Лечу за мечтой

Часть седьмая. Этюды о героизме

Мне и самому не терпится развернуть перед вами последующий ход событий, где вы не столько встретитесь со знакомыми уже вам героями, сколько проследите вместе со мной довольно длинную цепь удивительных приключений нашего военного коллеги Андрея Кочеткова. Но прежде чем двинуться по этому пути, я должен кое-что пояснить.

Дело в том, что в необыкновенно везучей жизни Андрея Кочеткова — так он сам ее расценивает — в 1957 году имели место один за другим два редкой силы кульминационных всплеска. Один из них случился летом, другой — примерно через три месяца. Оба эти всплеска, едва не стоившие Андрею жизни, были связаны с испытаниями опытного самолета с необратимым управлением. Вот об этом-то управлении и надобно вначале сказать несколько скучных фраз.

Вы уже знаете, что достижение трансзвуковых скоростей нашими летчиками-испытателями выявило неведомый ранее скачок усилий на штурвале от рулей. Это привело к тому, что к середине пятидесятых годов почти на всех скоростных самолетах конструкторы стали применять в управлении так называемые гидроусилители.

Теперь эти умные механизмы, способные превратить самую хрупкую девушку-трактористку за рулем нового трактора в сказочной силы Геракла, применяются с огромной степенью надежности не только на скоростных самолетах, но и во многих областях новой техники. Мы в авиации почти перестали говорить о них. Они работают, и все в порядке.

Но напрасно было бы думать, что первые, да и многие последующие опыты по включению в "нервную систему" самолета гидроусилительных устройств прошли гладко и без потерь. Дело это оказалось, честно скажу, долгим, трудным и коварным. Пожалуй, целое десятилетие специалисты-"управленцы" оставались в эпицентре громов и молний совещаний и разборов.

Надо полагать, мало кто из этих честных и увлеченных тружеников в ту пору сохранил способность спать спокойно.

Обстановка накалилась особенно в 1957 году, когда все возраставшие скорости полета потребовали от конструкторов решиться, как нам тогда казалось, на отчаянный шаг и от первоначального компромиссного, так называемого обратимого управления, в котором наряду с гидроусилителями, придаваемыми лишь в помощь летчику, сохранялась еще механическая связь штурвала и рулей посредством тросов или тяг, перейти к необратимому управлению, в котором эта связь уже вовсе не существовала, а рули приводились в действие исключительно гидросистемой.

Двигая штурвалом и педалями, летчик, по сути, управлял уже не рулями, а гидроусилителями.

В самом упрощенном виде устройство необратимого управления можно представить себе так. Отклонения штурвала вызывают перемещение клапанных пластинок — золотников — на гидроусилителе. Золотники приоткрывают доступ в цилиндр гидроусилителя рабочей жидкости, нагнетаемой под большим давлением. Давя на поршень (в зависимости от положения золотника с той или с другой стороны), жидкость и проделывает за летчика всю требующую титанических усилий работу, поскольку поршень жестко связан с кронштейном руля.

Вот, собственно, и все. Пока.

Теперь мне остается облегченно вздохнуть, глядя на гору бумаги, которую я исчеркал, ухитрившись в конце концов написать это пояснение. И да простят меня коллеги за необстоятельность и легкомыслие.

Впервые я увидел этот самолет в один из летних дней 1957 года. Он стоял далеко в поле и — уж такова была моя фантазия — напомнил мне почему-то…комара. Само собой, довольно крупного… Так и представилось: этакий длиннотелый, оперся на голенастые задние ноги, задрал хвост пистолетом, откинув назад крылышки, а тонким шильцем передней стойки шасси, как хоботком, самозабвенно пиявит бледную руку бетонной полосы.

Вскоре я, однако, убедился, насколько первое впечатление бывает субъективным.

Кто-то вбежал в летную комнату и крикнул:

— ЛА привезли ночью! Айда смотреть! Наши там собираются внизу.

Те, кто был свободен от полетов, зашевелились. Равнодушный ко всем новостям Амет-Хан Султан спросил:

— Кто летать будет?

— Кажется, Андрюшка Кочетков, — потянулся, вставая, Шиянов.

— Что, и приказ уже есть? — насторожился Казьмин. (Петр цеплялся иногда и за соломинку, надеясь ухватить интересную работу.)

— Позвони министру и спроси, — с усмешкой загудел Плаксин, — мол, Петр Васильевич, это вам тезка звонит… Узнали? Нет, Петька Казьмин! Вот что хочу спросить: вы на лавочкинскую машину летчика назначили? Уже?! Ах, какая досада! А я-то хотел предложить свою кандидатуру…

— А что, Васек, идея! — вовсе не обижаясь, рассмеялся каким-то невесомым смехом Петр. — Нужно будет — и спрошу!

Стали выходить.

Петр вспрыгнул на перила лестницы и мигом проскочил два марша, оставив позади всех.

Пока на стыках бетонки "газик"-автобус лязгал стеклами, Шиянов — он с войны был ближе всех у нас к лавочкинской фирме — сказал, что Семен Алексеевич Лавочкин «вусмерть» увлекся кибернетикой и прочей автоматикой и «начиняет» ими свои машины.

— Резонно: электронный мозг, — отреагировал Вася Плаксин. Он специализировался по тяжелым самолетам и машин поменьше, как казалось, всерьез не принимал. — Не наше серенькое студенистое вещество…

— С ничтожным количеством извилин, — не пропустил случая подначить его Петька, отодвигаясь на всякий случай.

— А что? — Шиянов взглянул солидно. — Скоро так и будет: стих нужен? Пжалста!.. Тисни только кнопку. Диссертация? Тисни другую!

— Поэтам и ученым будет малина, — мечтательно протянул Вася. — Потягивай коньячок!

— Поэты — шут с ними… Что тогда мне, серому пилотяге от штурвала, прикажешь делать? — пожалуй, не слишком естественно развеселился Богородский.

— Не боись! Красивые мужчины всегда будут нужны, — захохотал Вася, — особливо в сельском хозяйстве…

Все посмеялись.

Аркадий Богородский очень хорош был в военной форме, и он знал это. Правда, и штатский костюм ему тоже был к лицу. Вообще к задорной, обаятельной улыбке молодого лица все идет.

Аркадий, отличный летчик, статный, высокий, подвижный, с шевелюрой мягких светлых волос, мог бы шагать по пути к славе куда активней, не занимайся он иногда очень некстати самоуничижением.

Однажды на совещании в присутствии министра он на какой-то важный вопрос высказался в своей обычной псевдовеселой манере: мол-де он что, ему как прикажут, он — "серый пилотяга от штурвала"!

Многим присутствующим стало в этот момент не по себе. Мне кажется, что с той минуты досада на него так и осталась у многих в сердце.

Подкатили. Повыскакивали, стали обходить вокруг самолета.

Фюзеляж самолета, сильно расширенный к хвосту, резко обрывался двумя кругами сопл мощных двигателей. Не скажу, чтобы продолговатый и приопущенный нос всем понравился, но впечатление он произвел.

— Ба! Да у него башкенция как у анаконды! — сказал Аркадий.

— Действительно похоже, — подхватил кто-то.

В носу помещался радиолокационный прицел, он и расширял и удлинял нос машины. За ним начинался фонарь летчика и оператора — самолет оказался двухместным, — а по бокам вспучились отверстые «глазищи» воздухозаборников.

За крыльями у двигателей столпились люди. Никто не обратил на нас внимания, а мы заметили синюю (с золотом) офицерскую фуражку набекрень Андрея Кочеткова.

— Кочетков! Андрей Григорьевич!

Он обернулся.

— Здравия желаю! — поднес руку к козырьку. Тень козырька почти скрывала улыбку прищуренных глаз, зато контрастней горели щеки.

— Андрей Григорьевич, — в своей обычной мягкой манере застенчиво заговорил Анохин, — говорят, ты летать будешь?

— Кажется, да, Сергей Николаевич, — снова прищурился Андрей, — Семен Алексеевич просил меня испытать….

— Вот что! — помялся Сергей. — Ты не мог бы нам рассказать о самолете?

— Могу… Но постойте, — Кочетков вдруг изменил первоначальное решение, — сейчас мы это устроим лучше.

Андрей подошел к фюзеляжу и стукнул по обшивке:

— Михаил Львович!

В кабине со сдвинутым фонарем показалась узкая, будто слегка стиснутая с боков физиономия ведущего инженера Барановского.

— А?.. Я вас слушаю, Андрей Григорьевич… О! Товарищи… Я сейчас.

Завидев летчиков, Барановский просиял весь, заторопился из кабины.

— Сергей Николаевич просит, чтобы мы рассказали о самолете? Не возражаешь?

— Ну что за вопрос! Здравствуйте, здравствуйте, други!

Михаил стал крепко пожимать всем руки, не скрывая своего самого сердечного, хотя и несколько смущенного, состояния и напоминая видом своим гостеприимную хозяйку, застигнутую врасплох.

Мы с Анохиным знали Барановского еще по планеризму, и нам как-то непривычно было называть его Михаилом Львовичем. В войну он был заводским летчиком-испытателем. Позже по состоянию здоровья целиком переключился на инженерную работу. Страстный энтузиаст всех авиационных дел и поборник творений Семена Алексеевича Лавочкина, Михаил отличался энергией и трудолюбием.

— Ну, товарищи, — включился Миша, — надеюсь, и вам придется полетать на этом аппарате?

Его расширенные добрые глаза попробовали оценить, каково наше первое впечатление о машине, в которую он, вне всякого сомнения, уже был влюблен и, как влюбленный, не замечал в ней ни слишком раскосых «глаз», ни голенастых "ног"-жердей в огромных колесах, как в бутсах сорок пятого размера, ни слишком даже выразительного «носа».

— Поглядим, Мишенька, поглядим… какова она будет в деле, твоя «анаконда».

— Ба! Уже и прозвище прилипло! — Миша как-то еще больше засмущался. Худая, подвижная его фигура замельтешила так, будто он вдруг замерз и решил быстро разогреться.

— Ладно, начнем наш разговор…

Перед вами, товарищи, первый наш сверхзвуковой тяжелый истребитель-перехватчик, оснащенный, опять же скажу, впервые необратимым бустерным управлением, двумя турбореактивными двигателями АЛ-7 профессора Люлька и ракетным оружием типа "воздух — воздух"… Как видите, наша фирма впервые применила на боевом самолете крылья и хвостовое оперение треугольной формы. Надеемся, это позволит в перспективе достигать больших скоростей при меньшей затрате энергии…

Летчики слушали и неотрывно смотрели на Барановского. Как истинный приверженец любимой фирмы, он не пропускал возможности даже среди нас, кого, строго говоря, и агитировать было излишне, подчеркнуть приоритет примененного на самолете того или иного новшества. Все это было неоспоримым, но Миша очень заметно расставлял акценты, так, что трудно было сдержать в себе улыбку.

Рассказав о летных данных своей машины, — они, естественно, были самые передовые, о которых можно было лишь мечтать, — ведущий инженер пригласил нас осмотреть кабину.

Пододвинули стремянку — пирамидальную лестницу с площадкой наверху. Султан забрался в кабину первым. Мы сгрудились сбоку на площадке стремянки. Барановский уселся на борт с противоположной стороны.

Султан попробовал подвигать ручкой управления, педалями:

— Э! Почему тугое?

— А рули вовсе не шевелятся! — заметил кто-то.

— Я ж говорил, — воодушевился Миша, — здесь необратимое управление… Когда запустим турбины — включатся насосы гидросистемы, погонят жидкость под большим давлением, и тогда рули будут ходить за ручкой… Тут, Султан, как ты должен знать, ручка не имеет непосредственной связи с кронштейнами рулей. — Барановский лукаво заглянул в глаза Султана.

— Ах да… — протянул не слишком убежденно Султан.

— А ручка ходит так туго, потому что мы ее нарочно зажали пружинами… — Ведущий обвел всех нас тем же чуть насмешливым взглядом. И опять, обращаясь к Султану, продолжал: — Это чтоб казалось, будто управление имеет привычную тебе упругую податливость, чтоб тебя не покидала, как говорят летчики, "слитность с машиной".

— У, канальи! Хотите обмануть летуна своими пружинами? — Султан дробно засмеялся, закашлялся, как после неудачной затяжки, и, очевидно, поймав себя на мысли, что очень уж разговорился, стал вылезать из кабины.

— И обманем, Султанчик, не обижайся, — весело подхватил Миша. — Прилетишь — скажешь: "Что за дивное управление! Никогда с таким не летал. Аккордеон — не самолет!"

— Ладно… Будет трепаться, — улыбнулся Султан, — ты лучше пригляди за своим необратимым, чтоб Андрюшка не сыграл на нем.

Барановский нахмурился.

Чтоб разрядить неловкую паузу, Анохин спросил:

— Когда летать начнете?

— Недели через две.

Стали предлагать Сергею следующим сесть в кабину, он норовил пропустить других.

— А, мать моя мамочка, уговорили! — Анохин засмеялся как-то по-своему, как будто с огорчением отбрасывая в сторону всю свою деликатность, и влез в кабину.

Сперва он поерзал в кресле, прилаживаясь к спинке и не прикасаясь к управлению. Затем, с уморительной улыбкой скосив глаза, стал потирать руки, как перед стопкой горячих блинов; потом с нежностью, будто беря вилку и нож в руки, примерился к управлению и обвел глазами приборную доску, как бы прикидывая: где тут что? Где икорка, водочка, и что еще ждет его на столе? Поведение Сергея в кабине было настолько характерным, что и этого было достаточно, чтобы заметить, какой он незаурядный летчик-испытатель. Мне подумалось: "Поди, он всегда с этаким аппетитом принимается за очередной испытательный полет".

В последующие недели самолет продолжали готовить к первому вылету, и кличка «анаконда» к новой машине прилипла напрочь. Летчик-испытатель Андрей Григорьевич Кочетков стал частым гостем в нашей летной комнате.

Обыкновенного роста, плотный, но не толстый, он приходил сюда и, очевидно, любил больше послушать других, чем сам поговорить. И надо сказать, главное из того, что его коснется, я узнал многие годы спустя. Тогда же мы с ним лишь приветливо здоровались, обмениваясь двумя-тремя фразами.

Наше знакомство состоялось еще в войну. Андрей Григорьевич тогда работал в НИИ ВВС и не просто имел диплом инженера, чтоб упоминать о нем в анкетах, как иногда, чего греха таить, среди летчиков-испытателей бывает, а вел напряженную и ответственную работу один в двух лицах: и летчика-испытателя и ведущего инженера.

Из подобных ему я хорошо знал и прекрасно помню бывшего спортсмена-планериста, участника ряда планерных слетов в Коктебеле, летчика-испытателя редких качеств — Алексея Ивановича Никашина.

Никашин в войну, помимо всех других испытаний, в том числе и опытных самолетов, «заведовал» в Государственном Краснознаменном научно-испытательном институте Военно-Воздушных Сил истребителями конструктора Лавочкина и очень много приложил добросовестнейшего труда, стараясь испытать очередной лавочкинский боевой самолет, полученный от промышленности, со всей тщательностью. И так как Никашин никогда не относился к своему делу формально, будучи ведущим инженером и летчиком, хотя работы в войну было вечно невпроворот, то и отношение к нему конструкторов, в том числе и Семена Алексеевича Лавочкина, было необыкновенно добрым. Надо сказать, Семен Алексеевич был чутким, душевным человеком и относился к летчикам на редкость внимательно и человечно.

Вот и перешло после гибели Никашина в 1943 году при испытании неудачного опытного самолета конструкции Гудкова доброе отношение Лавочкина к преемнику всех дел Алексея Ивановича — инженеру-летчику Кочеткову.

Этим и можно объяснить, что, когда кончилась война и в авиапромышленности закипела страда создания новых и новейших реактивных самолетов, Лавочкин приглашал Андрея Кочеткова на испытание своих истребителей, и не однажды.

Впервые я увидел Андрея в 1944 году, когда летчиков-испытателей промышленности пригласили в НИИ ВВС на доклад об испытаниях на плоский штопор американского истребителя Р-63 «кингкобра». В нашем институте уже было известно, что подполковник Кочетков вернулся из Америки, где провел на фирме «Белл» эти испытания.

И вот в какой-то хмурый день поздней осенью ЛИ-2 привез нас на место. А через десять минут мы уже были в конференц-зале, выделяясь среди ладно скроенных мундиров старших офицеров своими теплыми, но колючими фуфайками с воротниками до ушей и лоснящимися на рукавах штатскими пиджаками. Но скажу прямо, никто как-то не придал тогда нашему виду ни малейшего значения. Наоборот, военные и штатские летчики-испытатели весело и шумно здоровались, по-родственному колотили друг друга по плечам, шутили, пока кто-то не крикнул:

— Усаживайтесь, товарищи, начинаем!

И стало тихо. На эстраде перед громадной коричневой из линолеума доской, только что начисто протертой мокрой тряпкой, появились два офицера. Один, повыше и худощавый, — это был Федор Павлович Супрун, брат дважды Героя Советского Союза Степана Павловича Супруна, — взял со стола плакаты и стал прилаживать у доски. Другой, раскрасневшийся, с указкой, как со стеком, выступил вперед на авансцену и, чуть запинаясь от волнения, заговорил. Это и был Андрей Григорьевич Кочетков.

Американская фирма "Белл Эйркрафт Корпорейшн" в те годы поставляла нам по ленд-лизу свои самолеты-истребители Р-39 «эйркобра».

Первые изображения «эйркобр» появились на страницах авиационных журналов перед войной и сразу привлекли к себе внимание специалистов. Самолет, несомненно, выделялся из ряда подобных по назначению своей оригинальностью и смелостью усматриваемых в нем технических идей. О самолете можно было спорить, но отрицать талантливость его создателей вряд ли кто-нибудь смог бы.

