. Маялась так, что дошло до кесарева сечения. Вот тебе и бёдра... А после? Едва плод извлекли, едва отвозились с матерью и ребёнком, - новая напасть: стало пропадать молоко. Ребёнок есть хочет, к груди тянется, хва­тает ротиком сосок и тут же с криком откидывается. Что такое? Кинулись обсле­довать - сначала младенца, потом мать. Эва! Оказалось, на сосках у неё волосы стали расти. Да не какие-то былинки-завитушки, а жёсткие да колючие. Они-то и изводили грудничка. Его голод донимает, он к мамкиной титьке тянется, а там, как на передовой, - колючая проволока. Прикусит он сосок своими губёшками да от боли и страха заверещит. И она, видя его мучения, - в слёзы. Так и ревут в два голоса. Пробовали те колючки состригать, выдирать пинцетом, а волосы ещё больше прут. Помаялись бедолаги с неделю, извелись оба, пока молоко и вовсе не пропало. Пришлось переходить на искусственную кормёжку. Так Алёшка, по сути, и не отведал материнского молока.

Под вечер, когда Пакратов с сынишкой уже давно нарядили елку, пришли Дед Мороз со Снегурочкой. Это были ряженые с жениной службы. Перезрелые деви­цы, изрядно накрашенные и заметно поддатые, несли какую-то дежурную околе­сицу. Протараторив свои дикие спичи, они вручили Алёшке кулёк со сладостями и отвалили.

- А тетя Мороз про серьги забыла, - заметил востроглазый Алёшка.

Новый год Пакратовы встречали благопристойно. Всей семьёй посмотрели в очередной раз «Иронию судьбы». Алёшка под конец первой серии уснул, Сергей отнёс сынишку в кроватку и вернулся к телевизору. На экране разворачивались сцены московско-ленинградской ревности. Сергей покосился на жену. Изменяла ли она ему? Он не особенно задумывался. Во-первых, потому, что был небезгре­шен сам. А во-вторых, потому, что её трудно было в этом заподозрить. Однаж­ды Сергей все же что-то обронил, пребывая на традиционной Филиной пятнице. Филя с велеречивой мудростью диктора армянского радио изрёк: «Можно ли изменять мужу, постоянно пребывая в объятиях Морфея?!»

«Ирония судьбы» подошла к финалу. На экране возникла с поздравлениями какая-то правительственная голова. Потом забили куранты. Пакратов поспешно открыл шампанское и разлил по бокалам. Загадывать ничего не хотелось - всё было ясно и так. Чокнулись с последним ударом. Шампанское было кисловатое и сухо шибало в нос, продирая аж до гортани. Посмотрев немного концерт, они с женой отправились спать. Спали на сей раз вместе. Волосы у неё на сосках по- прежнему росли.

***

Утром опять разбудил Алёшка. Под ёлкой он обнаружил коробку. Похмелья у Сергея не было, и он очнулся не морщась.

- Ну-ка, ну-ка, - почти не играя, заинтересовался он. Алёшка притащил по­дарок. Сергею самому было любопытно, что скрывается под яркой картинкой. Распаковали. В коробке оказались пластиковые детали, которые предлагалось склеить и таким путем соорудить клипер. Отец с сыном ощупали все конструкции, оглядели чертежи, изучили порядок сборки, нашли тюбик с клеем и после завтрака принялись за дело.

Сборка парусника шла медленно. Алёшке это занятие вскоре наскучило. К тому же клей шибал в нос и щипал глаза. Сынишка стал постоянно отвлекаться и в конце концов переключился на машинки. Склеив половинки корпуса, нарастив надстройки, Сергей тоже отложил дело:

- Чайный клипер должен пахнуть чаем, пряностями заморскими - миндалём, корицей и кориандром. Но главное - чаем. А этот...

Тут вернулся Алёшка. Ему понадобилось починить машинку. Отломалось ко- лёсико, и Дед Мороз со Снегурочкой не могли отвезти подарок. Подарок - кон­фета - предназначался папе.

- И маме, - напомнил Сергей.

Алёшка кивнул.

Сергей укрепил колёсико и потрепал сынишку по светлым волнистым воло­сёнкам.

- А как ты думаешь, сынок, Снегурочки замуж выходят?

- А что такое замуж? - переспросил Алёшка. Знал ведь, небось, а переспро­сил. - Это как вы с мамой?

Сергей неопределённо повёл плечами и одновременно кивнул. Алёшка помеш­кал, тоже пожал плечами и убежал.

2

2 января выпало на понедельник, однако день был нерабочий. Пакратов с сы­нишкой, взявшись за руки, отправились во Дворец пионеров. Ёлка там стояла та самая, которую, как писалось в газете, «учреждению для детей предоставило об­ластное охотуправление».

Дворец сверкал. Народу в залах была тьма - больше, естественно, детворы. Бабушки, мамы и редкие папы кучковались по углам. Одни любовно, другие с ро­дительской опаской, а третьи с явной скукой и послезастольной усталостью, они приглядывали за своими чадами.

Пакратов устроился в дальнем конце. Алёшка то устремлялся к ёлке, которую всякому встречному представлял как папину, то к райку, где выступал Петрушка, то к буфету, где давали лимонад и пирожные. Наконец, броуновское движение утомило его, он устроился у папы на коленях и стал наворачивать мороженое.

Вскоре раздался мелодичный звонок. Дед Мороз со Снегурочкой повели детво­ру в зрительный зал - там намечался концерт юных дарований. Взявшись за руки, отправились туда и Пакратовы. Сергей обычно усаживался с краю, чтобы при надобности беспрепятственно улизнуть, - это вошло в привычку ещё со студенче­ских времён. Но Алёшка потащил на самую середину, и Сергей поневоле уступил ему.

Начался концерт. Ребятишки пели, читали стихи, танцевали. Их обаятельная неуклюжесть вызывала умиление. Каждого участника встречали и провожали бурными овациями. Сергей аплодировал вместе со всеми. Однако неожиданно поймал себя на том, что следит не только за сценой. Его почему-то всё больше притягивало к залу - к этим притушенным полумраком рядам. Словно что-то коснулось сознания и обеспокоило. Не поворачивая головы, он переводил глаза с ряда на ряд, вглядываясь в промежутки между креслами. И когда после очеред­ного номера включили люстры, наконец обнаружил...

Она сидела на первом ряду. Мог ли он обознаться? Наверное. Но его зрение в этот миг обрело вдруг такую пронзительную ясность, что он даже оторопел. Пучок каштановых волос, напоминающий тайфунчик, эта ушная раковинка, так незащищённо открытая пространству... Нет, ошибиться он не мог. Чтобы улуч­шить обзор, Сергей вытянул шею. Сзади донеслось недовольное шиканье. В этот миг тайфунчик сместился, и перед Пакратовым вдруг открылся профиль. Да, он не ошибся - это была Ламка. Сердце подпрыгнуло, он едва не последовал за ним. И тут же, самонадеянно решив, что растревожил её взглядом, втянул голову в пле­чи. Нет, она обернулась не на него. Предметом её внимания оказались бантики, что торчали над спинкой соседнего кресла. Кресло было бордовое, а бантики пёстрые. Они напоминали Филиного махаона. Сергей от удовольствия аж при­щурился. Но тут с другого от махаона бока возникла помеха. Что такое? Сергей слегка сместился влево, отыскивая створ, и тут увидел, что над бантиками возник мужской профиль. Прямой нос, скобка русых усов, острые уши. Вот это, значит, и есть Евгений Юрьевич. У Пакратова хрустнули пальцы. Неприязнь возникла по­мимо воли. Не найдя ничего отталкивающего в облике, он переключился на позу. Ну конечно же! Сидит, развернув свою косую сажень, а того не соображает, что позади мостится щуплый паренёк. Вон как он отчаянно вытягивает шею, пытаясь что-то там разглядеть.

Негласные порицания прервали аплодисменты. Объявили следующий номер. И тут бантики вспорхнули. Девочка - её дочка - Сергей так и определил это для себя: «её», - пошла на сцену. Внимание Пакратова целиком переключилось на неё. Он следовал за нею взглядом, остерегаясь, чтобы - не дай Бог - она не спот­кнулась. Нет, не торопясь и глядя под ноги, она поднялась по ступенькам, вы­шла на сцену, неспешно подошла к пианино. Тёмный костюмчик с белой ото­рочкой, белые чулочки, наряд был выполнен со вкусом и изяществом. Пакратов прищурился, пытаясь получше её разглядеть. Черты лица издалека терялись, но пластика, но жесты были мамины. Это от него не ускользнуло. Возле пианино Ламка-дочь остановилась, грациозно поклонилась залу, послав, как воздушный поцелуй, своего махаона, и устроилась на стульчике. Несколько секунд она была неподвижна, держа руки на коленях, потом вскинула их. Раздались первые аккор­ды, и полилась музыка. Пакратов не большой знаток фортепианного искусства, но этому исполнению поразился. Откуда в таком крохотном существе столько воли, столько энергии, столько ожидания и одновременно тревоги, столько какой-то недетской страсти? Глаза невольно метнулись к Ламке. Да как - откуда!

Музыка лилась, музыка трепетала, музыка пульсировала. А Сергей не отводил глаз от Ламкиного тайфуна, её ушной раковины и, сдаётся, сам был готов рас­твориться в этом потоке звуков и проникнуть, хотя бы на миг, в её распахнутую сейчас душу...

