Лебединая песня

«ЗА СУТКИ ПРОШЛО ЭШЕЛОНОВ…»

Группа «Джек» 15 августа 1944 года сообщала, что вчера весь день была облава. Группа маневрировала по лесу с 3.00 до 14.00. Облаву проводили регулярные части, до двух батальонов пехоты. Немцы прочесывали лес трижды. Каратели шли не сплошными цепями, поэтому нам удалось незаметно проскальзывать сквозь цепи. От собак спасли проливной дождь, мины и табак. Продукты кончились. Просим подготовить груз с продуктами, табаком и минами. Место выброски сообщим при первой возможности, Идем в основной район действий.

В пять утра, когда всходит солнце, «Джек» располагается на дневку в непролазном ельнике, в трех километрах севернее железной дороги Кенигсберг — Тильзит, почти рядом с деревней Линденгорст, недалеко от берега реки Швентойте.

— Этой ночью, — объявляет Шпаков после тщательной разведки района дневки в километровом радиусе, — начинаем наблюдение за «железкой». Не надейтесь, ребята, на отдых после похода и облавы. Кровь из носа, а будем вести наблюдение днем и ночью. Мне не надо рассказывать вам, как важно это для нашего командования, для солдат нашего фронта.

Ночь на 18 августа. Первыми на знакомый перегон Лабиау — Меляукен выходят Мельников, Раневский и Тышкевич. Они в пятнистых желто-зеленых маскировочных костюмах, извлеченных из вещевых мешков. Они знают — эта дорога связана с железной магистралью, ведущей из Штеттина через Мариекбург в Кенигсберг, одной из двух важнейших стратегических железных дорог Восточной Пруссии. Вторая магистраль — сквозная железная дорога Берлин — Бромберг — Инстербург — Тильзит.

Именно по этим и еще четырем германским железным магистралям стягивались гитлеровские войска для нападения на Советский Союз.

В половине первого гаснет серп полумесяца. До полнолуния еще двое суток…

Мельников подбирает такое место в двадцати — двадцати пяти метрах от железной дороги, в заросшем сосняком овражке, что силуэт проносящегося эшелона четко проецируется на фоне неба. Если же смотреть на черный эшелон на фоне черной стены леса, ничего не увидишь. Дальше отойдешь — не разглядишь техники на платформах, ближе — не успеешь сосчитать танки и орудия.

Вот появляется приземистый и длинный шестиосный немецкий локомотив серии «54». Он тащит войсковой эшелон — сорок два вагона живой силы, две платформы с полевыми кухнями.

Часто и почти все в одну сторону — в Тильзит — проносятся, дымя, грохоча и сотрясая землю, тысячетонные войсковые и грузовые эшелоны. Из Тильзита — четыре пути. В Мемель, Таураге, Шталлупенен и Инстербург. Поезда идут так часто, что порой машинист, высовываясь из окна кабины локомотива, видит красные хвостовые огни эшелона, идущего впереди.

Мельников целиком поглощен наблюдением. Раневский и Тышкевич лежат в тридцати метрах слева и справа от него, в боковом охранении.

Пять, десять, пятнадцать эшелонов проносятся, сотрясая землю, к Тильзиту. У немцев уже давно не хватает горючего для автомобильного транспорта, поэтому они стараются перебрасывать войска и воинские грузы не столько шоссейными, сколько железными дорогами. Танки, орудия… Тип танков Мельников легко узнает по силуэтам, калибр орудий определяет по стволу.

92 пассажирских вагона, 1322 крытых товарных вагона, 311 платформ… Особо подсчитывает Мельников крытые вагоны с охраной, если ему удается разглядеть часового в тамбуре… На платформах — 34 танка типа IV, 18 сорокатонных «пантер», 11 «тигров», 24 самоходных орудия, 16 самоходных противотанковых установок «Веспе» и «Хуммель», 38 150-миллиметровых и 170-миллиметровых пушек, 6 88-миллиметровых зениток…

Такие мощные силы бросает Гитлер за одну ночь по одной только железной дороге на восточную границу Пруссии, на фронт, в одну лишь 3-ю танковую армию. А это не единственная дорога к фронту. Их четыре или пять подходит к восточной границе, на участки 2-й и 4-й армий вермахта. Пожалуй, почти двухсот эшелонов с войсками и техникой ежесуточно швыряет Гитлер в мясорубку.

Мельников знает, что на нашей стороне фронта и железных дорог меньше, и пропускная способность совсем не та — ведь немцы, отступая, разрушили все станции и пути, — скоро ли их приведешь в порядок? Какие же богатырские силы надо иметь нашей армии, нашим солдатам, чтобы по всем мыслимым и немыслимым дорогам пройти самим и на своем горбу притащить сотни тысяч тонн военных грузов, чтобы перемолоть в бою всю эту гитлеровскую технику и погнать все дальше на запад избитый, израненный, но все еще бешено огрызающийся великогерманский вермахт!

Проходит два часа, четыре, шесть. Можно не смотреть на часы — через каждые два часа по «железке» проходит парный патруль. До конца смены осталось еще столько же. Двенадцать часов! На голодный желудок…

Брезжит рассвет. Разведчики отползают на полтораста метров в глубь сосняка. Отсюда ведут наблюдение днем. Стучат и стучат колеса…

Во всех городах Германии, на всех станциях расклеен военно-патриотический плакат с надписью: «Все колеса катятся к победе!…»

Утром на запад проходит вереница санитарных эшелонов с ранеными, каждый по восемьдесят — девяносто вагонов. Как видно, Гитлер меньше бережет меченные красным крестом эшелоны, чем эшелоны с черным крестом вермахта и люфтваффе. У этих эшелонов, составленных не столько из пассажирских, сколько из желтых товарных вагонов, совсем не воинственный вид. В классных вагонах окна тщательно зашторены, в товарных — наглухо закрыты. «Все колеса катятся к победе!…» Это едут изувеченные и искалеченные, умершие в пути… И перестук колес — словно стук костей…

Смена производится в специально подобранном месте в лесу, в двухстах метрах от места наблюдения.

