Леди-пират

1

— Мама, я кто?

— Ты ангел! — сказала Сесили, не отрываясь от важного дела: она старательно зашнуровывала начищенные до ослепительного блеска башмачки Мери.

В то утро, 8 апреля 1686 года, девочка с высоты своих семи лет выслушала это утверждение с недоверчивым видом.

Стоя перед большим наклонным зеркалом — потрескавшимся, облезлым, в пятнах ржавчины, — она осмотрела себя со всех сторон, вертя тощенькой попкой: нет, ей никак не удавалось себе понравиться.

В старом зеркале отражалось существо неопределенного пола. Кудрявые рыжие волосы были подстрижены так неровно, что одни пряди падали сзади на шею, другие топорщились на затылке, третьи непослушными вихрами залезали на впалые щеки, усыпанные веснушками, а то и щекотали нос. По-детски припухлый рот и печальный взгляд темных глаз только подчеркивали хрупкость ребенка.

В платьях, которые мать перешивала для нее из своих, изношенных еще в девичестве, Мери все-таки иногда казалась себе довольно хорошенькой. Но в этих нелепых, в этих ну просто смехотворных тряпках, в которые Сесили обряжала дочку вот уже несколько месяцев, добиться подобного эффекта было куда труднее.

— А я мальчик или девочка? — продолжило дитя расспросы.

Сесили весело расхохоталась:

— У ангелов не бывает пола, солнышко! А на самом деле, Мери, ты девочка, переодетая мальчиком. Но только пусть это останется нашим с тобой секретом. Тебе ведь не хотелось бы, чтобы твою бедную мамочку снова выкинули из высшего общества, куда мы стремимся?

— Нет, мамочка, что ты… — нежно прошептала в ответ Мери.

У самой Сесили было и впрямь ангельское выражение лица, неизменно заставлявшее всякого, кто вздумал бы воспротивиться ее фантазиям, тут же почувствовать себя виноватым и немедленно принять ее сторону. Молодая женщина сохранила, увы, лишь следы былой красоты. Несмотря на худобу, она и сейчас могла бы произвести впечатление красивой, если бы постоянно возвращающаяся печаль не прорезала глубокими преждевременными морщинами ее молочно-белое лицо.

Мать опустилась перед Мери на колени, прямо на холодный пол комнаты, снятой ими в маленькой лондонской харчевне.

— Видишь ли, благодаря такому чудесному секрету мы с тобой сможем совершить великие дела. Ты ведь мне веришь, правда, Мери?

Девочка, не сказав в ответ ни слова, кивнула. Нужно было всегда верить Сесили, что бы та ни говорила, потому что сама Сесили всегда в это верила свято — даже совершая самые крупные из своих ошибок.

Сесили, словно почувствовав в этом молчании сомнение или, хуже того, и впрямь терзавшее ее дочку с некоторых пор недоверие, прижала малышку к себе и усадила с собой рядом на железную кровать, составлявшую вкупе с сундуком и колченогим столиком всю обстановку номера. Даже вместе мать и дочь весили немного, тем не менее тощий соломенный тюфяк сразу же провис, а ветхое стеганое одеяло скомкалось.

— Ты уже взрослая, Мери, — продолжила бедная женщина, сжимая руки дочери, — ты должна понимать. До сих пор я могла предложить тебе лишь такие вот убогие комнаты, а на ужин я кладу на твою тарелку размятую картошку куда чаще, чем мясо, и одеваю тебя только в старые тряпки… Разве о такой жизни для тебя я мечтала? Но что, что я могу поделать?! Я проклята от рождения, даже до рождения, милая моя деточка! Я создана для любви, это верно. Да что с этого толку-то?!

Мери прижалась к матери, подавив досадливый вздох и стараясь полностью насладиться теплом ее тела. Ох, опять сейчас начнутся эти давно надоевшие излияния!

Материнскую историю она выучила наизусть. Была помладше — плакала вместе с матерью над ее несчастьями. А теперь… Сесили права: теперь она взрослая, слишком много видела горя, чтобы все еще раскисать. Ее больше не разжалобишь! Сесили постоянно металась между эйфорией и депрессией. И что? Мери тоже должна метаться? Нетушки, она досыта нахлебалась что одного, что другого, и теперь любая неумеренность ее только раздражает.

Тем не менее девочка молчала, и мысли то возникали, то исчезали в медленном ритме баюкающих ее материнских рук. Сесили рассказывала ей — в точности так же, как своим случайным любовникам, — все ту же повесть о своем отчаянии.

Джон Рид, младший сын богатого лондонского судовладельца, прельщенный красотой и грацией Сесили, женился на ней вопреки воле родителей. Риды надеялись, что сын вступит в брак, полезный для их дела, да и Сесили вовсе не обладала, как они считали, теми достоинствами, какие обнаружил в ней их наследник. Что в ней хорошего? Из самых низов, сирота, всего-то и приданого, что нежная привязанность взявшего ее к себе после смерти родителей старика дядюшки — он был когда-то простым матросом на рыболовном судне и никаких капиталов за всю жизнь не скопил, никаких полезных связей не заимел… Однако упрямый Джон решился пренебречь родительским запретом, после чего семья, разумеется, от него отреклась и он лишился наследства.

Джону Риду пришлось стать матросом — надо же было на что-то содержать молодую жену и ребенка, который вскорости появился на свет. Это был мальчик, Мери Оливер, рыженький и хилый. Его, как и Сесили, семейство Ридов признавать не захотело.

Но все равно целый год Риды-младшие были невозможно счастливы и ничуть не жалели о совершенном ими безумстве. А потом корабль, на который Джон нанялся, по пути в Вест-Индию — так назвал открытую им Америку еще Колумб — потерпел крушение и затонул. Сесили надела траур. Жить стало совсем уже не на что. В полном отчаянии она бросилась за помощью к дяде, но старик, в свою очередь, оставил этот лучший из миров три месяца спустя. Тогда Сесили, надеясь растрогать родителей погибшего Джона, решилась обратиться к ним. В ответ получила только презрение.

Минуло полгода, и наконец она нашла место служанки, обеспечивавшее и ей, и ребенку более-менее приличное существование. Но тут некий моряк признался молодой вдове в любви, и итогом этой любви стала вовсе не обещанная им женитьба, а второй ребенок, на сей раз девочка. Сесили окрестила новорожденную Мери Джейн. А влюбленный моряк однажды утром ушел и уже никогда не вернулся. И никто, даже капитан судна, на котором пропавший служил, понятия не имел, куда он делся.

Брошенная с двумя детьми Сесили, естественно, не хотела верить, что ее бросили, она представляла себе любимого мертвым, убитым разбойниками — обычное дело в закоулках Лондона, куда со всей Англии стекался нищий сброд, подчинявшийся закону, согласно которому выживает сильнейший…

Стремясь скрыть от людей свой позор и забыть о прошлом, Сесили уехала вместе с хозяевами в маленький городок Халл.

После смерти Мери Оливера — сырой и холодной зимой малыш подхватил лихорадку, от которой так и не смог оправиться, — молодая женщина впала в глубокую депрессию, не в силах переносить все новые удары неумолимого рока. Несмотря на то что хозяева Сесили были людьми понимающими и терпеливыми, им все же в конце концов пришлось ее уволить за неряшливость и пренебрежение своими обязанностями. Она вернулась в Лондон с маленькой дочкой, и теперь они проживали те крохи из в общем-то и без того ничтожных сбережений Сесили, что еще оставались нетронутыми.

Так продолжалось до тех пор, пока она случайно не узнала о смерти сэра Эдварда Рида, своего свекра. Тогда в голове несчастной вспыхнула сумасшедшая идея. Идея, которая, как ей казалось, спасет и ее, и дочку.

И Сесили решилась на эксперимент.

Несколько месяцев назад, надев на Мери костюмчик ее покойного брата, она стала говорить случайным любовникам, что перед ними мальчик, а не девочка, и все ей верили.

С тех пор дочь старательно играла навязанную ей роль, снисходительно относясь к легкому помешательству матери, стремящейся любить каждого, лишь бы забыть о том, что ее саму никто никогда не любил.

Мери предоставила матери самостоятельно утереть слезу, которая нынче, став привычной, уже не вызывала иных, кроме скуки, эмоций, и вежливо ожидала всегда произносимого дрожащим голосом и подводившего черту под давно приевшимся монологом вопроса:

— Значит, у нас теперь все в порядке, да, Мери? Отныне ты будешь моим ангелом. Моим ангелом-хранителем.

— Конечно, пока смерть не разлучит нас, мамочка, — пообещала девочка, от всей души надеясь оказаться достойной оказанного ей доверия.

В тот же день, ближе к вечеру, Сесили переоделась, выбрав платье поновее, — к счастью, оно оказалось темно-фиолетовым, а этот оттенок особенно ей к лицу, — довершила туалет короткой черной камлотовой накидкой и, взяв «ангела» за руку, повела его к выстроенному рядом с Вестминстерским аббатством дому, который, сразу было видно, принадлежал зажиточным людям.

Гордая и высокомерная леди Рид, которой Сесили попросила о них доложить, приняла гостей очень холодно. Однако уже тот простой факт, что перед ними не захлопнули дверь сразу же, Сесили посчитала огромной победой. Но она тщательно укрыла свою радость за глубоким и подчеркнуто смиренным реверансом.

— Мэм, вот Мери Оливер, ваш внук, — показала она на «ангела». — Мне бы хотелось поговорить о нем с вами наедине, если позволите.

— Следуйте за мной, — сухо ответила леди Рид и, поручив ребенка заботам служанки Дженни, двинулась в глубину дома.

Сесили шла за ней по пятам, и вот они оказались в небольшой, богато убранной гостиной, один вид которой заставил посетительницу сразу с горечью вспомнить о собственной нищете. Но надо было усмирить гордыню и смотреть прямо в лицо этой еще носившей траур даме с выцветшим взглядом и седыми волосами, туго стянутыми в безупречный узел.

Свекровь была точно такой, какой сохранилась в ее памяти, то есть до предела несговорчивой, настороженной, готовой дать отпор.

— Я пришла еще раз просить милости. — Сесили сразу взяла быка за рога, прекрасно понимая, что присесть, а тем более выпить чашечку шоколада ей никто не предложит. — Поверьте, речь идет не обо мне, а только о вашем внуке, которого я пытаюсь растить и воспитывать как подобает.

Ответом ей стало ледяное молчание. Сесили притворилась, что она уже потеряла всякую надежду, но все-таки не может отступиться.

— Я подумала, что один только взгляд на это дитя, так напоминающее вашу собственную, мэм, плоть и кровь, мог бы убедить вас в том, в какой нужде мы пребываем. Между тем ребенок заслуживает того, в чем вами было отказано мне. Я едва могу его прокормить на свое жалованье прислуги, а уж о том, чтобы дать достойное образование тому, кто имеет на него право в силу громкого имени, доставшегося ему от вашего покойного сына, даже и думать нечего. Но если я не могу дать малышу такого образования, то вы, мэм, способны на это. Отталкивайте меня сколько угодно, раз считаете, что я недостойна существования в одном мире с вами, но его — спасите, умоляю вас!

Раздраженная назойливостью незваной гостьи, леди Рид тяжело вздохнула. Ей трудно было простить эту девку, настолько заворожившую ее сына, что тот отказался от всех своих прав, оставив за собой одно — обнищать и погибнуть в море… Однако христианский долг, а леди была ревностной христианкой, не позволял ей оттолкнуть просительницу, как это сделали когда-то ее муж и старший сын. Да и ребенок не может нести ответственность за родителей. Выглядит он жалко, и если она покинет его в нужде, это ляжет тяжким грузом на ее совесть.

— Отлично, — сказала леди Рид. — Оставьте его мне, и я позабочусь о его воспитании. Но, естественно, вам придется отказаться от сына.

Сесили вздрогнула и мгновенно вновь обрела достоинство:

— Отказаться от своего сыночка, мэм? За кого вы меня принимаете? Я скорее умерла бы, чем отдала ребенка! Этот ребенок для меня всё, у меня больше просто ничего нет на свете!

Она говорила искренне. Леди Рид пошла на уступки: ей куда больше досаждало само присутствие этой особы, чем то, о чем она просила.

— Ну ладно, — решила наконец хозяйка дома. — Он будет приходить к вам на ночь, а все остальное время проводить здесь, занимаясь с наставником и с учителем фехтования. Ему придется всегда быть вежливым, почтительным, соблюдать дисциплину, учиться прилежно и помнить, что при малейшем нарушении его попросту вернут вам уже навсегда. Понятно я говорю?

— Куда уж понятнее, мэм. Можно начать жизнь в грязи, главное — уметь отмыться от этой грязи, — с гордостью заявила Сесили, всем своим видом показывая, что уж она-то умеет. — Мери Оливер знает, как себя вести, и сумеет отблагодарить вас за вашу доброту. Остается решить вопрос о его ужинах: ребенок быстро растет, и моего жалованья уже не хватает на то, чтобы удовлетворить его аппетит, который растет вместе с ним. Я-то могу вовсе отказаться от еды, да, впрочем, так постоянно и делаю, но очень боюсь, что этого далеко не достаточно.

— Будете получать ежемесячно небольшую сумму, — подвела черту леди Рид и направилась к двери в глубине гостиной.

Сесили поняла, что аудиенция окончена, и собралась уходить, но свекровь вдруг обернулась, смерила ее взглядом с головы до ног и прибавила:

— Ваше присутствие для меня невыносимо. Никогда больше не появляйтесь на пороге моего дома!

— Уверена, что не дам вам повода возненавидеть меня еще больше, — с достоинством парировала гордая невестка.

Женщины обменялись взглядами, и Сесили отвела свой первая: она не могла себе позволить, чтобы с таким трудом добытое ею согласие из-за ее же промашки ускользнуло.

— Хоть мне и нелегко все это, мэм, — еле выговорила она, потому что в горле у нее пересохло, — будьте благословенны за то, что вы сейчас делаете…

Леди Рид открыла дверь и, позвав Дженни, велела привести внука. Когда служанка вернулась с девочкой, Мери нерешительно сделала несколько шагов к той, кто отныне официально станет бабушкой «ангела», и подарила ей обольстительную улыбку, сопроводив эту улыбку поклоном, исполненным пиетета по отношению к старой даме. Растроганная худобой ребенка, Дженни щедро накормила его, предлагая отведать того, этого, еще чего-нибудь… Мери хотелось продолжать и продолжать наедаться, пока не наступит пресыщение. Ради этого она готова была пойти на что угодно.

Леди Рид потрепала ее по коротко подстриженным кудряшкам и спросила тоном, казалось бы, вполне обыденным, но все же выдававшим ее опасение попасть на крючок:

— Кто ты, дитя мое?

— Я ангел, — заверила Мери, устремив на старую даму взгляд, в котором можно было при желании прочесть столько же благодарности, сколько лукавства.

— Вот и постарайся им оставаться, — посоветовала леди Рид.

Мери кивнула в знак согласия — конечно же постарается изо всех сил. По крайней мере ровно столько времени, сколько это будет нужно.

Сесили взяла дочь за руку, распрощалась и вышла.

Едва завернув за угол, мать возмущенно воскликнула, обращаясь к дочери:

— Подумай только! Старая карга хотела непременно разлучить нас с тобой! Моя судьба ее нисколько не интересует. Она соглашалась заняться тобой и взять тебя на содержание при единственном условии: чтобы я отпустила тебя жить к ней и никогда больше с тобой не виделась! Великий Боже, как у нее язык повернулся! Мне пришлось протестовать, гримасничать, заливаться слезами… Ну и что я была бы за мать, ежели б согласилась тебя вот так бросить? Ух, до чего она меня ненавидит, если способна оказалась предложить такое!

— Но она же в конце концов сдалась? — засмеялась Мери, уже знавшая, что услышит в ответ. Разве кто-то может устоять перед силой убеждения ее матушки?

— Еще бы не сдалась! — просияла та. — Я получила именно то, чего желала. С завтрашнего дня и до самой смерти мегеры тебе придется быть ангелом, Мери, но одновременно — и это главное — самым услужливым из мальчуганов на свете.

— Не бойся, мамочка. Я сделаю все, что нужно, и даже более того. Из одной только любви к тебе.

Не обращая внимания ни на прохожих и проезжих, ни на сновавших по узким лондонским улочкам бродячих торговцев, Сесили присела на корточки и заботливо подняла воротник плаща своей милой крошки. Взгляд у нее был нежный и взволнованный.

— Из любви ко мне, Мери. И ради тебя самой. Потому что на всем свете ты — моя единственная гордость, единственный источник мужества и, вне всякого сомнения, единственный смысл моей жизни.

В этой прочувствованной речи Сесили, кажется, впервые не содержалось никакого преувеличения.

2

Мери так и не удалось полюбить леди Рид.

Несмотря на приливы нежности и на особое внимание, которым та ее окружала, новоявленная бабушка оставалась для девочки чужим человеком. Нет, врагом! Как для Сесили дочь была единственной вселенной, так и для Мери единственной вселенной оставалась ее мама. Не было на свете ничего важнее и радостнее, чем видеть, как мама улыбается, как танцует, красиво нарумянившись, слышать, как мама напевает, обнимая ее, своего ангела… И прижимает к себе — прямо как любовника…

«Доченька, ты мужчина моей жизни!» — восклицала Сесили с присущим ей веселым отчаянием — тем самым, что и делало ее чудесным, удивительным существом, понять которое могла одна только Мери.

В тот вечер леди Рид принимала у себя одну из своих светских приятельниц, тоже недавно овдовевшую. Мери, как обычно в подобных случаях, отправили на кухню, и она поджидала там прихода учителя, а заодно лакомилась благоухающим ванильным кексом.

— Обожаю все, что ты печешь, Дженни! — похвалила служанку девочка, уплетая вторую порцию.

За несколько месяцев Мери порозовела, щечки ее округлились. Да и Сесили, благодаря пособию, которое выплачивала ей леди Рид, теперь тоже выглядела куда лучше. Мать и дочь смогли перебраться в другое место и, пусть они снова жили на постоялом дворе, поскольку меблированные комнаты были все-таки слишком дороги для них, новая гостиница отличалась чистотой, и кормили там вполне прилично.

Леди Рид не желала, чтобы Мери Оливер показывался, когда она принимала у себя подруг, и девочка уже выучила наизусть все правила, которые соблюдались в доме. А их существовало множество, и некоторые были ужасно, на ее взгляд, смешными. Однако Мери старательно соблюдала все, потому что знала: одна ничтожнейшая ошибочка — и ее вышвырнут за дверь. Например, требовалось опускать глаза и держать руки сцепленными за спиной, когда кто-нибудь к ней обращался. Или еще: она была обязана тщательно и бесшумно закрывать дверь комнаты, в которую вошла или из которой вышла. Разве не смешно?

Впрочем, в особняке имелись и такие комнаты, куда вход ей был вообще запрещен. Та часть дома, куда ребенка пускали, состояла из кухни, большой и малой гостиных, вестибюля, кабинета покойного сэра Эдварда, где учитель давал ей уроки, оружейного зала и столовой. Но даже по этой малости Мери удалось сделать вывод, что у семьи, отказавшейся признать жену сына, ее маму, очень даже хорошенькое состояньице. Тут вся мебель — и столики на гнутых ножках, и сундуки, и шкафы, и столы со стульями — была из драгоценных пород дерева, с роскошной резьбой, инкрустациями или уж по крайней мере выделана исключительно изящно. Фарфоровые вазы — все с прелестными цветочками, украшенными тонкой позолотой. Подсвечники — все серебряные, а ковры такие мягкие, что Мери с удовольствием разувалась, чтобы по ним пройтись!

Ей ужасно хотелось подняться на второй этаж этого жилища, тем более что вокруг него не было даже садика, ну откуда же — особняк ведь в самом центре города. Она знала, что там, наверху, много-много комнат, но ей не разрешали туда ходить.

Малая гостиная, где принимала свою великосветскую гостью леди Рид, отделялась от кухни узким коридорчиком, и это позволяло Дженни прибегать на колокольчик хозяйки без всякого промедления. Наплевав на правила, Дженни оставляла дверь в этот коридорчик открытой, чтобы приступы хохота, которым они с Мери Оливером то и дело закатывались, не помешали ей услышать зов и вовремя откликнуться на него. Кухарка очень полюбила малыша и считала чудовищной несправедливостью то, что ее хозяева до сих пор пренебрегали таким чудесным ребенком. А Мери пользовалась этим и, чтобы как следует растрогать добрую женщину и расположить ее к Сесили, постоянно восхваляла бесчисленные достоинства мамочки и подчеркивала, в каком мамочка отчаянии, в каком бедственном положении.

Леди Рид в тот вечер была так огорчена и раздосадована письмом, полученным с утренней почтой от старшего сына, что позабыла закрыть дверь малой гостиной. Письмо было ответным на ее сообщение о том, какие шаги она предприняла в связи с появлением на сцене Мери Оливера.

Тобиас Рид после смерти отца унаследовал его дело, преумножил состояние и позволял себе теперь не без тщеславия надеяться на торговые сделки с Королевским морским флотом.

Ему захотелось выразить свое удивление, раздражение и протест, вызванные поступком матери, — написал леди Рид единственный теперь сын и наследник, — потому что подобное решение доказывает: она утеряла свою всегдашнюю прозорливость, а ее чрезмерное великодушие и неоправданная щедрость приведут лишь к жестокому разочарованию, поскольку благодарности ей не дождаться. И добавил, что при первом же удобном случае явится к матери, чтобы все это обсудить поподробнее.

Дженни, вернувшись к своим кухонным хлопотам, настолько погрузилась в них, что уже не обращала ни малейшего внимания на разговор, доносившийся из малой гостиной, да и на Мери тоже. Зато девочка была в восторге от возможности разузнать как можно больше и навострила уши, тем более что леди Рид как раз начала жаловаться приятельнице на поведение своего старшего сына.

— Тобиас такой вспыльчивый, прямо буйный, такой упрямый, раздражительный, чуть что — сразу в гнев! Полная противоположность своему покойному брату, — доверительно поведала старая дама гостье. И продолжила: — А так хотелось, чтобы Тобиас подарил мне внука! И я говорила ему, когда он овдовел, что хотелось бы, но… Тобиас наотрез отказывается жениться вторично под предлогом того, что холостяком чувствует себя свободнее, а он любит свободу и, не будучи связанным, располагает всем своим временем! Будто это нормально! Нет, я не понимаю его развязности с женщинами, пусть даже Тобиас называет это непринужденностью… Со мной он, разумеется, сдержан, но ведь легко догадаться, что жизнь мой сын ведет отнюдь не монашескую, что ему просто нравится выступать в роли любовника, в то время как элементарные приличия требуют, чтобы он стал мужем. Боюсь, Тобиас остерегается женщин после столь печально закончившейся авантюры его брата. Думаю, он так и не простил Джона за то, что тот пожертвовал всеми нами, своей семьей, ради какой-то, простите, потаскушки… Выбрал ее, когда у него были мы! Предпочел ее! Знаете, я не могу винить Тобиаса… И все же — что я могла сделать, когда возникла такая дилемма?

— Именно то, что вы столь милосердно и сделали! — услужливо подсказала подруга.

— Ах… этому бедному ребенку не повезло! — вздохнула леди Рид. — Мальчик родился от дважды непотребной девки: бездельницы и шлюхи! Боже, с каким трудом я вырвала ребенка из цепких когтей этой мегеры, но одному Господу известно, надолго ли…

Сама она шлюха и мегера! Надо же — так говорить о ее мамочке! Мери сжала кулачки. Сесили не заслужила, чтобы родные отца так о ней отзывались!

— Ну что, голубчик, ты покушал? — ласково спросила Дженни, которая, думая о своем, ничего не слышала.

Мери постаралась спрятать охватившие ее обиду и гнев за улыбкой, которую научилась как по команде наклеивать на личико, и попросила налить ей еще чашку молока.

Несколько минут спустя пришел учитель Мери Оливера и объявил, что пора начинать урок географии. Мери поплелась за ним в кабинет сэра Эдварда, где оборудовали класс. В коридоре они встретили леди Рид: она вышла проводить гостью. Обе женщины поздоровались с педагогом, пожелали ему успешной работы, а Мери Оливера каждая наградила обидно-высокомерным взглядом, впрочем, довольно благосклонным, но все-таки он возбудил в душе девочки куда больше ненависти, чем благодарности.

— Ангел мой, подумай: в обличье мальчика ты получаешь от леди Рид то, чего не может получить ни одна девочка на свете! Тебе дают уроки лучшие учителя, а заодно тебя учат сражаться, защищать себя! Если бы я все это умела, Мери, если бы женщин нашего времени допускали к таким познаниям и умениям, мы… я была бы свободна! Мы с тобой были бы свободны! Тебе нельзя упускать такую удачу, подобный шанс выпадает хорошо если раз в жизни, — принялась в тот же вечер убеждать дочку Сесили, сразу после того как Мери, кипя гневом, рассказала ей о пережитом на кухне. — Бери все, что тебе предлагается. И помни: благодаря этому никто и никогда не станет тебе хозяином!

Мери покачала головой и — вернулась на следующее утро к леди Рид.

«Бери все, что тебе предлагается!» Хм… Бери, что дают… Нет, этого мало!

Начиная с первой минуты, как девочка вошла в дом после ночной беседы с Сесили, она решила: брать, что дают, ей явно недостаточно!

Мери превратилась в примерную ученицу — набросилась на грамматику и арифметику, зубрила латынь и французский, увлеклась географией и астрономией, словом, поглощала знания не менее жадно, чем вкуснющие, просто-таки тающие во рту сдобные булочки, которые милая Дженни старалась положить так, чтобы они всегда оказывались у Мери Оливера под рукой.

Пастор Ривс обучал ее по Евангелию Закону Божьему и внушал необходимость строгого следования заповедям протестантской веры, знакомя с ними досконально. Священник был с нею доброжелателен и терпелив, но девочка не могла отделаться от мысли о том, что он вовсе не ценит ее собственных достоинств, а старается так главным образом ради того, чтобы угодить бабушке своего «воспитанника», шедрой приходской благотворительнице.

Когда пастор требовал перечислить десять заповедей, Мери за спиной скрещивала пальцы, чтобы не считалась та, которую она бессовестно нарушала: «Не укради».

Она не по своему выбору родилась в бедности. А в том, что Сесили так бедной и осталась, виноваты идиотские принципы богачей и их отвращение к неравным бракам. Значит, пришло время вернуть матери ту жизнь, которую у нее украли. И девочка принялась потихоньку воровать: то стащит кусочек сахару, то шоколада, да чего угодно — лишь бы само попало к ней в руки и поместилось в карманах — из того, что простодушная Дженни оставляла на кухне в пределах досягаемости. А кухарка все время так поступала — прямо как нарочно!

Некоторое время спустя в дом леди Рид явился Тобиас. Дженни присела перед ним в изысканном реверансе:

— Какая честь для нас ваш визит, мистер Тобиас!

Мери в это время была в прихожей, едва успела разуться. Она только что в первый раз брала урок верховой езды, и теперь — из-за того, что девочка мешком свалилась с лошади, — у нее ужасным образом ныла лодыжка. Когда вошел Тобиас, она как раз, усевшись на стул, растирала больное место.

Мери Оливер, увидев дядю, сразу же вскочил, встал босыми ножками на пол и, сказав: «Добро пожаловать, сэр!», склонился перед важным господином в глубоком поклоне. Тобиас отвернулся, всем своим видом выражая презрение. Мери это не рассердило, вот уж к чему-чему, а к такому она была давно готова. Пока Дженни помогала новоприбывшему освободиться от верхней одежды, шляпы и трости, девочка притаилась в уголке коридора близ двери в прихожую, чтобы как можно лучше рассмотреть этого вреднюгу-дядюшку.

Она вынуждена была признать, что этот самый Тобиас очень хорош собой. Лет ему, самое большее, тридцать пять, костюм на нем отличного покроя и превосходно сшит: вон как подчеркивает гибкую талию и обрисовывает широкие плечи… Вообще и фигура красивая, и лицо: живые такие черные глаза, длинные, тоже черные, волосы, подстриженные и завитые, чтобы выглядеть как парик придворного. Но каким бы дядюшка ни был красавцем, Мери все равно виделись в нем одни только самодовольство и спесь.

Дженни поспешно проводила гостя в малую гостиную, где леди Рид проводила время за чтением.

— Матушка, дорогая моя матушка! — воскликнул старший сын, поклонившись. И это послужило единственным проявлением его любви к матери.

— Тобиас, как же я счастлива тебя видеть, — спокойно ответила мать и протянула руку для поцелуя.

Оставив их беседовать друг с другом, Дженни плотно затворила за собою дверь в гостиную, отчего Мери сразу же почувствовала себя ущемленной в правах: теперь не услышать, что они там скажут!

— Вот что, Мери Оливер, не сиди-ка ты тут, — тихонько посоветовала ребенку кухарка. — Знаешь ведь, как ненавидит твоя бабушка, когда ты разгуливаешь близ того места, где она принимает гостей. А что касается ее сыночка, уж поверь: он еще противнее, чем кажется.

Мери кивнула в знак согласия, но даже и не подумала слушаться. Дженни удалилась — ей нужно было еще начистить груду медных кастрюль и следовало не терять времени, потому как вот-вот пора будет готовить ужин. А девочка, едва осталась одна, рискуя быть обнаруженной, все-таки приникла ухом к двери в гостиную, чтобы лучше было слышно разговор: эта дурацкая дверь, и так невозможно толстая, все приглушает… Малышка просто сгорала от любопытства.

— Нет, я все-таки не понимаю, как вы могли согласиться взять к себе чужого мальчишку! — кипятился Тобиас. — Совершенно ведь очевидно, что у него общего с нашей семьей ничуть не больше, чем у его мамаши!

— Вы не правы, сын мой. Мальчик, его зовут Мери Оливер, по сути своей, очень славное дитя, и я имела возможность убедиться в этом. Кроме того, следует быть милосердными, пока пребываем в земной юдоли. Не хочется ущемлять вашей гордости, сын мой, но я продолжаю думать, что даже совсем немного снисходительности, немного великодушия со стороны семьи по отношению к… к выбору вашего брата могли бы помешать тому, что Джон заупрямился и поспешил стать моряком только ради того, чтобы прокормить жену и ребенка. Вполне было достаточно, что ваш отец лишил его наследства.

— Мы должны сохранять достоинство семьи Рид! — горячо возразил Тобиас. — Разве вы забыли, матушка, кто я? Мои корабли пользуются такой славой, что открывают мне путь ко всем королевским дворам Европы, а вы хотите, чтобы я позволил запятнать свое имя только из-за того, что какой-то сопляк, не умевший вести себя прилично и ухитрившийся втюриться в нищую потаскушку, был со мной одной крови? Нет, я ни о чем не жалею! Разве, пожалуй, о том, что ваши религиозные чувства склоняют вас к тому, чтобы постоянно становиться на защиту вдовы и сиротки… Конечно, они делают вам честь, матушка, но одновременно и делают вас неспособной оценить тот огромный ущерб, который эта несчастная склонность может нанести вашим близким, вашему окружению! Хочу предупредить: стоит этому навязанному мне вами племянничку хоть чуть-чуть провиниться, я прикажу вышвырнуть его за дверь без всяких разговоров. Уж будьте уверены! Хотя бы ради того, чтобы уберечь вашу репутацию. Именно вашу!

— Хватит, Тобиас! — тяжело дыша, выкрикнула леди Рид. — Оливер заслуживает моего доверия, а вы… вы… Кто бы вы ни были, Тобиас, прежде всего вы — мой сын, и хотя бы в силу этого обязаны меня уважать!

— Прошу вас, матушка, извинить мою горячность, — пробормотал Тобиас. — Оставим эту тему. Вы разгорячились, а это отнюдь не полезно для вашего сердца…

Раздался стук дверного молотка, и Мери — почти в отчаянии оттого, что не удастся дослушать, — покинула свой наблюдательный пост. А Дженни побежала открывать.

Несколько минут спустя пастор Ривс, который явился дать ребенку урок катехизиса, обнаружил Мери Оливера в классной комнате. Примерный ученик сидел за рабочим столом, уткнув нос в Библию, и, видимо, повторял задание на дом. Пастор сильно этому порадовался — он же не знал, что между строк девочка Мери лихорадочно вычитывает средство… нет, не простить Тобиаса Рида, а отомстить ему!

Она не рассказала Сесили об этом неприятном разговоре, чтобы мамочка не перестала быть веселой, какой ей удалось снова сделаться с некоторых пор. Но одна только мысль о том, что всеми своими несчастьями мать обязана людям, для которых важнее всего на свете их ранг и незапятнанность «доброго имени», вызывала у Мери приступ тошноты. Долго-долго.

Мери страдала от презрения дяди Тобиаса целых семь лет.

Поняв, до какой степени Мери Оливер раздражает ее старшего сына, как портит ему настроение, леди Рид постаралась организовать расписание занятий внука так, чтобы ребенок всегда был занят на уроке, когда приходит Тобиас. А Мери чем дальше, тем с большим упорством стремилась к образованию. Если поначалу она училась только затем, чтобы угодить и своей маме, и леди Рид, то довольно скоро стала получать от уроков истинное удовольствие. Ум у нее был живой и любознательный, и, естественно, ей хотелось узнать обо всем и научиться всему. Девочку не нужно было уговаривать прочесть книжку или позаниматься: книги она просто глотала, одну за другой, на уроки шла едва ли не охотнее, чем к обеду. Однако хотя Мери становилась сильнее, умнее и знала теперь куда больше, чем прежде, добродетели в ней не прибавилось, и таскала она все, что плохо лежит, по-прежнему за милую душу, и наслаждение от этого получала не меньшее, чем от лакомства.

Ей уже исполнилось четырнадцать лет, но грудь ее все еще оставалась плоской, как доска, и потому Мери было совсем не трудно играть роль мальчика. Что же касается места пониже пояса, которое могло бы вызвать у наблюдательных свидетелей ее взросления и развития некоторые сомнения, то об этом позаботилась Сесили. Она научила дочку скатывать лоскуток ткани и засовывать его в штаны: они оттопырятся, пояснила мамочка, и создастся иллюзия, будто у тебя там все в порядке. Кроме того, девочка постоянно упражняла голос, стараясь изменить его тембр на низких тонах, так что можно было подумать, будто голос у нее ломается, и это настолько вошло у нее в привычку, что вскоре она перестала об этом думать — все получалось само собой, совершенно естественно.

Мери отказалась от уроков верховой езды, потому что Сесили, которая сильно беспокоилась за нее после первого падения с лошади, взяла с дочери клятву никогда больше не садиться в седло. Она привела тогда в качестве главного довода то, что дворяне ездят в карете, бедняки ходят пешком, а всадники только затем становятся всадниками, чтобы все на них смотрели…

Было бы ужасно, если бы заодно ей запретили и самые любимые уроки, а потому Мери тщательно скрывала от матери, что страстно увлеклась фехтованием и бьется со своим учителем на шпагах.

— Выпад, выпад, мой мальчик, правую ногу вперед, ну-ка давайте, не ленитесь! — повторял учитель, ударяя плашмя своим клинком по ее сабле. — Ну же, выпад, выпад!

Он будто дразнил ее! Уже полчаса Мери сражалась с ним, но ей ни разу не удалось заставить его уступить хоть на дюйм. Она была уже вся в поту.

— Ладно, хватит на сегодня, — сжалился учитель и отложил оружие.

Признательность ученицы не знала предела. Наконец-то можно смочить пересохшую глотку! Мери поспешила к столику, где стоял оловянный кубок с водой.

— Сэр Тобиас! — раздалось за спиной восклицание учителя.

— Мэтр Дамлей! — поклонился ему Тобиас, который, проходя по коридору и услышав за дверью звон клинков, не смог победить любопытства. — Вы все такой же свежий и бодрый, как я погляжу… Жаль только, что приходится дрессировать этакого недотепу! — добавил он со злобным презрением, указывая взглядом на Мери Оливера.

Мери сжала в руках кубок так, что побелели костяшки пальцев. Она ожидала, что учитель защитит ее от нападок, но тщетно: тот не только этого не сделал, а напротив, льстиво сказал:

— Зато вы, сэр Тобиас, были бесподобным учеником, воплощением мечты педагога! Вы стали вершиной моей карьеры, составили мне славу! Разве кто-нибудь способен сравниться с вами!

— Я не гонюсь за сравнениями! — сухо молвил в ответ Тобиас. — Талант дается Богом лишь тем, кто благородного происхождения, вы же это отлично знаете. Оставляю вас, продолжайте свой урок.

— Храни вас Господь, сэр Тобиас! — проводил знатного гостя поклоном учитель фехтования.

Мери не шевельнулась. Она побледнела от ярости. Ну уж нет, у дяди больше не будет случая унизить ее! Девочка собралась, сжала зубы и, вернувшись в центр зала, встала в позицию.

— Я готов, мистер Дамлей! — прошипела она.

Взгляд ученика ясно говорил о желании убить педагога. Мэтра Дамлея это поначалу удивило, но потом, сообразив, откуда у подростка взялась такая внезапная ненависть к нему, он сделал благодаря своему опыту справедливый вывод, что эта ненависть только прибавит парнишке сил и ловкости. И действительно — позу Мери Оливер на этот раз принял совершенно правильную, и рука на эфесе лежала верно.

Учитель, решив проверить свою догадку, тоже встал наизготовку, наградил соперника презрительной улыбкой и бросил:

— Хотелось бы верить, что это не так, Оливер, но боюсь, что сэр Тобиас Рид прав. Вы выглядите слишком жалко по сравнению с учеником, так много дававшим мне самому, а сэр Тобиас был именно таким!

Кровь бросилась девочке в голову, и она сделала выпад, вложив в удар всю энергию своей ненависти.

Об играх больше речи быть не могло. Педагог понял это мгновенно. Забыв, что ей совсем недавно так хотелось понравиться учителю, Мери дралась теперь не задумываясь о том, какой прием применяет, она повиновалась только инстинкту, открывая в себе рефлексы и ощущения, которые прежде в ней были едва намечены.

— Это все, на что вы способны? — поддразнивал мэтр Дамлей, думая прямо противоположное.

Бешенство Мери и впрямь удесятерило ее силы, и взрослый мужчина, загоняемый в тупик саблей, которая не давала возможности его оружию показать себя и искала минуты, когда противник откроется, что он и делал с завидным хладнокровием, — этот взрослый мужчина вдруг понял, что бьется сейчас с самым способным учеником, какой только был у него в жизни. Но все-таки решил положить сражению конец, сделал ложный выпад, который разработал незадолго до того, молниеносно обвел острием вокруг сабли Мери Оливера, выбил ее из руки подростка и ухитрился, не дав тому опомниться, подхватить левой рукой его оружие, прежде чем оно коснулось пола.

Мери еще не успела сообразить, что к чему, а два клинка уже упирались остриями в ее грудь.

Она была так изумлена, что гнев сам собой куда-то испарился.

— Как, дьявол вас побери, вы это сделали?! — воскликнула она.

Мэтр Дамлей улыбнулся и ответил с непритворным восхищением:

— Я вас научу этому секрету, Мери Оливер. Но прежде мне надо извиниться за то, что сознательно ранил вашу гордость. Зато вы открыли мне в себе то, о чем я уже подозревал, но в чем до сих пор не мог убедиться. Вы фантастически талантливы!

— Так же талантлив, как мой дядя? — спросила Мери, чувствуя, как рождается в ней сумасшедшая радость победителя.

— Куда больше! — понизив голос, признался педагог.

Он сделал знак, чтобы ученик помолчал, и, подойдя к двери, которую сэр Тобиас оставил распахнутой, плотно затворил ее. У мэтра Дамлея не было ни малейшего желания, чтобы дядюшка его ученика услышал, что он собирается добавить к уже сказанному.

— Вы ненавидите его, не так ли? — выдохнул учитель.

Мери кивнула: было бы смешно отрицать это после всего, что тут произошло.

— Отлично. Причины вашей ненависти мне не важны. Важно то, что я теперь знаю, как вы можете реагировать и действовать. Отныне пользуйтесь вашей ненавистью как стимулом, и я очень скоро сделаю вас одним из лучших клинков во всей Англии.

— Тобиас знает этот секретный прием?

Мэтр Дамлей тонко улыбнулся, глаза его излучали немыслимую гордость:

— Кроме вас, Оливер, он не известен никому. Это, так сказать, моя подпись. Вы достойны того, чтобы унаследовать ее в большей степени, чем кто-либо другой из моих учеников, тем более что вы — последний.

Мери поблагодарила учителя, преисполнившись гордости от того, какая честь ей была оказана. Теперь она с каждым днем старалась быть все более этой чести достойной и питала свою ненависть к мерзавцу Тобиасу сплетнями и слухами, которыми не уставала снабжать ее Дженни.

Таким образом она узнала, что Тобиас стал-таки поставщиком кораблей для короля Англии, Вильгельма Оранского, и за несколько лет превратился в одного из самых богатых и обласканных при дворе верноподданных Его Величества. Как и его клиенты, Тобиас теперь вербовал своих любовниц в среде самой что ни на есть знатной аристократии королевства.

