Лед Бомбея

1

Кажется, я проснулась от стука павлиньего хвоста, а может быть, меня разбудили солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели в ставнях. Откуда-то из глубины дома до меня доносились приглушенные голоса.

Вскоре появилась босоногая женщина с чашкой чая и запиской от Ашока:

«Мне очень жаль, что, когда ты проснешься, меня не будет рядом, но, к сожалению, у меня на утро назначена встреча. Надеюсь, что чай с черным кардамоном окажется хорошим средством от головной боли и неприятных воспоминаний. Нам нужно обсудить кое-какие результаты вчерашних событий».

Я умылась и пошла через сад к дороге, вновь услыхав мелодию флейты заклинателя змей. Я вспомнила историю, которую рассказала Ашоку накануне вечером, и то, о чем я умолчала, как однажды наш садовник застал меня на веранде созерцающей кобру, что приползла из затопленного водой сада к нам в дом в поисках более сухого и безопасного жилища. Мы оба, змея и я, ритмически раскачивались в странном гипнотическом танце, зачарованные друг другом. Это была длинная змея с мускулистым и толстым телом, и я сразу же вспомнила ее – по прошлому году. После того как садовник убил кобру, я попросила у него кусочек ее скелета. Он стоит у меня на каминной полке в Лондоне, длинная изогнутая цепь позвонков, память о том, навсегда ушедшем в прошлое саде.

К полудню я возвратилась в отель и обнаружила, что сестра оставила мне несколько сообщений. Когда я позвонила ей голос ее звучал напряженно и нервно.

– Где ты, Роз? Я так беспокоилась!

– Ты слышала о том, что произошло у Калеба Мистри?

– Именно поэтому я и звоню. Проспер рассказал мне все, что ты ему говорила прошлым вечером, и после этого я позвонила Калебу...

Я прервала ее:

– Миранда, вы с Проспером говорили о том, чтобы отправиться со мной в длительное путешествие по Индии после рождения ребенка?

– Да, – ответила она, в ее голосе чувствовалось удивление по поводу того, что я сменила тему, – сегодня утром. А что?

– Только сегодня утром? Не раньше? Я просто удивилась, что ты не упомянула об этом в «Брич-Кэнди», если между вами был такой разговор и раньше.

– Нет, мы впервые заговорили об этом только сегодня утром. Он сказал, что нам всем такая поездка не помешает после очень сложного года. А что? – Наступила одна из тех длинных пауз, которую можно истолковать сотней разных способов. И затем... – Проспер и Калеб оба сказали мне, что тебя все еще занимает эта история с хиджрой.

– А Проспер не рассказал тебе об одном очаровательном госте, который был у него вчера вечером?

– Я не знаю человека, заходившего к нему вчера, – поспешно ответила мне Миранда, – но Проспер говорит, что это какой-то клиент, который был... который готов вложить деньги в съемки «Бури».

– Если Проспер действительно черпает деньги из подобных источников, я не удивляюсь тому, что тебя мучают кошмары.

– Проспер не может его нигде найти. Он как будто бесследно исчез.

– Ах, как будет его недоставать этому процветающему мегаполису!

– Проспер очень волнуется. Это может означать потерю студии и возможности продолжать съемки.

– Я весьма ему сочувствую. Однако прости меня, Миранда, но я все-таки предпочитаю простых головорезов, которые не знакомят тебя со своими психоаналитиками перед тем, как убить. Мне милей какой-нибудь старый, честный психопат.

– Неужели все, что ты сейчас говоришь, относится к Просперу?

Мне было трудно приспособиться к ее стилю.

– А разве он не тот самый женоубийца, о котором ты писала мне, Миранда?

– Мне не следовало этого делать.

– Но почему же тогда ты это сделала?

– Я не знаю. У меня тогда совсем не было друзей, никого, кому я могла бы рассказать об этом. В основном друзья Проспера... И потом, ты же не отвечала мне на протяжении нескольких недель. И к тому времени, когда ты приехала, я поняла, что это была ошибка.

– А что, если я найду доказательства?

– Доказательства чего?

– Доказательства того, что он убил свою первую жену или по крайней мере несет ответственность за ее гибель.

– Я не хочу никаких доказательств. Проспер – мой муж. Он будет отцом моего ребенка.

И вновь некоторое время мы слушали молчание друг друга. И я с удивлением размышляла над странной формой, в которую она облекла слова о ребенке. Сделала она это намеренно или случайно? Или это снова странности моей придирчивой интерпретации?

– Если ты любишь меня, если тебя интересует мое благополучие, Роз, ты должна прекратить.

У меня был готовый ответ: держись подальше, Миранда. Я могла бы провести черту между нами. Но я не стала этого делать.

– Когда дело идет об убийстве, Миранда, прошедшего времени не существует. Убийца навсегда остается убийцей. Преступление требует воздаяния. Даже если это самоубийство. Я знаю, что брак – на десять процентов обещание, а на девяносто компромисс, но убийство – это компромисс на все сто процентов, компромисс с самым темным, самым дьявольским, что есть в твоей душе. – Я подумала: не разучилась ли Миранда вообще быть искренней? – Если я найду доказательства...

Она резко оборвала меня:

– Я больше не могу все это слушать. – В голосе сестры появилось то хрипловатое напряжение, которое бывает у человека на грани истерики. – Наверное, следует... подождать, пока у нас будет возможность снова побеседовать с глазу на глаз.

– С тех пор как я приехала сюда, мы встречались только один раз.

– Возможно, нам обеим нужно время, чтобы все хорошенько обдумать.

– Что обдумать? Твоего мужа и его...

Она вновь прервала меня:

– О, я совсем не так представляла себе нашу встречу. Твое возвращение. Мне очень жаль, Розалинда, мне действительно очень жаль. – И повесила трубку.

В окна моего гостиничного номера всматривались глаза киногероя с афиши, темные картонные очи на громадном лице пурпурного цвета. Парень что надо, такой, что без малейших затруднений справился бы ситуацией. Для него это было бы раз плюнуть. Надо только хорошенько вчитаться в сценарий.

В сценарной характеристике образа положительной индийской девушки первыми словами, как правило, идут «верность семье». Каковая включает и свояков. Я бросила взгляд на телефон, этот изощренный инструмент пыток, и задумалась, а не стоит ли мне снова набрать номер Миранды. Извиниться, пообещать впредь в своих разговорах с ней затрагивать только самые безобидные темы: покупки, детей, счастье материнства. А может быть, сразу же начать с монолога о наслаждении, получаемом нами от составления букетов или занятий макраме.

В блокноте рядом с ее телефоном был нацарапан номер телефона «Общества Тилака», который раздобыл Рэм. Я подняла трубку и позвонила человеку по имени Джей.

Кто может с абсолютной уверенностью сказать, в чем заключается его дхарма или что нужно для того, чтобы создать семью? Шесть месяцев в теплую пору года, когда тебе всего каких-нибудь тринадцать лет? Или всего одна неделя? Или один мимолетный взгляд на почти неотличимую от тени худенькую фигурку Сами, лишь наполовину завершенную, так же, как и те фигуры, что он когда-то нарисовал на стене у Бины? До этого дня я представляла себе сестру как некий мостик к лучшим временам в истории моей семьи. Теперь я поняла, что у этого мостика таможенная застава, и теперь я была совсем не уверена в том, что мне хочется платить за вход.

Джей не сообщил мне почти ничего нового относительно отрывков из «Рамаяны», исполнявшихся в ночь убийства Сами. Он сказал только, что это представление с танцами, в котором принимали участие странствующие актеры, количество которых то возрастало, то уменьшалось, точно прилив и отлив.

– Иногда они бывают заняты на съемках, а иногда участвуют в фестивалях подобного рода, – сказал он, – и большинство известны только под своими сценическими псевдонимами.

Найти список спонсоров «Общества Тилака» оказалось гораздо легче: они были опубликованы в ежегодном докладе Общества. Около тридцати имен, от Анвара и Бхата до Вивекананды. Слушая эту перекличку самых разных имен, национальностей и религий, я всматривалась в окно. Там, где должен был быть горизонт, море и небо сливались в один плотный серый ковер, цветом напоминавший рубероид.

– Извините, не могли бы вы еще раз повторить несколько последних имен? – попросила я.

– Сантьяго Хосе. Шарма Проспер.

– А нет ли там имени Энтони Анменна?

– Да, конечно, – откликнулся Джей, – это один из наших спонсоров-англичан. Очень щедрый человек. Как раз сегодня он находится в индуистском храме рядом с набережной Хасджид Али. Он внес значительную сумму на восстановление золотых украшений на изображениях богов в этом храме и лично следит за работами.

2

Прилив был не очень сильный, тем не менее вода неспокойная и грязная, в ней чувствуется какое-то подспудное волнение. По волнам плавает столько же всякого хлама, как и у пляжа в Брайтоне после какого-нибудь праздничного уик-энда. Волны тяжело ударяются о длинную дамбу, которая ведет к гробнице Хаджи Али, обдавая фонтаном брызг толпы нищих, терпеливо ожидающих подаяния и горсть риса от мусульман-паломников, идущих к гробнице своего святого.

Менялы в самом начале дамбы за небольшое вознаграждение разменивают рупии на пайсы, чтобы распределять благотворительность малыми порциями и измерить ее до гроша. Они обрушивают свои проклятия на волны, грозящие их и без того небольшую выручку превратить в никому не нужное папье-маше.

Когда-то эта местность, прозванная Низиной, была частью затопленных земель между бомбейскими островами, хотя существует карта, составленная всего через десять лет после прихода сюда англичан – то есть задолго до того, как по-настоящему началось отвоевывание земель у моря, – на которой эта местность изображена как суша, все острова соединены в один, словно картограф попросту поднял Бомбей в пригоршне со дна морского, а остатки воды слил с ладони.

Я шла на запад мимо японского посольства по направлению к Махалакшми, храму, располагавшемуся на самом краю того, что когда-то называлось «Большим Волноломом», и заметила Анменна раньше, чем приблизилась к входу в храм. В дорогой одежде, упитанный, сияющий довольством и благополучием, он выделялся среди маленьких смуглых человечков, как большая белая акула среди стайки мелких рыбешек. Подойдя поближе, я заметила, как он коснулся плеча стройного юноши в белом дхоти. Время от времени он продолжал касаться его плеча жестом хозяина, прикасающегося к любимой, но не очень дорогой вещи.

Анменн заметил меня еще издали и внимательно следил за мной, его светская улыбка при этом соскользнула на несколько миллиметров, но он быстренько натянул ее снова на свою безупречную физиономию джентльмена.

– Мисс Бенегал, какой сюрприз!

– Я поспешила сюда, как только мне сказали в «Обществе Тилака», что вы здесь. Я и не предполагала, что вы не только антиквар, но и великий филантроп.

На этот раз он полностью контролировал свою улыбку.

– Зайдите в храм и сами посмотрите. – Мы сняли обувь. – Вы разбираетесь в золочении?

– Моя мать была профессиональным позолотчиком.

– Ах, я и забыл. Ведь у вас такие широкие интересы. Преступный мир, контрабандисты, погода...

– Подделки.

– Ах, значит, и подделки тоже. Какую же удивительно интересную жизнь вы ведете. – Он элегантным жестом взял меня под руку и провел через храмовую дверь. Изнутри исходил одуряющий аромат благовоний и жасминовых венков. – Храм посвящен Лакшми, богине богатства, – пояснил он, – очень логично для хваткого бомбейского духа. – Анменн указал на три изображения богини, находившиеся позади нас. – Говорят, их извлекли из моря. Сейчас мои ребята восстанавливают на них позолоту и украшения. Хотя, с точки зрения взыскательного британского вкуса, все это может показаться и несколько вульгарным, местным жителям подобные вещи доставляют большое удовольствие.

– Вы находите индийцев вульгарными, мистер Анменн?

– Некоторых.

Подобно многим индуистским храмам святилище очень напоминало типичный римско-католический собор. Та же любовь к ладану и прочим воскурениям, та же сорочья страсть к блестящим стекляшкам; боги и богини, которых очень легко перепутать. Сразу становится понятным, почему индуизм и католицизм так популярны. Каждый может отыскать здесь что-то на свой вкус: золото, кровь, секс, мазохизм, мучительную смерть – другими словами, прекрасное место для бедняков потратить свои сбережения.

Анменн объяснил мне, что люди, сидящие у входа в храм, – это садху, святые, те, кто дал обет не ходить в течение всего сезона дождей, дабы не совершить греха невольного убийства живой души, случайно наступив на какое-нибудь насекомое, например, на то, которое распространяет брюшной тиф в пору муссонов. С первыми дождями начинается их настоящее нашествие на эти края.

– Появление здесь, у традиционных мест паломничества, довольно многочисленных толп, состоящих из саньясинов, тех, кто отринул мирские соблазны, – один из главных признаков приближения муссона, вам это известно, мисс Бенегал?

– Откровенно говоря, я и не предполагала, что святости можно достичь в столь нежном возрасте.

Я указала в сторону юноши, которого Анменн незадолго до этого гладил по плечу.

– Это один из художников, – не моргнув глазом ответил Анменн. – Я был бы рад провести для вас экскурсию по храму, мисс Бенегал, однако вынужден вас оставить – нужно забрать машину.

– Если вы не возражаете, я пройдусь с вами. И даже если вы возражаете, мистер Анменн.

Он холодно кивнул и пошел широким поспешным шагом, словно не чувствуя нестерпимой жары.

– Вы не против, если я вас немножко помучаю вопросами по поводу индийского искусства? – спросила я, едва успевая за ним. – Для меня все скульптуры на одно лицо: женоподобные мужчины, женщины с грудями, напоминающими дыни, и с явным избытком рук. Мне почему-то кажется, что все это очень легко подделать.

Анменн несколько раз моргнул, словно от неожиданной вспышки у какого-то невидимого фотографа.

– Не совсем. Существуют специальные способы экспертизы. Конечно, у Индии есть то преимущество, что ее искусство не испытало на себе разрушительного влияния промышленной революции. Здесь до нынешнего времени сохранились древнейшие ремесленные традиции; их не нужно возрождать, как это приходится делать на Западе. Поэтому на сравнительно низком уровне – не на уровне музейных экспонатов, разумеется, – подлинность предмета порой бывает очень трудно определить неспециалисту. – Он искоса пристально взглянул на меня. – До того, как мне вчера позвонили из лондонского офиса «Кристи» и спросили, правда ли, что вы им сообщили – что я продаю свою коллекцию монет, – я и не предполагал, что вы интересуетесь также и местным искусством.

– Неужели они у вас об этом спрашивали? Вот скоты! Я же просила их не упоминать моего имени! На самом деле... меня больше интересуете вы... после нашей встречи в бассейне. – Я не умею краснеть, когда мне это нужно, но постаралась придать своему голосу оттенок смущения. – Я сказала им, что мой свояк хочет организовать выставку своей коллекции, а вы будете его агентом.

Анменн нахмурился:

– Проспер? Он никогда не выставляется.

– Они мне сказали то же самое. Ни при каких обстоятельствах! Странно, при том, что раньше он очень это дело любил. Статьи о семейной жизни, откровенные излияния и демонстрации у телекамер. И вдруг – на тебе! Явно шесть лет назад он перебрал всего этого.

Анменн остановился, чтобы закурить сигарету, и сразу же с каким-то вожделением сделал первую затяжку.

– Вините свою сестру. С тех пор, как он повстречал ее, Проспер сделался значительно более скрытным, совершенно семейным человеком и большим филантропом при этом.

– Впрочем, так же, как и вы. Вы же помогаете бомбейцам восстанавливать их древнейший храм. Человек из «Общества Тилака» сказал, что вы принимали участие в восстановлении многих исторических зданий города, многих шедевров архитектуры. А кроме того, вы еще, кажется, построили храм или что-то в этом роде? При том, что цена на недвижимость здесь ежедневно удваивается, это должно было обойтись недешево.

– Это последнее доброе дело Анменна.

– Теперь вы переходите к дурным делам?

– Я имел в виду, что покидаю Индию.

Он произнес эту фразу медленно, словно тщательно выверяя каждое слово, чтобы я смогла оценить их истинную цену. Чувствовалось, что его терпение и ресурсы джентльменского такта почти на исходе.

– Моя семья живет здесь с тех самых времен, когда Екатерина Браганца[12] передала эту заболоченную землю Британии как часть своего приданого. Мой прапрадед осушал здешние болота и превращал их в обитаемые земли. Один из моих родственников строил железную дорогу, которая связала Бомбей с хлопковыми плантациями Деккана...

– Таким образом сместив баланс интересов Ост-Индской компании с опиума на хлопок, – произнесла я, широко раскрыв при этом глаза, чтобы показать, что я ничего не имею против торговцев наркотиками, если их от меня отделяет достаточно продолжительный исторический период.

– Моя семья была этим городом, мисс Бенегал. Когда-то здесь были улицы, названные именами членов нашей семьи. Теперь наши имена заменили на новые индийские названия...

– Да, верно, карты Бомбея были чем-то вроде документа, подтверждающего право собственности на эту страну. Но вас должен успокаивать тот факт, что все, кроме политиков, называют здешние улицы по-старому. Колледж Элфинстона, Фонтан Флоры...

– Единственное напоминание о практически уже утраченном пейзаже, уничтоженном перенаселением, – продолжал Анменн.

– Чарльз Корреа, индийский архитектор, заметил как-то, что с каждым днем Бомбей становится все хуже и хуже как физическая среда, но все лучше и лучше как город.

Он бросил на меня насмешливый взгляд.

– Пусть Корреа и живет в новом Бомбее. В общественной жизни мы все либералы. А как частные лица многие люди вполне одобряют идею Санджая Ганди о стерилизации любого мужчины, имеющего больше троих детей. К началу нового тысячелетия Индия по численности населения опередит даже Китай.

– Самую большую демократию в этом мире, – заметила я. – Вдохновляет, не правда ли?

– Демократия в Индии не срабатывает. – Он остановился у входа на ипподром. – К сожалению, здесь мы должны расстаться. У меня назначена встреча на Марин-драйв.

– Как ни странно, я тоже направлялась на Марин-драйв. Точнее, на Чоупатти.

– В таком случае вы все это время шли не в том направлении.

– Неужели? Я совершенно запуталась в этом городе.

– При этом создавая впечатление абсолютной целеустремленности.

Мы оба ждали, кто же сдастся первым.

– Если хотите, могу вас подвезти, мисс Бенегал.

Для человека, которого практически вынудили совершить эту непредусмотренную поездку, и без того отняв довольно много времени, Анменн был чрезвычайно любезен. По пути он подробно рассказывал мне об истории тех районов, через которые мы проезжали, и порекомендовал ларечника по имени Дас на тот случай, если мне на пляже захочется «бхелпури».

– Иммигрант из Уттар Прадеш в шестом поколении, как и многие из них. Но обладает безупречным кулинарным талантом и великолепно разбирается в специях. Приезжая на пляж, я всегда ем у него.

– Значит, вас не пугает риск отравиться? – Я взмахом руки указала в сторону деревянных полосатых ларьков, расположившихся вдоль пляжа и торгующих «бхелпури». Каждый был освещен гирляндами из маленьких разноцветных лампочек. – Конечно, при таком обилии потенциальных отравителей было бы нелегко отыскать виновника.

И вновь то же самое подозрительное мигание.

– У меня крепкий желудок. И еще более крепкие нервы. И потом, мне нравится играть с судьбой.

– Флегма.

– Что вы сказали?

– Флегма. Разве я неверно употребила это слово? – Я вновь испробовала на нем мой самый невинный взгляд. – Англичане славятся ею. А по-моему, звучит отвратительно, как нечто такое, что нужно немедленно сплюнуть.

Но, казалось, ничто не способно было нарушить его джентльменскую невозмутимость, даже две хиджры, что прошли мимо нас, покачивая бедрами, по направлению к статуе Тилака и остановились у нее, чтобы возложить цветы.

– Странно, – сказала я, – как трансвеститы могут преувеличивать все самое худшее, что есть в женщине.

Анменн взглянул на часы.

– Ничто не способно унизить нас до такой степени, как наша собственная сексуальность.

– И мужчины, которые пользуются их услугами, – продолжала я. – Мне трудно понять, как можно трахаться с мужчиной, переодетым в женщину.

– Наши эротические предпочтения не всегда соответствуют нашим нравственным стандартам. – Он улыбнулся мне странно неприятной улыбкой. – Не так ли, мисс Бенегал?

– Я расследую убийство хиджры на Чоупатти, – сказала я, – того, которого убили в ночь, когда на пляже шло представление «Рамаяны». Один из друзей этого хиджры сделал странное замечание: тот, кому на роду написано танцевать для других, не может существовать без танца и без тех, у кого такая же судьба, как и у него. Поэтому, когда я узнала, что именно вы организовали это представление с танцами, я подумала...

Я не стала продолжать.

– И что же вы подумали?

– Я подумала, что, возможно, вам что-нибудь известно о танцовщиках, принимавших участие в представлении в ту ночь. Не исключено, что они могли видеть человека, убившего Сами.

– Мое участие в подобных мероприятиях сводится к внесению определенной денежной суммы и подбору артистов, мисс Бенегал. Сам я эти представления, естественно, не посещаю. – Его голос звучал устало. – Вам следовало бы поподробнее побеседовать с вашим источником из «Общества Тилака». Как, вы сказали, его зовут?

– Ну, вот видите. Мне кажется, здесь должна быть какая-то связь.

– С чем?

Я понизила голос и заговорила с интонациями профессионального рассказчика:

– Вот, слушайте, к чему я пришла. Есть одна известная кинозвезда, назовем ее Майя. Кажется, таким же словом индусы называют иллюзию. Она падает с большой высоты... или кто-то ее сталкивает. Вот вам и падающая звезда. Один человек видит ее падение и людей, которые во всем этом замешаны. И этого свидетеля зовут Сами, он – художник.

– Интересно, насколько быстро развивается сюжет этой сказки? – произнес Анменн. – Мне совсем не хочется ускорять гибель художника, однако...

– Очень быстро. Сами способен сымитировать все, что угодно: от монеты эпохи Великих Моголов до раджпутской фрески. Но подобно большинству художников ему постоянно не хватает денег. И при этом он поразительно талантлив. Он – та самая курица, которая несет золотые монеты... то есть, я хочу сказать, яйца.

Чистейшее предположение. Никаких доказательств. Я продолжала пристально наблюдать за реакцией моего слушателя, пробьет ли что-нибудь наконец броню его джентльменской невозмутимости. Но мои слова отскакивали от него, как мячики от стенки.

– Зачем же кому-то понадобилось убивать курицу, – сделала я отчаянный ход, – если только не потому, что в один прекрасный день эта курица решила, что может присвоить часть золотых яиц?

– Восхитительно! – воскликнул Анменн совершенно равнодушным голосом.

– Приобретение собственности, разве не на этом построено все наше общество? – Я вспомнила о госте Проспера. У них там тоже были какие-то дела, связанные с собственностью. – Вы покупаете дом, относите все древности из него к антиквару и заменяете их дешевыми подделками...

Анменн выключил зажигание и повернулся ко мне. В первый раз за все время я сумела по-настоящему привлечь его внимание. При выключенном моторе стал слышнее ритмичный грохот больших валов, несущихся из открытого моря и с оглушительным шумом разбивающихся о берег. Ветер тоже усилился, и в окна машины сквозь приоткрытое стекло стали залетать мелкие соленые брызги с моря.

– Какое отношение ко всему этому имеет собственность? – спросил он.

От его интонации поднялись волоски у меня на шее и на руках, словно от статического электричества, того же, что возникает в дешевых транзисторных приемниках перед началом электрической бури. В наш технический век мы не обращаем внимания на столь грубые метеорологические приметы. Теперь мы отвергаем все, что невозможно представить в виде аккуратного компьютерного графика. А первые радисты знали, что предсказание погоды по качеству радиосигнала отличается девяностопроцентной степенью точности.