Две смены по три человека — это вся группа «Джек», кроме двух радисток и командира, которым наблюдение вести никак не положено.

Но вести наблюдение день за днем, ночь за ночью на голодный желудок невозможно. Значит, отдежурил смену, поспал шесть часов, вставай и топай на хозоперацию, за продуктами. А идти надо не ближе чем за двадцать километров от лагеря.

Стоянку же нужно менять ежедневно. На старые места возвращаться не рекомендуется — раз сунулись, а там жандармская засада.

— Работка не пыльная, — посмеивается, придя с дежурства у «железки», Ваня Мельников. — Весь день лежишь себе на травке под кустиком. Озон, дача, заграничный курорт!

После недели такого «курорта» у разведчиков подкашиваются от голода и усталости ноги, неудержимо слипаются воспаленные от напряжения глаза. Белки глаз покрываются сплошной сеткой красных жилок.

Самое тяжелое — это ходить каждый раз в новое место, в незнакомый фольварк, за продуктами. В оба конца — полсотни километров за одну августовскую ночь…

Наблюдатели соревнуются друг с другом. Через несколько дней выясняется, что точнее всех засекает войсковые и грузовые перевозки не прежний «чемпион» Ваня Мельников, а Натан Раневский.

Двадцатого августа Аня и Зина передают первую разведсводку о движении эшелонов по железной дороге Кенигсберг — Тильзит. Первую часть — сводку за 18 августа — передает Зина, уйдя с Ваней Белым за пять-шестъ километров от лагеря. Вторую часть отстукивает Аня, отойдя под охраной Вани Черного на такое же расстояние в другую сторону. Пусть у фрицев печенка лопнет, когда они узнают, что уже две рации работают под Меляукеном, пусть чихают немецкие овчарки, нюхая табак там, где радисток и след простыл!… Чтобы еще больше досадить фашистским радиошпионам, Аня и Зина постоянно меняют свой «почерк» в эфире — пусть фрицы думают, что их леса кишмя кишат советскими радистами-разведчиками!

…В тот день ели последние куски испорченного мяса.

— Ну прямо как на броненосце «Потемкин»! — мрачно шутит Ваня Мельников.

Зато наблюдать теперь стало легче. Над «железкой» чуть на всю ночь светит полная луна.

Из радиограммы «Центру» № 13 от «Джека», 21 августа 1944 года:

… — Только вот что, старый герр, и вы, фрау! Никому о нашем посещении ни слова! Если донесете, пеняйте на себя! Нас не поймают, а вы будете наказаны по всей строгости военного времени, понятно? Клянитесь богом и фюрером, что будете держать язык за зубами. Переведи им, Натан!

Раневский переводит, и немцы — старик и его дочь — клянутся, трясясь от страха, что никогда и никому, видит бог, не расскажут они о ночном визите.

— Это чья фотокарточка? Кто этот унтер-танкист? Муж? Клянитесь мужем, что не донесете на нас!

— Клянусь мужем и детьми! Да отсохнет у меня язык!…

— Чтобы вы не стреляли нам в спину, старик, я вынужден забрать вашу охотничью винтовку!

— Пожалейте старика! Винтовка зарегистрирована в гестапо!

— Вы найдете ее на опушке леса!

Раневский и Целиков осторожно выходят за дверь, где их поджидает, прячась в тени от лунного света, Юзек Зварика. Юзек, отличный плотник, золотые руки, проводит рукой по двери, со вздохом говорит:

— Хорошо строят, паразиты!

Не успевают они перемахнуть через железную ограду с тремя тяжеленными мешками за спиной, как позади раскрываются окна и немцы начинают истошно звать на помощь:

— Хильфе! Хильфе!… Помогите!… На помощь!…

И уже вспыхивают тревожные огоньки в окнах соседнего фольварка за дорогой.

Раневский в сердцах разбивает винтовку старика о придорожное дерево, швыряет в кусты.

Зварика останавливается:

— Сволочи! Я пойду шницель из них сделаю!…

— С ума ты, старик, сошел! — возражает Ваня Целиков. — Они уже закрылись на все замки…

— Дом спалю!

А в полукилометре, за речкой, уже сверлит ночную тишину свисток патрульного ландшутцмана.

— Все равно уж… Просто они больше боятся гестапо, чем нас! Пошли! Скорей! Ребята который день не ели!

По дороге в лагерь Ваня Целиков запускает руку в мешок, отламывает кусок копченой колбасы.

— Не смей! — строго говорит Зварика. — В доме лопай сколько влезет, а из мешков не смей — это общее!

Какой будет в лагере пир! Свежий хлеб, двухвершковое копченое сало, домашняя колбаса, вареное мясо, масло, сыр, бутылка сидра и специально для Ани с Зиной банка мармелада!

Но Шпаков немедленно накладывает свою железную руку на все эти трофейные яства и пития, дает отведать только малую их часть. И никто не просит добавки, никто не жалуется. Все знают, как трудно достаются продукты. Их надо растянуть как можно дольше.

Усталость валит с ног. Все чаще ходят наблюдатели на «железку» не по трое, а по двое. Ходит, вопреки правилу, и Шпаков, командир. Аня сама напрашивается на дежурство, на хозоперацию, ей кажется, что она, как радистка, отстранена от боевых дел, но Шпаков и слышать ничего не хочет.

— Пойми, Анка-атаман, — ласково говорит он девушке, — если меня убьют, на мое место встанет Мельников. А кто заменит тебя?

— А меня заменит Зина!

— Нет, так нельзя. У меня, можно сказать, шесть заместителей, а вас с Зиной — двое. Без связи с Большой землей «Джеку» нечего делать в тылу врага! Вот, передай-ка лучше нашу разведсводку «Центру»! У тебя и своих забот хватает. Да ведь ты и так и разведчик, и радист, и врач, и повар, и интендант, и стрелок, и пехотинец… Эх, Анка, Анка! А все-таки убей — не пойму, зачем надо было вас-то, девчат, в такое пекло посылать. Да что, у нас парней, что ли, не хватает!