Он торговал с Европой и Вест-Индией, используя свою добропорядочную деятельность в том числе и для того, чтобы осуществлять многочисленные и весьма выгодные, но незаконные торговые сделки. Этот негодяй выглядел теперь еще более представительным и самодовольным, и для Мери он превратился в символ того, что ей нужно уничтожить, чтобы выжить самой.

А Сесили между тем была воплощенной жизнерадостностью. Она потеряла место служанки, но ей было наплевать. Смеясь она говорила, что достаточно потрудилась в своей жизни, чтобы пойти теперь на содержание, тем более что, по мере того как подрастала Мери и все больше нравилась бабушке, ощутимо подрастало и пособие, назначенное матери такого чудесного «внука».

Мери научила мамочку читать и регулярно снабжала ее книжками, которые потихоньку таскала из библиотеки леди Рид. Дженни, со своей стороны, отдала ей ненужные в хозяйстве клубки шерсти, чтобы Сесили могла вязать и получать удовольствие от этого занятия. Каждый вечер, когда девочка возвращалась домой, превращался в настоящий праздник.

Единственной печалью Сесили оставался страх постареть. Она постоянно влюблялась и постоянно разочаровывалась в своих любовниках, которые бросали ее сразу же, как только женщина начинала надеяться, что в этот раз ее станут уважать куда больше, чем раньше. Бедняжка напрасно мечтала о мужчине, который поселил бы ее у себя: никто не мог выдержать долго эту особу с чересчур страстным нравом, которая, стоило удовлетворить ее все возраставшие со времен, когда Сесили получила столько привилегий, потребности, начинала устраивать скандалы из-за пустяков. В таких случаях она утешала себя тем, что проживает сейчас лучшие годы своей жизни и что ее дочь, переодетая в мужское платье, закончив обучение, прекрасно сумеет обеспечить их будущее.

Потому что Сесили не скопила ни единого пенни.

А не скопила под предлогом того, что Мери, которая растет в роскоши у леди Рид, не смогла бы вынести и дома никакой нужды, — значит, все следует тратить на наряды, еду и жилье, достойные ее положения опекаемой.

Если мать делилась с Мери своими тревогами, девочка утешала ее поцелуем. Как бы она ни выросла и чему бы ни научилась, ее не удастся разлучить с мамочкой, любовь которой дороже для нее любой золотой клетки.

3

У въезда в Лондонский порт Тобиас Рид вышел из кареты и, гордый своим величием, двинулся по направлению к пристани. Здесь у причалов выстроились многочисленные корабли, и, хотя час был совсем ранний, на палубах уже царило оживление. Как, впрочем, и на берегу — на пути Тобиасу встретилось примерно столько же богато одетых людей, сколько простых матросов или ротозеев всех возрастов, жалких на вид и одетых в лохмотья.

Повсюду громоздились бочки вперемешку с деревянными ящиками, набитыми домашней птицей, свиньями или вяленой рыбой… Пряные ароматы специй смешивались в воздухе с запахом соломы от только что смененных подстилок и водяной пылью. Под бдительным оком капитанов нагружались или разгружались трюмы торговых судов. Капитаны, все как один, стояли в непринужденной позе, чуть отставив ногу, опираясь рукой на отделанный искусной резьбой набалдашник трости, носы их были припудрены, а шляпы с перьями украшали собой низвергавшуюся из-под них лавину фальшивых белокурых кудрей.

Королевская осанка Тобиаса Рида обязывала встречных к любезному и почтительному приветствию, а он все шел вперед, огибая места мелких стычек, порой перераставших в бурные ссоры или даже драки, и уклоняясь от столкновений с портовыми воришками, которые, будучи застигнуты на месте преступления, кидались зигзагами наутек сквозь толпу, расталкивая всех подряд: моряков, зевак, пассажиров…

Тобиас Рид был из тех людей, что полагают, будто способны подчинить весь мир своему капризу, людей, безразличных к понятиям добра и зла, справедливости и несправедливости. Как большинство дворян его положения, он думал, что если бы Бог действительно ненавидел грехи, то не создал бы священников, призванных эти грехи судить. Те же мысли у него возникали по отношению к другим многочисленным моральным критериям, над которыми он либо глумился, либо приспосабливал их к собственным постулатам христианской веры, предназначенной, по его мнению, лишь для того, чтобы обслуживать его непомерное эго и — в еще большей степени — ненасытную жажду власти и могущества.

Сейчас он готовился встретить один корабль, вернувшийся с грузом. Это судно было зафрахтовано несколько месяцев назад неким испанским клиентом, из которого судовладелец не смог вытянуть до отплытия никаких сведений, кроме места назначения: полуостров Юкатан в Вест-Индии.

Испанец отчалил с пустыми трюмами, но потребовал солидный эскорт, состоящий из основательно вооруженных фрегатов, дабы обеспечить кораблю безопасность при возвращении.

«Дьявол, да что ж такое вы собираетесь привезти?! Неужто клад?! Ай-я-яй, как интересно!» — насмехался Тобиас Рид, которого сильно удивили непомерные требования клиента. Однако уплаченную тем крупную сумму охотно принял. Испанец же вместо всякого ответа весь вспотел, будто его из ведра облили, вскочил и поспешно откланялся. Тобиас Рид не стал его догонять, но насторожился — так подсказывал ему инстинкт. Судовладелец сразу же понял, что попал в яблочко! Немедленно связавшись с капитаном, которому предстояло вести к цели этот удивительный караван, он договорился, что за его клиентом хорошенько проследят и доложат ему результаты, — а как иначе извлечешь выгоду из открытия, сделанного в Америке испанцем? Тобиас Рид никогда не упускал случая, если можно было надеяться на возвышение или обогащение.

И вот наконец он стоит перед зафрахтованным испанцем флагманским кораблем, который уже добрых два часа как причалил. Тобиас прошел по трапу, где еще сновали туда-сюда матросы, перетаскивая с судна на набережную деревянные ящики. Те же самые, что грузил на корабль его клиент при отправлении в Вест-Индию пять месяцев назад. Ящики показались Риду что-то чересчур легкими…

— Эй, капитан! — крикнул Тобиас, увидев, как тот на палубе отдает какой-то приказ своему помощнику.

Капитан обернулся, сразу же узнал судовладельца и не медля ни секунды бросился ему навстречу. Известен был капитан как человек любезный, приветливый, но отличающийся изворотливостью и склонностью к распутству. Из тех, о ком говорят: себе на уме…

— Добро пожаловать на борт, сэр! — воскликнул капитан, протягивая руку.

Как обычно… Можно подумать, Тобиас Рид в разлуке стосковался по возможности пожать его честную руку!

Пожал. На самом деле он не испытывал к капитану ни дружеских чувств, ни особого уважения, но следовало притворяться — а это он очень хорошо умел! — чтобы быть уверенным в его преданности и доверии к себе.

— А где же ваш пассажир? — с улыбкой, предназначенной скрыть нетерпение, спросил судовладелец.

— Высадился, стоило кораблю причалить.

— И оставил на борту ящики?

— Почему бы не оставить? Они ведь такие же пустые, как в день отплытия! — усмехнулся старый морской волк.

— То есть как? И что, по-вашему, это означает?

— Означает, сэр, только одно: похоже, наш герой не нашел того, что искал. Но пойдемте-ка отсюда, лучше удалиться, чтобы никто нас не подслушал…

Тобиас Рид покачал головой и проследовал за капитаном в его каюту. Хозяин предложил гостю одно из стоявших в ней кресел, сам же, прежде чем усесться, тщательно запер дверь, торопливо откупорил бутылку бренди и наполнил до краев два стакана жидкостью янтарного цвета.

— Выпейте, это вас утешит. Я убежден, что ваш клиент к этому времени уже надрался как свинья, настолько он был разочарован своим плаванием. Он весь обратный путь не показывался из своей каюты, где запирался с восемью крепкими парнями, которых нанял, чтобы обеспечить себе полную безопасность на борту. Выходили только поесть да отлить! Можно было подумать, будто он смертельно боится, как бы они не проболтались. Уж не знаю, о чем — у его охраны ничего нельзя было выпытать, молчали почище рыб. Да, видели бы вы их рожи! — Капитан рассмеялся.

— Расскажите подробнее! — потребовал Тобиас Рид.

— Если уж вы настаиваете… Но уверяю вас, жалеть их не стоит! Мне-то кажется, этот тип завладел фальшивой картой места, где якобы зарыты сокровища, ну и истратил все свои средства на то, чтоб найти несуществующий клад. А в общем-то, — закончил капитан, одним глотком осушив свой стакан, — вы хозяин. Налить еще?

Судовладелец отказался: напиток был явно поддельный. Тобиас и без того с трудом прикончил свою порцию, капитан же, верно, к такому привык… Долгие плавания по чужим морям закаляют в этом смысле получше, чем любые другие занятия.

Капитан сел напротив гостя, отодвинул стакан и, запрокинув голову, стал лить бренди в рот прямо из горлышка бутылки. Манеры у него были грубые, но Тобиас к этому привык и прощал невоспитанность лучшему моряку и капитану Англии, который, в отличие от большинства собратьев, сумел ни разу до сих пор не попасть в плен к пиратам или корсарам. Впрочем, может быть, дело не в опыте, может быть, ему просто везло — какое до этого дело Тобиасу Риду! Главное — этот человек способствовал укреплению репутации его кораблей, славившихся своей надежностью.

— Мы пристали там, где он велел, — продолжил рассказ капитан. — Это был берег Юкатана. Тут он сказал, чтобы мы погрузили в шлюпки провизии и питьевой воды на восемь дней, а ящики привязали на спины двадцати пяти мулам, которых привез с собой. Хорошо. Мы всё переправили на сушу. Тогда испанец попросил: в случае, если он не появится в назначенный срок — через неделю, значит, его не ждать. И прибавил, что не нужно идти за ним и его парнями в джунгли. Я и не стал рисковать: решил, что будет куда легче поинтересоваться грузом, когда эти кладоискатели вернутся…

— Правильно сделали, — одобрил судовладелец.

— Они пришли обратно за два дня до срока, и вид у них был как у побитых собак, — снова заговорил капитан. — Мы были еще на суше: запасались пресной водой и плодами, которые разложили сушиться на песке прибрежной полосы. Он притащил обратно все свои ящики и привел мулов, потребовал, чтобы ящики снова уложили в трюм, и приказал сниматься с якоря сразу, как загрузим провиант, после чего, как я уже сказал, заперся в каюте. Как только мы вышли в море, я приказал ночью открыть все ящики и посмотреть, что там. Там было пусто. Ах нет, в одном сидела какая-то мерзость вроде скорпиона! Вчера вечером наш кладоискатель вызвал меня и поручил, когда придем в порт, продать ящики.

— И мулов?

— Мулов мы съели.

Тут Тобиасу, вероятно, полагалось бы посмеяться и сказать капитану, что он удовлетворен рапортом, но ему не удалось ни то ни другое. Судовладелец был озабочен: интуиция подсказывала ему, что наверняка от капитана ускользнуло что-то очень существенное… И он решил удостовериться.

— Как думаете, где моего клиента искать?

— Да в «Красном фонаре», где ж еще! Знаете — харчевня такая, минуты две ходу отсюда? Я сам ему и подсказал, где остановиться. Чудится мне, что наш приятель остался с пустыми карманами, да точно — он ведь умолял меня поскорее принести выручку от продажи ящиков, а то, дескать, нечем будет оплатить комнату и еду! Парусник, который должен отвезти его на континент, снимется с якоря через несколько дней. Ох, удалось бедняге меня разжалобить, скажу я вам, иначе не видать бы ему этих денег как своих ушей — все я прикарманил бы, помилуй, Господи, мя грешного…

Тобиас встал. Ему было хорошо известно заведение, которое посещали только моряки, потаскухи да мелкие воришки. Но лучше туда одному не ходить!

Судовладелец распрощался с капитаном, приказав тому напоследок привести в порядок корабль. Капитан смотрел в спину удаляющемуся богачу с восхищением: он всегда уважал людей, способных мыслить последовательно.

Тобиас вернулся к карете и дал кучеру адрес, услышав который, возница поморщился: видимо, ему не нравилось углубляться в глухие кварталы города. Мистер Рид приказал остановиться у маленькой угрюмой харчевни и вошел в нее без малейшего колебания. Он знал, что его наемник в этот час еще на месте. Действительно, тот оказался у стойки, где оживленно беседовал с хозяином заведения. Новоприбывший присоединился к разговору.

У нанятого Тобиасом человека имени не было, вернее, этот человек своего имени не помнил: он утратил память и имя вместе с куском скальпа в жестокой драке, зато приобрел здоровенный шрам на виске. Вообще-то с такими ранами не выживают, но этот тип отделался амнезией и для всех, включая себя самого, стал Человеком в Черном.

Грубый и злобный настолько же, насколько ловкий и сообразительный, несмотря на тяжелое увечье, на службу к Тобиасу Риду он попал случайно месяца два назад. Рид тогда искал наемного убийцу, чтобы избавиться от мужа одной из своих любовниц, который к тому времени стал сильно мешать влюбленной парочке в их почтенном занятии.

Получилось так. На мистера Рида напали, и он, будучи вынужден защищаться, выхватил шпагу. Силы были неравны, Тобиас начал отступать, и тут, откуда ни возьмись, появился Человек в Черном, встал на его сторону и в минуту обратил в бегство налетчиков, кстати, не получивших при этом ни единой царапины. И тут же потребовал денежного вознаграждения за то, что, дескать, спас мистеру Риду жизнь. Конечно, Тобиас был не такой дурак, чтобы поверить, будто все это не подстроил сам Человек в Черном вместе со своими дружками, но организовано было все так чистенько и ловко, что «спасителя» немедленно наняли на работу, пообещав жалованье намного выше того, на которое тот мог бы надеяться.

Выйдя из харчевни, Человек в Черном двинулся вслед за Тобиасом к карете. По пути в «Красный фонарь» к этим двум пассажирам экипажа присоединились еще четверо головорезов: мистер Рид прихватил их на случай, если испанца окружают его люди и они станут защищать хозяина.

Рид велел четырем бандитам войти первыми и занять столик — как будто они просто зашли перекусить. Ему не хотелось загодя привлекать к ним внимание: вполне может случиться, что спиртное развяжет испанцу язык и тот признается во всем сам без лишних просьб…

Человек в Черном вошел в трактир вместе с ним. Здесь воняло плохим вином, горелым салом, пороховым нагаром, грязью, дешевыми духами девиц легкого поведения, было накурено, шумно… Словом, разве что для голытьбы обстановочка, Тобиас Рид такой гнушался, испытывал к ней страшное отвращение. Однако он без малейших колебаний стал прокладывать себе путь между столами, не обращая ровно никакого внимания на любопытные взгляды завсегдатаев. Для них же то, что рядом со странным гостем — Человек в Черном (а уж он-то был отлично известен каждому лондонскому разбойнику!), означало: к этой персоне надо относиться с почтением!

Рид взглянул на испанца, уныло сидевшего за столом, на котором стояли объедки, каких лично он даже собаке не бросил бы, затем подтянул к соседнему столу расшатанный стул и уселся лицом к клиенту. Тот поднял голову, порылся в памяти, прищурив красные от пьянства и дыма глаза, и наконец неуверенно ткнул пальцем в незваного соседа. Испанец был сильно под хмельком.

— А я вас узнал, — заявил он на родном языке.

Он говорил слишком громко, и Тобиас сразу же понял, что добиваться от него сейчас признаний бессмысленно, да и опасно, ведь здесь, в заполненном людьми зальчике, только глухой этих признаний не услышит. Мистер Рид встал и сказал дружелюбно:

— Вот и хорошо. Но не станем тут задерживаться, дружище. Место все-таки такое, скажем, небезопасное… Пойдемте на улицу: у меня при себе сумма, которой хватит на оплату ваших ящиков.

Испанец наморщил лоб, потом в знак согласия кивнул, и Человек в Черном обхватил его за плечи, помогая встать.

Дальше Человек в Черном почти вынес его на улицу, а он всю дорогу глупо хихикал. Рид заметил слева от харчевни тупичок, который служил ее посетителям общественной уборной, и сделал наемнику знак доставить туда пьяного вдребезги клиента, приказав сообщникам постоять на стреме с обеих сторон выхода из тупичка, чтобы никто его не потревожил во время задушевной беседы.

Человек в Черном бережно уложил на землю испанца, продолжавшего хихикать, теперь уже, очевидно, от осознания того, какую непоправимую совершил ошибку и как злостно преследует его рок, после чего отступил на пару шагов, а Тобиас подошел поближе.

— Ты же знаешь, чего я хочу? — холодно произнес он. — Говори, и я сохраню тебе жизнь.

Испанец не переставал хихикать. Тобиас потряс его за плечи, затем влепил увесистую оплеуху.

— Лучше убей меня! — внезапно взвизгнул испанец. — Но все равно ты ничего не сможешь изменить. Без других ключей клад, спрятанный моим предком, недоступен. Не-до-сту-пен, слышишь? — повторил он, четко выговаривая каждый слог, и изо рта у него при этом несло таким ужасным перегаром, что Тобиас Рид отвернулся и зажал себе нос.

Сидя на корточках рядом со своей убогой жертвой, Тобиас ждал продолжения, рассудив, что уже слишком много сказано, чтобы на этом поставить точку.

И испанец продолжил:

— Как до меня мой отец, я всю жизнь потратил на поиски этого клада. Но сокровища бесследно исчезли! Ис-чез-ли, понял? — так же отчетливо выговорил он и вдруг попытался встать.

Человек в Черном мгновенно ударом кулака вернул его в прежнее положение. Лежа на земле, испанец в заключение объявил:

— А это бога-а-атый клад, и только я один, один на всем белом свете, знаю, где он спрятан. Уловил, англичанин? Только я один!

— И твои приятели? — ехидно спросил Тобиас. — Те, что были с тобой?

— А-а-а… эти? Они все умерли… — ответил испанец. — Отравлены. Там, в кабаке, где я оставил их, все, наверное, думают, что бедолаги уснули… носом в стакан! — Он снова хихикнул.

— Ну-ка давай рассказывай, чучело! Расскажешь все — помогу тебе найти ключи, о которых ты говорил. Для могущественных людей нет ничего невозможного, а ты даже представить себе не можешь, насколько я могуществен.

— Если так, — стал серьезным испанец, — значит, ты мне послан Небом.

— Да-да, можешь мне довериться.

Испанец приподнялся и сдвинул брови:

— Я пьян, англичанин, но я не дурак. Не такой дурак, как ты полагаешь. И без меня и моей карты тебе ничего не перепадет.

— Вот и отлично. Даю тебе слово: с этой минуты мы компаньоны.

Пьяница еще малость покочевряжился, затем наконец освободил свою совесть от лежавшего на ней груза.

Когда исповедь была окончена, Тобиас Рид снова сделал знак Человеку в Черном. Тот вытащил кинжал из-за пояса. Испанец застонал:

— Эй, англичанин, что ты делаешь? Ты же дал слово!

— Как дал, так и взял. Обещания хороши только для тех, кто в них верит, — ответил Тобиас, но услышать эти циничные слова было уже некому: в это самое время Человек в Черном нанес его клиенту смертельный удар в сердце.

Затем он снял с шеи умирающего цепочку, на которой покачивалась какая-то странного вида нефритовая подвеска, и протянул ее хозяину. Тот сунул кулон в карман плаща-накидки, где уже покоилась сложенная вчетверо карта полуострова с отмеченным на ней маршрутом, по которому следовало идти к сокровищам. Карту испанец отдал ему сам.

Бросив свою жертву на земле и не испытывая при этом никаких угрызений совести, Тобиас Рид вышел из тупичка, предельно возбужденный тем, что ему довелось узнать. Человек в Черном шел за ним по пятам, тоже сильно взволнованный. Как только хозяин сел в карету, нанятые им головорезы растворились в неосвещенных улицах зловещего квартала.

Тобиас Рид, все еще возбужденный сказочной удачей и сделанным им открытием, приказал везти себя домой — его особняк, разумеется, находился в одном из самых лучших кварталов столицы, почти рядом с королевским дворцом.

— Ах, господин мой, — выскочил к нему секретарь, едва он успел переступить порог и отдать шляпу слуге. — Ах! Я уже отчаялся найти вас! Ужасная, ужасная новость! Ваша матушка…

Тобиас не дослушал; бледный как смерть, он взял из рук слуги шляпу, снова надел ее на голову и молча вышел. Ему и не было нужды слушать дальше: англичане наделены особой стыдливостью, помогающей им говорить самые кошмарные вещи, используя самые безобидные слова. Он опять тронулся в путь, чтобы вскоре оказаться у изголовья смертного одра своей матери. Боже, каким жестоким образом вырвали его из грез о сказочных сокровищах и связанных с ними тайнах!

— Вам нельзя сюда, дитя мое, — сказала заплаканная Дженни, не пуская Мери в дом. — Ваша бабушка, пусть земля ей будет пухом, ночью скоропостижно скончалась. Сейчас с нею пастор Ривс.

Мери отчаянно разрыдалась, и тронутая горем ребенка Дженни распахнула входную дверь.

— Бедный, бедный мальчик! — причитала она, прижимая любимца к необъятной груди. — Несчастный мой малыш!

Горе Мери было непритворным. Но оплакивала она вовсе не леди Рид, а все, что теряла вместе с бабушкой, так и не ставшей ей родной.

В конце концов, Дженни разрешила ей подняться на второй этаж и пройти в спальню бабушки. Пастор Ривс ходил по комнате, окуривая ее ладаном.

Появление Мери его озадачило — пастор знал, что наследник старой леди, Тобиас, терпеть ребенка не может, а к нему уже отправлен гонец со скорбной вестью, сам же и послал… Но выгнать рыдающего внука из спальни усопшей язык не поворачивался.

— Позвольте мне, святой отец, побыть с бабушкой хоть немножечко, побыть наедине, — заливаясь слезами, попросила Мери. — Бабушка была так добра ко мне!

— Пожалуйста, не задерживайтесь тут, дитя мое. Пастор ласково потрепал девочку по плечу. — Дело в том, что с минуты на минуту должен появиться ваш дядя.

Мери, не в силах говорить, кивнула, бросилась на колени у смертного ложа леди Рид и, казалось, вся ушла в молитву. Пастор тихо притворил за собой дверь.

А безутешный внук, едва остался в комнате один, приступил к действиям. Шустро припрятал под одеждой один из стоявших у постели подсвечников. Затем, рассудив, что этого вряд ли хватит, чтобы обеспечить собственное будущее и будущее Сесили, стал быстро обшаривать подряд все ящики и комоды, прибирая к рукам ценные мелочи и не забывая при этом испускать горестные вопли, способные, по его мнению, начисто лишить пастора желания разлучить его «дитя» с любимой бабушкой.

Мери набила карманы монетами, обнаруженными в старинной вазочке, туда же отправились жемчужное ожерелье и кулон, представлявший собой обвившуюся вокруг крупного изумруда саламандру. Очень хотелось забрать все драгоценности леди Рид, но осторожность не позволила: если кража не будет сразу слишком заметна, может, Оливера еще и не станут преследовать за мародерство.

Девочка вышла из спальни, энергично сморкаясь. Пора! В прихожей слышны голоса пастора и Тобиаса Рида. Она больно ущипнула себя за локоть и продолжала щипать все время, пока спускалась по лестнице, чтобы плач выглядел более натуральным.

Тобиас окинул рыдающего племянника безжалостным взглядом. Мери поняла, что не ошиблась: суд будет скорым и лишенным всякого снисхождения. Стоило пастору, получив ценные указания, выйти, злодей набросился на «племянника» с руганью:

— Кончайте реветь, как девчонка! Потрудитесь стать мужчиной, раз уж моя дорогая матушка вообразила, что должна дать вам образование и воспитание. — Тон был сухим и шершавым, как песок. — Со своей стороны, я считаю, что Риды сделали для вас достаточно, наградив именем, которое вы носите. Покиньте этот дом, племянничек, и забудьте сюда дорогу. Отныне — чтоб ноги вашей тут не было!

Мери застыла на нижней ступеньке. Ах, с каким наслаждением она съездила бы дядюшке кулаком по физиономии, двинула бы прямо в нос, но придется ограничиться тем, что, нацепив на себя, как маску, вид задетого человеческого достоинства, про себя думать: он слишком могуществен, чтобы не добиться для нее приговора, а Сесили нуждается в ней и в том, что она украла. Надо спрятать гордость поглубже. Тем более что дядюшка, став к ней снова совершенно безразличным, уже поднимается по лестнице и вот-вот войдет в спальню покойной матери.

Минуту спустя Мери, уже одетая, стояла у входной двери. Дожидаться милой Дженни не стоит, опасно, ее куда-то услал пастор Ривс…

Занеся ногу, чтобы переступить порог особняка, Мери оглянулась и увидела на вешалке накидку Тобиаса Рида. Мгновенно оглядевшись, убедилась в отсутствии свидетелей, кинулась к вешалке и принялась лихорадочно шарить в потайном кармане плаща, счастливая от возможности насолить все-таки этой надутой твари. Документы трогать не стала, а вот денежки и нефритовую висюльку с бриллиантом в центре, естественно, прихватила с собой.

И только тогда громко хлопнула дверью и стрелой понеслась к таверне, где ждала ее Сесили. Теперь следовало как можно скорее уносить оттуда ноги.

Тобиасу Риду оказалось достаточно сунуть руку в карман своего только что накинутого плаща, чтобы убедиться: один из ключей к украденному им у испанца кладу исчез бесследно! Выругавшись про себя, он, вместо того чтобы покинуть, как собирался, особняк матери, вернулся наверх и позвал Дженни.

Последняя в тишине, окутавшей дом, где остановили все часы, занималась тем, что задергивала в малой гостиной занавески — обычай предписывал такие действия в доме усопшего. Скоро явятся близкие леди Рид, чтобы отдать ей последний долг, и пастор Ривс попросил Дженни проводить их именно сюда.

Старший сын покойной хозяйки обратился к кухарке, еще не переступив порога гостиной, и в голосе его явственно прозвучала затаенная злоба:

— Вы знаете, где ночует мой племянник?

Дженни едва не свалилась с табурета, стоя на котором только и могла дотянуться до карнизов, и решила прежде спуститься, а потом уже сказать, — как будто табуретка могла пошатнуться от одной только суровости тона нового хозяина.

— На постоялом дворе близ порта. Он живет с матерью.

Стоило бы поинтересоваться причиной вопроса, но служанка воздержалась: Тобиас Рид ей не нравился. Не то чтобы он когда-либо причинял ей неприятности, просто, в отличие от своей покойной матери, Тобиас испытывал по отношению к слугам одно лишь презрение, хотя, может быть, он так относился вообще ко всему человечеству…

— И это все, что вам известно? — нахмурился хозяин. — Не знаете, выходит, ни названия постоялого двора, ни улицы, где он стоит?

— Нет, сударь, — соврала она. — Ваша матушка, мир праху ее, сказала мне только это, а вы же знаете, я никогда не решусь расспрашивать.

Тобиас не стал углубляться в тему и вышел, решив поискать в материнском кабинете какие-нибудь документы, которые смогли бы помочь в розыске.

Дженни вернулась к своему занятию. Несмотря на все свои горести, она была довольна хотя бы тем, что пусть на несколько часов, но отвела гнев этого гнусного типа от юного Мери Оливера, которого ужасно любила. Каковы бы ни были причины ярости Тобиаса Рида, его племянник не заслужил, чтобы его, да еще так грубо, выгнали из дома бабушки в день ее кончины!

Скрупулезный обыск в кабинете матери усилил ярость Тобиаса. Он нашел среди бумаг завещание, подписанное ею и заверенное нотариусом два дня назад. Подпись признана действительной! Леди Рид оставляла часть своего имущества Мери Оливеру, а ему, родному сыну, поручала заботы об этом ничтожестве и управление завещанными тому богатствами вплоть до совершеннолетия племянника, причем драгоценная мамаша, чтоб ей неладно было, приписала, что делает это с единственной целью: не допустить, чтобы мать ее внука растранжирила деньги в свое удовольствие. Адрес Мери Оливера позволит нотариусу известить молодого человека о наследстве, когда настанет срок.

Тобиас Рид скатал документ в трубочку и спрятал у себя на груди.

— Никогда! — решил он, не вняв последней воле матери.

Спустился в прихожую, надел шляпу, взял в руки трость с украшенным рубином набалдашником и, выйдя из особняка, поспешил к карете.

Вознице был назван адрес, и экипаж поехал вдоль улицы. Тобиасу страстно хотелось немедленно свести счеты с этим поганым отребьем.

В комнату Сесили он вломился без стука, настроение было самое паршивое из всех возможных. Ему даже не понадобилось долго осматриваться, чтобы понять: добыча ускользнула от его праведного гнева. Удрали, подонки! Раздосадованный донельзя, он спустился к хозяину заведения, чтобы спросить, не оставили ли съехавшие жильцы свой новый адрес, дескать, он им родня. Хозяин был зол на Сесили, сыгравшую с ним, как он полагал, злую шутку, потому стал требовать с ее «родственника» непомерный штраф за неоплаченное ею проживание.

— А ты в суд на меня подай! — рявкнул Тобиас и пулей вылетел из дома, оставив содержателя постоялого двора бесноваться в одиночестве.

Вернувшись в карету, он направился к условному месту, где они встречались с Человеком в Черном и куда тот должен был с минуты на минуту явиться. Когда наемник предстал перед хозяином, ему была в двух словах обрисована ситуация, после чего отдан приказ:

— Разыщи их во что бы то ни стало, принеси мне нефритовый кулон, а от самих этих подонков — избавь. Не желаю больше никогда ни видеть их, ни слышать о них!

4

Первой заботой Мери — сразу после того как они с Сесили поставили свой единственный сундучок на пол снятой только что комнаты, куда более скромной, чем предыдущая, и расположенной довольно далеко от прежнего места жительства, — первой ее заботой стало найти ювелира и продать ему украденный бриллиант.

Ювелир нашелся. Он осмотрел безделушку — нефритовый кулон в виде глазного яблока со сверкающим зрачком — и вернул девочке, даже не опустив со лба лупу, которую удерживал там тонкий кожаный ремешок. Заключение специалиста прозвучало для Мери погребальным звоном по ее радужным надеждам:

— Ни малейшей ценности не представляет. Осколок хрусталя в центре, конечно, обточен весьма искусно, нефрит тоже, но для всего вместе я покупателя не найду. Да и по отдельности тоже не продам. А если вы хотите заложить эту вещицу, могу дать вам за нее пенса два, ну три — никак не больше, да и то из чистого милосердия.

Мери забрала свою драгоценность, взвесила ее на ладони и, вздохнув, решила:

— Нет уж, за такую малость не стану вам отдавать эту штуку, лучше у себя оставлю. — Взамен она выложила на прилавок жемчужное ожерелье. — А про это что скажете? — И сразу же пояснила: — Подарок моей бабули, с которым, вот, приходится, к сожалению, расстаться…

Возможно, дяденька ювелир о чем-то и догадался, но никак этого не показал. Он внимательно осмотрел ожерелье и, не промолвив ни единого слова, выложил на прилавок перед Мери кругленькую сумму. Мери не осмелилась торговаться, да и было там больше, чем она рассчитывала выручить.

Ей хотелось бы продать еще и кулон с изумрудом, но Сесили влюбилась в него с первого взгляда, схватила и повесила себе на шею, заявив, что загнать его всегда успеется. Мери сразу поняла, что это означает. «Всегда успеется» с языка ее матери чаще всего переводилось как «никогда».

Мери, то ли от усталости, то ли от тоски, тяжело вздохнула и погладила вернувшийся на ее шею нефритовый «глаз», прежде чем отправить безделушку под сорочку. Девочку огорчало, когда мечты матери не сбывались, а со смертью леди Рид во взгляде Сесили сразу же вспыхнули прежние тревоги.

— Мы никто, ничто и звать нас никак, Мери! Пылинки в этом мироздании, не более того, а богачи не любят, когда на их игрушки садится пыль. Но мне бы так хотелось быть хорошей матерью, — плакала она, прижимая к себе только что вернувшуюся из ювелирной лавки дочь.

Названная ювелиром стоимость «бриллианта» привела Сесили к такому великому разочарованию, что и этот случай она, как всегда театрально, объявила результатом преследований судьбы-злодейки.

— Не плачь, у тебя нет причин горевать, такую маму, как ты, мечтала бы иметь любая девушка! — Мери позволила и себе некоторый пафос, утешая мамочку.

Поскольку игра была поддержана, Сесили немедленно ее продолжила, впадая во внезапно вернувшуюся к ней болезненную истому:

— Ах, деточка, как бы я хотела подарить тебе отца! Как бы я хотела выйти замуж за одного из этих богачей, которых так ловко умеют прибирать к рукам шлюхи. Он бы осыпал нас с тобой настоящими драгоценностями. Но мне никогда, никогда такое не удавалось, Мери! Я-то способна подцепить только такого же любящего и, на мою беду, такого же нищего, как я сама!

— Ну и что, мамочка? Нам с тобой и вдвоем хорошо. Разве нам кто-нибудь еще нужен? Уверяю тебя — никто! — ласково приговаривала девочка, чтобы успокоить разнервничавшуюся Сесили. Однако с некоторых пор была уже и сама ни в чем не уверена.

В течение нескольких месяцев они только и делали, что переезжали с места на место, стоило лишь владельцу снятой ими комнаты потребовать плату. Сесили, которая не могла устроиться на работу, выглядела все более печальной и усталой, и Мери стала замечать в волосах матери седину, с горечью смотрела на ее побледневшее лицо. Теперь мамочка смеялась очень редко, а вот жаловалась на нехватку денег, сил, словом, всего на свете постоянно, только бы слушали.

Мери экономила на чем могла, старалась растянуть вырученные за жемчужное ожерелье деньги, иначе им было бы не прожить. Она тоже пыталась найти хоть какую-то работу, но тщетно: с каждым днем они все прочнее увязали в нищете и лишениях.

Вскоре после похорон леди Рид Тобиаса пригласил к себе нотариус. Речь шла о завещании. Сначала Тобиас притворился, что знать не знает ни о чем, но это не помогло, законник достал из сейфа копию известного документа, и полагавший себя единственным наследник обозлился.

Однако нотариус тоже умел притворяться и никак на его злобу не отреагировал.

— Вашего племянника пока найти не удалось, — спокойно сказал он, прежде сообщив Тобиасу, чем, собственно, тот сам отныне владеет. — Но мы активно разыскиваем юношу, и я надеюсь, что вы согласитесь принять все условия, изложенные в этом документе.

Тобиас Рид ограничился кивком, а нотариус в это время добавил, разумеется, с самыми лучшими намерениями:

— Конечно же в случае преждевременной кончины вашего племянника — то есть, если смерть его наступит раньше, чем совершеннолетие, — поскольку вы назначены опекуном имущества Мери Оливера Рида, к вам, а не к его матери, оно и перейдет. Леди Рид оговорила это отдельным пунктом.

— Конечно же, — эхом откликнулся Тобиас. Благо, хоть одна глыба свалилась с его плеч. Напряжение несколько спало, зато решимость мистера Рида устранить помеху со своего пути заметно возросла.

А то, что его наемнику никак не удавалось поймать юного негодяя, теперь раздражало Тобиаса еще больше. Да что там, можно было прийти в отчаянье! Всякий раз, несмотря на собственные усилия и усилия своих подручных, Человек в Черном попадал в дом, где, по его сведениям, проживали намеченные жертвы, только затем, чтобы услышать, что пять минут назад они съехали неизвестно куда.

Тобиас Рид решил отправиться в Испанию, чтобы познакомиться с семьей убитого им клиента и разузнать побольше насчет легендарных сокровищ. История клада передавалась, видимо, из поколения в поколение, и, надо думать, с каждым новым поколением ценность его в рассказах все более преувеличивалась. Итак, Тобиас явится в Испанию под предлогом того, что ему нужна известить родных о трагической смерти его клиента, ставшего объектом нападения таинственных убийц. Себя он обрисует героем, устремившимся на помощь несчастному, единственным, кто сумел обратить мерзавцев в бегство, но, увы, слишком поздно: смертельный удар был нанесен. Вместе с последним вздохом умирающего испанца ему пришлось принять и его исповедь, в которой тот поведал о кладе, а он, Тобиас, в свою очередь поклялся встретиться с семьей погибшего.

Не было никаких сомнений в том, что его щедро отблагодарят за услышанное и, вполне возможно, ему удастся понять, стоит труда поиск пресловутых «ключей», столь удивительных и странных, или он напрасно себя этим озадачивает. В первых числах февраля Тобиас Рид отплыл в Кадис.

Холодная, туманная и отвратительно сырая лондонская зима, казалось, с каждым днем все больше отнимала у Сесили желание вставать по утрам, приводить себя в порядок, стараться выглядеть прилично… Мери приходила в отчаяние от каждой новой неудачи с поиском работы: куда ни ткнется — не берут, и всё тут! Образование, которое, по мнению матери, обещало дорогую ее сердцу свободу, оказалось ни к чему, а продавать свои — мальчиковые из-за короткой стрижки — прелести Мери наотрез отказывалась.

Деньги, полученные за жемчужное ожерелье, разошлись, жить теперь было совсем не на что. Мери стала попрошайничать, подворовывать, обыскивать помойки харчевен, как делали другие бедолаги, которым не повезло родиться в хорошей семье и потому жизнь не удалась.

За несколько месяцев Сесили превратилась в скелет. Она вставала с постели, только когда требовалось перебраться на другое место жительства, но, чтоб и для этого не вставать, предоставляла теперь свои бренные останки домовладельцам вместо платы за жилье. Мери открыла это случайно, и злости ее не было предела.

Вернувшись однажды в их комнатушку после очередной безрезультатной прогулки по городу, когда ее преследовала одна только мысль: а может быть, для нее, как и для матери, просто нет места в этом мире? — она обнаружила рядом с кроватью… хозяина их убогого жилища: тот запихивал в штаны, испещренные сомнительного вида пятнами, свое мужское достоинство. Закончив это важное дело и не сказав ни слова в свое оправдание, он прошел мимо Мери и закрыл за собой дверь.

Сесили же подтянула повыше одеяло и улыбнулась.

— Ах, ты уже пришла, милочка? Ну и как Лондон нынче утром? — спросила она так, будто то, что минуту назад произошло на глазах у Мери, не имело ни малейшего значения, да, впрочем, и не происходило вообще.

Мери подавила слезы и самоотверженно принялась рассказывать мамочке самым простодушным тоном о том, что нынче в Лондон первый раз заглянула весна…

А на следующий день она проснулась на рассвете, когда Сесили еще спала сладким сном, и — без какой-либо определенной цели и уж точно без малейшего предчувствия, что из этого может выйти, — отправилась пешком через весь город в церковь, где служил пастор Ривс. После смерти леди Рид они со священником не виделись.

Надо было потерпеть, пока кончится служба, чтобы поговорить с пастором. Как только храм опустел, Мери подошла к алтарю. Вид у нее был жалкий, но священник сразу же узнал Оливера, несмотря на то, что мальчик явно отощал и выглядел очень плохо. Пастор нахмурился.

— Так-так, дитя мое, вот и вы, но в каком плачевном виде! — заметил он сочувственно.

— Увы, преподобный отец, благодаря любви и доброте моей незабвенной бабушки были заложены основы гораздо лучшего для меня будущего, но ничего из того, на что бабушка надеялась, не сбылось. Злая судьба заставила меня нищенствовать… А сейчас я пришел, чтобы просить вас о милосердии: не найдется ли в храме работы, которую вы могли бы мне доверить?

Пастор на мгновение задумался, потом самым невинным тоном — невиннее быть не может! — сказал:

— А ведь вас разыскивают и нотариус леди Рид, и сэр Тобиас тоже… Наверное, с одной и той же целью. Я уверен, что леди Рид, мир ее душе, дама, отличавшаяся небывалой добротой, позаботилась о вас перед кончиной. Не лучше ли вам было бы встретиться с господином нотариусом и дядей Тобиасом, чем бежать из дома? Если, конечно, у вас не было уважительной причины, чтобы поступить так, как вы поступили… — закончил он, словно внезапно что-то заподозрив.

— Никакой причины, ваше преподобие! Благодарю от души! Сейчас же пойду к ним! — ответила Мери, расплываясь в улыбке до ушей.

«Милая, золотая, чудесная леди Рид!» — думала она, мчась по улицам и проулкам, и на сердце у нее было так легко, что она даже побаивалась: а не унесет ли ее на своих крыльях этот холодный ветер, который дует прямо в лицо?

Человек в Черном запросто вошел в комнату Сесили: дверь была незаперта. Вот уже два дня он рыскал по окрестностям, и на этот раз его хозяин останется доволен.

Он закрыл за собой дверь, тихонько повернув ключ в замке, и на цыпочках приблизился к кровати, где надеялся застать обоих — мать и сына. Замер перед опущенным балдахином, прислушался: из-за занавесок доносилось ровное посапывание. День уже рвется в окна, а здешние обитатели спят!