– Такое же, как и вы, и «Общество Тилака», – ответила я, пытаясь снова уловить тот же сигнал.

– Неужели? – произнес Анменн и снова отвернулся.

– Тилак стремился вернуть Индию индийцам, – сказала я, двигаясь в своих рассуждениях на ощупь, – а плакат на груди мертвого Сами связывал его с Тилаком... и тут ваше «Общество Тилака», занимающееся восстановлением старой недвижимости. Не прослеживаете никакой связи? Некоего общего заграждения вокруг одной центральной идеи? Все эти смерти – большой плакат с надписью «Держись подальше!»

Он снова медленно повернул голову ко мне.

– Не хотите ли, мисс Бенегал, сообщить, в чем заключается эта центральная идея?

Нет, не хочу, потому что я просто вращаю ручку настройки, пытаясь найти нужную мне волну.

– Я полагала, что вы сможете мне подсказать, – сказала я, сдаваясь.

– Неужели? – Чувствовалось, что Анменн готов расхохотаться. Я потеряла нить. – Я почти уже начинаю жалеть, что другие дела не позволяют нам продолжить сей в высшей степени интересный разговор. Я был бы рад быть вам полезен и в дальнейшем. – Он снова включил зажигание и многозначительно взглянул на дверцу рядом со мной. – Но я с громадным удовольствием послушаю ваши новые увлекательные сказания, когда мы встретимся у меня на вечеринке по поводу прихода муссона.

– Я много читала о муссонах. – Я пыталась сопротивляться, не признавать своего поражения. – Потрясающее явление. Вы знаете, что во времена Великих Моголов самой популярной игрой в период муссона были кости? В последние месяцы сезона во дворце с самозабвением отдавались этой игре. Коллекции произведений искусства, поместья, даже целые царства – самые разные виды собственности – проигрывались за один бросок костей.

Анменн улыбнулся и потянулся, чтобы открыть мне дверь. Когда я вылезала из машины, он сказал:

– Будьте осторожны на пляже, мисс Бенегал. Чоупатти может быть опасен в период муссона, даже в самом начале сезона. Громадные каменные глыбы выносятся волнами с морского дна, и часто их жертвами становятся беззаботные туристы. Бывали и летальные исходы.

Отъезжая, он продолжал улыбаться.

3

Я перевела взгляд с удаляющейся машины Анменна на небо и стала искать там звезду Мирг, звезду муссона, как часто делала в бытность свою в Керале. Друг моего отца, «сеятель дождя», утверждал, что ее восхождение есть самый надежный признак прихода муссона.

«Если же и после этого не начинают идти дожди, – говорил он, – тогда уже следует посыпать облака смесью сухого льда с хлоридом натрия».

Как-то мы беседовали с ним после его полета сквозь массивные сгустки туч над Кералой. «Дакота» настоящий «летающий танк», но, по словам летчика, даже она, пытаясь протаранить боковой фронт облаков, всякий раз подскакивала, гнула крылья и скользила по его поверхности, причиняя фронту при этом не больше вреда, чем горлица, ударившаяся в окно.

«И что же происходило потом?» – спрашивала я.

«Если мне везло и мотор оказывался достаточно сильным машина выносила меня прямо к скрученному ядру муссона. Если же удача сопутствовала мне и дальше, то „Дакота“ выводила меня обратно из облака. А потом начинался дождь».

Следующие полтора часа я провела, разгуливая по пляжу и пытаясь собрать хоть какую-то информацию о гибели Сами и его товарищей. Я расспрашивала тех, кто видел в ту ночь представление по «Рамаяне», задавала вопросы о том, знал ли кто-нибудь кого-то из них или, может быть, молодого человека по имени Роби, друга Сами. Ответы мне давались уклончивые, но в основном реакцией на мои расспросы было молчание.

Решив отказаться от дальнейших изысканий после двадцать пятого подряд тупо настороженного взгляда в ответ на мой вопрос, я уселась на песок рядом с мужчиной на тростниковой циновке под громадным пляжным зонтиком. Он рисовал копии с индийских миниатюр с изображением муссона. Источник вдохновения лежал прямо у его ног: шесть открыток с очень плохими репродукциями с картин из коллекции Пушоттама Маоджи в Бомбейском музее Принца Уэльского. Я спросила его, не знает ли он каких-нибудь других пляжных художников.

– Всех, – ответил он и предложил мне одну из своих копий. – Двести рупий.

Я отрицательно покачала головой.

– Изображение хиджры при дворе Моголов, – предложил он тем же тоном.

Я отдала ему двести рупий.

– Художник, которого вы ищете, больше здесь не работает, – сообщил мне копиист, положив деньги в карман. – Хотя иногда как раз в это самое время дня он приходит сюда к статуе Тилака.

Он сделал особое ударение на имени «Тилак».

– Вы знаете, меня интересуют и более детальные проработки этого сюжета. За них я могла бы заплатить побольше.

Он покопался в своем портфеле и протянул мне относительно большую работу с изображением группы женщин в большом дворце, поливающих друг друга красной краской.

– Это аллегория. – Он указал на женщин. – Эти женщины не настоящие женщины, все они живут под одной крышей в другой части большого дворца. – Вновь он произнес последние два слова с особой интонацией. – Красная краска служит им предупреждением о необходимости покинуть дворец.

– А кто хозяин дворца?

Он указал на принца, стоящего на террасе и оттуда наблюдающего сверкание молний.

– Кто хозяева дворцов? Всегда и всюду одни и те же – богачи. – Из-под его жилета раздался длинный сигнал. Он сунул руку во внутренний карман и извлек оттуда мобильный телефон. – Это мой агент в отеле «Тадж-Махал», – сказал он и протянул руку ладонью вверх. – Пятьсот рупий, пожалуйста.

У статуи Тилака пляжный торговец жарил кукурузу на переносной жаровне. Он спрыснул мою порцию соком лайма и посыпал изрядным количеством сушеного красного перца с солью. Позади него гирлянда огней, напоминающая электрические цветы на безлистных деревьях, пробудила во мне воспоминания об уже ушедших в прошлое февралях. С конца февраля в Северной Индии садовые цветы начинают увядать от жары, и им на смену приходит цветение деревьев. Вначале зацветает шерстяное дерево, эриодендрон, затем расцветают кораллы «Лесного Пламени» и, наконец, ракитник – золотой дождь с его ядовитыми семенами. Потом деревья теряют свои цветы вместе с листвой и остаются совершенно голыми.

Для индийского крестьянина сушь во время четырех месяцев сезона дождей – символ бесплодия. В это время она противоестественна. Он ждет дождя с таким же нетерпением, как ждет рождения сына, используя изощренные методы определения того, насколько облака беременны дождем. Пророки от литературы обычно используют муссонные пословицы Гхага, поэта-астролога, жившего в XVII столетии. «Когда облака появляются на небе в виде перьев куропатки, – писала его жена, еще более высокоученая Бхаддари, – они не пройдут без того, чтобы не пролиться дождем».

– Скоро ли придет муссон? – спросила я торговца жареной кукурузой.

– Муссон – хорошее время для бизнеса, – ответил он. – С его приходом здесь начинаются пикники. Расцветает жасмин, и торговцы жасмином делают ожерелья. – Он оглядел горизонт. – Но сейчас у нас время обманутых надежд. Теперь мы видим только миражи.

Я выковыривала кусочки кукурузы и семечки красного перца, застрявшие между зубами, и наблюдала за тем, как меняется цвет моря – от свинцового до бронзового. Какой-то человек установил переносной прилавок и стал продавать с него манго, гуаву и фальшивые носы. Разнообразные заклинатели змей, создатели скульптур из песка, пожиратели огня, карманники, жонглеры, обнаженные садху, попрошайки, гимнасты, дети-проститутки, канатоходцы, целители и дрессированные обезьянки охмуряли праздношатающиеся толпы на Чоупатти своими бесчисленными чудесами.

Передо мной был весь набор индийских мошенников, освещенных светом керосиновых ламп. От их представлений пляжная пыль и песок поднимались облаком, напоминавшим прозрачный противопожарный занавес над сценой. Все вокруг, затаив дыхание, ожидали профессиональных игроков и дождя.

Голос всплывает в моей памяти из каких-то давних дней: «Корень слова „муссон“ восходит к „маусам“, понятию, обозначавшему время риска и возможного процветания для древнеарабских мореплавателей». Это созвучно моему путешествию домой, хотя я и не последовала примеру арабских навигаторов и вместо навигационных карт воспользовалась в качестве путеводителя эпической поэзией. Они создавали карты морей, составляя их из рассказов, так же, как мы создаем нашу собственную историю, прибегая к наиболее устраивающим нас выдумкам о прошлом, чтобы проложить путь от одного года к другому и при этом не заблудиться.

Ты помнишь истории, которые рассказывал нам отец?

Я помню. Он рассказывал мне, что задолго до того, как Васко да Гама предъявил свои претензии на Индийский океан, торговцы пряностями из Африки плавали во время сезона дождей до Малабарского побережья на плотах из бревен, скрепленных канатами из кокосовых волокон. И эти плоты выдерживали сильнейшие ветры потому, что были гибче, устойчивее судов с фиксированными мачтами. «Когда они развязывали канаты, плоты снова распадались на отдельные бревна, теряя свою индивидуальность, – говорил отец. – Часто подобная гибкая индивидуальность бывает весьма полезна».

Мне было всего семь лет. А в семь лет ребенку нужна прочно фиксированная индивидуальность.

Вот то, что я знаю о муссонах, то, что я запомнила с детства, метеорологические сказки, рассказанные мне однажды ночью под вздымающейся москитной сеткой, когда кокосовые пальмы сгибались почти до земли, а крупные капли дождя, казалось, готовы были пробить стены дома насквозь. В незапамятные времена, в те времена, когда он должен был читать мне «Спящую красавицу» или сказания из «Рамаяны» или воспитывать во мне страх перед тьмой и неизвестным. Но вот те сказания, которые рассказывал мне отец:

1. Тропические ураганы, частые во время муссонного периода в Аравийском море и в Индии, именуются циклонами от греческого слова «кюклос», что означает «круг». Или от «кюклома» – змеиные кольца.

2. Существует спиралевидный, похожий на угря ветер, именуемый «Спиралью Эксмана», который формирует муссонные облака. Суть этого явления заключается в том, что холодный воздух затягивается по спирали вверх, захватывая вместе с собой птиц и насекомых, затем это же движение как бы отражается в море: рыба и морские змеи вытягиваются из морских глубин на поверхность.

3. Нага, божества, пришедшие на землю в образе змей, окружались особым почитанием именно во время дождей, так как из-за наводнений змеи часто покидали обычные места обитания и переселялись в сады, дворы и дома.

4. В сезон дождей особенно часто к этим божествам обращаются бесплодные женщины, молящие их о рождении сыновей.

В мыслях я вновь и вновь возвращалась к змеям.

Наш старый садовник в Керале свято верил в защитные возможности стрихнина. В сезон дождей он держал у себя целый запас этого яда на случай появления змей. Почему мать решила украсть стрихнин у садовника, чтобы покончить с собой, в то время как у нее был свой цианид, так и осталось загадкой. Да, собственно, никто у нее об этом и не спрашивал. Это не тот вопрос, который легко задать.

Она оставила записку:

«Дорогая Розалинда, мужчины слишком слабы. А ты еще слишком молода, чтобы это по-настоящему понимать».

В тот февраль она приняла неверную дозу и выжила. Позднее она нашла более эффективное средство самоубийства.

В последний раз, когда я видела мать живой, она сказала мне, что я стала страшно похожа на отца.

Что-то коснулось моей руки, я подумала, что это – призрак. И я сразу же ее узнала. Мою маленькую рыбку вынесло на поверхность из глубин. Хотя на этот раз она/он разукрасила свое лицо всеми красками, которые только можно было отыскать. Передо мной стояла красивая застенчивая хиджра из сообщества Бины.

Разница в нашем телосложении еще более усиливала абсурдность ситуации. Я обладала всеми внешними достоинствами эмансипированной, хорошо натренированной и неплохо питающейся пловчихи, он представлял собой (если не принимать во внимание его кадык) карикатуру на женскую прелесть: узкий в тех местах, где я была широкой, женственно округлый там, где у меня была мускулатура. Даже руки у него были с нежными ямочками, как у девушки.

– Пожалуйста, мисс, – произнесла она/он, – мне нужно с вами поговорить. Меня зовут Сунила.

4

– Сделайте вид, что вы меня не знаете, – сказала Сунила. – Мы отойдем отсюда.

– Хорошо. Мы идем, а вы говорите. Расскажи мне о своих картинах, Сунила.

Она отрицательно покачала головой:

– Не здесь, мисс. Я отведу вас в безопасное место.

Больше часа я следовала за Сунилой, садясь в переполненные автобусы и вылезая из них, и к тому времени, когда мы достигли тихого уголка Колабы, воздух, как мне показалось, в этом месте уже ничем не уступал альпийскому. Я вдыхала его с наслаждением голодного, пока мы шли по улицам к узкому тупику, где за бананами и жасмином скрывались несколько столиков.

Сунила заказала рыбу, сваренную в банановых листьях, и немного кокосовой стружки.

– Вам достаточно? Это подают с чатни.

– О, вполне. Но почему вы выбрали именно это место?

– За Чоупатти постоянно наблюдают. Полиция тоже замешана, но здесь есть хорошие люди, которые не в ладах с полицией. Видите вон того человека со шрамами на лице, похожими на следы от стекавшей воды? Он собирал макулатуру. Но не давал взяток. И тогда гунда спалили его хижину, когда он спал в ней.

Когда берешь подобные интервью, важно научиться не слишком внимательно вслушиваться в то, что говорится, чтобы упоминаемые образы не стали чрезмерно яркими и не сделались частью вашего личного архива кошмаров.

Картонный дом. Кипы пожелтевших газет. Мышцы лица горят, сжимаясь.

Сохраняй дистанцию, сосредоточься на чисто технических деталях. Держись фактов: убийство с помощью сожжения – явление, крайне редкое за пределами Индии из-за его неэффективности. Трудно устроить пожар такой силы, чтобы наверняка полностью сжечь все тело жертвы, включая и кости. В Индии сожжение в основном имеет место в качестве так называемого кухонного убийства, когда муж сжигает свою молодую жену, чтобы заполучить ее приданое.

– Здешний повар пострадал, когда Верховный суд принял постановление о запрещении проживать в хижинах на мостовых из-за опасности, которой люди подвергают себя в подобных жилищах, – продолжала свой рассказ Сунила. – Полицейские разрушили его лагерь, чтобы на этом месте построить новые большие дома. В первый раз родственники повара и жители сами разобрали лагерь, чтобы спасти имущество. Но во второй раз полиция устроила там настоящее побоище и все разграбила.

– Эти люди прибывают сюда после очередного муссона, и их смывает отсюда следующий. Если они будут по-прежнему строить свои лачуги на свободных, незастроенных местах, со временем станет нечем дышать.

Эти слова мог бы произнести и Анменн.

Сунила покачала головой.

– Они прожили в лагере двадцать лет. Этот человек каждый день проходит по двадцать километров, чтобы продавать открытки у отеля «Тадж-Махал». Ему нужно отправить сына в школу. Его жена занимается переработкой отбросов.

Она принесла мне желтую лейку, сделанную из старых сплющенных и спаянных банок из-под кофе, которым была придана соответствующая форма – пример бесконечного бомбейского цикла регенерации. Все неорганические отходы вновь возвращаются в городской организм и продолжают активно в нем циркулировать. Все органические отходы поглощаются коровами, козами, свиньями, собаками.

К нам подошла женщина, постелила передо мной банановый лист, обычную для Индии разновидность тарелки, и положила на него заказанный Сунилой гарнир с чатни и соком лайма и завернутую в листья рыбу. После этого она заговорила с Сунилой.

– Она говорит, что невидимые должны держаться вместе, чтобы стать видимыми, – сказала Сунила, и при этом ее лицо приобрело то особое мужское выражение убежденности, которое сделало ее похожим на адвоката, выступающего в суде.

Бабочка, остановившаяся на полпути в процессе превращения.

– Давайте перейдем к нашему главному вопросу, – сказала я. – Вы утверждаете, что правительство виновно в разрушении жилищ скваттеров. Но какое это отношение имеет к Сами?

– Поначалу Сами жила в лагере с этими людьми. Именно она сказала, что если они хотят спасти свое имущество, то нужно самим разрушить свои хижины и затем снова их построить после того, как полиция уйдет. А во второй раз полицейские сначала избили ее, а потом бросили в тюрьму. Но эти люди помнят ее и все, что она для них сделала.

Я вынула магнитофон из сумки.

– Позвольте, я все это запишу.

Сунила схватила меня за руку:

– Нет. Если кто-нибудь узнает мой голос, меня тут же убьют.

– Но я больше никак не смогу вам помочь.

Она покачала головой, печально сжав губы. И только убедившись, что все мое звукозаписывающее оборудование надежно запрятано, начала свою историю:

– Когда-то было время... – она закрыла глаза, – еще до Сами.

Я незаметно извлекла из сумки крошечный микрофон.

В те времена Сунила жила на улице и платила полиции две рупии за ночь, чтобы те разрешали ей спать в парке, и рупию садовнику за воду. Однажды пришли какие-то люди с плакатом «Украсим Бомбей!» и прогнали ее.

– И тогда я пошла на Чоупатти.

– Но как же ты смогла выжить?

Это была обычная бомбейская история. Поначалу она добывала себе пропитание нищенством. Затем продавала минеральную воду туристам, точнее, бутылки из-под минеральной воды, которые она собирала на гостиничных свалках и затем наполняла водой из колонки в парке. Кто-то из ее друзей изобрел способ заново запечатывать эти бутылки так, что они выглядели совершенно новыми. Но если они попадались полиции, то их избивали и вместе с сотнями других уличных мальчишек бросали в тюрьму. В тюрьме Сунила спала с множеством разных мужчин.

– Они игрались со мной, совали мне пальцы в разные места, и довольно глубоко. А если я сопротивлялась...

– И что же происходило тогда?

Ее грим покрылся множеством тонких коричневых морщинок.

– Лучше этого было не делать, – ответила она.

И я подумала: так вот для чего людям нужны семьи? Для того, чтобы защитить себя от этого? И вот для чего люди чертят карты? Чтобы мы не заблудились в подобных местах?

Но именно в тюрьме Сунила познакомилась с Сами, и Сами рассказывал ей много разных историй, чтобы скоротать время.

– И какие же истории он рассказывал?

Истории о старых добрых временах, когда хиджр уважали, истории о хиджрах из «Камасутры» и «Махабхараты», самой длинной и древней поэмы в мире. При этом он рисовал на тюремном полу иллюстрации к своим рассказам. Им обоим нравилось рисовать.

– Она сообщила мне название их группы – «Всеиндийское Общество Хиджра Кальян Сабха». В цели общества входили защита прав хиджр и предотвращение насильственной кастрации мальчиков.

Сами рассказал Суниле о полицейском, отпускавшем молодых хиджр время от времени из тюрьмы и даже платившем им неплохие деньги за то, что они сосали его член во дворе за полицейским участком. Но за его благосклонность между юными хиджрами шла настоящая борьба.

– Еще тот дружок этот Сами, – заметила я.

– Да, – подтвердила Сунила, не почувствовав иронии в моем голосе, – это лучше, чем тюрьма. Только один мужчина.

– Расскажите мне побольше о Сами.

Сами был во всех отношениях особым человеком. Даже будучи совсем мальчиком, он подкрашивал себе глаза «каджалом» – специальной косметической краской, – чтобы больше походить на девочку. С ранних лет его отличала нежная красота, привлекавшая мальчиков постарше, которым нравилось брать его на колени и ласкать.

– Его отцу это так не нравилось, что он часто просто уходил из дому. Когда Сами подрос, его поведение стало позорить семью, и мать была вынуждена отдать сына в семейство хиджры.

Наверное, это было лет двадцать назад. Ей, видимо, было лет девять. Мать отводит ее в семейство хиджры и перед тем, как уйти, говорит, что отец Сами – большой человек в бомбейском кино.

Мечта любого сироты. Чем-то отличаться от других подкидышей. Рассказ прямо из книги Ашока о хиджрах.

– Мать дала Сами несколько семейных фотографий, сказав, что обязательно настанет день, когда придет отец Сами и заберет ее. – Голос Сунилы дрогнул. – Но он так и не пришел. И тогда Сами убежала в Бомбей и стала искать его там. Вскоре мы и встретились с ней на пляже Чоупатти.

– А я думала, вы встретились в тюрьме.

– Да, вначале в тюрьме, – быстро поправилась Сунила, – а потом на Чоупатти. И она отвела меня к своему гуру и сказала, что я могу помочь ей в работе в Центральном отделе реквизита.

– А когда он там работал?

Что в словах этого хиджры правда, а что ложь?

– До своей смерти она работала на мистера Рейвена. Ей там очень мало платили, так как она была хиджрой. Она всегда говорила: «Я такая, потому что я такая». У Сами было чувство собственного достоинства. И ей часто приходилось работать на них внеурочно, за пределами студии, и я ей помогала. Вот так мы и встретились. Она увидела, как я рисую. И сказала, что ее отец делает кинокартины, он тоже художник.

Наследие Сами. Мне вспомнилась строка из дневника матери: «Розалинда – моя книга». Я взглянула на небо и заметила, что его бронзовый цвет постепенно тускнеет, переходя в глухо свинцовый оттенок. Воздух, насыщенный водяными парами, терял свою обычную прозрачность.

– А как насчет тех ребят, что избили меня? – спросила я. – Неужели они охотились за семейными фотографиями?

– Сами знала людей на высоких постах в правительстве. Они захаживали к ней на улицу Грейт-Пэлас, туда, где собираются проститутки-хиджры. А она была очень умной девушкой. Она рассказывала мне, что некоторые из клиентов заставляют хиджру ложиться на спину, задирать ноги, после чего вставляют член ей в анус и воображают, что занимаются сексом с настоящей женщиной. Но сообразительные ребята, такие, как Сами, которым не нравится трахаться в задницу, подкладывают руку под низ. Вот так. – Сунила сжала кулак и всунула в него палец, зримо изобразив непристойную сцену. – Клиент думает, что это задница. Благодаря такой уловке Сами зарабатывал больше денег.

– Как это у него получалось?

Я раскрыла упакованную в банановый лист рыбу, но что-то уже безнадежно испортило мне аппетит.

– За траханье между ягодицами клиенты платят меньше. Сами говорила, что Бомбей состоит из «фабрик» и «фабричных рабочих». Она говорила, что девушки, подобные ей, – «Чини Харкана». Что значит «сахарный завод». Как-то Сами сказала, что может заработать еще больше денег и прекратить разрушение наших хижин. Из-за фотографий, которые сделал один ее друг.

– Фотографий того, как он занимается сексом с этими мужчинами? Он хотел кого-то шантажировать? Людей, которые каким-то образом распоряжались бомбейской недвижимостью?

– Я никогда не видела этих фотографий.

– Почему же ты пришла с этим рассказом ко мне, Сунила, почему не в полицию?

Она отрицательно покачала головой.

– Полиция в этом тоже замешана. А у журналистов есть паспорт.

– Журналистский паспорт и обычный паспорт – это не совсем одно и то же.

– Вы беседовали с Биной о фотографиях Сами. Некоторые подумали, что они у вас есть.

– Вы неверно поняли наш разговор. У меня никогда не было этих фотографий.

– Вы сказали одному из мужчин о фотографиях.

Я перестала копаться в еде и уставилась на Сунилу:

– Откуда тебе это известно?

Глаза хиджры светились невинностью.

– Те же самые мужчины угрожают девушкам на Грейт-Пэлас. Бада Джонни, один из тамошних парней, сказал мне прошлой ночью. Он друг моего друга, Роби, того парня, который с вами разговаривал в студии Мистри.

Бада Джонни, "В", подумала я.

– Так, значит, твой дружок – «гунда», гангстер?

Сунила отрицательно покачала головой и нервно стиснула руки на коленях.