Главной новизной "эйркобры"" явилось то, что двигатель на этом истребителе был установлен не как обычно, в носовой части фюзеляжа, а в центре его, позади летчика, кабина же за счет этого оказалась несколько вынесенной вперед и помещалась перед мотором над длинным валом его, передающим вращение пропеллеру. Такая конструкция позволила придать фюзеляжу более заостренную форму, что существенно улучшало летчику передний обзор и не препятствовало расположению в носу тридцатисемимиллиметровой скорострельной пушки.

Были у этого самолета и другие особенности, в частности трехколесное шасси с передней носовой стойкой. Тогда такое шасси было новинкой и упрощало не только взлет и посадку, но и руление самолета по земле.

Боковые дверцы у «кобры», наподобие автомобильных, удобные при посадке в кабину с парашютом и, как казалось, при необходимости покидания в воздухе, тоже были на истребителе применены впервые. Впрочем, как мы потом узнали из опыта войны, о чем в своей книге пишет Александр Иванович Покрышкин, «кобра» не терпела тех, кто покидает ее в воздухе". Она нередко ранила летчиков при этом стабилизатором. Но, если говорить совершенно объективно, прибегать к парашютам приходилось чаще летчикам «мессеров» и «фокке», тем, которые ввязывались с «коброй» в бой. По тем временам «эйркобра» обладала передовой скоростью, равной 580 километрам в час.

Были у «кобры» и недостатки. Один из них, весьма существенный, заключался в том, что этот самолет мог коварно вести себя в штопоре, особенно когда летчик попадал в штопор случайно при возвращении из боя: боекомплект снарядов был израсходован, и нос самолета значительно облегчался.

К 1944 году фирма «Белл» наладила серийный выпуск новой, модернизированной «кобры», модели Р-63 и названной «кингкоброй». Ожидались поставки этих самолетов в СССР, и наше авиационное командование, не желая, чтобы и "королевская кобра" имела тот же в отношении штопора змеиный нрав, решило направить в США летчика-испытателя, чтобы, так сказать, примериться к товару в самой лавке. Ранней весной 1944 года этот летчик в сопровождении инженера прилетел в Вашингтон.

На другой же день местная газета города Буффало сообщила: "В Буффало, на заводы "Белл Эйркрафт Корпорейшн" прибывают русские — мистер Кочетков и мистер Супрун, имея намерения испытать гордость американской истребительной авиации "королевскую кобру".

Дня через три подполковника Кочеткова и майора Супруна принял у себя в кабинете президент фирмы Ларри Белл.

Едва они уселись в кресла, не успев снять с лиц еще приветственных улыбок, как президент буквально ошарашил гостей:

— Мистер Кочетков! Я отправил вам три тысячи самолетов, как в озеро Онтарио бросил! Ничего не знаю: как они воюют, довольны ли ими ваши ре — бя — та?

Президент проговорил эту фразу со скоростью пулеметной очереди, и Андрей со своим скромным знанием английского языка вопросительно посмотрел на Супруна. Федор Павлович, владея языком безупречно, улыбаясь, перевел.

Андрей почувствовал себя несколько сбитым с толку и вопросом Белла, на который не готов был ответить, и всем поведением президента. Впервые Андрей видел перед собой мультимиллионера, и он никак не втискивался в рамки прежних представлений Андрея о мультимиллионерах. Ларри Белл, некрупный, слегка полнеющий мужчина лет за пятьдесят, с наметившейся у висков сединой волос, скорее напомнил Андрею то ли судью на ринге, когда прозвучал гонг и схватка боксеров началась, то ли тренера футбольной команды, только что проводившего игроков на поле. Белл смотрел на Кочеткова с напряженной улыбкой и ждал.

— Мистер Белл, я могу проинформировать вас об опыте боевой работы «кобр» на фронтах, но, полагаю, вам известно, что я летчик-испытатель, а не работник штаба Военно-Воздушных Сил. Через Берингов пролив я перебрался, чтобы испытать вашу «кингкобру» на штопор… Говоря откровенно, и очень хорошее впечатление о самолете тускнеет, когда несешь гроб товарища, сбившего двадцать шесть самолетов врага, но случайно угодившего при возвращении на свой аэродром в мерзостный штопор и не сумевшего вывести из него машину. Нам, советским летчикам, очень не хотелось бы, чтобы и «кингкобра» попадала в плоский штопор так же, как и ее прародительница «эйркобра».

Пока Кочетков произносил свой монолог, Белл с величайшим вниманием рассматривал то его самого, то переводившего его Супруна. Едва Кочетков смолк, Белл настолько оживился, что вскинул даже ноги на столик, впрочем, тут же, заметив крайнее изумление Андрея, снял их и проговорил с нескрываемым энтузиазмом:

— Конечно, конечно, мистер Кочетков! Самолет к вашим испытаниям готов, и мы надеемся, что он будет вылетать из штопора, как пробка из бутылки в руках умеющего выпить.

— Отлично, мистер Белл. Мне как летчику-испытателю особенно приятно слышать это заверение.

Ларри Белл рассмеялся.

— Понимаю, мистер Кочетков хочет сказать… Как это?.. А, да: вашими усами мед пить! — Последние четыре слова Белл сказал по-русски.

Теперь рассмеялись оба гостя. Супрун поправил Белла:

— Да… Только не усами, а устами. Усы здесь, а уста вот здесь, — для наглядности Федор провел пальцем по губам.

Уловив разницу, Белл схватился за живот. Но тут зазвонил телефон, и президент снял трубку. Постепенно остывая, Белл мало-помалу вникал в смысл речи абонента. Потом совсем серьезно сказал:

— Немедленно прекратите с ним спор, принесите извинения и попросите не составлять протокол. Берите повестку в суд и приезжайте сюда.

Белл положил трубку и пояснил:

— Это звонил ваш парень из закупочной комиссии. Он давно в Штатах, и я не совсем понимаю, зачем он затеял спор с полицейским. Ну, обогнал их машину — с кем не бывает! — только не следовало ударяться в амбицию. Они его задержали, привезли в участок. А начальник полиции тут же вызвал корреспондентов… Если дело не осложнится, через полчаса он будет здесь. А мы пока продолжим наш важный разговор… Стоп! Минуточку… — Белл лукаво взглянул на собеседников и предложил: — Давайте будем так: мне трудно выговаривать ваши сложные имена и отчества… Мистер Кочетков, позвольте называть вас просто Генри? А вас — Фред? — взглянул он на Супруна. — О'кэй?

— О'кэй! — весело согласились гости.

А. Г. Кочетков и Ф. П. Супрун на банкете у президента одной из американских авиакомпаний Ларри Белла. США. Буффало. 1944 год.

О Ларри Белле им кое-что уже рассказали в Вашингтоне. Из числа главных акционеров фирмы "Белл Эйркрафт Корпорейшн" он единственный, разбирающийся в авиации. Поэтому и избран был президентом фирмы. Еще мальчиком увлекшись авиацией, Ларри учился у Райтов, затем несколько лет работал у них мотористом. С тех пор, примерно с десятого года, Белл не расставался с авиацией. Самолетов «белл» Ларри не конструировал: за него это делали талантливые специалисты. Но как коммерческий президент фирмы «Белл» был всегда на высоте.

— Так мне не терпится, мистер Генри, — Белл затянулся сигаретой, — услышать от вас о боевой работе «кобр». Вы не можете себе представить, как мне нужны эти сведения…

— Могу вам сказать, что «кобры» воюют хорошо, и в основном наши летчики ими довольны. Среди летчиков, одержавших немало побед над гитлеровцами в воздушных боях, есть асы…

Андрей подождал, пока Федор переведет. Белл выслушал серьезно и кивнул:

— Хотя бы…

— Ну, например, Александр Покрышкин: ко времени моего отлета сюда он сбил на «кобре» около пятидесяти немецких самолетов. Братья Дмитрий и Борис Глинки — вместе не меньше этого. Могу назвать несколько имен асов, но не располагаю точными цифрами.

— О, если бы вы знали, как все это нас интересует! — оживился президент. — Мы не можем существовать без рекламы! Вам непонятно? Мы тут же пустим пузыри… Скажите, мистер Генри, как получить из России точные данные об асах, сбивших на «кобре» много наци?

— Я думаю, надо дать телеграмму главному маршалу авиации Александру Новикову.

— О'кэй!! — крикнул возбужденно Белл. — Это дельный совет. Думаю, главный маршал вашей авиации достаточно осведомлен.

Вошла секретарь, и он быстро продиктовал ей текст. Потом спросил адрес.

Секретарь сказала:

— Мистер Белл, к вам русский.

— О! Зовите его скорей! — И доверительно пояснил, хотя гости и сами сообразили, кто это.

— Ну что? — весело спросил Белл вошедшего и пожал ему руку.

Вошедший, человек лет тридцати пяти, безукоризненно одетый, был так смущен, что не обратил внимания на соотечественников.

— Дайте мне повестку, — сказал Белл и нажал кнопку.

Через полминуты юрисконсульт, безмолвный и непроницаемый, возник у стола.

— Послушай, Джек, — обратился к нему Белл, — пошевели мозгами и сделай так, чтоб никакого суда. — И, обращаясь к нашему парню, добавил: — Вы еще не совсем знаете наши порядки. Что же у вас там вышло?

Поскольку разговор шел по-английски, Андрей не все понял. Однако общий смысл уловил.

Полицейский, привезший в участок русского, доложил, что тот наотрез отказался взять повестку в суд. Не говоря ни слова, начальник полиции позвонил куда-то, и через пятнадцать минут помещение участка заполнили репортеры. Протокол стали составлять при них. Наш земляк понял, что дело швах, и решился позвонить Беллу, с которым он связан был делами по закупкам. Белл посоветовал извиниться, что тот и сделал. Ему вручили повестку в суд и отпустили.

— Ладно, не волнуйтесь, — очень просто, по-дружески успокоил его Белл. — Джек все уладит…

Джек молча наклонил голову и вышел. Когда Андрей и Федор стали прощаться с Беллом, тот спросил, как устроились.

— Превосходно! — в тон ему ответил Андрей. — Завтра же приступаю к изучению "кингкобры".

Вечером у себя в номере отеля Андрей Кочетков и Федор Супрун прочли в вечернем выпуске газеты коротенькую заметку, в которой приглашенные в полицейский участок журналисты сообщали об этом курьезном случае.

Суд должен был состояться на третий день, но, как потом выяснилось, не состоялся по оригинальному стечению обстоятельств.

Юрисконсульт Белла, ознакомившись с повесткой, оказывается, посоветовал нашему парню:

— Вы, мистер, сами в суд не ходите, а пошлите туда вашего человека, и пусть он заявит судье следующее: так как в повестке не указан год явки, то мистер Н. явится не сегодня, а в один из последующих годов, когда ему это будет более удобно.

В зале суда собралось множество репортеров, но судье пришлось объявить о досадном конфузе и закрыть судебное разбирательство.

На другой день одна из газет не преминула расписать и это происшествие.

Недели через три Белл встретил Кочеткова на аэродроме и спросил, как идут дела. Кочетков ответил, что нормально, что уже успел облетать подготовленный к испытаниям самолет и даже попробовал проделать штопор на нем в рекомендованном инструкцией диапазоне центровок.

— О'кэй! — ответил Белл и спросил вдруг без видимой связи, почему Андрей так скверно говорит по-английски, тогда как его коллега Фред владеет им в совершенстве.

Что касается себя, Андрею нечего было сказать, кроме святой истины. Относительно Фреда он не счел нужным вдаваться в объяснения и поэтому ответил:

— Мистер Белл, мы оба с Фредом учились языку в академии. Очевидно, Фред оказался способнее: английский язык мне давался на редкость трудно.

Белл не счел нужным подвергать сомнению такой ответ и, вдруг вспомнив что-то, потускнел.

— Вы не знаете, Генри, — спросил он, — почему до сих пор я не получил ответа из Москвы от мистера Новикова?

— Полагаю, мистер Белл, просто руки не доходят.

— Скажите, — взглянул серьезно американец, — а если дать телеграмму с таким запросом Сталину?

— Я думаю, мистер Белл, Сталин чрезвычайно занят…

— А вы не могли бы подсказать, к кому еще следует обратиться, чтобы срочно получить ответ на интересующий нас вопрос?

— Мне кажется, можно запросить министра внешней торговли Анастаса Ивановича Микояна.

— Отлично! Его адрес?

— О! Это очень просто: Москва, Кремль, Анастасу Микояну.

Прошло еще несколько дней, и однажды Андрей, развернув газету, увидел во весь разворот кричащий заголовок:

"Истребители «эйркобра» — лучшие в мире!"

И следовало пояснение:

"Пятнадцать советских асов, воюющих на «кобрах», сбили пятьсот самолетов нашего общего врага — фашизма! Покрышкин, Глинка, Глинка, Речкунов, Клубов, Федоров, Труд, Трофимов…"

Далее подробно и очень доброжелательно рассказывалось о боевой работе советских летчиков, об их героизме, о преданности боевому долгу и Родине.

Между прочим, в статье говорилось, что русским летчикам, очевидно, свойственна совершенно непонятная для американцев и весьма преувеличенная скромность. Так, прибывшие недавно на заводы фирмы «Белл» русские летчики А. Кочетков и Ф. Супрун заявили корреспондентам, что они крайне заняты делом, что они приехали сюда работать, а не разговаривать, поэтому и отказались дать интервью о своей предстоящей испытательной работе".

Андрей досадливо покривился и протянул газету Супруну, ткнув пальцем.

Федор пробежал строки.

— Да, получилось не лучшим образом… Но мы еще исправимся, надеюсь. У нас еще, полагаю, будет что им рассказать…

А. Г. Кочетков в кабине «кингкобры» перед испытанием на штопор. США. Буффало. 1944 год.

"Эйркобра", как уже говорилось, имела свойство при допущении ошибки со стороны летчика и предельно задней центровке, то есть когда комплект снарядов был израсходован, а центр тяжести при этом сдвигался назад, входить в плоский штопор и не выходить из него.

Именно с такой центровкой и осталось Андрею провести испытание «кингкобры», чтобы убедиться в том, что новая машина, по заявлению фирмы, в плоский штопор не входит.

Полет был назначен на утро 29 апреля 1944 года.

Андрей пристегивался ремнями, когда к нему на крыло прыгнул летчик-испытатель фирмы Боб Пирс, эадорный красивый малый, и предложил сфотографироваться.

И хотя Кочетков уже был всецело занят в мыслях предстоящим сложным полетом, он не счел возможным отказаться от предложения. Заставив себя улыбнуться, он махнул рукой, мол, давай!

Фотограф так и запечатлел этот момент. Затем Боб Пирс помог Андрею закрыть дверцу, прилепил к ней на счастье жвачную резинку и, крикнув неизменное "о'кэй", спрыгнул с крыла. Негр-механик, стоявший впереди, показал пальцем вверх, и Андрей включил стартер. Через пятнадцать секунд двигатель «алиссон» в 1650 лошадиных сил уже жужжал за его спиной мягко и бодро, и Андрей, сняв самолет с тормозов, порулил к старту. Еще через минуту «кингкобра» оторвалась от земли.

С высоты 4 тысяч метров Андрей видел почти под собой дымящиеся трубами заводы Буффало, замысловатые переплетения дорог предместья, зеленеющие всходами поля, справа — два огромных озера, соединенных речкой. За несколько полетов он уже привык к этому ландшафту. Самолет продолжал набирать высоту и направлялся к намеченной по карте точке в зоне.

"Надо начинать!" — скомандовал он себе, прибрал мотору газ и огляделся по сторонам. Самолетов нигде не было видно, под ним расстилались поля. Андрею показалось, что он четко ощущает свой пульс в висках. А может, это был нервный пульс машины?

Прищурившись на солнце, Андрей стал медленно выбирать ручку на себя, гася скорость. Мотор и самолет совсем притихли. Стрелка указателя скорости все торопливей склонялась влево.

И самолет сам по себе, затрепетав весь, как в агонии, рухнул на нос…

Андрей ощутил в животе тошнотворную легкость отрицательной перегрузки, но ремни плотно держали его за плечи. Острый нос машины, клюнув вниз, стал почему-то раскачиваться из стороны в сторону. Затем самолет крутанулся резко влево и стал приподниматься, чтобы в следующий момент снова рухнуть. И эти следующие один за другим резкие рывки с взметанием носа то вверх, то вниз становились сильней и чаще. Андрей попробовал отдать ручку от себя… Самолет, приподняв очередной раз нос почти к самому горизонту, уже не рухнул, а, как бы угодив в смерч, закрутился сильнее…

"Так и есть! Плоский штопор!"

Да, сомнения больше не оставалось: «кингкобра» плоско штопорила. Андрей знал, что если она поведет себя в штопоре, как и ее предшественница «эйркобра», придется с ней расстаться.

Стрелка альтиметра поползла вниз, и горизонт мчался каруселью перед глазами летчика. Он попробовал сперва выводить стандартным методом: отклонял педаль руля направления против штопора, затем энергично и даже резко отдавал ручку руля высоты от себя. Самолет не реагировал на его движения. Рули казались дряблыми, легковесными, и от ручки и педалей не было ни малейшего ощущения сопротивления.

Потом Андрей попробовал выводить с помощью мотора. Он знал, что на некоторых самолетах это получалось, и надеялся, давая газ мотору, создать рулям лучшую обдувку потоком воздуха. Но нет. Мотор ревел так, будто самолет находился на земле и под колесами у него стояли упорные колодки. Винт молотил воздух словно бы не лопастями, а палками.

Самолет падал, плоско вращаясь…

При описании таких моментов очень соблазнительно прибегнуть к острой психологической метафоре. Ну, скажем, так: с кружением земли перед глазами летчик вдруг замечает, что будто перед ним разматывается, страшно уменьшаясь в диаметре, клубок его мятежной жизни.