Тут опять возникла помеха. Над опустевшим креслом, откуда минуту назад вспорхнула бабочка, снова возникла гладковыбритая щека. Родителю не терпе­лось пошептаться, дать оценку чаду или что-то там очень срочное, безотлагатель­ное сообщить. Сергея охватила неприязнь, больше того - в нём стала закипать злость. Но тут он усмотрел такое, отчего сердце его опять подпрыгнуло. Это был один жест - короткий плеск Ламкиной руки. Рука чуть вскинулась в ответ на до­куку - дескать, погоди, не мешай, дай же дослушать - и просительно замерла. Это был не просто жест, не просто просьба только минуточку помедлить. В этом всплеске угадывалась отстранённость и, может, даже - защита. Ага, оценил Сер­гей, меж ними кресло, пустое кресло, только девочка, что сейчас исполняет Шо­пена, связывает их, ничего более. Догадка его была, конечно, зыбкой. Он это со­знавал. Более того, испытывал неловкость перед девочкой, которой отвёл в своём заключении столь малую роль. Однако поделать с собой ничего не мог. Ему хо­телось так думать, и ему надо было так думать - даже вопреки здравому смыслу и, может быть, совести. А потому, сделав важное для себя открытие, он посылал в эпицентр Ламкиного тайфунчика нежные флюиды. Достигали ли его посылы её души - кто знает, но однажды она коснулась мочки уха, как бы поправляя выбив­шуюся из тугого тайфунчика прядку.

Девочка отыграла этюд. Поднялась с места, вновь изящно раскланялась. Она была постарше Алёшки, ей было лет девять. Так Пакратов определил, когда она спускалась со сцены. Возвращение её сопровождалось бурными овациями. Сергей хлопал в ладоши, наверное, громче всех. Но встречи её с родителями, заполнение отмеченной пустоты наблюдать не захотел. Он просто низко съехал на сиденье, чем вызвал одобрительный вздох за спиной, и весь остаток концерта просидел с закрытыми глазами.

Очередь в гардероб двигалась медленно. Алёшка, ровно застоявшийся жеребё­нок, бегал из конца в конец вестибюля, изводя нерастраченную энергию. А Пакра- тов пережидал людское столпотворение, держась в тени колонны. Встречи с Лам- кой он здесь не искал, опасаясь расплескать то ощущение, которое угнездилось в душе. Однако чем меньше становилось в вестибюле народу, тем реальнее была её вероятность. Так оно и произошло.

Ламка стояла возле зеркала. Сначала Сергей увидел отражение, отстранённое от него, а потом и её. Больше того - их взгляды на миг пересеклись. Ему тогда по­казалось, что все её существо устремилось навстречу... После Сергей попытался унять, пригасить то ощущение. Он твердил себе, что это - зеркальный эффект, контраст между «нет» и «да», лицом и спиной, то есть плод его воображения. Но чем больше он так думал, тем сильнее упорствовало сердце. Да, он мог вообразить тот совершённый несовершённый порыв: в зеркалах - спиной, а в яви - вся на­встречу. Зеркала могли обмануть, зеркала могли слукавить. А глаза?!.

***

Праздники закончились. Но охотуправление продолжало жить в предново­годнем режиме, поскольку многие сотрудники ещё находились в отпусках, и Пакратова в эти дни никто не тревожил. Четвертого января Сергей позвонил в редакцию. Ламки на месте не оказалось - она уехала в командировку, причём в самый дальний район. Над краем как раз начал разворачиваться циклон. Сперва потянула позёмка, потом густо повалил снег, а через час разыгралась нешуточ­ная метель. Улететь успела, а как обратно? Погода складывалась явно нелётная. Застрянет там, чего доброго. Нежность Сергея мешалась с тревогой. Надо было что-то предпринимать. Решимости добавила синичка, которая в поисках укрытия пристроилась на полуоткрытой форточке. Даже хвостиком бедолага не трусила. Тогда Сергей с ходу поднял трубку и набрал номер. Связь, по счастью, была. Начальник районной охотоинспекции оказался на месте. Объяснение заняло не больше минуты. Просьба заключалось в следующем: необходимо разыскать со­трудницу молодёжной газеты, взять её под опеку и оказывать всяческую помощь и содействие. «Бу сделано, Сергей Фёдорович!» - донеслось с другого конца. Положив трубку, Сергей подмигнул синичке. В эффективности звонка он почти не сомневался: просьба вышестоящей инстанции - закон для нижестоящей. А что касается угрызений совести, дескать, использует служебное положение в личных целях, то этого у него и в мыслях не было. Какие же они личные, коли речь идет о представителе общественно-массовой газеты?!

В те дни Сергей думал о Ламке непрестанно. Мысленно обращаясь к ней, при­думывал всякие монологи, в которых представал значительным, умным и вели­кодушным. Не все из этих спичей получались, однако иные ему нравились, и он прятал их до лучших времен в свои записные запасники.

Толчком для этих литературных упражнений послужила та злополучная байка, которую Пакратов никак не мог завершить. Если бы речь шла о радио, он, воз­можно, так не маялся и давно бы разрешился от этого бремени: немного музычки, голос хорошего диктора - там любая душещипательная историйка превращается в конфетку. Но на сей раз ему предложили подготовить что-нибудь для областной партийной газеты. Немного помешкав, Пакратов решил переадресовать наполо­вину слепленную байку туда. Вот это-то и сыграло с ним злую шутку. Осознав иную степень ответственности, он зажался, скукожился и часами не мог выдавить из себя ни одного путного слова.

Домой в тот день Сергей возвращался пешком. Дорога шла вдоль набережной. Метель пригасла, но небо было пасмурно, только далеко-далеко, в той стороне, куда улетела Ламка, мерцала тонюсенькая полоска заката.

В свете одинокого фонаря носилась стайка школяров. Захмелевшие от кани­кул, они без устали гоняли футбольный мяч. Чуть в стороне, сидя на спинках скамеек, полизывали мороженое их девчонки. От компании исходил пар, дух без­мятежности и вольницы. Но Пакратов им не завидовал.

***

Редакции партийной и комсомольской газет располагались в одном здании. Их разделял просторный вестибюль, в одном углу которого находился гардероб, а в другом стоял большой бильярдный стол. Сдав наконец злополучную байку, Сергей остановился возле этого стола. Грех было не сыграть партийку, коли вы­падала возможность. Но главное, что его придерживало здесь, - Ламка. Он уже знал, что она вернулась, и втайне надеялся её встретить.

Игра на бильярде увлекла Сергея. Он даже забылся, упоённо закладывая шары то в одну, то в другую лузы. Честь «стрелковой» фирмы он в этих поединках не посрамил, одолев одного за другим нескольких противников. Началась новая партия. Она также складывалась в его пользу. Он нацелил кий для очередного удара. Но тут в поле зрения кто-то возник. Прежде чем заложить шар, Сергей смигнул и на сей раз... промахнулся. Потому что боковым зрением увидел Ламку. Его с нею разделяло зелёное поле стола. Сергей чуть подосадовал, что промах­нулся - это произошло по инерции, - одновременно улыбнулся и, видя, что опять наступил его черёд, показал пятерню, дескать, всего пять минут. Ламка понимаю­ще кивнула. А он вдруг с чего-то запижонил, стал крутить, финтить, закладывать «карамболи» и в итоге партию, которая складывалась в его пользу, с треском проиграл.

- Это из-за меня? - чуть сокрушённо осведомилась Ламка, когда он отошёл от стола.

Сергей ещё весь был в азарте игры.

- Пустяки, - отмахнулся он. - Лучше скажите, как у вас? Где пропадали? Не за­зябли там? Я несколько раз звонил. В редакцию. Никто толком ничего не сказал...

- Звонили?.. - улыбнулась она, глянула на его унты. - Но не только, видать, в редакцию?..

Он скромно промолчал, неопределенно пожав плечами. Она, однако, не оста­вила тему.

- Это ведь с вашей подачи меня там опекали? На «Буране» домчали, а потом ещё на «козлике»...

- Помогать хорошему человеку - наш долг, - велеречиво брякнул Пакратов.

- Спасибо, - задушевно отозвалась она и тронула его за локоть. - Хотите чаю?

Сколько раз он представлял себе подобную минуту, репетировал возможные мизансцены, её вопросы и свои ответы, а дошло до дела - вдруг смешался, за­робел, точно малец, слова нужного не мог найти, только и хватило, что молча кивнуть да по-дурацки приложить руку к сердцу. Но отчего? Что произошло? Куда делись уверенность и напор? Что околдовало, сделало его едва не истуканом с острова Пасхи? Глаза её влажные? Запах тонких колдовских духов? Или её рука, которая вдруг переплелась с его рукой? Он шёл покорно, как бычок на коротком поводке. Чем больше он Ламку узнавал, тем больше она казалась недоступной.

Пройдя по просторному коридору в самый конец, они оказались в небольшом кабинетике.

- Вот здесь я обитаю, - повела рукой хозяйка. - Это мой стол, - она кивнула в правый угол, - а здесь, - она показала на противоположный стол, - сидит моя коллега.

Видимо, эта отсутствующая сейчас коллега и сокрушила его перед праздника­ми. Сергей слегка неприязненно посмотрел на её место, но, заметив между сто­лами стул, живо устремился туда. Он казался себе неуклюжим, неловким, и ему сейчас нестерпимо хотелось как-то спрятаться и даже уменьшиться в размерах, до того не удавалось никак прийти в себя. Ламка, видимо, догадалась о его со­стоянии. Она подошла к тумбочке, на которой сверкал графин с водой, и при­нялась, как ему показалось, нарочито громко звякать посудой. Она стояла к нему в профиль. Чёрные сапожки на высоком каблуке, серая ниже колен юбка, серый толстой вязки длинный жилет и чёрная водолазка - всё на ней сидело ладно, делая её фигурку стройной и изящной. Как было не залюбоваться, не скользнуть глазом по всем скрытым или подчеркнутым линиям! Тут она покосилась, перехватила его взгляд и ободряюще улыбнулась. Он, застигнутый врасплох, смутился, по­спешно отвел глаза, стал с деланным интересом осматривать кабинетик. Стены были пустые и голые. Наконец его осенило перевести глаза на её стол. Под куском плексигласа угадывался портрет дочки - он догадался об этом, потому что раз­глядел пианино.

- Как её зовут? - спросил Сергей.

Ламка перехватила его взгляд.

- Ксюша.

- А мой малый ничем пока...

Она поняла.

- Ничего. Наверстает. Какие его годы! И потом - замечено ведь - мальчишки медленнее развиваются.