– Он мне не «дружок» и не «гунда», мисс. Он неплохой человек.

– На каком-то метафизическом уровне вполне возможно, что так и есть. Но лично я надеюсь, что в следующий раз на этой планете он воплотится в образе таракана, и так еще десять раз подряд. Этот Бада Джонни... Роби его хорошо знает?

– Когда он занимался политикой, был связан с «Шив Сена». Роби знает его с тех пор. А теперь он просто мелкий проходимец. И он не стал убивать Сами.

Сквозь стены с какого-то иного астрального уровня до нас доносилась пошло упрощенная версия «Триллера» Майкла Джексона.

– И как же убили Сами?

Сунила заплакала, совершенно беззвучно, откинув голову назад, как это делают профессиональные модели, чтобы не размазать тушь. Но это не сработало. Краска для век собралась вокруг глаз, и они стали напоминать глубокие черные провалы маски Эдипа.

– Друг Роби был там, мисс, – сказала она, немного овладев собой. – Он видел, как большой босс резал ее. Она умирала медленно. А потом, как он думает, они утопили ее.

– Не в море.

– Нет, мисс. В ванне.

Циклы внутри других циклов, подумала я, никогда не повторяют друг друга. Утоплен в нескольких сантиметрах воды. Ноги взмывают вверх, голова устремляется вниз, и вы испускаете дух. Не сложнее, чем искупать ребенка. Но ведь Сами, был еще к тому же и отравлен.

– А цианид?

– Они поливали ее этим веществом. Заталкивали тряпки, намоченные им, ей в рот.

– Зачем?

– Они говорили, что хотят проучить ее кое за что...

– За что же?

– Она что-то у них украла. – Сунила замолчала, затем сменила тему разговора: – Недавно Бада Джонни сказал Роби, что я должна быть очень осторожна, так как один большой босс и человек по имени Чота Джонни ищут меня.

"В" и "С".

– А большой босс... Он ведь не индиец, правда?

– Эйкрс.

– Эйкрс, вы так называете его?

Мне показалось, что с этим именем для меня что-то связано. Но что? Я не могла припомнить. Возможно, что-то когда-то прочитанное в газете.

– Он в течение многих лет приезжает в Бомбей. Он хотел, чтобы Сами рассказала ему, где находятся фотографии, мисс, а она вначале ничего ему не сказала. Но...

Сунила раскачивалась взад-вперед на своем стуле, словно одинокий плакальщик на похоронах Сами. Я отметила для себя это движение, сразу же усомнившись в его искренности. Притворство, не более, подумала я. Она видела подобное в фильмах, а сам этот образ, вероятно, заимствован из какой-нибудь классической трагедии.

– Сами лежала в ванне и была очень бледна, страшно бледна. Ванна полна крови. И в конце концов она сказала: «С картинками Сунилы. С фотографиями моего отца». А потом что-то типа «Гол» или «Гул». Она, наверное, уже не понимала, что говорит. Единственное, что мне известно о фотографиях Сами, – что она мне сама как-то сказала, что держит их у друга, умеющего хранить тайну. Она сказала: «Его уста запечатаны». Я не понимаю, почему она не сказала тем людям правды.

– Потому что он знал, что, если скажет им правду, у них не будет больше причин оставлять его в живых.

– Но они же и так ее убили. И резали ее снова и снова...

– Сами сказал, что его фотографии находятся там же, где и картинки Сунилы, чтобы прекратить бессмысленный поток слов. А как ты думаешь, что может означать эта вторая фраза: «С фотографиями моего отца»?

– Не знаю. Сами часто меня рисовала. Возможно, она хранила эти рисунки вместе с фотографиями своего отца, мистера Проспера. Но я не знаю, где они теперь находятся.

Я оттолкнула еду от себя, лишившись всяких признаков аппетита теперь уже окончательно.

– Значит, он полагал, что Проспер был его отцом? Но это же безумие! С какой стати, если бы это было действительно так, Проспер стал бы отдавать его? Ведь он же всегда так мечтал о сыне.

– Но Сами была не настоящим сыном, Сами была хиджрой. Сунила вытерла лицо краешком своего сари.

Майя. Когда она поняла, что у нее больше не будет сыновей.

– Она использовала эти фотографии, чтобы встретиться с мистером Шармой. – Сунила провела пальцем по краешку бананового листа. – Потом она захотела, чтобы ей сделали операцию. Она начала шантаж. Если она не может стать настоящим сыном, возможно, ей удастся стать настоящей дочерью. Кроме того, она влюбилась в одного парня. И хотела стать для него настоящей женщиной.

Сунила низко опустила голову и тихо произнесла, что сама она очень боится операции. Этот страх возник, когда она однажды ассистировала одной «повитухе» во время подобной операции в доме у Бины. «Повитуха» служила Мате, Богине-Матери, и потому имела право накладывать определенные запреты. Ожидающий операции должен был проводить это время в полном одиночестве, не употреблять острой пищи, не заниматься сексом, не смотреться в зеркало. На десятый день уединения в три часа утра «девушку» Бины вывели из ее комнаты и подвергли ритуальному омовению. Ее усадили обнаженной на табурет, и она начала без остановки произносить имя богини: «Мата, Мата, Мата» – для того, чтобы ввести себя в транс. При этом она взяла в рот прядь своих волос.

– Чтобы прикусить ее, когда станет очень больно, – пояснила Сунила, – а я крепко держала ее за руки.

«Повитуха» отделила пенис от мошонки с помощью тонкой нити. Затем сделала два диагональных надреза и удалила ненавистные гениталии. После чего вставила бамбуковую палочку в уретру, чтобы та оставалась открытой, так как кровь должна вытекать свободно, унося с собой микробы вместе с последними следами мужественности. Первый менструальный поток.

– Бомбейские врачи работают только для трансвеститов, – сказала Сунила. – Они стремятся как можно быстрее остановить кровь, а это унизительно для настоящей хиджры. Операция делает из нас «Нирван Султан», что значит «царь».

Древним грекам тоже нравились раскрашенные мальчики, подумала я. Не является ли Индия отражением давнего прошлого мира? Или его будущего? Границы стираются.

– Расскажи мне о фотографиях, – попросила я. – Ты же знала Сами. Где они могут быть?

– Сами жила в одной комнате с Зариной. Я знаю адрес, но мне самой туда идти опасно.

Мне в голову пришла еще одна мысль.

– Тебе известно настоящее имя Сами?

Она отрицательно покачала головой, затем застенчиво улыбнулась.

– Иногда я называла ее Сурья, как бога солнца.

Ну, конечно, в каждом бомбейском фильме должно быть несколько богов. В поисках классических ассоциаций я набрела в своих мыслях на образ из заметок Проспера: сводный брат Аполлона, неуловимый Гермес – бог входов, перекрестков и границ, – являющийся смертным в образе вестника, символизирующего изменение и переход. От его имени произошли слова «гермафродит» и «герметические искусства» в алхимии. И может ли дочь позолотчицы не узнать Гермеса? Я выключила магнитофон и встала.

– Возможно, все это для меня окажется непосильной задачей, Сунила. Но я подумаю... Как мне можно с тобой связаться?

– Роби знает, как меня найти. – Она наклонилась вперед. – Вы ведь поможете хиджре? Я любила Сами, мисс. Она была для меня сестрой и матерью.

– Разве может настоящая девушка существовать без матери, не так ли?

Воздушные массы, такие, например, как муссонные ветры, столкнувшись с вертикальным препятствием, с горным кряжем, к примеру, как правило, набирают высоту. Часто им не хватает энергии, чтобы преодолеть преграду, и тогда они стремятся обойти ее.

– Как можно установить, что у приближающейся воздушной массы достаточно энергии на преодоление препятствий? – спрашивал, бывало, мой отец.

Мне необходимо вспомнить ответ.

Возвращаясь в отель, я обратила внимание на то, что дороги покрылись стекловидной пленкой пыли, отражающей любой свет и преломляющей его в калейдоскоп разнообразнейших цветов. Земля продолжала с вожделением ожидать сезонного утоления жажды. Но никто, кроме метеорологов, не мог с полной уверенностью сказать, что муссон еще не начался.

5

На следующее утро дежурный бомбейский метеоролог сообщил, что дожди начнутся через тридцать шесть часов. Доживу ли я до этого?

В теленовостях сообщалось, что последние тридцать лет Земля переживает период недостаточной солнечной активности. Диаметр Солнца все эти годы был несколько меньше среднего, что проявилось в снижении общего количества осадков в течение трех последних десятилетий. Тем не менее метеорологи обещали, что приближается время настоящих сильных муссонов, а это, в свою очередь, означало, что последствия наводнений в Бомбее будут еще более неприятными, так как все улицы города за эти годы успели покрыть асфальтом и цементом. Дождевая вода не сможет, как раньше, свободно впитываться почвой.

В киоске отеля я купила кипу газет и начала искать в них имена людей, занимающихся строительным бизнесом и торговлей недвижимостью.

Видели ли вы когда-нибудь, что кислота делает с человеческим лицом?

Я попыталась выбросить из головы слова Калеба и сконцентрироваться на поисках.

Посреди многолюдной улицы, и никто ничего не заметил.

Просматривая газеты, я пришла к выводу, что Бомбей – город на подъеме: цены на недвижимость вырастали на сорок – пятьдесят процентов в год. Если вы хотите купить небольшую квартирку, чтобы затолкать туда свою тещу, придется выложить миллион. Но если захочется сбежать от нее, вы сможете за двадцать пять тысяч долларов приобрести шале в швейцарском стиле с двумя спальнями, расположенное за городом в живописных окрестностях ашрама одного знаменитого гуру. Индийское дополнение к европейскому представлению о комфорте: вместе с кошельком облегчите и душу.

Наши пророки в прошлом приходили с Востока, но индустрия коммуникаций XX столетия изменила направление ветра откровений. Современными евангелистами стали американцы, проповедовавшие «Искусство убеждать публику», «Как стать идеальным коммерсантом». Или «Как преуспеть в рекламе». Бомбейские книжные магазины и ларьки полнились изданиями по религии самосовершенствования. Любая секретарша, отвечавшая на ваш звонок, вне всякого сомнения, принадлежала к новообращенным, сжимающим в руках библию новой религии, которая учит, что «Вы – те, кем вы хотите себя видеть!». И потому все они считают себя вице-президентами и управляющими фирм, так же, как в Италии они именовали бы себя «dottores» или «professores». Попытка добраться до настоящих человеческих мозгов сквозь все это искусственное занудство напоминало мне чем-то рукопожатие осьминога: я постоянно запутывалась в щупальцах и присосках.

Где-то часам к десяти, когда мне позвонил Ашок с приглашением пообедать, единственное, в чем я полностью уверилась, что господа "А", "В" и "С" не рекламировали свои услуги на страницах официальной бомбейской прессы. Я сказала Ашу, что мне нужно кое-что закончить, но что к часу я освобожусь.

– Я возьму такси. Томас занят одним расследованием, которое я ему поручила.

– Я заберу тебя из отеля.

– Кстати, Аш, ты, случайно, не знаешь человека по имени Энтони Анменн?

– Мне кажется, он учился у моего дяди в Оксфорде. А почему ты спрашиваешь?

– Объясню позже. Твой дядя еще жив?

Оказалось, что жив. И живет в Баллиоле.

В предвкушении обеда в любимом ресторане Ашока «Гоан» я отправилась в библиотеку микрофильмов, которую мне порекомендовал Рэм. Он оценил степень достоверности рассказа Сунилы о Проспере и его отцовстве в «минус пять», однако допустил возможность того, что отец Сами был техническим работником на студии Шармы или даже снимался в эпизодических ролях в его фильмах. Он посоветовал мне более внимательно проработать версию с недвижимостью.

Прежде всего важно было установить, говорила ли Сунила о лагерях скваттеров или о «чаулах», специфической разновидности индийских трущоб.

Чаулы представляли собой четырех– или пятиэтажные постройки, в которых селились фабричные рабочие. У них, как правило, имелся вполне определенный адрес, и размещались они неподалеку от ближайших текстильных предприятий.

Лагеря скваттеров отличались от них по сути: случайные сооружения, кое-как сколоченные неимущими, аморфные и безликие, словно коралловые рифы.

– Люди в них подобны полипам, – сказал мне Рэм, – но если морские полипы выделяют известь из морской воды, строя свой риф, то эти отверженные выделяют из вала отходов Бомбея все то, что еще как-то можно использовать, и из всего этого возводят скелет своего лагеря. Я тебе не позавидую, если твое дело каким-то образом окажется связанным с этими лагерями. В Индиранагаре, колонии скваттеров, расположенной у аэропорта «Санта-Круз», проживает около тридцати тысяч человек. А Дхарави – это самые крупные трущобы в Азии, там на территории в полмили, застроенной жуткими хижинами, втиснуто до восьмисот тысяч человек. Некое трущобное подобие Большого Барьерного Рифа.

Каждый лагерь имеет свою сложную структуру и состоит из различных землячеств, в которые объединяются люди, приехавшие из одной местности и привезшие с собой в Бомбей традиции и ремесла из родных мест.

– В таких лагерях живет больше бомбейских рабочих, нежели в любом другом районе города, – продолжал Рэм. – Треть нашей неквалифицированной рабочей силы сосредоточена именно там.

Вряд ли даже самый циничный политик осмелится заявить, что сможет когда-нибудь предоставить всем этим людям нормальные жилищные условия. Чтобы держать их в подчинении, необходимо маргинализировать во всех значениях этого слова, необходимо вытолкнуть их на самые отдаленные окраины, чтобы они не слишком оскорбляли вкус туристов.

По давней картографической традиции подобных маргиналов в самом буквальном смысле слова размещали у крайних пределов карты, на границах, за которыми начинались обиталища чудовищ: кентавров, гарпий, русалок, разнообразных химер, рожденных от противоестественных союзов всякого рода.

Мы с Сами такие же. Две химеры, приютившиеся на самом краю карты.

Придя в библиотеку, я начала с того, что попробовала по адресу Зарины, который мне дала Сунила, установить, кто занимается вопросами недвижимости. Но не смогла найти этот адрес ни на одной из карт. Я спросила работника библиотеки, и он сказал, что, как ему кажется, это место находится где-то неподалеку от Грейт-Пэлас, возможно, часть квартала, примыкающего к комплексу старого кинотеатра «Голиаф». Он разложил карту города и пальцем указал этот район.

– Но здесь же нет названия улицы, – заметила я. – Откуда вы знаете, что это именно оно и есть?

Он беспокойно заерзал на стуле, так, словно его кожа стала ему внезапно тесна.

– Это всего лишь овраг, мадам, пространство между дорогами. Главное, что имеет значение, – это название здания: «Голиаф Пэлас». Посмотрите, как он связан с другой улицей, почти как стена дворца. Вот здесь с запада кинотеатр «Голиаф».

– Но откуда вам известно?

– Знаменитое здание.

– Настолько знаменитое, что оно даже не внесено в адресную книгу и не нанесено на карту?

Но что я удивляюсь? Как сказал когда-то Герман Мелвилл, реальных мест вы никогда не найдете на карте. Карты – это своеобразный театр, поэтические абстракции, создаваемые в расчете на то, чтобы скрыть больше, чем показать. И особенно в Бомбее, где сама суть города кочевая, поскольку основали его странствующие торговцы и авантюристы. Она непрестанно, безостановочно движется. На туристических картах можно отыскать пиктограммы еще не построенных отелей, но отнюдь не лагеря скваттеров, существующие в реальности уже более тридцати лет. Местность лучше всего изображается с помощью набора идей, нежели традиционными символами транспортных магистралей и пешеходных улиц.

Создавалось впечатление, что библиотекарь пытается натянуть кожу с рук на ладони. Они были у него маленькие и изящные, как у девушки. Он оглянулся вокруг и, удостоверившись, что нас никто не слышит, сказал:

– Весь этот район вокруг кинотеатра «Голиаф» известен юношами...

– Хиджра?

– Иногда хиджра, но больше зенана: юноши, выдающие себя за хиджра, чтобы заработать побольше денег. Кинотеатр заколочен. И все же вы можете попытаться установить его владельцев. Возможно, это те же, кто владеет чаулом.

Библиотекарь предупредил меня, что сделка могла быть заключена очень давно, и вполне вероятно, что владелец к настоящему времени уже сменился.

Но попытка отыскать хоть какие-то сведения о «Голиафе» в адресной книге Бомбея – так же, как и в любой другой книге, – закончилась совершенно безрезультатно. В бомбейских телефонных справочниках твой номер может оказаться под именем твоего босса, или под именем первого владельца этого номера, или под именем того, кто заплатил за строку в справочнике. Абонентские категории постоянно меняются, а с появлением мобильных телефонов, факсов и с изменением названий улиц в соответствии с нынешней политической конъюнктурой проблема отыскания нужного телефонного номера превращается в изнурительный и кропотливый труд, очень редко заканчивающийся удачей.

Всматриваясь в ряды черных цифр на белом мерцающем экране, я размышляла – и уже далеко не в первый раз, – что с приходом компьютерной эры мы все вдруг оказались во власти каталогизаторов, тех, кто решает, в какой файл тебя поместить и какую бирку навесить. Как далеко ушла наша эпоха от образа человека Ренессанса, в принципе не признававшего никаких границ и не умещавшегося ни в одну строго определенную категорию, предлагаемую современными каталогами.

В этой системе имелись свои особые наложения и отсутствующие звенья. Кинотеатры, например, проходили под рубрикой «Здания, Кино» (при этом, чтобы получить доступ к информации о них, необходимо было точно разместить запятую). Данные об индийских кинорежиссерах помещались не под заголовком «Кино» или «Индийское кино», а под рубрикой «Киножурналистика, индийская». Промучившись целый час с безуспешными поисками информации о «Голиафе», я решила отказаться от дальнейших изысканий в этом направлении и переключилась на Проспера в надежде, что у рассказа Сунилы есть пусть маленький, но все-таки шанс на достоверность.

Благодаря исключительной известности сего предмета моих поисков информацию по мужу Миранды оказалось относительно несложно отыскать. По крайней мере все, что касалось его официальной биографии. Проспер Шарма родился в одной из таких семей, которые испытывают на себе особую благосклонность средств массовой информации. У его родителей было все: деньги, талант, связи, внешность.

Он женился на девушке своего круга, и даже, наверное, несколькими ступеньками выше, если принимать во внимание размеры ее состояния. И хотя родители Майи первоначально с явным неодобрением отнеслись к тому, что она оставила занятия классической музыкой ради кинокарьеры – для них это было несомненное падение с точки зрения хорошего вкуса, – вскоре они изменили свое отношение к ее выбору благодаря заслуженному успеху первых фильмов Проспера.

Золотая, сияющая пара, у которой уже в начале жизни было все то, о чем другие могут только мечтать, и к тому, что им подарила судьба, они добавили еще и блистающую мишуру славы. Многообещающее начало для знаменитой династии. Дети были единственным, чего им недоставало. Нигде мне не удалось найти никаких упоминаний о неудавшемся сыне.

Тем не менее я не оставляла попыток отыскать какой-нибудь намек на что-то сокровенное в информации об их юных годах. Фотографии молодого Калеба, жгучего брюнета, столь потрясающе красивого, что поначалу я не смогла соотнести их с его сегодняшним обрюзгшим образом. Так же как и Бомбей, он прибавил в весе, его кожа стала светлее и немного пожелтела с возрастом. Но вот здесь, на этих старых фотографиях, он гордо возвышался между Майей и Проспером и улыбался в камеру улыбкой римского уличного мальчишки.

Щелчок мышью.

Год, когда Проспер получил «Оскара» за лучший зарубежный фильм.

Щелчок мышью.

Год, когда Проспер был номинирован на лучшего режиссера в Каннах.

Щелчок мышью.

Год, когда Проспер открывал кинофестиваль в Гонконге.

Они производили впечатление очень странного, дисгармоничного трио – факт, который не преминули отметить многие журналы кино. «БЛИСТАТЕЛЬНАЯ КАРЬЕРА БОМБЕЙСКОГО УЛИЧНОГО МАЛЬЧИШКИ», «ОТ ЧОУПАТТИ ДО ШОУМЕНА», «НОВАЯ КОМЕТА НА НЕБОСКЛОНЕ ШАРМЫ», "ПРИНЦ И НИЩИЙ: Гуру Шарма подобрал и сделал принцем бывшего подсобного рабочего и рисовальщика со студии «Остров».

С каждым годом улыбка Калеба на фотографиях становилась все менее и менее беззаботной.

И все же никакого отпрыска у семейства Шарма отыскать мне не удалось. Я попробовала порыться среди газетных объявлений о рождении детей в знаменитых семьях, исходя из того, что любой ребенок, родившийся в столь известном семействе, конечно, вызвал бы к себе повышенное внимание прессы. Но и здесь меня ждала неудача.

Тридцать минут я потратила на чтение заметки о серьезном спаде в индийской киноиндустрии в 1986 – 1987 гг. за год до гибели Майи. Благодаря «Путеводителю по индийской периодике», опубликованному Службой информации «Гургаон», я смогла познакомиться с письмом Проспера, которое он написал в Корпорацию по развитию киноискусства в январе 1987 года с жалобой на то, что Корпорация отказала ему в финансировании тогдашнего съемочного проекта. Год перед смертью Майи оказался для него весьма неблагоприятным.

Чтобы найти деньги на фильм, даже режиссеры масштаба Проспера вынуждены были ходить с протянутой рукой. Чтобы получить заем на съемки фильма, им приходилось обращаться к крупным финансистам: строительным магнатам, торговцам алмазами, к любому, у кого в те тяжелые времена были деньги. Проценты при этом назначались чудовищные: вплоть до шестидесяти годовых, если репутация и известность режиссера, подписывавшего контракт, позволяла идти на такой риск. Но это было только начало. После приходилось искать другой источник денег, чтобы расплатиться с первым кредитором. И так далее почти до бесконечности.

Я уже собиралась закрыть двадцать третий том за январь – март 1987 г. и отправиться обедать, когда мой взгляд упал на страницу: «ЭКОНОМИКА, Индийское кино» – «ЮСТИЦИЯ, Уголовная». Мое внимание привлекло знакомое имя – А. Тагор. Не очень внимательно пробежав глазами список в поисках того, что написал этот Тагор, я обнаружила, что он упоминался здесь как автор шестистраничной статьи «Психологические методы ведения следствия от эпохи Великих Моголов до современности», опубликованной в августовском номере какого-то издания, называвшегося «ЦБР Бюлл». Вполне вероятно, что это и есть Аш, ведь он же историк по образованию. Правда, это не совсем его период, но он мог переместиться на несколько тысячелетий. Я сверилась с оглавлением и индексом. Там я отыскала полный список всех цитируемых изданий, а в нем полное наименование того, что я прочла как «ЦБР Бюлл» – «Бюллетень Центрального Бюро Расследований», Нью-Дели.

Я начала копаться в более старых, а затем и в совсем недавних изданиях путеводителя. В номере, вышедшем через шесть месяцев после гибели Раджива Ганди, я во второй раз наткнулась на нечто интересное. Под заголовком «ПРЕСТУПЛЕНИЯ, политические» упоминался довольно пространный очерк в «Бюллетене индийской полиции» с названием «Политические убийства и обеспечение безопасности Особо Важных Персон. Почему мы терпим неудачи?». Автор – А. Тагор. Затем тремя месяцами позже в «Бюллетене научных исследований МВД Индии» статья того же автора «Стандарт ведения уголовного следствия, нововведения и инновации».

Возможно, существуют и другие Тагоры с таким же инициалом, подумала я. Но когда я добралась до номера «Индийского журнала криминологических исследований» за октябрь – декабрь 1987 г., вышедшего в свет шесть месяцев спустя после смерти Майи, я поняла окончательно, что старинные здания и прочие древности были далеко не единственной страстью Ашока. Статья показалась бы скучной и сухой любому, профессионально не связанному с криминалистикой. Но только не мне. Она называлась «Воздействие погружения тела в воду на возможность обнаружения ряда антигенов в засохших пятнах крови. Лекция, прочитанная в Отделе научных исследований при управлении полиции, Министерство внутренних дел, в Бомбее профессором Ашоком Тагором, докт. фил. (Оксфорд)».