Он вытащил кинжал, отодвинул занавеску и — еле сдержал готовое уже вырваться проклятие: Мери Оливер опять от него ускользнул! Ну как, как, как это могло произойти, черт побери! Ага, перед самой зарей он на минутку отвлекся из-за нищего бродяги, который вертелся перед входом в харчевню, ужасно его раздражая… Что ж, тем хуже, решил Человек в Черном. Придется побеседовать с мамашей.

Сел на кровать, удивился нежности, написанной на лице будущей жертвы, да и собственному волнению при виде этой женщины в ее одинокой постели, но сразу же унял волнение и довольно грубо потрепал Сесили по щеке.

Она открыла глаза, улыбнулась и потянулась с грацией молоденькой кошечки. Потом посмотрела на склонившегося к ней мужчину, но вместо того чтобы испугаться, что было бы естественно, застонала в истоме и обвила его мускулистую шею исхудавшими руками. Несмотря на шрамы от полученных за долгие годы ранений, несмотря на печать лет, лежавшую на лице незваного гостя, она мгновенно узнала его.

— О любовь моя, здравствуй! — прошептала Сесили, находясь где-то посередине между этой реальностью, готовой обрушить на нее удар, и той далекой-далекой мечтой… такой далекой, что перепутала все воспоминания и вполне могла ее обмануть…

Человек в Черном подумал, что перед ним сумасшедшая, и решил использовать безумие женщины для своей выгоды.

Он позволил дурочке притянуть его к себе, коснулся губами искавшего поцелуя рта и с огромным удивлением почувствовал какой-то смутно знакомый ему вкус. Ему стало не по себе, он отпрянул.

— А я знала, знала, что ты вернешься, — повторяла между тем Сесили шепотом. — Я ведь так давно жду тебя, Том! Так давно…

— Где Мери Оливер? — спросил наемный убийца, не позволяя завладеть собой странному ощущению: будто бы часть его существа захотела поддаться этой ласке, будто бы слова этой сумасшедшей отозвались эхом в его давно заснувшей мертвым сном памяти.

— Мери? — удивилась Сесили, протягивая руку ко второй подушке, уже успевшей остыть. — Понятия не имею. Наверное, готовит для меня завтрак. Как ты когда-то. Помнишь, Том?

Человек в Черном кивнул. Нет, конечно, он не помнил. Он вообще ничего не помнил. Он родился с этой ужасной головной болью холодным февральским утром, и глубинное, могущественное желание убивать родилось вместе с ним и рождалось снова всякий раз, как он пытался силой проникнуть в тайну своего прошлого.

— Говори, куда дела нефритовый кулон! — потребовал он грубо, чтобы избавиться от развращающего действия ее нежности, из-за которой он переставал быть самим собой.

— Зачем он тебе, Том? Знаешь, он оказался дешевкой!

У Сесили было только одно желание: чтобы ее сон никогда не кончался.

— А вот и ошибаешься! — усмехнулся наемник. — Очень даже дорогая штучка! Потому как она — ключ от клада, а клад — со сказочными богатствами, поняла? И мне надо до них добраться. Давай говори живо, куда твой сын задевал кулон, и все ваши заботы окажутся позади!

Глаза Сесили заблестели.

— Значит, не зря Мери с ним никогда не расстается. О, Том, мы станем ждать Мери вместе, ты и я, как раньше, да, милый? Ты ведь помнишь, помнишь?!. Иди ко мне! — простонала она, снова притягивая его к себе.

Ах как сильно сжимает этот человек своими ладонями ее груди, столь щедро предложенные ему, потом передвигает руки выше, выше — до шеи, он гладит ее, ласкает… Сесили забылась, она счастлива, она наслаждается внезапно свалившимся на нее счастьем. Какая разница, во сне это или наяву? Она снова с Томом, снова с отцом ее Мери… Наконец-то, ведь она так его любила!.. И он ее любил!.. И, когда воздух внезапно перестал проникать в стиснутое горло, Сесили все еще не понимала, что Человек в Черном ее убивает.

Можно было задохнуться от этих едких испарений, что поднимались от Темзы, протекавшей рядом с харчевней. Бродяга привалился спиной к уличному фонарю, из пасти с редкими черными зубами сыпались отвратительные ругательства, ногой он отпихивал собаку: та охотилась за его жалкими припасами. Мери обошла кошмарную парочку стороной.

«Ох, никогда, никогда больше!» — порадовалась она про себя, благословляя леди Рид. Мери пока не знала, какими именно дарами наградила ее бабушка, но верила, что теперь-то уж денег хватит на то, чтобы вернуть Сесили надежду на лучшее будущее.

Девочка, проскользнув мимо трактирщика, который в это время бранился с женой, легко взбежала по лестнице и, распахнув дверь их с матерью комнаты, весело позвала:

— Сесили!

Та не ответила. Видимо, все еще мирно спала.

Мери машинально повернула ключ в замочной скважине и подбежала к кровати. Она попыталась разбудить мамочку быстрыми, легкими, но звучными поцелуями — ничего не вышло, Сесили решительно не желала даже шевельнуться. Сердце Мери забилось так сильно, что ей показалось, будто оно готово выпрыгнуть из грудной клетки.

— Мама, мама! — продолжала звать девочка, уже понимая, что это бесполезно.

Боль, которую она ощутила, осознав случившееся, была такой острой, словно ее изрезали на части по живому. Ей хотелось заплакать, но слезы не шли — наверное, ступор, сковавший все тело, мешал им пролиться. На лице Сесили было написано такое блаженство, какого Мери не могла припомнить у матери за всю свою жизнь. «Разве можно быть несчастной, видя счастье того, кого ты любишь?» — часто спрашивала мамочка таким тоном, словно утверждала: нет, нет, нельзя!

«Надо до отказа забить себе голову этим воспоминанием, — сказала себе Мери, — иначе я не смогу успокоиться, не смогу забыть о собственных страданиях, не смогу принять то, что человек принять не в силах». Смерть была так к лицу Сесили!.. «Прекрати, Мери, прекрати, не смей расстраиваться! Посмотри, как мамочка улыбается!» И все-таки Мери было так плохо, что хотелось выть в голос.

Тогда она решила бороться с накатившим на нее отчаянием и победить упадок духа. Выпрямилась, собрала десяток свечек — весь их с Сесили запас, — расставила вокруг постели и зажгла — под их светом мамочке будет теплее. Потом улеглась рядом, сложила Сесили руки на груди, как, помнится, сделал пастор Ривс, когда умерла леди Рид, и долго-долго смотрела на покойную.

Насмотревшись — хотя разве насмотришься! — поняла, что настало время снять с шеи Сесили эту дурацкую висюльку с изумрудом, которую мать даже в самые черные дни полной нищеты не разрешала отнести к ювелиру, называя ее своим военным трофеем, свидетельством победы над семьей отца Мери Оливера.

Склонившись над шеей матери, чтобы развязать узелок на шнурке или разорвать его, девочка заметила темные пятнышки. Такие синячки… Удивилась — откуда бы? — и стала рассматривать пристальнее, ближе… А когда сообразила, что это отпечатки пальцев, отпрянула, похолодев.

Ей это показалось немыслимым, невозможным, непостижимым. Кому и зачем понадобилось душить Сесили? Чем она могла провиниться? Сесили же — воплощенная доброта! «Была… была воплощенная доброта…» — поправила себя Мери. Схватила одну из свечек и поднесла огонь так близко к подозрительным следам на шее матери, что едва не подпалила ее тонкие серебристые волосы. Что ж, приходится признать очевидное: мать все-таки задушили, и нет никаких сомнений — это умышленное убийство!

Совершенно разбитая, уничтоженная, девочка откинулась на грязноватые подушки и стала поглаживать, едва-едва касаясь пальцами, любимый, самый любимый на свете лоб… Сесили часто так ласкала ее, своего ангела… Взгляд девочки блуждал по холодной темной комнате, цепляясь за дряхлую покосившуюся мебель.

Она не понимала. Нет. ОНА НЕ ПОНИМАЛА!

В произошедшем не было никакого смысла. Тем более что ничего не украли. Вот же она, висюлька на шее Сесили. Что еще у них можно взять… Да, изумруд на месте, но ведь убийца, склонившись над жертвой, просто не мог его не заметить! А тогда — почему? Из-за чего он убил?

Вопросы терзали Мери совершенно невыносимо, сейчас она закричит… Нет, кричать бесполезно, надо что-то делать, что-то делать, если ничего не делать — уничтожат, если ничего не делать — впадешь в уныние, сколько раз с мамочкой так бывало!.. Мери спрыгнула с постели, вытащила из-под продавленной кровати сундучок, от которого так и брызнули по всей комнате тараканы и пауки. Открыла его, поставила на стол, быстро уложила туда все их скудное имущество — раньше это всегда делала Сесили, когда им нужно было срочно переезжать.

Только она успела захлопнуть крышку, ручка двери дрогнула, чуть повернулась. Мери запаниковала, инстинктивно отпрянула к стене. С той стороны донесся недовольный голос домовладельца:

— Это уже второй раз, миссис Рид! Я вернусь через час, и извольте заплатить мне, иначе…

Не закончив угрозы, он, тяжело печатая шаг, начал спускаться вниз по лестнице.

Оставаться с Сесили теперь было бы безумием. Все равно у нее не было денег даже на то, чтобы похоронить маму.

«А к чему они, кладбища, Мери, если душу можно куда быстрее захоронить в забвении сердец?.. Когда я умру, ты лучше выбери на небе звезду, которая полетит со мной в вечность, ладно? Оттуда мне будет легче видеть тебя, где бы ты ни была…» — говорила ей Сесили.

Но ей и в голову не могло прийти, что она расстанется с дочкой таким вот образом! Мери снова попыталась отогнать от себя отчаяние, поцеловала ледяную щеку матери, дрожащими губами прошептала: «Прощай!» — в ее шелковистые легкие завитки и решительно перекинула ногу через подоконник. Возвращаться сюда Мери не собиралась. Она уронила на землю свой нехитрый багаж и спрыгнула со второго этажа в тупик, разбудив нескольких бродячих собак и кошек, которые, повизгивая, бросились врассыпную.

Мери долго бродила по улицам, по берегам Темзы, где бездумно перекликались рыбаки и лодочники…

Она была больше не она, она вся была теперь страдание, ужас и отчаяние…

«Это несправедливо, несправедливо, — думала Мери, — как же несправедливо, что это случилось сегодня, когда я бежала к мамочке с такой радостной вестью!»

Она злилась на себя, что не догадалась раньше встретиться с пастором Ривсом, что так и не поверила в любовь леди Рид. Может быть, ничего и не случилось бы. Они бы стали богатыми, Сесили осталась бы с ней, и она вместе с мамочкой встречала бы ее старость… Мери никак не удавалось вытеснить из памяти умиротворенное, счастливое лицо матери — такое, будто Сесили сама попросила сделать это, как будто она сговорилась со своим убийцей, видя в смерти единственный способ убежать от бед… Но Мери гнала от себя видение, потому что не могла вынести подобных предположений.

Она подбрасывала ногой камешки, в пустом животе урчало… В понедельник она пойдет к нотариусу и объявит, что пришла за наследством. Сесили не захотела бы, чтобы ее малышка потеряла это наследство. Уж слишком она настрадалась, чтобы его получить. Мери сжала в кулаке изумрудную штучку — теперь она висела у нее на шее вместе с нефритовым «глазом». Отныне это ее главное сокровище — душа Сесили навеки отпечаталась в подвеске.

Сейчас Мери не хотелось ничего, ничего, только побыть в одиночестве. Она залезла под мост, закуталась в плащ и, чуть-чуть дрожа, отдалась ритму покачивания судов на рейде — отсюда был виден лондонский порт.

Она сняла с себя чувство вины и перенесла его на Тобиаса Рида, ощутив ненависть, которую ощущала всякий раз, как вспоминала о дяде. Большая часть этих кораблей принадлежит ему. Он легко бы мог спасти Мери Оливера и Сесили, продолжить дело своей «дорогой матушки» после ее смерти, но предпочел вышвырнуть племянника за дверь. Откуда ей, Мери, было знать, что потом он станет ее разыскивать, чтобы разделить с ней свое наследство?

И вдруг ей стало ясно… так мучительно ясно, что она застонала бы во весь голос, если б не успела зажать себе рот ладонью. Ей стало ясно: ведь все может быть наоборот! Что, если Тобиас Рид ищет ее вовсе не затем, чтобы поделиться наследством, а затем, чтобы навсегда от нее избавиться?

— О боже! Боже! Нет, только не это! — тихонько повторяла она.

Тобиас Рид! Только он, только он один мог быть убийцей ее матери!

Мери решила немедленно убраться из Лондона, чувствуя, что отныне опасность грозит ей здесь за каждым углом. Но куда идти? Что делать?

Мерное колыхание кораблей вдохновило ее. Хм… Мери Оливера запросто возьмут юнгой на любое судно! Она с успехом обманывала всех столько лет и отвыкла от женской одежды — только брюки! Конечно, рисковать и наниматься на один из кораблей, которыми владеет дядюшка, не стоит… Но вот Дувр — тоже портовый город, и добраться до него проще простого. Решено: она отказывается от наследства, которое способно приносить одни лишь несчастья. И завтра же отправляется в путь. В путь, где ее ждет забвенье…

5

Мери добиралась до Дувра целую неделю, и только на восьмой день, измученная горем, которое, словно тяжкий груз, утопая в грязи, тащила на себе всю дорогу, вошла в город. А дождь себе лил и лил уже трое суток, и дождинки катились и катились по ее щекам — вместо слез, которым она запретила выкатываться из-под век.

В порту она побродила, поискала и подобрала, где валялись, какие-то корки хлеба, потом стала наблюдать за маневрами таких же тщедушных, как она сама, мальчишек, которые охотились за случайными прохожими, скорее всего, пассажирами: а вдруг тем понадобится чем-то услужить? Иногда у них это получалось, дело показалось Мери совсем простым, и она решила, не откладывая, заняться тем же — ведь надо на что-то жить, пока найдется другая работа, пока ее возьмут юнгой.

Однако колокола церквей отзвонили полдень, а она еще не добыла ничего, что помогло бы унять голодное урчание в животе. Что ж, следует признать, что ей не хватает опыта. То, что легко давалось другим, вовсе не подходило ей самой. Местные подростки оказались более шустрыми, они мигом поспевали туда, куда она только собиралась.

Мери уже отказалась было от намерения заработать тут хоть что-нибудь, когда увидела подъезжающую карету. «Все, последняя попытка, — сказала себе девочка. — Если и она провалится, пойду просить милостыню».

Собрав в кулак всю волю и всю энергию, она помчалась к карете, надеясь опередить всех. Еще до того как лошади остановились, ей удалось оттолкнуть локтем и обойти белобрысого верзилу, на две головы выше ее, которому, по ее мнению, и так уже перепало слишком много. Нет, она не упустит на этот раз своего шанса. Она одержит победу!

Кучер открыл дверцу кареты как раз в ту минуту, когда Мери подбежала, надеясь встретить человека, который из нее выйдет. Встретила. Но совсем не так, как надеялась. Ее соперник, тоже времени не терявший, оказался там одновременно с ней и, взяв реванш, заехал ей ногой под колено так, что она полетела прямо в лужу. А поскольку выставила вперед руки, чтобы не упасть плашмя, то фонтаном брызг, вызванных ее падением, испятнала донельзя безупречный до тех пор костюм спустившегося как раз на подножку джентльмена. Тот побагровел от гнева.

— Ах ты, болван! — завопил джентльмен по-французски. И двинул носком шикарного ботинка в бок Мери.

Сидя в грязной воде, с лицом в землистых разводах, она бормотала на том же языке приличествующие случаю извинения, а верзила, подсуетившись и сдержав смех лучше, чем его приятели, тем временем подхватил багаж элегантного господина, разгневанного ее неловкостью, и теперь удалялся рядышком с ним.

Девочка уже собралась потихоньку слинять, когда заметила плавающее в грязи письмо. Подняла, посмотрела на конверт и машинально окликнула свою жертву по имени, там прочитанному, — надо же было вернуть ему потерянное.

— Месье! Месье де Ла Пательер! Погодите!

Но тот даже не подумал обернуться, зато обернулся белобрысый оболтус и издевательски высунул язык.

— Молодой человек! Дайте-ка это письмо мне! — приказал женский голос.

Задница Мери увязла в липкой грязи, но девочка развернулась и, подняв голову, увидела на подножке кареты одетую в роскошный дорожный костюм даму, которая смотрела на нее то ли насмешливо, то ли с жалостью.

— Я страшно огорчен, мадам, — проскулила Мери, — но и письмо теперь такое же грязное, как одежда вашего супруга…

— Вы говорите по-французски? — удивилась приезжая, прыснув, но прикрыв рот рукой в тонкой перчатке.

— Да. И читаю тоже, — призналась Мери, рассчитывая таким образом оправдать свою настырность.

— Отправляйтесь туда, где вы сможете отчистить свое платье, — постановила женщина, отказываясь взять конверт, весь выпачканный в грязи и мокрый. — Заодно высушите письмо и принесите его мне. Кстати, как вас зовут и сколько вам лет?

— Мери Оливер, мадам, а лет мне восемнадцать, — не моргнув глазом соврала Мери.

— Отлично, Мери Оливер, увидимся с вами позже, — сказала благодетельница и назвала свой адрес и имя. — Что же до этого господина, то можете о нем не беспокоиться. Он мне не муж, а личный секретарь. А злится он так, потому что я не далее как сегодня его рассчитала!

Мери решила убраться отсюда подобру-поздорову, не дожидаясь возвращения белобрысого. Экипажи, выстроившиеся по обе стороны от нее, отвлекли от девочки внимание, и хотя, пока она пробиралась к безлюдному песчаному берегу, на грязнулю и бросали кто — насмешливый, кто — просто веселый взгляд, Мери тоже никакого внимания ни на кого не обращала.

Доброта этой мадам де Мортфонтен смыла с нее огорчение вернее, чем не прекращавшийся все последние дни ливень. Мери кое-как умылась и ополоснула грязную одежду в темной воде Ла-Манша, и теперь, стуча зубами, пыталась обсохнуть на пронизывавшем ее насквозь ветру.

«Приличная девушка тут попросту сдохла бы! — подумала она в приливе внезапной гордости своим могучим организмом. — А я, самое большее, схвачу насморк… Но пусть все что угодно, лишь бы не упустить такого счастливого случая, лишь бы зацепиться за эту мадам де Мортфонтен!» И как только резкий северный ветер слизнул последние капли с ее вымокшей одежды, накрепко прилипшей к дрожащему телу, Мери, чтобы заодно и согреться, помчалась стрелой, правда, на каждом углу спрашивая дорогу. Пока наконец не остановилась у подъезда роскошного особняка своей благодетельницы. «А всего-то багажа у меня — только имя, да и то взятое напрокат у покойного братишки», — промелькнуло у нее в голове.

Дверь открыла хорошенькая служанка, оглядела новоприбывшего с головы до ног и посторонилась, пропуская в прихожую.

— Мадам ждет вас, — сказала служанка, провожая Мери Оливера в маленькую гостиную.

— Теперь вы гораздо красивее, чем когда были негритенком! — улыбнулась, протягивая гостю руку, Эмма де Мортфонтен.

Мери запечатлела на этой холеной ручке поцелуй — в точности так учил Мери Оливера приветствовать дам преподаватель этикета у леди Рид. Эмма, похоже, была очарована куртуазными манерами нового знакомого.

И тут же воскликнула:

— Господи, да вы же совсем окоченели!

Хозяйка дома оглядела так и не высохшую до конца одежду Мери, видимо, обратила внимание на ее смущенный вид и, дернув за шнурок, сказала явившейся на вызов служанке:

— Аманда, проводите этого молодого человека в кладовую и подберите ему ливрею, для начала сгодится и ливрея. А пока юноша будет переодеваться, приготовьте-ка нам шоколаду погорячее. Идите, Мери Оливер, — добавила она, и в голосе ее прозвучал легкий упрек. — Подхватите воспаление легких, ну и какая же тогда мне будет от вас польза?

Мери повиновалась, тем более что она и на самом деле не чувствовала в себе ни капли бодрости.

— Послушайте, а где это вы ухитрились так намокнуть? — полюбопытствовала Аманда, провожая ее по длинному коридору в кладовую. — Сегодня же с неба и капельки не упало!

— Зато я сам упал: какой-то недотепа столкнул меня с мола, — соврала Мери, затем, лукаво подмигнув, прибавила: — И знаете, что я вам, Аманда, посоветую? Дождитесь лета, чтобы искупаться в проливе!

— Ладно, оставляю вас здесь, — улыбнулась сразу же оценившая шутку служанка. — Может быть, эта ливрея будет вам чуть-чуть великовата, но так даже удобнее. Приходите ко мне на кухню, когда будете готовы. А я, кроме шоколада, подам вам еще рюмочку солодовой настойки на спирту, она-то уж точно целительная!

Четверть часа спустя благодаря нежной заботе Аманды, присовокупившей к солодовой настойке только что вынутые из духовки пироги, совершенно успокоившийся, даже какой-то просветленный Мери Оливер встретился, наконец, с Эммой де Мортфонтен. Хозяйка дома пригласила гостя сесть и угоститься кусочком кекса с шоколадом.

— А теперь объясните-ка мне, зачем такому образованному и благовоспитанному молодому человеку понадобилось разгуливать у пристани! — дружелюбно улыбнулась Эмма.

Мери охотно рассказала о своем детстве — детстве ребенка, оказавшегося ненужным семье отца, о том, в каких ужасных условиях им с матерью приходилось жить, о внезапной кончине Сесили и горе, которое так и осталось с ней навсегда, о трудностях, которые выпали на ее долю… Естественно, она постаралась, чтобы при этом не прозвучало даже намека на ее склонность к воровству и личной выгоде, а уж тем более на какое бы то ни было отношение к Ридам, поскольку в противном случае рисковала бы тем, что Тобиас мгновенно ее разыщет.

Эмма тем временем допила шоколад и не спеша произнесла:

— Хотите у меня работать? Мне кажется, вы прекрасно подходите на должность моего личного секретаря — прежнего, как я вам уже говорила, я только что уволила… — И, прежде чем Мери успела что-либо ответить, обольстительно на нее взглянула и добавила: — Две кроны. Плюс, разумеется, квартира и стол. Принимаете условия?

Это было куда больше того, что Мери могло присниться в самом сладком сне!

— Вы просто спасаете меня, мадам! — прочувствованно ответила она. — Поверьте, я приложу все усилия, чтобы оправдать доверие, которым вы меня удостоили!

— Нисколько не сомневаюсь, Мери Оливер! По-моему, у вас есть для этого все нужные качества…

Эмма де Мортфонтен устроилась поудобнее в глубоком кресле с изумрудной бархатной обивкой. Мери же, ничуть не таясь и без всякой задней мысли, остановила взгляд на совершенном лице новой своей хозяйки. Решительно, такой красивой и такой приятной женщины ей еще в жизни не доводилось встречать! Миндалевидные зеленые глаза в окаймлении золотистых ресниц, матовая белизна кожи, ротик сердечком, напоминающий розовый бутон, тонкий нос, безупречный овал лица — все это было достойно кисти Леонардо да Винчи… Не говоря уж о талии — немыслимо тонкой и гибкой…

— Теперь пора рассказать вам обо мне, дорогой личный секретарь, — продолжила между тем Эмма, ничуть не смутившись пристальным осмотром ее достоинств. — Поскольку вы отныне — мое доверенное лицо во всех делах, следует рассказать вам, чем же я занимаюсь, не так ли?

— Я оправдаю ваше доверие, мадам! Я никогда никому ни словечка не скажу лишнего! — горячо заверила девочка Эмму, а та, не слушая, изящным движением руки указала новоиспеченному секретарю на остаток кекса: доешьте, мол, это вкусно…

И снова волна признательности накрыла Мери с головой. Во взгляде мадам де Мортфонтен не было не только снисходительности, но даже признака того, что она оказывает незнакомому подростку благодеяние. Только настоящий интерес и ненасытное любопытство — а это никак не связывалось с представлениями о буржуазии, которые к тому времени выработались у Мери. А если она обманывает себя, только ради того, чтобы испытать наконец-то хоть недолгое счастье? Нет, в этой человечности Эммы явственно, пусть и непонятно каким образом, ощущается правда! О как бы Мери хотелось, чтобы Сесили была сейчас рядом и помогла ей разобраться во всем!

— Я вдова, — рассказывала мадам Мортфонтен, вращая большим и указательным пальцами правой руки обручальное колечко на безымянном пальце левой. — Мой муж был одним из самых богатых судовладельцев этой страны.

Тобиас Рид — тоже судовладелец, вдруг Эмма с ним знакома?! Мери решила: как тут все ни повернется, надо быть настороже и не терять бдительности. Не замечая ее волнения, хозяйка продолжала:

— После смерти мужа мне пришлось взять на себя его дела, но, признаюсь, не впрямую, потому как — чего тут скрывать? — корабли почти совсем мне не интересны. Моими делами занимается опытный управляющий, тем более что и конкуренция в этой области жесточайшая.

У Мери отлегло от сердца.

— Что до меня лично, то я предпочитаю заниматься всякими придворными баталиями. С тех пор, как его католическое величество, король Яков II Стюарт, вынужден был уступить престол этому коварному предателю, своему зятьку-протестанту Вильгельму Оранскому, дня не проходит, чтобы сторонники одного не затеяли бы заговора против союзников другого. А я обожаю интриги! И всякие секреты тоже! Наверное, это недостаток, даже грех… но мне так сладко думать, что женщина не может быть настоящей женщиной, если ей не нравится все таинственное… Это нередко позволяет ей возвыситься в обществе, где, увы, для нее уготовано лишь относительно почетное место. Словом, не стану с вами лукавить, мой дорогой, я люблю выслушивать, выманивать хитростью или получать обманом, в общем, собирать и хранить всякие тайны, особенно те, что могут обеспечить мне всеобщее уважение и полную безнаказанность. Запомните это, мой мальчик. Свобода человека только в том и заключается. Потому что в этом грешном мире уважают только тех, кого боятся.

— Запомню, — твердо пообещала Мери.

— Ваша роль будет вот в чем заключаться. Главная ваша обязанность — писать под мою диктовку письма. Некоторые покажутся вам странными, а то и вовсе непонятными, едва ли не бредовыми… Причина тут — код… своего рода шифр, которым я вынуждена в переписке иногда пользоваться, чтобы обмануть чьи бы то ни было нескромные взгляды. Не придавайте этому никакого значения, просто записывайте слово в слово все, что услышите, каким бы невероятным вам это ни показалось.

Мери кивнула, готовая без малейшего сомнения служить этой посланной самим Провидением даме, которая закончила речь таким неожиданным сообщением:

— А еще я принимаю много гостей. Моих весьма светских подружек, которым будет исключительно по сердцу ваше присутствие и которых я попрошу вас очаровывать рассказом о вашей жизни… Не нужно видеть в моей просьбе ничего страшного: тут нет ни презрения к вам, ни насмешки, ни нездорового любопытства. Просто эти дамы любят в гостиных пролить слезу над «несчастьем, какого даже вообразить не могли», — правда, брезгливо отворачиваются, если то же самое встретят на улице… Ну а мне хочется слегка встряхнуть их мирок со всеми удобствами, показав хотя бы в такой малости истинную природу нашего построенного сплошь на хитростях и уловках общества. Я же способна понять вас, потому вы и не дождетесь в моем поведении по отношению к вам никакой приличествующей этикету жалости!

Эмма встала. Взяла из табакерки, стоявшей на мраморной подставке, щепотку табака, набила чашечку тонкой сердоликовой трубки, высекла огонь, разожгла ее, раскурила и только тогда заговорила снова:

— Видите ли, дорогой мой, я ведь не всегда была знатной и всеми почитаемой Эммой де Мортфонтен. Моя мать была простой служанкой, отец — пастором, и, как вы понимаете, шансов выжить — почти никаких, но выжила — среди сплошных унижений, буквально грязь ела, чтобы подняться… Вот так и существовала до тех пор, пока этот француз, месье де Мортфонтен, не возжелал меня настолько, чтобы жениться… Ну, и придумал своей невесте ирландскую семью…

Она снова опустилась в кресло и продолжила исповедь:

— Муж не пожалел денег и трудов, чтобы купить мне достойное имя, титулы, приобрести для меня фамильное имущество одного угасшего рода в графстве Корк. Только не думайте, Мери Оливер, что тут сыграл роль счастливый случай! Дело не в одном везении: моя привлекательная внешность, помогавшая покорять сердца многочисленных любовников, — лишь маска, за которой скрыта несгибаемая воля. Никто и ничто теперь не может свергнуть меня с «престола», никто и ничто не вернет меня туда, откуда я пришла. А если кто-то попытается встать на моем пути к цели, его настигнет моя безжалостная месть.

— Как я понимаю вас, мадам! — воскликнула Мери с непритворным восхищением.

Эмма де Мортфонтен понизила голос:

— Наверняка вы сочли меня слишком болтливой и были правы: мы же едва знакомы. Но если я решилась открыться вам с первой же встречи, то с единственной целью: чтобы вы поняли, какой преданности я жду от вас. Вы понравились мне, Мери Оливер, да и, ко всему еще, интуиция мне подсказывает, что вы способны не только понять мотивы моего поведения, но и служить моим идеям. Разве я ошибаюсь?

— Нет, мадам. Прикажите — я все сделаю, пусть даже во имя того лишь, чтобы, по вашему примеру, подняться вверх и занять то место под солнцем, какое мне предназначено судьбой.

Хозяйка встала. Аудиенция была окончена.

— Аманда проводит вас в апартаменты, где вы будете жить. Это рядом с ее комнатой. Обедать и ужинать будете со мной, ну, естественно, кроме тех случаев, когда ко мне придет кто-то из моих любовников. Вас не должно смущать их наличие: постепенно поймете, что любовь — составная часть тех светских игр, которые способны доставить немалое удовольствие, если знаешь их правила. А теперь мне пора ко двору — увидимся позже.

Мери кивнула и отправилась на поиски Аманды.

Служанке, возрастом чуть постарше ее самой, кажется, оказалась весьма кстати просьба отвести нового личного секретаря на антресоли и показать там «апартаменты», которые занимал прежний.

— А почему его уволили? — поинтересовалась Мери.

Аманда пожала плечами и звонко рассмеялась:

— Думаю, слишком уж он был строгий — такие мадам не нравятся! Представляете: вздумал упрекать мадам в легкомыслии, говорить, что, мол, вдове, да еще когда и году не прошло со смерти мужа, не пристало так себя вести!

— А вы-то сами что думаете по этому поводу?

Девушка пожеманилась, взгляд ее стал мечтательно-бархатистым, она покачалась на носках, заложив руки за спину, и наконец произнесла:

— Я-то думаю, что мадам вольна делать что ей угодно, раз уж она так хорошо умеет снимать стружку со всяких там завистников и клеветников… А про себя скажу вот что: вы как сосед нравитесь мне куда больше, чем этот унылый зануда, вечно озабоченный своей репутацией и тем, как он выглядит!

— Понятно… — отозвалась Мери.

Она в мужском обличье явно пришлась по вкусу хорошенькой служанке. И теперь придется проявлять суровую сдержанность, умудряясь при этом щадить самолюбие девушки, — непростая задача! «Да ладно, — подумала она, — у каждой работы свои минусы! Ежели эта не преподнесет каких-нибудь более неприятных сюрпризов, то довольно скоро у меня все будет в таком порядке, что Сесили сможет гордиться мной!»

— А сколько лет мадам? — спросила она Аманду уже почти у двери в свое новое жилище.

— Ровно двадцать, а мне, кстати, семнадцать, да мы вроде бы на вид ровесники с вами…

— Вот еще одно основание для того, чтобы мы дружили и оказывали друг другу услуги, — любезно ответила на игривую улыбку служаночки Мери, прежде чем закрыть дверь.

Мери прыгнула на кровать и, покувыркавшись на ней, как ей всегда нравилось делать, испытала качество матраса. Затем, не прекращая восторгаться столь удачно подвернувшимся случаем, обошла всю свою маленькую вселенную.

Комната была очень красиво обставлена, хотя мебели в ней оказалось немного, только самое необходимое, а маленькая туалетная — устроена за ширмой, затянутой хлопчатобумажной тканью. Из окна, прорубленного почти на высоте стропил, видны были: вдали — дуврский порт, прямо внизу — окружавший особняк Эммы де Мортфонтен парк с воротами в конце аллеи, справа от аллеи — домик Джорджа, сторожа, с которым Аманда уже успела познакомить нового служащего.

Значит, их, людей, в чьи обязанности входит исполнение требований мадам Эммы де Мортфонтен, какими бы они ни были и когда бы ни возникли, стало отныне трое, — поняла Мери.

А назавтра ее отправили к портному, с чего, собственно, и начались ее университеты у Эммы, ничуть не напоминавшие то воспитание и образование, какие она получала в доме леди Рид.

6

Две недели спустя Мери было не узнать! Накормленная, ухоженная и хорошо одетая, она стала выглядеть совершенно иначе. Единственной сложностью в теперешней жизни личного секретаря мадам было то обстоятельство, что в благоприятных условиях внезапно расцвела его женственность. Но, к счастью, грудь пока оставалась более чем скромных размеров, да и те бугорки, что имелись, Мери тщательно прятала, утягиваясь полоской плотной ткани, заодно прихватывая этой повязкой нефритовый «глаз» и изумрудную саламандру Сесили.

Она пообещала себе никогда не расставаться с этими амулетами: с одним — поскольку он стал для нее символом того, от чего она сбежала в порыве ненависти и отвращения, с другим — потому что он был памятью о матери.

Эмма де Мортфонтен с каждым днем нравилась ей все больше — даже и притом, что некоторые аспекты личности новой хозяйки сбивали Мери с толку. Жертвой цинизма стал один из любовников Эммы, и Мери ужасно удивилась, открыв в ее речах, которые по нескромности выслушала от начала до конца, столько жестокости и бесчувственности. Да, Эмма де Мортфонтен двулична. Но кто бросит в нее камень? Мери-то сама — разве ангел? Ох, нет, это только мамочка так ее называла…

Хозяйка давала личному секретарю многочисленные поручения — в зависимости от настроения, желаний и нужд, и Мери исполняла их, держа в тайне и сохраняя верность своей госпоже, которая с каждым днем все больше ее очаровывала.

Да-да-да, с каждым днем Эмма нравилась ей все больше, и приходилось признать, что Мери пользовалась у молодой женщины взаимностью. Причем намного превышающей ту, что полагалась бы. Но то, что казалось нормальным Эмме, знающей Мери как юношу, та воспринимала совершенно иначе. Мери защищалась, пытаясь, как могла, убедить себя в том, что это стесняющее ее влечение не что иное, как дружеская симпатия. Ну, или чрезмерная признательность.

— До чего же мне наскучили мои любовники! — сообщила Эмма своему личному секретарю как-то вечерком, стоило одному из упомянутых персонажей откланяться. — Уж такие они жеманные и услужливые, так тщательно складывают свои панталоны и сорочки перед тем, как залезть в постель, а любовью занимаются — говорю же: просто тоска, да и только! Ни малейшей фантазии и ни на грош пикантности, да попросту — вкуса, точно так же, как и на кухне! Знаете, что я скажу вам, Мери Оливер? На самом деле главное, что меня в них раздражает, — они чересчур… англичане!

— Тогда зачем вы с ними занимаетесь любовью? — не скрывая любопытства, спросила Мери.

— Так вы же не выказываете никакого желания заменить их! — нервно откликнулась Эмма, а Мери только рот разинула от удивления.

— Но я тоже англичанин, — всего-то и нашла она что сказать после паузы, надеясь таким образом скрыть свои истинные чувства.

Уступить Эмме означало бы открыть ей свой пол и… и, следовательно, лживость. То есть, вполне возможно, потерять ее навсегда. А вот этого Мери меньше всего хотелось. Ей было вольготно в новой жизни, где к радости от того, что благодаря хорошему жалованью накапливаются сбережения, прибавлялось удовольствие от всего, что она делает, и от сообщничества с Эммой, приводившего в отчаяние Аманду, которая, правда, еще не потеряла надежды выйти за Мери Оливера замуж.

— Вы отличаетесь от других людей, Мери Оливер, и знаете это так же хорошо, как и я сама, — заявила Эмма. — В вас чувствуется постоянная готовность к мятежу. Нет, отнюдь не в поведении: в этом устремленном вдаль, словно вы всегда ищете возможности ускользнуть от всех, взгляде… И при этом вы, кажется, ни к чему и ни к кому всерьез не привязаны… Мы в этом похожи! Вот поэтому-то вы и нравитесь мне куда больше, чем все напудренные и напялившие парики фаты, вместе взятые: они и трахаются с таким видом, будто пьют шоколад… А женщинам нужно, чтобы на них иногда нападали, чтобы ими немножечко помыкали, чтобы ставили их в трудное положение, дорогой мой!.. Чтобы притворялись, будто их не замечают, подогревая тем самым интерес, чтобы прорывали их оборону — иначе придется чувствовать свою вину, когда сдашься… В общем, чтобы нас брали как шлюх, не забывая при этом, что мы — дамы!.. Именно так ведь вы завоевываете женщин, не правда ли, Мери Оливер? — Она настаивала на ответе, как бы нечаянно положив ухоженную свою руку на бедро личного секретаря.

Мери, сердце которой готово было выскочить из груди, взяла эту руку и поднесла к губам.

— Увы, — принялась врать она, — увы, я ведь только что сказал вам, что тоже англичанин. И мне нужно время на то, чтобы решиться сделать что-то даже тогда, когда другие не упустят случая получить желаемое немедленно.

— Ох, Мери Оливер, выходит, я знаю вас лучше, чем вы сами! Ладно, придет день, когда я-то и впрямь получу все желаемое, именно такой день, какого я хочу, — усмехнулась Эмма: ее глаза горели вожделением, а улыбка выглядела плотоядной. — Я всегда получаю все, что пожелается, мой дорогой! Это просто вопрос времени…

— Тогда позвольте, мадам, мне выбрать его… — пробормотала Мери уже на пути к выходу. — А пока мне нужно отправить одно из ваших писем…

— Идите-идите, гадкий мальчишка! — Эмма смеялась, притворно надувая губки. Она-то была уверена, что рано или поздно личный секретарь бросится к ее ногам. — Только не забудьте, что нынче вечером вы окажетесь в полном распоряжении моих подруг!

Так оно и вышло! Стоило этим дамам рассесться в своих пышных юбках — настоящий цветник! — по кушеткам гостиной, как они тут же принялись наперебой строить глазки, хлопать ресничками, вытягивать губки, словно готовясь к сладострастному поцелую — и все это для того, чтобы поймать его в сети…

— Ах, не покидайте нас, Мери Оливер! — стонала леди Рутерфорт, грациозно протягивая руку за чашкой шоколада.

— О да, да! Вы такой забавник! — поддержала ее леди Бекэм, принимаясь без всякого зазрения совести уже за третий кусок лимонного кекса.

Все они были страшно растроганы судьбой бедного родственника Эммы — так им был представлен Мери Оливер. Сама же Эмма не уставала наблюдать за играми, в которые играли эти дамы благородного происхождения, и их манерами. Она уже давно пользовалась этим приемом, чтобы выгоднее себя подать, а главное, скрыть нехватку воспитания и образования. Пусть даже ее муж с первых шагов их совместной жизни прилагал все усилия к тому, чтобы восполнить эти пробелы, все же они оставались, и Эмма искусно обходила подводные камни, подражая во всем окружавшим ее людям. Стало быть, литературные и музыкальные салоны она использовала как возможность расширить и укрепить свое влияние, а Мери гордилась ролью, которая была ей тут отведена, и роль эта чрезвычайно ей льстила.

— Расскажите, расскажите вашу историю! — умоляла леди Бекэм.

— Ах, сударыни, да ведь вы ее уже наизусть знаете!

— Но только не я! — настаивала леди Бедфорд. — Я только что приехала в Дувр!

— Она жила в Манчестере, — шепнула мадам де Мортфонтен на ушко Мери. — Ее супруг недавно покинул этот мир, и кузина — леди Бекэм — привезла ее сюда сразу после похорон. Приютила бедняжку…

— Что это вы там шепчетесь, милочка? — притворно возмутилась леди Рутерфорт. — Мало вам, что вы и так им первая завладели, так еще и сейчас пытаетесь отнять?

— Напротив, Керри, дорогая моя! Я пытаюсь настоять на том, чтобы Мери Оливер удовлетворил ваш интерес к его жизни!

— Ну, тогда, сударыни, дайте мне место в вашем кругу, — потребовала Мери и добавила: — Всякому куда легче откровенничать, если его утешают…

Юбки слегка подвинулись, и стиснутый их обладательницами подобно лакомому кусочку, который, как известно, всегда нарасхват, Мери Оливер приступил к очередному изложению печальных эпизодов своего детства, как всегда, находя по мере изложения все новые подробности, способные ввести аудиторию в дрожь или заставить расплакаться.