Шпаков окидывает Аню восхищенным, дружеским взглядом, радуется ее красоте. Не внешней красоте, нет, Аню не назовешь писаной красавицей. Девичья красота — позолота. А всякая позолота легко сходит. Особенно в таком пекле. Нет, командира радует красота души этой девушки, твердость и глубина ее взгляда, смелая яркость улыбки — сто свечей, не меньше!

Час за часом, в дождь и под палящим солнцем, в ночи лунные и безлунные, лежат у железнодорожного полотна разведчики. Смотрят днем в бинокль, считают вагоны с белым клеймом «ДР» — «Дейче Рейхсбанк», серо-черные вагоны, камуфлированные желто-зеленой краской, считают платформы с шестиствольными минометами и огнеметными танками. Кое-какие грузы на платформах укутаны желто-зеленым брезентом, прикрыты пожелтевшими деревцами, срубленными где-то в Германии, рядом охрана с зенитным счетверенным пулеметом.

В бинокль можно разглядеть на вагонах названия немецких городов — место рождения всех этих разномастных вагонов и одновременно солдат: Кенигсберг, Кельн, Дюссельдорф, Гамбург… Изредка попадаются советские вагоны, переоборудованные для движения по среднеевропейской колее. У каждого разведчика щемит сердце, когда он читает знакомые надписи на этих «пленниках» — Москва, Орел, Ленинград… Сколько лет они мирно колесили по бессчетным российским городам и станциям, по полям и лесам родины!

Платформы с бочками — это горючее из австрийской и румынской нефти. Черные гондолы — это рурский уголь из Дуйсбурга, из Эссена и Дортмунда. Идут тут эшелоны не то что в Белоруссии — безо всяких предосторожностей, ни тебе платформ с песком перед локомотивом, ни патрулей с миноискателями, ни бронированной охраны.

Железные дороги — важнейшие артерии армии. Днем это видно наглядно, хотя днем движение реже, — в вагонах для скота едут войска. Три-четыре года назад эти солдаты ехали на восток, играя на аккордеонах и губных гармошках, распевая:

Почти непрерывно движется этот конвейер смерти. Гудит паровоз. Семафор поднят. Вот она, зеленая улица смерти. Потому и звучит перестук колес, словно стук костей…

И снова — голод. У Зины пухнут ноги, хотя ребята при дележе скудного харча пытаются незаметно подсунуть девчатам побольше. В мясе завелись черви, но ничего другого нет. Лица у всех осунувшиеся, в глазах — голодный блеск. Зварика строит планы охоты на уток в болоте. Генка забрался на дерево, но птичье гнездо оказалось пустым. Давно уже вывели птицы своих птенцов.

— Смотри, Аня! — грустно говорит Зина. Она ущипнула кожу на костяшках пальцев, и кожа, прежде эластичная, так и осталась торчать, сухая и серая, точно пергаментная. — Верный признак истощения.

Аня и Зина сушат на солнцепеке чернику. Полным-полно в лесу и черно-красной куманики, и матово-синей голубики. А однажды у болота Аня за полчаса набрала полный, с верхом, берет буро-красной мамуры и совсем кислой желтовато оранжевой морошки, угостила ребят. Но одними ягодами сыт не будешь.

Около трех недель прожили и проработали разведчики на килограмме сухарей и банке свиной тушенки, на под ножном корму и с редким доппайком, добытым у пруссаков.

Днем у наблюдателей на «железке» ЧП. Тихо, тепло, солнечно. Пахнет смолой и вереском. За елкой слышится негромкий говор:

— Катя, милая Катенька! Люба ты моя!…

— Петя! Я так ждала, так ждала этой минуточки!… Ведь, поди, целое лето не виделись!

— И я считал денечки, все вспоминал… А хорошо я придумал, верно? Вот мы и встретились! Хозяйка тебя безо всяких-всяких отпустила?

— Еще бы! Дозвольте, фрау, говорю, уйти в гестапо отметиться — приказано, мол, отмечаться по вторникам… Моя рыжая стерва и не пикнула! Вот видишь, теперь мы сможем встречаться каждую неделю!… Смотри, санитарный идет…

— Класть бы им не перекласть, гадам! Я вот решил: как ударят наши — в лес тикать! И ты со мной, чтоб не угнали дальше, на запад!

— Дурачок ты, Петенька. Ну какой это лес! У нас, поди, в Рославле парк железнодорожников и то больше на лес похож! Разве тут спрячешься где?

За елкой сует обратно в черные резиновые ножны обнаженную финку Ваня Мельников. Жужжит шмель над цветущим вереском, лениво вздыхает ветерок, вдали гулко стучат колеса. «На восток, на восток, на восток…»

— Не надо, Петя! Какой ты!… Немцы хвастают, что не пустят сюда наших… А у меня все хозяева на чемоданах сидят, все готово к эвакуации, вот-вот драпанут, разрешения ждут.

— Возьми, Катенька! Я для тебя пастилку достал!

Мельников, облизнувшись, срывает спелую клюквину с моховой кочки. Кричит сойка за «железкой».

— Катя, Катенька! Ведь целое лето не виделись… Ну, что ты, дурочка, плачешь? Всего-то полчасика у нас осталось!…

— А вдруг мы так и не дождемся?… И как они к нам отнесутся — к «восточным рабочим»?…

«На восток, на восток, на восток…» Разносится над лесом заунывный гудок локомотива серии «54».

Девушка и парень медленно уходят, обнявшись. Мельников, выглянув из-за елки, видит закинутую через плечо парня куртку со знаком «ОСТ», видит, как тоненькая девчонка из Рославля поправляет таким женственно-милым движением русую косу…

— Ну вот! — грустно произносит Мельников, глядя вслед удаляющейся парочке. — Кончается антракт, начинается контракт…

— Ты чего такой? — спрашивает неразговорчивый Зварика.

— Да так. Я вроде родился счастливым. Семерка всегда считалась самым счастливым числом. Мне было семнадцать, когда началась война. Я окончил семь классов. Пошел в армию в июле — седьмом месяце сорок первого. Сюда спрыгнул двадцать седьмого июля… А какой же я счастливый, если никого еще не любил… И вряд ли придется теперь любить!…

— Ну, это ты брось! Мы еще свое наверстаем. Считай вагоны!…

«На восток, на восток, на восток…»

«ЭСЭСОВЕЦ — МОЛОДЕЦ ПРОТИВ ОВЕЦ…»

— Так точно, группенфюрер, нам удалось установить, где скрывается группа парашютистов. Приступаем к их ликвидации.