Трансмутация крови и воды в вещественные доказательства. Потоки крови из воды. Несчастная Майя, лежащая с разбитым лицом в луже после муссонного ливня. И я, с головой в песке.

Наибольшее количество публикаций под именем А. Тагор содержалось в «Бюллетене ЦБР». Я отыскала книгу под названием «Дилемма полиции» Р. Сингха, в которой имелась некоторая информация о Центральном бюро расследований. По словам мистера Сингха, ЦБР было создано в 1963 г. для сбора сведений по ряду важных уголовных дел и для расследования случаев коррупции. Бюро обладало общенациональной юрисдикцией и располагало обширными международными связями:

«При том, что Отдел исследований и анализа (более известный под аббревиатурой ОИА) часто критиковался как весьма политизированная организация, одно время рассматривавшаяся как личная тайная полиция г-жи Ганди, политическая небезупречность ЦБР постоянно подчеркивалась в тех случаях, когда ЦБР начинало угрожать безопасности важных политических персон, занимавших высокие посты в центральном правительстве».

В каком-то смысле, делал вывод мистер Сингх, ЦБР может рассматриваться как индийский аналог ФБР со всеми достоинствами и недостатками этой организации. Те самые люди, к которым большие правительственные начальники обращаются в случае, если кому-то из их приближенных угрожает громкий и грязный скандал на почве секса. И Ашок делал вид, что ему почти ничего не известно о характере ведения следствия в индийской полиции!

Я закрыла книгу и протерла глаза. Теперь я знаю, кто ты такой, Ашок! Ты долбаный стукач! И статьи в полицейском бюллетене – прекрасное доказательство этому. Я почувствовала, как за мной захлопнулась еще одна дверь в прошлое.

Даже если Ашок сохранил ту свою прежнюю хваленую порядочность, он все равно защищает интересы правительства, и прежде, чем я получу реальную информацию о клиентах Сами, я не позволю правительственным ищейкам ходить за мной по пятам.

Я позвонила Ашоку с платного телефона, расположенного неподалеку от библиотеки, собираясь сообщить ему, что не смогу прийти к обеду, но его слуга сказал, что Ашок уже выехал за мной.

6

Банни прислала фотографии Майи, подтвердившие мои предположения: что-то или кто-то «отметил» Майю перед тем, как она упала точно так же, как шесть лет спустя кто-то оставил подобные же отметины и на теле хиджры по имени Сами.

– Свежий труп? – услышала я голос Сатиша Айзекса по телефону.

– Не совсем свежий, – ответила я. – Как вам кажется, смогли бы вы по фотографиям из полицейского архива установить, нанесены ли раны на обоих трупах – на теле хиджры и на теле женщины – одинаковым оружием. Или хотя бы высказать предположение?

– В предположениях нет никакой нужды, – сказал он. – Если на том трупе, который запечатлен на ваших фотографиях, те же раны, что и на моем, это почти наверняка означает, что они нанесены двойным скальпелем на вращающейся ручке.

– Откуда такая уверенность?

Мой вопрос вызвал возмущение.

– Я воспроизвел раны на теле этого хиджры до мельчайших подробностей. И здесь у нас мы тоже используем подобные скальпели, поэтому у меня не возникло никаких затруднений с копированием увечий.

– А для чего вы используете такие скальпели?

– Их конструкция очень удобна для нарезания параллельных окружностей... на сусальном золоте, к примеру.

Ашок ожидал меня в вестибюле отеля. Он был совсем не похож на шпика, но в этом-то вся фишка, как известно!

– А, Розалинда! – воскликнул он и улыбнулся.

– Мне очень жаль, Ашок, но, как оказалось, у меня совсем нет времени на обед с тобой. Что-то произошло. Проспер хочет со мной встретиться.

– Я подвезу тебя. Мы пообедаем позже.

– О, не хочу причинять тебе никаких неудобств. Я возьму такси.

– Мы поедем в автомобиле моего дяди.

Чувствовалось, что он настроен крайне решительно. Единственное, на что я могла в этот момент рассчитывать, – во время поездки получше разобраться в его собственных мотивах.

Старенький дядин «амбассадор» тронулся с места со звуком, напоминавшим жужжание электрического миксера.

– Ну, – сказал Ашок, – а теперь расскажи мне, как продвигается твое расследование.

Некоторое время мне удавалось увиливать от конкретных ответов. Но Ашок умел задавать неудобные вопросы, избежать ответа на которые почти невозможно, не обнаружив при этом своего недоверия к нему. В конце концов, не вдаваясь в детали относительно личности Сунилы, я пересказала ему историю Сами в ее интерпретации, предположив, что если он действительно работает на ЦБР, ему уже все это давно известно.

– И откуда ты это узнала? – спросил он.

– Мне рассказал один из друзей Сами, тоже хиджра.

– А этот хиджра, случайно, не назвал тебе имена шантажируемых владельцев недвижимости?

– Нет, ничего конкретного, просто сказал, что это какие-то правительственные чиновники, политики, связанные с уничтожением трущоб.

– Какая ерунда! – Он буквально выплюнул это восклицание, словно кусок какой-то гнили. – Насильственное разрушение трущоб – еще один миф, распространяемый коммерческим кино. Правительство не занималось таким со времени Санджая Ганди. В наши дни подобные действия со стороны руководства страны неизбежно привели бы к быстрому политическому краху. Ты же в этом совершенно не разбираешься! Чаулы и лагеря скваттеров в настоящее время рассматриваются в политических кругах как главные источники электората. Кроме того, поддерживая права скваттеров, политики косвенным образом набивают свои карманы, так как подобным путем обеспечивают себе финансовую поддержку гангстеров, являющихся истинными хозяевами трущоб. Именно эти бандитские боссы и являются истинными спекулянтами недвижимостью. По сути дела, они наживаются на сдаче в субаренду общественной земли, выжимая ренту из каждого дюйма мостовой. И с какой стати, как ты думаешь, такие люди будут беспокоиться по поводу каких-то фотографий, якобы причиняющих вред их репутации? Скорее всего твоя милая хиджра собирается воспользоваться этими снимками – если они вообще существуют – не в альтруистических целях. Поэтому до тех пор, пока ты не отыскала какие-то конкретные доказательства в пользу этой истории... А их ведь у тебя нет, Розалинда, не так ли?

Еще вчера на последний вопрос я бы не обратила внимания. Но сегодня мгновенно насторожилась.

– Ничего особенного, – ответила я, глядя из окна на пляж Чоупатти. Мы проезжали ту его часть, где собирается местное сообщество гомосексуалистов. – Но у меня все больше создается впечатление, что в этом городе много людей, которые совсем не являются теми, за кого себя выдают.

За моими словами последовала минута тяжелого и напряженного молчания. Затем Ашок произнес:

– Кого ты имеешь в виду, Розалинда?

Перед тем как ответить, я выдержала многозначительную паузу.

– Ну, к примеру, Проспер. – Внимательно проследила за тем, как немного расслабились руки Ашока, сжимавшие рулевое колесо. – Бэзил Чопра сказал, что «Буря» Проспера отчасти основана на Овидиевых «Метаморфозах». В литературе этого сорта я не очень хорошо разбираюсь. Тебе что-нибудь известно об Овидии?

Черная бровь Ашока изогнулась.

– «Метаморфозы» – большое произведение. Тебя интересует какая-то конкретная их часть?

Я пожала плечами:

– О самих метаморфозах. О превращениях.

– Оно все о превращениях. Хаотическая вселенная возвращается к гармонии и порядку: мужчины и женщины превращаются в деревья, камни, звезды. Но я кое-что припоминаю... там упоминается девушка по имени Кенида, не пожелавшая выйти замуж и изнасилованная Нептуном, богом морей. И в качестве воздаяния ее превратили в мужчину, Кенея, которому не страшны были раны, причиняемые оружием и любовью. Не этот ли персонаж ты имела в виду?

На горизонте темно-синюю полоску облака разбила на отдельные части вспышка молнии. Приближалась буря.

– Почему Просперу захотелось подчеркнуть именно этот аспект «Бури»? – спросила я.

Даже в устах Ашока это звучало слишком загадочно.

– К чему это ты, Аш?

– Овидий. Книга 15. Вполне подойдет как описание превращения Бомбея из группы островов в полуостров. – Когда он взглянул на меня, в его темных глазах блеснул хитроватый огонек. – А возможно, Проспер разделяет точку зрения У.Х. Одена, что Калибан символизирует чувственность, которой так неразумно пренебрег Просперо, когда предпочел ей искусство.

– А как ты думаешь?

– О, я лишен столь изощренного воображения и не так просвещен. Просто типичное для государственного служащего сочувствие любой попытке, какой бы безнадежной она ни была, навести порядок в этом мире.

Наш автомобиль взбирался на Малабарский холм, похожий на свадебный торт в готическом стиле. Здесь архитектурное наследство, оставшееся после англичан, делили между собой промышленники-парсы, торговцы алмазами из Гуджарата и строительные магнаты из штата Гоа, не говоря уже о кинораджах. Раджи всех сортов, как сказал художник на пляже. Клиенты Сами.

– Люди, населяющие эти особняки, когда-нибудь задумываются над тем, что половина населения города живет в трущобах?

Я произнесла вопрос без всякой задней мысли, совсем забыв о том, что Ашок тоже живет на Малабарском холме. Он воспринял мои слова как выпад в свой адрес.

– А люди, живущие в Западной Европе и в США, часто задумываются над тем, что половина населения земного шара влачит нищенское существование? Этот город – мир в миниатюре, правда, здесь нам приходится лицезреть воочию все язвы земного бытия, а не только читать о них в газетах. К несчастью для Бомбея, он сделался весьма привлекателен для неимущих, так как здесь они могут хоть как-то прожить и даже дать образование своим детям.

Я указала на босоного мальчишку – чистильщика обуви. Примерно того же возраста, в котором был Сами, когда мать отказалась от него.

– И ты называешь это жизнью?

– Я не Бог, Розалинда.

– Когда я была совсем маленькой, я и в самом деле думала, что ты Бог. Таким тебя описывал отец. Человек, покоривший Гиндукуш со связкой книг в сопровождении двух носильщиков. Человек, который заснял на кинопленку белых тигров. Человек, свободно говорящий на семнадцати языках, включая санскрит.

– Мне очень жаль, Розалинда, но ты ошибаешься. Всего на семи. И санскрит не разговорный язык.

– Совершенно верно.

Мы подъехали к дому Проспера, вышли из машины и подошли к швейцару.

– Розалинда Бенегал и Ашок Тагор к Просперу Шарме, – сказала я.

Швейцар нахмурился:

– Мистер Шарма в настоящее время находится на студии, мадам.

Я улыбнулась и сказала, что, вероятно, произошла какая-то ошибка.

Ашок молчал, пока мы не вернулись в машину.

– Теперь я вижу, что об обеде не может быть и речи. Но по какой-то другой причине, нежели та, о которой ты мне сказала.

– Да не придавай ты этому такого значения, Аш. Мы просто с Проспером друг друга не поняли, вот и все.

Я стала всматриваться в зеркало заднего обзора, чтобы как-то собраться с мыслями, и сделала вид, что поправляю несуществующую косметику. Так всегда поступают девушки в фильмах. И в их случае это всегда срабатывает. Я придвинулась поближе к зеркалу, полагая, что так мои действия будут выглядеть значительно убедительнее, и заметила вдруг, что к дому Проспера подъехала машина, «мерседес» белого цвета. На переднем сиденье – два человека. У одного из них желтоватый цвет лица. Что-то знакомое и в лице водителя.

Я открыла дверцу машины и бросилась к «мерседесу». С неожиданной быстротой машина начала разворачиваться. Рядом со мной оказалась куча камней и обломки какой-то стены. Я схватила обломок акантового листа от настенного рельефа и швырнула его в «мерседес» как раз, когда тот выезжал на дорогу. От удара каменного листка ветровое стекло перед водителем треснуло, и он инстинктивно прикрыл лицо рукой, ожидая каскада осколков, но стекло выдержало. Задняя часть «мерса» резко мотнулась в сторону, и большой автомобиль неуклюже ввалился в транспортный поток. За этим последовал скрежет металла и раздался чей-то крик. Наверное, его издал человек, свалившийся с крыши переполненного автобуса.

«Мерседес» объехал место аварии и исчез.

За моей спиной выросла фигура Ашока.

– Подожди в машине, пожалуйста, – попросил он и прошел к дороге, чтобы выяснить, сможет ли он как-то уладить ситуацию.

Он вернулся минут через двадцать.

– То, что мы здесь называем «небольшой вмятиной», – сообщил он. – Все живы, и никто серьезно не пострадал. Я дал им немного денег.

– Может быть, стоит отвезти их в больницу?

– Они предпочли деньги.

– Я возмещу твои убытки.

– Думаю, на сегодня достаточно. Я отвезу тебя в отель, чтобы ты смогла продолжить свои занятия, которые я так неуклюже прервал. – Холодный мраморный профиль. Он включил зажигание, и несколько минут мы ехали молча. – Розалинда, почему ты так упрямо идешь в одном и том же направлении?

– А зачем менять старые привычки?

– Значит, ты идешь по уже проторенному пути? – спросил он. – Это немного успокаивает. Я боялся, что ты решила прибегнуть к анархическому решению проблемы.

– Ты сам предлагал мне найти чисто индийское решение. И что же в таком случае дурного в анархии? В истории этой страны можно отыскать массу прецедентов анархического решения. И разве муссон это не анархия?

– В муссоне содержится гораздо более глубокая логика, чем в чистой науке.

– Ну, да, конечно, – произнесла я вслух, а про себя подумала: «Опять начинается эта индуистская галиматья».

– Каждое наше празднество в сезон дождей символизирует абсолютный хаос, за которым следует полное обновление и установление иного порядка и равновесия. Некое коловращение. – Мы снова проехали мимо мальчика-чистильщика. Возможно, это был уже совсем другой мальчишка. – Но меня, откровенно говоря, больше занимает коловращение безумной одержимости, в которое втянута ты.

– Что ты хочешь сказать?

– За последние несколько лет ты потеряла многих близких людей, Розалинда, и я вижу, что ты чувствуешь себя очень одинокой. Конечно, в такой ситуации можно стремиться к еще большей изоляции... – он тщательно подбирал слова, – и искать поддержки у таких же одиноких людей, пребывающих в не меньшей изоляции. Пытаться наладить контакт с ними, целенаправленно отделяя себя от собственной семьи. У меня возникает вопрос: может быть, ты надеялась получить от сестры больше того, что она в настоящее время способна тебе дать?

– Ты хочешь спросить, не ревную ли я свою сестру? Послушай, те мужчины в автомобиле избили меня. Я уверена, что один из них убил Сами. А моя сестра, вполне вероятно, замужем за тем человеком, который приказал ему это сделать. И ты хочешь, чтобы я сидела в позе лотоса и распевала мантры?

– Но разве сестра просила тебя вмешиваться в это дело, Розалинда?

Я опустила плечи.

– Я думаю, что она боится Проспера. В любом случае я делаю то, что мне представляется правильным.

– Если у тебя есть какие-то конкретные доказательства убийства Сами, ты должна передать их полиции. У тебя есть такие доказательства, Розалинда?

– Полиция в этой стране – не более чем жалкая карикатура, – ответила я. – Один мой друг рассказывал мне, что самый крупный черный рынок контрабандных товаров существует под самым носом у руководства бомбейской полиции, неподалеку от здания таможни. Какой-то торговец контрабандным товаром построил тридцать восемь ларьков и сдавал их, отстегивая полиции по тридцать тысяч рупий.

Глаза Ашока сузились.

– Итак, по твоему мнению, Индии принадлежит монополия на коррупцию? Но я думаю, тебе стоило бы все-таки поделить ответственность. Взгляни на Англию, от которой Индия унаследовала гены своей госслужбы. Или на лорда Маколея, осчастливившего нас основами нынешней системы уголовного судопроизводства. Одна из причин, по которой так много неприятных слухов распространяется об индийской полиции, состоит в том, что полиция здесь до сих пор воспринимается как наследие чуждого народу режима. Вначале Великие Моголы навязали индийскому обществу свои институты и традиции, затем к этому присоединилось еще и британское влияние. И вот результат: к индийскому констеблю с подозрением относится закон, ему не доверяет население, а по зарплате он приближается к мусорщику. И при всем том большая часть полицейских по сути довольно честные люди, вынужденные жить в условиях, которым не позавидует и самый жалкий из карманников. А служащие полиции убеждены в совершенстве юридической системы, которую им оставила в наследство Британская империя.

– Английские полицейские также не относятся к числу самых высокооплачиваемых граждан Британии, но это никак не сказывается на выполнении ими своих служебных обязанностей.

Выражение высокомерного презрения тенью скользнуло по его лицу, и мне мгновенно стало понятно, что дальнейший диалог на эту тему бессмыслен. Ашок не сделал больше ни одной попытки перетянуть меня на свою сторону до тех пор, пока мы не доехали до отеля. И тогда по его лицу я поняла, чего ему это стоило.

– Сегодня вечером я читаю ту лекцию... – сказал он.

– Что, еще одну?

– Она состоится в Киноакадемии в восемь часов. На ней будут присутствовать те индийцы, которые не относятся ни к числу негодяев, ни к числу жертв. – Он коснулся моей руки, чтобы еще немного задержать меня в машине. – «Я вижу верный путь, но следую превратным». Это тоже Овидий.

Я широко раскрыла глаза, словно мне явилось откровение.

– Что я могу еще добавить к этому поэтическому перлу? Если только: «Ты выбрал высокий путь, а я низкую и узкую тропу». Нет, подожди, кажется, я нашла кое-что поточнее: «Я жила в сточной канаве. Теперь я живу на свалке. Моя жизнь понемногу улучшается».

Ашок покачал головой.

– Извини, но я не понимаю, что ты хочешь сказать.

– Ида Люпино, – подсказала я, – «Нет выхода», около 1950 г.[14]. А возможно, и Линда Дарнелл[15]. В любом случае одна из «плохих девчонок». У них всегда самый лучший текст.

7

В два часа я набрала номер телефона дяди Ашока в Оксфорде.

– Тридцать лет, мисс Бенегал! Но дайте подумать... Энтони Анменн... да-да, кажется, я припоминаю: странный парень, но не глупый... с несколько варварскими вкусами, как мне кажется.

– А его друг Проспер Шарма?

– Проспер? – Его старческий голос дрожал. – Ну, конечно! Игрок в крикет!

Голос тонул под волнами муссонных помех.

– Что вы сказали?

Старческий голос вынырнул снова:

– Исключен за что-то... или, может быть, это был не он, а упомянутый вами Анменн.

Он, очевидно, напряженно рылся в подвалах своей памяти в поисках почти забытых фактов. Но больше, к сожалению, ничего не смог припомнить.

– Вы не могли бы порекомендовать мне кого-то, кто помнит этих людей, профессор Тагор? Я была бы вам весьма и весьма признательна. Вы можете звонить мне в любое время. Профессор? Вы слышите меня? – Мне ответило полное молчание.

Рядом со мной на маленьком телеэкране комментатор читал сводку погоды. Помехи превратили ее в серию сюрреалистических заголовков:

Убийца из Тандури винит во всем муссонный стресс...

...по делу бомбейских монахинь. Отряд полицейских провел обыск в комнате, где были заживо сожжены две монахини. Комната до сих пор используется как класс, в котором обучают детей с улицы...

...в Дели во время рекордной ночной температуры в 120 градусов по Фаренгейту...

Мы спим и видим сны с открытыми глазами...

...в напряженном ожидании муссона в Калькутте, где местные выборы были сорваны группой разбушевавшихся рабочих-марксистов, убивших нескольких других рабочих, которые пытались закрасить изображение Карла Маркса на граффити. Корпорация, ответственная за это, согласилась восстановить граффити...

...улики. Груди женщины были полностью сожжены. В полиции поняли, что дело неладно, когда соседи стали жаловаться на то, что мужчина жарит свинину...

Небо прорезала горизонтальная полоска молнии, и телеэкран погас. Дежурный отделался привычной отговоркой: – Чего же вы хотите, мадам? Муссон приближается.

Сатиш уже уходил с работы, когда я ему позвонила. Тем не менее он согласился встретиться у Мухаммеда, торговца курами на рынке Кроуфорд. Сатиш сказал, что я буду чувствовать себя там как дома, потому что пол выложен камнем из Шотландии, а рельефы на фасаде сделаны по рисункам отца Редьярда Киплинга. На самом же деле, как оказалось, барельефы, которые можно было назвать: «Крестьяне, вдохновленные трудом на благо родины», больше всего походили на образец сталинского стиля в архитектуре.

На бадшахском складе прохладительных напитков я приобрела шербет из мангового сока, настолько свежий, что из-за танина в кожуре фрукта у меня во рту появилось вяжущее ощущение, словно от очень крепкого чая из Глазго. Какой-то продавец направил меня в сторону грандиозного святилища мясной торговли. Для покупок было довольно поздно, поэтому большинство крюков для мяса, свисавшие с потолка, уже опустели. Но жужжание жирных, блестящих перламутровых мух казалось оглушительным и вносило дополнительное напряжение в атмосферу, наполненную криками мясников, размахивающих своими топориками, как дирижеры – палочками, в отчаянной надежде отделаться от нераспроданных остатков мяса. Липкий запах крови вызвал у меня ассоциации с моргом.

Я увидела, что Сатиш держит живую курицу вниз головой то за одну, то за другую ногу. Он размахивал несчастной птицей из стороны в сторону.

– Очень хорошая «мурги», не так ли, мисс Бенегал?

– Я не большая поклонница птиц. – Я протянула ему коричневый конверт с фотографиями, присланными мне Банни. – Не положите их в кастрюлю по ошибке.

– О нет, эта курочка пока еще не пойдет в кастрюлю. Вначале несколько дней ее будут откармливать кукурузой и рисом у меня во дворе под корзиной, затем зарежут, а уж потом – клянусь всеми богами – «мурги корма».

Он кивнул мяснику, тот связал непослушные куриные лапки бечевкой, заклеил ей клюв скотчем и затолкал птицу в пластиковый пакет Сатиша с крупной надписью «Сувенир к серебряной свадьбе». Сатиш вскрыл конверт и с интересом стал рассматривать фотографии.

– Скорее всего то орудие, о котором я говорил, – прокомментировал он увиденное, – но для полной уверенности мне необходимо сделать еще несколько увеличенных копий.

– И еще одно, Сатиш. Несколько дней назад у меня украли книгу «Изобразительное искусство Индии и Пакистана». Она числится за вашей библиотекой. Как вы думаете, почему кому-то понадобилось ее красть?

– Ни малейшего представления, мисс Бенегал, хотя это – очень дорогая книга и в настоящее время уже библиографическая редкость.

Я протянула ему листок с рисунками Сами.

– Вы располагаете значительно более широкими познаниями в истории индийского искусства, чем я. Вы узнаете эту фигуру Шивы?

Сатиш надел очки.

– Очень неплохо, – сказал он, – но это не Шива. Мне кажется, это изображение Сканды, одного из детей Шивы и Парвати.

– Никогда о нем не слыхала.

– Вот, посмотрите сюда, на павлинов, изображенных в самом низу. – Сатиш указал на несколько крошечных рисунков. – Сканда – юный бог войны, и он появляется верхом на павлине. Художник к тому же наделил бога копьем, также одним из атрибутов Сканды. А на лбу у Сканды заметна тройная полоска, нанесенная пеплом, – знак Шивы.

– Я никогда не могла толком разобраться в индийских богах, – заметила я.