День пролетел слишком быстро. Выслушав рассказ Мери, дамы поговорили о войне, распространявшейся по Европе, об «этом знаменитом корсаре Жане Баре», который хоть и служил во вражеском флоте, но о котором они все как одна мечтали и которого все как одна видели во сне… Потом дамы читали и комментировали сонеты Шекспира — Эмма его обожала — и злословили в адрес еще нескольких дам, которые делали погоду при дворе короля Вильгельма.

Стенные часы в гостиной пробили шесть.

Гостьи поднялись и стали по очереди прощаться с Эммой: пора было возвращаться к мужьям — а как приятно явиться домой нагруженными увесистым багажом сплетен и тайных мыслей, среди которых раздумья о Мери и французском корсаре занимали отнюдь не последнее место.

А мадам де Мортфонтен взяла своего личного секретаря за руку, увлекла за собой поближе к полыхающему огнем камину и восторженно прошептала:

— О Мери Оливер! Если бы вы могли испытывать ко мне хотя бы десятую долю той нежности и той страсти, на какие вас считают способным эти красотки, счастливей меня просто не было бы на свете женщины!

— Думать так, как они, по вашему мнению, думают, значит, наделять меня воображением, каким я, увы, не обладаю, — ответила Мери, вся дрожа и силясь не растаять под обволакивавшим ее душу томным взглядом.

Эмма звонко расхохоталась — и это рассеяло тревогу Мери.

— Ой-ой! Должна сказать, что врете вы с такой легкостью, дорогой, словно вы какой-нибудь банкир!

Мери ужасно нравились игривые шуточки, которыми Эмма пыталась соблазнить ее, и она решила воспользоваться для защиты тем же оружием.

— А-а-а, так вы заметили? — сказала она жеманно и притворилась огорченной — как огорчается ребенок, когда родители разоблачат его ложь.

— Будет вам, прекратите и не вынуждайте меня… да-да, Господом Богом клянусь, еще чуть-чуть, и я забуду о хороших манерах и сама опрокину вас на кушетку! — хищно пригрозила в ответ Эмма.

А Мери подумала, что такое вполне в духе хозяйки, и ее сильно испугала подобная перспектива. Мало ли, вдруг прямо сейчас возьмет да и «опрокинет»? Нет, лучше убраться подобру-поздорову!

— Скоро, буквально через несколько минут, подадут ужин, — заметила она и поклонилась: — Разрешите оставить вас, встретимся за столом…

— Хм, вот и еще одна уловка, Мери Оливер! Ладно! Предупреждаю только: если нынче вечером я выпью слишком много, а вы слишком мало…

— И я предупреждаю: и нынче вечером тоже, мадам, вам придется довольствоваться обществом ангела…

— Как я вас ненавижу, Мери Оливер!

— Польщен. — Мери окончательно раскланялась — уже от двери.

И поторопилась совсем уйти из дому: ей показалось, что сейчас самое лучшее дело — обойти квартал, вдохнуть поглубже весну, которая уже не за горами и дает о себе знать… Мери стало весело, а такое с ней случалось раньше очень редко. Жизнь рядом с Эммой оказалась куда более приятной и изысканной, чем она могла рассчитывать!

Ужин был до того английский, что просто дальше некуда! Впрочем, мадам де Мортфонтен разрешала себе поддразнивать личного секретаря только в интимной обстановке. А тут постоянно мелькала Аманда, которая обслуживала обоих весьма старательно, но не скрывала при этом, что предпочтение оказывает все-таки Мери Оливеру и потому отчаивается, чувствуя его близость к хозяйке. Ну никак бедной девушке не удавалось расстаться с надеждой!

Эмма де Мортфонтен завела разговор об Аугсбургской лиге — союзе нескольких европейских государств, который своими военными действиями против Франции разорял Европу с мая 1689 года.

Мери, думая лишь о себе, оставалась равнодушной ко всему этому. Она была всегда достаточно хитра и изворотлива, чтобы избегать вербовщиков, шнырявших по улицам городов и сел в поисках, кого бы забрить в рекруты. Однако ей было известно достаточно, чтобы иметь возможность рассуждать на эту тему с хозяйкой и ее знакомыми; главным было разделять привязанность Эммы к Якову II, свергнутому с престола английскому королю, который вынужден был бежать во Францию и прятаться там у кузена, Людовика XIV, в предоставленном ему и его двору поместье Сен-Жермен-ан-Лэ.

Но мадам де Мортфонтен настаивала на том, что Мери Оливеру следует проявлять куда больший интерес к событиям.

— Политика — то, что обостряет мужской ум, дает мужчинам способность мыслить и действовать, развивает у них воображение. Именно коррупция, подкуп, взяточничество рисуют нам картину мира! Этим нельзя пренебрегать, Мери Оливер! Я не знаю в нашем веке никого, кто не мечтал бы о власти, славе, величии… Понять все это, принять и пройти закалку в этой школе — верное и единственное средство выживания. Кем бы ты ни был от рождения.

— Но есть же люди по-настоящему человечные и бескорыстные! — возразила Мери.

А Эмма расхохоталась:

— Есть, конечно! Дураки и сумасшедшие! Ну, и разве вы найдете хоть одного из них на самом верху? Что такое эта война, как вы полагаете? Точно то же самое, что и все случившиеся до нее, да и все, что за нею последуют. Конфликт политических и экономических интересов, только и всего! Франция решила отстоять свои права на некую территорию? Что ж, Империя объединяется со Швецией и несколькими немецкими правителями в коалицию. В то время как этот изменник, Вильгельм Оранский, дрожит при мысли о союзе Франции с его предшественником, Испания присоединяется к коалиции? Франция объявляет ей войну, давая тем самым предлог Англии свести собственные счеты. А мы, Мери Оливер, оказываемся втянутыми в этот конфликт исключительно для того, чтобы помешать Якову II вернуться. Не только в связи с тем, что он католик, а его «наследник» протестант, но и в связи с тем, что на кон поставлено целое королевство. Со всем, что в нем есть и что имеет отношение к власти, привилегиям и богатству.

— Если так, тогда почему же вы не поддерживаете Вильгельма Оранского?

— Почему? Да просто потому, что мои интересы лежат в другой области. Вот и всё! Я не имею ни малейшего намерения становиться английской королевой, и я ставлю свой талант на службу вовсе не Добру и Справедливости, а только Выгоде!

— Это как же? — спросила Мери, которую все больше занимала эта совсем еще молодая женщина, умеющая тем не менее так лихо управлять собственной судьбой.

Однако Эмма де Мортфонтен приложила к губам тонкий пальчик и встала.

— А вот это секрет, милейший мой секретарь! Может быть, я вам его и открою… Но не раньше, чем вы откроете мне своих. А сейчас, раз уж любить некого, пора отправляться спать.

Она обогнула стол и, не обратив внимания на протянутую руку Аманды, слегка пошатываясь, побрела к лестнице. Да… Хозяйка не зря предупредила недавно: стоит ей малость перебрать — душа ее затуманивается. Ум же, конечно, остается ясным и светлым, во всяком случае, достаточно ясным и светлым для того, чтобы помнить главное и вести Мери Оливера по пути, ею для него проложенному.

Неделю спустя Эмма де Мортфонтен сильно удивила Мери, подарив парадный костюм, который был ей очень к лицу… и заказан у лучшего в городе портного! Ничего не скажешь, приятный сюрприз!

— Сегодня вечером вы идете со мной в театр, дружок! — сказала хозяйка. — Дают «Тита Андроника» Шекспира.

Мери почувствовала, как в ней поднимается волна недоверия. Пусть остаточек этой волны, но и так не легче…

— Я был бы счастлив, — ответила она, — но, может быть, все-таки не совсем уместно, чтобы я находился в театре рядом с вами?

— Почему это? — изумилась Эмма. — Вас никто не знает. А надо будет — представлю, как это делаю обычно. Не выдумывайте, Мери Оливер, мы идем — я приказываю!

Что оставалось? Только повиноваться…

Мери быстро схватила наряд и взбежала по лестнице к себе, чтобы переодеться. Одеваясь, думала о том, как любила ходить в театр Сесили. И снова развеселилась. Сегодня вечером, когда она, Мери, будет наслаждаться представлением, вместе с ней порадуется и живущая в ней частичка мамочкиной души. Служба у Эммы была хорошим отвлекающим средством, Мери забывала о своем горе, но это не мешало ей то и дело вспоминать Сесили, и тогда на нее накатывал дикий страх перед Тобиасом, дикий и иррациональный. Наверное, в страх перевоплотилась теперь ее ненависть к дядюшке. Мери старалась побыстрее прогнать этот ужас, думать только о смехе, о ласках матери — это скрашивало разлуку с ней. Как бы ей хотелось разделить с мамочкой счастливую жизнь, которую наконец подарила ей судьба!

Вечер преподнес Мери немало сюрпризов. Эмма долго беседовала с каким-то полковником Титусом, обольщая его как только могла. И Мери подумала, что надо будет — из чистого любопытства — поинтересоваться, зачем бы это, потому как сильно сомневалась, что ее хозяйка решила добавить полковника к списку своих любовников: уж слишком омерзительная внешность у этого господина! Урод каких мало!

Спектакль прошел с успехом, Мери, следя за действом, взволновалась куда больше, чем могла бы предположить, и одна из первых кинулась аплодировать, как ненормальная. Все ладони отбила. У стола с закусками, освещенного цветными бумажными фонариками, собралась вся знать, продемонстрировав новичку неслыханную роскошь касты, к которой ни Мери, ни Мери Оливер не принадлежали… Мери чувствовала себя здесь чужой, хотя ей на удивление легко удалось раствориться в этой светской толпе.

На обратном пути Эмма рассказала ей, что полковник Титус был одним из шпионов короля Якова II во Франции. У нее имелись веские основания думать, что этот урод ведет двойную игру, и ей не терпелось проверить свою догадку.

— Зачем? — спросила Мери. — Разве это не опасно?

Хозяйка снова усмехнулась:

— Боже мой, дорогой вы мой Мери Оливер, разве что-то на свете возбуждает сильнее, чем запретное и опасное?

Мери ужасно захотелось сказать «любовь» — так ведь утверждала Сесили, но она воздержалась от того, чтобы подкинуть Эмме аргумент, который та могла обратить против нее же самой.

Джордж, садовник, исполнявший заодно обязанности кучера, высадил их у подъезда. Сам он отправился на конный двор: поставить на место экипаж и отвести лошадей в конюшню. Эмма, продолжая комментировать какую-то реплику из трагедии, толкнула дверь, обернулась к Мери, чтобы закончить фразу и… едва она ступила в прихожую, нога ее наткнулась на препятствие, она пошатнулась. Мери поддержала хозяйку, чтобы та не упала, а мадам де Мортфонтен, увидев, на что наткнулась, вскрикнула от удивления.

На полу у двери лежала Аманда.

7

Эмма опустилась на колени рядом с девушкой:

— Ее оглушили… Сходите-ка за Джорджем! Кто-то нас навестил.

— А вы как же одна? — встревожилась Мери.

Хозяйка приподняла широкую юбку и показала засунутый за подвязку кинжал с рукояткой тонкой работы. Больше вопросов не требовалось: и так ясно, что эта женщина умеет за себя постоять. Мери бегом отправилась на поиски Джорджа, нашла его в конюшне, в двух словах изложила произошедшее, и они, уже вдвоем, примчались в особняк.

Садовник сходил в кабинет Эммы, убедился, что там пусто, а вернувшись, взял Аманду на руки и отнес ее туда.

— Побудьте с девчонкой, пока она очнется: может, чего расскажет, — предложил он хозяйке. — А мы с мистером Оливером пройдемся по дому и поглядим, что там и как.

Эмма кивнула и закрыла за ними дверь в комнату. Джордж сделал Мери знак следовать за ним.

Для начала они зашли в одну из кладовок, где садовник, проворчав: «Осторожность никогда не помешает!» — вооружился пистолетом, и только затем начали обход.

По лестнице поднялись гуськом: впереди Джордж с наставленным прямо в сердце невидимого грабителя оружием, за ним Мери.

В особняке было тихо-тихо. Они переходили из одной комнаты в другую, везде царил полный порядок: каждая безделушка на своем месте, все ящики задвинуты, серебра тоже никто не тронул… Как будто человек, напавший на Аманду, просто не успел больше никуда зайти!

— Может, мы с мадам Мортфонтен его спугнули, когда вернулись домой? — предположила Мери. — Он и сбежал сразу…

Джордж поддержал эту гипотезу.

Они удвоили внимание. И не зря: стоило им подняться на третий этаж — вроде бы хлопнула входная дверь.

Джордж кинулся к окну, выходившему на главную аллею. Ночь была лунная, светлая. Садовник распахнул окно, высунулся, крикнул: «Эй, там! Стой!» — после чего прицелился и выстрелил.

Промазал… Тень, скрывшаяся в ночи, беспрепятственно проскользнула в ворота и растворилась в безликости улицы…

— Закончим-ка наш обход и успокоим дам, — решил Джордж, выругавшись перед тем как ломовой извозчик.

Аманда, лежа с рюмкой ликера в руке на кушетке в кабинете хозяйки, потихоньку приходила в себя.

— Он сбежал, — признался Джордж.

— Знаю, — холодно откликнулась Эмма, которая, очевидно, следила за событиями через большое окно кабинета: занавески на нем были еще раздвинуты.

— Распорядись там, чтобы с завтрашнего дня получше следили за окрестностями! — отдала приказ хозяйка.

Джордж смиренно кивнул и собрался уходить, но хозяйка придержала его за рукав.

— И найди его, он не должен заговорить, — прошептала она.

Мери, естественно, все это услышала и сделала вывод: у Джорджа, несомненно, есть и другие обязанности, кроме тех, о которых ей было сказано, а у Эммы имеется куда больше тайн, чем Мери себе представляла до сих пор. Ее одолевало любопытство, ждать дальше было уже невозможно, и она принялась расспрашивать Аманду о том, что же тут произошло в их отсутствие.

— Несмотря на совет мадам не ждать вашего возвращения, — начала служанка, — я решила все-таки посидеть подольше и закончить кое-какое отложенное шитье. Ну, и задремала, прямо с иголкой в руках, сидя на стуле… Хорошо хоть не свалилась… И вдруг меня разбудил ужасный стук в дверь — прямо как будто ее ломают! Вскочила сразу и побежала туда: мне стало стыдно, что я такая засоня… А там, за дверью, кто-то кричит, просто-таки умоляет: «Откройте! Откройте скорей! Случилось несчастье! Страшное несчастье!» Какие у меня могли быть подозрения? Я подумала, — обращаясь к Эмме, добавила она, — подумала, что увижу вас раненой или, не дай бог, еще похуже… И отворила, конечно… Ну что еще я могла подумать?! Как же я сейчас зла на себя, мадам, простите уж меня! И вот, только я открыла, кто-то толкнул меня очень сильно, я попробовала сопротивляться и… и больше ничего не помню…

— Ты когда-нибудь раньше видела этого человека? — строго спросила Эмма.

— Нет, мадам… Вы знаете, он такой чернявый, от него сильно пахло, и голос у него низкий… а больше ничего сказать не могу…

— Ладно. Иди к себе. Завтра ты об этом и думать забудешь.

Поскольку Мери тоже собралась наверх, Эмма твердой рукой ухватила ее за руку и приказала:

— А вы останьтесь, Мери Оливер!

Мери дождалась, пока Аманда покинет их, тщательно закрыла за служанкой дверь кабинета и вернулась к хозяйке.

— Не думаю, что в этот дом забрались за материальными ценностями, — заявила мадам де Мортфонтен.

— Да? — прикинулась удивленной Мери.

— Да!

Эмма слегка надавила пальцем на висок, потом, наверное, раздраженная тщательно сделанной прической, вытащила из волос все шпильки и заколки, а когда каштановая коса упала ей на спину, перекинула ее на грудь.

— Присядьте, дорогой мой. Я когда-то пообещала вам раскрыть свою тайну. И вот время настало: что тут поделаешь, события торопят. Полковник Титус, о котором мы столько говорили в карете, мне куда ближе, чем кажется. Это он представил меня в старинном французском замке Сен-Жермен-ан-Лэ лорду Мильфорту, премьер-министру короля Якова.

— Неужели это значит, что вы тоже шпионка, мадам? — округлила глаза Мери.

Мадам де Мортфонтен кивнула в знак согласия, и выражение лица у нее при этом было невозможно лукавое.

— И вы знаете нашего «грабителя»?

— Ну, не совсем так. Но уже несколько дней чувствую за собой слежку, а его визит подтвердил справедливость этого ощущения. Титус предал короля Якова, и я могла тоже навлечь на себя подозрения.

— Значит, вы в опасности! — воскликнула Мери, встревоженная тем, что дальше будет с ней самой, ровно в той же степени, в какой и участью своей госпожи.

Смех Эммы показался ей легким и беззаботным.

— Да что вы так волнуетесь! Ничего подобного! Для того чтобы кого-то в чем-то обвинить, нужны доказательства, а я уверена, что наш «грабитель» ничего не обнаружил тут, в особняке. И потом, он все равно не сможет донести на меня, просто не успеет, не выжить ему: Джордж и под землей его отыщет!

— А кто Джордж на самом деле?

— Мой подручный головорез… Он бывший наемник, этакая незаметная днем ночная птица. Любое потребное мне грязное дело сделает… а мое ремесло, увы, требует умения делать подобные дела.

— Неужели вас совесть не мучает из-за убийств? — удивилась Мери, которую хозяйка все больше и больше околдовывала.

— Совесть? Господи, да конечно же нет! — засмеялась в ответ Эмма. — При чем тут совесть? Я же говорила вам, Мери Оливер, что в нашем мире нет места ни для жалости, ни для снисходительности. Я иду к цели, и меня может заставить волноваться только мысль о том, как достичь ее поскорей!

— Ну и что же вы теперь, когда разоблачены, намерены предпринять?

— Ничего… Зачем что-то предпринимать-то? — пожала плечами мадам де Мортфонтен. — Буду как минимум продолжать то, что уже начато. Это лучшее средство опровергнуть любые обвинения, которые могут быть мне предъявлены.

— Нет, я вот про что: здесь же вы перестанете действовать сами?

Эмма снова пожала плечами:

— Может быть, и да… Но это не имеет значения — найду другое дело, ничуть не менее привлекательное и выгодное. Такого хватает — надо только поискать хорошенько.

Она встала и сняла со стенки натюрморт, который так сливался с обоями, что его почти не было видно. Потом из ониксовой чаши на полке достала стилет и вскрыла оборотную сторону двойного полотна.

Стали видны хранившиеся там листки бумаги.

— Что это? — воскликнула Мери.

— Те самые доказательства, о которых мы только что говорили! Приказы, отданные участникам морских баталий этими занудными лордами, — хихикнула Эмма. — Господину де Поншартрену, министру иностранных дел короля Людовика XIV, они сильно помогут командовать своими корсарами в водах Ла-Манша. Это будет мой прощальный подарок! Через несколько дней вы отправите почтой новую — она же будет последней — записку господину де Роану, который передаст ее по назначению, то бишь его величеству, — и на этом закончится моя карьера.

Эмма — гибкая, как кошка, — повесила на место картину и пошла назад, к Мери. Обогнула софу и, оказавшись рядом, молниеносным движением приставила острие стилета к груди своего личного секретаря, который был настолько удивлен, что даже не успел испугаться, а если его что и взволновало, то, скорее, сладкий, волнующий запах духов Эммы и ее внезапно охрипший, глухой голос:

— А теперь, Мери Оливер, мне кажется, пришел твой черед доверить мне то, что ты так тщательно скрываешь!

Прежде чем Мери успела опомниться и защититься, мадам де Мортфонтен перерезала стилетом шнурки ее камзола и явила свету бандаж, стягивавший грудь девушки.

— Ну-ка быстро сними это! — потребовала госпожа.

Побежденной оставалось только послушаться. И Мери принялась раздеваться.

— Когда вы узнали? — осмелилась она спросить после того, как решилась уже на все в объятиях зачинщицы.

— Да в первый же день! — засмеялась та, гладя по голове обретенную наконец возлюбленную.

Лаская друг друга, они скатились на переливающийся всеми оттенками радуги ковер, покрывавший навощенный паркет. Стенные часы пробили три. Эмма продолжила:

— Грязная вода помогла. Облепила твою грудь тканью рубашки. Ты этого, расшаркиваясь и извиняясь передо мной, не заметила, зато я заметила. Переодетая мальчиком девушка, да еще и по-французски говорит! Это еще больше разожгло мое любопытство…

Она опять хихикнула. А Мери, вся в истоме, пробормотала:

— А я-то вам отказывала, боясь, что вы меня выставите за дверь!

— И была права. Твоя честность куда больше разочаровала бы меня, чем твоя беспринципность! Но если бы я не была уверена, что мы с тобой принадлежим к одной породе, неужели стала бы так раскрываться?

Эмма потянулась всем телом и встала, выставляя напоказ свою восхитительную наготу. Прикрыла ладошкой рот, зевнула, протянула Мери руку, чтобы той легче было подняться. Интермедия была окончена. Подруга снова стала мадам де Мортфонтен, хотя и осталась такой же бесстыдной: по-прежнему голая, раздвинув на уровне глаз занавески, она рассматривала теперь движущиеся в саду за окном тени. Мери тем временем молча оделась.

— Иди спать, Мери Оливер. Я подожду, пока вернется Джордж. Но он не задержится. Слушай, не трепещи так: клянусь, никто, кроме меня, не узнает о том, что ты женщина! Потому что ты — единственное на этом свете существо, которое я смогла полюбить. Ну, а теперь оставь меня. Ах нет, еще два слова, любовь моя! Если ты когда-нибудь предашь меня, пощады не жди: убью, ни секунды не колеблясь!

— Никогда! — поклялась в свою очередь Мери, с сожалением покидая кабинет.

Утром Джордж как ни в чем не бывало выполнял свои повседневные обязанности, и Эмма подтвердила, что все в порядке. Мери успокоилась. У нее-то самой оставалась отныне только одна непреложная обязанность: наслаждаться дальше искусством, которому щедро обучала своего «секретаря» хозяйка. А щедрость ее оказалась неизбывной. Всю следующую неделю продолжалось обучение новообращенной — главным образом, в постели, где обе, но особенно хозяйка, стремились наверстать упущенное за долгое время подавленных желаний. Так проходили день за днем, Мери, почти истощенная ненасытностью гурманки Эммы, тем не менее погружалась с головой в любовные и политические игры, какие совсем еще недавно не решилась бы и вообразить.

Неделю спустя, когда уже прочно воцарился на земле апрель, Мери, сидя за письменным столом в рабочем кабинете Эммы де Мортфонтен, заканчивала письмо, содержащее последнюю информацию, которую хозяйка намеревалась отправить французскому королю.

Эмма долго объясняла ей, что вредить Вильгельму Оранскому, ослабляя его войска, флот, а заодно и торговлю, означает укреплять тем самым позиции короля Якова II на континенте: как только Англия окажется в достаточном упадке, Стюарт сразу попытается с помощью своих приверженцев вернуться домой. И с той поры Эмма сможет рассчитывать на его признательность, даже притом, что, будучи разоблаченной, она вынуждена сейчас подать в отставку.

Это письмо, помимо результатов ее ловкого шпионажа, заключало в себе и причины отставки.

— Я извлекла из ситуации, в которую попала, сразу два преимущества, — сказала накануне хозяйка. — Существенно выиграла не только в политическом плане, но и в финансовом! В отличие от кораблей других судовладельцев, мои спокойно шныряют по Ла-Маншу туда и обратно, а французские корсары их словно не видят: еще бы — им же отлично известен мой штандарт. И мои дела идут как нельзя лучше. Видите, Мери Оливер, до чего выгодно действовать в маске!

А Мери теперь трудилась с удвоенным усердием. Во всех областях Эмма была для нее лучшим из наставников.

Приглушенный толстой дверью смех Эммы, которому тотчас ответил низкий мужской голос, немножко удивил Мери, голос же удивил неприятно: любовница не предупредила ее о том, что ждет гостя. Впрочем, безумно влюбленная в «своего личного секретаря» хозяйка с тех пор, как в ее распоряжении по первому капризу оказывались прелести подруги, стала пренебрегать поклонниками сильного пола.

Мери постаралась унять тоскливое покалывание где-то внизу, сложила послание, засунула его в конверт, ловким пером начертала адрес господина де Роана, потом растопила сургуч, щедро капнула им на конверт в месте скрепления и приложила к нему личную печатку мадам де Мортфонтен. И проделала все это, похоже, чуть-чуть быстрее, чем обычно.

Хотя она и не была влюблена в Эмму так сильно, как той хотелось бы, визит этого типа с низким голосом ее раздражал, и ей не терпелось появиться в маленькой гостиной под предлогом того, что секретарю просто необходимо предупредить хозяйку о своем отсутствии — требуется какое-то время, чтобы отнести письмо на почту. Настоящей же причиной было другое: следовало напомнить любовнице нежной улыбкой о том, какая близость существует между ними.

Укладывая письмо во внутренний карман камзола, Мери высмеивала эту свою внезапно зародившуюся ревность, но ничего не могла с собой поделать и дверь в комнату, где Эмма принимала «этого типа», толкнула с тяжестью на сердце и комком в горле. Гостя она не увидела: его скрывала спинка высокого кресла, в котором он сидел лицом к хозяйке, а не к вошедшей, но Эмма, как ей почудилось, наслаждалась его обществом — у мадам так загорался взгляд только в случае увлекательной беседы!

— Я ухожу! — с порога и куда менее любезным, чем самой хотелось бы, тоном заявила Мери.

— О-о-о, Мери Оливер! — Эмма наконец заметила застывшего на пороге личного секретаря. — Куда вам спешить? Подойдите-ка, я представлю вас…

Мери уже и так раздирало любопытство: да кто ж это такой вдруг появился в жизни ее любовницы?! — потому приблизилась она сразу. А мужчина в тот же самый момент обернулся, и их лица исказила одна и та же гримаса замешательства.

Тобиас Рид опомнился первым, он вскочил с кресла, и вопрос его прозвучал как приговор:

— Вы?!

У Эммы даже не хватило времени ничем поинтересоваться: вся внутри оледенев от тона дядюшки, Мери кинулась вон из комнаты и из дома с такой скоростью, что успела добежать почти до конца аллеи, когда за спиной раздался рев Тобиаса:

— Догнать!

Она то и дело бросала взгляд через плечо: человек, с головы до ног одетый в черное, по-прежнему шел за ней по пятам. Она ускорила шаг и, не раздумывая, свернула в проулок, ведущий к набережной: в порту спрятаться легче.

Дуврский порт был сплошь завален товарами, а вот людей не оказалось вовсе, пустыня, да и только!.. Правда, совсем стемнело, а это поможет удрать от преследователя. Тени судов делали пирс черным, как нутро печи. Мери нырнула туда и скрылась из вида. Думая, что теперь ее не отыскать, она решила наконец перевести дыхание и остановилась, такая вымотанная, что не устояла бы на ногах, если б не оперлась обеими руками на гору ящиков, ожидающих погрузки.

Однако стоило ей чуть-чуть успокоиться, как тяжелая ладонь легла ей на плечо. Она вздрогнула. Черт! Надо же было не услышать, как этот мерзавец подкрался! Но как тихо подошел — прямо, как кошка!

— Никому от меня не уйти! — сказал мерзавец. Голос у него был надтреснутый.

Сердце Мери, казалось, вот-вот взорвется, она не могла отделаться от мысли, что пропала, теперь уже совсем пропала, но руки, движимые страхом и яростью, действовали сами по себе — и вот уже у нее в кулаке огромный гвоздь, забытый на ящике плотником, прибивавшим крышку. Удача.

Дальше времени на размышления не было: стоило Человеку в Черном развернуть свою жертву на сто восемьдесят градусов, чтобы отвести ее к хозяину, она разодрала свежеприобретенным оружием ему лицо. Колола не глядя — куда придется, рвала кожу. Ошарашенный нападением бандит зарычал и выпустил добычу. Мери молниеносно огляделась, глаза ее уже привыкли к темноте, и она заметила неподалеку от себя торговый корабль, где только что закончились погрузочные работы и четверо матросов схватились за трап, чтобы поднять его на палубу.

Хватило десятка секунд: она сорвалась с места, пулей промчалась по пирсу, одним прыжком вскочила на доску трапа, оттолкнулась, чудом не разбилась о корпус судна, приземляясь на палубе, обернулась назад… и увидела, что трап уже поднят, мало того — корабль отчаливает от берега. Свобода!

Мери поднялась, ощущая тяжесть и боль во всем теле — еще бы, так грохнуться о настил палубы! Матросы уже разошлись по своим делам, и никто не заметил ее странной погрузки на борт. Совершенно измученная, она выбрала уголок, защищенный от ветра, — позади уложенного в большую бухту троса, привалилась к обшивке борта и решила набраться сил, да и разобраться в том, что произошло. Постепенно до нее стала доходить абсурдность бегства, только что ею предпринятого.

Подумаешь! Чем ей теперь, когда Эмма ее любит, страшен этот Тобиас! Зря сбежала, ну совершенно зря! В сражении с дядей любовница точно встала бы на ее сторону, защитила бы — так чего было бояться? Может быть, достаточно было просто-напросто заявить, что она отказывается от наследства? И что теперь? Потерять из-за подобной ерунды самую большую удачу своей жизни? Глупо, глупо, глупо!..

Она поспешила к леерам, ограждающим борт, чтобы прыгнуть в темные воды пролива и доплыть до берега. Оказалось, тоже зря: подгоняемый веселым ветром корабль уже на всех парусах шел в открытое море…

Взгляд Мери зацепился за дрожащие огоньки — они все удалялись, удалялись, потом она взглянула на водовороты, образовавшиеся от пересечения различных течений, и мгновенно поняла, что у нее все равно не хватит сил доплыть до берега, вернуться в Англию. Слишком поздно… Проклиная себя, она тихонько пробралась в трюм и устроилась между бочками, которые, видимо, и составляли основной груз этого торгового судна.

«О Господи! — От посетившего ее внезапно озарения она сразу успокоилась. — Ведь мне достаточно написать Эмме и все ей рассказать! Уж она-то поймет и наверняка заступится за меня перед Тобиасом… Нет ни малейшего сомнения, я просто убеждена в этом! Но и я помогу ей: во Франции мне будет гораздо легче передать письмо господину де Роану прямо в собственные руки, а значит, никто его не перехватит!»

План показался Мери замечательным. Действительно, ну на что ей жаловаться? Не на что! Она было совсем повеселела, но постепенно мерное покачивание судна, дополненное противными запахами рыбы, пива и цвели, стало вызывать у нее тошноту. Она никогда не путешествовала морем и теперь уже сомневалась в том, что ей это нравится. Нет, не только не нравится, но никогда и не понравится. Точно: в жизни не оказывалась в таком отвратительном положении!

В конце концов ей удалось заснуть, свернувшись калачиком между бочками, напоследок подумав: «Хорошо, что они связаны одна с другой, а то бы как покати-и-ились, вот было бы грохоту…»

8

В Испании Тобиас отнюдь не преуспел: ему удалось узнать, увы, только одно: история с кладом была самой что ни на есть подлинной… Сокровища существовали в действительности, но он к ним нисколько не приблизился. Пришлось возвращаться в Англию несолоно хлебавши, и он выбрал для возвращения собственный корабль, шедший из Кадиса в Дувр. Мысль о Дувре показалась ему соблазнительной: там можно будет повидаться с Эммой де Мортфонтен, с которой Тобиас поддерживал давнюю, хотя и эпизодическую, любовную связь, подкрепляемую деловыми отношениями.

Началась эта связь еще при жизни месье де Мортфонтена, единственным достоинством которого в глазах жены было крупное состояние, позволившее ей купить имя, титул и родословную, достойную амбиций новоявленной мадам де Мортфонтен. Из остального же в супруге она заметила лишь фатовство и занудство, вот потому-то и не стала долго сопротивляться богатому лондонскому судовладельцу, с которым встретилась как-то на светской вечеринке, и тот ее быстро соблазнил. Они с Тобиасом оказались одной породы. Однако когда месье де Мортфонтен узнал одновременно о шпионской деятельности и об измене жены, он взорвался и, извергая проклятия, проговорился о твердом намерении открыть людям правду насчет ее истинного происхождения. Эмма тогда сразу же решила избавиться от мужа, а Тобиас ей в этом помог — правда, в обмен взяв с Эммы обещание, что она поручит ему управлять ее делами и будет делить с ним прибыль. Но это оказалось выгодно обоим, и до сегодняшнего дня между любовниками и компаньонами царило полное согласие.

— Хотелось бы понять… — сухо сказала Эмма, спустившись в вестибюль как раз в ту минуту, когда Тобиас отправлял Человека в Черном догонять Мери.

Тобиас, находившийся, судя по всему, в сильном затруднении, помедлил с ответом.

— Давайте вернемся в гостиную, там можно будет спокойно поговорить, — заметив ярость во взгляде хозяйки дома и рассудив, что дальше молчать нельзя, произнес гость, взял Эмму за руку, и они поднялись на второй этаж, где, наливая себе и ей портвейну, Тобиас начал свою исповедь: — Мери Оливер — мой племянник…

Он протянул рюмку любовнице, крайне раздраженной тем, что между двумя столь много значащими в ее жизни людьми происходит нечто непонятное.

— Ваш племянник? Правда? Ах, какое совпадение! — Эмма страшно удивилась, и к ней тотчас же вернулись обычные спокойствие и трезвость сознания. Либо Тобиасу неизвестно, что Мери женщина, либо он врет… В обоих случаях, если верить инстинкту, который сроду ее не обманывал, тайну лучше сохранить. — И что же такое ужасное случилось? Вы сейчас чуть ли не в панике… — Она усмехнулась и добавила: — Я ведь достаточно хорошо знаю вас, Тобиас, и вашу способность идти на жестокие, бесчеловечные поступки!

— Кому же знать, как не вам — моей компаньонке? — огрызнулся он в ответ. — Вы тут пожаловались, Эмма, что пришлось покончить с авантюрами… Ну что ж — могу предложить вам новую взамен прежних, и, уверяю, она возбудит вас ничуть не меньше. Пожалуй, даже больше! Но предложу только тогда, когда вы ответите мне на один-единственный вопрос.

— Какой? — Эмма ценила умение брать быка за рога и умела это сама.

— Я ищу драгоценность, точнее — драгоценную подвеску… Это нефритовый шарик с горным хрусталем в виде зрачка. Мой племянник украл у меня эту вещь, и я не знаю, где он ее прячет.

— Где прячет, где прячет… Нигде не прячет, на шее носит… Только, можете мне поверить, я видела, что эта ваша драгоценность — обычная дешевка! — Эмма знала, что не поверить ей нельзя: она и впрямь умела мгновенно определять стоимость драгоценных камней. — А вы не из тех простаков, что гоняются за безделушками. Так в чем же дело?

— Дело в том, — сказал Тобиас, приближаясь к ней, — что без этой безделушки, действительно грошовой, я не могу добраться до самого сказочного сокровища, какое только находили когда-либо в кладах…

Эмма откинулась в кресле. Она не смогла сдержать хищной улыбки. О да, ее «личный секретарь» — именно тот человек, каким она его себе представляла! Такой же лгун и хитрец, как она сама! И за это она любит Мери Оливера еще больше…

Тобиас собрался было продолжить свой рассказ, но ему помешало появление Человека в Черном, вернувшегося ни с чем и что-то невнятно бормотавшего сквозь прижатый к окровавленному лицу платок. Когда наемник наконец закончил свой отчет, Эмма позвонила Аманде, та прибежала на зов госпожи и услышала приказ позаботиться о раненом. Но сколько любопытная служанка ни задавала вопросов, промывая раны и присыпая их чем-то едким, Человек в Черном только морщился — ни слова от него добиться так и не удалось. «Прямо немой какой-то! — злилась Аманда. — Зачем только хозяйке вешать себе на шею таких неприятных — что с рожи, что с одежи — типов! Хоть бы у Мери Оливера нашлось побольше времени, когда вернется: уж я-то ему все как на духу выложу!»

Эмма с Тобиасом снова остались одни. Пока длилась интермедия с наемником, она уже успела оценить масштаб нового дела, сейчас осталось только узнать подробности:

— Расскажите все, что знаете, друг мой!

И задолго до того как Тобиас договорил последнюю фразу, в уме этой дьяволицы уже созрел коварный план. В течение нескольких дней Эмма искала средство, способное одновременно усилить ее влияние на королевский двор и защитить от обвинений в измене, грозящих рано или поздно запятнать ее репутацию. Сам того не понимая, Тобиас Рид только что подарил ей такое средство. Пока еще не ясно, все ли ему известно об этом сказочном сокровище и удивительных ключах к нему, зато более чем ясно другое. Пусть у Тобиаса хватит могущества и связей, необходимых для того, чтобы отыскать ключи к кладу, равно как и реабилитировать ее при дворе, но делиться плодами его стараний она собирается только с Мери. А поскольку Тобиас никогда не захочет подпустить «племянника» к сокровищам — он достаточно ясно дал это понять, — что ж, придется хитрить…

Эмму чрезвычайно возбудила перспектива новой авантюры, а ее собеседник, знать не знавший о поистине макиавеллевском ходе размышлений «союзницы», продолжал:

— Признаюсь, я надеялся, что Человек в Черном выследит Мери Оливера и отнимет у него нефритовый «глаз» в мое отсутствие. Этим и объясняется мое изумление, когда племянник сегодня вечером как ни в чем не бывало зашел в вашу гостиную. Теперь мне ничего не стоит узнать название и курс корабля, на котором он ушел в плавание. Клянусь, далеко этот сопляк не уплывет!

— Не сомневаюсь, мой дорогой! — томно протянула Эмма, прожигая любовника взглядом.

Кровь Тобиаса вскипела, к страстному желанию сию же минуту завладеть Эммой, к которой его тянуло, как всегда, нестерпимо, примешивалось столь же страстное желание скорее покончить с племянником. Он вскочил, привлек женщину к себе и принялся жадно целовать.

Мери мгновенно проснулась — к ее груди был приставлен клинок.

— Ай-яй-яй, какой хорошенький груз в нашем трюме припрятали! Гляньте-ка, ребята!

— Не убивайте меня, сударь! Я заплачу за проезд!

Ответом послужил гомерический смех: казалось, хохочет все пространство трюма.

В свете фонарей тут сновали люди. Они приходили и уходили, они катили перед собой бочонки и бочки, одна другой громадней, к положенной наклонно доске, которая вела из трюма на палубу: вероятно, груз следовало проветрить или доставить на сушу.

— Вот это да! — восхитился матрос, грозивший заколоть Мери. — Черт меня возьми, а ведь этот щенок тявкает куда понятней, чем английские псы!

— Ты откуда, малыш? — склонился над ней другой. Он только что спустился в трюм с окровавленным кинжалом в руке.

Мери, которой инстинкт самосохранения подсказал, что лучше сказать полуправду, пролепетала:

— Сударь, я француз и состою на службе у мадам де Мортфонтен и моего короля!

— Да что ты, правда? — усмехнулся тот, но отодвинул затянутой в черную перчатку рукой шпагу, острие которой дырявило камзол Мери.

— Могу поклясться!

— Знаешь, кто мы?

— Корсары его величества! — решительно ответила Мери, в душе благословляя уроки своей возлюбленной.

— Послушай, Левассёр, этот парень кажется мне весьма разумным!

— И впрямь, мой капитан… — откликнулся тот, — но время не ждет!

Оба разом отвернулись от непрошеного гостя.

— Верно, — сказал капитан. — Поживее перебрасывайте груз и прикажите Монье с Бенуа подсыпать пороху.

— Может, на буксир его возьмем? — спросил Левассёр.

— Ни к чему: это судно слишком пострадало. Да и ветер крепчает. С развалюхой на буксире двигаться будет куда опаснее, тем более в шторм, который, как я подозреваю, уже на подступах.

— Конечно… А все-таки жалко терять посудину, пусть даже и такую дырявую…

— Жалко, но не вы же ее теряете! Вражеский корабль, в конце-то концов, — возразил капитан, похлопав по плечу человека, которого называл Левассёром.

— Вы правы, мой капитан, — согласился Левассёр.

Мери с трудом, поскольку сильно качало, поднялась. Она решила использовать только что состоявшееся знакомство для того, чтобы достичь суши в полной безопасности.

— Капитан! — позвала она, увидев, что тот вроде бы собирается уйти следом за собеседником.

Человек в черных перчатках обернулся, тонкие губы раздвинулись в улыбке.

— Капитан, доставьте меня во Францию. У меня очень важная информация для вашего министра, господина де Поншартрена!

Удивленный корсар на мгновение замер, но тут же разразился веселым смехом. Этот мальчишка, едва держащийся на ногах от качки, определенно нравился ему невероятной решимостью, просто-таки написанной на его позеленевшей физиономии салаги.

— А больше ничего не нужно? — весело поинтересовался он, тут же, впрочем, постаравшись обуздать свою веселость. — Давай-давай, говори! Мне не терпится узнать, с чего бы такой бездарный шпион решился претендовать на столь высокие почести.

Мери промолчала. «Не терпится ему!» А вот ей не терпится выйти на воздух. Но все-таки через минуту она решилась на последнюю попытку завоевать доверие:

— Простите, капитан, а ваше имя не Жан Бар?