— Доложите подробнее, штурмбаннфюрер!

— Первые сигналы поступили от лесников в районе населенных пунктов Линденгорст — Вайдлякен, по обе стороны железной дороги Кенигсберг — Тильзит. Вскоре последовали сигналы из уединенных фольварков, расположенных в радиусе пятнадцати — двадцати километров от указанного района, — в этих фольварках русские пытались отобрать у крестьян продукты. Каждый сигнал отмечался нами на особой карте, передавался соседним округам и вам, в Кенигсберг. Убедившись, что шпионская группа обосновалась в указанном районе, мы направили девятнадцатого августа в этот район нашу специальную ягдкоманду по истреблению парашютных десантов, приказав ей прибыть туда незаметно, ночью, в пешем строю и сразу же блокировать район действия группы путем устройства засад и ловушек, с тем чтобы не выпустить группу из этого района и скрытно вести разведку и наблюдение до проведения операции по ликвидации группы. Ягдкоманде удалось не обнаружить своего присутствия…

— Каковы состав и вооружение ягдкоманды?

— Ягдкоманда обычного типа, четыре отделения, у каждого на вооружении по радиопередатчику, два пулемета «МГ-34» или «МГ-42», две русские полуавтоматические винтовки с оптическими прицелами, три автоматических карабина, две ракетницы, по четыре гранаты на каждого солдата. Большинство офицеров и солдат имеют опыт борьбы с партизанами в Белоруссии и Литве. Кроме обычных маскировочных костюмов, разведывательным дозорам выдано гражданское платье. Всему личному составу выдан также сухой паек на четырнадцать суток: консервированное мясо, колбаса, кофе, шоколад, табак, хлеб.

Тем временем возглавляемый мною оперативный штаб при шефе СД в Тильзите, в который, кроме меня, входят мой заместитель и офицер связи, занимался планированием и координированием операции, сбором и обработкой информации и выработкой рекомендаций. Штаб третьей танковой армии выделил нам гренадерский полк для прочесывания леса во взаимодействии с ягдкомандой. Обеспечение операции боеприпасами, горючим и продовольствием будет осуществляться непосредственно через службу тыла. Кроме того, нами привлечены к операции отряды охотничьего союза СС, жандармерии и ландшутца, куда входят люди, хорошо знакомые с местностью

— Каков план операции?

— Тщательно изучив наставление «Боевые действия против партизан», утвержденное ставкой фюрера от шестого мая сего года, мы отказались от варианта концентрического наступления, поскольку шпионская группа каждую ночь меняет стоянку. Детально изучен рельеф местности, учтены метеорологические условия. Вчера я подписал приказ, копия которого вам уже выслана.

— Как вы определили цель операции?

— Уничтожение шпионской группы или, по возможности, захват в плен ее членов. Пусть эти бандиты с виселицы наблюдают за продвижением наших войск…

— Вам придется изменить ваш приказ, штурмбаннфюрер. Брать шпионов надо живьем! Особенно радистов!

— Это значительно осложнит всю операцию…

— Это приказ, штурмбаннфюрер! Всех захваченных в плен доставите ко мне в Кенигсберг. Примите меры к тому, чтобы радисты не успели уничтожить документы. Нас особенно интересуют эти два музыканта в «Красном оркестре» советской разведки на территории старого рейха.

— Яволь, группенфюрер!

— Итак, как вы планируете операцию? Прошу помнить, что эти сталинские волки обладают особым инстинктом, который давно утратил культурный, цивилизованный Человек.

— Яволь, группенфюрер! В основу плана операции положен «метод охоты на куропаток». Все части занимают исходные позиции ночью, а прочесывание начинают на заре. Чтобы оказать постоянное влияние на ход операции, я намерен осуществлять руководство ею по радио с борта вертолета «Физелер». Впереди пойдут лесники и лесные объездчики. Ягдкоманда и гренадерский полк прочешут лес широким фронтом, развернувшись в три цепи так, чтобы солдаты видели друг друга и поддерживали связь с соседями. Одну восьмую личного состава я выделяю в подвижной резерв, чтобы использовать его в решающую минуту при обнаружении шпионской группы. Специальные подразделения следуют за цепями, располагаясь не дальше друг от друга, чем это нужно для быстрого оказания взаимной поддержки огнем. Их задача — не допустить просачивания отдельных парашютистов. Цепи постепенно оттесняют парашютистов, как куропаток, к шоссе, которое оседлано частью войск. Если группа рассеется, организуем погоню за каждым шпионом. Полагаю, что к заходу солнца парашютисты окажутся в наших руках…

— И не живыми или мертвыми, штурмбаннфюрер, а только живыми! Когда начало операции?

— Завтра, группенфюрер, в пять тридцать утра двадцать шестого августа.

Под утро 26 августа группа «Джек», вновь благополучно перемахнув через «железку», располагается около деревни Вайдлякен. Все устали и мгновенно засыпают, но на рассвете часовой — это Веня Мельников — будит разведчиков.

— Что такое? — спрашивает Шпаков, хватаясь за автомат. В лесу слышится какой-то свист, трели.

— Соловьи, — отвечает с бледной улыбкой Ваня Мельников. — Прусские соловьи!

По лесу идут густые цепи, офицеры и унтера сверляще и заливчато свистят в командирские свистки. Идет не одна цепь, как в прошлый раз. Идут три разноцветные цепи — впереди черномундирные эсэсовцы и местная жандармерия в рыже-зеленых мундирах, за ней — солдаты-гренадеры в сизо-зеленой форме, третья цепь — снова эсэсовцы в черном. Собачьего лая не слышно. Только свистки да команды, передаваемые по уставу слева направо.