Но нет. Ничего подобного, и даже самые лучшие фрагменты из его жизни Андрею в голову не пришли. В эти напряженные секунды он видел под собой вполне реальную и мчащуюся по кругу землю. Чужую, не свою.

Страшно ли было в этот момент? Волновался ли?

У него осталось твердое убеждение, что ничего этого он не ощущал. Мысли были предельно ясными, и он помнил, что контрольно-измерительная аппаратура записывает все его действия, поэтому особенно следил за четкостью своих движений рулями и все ещё пробовал выводить.

Но созревшее в нем решение утвердилось бесповоротно в момент, когда стрелка высотомера бодренько перевалила через индекс последней тысячи метров и полезла к девятистам.

"Пора!" — крикнул он себе и левой рукой рванул красную ручку- дверь улетела. Андрей согнулся весь в комок, выжал себя руками, ногами и оказался на крыле, но его не смахнуло с крыла, как соринку, а прижало к поверхности крыла, и пришлось приложить немалое усилие, чтобы увидеть над собой голубое небо и свои в грубых башмаках, семенящие, как на велосипеде, ноги. Он поймал на груди кольцо и, отсчитав до десяти, рванул…

Опустился он недалеко от рухнувшего самолета.

Андрей уже успел свернуть в клубок парашют, когда к нему подбежал какой-то фермер.

Фермер был очень возбужден, вероятно, подобного зрелища он никогда раньше не видел. Поняв, что летчик невредим, он стал делиться своими переживаниями:

"Кингкобра" после падения в плоском штопоре. США. Буффало. 1944 год.

— Вижу, падает самолет, мне показалось- на мой дом! Я сначала обрадовался, но самолет угодил в мусорную кучу… Вот досада!

Андрей изумился:

— Да ведь ваш дом был бы разрушен!

— Э-ге! — усмехнулся лукаво фермер. — Мой дрянненький домишко застрахован, и авиакомпании «Белл» пришлось бы раскошелиться и построить мне дом получше! Такой, какой бы я захотел.

— А если бы вы не успели убежать? — спросил Андрей.

Фермер чуть переменился в лице:

— Я как-то об этом не подумал.

В этот момент, как из-под земли, вырос человек с фотоаппаратом:

— Самолет фирмы «Белл»? «Кингкобра», не так ли?

Андрей ответил, что никаких подробностей он сообщать не будет, это на фирме не принято.

Американец попросил Кочеткова назвать себя и записал в свой блокнот его фамилию.

Затем они подъехали на «джипе» к тому, что осталось от "королевской кобры". Плоскости крыльев расплющились, от фюзеляжа осталась груда искалеченного металла, сравнительно хорошо уцелел хвост.

Вскоре на месте происшествия появились представители фирмы, несколько ученых-аэродинамиков и с ними вице-президент фирмы Джонсон.

Они радостно приветствовали Андрея, без видимого сожаления осмотрели самолет и предложили ехать в ресторан, чтобы отметить это событие, то есть удачный прыжок.

Андрей улыбнулся про себя, что практика отмечать всякие подобные «острые» дела имеет международный характер. Они сели в автомобиль и помчались в город.

Летчик подробнейшим образом рассказал, как у него все получилось и о своих наблюдениях за поведением машины в плоском штопоре. Кое-какие ленты записей приборов сохранились, и это облегчило ему задачу.

Тут же, на белоснежной крахмальной скатерти, ученые стали рисовать графики устойчивости и управляемости машины. И пока жарился бифштекс, удалось общими усилиями установить, что «благополучной» в отношении штопора «кингкобра» остается только при нормальной центровке.

За кофе договорились об основных доработках новой машины и, в частности, о сдвиге главной пушки несколько вперед. Затем Андрея поздравили с принятием в почетные члены "Катэрпилляр клаб" и прикололи к галстуку золотую гусеницу. Такие заколки, как вы помните, вручались летчикам, спасшимся на парашюте системы «ирвинг».

На другой день в газетах появилось сообщение, что "разбившийся вчера самолет «кингкобра» принадлежал фирме «Белл» и что летчик, спасшийся на парашюте, мистер Кочетков, заявил, что никаких подробностей сообщить не может, так как это не принято на фирме".

Прочтя в тот же день сообщение, Ларри Белл пригласил к себе Кочеткова и сказал:

— Вы молодец! Наш бы летчик разболтал все во всех подробностях, уж, поверьте, не пожалел бы красок! И все это бы вылезло на страницы газет.

Что же касается «кингкобры», мистер Генри, уверяю вас, мы самым срочным образом разработаем ряд мероприятий по сдвигу центра тяжести вперед. Первые поставки «кингкобр» в СССР будут продолжены пока в прежнем виде, но мы строго оговорим в ограничениях, чтобы масляный бак, который помещается в хвосте самолета, заполнялся бы не полностью, а лишь наполовину. Масла вполне хватит, а центровка будет в пределах 28 процентов. Фирма благодарна вам за испытания и намерена подарить вам фотоальбом о времени, проведенном вами здесь, у нас. Еще, Генри, прошу вас облетать десятитысячную «кобру»… Завтра у нас праздник, и мы приглашаем вас с Фредом на банкет, чтобы выпить за дружбу русского и американского народов.

В конце августа дела на фирме кончились, и Кочетков с Супруном прибыли в Вашингтон, чтобы оттуда отправиться на Родину.

Перед отлетом наш представитель посольства спросил Андрея:

— Вы не станете возражать, если мы отправим с вами дипломатическую почту? — И, видя нерешительность подполковника, добавил: — Мы привезем два чемодана, дадим вам охранную бумагу, а вы по приезде в Москву на Центральный ходынский аэродром сдадите чемоданы представителю МИД — он вас встретит.

Андрей подумал: "Что, собственно, особенного? Самолет "Дуглас Си-47" закуплен для СССР, пассажиры — все советские граждане, возвращающиеся из США, и только поведут его до Аляски два американских летчика…"

— Что ж, ладно, тащите ваши чемоданы, — согласился Кочетков.

В Грейтфалсе, на первом же аэродроме у канадской границы, едва их самолет приземлился, явились полицейские и с ними какие-то гражданские лица. Началась проверка документов.

Поинтересовались чемоданами Андрея; выяснили, что в них дипломатическая почта. Андрей заторопился показать охранный документ, но это не уменьшило интереса проверяющих к чемоданам.

Потом Андрей, вспоминая нюансы этого досмотра, подумал, что, наверно, он по неопытности выразил на своем лице беспокойство. Однако чиновники не стали настаивать на осмотре чемоданов и отбыли восвояси.

Прибыл представитель аэропорта и сказал, что самолет, к сожалению, задерживается из-за скверной погоды и останется здесь ночевать. В отеле пассажирам забронированы места, и они могут ехать отдохнуть. Самолет будет опломбирован, так что отдыхать могут все спокойно.

Выслушав это сообщение, Андрей тут только понял, за какое дело он взялся. Но делать нечего, нужно было что-то предпринимать.

Пока пассажиры собирались в гостиницу и копались в своих вещах, Андрей сказал одному из спутников нарочито громко, что в гостиницу не поедет, а заночует у нашего консула Котикова, который приглашал его к себе на случай, если он будет пролетом в Грейтфалсе.

Задержавшись в багажном отделении, Кочетков подождал, когда дверь плотно закрылась за последним из пассажиров, и услышал, как ее стали пломбировать снаружи.

Чтобы не стучать сапогами, он снял их и двигался по салону в носках. Разыскав в хвосте самолета чехлы, завернулся в них, положил под голову пистолет и карманный фонарь и заснул. Андрей допускал, что пассажиров отправили в гостиницу на ночлег неспроста.

Сперва он как будто уснул крепко, но предчувствие чего-то неладного заставило его последующие часы провести в полудреме.

Казалось, ночь тянется бесконечно…

Какой-то шорох заставил его вскочить.

Нет, он не ошибся. Снаружи самолета он различил приглушенные голоса, шаги у двери, кто-то стал открывать замок.

Андрей прыгнул вперед в тот момент, когда дверь распахнулась, и направил в ее проем луч фонаря и пистолет.

Ошарашенные неожиданным его появлением, ночные визитеры в испуге отшатнулись, а он в чудовищной аффектации заорал:

— Груз дипломатический, принадлежность Советского Союза, охраняемый! Стреляю без предупреждения в того, кто сделает первый шаг в самолет!

Все замерли.

Кочеткову показалось, что эта немая сцена продолжалась нестерпимо долго. Но те, внизу, у двери, очевидно, были настолько застигнуты врасплох его внезапным появлением, его бешеным, даже фанатичным криком, что не могли ни обрести дар речи, ни придумать что-нибудь приличествующее случаю. В безмолвии кто-то из них толкнул дверь, и она захлопнулась.

Андрей чуть отпрянул в сторону, но все еще стоял с тем напряжением, которое могло привести его в любой момент к смертельной схватке. Он понимал, что «публика» там, за дюралем, может одуматься и взять его на «абордаж»… Но, очевидно, на этот счет она не имела никаких указаний… И вот шаги и разговоры стали удаляться.

Утром, когда к самолету подъехал автобус с пассажирами и экипажем, тут же появился представитель администрации и, пребывая в очень раздраженном состоянии, объявил, что самолет неправильно оформлен и в Советский Союз не пойдет. Вещи подлежат немедленной выгрузке. Позже будет дан другой самолет, который и повезет советских граждан дальше.

Пришлось какое-то время ждать. Потом сказали, что можно грузиться. Андрей, прикованный к своему нежданно-негаданному грузу, уже не отходил от него ни на шаг.

Самолет оказался таким же Си-47, как и предыдущий, и, не будь у него пяти других цифр в желтеньком заводском номере на хвосте, можно было бы подумать, что это тот же и что все это дело было затеяно шутки ради.

Но вот моторы запущены, стали выруливать. Андрей смотрел через иллюминатор на умытую дождем буйную траву. Вихрь от моторов расчесывал ее, взбивая волнами, теребил. Рулить пришлось довольно долго: старт почему-то начинался в самом центре поля. Наконец самолет остановился, замер на несколько секунд, потом моторы взревели, и машина стала разбегаться.

Потому как при разбеге летчики совершенно не подняли хвост, и самолет еще без должной скорости стал «козлить», Андрей понял, что дело начинается неладно, и, приплюснув нос к стеклу, старался заглянуть, что там у них впереди. До сознания сперва дошло, как дико вдруг, форсажным режимом взвыли моторы, и в следующий момент, отчаянно подпрыгнув, самолет повис над глубоченным оврагом, обрыв которого шмыгнул под крыло… Даже привыкший к неожиданностям в полете, Андрей почувствовал, как отделяется от сиденья; он стал шарить руками по окантовке иллюминатора, чтобы ухватиться за что-нибудь.

Оказавшись в воздухе без скорости, самолет стал проваливаться, и Андрей теперь отчетливо видел, что противоположный край оврага возвышается в каких-нибудь ста метрах перед самолетом!..

Но, видно, еще не пробил для них урочный час. Самолет, все так же отчаянно звеня надрывающимися моторами и резонирующей обшивкой, каким-то образом выкарабкался на уровень бугра, причесал ветром кудрявую низенькую поросль и повис, почувствовал наконец крыльями уплотненную небольшой скоростью опору.

Андрей разжал стиснутые до хруста зубы и кончиком языка провел по высохшим губам.

Ревя всем напряжением своих «райт-циклонов», самолет вздрагивал в чуть возмущенном воздухе, набирая метр за метром высоту… Еще несколько секунд, и стало ясно, что, во всяком случае, если он и упадет, то не сейчас, не в сей момент!

А то, что они должны были обязательно упасть, было предрешено еще там, на земле… Андрей мог об этом пока смутно догадываться, но с дальнейшим ходом событий это впечатление проявлялось в его сознании все отчетливей, ясней.

Секунд через тридцать пилоты, обретя дар речи после оврага, стали ругаться между собой. Второй пилот стал стучать чем-то по рычагу уборки шасси: рычаг этот находился позади его кресла почти в самом проходе в рубку экипажа и был хорошо виден из салона через распахнутую дверь. Андрей встал и двинулся к рубке, чтобы в этой ситуации понять, в чем дело.

Ну конечно!.. Левая нога шасси убралась, а правая, очевидно, зависла в полуубранном состоянии: об этом говорила потухшая зеленая лампочка на приборной доске и незагоревшаяся красная. Рычаг уборки шасси заклинил, и правый летчик, молодой парень, тщетно пытался его сдвинуть. Самолет, и без того перегруженный, тем более скверно набирал с провисшей ногой высоту и скорость.

Андрей встал в проходе. Левый летчик, обрюзгший и какой-то неухоженный пожилой человек, настолько напряженно стискивал руками штурвал, что Андрею стало ясно: это не только крайне неопытный командир, но и случайный здесь, на борту. Вцепившись в баранку и нервически шевеля ее, "командир корабля" даже не обернулся, чтобы посмотреть, кто стоит позади него в проходе.

— Надо садиться обратно! — буркнул он резко, выдавая свой крайний испуг. Второй пилот вопросительно посмотрел на авиационного подполковника, с инспекторским видом стоящего в проходе.

— Попробуйте выпустить шасси, — посоветовал Андрей.

Первый пилот, опять же не обернувшись, смиренно махнул рукой: мол, давай!

Второй пилот опустил рукоятку шасси. Красная лампа исправной ноги тут же погасла, через пять-шесть секунд ниже ее загорелась зеленая. Справа сигнальные лампы не горели. Очевидно, правая нога шасси так и не пошевелилась.

— Надо поворачивать обратно и садиться на одну ногу в Грейтфалсе! — проговорил все в том же нервном возбуждении командир.

— Не стоит волноваться, — наклонился к его уху Андрей. — Я летчик-испытатель из Советского Союза, прекрасно знаю вашу машину, много летал на ней. Давайте следовать дальше по маршруту. За это время выработается часть горючего. Если уж придется поломать самолет, к чему же с этим торопиться? Еще успеем себе разбить носы!.. Пойдемте дальше и за это время что-нибудь придумаем, тем более вес самолета значительно уменьшится.

Андрей понимал, что ничего большего придумать нельзя… Он знал, что на следующем промежуточном аэродроме, уже в канадском городе Эдмонтоне, им все равно придется сажать самолет на одну ногу. Но он также знал, что в Эдмонтоне расположена штаб-квартира генерала, начальника американской части трассы, обеспечивающей перегонку всех самолетов в Советский Союз, и надеялся, что этот генерал — честный американец и поможет им выпутаться из трудного положения. Еще надеялся Кочетков, что деятелям из определенных враждебных кругов будет не так сподручно продолжать их преследование в Канаде.

Словом, невольному дипкурьеру нужно было любой ценой добраться до Эдмонтона.

Горючего у них было достаточно, чтобы долететь туда на пониженной скорости при неубранном шасси. Тон Андрея успокоил незадачливый экипаж. Командир еще раз нервно махнул рукой и приказал второму настроить радиокомпас на Эдмонтон. Тот покрутил ручку, но раньше, чем он что-нибудь понял, Андрей увидел, что РК неисправен.

Поняв новое осложнение, экипаж снова забеспокоился, и командир было уже накренил машину, чтобы поворачивать, но Андрей тихо и с улыбкой сказал ему:

— Командир, вы такой старый воздушный волк, а переоцениваете сложность ситуации. Дело пустяковое, пойдемте визуально под облаками. А?.. Ну вот и порядок!.. А там, в Эдмонтоне, если заночуем, я вам обещаю — преотлично выпьем!

Последнее, как показалось Андрею, существенно прибавило решимости старому волку, и он, подобравшись под кромку облаков, пошел вперед. С борта виднелась шоссейная магистраль, и Андрей стал помогать экипажу в уточнении маршрута по карте. Постепенно в рубке все успокоилось, и через три часа они увидели впереди аэродром Эдмонтона. Посадочные знаки были выложены, и Андрей, заметив, что командир стал снова нервничать, сказал:

— Садитесь так, как если бы у вас шасси было исправно. И все будет о'кэй! — Андрей понимал, что в том состоянии, в котором находится этот человек, да и при его, несомненно, ничтожном опыте пилотирования такого самолета, как Си-47, ни в коем случае нельзя советовать, чтобы он садился с креном в сторону исправной ноги; обязательно трахнется крылом, и тогда от них останутся головешки…

"Кто он такой?.. — продолжал раздумывать Андрей, когда пилот примеривался зайти против ветра. — Должно быть, отыскали его где-нибудь в пивной, посулив крепкий куш за этот рейс. И очевидно, работу, хотя и были уверены, что платить никому не придется".

— Так, так, спокойней! — подбадривал Андрей, — Отлично планируем, расчет хоть куда!.. Подтяните слегка моторами… Ну, ну, еще… Вот, вот… Совсем отлично… Нет, нет, покуда рано… Теперь давай щитки! — крикнул Андрей второму пилоту. — И выключай моторы!

Машина приближалась к траве, когда второй пилот выключил «лапки» зажигания. Это оказалось предусмотрительно, так как совсем дошедший в крайнем нервном напряжении первый пилот в следующую секунду так трахнулся единственным колесом о землю, что Андрей, конечно, не удержался на ногах, если бы не повис на поручнях в проходе. «Дуглас» сделал устрашающий скачок, замирая, покачался слегка в воздухе, как мяч, подпрыгнул еще несколько раз и покатился… на колесах!

Не веря глазам своим, Андрей уставился на обе зажегшиеся зеленые лампочки на приборной доске и ощутил под ногами мягкое покачивание катящейся на обеих ногах машины.

