Лед

3

Когда-то Шон так хорошо помнил график работы светофоров, что никогда не попадал на красный свет. Теперь же дорога казалась такой же чужой, как и его прежний дом, и он то и дело сбивался. Желая избавиться от мыслей о Томе, он сосредоточился на вождении, стараясь делать все безупречно, а не как человек, выпивший водки на три пальца час назад, но движение в утренний час пик было до одурения медленным, и ему вдруг сделалось неуютно в своей машине.

Это был прекрасный «астон мартин ванквиш», выкрашенный под заказ в ракетно-бронзовый цвет, и его притягательность три года назад – Шон никогда еще не ездил так долго на одной машине – отчасти заключалась в восхищенных взглядах других водителей, когда он обходил их. Но сегодня, еле двигаясь в дорожном потоке, он задумался: может, его машина слишком криклива? Может, ему следует сменить ее на «теслу», чтобы все видели – он заботится об экологии, он благонадежный, сознательный гражданин, а не какой-то показушник. Возможно, ему требовалась полная замена, трансплантация личности? Но для этого, разумеется, существует алкоголь.

Может, светофор сломался? Белый фургон рядом с Шоном двигался рывками, и он взглянул на него. Два школьника в зеленой форме махали ему, выражая восхищение его машиной и толкая друг друга, точно щенки. Они дергали своего отца за рулем, молодого человека крутого вида с бритой головой, смотревшего прямо перед собой.

Красный сменился желтым – белый фургон рванул вперед, едва зажегся зеленый свет, и Шон увидел, как мальчишки яростно требуют от отца ехать быстрее.

Шон пару раз поравнялся с ними и сбросил скорость, изображая отчаянного гонщика, так что мальчишки пищали от восторга и скакали на заднем сиденье. Когда же он увидел нужный поворот, то сделал вид, что окончательно сдается, и мальчишки вскинули вверх кулаки в знак триумфа – белый фургон обошел его. Крутой папаша ухмыльнулся, взглянув на Шона, и его охватило приятное чувство. Затем он включил поворотник, вывернул руль, и это чувство развеялось как дым, когда он съехал на дороги своей прежней жизни.

Последние мили он ехал медленно, отмечая с удивлением, что недавно здесь прошел сильный дождь. И не было ни следа красной лондонской пыли на зеленых полях. Дорога, шедшая к дому, была вся в ухабах и рытвинах, и он ощутил раздражение – Гейл вполне могла позволить себе выровнять ее. Мысль о мировом соглашении снова кольнула его. Он бы мог быть щедрым, если бы она позволила ему, вместо того, чтобы демонстрировать злобу по отношению к Мартине, добиваясь финансовых преимуществ. Он не думал, что она способна на подобную мелочность. Но сейчас не время для этих мыслей – он ехал, чтобы причинить ей ужасную боль. И еще он знал: ему необходимо разделить эту боль с кем-то, кто будет страдать от нее не меньше, чем он сам.

Гейл, у меня плохая новость. Гейл…

Что-то царапнуло по днищу машины, Шон выругался и сбавил скорость. Он выберется отсюда другим путем. Ему безразлично, насколько плоха эта дорога, он больше никогда не появится здесь, так что все равно. Однако при взгляде на фруктовые деревья его охватила тоска. Плоды были недозревшими, а листва слишком тяжелой. Все из-за дождей и отсутствия солнца.

Вместо старого синего «сааба» в гараже стоял новый бело-серебристый внедорожник «БМВ». Он только сейчас подумал о том, что Гейл могла уехать куда-то или оказаться дома не одна. Он остановил машину, поместив поперек гаража, как раньше, из-за чего им приходилось то и дело подходить к окну. И тут же увидел ее в окне кухни. К его удивлению, она помахала ему. Шон пошел по дорожке к дому, надеясь, что Гейл не восприняла его визит в романтическом духе. Он не прихватил ни цветов, ни спиртного, да и время суток было неподходящим. Он принес дурные вести о великой боли. Гейл, у меня плохая новость…

Она открыла дверь, прежде чем он постучал. Гейл была на год моложе Шона, и теперь ее молодость растеклась морщинками вокруг глаз. Ее лицо слегка обмякло и расплылось, и одежда на ней была свободной, такая совсем не подчеркивает фигуру. Но она по-прежнему пользовалась духами.