Одна из фраз ошеломила его: «Какие его годы!» Выходит, там, во Дворце, она видела Алёшку. «Значит, после того как наши с нею взгляды на мгновение встре­тились - а это было без Алёшки, он где-то носился, - она утайкой, мимоходно продолжала наблюдать за мной. Значит, искала, находила, снова теряла и опять отыскивала меня».

Представив вновь - уже со стороны - ту их мимолётную встречу, Сергей обод­рился. Скованность и неловкость стали потихоньку проходить. Он даже не по­терял нить разговора.

- Может быть, - согласился он с её суждением об Алёшке. - Хотя я в его годы уже по компасу умел ориентироваться.

Ламка на эту реплику слегка улыбнулась. Сергей понял, почему она улыбну­лась, а поняв, опять стушевался. Однако она не позволила распалиться его раз­рушительному воображению.

- Все индивидуально, - отозвалась она. - Я в детстве мечтала стать врачом, а теперь вот... - и показала на пишущую машинку.

- И давно? - уточнил Сергей.

- Уже восемь лет, - она поставила на стол две дымящиеся чашки. - С пере­рывом, правда...

- И?

- Думаю, моё... Новые места, новые люди. - Она села за стол, включила боль­шую настольную лампу. - Это, наверно, от мамы. В юности она геологом была... А дед мой был моряком. Он из греков... Вот и я люблю странствовать... Отпишусь за командировку и снова в дорогу...

- О «Буране» похлопотать? - отхлёбывая чай, осведомился Сергей.

- Только в кавычках...

Он кивнул:

- Конечно, в кавычках. Над тем, что без кавычек, я не властен.

От него не ускользнул её взгляд: дескать, как знать?! Свет большой зелёной лампы - изделия пятидесятых годов - придавал взгляду магическую силу. На Сер­гея ещё никто так не смотрел. Он терялся и одновременно - надо же! - разбухал в собственных глазах. Вспомнил концертный зал, свои настойчиво посылаемые в эпицентр Ламкиного тайфунца флюиды. А что? Может, и впрямь она не случай­но касалась тогда завитка?

Прихлёбывая чай, Сергей украдкой любовался мочками Ламкиных ушей, при­метил родинку на шее, укрывшуюся в тенёчке. Почему-то казалось, что это только верхняя часть созвездия, что там, в потае, за воротом свитерка, есть и другие. А ещё его глаза беспрестанно отыскивали Ламкины губы. Эти губы, казалось, жили сами по себе и порхали в воздухе, то удаляясь, то приближаясь, как дивные бабочки. Но всего загадочнее выглядели Ламкины глаза. Карие, большие, под­свеченные изумрудом лампы, они были одновременно беззащитны и безоглядны. Как это могло существовать одновременно - он не знал, но именно так оно и было.

К концу чаепития Сергей отметил, что на щеках Ламки замглился румянец. Сергею нестерпимо захотелось коснуться его. Он с трудом сдерживался, чтобы не протянуть руку. Ламка, видимо, почувствовала это и попыталась увести его внимание в сторону - она заговорила о виде из окна, о предстоящей командиров­ке, ещё о чём-то...

И тут произошло нечто странное. Ни с того ни с сего стала мигать настольная лампа - это основательное изделие середины века. Касаться лампы они не пыта­лись. Кипятильник из розетки был выдернут. То есть видимых помех как будто не существовало. К тому же верхний свет горел ровно, без сбоев, а значит, напряже­ние в электрической сети было стабильным. Однако лампа не успокаивалась. Она мигала, пульсировала, потрескивала. Поначалу они не обращали на неё внимания, ведя неспешную беседу. Но лампа вела себя всё неспокойнее. Особенно явственно проявлялось её беспокойство, когда они умолкали. А когда возникла особенно яркая вспышка, они одновременно посмотрели на лампу, потом перевели глаза друг на друга, и Сергей - от греха подальше - её выключил.

***

Байка Пакратова была напечатана с ходу, в считанные дни. Однако отнюдь не потому, что произвела в редакции сильное впечатление. Объяснение оказа­лось самое прозаическое. После рождественских и прочих каникул редакционный портфель опустел. Вдобавок по каким-то причинам «слетела полоса», как ему объяснили в отделе. График поломался, образовавшуюся брешь надо было чем-то заполнять. Вот и заткнули первыми же оказавшимися под рукой текстами.

Слышать такое было неприятно. Однако не это, разумеется, обескуражило Сергея. И не потому за объяснениями он обратился в редакцию. Убрали концовку. История с гуменником, которого приютили дети, благополучно закончиться не могла. Пакратов как спец обязан был объяснить, что звери и птицы, оказавшиеся в неволе, теряют навыки, что нельзя их одомашнивать, а потом выпускать в дикую природу. Но этот абзац, завершавший историю, в редакции взяли да и выкинули. «Хвост вылез», - коротко бросил секретарь.

От всего этого, а ещё потому, что Сергей остро осознал всю слабость своего опуса, ему сделалось горько и досадно. На службу он пришёл в раздражённом со­стоянии. А тут ещё Филин подвернулся:

- Всю свою печаль он вложил в светлый образ гуся лапчатого...

Сергею бы на эту язву отшутиться, в крайнем случае смолчать, а он ни с того ни с сего вдруг взвился.

- А чего ты знаешь про меня! - Сергей схватил Филю за грудки. - Чего ты знаешь! Когда я убил первого косача, я ревел. Понимаешь, ревел!.. Потому что мальцом был, ребёнком...

Филя - редкий случай - не перечил. Он поправил съехавшие очки, неожидан­но мягко приобнял Сергея и молча повёл в боковушку. Там он снял с Пакратова полушубок, ушанку, выдернул из-за стола стул, посадил его, а сам сел напротив.

- Ну, чего ты, Серенький?! Ёшкарне...

Пакратов малость поостыл, опустил голову. И так, сидя с упёртыми в пол гла­зами и безвольно повисшими руками, выложил всё.

- Сначала-то я ликовал. Орал во всё горло, когда сшиб того косача... Как перво­бытный... Представляешь... Мне тринадцать лет. Батька впервые взял меня на охоту, дал в руки одностволку. Сижу под берёзой, на ней чучелка. Вокруг снег, тишина. Десять минут, двадцать. Зябко. Начинаю коченеть. Мороз градусов двад­цать. Уже зубами постукиваю. И вдруг - фр-р! - на мою березу садится матёрая птица. Сердце прыгает. Я вскидываю ружьё и с ходу - бах-х! Приклад в скулу, по носу. С берёзы - валом снег. Ничего не вижу. Уши от грохота заложило. И тут у ног - бух! - точно взрыв. Я ещё вверх пялюсь. Сквозь порошу вижу, как кружит­ся перо. Медленно так парит, вокруг оси вращается. Я ору, всё ещё ору. Что-то ли­кующее, победное. И боюсь опустить голову. Потому что кровь прёт из разбитого носа. И потому что боюсь увидеть... Потом всё же наклоняюсь и вижу: матёрый косачина с переломанными крыльями лежит у моих ног. Я уже не ору, я что-то выстанываю. Из носа - сопли, кровавая юшка. Моя кровь мешается с косачиной, которой обагрён снег. Ноги подламываются. И слёзы...

Сергей осекся, горло перехватило. Ему с трудом удалось подавить спазм.

- Был я мальчик, дитя, а...

Филя взял его свисавшую с колена руку, зажал меж своих ладоней.

- Мальчик-с-пальчик, - каким-то чужим голосом обронил он, потом потрепал Сергея по плечу и, ничего более не сказав, вышел.

***

Газету со злополучной публикацией Пакратов засунул меж конторских книг и папок, которые лежали на кромке стола. Ламка, к счастью, была в командировке. На сей раз - к счастью. Может, она и не увидит этого номера.

День был пятница, к тому же тринадцатое число. Но Сергей не утерпел и по­звонил. На сей раз Ламка выезжала в ближние места и должна была обернуться за день. Так оно и вышло. Она оказалась на месте. Сердце Сергея прыгнуло выше потолка, когда он услышал её голос.

- С приездом, - сказал он. - Как командировка? Ламке студёно в северных краях?

Говорить в третьем лице было удобно - дистанция между «вы» и «ты» словно сокращалась.

- Ничего, - отозвалась она, голос был приветливый, ласковый. - Повсюду со­гревала незримая забота. - Это было добавлено с лёгкой иронией, но не обидно, а наоборот - хорошо. Сергей аж вытянулся в ожидании.

- А как же обещанный визит? Секач замер по стойке смирно, взяв клыки на караул.

Она приглушённо и, как ему показалось, задушенно засмеялась.

- Секачу привет! - отозвалась она. - Загляну в субботу. - Тут же уточнила: - Если можно. - И еще уточнила: - С двумя кассетами.

- В десять, - уточнил в свою очередь Сергей. Дыхалки хватило только на это. Сердце бухало, задыхаясь без воздуха.

- В десять, - донеслось эхом, и он обессиленно опустил трубку.

***

Вход на второй этаж был расположен с торца. Сергей взял на вахте ключ, обо­шёл здание со двора и поднялся наверх. В тишине и безлюдье коридора шаги раз­давались гулко и тревожно. Ещё тревожней и чаще билась в висках кровь. Ключ от кабинетной анфилады «охотнорядцы» держали в ящике пожарного гидранта, что был приколочен подле дверей. Ну, а ключик от его кабинетика висел вместе с домашними ключами на брелоке.

До оговоренного часа оставалась ещё уйма времени. Сергей оглядел кабинетик, кое-что прибрал на полках и стеллажах, потом занялся столом. Убрал лишние папки, протёр влажной тряпочкой полированную столешницу, поправил письмен­ный прибор, изображающий охотников на привале, раскрутил провод телефона... Газету со своей публикацией положил зачем-то сверху, потом всё же придавил её папкой, но при этом на треть вытащил.

Ламка появилась неслышно. Сергей даже слегка вздрогнул, завидев её в две­рях.