Все трое молчали, как бы боясь спугнуть сотворение чуда, но когда самолет совсем замедлил бег и, заскрежетав тормозами, остановился, переглянулись. На лицах отразилось наплывающее счастье. Потом оба американца вскочили и стали молотить друг друга по плечам. Они были так заняты друг другом, что забыли про Андрея. А он вышел в салон и крикнул на ходу пассажирам:

— О'кэй! — хотя мог сказать и по-русски — все в порядке!

"Нет, право, недаром говорят: дуракам счастье!" — подумал он о пилотах.

Каково?! Надо ж было этому бедняге так трахнуться единственной ногой!.. Ну разве это не чудо, что от перегрузки и сотрясения вывалилась и неисправная нога!.. Нарочно не придумаешь… чтобы задний ломающийся подкос, повисающий секундой раньше ноги, тут выпрямился под своей тяжестью и стал в распор, образовав замок!.. Ну повезло!

Тем временем пилоты запустили моторы и не торопясь двинулись к зданию аэропорта.

Андрей, беспокоясь за сохранность вверенных ему чемоданов, решил с Супруном немедленно разыскать начальника перегоночной трассы, генерала, о котором ему уже приходилось слышать в Вашингтоне.

Генерал, к счастью, оказался на месте и принял советских летчиков тут же. Не надеясь на свою английскую речь, Андрей попросил Супруна рассказать все.

Генерал оказался веселым и жизнерадостным человеком. С нескрываемым интересом он слушал Супруна и временами понимающе смеялся. Как истый оптимист, он, видимо, рассуждал так: "Раз все хорошо кончилось — надо только радоваться и смеяться".

Когда рассказ дошел до точки и самолет покатился по его аэродрому, генерал вскочил со стула и крепко двинул Андрея своей воинственной десницей по плечу:

— Поздравляю вас, подполковник! Бьюсь об заклад: они хотели сыграть с вами скверную шутку!.. Посудите сами, — продолжал генерал, — задумано было так, что эти кретины-пилоты угробят вас в овраге, начав взлет с центра поля… Но расчет был и на то, если бы они вдруг взлетели. Тогда из-за неисправности шасси они все равно должны были сесть обратно и подломать самолет. Ну, в этом случае налетели бы всякие там пожарники, стали бы растаскивать все, тушить, спасать… И уж конечно, мистер Кочетков, вашим бы чемоданам тогда не поздоровилось!

Ну вот что, — генерал вдруг стал совершенно серьезным. — Я дам вам своего шеф-пилота! А вы, подполковник, сами полетите вторым… Не возражаете? О'кэй! А тот экипаж я сниму и отправлю назад. Пусть они уж сами снимают с этих идиотов скальпы. Что же касается самолета, сейчас мы его осмотрим и исправим. Там, очевидно, все на виду…

Шеф-пилот генерала оказался действительно на высоте, неисправность быстро устранили, американцы не сочли нужным сказать, что же там было, «Дугласу» дали старт в тот же день, и он вполне уверенно взял курс на север. Впереди были Аляска, Берингов пролив, Чукотка, Камчатка и вся бескрайняя Сибирь. Самолет летел дальше без всяких приключений, чтобы опуститься наконец на Центральный аэродром в Москве.

Едва самолет подрулил, кто-то заглянул в салон и спросил:

— Андрей Григорьевич Кочетков здесь?

— Да, вот он я, — проговорил Андрей не без облегчающего душу удовольствия. — Вы не из МИДа?

— Так точно!..

— Вот. Принимайте два этих чемодана. И бумагу к ним.

— Ну и отлично! Начальник связи просил вас поблагодарить. Надеюсь, вам они не доставили хлопот?

— Не стоит говорить… Все это пустяки. Проверьте получше пломбочки.

— Уже!

— Тогда будьте здоровы.

— Спасибо. Желаю здравствовать, Андрей Григорьевич… Вы как?

— Да ничего, не беспокойтесь, доберусь. Москва — она родная.

С точки зрения пассажира, все аэродромы до неправдоподобия похожи. Из иллюминатора подруливающего самолета может показаться, что вы вовсе и не улетели никуда… Так, покружились несколько часов и сели на то же поле. Трава будто бы та же, и край убегающей бетонной полосы тот же, те же стыки плит, залитые асфальтом. Вдали приземистые здания и самолетные хвосты.

Только очутившись на троллейбусной остановке на Ленинградском шоссе, Андрей Кочетков вдруг со всей остротой ощутил себя снова в родной Москве. Он поймал себя на том, с каким чуть ли не детским умилением любуется знакомой ему белой вязью по красно-кирпичным стенам Петровского дворца: "Ведь эти стены мне так близки!.."

Здесь до войны учился он в Военно-воздушной академии. В старинном здании все как прежде. Узкие кривые коридорчики, прорези окон, как в монастыре. А эти липы вокруг!.. Показалось странным, что раньше он никогда не разглядывал их вот так. Макушки уже кое-где тронуты сентябрьской желтизной. Он подавил в себе желание перейти дорогу и прижаться щекой к стволу одной из липок. Вот к той хотя бы, под ней скамейка…

Между тем на остановке собирались люди. Андрей переключил внимание на них. Лицо его светилось необыкновенной радостью. Казалось, счастье вот-вот выплеснется наружу.

Но подкатил троллейбус, и толпа пришла в движение. А Кочетков все с той же счастливой улыбкой пропускал пассажиров вперед. И ему хотелось крикнуть: "Если б вы только знали, как я соскучился по вас там, в Штатах!"

На другой день они встретились с Федором Павловичем Супруном у себя в институте.

К вечеру уже был подписан приказ о том, что оба возвратились из командировки и приступают к своей обычной испытательной работе. Шла война, и об отдыхе не могло быть и речи.

А поздней осенью того же сорок четвертого года, когда оба летчика-инженера готовились к обстоятельному докладу о своей поездке в США, передовые части Западного фронта обнаружили на отбитом у врага аэродроме секретнейший самолет гитлеровцев — «Мессершмитт-262». Турбореактивные двигатели его, их было два под крылом, и они представляли собой главную и в высшей степени любопытную новизну, оказались сплошь забиты землей. Очевидно, что-то помешало немцу выпустить шасси, и он пропахал двигателями поле.

Этот важный трофей был немедленно доставлен в центр, и специалисты сразу же принялись за его изучение, восстановление и отладку.

К этому времени о данном секретнейшем оружии рейха уже имелись некоторые разведывательные данные. Во второй половине сорок четвертого года и с фронтов стали поступать сведения о диковинном самолете.

"Едва мы зарулили машины на стоянки, — вспоминает Александр Иванович Покрышкин,[7] — как послышался свист. Прямо на нас с высоты стремительно пикировал какой-то двухмоторный самолет. Что за невидаль? Неимоверная скорость, неизвестный профиль… Но рассматривать его было некогда: он уже открыл огонь. Я бросился к своему самолету. Чужак вышел из пикирования над самыми стоянками, на соседнюю машину упало несколько гильз от его снарядов".

И далее:

"О новом появлении реактивного «мессера» нам сообщили вовремя. Пара наших истребителей, ведомая Табаченко, бросилась ему наперехват. Но не тут-то было. Скорость у фашиста около восьмисот километров в час. Преследовать его совершенно невозможно. Если таких самолетов у противника много, они доставят нам много хлопот".

К счастью, этих самолетов у врага были считанные единицы. И хлопот особых на фронтах они нам не доставили. Скорей немцы сами имели от них немало неприятностей.

Как уже было известно из разведывательных данных, эти самолеты еще при испытаниях подвержены были какому-то страшному самопроизвольному затягиванию в пикирование. На опытном заводе у Вилли Мессершмитта разбилось несколько первоклассных летчиков-испытателей.

Но поскольку Гитлер обещал своим потрепанным дивизиям на восточном фронте помощь в виде новейшего и непобедимого оружия, «мессер-262» был пущен в серийное производство с невыясненным до конца коварным свойством. Чтобы предостеречь своих военных летчиков, немцы строжайшей инструкцией ограничили на этой машине скорость, особенно на высоте, близкой к «потолку» самолета. Категорически запрещалось разгонять самолет на максимальную скорость под страхом полной потери управляемости. Однако продолжающаяся гибель кавалеров Рыцарских и Железных крестов по каким-то таинственным, чуть ли не мистическим причинам стала отпугивать боевых летчиков от реактивного «мессершмитта».

Но обо всем этом мы узнали уже после войны, когда к нам попали секретные документы. В период же подготовки нашими специалистами упомянутого трофейного «мессера-262» к подробнейшим летным исследованием, на которые ведущим летчиком-испытателем был назначен Андрей Григорьевич Кочетков, ничего об этих важных летных ограничениях и об особенностях этого, во многом принципиально нового самолета нам не было известно.

Для Кочеткова его назначение на трофейный реактивный самолет не было неожиданностью. Узнав о подготовке машины к полетам, он сам предложил начальнику летной части НИИ ВВС Петру Михайловичу Стефановскому свою кандидатуру для проведения испытаний. И Петр Михайлович согласился, тем более что Кочетков, будучи в США, имел возможность познакомиться с первенцем американского реактивного самолетостроения, с маленькой турбореактивной машиной «эйр-комет», внешне похожей на планер. С довоенного времени в ряде стран Европы велись изыскания в области реактивного движения. Все они опирались в той или иной степени на теоретическую базу Циолковского. У нас в Союзе были известны работы Цандера, Королева, Исаева, Болховитинова… В 1937 году был запатентован проект турбореактивного двигателя инженера Люлька, по сути, предопределивший принцип современного ТРД. Кое-какие сведения поступали и о работах в этой области итальянских, английских и немецких инженеров.

15 августа 1945 года Андрей Кочетков вылетел на "сверхсекретном оружии" уже не существовавшего к этому времени рейха и таким образом стал первым советским летчиком, поднявшимся на самолете с турбореактивными двигателями. Потом изо дня в день пошли доводочные и постепенно усложняющиеся полеты. А в общем испытания проходили нормально, и Андрей довольно быстро освоился с этой брусковатой, похожей на ящерицу машиной.

И вот настал день, когда он получил задание достигнуть возможно большей скорости на высоте одиннадцати тысяч метров.

Кочетков набрал эту высоту и, сбалансировав стабилизатор самолета на подъеме так, чтобы ручка управления не тянула руку вниз, стал плавно увеличивать скорость в горизонтальном полете. Турбореактивные двигатели «юмо» свистели по бокам кабины, раздражая высоким тоном.

Андрея насторожило одно явление.

По мере нарастания скорости ему сперва приходилось все больше давить правой рукой на ручку управления, прилагая усилие от себя, и это было вполне привычно и обыкновенно. Но с какого-то момента внушающая доверие упругость ручки заметно ослабла, в то же время скорость продолжала возрастать. Впечатление создалось такое, будто за спиной летчика кто-то встал со своего места в хвосте и постепенно перемещался вперед, изменяя положение центра тяжести машины. Это обстоятельство, само по себе настолько новое и ранее ни на одной машине им не испытанное, было воспринято с неприятным удивлением. Захотелось даже обернуться на хвост и посмотреть: нет ли там чего-то инородного?.. Но позади него на одноместном самолете никого не было, да и быть не могло.

Так как изменение усилий на ручке происходило постепенно, летчик через несколько секунд успокоился и стал, не отрывая взгляда от указателя скорости, прикидывать в уме, какова у него в данный момент истинная скорость с учетом поправки на высоту и сжимаемость воздуха. По грубой прикидке получалось свыше восьмисот.

И тут ручка управления внезапно перестала давить на руку, неожиданно приобрела как бы невесомость, а затем стала будто наливаться свинцом и тянуть руку вперед, к приборной доске. Это обстоятельство было уже совершенно из ряда вон выходящим.

Как ни готовил он себя ко всяким неожиданностям, это впечатление оказалось настолько неприятным, что Андрею показалось, будто рычагами управления действует кто-то помимо него, при этом хочет опрокинуть самолет вниз отвесно на нос!.. Андрей даже сделал рефлекторное движение левой рукой, сняв ее с секторов управления двигателями, чтобы помочь правой руке удержать вдруг сильно потяжелевшую ручку… Но тут, повинуясь какому-то удивительно счастливому наитию, в котором он и сам позже не мог вполне разобраться, он вернул левую руку на место, обхватив кистью желтые «бочонки» секторов подачи топлива.

Теперь он и впрямь ощутил, будто с каждой секундой по мере все возрастающей скорости, которую показывала тоненькая стрелка указателя, подрагивая от деления к делению и склоняясь вправо, — этот мрачно-зеленый, трехгранный, как напильник, нос «мессера» все больше наливается свинцом и все сильнее и сильнее повисает на ручке управления, ее становится невмоготу держать, вытягивать на себя одной рукой.

Но как ни тяжело было тянуть эту костенеющую ручку, он упрямо хотел еще потерпеть хоть полминуты, чтобы дождаться, пока стрелка указателя скорости наконец остановится и покажет максимальную скорость, которую способен развить этот удивительный трофейный самолет. Воли у летчика было достаточно. Он не мог знать, что всего лишь пять секунд отделяют его от момента опрокидывания машины в отвесное и неуправляемое пикирование!

Да, коварный «мессер» чуть было не «подловил» и Кочеткова, как в свое время «подловил» многих немецких летчиков. Он и «подловил» бы его, вне всякого сомнения, если бы летчик предусмотрительно не держал левую руку на секторах управления двигателями. Это его и спасло.

Когда в конце последней, четвертой, секунды машина было ринулась на нос, он сумел одновременно, с огромным усилием стиснув до боли зубы, вытянуть почти полностью ручку на себя и быстро убрать левой рукой тягу обоих двигателей, переведя секторы на холостой ход.

Потом, уже на земле, когда расшифровали записи всех приборов, — стало ясно, что именно это его движение в последнюю секунду, когда он левой рукой убрал секторы газа, и помогло ему вытянуть билет со словом «жизнь». Все понимали, что на скорости около девятисот километров о спасении на парашюте не могло быть тогда и речи!.. Техника средств аварийного покидания в то время это совершенно исключала.

Но в тот момент, там, в воздухе, уже «вырубив» двигатели и вцепившись затем двумя руками в двухпудовую ручку, чтоб удержать машину, Андрей ни о чем этом не успел подумать.

Он стремился удержать качающуюся, словно на острие над пропастью, машину. И она как бы в нерешительности: "Упасть?.. Не упасть?" — некоторое время еще «раздумывала»… В эти секунды Андрей не дышал, чтоб не нарушить напряженно-шаткое состояние. Потом ему показалось, что напряжение ручки стало ослабевать, а нос и крылья становились спокойней. Он позволил себе наконец взглянуть на стрелку указателя скорости и увидел, что скорость быстро падала, она уменьшилась уже на тридцать километров. Прошло еще две секунды, и управление машины как ни в чем не бывало приобрело полностью утраченную на время чуткость, податливость и эластичность. Еще через некоторое время оба они, и Кочетков и самолет, окончательно пришли в себя. Отдышавшись вполне, Андрей проговорил вслух:

— Так вот оно… какое… это затягивание в пикирование!

И странно, эта мысль проявилась в его сознании с той спорной ясностью, в которую как-то тем меньше веришь, чем она рельефней и настоятельней только что воспринималась во всех острейших подробностях. С этими мыслями он и спускался теперь плавно с высоты, направляясь к своему аэродрому, чтобы зайти на посадку.

Что мог знать летчик-испытатель в августе 1945 года об этом новом явлении в летании?.. Очень немногое. И главное то, что затягивание в пикирование не щадит летчиков, дерзнувших проникнуть в его тайну. Ученые, правда, были уже убеждены, что это связано с приближением волнового кризиса, изменяющего обтекание крыла при приближении скорости полета к скорости звука. Английский аэродинамик У. Ф. Хилтон, например, так объяснял тогда характер этого явления:

"При небольших скоростях полета возмущения от самолета распространяются со скоростью звука, «предупреждая» воздух о его приближении, и воздух как бы уступает дорогу самолету. При скорости полета, превышающей скорость звука, возмущения от самолета не могут распространяться вперед, воздух не может «предупреждаться» о приближении самолета, и самолет должен насильно раздвигать воздух, что требует значительно большего увеличения мощности двигателей".

В отношении же устойчивости самолета на больших скоростях и его управляемости ничего вполне определенного ученые не могли тогда еще сказать летчикам, поскольку в аэродинамических трубах того времени почти невозможно было получить хоть сколь-нибудь надежный экспериментальный материал на крошечных моделях.

В.Л.Расторгуев

И вот он, Кочетков, один из первых после тех, кто спикировал, не успев сказать ни слова… Среди них был и Григорий Яковлевич Бахчиванджи на ракетном первенце БИ-1 27 марта 1943 года, и Виктор Леонидович Расторгуев на ЯКе-"моските" с ракетным ускорителем 16 августа 1945 года. Были, очевидно, и другие.

Что и говорить, с каким огромным интересом ученые набросились тогда на уникальный материал, который удалось получить в полете на «мессершмитте» Андрею Кочеткову, оставшись "на кончике острия" перед пикированием. Вот почему и значение его полета можно считать для авиации неоценимым!

А выяснилось из расшифровки и изучения полученных характеристик поведения машины следующее. По мере приближения к скорости звука — на высоте она, как известно, меньше, и тем скорее приближается к ней там самолет — обтекание крыла видоизменяется таким образом, что в результате точка приложения суммарной подъемной силы крыла все более и более отодвигается по профилю назад. Но поскольку положение центра тяжести самолета в этом случае остается практически неизменным, то и нарушается балансировка устойчивого режима полета. Вот тут с того момента, когда достигается достаточно большая скорость, летчик и начинает ощущать, будто нос самолета наливается свинцом, будто какой-то груз перемещается из хвоста самолета вперед.

Обо всех этих своих впечатлениях, полагаю, первым из наших авиаторов рассказал нам Андрей Григорьевич Кочетков.