– Шон, мне так жаль, – сказала она. – Ты в норме?

– Ты знаешь? – Он уставился на бывшую жену. – Откуда? Я только что узнал.

– Руфь позвонила мне. – Она отошла, пропуская его в дом. – Прямо на рассвете. – Она едва заметно улыбнулась.

– Руфь Мотт?

– Ей первой сообщили.

Запах дома обескуражил Шона. Старые дубовые полы и лестница, пчелиный воск для полировки – разорительная традиция. Он заметил вазу с оранжевыми розами на столе.

– Ты срезала «виски-мак»?

Они всегда оставляли их цвести на дорожке, чтобы гости наслаждались ароматом.

– Чтобы дождь не побил. Кто-то позвонил ей из Шпицбергена: Том, очевидно, указал ее как ближайшую родственницу. Но ты и так это знал.

Шон коснулся бутона розы, и лепестки упали на стол.

– Я не помню в деталях все, что тогда происходило, – сказал он.

– А я помню… Они ведь виделись, не так ли? В тот последний раз.

– Да, но я не сознавал, что она была официально… ближайшей родственницей.

Шону не понравилась мысль о том, как Руфь Мотт могла воспринять тот последний вечер. Но Гейл могла узнать об этом лишь от нее, поскольку в то время их развод шел полным ходом и они общались только через адвокатов. Он посмотрел на лестницу. Кто-то еще был дома, он чувствовал это.

– Чья эта серебряная машина?

– Этот цвет называется минеральный белый. И она моя.

– Ты говорила, что хочешь оставить «сааб» навсегда.

– Если бы он был на ходу, я бы оставила. Но он не на ходу. А эта новая, похоже, подключена к спутнику, так что за мной следят из космоса, не спрашивая моего желания, так и будет, если я не засяду за компьютер на несколько часов и не придумаю, как это отключить. У нее встроенная…

Она не договорила, поняв, что он не слушает. Его внимание привлекли изменения в его старом доме, которые он ощущал, но не мог определить. Он уставился на срезанные розы, потом отвел взгляд. Это уже было не важно.

– Рад, что у тебя теперь хорошая машина.

– Я консультировалась.

Она перевесила картины. И на столе появилась новая лампа. Том был мертв, вот почему Шон приехал сюда. Чтобы Гейл смогла выразить его скорбь. Но она с этим не справлялась.

– Вы с Руфью тогда помирились?

– Надеюсь, да. Я… я была несправедлива к ней.

– Ей не следовало вмешиваться.

– Она знает. А мне следовало прислушаться.

Встревоженный ее дрожащим голосом, он прошел на кухню. Ему невольно захотелось снять куртку и сбросить сумку. Он взглянул на скамью. Раньше тут лежала стопка газет, на которой любил спать их большой полосатый кот.

– Где Гарольд? – Он огляделся и позвал его.

– Он тоже умер. В прошлом году. Чай? Кофе? – Гейл налила в чайник воду, она стояла спиной к Шону.

– Ты мне не говорила. – Он против воли изучал все вокруг. Казалось, каждая вещь, которую он узнавал, смотрела на него с укором. – Этот дом не слишком велик для тебя одной?

Гейл обернулась:

– Шон, зачем ты приехал? Ты ведь мог позвонить.

– Это же мне сказала Мартина.

– Ах, какая она рассудительная.

– Ты как будто даже не расстроена из-за Тома. Ты и правда не расстроена? Могла бы позвонить… – Он замолчал. Разумеется, она была расстроена.

– Да, это шок и да, я расстроена, но я больше никогда не звоню тебе, если только это не касается Рози. Я полагала, ты это знаешь. – Она говорила спокойно. – Итак, будут похороны. Что еще? Ты получил наконец свое рыцарство?