Корсар нахмурил брови:

— Что-о-о?! Да ежели б я был Жан Бар, мальчик мой, тебя давно бы уже украсила звезда… Миленькая такая красная звездочка вот тут, — добавил он, указав пальцем в направлении сердца Мери и приправив свое ужасное пояснение лукавым подмигиванием.

Мери прикусила язык. Но «Жан Бар» было единственное имя, которое из всех названных в свое время Эммой и ее подругами в разговорах о корсарах удержалось в памяти. Мери понятия не имела, действительно ли Жан Бар так хорош собой, как описывали его дамы, но, подумала она, увидев этого дядьку, они наверняка простили бы ей ошибку. Пусть он для корсара чересчур принаряжен, пусть в годах, но только от его выправки и взгляда они бы все точно в обморок попадали!

Матросы на палубе бесстыдно обыскивали валявшиеся в лужах крови трупы англичан. Другие, перетащив сюда груз с вражеского корабля, теперь перетаскивали запасной рангоут и вообще все ценное, что плохо лежало. Едва не наткнувшись на груду мертвых тел, Мери почувствовала, что сейчас ее вырвет и, согнувшись вдвое, устремилась к леерам.

— Добро пожаловать во французский королевский флот, матрос! — похлопав ее по спине, сказал корсар. — Отныне имя твоего капитана — Форбен. Клод де Форбен.

Прошло несколько долгих минут — и вот уже Мери с борта фрегата «Жемчужина» под командованием Форбена наблюдает за тем, как отцепляют кошки и отпускают на свободу торговое судно, теперь превратившееся в корабль-призрак… А еще немного погодя «Жемчужина» подняла паруса и устремилась прочь, повинуясь ветру, гнавшему на восток тяжелые тучи.

Полил дождь, но никто из матросов «Жемчужины», казалось, не чувствовал, как он хлещет. Несмотря на сильную волну, они как ни в чем не бывало работали на мачтах и на палубе, готовя судно к встрече со штормом.

И вдруг Мери так и подскочила: прогремел гром, и английский корабль запылал, просто сразу весь загорелся, поднялся на гребне волны, словно рассыпающее искры солнце, потом разодранный бурей в клочья рухнул в черную бездну, и та же буря смела последние щепки с поверхности воды…

— Ушел бы ты отсюда, малыш! Иди в твиндек, где закрытая пушечная батарея, — проорал ей прямо в ухо Форбен. — Ты мешаешь работать моим людям!

Мери кивнула и пошла. На сердце у нее было тяжко. Не из-за матросов — она и видела-то их только как тени. Из-за Сесили. И из-за того моряка, который ее, Мери, зачал. Сегодня ночью всякие другие сесили стали вдовами, теперь они погрязнут в нищете — и во всем виновата война, которую Эмма считает выгодной для себя. «Но как же можно убивать, совершенно не чувствуя угрызений совести?..» — подумала девушка.

Ее бросило в дрожь: одежда ведь промокла насквозь.

У Мери не остался в памяти путь вниз, в межпалубное пространство, к батарее: она шла, следуя указаниям, которые ей давали. Не сохранилось воспоминаний и о том, как горячо она молилась о душах побежденных, погибших… Она помнила только руку, грубо схватившую ее за плечо, когда она качнулась назад, и насмешливую улыбку, которую увидела прямо над собой, когда глаза ее начали закатываться…

— Эй, сопляк, хватит дрыхнуть! Тебя капитан ждет! — рявкнул незнакомец в ухо Мери.

Она сразу не ответила — трудно было стряхнуть с себя остатки сна, сопровождавшегося жуткими кошмарами, в последнем из которых корсары наливали ей через воронку прямо в горло какую-то обжигающую бурду — водку, наверное, — и заставляли непременно проглотить. Она с трудом сглотнула, медля открывать глаза. Во рту было омерзительно кисло, язык еле ворочался.

— Все равно я заставлю тебя подняться, чертово отродье! — не унимался мучитель, безжалостно ее расталкивая.

Мери окончательно проснулась, но защититься не успела: еще один голос, на этот раз внушительный и низкий, произнес:

— Оставь его в покое! Разве не видишь: это же просто мальчонка…

Удивленный матрос искоса взглянул на говорившего, который стоял поодаль, и, оставив Мери в покое, наконец-то ушел. Девушка с трудом поднялась на ноги, плохо ее державшие, и, почувствовав, как у нее закружилась голова оттого, что судно плясало на волнах, — как всякий сухопутный человек, она плохо переносила качку, — встряхнулась, чтобы это головокружение рассеять.

В просторном помещении батареи рядами стояли в ожидании следующей битвы зачехленные и развернутые дулами к бортовому люку пушки. В ноздрях щекотало от порохового духа.

Мери, нахмурившись, уставилась на своего защитника: в полутьме твиндека разглядеть этого матроса толком оказалось невозможно, и она подошла поближе, чтобы поблагодарить его.

— Зовите меня Корнель, — ответил тот просто.

— Хорошо, господин Корнель.

— Просто Корнель. Господа где-то там, наверху, и если б я был на твоем месте, то поостерегся бы томить их и дальше ожиданием. Если нашего капитана можно назвать человеком чести и вообще человеком справедливым, то другие, например Крюшо, отнюдь не похожи на невинных ангелочков…

— А кто такой Крюшо?

— Его первый помощник. Но не назови его так по нечаянности: накажет, если только услышит это прозвище, пусть даже ты его пробормочешь себе под нос.

— Вы имеете в виду Левассёра?

Мери показалось, что незнакомец улыбнулся.

— Понятное дело, его, — ответил он.

— А как я сюда попал? — Мери потянулась, разминая затекшее тело, отозвавшееся на движение болью.

— Споткнувшись на ступеньках. Ты рухнул в обморок. Так всегда бывает, когда увидишь такое в первый раз. У смерти странное свойство нас разом притягивать и отталкивать. От запаха крови поначалу тошнит, зато потом он опьяняет. И только нравственность может поставить этому предел. Все войны существуют из-за этого. Чтобы насытить в человеке потребность убивать и тем усмирить ее.

Тому же ее учила Эмма! Мери задрожала. Перед глазами встала вчерашняя гора окровавленных трупов, желудок снова свела судорога.

— Не думаю, что смогу к такому привыкнуть! — жалобно сказала она.

— Сможешь! Привыкнешь, конечно же привыкнешь. Мы все к этому привыкаем.

— Ну и что же получается, милый мой шпиончик? — раздался с верхней ступеньки трапа веселый голос. — Похоже, мне самому надо за тобой идти?

По отсеку прогулялся луч от фонаря, который держал в руке Форбен.

— Не сердитесь на него, капитан! — негромко сказал Корнель, когда свет наконец упал на него.

Мери увидела, что ее защитник, сохраняя неустойчивое равновесие, сидит на пушке и пристально смотрит на нее большими смеющимися голубыми глазами. Тонкие губы незнакомца улыбались, правая рука поигрывала темной бородкой, левую же, на уровне локтя заканчивавшуюся культей, он небрежно опустил на согнутое колено. Лоб у него был гладкий и загорелый — еще бы, все время на воздухе.

Мери, ни секунды не раздумывая, улыбнулась ему в ответ, счастливая оттого, что уже заполучила на корабле союзника, но сразу же повернулась к капитану и решилась поклониться ему так, как принято в свете, поскольку не знала, что почитают за приветствие у этих морских волков. Форбен в ответ захохотал и снисходительно потрепал ее по щеке:

— Придержи свои реверансы до встречи с его величеством! Пойдем-ка со мной — надо поговорить.

— Готов служить вам, капитан! — воскликнула Мери и, все-таки немного огорченная, дала себе слово никогда больше не делать ничего такого, чтоб над нею смеялись.

— Вот это мудрое решение. Как тебя звать-то?

— Олив… Оливье, капитан! — тут же поправилась она, вспомнив, что представилась французом.

Форбен протянул ей фонарь, и Мери вскарабкалась по трапу, прилагая все усилия, чтобы не поскользнуться на мокрых ступеньках. А Форбен и Корнель, оставшись позади, с видом знатоков проследили за движениями ее туго обтянутых цивильными панталонами ягодиц и бедер, после чего обменялись заговорщическими взглядами.

Наконец она поднялась, и Форбен последовал за пленницей, твердо намеренный выпытать у нее правду.

9

«Жемчужина» горделиво скользила по воде, чуть поблескивавшей под косыми лучами утреннего солнца. Паруса хлопали на ветру, небо с самого рассвета было безоблачным.

По всему кораблю уже засуетились. Временами накативший вал приносил с собой беспокойное напоминание о вчерашней буре, и Мери на мгновение теряла равновесие. Однако она с радостью убедилась в том, что от морского воздуха ее не только не тошнит, как накануне, — напротив, он пробудил в ней волчий аппетит, тем более что в последний раз она ела чертовски давно, а из печки, находившейся в камбузе, в свою очередь, расположенном в твиндеке перед грот-мачтой, доносился необычайно волнующий аромат горячей пулярки…

— Ты только посмотри, какая прелесть! — воскликнул Форбен, обводя широким жестом корабль, который, судя по взгляду и интонации, воспринимал как женщину. — Разве не образец красоты? — Он указал пальцем на бушприт, к которому крепились носовые паруса: — Теперь сюда посмотри и ниже, ниже, за форштевень… Видишь, как в каждом движении этого фрегата чувствуется дыхание океана? Я специально переоснастил его весь ради этого. Чтобы он скользил по волне, чтобы проваливался в нее и возносился на ней, чтобы ловил в паруса ветер и приручал стихии — так легче их покорить… И сегодня — я в этом убежден — он стал самым надежным, самым быстрым и самым удивительным из корсарских судов французского флота. А ты что об этом думаешь, Оливье?

— Что я в этом ничего не понимаю, капитан, но что вы наверняка правы, раз с такой страстью говорите! — честно ответила Мери.

Форбен чуть отступил и — с задумчивым видом — осмотрел ее с головы до пят. Потом, заметив Левассёра, который в это время раздавал указания офицерам, коротко распорядился:

— Скажите, чтобы меня не беспокоили.

И вдвоем с новичком отправился в капитанскую каюту: она находилась в кормовой части судна — на полуюте, между гакабортом и бизань-мачтой. Форбен запер за Мери дверь. Каюта была обставлена и декорирована так же роскошно, как рабочая комната Эммы де Мортфонтен, да и тот напиток, что капитан «Жемчужины» налил в бокал Мери, сильно ей напомнил вино, которое она пила там после любви, слишком громко смеясь…

— Что ж, слушаю тебя, Оливье, — сказал Форбен и придвинул к гостю плетеную корзинку с фруктами и бисквитами.

Рискуя вызвать неодобрение хозяина, Мери съела довольно много всего, запивая вином, прежде чем решилась сказать хоть слово, — правда, она пыталась замаскировать свое обжорство с помощью манерных жестов, каким ее научила леди Рид. А пока она таким образом насыщалась, Форбен, сидя в кресле за письменным столом, рассеянно и терпеливо пережидал паузу. Мери старалась не обижаться, замечая в его глазах насмешливое выражение, и утешала себя фразой Сесили, которую та без конца повторяла: «Если уж помирать, то, по крайней мере, с полным желудком!» Но Мери и подумать не могла, что у нее такой огромный желудок!

Когда, благодарная за понимание, проявленное к ее аппетиту капитаном, она в конце концов откинулась на пухлую спинку кресла, не было на свете человека, больше нее готового исповедаться и рассказать все… то есть все, что доставило бы удовольствие слышать господину Форбену.

— Наверное, я был ужасно голоден, — тем не менее сочла необходимым оправдаться она, вспомнив, что хорошо воспитана.

— И я почему-то так подумал! — продолжал потешаться над ней капитан. — Теперь-то сыт?

— О да, капитан. Спасибо!

— Погоди благодарить. Посмотрим сначала, как я отнесусь к твоей истории.

Мери кивнула и начала рассказ:

— Два месяца назад мадам де Мортфонтен взяла меня на службу, на должность своего личного секретаря. Хозяйка относилась ко мне с огромным уважением и потому призналась в том, какую роль играет, желая как можно лучше служить интересам своей страны и своего короля Якова, которого эти распроклятые протестанты выгнали из Англии так несправедливо и…

— Стоп! В историю углубляться не станем, — оборвал ее гладкую речь Форбен, — да и знаю я все, что ты тут можешь сказать. А то, что мадам де Мортфонтен — шпионка, вовсе не объясняет, каким образом и зачем ты оказался на моем торговом судне, между тем как я хочу знать именно это.

— Как раз подхожу к этому, капитан. Мадам де Мортфонтен, поняв, что разоблачена, неделю назад, решила не рисковать, отправляя письмо с последней собранной ею информацией обычной почтой, ну и поручила мне передать послание прямо в руки господину министру, как я вам уже говорил. К сожалению, на меня в порту напал какой-то бандит, и, спасаясь от преследования, я вынужден был прыгнуть на первый же корабль, какой увидел поблизости. Это оказалась «Жемчужина», готовая к отплытию. И я попал на нее, как вор, вовсе не будучи таковым! — сочла нужным добавить Мери.

— Доказательства твоих слов у тебя есть?

Она уверенно сунула руку во внутренний карман камзола, куда положила письмо перед неприятнейшей встречей с Тобиасом Ридом, но, сколько там ни рылась, ничего, к своему великому разочарованию, не обнаружила. Машинально поднесла руку к шее: цепочки с подвесками тоже исчезли.

Капитан открыл ящик письменного стола, достал оттуда по очереди нефритовый кулон, подвеску с изумрудом, последним — распечатанный конверт, выложил это все на инкрустированную столешницу, подтолкнул к Мери и спросил:

— Может быть, ты это ищешь?

Мери кивнула.

— Знаешь, что я думаю, Оливье?

Она не ответила, но ужаснулась внезапно пришедшей ей в голову догадке. А Форбен встал и, подойдя к ней, небрежно уселся на край стола, глядя на Мери сверху вниз и подавляя своими внушительными ростом и статью. Пауза становилась невыносимой.

Насладившись испугом Мери, капитан, отчетливо выговаривая каждое слово, произнес:

— Я думаю, что ты лжешь.

Он быстро выхватил из ножен, прицепленных к поясу, шпагу и приставил острие к шее Мери, прямо под подбородком, таким образом даже и приподняв его немножко. Взгляды капитана и его жертвы встретились, и Форбен с удивлением прочитал в глазах Оливье не испуг, но вызов. А Мери вспомнила точно такую же сцену, исход которой оказался очень-очень приятным, и возможность повторения подобного ее опьяняла, тем более что Форбен волновал девушку куда больше, чем хозяйка-любовница.

— Распусти шнурки на рубашке!

Мери, ничуть не удивленная, повиновалась: тот, кто щупал ее грудь, когда обыскивал и снимал украшения, — тот и рассказал о своем открытии капитану.

Форбен осмотрел ее, провел острием шпаги от горла до стягивавшего грудь бандажа, потом стал медленно водить вокруг придавленных тканью бугорков.

— Ну и как? Думаю, не слишком удобно тебе в этом…

— Уж поудобнее, чем с этим, месье! — усмехнулась она, непринужденным движением указав на оружие.

Форбен отвел шпагу в сторону, улыбнулся. Снова повисла пауза, они рассматривали друг друга, и пространство заполнялось все возрастающей напряженностью желания, которое оба излучали чуть ли не каждой клеткой.

В дверь постучали. Ни Форбен, ни его пленница не пошевелились и не ответили: они были не в состоянии разрушить колдовство, сковавшее их тела.

Однако Левассёр весьма раздраженным тоном вернул капитана к действительности — то есть к управлению кораблем:

— Капитан, берег показался.

— Сейчас приду! — крикнул он в ответ, вложил шпагу в ножны, спрыгнул со стола и вплотную приблизился к Мери: — Одевайтесь, мадам!

Мери принялась дрожащими пальцами связывать шнурки, а Клод де Форбен обошел ее кресло и шепнул в самое ухо:

— Никто, кроме меня и Корнеля, не знает. Вы правильно сделали, мадам де Мортфонтен, что сбежали после разоблачения. И не бойтесь ничего: господин де Поншартрен отблагодарит вас за ваш боевой дух.

Первой реакцией стало изумление, но оно тут же и угасло от поцелуя, которым капитан слегка коснулся ее губ, прежде чем покинуть каюту, осталось только головокружительное ощущение счастья, какого Мери еще в жизни не испытывала.

Вот только расслабляться было не время! Девушка довольно быстро опомнилась, оценила сложившуюся ситуацию и задумалась о том, как поступила бы сейчас Эмма. Мысль эта вызвала у Мери улыбку. Да конечно же, пусть видят в ней ту, кого хотят видеть! От этого ничего не будет, кроме сплошной выгоды! Что же до того, как Эмма отнесется к ней самой после всего, то нет никаких оснований сомневаться: Эмма ее поймет!

Мери собрала с письменного стола капитана свое барахлишко, вернула все по местам, вышла из каюты и, чтобы не мешать матросам, облокотилась на леер и стала пересчитывать барашков, бегущих вдоль лазурных волн по прихоти ласкового бриза. Французский берег приближался медленно, и Мери сосредоточила внимание на маневрах фрегата, но видела только чудесную картину — матросов, хлопочущих на мачтах и на всех палубах.

Стоило миновать узкий вход в гавань, как показались крепостные стены Бреста. Рейд был переполнен: здесь стояли суда всех водоизмещений. «Жемчужина» направилась к той части порта, где строили, вооружали и ремонтировали корабли французского военного флота. Здесь же были оборудованы причал и стоянка для таких судов.

Помимо «Жемчужины» в эскадру Форбена входило еще два корабля, и оба они, по примеру флагмана, собирались сейчас пришвартоваться и встать на якорь. Клод де Форбен вернулся из двухмесячного плавания и намеревался пробыть в военном порту пару недель, чтобы обеспечить себя на будущее продовольствием и боеприпасами.

Пока парни на набережной возились с брошенными им с борта швартовыми, закрепляя их на причальных тумбах, Мери искала глазами среди силуэтов других офицеров, стоявших на носу корабля, высокую фигуру капитана Форбена. Все были в завитых париках, в треуголках, все в туго облегающих торс — ну просто не продохнуть! — одинаково скроенных ярко-синих камзолах. Зато Форбен с тех пор как вернулся из королевства Сиам[1], где был послом, относился ко всякой моде пренебрежительно и следовал, одеваясь подчеркнуто эксцентрично, выработанному там вкусу, который, впрочем, как нельзя лучше соответствовал склонности к эпикурейству и взрывному темпераменту этого уроженца Средиземноморского побережья. Потому он и выбирал из всего возможного и с гордостью носил наряды, украшенные вышивкой невероятно ярких, просто-таки кричащих оттенков и сшитые по преимуществу из пунцового или малинового сукна. К поясу его с одной стороны был прикреплен малайский кинжал, с другой — шпага. Шляпу с высокой тульей едва ли не сплошь покрывали перья. Кожи ботфорт почти не было видно за блеском золотых и медно-красных пряжек. Его хулили, над ним издевались, он только смеялся в ответ. Министр, как и король, отдавая должное обаянию и способности подчинять себе, которыми был одарен Клод Форбен, в равной степени ценили в нем высочайший профессионализм моряка и привычку говорить правду в глаза.

Мери никак не могла насмотреться на выдававший твердую волю профиль и думала, как капитану удается постоянно сохранять выражение столь полной безмятежности — приклеил он его к лицу, что ли? И пока смотрела, желание вернуться в Англию все слабело, слабело, слабело, а потом — раз, и совсем почти исчезло: как-то так вдруг…

Ну и что там делать, кроме как жить в тени Эммы, тогда как здесь, ориентируясь на ее же пример и пользуясь ее опытом, ее уроками, можно теперь завоевать свободу себе самой?

«Клод де Форбен, — сказала Мери про себя, — по-моему, ты мне нравишься!»

— Пойдем-ка, малыш! — низкий голос Корнеля прервал ее размышления. Пришлось отложить решение на потом.

Спорить тут было не о чем, к тому же девушка была уверена, что Корнель повинуется приказам своего капитана, и она последовала за моряком без единого вопроса или уточнения. Они спустились по трапу и стали удаляться от корабля, оставив там Форбена и его людей за выполнением формальностей, обязательных при входе в порт. Шли по улицам и проулкам, постепенно поднимаясь к центру города.

Корнель, который двигался очень быстро и уверенно, все-таки успевал рассказывать о Бресте — он, оказывается, родился здесь. Первым делом Мери узнала, что торговое судоходство — пожалуй, представляет собой основное занятие жителей этого города.

— А еще важнейшая достопримечательность у нас тут — военный порт! — воскликнул ее гид, прежде перечислив и откомментировав внедренные в Бресте изобретения знаменитого военного инженера Вобана, направленные на то, чтобы сделать город неприступным для врага: именно он укрепил старые крепостные стены, им же возведены береговые валы, им же устроены многочисленные расположенные один за другим рейды, где сами собой непременно окажутся в плену вражеские корабли, которые рискнут зайти сюда без спросу. И продолжил: — Слава Жана Бара, а у него гавань в Дюнкерке, способствовала тому, что французы отвернулись от Бреста, хотя это несправедливо, да и просто жалко, потому как без Форбена никогда бы Бару не стать тем, кем он стал!

Мери надеялась, что сейчас-то и узнает побольше как об одном, так и о другом корсарах, но Корнель уже остановился у особняка с фахверковым фасадом и вынул из кармана ключ:

— Пришли. Вот мы и у него дома, мадам!

Сделав это заявление, Корнель преодолел сопротивление замка, толкнул дверь и посторонился, чтобы дать Мери войти первой. Моряк сразу же принялся открывать большие внутренние ставни, чтобы в помещение мог проникнуть свет, но, не отрываясь от дела и, видимо, чувствуя себя здесь в достаточной удаленности от нескромных ушей, поторопился добавить:

— Прости, что обыскал тебя! Если бы я только мог догадаться о том, какого ты пола, конечно же поостерегся бы… — Тут он минутку поколебался, улыбнулся во весь рот и закончил: — Хотя…

Мери вспыхнула и отвернулась, а он с лукавым видом указал ей на лестницу:

— В комнате слева увидишь сундук с нарядами. Бери любой и переодевайся. А я пойду за служанкой, она живет отсюда в двух кварталах и следит за домом, пока капитан в плавании или отъезде. Ну, разумеется, и когда он тут, тоже ведет хозяйство. Скоро она принесет тебе воду для купанья. А пока отдохни малость: у капитана еще полно дел, прежде чем он все уладит и сможет составить тебе компанию.

Мери ужасно захотелось съязвить, спросив, оставили ли ей какой-нибудь выбор, кроме выбора наряда, но Корнель не дал ей времени вставить слово, развернулся, подмигнул ей все с тем же лукавством во взоре и, насвистывая, вышел. «Черт побери, — подумала девушка, — в конце концов, отдавая этот приказ, меня не нагружают никакой тяжелой работой. Месье Форбен! Даже если вы не научились приличиям в обхождении, все равно совершенно очевидно, что вам известны склонности дам!»

И сразу же отправилась выполнять полученные задания, тем более что качка, пережитая на судне, все еще сказывалась не лучшим образом на ее голове и походке. «Повеселею чуть позже — от горячей ванны. Ванна-то уж точно поднимет мне дух!» — приняла она мудрое решение.

Мери уже переступала порог своей комнаты, когда внизу, у основания лестницы, прозвучал женский голос:

— Эй, матрос! Это кто же тебе такое разрешил?

Мери застыла, оглянулась и увидела женщину, внушительные размеры которой могли сравниться разве что с масштабом тревоги, читавшейся на ее лице. Незнакомка пыталась взлететь вверх по ступенькам, но получалось это у нее неважно…

«Солидная охрана у Клода де Форбена!» — усмехнулась про себя Мери, подождала, пока запыхавшаяся служанка (кому ж еще быть, как не ей?) отдышится, и только тогда ответила:

— Сам месье Форбен, который пригласил меня сюда, и разрешил.

— Это, что ли, вы и будете молодая дама? — не веря своим глазам, пролепетала толстуха.

— Разумеется, и мне давно не терпится переодеться! — весело добавила Мери, делая шаг навстречу ей.

Та, рассыпаясь в извинениях, присела в реверансе.

— Ну что вы, стоит ли так убиваться, — принялась утешать женщину Мери, — ведь мой наряд кого хочешь с толку собьет! Ничего страшного, уверяю, ничего страшного!

— И впрямь, мадам… — неопределенно ответила служанка, не решаясь и дальше рассказывать, насколько ей показался неуместным и совершенно возмутительным этот наряд. А собственно, зачем было продолжать, если гостья улыбалась ей с таким искренним дружелюбием?

— Как тебя зовут?

— Перрина, мадам. — Служанка открыла внутренние ставни, и вечернее солнце сразу же залило светом спальню Мери. — Помыться вы сможете вот тут, мадам, — добавила она, указывая на маленькую смежную комнатку, где ожидала, пока ее наполнят горячей водой, большая лохань, а рядом размещался туалетный столик, весь уставленный мазями, притираниями, редкостными маслами, пудреницами, гребнями и щетками для волос…

— Схожу-ка я за водой для вас, мадам. Корнель уже вытащил, сколько надо, из колодца, а может, уже и подогрел.

— Благодарю вас, Перрина! Это будет весьма любезно с вашей стороны, Перрина!

Служанка ничего не ответила и вышла. «Ужасно странную особу привел нынче хозяин, — думала она, — решительно, странную!» До сих пор ни одной из его дам не приходило в голову сказать ей спасибо!

Оставшись одна, Мери открыла сундук, о котором говорил Корнель. Она сгорала от любопытства — что же такое предлагалось ей на себя надеть? Там оказалось множество тщательно накрахмаленных и аккуратно сложенных платьев, одно роскошнее другого на вид, но все как одно — в вышивках (да не простыми нитками, а золотом или серебром!), в рюшечках, оборочках, воланчиках, галунах, бантах и просто лентах… Ух ты! В общем, точно такие, какие носят Эмма и ее светские подружки!

Мери стала раскладывать платья по кровати, чтобы получше оценить каждое.

— Они вам не нравятся? — забеспокоилась вернувшаяся с двумя ведрами, из которых валил пар, служанка, заметив, очевидно, на лице Мери озадаченность.

Ну и как сказать этой милой тетке, что просто она куда лучше себя чувствует в мужском обличье? Придется выворачиваться.

— Боюсь, они не подойдут мне по размеру, — соврала Мери.

— Ой, да не волнуйтесь ни о чем, я мигом все перешью как надо, привыкла уже к такой работе! — воскликнула Перрина, густо покраснела от неловкости вырвавшегося признания и сразу же нырнула в туалетную, чтобы вылить воду в лохань.

Еще бы ей не краснеть: вон ведь как ударила по самолюбию новой мадам! «За кого этот Форбен меня принимает?! — мысленно возмутилась Мери. — Значит, эти платья — скорее всего, они из вещей пассажиров взятого на абордаж корабля — служили уже многим женщинам?! И все для того, чтобы капитану было приятно?! Нет уж, у нее нет ни малейшего желания походить ни на одну из них!»

Корнель, в свой черед, поднялся по лестнице, зашел в комнату, оглядел, не скрывая в глазах насмешки, наряды и молча отправился пополнять «ванну». Перрина, как раз намеревавшаяся спуститься за новой порцией воды, едва с ним не столкнулась. Стоило ей выйти, Мери побежала к Корнелю.

— Окажите мне услугу, Корнель: вот вам деньги на покупку одежды почище моей. Принесите скорее, чтобы я могла переодеться, когда помоюсь. Да! Одежда должна быть мужская.

— Хм… Боюсь, Форбен этого не поймет…

— Плевать я на это хотела! — улыбнулась девушка. — У каждого свои странности!

Моряк сразу понял, что она намекает на причудливый вкус его капитана в этой области, и не стал уговаривать. Когда вернулась Перрина, его уже не было.

Служанка вылила в лохань последние ведра, теперь все было готово для купания «мадам». Мери поблагодарила Перрину, задернула штору, отделявшую туалетную комнату от спальни, быстро скинула с себя все и с наслаждением погрузилась в воду. На предложение Перрины потереть спину ответила отказом: слава богу, она еще сама в состоянии это сделать.

Форбен был прав. Было бы обидно не подчиниться некоторым его распоряжениям. Она пообещала себе непременно припомнить это, когда он явится домой.

10

Когда вода остыла, Мери вылезла из лохани безо всякого сожаления. Отдохнув, тело и душа обрели куда больший покой, и она, встав перед большим зеркалом-псише, принялась энергично вытираться. Теперь она превратилась в настоящую женщину — пусть даже груди остались такими же маленькими, она превратилась в красивую женщину! Достаточно красивую, как говорила ей Эмма, чтобы весь мир оказался у ее ног. И теперь она готова к этому. Начнем! Мери раздвинула занавески и вышла в комнату.

Вместо отвергнутых ею платьев на кровати были разложены два одеяния, куда больше ей подходящих: одно — мужское, сшитое на французский лад и вполне способное заменить ее испачканный костюм, а второе оказалось хлопчатобумажным платьем строгого покроя и больше напоминало одежду Перрины, чем наряды любовниц Форбена. Надо же, как здорово понял Корнель, что ее смущало!

Мери с семи лет не носила женской одежды, и ей из чистого любопытства захотелось сначала примерить то, что выглядело, на ее вкус, более чем странно. Надев платье, она убедилась, что нижняя юбка подчеркивает изящную округлость бедер, а корсет с китовым усом приподнимает грудь, которая благодаря этому куда лучше смотрится в изящно — лодочкой — вырезанном декольте. Вернувшись в туалетную, Мери выбрала щетку и тщательно расчесала волосы, легшие ей на плечи водопадом золотистых кудрей. Она и не знала, что у нее столько волос и они такие пышные, так вьются, просто не налюбуешься — обычно-то ей приходилось стягивать свои локоны кожаной ленточкой.

Из зеркала на нее глядела незнакомка. Тот самый двойник, существование которого она столько лет отрицала.

— Вы великолепны, мадам!

Если ей прежде не хватало румян, чтобы щеки порозовели, то теперь они оказались не нужны: достаточно было услышать голос хозяина дома, неожиданно выросшего на пороге, и Мери зарделась, как утренняя заря. Как это ему удалось войти совершенно неслышно?!

— Я… я… — лепетала она, чувствуя себя идиоткой оттого, что ее застали врасплох, и не в силах сдержать волнения от самого его присутствия, от вида его распахнутой чуть ли не до пупка белой сорочки.

А главное — от дьявольских огоньков в его глазах, от его взгляда, мгновенно ею овладевшего.

Один шаг — и Форбен стоит перед ней, один жест — и слабости как не бывало, один поцелуй — и фразу уже не понадобилось заканчивать…

Мери казалось, что он берет ее на абордаж, и слава богу — иначе она бы погибла, погибла в этих разбушевавшихся волнах. Она сдалась без боя: вот голые плечи — целуй сколько захочешь, вот… да, да, да, конечно же долой корсет, в нем так душно, даже в бандаже былых времен я так не задыхалась…

Инстинкт помог ей обнаружить в себе склонность к поединку, который Эмма так любила длить до бесконечности, и Мери отпустила пальцы на прогулку по мужскому телу… Ах, эта иссушенная ветрами кожа, ах, эти чужие… нет, оказывается, родные шрамы, следы иных сражений, ах, это жаркое дыхание, под которым настолько тоньше чувствуешь всю прелесть нового приключения!.. Сколько открытий оно сулит…

Платье упало к ее ногам, губы Форбена исследовали женское тело, послушно выгнувшееся, чтобы ему легче было принять этот дар. А он, когда наслаждение уже готово было захлестнуть, затопить ее, вдруг выпрямился и, не доводя ласки до победного финала, оставил Мери.

Он вышел! Вышел, не сказав ни слова. Бросил ее. Она еле сдерживала слезы. Дверь за Форбеном захлопнулась, шаги затихли на лестнице. Несколько минут спустя, уже одетая и все еще не понимающая, что же все происшедшее должно было означать, Мери стала подумывать, а не во сне ли ей привиделись его ласки…

Она пару раз глубоко вдохнула, прошлась по комнате, чтобы вернуть себе спокойствие, вытерла о ткань юбки взмокшие ладони и спустилась с улыбкой на лице. Конечно же ничего не произошло, не было ничего — вот вам!

Стол был накрыт белой скатертью, приборы расставлены. Пламя свечей в канделябрах казалось нежным и таинственным. Ставни были снова затворены, а запахи, доносившиеся из кухни, свидетельствовали о том, что Перрина трудилась вовсю, в то время как Мери бездельничала. Небрежно откинувшись на спинку придвинутого к камину кресла и выпуская из трубки облачка серо-голубого дыма, Форбен ожидал ее. Явно с нетерпением — иначе почему спросил прямо с ходу, едва она показалась:

— А есть ли у вас имя, мадам де Мортфонтен? — и улыбнулся.

А Мери, мгновенно позабыв все существующие в языке слова, силилась зачерпнуть истинной, непритворной уверенности в самых глубинно обоснованных аргументах, какие только могла в себе найти.

— Эмма, — наконец сказала она.

— Вы приводите меня в замешательство, Эмма. В сильное замешательство. Очень сильное, — реплика просочилась между двумя очередными облачками.

— И вы меня — в не меньшее, капитан. — Мери приблизилась к огню и протянула к нему заледеневшие руки. Она старалась не смотреть в сторону Форбена, чтобы сохранить хоть какой-то контроль над переполнявшими ее чувствами.

— Зачем было писать эту эпистолу, если вы все равно намеревались сами прибыть во Францию и доложить обо всем министру при личной встрече? — резко спросил капитан.

— Из осторожности. Элементарная предусмотрительность, капитан. Если бы на моем пути возникло препятствие, я нашла бы способ отправить донесение.

— Если бы вас перехватили, у вас не было бы ни времени, ни возможности это сделать!

— Я достаточно хитра и ловка, чтобы не позволить застать себя врасплох! — не уступала Мери, дерзко глядя ему в глаза.

Допрос раздражал ее. Ей вовсе не хотелось лгать Форбену, но все-таки присвоенное ею чужое имя дарило право на уважение, какого Мери Рид пока еще не заслужила.

— Но я же смог расставить вам сети! — расхохотался Форбен.

— Только ведь еще не поймали! Я пока что не в ваших руках! — Мери негодовала.

— Ох, не играйте словами, Эмма. Это всего лишь вопрос времени, и вам это известно не хуже, чем мне. Я не люблю оставаться в неведении, а что-то, какая-то подробность от меня постоянно ускользает. Не похоже ваше поведение на шпионское, да и привычки не похожи!..

Мери не без цинизма улыбнулась и снова пошла на провокацию:

— Выставляете себя всезнайкой, господин Форбен? А не слишком ли много в вас гордыни?

Он снова расхохотался, совершенно ее обезоружив. Мери, сдерживая нестерпимое желание то ли дать ему пощечину, то ли кинуться ему в объятия, с деланной непринужденностью опустилась в кресло и положила руки на подлокотники. В эту минуту она уже совсем не понимала, чего ей на самом деле хочется. Он сбивал ее с толку — своим обаянием, своими колкостями, своей чувственностью… Господи, да зачем искать оправданий собственной слабости!.. Она ведь точно знает, что этот человек займет в ее жизни такое же важное место, как Эмма. Форбен многому способен ее обучить. А Мери жаждала знаний, ей хотелось понимать как можно больше, понимать всё — как без этого взобраться на вершину?

Ну, разве что выйдя замуж за богатого аристократа… Так сделала Эмма.

Не имея представления о том, какими расчетами полна хорошенькая головка собеседницы, капитан успокоился и стал извиняться:

— Простите меня, Эмма. Я неуч и грубиян. И единственное оправдание заключается в том, что множество проглоченных на жизненном пути горьких пилюль отравили благородную кровь, которая от рождения текла в моих жилах, влили в нее яд буйства и сарказма… Я знал немало лишений, немало падений и тем, чего достиг сейчас, обязан только собственной решительности и верному чутью. А если судить по тому, как ловко вы меняете одежду и как свободно держитесь в любой… Кто бы не подумал, что вы, дружок мой дорогой, такое же деятельное, решительное, свободолюбивое и… распутное создание, как я сам?

— Я вам не позволяла… — начала она только для проформы, потому что он бесконечно нравился ей, и потому что был во всем прав, и потому что это его признание манило легкостью исповеди и с ее стороны.

— Ну так что же, Эмма? — продолжал он настаивать, поигрывая угасшей трубкой. — Я же не идиот. Да, конечно, шпионы и шпионки часто бывают интриганами, беспринципными людьми, которых великие мира сего ставят на то место, где их способности могут лучше всего пригодиться. Но вы, голубушка, владеете, кроме того, еще и незаурядным умением демонстрировать искреннее простодушие, этакую берущую за сердце невинность, — я сам убедился, здесь, в своем доме.

Как тут не почувствовать себя польщенной… Она не была на самом деле ни такой, какой казалась на первый взгляд, ни такой, какой ее видел Форбен. Что ж, значит, она проявила достаточную ловкость, чтобы убаюкать его подозрения, и умеет играть различные роли не хуже любой, даже самой лучшей актрисы… На этот раз Мери послала Форбену вполне искреннюю улыбку.

— В добрый час! — поощрительно сказал Форбен.

— Хотите поговорить на равных?

Вместо ответа он встал, положил трубку на столик и протянул руку, на которой мерцало рубиновое кольцо.

— Пойдемте к столу…

Мери еще не успела опереться на предложенную руку, а уже почувствовала, как крепко он прижимает ее себе, замкнув объятие на спине пленницы, чтобы сломить ее сопротивление. А губы его принялись легонько щекотать ее шею, и это вызывало в ней настолько сильное волнение, что контролировать себя становилось все труднее.

— Вы никогда не станете мне равной, мадам, уж слишком вы меня хотите! — хвастливо заявил Форбен.

Нет, он точно заслуживал пощечины! Но Мери удовлетворилась тем, что попросту его одернула:

— А как же притворство? Составляя опись арсенала шпионок, вы забыли об этом оружии!

— Пульс выдал вас!

— И вас не меньше! Так что, видите, мы уже на равных.

— Еще не рассветет, а вы уже отблагодарите меня за науку! — заверил он, пытаясь дотянуться до ее трепещущей груди.

Она выскользнула, использовав одну из тех уверток, которым обучил ее у леди Рид фехтовальщик. Форбен так и остался стоять с открытым ртом, не понимая, каким образом ей удалось вырваться.

— Эй, какого черта… — воскликнул он наконец, но Мери, гордо подняв голову и выставив грудь, одарила его сверкающим взглядом:

— Мне кажется, сударь, что вопреки всем вашим ожиданиям и у меня найдется чему вас обучить… И немало чему! Так что? Пошли к столу? Для начала… — добавила она и действительно направилась к столу.

Форбен поклонился, отодвинул стул так, чтобы ей удобнее было сесть, и, пока по зову его колокольчика Перрина собирала поднос, чтобы угостить их дымящейся гороховой похлебкой с салом, счел своим долгом предложить гостье передышку в словесных поединках.

— В мои намерения отнюдь не входило ни помешать вам, Эмма, ни тем более повредить, — заявил он, когда дверь за служанкой захлопнулась и Мери принялась с удовольствием поглощать вкусный супчик. — Я уже говорил, что от природы подозрителен и что нередко высказываюсь тогда, когда лучше промолчать. Вы заинтриговали меня, и мои вопросы служили только тому, чтобы побольше о вас узнать… Мне бы хотелось, чтобы вы перестали обижаться на них, — добавил Форбен после небольшой паузы.

— Ладно, — миролюбиво согласилась Мери. — Я вдова судовладельца Мортфонтена и, по крайней мере, до сегодняшнего дня была шпионкой.

Снова явилась Перрина и принялась менять опустевшие тарелки на полные следующей порцией яств. В комнате воцарилась тишина. Но Мери все-таки казалось, что капитан еле сдерживается: лицо его выдавало некоторую досаду. И действительно, стоило им остаться наедине, как он произнес холоднее некуда:

— Я хотел узнать о вас, познакомиться с вами, сударыня, а не с той маской, которую вы присвоили.

Мери не дрогнув выдержала удар.

— Кто же вам сказал, что я не та, за кого себя выдаю, господин Форбен? — поинтересовалась она, поднося к губам кусочек пулярки.

— Единственный факт. Я знаком с Эммой де Мортфонтен.

— Понятно, — не извинившись, а переходя в новую атаку, улыбнулась Мери. — Но ведь, между прочим, не я присвоила некую маску, а вы сами навязали ее мне, разве не так? Кто, позвольте спросить, назвал это имя первым? Кто наотрез отказывался верить правде, которую я говорила с самого начала? Ну так что же, по-вашему, мне оставалось делать, как не соглашаться, если я не хотела, чтобы меня проткнули шпагой? — Она смотрела ему прямо в глаза. — И скажите на милость, если вы все знали, то зачем стали играть со мной в эти игры?