Кришну я как-то еще научилась узнавать. Он всегда изображается с флейтой, и у него такая потрясающая репутация: шесть тысяч молочниц чего стоят! Не говоря уже о коже голубого цвета. Я прекрасно понимаю, чего можно ожидать от любого бога, проникающего ночью в мою спальню с особым блеском в глазах, в лазурной накидке, небесном камзоле и с голубоватым отливом кожи. Меня ставят в тупик 330 тысяч других индийских богов так же, как все эти инкарнации Шивы и Вишну.

– Значит, павлин и копье свидетельствуют о том, что передо мной Сканда, а не Шива?

Сатиш улыбнулся.

– Нет, не совсем так. Этот художник начитался разных историй о Сканде, мисс Бенегал. Видите эти шесть фигурок матерей? И звездочки рядом с ними? Вполне вероятно, что это шесть матерей Сканды – Криттаки.

Запах сырого мяса и невероятное количество богов.

– Но вы же сами сказали, что матерью Сканды была Парвати.

– Это действительно так. Однако в некоторых мифах говорится, что Сканда – сын Шивы, но не Парвати, так как Парвати не смогла удержать божественное семя Шивы.

– Значит, Сканда был незаконнорожденным сыном Шивы?

Он снова улыбнулся.

– В каком-то смысле да. Но незаконнорожденным сыном великого бога! Сканду отдали на воспитание приемным матерям, Криттакам. У вас, в Европе, они называются Плеядами, не так ли? И у нас, и у вас их именами названо созвездие. Греки называли их Плеядами от слова, означавшего «морское плавание», так как полагали, что путешествия по морю безопасны в промежуток времени от восхода этого созвездия до его заката.

У меня появилась интересная идея по поводу того, почему Сами заинтересовал незаконнорожденный и лишенный матери сын. Но где Сами мог видеть статую бога?

– А откуда взят образ Сканды, Сатиш?

Он покачал головой.

– Возможно, эти наброски сделаны с кушанских барельефов на песчанике неподалеку от Матуры. Если это действительно так, то тогда понятно, почему художник использовал именно красную охру. У нас есть несколько экземпляров упомянутой вами книги, и в ней имеется великолепный раздел, посвященный Сканде. Я с большим удовольствием дам вам ее посмотреть, когда придете завтра за фотографиями.

8

В тот вечер я отправилась слушать лекцию Ашока, знакомиться с другой Индией.

Вне всякого сомнения, Ашок играл роль Дон Кихота. В отличие от Англии, уже ставшей культурой словарей и энциклопедий, музейной культурой, склонной перед тем, как отправляться в дальнейший путь, в заформалиненном виде сохранять все периоды своего исторического развития, Индия далеко не в такой степени привязана к реликвиям своего прошлого.

Индия всегда была страной сказителей, которых отличало умение блестящей импровизации вокруг центральной темы. Сказители же, как хорошо известно, имеют склонность выбрасывать скучные места из рассказов. А ведь именно так большинство индийцев относятся к своим старым, историческим зданиям: как к скучным эпизодам из прошлого. Ну, если, конечно, у этого здания нет открыточного фасада, которым можно украсить рекламную продукцию.

– Фильм, который вам предстоит сегодня увидеть, – это каталог архитектурной проказы, вызванной полным безразличием наших властей к загрязнению окружающей среды промышленными предприятиями, – сказал Ашок в конце своего недолгого выступления. – Возможно, присутствующих здесь в большей мере интересует будущее Индии, связанное с электроникой, производством программного обеспечения и компьютеров, нежели сохранение ее прошлого. Возможно, вы также считаете, что нам скорее следует вкладывать деньги в спасение людей, нежели в спасение зданий. – Свет театральных прожекторов несколько смягчил черты его худощавого лица и придал им благородное выражение, сходное с миниатюрой елизаветинской эпохи какого-нибудь Хиллиарда[16]. Для полного сходства ему недоставало только брыжей. – Но, как мне кажется, мы обязаны спасти и тех, и других.

– Высокомерный ублюдок, не правда ли? – услышала я шепот у самого своего уха, настолько близко, что от дыхания у меня шевельнулись волоски на левом плече. Это был Калеб Мистри.

Я повернулась к экрану и сделала вид, что не расслышала.

КРУПНЫЙ ПЛАН: Голова, пораженная проказой, и последствиями загрязнения окружающей среды.

«Восьмерка», подумала я, увеличенная до 35-го масштаба, чтобы заполнить экран. Зернистость, возникшая из-за увеличения, привносит дополнительное впечатление изъязвленности. Голова принадлежит статуе каменной богини на храме в Ахмадабаде, поврежденной промышленными выбросами.

Культя ноги у калеки плавно переходит в колонну на гробнице в Агре. Я невольно оцениваю технологию съемки: типичное послесвечение экрана, характерное для старых видиконовых трубок при неполном освещении, когда изображение размазывается в ходе движения по экрану. Ашок не сумел избежать характерного синдрома сказителя, превратив документ в драму. Тот видеоматериал, который режиссер новостных передач признал бы ни на что не годным, Ашок использовал, чтобы вызвать у зрителя чувство безвозвратной утраты и бренности всего сущего с искусностью молодого Дэвида Лина[17]. И технические несовершенства съемки только помогли созданию нужного впечатления превращения камня в кожу, и наоборот.

За моей спиной снова зазвучал тот же шепот:

– Дешевые трюки.

Поток ржавой жидкости из крана, вмонтированного в грудь раскрашенной скульптуры танцовщицы-раджастани на стене в заброшенном городе Джайсальмере.

– Истекающее кровью сердце, – прокомментировал Калеб, не обращая внимания на злобные взгляды соседей. – Ах, какое уместное зрелище на этом сборище детишек Неру!

Фильм продолжался, кинопризыв Ашока об отмене смертного приговора истории. Это первый его фильм, который я видела. И притом с комментариями Калеба.

После завершения фильма мы вышли во двор, и какие-то безликие люди стали разносить подносы с виски и фруктовым пуншем. Говорили, что еду принесут позже, а на бомбейском жаргоне это означает не ранее полуночи.

Я бросила взгляд на публику, приглашенную Ашоком. Все мужчины с женами и детьми, на дамах яркие сари, благодаря которым они делались похожими на стаю громадных и жирных попугаев. И я отличалась от них, наверное, не только своим нарядом. В серой майке и черных полотняных брюках я казалась представительницей совершенно иного биологического вида.

– Великолепная работа, Ашок, – сказал серьезного вида джентльмен и повернулся к дородному мужчине, стоявшему слева. – Вы обратили внимание? Даже Калеб Мистри собственной персоной явился сюда!

Его спутник оглянулся, дабы удостовериться, что поблизости нет Калеба.

– Что касается меня, то я вообще не считаю Мистри настоящим художником. Все эти романтические истории о любви девушек из буржуазных семейств к сомнительным, но обаятельным личностям с обширным тюремным опытом. Полная ерунда!

– Мне представляется, что вы чрезмерно суровы к нему. Я всегда воспринимал его фильмы как попытку создать новое направление, некий «неореализм» в рамках индийского коммерческого кино.

Услышав эту фразу, я отошла от спорщиков, и здесь ко мне присоединился Ашок.

– Позволь представить тебе хореографа... – сказал он и произнес имя, которое я не расслышала.

Я бросила взгляд на женщину, полное тело которой выпирало из шелковой блузки, и почему-то вспомнила изрезанное плечо Сами.

– А это один из наших лучших авторов, пишущих о...

Я вновь не разобрала, что сказал Ашок: то ли о политике, то ли о неолите. Безупречная физиономия, убежденная в своем абсолютном праве воспроизводиться в бесконечном количестве журнальных снимков и экранных кадров. Существо, политическое или неолитическое, или то и другое вместе, в любой ситуации превосходно знающее, кто оно, откуда и с какой целью оказалось здесь. Единственное, в чем он был не совсем уверен, – так это в уместности всех остальных, кто его здесь окружал.

И снова знакомый хрипловатый голос за спиной:

– Ничего сырого, все сварено и разложено по тарелочкам.

Ашок обернулся.

– А, Мистри, весьма польщен вашим приходом. Не знал, что вас интересуют проблемы охраны памятников культуры.

– Меня эти проблемы не интересуют, – ответил Калеб, улыбаясь мне. – Но, как известно, без негодяя теряется весь смак индийского фильма.

Повернувшись спиной к Калебу, я сказала:

– Это был прекрасный фильм, Ашок, но мне нужно хоть немного поспать. Или отдохнуть.

Мне хотелось, чтобы Ашок сам сменил выбранное мной направление беседы.

– В таком случае не знаю, что еще могу тебе предложить, – отозвался Ашок.

Я услышала удаляющиеся шаги Калеба и представила, что смог бы предложить он.

– Извини, Аш. Я чувствую себя чужой в толпе, состоящей из счастливых семейств. Подобные мероприятия посещаются совершенно одинаковыми людьми во всех странах мира. Они все совершенно неотличимы друг от друга. Различны только оттенки цвета.

– Наверное, твой отец был прав, когда сравнивал тебя с муссоном, – заметил Аш, и в его голосе прозвучала неожиданная горечь, – или с какой-нибудь другой всесокрушающей энтропийной силой.

– С чем, с чем?

– Если ты не против подобного эвфемизма, я называю энтропийными силами нежелание природы принимать навязываемый ей извне порядок.

– При всем отсутствии у меня классического образования я тем не менее прекрасно представляю, что такое энтропия. Беспорядок, – сказала я. – Второй закон термодинамики: все распадается. Закон, который определяет направление времени, как говорят. Если бы энтропия начала уменьшаться, время пошло бы вспять.

Перед кинотеатром остановился «мерседес» золотистого цвета. Задняя дверца распахнулась, и я села в машину. За руль сел Калеб. Когда я потянулась, чтобы захлопнуть дверцу, заметила, что Ашок наблюдает за мной со ступенек кинотеатра: его худшие подозрения подтвердились.

Я знаю, как зарождается циклон, но как формируется его курс? Словно новоокрещенный христианин, затвердивший Библию, я могла повторить наизусть метеорологическую поэзию Пиддингтона и прочесть в ней любой смысл, который соответствовал уже избранному мною курсу. Совсем не тот безопасный, выгодный путь по краю бури. Стрелка моего компаса указывала в самый ее центр. Курс на прямое столкновение.

9

Тур по городу, первый, второй, третий.

– Я хочу показать вам мой Бомбей, – сказал Калеб.

Город как лента конвейера, ведущая к хаосу. Он гнал машину на слишком большой скорости, и я старалась не замечать аварийные ситуации, которых нам чудом удавалось избежать. Вместо этого я разглядывала профиль Калеба, пытаясь отыскать в этом мясистом контуре хоть какой-то намек на ту классическую четкость линий, которая впечатляла на его юношеских фотографиях.

– Где вы впервые встретились с Проспером? – спросила я.

У Калеба сжались челюсти. Он, несомненно, вынужден что-то прятать от посторонних глаз.

– Я брал его с собой на пешие прогулки по городу, – ответил он. – Я водил его в кафе, где можно было поесть свежих мидий за пару пайсов, в места, где вам готовили еду из горсти сушеных кореньев и неочищенного риса. Вы же, наверное, представляете весь тот суровый реализм его фильмов, по которому критика сходила с ума. А ведь это я ему показал.

«Мерс» въехал на узкую улочку из деревянных домиков, разрушающихся от времени. Здесь повсюду были девушки: девушки, стоящие в дверях; девушки, выглядывающие из верхних окон. Улочка стонала от шума и воплей дешевых видеомагнитофонов, транзисторов и уличных торговцев. Мы ехали очень медленно, оказавшись захваченными потоком покупателей сексуального товара. Я слышала смешение всех языков субконтинента. «Чоли кай пичайяйяй... Чоли кай пичайяйяй... Чоли кай пичайяйяй...» Звуки этой песни неслись отовсюду.

– Фолкленд-роуд, – пояснил Калеб. – Две с половиной мили продажного секса. А это – клетки.

Зарешеченные помещения размером не больше вагонного туалета с раскрашенной девочкой-подростком, словно кроликом в магазине домашних животных. Стандартные деревянные будки для торговли чем угодно, которые можно найти на каждом базаре в Гуджарате.

– Я родился на этой улице.

Он свернул в переулок и припарковал там машину, отсыпав какому-то мальчишке целую горсть рупий за то, чтобы тот присмотрел за машиной.

– Пойдемте. – Калеб схватил меня за руку. Я попыталась высвободиться, но он крепко сжал мое запястье. – Вижу, вас очень интересует сохранение нашего духовного наследия. А я хочу показать вам свое.

На всех стенах были нацарапаны символы движения «Шив Сена». Мимо прошел старик с бронзовой курильницей на конце длинного шеста, который он мимоходом совал в открытые клетки с девушками.

– Чтобы не было вони, – пояснил Калеб.

Я обратила внимание на полного мужчину, стоящего на пороге одной из этих клеток и беседующего с женщиной постарше. За ними стояла совсем юная девчушка. Женщина задрала девочке юбку и указала на еще безволосые гениталии. Мужчина кивнул, дал женщине немного денег, и та задернула занавеску перед дверью, оставив его наедине с девочкой.

– Я не хочу все это видеть, – сказала я.

– Мы любили здесь прогуливаться с вашим свояком. В те времена я здесь всех знал.

У меня покраснела рука в том месте, где Калеб держал ее. К завтрашнему дню на ней появится синяк. Слезы перед отходом ко сну...

Он покачал головой.

– Девушки в этих клетках долго не живут, несмотря на богатую протеином диету из наркотиков и спермы.

– Я вам не верю, – сказала я. – Это всего лишь еще один миф, еще один плод поэтического воображения коммерческого киношника. Меня одаривают ими каждый день с тех пор, как я приехала в Индию. Давным-давно в Индии жили-были...

При этом я думала, что совсем не готова к подобным впечатлениям. Страшно хотелось заткнуть уши, как я это делала, когда мать рассказывала мне о том, что выделывал ее папаша.

Калеб резко свернул на боковую улицу и втащил меня через открытую дверь внутрь какого-то строения и затем протащил по четырем пролетам узкой вонючей лестницы. Наверху сидела толстая женщина и жевала паан. Несколько месяцев назад она, видимо, покрасила волосы хной в цвет кирпичной пыли, но посередине уже проглядывала широкая полоска седины. Некоторое время они с Калебом торговались о чем-то на непонятном мне языке.

– Вы беседуете на хинди?

Я задала вопрос лишь для того, чтобы напомнить им о своем существовании (а может быть, также и самой себе).

– На маратхи, – ответил он и толкнул меня дальше по коридору, в конце которого открыл дверь бирюзового цвета.

Женщина маячила где-то на горизонте сзади. Он стянул с меня топ и расстегнул бюстгальтер. Затем снял с меня джинсы и швырнул к двери, расстегнул молнию на своих джинсах, сжал мое горло с такой силой, что я едва могла дышать, и резким движением вошел в меня. Единственным ощущением, которое дошло до моего сознания в то мгновение, была боль от дверной ручки, давившей в спину.

Вот так живут мертвые.

Когда он кончил, я сделала несколько шагов по комнате, стараясь запомнить вещи, которые меня окружали. Точки на окружности компаса, карту Калеба: матрац на полу, выцветший постер с изображением Шивы на стене, стул рядом с окном, выходившим на внутренний неосвещенный двор. В углу двора девочка лет десяти или одиннадцати присела помочиться. За ней наблюдал мужчина и при этом потирал себе промежность.

– Здесь пахнет рыбой, – сказала я.

Калеб улыбнулся.

– Нет. Это запах женщин, которые не могут позволить себе регулярно мыться. Или которым на это просто насрать. – Он начал терять контроль над своим поведением и языком. – Подожди здесь.

Он прошел по коридору, и я услыхала, как он заспорил о чем-то с пожилой женщиной. Кожа вдруг показалась мне неприятно липкой. Ты принимающая сторона, подумала я. Значит, принимай. Я включила магнитофон в сумке – Звуковые эффекты. Фолкленд-роуд, – пытаясь отодвинуть от себя этого человека хоть на какое-то расстояние, пусть даже на расстояние микрофона. Прочертить демаркационную линию между тем, кем я была, и тем, во что меня стремится превратить окружающий пейзаж.

Калеб вернулся с парой самокруток с марихуаной. Закурил одну из них и предложил мне. Я отрицательно покачала головой, но в душе была благодарна за пряный аромат наркотика. Калеб сделал затяжку.

– Родина, милая родина. В этом доме прошло мое детство. Просперу нравилось подкалывать меня замечаниями о том, что мне никогда не удастся выветрить из своей души, из памяти этот омерзительный застарелый рыбный запах нечистоплотных женщин или запах матери. Ведь она родилась в рыбацкой деревне Коли на самом краю Колабы.

– Кто научил вас английскому?

– О, у меня было множество учителей. Когда началась моя дружба с Проспером, он настаивал, чтобы любую свободную минуту я посвящал просмотру старых голливудских фильмов. И вот так я сидел в темноте и повторял за Синатрой: «Покажите мне чувствительного парня, и я скажу вам, вот – настоящий козел». Или за Гленом Фордом в «Гильде»: «Статистика говорит, что в мире больше всего женщин, численностью они уступают разве что насекомым». Но больше всего мне нравился Хичкок: «Некоторым людям лучше быть мертвыми. Как, например, вашей жене и моему отцу». «Незнакомцы в поезде». Проспер порекомендовал мне посмотреть этот фильм. Называл его «новаторской вещью». «Новаторский» – то самое слово, которое выдает в вас оторванное от жизни, совершенно книжное образование.

– Значит, таким образом вы и получили свое образование, из фильмов?

Я стояла рядом с матрацем. Калеб взял меня за плечи и силой опустил на пол.

– Мой папаша развлекался тем, что учил меня и мать. Он уехал от нас, вернулся в Англию, когда мне было десять лет. После этого мама пошла в те клетки, которые ты здесь видела. Меня же самого лишила девственности одна из проституток, жившая там внизу, когда мне было всего двенадцать лет. – Он еще раз сделал затяжку и положил сигарету на край стула. – Показать тебе, что она сделала?

– Не надо.

Я сидела неподвижно, решительно отказываясь подыгрывать ему.

Калеб взял мою руку и положил ее на мой лобок.

– Потри здесь, – сказал он.

– Это не мой способ.

– Не имеет значения. Главное – движение.

Возбудив себя рукой, он сказал:

– На этот раз я надену презерватив. Я не умел пользоваться ими до тех пор, пока не начал трахать девушек из общества, таких, как ты, которые не желают забеременеть. Большая часть здешних девушек были настолько отравлены наркотой и такие голодные, что у них годами не было менструаций.

На этот раз все закончилось за несколько минут. В сексуальном смысле это не доставило мне никакого удовольствия. Но как-то развлекло. Прочистило что-то внутри. Заглушило мрачные голоса.

Калеб стянул с члена презерватив и швырнул его в угол комнаты.

– На местном наречии это называется «выстрел». Или «перекур». Два траха равняются двум выстрелам. – Он снова взял сигарету. – Я очень хорошо помню. Для нее это было просто работой. Как только она завела меня, она легла на спину и начала думать о том, что у нее есть пожрать, или о своем следующем клиенте, или я даже не знаю, о чем все эти бляди думают. У меня было ощущение, что я трахаюсь с трупом. – Калеб пристально посмотрел на меня. – Такое же, когда я трахаюсь с тобой.

– Я разделяю это чувство.

– А может быть, тебе хочется, чтобы я тебя в следующий раз перед этим маленько погонял?

– Почему вы со мной так обращаетесь, Калеб? Вы всех женщин ненавидите? Или только тех, с которыми спите?

Он смотрел на горящий кончик сигареты, наблюдая за тем, как пепел опускается под собственной тяжестью.

– Я обращаюсь с тобой так, как ты хотела, чтобы с тобой обращались с того самого момента, как приехала в Бомбей. В конце концов все создания британской системы привилегированных школ обожают, когда им делают больно, разве не так?

– Да, вроде так говорят. Но я никогда не училась в привилегированных школах. Я выросла в рабочей семье. Примерно такой же, как и ваша. Мой дед был мясником, а его отец клерком. – Большие красные руки. Похожие на сырое мясо, как рассказывала мне мать. Но у него всегда были идеально чистые ногти. – Моя бабушка была крестьянкой, так же, как и ваша мать. – Мы оба дети социальной ущербности, Калеб. – Мне очень жаль, если я вас разочаровала.

– Не как моя, – возразил он. – Моя мать не была крестьянкой, она была проституткой, которую обрюхатил англичанин, смотавшийся потом к своей женушке в Англию. А мои друзья были детьми других проституток. Настоящая этническая каша. Бандиты, поставляющие девушек в эти клетки, специализируются на товаре из Непала, Ассама, Кашмира. Проблемных девственниц отдают в руки специалистам по изнасилованию.

– «Салам, Бомбей». Был такой фильм, Калеб. Я его видела.

Он встал и отошел от меня, повернувшись спиной к окну так, что его лицо накрыла тень.

– Вы, господа, полагаете, что знаете нас. Вы посмотрели все индийские фильмы про обитателей трущоб, чья кровь смешивается с млеком человеческой доброты. Или про бедных крестьян, униженных, но несломленных и сохранивших честь и веру в справедливость. Принцы и нищие, разделенные при рождении, но выросшие одинаково достойными людьми.

– Но вы же эксперт. Вы снимали эти фильмы.

Перелистываются странички календаря, стиль кино Бомбея: 1988 г., Хема Малини исполняет обе роли: бедной безропотной девчушки и ее шумной непокорной сестры. 1990 г., Дилип Комар играет роли обоих близнецов: одного трусливого и другого – умного и отважного.

– Все это дерьмо, – сказал он. – Впервые я воочию увидел настоящее убийство, когда мне было восемь лет. В нем не было ничего особенного. По индийским стандартам оно было очень плохо срежиссировано: героиня была совсем не привлекательна, герой – отвратителен. Когда мне было десять лет, мамин сутенер срезал ножом сосок с ее левой груди и затем плеснул на нее кислотой. Я ее выходил. Но она ведь все равно вернулась к ублюдку. Это вы называете жизненным опытом. Тем, что формирует вас как личность. Но как только вам удается выбраться из трясины, вы сделаете все, чтобы больше никогда туда не вернуться. Никогда.

– А как на счет движения «Шив Сена» и того поэта из трущоб, который пишет на языке маратхи?

Я задавала этот вопрос нам обоим. Всегда есть некое благо и в том месте, откуда ты пришел, и в том, чем ты был когда-то, а не только в том, чем тебе удалось стать в конце концов.

– Намдео. А-а, понял. – В его голосе звучало презрение. – Ты прочла о нем в книге и стала жертвовать по двадцать фунтов в год на «Организацию помощи голодающим». «В тот день, когда я родился, я уже был сиротой. Родивший меня отправился к Господу. Я устал от этого Призрака, что преследовал меня на всех моих путях... И потому я жрал дерьмо и становился старше. Подайте мне пять пайсов... Подайте мне пять пайсов...» и получите пять проклятий в ответ. Самое первое стихотворение, написанное моим соотечественником, которое я прочитал в своей жизни. Первое, которому меня научил не Проспер. Не Шекспир. Не долбаный Т.С. Элиот.

– Зачем вы пришли на фильм Ашока?

– Чтобы встретиться с тобой.

– Только для этого?

– И для того, чтобы посмотреть, послушалась ли ты совета добрых людей и бросила ли строить из себя сраного частного детектива. Не хотелось бы мне, чтобы что-нибудь приключилось с твоей мордашкой. – Он сделал последнюю затяжку и щелчком выкинул сигарету за окно. – Хотя мне, конечно, больше нравится сестричкина.

– Как жаль, что она уже состоит в счастливом браке.

– Неужели?

– Как бы то ни было, она никогда не бросит Проспера.

– Она тебе это сказала? – Он улыбнулся мрачной улыбкой. – Если ты действительно любишь свою сестру, тебе стоило бы надеяться на противоположное: что она все-таки в конце концов его бросит.

– Что вы хотите сказать?

– Ведь у твоей сестры есть деньги, не так ли?