В лесу под Инстербургом снова идет охота на людей. Самая азартная и опасная охота. Азарт — для эсэсовцев. Солдаты и жандармы больше думают об опасности. Охота на человека намного опасней охоты на медведя или даже тигра. Ведь ни у медведя, ни у тигра нет ни автомата, ни гранат, ни мин. И потому гренадеры, узнавшие на русском фронте, почем фунт лиха, и пожилые жандармы жмутся друг к другу, обтекая густые ельники и сосняки, разрывая цепь.

Шесть утра.

— Сколько часов до захода солнца? — тихо спрашивает Зина.

— Четырнадцать с половиной, — отвечает Шпаков. — Не робей! — подбадривает ребят Шпаков. — Эсэсовец — молодец против овец…

Над лесом низко парит небольшой вертолет.

Судя по свисткам и результатам визуального наблюдения, лес прочесывают до полутора тысяч солдат и жандармов. Их ведут местные эсэсовцы — члены охотничьего союза СС. Эти идут молча. Ни криков, ни свистков. Они готовы к рукопашной — чуть выдвинуты из ножен кинжалы с костяными ручками, расстегнуты кобуры «вальтеров» и парабеллумов. На боевом взводе автоматы «Шмайссер-18» и новенькие автоматические карабины образца 1944 года. Этот карабин весит немногим больше четырех килограммов, а стреляет одиночными выстрелами, как самозарядная винтовка, и автоматически, как пистолет-пулемет, со скоростью восемь выстрелов в секунду.

И все же огневая мощь у «Джека» в месте прорыва выше. На этом и строит Шпаков свой расчет, применяя испытанную тактику белорусских партизан. Первым делом он подбирает наиболее выгодное место для прорыва — неглубокий овраг, почти перпендикулярный наступающим цепям, засаженный частыми рядами молодых елок и высокими соснами. Затем ждет, пока парный разведывательный дозор — Мельников и Овчаров — приползает, высмотрев самое слабое звено в растянутой поперек оврага цепи, и сообщает:

— Лучше всего прорываться левым краем! Разрыв в десять метров!

— Приготовиться! — шепчет Шпаков бескровными от волнения губами.

Все ближе и ближе немцы. Вот уже мелькнула за елками черная фигура с черным, как кочерга, автоматом в оголенных до бицепсов руках… Разведчики лежат клином: впереди Шпаков, за ним Зина, Аня. Слева и справа, прикрывая радисток, по трое разведчиков. Группа похожа сейчас на предельно сжатую стальную пружину.

«Ти-ти-ти-та-та!» — тихо выстукивает Шпаков ногтем по диску автомата.

Все ближе и ближе… Все тоньше и ненадежнее стена хвойного лапника, отделяющая разведчиков от эсэсовцев. Аня обменивается с друзьями последним перед прорывом, прощальным взглядом. Ведь шансов на удачу не так уж много. И потому в этом быстром взгляде и дружеское подбадривание, и неизъяснимая тоска. Может, убьют, а может, ранят. Только бы не плен… Аню бросает то в жар, то в холод, ее всю трясет от нервного возбуждения.

— Вперед! — негромко командует Шпаков.

Нет, на этот раз им не удастся незаметно проскользнуть сквозь поредевшие зубья стального гребня. Вон дернулся автомат в руках у эсэсовца, блеснули белки округлившихся под кромкой каски злых глаз… Он валится, срезанный очередью Шпакова…

В неистовую минуту прорыва все решает быстрота и натиск, верный глазомер, стрельба навскидку, без промаха, по мгновенно появляющейся и исчезающей цепи и, конечно, удача. Девятка клином таранит цепь, ведя огонь на бегу сразу из семи автоматов и двух пистолетов. Растянутая цепь эсэсовцев не успевает сомкнуться. Смолкает враз стрельба, исчезают «лесные призраки», корчатся под елками трое-четверо почти в упор расстрелянных охотников с черепами на касках.

Еще не смолкло гулкое эхо в лесу, как потревоженную тишину вновь раскалывает взрыв стрельбы. Это эсэсовцы, замыкая цепь, открыли огонь друг по другу…

Всего несколько минут уходит у немцев на то, чтобы навески порядок в своих цепях, а девятка уже скрытно проскользнула в две большие бреши в залегших цепях жандармов и гренадеров. В лесу раздаются крики, свистки, парит над кронами сосен вертолет, а Шпаков, перемахнув с группой в другой квадрат леса, петляя, заметая следы, подбирает для «Джека» новое «лежбище». Аня падает боком на землю, глотая ртом воздух, прижимая руку с пистолетом к груди, в которой бешено колотится сердце.

Мельников лежа меняет диск в автомате. По распаленному лицу струится пот. В глазах гаснет огонь боевой горячки.

— А против молодца эсэсовец и сам овца! — шепчет он, и на мокрых от пота губах неожиданно вспыхивает улыбка, ликующая улыбка воина, только что обманувшего смерть.

Разъяренные эсэсовцы поворачиваются кругом и снова прут цепью. Час уходит у них на то, чтобы прочесать два соседних квадрата. Затем черная цепь снова слепо надвигается на «Джека». Эсэсовцы прижимают разведчиков к шоссе. К счастью, это не то шоссе, вдоль которого занял оборону главный заслон. План «охоты на куропаток» уже сорван, но и эта дорога оцеплена и простреливается пулеметным огнем. Разведчики, однако, и не думают о прорыве через шоссе. Когда начинают щелкать разрывные в хвое над головой, «Джек» вторично и вновь без потерь таранит наступающую черномундирную цепь и снова исчезает в лесу.

К восьми вечера, перед самым заходом солнца, эсэсовцы тесным кольцом окружают измотанных разведчиков. За ними — гренадеры и жандармы. Но сжать кольцо им не удается. Теперь все решают минуты. «Джек», заняв круговую оборону в яме, на месте вывороченной бурей сосны, с мужеством отчаяния дотемна отбивается гранатами, отстреливается, экономя каждый патрон, а затем, собрав последние силы, в третий раз, ведя разящий огонь, с разбегу прорывает оцепление и бесследно пропадает в ночи.