— Только из-за характера послания, что было у вас при себе. Раз вы женщина, решил я, то никак не могли быть личным секретарем Эммы, на чем вы настаивали. Эмма пишет моему министру, господину де Поншартрену, что знает: ее выследили и разоблачили, а потому опасается за свою жизнь. Так что вы вполне могли оказаться ее убийцей, получив задание от короля Вильгельма.

— Что?! Вы думаете, это он нанял меня шпионить?

— И впрямь так думал, — признался Форбен. — Отсюда и эта моя маленькая военная хитрость. Но настоящая шпионка не попалась бы в столь явную ловушку. Вот мне и захотелось понять, кто же скрывается под маской и под лакейской ливреей. Потому что я убежден, мадам, вы обманули Эмму де Мортфонтен, она и не догадывается, кто вы на самом деле. Я и сам бы обманулся, не устрой Корнель этого обыска.

— Я должна воспринять ваши слова как комплимент?

— Если откроете мне наконец истину!

Мери кивком согласилась и, решив, что знакомому Эммы можно доверять, рассказала Форбену все: начиная с отрочества, проведенного в доме леди Рид и нежной любви Сесили к своему «ангелу», до своей последней встречи с Тобиасом и ее последствий. Когда исповедь заканчивалась, они уже приступили к десерту, и Форбен мысленно поздравил себя с тем, что интуиция его и на этот раз не подвела: Мери Рид, кажется, и впрямь совершенно не похожа на других женщин, которых он встречал в жизни. Заинтригованный, он поклялся себе всесторонне проверить догадку.

Пока Перрина неспешно убирала со стола, наслаждаясь щедро рассыпаемыми Мери комплиментами по поводу ее стряпни, Форбен встал, отодвинул стул, чтобы гостье тоже было удобнее встать, не скрывая горящего желанием взгляда, взял ее за руку и потянул к лестнице:

— Пошли!

Дверь спальни едва успела захлопнуться, — а он, задыхаясь, уже сжимал ее в объятиях, и, надо признать, страсти в них было куда больше, чем любопытства.

— Спасибо за доверие! — шептал он Мери прямо в ухо, и от запаха ее кожи земля начинала уплывать у него из-под ног.

— Мне нужно признаться вам еще кое в чем, — прошептала в ответ Мери.

— В чем же? — Губы его скользили по ее шее, от основания до затылка, а руками он поднимал, будто хотел взвесить в ладонях, ее волосы — нет, пресытиться ею невозможно, невозможно!

— В том, что нынче ночью… мне предстоит… — И Мери решительно выдохнула: — В том, что вы у меня первый!

Форбен выпустил ее, отступил на шаг, впился взглядом в ее темные глаза — лжет или нет? — потом, видимо, решив и на этот раз поверить, с привычной гордостью и явным вероломством овладел этой странной добычей.

На рассвете завоеванная пленница призналась, что не могла бы и надеяться заполучить когда-нибудь лучшего наставника в этой области. А он ответил — с видом превосходства, который так ее в нем раздражал:

— Знаю!

И — заснул, похожий во сне на избалованного ребенка.

В следующие дни обучение продолжалось, и Мери узнала столько нового, сколько никогда и не надеялась узнать.

С утра до вечера, надев морскую форму, она вместе с Форбеном, Корнелем и матросами экипажа участвовала в ремонте «Жемчужины». Любое судно — это сплошные аварии и поломки, когда серьезные, когда не очень. Ведь в любом плавании с кораблем случается множество неприятностей: если не битва, то встреча с каким-нибудь бревном или обломком другого корабля, свободно перемещающимся по волнам в открытом море, может серьезно повредить корпус или сломать руль, и что уж тут говорить о водорослях, которые за несколько недель похода успевают облепить днище… Потому, стоит причалить в родном порту, команда начинает все чистить, драить, полировать, затем наступает черед парусов — их чинят, перешивают, одновременно укрепляют мачты — в общем, работа кипит и дел хватает для всех. Но многие при этом пользуются стоянкой, чтобы навестить семьи, оставив специалистам-судостроителям ремонт территории, на которой они проводят большую часть года.

Форбен оформил для Мери пропуск в военный порт, ему очень нравилось, что подруга так интересуется делом его жизни и его чисто мужскими занятиями.

А Мери отнюдь не притворялась: девушку и впрямь чаровала новая для нее вселенная, в которой обитали ее возлюбленный и все моряки. Наверное, еще и потому, что Сесили так любила людей из этого мира. А может быть, потому, что пыталась разобраться, почему же эти люди предпочитают земным радостям пучину — капризную любовницу, постоянно требующую, чтобы ее укрощали и покоряли…

Целый день они с Форбеном друг друга не видели. Он изобрел для Мери должность летописца: чтобы она могла беспрепятственно проходить туда, куда хочет, и тогда, когда хочет; чтобы могла расспрашивать, обучаться всему, чему ей захочется научиться. А Мери не уставала любоваться бесчисленными шеренгами пушек, металл которых успел позеленеть, а жерла, словно печные трубы, изрядно закоптиться — их теперь, стремясь избавиться от остатков пороха, прочищали здоровенным ершиком (хотя ершиком-то его не назовешь, впрочем, у него есть свое название… а! банник!)… Она затверживала наизусть названия орудий: французская пушка, кулеврина, бастарда, средняя, фокон… да, и вот еще — фальконет, он малого калибра… И с удивлением узнавала, что пушечный порох представляет собою смесь селитры, серы и древесного угля, что его при подготовке к отплытию засыпают не только в специальные бочонки, но и в зарядные картузы, в каждом из которых содержится ровно столько пороха, сколько нужно для одного выстрела. Рассматривала внушающие почтение горки тяжелых шарообразных ядер и разрывной картечи, пополнявшиеся из резервов арсенала, где в отдельном здании формовали или отливали артиллерийские снаряды. Расставляла в голове по полочкам особые слова, какие слышала на корабле: запал… или вот — калибр: его определяют в соответствии с диаметром канала и диаметром ядра… а еще — констапельская, или пороховой погреб, там главный канонир хранит все, что ему в любой момент может понадобиться… Мери знала теперь, где найти компас… нет, лучше сказать — картушку, — и посмотреть на изображение розы ветров: с ним на корабле сверялись вроде как со справочником… Но главное: она выучила все типы парусников — корвет, галиот, фрегат…

Здесь, на «Жемчужине», не оказалось ни единой мелочи, не способной заинтересовать Мери. Правда, понять, почему ее интерес к морскому делу постоянно растет, она не могла, но, с другой стороны, какая разница — растет, и хорошо! Тем более что Форбен, которого с каждым днем все больше поражали старания подруги запомнить все сугубо специальные термины, был в восторге от того, что встретил, наконец, женщину — даму! — готовую делить с ним не только постель…

11

Тобиасу не составило никакого труда узнать название корабля, на котором отправился в плавание его племянник: судно оказалось одним из его собственных, проданных им ради выгоды. Порывшись в своих книгах, он отыскал имя нового владельца и отправился к тому с визитом.

— Увы, дорогой мой… — сказал Тобиасу огорченный невозможностью помочь судовладелец. — Увы, я ничего не знаю об этом корабле — так же, как и мои клиенты во Франции. Тамошние корсары очень сильно мешают торговле, и вот уже два месяца топят мои суда. А ведь я, заметьте, специально нанимаю людей и хорошо плачу им за охрану моих грузов, я иду даже на то, что уменьшаю загрузку кораблей, ради того чтоб они могли взять на борт побольше оружия, к тому же некоторые мои знакомые во Франции постоянно снабжают меня информацией о морских сражениях — имея такие сведения, проще организовать караваны судов… Но ничего не помогает! — добавил он, устало проведя рукой по жирным волосам.

Хозяин корабля, толстобрюхий и похотливый на вид, восседал за письменным столом и был похож на римского патриция времен упадка Империи. Сравнение, пришедшее в голову Тобиаса Рида, было неотвязным, и к досаде, вызванной неприятной новостью, прибавилось омерзение. До тошноты. А судовладелец как ни в чем не бывало продолжал:

— Французские корсары — повсюду! Какой ни наметишь курс, тут же найдется кто-то, чтобы встать на пути. Боюсь, что скоро буду вынужден закрыть дело… Но, дорогой мой, я тут жалуюсь, а между тем даже не поинтересовался целью вашего визита… — опомнился он и вопросительно посмотрел на гостя.

— Причина одна-единственная, — солгал, не моргнув, Тобиас. — Откровенно говоря, мне хотелось убедиться, удовлетворены ли вы моими кораблями. Более никаких целей у меня не было, и то, что вы рассказали, очень, очень меня огорчает. Хотя, признаюсь, ваша беда дает мне случай предложить одно дельце. Могу уступить вам несколько маленьких корветов, способных творить чудеса при защите караванов. Объединившись с другими купцами, вы точно получите прибыль, вооружая их.

Судовладелец немного подумал и ответил своим гнусавым голосом:

— Ей-богу, это могло бы оказаться выгодно…

— Подумайте, подумайте, дорогой мой! Я уверен, что вы найдете правильное решение. Да, вот еще что! Просто из любопытства. А вы знаете имя корсара, который так настойчиво встает у вас на пути?

— Клод де Форбен! — без всяких сомнений воскликнул хозяин. — Этот тип постоянно разбойничает на территории, отданной ему под надзор.

Эмма де Мортфонтен слушала рассказ об этой встрече, удобно расположившись в любимом кресле, но душа ее металась между страхом и надеждой: ей невыносима была мысль о том, что можно потерять Мери, нежно любимую Мери. Тобиас Рид, приглашенный ею к ужину, пришел пораньше, чтобы отчитаться о неприятном открытии. Если у него и не было столь веских, как у Эммы, причин для огорчения, опечалить оно его все-таки опечалило.

— Нам следует рассмотреть две гипотезы, — продолжал он, изящным движением скрестив длинные ноги и выпуская из трубки — точь-в-точь так, как это только что сделала хозяйка дома — голубоватое облачко дыма. — Либо мой племянник убит, либо его вместе с другими моряками взяли в плен корсары Форбена. Но в любом случае надо признать: нефритовый «глаз» стал частью добычи этих разбойников.

— Вы забываете, дорогой, что ключ к сокровищам не представляет никакого интереса для других, только для нас. Продать его нельзя — разве что за бесценок. И вполне возможно, что его оставили там, где он был, и попросту выбросили в море… вместе с вашим племянником.

— Точно, — еще больше нахмурился Тобиас. — Ужасно, что мы никак не можем проверить это.

Эмма де Мортфонтен подарила гостю обезоруживающую улыбку.

— И опять вы ошибаетесь! Я успела достаточно хорошо узнать вашего племянника и верю в его удивительную способность приспосабливаться к любым обстоятельствам ради того, чтобы выжить. И что до меня, то я совершенно уверена: Оливер сумел убедить капитана Форбена взять его на свой корабль.

— Возможно, — согласился Тобиас, но головой покачал недоверчиво.

— А еще случилось так, что Клод де Форбен — друг детства моего покойного мужа, и потому мне встретиться с ним легче легкого!

Вот теперь и Тобиас Рид тоже расцвел улыбкой:

— Эмма, Эмма! Вы поистине неисчерпаемый кладезь приятных сюрпризов!

— Их даже больше, чем вы способны вообразить, дорогой мой! — снова улыбнулась она, сочтя, что самое время приступить к осуществлению своего плана. — Тем не менее в обмен на услугу вам тоже придется кое-что для меня сделать.

— И что же именно? — скривился Тобиас Рид.

— Вы знаете, в чем меня обвиняют по навету полковника Титуса. А я желаю, чтобы король снова мне поверил, хочу вернуть себе честь и достоинство.

— Думаю, я могу стать гарантом вашей надежности, Вильгельм Оранский достаточно меня уважает и примет во внимание мою рекомендацию.

Это-то она хорошо знала! Ведь теперь главным клиентом Тобиаса Рида был английский флот! Но это все-таки была не та поддержка, на какую она рассчитывала.

— Полно, дорогой мой, — Эмма похлопала длинными ресницами, — полно, мы же знаем, что этого мало, чтобы прекратить сплетни!

— Но что же вы предлагаете?

— До сих пор наш союз приносил нам сплошные выгоды и преимущества, не так ли? Ну так не хотите ли вы пойти дальше? Давайте объединим наши дела, наши желания и наши амбиции. Женитесь на мне!

— А что я от этого выиграю? — пожал плечами Тобиас, который вообще-то и сам уже с некоторых пор об этом подумывал.

— Уверенность в том, что я не постараюсь обойти вас в погоне за пресловутыми сокровищами. А ведь я вполне могла бы это сделать, — прибавила она. — Ну, конечно, если вы рассказали мне всё…

Тобиас беззаботно расхохотался. Уж кого-кого, но не Эмму де Мортфонтен он мог бы — да и захотел бы? — обвести вокруг пальца. Эта женщина не только ослепительно красива, она еще и дьявольски умна, и решимости у нее, пожалуй, не намного меньше, чем у него самого. Рядом с ней он и не почувствует, что лишился свободы.

— Что ж, давайте поженимся, мадам, и тогда я вам открою все, что только способен открыть… — ничуть не лукавя, сказал он.

Между тем в Бресте, не желая, чтобы по городу пошли слухи, Форбен счел более разумным поручить заботу о Мери Корнелю. Матушка последнего встретила подопечного с искренней теплотой: Мери была ей представлена как недавно завербованный на «Жемчужину» матрос. О большем никто девушку и не расспрашивал, и Корнель рассчитывался с матерью за жилье и стол для Мери небольшими суммами, выданными ему Форбеном с этой целью.

Поскольку Мери то и дело удивлялась, как это простого матроса и капитана корабля может связывать — с первого же взгляда видно! — такая крепкая дружба, Корнель признался ей, в конце концов, что их с капитаном связывает принятый в море странный обычай.

— Однажды во время морского боя я сумел, не славы ради, а потому что иначе не мог, спасти Форбена от смертельного удара, который ему угрожал. Моя рука осталась там, на палубе. Я мог бы тогда покончить со службой на флоте и жить себе поживать на пенсию, какая полагается за потерю руки, но одна только мысль о том, что придется всю оставшуюся жизнь провести на суше, так меня угнетала, что Форбен, в благодарность за спасение, взял меня под свое покровительство и спросил, есть ли на борту такая работа, которую мне под силу выполнять. И я стал помощником судового врача — только на первое время, потому как я все-таки не из тех, кто довольствуется подобием деятельности. Конечно, ухаживать за ранеными товарищами — дело благородное, кто спорит, но я уже не дрожал от волнения рядом с ними. Ну и стал тренировать, мучить свое тело, чтобы забыть об увечье и чтобы доказать моему капитану, что моя единственная рука вполне способна драться на саблях и стрелять из пистолета…

Корнель улыбнулся и продолжил:

— У нас даже пари стали держать, убьют меня или нет, скоро ли убьют, есть ли надежда выжить… Но я выжил и теперь, как и любой другой моряк, как и прежде, могу взобраться на мачту или проверить паруса — то есть исполнять обязанности марсового.

— А-а-а, вот почему все тебя так уважают…

— Да, верно, меня уважают все, в том числе и Форбен, который прекрасно знает, что я и жизнь бы отдал, чтобы защитить его, а потому от всего сердца одарил меня своей дружбой и доверием.

— Но он мог бы назначить тебя офицером, — заметила Мери.

— Разумеется, только для этого мне пришлось бы пожертвовать своей свободой, а если есть на свете одна вещь, которой я никогда не смог бы принять, то это зависимость от приказов короля, ведь он и не нюхал моря!

— Разве же не Форбен командует своими офицерами? — удивилась девушка.

— Он командир только на своем корабле. И, оставаясь матросом, я могу повсюду следовать за своим капитаном, между тем как морские офицеры не привязаны ни к человеку, ни к судну, у них есть миссия, служебный долг, и они не имеют права отказаться исполнять его.

— Да, понимаю… И понимаю, как можно искренне любить эту жизнь, да и Клода де Форбена…

Корнель кивнул, удивившись, что почувствовал при словах Мери укол ревности.

Когда все свечи в скромном жилище матери Корнеля погасли, а сама она погрузилась в сон, матрос проводил Мери к дому своего капитана, чтобы вернуться за ней перед рассветом. Думая при этом, что в случае, если Форбен и эту девушку бросит, как бросал других, он сам воспользуется этим без всяких колебаний.

По ночам, рядом с капитаном «Жемчужины», Мери испытывала такое же возбуждение, как днями на ее борту, и ей открывалось, кажется, не меньше шансов пережить небывалые приключения, чем в открытом море, куда отныне она только и мечтала выйти. Не привыкшая отступать от однажды принятого решения, теперь она отложила в долгий ящик, если не навсегда, намерение связаться с Эммой, извиниться за свое поведение и возобновить отношения с ненавистным дядюшкой ради того, чтобы разобраться с наследством. Несмотря на все надежды, несмотря на нежность к Эмме, которую Мери временами все-таки и сейчас ощущала более или менее остро, она довольно скоро призналась самой себе, что не скучает по ней и не чувствует, что ей не хватает возлюбленной. Так, словно Эмма оказалась всего лишь одним из этапов ее жизни. Ступенькой, чтобы подняться вверх. Лекарством, чтобы притупить боль потери. Мери испытывала по отношению к Эмме благодарность, но была достаточно трезва и объективна, чтобы видеть мадам де Мортфонтен такой, какова она на самом деле: способной проявить доброту к тем, кто ей интересен, но в равной степени — жестокость, если того потребуют ее честолюбие и ее планы. Пусть только запахнет малейшей выгодой, и Эмма — в этом можно было не сомневаться! — скорее станет служить Тобиасу Риду, чем защищать «свою любимую» Мери.

Впрочем, наутро после первой ночи любви Форбен, сидя за столом вместе с Мери и вкушая обильный завтрак, подкрепил, сам того не зная, смутные ощущения подруги.

— Я хорошо знал Жана де Мортфонтена, — начал он свой рассказ. — Жан родом из Марселя, как и я сам. Мальчишкой я уже мечтал об открытом море, и его отец, судовладелец, казался мне волшебником, способным осуществить мою мечту. Мы с Жаном одногодки и часто играли вместе. Когда его отец умер, он унаследовал дело, а я в это время нанялся во флот, и мы потеряли друг друга из виду. Надолго. Даже и не знаю, где и как он познакомился с этой англичанкой, почему решил на ней жениться, — прибавил Форбен, намазывая масло на большой ломоть поджаристого хлеба. — Он представил мне жену в Версале, где мы случайно встретились. И сообщил, что из-за бесконечных войн, которые ведет Франция, торговля на юге стала невыгодной, а потому он продал там свое дело и обосновался в Лондоне: дескать, по ту сторону Ла-Манша денег он зарабатывает куда больше. И я тут же сообразил, что дражайшая супруга сильно повлияла на его взгляды.

— А меня это ничуть не удивляет, — заявила Мери, доедая простоквашу. — Эмма никогда не скрывала, во всяком случае, от меня, что страшно честолюбива и что вышла замуж только для того, чтобы заполучить титул и состояние.

Форбен кивнул, явно довольный тем, что его интуиция сработала верно, и добавил:

— Признаюсь совершенно искренне, что меня всегда тянуло к красивым женщинам, а эта ведь очень красива, куда красивее других, но ее способ жить, действовать, выглядеть… понимаешь, я чувствую фальшь… она меня раздражает, эта твоя Эмма… рядом с ней — как под угрозой неведомой опасности… Понятия не имею, от чего умер Жан, но я не удивился бы, узнав, что она тут замешана. Так же, впрочем, как не удивился, узнав, что она шпионка. Берегись ее! Держись от нее подальше! У этой женщины тысяча обличий, и единственное, что роднит эти обличья — способность к предательству.

— Ну а если я такая же, как она? — предупредила возможное обвинение Мери. Как ей было не вспомнить, сколько раз она сама замечала сходство их жизненного пути, да и уроки, которые давала Эмма, но вспомнив все это, сразу и встревожилась, и не захотела походить на мадам де Мортфонтен — уж слишком сильную ощущала привязанность к капитану. А вдруг он испугается такого их подобия, вдруг отвергнет ее по той же причине?

— Можно родиться в одинаковых условиях, Мери, можно одинаково нуждаться в детстве и прилагать одинаковую силу воли к стремлению выбиться из нищеты, можно даже использовать для своих целей одинаковое оружие. Разница проявляется с приходом момента истины — момента, когда один человек благодарит того, кто его поднял, благословляет руку дающего, а другой… другая отсекает эту руку, чтобы не делиться полученным. Я верю своей интуиции, она никогда меня не подводила.

Эмма не рассказывала Мери о том, при каких обстоятельствах скончался ее муж, как, впрочем, и не выражала ни малейшего огорчения его кончиной, и Мери вынуждена была признать, что предположение Форбена вполне может подтвердиться вескими доказательствами. Ей достаточно оказалось воскресить в памяти приказы, которые отдала Эмма «садовнику» Джорджу, желая отделаться от непрошеного ночного гостя. Да уж, Эмма не из тех женщин, которые позволят докучающим им людям себя обременять…

Что же до обещаний мадам де Мортфонтен и порывов ее страсти, Мери и гроша ломаного не поставила бы на кон, доказывая на пари их искренность. Эмме слишком по сердцу любовные игры, и она слишком ценит свободу, чтобы чем бы то ни было всерьез себя связывать. Тем более — узами любви.

Зато искренность Форбена трогала Мери по-настоящему. Он не скрывал от нее ни того, что небогат, ни того, что ему не сильно везло поначалу. Он из хорошей семьи, происхождения самого что ни на есть благородного, но, если не считать жилья в Сен-Марселе близ Тулона, у него больше ничего и не осталось. Родители лишились всего, имя было забыто при дворе, и Клоду пришлось самостоятельно, посвятив себя морскому делу, восстанавливать честь фамилии. Обучение мастерству проходило прямо в море — в двенадцать лет он отправился в первое свое плавание на галере. Позже прошел с эскадрой вице-адмирала д’Эстре вдоль берегов Вест-Индии, а на корабле под командованием де Дюкена участвовал в кампании у побережья Алжира.

Однако уже имевшейся славы ему всегда казалось мало, он двигался и двигался вперед, постоянно — в выгодном для себя свете, так что удивленный король счел возможным поручить верному слуге важную миссию: Людовик XIV послал Форбена в Сиам для того, чтобы укрепить связь между французским монархом и тамошним королем. Сиамского короля настолько очаровал деятельный и изобретательный европеец, что он назначил его главным из своих адмиралов, присвоив ему имя Опра Сак Дисон Грам.

— Ох, какой же я тогда был пылкий, какой стремительный во всем, что за гордыня меня обуревала!.. — вспоминал Форбен. — Я возвращался из Сиама в таком восхищении собственной персоной, что решил: сразу по приезде иду в корсары! Мне хотелось завоевать в море всеобщее уважение, хотелось, как молодому петуху, совершать подвиги на глазах у всех — казалось, что в чьем-то пересказе они многое теряют. Государственный секретарь по морским делам месье де Сэньлэ в то время пообещал Жану Бару, что тот получит фрегат, ну я и записался к нему в команду.

— Вы хорошо ладили? — спросила Мери, счастливая от того, с какой беспощадной прямотой Форбен говорит с нею о себе самом.

— Поначалу — да, несмотря на очевидную разницу в темпераментах. Бар замкнут и осторожен, я открыт и склонен к авантюрам, он молчун и скромник, я крикун, скандалист и фанфарон. Он типичный бретонец, я — средиземноморец. Тем не менее мы дополняли друг друга, так что разница характеров шла на пользу обоим… до того знаменательного дня, когда мы с ним схлестнулись по поводу того, как поступить с торговым караваном, который нам поручено было охранять. Бар уверял, что нужно пройти вдоль острова Уайт, я же — что совсем наоборот, потому как иначе не избежать встречи с корсарами. Он руководствовался опытом, я — инстинктом. Бар высмеял меня, и мы двинулись по тому курсу, который предложил он. Ну и все произошло так, как я предсказывал. Нас взяли в плен и бросили в тюрьму.

— Но вы же там могли сгнить живьем! — воскликнула Мери. — А как вас освободили?

— Освободили! — рассмеялся Форбен. — Как же, освободили нас! На это нечего было и надеяться. Мы сбежали, и нам помог в этом один родственник Жана Бара. Он принес напильник — и с решетками на окошке было покончено.

— Очень любезно с его, родственника этого, стороны… — заметила Мери, подкатываясь котенком под бочок к любовнику.

Она просто обожала такие минуты — после любви, когда они были… как соучастники чего-то, как заговорщики. Форбен нежно поцеловал ее в лоб, потом продолжил, счастливый тем интересом, какой девушка проявляла к его историям.

— Все это оказалось не так уж просто… Сам-то Бар говорил, что мы не думаем о последствиях, считал побег предприятием безрассудным и надеялся, сидя за решеткой, дождаться, пока король заплатит выкуп, назначенный за наше освобождение. А я… я, конечно, верил его величеству, но вот веры в наших тюремщиков, которым было бы куда приятнее, чтоб мы сдохли, чем наоборот, мне явно не хватало. Мы спорили, спорили, и в конце концов я ему пригрозил: будешь, мол, объяснять, куда я делся, нашей страже… И у него не стало выбора…

— Бесился, небось, да?

— Без этого не обошлось, — усмехнулся Форбен. — Тем более что я был ранен в плечо, не мог ему помогать, и, когда мы раздобыли лодку и сели в нее, ему пришлось одному грести от Плимута до Дюнкерка!

Мери прыснула:

— Теперь я лучше понимаю, чего вы не поделили! Объяснил причину!

— Нет, ты еще не все понимаешь. Ты не представляешь, до какой степени низости наше соперничество довело Бара, — помрачнел капитан. — Он на меня злился, но присматривался ко мне и сумел извлечь для себя выгоду, пользуясь тем, что природа наградила меня гордыней. И он знал, что для меня честь превыше всего, важнее любой добродетели, и что я лучше умру, чем стану просить о чем-то. А я надеялся, что когда он предстанет перед его величеством и министром, то поведет себя как честный, порядочный человек (я же все-таки в душе-то считал его таковым!) и признает как собственную тактическую ошибку, так и проявленную мной отвагу, благодаря которой королевская казна осталась в целости и неприкосновенности. Ничуть не бывало! Он даже не подумал поступить так, он сказал, что нам не повезло, и присвоил себе инициативу побега…

— И ты промолчал!!! — Мери была вне себя от ярости.

Форбен крепче прижал к себе подругу. Лежа на спине в кровати с задернутым пологом, он чувствовал у себя под боком горячее тело Мери, ноги их переплелись, он наслаждался ощущением того, как страстно она ему сочувствует, как трепещет, всем своим существом отзываясь на его рассказ, — он любил это ощущение точно так же, как любил ее смех, ее подзадоривающий взгляд исподлобья… День ото дня он ощущал все большую близость с нею и все сильнее в нее влюблялся.

И все-таки он подавил в себе новую волну желания, завершая рассказ:

— Мне было не положено вмешиваться по рангу, да и мои принципы не позволили бы мне вмешаться. Между тем слова Бара никаким сомнениям при дворе не подвергались, и наши дороги разошлись. Дальше он проявлял все большую дерзость и отвагу, чтобы подтвердить свою ложь и не потерять расположения короля, а заодно и все большую жестокость, ну и стал героем, мужество которого затмило мое… А знаешь, я не сержусь на него за это, — добавил Форбен. — Двор переменчив, а мой темперамент мало подходит для его игр. У меня слишком цельная натура и чересчур много гордости, и я способен закусить удила и оскорбить тех, кому должен хранить верность и беспрекословно повиноваться. Бар куда хитрее. Он умеет — ради карьеры — отстраниться, подняться над ситуацией. Увы, в этом мире далеко не всё решают поступки, и уметь казаться порою важнее, чем быть… Тогда как на самом деле признательности заслуживают одни только результаты дела, которое ты делаешь.

Эти слова Мери тоже сохранила в тайной кладовке своей памяти, после чего позволила наконец чувственному порыву капитана осуществиться, и их затопила волна страсти.

Когда они наконец все-таки оделись, Форбен, чувствуя, что близость разлуки не мешает им обоим все глубже погружаться в непривычное состояние сумасшедшей влюбленности, горестно заявил:

— Я женат на океанской волне, Мери… И эта любовь слишком цельная и слишком моя, чтобы я мог ее делить даже с тобой. Не надо отдавать мне душу! Я как ветер — непостоянный, легкомысленный, то тихий, то громовой, порой ласковый, порой невыносимый… И я люблю свободу, поэтому способен лишь на короткую стоянку в порту, не больше того…

— Давно поняла это, мой капитан, — прошептала Мери, ничуть ему не веря.

Взгляд, который бросил на нее Форбен во время своей горестной речи, полностью опровергал его слова. И Мери совершенно успокоилась. Рано или поздно она сумеет убедить его в том, что он ничегошеньки не потеряет, любя ее… и даже, чем черт не шутит, женившись на ней!

— «Жемчужина» снимется с якоря через несколько часов, — объявил Форбен неделей позже.

Мери не удивилась. Форбен любил ее всю ночь, не разрешил уйти, как обычно, на рассвете, продолжая в постели наслаждаться ее присутствием, словно хотел пресытиться на прощанье. Он сильно сомневался в том, что подруга станет томиться от скуки все время, пока длится плавание, и, естественно, не мог требовать от нее верности. Он покорился неизбежности расставания, но — хотя ему и трудно было признаться в этом даже себе самому — ох, как же дорого ему эта покорность стоила!

Между тем полностью отремонтированный фрегат уже три дня без передышки запасался всем необходимым для будущего плавания.

Мери отлично понимала, чему обязана переменами в поведении возлюбленного, и, боясь, что ему слышно, как сильно бьется ее сердце, ждала, что вот сейчас он скажет: «Прощай!» А как иначе? Дело решенное… Но Форбен не знает, что она вовсе не намерена с этим мириться!

Мери оделась, комок из горла не уходил, и она была не готова сразу же встать на защиту их любви, довольствовалась пока тем, чтобы спуститься вслед за любимым по лестнице: Форбен предложил вместе позавтракать еще до того, как придет Перрина. Оба шли вниз молча, и молчание Мери смущало Форбена. Очень смущало — куда больше, чем он мог бы предположить.

Клод де Форбен привык к рекам слез, иногда шквалу воплей или проклятий в свой адрес при каждом разрыве отношений. И Мери лишний раз доказала свое отличие от других показной легкостью, с какой приняла его слова. С достоинством дойдя до нижней ступеньки, она вдруг обернулась и сказала проще некуда:

— Возьми меня с собой.

Форбен чуть не поперхнулся:

— Послушай, это же невозможно! Женщине нельзя на корабль!

— Вот еще! Разве я не одурачила уже и твоих людей, и тебя самого? Проведу всех еще раз! — пожав плечами, усмехнулась она.

— Не так это просто. Мери. Несколько лет назад я защищал одну юную служаночку от хозяйки, которая плохо с ней обращалась. И пришлось взять девушку с собой в Экс-ан-Прованс, переодев юнгой. Я, пожалуй, любил ее и, ради нашего блага, предпочел скрывать от других, что она женщина. Так вот однажды, когда меня не было, она, наплевав на наш уговор никогда никому не показываться без мужского платья, надела юбку… Скандал был такой, что оба мы оказались опозоренными, я, разумеется, больше… Вот потому-то я и поселил тебя у Корнеля. И потому же не стану рисковать, взяв тебя на борт.

— А ты считаешь, следует презирать всех женщин из-за глупости, которую сотворила одна-единственная? — спросила Мери.

— Опять ты не поняла! Плавание — не забава. Каждый, кто на борту, должен уметь защитить свою жизнь, так же как свою родину. Убить или умереть.

— Я, значит, по-твоему, не способна себя защитить?

— Уверен.

К этому аргументу Мери тоже была готова.

Она нежно прижалась к любимому, но лишь на миг, тут же и отстранилась, сжимая в руке эфес шпаги, которую он носил на боку. И прежде чем он успел опомниться, она уже щекотала острием его адамово яблоко.

— Ну-ка оставь оружие! — с раздражением буркнул Форбен. — Не хватало тебе еще пораниться! Давай-давай!

Именно этот момент Корнель выбрал для того, чтобы войти в столовую. Увидев, в какое дурацкое положение попал его капитан, и услышав, как тот недовольно ворчит, матрос весело оскалился: он-то отлично знал, что Мери на достигнутом не остановится!

Форбен предпринял попытку обезоружить ее, но в результате шпага только оцарапала его, и на шее выступила капелька крови.

Корнель в небрежной позе уселся на край стола. Заранее решив: что бы ни произошло, не вмешиваться, он принялся старательно набивать трубку.

Мери же была в восторге от того, какой немой яростью светятся глаза любовника: для него же смерти подобно — выглядеть смешным, а тут к тому же никак не может взять себя в руки.

— Дай-ка своему капитану шпагу, — приказала девушка Корнелю и чуть отступила, глядя на «противника» с вызовом.

Матрос с явным удовольствием выполнил распоряжение. Форбен столь же явно колебался, и Мери, чуть-чуть выждав, приступила к последней провокации.

— Неужто боитесь женщины, кэп? — насмешливо спросила она. Ага! Сейчас-то он на нее как пить дать набросится. Ну! Ну!..

Но он не набрасывался, он лишь проворчал:

— Ах ты, дурочка! Если хочешь знать, я уже давно мог бы в два счета продырявить тебе сердце!

Ей ужасно захотелось ответить, что он давным-давно именно это и сделал, но она удержалась. У них пока война, и надо во что бы то ни стало в этой войне победить. В войне любви против благопристойности.

— А если я докажу тебе обратное, возьмешь меня с собой?

— Никогда в жизни!

— Ладно. Тогда попрощайся с ней, своей жизнью, Клод де Форбен: сейчас я тебя убью и займу твое место.

Форбен расхохотался и опустил оружие. Этого было вполне достаточно: до чего же он точно действует в угоду ее тактике! «Дезориентировать противника — так будет легче его обезоружить», — учил ее мэтр Дамлей, и она ничего не забыла из его уроков. Правая нога Мери пошла вперед, и, использовав тот секретный прием, который освоила под руководством учителя, она легким вращением кисти вышибла из руки Форбена оружие. Шпага со звоном упала. Мери мгновенно схватила ее — и вот уже острия двух клинков упираются в грудь капитана. Тот уже не смеялся.

— Удивительно, — проронил он.

Губы Корнеля чуть вытянулись вперед, он едва удержался от того, чтобы восхищенно присвистнуть.

— Ну что, капитан, хотите вторую попытку? — спросила Мери злорадно. Ученица мэтра Дамлея была довольна собой.

— Раз тебе этого хочется… Сейчас увидим, на что ты способна, Мери Рид, — решил вконец очарованный подругой Форбен.

Мери протянула ему шпагу и безжалостно отклонила его первую атаку.

Перрина, вошедшая как раз в тот момент, когда их клинки скрестились снова, вскрикнула и выронила горшок со сметаной. Раздался грохот, по плиткам пола растеклась белая лужа. Корнель, жестом повелевший служанке оставить поле битвы, с наслаждением наблюдал за поединком, посасывая трубку. «Черт побери, — думал он, — как же мне нравится эта девчонка! Сроду не видел таких боевых!»

В конце концов опыт капитана победил-таки технику Мери. Когда он приставил клинок к груди противницы, взгляд девушки не выражал уже ничего, кроме желания покориться победителю. Она бросила на пол оружие и выставила вперед грудь, показывая, что доступ оружию к стягивающим ее повязкам — а когда те будут проколоты, то и к сердцу — открыт. Воцарилась тишина. Мужчина и женщина смотрели друг на друга, все больше подчиняясь охватившему обоих странному для такой диспозиции ощущению сообщничества.

— Сумеешь держать язык за зубами, Корнель? — нарушил наконец молчание капитан.

— Если она сумеет, так я — что же… — без колебаний ответил матрос.

Форбен опустил шпагу. И счел необходимым добавить:

— Если кто-то сможет докопаться до правды, моей власти на то, чтобы тебя защитить, не хватит.

— Клянусь, не сможет никто! Но если такое случится, Форбен, твоя честь дороже всего. Убей меня тогда! — не задумываясь, воскликнула Мери.

Единственным ответом оказался страстный поцелуй. Форбен прижал девушку к стене и долго не отрывался от ее губ, а Корнель, бессильный что-либо тут сделать, терзался очередным приступом ревности.

12

Несколько часов спустя Мери в сопровождении Корнеля, которому поручено было обучить ее тонкостям ремесла марсового — матроса, призванного следить за состоянием всего надпалубного оборудования, — взошла на борт «Жемчужины», отлично понимая, что с этой минуты ни о какой близости между ней и капитаном и речи быть не может.

Она спокойно приняла эту перспективу.

Ей не хотелось довольствоваться теорией, которую она жадно впитывала. Ей хотелось упиваться ветром, ощущать на коже водяную пыль, и не так, как нежеланный, стесняющий всех пассажир, а как составная часть корабля, который Форбен так любит. Лукавить нужды не было: к делу, которому служил капитан, она была привязана ничуть не меньше, чем к нему самому, — хотя в душе, в самом тайном ее тайнике, Мери все-таки надеялась первой среди всех доказать, что любовь и море могут прекрасно уживаться друг с другом. И еще надеялась, что к концу этого плавания — а конец предвиделся через месяц — ее капитан, видя, какова она, с каким жаром и с каким умением исполняет свои морские обязанности, как верна слову, растрогается и предложит ей руку и сердце.

Прошло две недели. Ветер силой не меньше шести баллов подгонял «Жемчужину», и та неслась вперед со скоростью двенадцать узлов, рассекая форштевнем белоснежные барашки волн. Брызги хлестали Мери по лицу, она жадно вдыхала свежий морской воздух. Вот уже четыре часа они следовали курсом голландского корабля, который, как подозревал Форбен, был нагружен специями.

Корнель нюхом чуял, что предстоит абордаж, что не обойдется без боя. Форбен попросил его, когда придет время, спрятать Мери куда-нибудь в безопасное место, считая ее пока не способной воспринимать как должное жестокость, неизбежную при абордаже. Ту их маленькую стычку он не прекратил сразу же лишь потому, что все время следил за тем, как бы не поранить девушку. Он не хочет ее терять, он бесконечно дорожит ею, пусть даже и делает вид, будто не замечает на корабле — а как иначе ему удалось бы не выдать свои чувства, как иначе удалось бы скрыть желание, которое мгновенно охватывало его, стоило ей оказаться рядом…

Мери лазила по мачтам так, словно родилась тут. Корнель научил ее вязать морские узлы, и она затвердила их странные и смешные названия: «шкотовый», или «брамшкотовый», — это, конечно, нормальное обозначение для узла, которым связывают тросы; «плоский», «прямой», «фламандский» или «польский» — тоже понятно; но вот «бабий», «тещин», «змеиный», «воровской», «травяной» или «кинжальный» — разве не забавно?.. Форбен тщетно сопротивлялся искушению — на корабле его привязанность к Мери только выросла вдвое, да и теперь продолжала расти. Никогда он не мог и подумать, что существуют такие женщины. Такая женщина… И Корнель полностью разделял его мнение.

Наконец добыча перед ними. Подошли с кормы и с подветра, так менее рискованно: здесь угрожает огонь лишь нескольких кормовых пушек. По обычаю, с «Жемчужины» последовали предупредительные сигналы. Голландец не проявил благоразумия и открыл стрельбу. Тогда эскадра Форбена взяла его в клещи, и флагман воздал противнику сторицей, засыпав ядрами. Под градом ядер фок- и бизань-мачты голландского корабля рухнули, французский фрегат встал на траверз и бросил абордажные крючья с кошками, чтобы под градом пуль (теперь к пушкам присоединились мушкеты: похоже, голландец заранее запасся наемниками на случай защиты) закрепить свой нос у кормы жертвы. Потом надо будет заклинить деревянным брусом руль, лишая голландца возможности маневра. И одновременно забросать палубу неприятеля сосудами с горючей жидкостью. И только после всего — сам абордаж, когда приходится действовать саблями и пистолетами…

Корнель тянул Мери за собой — на полуют.

— Куда это мы идем? — прокричала она сквозь грохот канонады.

Вокруг них уже вовсю шла подготовка к бою.

— В его каюту, спрячешься и побудешь там.

Мери замерла на месте, и Корнелю пришлось силой тащить ее за руку. Если попытаться сказать, какие чувства ею владели в эту минуту, то их можно было бы определить, как смесь бешенства и облегчения: сражаться не пустили… Корнель закрыл за ними дверь.

— Ты еще не готова к такому. Впрочем, никто не бывает до конца готов…

— Да знаю… — отмахнулась она. — Иди. Не беспокойся за меня.

Корнель вышел, повернул, как было велено Форбеном, ключ в замке, и вместе с другими бросился в атаку на корабль-добычу.

Запертая на ключ Мери все больше тревожилась. Фрегат сильно качало — наверное, из-за суматохи на закрепленном борт в борт судне: там ведь на палубе шла ожесточенная битва… Она воображала всякие ужасы и не могла проверить, как все обстоит на самом деле, — ох, как же дорого обходилась ей эта неволя!..