Мне остается теперь извиниться перед коллегами и перед учеными-аэродинамиками за столь упрощенные и явно поверхностные объяснения всех упомянутых явлений. Становясь на эту для специалиста не допустимую стезю, мне хотелось главным образом одного: чтобы как можно более широкой публике было хоть сколько-нибудь понятно, что за проблемы привнесла с собой сверхзвуковая авиация и как авиаторам приходилось их решать.

В заключение этого рассказа скажу еще, что после этих испытаний авторитет Андрея Кочеткова вырос необычайно. И этому способствовало получение позже, но в том же 1945 году найденного нашими войсками в Германии секретного фильма под названием "Почему гибнут германские летчики на "мессершмиттах-Ме-262"?"

Когда в конференц-зале специалисты просмотрели этот трофейный фильм, стало ясно, насколько гениально Кочетков сумел выйти из этой почти стопроцентно проигрышной для него игры.

В фильме с немецкой аккуратностью точно воспроизводился полет на «мессершмитте», и, просматривая фильм, Андрей с трепетом вновь переживал напряженнейшие моменты, столь еще свежие в памяти. Он увидел, что у всех немецких летчиков одна и та же ошибка: в критический момент они снимают руку с секторов газа и потом, когда машина уже падает вертикально, не могут справиться со скоростью.

Когда в зале зажегся свет, летчики устроили Кочеткову овацию. Его поздравляли как главного героя фильма.

Прошло двенадцать лет. За это время Кочетков провел множество самых разнообразных испытательных работ. Теперь настало время продолжить начатый рассказ об «анаконде».

И снова мы на испытательном аэродроме. Лето 1957 года. Ясный, тихий день. Воздух ленивый. Порхают бабочки-капустницы, теряясь среди аэродромных ромашек. Тишина. Даже природа словно специально приготовилась к первому вылету опытного самолета.

Группа конструкторов и испытателей экспериментального аппарата — турболета.

Он уже вывезен к самому началу взлетной полосы. Эту новую опытную машину теперь здесь чаще называют «анаконда». Длинный фюзеляж с округлым и склоненным к земле носом, отчего слегка вздыбился и без того заметный, как парус, хвост. Треугольные крылья и рули высоты, провисшие немного, блестят на солнце зеркальной поверхностью металла. Около самолета люди, много людей. Как озабоченно снующие муравьи возле недвижной гусеницы.

По кабинам еще лазают прибористы. Летчик Кочетков и оператор Захаров, затянутые в кожу, ждут у крыла, разговаривают между собой. Не станем им мешать перед серьезным делом, а подойдем к группе, что у ангара, возле «турболета».

Тоже, к слову сказать, любопытное сооружение — действующий макет вертикально взлетающего аппарата, или взлетно-посадочного отсека лунника… Ферма из труб без крыльев, на четырех ногах, как у стола. Посредине — турбореактивный двигатель, установленный вертикально. К нему прижата спиной кабина летчика. В ней всего час назад Юра Гарнаев, поднявшись над площадкой метров на тридцать, поражал всех эволюциями в воздухе.

А вот и он — сам Юра, вечно подвижный, оживленный и зажигательно-веселый. И сейчас возле него собрался аэродромный народ. Здесь же и Рафаэлянц, конструктор «турболета». Но разговор не о полетах.

— Ну, Юрий Александрович, — вытирает слезы платком конструктор, — давно так не смеялся… Ты как заправский конферансье!

— А я и есть конферансье! Вторая профессия. Попросят с летной работы — я становлюсь конферансье. Все падают со смеху, а я по ночам плачу — так хочется летать…

— Это все позади, — успокаивает Рафаэлянц.

Юра смотрит на него:

— Только для вас, Арам Назарыч, хотите?..

Тот кивает.

Что-то мне неохотно летается,

И не мил мне домашний уют,

Потому что везде причитается

И нигде ничего не дают.

— О нет, Юра! Ведомость я уже подписал, — протестует конструктор.

В этот момент подходит аэродинамик, он тоже хочет узнать, о чем смех, и Арам, сбиваясь на смех, повторяет последнюю Юрину шутку.

Гарнаев отошел к механикам.

Рафаэлянц глянул вдаль на опытный самолет и говорит сам себе:

— К самолетам, как и к детям, прозвища прилипчивы… «Анаконда», "анаконда"… — придет же такое в голову!

— Форма необычная, — улыбается молодой аэродинамик. — А вы, Арам Назарович, как расцениваете новизну этого самолета?

— На мой взгляд, главное — это уже не просто самолет как таковой, — отвечает Арам, не отрывая глаз от «анаконды», — а часть системы противовоздушной обороны.

— Я не в курсе, — обращается к нему аэродинамик, — есть ли в задней кабине оператора второе управление?

— Есть, — внимательно смотрит конструктор, — а что вас это беспокоит?

— Нет… Почему же… Просто так спросил.

— Вообще-то у них эта кабина оператора предусмотрена только на период отладки всей автоматики. Потом они ее задраят, она им будет не нужна: самолет задуман как одноместный…

— Однако, товарищи, у «анаконды» какое-то шевеление…

— И в самом деле, — кивнул Рафаэлянц, — летчики садятся на свои места. Я все же, признаться, волнуюсь: как там у него будет с этим «необратимым»?

— Тут еще Амет накаркал… — сказал Гарнаев.

— А что он?

— Да с месяц назад, когда смотрели машину и Барановский расхвастался этим «необратимым», Амета заело, он возьми и бахни: "Ты смотри, инженер, за своим необратимым, чтобы Андрюшка не сыграл на нем!"

— О!.. Как нехорошо сказал! — нахмурился впечатлительный Рафаэлянц.

— Да-а… — протянул Юра. — Вот и запустили двигатели. Теперь давайте помолчим.

Слух уловил начальный свист турбин, за машиной затрепетал теплым муаром воздух. Пошла последняя минута перед взлетом.

На этот раз секунды начали свой отсчет не от нуля, а от шестидесяти к нулю… К начальной точке отсчета новой летной жизни. С нарастанием гула обострялось и внимание.

Кочетков тронулся с места. «Анаконда» качнула длинным носом и побежала. Сотни глаз вперились в нее, и она разбегалась сперва с опущенным носом, но голенастые ноги под брюхом как бы напружинились и вздыбили нос. И тогда машина ринулась вперед еще быстрее.

Грохот двигателей ударил в ворота ангара и отразился такой пульсацией, что показалось, будто воздух разрывается в клочья. Руки заткнули уши, а глаза боялись пропустить важный миг, когда между колесами и бетоном возникнет первый просвет.

Какие-то секунды шины еще льнули, ласкались к шершавой поверхности бетонных плит, а затем кто-то заорал в толпе:

— Оторвалась!!

Однако в следующий момент с лиц слетело радостное возбуждение, уступив место тревоге.

Находясь в метре от земли, машина как-то нервно качнула крыльями, стала раскачиваться чаще, чаще. И крены становились глубже… Сердце и вовсе будто кто обдал ледяной водой, когда острые консоли крыльев блеснули у самой кромки бетона.

Что можно было тут придумать? И можно ли было успеть?..

Но тут рев двигателей резко оборвался, и машина шлепнулась обратно на бетон… Одним, другим колесом и, все еще раскачиваясь, устремилась с трехсоткилометровой скоростью вперед, туда, где уже был виден конец полосы, а за ним песчаная насыпь, так называемая «ловушка».

Андрей все сделал, но почувствовал, что не справляется с непонятно-норовистой машиной. Она его ошеломила, заставила резко работать ручкой — выправлять крены.

И он потом сам недоумевал: кренилась ли машина вопреки движениям ручки от борта к борту или… в ответ на них?

Когда самолет особенно сильно качнул одним, другим крылом, чиркая о бетон, Андрей «вырубил» двигатели, перекрыл доступ топлива обоим сразу, закрыв пожарные краны.

— Слава аллаху! — перевели дух люди, увидев, что машина снова на земле. Но там, в кабине, Андрей уже с предельной ясностью понимал, что на оставшемся участке взлетной полосы ему не погасить ни скорость, ни инерцию машины.

Колеса «анаконды» имели автоматические тормоза "безъюзового торможения", и летчик, стиснув зубы, жал на педали что было сил. Игнорируя эти старания, тридцатитонный обтекаемый самолет, будто выпущенный из катапульты, оставлял за собой швы бетонки с невероятной быстротой. Андрей видел, как их остается все меньше и меньше: какая-нибудь сотня плит!.. А за ними — неотвратимая ловушка.

В эти секунды в голове Андрея проявилась лишь единственная мысль, точнее — удивление: "Конец?.. Как это глупо!"

Ремни прижимали его спину к креслу. Андрей успел прикрыть лицо рукой, и «анаконда» врезалась колесами в песок.

С этого момента ее будто кто ухватил за хвост. Но тут же раздались хруст, треск, скрежет, корежение металла и резкие броски с борта на борт… Андрей увидел, как темная туча пыли окутала машину, закрыв на время свет солнца. Тело «анаконды» зарывалось в песок.

Потом все стихло, и наступила, как говорится, гробовая тишина.

Спустя минуту-другую тишину прорезал вой пожарных сирен и шум мчащихся красных автомобилей. Люди издали видели, как самолет «шаркнул» в песок и там вздыбилось облако.

Острота момента заставила поверить, что там начался пожар!

Кто-то в толпе, глядя на пожарных, проговорил глухо:

— К чему спешить, им теперь не поможешь!

Но пожарники в такие мгновенья, не рассуждая, мчатся к цели.

Вспомните, как восторженно писал Гиляровский о пожарных в своей знаменитой книге "Москва и москвичи".

Работа у них такая: не церемониться. Рубить, кромсать, растаскивать и заливать…

Но дым оказался ненастоящим — лишь облако песчаной пыли.

Что же касается самолета, то, влетев в песок, он тут же обломал стойки шасси и расшвырял колеса… Продолжая еще двигаться, но с меньшей скоростью, успел обломать крылья. После этого фюзеляж некоторое время скользил, зарываясь в песок, и наконец замер, на этот раз буквально "как вкопанный"!

Летчик и оператор, к счастью невредимые, выбрались из фюзеляжа сразу же и к приезду пожарных стояли в стороне и глядели на «апофеоз». Им казалось, что все случилось во сне. И «анаконда» тоже зарылась туловищем в песок и спит.

Через несколько минут Барановский, бледный, потрясенный, будто сам только что выбрался из-под обломков машины, вбежал в комнату служебных переговоров и торопливо принялся крутить срывающимся пальцем вертушку.

Услышав наконец знакомый голос Семена Алексеевича, Михаил сник вовсе и пробормотал в трубку что-то нечленораздельное.

— Слушаю вас, Михаил Львович… И ради бога, успокойтесь! Скажите мне сперва: люди живы?.. Да!! Ну тогда прошу вас, возьмите себя в руки и говорите по порядку… Так… так… Оставайтесь там. Я попрошу сейчас начальника института Николая Сергеевича Строева возглавить аварийную комиссию… Надо во всем очень дотошно разобраться… Мне кажется, мы натолкнулись на какое-то новое явление…

На разборе Андрей Кочетков заявил, что самолет в момент отрыва вдруг раскачался по крену. Летчик старался парировать элеронами, а получилось так, будто самолет, вопреки его действиям и опережая их, раскачивался все резче и больше. Тут он и прекратил взлет.

Стали смотреть записи приборов. И увидели на ленте осциллограммы возрастающие пики отклонений ручки и почти против них, но все же с некоторым сдвигом по времени столь же частые и нарастающие пики кренений самолета… Стало ясно: помедли летчик еще секунду, не приземли машину, катастрофа оказалась бы неизбежной.

К работе в аварийных комиссиях привлекаются разные специалисты. И бывает, что греха таить, иной специалист, защищая интересы того ведомства или института, который он представляет, не прочь обвинить во всем летчика.

В данном случае так и получилось.

Один из членов комиссии, занимавший крупный пост в институте, забеспокоился, как бы не обнаружилась недоработка именно его института, и поторопился выдвинуть хитрую версию, что летчик и оператор сами разболтали самолет, действуя каждый в своей кабине и мешая друг другу.

Дело запутывалось тем, что в кабине Кочеткова ручка управления была снабжена прибором, записывающим усилия, которые летчик прикладывал к ручке, а в кабине оператора ручка управления такого прибора не имела. Таким образом, нельзя было доказать, что оператор вопреки своим утверждениям не схватился в отчаянный момент за ручку и не помешал Кочеткову нормально пилотировать самолет.

Многие члены комиссии отвергли эту порочащую летчиков версию… Но отбросить ее совершенно как абсурдную никто не решался.

— Да-с!.. Это вы нам, доктор, подкинули шутиху! — проговорил с досадой доктор Калачев. — Хорошо… Значит, по-вашему, оператор, видный специалист и опытный инженер-летчик, оказался просто жалким трусом. Вмешавшись в управление, сказал, что рули не трогал, спасая свой престиж. Ладно, допустим. Но тогда скажите, для чего потребовалось Кочеткову утверждать, что ему никто не мешал?

— Они просто-напросто сговорились, — темпераментно пояснил оппонент. — Когда вылезли из кабин, тут и сговорились, защищая честь мундира. — В этот момент оппонент увидел по лицам сидящих за столом, что в зал кто-то вошел, и быстро обернулся: в дверях стоял Лавочкин в генеральской форме.

Семен Алексеевич обошел вокруг стола. Все привстали, с ним здороваясь. Затем он обратился к своему заместителю и ведущему конструктору машины Чернякову:

— Я бы хотел тоже, Наум Семенович, взглянуть на ленты осциллограмм, но меня сейчас привела в уныние речь нашего ученого коллеги. Каково: летчики сговорились, чтобы… разбить машину!.. То бишь, наоборот… Впрочем, это все равно, ибо чепуха! — Лавочкин попытался заглянуть всем в глаза. — Я это твердо говорю: здесь нет плохих летчиков — есть плохие конструкторы!.. Да, да, и я в том числе, раз проморгал какую-то крупицу в этой нашей новой технике!

Генеральный конструктор сутуло склонился над столом, где уже были разложены ленты с записями.

— Так… Ну и как здесь?

Черняков, высокий и худой и тоже сутулый, склонился к лентам и показал Семену Алексеевичу принятую ими точку отсчета взлетного режима.

Лавочкин долго и внимательно разглядывал нарастающие зубцы записей движения рулей и ручки управления. Лицо его ничего не выражало, кроме чуть заметного удивления. Потом он извлек из кармана логарифмическую линейку в кожаном чехолике, чехолик кинул на стол и принялся что-то считать, старательно совмещая риску движка с цифрами и подслеповато щурясь.

— Но какова, однако, эффективность элеронов! — взглянул он на Чернякова.

— Да, Семен Алексеевич, мы заметили это. Эффективность элеронов невиданная: примерно в десять раз больше ожидаемой…

— Ого! — Лавочкин красноречиво взглянул на представителя аэродинамиков. — Как видно, мы, еще недостаточно зная особенности треугольного крыла, — продолжал Лавочкин, — приняли для своей машины слишком большую площадь элеронов. Не так ли?

— Очень возможно, — ответил аэродинамик.

— Ну вот, а вы говорите — купаться! — Лавочкин ухмыльнулся. — Еще и не так-то жарко… Еще не полдень. Если поищем в записях получше, найдем и еще что-нибудь.

Он встал, подошел к доске и взял кусочек мела.

— Хочу обратить ваше внимание, товарищи. Полученный нами такой дорогой ценой экспериментальный материал может и должен стать бесценным… Давайте же примемся за изучение его… И так, чтобы второй экземпляр машины залетал как подобает.

Семен Алексеевич принялся чертить на доске схему. Все молча ждали.

Фирма Лавочкина тогда имела у своей стоянки на аэродроме небольшой металлический ангар. Появившийся уже к этому времени второй экземпляр самолета не помещался в ангаре целиком, но этого и не требовалось. По идее достаточно было подкатить машину к ангару так, чтобы нос и кабина экипажа оказались в помещении.

Против носа на стене ангара повесили киноэкран, а на носу машины шарнирно укрепили проекционный фонарь особого свойства, способный отражать на экране часть неба, линию горизонта и уходящую вперед взлетную полосу. Проектор приводился в действие автоматическими механизмами и мог отклоняться на некоторые углы по трем осям. Его накренение, например, точно отображало движение гидроусилителей на элеронах и было ему пропорциональным. Отклонение от оси в стороны и на некоторый угол вверх и вниз было связано с работой рулей направления и высоты.

Чтобы на этом и закончить самое упрощенное ознакомление с этим экспериментальным устройством, я добавлю, что в систему управления тем же проектором была включена быстродействующая вычислительная машина, учитывающая многие аэродинамические особенности самолета и его летные свойства.

Так родился, очевидно первый в Союзе, электронно-моделирующий стенд, позволяющий исследовать на натурном самолете необратимую гидравлическую систему управления. Так, как если бы все это было в полете.

Первым из летчиков, кому предложили «слетать» на моделирующем стенде, конечно, оказался Кочетков.

Андрей забрался в кабину второй «анаконды» и приготовился к «взлету»: положил левую руку на секторы двигателей, правую — на ручку управления, ноги на педали.

Включили проектор, и сильный пучок света упал на экран. Андрей увидел перед собой "взлетную полосу" и горизонт.

Он нажал кнопку и спросил:

— Можно взлетать?

— Взлет разрешаю! — услышал в шлемофоне ответ инженера.

Привычным движением Андрей вывел секторы двигателей на весь ход. Шума двигателей, разумеется, не последовало, так как самолет стоял препарированный в ангаре, но Андрей увидел, как машина "тронулась с места". "Взлетная полоса со стыками плит" побежала под него все быстрей, быстрей.

Летчик весь собрался, и лишь только стрелка скорости показала 220, он тронул управление на себя. Нос самолета, тенью отражаясь на экране, взмыл. Андрей ждал, когда скорость подберется к 300 километрам и самолет «запросится» сам в воздух.