На первом привале Ваня Мельников, вслепую перезаряжая в темноте автоматный рожок, объявляет, тяжело дыша:

— Жаркий выдался денек! Здорово поиграли с фрицами в кошки-мышки. Зато уж отоспимся всласть…

— Пойдешь на «железку»! — жестко говорит Шпаков, ощупывая разодранную острым суком руку.

— Что?! — удивляется Мельников, — Да убей — не пойду! Нема дурных!…

Если бы Шпаков пригрозил Мельникову, стал хвататься за оружие, Мельников уперся бы, стал на своем. Но Шпаков только сказал тихо:

— Спи. Тогда пойду я!

— Возьмите меня с собой! — подает голос Аня.

Но ей никто не отвечает.

Мельников молчит, сердито посапывая, остывая под холодным дождичком.

Из-за туч ненадолго выглядывает полная луна.

— Ладно, Коля! Извини!… Нервы… Когда идти?…

— Пойдешь после радиосеанса, когда подберем место для лагеря.

Аня отстукивает радиограмму. Передав разведсводку, Шпаков вновь просит подготовить для группы груз, но теперь он в первую очередь требует боеприпасы, хотя все в группе голодны, полураздеты и полуразуты. За день «Джека» расстрелял почти треть патронов.

Во время радиосеанса Шпаков выставляет дозорных — не исключено, что у карателей имеются радиопеленгаторы.

Ответную радиограмму «Центра» обрабатывает Зина: их благодарят за ценную информацию. Рекомендуют продолжать разведку на железной дороге. Сообщили, что в ближайшие дни ожидается нелетная погода.

Аня слушает Москву: восставший Париж выкинул нацистов, наши освободили Кишинев, Румыния повернула штыки против Германии.

Но по радиостанции «Дейчланд-зендер» главный радиоподпевала Геббельса — Ганс Фриче с восторгом вещает о контрударе немецких войск в Курляндии, о восстановлении 20 августа в районе Тукума связи Восточной Пруссии с группой армий «Север». До чего сильны еще эти проклятые фрицы!…

С 26 августа в районе действий группы «Джек» начинаются почти ежедневные прочесы. «Джек» умело маневрирует, маскируется, отрывается от врага, кочует по лесному лабиринту.

Зина так ослабла, что разведчики уже давно поочередно несут шестикилограммовую сумку с батареями и все ее вещи, кроме рации. У запасливой Ани остается горсть мятых ржаных колосков в кармане. Она делит их, и разведчики медленно жуют спелые зерна, выплевывая колючие ости, от которых саднит и пухнет язык. Два дня проходят совсем без еды. У Зины — сильный жар. Аня лечит ее стрептоцидом из походной аптечки. Аня тоже выбилась из сил. Долгие часы живет она в мучительной полуяви-полусне. У двух-трех ребят основательно расстроен желудок — они глотают последние таблетки дисульфана, запивая их болотной водой… В мешках становится почти совсем пусто. Аня обматывает бельем патроны и котелок, чтобы не бренчали в походе… Снова погоня. И снова идет «Джек», идет наперегонки со смертью…

Хмуро поглядывают разведчики на небо, затянутое низкими, разорванными балтийским бризом серыми тучами: когда же, наконец, настанет летная погода?

Шпаков вновь и вновь подбирает место для приема груза, радирует «Центру» координаты. Но только в ночь на 30 августа над лесом за Меляукеном выплывает полумесяц, а за ним, через полтора часа, появляется двухмоторный «Дуглас».

Один круг над лесом, второй… Батарейки в фонариках сели. Приходится идти на дополнительный риск. Разведчики разжигают на полянке три небольших костра, расположенные треугольником. Они сильно волнуются — заметит ли штурман? Скорей бы, а то увидят жители фольварков и тут же донесут по телефону в полицию… Хорошо бы нашим прилететь на трофейном самолете! Или уж сбросить для близиру несколько бомб, — сбился, мол, с курса, не возвращаться же домой с бомбами. Пусть фрицы что угодно думают, лишь бы не о разведгруппе, принимающей груз…

Заметил, заметил! Еще один круг. От фюзеляжа отделяется один тюк, второй… Эх, высоковато кинул! Скорее гасить костры. Уничтожить все следы! Набирая скорость, тюки исчезают из виду, но вот, уже позади самолета и ниже его, с резким, как пистолетный выстрел, хлопком, приглушенным гулом моторов, почти мгновенно раскрывается один белый купол, второй…

Ветер несет парашюты прямо на сосны. Еще рано радоваться — еще надо найти эти тюки во мраке, надо успеть забрать боеприпасы и продукты…

Вон один парашют! В полукилометре от потушенных костров висит он, угасая на сосне, большой, белый, издалека видать. Скорей! Скорей! Расшнуровывать некогда — вспороть финкой авизент, быстрей переложить в заплечные мешки цинки с полутора тысячью патронов, гранаты, противопехотки, полсотни килограммов сухарей, копченую колбасу, мясные консервы, пять килограммов соли, мыло, махорку, спички и батареи…

Разведчики ищут второй тюк — его отнесло на два километра от сигналов, — а в темном бору тут и там уже мелькают огни фонариков. Пока это только ландшутцманы — сельская стража, но за опушкой уже тарахтят, приближаясь, мотоциклы.

Стражники палят вслепую из винтовок, стремясь отпугнуть разведчиков, чтобы те первыми не нашли парашюты с грузом. Кто-то завизжал во мраке — никак ландшутцманы подстрелили своего!…

Через час немцы находят оба тюка. Тюки изрезаны ножами, внутри пусто, на траве белеют клочья ваты, обрывки русских газет…

Ландшутцманы и подоспевшие фельджандармы топчутся вокруг. И вдруг словно огненный кинжал с грохотом вспарывает землю. Теряя сознание, кулем валится на обрубок ноги один из фельджандармов…

В трех километрах от взрыва быстрым шагом идет, сгибаясь под тяжестью мешков, обливаясь потом, цепочка разведчиков.

— Сработала моя противопехотка, — удовлетворенно пыхтит Ваня Мельников. — Мертвый пес зайца не нагонит.

Продуктов из двух тюков группе «Джек» в обрез хватает не десять дней.