– Есть. Ну, в общем, не так уж и много, если, конечно, ей не придет в голову продать родительское поместье на юге.

Калеб воздел руки к небесам.

– У Проспера, как тебе хорошо известно, очень дурная репутация в этом отношении.

10

Доехав до отеля, я сразу же отправилась в ванную и открыла воду. Пока ванна наполнялась, я отыскала слово «энтропия» в карманном словаре.

«Энергия существующая, но потраченная на совершение какой-либо работы, – говорилось в нем, – мера деградации вселенной; тесно связана с температурой. Энергия перетекает от более горячего объекта к более холодному, в ходе этого процесса вся система приходит в состояние все большего хаоса».

И вот я перемещаюсь из Англии в Индию, пытаясь изменить направление этого процесса.

Ванная комната в моем номере была выкрашена в неудачный оттенок аквамарина, от которого кожа приобретала бледный цвет несвежего трупа. Уж поверьте, кому-кому, а мне этот цвет хорошо знаком. Маска моего лица скрылась за мутным мерцанием побуревшего зеркала. Я мысленно наложила на него черты мертвого Сами. Подняла руки и увидела на них обнажившиеся сухожилия вокруг его запястий. Не такие портреты я ожидала отыскать при возвращении в Индию и не такие семейные фотографии хотелось мне положить в свой альбом. От той старой Индии, которая еще мелькала в моих личных домашних фильмах, почти ничего не осталось.

Я проглотила три таблетки парацетамола, запила их холодным пивом, улеглась в постель и стала наблюдать за тем, как на потолке гекконы ловят насекомых. Одна из более удачливых ящериц так раздулась от съеденных жучков, что свалилась с потолка прямо ко мне на кровать и в ужасе отскочила. Она казалась ошарашенной. Я примерно представляю, что она может чувствовать в это мгновение.

Естественно, сон не приходил, несмотря на все усилия, и я лежала, закрыв глаза и рассматривая внутренность своих век. В конце концов я окончательно отказалась от любых попыток отключиться и взялась за купленную мною книгу о Шиве, переменчивом божестве, нравственно двусмысленном, получающем удовольствие от пренебрежения всеми правилами человеческой морали.

Вишну, напротив, – божество общепринятого стандарта поведения, представляющее главнейшие ортодоксальные индуистские добродетели: преданность касте и домашнему очагу, предпочтение интересов семьи интересам индивидуальности. Говорят, что Вишну – это бог для того огромного большинства, которое ищет безопасности, определенных (но не чрезмерных) знаний и сильного сообщества, которое могло бы поддержать в трудную минуту. Вишну – срединное божество. И оттого скучное. Опасный, неописуемо прекрасный, фаллический Шива возглавляет свиту грубых и непочтительных карликов и природных духов, «гана» и «якша», которых он же сам и приручил, а теперь держит у себя в услужении. Он – Повелитель начала и конца.

Сравнивая два изображения Шивы, отмечая отличия, всматриваясь в особенности каждого из них, я обратила внимание на подпись под помещенной рядом фотографией здания с фреской, изображающей танцующих девушек: «Работа неизвестного мастера из Раджастана». Фреска напомнила мне о Сами, еще одном неизвестном художнике из Раджастана, единственной ошибкой которого было желание выйти из укрытия и стать известным.

Вспомнился один из образов фильма Ашока: современная стена с едва прогладывающими на ней остатками древних храмовых барельефов. Я уже видела эту стену раньше в городке Сонавла на железнодорожной линии от Бомбея в Пуну. Значит, и Ашок бывал там. Но когда?

«Бесспорно то, что в метеорологии так же, как и в астрологии, главное – установить цикличность явления, – писал С.А. Хилл в своих воспоминаниях. – И если эту цикличность не удается отыскать в умеренной зоне, отправляйтесь в полярную зону или в тропики и ищите ее там, и уж если найдете, тогда прежде всего и каким угодно способом определите ее характеристики, изучите их, опишите их и установите, что они могут значить».

Я застряла на кружном пути, на витках цикла, который тем не менее полностью никогда не повторялся. Я закрыла глаза, и мне приснился сон о «Давиде» Микеланджело, из головы которого росли хвосты гекконов и змеи, как из головы Медузы Горгоны.

Змеи сжимали свои кольца вокруг моей головы, когда внезапно зазвонил телефон. Дядя Ашока из Оксфорда. Он вспомнил парня по имени Шарма.

– Его все-таки исключили.

– Значит, память вас не подвела.

Я взглянула на часы. Три часа утра.

– Да-да, это так, но, видите ли, в этом деле было и кое-что еще. Он так и не получил диплома.

– Ах, вот как? – воскликнула я. Значит, у Проспера Шармы не было того диплома, который упоминается на всех его визитных карточках. Вполне основательные улики для будущего суда над ним по обвинению в убийстве. Наряду с моей муссонной схемой, начерченной на ресторанной салфетке, и удивительным сходством Сами со Скандой, богом войны.

– Нет-нет, дело не только в этом. Ходил слух, что он принял на себя вину другого человека.

– Другого человека. Какого другого человека? И вину за что?

Я уже переставала понимать, слишком ли это ранний или слишком поздний звонок.

– Разве я не говорил? – В его голосе прозвучало изумление. – Этого самого Анменна. Они с Шармой тайно провели проститутку в свои университетские комнаты. Это стало известно. Страшный позор. И теперь, когда я об этом вспоминаю, мне кажется, что этой проституткой был мужчина. – Он сделал паузу, роясь в своей старческой памяти. – Да-да, я совершенно уверен, это был мужчина, переодетый проституткой.

– Трансвестит? Вы уверены?

– Или нечто столь же причудливое...

Мы оба уже кричали, пытаясь своими голосами перекрыть шум помех. Обитатель соседнего номера забарабанил в стену. И вновь, как уже много раз до этого, связь внезапно прервалась.

11

Мне что-то поет большое лицо. Ко мне приближается мой возлюбленный с шафранной кожей, но бестелесный, и я вижу горизонтальные строки на видео, цветные помехи. И затем резкий поворот, бессознательное раздваивается, и одна его часть начинает говорить с другой.

Я слышу собственные слова:

«Но это же всего лишь сон, и к тому же так плохо снятый».

И ответ Бэзила Чопры:

«Ну, конечно, эпизоды сновидений обязательны в бомбейвудском кино, так же, как и семейная мелодрама и наличие комического персонажа».

Я проснулась с занемевшим правым ухом из-за того, что уснула, положив голову на книгу Р.К. Нарайяна «Боги, демоны и другие». Это было дешевое индийское издание на бумаге, мало чем отличавшейся от туалетной. Должно быть, ночью у меня вспотела правая щека, так как на ней отпечатались слова: «очертания размываются и сливаются».

За окном вчерашняя черная полоса на горизонте расползлась и покрывала теперь уже половину города стеной цвета мидий. Повсюду царила мертвая тишина. Как могли шотландцы, эта тенелюбивая народность, выжить в подобном климате? "Когда-то давным-давно, – рассказывала моя мама, – когда белые люди впервые пришли на эти берега, за всю жизнь человека здесь бывало не больше двух муссонов. И люди жили намного дольше, Розалинда. Даже слишком долго".

Давние голоса становятся слышнее. Я сполоснула лицо холодной водой, чтобы избавиться от них, и натянула тончайшие белые панталоны «Маркс и Спенсер», половину своего культурного наследия, которая навеки останется английской. А на них я надела длинное платье из муслина терракотового цвета, цвета моей любимой земли.

Затем я позвонила Шоме Кумар, немного поболтала с ней о том о сем и в конце спросила, не доходили ли до нее слухи о том, что у Проспера или у Майи был сын, возможно, незаконнорожденный. Казалось, сама мысль о возможности чего-то подобного потрясла ее. Она насторожилась в ожидании захватывающей истории.

– Вот что я вам скажу, Шома. Давайте договоримся, вы рассказываете мне о достоинствах Проспера как любовника и получаете приоритет на любую пикантную информацию, которую мне удастся заполучить по этому поводу.

– Как любовника?

– Вы ведь говорили, что Калеб – настоящий сексуальный титан. Я почти уверена, что вы располагаете кое-какими сведениями относительно сексуальности Проспера.

Внезапно в Шоме проявилась нехарактерная для нее сдержанность. Она сказала, что не может входить в детали этой стороны их отношений, и заявила, что, по ее мнению, Проспер – режиссер во всем, не исключая и интимной жизни.

– Вы хотите сказать, что ему нравится наблюдать за сексом? – спросила я, стараясь в это мгновение не думать о сестре.

Но Шома больше ничего не добавила.

После этого я позвонила Сатишу Айзексу, чтобы удостовериться, что фотографии готовы, затем Рэму, узнать, отыскал ли он владельцев кинотеатра «Голиаф».

– Я все испробовал, – сказал он. – Но кто бы ни был владельцем этого здания, он хорошо умеет заметать следы. Но я пока не сдаюсь и буду искать и дальше.

Не успела я положить трубку, как телефон зазвонил снова. Служитель отеля сообщил, что мне звонил господин Ашок Тагор.

– Если он позвонит еще раз, скажите, что я перезвоню ему попозже.

В Центральном отделе реквизита Сатиш сделал увеличенные копии фотографий Сами и Майи. Если раны на обоих телах и не были полностью идентичными, то по крайней мере достаточно сходными, чтобы можно было делать выводы о наличии какой-то связи между ними.

– А вот книга, которая вас интересовала, – сказал Айзекс. – Здесь есть большой раздел, посвященный изображениям Сканды. – Он указал на фотографию скульптуры из песчаника, изображенной в профиль. – Вот эта, как мне представляется, очень похожа на ваши рисунки.

Фигура на фотографии обладала удивительным сходством с рисунком Сами, вплоть до отколотого кусочка в левом ухе у скульптуры, хотя Сами делал свой рисунок под другим углом зрения.

– А нет ли у вас фотографии этой скульптуры в полный рост?

Сатиш покачал головой.

– Это старая фотография. Художник, вероятно, рисовал с натуры. Но я просмотрю наше собрание. Возможно, отыщутся ее фотографии из других источников. – Он вытащил очки с очень толстыми стеклами для чтения мелкого шрифта и стал просматривать индекс. – Нет, к сожалению, нет, боюсь, что лучших фотографий нет. Эта фотография – из коллекции вашего свояка. В последний раз коллекция Шармы копировалась в самом начале шестидесятых, чем и объясняется плохое качество репродукций. – Он снял очки и радостно мне улыбнулся. – Но что вас беспокоит, мисс Бенегал? У вас ведь есть преимущество по сравнению со всеми нами: вы сможете взглянуть на оригинал, когда только захотите! Стоит лишь нанести визит вашему свояку.

Но когда подобный визит моему свояку наносил Сами?

– Вы можете взять эту книгу на пару дней, если она вас заинтересовала, мисс Бенегал.

12

Ко мне вернулся мой Томас, довольный и самоуверенный после крупных чаевых, полученных от одного арабского нефтяного шейха, которого он перевозил вместе с женами от одного торговца бриллиантами к другому. Он сообщил мне, что здание старого кинотеатра «Голиаф», которое библиотекарь охарактеризовал как возможный последний адрес Сами, не то место, куда ходят приличные женщины. Я поблагодарила его за заботу о моей репутации и попросила заехать за мной через два часа.

На улице, где меня высадил Томас, высился щит с рекламой последнего фильма Калеба.

НИЧЕГО ПОДОБНОГО ВЫ РАНЬШЕ НЕ ВИДЕЛИ!

ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ ПЛЮС СЕМЬ УБИЙСТВ! ЖУТКИЕ УЛИЦЫ ААМЧИ НОЧЬЮ И РЕСПЕКТАБЕЛЬНЫЙ ПАРК ШИВАДЖИ ДНЕМ:

НЕ БУДИТЕ СПЯЩИХ ГОЛОДНЫХ ПСОВ!

И, как часто случалось со мной и раньше, я не узнала в этом плакате добрый совет, который давала мне судьба.

Адресу, который я получила от Сунилы, соответствовало пятиэтажное здание, расположенное на достаточном отдалении от основных троп местных проституток, но при этом и достаточно близко к ним, чтобы относиться к территории района с дурной репутацией. К комплексу кинотеатра «Голиаф» примыкал целый городской квартал. Кинотеатр, должно быть, когда-то был очень красив, здание девятнадцатого столетия, возможно, даже старинная мельница, построенная в те времена, когда мельницы ничем не уступали дворцам.

В двух нижних этажах здания размещались дешевые заведения, призванные удовлетворять разнообразные нужды местной клиентуры: круглосуточные бары; магазинчики, торгующие чем попало, от вибраторов до батареек и хны; сомнительные заведения целителей, предлагавших народные средства от венерических болезней.

«Лечу любые вирусные заболевания с помощью чая „Ахмад“!» – гласило одно из объявлений. Чтобы добраться до жилых этажей, пришлось пройти в центральный двор под высокой каменной аркой с барельефами, построенной, видимо, для проезда больших повозок. На каждом этаже было по восемь квартир, а общий туалет и протекающий умывальник располагались во дворе.

Я прошла еще пять пролетов грязной лестницы мимо распахнутых дверей, впускавших в клаустрофобное существование обитателей этого дома едва заметное веяние свежего воздуха. Я видела каких-то людей, распростершихся на полу из-за невыносимой полуденной жары. Они лежали, закрыв глаза руками от яркого солнца.

Кто-то попытался немного украсить последнее прибежище Сами. По контуру двери был нанесен простой растительный орнамент из переплетающихся цветов и листьев, и с обеих сторон у входа стояли два цветущих растения в горшках. Было видно, что их недавно поливали. Я постучала, но мне никто не ответил. Я собиралась уже было уходить ни с чем, как из квартиры напротив вышел высокий мужчина в одних белых пижамных брюках.

– Если вы ищете Зарину, – сказал он, – то ее не было уже дня два. – Он заметил, что я смотрю на лейку у него в руке. – Я поливаю их по ее просьбе, когда она на работе.

– Вы, должно быть, ее близкий друг, – заметила я. Или сутенер.

– О нет, это совсем не то, что вы имеете в виду. Я – сценарист.

Я не преминула отметить запущенное состояние дома.

Он пожал плечами.

– Здесь никого не держат. Когда я был сценаристом, то часто работал допоздна, как и Зарина. Она хорошая повариха и родом из тех же мест, что и я. Я – индиец из Бенгалии, а она мусульманка из Бангладеш. Поэтому мы говорим на разных языках. Но между нами возникло нечто вроде дружбы, основанной на общей любви к кулинарии, к рыбе, зажаренной в горчице, и к цветкам банана, приготовленным на пару. У нас с ней общая ностальгия по илиш, рыбе, которую бенгальцы сравнивают со своими женщинами, соблазнительными снаружи, но познакомьтесь с ними поближе – и можете невзначай поперхнуться косточкой. Вы пробовали эту рыбу?

Я отрицательно покачала головой.

– А вы знали соседа по квартире Зарины – Сами?

Лейка чуть было не выскользнула у него из рук.

– Сами умерла. И мне ничего об этом не известно.

Он начал медленно отходить к дверям своей квартиры.

– Не беспокойтесь. Я не из полиции. – Я показала ему свое журналистское удостоверение. – Меня зовут Роз Бенгал. Я просто ищу фотографии Сами по просьбе одной его подруги.

– Какой подруги?

– Сунилы, еще одной хиджры. Она сказала, что Сами сделал эти фотографии, чтобы предотвратить снос жилищ своих друзей, который планировали какие-то его клиенты.

– Мне ничего не известно ни о каких фотографиях, но я знаю, что Сами пытался защитить вот это. – Он махнул рукой в сторону внутреннего двора. – Хотя на самом деле подрядчики не собираются его уничтожать. Они хотят его просто перестроить.

– Это – то самое здание, которое пытался защитить Сами?

– Не очень впечатляет западного человека, правда? – Он взглянул на меня с нескрываемой иронией. – Но, как бы то ни было, в этом здании живет и работает больше тысячи человек. В некоторых квартирах ютятся до пятнадцати жильцов. Совсем недавно его продали под гостиничный комплекс мирового класса с кинотеатром, оснащенным по последнему слову техники, бассейнами и тому подобными удовольствиями. Конечно, на такое строение потребуется в пятьдесят раз больше ресурсов, чем уходит на это здание, ведь наши зарубежные гости очень резко реагируют на ограничения в подаче электроэнергии и на сбои в водоснабжении, в общем, на все то, что мы, как отсталая нация, принимаем за нечто само собой разумеющееся.

– А кто подрядчики?

– Они именуют себя «Корпус Голиафа» – вы сможете убедиться в широте их видения, взглянув на плакат на кинотеатре, – но за этой завесой скрывается множество негодяев.

Примерно то же самое мне говорил и пляжный художник.

– А вы не могли бы мне подсказать, где можно отыскать Зарину? – спросила я. – На тот случай, если ей что-нибудь известно о фотографиях.

– У нее свободная профессия.

Он замолчал, было видно, что ему не хочется раскрывать мне подробности. Тем не менее я ждала.

– Время от времени она работает в одном из баров около Грейт-Пэлас, – добавил он наконец слегка недовольным тоном. – Бар называется «Никто». Большей частью там работают «зенана», но над баром есть комнаты, которыми владеет хиджра-мать. Можете поискать там.

– Не упоминал ли Сами при вас кого-то по имени Гол или Гул?

– Звучит знакомо... Кажется, у Сами был дружок по имени Гул. Уже очень давно. Я запомнил его потому, что он был инвалидом. Сами всегда принимала под свое крылышко обездоленных.

Мужчина снова начал поливать растения, тем самым дав понять, что разговор окончен. Но не успела я сделать шаг к лестнице, как он окликнул меня печальным голосом изгнанника, ждущего известий из дома:

– Пожалуйста, если вы найдете Зарину, напомните ей, что сезон дождей уже почти начался и наступает время для принятия решений и для «хичури». И делать закупки не нужно. У меня уже есть лук, имбирь и яйца для жарки и даже особый рис «атап». Она поймет, что я имею в виду.

– «Хичури»? Вы хотите сказать, кеджери?

Он покачал головой.

– Это искаженный британский вариант. У нас все гораздо вкуснее: более изысканная рыба, более утонченные и разнообразные пряности.

Я уходила, когда он начинал срезать засохшие цветы с растений Зарины.

Бар «Никто» представлял собой довольно мрачное место с тем особым, характерным именно для Азии неумением использовать возможности искусственного освещения, которое делает помещение либо слишком темным, либо, наоборот, слишком светлым. Любое мелкое пятно на столе и морщинка на лице подчеркиваются и утрируются синевато-белесым свечением флуоресцентных ламп на потолке. Стены выкрашены в больничный матово-зеленый цвет, но краска на них уже пошла пузырями и обесцветилась. Барная стойка представляла собой стол из жаростойкого пластика, уставленный начатыми бутылками и кружками из нержавеющей стали. Все остальное пространство занимали кресла, обитые какими-то неестественными материалами, от одного вида которых у вас начинался зуд.

Девушки размещались по краям комнаты в сочетаниях, казавшихся на первый взгляд совершенно случайными, ничего общего не имеющими с их намерениями. Они чем-то напоминали слипшиеся ракушки, водоросли и мусор на морском берегу, в расположении и сочетаниях которых можно отыскать некую нелогичную и неустойчивую упорядоченность.

Здесь были тонко очерченные и смуглые малайские и бенгальские лица; бледные, зеленоглазые мусульманки из Кашмира; курносые уроженки Гуджарата; крошечные непалки с матовым оттенком кожи, делавшим их похожими на китайские фарфоровые статуэтки. Несколько едва заметных саркастических смешков по поводу появления женщины нарушило атмосферу полного безразличия, по-видимому, царившую здесь до моего прихода, но интерес ко мне почти мгновенно угас. По сравнению с тем, что я увидела в этом баре, жизнь колонии хиджра под опекой Бины стала казаться мне достойной и вполне приличной. Здешние же девицы в тусклом неоновом освещении производили впечатление человеческого хлама, выброшенного на задворки жизни.

Я уселась на диван и стала листать лежавший там журнал Шомы Кумар «Скринбайтс», просматривая крикливые заголовки заметок: «ДУРНЫЕ ДЕЛА ХОРОШЕГО ПАРНЯ: Нохсин Хан сбросил маску!»; «САМЫЙ ПОХОТЛИВЫЙ ЖЕРЕБЕЦ»; «НАША НОВАЯ АНИТА СВОЕЙ ПОТРЯСНОЙ ФИГУРКОЙ И ЖЕМЧУЖНОЙ УЛЫБКОЙ ЗАСТАВЛЯЕТ МУЖСКИЕ СЕРДЦА БИТЬСЯ СИЛЬНЕЕ!».

Содержание статей ничем не уступало заголовкам:

ПОЧЕМУ НЕГОДЯИ КАЖДЫЙ РАЗ УЛЫБАЮТСЯ, КОГДА ИХ БЬЮТ ПО МОРДЕ

Каждая затрещина стоит денег! В наши дни негодяй – сила индийского кино. Как герои в былые времена, он сумасброден, добродушен и способен доводить женщин до умопомрачения своей обходительностью и коварными чарами.

Украдкой вошли и также украдкой вышли несколько клиентов, и сквозь металлическое бренчание саундтреков индийских фильмов, доносившееся из транзистора, послышался скрип половиц наверху. Этот бар обладал сексуальной привлекательностью парикмахерской в захолустном городишке с той разницей только, что здесь результат был еще более жалким. Просидев таким образом час и как следует вспотев, я прониклась доверием к девице с внешностью малайяли, сидевшей неподалеку, и решила задать ей вопрос о Зарине.

– Зарина вообще-то пользуется здесь большим успехом, по крайней мере когда удостаивает нас своим присутствием. Но такое не часто случается, потому что она не из простонародья. У нее был очень богатый постоянный поклонник, но я что-то уже очень давно ее не видела.

Я описала соседа Зарины.

– Нет, это просто очень приятный человек, живущий рядом с ней, – ответила девушка, – фотограф.

– А мне он сказал, что сценарист.

– Да? – Подведенные брови изогнулись от удивления. – Возможно, он был им в другой жизни. Теперь же он занимается фотографией. – Она захихикала. – Делает непристойные снимки. Очень милый парень, но Зарину он в сексуальном смысле не интересует. Ее парень был высокий, такой же, как и сосед, но гораздо лучше сложен и всегда одевался по западной моде и носил самые стильные туфли.

Больше она не стала ничего рассказывать.

– А ее парень не был женат? – продолжала я свои расспросы. – Он не носил кольца? – Проспер носил кольцо.

Она пожала плечами:

– Женатые, холостые, отцы семейств – к нам всякие приходят.

– А не знаете ли вы, случайно, калеку по имени Гул, друга Сунилы?

Этот вопрос был уже явно лишним. Я начинала походить на легавого. Остальные девушки начали обращать на нас внимание, и в баре вдруг воцарилось неприятное молчание. Я услышала, как грозно заскрипели ступеньки лестницы, и в дверях появился тучный мужчина в юбке с внешностью стареющего Ричарда Никсона.

– О боже, это же тетушка, – прошептала одна из девушек. – Не к добру она пришла.

– Эй, вы там, – крикнул Никсон, показывая на меня. – Вы, туристка! Что вам здесь надо? Кто вам позволил распугивать моих клиентов? Делай свое дело или слезай с горшка! – Она несколько раз хлопнула руками, сложенными в пригоршню – особый жест хиджры, – после чего протянула руку и потерла кончиками пальцев. – У нас нет того инструмента, с помощью которого мы могли бы доставить тебе удовольствие сегодня вечером, но это не значит, что ты можешь проводить здесь время бесплатно.

– Мне очень жаль, если я причинила вам неудобство, – сказала я, – но я ищу Зарину, меня попросил об этом один ее друг.

– Ваш друг хочет Зарину, он платит хорошие деньги.

– О нет, совсем не с этой целью, он хочет просто побеседовать.

– Не с этой целью! – Она буквально выплюнула эти слова мне в лицо. – Не потрахаться, а поболтать? Но болтовня тоже стоит денег.