- Копытца у ламок совсем невесомые, - заключил он, устремляясь навстречу. Она улыбнулась, поздоровалась, расстегнув дублёночку, повела плечиком, соби­раясь скинуть. Он готовно протянул руки.

- Ламки легки на подъём, - согласилась она. Сказала просто, без кокетства и, высвободившись из рукавов, повернулась к Сергею. На ней были белый свитер и джинсы. - А сохатые как? - Она тронула чучело лося, что недавно привезли на реставрацию.

Сергею нравилось, что при виде этих бывших животных, от коих осталась одна телесная оболочка, она ведёт себя естественно и непринуждённо, что не де­монстрирует неуместно-запоздалой жалости или сожаления. Ни тени ханжества не мелькало в её жестах и словах. Этим она походила на Алёшку, который очень любил здесь играть.

- Сохатые! - Сергей коснулся полинялого в музейной сутолоке лосиного бока. Нечто подобное, по другой, правда, причине, происходило на его маковке. - Со­хатые в полёте усыхают, - брякнул он. - Совсем обтерхался, бедолага.

- Неправда, - возразила она. - Он еще вполне. - Она с улыбкой коснулась ко­жаных губ и чуть рискованно-отстраненно добавила: - Моей ламке он глянулся бы...

Сергей кинул быстрый взгляд. Она в ответ не повела и глазом, словно ничего более и не подразумевала. А может, и впрямь ничего не подразумевала?..

Сергей вернулся к столу, откупорил бутылочку «Каберне». Наполненные ру­биновым светом тонкие стаканы поднёс гостье. В её руке вино словно ожило, заиграло, бросая сполохи на лицо. Это напоминало ту ошалевшую настольную лампу. Сергей был не в силах оторвать глаз и утайкой или прямо всё ловил и ло­вил, как порхают, словно сами по себе, её безмолвные, но такие трепетные губы.

Ламка обошла «охотнорядские» кабинеты, легко касаясь чучел, постучала по сейфу-шкафу, где хранилось оружие, мельком пробежала глазами схемы и та­блицы. Чуть дольше она задержалась у плаката с изображением лаек, выхватив пояснительный термин «вязкий в работе». Как мог, он это объяснил, избегая опре­делений «кобель и сука». И тут опять смешался. Что вызвало это состояние, кто знает - то ли вынужденная неестественность в терминологии, то ли микрофон

Ламкин, который она, задавая вопросы, время от времени подносила, то ли во­обще её близость, - но Сергей смешался, стал отвечать невпопад, путаться. Она, видимо, отметила это, потому что обернулась и, ему показалось, чуть победитель­но, словно что-то доказывая, улыбнулась.

И тут до него дошло. Она же была сейчас в гостях. Причём не совсем по делу или даже совсем не по делу, хотя они и условливались о деле. Потому-то и вела себя иначе, чем у себя. Там, у себя, в редакции, она была мягкая, естественная, а здесь и сейчас напряглась, хоть и виду не подавала, говорила чуть резче, отры­вистей.

От этой догадки Пакратов воспрянул, скованность его ослабла, он плеснул в оба стакана вина и, уже не остерегаясь что-либо сделать или сказать не так, стал, плавно виясь вокруг неё, сам всё показывать и рассказывать. Глаза его при этом не упускали ничего - ни жеста, ни взгляда, ни поворота головы, ни линии туго облегающих джинсов, ни белого толстой вязки свитера, под которым явственно улавливалось трепетание. Это напоминало всполохи куропаток под снегом. Белый снег и белые куропатки. Он так прямо и сказал, упёршись глазами:

- Как куропатки под снегом...

Она на миг вспыхнула, смешалась. Однако тут же нашлась:

- Хороший образ. Это что, домашняя заготовка? Очевидно, для будущего ани­малистического очерка? Впечатляет. А вот с этим, - они как раз возвратились к столу, и она коснулась края газеты. - С этим спешить, по-моему, не следовало... Про животных, про гуменника - это хорошо. А детская психология, мне кажется, не выверена. Дети проще и в то же время мудрее нас. Так ведь?!

Пакратов напрягся, похолодел. Но эта последняя фраза - полувопроситель­ная, полуутвердительная - разоружила его. Он почти виновато пожал плечами. И вдруг ни с того ни с сего снова вспомнил свою первую охоту - всё то, о чём рас­сказывал уже Филе... Распластанный глухарь на искристом снегу. Его конвульсии, эти последние трепеты. И кровь на белом - рассыпанные бусины, словно брусника в сахарной пудре. И собственная кровь, капли её, дробящие те настывающие уже бусины. И боль, и смятение. И радость, и вина... И слёзы...

Сергей говорил о том же и почти теми же словами, что и Филе. Но получалось это как-то иначе. Перед Филей он будто оправдывался. А теперь словно объяснял. Да нет, не объяснял - что-то нащупывал. Что-то важное и значительное. Причем не только для себя...

Сергей не сразу осознал, для чего говорит, для чего повторяет ту давнюю исто­рию. А Ламка - и подавно. Зато она почувствовала. Она не столько поняла это, сколько почувствовала. Протянув руку, Ламка потрепала Сергея по шевелюре, коснулась наметившейся тонзурки. Последнего он вынести не мог, но чтобы не показывать истинную причину, мягко ускользнул, рассчитывая приблизиться к её губам. Но тут в свою очередь ускользнула она, повернувшись к нему спиной. За­пах волос, аромат тонких духов, едва уловимый запах кожи... Щека его коснулась раковинки её уха. До чего же нежной оказалась мочка. Мягче, чем он предполагал, когда касался её взглядом. Хотелось чувствовать эту нежность и длить и длить, только бы не было протеста. Щекой он воспринял чуть уловимый отзыв и тихо­тихо, чтобы не спугнуть, соприкоснулся своим ухом с её раковинкой.

- Ау, - одними губами выдохнул он. - Я слышу море.

Она поняла.

- Какое? - шёпотом отозвалась она. До него донесся глубинный шелест.

- Тёплое... Оно тихо накатывает на берег. Хотя...

- И я, - быстро отозвалась она, - и я слышу море... Оно северное. Но оно не­спокойное. Оно бурлит...

- Это сулои. Так называются встречные течения. Они обрушиваются друг на друга и плещут, создавая сумятицу.

- Опасное природное явление?

- Для водоплавающих - для моржей, для тюленей... Но только... не для ламок.

Она не отозвалась на этот поворот, потому что отозвалась на руки, которые он

тихо опустил на её плечи.

- Отчего, - она чуть помедлила, - отчего эти противоречивые течения? Эта сумятица?

- От природы, - виновато улыбнулся он. - От конфигурации берега, от рельефа дна, от ветров, от магнитных явлений... Да мало ли...

Он мягко уходил от ответа, но она и не настаивала. Тем более что его руки тоже требовали внимания. Плечи её напряглись, когда ладони его потекли вниз. Ауканье двух раковин прервалось, потому что на переговоры устремились его губы. Именно губами можно было до конца понять всю нестерпимую нежность её мочки. Вот туда, в эту мочку, которая так естественно рифмовалась с зацве­тающей почкой, он и вышептал всё.

- А и впрямь белые... - оценил он то, что в этот миг постиг руками. Он не лукавил. Глаза его сделались незрячи, зато невероятно проницательными стали пальцы.

Более Ламка не сдерживалась. Не оборачиваясь, она обхватила голову его обеими руками и стала ворошить волосы, касалась затылка, шеи, его пылающих ушей. Её ладная крепенькая фигурка прижималась к нему, точно Катти Сарк - к форштевню корабля. Лицо её, разгорающееся самозабвенным огнём, подобно лику Катти Сарк, было готовно обращено в неизвестность. Но в отличие от своей рукотворной сестры Ламка была из плоти и крови, живой, трепетной и манящей. Теряя рассудок, Сергей подхватил её на руки. Краем сознания попытался вспом­нить, запер ли на ключ двери, однако рассудка хватило лишь на то, чтобы унести её на диван.

Тот диван, чудом сохранившийся от гласных городской думы, дожидался Сер­гея и Ламку почти сто лет.

- У него есть название? - осведомилась Ламка, когда они немного пришли в себя. Сергей пожал плечами, благоразумно не помянув Филину ересь про мав­золей. По аналогии вспомнилась пирамида, всплыли имена Тутанхамона и Нефертитти. Но от упоминания их он тоже воздержался, справедливо заключив, что у пирамиды и мавзолея одна суть.

- Ковчег, - вскинулась Ламка. - Тогда Ковчег! - Волосы её были распущены. Она казалась чуть иной и от этого ещё более желанной. А созвездие родинок на груди, которые он, как звездочёт, сперва вычислил, а теперь открыл, представля­лось ни больше ни меньше как его частной собственностью.

Свои лингвистические поиски они продолжили через некоторое время, когда вновь перевели дух.

- Кругом звери, птицы, - повела Ламка утомленно полуоткрытыми глазами. - Пусть это будет земляничная поляна.

- Это не звери-птицы, - сморённо возразил он. - Это застывшие сфинксы. Это химеры на соборе...

- Нотр-дам де Пари? - уточнила она.

- Ага, - кивнул он, - а я среди них... Квазимодо. - При этом приподнялся на локте и сморщил устрашающе-ужасную гримасу.

Ламка приняла эту игру, но озвучила её по-своему. Она молитвенно сложила ладони и пролепетала:

- О, неправда, возлюбленный мой! Ты прекрасен, возлюбленный мой! Твои уста, как сахарный мед, твои руки, как виноградная лоза, твои ноги...

- Как слоновьи столбы, - не выдержав, прыснул он. Бедный Соломон, знал бы он, как безродный прощелыга глумится над его царственным образом! Но что поделать, если на прощелыгу напал смех и вся его сущность ликует и радуется. Ламка тоже с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться, однако образа бед­ной девушки из виноградника не покидала.

- О неправда, царь утех моих! Ты прекрасен, возлюбленный мой! Утверждаю это вновь и вновь, хоть и пересохли уста мои...