Прошли еще секунды, и он «оторвался»… Это оказалось так похоже, что Андрей даже успел просиять, поражаясь, до чего здорово придумали все это инженеры вместе с Барановским… Но тут самолет качнулся в сторону…

Андрей двинул было ручкой, чтобы устранить крен, но полоса перед ним резко перевалилась в другую сторону, и ему пришлось самому ответить ручкой… Дальше началась все возрастающая качка из стороны в сторону, и Андрей уже не знал — он ли раскачивает "взлетную полосу", или она его… Все это длилось не более секунды, и когда «полоса» повалилась совсем набок, Андрей похолодел. Тут он услышал в шлемофоне довольный голос Барановского:

— Андрей Григорьевич, всё! Вы «разбились»… Для подтверждения эксперимента начнем все снова. Уберите «газ».

Свет проектора потух на некоторое время, и, когда зажегся снова, Андрей увидел перед собой опять неподвижную «полосу», и горизонт, и небо.

В последующие дни на моделирующем стенде в ангаре Лавочкина побывали многие летчики-испытатели нашего института. Семен Алексеевич настоял, чтоб был собран как можно больший экспериментальный материал, чтобы он не вызывал никаких сомнений. На стенде пробовали «взлетать» Богородский, Васин, Галлай, Гарнаев, Шиянов. И вот что интересно: никому из них так и не удалось «взлететь», чтобы в следующую секунду не «разбить» самолет.

Так впервые в практике испытаний, исследований обнаружилось совершенно новое и неведомое ранее явление сдвига фаз в системе необратимого гидравлического управления — управления весьма перспективного, но только начинающего свою историю.

Электронно-моделирующий стенд позволил вносить изменения и улучшения в управление, и после многочисленных экспериментов, в которых сперва летчики «разбивали» самолет сотни раз, а он все стоял в ангаре недвижимым, в конце концов удалось подобрать и отладить управление так, что самолет стал «взлетать» в ангаре каждый раз безупречно.

Вскоре и сам самолет подготовили к полетам. Кочетков произвел на нем первый вылет. На этот раз вполне успешный. И пошли у него полет за полетом деловые испытания «анаконды» 2-й.

Все шло у Кочеткова хорошо. А когда длительное время день за днем дела идут гладко — тут и жди неприятностей. К тому же, не надо забывать, наступила осень 1957 года, и ловить погоду для испытательных полетов стало труднее.

К этому времени второй экземпляр «анаконды» — а правильней сказать самолета-"дублера" — был уже испытан Андреем Кочетковым довольно обстоятельно. Однако, если говорить откровенно, не нравился летчику обзор на «анаконде» при заходе на посадку, когда из-за уменьшения скорости длинный нос перед фонарем пилота приподнимался и загораживал собой землю впереди.

Андрей Григорьевич говорил об этом конструкторам. Но в носу, как вы уже знаете, помещалась мощнейшая радиолокационная аппаратура, и конструкторы ничего кардинального не могли тогда с этим поделать. Отклоняемых в полете носов фюзеляжа, как, например, теперь в ТУ-144, у нас еще не применяли.

И кто бы знал, что именно этот органический дефект, порожденный другим достоинством, дефект обзора «анаконды» в тот злополучный день, о котором дальше пойдет речь, сыграет такую исключительную «шутку» с Кочетковым.

Как-то проснулось утро, будто такое же, как и предыдущее, хмурое, с низкой облачностью, с сырой туманной дымкой. Из окна летной комнаты сперва не было видно крайних самолетов на линейке, и летчики занялись кто чем: одни притихли за газетами, у шахмат, другие в спортзале рядом играли в волейбол. Позже, когда стали собираться вместе в своей «кают-компании», кто-то первым заметил, что уже видна колокольня на бугре. Ох эта колокольня, как часто она подводила нас!

Диспетчер сказал по селектору, что видимость стала лучше, и назвал тех, кому лететь… Кочетков тоже пошел одеваться. А через полчаса в окно увидели, как он поднялся вслед за другими самолетами на «анаконде».

Видимость все же была так… на троечку с минусом. Но самолеты ушли за облака, а там днем всегда лупит солнце.

Прошло еще время, может, с полчаса. И тут как-то сразу в летную комнату вползло беспокойство… Глянь в окно… Опять с реки наползает туман! Опять не видно колокольни на бугре.

Руководитель полетов заволновался на старте и дал команду всем, кто был в воздухе, немедленно прекратить задание, идти к аэродрому и садиться… "Срочно садиться! Всем!"

Через три минуты послышалось гуденье первых машин за облаками. Еще через пару минут, продираясь сквозь густую мглу и морось, на полосу стали заходить самолеты помельче, что были попроворней.

Хуже пришлось Андрею.

Он и в хорошую-то видимость из-за длиннющего носа «анаконды» плохо видел посадочную полосу при планировании перед посадкой, а тут еще такой мрак!

Первый раз он зашел на аэродром и, когда увидел, что оказался под углом к полосе и уже подвернуться не сможет, прибавил двигателям обороты и ушел снова на круг. Сразу же снова скрылся в облаках.

Прошло какое-то время, минут пять, гул двигателей стих, и мы теперь уставились туда, откуда он должен был вынырнуть к началу полосы… И он вынырнул. И увы, снова в стороне от нее. Уж и не помню, почему ему не помогли тогда зайти точно, корректируя посредством наземного радара…

Снова взвыли двигатели, и «анаконда» исчезла в сгущающемся с каждой минутой мраке.

На третий раз Андрей собрал в кулак всю свою волю и по каким-то мелким ориентирам под собой сумел все же зайти так, чтобы оказаться точно в створе полосы, хотя и увидел ее край в каких-нибудь трехстах метрах перед собой… Уже было пора выравнивать машину из угла, и, когда он выбрал ручку на себя, нос «анаконды» совсем закрыл от него посадочную полосу.

Боковым зрением Андрей видел, как мчится на него земля… Высоты оставалось каких-нибудь метров двадцать, и он еще попробовал немного подтянуть двигателями, чтобы надежней оказаться над краем бетона, но двигатели не отреагировали. И тут его ошеломил страшный удар. Андрей сгоряча не заметил, как резко качнулся головой вперед. Плечевые ремни он ослабил, носясь в тумане, чтобы они не стесняли его движений в этой обстановке. А когда произошел удар, он по инерции стукнулся лицом о коллиматорный прицел.

Все исчезло у него перед глазами, вылетело прочь из сознания.

Секунд пять самолет несся никем не управляемый со снесенными о какое-то препятствие колесами — как потом выяснилось, о трубу, намывающую песок для удлинения дорожки, — и плюхнулся на бетон брюхом фюзеляжа… Прополз так несколько сот метров, сжигая под собой от трения дюраль, а затем и вовсе загорелся в двигательном отсеке.

В этот момент Андрей пришел в себя.

То ли он сперва почувствовал в кабине запах гари, то ли заметил сигнальное табло "Пожар!", он и сам не разобрался. Однако сразу же пустил в ход огнегасящую систему и рванул ручки фонаря…

Рванул раз, другой что было сил и понял: фонарь заклинил!

Тут бы надо сказать: "Сердце его оборвалось!.." Но он и вовсе не почувствовал сердца… Не почувствовал того, что ранен, что лицо его разбито, что из него хлещет кровь!

Сознание у Андрея работало в эти мгновения до неправдоподобности четко и ясно. И я хочу еще и еще раз подчеркнуть, как поистине безграничны возможности форсирования высшей нервной деятельности волевого человека в исключительные моменты.

Он снова хватил на себя ручки фонаря… Нет! Не в силах.

Дым наполнял кабину. Позади слышалось урчание огненного беса.

"Все? — задал он вдруг себе вопрос, по сути, зная неотвратимость этого. — Нет, не все!!"

Черт возьми!.. Я и сам однажды в войну пережил такую страшную «мышеловку» на горящем ЯКе, и вся эта картина двадцать восемь лет у меня, как в свете рампы, перед глазами… Но у меня-то фонарь был раскрыт! А я почувствовал себя пойманным на долю секунды, когда ринулся из кабины, объятой пламенем, и… ни с места!.. "Ах, ремни!.." Мне показалось, что я долго щупал рукой, искал глазами пряжку ремней… Потом наконец выдернул из нее шпильку и освободился… Как во сне, каким-то клубком опрокинулся за борт… Машина еще скользила по бетону, и от нее не потребовалось отбегать. Она сама умчалась вперед и там вся вдруг заклокотала в сплошном чернома д у. А я катался еще некоторое время по бетону, гася на себе горящий комбинезон… И на все это ушло не больше трех секунд.

Сейчас, вспоминая свое аналогичное состояние, я думаю, смог бы я сообразить, как это сумел Андрей? В обычной обстановке, дай мне на эту задачу хоть час, конечно, нет!.. Но в кабине, охваченной огнем, как знать?.. Может быть, и да.

Это я все так долго рассказываю. У Андрея оставалась лишь доля секунды, чтоб придумать для себя этот единственно возможный выход. И что удивительно, доля секунды — это не просто эффектное понятие, неуловимо-ничтожный промежуток времени, — мы его даже не представляем в обычной обстановке, нередко попусту тратя или скучая целые часы, — нет, я утверждаю: д о л ясекунды — очень значительное время, и даже человек, как известно, — далеко не самое расторопное существо, способен за такое время совершить чудо!

Как же поступил Андрей? Что за гениальная мысль его осенила?.. Заметьте: в одно мгновение!

Он вспомнил, что если плавно нажимать на рычаг катапультного кресла, то в начале хода рычага — если правильная регулировка — должен сперва сброситься фонарь, а затем уже наколется капсюль пиропатрона, и кресло выстрелится вверх из кабины.

Он понимал, конечно, если кресло выстрелит, подкинет его метров на тридцать и швырнет о бетон, это конец. Тогда еще не было катапультных установок, спасающих летчиков с земли. Но и промедлить — это сгореть!

Андрей стал плавно сжимать красную рукоятку, выбирая люфт. Как обнаженным нервом, почувствовал легкий щелчок — и чудо свершилось!.. Фонарь расщелился, разинул зев.

Андрей отдернул руку от красной ручки, как от змеи, и, ахнув кулаками по фонарю, ринулся прочь из дыма и огня.

К нему подлетели двое, вырвавшись из рук сдерживающих людей, — самолет мог взорваться в любую секунду, Андрей узнал Барановского. И тут наступил шок. Повисшего Андрея схватили под руки и поволокли. К ним подскочили еще люди, и все вместе бросились от машины. И тогда, будто дождавшись этого момента, рванули баки… Накрыли черно-огненным покрывалом все место, где только что была «анаконда».

Через десять минут Кочеткова привезли в больницу. Рентген показал, что сломаны ключица и два ребра. Это дало температуру, но серьезней оказалось ранение лица. Нос был разбит совершенно, даже носовая кость была повреждена.

Молодая женщина-хирург, осмотревшая Андрея, сказала честно, что здесь требуется тонкая пластическая операция и что сделать ее может лишь ее учитель — Михаил Иванович Светлаков, хирург редкого мужества и уменья, художник в своей профессии.

Первым посетил в больнице Кочеткова начальник института Строев. Через узкие щелочки бинтов Андрей увидел его в белом халате у своей койки, и от него не ускользнуло, как содрогнулся посетитель, увидев сплошь забинтованную голову летчика, напоминающую огромный тампон.

Досадуя за себя, что не успел спрятать чувство жалости, Николай Сергеевич спросил:

— Как ваше состояние, Андрей Григорьевич?

Кочетков ответил и удивился, что сам себя не слышит. Его не покидало ощущение, что по лицу прошлись рашпилем и теперь лицо у него плоское… Особенно там, где был нос. На этом фоне боль в груди казалась отдаленной.

— Андрей Григорьевич, — продолжал Строев, — только что звонил министр и просил сказать вам о его восхищении вашим самообладанием. Семен Алексеевич обещал заехать сам. Хирург Светлаков уже на пути сюда из Москвы…

Операция оказалась сложной и кропотливой. Ее пришлось делать в несколько приемов с пересадкой ткани. Но Светлаков и в самом деле оказался художником. Однажды при очередном обходе между ними зашел разговор:

— Ну, свет Андрей Григорьевич, я вами доволен. Мне кажется, лицо стало красивей, чем было раньше. А что моложе — так это несомненно. А нос, прямо скажу… Ну чем не нос?

Светлаков залюбовался делом рук своих, как гончар любуется кувшином, извлеченным из обжига. Очень довольный и счастливый, Светлаков продолжал:

— Ей-богу, на вас станут заглядываться…

— Я вам бесконечно благодарен, Михаил Иванович, — тихо ответил Андрей, — я думал, на мне теперь никогда лица не будет… "Человек без лица"! Однако давненько я себя не видел в зеркале: надеюсь, вы проявили себя добрым человеком и не сделали мне нос, как у Сирано де Бержерака?

— Да что вы, батенька! Нос — самый раз!.. Ну, разве чуточку поболе, чем был прежде.

— Спасибо, спасибо, доктор. Когда же вы мне меня покажете?

— Еще несколько деньков терпенья: сживутся получше швы. Очень скоро. Уверяю вас, все будет хорошо. Однако, милый Андрей Григорьевич, теперь уж позвольте вам сказать… Я интересовался подробностями вашей ситуации… Когда вы чуть не сгорели… Ну, свет, вы родились в рубашке!

— Вы хотите сказать, Михаил Иванович, мне повезло?

— Если не подыскать более сильных слов для такого везения!

— Вы знаете, мне всегда очень везло. Я думаю, испытатель должен обладать этим везением. Иначе ему никак нельзя. Ну, посудите хотя бы… — Андрей опять помедлил. — В войну я должен был перегнать из Мурманска самолет «китихаук» — мы получали эти «топоры» из США, — и один из них я должен был перегнать в НИИ ВВС.

Собрался целый полк таких самолетов, направлявшихся на фронт, и я намеревался пристроиться к этому полку в качестве попутчика до Москвы. Но мы застряли в Мурманске на несколько дней из-за погоды.

Потом погода как-то вдруг разъяснилась, и мы получили срочную команду лететь. Но я что-то замешкался — уж и не помню почему — и, когда прибежал на аэродром, как говорится, "весь в мыле", гляжу: моего «кити» нет… Оказывается, на нем уже взлетел один из летчиков перегоночного полка. Я — к его командиру, а он мне: "Да плюнь, какая разница, самолет как самолет… Ну перепутал парень, не поднимай бузы! Лети вон на том, на котором должен был он лететь… А?.."

Я так и сделал и успел пристроиться к ним, пока они канителились, крутясь и набирая высоту над аэродромом.

Ладно, пошли… А через полчаса вижу — один самолет запарил мотором и пошел вниз… Он так и затерялся из глаз, в болотах, в тундре, а мы полетели дальше и прилетели в Москву.

А потом выяснилось, что это был как раз мой самолет, на котором я должен был лететь; у него произошло разрушение в моторе…

— А летчик уцелел? — спросил Светлаков.

— Да, он выпрыгнул… Потом, правда, ему пришлось «покукарекать», пока вышел к людям.

7. Цепь везений

"А что, ведь и правда — бесконечная цепь везений, — подумал Андрей. — Ну хотя бы везенье первое: как я попал в летную школу".

И Кочеткову вспомнился Ленинград, 1925 год.

Он тогда мостил дороги на Кировских островах. Руководили дорожным строительством приглашенные немецкие инженеры.

Рядом с Новой деревней был аэродром, и там целыми днями стрекотали самолеты.

Как-то ранней весной прочел он объявление, что идет набор в Военно-теоретическую школу летчиков, в «Теорку», как ее тогда в Ленинграде называли, и Андрей твердо решил податься в летчики.

У ворот школы выяснилось, что явился он поздно, что набор уже прекращен и теперь нужно ждать следующего года.

"А, была не была, не расстреляют!" — отважился Андрей и попросил часового пропустить его к начальнику школы.

Тому доложили, что на прием рвется комсомолец-строитель.

Комдив Клышенко, высокий и худой, с болезненным лицом и бородкой клинышком, как у Дзержинского, услышал от Андрея несложное объяснение, что "уж очень захотелось летать, глядя на летающие самолеты…". Андрей говорил это, краснея, не поднимая головы, и видел перед собой только орден Красного Знамени на груди комдива.

"Попробуем включить тебя в поток", — сказал начальник школы и вызвал делопроизводителя.

На другой день Кочетков прошел сразу три приемные комиссии: мандатную, общеобразовательную и врачебно-экспертную. На третий день он надел шинель курсанта Военно-теоретической школы летчиков. Шинель торчала на нем колоколом. Старшина сразу же приметил Кочеткова и выставил напоказ перед строем: "Смотрите, как не нужно носить шинель!"

…Или вот хотя бы везенье второе…

Закончив в декабре того же года «Теорку», он остановился перед выбором: в какую практическую школу ехать? В Оренбургскую, Борисоглебскую или Качинскую?

Знающие люди ему говорили: "Имей в виду, в Качинской порядки строгие: чуть что — и вылетишь на "ундервуде"!"

Но Андрей решил: "Если уж суждено вылететь из школы — ничего не поделаешь. Зато если уж научусь, так научусь!"

В январе 1928 года в стенгазете Качинской школы появилось сообщение под крупным заголовком:

"Грачи прилетели!"

Среди этих грачей оказался и Кочетков.

Он попал в группу инструктора Михаила Алексеева.[8]

Это был молодой летчик, оставленный в школе инструктором после окончания ее и вопреки своему желанию. Он стремился летать в боевой части, терпеть не мог инструкторской работы, отличался неплохими знаниями, в силу которых позволял себе несколько свысока относиться к юношам, в общем-то, по возрасту — своим сверстникам. Такая беда бывает со многими молодыми людьми, этого не следует скрывать. А впрочем, Михаил Алексеев летал и храбро и красиво.