Мери надеялась, что Форбен сам придет освобождать ее из заточения, но пришел Корнель. Ее затрясло, когда она увидела пятна крови, покрасневшее лицо, растрепанные волосы…

Но он широко улыбнулся и сказал:

— Ну вот мы и хозяева положения. Теперь никакой опасности. Можешь выходить — только потихоньку.

— А он где? — не удержалась Мери.

— Торгуется с капитаном голландца. Похоже, тот может снабдить нас кое-какой информацией насчет других судов, которые нас интересуют. Форбен всегда найдет способ заставить их заговорить. — Корнель снова разулыбался.

Когда девушка подошла ближе, он попросил ее поднять руки к небу. Просьба заинтриговала, и Мери ничего не стала выяснять, просто послушалась — подняла. А Корнель взял да и вытер как следует свою окровавленную шпагу о ее чистенькую форменную рубаху.

— Пусть лучше так, — оглядел он содеянное. — Ребята не любят дезертиров… Если бы они узнали, то наказали бы тебя, строго наказали бы!

Естественно, Мери отнюдь не гордилась такой низостью, хотя самой ей бы и в голову не пришло уклониться от боя. Повесив нос, она вернулась к своим привычным занятиям. Разглядывая сверху театр военных действий, она заметила Форбена, который, как всегда, улаживал дела с помощью своих характерных для южанина жестов… Она уловила даже звук его голоса, и ее затопила печаль… Сидя на рее среди носившихся с криками чаек, Мери вглядывалась в море, в это море, его море, которое она уже научилась так сильно любить… Если она хочет занять свое место под солнцем, рано или поздно придется вступить в сражение не на жизнь, а на смерть.

«В следующий же раз!» — поклялась себе девушка.

Случай представился довольно скоро. Мери продолжала изучать оснастку и, напоминая себе скворца-говоруна, мысленно повторяла, стоило где услышать, последовательность операций, необходимых для установки брам-рей или парусов… Пусть Корнель и уверял, что она и так все превосходно уже запомнила, сама Мери никак не успокаивалась: нельзя позволить себе риска ошибиться! Все-таки она еще частенько путалась во всех этих топенантах, брасах, фалах, галсах, шкотах, горденях и талях… К тому же одновременно с освоением собственных задач, которые сводились к тому, чтобы дать кораблю возможность ловить ветер в паруса, идти по ветру или против него, она старалась разобраться в военной тактике, применяемой самим Форбеном и его эскадрой.

Стоило Мери узнать утром, что английский корабль, который они преследовали, вынуждает их идти на абордаж, она решила: нечего ждать, пока Корнель снова шепнет: капитан приказал посадить тебя под замок, — надо опередить их. Девушка поздравила себя с тем, что уже сменилась с вахты, и поспешила на центральную палубу, чтобы смешаться с толпой уже суетящихся там матросов.

События развивались быстро. «Жемчужина», как и в тот раз, не получив согласия не предложение сдаться без боя, вынуждена была готовиться к неизбежной теперь атаке. Зажав в зубах нож, а в кулаке саблю, раскачиваясь на веревочных лестницах и фалах, моряки внимательно следили за маневрами вражеского судна, команда которого была уже в панике, чтобы в нужный момент одним молниеносным прыжком перелететь на борт чужака. Вот уже абордажные крючья впились в его борт, вот уже матросы, перебирая канаты, тянут жертву к себе, вот корабли сошлись корпус к корпусу. Бамм! Потеряв равновесие, Мери взлетела в воздух, с силой ударилась о бизань-мачту, отлетела от нее и, как последняя дура, приземлилась на задницу в самой гуще людского потока, с боевыми кличами устремившегося на английский корабль.

Она так и осталась сидеть — в нескольких футах от самого омерзительного зрелища, какое ей когда-либо в жизни открывалось. Омерзительного и вместе с тем зачаровывающего — настолько же, насколько и ужасающего. Всё поле зрения занимал какой-то дьявольский балет, пляска смерти под аккомпанемент воинственных криков, хрипов умирающих и лязга скрестившихся клинков. Летевшие, как прежде, в лицо брызги отчетливо пахли кровью, и у Мери закружилась голова, только теперь головокружение совсем не было похоже на то, сопровождавшееся тошнотой, что помнилось по первому плаванию.

Вдруг раздался голос Левассёра, интонация была самая что ни на есть язвительная:

— Опьяняет, а? Если только ты не предпочтешь спрятаться!

Он протягивал ей абордажную саблю.

Мери испуганно на него посмотрела. Ну вот, была вроде бы осторожнее некуда, а Крюшо все-таки ее засек! Отказываться от участия в «опьяняющем» действе поздно — это верное наказание, а она поклялась Форбену не нарываться ни на какие неприятности. Выбора нет. Жребий брошен.

Очевидность эта придала ей сил, и Мери, выхватив у старшего помощника предложенную саблю, крича как оглашенная, бросилась в схватку, воображая, как в те времена, когда билась с учителем фехтования, что перед ней, в этой куче-мале, Тобиас Рид собственной персоной.

Мери не смогла бы потом описать того, что было, ей запомнился только сладковатый запах, словно застрявший в ноздрях, только удивленные взгляды тех, кого смерть настигала слишком рано, в те моменты, когда она отбирала у них жизнь, чтобы сохранить свою. Когда же рука ее устала сражаться и повисла, Мери была как пьяная. По телу ручьями струился пот, по одежде — чужая кровь, а вопль «Урраааа!», с хрипом вырывавшийся из глотки, смешивался с торжествующими криками ее товарищей по оружию.

Вот тогда-то они и встретились взглядами с Форбеном, который с видом победителя шел по мосткам, переброшенным от одного корабля к другому. И в тот же миг, когда, прочитав в глазах капитана такой восторг, что осознала весь ужас содеянного, Мери почувствовала: боль всей этой плоти, которую она безжалостно пронзала, резала, колола, сделалась ее болью. Она бы сейчас зарыдала, она бы кинулась в ноги всем женам, всем матерям, которым только что растерзала сердце… но нельзя, нельзя… да и поздно!

Ее охватила дрожь.

А Форбен уже отвернулся и заторопился к взятому в плен Левассёром английскому капитану. Помощник же его вмиг потерял интерес к пленнику и двинулся к Мери. Она молча протянула ему саблю, но Крюшо с искренней улыбкой на устах отказался:

— Возьми ее себе. Теперь это твое оружие. Ты сумеешь показать себя достойным его, — с уважением произнес он.

И ушел. А Мери безвольно влилась в толпу матросов, ищущих, чем бы тут поживиться…

Корабль был в отличном состоянии, в трюмах полно зерна и бочек с вином. Моряков, сдавшихся без боя, чтобы сохранить свою жизнь, тоже оказалось достаточно. Форбен решил вести судно в Брест, назначив капитаном на нем Левассёра и оставив на борту англичанина своих людей. Измученная Мери перешла на «Жемчужину», согнувшись под тяжеленным рулоном ткани.

Перед ней вырос Корнель, но он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Она положила груз рядом со складом добычи, утерла тыльной стороной руки потный лоб. Только тогда Корнель подошел к ней и тихонько шепнул:

— Иди в каюту Форбена и жди его там. Так он приказал.

Мери кивнула и направилась к полуюту, сама не понимая, рада или нет оказанной ей капитаном чести.

В каюте никого не было, и девушка воспользовалась этим, чтобы поглядеть в зеркало. И надолго застыла перед ним, думая: неужели это и впрямь Мери Рид, рожденная женщиной, у которой любовь была в крови, которая вынашивала в себе эту любовь как любимейшее дитя… Вопреки всем ожиданиям и всем запоздалым сожалениям, она была вынуждена признать, что чувствовала, убивая, острое наслаждение. И это открытие так ее взволновало, что она ощутила настоятельную потребность сию же минуту все это с себя смыть.

Форбен зашел в каюту, когда Мери уже сбросила кожаный жилет и стаскивала рубаху, вымокшую от пота, всю в крови…

— Продолжай, — охрипшим голосом приказал он.

В его глазах сверкали искры такой страсти, что и Мери воспламенилась. Она повиновалась, но раздевалась медленно, чтобы разжечь себя уже всю целиком к той минуте, когда можно будет совершенно обнаженной уступить своему желанию.

— Подойди, — последовал новый приказ.

Мери снова повиновалась и остановилась, лишь приблизившись настолько, чтобы кожей ощущать жар его дыхания. А он наградил подругу такой оплеухой, что вместо любви в ней уже готова была вспыхнуть ненависть, вот только ответить она не успела: Форбен властно притянул ее к себе, провел руками хозяина вдоль тела до затылка, запрокинул голову Мери и впился губами в ее губы.

А потом он взял ее — не сходя с места, стоя, давно уже захваченный, как и она сама, теми будоражащими видениями, в которых мужчина и женщина внезапно превращаются в единую плоть… Он и она связаны отныне кровью, они — одно целое в этой дикарской схватке, в этом насилии, похожем на битву, отпечаток которой еще лежит на коже обоих, горит в их дыхании. Схватке бесчеловечной, как всякая резня, и тем не менее настолько головокружительной, что наслаждение от нее возносит на небеса.

— Знаешь, Мери, ты или сумасшедшая, или дурочка, и мне придется наказать тебя за непослушание! — прошептал Форбен, исчерпав все резервы наслаждения.

— А ты это уже сделал! — усмехнулась она. — Тем более что ты один виновен в том, какой я сделалась бешеной в бою.

Капитан чуть отстранился, удивленно посмотрел на любовницу:

— Что я тебе сделал?

Она снова прижалась к нему влажным телом, чтобы еще разок впитать в себя его тепло.

— Вот именно что ничего ты мне не делал, Форбен. Уже три недели — ничего!

Он насмешливо улыбнулся:

— Я тебя предупреждал. Здесь это слишком рискованно. А кроме того, ты нуждалась в хорошем уроке. Клода де Форбена не вызывают на поединок, Мери Рид!

— А мне показалось, что тебе поединки нравятся, Клод де Форбен! — поддразнила она.

Некоторое время оба они, нахмурившись, смотрели друг на друга, и капитан сложил оружие первым.

— Действительно нравятся, еще как нравятся — даже больше, чем ты можешь себе представить. Но такого, пока мы на борту, больше не будет. Я не могу рисковать. И точно так же отказываюсь видеть еще когда-нибудь, как ты рискуешь жизнью.

— Но я получила удовольствие! Разве это плохо?

Форбен улыбнулся:

— Нет, не думаю, иначе я сам был бы уже давно навеки проклят. И если бы я не боялся так тебя потерять в огне этой битвы, то первым бы тебя поздравил. Потому что, должен признать, редко встретишь такую отвагу в бою, особенно у новичка — ты же никогда не воевала прежде! Если бы ты не была женщиной, из тебя вышел бы один из лучших корсаров на этом корабле.

— Мне плевать, что я сижу взаперти, — прошептала Мери, — если я рядом с тобой.

— Правила приличия мне это запрещают.

— Тогда женись на мне и живи со мной открыто…

— Иди к себе. Поговорим об этом на суше.

Мери в ответ только кивнула. До нее дошел скрытый смысл этой уловки. Форбен еще не был готов.

К вечеру от впередсмотрящего стало известно: по левому борту парус. Торговое судно. Бригантина.

— Хотите ее? — спросил Форбен у своих людей.

Ответный боевой клич, всполошивший чаек, которые кружили у рангоута, стал ему ответом.

Капитан усмехнулся и скомандовал:

— Меняем галс!

Корнель придержал руку Мери, готовую схватиться за рукоятку абордажной сабли.

— Только не ты. Твое появление в гуще битвы сегодня уже произвело достаточный эффект.

Мери улыбнулась ему, но решительно оттолкнула:

— Знаешь, Корнель, ты ведь прав: запах крови сначала вызывает отвращение, потом опьяняет. Но я же должна узнавать такие вещи сама, верно? Я должна разобраться, в чем моя правда!

— Ему это не понравится, — заверил ее Корнель.

Самому-то Корнелю отнюдь не улыбалось вновь подвергать Мери опасности. Но она ничего не ответила и, стоило бригантине оказаться в пределах досягаемости, кинулась в рукопашную, решив, видимо, вступить именно тут в честный поединок со своей собственной душой, чтобы выяснить, кого же на самом деле — ангела или демона — произвела на свет Сесили…

На окровавленные волны спустилась густая тьма, и в ту ночь судьба Мери определилась окончательно. И еще в эту ночь Форбен уступил сжигавшему его желанию, осознав, что теперь уже все равно больше ничему помешать не сможет.

13

Эмма де Мортфонтен с достоинством шествовала к алтарю, где ее поджидали пастор и будущий супруг. Никаких пышных церемоний, никаких высокопоставленных гостей, никаких финтифлюшек. Таково было единственное условие, выдвинутое Тобиасом Ридом, когда начались приготовления к свадьбе. Эмма-то, конечно, предпочла бы, чтобы весь королевский двор мог сразу составить себе представление о ее новом статусе и о степени ее нынешней неприкосновенности, но спорить не стала, просто согласилась, не меняясь в лице. Слухи распространяются быстро, да она и сама займется их распространением… И очень скоро, что бы там полковник Титус ни рассказал его величеству, последнему придется все эти россказни позабыть.

Что же до остального, то все шло прекраснее некуда. Брачный контракт наилучшим образом предохранит обоих от посягательств на интересы каждого, и Эмма заранее предвкушала удовольствие от возможности узнать наконец те связанные с пресловутым сокровищем тайны, которые Тобиас до сих пор скрывал от нее.

Утверждая с предельной искренностью в ответ на вопросы пастора, что останется с мужем до тех пор, пока смерть их не разлучит, и до того же момента станет хранить ему верность, Эмма думала, что Тобиас Рид при всей своей хитрости и изворотливости понятия не имеет, сколь безмерны ее амбиции.

— А теперь, когда мы по-настоящему соединились, — сказала она, вволю отведав после свадьбы тонких чувственных наслаждений, — я жду, чтобы вы сделали то, что обещали, Тобиас! Откройте тайну клада!

— Вам хоть изредка приходилось думать о чем-то, кроме как о деньгах? — усмехнулся он и пробежался мелкими поцелуями по влажному от пота животику новобрачной.

Эмма не дрогнула.

— Никогда. Существует тысяча способов довести меня до экстаза, Тобиас, и вы знаете многие из них, согласна, но все они не могут меня возбудить…

— До поры до времени!

Эмма улыбнулась, соглашаясь: «Да, до поры до времени!» — прежде чем ответить:

— Перестаньте томить меня, дорогой мой! И расскажите, наконец, об этих ключах, которые, я уверена, лежат в основе всей вашей тайны!

Он хохотнул и, приподнявшись на локте, подпер голову ладонью.

— Вы невероятно, просто невероятно хороши, — сообщил он. — И в той же степени себе на уме, что опасно! Потому как вы правы, конечно. Собственно, всю загадку и составляют эти ключи. Я говорил вам уже, что в пресловутом кладе содержится то, что было похищено испанским конкистадором лейтенантом Эрнаном Кортесом при завоевании империи ацтеков из сокровищницы дяди последнего ацтекского императора Монтесумы. Карта, которой я владею, показывает, что он разместил награбленное в Лубаантуне, заперев его в тайном зале в одном из храмов этого города, принадлежавшего майя.

— Ну, пока что я не услышала ничего нового, дорогой мой, — поморщилась Эмма.

— Открыть дверь в этот зал можно только при помощи тех самых ключей.

— Понятно, два нефритовых «глаза». Ну и что? Опять-таки не вижу тут ничего особенного.

Тобиас улыбнулся:

— Они в этом деле не главные, «глазки». Есть здесь нечто куда более удивительное и значимое. Видите ли, Эмма, ребята Кортеса не создавали этого тайника, он существовал задолго до их появления там и был случайно открыт одним из кортесовых головорезов, участвовавших в разгромах городов народа майя. Этот человек, испанец по происхождению, был свидетелем падения множества таких городов и всякий раз поражался их богатству, а особенно изобилию украшений из нефрита и обсидиана. И так продолжалось до тех пор, пока завоеватели не обнаружили один особенный храм и одну особенную стелу.

Сердце Эммы забилось быстрее, а глаза Тобиаса загорелись — до такой степени его самого возбуждала всего лишь мысль о сокровищах.

— На вершине стелы покоился предмет, какого он прежде никогда в жизни не видел, — изготовленный из цельного куска хрусталя. Череп! — добавил Тобиас, заметив, что жена уже умирает от любопытства. — Да, череп. Сделанный так искусно, что можно было бы принять его за человеческий, тем более что размеры и пропорции этой странной вещицы оказались строго соблюдены ее создателем. Во впадины были вставлены глаза из нефрита. Испанец, подивившись находке, снял череп со стелы — стена перед ним раздвинулась, и открылся вход в тайный зал… Именно стела с черепом и представляли собой секретный механизм, поразивший испанца.

— Не понимаю, что тут удивительного-то? — пожала плечами Эмма, которой все это казалось не более чем удачной придумкой.

— Удивительно тут, моя дорогая, то, что никто, даже сами майя из Лубаантуны, не мог сказать, каково происхождение хрустального черепа, никто не знал, откуда он взялся. Самые древние старики говорили, будто храм стоял здесь еще до их прихода в эти края, и они взяли его за образец, строя свой город. Между тем как, если судить по моим собственным изысканиям — а я изучил все, что написано по этой проблеме, — именно майя были первыми обитателями полуострова Юкатан. Признайте же, милая Эмма, что тут есть чему удивиться!

— Действительно… — задумчиво произнесла Эмма. — Но меня куда больше и в первую очередь интересует конкретное, а не магическое, и, какие бы загадки ни скрывались за вашим черепом и кто бы, как бы его ни изготовил, если открывшаяся в то время испанцу зала окажется в довершение всех бед еще и пустой, с этой минуты ваша тайна мне совершенно не интересна!

Тобиас вздохнул. Алчность Эммы поистине не имела границ. Он-то жаждал не только богатства, но прежде всего власти, могущества, искал средства достичь их… «Да это бы ладно, пустяк! — подумал он. — Но ведь, черт возьми, она права!»

— Ключи — два глаза и череп — были рассредоточены по трем разным каравеллам флотилии, которая везла в Испанию остальные сокровища, — продолжил рассказ Тобиас. — На них напал французский корсар, и все три хранителя ключей были убиты. Мой испанец, как вы помните, был потомком моряка, помогавшего товарищам переносить сокровища в тайник и укравшего карту и нефритовый «глаз», прежде чем наняться на службу к французам. И вот начиная с этого места история становится туманной… Предполагаю, что груз трех каравелл пополнил сундуки Франциска I, тогдашнего короля Франции… Но вообще-то предположить можно что угодно.

— Понятно, — протянула Эмма де Мортфонтен. — Я завтра же отплываю во Францию, чтобы стать поближе к Клоду де Форбену. Таким образом мы получим доступ хотя бы к тому первому ключу, который украл у вас Оливер. Что же до остальных, мне кажется, у вас есть какие-то идеи на этот счет…

Тобиас Рид кивнул, но вместо каких-либо пояснений скользнул рукой между щедро предложенными ему роскошными ляжками.

Мери уже три недели наравне с командой принимала участие во всем, что делалось на «Жемчужине», целиком захваченная все возраставшим в ней ощущением свободы и силы. Участвовала не только в такелажных работах, но и в абордаже, как будто какая-то часть ее самой наконец-то признала унаследованное от предков. Кровь оставшегося для нее незнакомцем родителя меняла состав ее собственной, и очень скоро девушка была вынуждена признать, что море поселилось в ней куда прочнее суши.

Она билась лучше всех на этом корабле, была не владелицей руки, вооруженной саблей, нет, она сама была саблей. Жажда выживания, жажда победы впитались в каждую клеточку ее тела, заполнили ее душу. Энергия, помноженная на чутье, делала схватку Мери с противником зрелищем, свирепость которого придавала ее товарищам по оружию охоты к новому преследованию. Все приближенные Форбена, кроме Левассёра, который, приняв командование пленным голландским кораблем, перешел на борт завоеванного судна, все поздравляли своего капитана с таким удивительным новобранцем.

Форбену приходилось страдать молча.

Страх потерять Мери в ходе какого-нибудь сражения превращался в восхищение ею и жажду обладания, стоило только затихнуть лязгу оружия и артиллерийским залпам.

Однако Мери никогда не задерживалась в его каюте. Она всегда приходила ночью и старалась пробираться туда как можно тише и незаметнее, но все равно по кораблю поползли слухи о странных наклонностях Форбена. К счастью, шептались об этом между собой только матросы — ни сам Форбен, ни его офицеры даже отголоска таких разговоров не слышали. С трудом смыв с себя кровь своих жертв, Мери и Клод предавались любви так, словно эти объятия — последние в жизни каждого, говорили мало и никогда — о будущем. Затем Мери убегала обратно к себе на батарею и ложилась в гамак, натянутый рядом с корнелевским. Она чувствовала, что Корнель не спит, ждет ее, страдая и мучаясь, потому что хочет ее не меньше, чем капитан. Немного поупивавшись этим ощущением, она совсем скоро неизменно проваливалась в глубокий сон, изможденная двумя следовавшими одна за другой битвами, которым предавалась телом и душой.

Все это, тем не менее, не было повседневной действительностью «Жемчужины». Чаще всего судно не встречало в плавании ничего, кроме штормов да редких рыбачьих баркасов, не представлявших для корсаров ни малейшего интереса. В ожидании, когда придет время заступить на четырехчасовую вахту, матросы резались в карты или в кости, а то настраивали инструменты и откашливались, чтобы затянуть игривую песенку. Мери орала во все горло, подпевая им, сбиваясь на фальцет и вызывая у Корнеля приступы гомерического смеха до тех пор, пока ей, как и ее товарищам, не приходилось снова вступить в схватку с разбушевавшейся стихией.

Раз уж оставаться рядом с Форбеном подольше было нельзя, она проводила большую часть времени с Корнелем, довершая образование и совершенствуясь в морском деле, и тот считал Мери примерной ученицей. Матрос объяснял ей, что такое корсарство, каково предназначение корсара в этом мире и в чем различие между Форбеном, служащим в королевском флоте, и любым другим корсаром, который, получив королевскую грамоту и обзаведясь кораблем, бороздит Атлантику с Ла-Маншем в поисках удачи. Такие корсары отдавали королю лишь пятую часть своей добычи, так что их собственный доход получался куда более существенным, чем у тех, кто служил в королевском флоте. Да, конечно, первые подвергались большему риску, потому что чаще всего вооружение у них было слабее, зато ведь и свободы они сохраняли тоже гораздо больше.

— Они, — говорил Корнель, — охочи, скорее, до богатства, а не до подвигов и славы, а наш капитан — совсем наоборот.

Мери было бы трудно сказать, чего больше хочется ей самой.

— Наверное, поровну того и другого! — ни секунды не поколебавшись, ответил вместо нее Корнель с легкой усмешкой.

Этот человек знал Мери Рид лучше, чем она сама.

Плавание подходило к концу, вдали снова показался Брест. Мери решила, что просто необходимо возобновить разговор с Форбеном, начатый, но не законченный на корабле. Уверенная в том, что капитан любит ее, она отважилась на этот шаг, а вот узнать, что на этот счет думает Корнель — нет, не могла решиться, пусть даже и очень хотелось. Они редко говорили о капитане. Корнель старательно избегал этой темы, верный приказу, но в еще большей степени — послушный ревности, пробуждающейся всякий раз, как он видел, что Мери забывает ради Форбена о нем самом. Он прекрасно понимал, что она хочет замуж, и не мог с этим бороться, но очень рассчитывал на то, что кипучий темперамент не даст ей удовольствоваться ролью законной супруги.

Закинув на спину вещевые мешки, они безмолвно поднимались к центру города.

Форбен, занятый своим докладом, не отдал никаких распоряжений насчет того, что делать с Мери, и Корнель нисколько не сомневался в причинах. Видимо, капитан совсем запутался в обуревавших его противоречивых чувствах и желаниях.

Мать Корнеля распахнула дверь, замешкалась, не решаясь кинуться на шею своему молодцеватому сыну, и предоставила инициативу ему, чем он и воспользовался, едва дверь была закрыта.

— Здравствуйте и вы, — без всякого смущения протянула женщина руку Мери. — Вижу, что свежий воздух пошел вам на пользу, теперь вы выглядите как настоящий морской волк. — И, неодобрительно проведя пальцем по заросшей щеке сына, добавила: — А тебе, голубчик, следовало бы брать пример с приятеля и бриться почаще!

Корнель с Мери, как заговорщики, переглянулись, сдерживая смех, а мать тем временем продолжала:

— Как долго вы останетесь на берегу в этот раз?

— Пока не знаем, матушка, но если бы ты могла приютить нас обоих…

— Как будто у меня есть выбор! — поддразнила она новоприбывших, с притворным огорчением пожимая плечами. — Ладно, иди-ка набери воды из колодца, а вы, Оливье, извольте со мной на кухню — будем перебирать овощи для супа. Когда за стол садятся два парня с таким аппетитом, как у вас обоих, мне требуется дополнительная провизия!

— Готов исполнить любой ваш приказ, капитан! — воскликнул Корнель, вытягиваясь по стойке «смирно».

— Иди, иди, шалопай! А ну-ка прекрати насмехаться! — Мать наградила сына шлепком по плечу, страшно довольная тем, что он не переменился.

Вечер получился веселым и теплым. Мери очень нравилась эта женщина, напоминавшая Сесили в ее лучших проявлениях. Кроме Корнеля, в семье было еще трое детей, и вскоре после рождения самого младшего отец семейства, моряк, вышел в море и пропал. Обычное дело среди моряков… Мать растила ребятишек одна, бралась за любую работу, затем пристроила троих старших, чтобы иметь возможность прокормить хотя бы одного. Мадлен обладала стойкостью и жизненной силой, которой так не хватало Сесили. Повезло Корнелю, что он как раз и оказался тем самым младшим, иначе вряд ли к двадцати двум годам — а сейчас ему было ровно столько — парню удалось бы выковать такой поистине железный характер.

Мери не хотелось уходить из-за стола, но, когда свечи почти догорели, Мадлен поднялась, взяла со стола подсвечник и, подавляя зевок, пожелала «своим мальчикам» доброй ночи.

Корнель и Мери жили в одной комнате, впрочем, в домишке и было-то всего две. Как в прошлый раз, когда они спали рядом, так и на «Жемчужине», где никакая близость не была возможна, Корнель переносил соседство девушки сравнительно легко, но сейчас все переменилось.

Во взгляде его, направленном на Мери, читалось настойчивое требование. Она отвернулась. Конечно, Корнель — красивый мужчина, но нельзя же терять из виду главной цели. Тем более что она так сильно привязана к Форбену.

— Я пошла! — решила девушка.

— Куда это?

— К нему, — ответила она таким тоном, будто это яснее ясного.

— Только не этой ночью, — отозвался Корнель, глядя ей прямо в глаза. Его взгляд обжигал.

— Почему — не этой ночью?

— Потому что он тебя не ждет, — только наполовину соврал Корнель.

Но он был совершенно уверен, что капитан поблагодарит его за отсрочку свидания с Мери, надо же ему навести хоть какой-то порядок в своих мыслях и намерениях. Мери, разозленная тем, что в ответе Корнеля может быть куда больше истины, чем ей хотелось бы, прощупала друга взглядом. Чтобы совсем уже убедить ее, Корнель добавил:

— Ситуация теперь отличается от прежней, Мери… Не торопи его!

— У него хватало времени на то, чтобы обо всем подумать, — не уступала Мери. Поколебалась, потом схватила с вешалки плащ и направилась к двери.

Корнель удержал ее за руку, и Мери поняла: останься она сейчас, ей не избежать его объятий.

— Ты совершаешь ошибку, — продолжал настаивать Корнель.

— Ну и что? Сама же за нее и расплачусь!

Он ослабил хватку, отпустил пленницу. Впрочем, Мери Рид давно уже не та слабая пленница, которую «Жемчужина» привезла в Брест два месяца тому назад. Теперь она ни в ком не нуждалась для своей защиты.

Надев туго облегающие икры сапоги, закутавшись в длинный плащ, не снимая руки с эфеса шпаги, Мери, не встретив в пути никаких препятствий, добралась до особняка Форбена. Дверь оказалась заперта. Девушка постучала. Взглянула на закрытые ставни, увидела за ними свет. Да, точно — в комнате Форбена. Сочится между деревянными планками. Мери присела на корточки, нащупала в темноте камешки, собрала и стала метать их в окно. Несколько попыток — и ставни открылись. В окне появился Форбен. Мери чуть отступила, чтобы показаться ему, и замерла с открытым ртом: за силуэтом капитана обрисовался женский силуэт! И эта женщина приблизилась к ее Форбену и обняла за плечи!

Мери почувствовала в животе тугой болезненный узел, фонарь выпал у нее из рук, пламя дрогнуло и погасло. Она развернулась и бегом устремилась подальше от этого дома.

14

— Кто это был? — вкрадчиво спросила за спиной Форбена его гостья.

— Да никто, — ответил он, и сердце его сжалось. Он закрыл ставни. — Мальчишка какой-то, стоило бы ему хорошенько по заднице надавать, чтобы не валял дурака…

Обернувшись, он увидел, что, воспользовавшись случаем, Эмма де Мортфонтен уже освободилась от корсета. Его не проведешь! С той минуты, как эта дамочка объявилась, он знал: цель ее приезда в Брест — найти Мери. Считая Эмму не слишком способной к настоящей любви и размышляя о том, какую выгоду она надеется извлечь из этого свидания на самом деле, Форбен решил изобразить себя простачком, чтобы открыть намерения нежданной гостьи, и притворился, что страшно рад встрече после стольких лет.

Эмма, тут нечего душой кривить, оказалась (или стала?) еще красивее, чем ему помнилась, но, как и во времена их прежних встреч, капитан ощутил тот же говорящий об угрозе холодок внутри: несомненно, такое неприятное чувство предвещает опасность. И это его возбуждало — как всякая предстоящая битва. Он шагнул к Эмме, а она прошептала:

— Вам кажется, что я бесстыдна, капитан?

— Ничуть, — улыбнулся он. Кровь его вскипала от созерцания такой красоты. — Вы открываете мне возможности, о которых я столько мечтал, не решаясь приступить к их осуществлению…

Форбен обнял распутницу и поймал губами ее губы, подставленные ему для поцелуя…

Когда он выпустил ее из своих жарких объятий, Эмма сладострастно потянулась и перешла, наконец, к признаниям:

— Я так долго искала причину для встречи с вами, Клод, ведь предыдущая наша встреча, два года назад в Версале, оставила у меня немыслимо приятные воспоминания… Вы просто очаровали меня! Наверное, из-за дружеского отношения к Жану…

Форбену ужасно захотелось укусить ее: эта дрянь посмела упомянуть имя его покойного друга! Ему было противно, что она выбрала именно этот предлог. Но он все же сдержался.

— Не обижайтесь, капитан, — она заметила, что его передернуло. — Да, мне часто не хватает мужа, и, когда меня тяготит одиночество, я думаю о людях, которые его любили…

— Это, безусловно, делает вам честь, сударыня, — заверил ее Форбен, спеша покончить с невыносимым этим притворством. — Но вы искали предлога, чтобы встретиться со мной… Так что же — нашли?

— Может быть, вам это неизвестно, но я тайно служу интересам короля Англии Якова II. В Лондоне я поручила своему личному секретарю отправить с почты письмо с чрезвычайно важными сведениями. Не знаю, что с ним случилось, но он исчез, не выполнив поручения. Начав искать его следы, я узнала, что он поднялся на борт корабля, который затем был атакован вашей эскадрой. Это было английское торговое судно, бригантина, под названием «Лакомка». Не припоминаете?

— Такое и впрямь возможно, — наморщил лоб, словно действительно изо всех сил старался вспомнить, Форбен. — Но боюсь, что ваш секретарь, если, конечно, он и в самом деле был на борту «Лакомки», вряд ли уцелел. Скорее всего, этот человек был убит, когда пытался защитить свою жизнь. Да, да, теперь я вспомнил английский корабль, о котором вы говорите! Его экипаж предпочел пойти ко дну, а не сдаться. Вы же знаете, каковы эти корсары, мадам! Не могут вынести, когда кто-то покушается на их добычу… Да, точно, все уцелевшие после сражения были убиты…

— А вы не обыскали этих людей? Ничего не взяли у них?

— Ничего, сударыня.

— А корабль обыскали? — Эмма не унималась, она цеплялась за надежду заполучить все-таки нефритовый «глаз», поскольку надежда эта стала поводом оттянуть неизбежный момент глубокого отчаяния из-за гибели Мери. Теперь-то уж совершенно ясно, что она погибла!

— Тоже нет: он был слишком сильно поврежден и пошел на дно вместе с убитыми. Очень, очень сожалею, мадам, мне так хотелось быть вам приятным…

— Куда уж приятнее, капитан! — доверительно произнесла Эмма. — Вы просто баюкали меня своей нежной влюбленностью, я это оценила…

Надолго воцарилась тишина, затем Форбен спросил:

— В конце концов, письмо — не такая уж страшная потеря, правда? Другого я не могу понять: зачем вы изнуряете себя поисками показавшего себя не слишком верным секретаря — его же так легко заменить?

— Он был для меня больше чем простым служащим, — на этот раз непритворно тяжело вздохнула Эмма. — Я любила его…

Форбен не настаивал на продолжении исповеди. Для Мери лучше, если Эмма де Мортфонтен будет считать ее мертвой. Так девочка, по крайней мере, не рискует попасть еще раз под влияние этой твари, уж Форбену-то известно, до чего нездоровое это влияние.

Испустив свой душераздирающий вздох, Эмма де Мортфонтен спрыгнула с кровати, на которой капитан с ней развлекался.

— Как — уже? — Он решил проявить напоследок галантность.

— Увы… Я ведь не все вам сказала из страха, что вы отвергнете меня! Чтобы начать жизнь сначала, мне нужно было похоронить этого слугу, которого вы отняли у меня, и излечиться от ожога, которым память о вас горела на моей коже. Теперь все это ушло в прошлое… В Лондоне меня ждет мой новый муж. И завтра же я отплываю к нему.

— Кто же этот счастливчик, из-за которого мне следует теперь забыть о вас? — спросил Форбен, опечаленно глядя на гостью и смягчая этим взглядом прозвучавшую в голосе насмешку.

— Судовладелец. И он тоже — как мой дорогой, дорогой Жан. Это брак по расчету, капитан, наверное, вы так и подумали, да? Видите ли, от моей неопытности ужасно страдало дело, унаследованное от Жана. Разве можно было это допустить! Моего супруга зовут Тобиас Рид, вы вряд ли его знаете.

— Нет, сударыня, я не имел этого удовольствия, — солгал Форбен, радуясь тому, что его игра оказалась правильной: союз этих двоих, совершенно ясно, губителен для Мери.

Он встал и в свою очередь оделся, чтобы проводить гостью.

Стоило карете Эммы де Мортфонтен скрыться за углом улицы, Клод де Форбен припустил к дому Корнеля. Колотил в ставни, пока ему не открыли. Корнель нахмурился, узнав в человеке, сунувшем ему в нос фонарь, своего капитана.

— Мне необходимо поговорить с Мери! — без всяких предисловий объявил тот.

— Мери? Она еще не вернулась!

— Одевайся, пойдем ее искать!

Корнель не заставил просить себя дважды. По тону капитана он сразу понял, что дело у него неотложное и отсрочка опасна.

Мери долго бродила по улицам, как воришка, надеющийся стянуть где-нибудь кошелек. Хмурое лицо, шпага, болтающаяся на боку, но готовая в любой момент вступить в дело, — все это заставляло разбойников и бандитов считать ее одной из своих и не предпринимать никаких решительных действий. Два или три раза она укрывалась в темном уголке, чтобы пропустить солдат, патрулирующих ночью город.

Значит, и Корнель ее предал. Он пытался помешать ей пойти к Форбену, то есть знал… Ну и что ей думать об увиденном? Форбен соврал, что едва знает Эмму де Мортфонтен, — она его любовница. Одна из многих!.. Но как бы ни было противно все, что она вынуждена признать, не это волновало Мери больше всего, Форбен ведь не скрывал от нее склонности к красивым женщинам, особенно — замужним. Так вот: их встреча, их свидание в его доме — случайность или они договорились заранее?

Мери призналась Форбену, что хотела бы возобновить отношения с Эммой. А он еще отговаривал, убеждал, что от этого будет вреда больше, чем пользы. Говорил ли он тогда искренне? Чего бравый капитан боялся на самом деле? Потерять Эмму или ее, Мери? Или попросту не хотел попасть в капкан, расставленный, как ему казалось, Мери, уже чувствуя привязанность к ней? Хотел таким ловким способом от нее освободиться?

Вопросов было много, ответов — ни одного. Мери ощущала, как ею овладевает холодная ярость. Если следовать логике, все не просто возможно, но совершенно очевидно, однако почему-то ей не удавалось в это поверить. Форбен — натура цельная, он человек увлекающийся, импульсивный, у него, как у всех на свете, свои достоинства и свои недостатки, но представить себе его расчетливым, двуличным и лживым… нет, такого представить себе она не могла!

С неба посыпался холодный мелкий дождик, и Мери спряталась под каким-то навесом, села на тротуар. Веки ее отяжелели, она потуже завернулась в черный плащ и, уложив голову на ледяной и мокрый камень у стены дома, уснула — так легче забыть… забыться…

На рассвете, когда небо стало светлеть, она проснулась. Скоро будет совсем светло! Все тело затекло в неудобной позе, Мери потянулась и — решила уладить это дело. Если Форбен откажется-таки на ней жениться, что ж, она его бросит. Эмма совсем еще недавно доказывала, что в мире хватает мужчин, годных в любовники, и что среди них она легко вычислит простака, который полюбит ее по-настоящему и вытащит из этой нищеты, этого убожества, которое преследует ее на каждом шагу. О том, чтобы вернуться на работу к Эмме, не может быть и речи: пребывание на «Жемчужине» подтвердило, что Мери не нуждается ни в чьей помощи, устраивая свою судьбу, и еще меньше ей хочется находиться в тени мадам де Мортфонтен, а ничего другого та, собственно, ей и не предлагала… Рядом с Эммой не имеет права засиять никакое другое солнце!

Уже вовсю пели петухи, когда Мери подошла к двери Форбена. Повернула ручку, дверь поддалась — она была не заперта. «Надо же, как перевозбудился-то с ней — даже и дверь забыл закрыть!» — подумала Мери. Что ж, тем хуже для него! Она вынула шпагу из ножен и стала осторожно подниматься по лестнице — хотела захватить голубков врасплох. И остановилась на пороге спальни — столь же удивленная, сколь и разочарованная: смятые простыни ясно говорили о любовной схватке, но в комнате было пусто.

Мери чуть-чуть постояла, опустив руки, на пороге, не понимая, что теперь делать: остаться или уйти, потом спустилась и села в кресло у огня, впрочем, уже догоравшего. Вернется же Форбен домой рано или поздно!.. Она покорилась необходимости ждать и задремала.

Форбен с Корнелем расстались у дома Мадлен на рассвете. Они прочесали весь город — без результата. Корнель предложил отправиться в военный порт — девушка могла искать крова на «Жемчужине», — но и оттуда вернулись ни с чем.

Мери исчезла. Просто как под землю провалилась.

Совершенно уже измученные, они решили, что Корнель должен для начала осмотреть собственный дом: вполне могло случиться, что, успокоившись и сменив гнев на милость, девчонка явилась к одному из них. Нет, в спальне ее не оказалось, и матрос сделал капитану, ожидавшему на улице, знак: можете, мол, идти домой. После чего рухнул на кровать, тогда как его матушка, наоборот, уже поднялась; поймав ее подозрительный взгляд, он, зевая, пообещал все объяснить потом, позже… и уснул.

А Мери проснулась от стука входной двери.

— Не слишком рано, капитан! — воскликнула она, завидев на пороге хозяина. Она еле ворочала языком, но гнева у нее не поубавилось.

— Мери! Слава богу, ты жива! — воскликнул он, с облегчением вздохнув. — Я же всю ночь тебя искал!

— Ну, положим, не всю! — усмехнулась она. — Сужу по беспорядку в твоей спальне… — Она указала кончиком шпаги на лестницу.

— У меня есть свои слабости, и тебе они хорошо известны, — даже не подумав извиниться, сказал Форбен.

— Да, но я хотела бы понять!

— А я сам ничего так не хочу, как объяснить тебе всё!

Форбен занял кресло напротив, счастливый оттого, что рядом та, кого он уже и не чаял увидеть, поскольку, как он был уверен, потерял навеки.

Когда он закончил свой рассказ, Мери почувствовала себя полной идиоткой: господи, как можно сомневаться в его порядочности! Оставалось только извиниться, что она и сделала.

— Ты правильно разъярилась, Мери, — ответил он серьезно. — Я виноват в том, что недооценивал ее, но я не мог сразу же броситься тебя искать, не рискуя навести на твой след Эмму.

— А ты очень хорошо сделал, что объявил меня мертвой. Раз Эмма вышла замуж за моего «дорогого дядюшку», она сама стала моим врагом. Сильно сомневаюсь в том, что она искала меня затем, чтоб предложить мою часть наследства. Тобиас Рид — не из тех, кто способен поделиться даже пенни. Куда более вероятно, что они решили убрать меня с дороги.