– Еще нет, но получу. – Шон был сбит с толку. Прежде Гейл не была такой. Она была мягкой.

– За твои заслуги в области британского бизнеса. В пику моему отцу.

– Будем надеяться. – Шон отвел взгляд – он словно видел призрачные тени всех вечеринок и ужинов, знакомых тарелок, с которых когда-то ел, буфетов, куда они были убраны. Пучков трав, подвешенных под потолком. – Дорожка, – сказал он внезапно. – Она в ужасном состоянии. Хочешь, я позвоню? Ты до нее никогда не доберешься, чем дальше, тем она будет становиться хуже. Мне это не трудно. – Он уже жалел, что сказал это. Ему хотелось, чтобы она отказалась.

– Я знаю, что ты повелитель вселенной и все такое…

– Это банкиры – повелители, а я никогда не был банкиром…

– На случай, если ты не заметил: дождь льет не переставая уже месяц.

– В Лондоне не было ни капли.

– Мне все равно, что там делается в Лондоне. Нельзя приводить в порядок размытую дорогу, нужно дождаться, пока она высохнет. Все уже подготовлено. Но спасибо, что напомнил.

– Значит, у тебя все в порядке? Ты не в глубокой депрессии?

– Жаль огорчать тебя, но я в полном порядке. – Она вытерла глаза и отвернулась от него.

– Это Шон?

Его дочь Рози возникла из-за кухонной двери. На ней была длинная футболка с надписью «ЗАХВАТИ»[7], медово-русые волосы были скручены в уродские дреды. Уши сплошь в пирсинге, и Шон с тревогой заметил новую этническую татуировку выше локтя.

– Рози, – простонал он, – что ты с собой сделала?

– Выросла без тебя? Почему мама плачет? Шон, зачем ты вообще здесь? – Рози обняла мать и метнула на него злобный взгляд.

– Все в порядке, – сказала Гейл. – Правда. Мы просто беседуем.

– И мне не нравится, что ты меня так называешь, – заявил он. – Я все-таки твой отец.

– Ага, да пошел ты. Отец – это вроде бы тот, кому ты можешь доверять, кто дает слово и держит его, кто не подводит тебя и не врет снова и снова, если обещал что-то не делать. Мама плачет каждый день, если хочешь знать.

– О, ради бога, я вовсе не…

– Боже мой! Ну почему все всё время врут?

– Когда-нибудь, Рози, ты сумеешь понять, что мир не всегда бывает черным и…

– …белым, – договорила она за него. – Я знаю. Он становится серым, и в сером, Рози, такие люди, как я, делают деньги, и врут другим, и – словом, поганят жизнь другим людям. В сером. Я это усвоила, Шон.

– Она не знает, – сказала Гейл тихо.

– Чего не знаю? О, ты заделал ей ребеночка? Ну, я в этом участвовать никак не собираюсь.

– Нет, я не поэтому приехал, и я не знал, что ты здесь, я думал, сейчас сессия. Я приехал сказать твоей маме, что нашли тело Тома. Лично приехал, Рози, не для того, чтобы ты меня оскорбляла, а чтобы как-то смягчить удар. Только она уже знала.

Рози, ошарашенная, уставилась на мать.

– Руфь звонила утром. – Гейл обняла дочь одной рукой. – Я все тебе расскажу. – Она посмотрела на Шона через плечо дочери. – Спасибо, что приехал. Я тебе признательна.

Он растерянно смотрел на свою плачущую дочь и чужую женщину, когда-то бывшую его женой. Его выталкивали из его же дома. Бывшего дома.

– Рози, – произнес он мягко, – если ты когда-нибудь захочешь увидеть меня…

– С чего бы мне этого захотеть? – Она не смотрела на него.

– Ты моя дочь, и я люблю тебя.

– Не дождешься. – Она вывернулась из-под руки матери и с заплаканным лицом побежала наверх.