- Ром? Эль? Малага? - живо осведомился Сергей. Это было из другой оперы. Но Ламка не стала редактировать его чушь, а просто довела до конца свою пар­тию:

- Утолите мою жажду вином, освежите меня виноградными струями...

Он вскочил с дивана, в три прыжка сбегал за стаканами и, почти не прикрыва­ясь - да и чем? - полетел обратно. Ламка, сложив трубочкой пальцы, изображала не то пирата, не то адмирала Нельсона, прильнувшего к подзорной трубе. В горле её закипал смех. Вино, которое он подал, она, разумеется, разлила. Причем ча­стично на диван, частично на его чресла, частично на пол.

- Баб-эль-Мандебский разлив, - по слогам произнёс он. - То бишь пролив.

Она прыснула и хлопнула по дивану:

- А это тогда - необитаемый остров.

- А мы разве не обитатели? - по-туземному выпучил глаза Сергей.

- Тогда обитаемый... под названием...

- Ну-ка?.. Ну-ка?..

- Остров Краснобрового глухаря, - Ламка лукаво повела глазами.

- Тогда уж лучше так - остров Тетеревиных гуляний.

- Те-те-те... - подхватила она и кончиками пальцев пробежала по его груди.

- Ой! - съежился он. - Это уже остров Щекотан.

Так, касаясь друг друга, они перебрали едва не всю географию, перемешивая её с основами дарвинизма, истории, лингвистики... пока опять не вернулись к на­чалам. А в началах не было ничего - ни географии, ни лингвистики, ни тем более дарвинизма. А были одни только Адам и Ева.

- Я твоя Катти Сарк, - выдыхала опалёнными губами Ламка, на миг прерывая бесконечно-томительный поцелуй. Катти Сарк - это короткая рубашка. На Ламке ничего не было - ни короткого, ни длинного. Но он не возражал, он только уточ­нял:

- Ты моя Катти Сарк по прозвищу Ламка.

... В конце концов они вспомнили и о гласных - представителях допотопной городской думы.

- Перебирая согласные, они наконец вспомнили и о гласных, - сказала Ламка.

Под согласными она, оказывается, подразумевала те стенания и междометия,

которые вырывались из их уст, когда они теряли голову. А о гласных, само собой, напомнил диван. Временами безмолвный, затаённо напряжённый, он внезапно оживал и начинал судачить, роптать, возмущаться, тараторить и ликовать. Диван то рокотал какой-то одной пружиной, словно она была ребром некоего средневе­кового органа, то как-то беззубо шепелявил, то словно хрустел подагрическими пальцами. И Сергей с Ламкой заключили, что гласные ведут очередные дебаты. О чем? Да мало ли городских дел? - об акцизах, о пожарной конке, о горводопро- воде...

- Есть корабли-призраки, - заключила, наконец, Ламка. - Пусть будут при­зраки на корабле.

- То бишь Ковчеге, - поправил Сергей.

***

Тот диван был и Ковчегом, и островом, и их главной гаванью, и ковром-само­лётом - чем он только ни становился по мановению Ламкиной руки! Она была невероятная выдумщица. Ребячество, шаловливость в ней выплескивались через край. Сергей просто диву давался и сам упоённо вовлекался в этот головокружи­тельный водоворот.

Они бывали и в других местах, хотя зимой и трудно сыскать уголок для сви­дания, это не лето, когда мать-природа милостиво расстилает зелёные ковры. Иногда выручал Филин. Один раз они сошли с ума на Ламкиной службе. Но чаще встречались здесь - среди летаргически спящей фауны. В пятницу, а то, не вы­терпев, и в четверг Пакратов снимал трубку:

- Наши гласные заскучали.

- Они голосовали? - уточняла Ламка.

- Да, - убедительно рычал он. - И голосовали единогласно. Не просто голосо­вали - голосили. Голосили, аки оглашенные.

- Придётся подчиниться гласу вопиющих, - подхватывала она.

С некоторых пор Сергей завёл на службе одеяло и простыни. Хорошо, что это не армия и старшина не делает шмона. Прячась под простынями, они заговорщиц­ки обсуждали своих соседей - привидения думских гласных.

- Мы в белом, и они в белом, - шептал Сергей.

- Думаешь, принимают за своих? - уточняла Ламка.

- Не знаю. Но сидят тихо. Только чуть шуршат...

- Губернские ведомости листают.

- За какой год?

- За тысяча девятьсот шестой.

- А может, пёрышком скрипят?

- Жалобы строчат?

- Ага. На отсутствие надлежащих условий.

- А зачем же тогда голосовали? - резонно спрашивала Ламка.

Однажды она заявила, что этот диван надо умыкнуть. Не выкупить - так умык­нуть.

- А где будут обитать чиновные души? - Сергей зашушукал, изображая при­видения. - У них подагра, ноги не держат.

- Сядут на сохатого, - показала Ламка на лося. - А чтобы не упасть, ухватятся за рога.

- Там уже есть кое-кто, - неуклюже съязвил Сергей.

Ламка поняла, по лицу её пробежала тень.

- Не будем, ладно? - увела она от скользкого поворота.

Что касается своей половины, Сергей не страдал от угрызения совести, однако продолжать не стал, а предложил для гласных лосиное нутро.

- Тепло, сухо. Опять же образ почти классический. Троянский лось...

Тема животных постоянно возникала в этих разговорах. То ли потому, что любовников окружали их образы. То ли они намеренно уходили от других тем, которые неизменно приводят к прозе реалий. То ли настрой был такой и не хоте­лось ничего и никого впускать в этот мирок, который они, как две пичуги, слепили из подручного материала: собственных пёрышек, тонюсеньких соломинок - по­следней надежды утопающих, чего-то хрупкого, невесомого... Подует сквозняк, обрушится студёный ветер - все хрустнет и разлетится. А пока - вот оно...

На ум приходили несусветные фантазии. Сергей болтал напропалую, не боясь выглядеть смешным, глупым, нелепым. Ламка принимала его таким, каким он был, и Сергей давно не чувствовал себя столь лёгким, ликующим и безалаберным.

- Я мышка-норушка, - шептал он в её колени, пока не перехватывало горло.

- Ты мышка-врунишка, - задушенно смеялась она, забываясь.

***

В начале февраля, когда охотуправление наконец вошло в привычный рабочий режим, шеф направил Пакратова в командировку.

Обычно Сергей отправлялся в дорогу с охоткой. Стоило получить задание, он шутливо козырял Лукичу и тотчас заказывал билеты. Его молодой, нерас­траченный ещё дух просил воли, новых встреч и свежих ощущений. Он выезжал с инспекторскими проверками практически каждый месяц. А уж когда команди­ровка выпадала в южный куст, прямо-таки ног под собой от радости не чуял. Ведь частью тамошних угодий заведовал не кто-нибудь, а Пал Трофимыч, хороший, задушевный мужик, с которым они с первой же встречи сблизились и сдружились.

Нынешняя командировка была именно туда - в пенаты Трофимыча. Пакратову бы радоваться - такая удача выпала да ещё в начале года! - а он всю дорогу маялся и томился. Нет, поначалу-то, когда сел в поезд, Сергея по старой памяти повело. Разом нахлынули прежние впечатления. Вспомнилось, как Трофимыч водил его по токам, показывал бобровые запруды; как они ловили стерлядку; как пёрли гри­бы, когда они отправлялись в лес, - и грузди, и белые, не говоря уже о волнушках и лисичках. Но чем старательнее Сергей перебирал былые эпизоды, настраивая себя на предстоящую встречу, тем всё больше что-то не клеилось в его воспоми­наниях. Мысли сбивались, путались, мешались. В конце концов он оставил эти попытки, признавшись себе, что нынешняя командировка для него - лишь повод. Главное заключалось в другом. Ему понадобилось остаться с собой наедине, ему необходимо было вырваться из города, чтобы оказаться в одиночестве. Для чего? Да для того, чтобы сделать паузу, посмотреть на себя со стороны и осмыслить то, что с ним произошло.

Ему казалось, он был убеждён, что сможет это сделать. Если не объяснить самому себе, то хотя бы осмыслить. Однако чем дальше поезд отходил от област­ного центра, тем сумбурней, а потом монотоннее становились его мысли, пока не вылились в одну бесконечно-тягучую ноту, которую выбивали колеса вагона: «Ты куда? Ты куда? Ты куда?..» Сергеем завладело одно только желание - скорее воз­вратиться назад. И чтобы не рвануться к стоп-крану, он стал думать только о том, что и было предметом его душевной сумятицы.

Сергей думал о Ламке. Где она? Чем занимается? О чём думает? Вот сейчас, скорее всего, она в редакции - стучит на своей «Эрике» или вычитывает по теле­фону интервью. А вот сейчас - это уже через три-четыре часа - наверное, до­жидается дочку в коридоре музыкальной школы. А сейчас - это час спустя - они плавают в бассейне...

Сергей мог представить Ламку в самых разных местах - на улице, в театре, в сквере, в редакции - словом, везде. За исключением одного места - её дома. И не только потому, что не бывал там. Там присутствовал её муж, а Пакратову даже в мыслях нестерпимо было соединять их.

Сергей уже знал, что муж у неё военный. Ещё на концерте, отметив четкую линию его плеча, Сергей подумал, что на нем не хватает погона. По возрасту ровесник, этот человек имел звание майора. Сергей с ходу заключил, что он ка­рьерист. Мысль о том, что он мог заслужить досрочное звание, ему не приходила в голову. Вернее, приходила, но Сергей решительно отвергал её, упорно убеждая себя, что он - карьерист...

...Поезд прибыл на узловую станцию, которая одновременно была райцентром, рано утром. Встретил Пакратова сам Пал Трофимыч. Сергей издалека заметил его окладистую седую бороду, которая в свете привокзальных фонарей отливала инеем. Скинув рукавицы, они поздоровались, пыхая паром, дружески потрепали друг друга за плечи.

- Ну, вот и опять в наших сузёмах, - довольно заключил старый лесовик.