В ДВАДЦАТИ КИЛОМЕТРАХ ЮЖНЕЕ ТИЛЬЗИТА

Наблюдение на железной дороге продолжается круглосуточно. Аня и Зина регулярно передают разведсводки «Центру». Через час-два после сеанса место, где работала рация, окружают немцы. Почти ежедневно с шахматной точностью прочесывают они лесные квадраты. Потерь пока нет.

На фронтах дела идут неплохо — в самом конце августа наши берут нефтяной район Плоешти и Бухарест, а в начале сентября войска 3-го Белорусского выходят к границе Восточной Пруссии. В главной ставке Гитлера около Растенбурга отчетливо слышна фронтовая канонада.

— Ну, мальчики и девочки! — торжественно объявляет Коля Шпаков. — Ждать остается совсем недолго! До границы за Тильзитом отсюда всего шестьдесят километров, до границы за Шталлупененом — девяносто!

Встревоженный выходом советских войск к восточнопрусской границе, Гитлер разрешил гаулейтеру Коху скрытно провести эвакуацию населения из некоторых угрожаемых районов провинции. Когда разведчики вышли из леса в ночь на 8 сентября, они обнаружили, что одни из фольварков заперты и заколочены, другие заняты солдатами и фольксштурмистами.

— А может, это и лучше? — задумчиво произносит Ваня Мельников, глядя на запертые ворота фольварка. — «Кормильцы» наши дали тягу, но неужели эти богатеи ничего тут не оставили? Проверим!

На всех дверях висят тяжелые стальные замки разных замысловатых немецких, английских, французских систем.

— Чудаки! Они еще рассчитывают вернуться!

Мельников орудует железным ломом, срывая замки.

Угнан весь скот, увезена домашняя птица. На полке в кухне красуются пузатые братины с крышками — из таких кружек пили пиво тевтонские рыцари.

Но пиво все вывезено. Зато в амбаре много необмолоченных снопов ржи, в погреба можно нагрести пару мешков картошки, в кладовой строем стоят банки с разными соленьями и вареньями.

Зварика, причмокивая, отправляет в рот горсть за горстью кислую капусту.

— Осторожно, Юзек! — спохватывается Мельников. — А вдруг она отравлена? Хотя кто смел, тот и съел, без отваги нет и браги…

Всю ночь после этого Юзеку Зварике уделяют повышенное внимание, чуть не поминутно справляются о его здоровье. Зварика добродушно отругивается, посмеивается, поглаживая живот, и снова тянется к банке с капустой.

В гостиной Мельников светит фонариком — со стены на незваных гостей из-под черной челки хмуро смотрит фюрер и рейхсканцлер Третьей империи.

Много добра не смогли захватить с собой эти восточно-прусские гроссбауэры.

Ваня Мельников сует за пазуху пару чистого белья — поди, семь недель не мылся в бане, примеривает теплое полупальто-реглан.

— На что тебе это барахло? — удивляется Целиков. — Наши вот-вот придут!

— А ну как не придут? А ну задержатся?

— Завтра опять облава, опять дралапута-дра-ла-ла, семь потов с тебя сойдет!

И Ваня оставляет полупальто, берет только белье.

Зварика тоже прихватывает пару белья. Он как будто вовсе не собирается умирать после кислой капусты.

— На долю девчат тоже прихвати! И всем ребятам.

На стене хмурится Адольф Гитлер.

Тепло, солнечно в лесу. Стоит бабье лето. Расшифровав очередную радиограмму «Центра», Зина шепотом сообщает Ане:

— Плохо дело, Анек! Нам прислали новые указания — будем работать на новых частотах: не для летнего, а для зимнего времени… Ясно?

— Не говори ребятам! — помолчав, тихо просит Аня.

Из радиограммы № 29 «Центру» от «Джека», 11 сентября 1944 года:

Из личного дела Моржа:

Радиограмма № 35 «Центру» от «Джека», 17 сентября:

Из радиограммы № 38 «Центру» от «Джека», 21 сентября:

Из радиограммы № 39 «Центру» от «Джека», 23 сентября:

Радиограмма № 40 «Центру» от «Джека», 24 сентября:

Из радиограммы № 41 «Центру» от «Джека», 25 сентября:

Радиограмма «Джеку» от «Центра», 25 сентября:

Коля Шпаков ведет группу «Джек» в знакомый район — станции Гросс-Скайсгиррен. Ночь светлая, звездная — такие в конце сентября случаются редко. Шпаков идет мимо замков и старинных городков, идет по звездам, вспоминает, глядя на Сатурн и Венеру, капитана Крылатых…

Проходит день-два, но никто вслух не вспоминает о Юзеке. Только Мельников, вывернув пустой карман, со вздохом говорит:

— А у Зварики еще на две закрутки в кисете оставалось… — И добавляет словами песенки: — «И вот вам результат: уж восемь негритят…»

Последние дни питались только клюквой да брюквой, пили ржавую болотную воду. Только бы не заболеть дизентерией!… Под старыми елями днем можно собрать немало рыжиков, в вереске попадаются боровики, но немцы совсем не дают разжечь костер, вот и приходится в редкие спокойные часы пастись на лесных ягодниках. С какой тоской, с какой завистью смотрят ребята на улетающих на юг гусей. Во-первых, высоко летят — не достанешь, во-вторых, через час-два будут они, счастливчики, в Польше, потом в Чехословакии, и хоть все еще стонут под железной пятой вермахта эти братские страны, все-таки в них намного легче живется разведчикам, чем в этой распроклятой Пруссии.

От болот тянет холодом. От зари до зари теперь не просыхает роса. После 22 сентября, дня осеннего равноденствия, день стал короче ночи. Гудит в соснах, хлещет по лицу студеный северо-западный ветер. Утром Шпаков увидел иней в траве, и сжалось сердце — октябрь на носу, а фронт замер. Правда, на других участках дела идут хорошо — вышли из войны Финляндия и Болгария, союзники взяли Брюссель и Антверпен, американцы в районе Трира вышли к границе Германии. Полным ходом идет освобождение Прибалтики, взят уже Таллин, но вот под Мемелем наши что-то никак не разделаются с фрицами, а главное — когда же, когда, наконец, наши ворвутся в Восточную Пруссию?