Но не будем забывать главного: всеми фибрами своей рвущейся в воздух души он не терпел учебной, требующей адского терпенья и выдержки работы с людьми.

Поэтому в первый же день он выстроил свою группу и очень внушительно сказал: "У меня не будет никаких поблажек, и всех слабо успевающих я незамедлительно стану представлять на отчисление!"

После этой короткой прелюдии инструктор предложил Кочеткову лететь с ним на учебной «аврушке» одним из первых.

…Андрею вспомнилась бесконечная вязь словесности, которую ему пришлось выслушать по одностороннему телефону от инструктора в продолжение пятидесяти полетов… Затем настал день, когда инструктор представил его командиру отряда на отчисление.

Среди намеченных Алексеевым для вылета на «ундервуде» Кочетков был не один, и командир должен был слетать с каждым по разу. Андрей собрал все силы, старался лететь как можно лучше, держал на разворотах чуткий шарик прибора в центре, перед следующим разворотом прибавлял на десять километров скорость, опуская «аврушке» нос. И командир отряда не вмешивался в управление и не говорил ни слова.

Кочетков был готов ко всяким подвохам: говорили, что проверяющий неожиданно выключает мотор, может резко сбавить скорость, проимитировать еще какую-нибудь неожиданность, но все шло нормально, и ученик успешно выполнил задание.

Вдруг Андрей услышал: "Где аэродром?!"

Этого вопроса он не ожидал. Глянул по сторонам: вокруг ничего!.. Грудь обожгло подкатившее волнение.

Но, видно, и здесь Андрею помогло его везенье. Его вдруг осенило:

— Аэродром под нами!

— Правильно, — услышал он в пухлый наушник голос командира и его спокойное дыхание. — Пошли на посадку.

После этой проверки инструктору, очевидно, была выдана сильная взбучка, и он принялся за дело добросовестней.

Прошел год. Группа Алексеева уже летала на «де-хевилленде» с «пумой». Это был прототип самолета-разведчика. И дело у них вскоре дошло до портного в Севастополе, очень разговорчивого портного, который снял с каждого курсанта мерку и обещал "скроить такой великолепный синий мундирчик, которого и сам пан Пилсудский в Варшаве не носил!".

Таким образом, настроение у курсантов было превосходное, и они уже видели себя денно и нощно в ослепительных синих мундирах с серебряными «курицами» на рукавах в день торжественного выпуска из школы.

Кстати, о серебряной парчовой «курице», что пришивалась тогда на рукава летных кителей. Несомненно, красивые парчовые крылышки — символ принадлежности человека к «касте» военных летчиков — насмешливо прозвали «курицей» механики, которым не разрешено было их носить. Летчики, правда, тоже нередко повторяли это насмешливое определение, но сами-то носили знак с великой гордостью.

Итак, мундиры уже кроились в Севастополе, а пока предстоял очередной полет на проверку штурманской подготовки. Алексеев вел самолет по маршруту, возвышаясь в передней кабине, Кочетков в огромном неуклюжем тулупе сидел позади него, сличал местность с картой, называл курс, указывал места конечных поворотов. Андрею страшно мешали длинные полы и рукава.

На обратном пути они должны были миновать Симферополь, и Алексееву от скуки захотелось лететь бреющим полетом. Теперь под крылом биплана мелькали макушки пирамидальных тополей, овраги, мосты, провода на перекладинах телеграфных столбов. Впереди намечался Симферополь. Был холодный ясный день крымской зимы, и видимость была превосходной. «Пума» гудела ровно, и Андрей видел, как нос ее с блестящим нимбом пропеллера то опускался, то задирался плавно, огибая неровности ландшафта. Все шло хорошо, и Симферополь должен был остаться левее, но тут Алексееву пришло в голову свернуть к базарной площади. Там была ярмарка, и собралась огромная толпа людей.

Подлетая к базару, Алексеев набрал высоту, а затем с разворотом стал пикировать вниз… Андрей видел, как изумленные и восхищенные люди забыли на время все свои «земные» интересы и уставились вверх на самолет, а Алексеев в это время, торжествующий и гордый, взмыл на крутой боевой разворот и поглядывал за борт на толпу…

Но тут Андрей заметил, как Алексеев вдруг нервно засуетился… Самолет почему-то стал зависать в наборе, теряя скорость… Андрей глянул в кабину и пришел в ужас! Пола его тулупа попала между ручкой управления и верхним обводом кабины и заклинила!

Андрей мигом уперся рукой в ручку, придержал ее и выдернул с усилием застрявший край тулупа… Алексеев тут же сунул ручку от себя, — Андрей видел, как ручка управления в кабине инструктора качнулась вперед, — и самолет, ревя всей мощностью мотора, посыпался вниз на базарную площадь…

Дальше, уже не оглядываясь и набирая постепенно высоту, он полетел прямо на аэродром. Когда приземлился и зарулил на старт, инструктор вылез на крыло и наклонился к Андрею: "Ну, мы с вами сегодня вторично родились. Нам обоим это урок!"

Лето 1929 года застало военного летчика Андрея Кочеткова в боевой части комбрига Дейча. Это была штурмовая часть. На Украине как раз шли большие маневры, и бригаде приходилось летать по три-четыре часа в день на бреющем полете. Днем у земли бывала страшная «болтанка», самолет швыряло вверх-вниз непрерывно, и неокрепший, непривычный еще организм молодого летчика не выдерживал таких испытаний.

В каждом полете Андрея выворачивало наизнанку, он с ужасом обнаруживал, что временами теряет сознание, и тогда выходил из строя и летал некоторое время в стороне от других самолетов, приходя в себя. На разборе командир ругал его, что он не может держать строй, а Андрей с трепетом думал: "Не узнал бы, что со мной на самом деле творится… Узнает — выгонит!"

Пока Андрей летал с механиком, никто ничего не знал. Но как-то полетел летнаб и все выболтал в части.

— Оказывается, вас тошнит? — сказал командир отряда.

— Вы знаете, действительно… Нескладно как-то в этом полете получилось, — слукавил Кочетков.

— Надо ехать на медкомиссию, — продолжал командир.

Андрей понимал: "Пойти на медкомиссию — значит прощай, полеты! Напишут характеристику — тошнит в полетах, и все тут!"

— Товарищ командир, позвольте мне закончить с вами маневры, а потом уж и на медкомиссию? — попробовал уговорить Кочетков.

На удивление, командир согласился.

И надо ж так случиться! Полетел он в следующий полет, и тошнота пропала.

И с каждым полетом затем он чувствовал себя все лучше и лучше. Приспособился, как видно, организм к беспрерывным знакопеременным ускорениям, привык к "болтанке".

Через два года Кочетков был уже назначен в истребительную часть и освоил технику высшего пилотажа и воздушного боя, но с сожалением констатировал, что так, как бы ему хотелось, владеть самолетом-истребителем пока не удается. В учебных воздушных боях Кочеткову попадало иногда от товарищей. Во всем он был в числе первых, но понимал сам, что не обладает каким-то особым даром летчика — воздушного бойца. И это его огорчало: "Раз есть лучше меня, значит, я еще не все смог!"

Однажды к ним в часть прилетел Яков Иванович Алкснис и с ним три летчика-испытателя НИИ ВВС из Москвы, с Центрального аэродрома на Ходынке: Валерий Чкалов, Андрей Юмашев и Александр Филин.

Алкснис выступил перед строем и сказал:

— Товарищи, со мной прилетели летчики-испытатели, мастера летного искусства. Они покажут, что на ваших рядовых самолетах можно делать, если владеть техникой в совершенстве.

Валерий Чкалов носил тогда на голубых петлицах четыре «кубаря» — четыре красненьких эмалевых кубика. Это примерно соответствовало званию старшего лейтенанта, но тогда таких званий в Красной Армии еще не было.

Чкалов подошел к крайнему И-3 — это как раз оказался самолет Кочеткова, — сказал:

— На твоем, что ли?

— Самолет к вылету готов! — вытянулся в кожаном реглане летчик. — Может, вам рассказать об особенностях моего самолета? — спросил он Чкалова.

— Какие там особенности? — усмехнулся, глядя в глаза Андрею, Чкалов. — И-3 как И-3!.. Я, правда, давно на нем не летал…

И Кочетков стал помогать Чкалову надевать парашют.

Валерий быстро сел в кабину и затем так же проворно порулил на старт.

Он пилотировал над центром аэродрома, и Андрей просто не верил, что это его самолет. Без устали Чкалов завязывал в воздухе каскады фигур, и Кочетков не мог ни на секунду отвести глаз от зачаровавшего всех зрелища. Андрей не представлял себе, что из его «дубового» И-3 можно выжать такую удивительную вязь акробатических фигур.

Потом Андрей Борисович Юмашев и Валерий Павлович Чкалов показали на Р-5 и И-3 воздушный бой.

В это время Александр Иванович Филин был окружен командирами, и Андрей спросил:

— А как становятся летчиками-испытателями?

— О, для этого мало хорошо летать! — взглянул на него Филин. — Надо обладать еще и незаурядными качествами: быть настойчивым, смелым и грамотным…

— Прошу извинить, товарищ командир, — прищурился в хитрой улыбке Кочетков, — а вы как стали летчиком-испытателем?

— Я?.. Я, видите ли, — расплылся Филин, — счел, что обычных знаний летчику-испытателю теперь недостаточно. Техника непрерывно совершенствуется, и испытателю нужны инженерные знания. Вот я и закончил прежде Военно-воздушную академию, инженерный факультет. А потом уж… Что, вам хочется стать испытателем?

— Да, очень, — ответил Андрей. — Мечтаю!

— Тогда поступайте в академию. Это путь верный.

Со следующего же дня Андрей принялся усиленно готовиться в академию и к осени подал рапорт. Но из части его не отпустили.

В мае их часть прилетела в Москву для участия в воздушном параде над Красной площадью. Парад прошел успешно, и вечером летчики были приглашены на спектакль в Большой театр.

В антракте Кочетков увидел среди командиров комдива Хрипина и решил к нему обратиться.

— Хочу стать летчиком-испытателем…

— В час добрый! — улыбнулся Хрипин.

— Понимаете ли, подготовился в Военно-инженерную академию, но меня не отпускают из части…

— Напишите мне рапорт, — ответил Хрипин.

Андрей тут же написал бумагу, и Хрипин сунул ее в карман.

А через некоторое время в часть пришел приказ откомандировать летчика Кочеткова для учебы в академию имени Жуковского.

Учась в академии, Кочетков стремился, где только можно, летать: тренировался в учебной эскадрилье, летал с учениками-спортсменами и передавал им свой опыт в Центральном аэроклубе. К защите диплома ему удалось полетать на нескольких новейших по тому времени боевых самолетах.

В комиссии, принимавшей государственный экзамен, был и Александр Иванович Филин, к тому времени уже начальник НИИ ВВС.

Само собой, Андрей не пропустил момента напомнить Филину о состоявшемся когда-то в Смоленске разговоре.

Филин о разговоре, очевидно, забыл, но не мог отнестись равнодушно к настойчивости и целеустремленности летчика:

— Так… Насколько я понимаю, вы не оставили своего желания стать летчиком-испытателем? — спросил Филин.

…- И я хочу проситься во вверенный вам институт, — продолжил за него Кочетков.

— Хорошо, — резюмировал Филин, — как ваше имя, отчество?

— Андрей Григорьевич…

Филин записал на полях газеты «Правда», которую держал в руке, и, еще раз взглянув на Кочеткова, сказал:

— Я доложу начальнику Военно-Воздушных Сил о вашем желании.

Тогда Андрей, осмелев, попросил еще за троих своих однокурсников, тоже мечтавших попасть в НИИ. Александр Иванович обещал похлопотать и за них.

Когда Андрей поправился окончательно, у него состоялся разговор с Лавочкиным.

Андрей понимал, что аварии выбили его из седла. Он допускал даже мысль: не будет ли фирме в тягость такой невезучий летчик?

Семен Алексеевич принял его тут же и, усадив против себя, с теплым вниманием разглядывал Кочеткова.

— Я к вам, Семен Алексеевич, поговорить о своей дальнейшей летной деятельности… Я понимаю, что неудачи…

Лавочкин перебил его:

— Мы ходатайствуем перед правительством, Андрей Григорьевич, о присвоении вам звания Героя Советского Союза. Что же касается летной работы, одно могу сказать: пока я жив, вы будете у нас на фирме летчиком-испытателем, шеф-пилотом… Даю вам слово.

Лавочкин оказался верен своему слову. В 1958 году Андрею было присвоено звание Героя Советского Союза. И он проработал на фирме Лавочкина до 1960 года.

Летчик-испытатель А. П. Богородский и вратарь Л. И. Яшин.

Мне осталось сказать очень немногое об этой истории.

Третий экземпляр "анаконды"", пока Кочетков лечился, стал испытывать Аркадий Павлович Богородский.

В течение 1958–1959 годов Аркадий сделал на ней много успешных полетов. Но однажды при посадке у него на этом скоростном опытном самолете развалилось колесо. Все же Аркадию удалось удержать самолет от опрокидывания. «Анаконда» промчалась по посадочной, царапая оставшимся диском обода бетон и оставляя за собой снопы искр… Самолет тем не менее не загорелся и остался практически невредимым.

Попутно с испытаниями этого самолета происходили отработки всех систем авиационного и радиотехнического оборудования.

Все эти обширнейшие испытания закончились вполне успешно.

Исследования по созданию истребителя-перехватчика имели для авиапромышленности существенное значение.

Я хотел было на этом и закончить, но одно обстоятельство заставило меня вернуться к теме.

Год назад, весной, вернулся я из командировки, миновал проходную института и тут же заметил портрет в черной рамке… Люди молчаливо толпились возле некролога: АРКАДИЙ ПАВЛОВИЧ БОГОРОДСКИЙ…

В стороне, на перепутье двух тропинок, была вывешена свежая стенгазета, возле нее не было ни души. Я подошел медленно и, пребывая в своих мыслях, стал машинально просматривать броские заголовки. Глаза как-то сами наткнулись на скорбное слово: БОГОРОДСКОМУ…

Первую строчку стиха я перечитал дважды: настолько не мог сразу сосредоточиться… И потом перечитывал и перечитывал стихи и думал: "Что в них особенного?.. Почему я никак не могу отойти от них?.. Пожалуй, искренность, неподдельный плач сердца…"

Мне от слез осеннего дождя

Прятаться сегодня неохота.

На посадку с креном заходя,

Ты упал на землю с самолетом.

Выбран путь геройский — не простой:

Посадить — пусть люди разгадают,

Почему над самой полосой

Сердце самолета замирает?

Родина теряет сыновей,

Сыновей с сердцами Прометея,

Потому и скорбь еще сильней.

Потому и боль еще острее.

Летчик с героической судьбой,

Пусть не удалась тебе посадка.

Жизнью всей и гибелью своей

Ты служил Отчизне без остатка.

В.В а с я н и н.

Жидкостные ракетные двигатели — сокращенно их называют ЖРД — привлекательны тем, что в работе независимы от окружающей среды. Общеизвестно теперь, что ЖРД работают и в межзвездном пространстве. Вместе с тем ЖРД страшно прожорливы и все еще сложны в эксплуатации. Последним и объясняется своеобразный пунктирный интерес авиаторов к жидкостным ракетным двигателям. Не раз мы «обжигались» на них и затем немалое время как бы дули себе на пальцы.

Очередная вспышка интереса к ЖРД в нашей авиации возникла в середине пятидесятых годов. В конструкторском бюро Артема Ивановича Микояна почти одновременно были созданы сразу два экспериментальных самолета. Оба стреловидные, сверхзвуковые, оснащенные, помимо основных турбореактивных двигателей, еще и ракетными, или ЖРД.

В основе первого самолета остался уже освоенный истребитель. Под фюзеляжем его укреплен был специальный контейнер, в котором размещались и сам ракетный двигатель, и два изолированных бака для горючего и окислителя — азотной кислоты.

Г. А. Седов.

Хотя этот самолет и повторял в основе достаточно изученный прототип, испытания его оказались и трудоемкими, и выявили ряд острых неожиданностей. И прежде всего путевую неустойчивость, которая выразилась в весьма опасном стремлении самолета к рысканью, все возрастающему по мере приближения к удвоенной скорости звука. Однако осторожный и методически продуманный подход к продвижению на этом самолете к большим высотам и скоростям позволил летчикам-испытателям Владимиру Нефедову и Григорию Седову лучшим образом справиться с этими испытаниями.

Другой экспериментальный самолет явился оригинальным самолетом, так как ЖРД и все, что относилось к нему, было встроено в самолет органически, не являясь придатком.

Первый полет на первом его экземпляре и несколько последующих полетов выполнил наш летчик-испытатель Валентин Мухин. Но вскоре Мухину — как бы тут сказать? — и не повезло и повезло. Не повезло в том, что однажды, при заходе на посадку, у него прекратил работать основной двигатель, и летчику пришлось сесть, не долетев до бетонной полосы. А повезло в том, что, несмотря на полное разрушение самолета при этой посадке, Мухин каким-то удивительным образом уцелел.

Пока Валентин Григорьевич залечивал ушибы и набирал силы, на аэродром привезли второй экземпляр, окрашенный в мышиный цвет. Его испытания поручили другому Валентину — тогда еще молодому нашему летчику-испытателю Валентину Петровичу Васину.

Как-то я разговорился с Олегом Гудковым о посадках на сверхзвуковом истребителе с остановленным двигателем, спросил, насколько это трудно.

— Ничего особенного, — как-то уж слишком бодро ответил Олег. И тут, заметив мой взгляд, поторопился пояснить: — В этом деле ведь я был не первым, второму всегда легче намного. А первым был Васин…

Прошло некоторое время, и я затеял такой же разговор с Васиным.