- Опять, Трофимыч... - кивнул Пакратов.

Пал Трофимыч был старше Сергея почти вдвое. Однако держались они на равных, не замечая стоящих меж ними лет. Возможно, разница в возрасте как бы перекрывалась разницей в служебном положении, хотя Пакратов ни жестом, ни словом никогда не подчеркивал этого.

- Сначала - ко мне, - садясь за руль служебного «козлика», сказал Трофи­мыч. - Перекусим, перекурим, а после уж - и за дела. Лады?

- Лады, - согласился Сергей.

Душа Сергея была не на месте. Незримое силовое поле всю дорогу будоражило его сердце, оно никак не могло вырваться из тех невидимых тенёт. Встреча с Тро- фимычем ободрила Сергея. Лицо старого лесовика, весь его вид внушали уверен­ность и надежность. Захотелось укрепиться в своих ощущениях. Сергей закинул руку на сиденье водителя и всю пятерню запустил в воротник его полушубка. Ему показалось, что ладонь его напитывается незримой живительной энергией, а серд­це начинает стучать ровно и спокойно, как мотор ведомой Трофимычем машины.

Усадьба Трофимыча располагалась на окраине райцентра. Она раскинулась на берегу небольшой речушки, что делила райцентр на две части. На угорце выси­лась просторная, хотя и одноэтажная изба, повернутая к берегу. На задворках по отдельности мостились хлев и сарай. А под угорцем у самой воды стояла банька. Вид крепенькой, ладной избушки сладким жаром отозвался в спине, Сергей аж крякнул от удовольствия. «Всё хорошо, всё путем!» - сказал он сам себе, обивая в сенях унты.

С последнего гостевания в этом доме прошло больше года. Однако видимых перемен в жилье Трофимыча, похоже, не произошло. Это Пакратов отметил как еще один знак стабильности и порядка.

Сполоснувшись с дороги, Сергей прошёл в переднюю горенку и сел за стол на привычное своё место - лицом к окнам. Занимался рассвет. Солнце на свой небес­ный насест ещё не взнялось, но уже распустило зеленый павлиний хвост, который все больше светлел, наливаясь жаром.

В простенке между окнами висели два портрета - хозяина и его покойной жены. Такие парадные портреты в овальных рамках на паспарту делали в ате­лье, переснимая зачастую с крохотных карточек, а потом расцвечивая красками. У отца Пакратова в альбоме хранились хорошие снимки - и порознь, и вместе с матерью. А вот такого любовно созданного парного портрета на стене не висело. Всё было - и просторный дом в средней полосе, куда он переселился с Севера, выйдя на пенсию, - даже просторнее, чем у Трофимыча, - и сад, и пруд, и корова. А портрета жены, покойной мамы Сергея, в простенке не было. Ни с собой рядом, ни поодинке. Потому что в доме том была новая жена. Сергей побывал у них два года назад, да не прожил там и трёх дней, почуяв не то чтобы отчужденность, а какую-то свою неуместность.

Нежданное воспоминание обожгло, сердце опять всполошилось, зачастило. Не отдавая себе отчёта, Сергей снова засуетился, заспешил и взвинтил такой темп, что привёл Трофимыча в растерянность и недоумение. В конторе, куда они, по воле командированного, примчались, по сути не перекусив, Пакратов стал пере­бирать документацию. Трофимыч, по своей привычке, всё представлял основа­тельно, норовил растолковать, показать поясняющие ту или иную цифру сводки и графики. Но Пакратов никак не мог сосредоточиться и, когда Трофимыч тянулся к нему с очередной бумажкой, отмахивался или кивал, дескать, верю, верю...

Командировка Пакратова была рядовой и во многом рутинной. Что требова­лось на сей раз выполнить досконально - так это съездить в Векшинское урочище. Там сформировался новый заказник, по осени были построены контора, подворье, кораль. Шеф велел это всё зафотографировать и описать, поскольку в конце квар­тала планировал ехать с отчётом в Москву.

Трофимыч такую спешку не одобрил. Он предложил поездку в Векшу отло­жить до завтра - дорога неблизкая, лучше выехать спозаранку. Но Пакратов уже загорелся.

- Как знаешь, - сухо обронил Трофимыч и бросил на стол ключи от «козлика». Пакратов покачал головой - машина его не устраивала. До Векшинского урочища на «козлике» можно было добраться лишь вкруговую - это поболее восьмидесяти километров.

- «Бураном» и напрямки! - решил он.

- Как знаешь, - опять обронил Трофимыч и кликнул своего зама - молодого мужика Вениамина.

Напрямик у них с Вениамином, конечно, не получилось. Пришлось огибать свежие, затянувшие луговины перелески, прорубаться в иных местах через квар­тальные просеки. Однако, несмотря на препятствия, дорогу они сократили почти вдвое.

В одном месте снегоход вырулил на попутный проселок. Кое-где колея была запятнана конским навозом. Пакратов огляделся, высунувшись из-за спины води­теля. Дорога эта была ему знакома. Она соединяла два рядом стоящих села, здесь позапрошлым летом Сергей угодил на престольный праздник...

Сергей брёл по этому просёлку из села в село, вздымая дорожную пыль, пото­му что был слегка выпивши. На самом узком месте в гуще перелеска ему повстре­чалась девчонка. Крепенькая, уже созревшая, лет шестнадцати. «Куда путь дер­жишь, красавица? - заступил он дорогу, пьяновато ухмыляясь. - Не боишься одна по лесу?..» - «Нет», - тихо ответила она, зыркая глазами. Застенчивая, личиком не очень, но быстроглазая. «А ну как серый волк повстречается?..» - он произнёс это театрально-замогильным голосом, ухватил её за руку, шутя привлёк к себе, куражась, поцеловал, потом отпустил и, хохоча, но не оглядываясь, пошёл прочь.

Давнее воспоминание обожгло стыдом. Как он теперь казнился за ту выход­ку. Что стало с той девчонкой? А ну как он что-то нарушил в её судьбе? Жила себе и жила, а тут подвалил взрослый жиган и навел порчу. Мало ли как бывает. Поглядывал, допустим, на неё ровесник - хороший, смирный паренёк. А уви­дел однажды смятение в глазах подружки - и тоже оторопел. Нет, насчет своих мужских чар Сергей не обольщался. Но возраст! Это ведь такие неустойчивые годы, пятнадцать-семнадцать лет. Что стало с той девчонкой? Как повернулось? А ну как наперекосяк всё пошло? «Да преувеличиваешь ты, - пробовал он себя урезонить. - Теперь и в деревне они другие - смелые да разбитные». Урезонивал, отмахивался, словно не память, а назойливого слепня отгонял. А сердце-то ныло, обжигало...

...Обратно в райцентр Вениамин гнал «Буран» теми же путями. Они опять вылетели на тот самый просёлок. За несколько часов его замело, даже колеи за­ровняло. Но Сергей узнал это место. А узнав, опять тягуче вздохнул. Добро, если память той девчонки замело, как эту дорогу. А коли нет?

Снегоход на выбоинах и рытвинах потряхивало, ведущую лыжу при этом зано­сило, «Буран» мотало из стороны в сторону. Должно быть, и память будет теперь вот так же донимать и потряхивать.

В райцентр они вернулись уже в потёмках. Умаявшись от дорожной тряски и мельтешни, Пакратов осоловел. Трофимыч, уже не спрашивая его, едва не сил­ком потянул в баню.

Банька нависала над самой водой, так что после парилки можно было прыгать в прорубь. Но сегодня на эти молодецкие игрища у Сергея не осталось никаких сил. Он добрался до полка, задохнувшись от жара, и отдался на милость Трофи- мыча.

Трофимыч метался по бане чёртом. Это впечатление подчеркивало его об­лачение - кожаный фартук и драная кожаная ушанка. Ушанка, нахлобученная на лысину, да сивая бородища закрывали почти всё лицо. Открытыми оставались только ядрёный, с горбинкой нос и щёлки глаз. Плеснув на каменку крутого ки­пятка, сдобренного солодовым пивком, Трофимыч принялся охаживать Сергея по бокам - да как! Сначала березовым веничком, распаренным до майской духовитости, он называл его шёлковым. Потом - пихтовым, до предела размягчённым и исходящим масляным соком. А после - «для затирки» - можжевеловым. Остат­ками сознания Сергей отмечал, что охаживал его Трофимыч на сей раз круче, чем обычно, - должно быть, не мог сдержать своей обиды. Но он, грешный, не противился, принимая эту экзекуцию как искупление.

Назавтра Пакратов не чаял подняться - до того стонали все косточки, когда пластом рухнул на кровать. Ему не хотелось ни есть, ни пить, а только спать, спать и спать... Но за ночь произошло что-то удивительное. Словно неведомая пружина подняла его ни свет ни заря, и он, махнув на все дела, тотчас засобирался в дорогу.

- Куда? - оторопел Трофимыч.

- Домой, - ответил Пакратов.

Трофимыч поначалу изумился, не в силах взять в толк, что с Сергеем проис­ходит, - ведь командировка была рассчитана на неделю, - а потом и обиделся. Его горбатый нос еще больше обвис, а из густенной бороды, как сыроежки из мха, вздулись губы.

- Трофимыч! - спохватился Сергей. - Миленький! Прости меня! Надо!

- Баба, што ли? - в лоб пробурчал старый лесовик, видать, что-то различив на лице гостя.

- Женщина, - признался Сергей. - Хочешь, привезу? - это вырвалось само со­бой. - На смотрины?

- Валяй, - смилостивился Трофимыч, и Сергей, чтобы совсем уж загладить вину, сердечно обнял старого лесовика...