Восемь теней, теперь уже не десять и не девять, а восемь теней, неслышно скользят по темному лесу, оставляя за собой просеку за просекой.

Командир идет впереди. Выслать бы дозор, да некого. Трое больных, двое дежурили на дневке и клюют носом, не девчат же посылать… К тому же он, Шпаков, один хорошо ходит по карте. Вот и идет впереди командир. Впереди ходил капитан Крылатых, и впереди идет Шпаков. Идет, зная, что он, командир — как самое высокое дерево в лесу, по которому, того и жди, ударит первая молния.

Глубокой ночью 28 сентября выходит восьмерка разведчиков к большой округлой поляне в хмуром сосновом беру и видит при свете вынырнувшего из-за рваных туч полумесяца заросшие диким виноградом, окутанные туманом развалины. Монастырь или замок?… Кто строил его, кто разрушил?… Дыхание столетий витает над камнями, чужое дыхание, с запахом давно отгоревших пожаров и поросших чертополохом пепелищ. В гробовой тишине ухо словно угадывает отзвук давней битвы, звон мечей и стук окровавленных секир. Кругом — седые мшаники, заросли можжевельника, зубчатая стена вековых сосен.

«Остландрейтеры» шли на восток и после каждого похода строили новые замки на границе завоеванных земель…

Аня идет вслед за Ваней Мельниковым, и пылкое воображение ее загорается при виде причудливого силуэта, при каждом таинственном шорохе… Здесь, в этих сумрачных лесах, собирались на тайные сборища потомки «остландрейтеров», мечтавшие о новом походе на восток, здесь офицеры черного рейхсвера вершили самосуд — тайным судом Фемы судили предателей и отступников. На этих согнутых балтийским ветром елях качались враги «Великой Германии», в этих болотах тонули они с валуном на шее…

Группа цепочкой выходит на просеку в двадцати километрах южнее Тильзита. С просеки просматривается шоссе Тильзит — Велау.

Вдруг Шпаков останавливается: под елями на той стороне просеки — подозрительный шорох, металлический лязг. Секундное промедление, рывок в сторону и назад… Поздно! С грохотом взрывается ночь. В черных кустах вспыхивают трепещущие оранжевые язычки в пламегасителях пулеметов, всплески сине-зеленого огня в автоматах. Немцы бьют из пулеметов, бьют из автоматических карабинов, бьют очередями разрывными и трассирующими.

Смерч огненных трассеров мгновенно сдувает разведчиков с просеки. Рассыпаются звенья цепочки. Минута-две отчаянно быстрого бега, и пули уже не визжат вокруг, а ударяются в выросшую сзади стену сосен, рвутся в густой хвое… Но бегут только семеро. Не хватает звена в цепочке…

Шпаков остается на просеке. Жадно впитывает восточно-прусский песок кровь второго командира группы «Джек». Падая, горят над ним красные и зеленые ракеты.

— Ваня! — почти кричит Аня, на бегу хватая за руку Мельникова, — Там… там…

Они бегут зигзагами, и позади выстраиваются в сплошную спасительную стену ели и сосны. В карбидном свете ракет все вокруг — и сосны, и бегущие люди — кажутся белыми, как на негативе.

— Знаю! — с бессильной яростью выпаливает Мельников, вырывая руку.

Да, Коля убит. И он, Иван Мельников, не мог даже подползти к нему, к другу и командиру, под огнем из двух-трех «МГ-34» и десятка «шмайссеров» и автоматических карабинов… Его вмиг изрешетили бы немцы…

— Стой! — вполголоса командует Мельников. Позади рвутся разрывные пули, взлетают ракеты, но пульсирующее белое зарево уже едва сочится сквозь сосновый частокол. — Принимаю командование! Переходим шоссе по параллельной просеке!

Идут семеро. Идут цепочкой, пригнувшись, с заплечными мешками, утопая по колено в папоротнике. Со стороны они похожи на горбатых гномов. Зину душат рыдания — нет больше Коли… Аня молча глотает слезы…

В двух-трех лесных квадратах от просеки, на которой группа потеряла Шпакова, разведчики выходят к шоссе и опять попадают под кинжальный огонь. И здесь засада!… Убегая под пулями, Раневский падает, с размаху ударяется коленкой о торчащий из земли валун. Этот здоровяк едва не теряет сознание от боли и, кое-как поднявшись, убеждается, что не то чтобы идти, но и ступить на ногу не может. Неужели сломана коленная чашечка?…

Из отчета разведчика Натана Раневского:

Раневский соорудил костыль и шел, подвесив ногу на ремень. Генка Тышкевич помогал ему, охранял и кормил его. Сначала Генка шел вперед в разведку, потом возвращался за товарищем. Они питались брюквой и морковкой, которую Генка доставал в поле. В ночь продвигались на пятьсот — восемьсот метров. Пятого октября на явочном пункте у деревни Линденгорст, куда они добрели с большим опозданием, они не нашли группу и больше никогда не встречались с ней. Раневский поправлялся медленно, лежа как медведь в берлоге. Генка по ночам промышлял съестное.

Так прошел месяц. Раневский и Тышкевич связались с группой советских военнопленных, которых немцы заставили заготавливать в лесу дрова, а через них — с местными немцами-коммунистами, лесотехниками Эрнстом Райчуком и Августом Шиллятом. Эти стойкие, мужественные люди не «перекрасились» за двенадцать лет нацистского владычества. До того как эти старики тельмановцы познакомились 10 ноября с разведчиками, они два года как могли помогали советским военнопленным. Рискуя собственной жизнью и жизнью своих близких, — а только у Райчука было шестеро дочерей, — они снабжали разведчиков продуктами. С начала декабря, когда в лесу выпал снег, Раневский и Тышкевич жили у Августа Шилляга под соломой на чердаке сарая у деревни Линденгорст. 22 января 1945 года они встретились с воинами Красной Армии…

Если бы вся группа встретилась с этими немцами-коммунистами, неведомо как уцелевшими под сенью прусского черного орла, совсем иначе сложилась бы судьба Ани Морозовой и ее друзей…