– Извините, произошла ошибка. Я ухожу.

Уже на улице я услышала, как кто-то окликнул меня:

– Мисс! Вы забыли!

За мной бежала хиджра-кашмирка, размахивая журналом Шомы. Я начала было разуверять ее, говоря, что журнал не мой, но она, не говоря ни слова, затолкала его мне в сумочку.

– Вы ведь та самая дама, которая пытается помешать гунда причинять вред хиджра? – Она оглядела меня с ног до головы. – Почему вы это делаете? Вы же сами не хиджра.

– У каждого должно быть хобби.

– Говорят, если нами заинтересуется Би-би-си, это может многое изменить. Но вам нужно быть более осторожной в наших краях. Зарину страшно избили. Я думаю, это сделал ее дружок. Или его дружки. Она сбежала. Но прошлой ночью гунда вернулись и стали расспрашивать об этой самой Суниле, и какая-то дура сказала им, что у Сунилы есть хороший приятель по имени Роби, который работает на Калеба Мистри.

– А вы, случайно, не знаете имя друга Зарины?

– Я должна идти, – сказала она и похлопала по моей сумке. – В журнале интересная статья о голливудской косметике.

Я раскрыла журнал на статье о голливудской косметике, не ожидая в ней найти ничего особенного. Тем не менее на полях рядом с заголовком «До и после фильмов с участием Мадонны» были нацарапаны слова: "Гул, прокаженный, английская школа "Маленький Цвиток", Голиаф 4 – 6".

Даже грязный, запущенный облик бетонного строения, в котором жила Зарина, казался в эту минуту белоснежным на фоне густой массы муссонных облаков темно-стального цвета. Я еще раз постучала в ее дверь и вновь не получила никакого ответа, но заметила кусок бумаги, торчавшей из-под половика. Записка на английском.

"Зарина. Начало муссона – это день, когда принимаются обеты поста и молчания. Ты же помнишь стихотворение, посвященное сезону дождей:

Слова «молчание» и «грех» были подчеркнуты. Я положила записку в карман, на мгновение задумавшись, какой может быть почерк у ее соседа.

13

До встречи с Гулом оставалось целых пять часов, которые не на что было потратить, поэтому я попросила Томаса отвезти меня в библиотеку микрофильмов. На этот раз я изменила направление поисков и начала с конца, со смерти Майи. Она оказалась в другом файле, озаглавленном «Самоубийства». Я все еще пыталась отыскать какой-то выход на аферы с недвижимостью, прорабатывая также старые сплетни о любовных похождениях Проспера, о его связи с Нони и с Шомой Кумар. Последние годы он жил отсветами былой славы, не имея ни прежней популярности у критики, ни коммерческого успеха, которым Проспер, правда, никогда не мог похвастаться.

Заголовки: «ШАРМА: РАСТУЩИЕ ОЖИДАНИЯ, ПАДАЮЩИЕ СБОРЫ!»; «ШАРМА: МНОГО ШУМА, МАЛО ТОЛКУ!»; «ОСТРОВ ШАРМЫ: ПОЧТИ СОВСЕМ УШЕЛ ПОД ВОДУ?».

Передо мной в обратном порядке проходила жизнь Проспера, и я видела вначале последствия его заблуждений и ошибок, а затем уже сами эти ошибки. Вначале расхождение с Калебом и лишь затем постепенное охлаждение в отношениях между ними. Я наблюдала вначале падение, а затем уже упадок империи Шармы. Я читала газетные заметки о гибели Майи в надежде отыскать какой-то угол зрения, при котором на сцене появился бы Проспер, или из толпы высунулись бы головы Эйкрса или Анменна.

Утомленная бесплодными поисками, я в конце концов вернулась к своей старой библиотечной привычке снимать утомление простым перелистыванием первого, что попадется под руку, в поисках чего-нибудь занимательного. Или просто близкого мне по духу, того, что «подкрепляет наши иллюзии и предрассудки», как сказал когда-то Ашок.

Скандальные разоблачения жестокости и некомпетентности индийской полиции. Некий автор по имени П.В. Нат требовал в 1983 г., чтобы в каждом полицейском участке имелись возможности для проведения вскрытия, включая и офицеров полиции, обладающих соответствующими познаниями и опытом. «Существуют такие процедуры, как, например, вскрытие трупов, – писал он, – для проведения которых нормальных условий в нашей современной полиции просто нет».

Я читала письма редактору о бандах, связанных с самыми влиятельными политиками и использовавшихся для похищения лидеров студенческого движения из Делийского университета в 1980 г., и об одном крупном полицейском чине, безуспешно пытавшемся с этой бандой справиться. Его слова приводились в публикации в «Таймс»: «Мы совершенно бессильны остановить рост этой мафии, так как ее поддерживают наши крупные политики. Стоит нам арестовать кого-то из бандитов, как их тут же отпускают на поруки».

Я читала о других самоубийствах, самосожжениях невест, смертях из-за приданого, о молодых женах, кончавших с собой из-за сложностей, которые возникали у них в отношениях с родителями мужа. Быстро и невнимательно просматривала я всю эту информацию, пропуская заголовки, не обращая внимания на даты и к концу утратив даже представление о том, к какому времени относятся выхваченные мной из потока газетных и журнальных сообщений события.

Быстро прокручивая еще одну историю о падении женщины из окна, я вдруг внезапно ощутила необъяснимое чувство «дежа вю». Не очень броский заголовок: «ПАДЕНИЕ ИЗ ОКНА, ВЫЗВАННОЕ МУССОННЫМ ОТЧАЯНИЕМ». Просмотрев первые строки заметки, я вернулась к дате: 20 июня 1973 г. Почти за двадцать лет до гибели Майи.

"Полиция отклонила версию умышленного убийства в случае гибели женщины, выбросившейся с балкона своей квартиры в семиэтажном жилом доме в Бомбее. Соседи заявляют, что она пребывала в депрессии в течение нескольких месяцев и из ее квартиры часто доносился плач. «Я считаю, что во всем виноват муссон и то, что ее муж так редко бывал дома, все время проводя на работе, – заметила одна из соседок. – Всем известно, что нет большего счастья, чем соединение любящих в сезон дождей, и нет большего горя, чем их разлука в эту пору. Самая распространенная тема индийских любовных песен – это тоска влюбленных друг по другу в период самых сильных дождей». У покойной, Сефали Мистри двадцати двух лет, остался муж, Калеб, и дочь, Нони. В том случае, если погодные условия позволят, господин Мистри уже сегодня прибудет из Дели, где он вместе с известным киномагнатом Проспером Шармой работает над экранизацией шекспировской «Бури».

«Так выглядит небо перед самым началом циклона. Огненно-красное, – подумала я. – Ярко-малиновое. Мелодраматические цвета. Сколько же еще подобных повторяющихся циклов мне придется пройти?»

Я размышляла, идеи вспыхивали у меня в голове подобно искрам от оголенного провода. Еще раз перечитала заметку, внимательно вчитываясь в каждое слово, после чего снова вернулась к просмотру файлов в поисках любых упоминаний о ранних годах Калеба, о том, как уличному мальчишке удалось вылезти из того дерьма, в котором он родился. На это ушло много времени. Из-за сильного напряжения у меня перед глазами появилась пелена. Но связь мне все-таки удалось отыскать.

Среди бомбейских гангстеров мелкого пошиба существовала довольно распространенная разновидность преступления. Для тех, кто занимал более высокие ступеньки на криминальной лестнице, оно было уже недостаточно выгодным. Некий фильм приобретает популярность масштаба «Парка юрского периода», скажем. Все хотят его посмотреть. Кто-то, располагающий деньгами, скупает все билеты и с помощью своих ребят распространяет их через черный рынок втрое, а то и в четыре раза дороже исходной цены.

Год 1967-й. Судья требует сурового приговора для спекулянта билетами, пойманного у входа в один из крупнейших бомбейских кинотеатров. В ходе расследования выясняется, что парень замешан и в ряде более серьезных преступлений. В особенности же в краже переплавленных золотых изделий.

Но полиции так и не удалось выйти на след главаря. Восемнадцатилетнего спекулянта билетами очень скоро выпускают из тюрьмы, в основном благодаря заступничеству всеми уважаемого режиссера Проспера Шармы и его обещанию найти для обвиняемого неплохую работу, которая сделает из него достойного и законопослушного гражданина. Все говорят о необычайно благородном поступке со стороны мистера Шармы, который в общем-то во всем этом деле выступал в качестве пострадавшей стороны. Кинотеатр «Голиаф», рядом с которым арестовали парня, принадлежит к числу кинотеатров, являющихся собственностью семьи супруги мистера Шармы.

Юный преступник, Калеб Мистри, полностью оправдал доверие своего патрона.

К 1973 г. Калеб уже проработал на студии «Остров» шесть лет. В 1974 г. после самоубийства своей первой жены он женится во второй раз – на красавице из общества, – и о нем ходит слух, что он снимает свой собственный экспериментальный фильм «Циклон». 1974-й становится самым удачным годом для Калеба Мистри.

Но именно в 1973 г. он перестает улыбаться на фотографиях.

Все объяснил «Циклон». Калеб воспроизвел в своем творчестве гибель собственной жены, а не Майи. Две разорванные нити соединились. Я почувствовала, как тяжелый пресс, сжимавший мою голову, начал постепенно ослабевать. Так часто случается перед началом муссона, когда юго-западные ветры, дующие над Северной и Южной Индией, встречаются и резко усиливаются, и это обычно совпадает со снижением атмосферного давления.

Я выключила аппарат для просмотра микрофильмов и попросила библиотекаря скопировать несколько особенно заинтересовавших меня газетных заметок.

– Тот факт, что Шарма является владельцем здания, в котором жил Сами, никак не может служить доказательством того, что он замешан в его убийстве, – сказал Рэм, когда я позвонила ему из библиотеки. – Он вполне мог забыть о том, что ему принадлежат эти трущобы. Ребята типа Шармы владеют таким количеством собственности, что они...

– Твоими устами говорит сама мудрость. А как насчет этого дела с кражей переплавленного золота, так называемых бисквитов? Ты об этом что-нибудь раньше слышал?

– Как в «Макавити»? – В его голосе звучала легкая насмешка.

– Рэм.

– Ну конечно. Если ты достаточно сообразителен и не хочешь, чтобы приличная доля твоих доходов переходила в карман налогового агента, тебе придется переплавить все свое незадекларированное золото в слитки, «бисквиты», напоминающие монеты крупного размера. Так почти все респектабельные бомбейцы хранят свои левые деньги. Единственная сложность возникает в том случае, если у вас это золото стянут, так как вы лишены возможности заявить в полицию. Потому воры так и падки на «бисквиты».

– Но откуда же ворам становится известно, у кого есть эти «бисквиты»?

– Знаешь ли, в тех разновидностях бизнеса, в которых большие деньги часто переходят из рук в руки, это просчитывается довольно легко...

– Кино, наркотики, проституция... – начала я.

– Недвижимость, пиратское видео...

– И со мной говорит один из лучших экспертов по видеопиратству, не так ли? – За день до того Рэм рассказал мне об истинных источниках своего богатства.

– Мне думается, ты можешь получить неплохую информацию о том, кто получает «бисквиты» от полиции. Конечно, за определенную цену. Гунда им ведь неплохо отстегивают.

– Мадам, наконец-то вы вернулись! – воскликнул портье отеля.

– Да, вроде вернулась.

Он сказал, что Ашок звонил несколько раз и Бэзил Чопра оставил сообщение.

– На этот раз я его в точности записал для вас, так как в прошлый раз вы жаловались, что не смогли ничего разобрать. Мистер Бэзил Чопра сказал, что вы все должны понять.

– Хорошо, давайте.

– Вот оно, я цитирую: "Сообщите мисс Роз Бенгал, что благодаря муссону я наконец все вспомнил. Буря. Это случилось много лет назад, когда мы вели съемку. Калеб начинал снимать фильм. Это была его первая самостоятельная работа. И тут произошла трагедия с его женой. «Не помешай ты мне – я населил бы весь остров Калибанами»[18]. Скажите ей, что она – вылитая первая жена Калеба. Та самая, которая погибла. Покойная". Кроме того, он сообщил, что нашел ту рукопись, о которой вы спрашивали. Он сказал, что вы поймете.

– Да-да, я поняла. Спасибо.

Способы приглашения партнера у амфибий не слишком изысканны. Брачный призыв лягушки-быка слышен на расстоянии километра, но самец этой лягушки за самку принимает все мягкое, движущееся и нужных размеров. В литературе описан случай, когда самец одного вида отыскал самку совсем другого вида, зарывшуюся глубоко в грязь, вытащил ее за задние ноги, прижал к груди и совокуплялся с ней до тех пор, пока она не издохла, отравившись ядовитыми для нее выделениями его кожи. Но самец может продолжать совокупляться с мертвой самкой еще в течение нескольких часов после ее гибели, возбуждаемый собственными страстными телодвижениями.

Иногда мне кажется, что мы не так уж далеко ушли по эволюционной лестнице.

Я подошла к стойке бара и выпила что-то такое, от чего прежде времени старятся. Чтобы подкрепиться, съела несколько тарелочек арахиса, самого главного странника среди всех разновидностей пищи на планете. И полтарелки маринованного лука.

– В луке много витамина С, – сказала я бармену на тот случай, если его обеспокоит состояние моего здоровья после подобной диеты, – очень полезно от похмелья.

14

Мы сидели в оранжерее у Бэзила Чопры и пили свежую содовую с соком лайма и мятой.

– Я практически ее не знал, – сказал он. – Да ее, собственно, никто не знал. Она очень редко появлялась на публике.

– И тем не менее вы, должно быть, очень хорошо помнили ее лицо, раз спустя двадцать лет сразу же заметили в моем лице сходство с ним.

– Это было очень запоминающееся лицо, – объяснил он. – Однако не слишком запоминающаяся личность при этом. Это я помню хорошо. Простенькая девчушка, почти не знавшая английского, абсолютно преданная Калебу, постоянно взирающая на него с обожанием. Она была маленького роста и очень худая. Вероятно, последствия более раннего и более сложного периода их совместной жизни. Думаю, именно ее невысокий рост и хрупкость помешали мне с самого начала вспомнить, что вы напомнили мне именно ее.

– Да, уж крошкой меня не назовешь.

– Все девушки в наше время выше своих матерей и бабушек. Я полагаю, что причина – в характере пищи. Еще миндаля в сахаре, дорогая?

– О нет, спасибо. – Мне больше подходил маринованный лук.

– Не возражаете, если я все-таки съем немного? Этот миндаль из восхитительнейшего магазинчика, расположенного неподалеку от рынка Кроуфорд. Мой шофер специально привозит его оттуда для меня.

– Вы говорите, что не очень хорошо ее знали, но почему? Вы же должны были встречать ее на съемках.

– Да, казалось бы, я должен был часто ее встречать, но, знаете ли, я не помню, чтобы она приходила на какие-нибудь наши вечеринки. Конечно, в те времена много было разных женщин, и всем хотелось встретиться с известными актерами.

Длинные ресницы Бэзила скромно опустились.

– А как же фотографии? Во всех газетах тех лет только совместные снимки Проспера, Майи и Калеба. А где же Сефали?

– Дома с детьми, я думаю. Как вам объяснить? Команда, работающая над фильмом, подобна изолированному от всего остального мира большому семейству, по крайней мере на время съемок, мафия, в которую трудно проникнуть постороннему. Проспер и Калеб – вообще особый случай. Калеб в то время только становился на ноги, много работал, чтобы по-настоящему овладеть профессией, а в промежутках между съемками каждую свободную минуту посвящал учебе, самосовершенствованию. Проспер был поразительно терпелив с Калебом, и очень близок ему, почти как отец. Калеба быстро стали приглашать в такие места, куда он никогда бы не попал без влияния Проспера. Возможно, именно поэтому он не брал с собой – ах, как это ее звали? – Сефали. Деревце. С белыми цветами, распускающимися ночью и к утру опадающими. Парадоксально и то, что, по легенде, дерево это когда-то было принцессой, влюбившейся в Солнце. И когда Солнце бросило ее, она сожгла себя. А дерево выросло из ее пепла.

– А что выросло из пепла Сефали? Карьера Калеба?

– Можно и так сказать. Майя и Проспер, вероятно, тактично намекнули ему, что присутствие Сефали может плохо сказаться на его реноме. Она была такой... – он пытался подобрать слово поточнее и повежливее одновременно, – неискушенной, эта первая миссис Мистри, и такой юной, хотя я об этом как-то легко забывал, глядя на массу косметики у нее на лице и на дешевые украшения. Это еще одна причина, по которой я не сразу связал ее лицо с вашим. Она была больше похожа на вас после...

– После чего?

– О нет, это слишком мрачное сравнение.

– Но продолжайте же.

– После падения.

– Вы видели ее после того, как она совершила самоубийство?

– Я видел фотографии, которые были у Калеба. Что-то вроде посмертных масок, которые раньше делали из гипса. Он носил эти фотографии с собой еще несколько месяцев после того, как произошло несчастье, бедняга. Мне кажется, он никак не мог избавиться от чувства вины перед ней.

– Итак, вы говорите, что ее присутствие смущало Калеба и он не чаял, как от нее избавиться. Поэтому он и женился во второй раз так быстро.

– Ее присутствие действительно смущало Калеба, но сказать, что он был рад ее уходу, нельзя. Нет, дорогая моя, совсем нет. После ее гибели парень был совершенно сломлен. Несколько месяцев вообще не мог работать. А потом сделался каким-то странным.

– Странным? А не возникало ли предположения, что это не было самоубийством?

– Ну, что вы! Конечно, нет. Их маленькая девочка, Нони, видела все собственными глазами. И она дала очень надежные и при этом очень страшные показания. Соседи нашли девочку в ванной. Она лежала там, свернувшись калачиком от ужаса. Да, вот так... Что с вами, вам плохо, дорогая моя?

– Со мной все в порядке.

Она была в ванной, когда я нашла ее, как я сказала отцу.

– Нони нужна была мать. Поэтому Калеб и женился так быстро. Безусловно, второму браку до первого было далеко. Любви там особой не было.

– Хотя этот брак, бесспорно, больше его устраивал с точки зрения положения в обществе.

– Вне всякого сомнения. – Бэзил помолчал немного. – Я ведь пытаюсь излагать факты, а не судить. Конечно, я постоянно задаюсь вопросом, был бы взлет Калеба столь молниеносным, если бы...

– Если бы Сефали была жива? Значит, его вторая жена оказалась более изысканным и цивилизованным деревом?

Он усмехнулся.

– Как вы любите метафоры, моя милая девушка. – Он бросил взгляд на часы. – Мне не хотелось бы торопить вас, однако вы сами говорили...

Я поднялась.

– Да. Извините, если отняла у вас время. Спасибо, вы мне очень помогли.

Он улыбнулся немного загадочной улыбкой.

– Неужели? Мне очень приятно это слышать. – Пожимая мне руку на прощание, он пристально посмотрел мне в глаза. – У вас больной вид. Вы, видимо, плохо переносите сезон дождей.

15

Поначалу я никак не могла найти изображение маленького цветка на заполненных людьми магазинчиках вокруг старого комплекса кинотеатра «Голиаф».

Крошечную лавчонку легко было совсем не заметить: она была чуть пошире входа, узкая и темная, совсем без окон. Среди соседних лавок она выделялась только своеобразием рекламной вывески с цветком. Не характерным для Индии очаровательным, но грубоватым творением народного искусства, а элегантной, несомненно европейской, розой на длинном стебле. Я протиснулась между шкафами с товаром к столу и позвонила в стоявший на нем колокольчик. С меня градом катился пот от чудовищной духоты. Появился человек, столь же худой и узкий, как и магазин.

– Я ищу Гула, – сказала я. – Я знакомая Сами.

Узкий человек что-то промычал в ответ и исчез.

– Он практически не говорит по-английски, – послышался голос из-за стола.

Затем передо мной мелькнула тень, и я увидела прокаженного на скейтборде.

– Я – его голос и его словарь, – сказал прокаженный. Он говорил с явно выраженным американским акцентом. – А вы та самая дама из Би-би-си?

– А вы, должно быть, Гул? – Я более пристально взглянула на него. – Кажется, я вас откуда-то знаю.

– Меня зовут Гулаб, как конфеты с сиропом. Но Сами называл меня Гул, что значит «роза». Я видел вас у отеля «Тадж-Махал», куда я иногда хожу просить милостыню. И на пляже Чоупатти. В то утро, когда вы беседовали там с полицейскими, я возлагал цветы на место, где нашли тело Сами. И потом тоже. Пляжный художник – мой друг. Сами тоже был моим другом. И даже больше чем другом. Мы познакомились много лет назад. Он приносил мне объедки из кухни «Тадж-Махала», где тогда работал. Он был моим учителем. Я любил его. – Он произнес это очень просто без какого-то пафоса в голосе. – Сами всем нам давал надежду.

– Гулаб.

Где-то в глубинах моей памяти мелькало его лицо.

– «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет»[19]. Меня научил этому Сами. Мои родители назвали меня так до того, как... – Он указал на свое изуродованное тело.

– Вы хорошо говорите по-английски. Но с американским акцентом.

– Этому акценту я научился у хиппи в шестидесятые годы. Как вы думаете, сколько мне лет? – Его лицо было таким же бугристым, как топографическая карта холмистой местности. К счастью, он не стал дожидаться ответа, который прозвучал бы либо неискренне, либо грубо. – Мне пятьдесят семь. И за все эти годы только Сами обходился со мной как с человеком.

– А что вам известно о фотографиях Сами? – спросила я.

Морщинистое и бугристое лицо еще больше сморщилось от горя.

– Я знаю только, что это были сексуальные фотографии и что из-за них он и погиб. Вот и все. В течение нескольких последних лет Сами вел такую жизнь, о которой я практически ничего не знал.

«Меня преследуют евнухи и прокаженные», – писала мне когда-то сестра.

– Значит, это не вы вместе с Сами беспокоили мою сестру Миранду Шарму своими преследованиями?

Гулаб опустил глаза:

– Это был я. И мне стыдно за это. Но я ходил с Сами только один раз. И теперь очень сожалею об этом.

– Возможно, ваше имя произносил Сами, умирая. Я думала, вы знаете, где находятся фотографии.

– Если бы я знал, то давно бы отдал их тем людям, которые хотят их заполучить. Многим здесь хочется найти себе другое жилище, как этого хотел и я. Но за это не стоит умирать. Сами же вселял в нас иллюзию, что мы обладаем некой силой. – Он исчез в темных глубинах лавчонки, а затем появился снова с цветастой папкой в руках. – Единственное, что у меня осталось от него, – это картинки, которые он рисовал для меня.

Внутри папки лежали рисунки, сделанные той же рукой, что и мое изображение Сканды. Рисунки, хранившиеся у Гулаба, сделаны на миллиметровой бумаге, каждая фигура очень точно вымерена, словно художник планировал затем делать увеличение.

– Сами вас когда-нибудь рисовал? – спросила я, пытаясь поймать ускользающие от меня связи и задаваясь вопросом, не было ли одно из лиц на полях украденной книги лицом Гулаба.

– Это вас удивляет? – Он улыбнулся, и рифленая поверхность его лица сморщилась сразу во всех направлениях, сделав его похожим на мордочку пекинеса. – Мы ведь одно время были очень близкими друзьями. Но другие рисунки я храню дома. Если вы хотите их посмотреть, я с удовольствием покажу их вам.

– Вы живете здесь неподалеку?

– В Джехангир-Бауг, одной из колоний скваттеров на окраине Бомбея.

– В таком случае сегодня вечером я уже к вам не поеду. Как насчет завтрашнего дня? Как с вами можно связаться?

– Приходите утром к телеграфу рядом с громадным рекламным плакатом на Кэделл-роуд. Я там вас буду ждать.

– А как мне найти это место?