...Пакратов летел назад, как на крыльях. Да почему «как» - именно на крыльях. Поезд его не устраивал. Махнул на «козлике» в соседний район, где был аэро­портик, и уговорил летунов взять его на транспортный «кукурузник». Шаг был рискованный. Намерзся, валяясь среди тюков да ящиков, - жуть. Единственное, что согревало, - мысль о Ламке. Ни о ком другом и ни о чём другом он не мог про­сто думать. Всё его существо устремлялось вперёд и, казалось, неслось, опережая «кукурузник». Прилетели в областной центр в пятом часу. Сергей с ходу кинулся к телефонному аппарату. Всё трепетало в нём, когда он судорожно набирал номер. И что же? Он просто ушам своим не поверил: Ламки не оказалось. Не оказалось не просто на месте, а в городе, потому что буквально сегодня она уехала в коман­дировку. Так сообщил ему слегка раздражённый женский голос на том конце про­вода. И эта неожиданная информация, и этот привычно неприятный голос просто подкосили Сергея. Он сел на ступени лестницы, возле которой находился автомат, и, чтобы не замычать, стиснул пальцами горло...

...Ламка отправилась в самый глухой район области. Там было полно колоний и зон. Зоны тянулись одна за другой вдоль железной дороги. А где зоны - там и беглецы, хотя до весны - «зеленого прокурора» - казалось ещё далеко.

Сердце Сергея было не на месте. Все эти дни он маялся, переживал, то и дело спускался к Филе.

Ему почему-то всё время надо было видеть бабочек.

Как-то днём Ламка вышла на связь. Звонила она из редакции районной газеты, к тому же, судя по тону, - в присутствии кого-то из сотрудников. Разговор длился не больше минуты. Однако Сергею и этого хватило, чтобы губы его целый день растягивались в блаженно-дурацкой улыбке.

Дни ожидания тянулись медленно. Сергея не покидало состояние тревоги. Од­нако иногда эти серые полосы перемежались всплесками нежности, и он терялся, не зная, куда эту нежность девать. В такие минуты Сергей улыбался и говорил комплименты всем особам охотуправления. Он без устали слушал излияния Маруси Пителиной о её пернатом детёныше. Для Таисии Тимофеевны он добывал индийский чай, меняя на него бездымный порох или дробь-нулевку. Нужник- Калиныч в такие часы находил в нём интересного и правильного собеседника. А Филе он проигрывал одну за другой шахматные партии, но при этом так яростно рычал и делал такое убитое лицо, что, похоже, снимал все нелепые подозрения.

Но больше всего этой обильно вырабатываемой нежности, разумеется, до­ставалось Алёшке. Сергей водил его в садик и забирал из садика. Все вечера они читали сказки, чего-нибудь рисовали, клеили и выпиливали. Они даже закончили собирать тот самый пластиковый клипер и провели в ванне испытания, однако, не выдержав собственного веса, парусник совершил оверкиль и пошёл на дно.

В очередной вечер Сергей малость припоздал. Пришёл в садик, когда всех ребятишек уже разобрали. Оставались только сынишка и светленькая остроно- сенькая девочка. Алёшка бросился к шкафчику. Сергей стал ему помогать. Но тут обратил внимание на ту самую девочку, которая, пригорюнившись, сидела в дальнем уголке.

- А она как же? - показал Пакратов глазами.

- За ней долго не приходят, - покачал головкой Алёшка.

- Давай подождем. А то ей грустно будет.

- Давай, - охотно согласился Алёшка, он ещё не успел разуть сандалии.

- На, угости, - Сергей протянул сынишке пару конфет.

Он схватил сладости и побежал к девочке. Тут появилась воспитательница.

- Опять за Парфёновой опаздывают. Прямо беда. - Она поминутно поглядыва­ла на свои часики. - Что делать? Что делать?

- А в чем дело? - осведомился Пакратов.

- В семь... - воспитательница замялась, - у меня стоматолог. А тут ещё ехать...

Лицо её было озабочено, больше того - перекошено не то болью, не то гневом.

Пакратов выразил сочувствие. Предложил подождать.

- Вы бегите. Мы побудем с девочкой...

- Правда? - обрадовалась воспитательница и кинулась к шкафу. Она стала собираться, время от времени все ещё выглядывая в окно и оценивая Пакратова взглядом. Сергей добросовестно играл с детьми, создавая образ честного, поря­дочного человека. Наконец, воспитательница упорхнула. Они остались втроем. И... засиделись. За девочкой никто не приходил. Миновал час. Пошёл девятый. Сторожиха-мямля ничего не посоветовала, перенимать эстафету дежурства не согласилась.

- Мои только территория да материальные ценности...

Пришлось забирать девочку с собой. Ну а чтобы не обрубать концы, Пакратов напоследок оставил адрес и телефон.

Короче, получилось хуже некуда. Уже часов в десять, когда девочку положили спать, прилетели воспитательница и мамаша. Мамаша была под изрядным граду­сом и в выражениях не стеснялась. Воспитательница краснела, бледнела и извиня­лась, но не перед Пакратовым, а перед этой разбушевавшейся особой.

- Как зуб? - спросил её Сергей.

- Какой зуб? - выпалила она и смешалась: - Ничего! Все хорошо!

Жена, утомлённая многочисленными всплесками эмоций, ушла спать. А Па- кратов с Алёшкой ещё долго маялись.

- Па, - сказал, засыпая, Алешка, - а хорошо бы у нас сестричка была...

Он так и сказал: у нас. Сергей погладил его по головке и сказал: «Спи». У него, старшего, сестрички нет и уже не будет. А у сынишки?

***

Командировка Пакратова наложилась на Ламкину командировку. В итоге они не виделись восемь дней. Дни ожидания тянулись подчас, как похоронная про­цессия. Сергей порой физически ощущал, как вяло и понуро тянутся на кладбище времени эти минуты и часы. И весь извёлся, ожидая её.

О прибытии Ламки известил коллега из районной инспекции. Всё было ис­полнено в лучших традициях советского детектива. Только вместо «славянского шкафа» Ламка выбрала паролем «материалы о развитии районной организации юных натуралистов».

Для приёма указанных материалов Сергей и приехал на вокзал. Поезд при­бывал в десятом часу вечера. Едва Ламка ступила на перрон, он подхватил её под руку и увлёк к такси. Всю дорогу они молчали, только чувствовали локтями, что меж ними как будто пробегают искры. Машину Сергей оставил за квартал до «думского» особняка. По задворкам они прошли к торцу здания, и в потёмках он стал нашаривать замочную скважину. Как и всякое учреждение, это напич­канное конторами здание было снабжено охранной сигнализацией. В этот час его уже приняла под свою опеку вневедомственная охрана. Любое поползновение сюда было бы зафиксировано на пульте. Однако Сергей, ожидая Ламку, не только считал дни и убивал время, но кое-что и предпринял. Филя, мастер на все руки, нарисовал простейшую схему прерывателя, и Сергей, не без его помощи, этот «жучок» соорудил. «Ну, Серега, - сокрушался Филя, делая глаза такими же кру­глыми, как и очки, - доведёт тебя эта баба. Помяни моё слово, ёшкарне!» И при этом загибал пальцы, перечисляя, какие статьи уголовного кодекса по Пакратову плачут. Сознавал ли Сергей, отдавал ли себе отчёт, что совершает противоправное действие? В тот момент он об этом просто не думал. Всё его существо, истомлён­ное ожиданием встречи, было нацелено лишь на одно.

Взлом казённой палаты прошёл успешно. Поддельный ключ был уже прове­рен. Двери открылись без скрипа. Сигнальная лампочка, горевшая в окне второго этажа, даже не мигнула.

Держа Ламку под руку, Сергей ступил в темноту и, уже закрыв двери изнутри, включил фонарик. Все в нём клокотало. Он задыхался. Но не столько от страха или от холода, сколько от долгого ожидания. Ламка тоже дрожала. Когда они со­прикасались локтями, меж ними явственно пробегали разряды, а фонарик в эти мгновения вспыхивал таким ослепительным светом, что Сергей выключил его, остерегаясь, что отблески заметят с улицы. Но странное дело - даже и выключен­ный, он не гас, а продолжал гореть, пульсируя в такт сердцебиению.

Дальнейшее Пакратов помнил плохо. Не помнил, как шарил в тайничке, где лежал ключ от анфилады. Не помнил, как они дотянулись до Ковчега, начиная скидывать свои одёжки от самых дверей. А уж что было потом - и подавно. Ими овладело безумие...

...Очнулся Пакратов от какого-то звука. Где-то далеко звякнул не то засов, не то щеколда. Он с трудом разлепил глаза. Светало. Повернув к заоконному блику циферблат, Сергей обнаружил, что близится начало рабочего дня и вот-вот по­тянутся на места сотрудники. Голосом петушка Маруси Пителиной он протрубил подъём. Ламка оценила ситуацию без объяснений. Они вскочили и, заполошно всхохатывая, принялись собирать и поспешно надевать свои раскиданные где попало одёжки. Больше всего их воодушевлял светлый образ кристально чистого Калиныча. Если бы Нужник увидел, до какой степени пала «нонешняя молодежь», он, наверное, брякнулся бы без чувств. А разве можно было допустить, чтобы главный охотовед области вышел из строя!..

3

Первые сроки были сроками утоления. Они, словно истомленные путники, пришли к долгожданному ручью и всё пили и пили, не в силах утолить жажду. И только потом, не сразу, стали различать вкус воды, её прохладу, её ребяческую ласковость и одновременно разноречивость её струй.

Однажды Ламка сказала:

- Взрослые не помнят, что были детьми. Мне кажется, половина людей и не были детьми, сразу став взрослыми.

- И даже матери того не заметили? - чуть иронично возразил Сергей.

- Матери хотели того и торопили... Быстрее освободиться от пелёнок, ползун­ков, потом от учебников, скорее поставить на ноги... Как это у птиц?.. - Она знала, как это у птиц, но ждала, видимо, отклика.

- На крыло...

- Вот! На крыло. А крыл-то как раз и лишают, не научив летать...

- Я один из таких? - в лоб спросил Сергей. - Бескрылых?