— Видите ли, — начал он основательно, взвешивая слова, — до того как я пошел на первую посадку с выключенным движком, я много раз пристреливался, имитировал, не выключая двигатель, эти посадки. Было тщательно просчитано, на какой скорости планировать, хватит ли на посадке рулей… Все убеждало в успехе дела. А меня лично еще больше убеждало то, что я не первый… Что до меня такую, только «взаправду» вынужденную, посадку выполнил на подобном самолете Владимир Ильюшин. Ему действительно было на редкость трудно, так как двигатель у него остановился вдруг, и Володьке даже поздно было, пожалуй, катапультироваться. Так что…

— Так что же? — переспросил я.

— Так что мне было не слишком трудно — я оказался вторым. А первым был Володька ИЛ.

— Ясно, — улыбнулся я, вспомнив про разговор с Гудковым.

В.С.Ильюшин

Вернемся все-таки к рассказу о том, как Васин испытывал свой ракетный самолет.

Этот дублер оказался довольно "норовистым конем" в предзвуковой скорости — вел себя нервно, раскачивал сам по себе хвостом, кренился невпопад. Но стоило только хоть на один процент перешагнуть звуковой барьер, и самолет будто подменяли. Мгновенно застывал в воздухе, как в плотной массе, и летчику могло показаться, что он не очень-то самолету и нужен.

Еще в первых полетах Васину не удавалось отделаться от ощущения близости нескольких тонн азотной кислоты. Ему все представлялся плеск ее за алюминиевой перегородкой бака… Но человек способен привыкать и не к такому.

Как-то вылет задерживала плохая видимость. Васин подошел к самолету. О чем-то спорили механики, стоя у чана, в который обычно сливали остатки кислоты. Васин взглянул на маслянистую бурую жидкость, и, то ли ему показалось, то ли так и было на самом деле, жидкость эта пребывала в легком движении, словно ее снизу подогревали горелкой, но до кипения еще не довели.

Между тем механики притихли.

— О чем вы тут шумели? — беззаботно спросил летчик.

Вокруг чана их было трое, и они почему-то мялись.

— Э! Видно, я помешал важной беседе, — Васин хотел было последовать восвояси. Но тут один из механиков откашлялся и смущенно проговорил:

— Вот, Валентин Петрович, этот друг берется на спор вытянуть голой рукой из чана двугривенный…

Васин бросил быстрый взгляд на друга, поняв, что его разыгрывают. Все же он спросил с улыбкой:

— А на что спор-то? Поди, на пол-литра?

— На бутылку коньяку, Валентин Петрович… Рискните бутылкой, а? — выступил вперед сам друг. Он смотрел на Васина с самоуверенной усмешкой.

— Вы что?! Белены, что ли, объелись все тут?! — сказал Васин более чем сухо.

— Да нет, без шуток. На спор иду с любым, кто пожелает, — возразил все в том же тоне друг. — Вон, смотрите, двугривенный на дне — запросто вытащу его при вас голой лапой на свет божий! Ну, кто смелый, ставь бутылку! — И моторист стал засучивать рукав промасленного комбинезона. Закатав рукав по плечо, он «обнародовал» волосатую и загорелую руку.

— Налетай! — озорно вскрикнул друг, и Васин подумал, что так, вероятно, кричали в древности скоморохи, зазывая на ярмарке любителей представления. — Три звездочки — и не меньше!

— И вправду, Валентин Петрович, он не обманет — окунет лапу в чан! Он у нас такой — все может! Циркач. Ха, ха… — вмешался другой механик, как видно, действовавший на подначке.

Валентин никак не мог толком понять этих людей: то ли смеются, втягивая его в какой-то дурацкий розыгрыш, чтоб потом потешаться, то ли на самом деле затеяли какое-то страшное баловство. Сбитый с толку, он выжидал, посматривая то на механиков, то на монету в чане.

— Надеюсь, пить вы ее не приспособились еще? — спросил Валентин, чтобы снять глупое напряжение.

— Зачем?.. Мы ведь с понятием, знаем, что можно пить и что нельзя, — обиделся друг, почесывая оголенную руку. Ему, видно, страсть как хотелось продемонстрировать Васину фокус.

В этот момент за спиной Васина кто-то проговорил решительно:

— А, черт с тобой, валяй, если не врешь! Ставлю коньяк!

Васин обернулся, увидел знакомого инженера из двигателистов.

— Идет!

Васин подумал: "Начинается. Сейчас глупейшим образом околпачит, и до завтра все будут хохотать".

— На! — протянул инженер деньги.

С этого мгновения все взгляды устремились на руку моториста. Тут только Васин заметил, что позади друга стоит бак с водой. К фокусу, видно, готовились, крышка у бака была снята.

Моторист повернулся к баку и с ходу окунул руку по плечо. И тут же, но куда более аккуратно, погрузил руку в кислоту… Точным движением поймал монету и проворно вытащил на воздух. Васин как зачарованный, не видя ничего вокруг, смотрел на руку. "Нет, не отвалилась! Даже не покраснела!"

Моторист принялся основательно полоскать руку в воде, полоскал минуты две, затем вытер ее ветошью и хотел опустить рукав. Выглядел при этом друг победоносно.

— Постой, постой! — остановил его инженер, заплативший деньги; очевидно, человек азартный, он хотел удостовериться, нет ли тут обмана. Он потрогал руку. Провел даже по коже слегка ногтем. Ничего, рука как рука.

— Что вы? Здесь без мошенства! — солидно заявил механик.

— Желаете, Валентин Петрович, он и для вас повторит фокус? Тут все по чести… Он даже может сунуть палец в расплавленный свинец!

— Вижу, что все по чести, — расплылся Васин, все-таки пораженный происшедшим. — Вот что, друг милый, но больше этого фокуса не делай.

— Га, га, га! — громыхнули очень довольные механики.

— Считайте, что я входил в пай, — сказал летчик.

Действуя по заданию, Васин сперва набирал девять километров высоты на турбореактивном двигателе, а затем уже запускал ракетный. Манипуляции для этого были просты: сперва включить насосы. Затем, вытянув рукоятку кранов на себя, сразу открыть доступ в камеру двигателя и горючему и окислителю — азотной кислоте.

Воспламенение смеси происходило само собой и мгновенно. Васин отлично понимал, что в этом и заключается вся «пикантная» сущность запуска ракеты: стоило одной из жидкостей слегка опередить другую и накопиться в камере двигателя — поступление в следующий момент другой жидкости могло бы привести к взрыву.

Вот почему, когда он брался за этот самый рычаг кранов, то ощущал в себе жгучее желание сжаться в комок.

Однако несколько таких островпечатляющих включений, вполне удачных и спокойных, когда ракетный двигатель с легким хлопком энергично принимался за работу и за две минуты, проглотив три тонны кислоты и керосина, возносил летчика и самолет на двадцатикилометровую высоту, укрепили в Васине сознание, что здесь, на борту, он все-таки хозяин.

В одном из последующих своих полетов Васин набрал высоту свыше 25 километров и тут впервые почувствовал себя в скафандре скверно. Клапаны подачи кислорода были открыты как подобает, но летчик явно ощущал недостаток кислорода.

Все же ему удалось выполнить задание.

После этого полета специалисты обнаружили в системе кислородного жизнеобеспечения дефект. Потребовалась основательная перерегулировка клапанов. Медикам и инженерам это дало необходимый опыт. Конечно, и летчику здесь было нелегко. Но все они в то время еще не очень ясно представляли себе, что работают на благо будущих космических полетов Человека.

Когда неисправности были устранены, полеты Васина опять продолжились, и в одном из них он развил впервые у нас в авиации скорость, превысившую в 2,33 раза скорость звука. Для 1957 года это было выдающимся достижением, разведывательным шагом в преддверии "теплового барьера".

В том же году летом к нам на аэродром приезжал весьма высокий гость. По случаю его визита были показаны самые эффектные полеты: взлет Шиянова с катапульты на истребителе МИГ-19 посредством мощнейшего порохового ускорителя и взлет Васина с включением ракетного двигателя прямо со старта.

Шиянов взлетал с отдаленной точки аэродрома, и зрелище это воспринималось в первую секунду как нечто сверхъестественное, как изгнание из пекла провинившегося сатаны. Будто разверзлась вдруг земля и с раскаленной магмой выплеснула некий черный предмет. Двумя секундами позже, опережая кромешный огонь и дым, сознание выявило в темном предмете самолет… Потом адский грохот резко обрывался. И тем беззвучней, грациозней казалось устремление розовогрудого МИГа навстречу солнцу, небу, жизни, Надо полагать, именно в эти впечатляющие секунды Георгий Шиянов наконец вознесся в сознании людей до героизма.

Васин устроил шума и огня чуточку меньше, но зато его «эффекты» оказались более растянутыми по времени. Когда, как бы нехотя, его самолет тронулся с места, за хвостом, пронзая воздух на многие десятки метров, вырвалось, как из гигантской сварочной горелки, ослепительное жало пламени… Жало это повисло на хвосте, и самолет, все быстрее разгоняясь, словно увлекал его за собой.

Звук хлопка и проламывающий барабанные перепонки рев донесся до гостей, стоящих в отдалении, через полторы секунды, когда все уже были зачарованы ослепительным зрелищем мчащегося параллельно бетонке белого кинжала пламени. Сам самолет как бы потерялся из поля зрения.

Так, разогнавшись до 350 километров, сияющий клинок стал отдираться от земли, оставляя за собой неплотный шлейф желтоватого дыма. По мере удаления клинок постепенно превращался в шар, и смотреть на него стало больно глазам.

Еще секунды… И вот уже, перечерчивая дугой небо, помчалась ввысь видимая среди бела дня ярчайшая звезда.

Вскоре стало известно, что Георгий Шиянов и Валентин Васин удостоены звания Героя Советского Союза.

Это событие сотрудники института восприняли хотя и радостно, но без удивления. Дело в том, что такие летчики, как Шиянов, еще с войны воспринимались у нас героями, разве что не увенчанными лавровой ветвью. Люди понимали, что испытания новейших самолетов и другие сложные исследования в полете требуют от человека повседневного и потому не всегда приметного героизма.

И в самом деле, каждый день летчик подходит с поднятым «забралом» гермошлема к новому самолету, и никто — ни те, что всю ночь готовили машину, ни друзья — не спросит: "Готов ли ты к чему-то из ряда вон выходящему?"

В.П.Васин после испытательного полета. 1957 год.

Не лишенная неожиданностей, но, в общем, тщательно подготовленая работа воспринимается и окружающими и им самим как норма его обычной деятельности. Да так оно и есть.

Вот почему именно у нас на аэродроме, где люди, много людей ко всему уже привыкли, в один из теплых летних дней пятьдесят седьмого года я услышал такой разговор:

— Ишь как подфартило!.. Приехал большой товарищ — и сразу звезды на груди!

В любом коллективе есть скептики, завистники и прочие недоброжелатели. Особенно они выявляются, когда похвала относится не к ним. Так, самую малость было и у нас, но поговорили да и стихли, ибо вскоре представилась возможность убедиться, что за полеты на ракетных самолетах Героев дают не зря.

Когда испытания Васиным самолета подходили к концу, для облета его к нам в институт прибыл военный летчик-испытатель Коровкин.[9]

С самого начала в пробных полетах Коровнику на редкость не повезло: включит ракетный двигатель, а тот поработает немного и по неведомой причине вдруг выключится сам. Но так как производить посадку с невыработанными полностью горючим и азотной кислотой было запрещено из условий взрывоопасности в случае какой-либо поломки, Коровкину приходилось сливать в воздухе аварийно обе эти жидкости и уж затем садиться.

Не буду распространяться о том, как тщательно трудились двигателисты, чтобы выявить причину самопроизвольного выключения ракеты. Наладили как будто и решили снова отправить для контрольной проверки Васина как более опытного, освоившегося во многих полетах с работой двигателя.

В совершенно ясную погоду Васин забрался на 20 километров и, как ему было задано, троекратно включил и выключил ЖРД. В лазури неба прочертились одна за другой три желтоватые линии — три тире.

Прилетел Васин и подробнейшим образом переговорил с Коровкиным, все ему рассказал до мелочей, как он работает там, на высоте. Ладно. Заполнил отчет и отправился в столовую обедать.

У нас на КДП есть небольшая столовая для летчиков, и там еще с войны обслуживала их очень внимательная и приветливая официантка Настя. Только она успела поставить перед Валентином горячий суп, как зазвонил телефон. Настя взяла трубку:

— Валентин Петрович, вас…

Он подошел, а она проворчала: "Вечно не дают людям поесть".

— Слушаю, Васин…

В трубке раздался голос диспетчера:

— Валентин Петрович, немедленно наверх!

По тому, как это было сказано, Васин понял, что случилось нечто страшное.

Васин влетел в диспетчерскую и сразу же услышал, что несколько минут назад самолет упал в испытательной зоне. Удалось ли спастись Коровкину, пока что было неизвестно. К месту падения вылетел вертолет.

Стали прослушивать магнитофон.

Из докладов Коровкина явствовало, что ракетный двигатель сперва заработал на высоте нормально. Самолет удвоил скороподъемность, как вдруг…

Увы, не расстается с нами это проклятое вдруг. На высоте около тринадцати километров по сообщению летчика "что-то глухо рвануло в хвосте, и самолет сразу лишился отчасти управляемости".

Коровкин стал спускаться и сообщил, что слил обе опасные жидкости. Потом докладывал, что пробует приспособиться к управлению, но пока ничего не выходит… В конце концов он убедил себя, что разрушение в хвосте существенное и так ему не сесть. Он решил покинуть самолет.

Катапультировался Коровкин на высоте около двух тысяч метров, и этой высоты было бы достаточно, чтобы спастись. Но тут его подстерегала беда.

Выброшенный пирозарядом вполне благополучно, летчик мог уже подумать, что главное позади… Что позади ошеломивший пик перегрузки, тонновый удар ветра…

В последующие секунды ремни, которыми он был притянут к катапультному креслу, должны были автоматически разъединиться… Но, медленно поворачиваясь, кресло падало, а ремни держали его медвежьей хваткой.

Многие секунды он не терял надежды и ждал, что вот-вот автомат сработает, но надвигалась земля, и беспокойство нарастало. Он стал делать отчаянные попытки дотянуться рукой до автомата разъема, но все напрасно! В неуклюжем скафандре это оказалось невозможным.

Потом земля потянулась к нему как-то совсем быстро, будто раскрывая свои объятья, и он понял, что это все.

— Скажи мне, Валентин Петрович, — спросил я однажды Васина, — значит, и ты, находясь многие полеты в кабине, был намертво прикреплен к креслу, как и он?

— Точно сказано, именно намертво! — кисло усмехнулся Валентин. — Вообще в последующие дни мне все думалось, что бедняга Коровкин будто нарочно подвернулся вместо меня… А на его похоронах подошел ко мне один видный специалист и говорит:

— Ну, Валентин Петрович, родился ты в рубашке! Если бы тебе пришлось покидать самолет, и ты не смог бы воспользоваться парашютом. Теперь, конечно, удалось выявить и устранить дефект, но вот какой ценой!

В наши дни, встречая молодых летчиков-испытателей, мы можем с удовлетворением заметить, что на груди у многих из них уже красуются Звезды Героев. Люди могут еще и не знать их имен. На страницах газет и книг фамилий их пока не видно. Пока!.. Но именно они, эти герои, «делают» в современной авиации сейчас «погоду». О них узнают чуть позже, обязательно узнают. И даже о тех, которым еще не так скоро будет присвоено это высокое звание, ибо они потенциальные герои. И то, что они удостоятся этих званий, в этом сомнений быть не может. В наше время будничный труд испытателей смелее отождествляется с героизмом.

Не так это было перед войной и в военные годы.

Достаточно сказать, что всю войну я не помню ни одного летчика-испытателя, которому бы именно за испытательную работу было присвоено звание Героя. Очевидно, за общими делами героического народа наш труд был незаметен.

Вот почему этюд о героизме, а с ним и эту книгу я хочу закончить словами благодарности самым первым. В их бесчисленных испытательных делах во благо авиации были и весьма сложные полеты на отработку ракетной техники, которая затем проложила дорогу к нашим космическим успехам. Некоторых из этих летчиков давно уже нет с нами, но героизм их несомненен.

Пусть же не забудет наша история их имена.

Спасибо тебе, обаятельный друг, Володя Федоров, за твой героический полет на первом ракетоплане Сергея Павловича Королева. Это было в октябре 1940 года, и то, что ты оказался первым, само за себя говорит.

Спасибо вам, Григорий Яковлевич Бахчиванджи, за ваш исключительный в своем роде героизм, с которым вы проводили испытания в 1942 году ракетоплана БИ-1!.. Из памяти моей не выходят ваши слова в ответ на тост друзей:

"Спасибо вам за труд ваш, за пожелание здоровья. Но знаю — я разобьюсь на этом самолете".

К сожалению, вы оказались правы. И тем большее уважение вызывают ваша смелость и оптимизм, с которыми вы проводили все до последнего полеты на БИ-1.

Спасибо и вам, дорогой Борис Николаевич Кудрин, за ваш героизм, с которым мы познакомились, наблюдая ваши полеты на БИ-1-бис в зиму с 1944 на 1945 год. В те годы ракетная техника была в эмбриональном состоянии и полеты при посредстве ЖРД были во сто крат опасней, чем теперь!

Наконец, спасибо и тебе, Витя Расторгуев! Ты погиб на ЯКе с ракетным двигателем при подготовке к первому послевоенному празднику авиации в 1945 году. Твои заслуги в нашей авиации высоко ценил академик Королев. Именно он в свое время предложил назвать один из кратеров на Луне именем Виктора Расторгуева.

Спасибо вам, незабвенные герои!