«Ванквиш» мигнул ему в знак приветствия. Шон осторожно вел машину по ухабистой, залитой водой дорожке от дома, а потом еще долго ехал по прямой односторонней магистрали. Оцепенение от известия о смерти Тома определенно прошло, столкновение же с бывшей женой и дочерью вселило в него чувство щемящей досады. Он ведь хотел утешить их…

Короткий резкий сигнал машины, шедшей ему навстречу, вернул его внимание к узкой дороге – это был обшарпанный красный «лендровер», тянувший за собой прицеп. В окне Шон увидел мужчину и женщину в одинаковых куртках и узнал старых друзей – Джеймса и Эмму Горинг. Ладно, он справится с этим. Шон только что миновал разъезд, так что помахал им и дал задний ход, стряхивая хандру и готовясь к дружескому общению. Скелеты прошлого вновь обрастали плотью. Он им расскажет, что случилось.

Джеймс и Эмма – Шон не мог вспомнить, как звали их детей, – десять с лишним лет они ходили в гости друг к другу, заказывали выпивку на всех в кафе, появлялись вместе на вечеринках, встречали Новый год – в общем, делали все то, из чего складывается дружба. У него посветлело на душе, когда он заметил их, но они будто не узнали его. Джеймс только поднял большой палец в знак признательности и наверняка проехал бы мимо, если бы Шон его не окликнул.

Тогда Джеймс снова взглянул на него, словно увидел впервые.

– Шон, – сказал он.

Эмма опустила телефон, которым была занята, и тоже «официально» узнала его, приветливо улыбаясь.

Не выключая двигателей, они с энтузиазмом обменялись замечаниями о погоде и состоянии дорог, и Шон рассказал им о пылевой буре, о которой они узнали из теленовостей, но не заметили здесь – вот же повезло им с микроклиматом. А затем повисло неловкое молчание.

Шон понимал, что они хотят отправиться дальше. Он злился, но продолжал говорить о чем попало: о виноградниках, о хозяйстве, – и понимал при этом, что они не собирались останавливаться, сделав вид, будто не узнали его. Они дружили семьями, а теперь он был сам по себе. Шон указал на их прицеп, в котором под брезентом угадывались очертания больших колонок.

– Ну, конечно! – воскликнул он. – Ваш прием в честь солнцестояния – надо надеяться, солнышко выглянет!

– Ну, – сказал Джеймс уклончиво, – совсем скромный в этом году.

– Большие колонки для маленького приема.

– Не такие уж большие.

Они смотрели друг на друга, и улыбки сползали с их лиц. Они не собирались приглашать его.

– Я приехал, чтобы сообщить Гейл о смерти нашего близкого друга. – Шон глядел на них снизу вверх из своей более приземистой машины. – Мы по-прежнему дружим, если вы не в курсе.

– Это правильно, – сказал Джеймс. – Сожалею о вашей потере.

– Да, – произнесла Эмма, – очень сожалеем. Всего тебе хорошего, Шон.

Джеймс переключил передачу «лендровера», и прицеп с колонками прогромыхал в опасной близости от «астона», но Горинги смотрели прямо перед собой. И вот они исчезли.

Шон внимательно следил за ними в зеркальце заднего вида, и его сердце стучало, словно после потасовки. Он считал их друзьями: когда-то он приносил с собой лучшее вино и мирился с их нудной компанией, надеясь, что они раскроются в какой-то момент, считая их манеру держаться английской сдержанностью.

Нет. Они никогда не были друзьями; они всегда были холодны с ним. Это Гейл им нравилась, и он знал, что они расценивали ее брак с ним как мезальянс. И боль от потери Тома вспыхнула в нем с новой силой: вот кто был настоящим другом и джентльменом, всегда относившимся к людям с равной теплотой и достоинством, говорил ли он с бродягой или миллиардером. Шон вновь услышал голос Кингсмита, словно доносившийся из тех давних времен, когда он потерпел неудачу в бизнесе: «Учись и не оглядывайся». Он взглянул на часы и сказал навигатору:

– Аэропорт Хитроу.