- Ты помнишь своё детство, - ответила она. А потом, уже много позже, как бы уточнила: - Знаешь, что меня подкупило? Ты услышал что-то... Помнишь, когда сказал про море, которое тихо накатывается на песок? А потом что-то услышал и добавил: «Хотя...» Вот это «хотя» всё и решило. Понимаешь? Ты хорошо слы­шишь, а главное - слушаешь...

Сергей не возражал. Кому охота отрицать то, что поднимает тебя в собствен­ных глазах. Однако мысленно не то чтобы возражал, а как бы уточнял, делал по­правки.

Ту историю с косачом он не завершил, не досказав её ни Филе, ни Ламке. И не то чтобы утаил, замолчал - просто надобности в том не было. Она заканчивалась как заканчивалась. Ведь точка не обязательно ставится в конце. Концовку можно сделать и раньше. Это он уже усвоил, кропая свои опусы.

Когда Серёжка трясся над поверженной птицей - сначала в восторге, а потом в тихом ужасе, - раздался окрик. Над ним, пацанёнком, обессиленным и рух­нувшим на колени, возник дядька Венька, отцов компаньон и приятель. «Что ты орёшь, етитвою-мать! - свистящим шёпотом запоздало зашипел он, вращая белками. - Всю дичину распугаешь!». А потом остервенело пнул убитого косача и добавил: «Что ты сопли распустил! Какой же ты мужик после этого!»

То есть выходило так: он признавал, готов был признать в нём, мальце, мужика, а он, Серёжка, своими «мерлихлюндиями» не оправдал этих ожиданий. Потом-то, повзрослев, Пакратов разобрался в его реакции. Раздражение дядьки Веньки шло не от разочарования по поводу него, мальца, а от банальной зависти. Как же! - не он, взрослый мужик и промысловик, добыл матёрую птицу, а какой-то лопоухий пацанёнок. Но тогда, в детстве, Пакратов всё воспринимал буквально. Это «какой же ты мужик!..» до того запало ему в душу, что он места себе не находил. Именно тогда - он это теперь понимал - и окончилось детство. Всю дальнейшую жизнь Пакратов выдавливал из себя всё немужицкое, то есть сентиментальное, роман­тическое, которое, видать, досталось ему от матери. Он мечтал о странствиях, о море, о парусах, а выбрал, вопреки себе, земную «мужицкую» профессию - по­шёл в сельхозинститут и стал охотоведом. Вот и выходило, что он, хотя и слушал и слышал, сам же и перечил тому, что усваивал. А стало быть, не ему крылья под­резали, он сам их ломал, лишая себя полётности.

Такие вот мысли приходили Сергею в голову, когда он слушал Ламку. Прежде он не особенно задумывался над своей жизнью, над судьбой отца, матери. А тут вдруг стал перебирать старые фотографии, письма, перелистал пару собственных школьных тетрадок, словно пытался найти что-то. Этим неожиданным интересом к прошлому Сергей поделился с Ламкой, правда, мимоходом, между прочим, как говорят о пустяках, стесняясь придать им какое-то значение. Но Ламка не только поняла, но и успокоила его. Правда, поначалу она пошутила: дескать, эти «шаги следопыта» - ни больше ни меньше как признак пробуждения дремавшей доселе души. Потом лицо её сделалось серьезным, даже сосредоточенным. Оказалось, что у неё тоже подобное было. Она тоже до какого-то времени жила рассудком, в лучшем случае инстинктами, пока не обожглась. А обожглась, когда вышла за­муж.

Отец у Ламки был военный. Она с детства боготворила его. Это обстоятельство определило и семейный выбор. Но оказалось, что отец-военный и муж-военный - это не одно и то же.

- Нет, он хороший, - спохватившись, добавила Ламка. - Порядочный... Во вся­ком случае не солдафон... И дочку вовремя по головке погладит.

Разговоров о своих половинах они с Ламкой, по негласному уговору, избегали, и если всё же невзначай затевали, то тут же благоразумно обрывали их.

- Ты обидчивый? - спросила как-то Ламка.

- Не знаю, - ответил Сергей. - Это зависит от ситуации и того, кто...

- Например...

- Например?.. - Он вспомнил давний случай. - Сидели компанией в киношке. Смотрели английский фильм «Кромвель». Я обнаружил, что внешне мы схожи с главным героем. Я на него похож или он на меня - не суть есть. Характер дру­гой - крутой, дикий. Да и какие там в средневековье или чуть позже были нравы! Но внешне как близнецы... А особа, с которой у нас нечто намечалось, то ли не замечая того сходства, то ли, наоборот, видя, бросила про него что-то ехидное- ехидное...

Сергей не стал объяснять Ламке, что стало с «несносной обидчицей», - пона­добилось бы что-то раскрывать, уточнять, а то и оправдываться. Ведь особой той была «тонкая натура» - его жена.

О своих половинах они старались не говорить. Зато о детях рассуждали много и охотно. Тем более что детство было главной темой Ламкиных публикаций.

«Существует расхожее выражение «Дети - цветы жизни», - прочитал Сергей в одном из её очерков. - Лично мне оно не нравится. Цветы - это красиво, но при­менительно к нашей природе быстротечно. Если уж сравнивать детей с флорой, то лучше обратиться к деревьям. Дети - маленькие деревья, растущие среди леса, образуемого взрослыми».

Сергей на это пошутил:

- Вот бы и называть так: мальчик по имени Клён, девочка по имени Ольха.

- А что! - откликнулась Ламка. - В древности, в язычестве, так ведь и назы­вали...

Из этого у них возникла игра: что ещё годится на имена.

- А всё, - великодушно разрешила Ламка. В ход пошли птицы, звери, рыбы: мальчик Чибис, девочка Ряпушка. Вспомнив, что многое из этого ряда и так при­меняется в нарицательном смысле - премудрый Пескарь, например, - они обрати­лись к травам и цветам. Потом перебрали россыпи полезных ископаемых. А ещё Ламке пришла идея использовать название месяцев.

- Ага, господин по имени Февраль, - съязвил Сергей, сделав упор на второй части.

- А если мальчик по имени Январь? - отозвалась Ламка.

Однажды они с нею шли по набережной. Им в тот день оказалось по пути - она направлялась за дочкой в музыкальную школу, а он - за сынишкой в садик, чтобы отвести его к зубному врачу. Уже смеркалось, к тому же набережная оказалась безлюдна. Они шли в обнимку, и время от времени целовались. Вдалеке кто-то показался. Они разомкнули руки и приняли чинный вид. Судя по росту, прибли­жался мальчик. Так они заключили, обменявшись догадками. Однако когда про­хожий поравнялся с ними, они поняли, что ошиблись. Это был взрослый, даже уже пожилой человек, хотя и маленького роста. На нём ладно сидело драповое пальтецо с каракулевым воротничком, а на голове высилась каракулевая - пирож­ком - папаха. Но самую примечательную часть его облика представляли руки. Он хлопал ими по бокам в такт каждому шагу, отчего походил на пингвина.

Удалившись от человека на порядочное расстояние, Сергей с Ламкой прысну­ли - до того этот субъект был занятный, потом устыдились своей бестактности и опять прыснули.

- Его в детстве сильно пеленали, - отсмеявшись, заключила Ламка. - Вот ручки при ходьбе и не действуют. Но я думаю, не только ручки... Те пелёнки наверняка повлияли и на рост. А может, - она чуть помедлила, - и душу деформировали...

- А мне кажется, он счастлив, - возразил Сергей. - Вот как вышагивает - важно да степенно. Доволен собой.

- Возможно, - улыбнулась Ламка и, как нередко бывало, завершила всё краси­вым пируэтом. - Но куколка почему-то не сидит вечно в коконе, хотя там тепло и уютно. Иначе в мире никто бы не видел бабочек - ни капустниц, ни тем более махаонов!

У неё была какая-то иная природа, у Ламки. Не такая, как у других. Сергей ощущал это всем своим существом. И особенно по утрам, если они оказывались вместе. Рядом с нею ему снились совершенно поразительные сны.

Однажды приснились два огромных облака, высоко стоящих в небе, как бывает летом в пору зноя. Они были похожи на бокалы. И он даже услышал звон, когда они сомкнулись и брызнули не то вином, не то дождем.

А ещё ему снился дом, который был поставлен на крышу, точно на киль. Он по­качивался на волнах, люди в нём плыли вниз головой. Но труба у дома-парохода была сверху, как положено, и дым выходил кольцами.

Самый горький сон был про воздушного змея. Этот змей оказался очень похож на того, которого они смастерили с другом Гешкой. Только на взаправдашнем был нарисован Барсик, кот. А на том, что привиделся во сне, Сергей увидел не то воро­бья, не то синичку. И ещё обнаружилась одна разница. Во сне он не различил лиц мальцов, которые собирались со всей окраины, когда проводились испытания. А конец, что в жизни, что во сне, оказался один. Кто-то сшиб того воздушного змея, шарахнув из кустов дуплетом картечи.

А самый долгий и необычайный сон Сергею приснился в ту ночь, когда он совершил дерзкое, но, по счастью, не замеченное никем преступление. Ему виде­лись какие-то далекие острова, изрезанные шхерами берега. Стояло высокое солн­це. Доносилось хлопанье парусов. Он различал лица людей. Тут были мужчины и женщины. Облачённые в легкие струящиеся одежды, они, казалось, парили над зыбучими водами. Сергей оглядывался, всматривался в лица. Ламки среди них не находил. Но по жестам и мимике окружающих он угадывал её присутствие, словно облик Ламки отражался в них, как в зеркалах. И по всему этому, что ему открывалось, он не то чтобы догадался, а получил некий знак, что именно она, Ламка, и создаёт всю эту струистость и духоподъемность. Ему стало удивительно легко. И тогда, взмахнув руками, он поймал поток воздуха и... полетел.

- Есть путевки в двухдневный дом отдыха, - сообщила Ламка в конце февра­ля. - Едем?

- О чем речь! - отозвался Сергей.

Поехали вчетвером: он с Алёшкой и она с дочуркой. Естественно, порознь, даже разными автобусными рейсами. Уже там, на месте, встретились и по-соседски по­знакомились.