Гул рассмеялся:

– О, это совсем несложно. Я живу рядом с громадной доской объявлений. И все таксисты знают дорогу, так как она находится на краю Джехангир-Бауга, где гонят самый лучший в Бомбее самогон. Вы, как подъедете туда, сразу почувствуете его аромат. Он настолько хорош и настолько прибылен, что все наши хижины уже электрифицированы. А некоторым удается даже, пожив месяцев девять в Бомбее и поварив это время самогон, затем вернуться в родную деревню и на заработанные таким образом деньги купить клочок земли. Но не моим родителям, которые до сих пор находятся в руках бессердечного самогонного магната.

– Во сколько мы с вами встретимся?

Он бросил на меня удивленный взгляд:

– Приезжайте утром в любое удобное для вас время. А я вас найду.

Сатьяджит Рей говорил, что кино как искусство ближе к западной музыке, чем к индийской, так как в Индии не существует традиции неизменного, четко направленного времени. Музыка в Индии основана прежде всего на импровизации. Одно и то же произведение может исполняться и два часа, и пятнадцать минут.

«Она не имеет ничего общего с сонатой или симфонией, у которых есть четко определенное начало и конец независимо от личности дирижера», – говорил Рей. Продолжительность индийской песни зависит от настроения музыканта, температуры, времени суток. Индийскую музыку можно сравнить только с джазом.

Но кино как вид искусства заключено в строгие временные рамки. Я подумала о фильме, который снимал Проспер, о том, как далеко продвинулась его работа и где находился режиссер, когда два подонка насмерть замучили Сами.

«Жена бросается в объятья мужа, хоть грех его ей хорошо известен...» Меня преследовала мысль о том, что Миранде известно о преступлениях мужа. Или наполовину известно, ведь она и сестрой была мне наполовину. Возможно, она признается себе в этом только в те ночи, когда ощущение жизненной тщеты накрывает ее тяжелым и душным пологом.

16

Я сидела в баре отеля с банкой теплого пива «Кингфишер» и читала сценарий, который дал мне Бэзил. Калеб превратил шекспировскую «Бурю» в историю об унижении жителей колонии колонизаторами. Судя по сделанным от руки поправкам Проспера, размывание идей Калеба было постепенным, но при этом достаточно ощутимым. Результатом стал сценарий, оправдывавший, а отнюдь не осуждавший право каждого следующего повелителя на власть.

Но по-настоящему меня захватили заметки, сделанные Проспером в промежутках между эпизодами и в самом конце рукописи. Как и во всем сценарии, в них прослеживалась эволюция от осуждения к оправданию, еще один признак личностной эрозии. Здесь я отыскала магическую фразу: «Моя цель рассказать о телах, которым была придана иная форма». Проспер пометил ее «Метаморфозы», добавив между строк: «Ариэль как хиджра? Духов и демонов взять из бомбейского цирка лилипутов или?..» Я пристально всматривалась в его мелкий неразборчивый почерк. «...Сами и его труппы друзей-уродов?»

И тут смысл фразы наконец-то дошел до меня, и я поняла, где раньше видела Гулаба. Целый большой участок головоломки очень удачно сложился воедино, но многие факты по-прежнему оставались столь же неуловимыми, как и угри в заливном.

Дежурный в студии Калеба ответил мне по телефону, что Роби как раз завершает съемку в одном из эпизодов фильма. Через несколько минут к телефону, тяжело дыша, подошел друг Сунилы собственной персоной.

– Роби? Это Розалинда Бенегал. Мне нужно связаться с Сунилой.

Он кашлянул.

– Я могу ей передать все, что вы пожелаете, мадам.

И тут мне пришло в голову, что на данном этапе он может оказаться даже более полезен, чем Сунила.

– Мне нужно пройти в Центральный отдел реквизита после окончания рабочего дня. Вы не знаете, как это можно сделать?

– Зависит от того, в какую часть отдела вы хотите пройти, мисс. Разные части по-разному охраняются.

– В ту часть, которую вы называете «Музеем ран». Там могут находиться некоторые вещи, принадлежащие Суниле.

– Где? Я мог бы поискать их завтра, когда приду на работу.

Мне не понравился чрезмерный энтузиазм, с которым юноша произнес эту фразу. Особого доверия он не вселял. Но мне нужна его помощь.

– Знаете, это не так просто объяснить. Вы не могли бы меня провести в музей сегодня вечером? У вас есть ключи?

Он рассмеялся.

– Больше, чем ключи, мисс. У меня есть Сунила. Охраннику очень нравится Сунила. Я приведу ее с собой.

Он заканчивал работу в одиннадцать и должен был ждать меня у входа в отдел реквизита между 23.30 и полуночью. Теперь я могла только уповать на то, что в эту ночь Рейвен не будет работать сверхурочно.

Томас ответил на звонок на его мобильный только со второго раза. Он сказал, что считает совершенным безрассудством отправляться куда-то так поздно ночью, когда вот-вот может разразиться муссонный ливень.

– Тем не менее, мадам, я заберу вас, как договорились.

Когда я садилась в машину Томаса, на мостовую падали крупные, но редкие капли дождя размером с десятипенсовую монету. Большие дождевые облака, целый день огромной массой собиравшиеся на горизонте, распространились еще на несколько миль вверх, словно сплющенные и обработанные резцом ветра в гигантское подобие мраморных карьеров, когда-то виденных мною в Каррере в Италии. И пока эти громадные, отполированные блоки быстро закрывали от нас лунный свет и превращали дорогу в скользкую черную змею, покрытую чешуей горящих автомобильных фар, температура начала заметно падать.

– Муссон приближается, – сказал Томас, закрывая свое окно.

Сверкнула молния, и тут же раздался удар грома, и не успела я перевести дыхание, как разразился страшнейший ливень, волна за волной, пелена за пеленой белесой струящейся влаги. Машину сразу же стало заносить, и она соскользнула на встречную полосу. Однако вертикальная волна дождя оттолкнула нас назад.

Сидя в автомобиле, испытываешь ощущение просмотра фильма об урагане со слишком сильным звуком. Реальное время сжалось. То, на что обычно уходят часы, занимало считанные минуты. В каком-то подобии замедленной съемки улицы превратились в потоки воды, а затем в водопады, относя в сторону все маленькие машины и опрокидывая рикш. В изображении Мадонны на приборном щитке внезапно сама собой включилась лампочка, а орнамент Шивы из пластика у меня за спиной начал раскачиваться из стороны в сторону при каждом нашем крутом вираже.

– Водители очень недисциплинированные, – заметил Томас. – Никогда не знаешь наверняка, кто повернет налево, а кто направо.

Отовсюду на улицу высыпали люди. С распростертыми руками они встречали дождь. Я заметила женщину, закрывшую глаза и обратившую лицо к небу, словно в молчаливой молитве. Но стоило бы ей открыть рот, как она тут же захлебнулась бы в потоках воды. Дождь уже размазал ее помаду, и краска стекала с век. Создавалось впечатление, что ливень смыл ее лицо, лишив его черт и оставив чистую поверхность, на которой предстояло изобразить нечто совершенно новое. Такой дождь нельзя спутать ни с каким другим. И это был даже не дождь. Казалось, весь мир перевернулся с ног на голову и океаны накрывали землю одной громадной приливной волной. Как будто небеса опустились на землю и жидкое стало твердым, а твердое – жидким.

– Нам надо возвращаться, мисс Бенегал, – сказал Томас.

– Едем. Осталось совсем немного.

Но у входа в отдел реквизита Роби не было. Мы сидели в машине напротив здания, ожидая его, а вокруг нас кипели и ревели стихии. В полночь Томас высказал предположение, что молодой актер, по-видимому, задержался на студии из-за погоды. Или просто-напросто отправился домой. А еще через пятнадцать минут Томас предложил и нам возвращаться.

– «Возможно, эта буря спасительным дыханьем расколола твердь, от дальних берегов придя сюда, чтоб унести с собой болезнь и смерть», – прочла я наизусть. Томас бросил на меня недоуменный взгляд. – Тебе это должно понравиться, Томас. Эпиграф из пятого издания книги Генриха Паддингтона.

Моя мать часто делала такое в маниакальные фазы: читала бессвязные отрывки из любимых стихов отца. И всегда это звучало крайне неуместно. Всегда только отдельные строки, никогда полные стихотворения, звенья цепи, связывавшей ее с какой-то более устойчивой реальностью, нежели та, в которой жила она сама. Она называла это моим наследством, что было не так уж далеко от истины. Я находила множество листков бумаги, прикрепленных к холодильнику с помощью магнитов в форме овощей, с какими-то непонятными стихотворными цитатами. Магниты когда-то принадлежали бабушке, все эти пластиковые морковки, репы, картофелины, символизировавшие для матери ее корни.

Дождь немного поутих, и снова стали видны отдельные его капли. Потом и их стук затих, и воцарилась мягкая тишина, лишь изредка нарушаемая звуком падающих капель. Ночь, словно плотный мех, опустилась на город. Я прекрасно все это помнила из детства. Муссонный ливень редко длится больше часа или двух. Потом облака рассеиваются, открывая безоблачно ясное небо. И вместе с этим в вас возникает ощущение предчувствия чего-то. Я видела, как над нами возникла громадная дыра в тучах, клубящаяся желтоватая каверна между барочными краями сгустившихся облаков.

– Здесь никого нет, мисс. Только вон та машина дальше по улице и мы. Ваш знакомый не пришел.

Я бросила взгляд через плечо. Белый «мерс». Паутина трещин на лобовом стекле со стороны водительского места. Очевидное на этот раз доходило до моего понимания непростительно долго. Я думала о Пиддингтоне, предупреждавшем моряков о существовании одновременных циклонов, которые часто следуют параллельными путями или движутся под таким углом по отношению друг к другу, что два урагана неизбежно должны встретиться. При их столкновении энергия и сила хаоса, заключенные внутри каждого из них, не удваиваются, а возрастают по экспоненте. Они множатся как лягушки.

Я вылезла из машины и стала перебегать дорогу, рискуя поскользнуться и упасть. Стучаться в дверь отдела реквизита не было нужды: она уже была открыта. Охранник спал глубоким сном, опустившись на стол, и, естественно, не заметил моего прихода. Я грубо потрясла его за плечо, и голова его вдруг бессильно соскользнула с рук: с одной стороны на его лице виднелся темно-красный след от удара. Я колебалась, разрываемая между требованиями здравого смысла и необходимостью защитить фигуру, чьи уродливые восковые черты хранили ключ к единственной надежной улике. Я вновь перебежала дорогу к машине.

– Томас, вызывайте полицию.

– Пожалуйста, мисс, подождите здесь, если там действительно произошло что-то серьезное. Телефоны полиции могут не работать после такого ливня.

– У нас нет времени. Роби уже может находиться внутри здания.

– Я пойду с вами. – Хрупкий смуглый мужчина на шесть дюймов ниже меня ростом, у которого голова набита поэзией и кино.

– Нет, Томас. Если я не вернусь через десять минут и полиция не появится, тебе придется поехать в участок и доставить их сюда.

– Но зачем вы туда пойдете? Этот Роби, он же не член вашей семьи.

Я вылезла из машины и в третий раз перебежала дорогу.

17

Когда я открыла дверь из проходной в главные помещения Центрального отдела реквизита, ливень начался снова, и свет мгновенно погас. Карманный фонарик отбрасывал тонкий лучик света передо мной, впереди виднелись голубые лампочки аварийного освещения, придававшие интерьеру сходство с лунным пейзажем в раскрашенном от руки черно-белом Фильме. Я не слышала собственных шагов – их заглушал шум ливня. Мне показалось, что кто-то наблюдает за мной из темноты, и я быстро направила фонарик в сторону. В узкую полосу тусклого света попала фотография Неру в рамке, отца современной Индии; его худощавое аристократическое лицо неодобрительно взирало на мое непрошеное вторжение. Рядом находился крайне неудачный рисованный портрет его единственной дочери, Индиры Ганди, на котором она подозрительно напоминала Голду Меир. Еще дальше висели изображения ее сыновей Санджая и Раджива. Один Ганди сменял Другого Ганди, партия Индийский Национальный Конгресс исчезала где-то в глубинах коридоров власти, уходя в отдаленное будущее, в дурную бесконечность совершенной неизменности.

Я остановилась и снова прислушалась, явно услышав шум, нехарактерный для этого места. Нечто, напоминающее мяуканье совсем крошечного котенка. С верстака напротив я схватила позолоченную статуэтку Шивы, размером и весом сходную с кеглей из боулинга. Звук раздался снова, на этот раз громче. Я сунула фонарик в карман.

Дверь в «Музей ран» была слегка приоткрыта, внутри, кроме голубоватого аварийного освещения, был еще какой-то белесый свет. Прижавшись к стене, я продвинулась немного вперед, чтобы заглянуть в щель. Музейное помещение имело форму буквы "L", более длинная вертикальная черта которой уходила вправо от меня. Дверь же располагалась в углу короткой черты, причем таким образом, что я не могла видеть остальную часть комнаты слева.

Я предположила, что звуки исходят из противоположного конца комнаты. Если я присяду на корточки и проберусь в ту ближайшую ко мне часть помещения, в которой Сатиш хранит свои скульптуры, меня не должны заметить.

И, как всегда, я просчиталась.

Проскользнув в дверь, я оказалась столь же незаметной, как старый каторжник в полицейском строю. Две голубые тени разбежались в обе стороны от меня, увеличенные двумя большими прожекторами, расставленными на полу. Фрагмент из какого-нибудь старого немецкого экспрессионистского фильма тридцатых годов. Высокий мужчина в белом костюме стоит, повернувшись ко мне спиной. Молодой человек сидит на стуле. Человек невысокого роста сидит на другом стуле между бледной фигурой из латекса с расплющенным лицом и фигурой, у которой шея перерезана почти до самого позвоночника. Низенький человек курит дешевую индийскую сигарету и выглядит скучающим.

Моя первая мысль, что Викрам Рейвен заработался допоздна, а высокий человек – один из студийных парикмахеров, занимающийся изготовлением париков для моделей Сатиша. На полу вокруг молодого человека, сидящего на стуле, лежат кучки темных волос, голова его уже почти полностью обрита. Стрижка жертвы. Оба мужчины удивленно повернулись в мою сторону. Юноша оставался совершенно неподвижен. Это был Роби. Звуки, напоминающие крики котенка, исходили из окровавленной дыры, в которую превратился его рот.

– Как! Мисс Розалинда! – воскликнул человек в белом костюме. – Полагаю, мой охранник халатно отнесся к своим обязанностям.

– Эйкос.

– Как мило с вашей стороны, что вы решили присоединиться к нашей небольшой вечеринке, – сказал он и приветливо улыбнулся.

Вслед за этим что-то тяжелое опустилось мне на голову, и воцарилась полная тишина.

Когда я пришла в себя, обнаружила, что сижу рядом с Роби. Запястья и лодыжки у него были привязаны к стулу, и он, по-видимому, был без сознания. Принимая во внимание его состояние, парню лучше пребывать в полной бесчувственности. Эйкрс придвинул табурет и сидел теперь перед нами, покачивая ногой и что-то мурлыча себе под нос. На нем была черная майка с золотыми блестками и надписью «Парк юрского периода приближается!». В руке он держал мою статуэтку Шивы. Рядом со мной стоял "В" или "С", кто-то из них, тот, который не хромал. Его мачете лежало у меня на колене. Оба выглядели довольно беззаботными. В одной руке Эйкрс держал опасную бритву и носовым платком стирал с нее кровь.

– Оказывается, моей охране захотелось посмотреть, что вы задумали, прежде чем вмешиваться, – сказал Эйкрс. Он поднял вверх Шиву. – Не этим ли вы хотели воспользоваться в качестве оружия?

"В" или "С" засмеялся. Неожиданно взмахнув рукой, Эйкрс нанес удар позолоченной фигурой по голове Роби. Ее изогнутый локоть пробил парню голову за ухом. Эйкрс отбросил статуэтку.

– Неплохо, – произнес он. – Дело в том, – продолжал он таким тоном, как будто я прервала их долгий разговор, – что у нас появились некоторые трудности с получением информации от вашего дружка. Вы, несомненно, сможете нам помочь.

Я покачала головой из стороны в сторону, пытаясь избавиться от головокружения. Сколько времени прошло с тех пор, как Томас позвонил в полицию? Если я скажу Эйкрсу, где находятся фотографии, как поступит он с нами в этом случае? Есть ли у нас с Роби вообще хоть какой-то шанс? Смогу ли я водить Эйкрса за нос достаточно долго, пока не приедет полиция?

Эйкрс принял мое движение за отрицательную реакцию на его слова.

– А я, когда делал свое предложение, надеялся, что вы прислушаетесь к голосу разума. Я ведь разумный человек. Видите, мы даже вас не связали. На сей раз мы решили поступить несколько иначе: после каждого вопроса, на который вы не даете ответ, мы продолжим наши убеждения на вашем друге. Не коряво звучит?

Прежде чем я успела что-то ответить, он подошел к Роби и как бы невзначай, без нажима, лишь слегка провел бритвой по его щеке. Выражение сосредоточенности на физиономии Эйкрса делало его похожим на художника, получающего утонченнейшее духовное наслаждение от исполняемой работы. Он словно писал картину тонкой кистью и алой краской, ниточка крови следовала за его бритвой, медленно запекалась и затем снова начинала течь. Эйкрс остановился, как только дошел до шеи Роби, сделал шаг назад, словно чтобы оценить свое творение, а затем бросил взгляд в мою сторону, ожидая эмоциональной оценки своего творчества.

– Прекратите! – воскликнула я, чувствуя, что слезы катятся у меня по щекам. – Мой шофер поехал в полицию.

Эйкрс расхохотался:

– И вы доверяете бомбейским таксистам?

Он снова начал резать щеку Роби.

– Прекратите! – снова крикнула я. – Скажите, что вы хотите узнать.

– Она все еще продолжает строить из себя невинную дурочку. – Он покачал головой и раздраженно щелкнул зубами. – Это же совершенно бесполезно. У меня когда-то был великолепный чертежный скальпель, оставлявший параллельные надрезы, напоминающие железнодорожные пути, но я его потерял.

– Сами. Вы использовали его на Сами.

Он задумчиво кивнул:

– Возможно, вы и правы, знаете ли. Но где же я мог его забыть? – И вновь тот же молниеносный выпад руки и новый порез на лице Роби, на этот раз гораздо глубже – кровавый крест у него на скуле. – Знаком "X" отмечают место.

– Вы безумны.

– Просто небольшое развлечение. Любой порт годится в бурю, не так ли, "С"? Или любая блядь в порту?

Человек, которого он назвал "С", рассмеялся.

– Видите ли, нам известно, что фотографии где-то здесь, – сказал Эйкрс, – так как мы следили за хорошеньким мальчиком и обнаружили эту комнату. – Я оглянулась и впервые за все это время заметила, какую бойню они здесь устроили – лучшие творения Сатиша были разбиты. – И его посредине.

Эйкрс указал бритвой в сторону Роби. Бритва как будто случайно задела плечо юноши, разрезав ему рубашку.

– Я знаю, где находятся фотографии.

Я поняла, что мне все равно не удастся затянуть время до приезда полиции.

– Ах, какой неженкой вы оказались, – воскликнул Эйкрс. – А я думал, вам нравится покруче. И вам, как истинной поклоннице традиционной индийской культуры, должно быть известно, что наступило время Амбубачи, первые три дня муссона. Моя мать была очень религиозной женщиной и очень суеверной. Она учила меня, что если дожди начинаются, а затем прекращаются, все равно нельзя говорить о начале муссона до тех пор, пока «небеса не растворятся и красная земля не потечет, как кровь». Вот что, бывало, говорила она мне. Очень красиво сказано, не так ли? Земля начинает кровоточить, и вы понимаете, что она созрела.

Он улыбнулся и вонзил бритву в ногу Роби. Кровь фонтаном хлынула на костюм Эйкрса.

– Черт! – воскликнул он. – Вы только посмотрите на это, а ведь эта вещь – от Армани.

– Прекратите! Я же сказала, что я знаю, где они!

– Я просто хочу преподать этому милому мальчику весьма, с моей точки зрения, полезный урок, лапушка. – Эйкрс поднес пиджак поближе к глазам, чтобы рассмотреть пятна крови. – Счет в прачечной обойдется мне в целое состояние. Может быть, пора перейти к сигаретам? – Он посмотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом. – Ну и где, же, по-вашему, находятся эти фотографии?

– Внутри прокаженного.

– Прокаженного?

Он приставил горящую сигарету к щеке Роби.

В это мгновение мне едва не стало плохо.

– Может быть, вам нужно время, чтобы немного остудить мозги? – спросил Эйкрс. – Как ты полагаешь, "С", мисс Розалинде не помешала бы небольшая вентиляция?

"С" произнес что-то, от чего Эйкрс расхохотался.

– "С" предлагает кое-что еще, но лично мне не нравится недоваренное мясо. Я люблю хорошенько проварить своего цыпленочка.

– Я говорила совершенно серьезно, – сказала я, с трудом произнося слова. – Они внутри прокаженного вон там, в конце комнаты.

В восковом Гулабе с навеки запечатанными устами.

Эйкрс проследовал к шедевру Сами. Одним ударом кулака разбил фигуре череп. Ничего. Оторвал руки и ноги. Опять ничего. Равномерными движениями бритвы начал срезать с искривленного торса одежду. Туда-сюда, туда-сюда, раз-два-три, раз-два-три, пока из парчового жилета прокаженного не выпал большой коричневый конверт. Эйкрс открыл его, извлек оттуда несколько фотографий и крякнул от удовольствия.

"С" отошел от меня на некоторое расстояние, чтобы оценить результаты работы своего хозяина.

Я опрокинула прожектора и бросилась бежать. И тут же наткнулась на чье-то мягкое тело. Живое или из латекса, я так и не смогла разобрать.

Я бежала по соседней комнате, спотыкаясь о какие-то фигуры и стулья, но думая только об одном: как можно скорее добраться до лестницы на второй этаж. Но где-то на полпути свет снова погас, и я пробежала мимо; протянула руки вперед в надежде нащупать перила лестницы, но вместо этого коснулась книг. Библиотека. Я начала разбрасывать книги и опрокидывать стеллажи, чувствуя, как ветхие страницы прилипают к моим пальцам и выпадают из старых фолиантов, как разваливаются толстые тома, которые я в спешке раскидывала по сторонам.

Я оказалась в фотолаборатории с большими осветительными приборами по углам и столом, обитым бархатом, в центре. Звуки голосов где-то сзади, но еще довольно далеко. Ударила кулаком по выключателю, обозначенному как «стробоскопический таймер», и проскочила в соседнюю комнатку с открытыми окнами, расположенными, правда, довольно высоко вверху. Я захлопнула за собой и заперла совсем ненадежную дверцу, которую можно было выбить одним хорошим ударом ноги. Придвинула стол к стене и взобралась наверх. В фотолаборатории послышались шаги. В щели под дверью я заметила вспышку светового строба. Раздался чей-то крик. Свет снова погас. Я выглянула в окно и поняла, почему никто не позаботился о том, чтобы закрыть его. Маслянистой черной поверхностью внизу был не асфальт, а вода. Не пляж, а груды каучуковых шин, выброшенных прибоем.

Вспышки строба прекратились. Я услышал, как Эйкрс что-то говорит кому-то из своих людей. Сбросила туфли. Для меня оставался один-единственный шанс: плыть вдоль берега до одного из старых восточноиндийских доков. В памяти всплыла нечеткая газетная фотография парохода «Зефир» из бомбейского порта, который когда-то подняла и разбила о бетонную стену пирса Баллард муссонная волна.

Голоса слышались уже у самой двери в ту комнату, в которой я находилась. Невысокий человечек приставил плечо к двери. Я осветила фонариком стену здания и обратила внимание на влажные блестящие доски. Прямо подо мной внизу находился док. Бросив последний взгляд на лик улыбающегося Ганеши, я вылезла в окно, мгновение удерживалась руками за край, а затем рухнула вниз.