Форбен покачал головой. Он умолчал о признании Эммы в том, как она привязана к Мери. Он почувствовал, что та говорила искренне. И все-таки продолжал считать, что Мери не стоит к ней приближаться.

Пока они беседовали, пришла Перрина и ужасно удивилась, найдя в гостиной их обоих. Это было так непривычно, что добрая женщина растерялась. Вот уж господин так господин: всегда собьет с толку. Форбен встал, попросил ее приготовить завтрак — чем обильнее, тем лучше, затем обернулся к Мери:

— Наверное, ты голодная как волк.

Она кивнула, но добавила:

— Мы не закончили разговор…

— Верно, — ответил Форбен, — но тебе придется потерпеть до вечера. К восьми я приглашен к адмиралу и не могу пренебрегать его приказом. Если хочешь, оставайся здесь. А я зайду к Корнелю, успокою его на твой счет и отправлюсь в военный порт. И как только это станет возможно, вернусь к тебе.

Мери согласилась. Гнев ее улегся, его заменили искренняя благодарность защитнику и… жгучее желание оказаться с ним в постели.

В порту Корнель прежде всего удостоверился, что Эмма де Мортфонтен сказала правду насчет своего намерения сегодня же отбыть в Англию, подождал, пока увозивший ее корабль снимется с якоря, и только после этого отправился к Форбену навестить Мери. Девушка читала трактат по астрономии, обнаруженный в библиотеке капитана. В книге, щедро иллюстрированной рисунками пером, она нашла изображения и названия всех небесных созвездий, к тому же там было указано и их расположение на небе в каждом месяце года. Она и не заметила, как пролетело время, тем не менее без сожаления отложила книгу, когда вошел Корнель.

— Очень рад видеть тебя живой и здоровой! — сказал он вместо приветствия, сдерживая желание обнять девушку так, чтобы кости захрустели.

— Какая же я была дура! — воскликнула она, по-детски состроив гримаску. — Мне нужно было вернуться к тебе, и ты бы усмирил мои страхи!

Корнель в ответ только пожал плечами: что тут ответишь, если ему-то был отлично известен один-единственный способ, каким он стал бы ее успокаивать. Воцарилось неловкое молчание, прерванное только вошедшим в комнату Форбеном. Теперь Мери почувствовала благодарность к любовнику еще и за то, что вернулся так вовремя.

— Холодает, — сообщил капитан, ничего не замечая. — Пожалуй, ночью будет сильная гроза…

— В таком случае, — отозвался Корнель, — я вас покину.

Мери хотела было с ним попрощаться, когда Форбен вдруг объявил, и вид у него был при этом совсем развеселый:

— Только что получил новое назначение. Отправляюсь на Средиземноморье, чтобы подготовить вооруженную поддержку Турвилю. Значит, не пройдет и трех недель, как мы после здешних туманов окажемся под ясным солнышком.

— Прекрасная новость, капитан! — воскликнул Корнель.

Но Мери почувствовала, что он лжет. Корнель любил Брест не меньше, чем Форбен свой Прованс.

Матрос раскланялся и ушел.

Перрина, уже битый час ворочавшая горшки на кухне, сообщила, мол, кушать подано, и Мери подумала, что лучше все-таки разговор на тему, которая вертелась у нее на языке, отложить до конца трапезы. Новое назначение, похоже, так занимало Форбена, что он напрочь забыл и о кознях Эммы де Мортфонтен, и об исчезновении Мери, и о своих былых обещаниях.

Он рассказывал Мери об Экс-ан-Провансе, этом городке, тесно прижавшемся к горе Святой Виктории, голова которой порой седела, как вершины Альп, а в другое время веселый стрекот цикад, доносившийся оттуда, звучал как пение… Рассказывал о душистых тимьяне и чабреце, растущих у подножия, о приморских соснах, в тени которых ему было так славно лениться… О тулонском арсенале — как он считал, самом богатом в стране… О магии света на море и оттенках сепии на берегу… о красном и коричневом, смешивавшихся в хрустальных водах… о глубокой синеве и ясной лазури, делавших тихую волну похожей на таинственный резной камень…

— Ты все увидишь сама, Мери. Ты увидишь, чем напитана кровь в моих жилах. И, когда ты узнаешь эти ароматы, не похожие ни на какие другие в мире, они войдут и в твою кровь, станут твоими, будут и тебя питать жизненной силой. Тогда ты забудешь печаль и слезы лондонских туманов, забудешь Англию…

Мери не перебивала, она слушала, как он воспевает Средиземноморье, думая, что этот край и впрямь подходит ему наилучшим образом. Да, просто фантастически подходит. Вот только для нее там нет места рядом с ним. И никогда не будет.

Она подошла к камину. Форбен уже грелся на солнце своих воспоминаний, а ее пробирало до костей. На самом деле ей не нужно было ждать, когда капитан получит новое назначение, чтобы решить свою судьбу. Это решение созревало в ней весь долгий день.

Форбен подошел к ней — он сгорал от желания, — привлек ее к себе, словно приклеился торсом к ее спине, руки его принялись ласкать ее тело, поднимаясь от талии к груди. Мери чувствовала, как в низу живота у нее разгорается пламя. Ее не меньше сжигало желание, но оно смешивалось с тоской и тревогой, сердце отчаянно билось, в горле стоял комок… И все-таки она выговорила слова, от которых самой было хоть в петлю:

— Я уезжаю, капитан. Завтра.

Ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы понять услышанное. Руки Форбена прекратили свой танец. Воцарилась тишина, но Мери поторопилась ее нарушить:

— Я никто, Клод де Форбен. В глазах всего света — я никто, у меня нет ничего законно мне принадлежащего. Женись на мне, и я стану кем-то. Женись на мне, — повторила она, — и у меня будет причина остаться.

— Это невозможно, — голос у него был тусклым, бесцветным. — Но я люблю тебя, Мери, как никогда никого не любил…

— Тогда почему?! Ты был бы не первый, кто женится на бродяжке. И ничего не переменилось бы. Я была бы рядом с тобою в плаваниях и в боях, наши глаза видели бы одни и те же звезды!

— Замолчи, Мери. Ты что же, считаешь, я об этом не думал? Не мечтал?

Он отошел на несколько шагов и остановился, ероша свои густые темные волосы. Мери в ожидании стояла напротив.

— Я уже говорил тебе, Мери: я женат на море. Не только из честолюбия, но — в ответ на желание моего отца, который грезил о том, что наше имя вернет себе былую честь и былое достоинство. Я никогда не подам в отставку, да и зачем? Ради какой выгоды? — Он усмехнулся. — У меня нет состояния, которое позволило бы скитаться по морям в свое удовольствие, но я и не умею больше ничего, кроме как жить в море и морем. Мое ремесло для меня — почти что священнодействие, настолько я отдаю ему душу, ну что можно еще об этом сказать? Я мог бы жениться на женщине, которую оставлял бы на долгие месяцы в порту и которая ждала бы меня, растя наших детей и хлопоча по хозяйству. Но ты не создана для такого, Мери! Я это знаю. И ты это знаешь. И это было доказано на «Жемчужине». Я мог бы жениться на женщине, Мери, но не на матросе, сражающемся бок о бок со мной с саблей в руке. Мой министр никогда такого не потерпит.

— Почему? — удивилась Мери.

— Потому что женщине не место на корабле, потому что матросы суеверны, да и без всяких суеверий — это истинная правда. Мы целыми месяцами бороздим море, и ты видела: единственное, что поддерживает моряков в этих условиях, — игра, выпивка и женщины. Их собственные жены, но равным образом и те, которых они встретят в порту во время стоянки. Но как ты думаешь, что случится, Мери, если они узнают, кто ты на самом деле?

— Я уже доказала, кто я и чего стою. Они уважают меня. И будут уважать. Особенно если я стану твоей женой, — добавила она.

— Ты не станешь моей женой на военном судне, — вспылил Форбен. — Ни-ког-да! Это против правил, это незаконно, это мешает нормальному плаванию. Это противоречит здравому смыслу, наконец.

— Ну и? — спросила Мери, не уточняя, о чем спрашивает, потому что догадывалась: за всеми этими доводами стоит и настоящая, совсем другая правда.

— И я не могу согласиться на риск, я не хочу думать о том, что вот-вот потеряю тебя в очередной кровавой буче… и я не желаю носить по тебе траур на глазах всей команды! — Сердце Форбена рвалось на части, когда он это произносил, тем не менее он это произнес.

— Значит, ты предпочитаешь потерять меня по-настоящему, потому что это имя, которое ты отказываешься мне дать из боязни бесчестья, я все равно должна завоевать. Сама. И я не удовольствуюсь средненькими результатами, я не хочу быть матросом — одним из многих, я хочу богатства, Форбен. Или по крайней мере имени, которое могло бы мне его обеспечить, когда у меня больше ничего не останется, когда моя ложь уйдет в прошлое, да и твоя покроется морщинами. Я не хочу быть тайной любовницей, которую ты обрюхатишь. Я не хочу родить ублюдка, такого же, каким была сама! — выпалила она на одном дыхании и положила руку на живот.

Форбен помолчал, затем, побледнев, спросил:

— Ты что, беременна?

Мери усмехнулась:

— Пока нет. Но рано или поздно, Форбен, это случилось бы!

Он бросился к ней с намерением задушить в объятиях:

— Мери, Мери, прости меня, давай обсудим мой эгоизм и мою трусость! Я же просто старый дурак! Животное! И ты заслуживаешь большего, чем я могу тебе дать. Куда большего! Но что бы ты ни сделала, Мери Рид, знай, что другая никогда не займет твоего места и не получит того, в чем я отказываю тебе сегодня. Клянусь тебе в этом! И еще знай, что, пока я жив, в море или на земле всегда будет человек, на которого ты можешь рассчитывать.

— Знаю, мой капитан.

Они надолго замолчали. Впрочем, все уже было сказано. И оба знали цену этим словам.

— Куда ты собираешься отправиться?

— Ко двору короля Якова, — не колеблясь, ответила Мери. — Я изучила ремесло моряка, теперь научусь быть шпионкой.

— Смотри, душу не потеряй в погоне за выгодой…

— Форбен! Если бы я была такой, как Эмма, ты никогда не полюбил бы меня!

Он улыбнулся и прижал ее к себе еще крепче.

— А сейчас я хочу любить тебя… И чтобы ты меня любил… В последний раз — для того, чтобы я унесла с собой хоть немножко огня, который загорается в твоих глазах, когда ты страстно этого хочешь!

Вместо ответа он взял ее на руки и понес к лестнице.

На рассвете, решив не длить тягостных минут прощания, Мери на цыпочках вышла от Форбена. Миновала, не заходя, дом Корнеля и — с деньгами в кармане, с саблей на боку — устремилась по римской дороге, которая приведет ее в Париж. Устремилась с тяжелым сердцем, но ни о чем не жалея.

15

Мощеная дорога протянулась меж убогих полей, размытых ливнями, затопившими Европу. Идя по обочине, Мери видела, что ущерб, нанесенный дождями, огромен. А в Бресте и не успела ничего такого заметить… Правда, уж слишком мало она там пробыла, чтобы судить о таких вещах. Но здесь целые поля пшеницы были загублены, колосья гнили на корню. И пусть даже везде суетились мрачного вида крестьяне, ясно было: голод неминуем, и начнется все очень скоро. По телу пробежала дрожь от увиденного. Значит, и цены взлетят: всегда же так…

Денег у нее с собой совсем мало, эдак того и гляди в нищету впадешь! А чтобы достичь своей цели, надо уметь пустить пыль в глаза — для этого деньги пригодились бы… Она вздохнула, подумав, что упрямство вернее доведет ее до погибели, чем до взлета, но не возвращаться же назад! Нет, она не станет, не может. Мери решила, что все равно следует побыстрее разделаться с отчаянием и взять себя в руки, а чтобы сделать это было легче, ускорила шаг, примериваясь к движению двухколесных повозок, которые тащили за собой быки.

Она даже насвистывать начала, шла и шла себе, стараясь держаться в русле бесконечного потока всадников, телег, карет и пеших странников, направлявшихся в столицу, приглядываясь к тем, кто двигался в обратном направлении. «По крайней мере, так я окажусь в большей безопасности, если вдруг из лесу выскочат какие-нибудь бродяги и захотят меня ограбить!» — решила она. При этой мысли рука ее машинально потянулась к двум подвескам. Погладила их. И Мери сразу вспомнила, как Форбен в их последнюю ночь любви вдруг стал расспрашивать, а что это за нефритовый «глаз»: ему украшение показалось безвкусным, потому и удивлялся, с чего это Мери придает ему такое значение. И разволновался, когда она объяснила.

«Ну и ладно, — продолжала она размышлять. — Пусть эта подвеска некрасивая, я же могу не показывать ее никому, прикрывая повязкой на груди».

Что же до саламандры, эту вещицу Форбен посоветовал припрятать, чтобы не украли.

Солнце пыталось робкими лучами пробить тяжелые тучи, когда приближающийся за спиной конский топот заставил Мери прижаться к обочине, тем не менее она продолжала двигаться вперед. К величайшему ее изумлению, лошадь остановилась рядом с ней, и пришлось поднять голову на дружелюбный голос:

— Вот так вот — даже без прощального поцелуя, матросик?

Лицо Мери просияло — Корнель, который, похоже, чувствовал себя в седле так же уверенно, как на палубе корабля, спрыгнул на землю. Когда же Мери подивилась тому, как это им удалось встретиться, он поторопился объяснить:

— Форбен поручил мне тебя проводить.

Сердце девушки переполнилось ребяческой гордостью: известно же, что Форбен расстается с Корнелем только в случае крайней необходимости! Что бы он там ни говорил, он ее любит, любит и не захотел потерять ее вот так, сразу и насовсем! Значит, все еще возможно, и просто надо подождать! Пусть время пройдет…

Корнель протянул ей уздечку второй оседланной лошади — она бежала за ним на привязи, но вместо того чтобы сесть верхом, Мери продолжила путь на своих двоих. Они долго шли рядышком, и каждый наслаждался простым удовольствием обрести спутника.

Когда неожиданно явился капитан и отдал приказ присмотреть за Мери, Корнель не колебался ни минуты. Форбен пересказал другу последний разговор с девушкой, упомянул и о решении, ею принятом. Матрос давно подозревал: именно этим дело и кончится, и теперь гордился, что знает Мери лучше Форбена, имеющего возможность расточать ей ласки. Их сообщничество, их долгие разговоры на борту «Жемчужины» как нельзя лучше этому поспособствовали. Форбен снабдил его приличной суммой, а Корнель заверил капитана, что они с Мери смогут рассчитывать на приют у его тетушки в течение всего того времени, которое понадобится девушке, чтобы достичь цели. Если она, конечно, сможет ее достичь.

«Это мой прощальный подарок, — печально, но решительно сказал напоследок капитан. — Позаботься о ней. И возвращайся только тогда, когда она будет вне опасности».

У Корнеля была и еще одна причина догнать беглянку. Раз уж капитан больше ее не хочет, ему-то какой резон отказываться? Ему, в отличие от Форбена, ничто не помешает ее любить. Тем более что он совсем не торопится к Средиземному морю.

— Мы далеко идем? — спросил Корнель спустя какое-то время, притворяясь, что ничего об этом не знает.

— В Сен-Жермен-ан-Лэ, — со вздохом ответила Мери, все еще обдумывая, как ей удастся там обосноваться.

— Ну, дорогая моя, этак мы никогда туда не доберемся!

— Понимаешь, Корнель, дело в том, что я никогда не ездила верхом, — жалобно призналась она.

— Так-таки никогда?!

— Почти… Моя матушка очень испугалась, когда я однажды упала с лошади, и запретила мне заниматься верховой ездой.

Корнель покачал головой: он плохо представлял себе Мери отступающей перед трудностями или склоняющейся перед чужой волей.

— Знаешь, покорить лошадь ничуть не труднее, чем покорить океан. Просто нужно сохранять равновесие. Давай-ка в седло, матросик! — решительно заявил он.

Моряк подставил открытую ладонь к стремени, и, откликаясь на его приглашение, девушка поставила на нее ногу, одной рукой оперлась о переднюю луку, а другой взялась за недоуздок. И вот она уже сидит верхом на лошади, которая, словно упрекая неопытную наездницу, как-то криво потрусила вдоль дороги.

— Ну а теперь?

— А теперь потихоньку управляй ею. Перед глазами должна быть линия горизонта, и покрепче сжимай ноги, чтобы коняга тебя не сбросила. Вот увидишь: научишься очень быстро.

— Слушаюсь, командир!

«Командир» улыбнулся, сел в седло сам и приблизился к лошади Мери. Кобыла занервничала: видимо, соседство себе подобных, бегущих рысцой, вынуждало ее посоревноваться.

— Пусти ее свободно, — усмехнулся Корнель. — Кобылы — они как бабы: только ее взнуздаешь, она тут же и удрать стремится.

Мери держалась в седле уже не так напряженно. Ее кобыла пошла вровень с гнедым жеребцом Корнеля.

К вечеру девушка уже умела брать в галоп, а ближе к ночи они оказались на окраине Морле.

Владелец придорожного кабачка предложил им переночевать в уголке конюшни: в самом доме постояльцев было полным-полно, яблоку упасть негде.

— Да ну, пустяки! — воскликнул Корнель, взял Мери за руку и потянул к строению, внутри которого привязанные перед кормушкой лошади дружно хрумкали сено. А там показал лесенку со ступеньками-перекладинами, ведущую наверх, где оказалось нечто вроде площадки, на которой хозяева складывали запасы сена и соломы. Спутник предложил девушке подняться первой, решив заодно еще и насладиться зрелищем. Мери, в простоте душевной, принялась взбираться и обнаружила, что у нее ужасно болит все тело — казалось, ей в жизни не добраться до сеновала. А Корнель вдобавок шлепнул ее насмешливо по заднице.

— Эй! Только не вздумай еще когда-нибудь повторить такое! — заорала она и, едва взобравшись наверх, повалилась на спину, растирая себе внутреннюю поверхность бедер.

Моряк не удержался от смеха, но заметил:

— Не переживай! Два дня — и обо всем забудешь…

— О чем? Что у меня когда-то были ноги? — устало усмехнулась Мери.

— Что ты ходила пешком, прежде чем залезть на лошадь! Даже раньше: ночь поспишь и захочешь снова в седло.

Мери вытянулась на импровизированной соломенной постели. Ей уже ничегошеньки не хотелось… Корнель лег рядом, повернулся к ней лицом.

— Задуй фонарь, — посоветовала она, зевая так, что едва не вывихнула челюсть, — не то еще перевернем его во сне…

Корнель послушался, думая о том, что спать вот так, с ней под боком, вовсе не входило в его намерения. Но он все-таки сжалился над сразу же ровно задышавшей девушкой и решил, что она более чем заслужила отдых.

Ослепительная молния распорола небо, и Мери вскочила, повинуясь рефлексу моряка, готового встретить шторм. На крышу обрушился сильный и частый дождь. Ледяной ветер, ворвавшийся сквозь открытое окошко, распахнул ставни, девушка задрожала от холода и подошла закрыть их. Через это окошко конечно же и поднимали на сеновал со двора тюки сена. Тело ныло теперь еще сильнее, чем перед тем как она легла. Оставалось только рухнуть на солому, проклиная Корнеля, убедившего ее сесть на лошадь, когда она вполне могла идти пешком. Мери повернулась к нему спиной, уверенная, что он спит. Потерла себе плечи, руки, чтобы хоть немножко согреться, а то уже совсем закоченела.

— Иди сюда! — шепнул Корнель и протянул руку, вот-вот дотронется.

Мери не ответила, но сердце ее забилось, как сумасшедшее. Она изо всех сил гнала от себя мысль о теплом теле, к которому можно было бы прижаться. Впрочем, Корнель не дал ей много времени на это: крепко обнял, чтобы передать свой жар.

— Удивительно, какая же ты бываешь дурочка иногда! — Он просунул свою единственную руку между полами ее камзола.

Мери, не в силах устоять, прижалась-таки спиной к горячему бугру, выступавшему под его штанами.

— Ага! Понравилось! — Моряк явно старался набить себе цену, поворачивая подругу к себе, чтобы поцеловать.

Она не стала отбиваться: все ее существо жаждало Корнеля.

Погода по дороге до самого Парижа так и не улучшилась, дожди не прекращались, а главное — было ужасно холодно. Сбывалось именно то, чего больше всего страшилась Мери. Раньше она толком не оценивала масштабов беды — может быть, потому, что в Бресте рыбакам всегда хватало на жизнь.

Они пересекли пояс крепостных укреплений вокруг столицы Франции, и город показался девушке невероятно грустным, несмотря на красоту домов с фахверковыми стенами, чередовавшихся с новыми постройками сплошь из камня. Путники не особенно смотрели вокруг: суета тут была в общем-то точно такой же, как в любом другом городе, но Мери очень быстро поняла, что крики, раздававшиеся вокруг, не были зазываниями уличных торговцев, да и толпы собирались вовсе не ради того, чтобы посмотреть кукольное или театральное представление. Какие-то люди, взобравшись на подмостки, обращались с речами к зевакам, призывая тех собираться в группы и открыто выражать свой гнев.

Народ голодал. Два или три раза Мери с Корнелем вынуждены были огибать площади, которые собирались пересечь, не решаясь рисковать собственной безопасностью. Возбужденные подстрекателями к бунту люди бросали камни в закрытые ставнями окна булочных и слышали оттуда крики: «Больше нет зерна — больше нет хлеба!» — или мольбы: «Мы тут ни при чем, оставьте нас в покое!»

Путники обменялись тоскливыми взглядами, они и не представляли себе, что ситуация окажется настолько трудной.

Одну из церквей, мимо которой пролегал их путь, как обнаружила Мери, взяли в осаду женщины с детьми на руках и старики. Одни коротали время, сидя на паперти, другие лежали поперек ступенек, как цыгане после ярмарочного представления.

До слуха девушки доносились стоны и жалобы, перемежающиеся с молитвами.

— Во всем эти проклятые гугеноты повинны!

— Кто ж еще, разумеется, они!

Такими репликами обменялись двое мужчин с недобрыми взглядами и хмурыми лицами. К этим двоим Мери с Корнелем в тот момент как раз приближались.

— С тех пор как наш король отменил Нантский эдикт[2], все и пошло прахом! — продолжил первый.

— О чем тут спорить! — согласился второй. — Эти безбожники нас попросту сглазили. Я убежден, они душу продали дьяволу, лишь бы отомстить нам за то, что мы добрые католики!

— Давай-ка объедем их, — предложил Корнель, направляя своего коня подальше от разгорающейся, как он чувствовал, смуты.

Эти двое мужчин своими дурацкими речами способствовали росту волнений в городе, и без того забродившем, как плохое вино. С каждым днем здесь умножались убийства, насилие, грабежи. И вооруженные патрули лейтенанта королевской полиции господина Ла Рейни ничем тут помочь не могли, хоть и пытались поддерживать порядок, разгоняя толпы.

Прямо перед Корнелем и Мери в людском потоке, заполнившем улицу, какая-то женщина закричала:

— Держите вора! Держите! Держите его!

Мери видела, как из ниоткуда возникли стражники в красных мундирах и погнались за расталкивавшим людей и лошадей парнем с краденой корзиной на голове — он, наверное, был уверен, что так не потеряет ничего из содержимого.

Корнель вел Мери вдоль этих бурлящих, кишащих народом улиц, избегая только тех, где мостили дороги, и отпихивая саблей несчастных, хватающихся за стремена его лошади в тщетной надежде сорвать подвешенный к поясу всадника кошель.

Он остановился в центре квадратного двора с колодцем, украшенного жардиньерками. Портик дома словно бы провис под тяжестью клематиса, а женщина, вышедшая на крыльцо, показалась Мери столь же милой и приветливой, как и фасад ее двухэтажного жилища. Всадники отвели лошадей в находившуюся слева конюшню и поручили их заботам конюха с простым, добрым лицом.

Маргарита Тюрсан, нахмурив брови, вытирала руки о фартук. Когда приезжие подошли ближе, она наконец узнала племянника и воскликнула:

— Господи ты боже мой! Филипп, неужели это ты?

Минуту спустя они уже пылко обнимались, Мери же никак не могла отойти от изумления: надо же, у Корнеля, оказывается, есть имя, а она-то никогда его не слышала! Она подошла, когда тетушка с племянником оторвались друг от друга.

— Тетя Маргарита, это Мери!

— Мери? — Тетушка наморщила лоб, с подозрением всматриваясь в матроса.

— Это долгая история, — улыбнулся Корнель. — Скажи, у тебя осталась хоть одна меблирашка, которую мы могли бы снять?

— Увы…

— Так-таки ни одной? И даже комнаты нет?

— Ах, если бы я знала раньше!.. — Она призадумалась, затем лицо ее просияло: — А ведь есть одна квартирка, только там еще не закончен ремонт. Она будет готова дней через десять, не раньше, ну разве что ты поможешь… А до тех пор я поселю вас в бывшей комнате Дени. Там сейчас кладовая, но в последнее время запасов так мало, что два матраса легко в ней поместятся. Я хотела бы предложить вам что-нибудь получше, дети мои, но… Но пока — все равно добро пожаловать! Вы ужинали? — спросила она, обнимая Мери за плечи, ее задорный, смеющийся взгляд и улыбка были точь-в-точь, как у Корнеля.

Хозяйка пригласила гостей следовать за ней, и Мери услышала, как она шепчет на ухо племяннику:

— Твоя матушка могла бы написать мне, что ты женился. Ну и как я выгляжу в глазах твоей жены?

К величайшему удивлению девушки, Корнель всего лишь засмеялся и поцеловал тетку:

— Не волнуйся ни о чем — Мери не придает никакого значения таким пустякам!

Ужин оказался скудным: жиденький супчик с капустой и репой, в котором плавало чуть-чуть отварного мяса. За столом Корнель рассказал хозяйке дома, что Мери — англичанка и католичка, что она сильно привязана к своему изгнанному с родины королю и собирается предложить тому свои услуги, чтобы вернуть Якову Стюарту английский престол, который отнял у него Вильгельм Оранский. Маргарита одобрительно кивала, глаза ее блестели — наверное, ей пришелся по вкусу горячий патриотизм гостьи. А когда племянник закончил рассказ, она засыпала Мери множеством вопросов, на которые та с удовольствием ответила.

— Боже мой! Значит, вы бились со своими? — воскликнула потрясенная женщина, прижав руки к груди, когда Корнель сообщил, что его подруга наравне со всеми принимала участие в абордаже.

— Увы, мадам, эта война несправедлива, — вполне искренне вздохнула Мери. — Друг перед тобой или враг, у тебя один закон: выжить во время боя.

Маргарита согласилась, истово крестясь, и Мери заметила, какие красивые и белые у нее руки.

Так они беседовали еще примерно час.

Хозяйка поведала им, насколько ей трудно содержать дом и насколько она одинока с тех пор, как муж сломал себе шею, упав с крыши, куда забрался, чтобы заменить разбитую черепицу. К счастью, перед смертью он успел найти этого молодого англичанина, Томаса, который за комнату с пансионом помогает ей вести хозяйство. Продолжая осуществлять планы мужа, продавшего свое дело, чтобы приобрести этот особняк, они закончили сейчас ремонт в шести меблированных квартирах и трех комнатах, отвечая на просьбу якобитов — приверженцев английского изгнанника, короля Якова II, которых уже не вмещает Сен-Жермен-ан-Лэ, и теперь она может поддерживать вполне приличное существование на плату за эти помещения, да еще очень довольна тем, что они здесь ведут себя тихо.

Маргарита попросила рассказать, как живет сестра, мать Корнеля, с которой они не виделись десять долгих лет, и рассказала сама, что ее сын Дени сейчас во Фландрии с армией короля Людовика XIV и участвует в сражениях. Потом Мери с Корнелем отправились устраиваться в новом жилье, заранее радуясь тому, что скоро встретятся с Томасом — он должен был вернуться назавтра из поездки в Кале. Стоило им остаться одним, и Мери — как и в прошлые ночи — охотно позволила Корнелю заключить себя в объятия.

— Филипп… — с улыбкой шепнула она, пока он ласкал ее грудь.

Корнель приподнялся, опершись на культю.

— Не тебе смеяться над моим именем, мадам-с-тысячей-лиц!

— А мне оно не нравится! — просто так, без всякой причины, выпалила Мери.

— И мне не больше. Потому я его и сменил, — заявил он, возвращаясь к своим шалостям.

Но ей хотелось подольше подразнить его, и потому она решила еще поразвлекаться:

— Почему же на Корнеля?

Он вздохнул и закрыл ей рот поцелуем. Однако, переведя после этого дыхание, Мери тут же попросила:

— Ну скажи мне!

— После скажу, — пообещал он. — Если будешь хорошо себя вести.

— Вот уж чего никогда не получится! — в свою очередь вздохнула она, обвиваясь вокруг любовника плющом.

16

Так шли дни, и настроение у всех было прекрасное.

Корнель в конце концов рассказал Мери о птице, которая всегда сидела у него на плече и которой он был обязан своим прозвищем[3]. Оказалось, что, будучи совсем юным корсаром, он подобрал птенца и приручил его, и после, во время любого боя, ворона кружила над противниками, мало того — садилась им на головы и долбила клювом. Мери, представив себе эту картину, хохотала от души. А продолжение истории оказалось грустным: птицу однажды прикончили выстрелом из мушкета, только прозвище от нее и осталось, — но Мери, покачав головой, сказала на это, что смерть смелой вороны была достойна бравого моряка, и они выпили за упокой птичьей души, как выпили бы в память о боевом товарище.

О Форбене они не говорили: какой смысл?.. Корнель не жаждал признаний со стороны Мери, рассудив, что, оставив капитана в прошлом, любить ее легче.

И сам он тоже не распространялся о собственных чувствах: физического влечения к Мери ему было вполне достаточно, чтобы оправдать их связь, да и она казалась довольной тем, что происходит. Впрочем, так было и на самом деле — с одной стороны, ей не хотелось никаких осложнений, а с другой — Корнель давно ей нравился, но он был не из тех мужчин, за кого она могла бы выйти замуж.

Еще во время путешествия они все свободное время тратили на совместные раздумья над выбором лучшего средства приблизиться ко двору Якова II Стюарта в Сен-Жермен-ан-Лэ, и теперь то, что по соседству живут якобиты, представилось им редкостной удачей. Если бы не присутствие говорившей по-французски Маргариты, Мери легко бы вообразила, что находится на одной из лондонских улиц.

Когда король Яков вынужден был в 1688 году бежать из Англии, изгнанный зятем-протестантом Вильгельмом Оранским, он нашел приют в Сен-Жермен-ан-Лэ. Его верные и законопослушные подданные стали постепенно присоединяться к своему монарху. Сначала они заполнили его дворец, а затем, когда французский двор перебрался в Версаль, несмотря на то что строительство там еще шло полным ходом, заняли и весь городок Сен-Жермен, где пока места хватало.

Но мало-помалу и здесь стало тесновато, тогда якобиты начали селиться в Париже, занимая целые кварталы и сея сомнения в умах парижан. Народ никак не мог взять в толк, почему в то время как Франция в составе Аугсбургской лиги ведет войну с Англией, надо доверять этим чужеземцам больше, чем каким-то другим. Напрасно полиция господина Рейни держала ухо востро: стражам порядка все равно не удавалось гасить то и дело вспыхивавшие, иногда из-за совершенных пустяков, перепалки между французами и англичанами. Кроме того, в столь трудные времена многие парижане справедливо отказывались делить свой хлеб насущный, которого и так не хватало, с теми, кого они презрительно называли английскими собаками.

Теперь Корнелю приходилось повсюду сопровождать Мери, старавшуюся освоить правила этикета, которые ей предстоит соблюдать, если она хочет приблизиться к Якову II или его премьер-министру лорду Мильфорту.

Желая порадовать Маргариту, считавшую мужское одеяние неуместным для женщины в ее доме и перед ее постояльцами, Мери приучила себя краситься и носить платья, сшитые по последней дворцовой моде. Корнель же, предпочитавший видеть на подруге морскую форму и полагавший, что такой наряд к лицу ей гораздо больше, чем эти румяна и пудра, которыми она себя украшает, все-таки помалкивал и старался только, по примеру собственной тетки и Томаса, делать все от него зависящее, чтобы получше удовлетворять честолюбие девушки.

Маргарита быстро отыскала среди своих постояльцев и прочих поселившихся в квартале англичан тех, кто был вхож ко двору короля Якова, и выбрала среди них того, кто наилучшим образом смог бы помочь Мери. Обнаружила самого, как ей показалось, подходящего — сэра Фрэнсиса Мэннока, чья дочь, миссис Бриджит Стрикленд, была придворной дамой королевы Марии Моденской, — и сочла за удовольствие представить ему Мери. Той понадобилось немного времени, чтобы убедить старика: у нее в руках важная информация, способная помочь триумфальному возвращению короля-изгнанника в Англию. Сэр Мэннок чрезвычайно разволновался и пообещал Мери, что поговорит с дочерью. Ну чего же лучшего можно было желать?

Свидание состоялось скоро. Миссис Стрикленд согласилась выслушать Мери во время следующего же визита отца, и вот неделю спустя они уже входили в ворота парка, окружающего старый замок Сен-Жермен. Маргарита, вступившая в игру, приложила все усилия, чтобы одеть и причесать подругу племянника как можно лучше.

Мери охватила паника, едва она под эскортом сэра Мэннока вышла из кареты и увидела величественное здание. Удастся ли ей провести всех этих людей? Нет, лучше об этом не думать, нет, лучше просто идти за стариком и вообще ни о чем не думать…

Дочь сэра Мэннока, которую тот очень любил, не просто приняла Мери, но отнеслась к ней чрезвычайно внимательно. Старик представил посетительницу как леди Риджмонд, вдову лондонского банкира. Леди Стрикленд была приветлива и так растрогана тем, что гостья проявляет заботу о безопасности и благополучии ее госпожи, что тут же и пообещала Мери всяческую поддержку.

— Непременно поговорю о вас с мужем, Робертом Стриклендом, он вице-камергер при короле и моей королеве. Правда, это все, что я могу, хотя и мечтала бы сделать для вас приятное.

Мери осталась довольна словами леди Стрикленд, горячо поблагодарила, повторила еще раз, что имеющаяся у нее информация чрезвычайно важна… а собственно, что еще она могла надеяться услышать?

Этого оказалось вполне достаточно.

Прошло два дня, и на ступеньках крыльца дома Маргариты появился гонец. Лорд Мильфорт согласен дать Мери аудиенцию. Дата и время свидания назначены в том же письме.

Мери, ни минуты не колеблясь, отправилась к премьер-министру. Лорд Мильфорт принял ее со сдержанной осторожностью, заставил два часа прождать в роскошной, отделанной гобеленами приемной, после чего холодно спросил, что же именно, столь драгоценное и касающееся его величества, леди Риджмонд известно, чтобы довести это до сведения короля.

Восседавший за письменным столом хозяин кабинета, куда ее впустили, не предложил посетительнице сесть, позволив таким образом призраку его высшей власти проплыть между ними. Мери, которой Форбен много чего поведал насчет принятых при дворе обычаев, была готова к такому приему.

Вскинув голову и направив прямой и гордый взгляд на собеседника, она принялась отважно лгать:

— Его высочество герцог Вильгельм Оранский нанял меня на службу и поручил сделать все возможное, чтобы выследить и погубить одну из ваших шпионок — даму по имени Эмма де Мортфонтен. Полковник Титус, перешедший во вражеский лагерь, предоставил мне достаточное количество сведений, чтобы я смогла приблизиться к этой особе.

Лорд Мильфорт нахмурил брови. То, как эта леди приступила к делу, было необычно. Теперь наконец он проявил к ней интерес: не позволив говорить далее стоя, пригласил занять кресло, рядом с которым она находилась. Мери поблагодарила и, понимая, что попала в яблочко, продолжила рассказ, в котором ложь сочеталась с правдой ровно в той степени, чтобы, ежели премьер-министру — вполне вероятно! — захотелось бы его проверить, он убедился бы, что посетительница не врет.

— Я нанялась к Эмме де Мортфонтен лакеем, переодевшись в мужское платье.

— В мужское? — удивился он.

— Да, сэр. Мне очень легко дается маскарад… Кстати, полковник Титус тоже видел меня только в мужском обличье. Можно говорить дальше?

— Прошу вас, — согласился премьер-министр короля Якова. — Признаюсь, вы меня заинтриговали.

— И я признаюсь, сэр, что происхождения весьма скромного и потому с детства имела больше хозяев, чем слуг. Политика интересовала меня только как средство разбогатеть, и потому мне было все равно, католик мой король или протестант. Ведь одной добродетелью да честью сыта не будешь… Итак, Эмма де Мортфонтен взяла меня на службу. Мне было поручено найти у нее документы, ею украденные, а чтобы сделать это, прежде всего следовало завоевать ее доверие. И я преуспела: она рассказала мне обо всем — и о том, чего я не знала об этой войне, и о причинах, заставивших короля Якова II уступить трон зятю, равно как и о тех, что привели саму Эмму к нему на службу, и даже о своем ощущении, что рано или поздно ее деятельность будет раскрыта… Я собрала против нее достаточно улик, потому что, ко всему прочему, она еще и показала мне тайник, где держала свои секретные документы. И поведала, что речь идет о последних приказах английского военного министра, касающихся боевых задач флота. Хотя это совершенно не входило в мои намерения, постепенно мадам де Мортфонтен воздействовала на меня преданностью своему делу, и я к тому времени, когда должна была предать ее, во всем ей призналась. Как я и надеялась, хозяйка оказалась ко мне снисходительна, больше того, сочла меня способной заменить ее на то время, какое ей может понадобиться, чтобы избавиться от подозрений. И передала мне это послание, в котором даны объяснения ее тревогам и приведены сведения, о которых я только что сказала вам.

Мери вынула из-за корсажа письмо и протянула его лорду Мильфорту. Тот пробежал документ глазами и положил на стол: время расшифровать его у них еще будет. А посетительница продолжила рассказ:

— Далее Эмма де Мортфонтен дала мне возможность отчитаться перед хозяевами о провале миссии, значение которой я осознала, положив в карман кругленькую сумму, по этому поводу выплаченную. Потом, по приказу Эммы, мне следовало сесть на корабль, идущий во Францию, и, заверив вас здесь в ее преданности и верности делу, сообщить также о ее выходе из игры. Однако, будучи уже готова покинуть Дувр, я обнаружила, что госпожа забыла снабдить меня пропуском, который помог бы получить у вас аудиенцию, и вернулась назад. У входа в особняк мадам де Мортфонтен я заметила экипаж с гербом полковника Титуса, и мне показалось, будто от меня скрыли нечто важное. Решила подслушать. Незаметно проникла в сад и устроилась под открытым окном. «Наш план начинает осуществляться, — говорил Титус Эмме. — Скоро благодаря этому простачку вы, как и я сам, уже станете пользоваться расположением короля Вильгельма и никто не обвинит вас в предательстве, как обвинили меня, а это означает, что наш заговор, связанный с убийством Якова II, в состоянии осуществиться». Простачок, сэр, поразился своей глупости и тому, как ловко эти люди его использовали. Ну и не стал садиться на корабль, который, впрочем, уже и так отчалил, а решил отомстить злодеям за их происки. Я выследила Эмму де Мортфонтен и узнала, что она собирается выйти замуж за одного из заговорщиков, тоже, как и она, судовладельца, пользующегося у вас большим доверием. Замысел состоит в том, что, связавшись с ним, мадам устранит в отношении себя всяческие подозрения и избежит таким образом опасности.

— Его имя? — спросил лорд Мильфорт, теперь не сомневавшийся в искренности Мери, наоборот, довольный тем, что согласился ее выслушать.

— Тобиас Рид, сэр. Ну так вот: вооруженная всеми этими сведениями и узнав, как надругалась Эмма де Мортфонтен над честью, которая была ей оказана, я решила выполнить свою миссию и явиться к вам, но уже не в роли простачка…

После ее исповеди надолго воцарилась тишина.

Лорд Мильфорт размышлял. Тобиас Рид накануне прибыл в Сен-Жермен и обосновался в собственном доме, затем попросил аудиенции его величества, но король, поскольку чувствовал недомогание, пока не дал согласия принять его.

— Что вам угодно получить за эту информацию, миледи?

Мери встала:

— Ничего, сэр. Я повиновалась своей совести, а не выгоде. Конечно, я не обладаю таким высоким положением, как ваши придворные, но остаюсь верна тому, что считаю справедливым и истинным.

— Это делает вам честь, — ответил лорд Мильфорт, в свою очередь поднимаясь, чтобы проводить посетительницу до двери. — Можете быть уверены в признательности короля Якова.

Как и большинство власть имущих, он не питал ни малейшей приязни к маленьким людям, но был отчасти склонен воспользоваться их преданностью делу. Никому из придворной знати не известная леди Риджмонд могла бы успешно шпионить и служить интересам короля.

Мери сделала глубокий реверанс и вышла. Если, думала она, ее стратегия окажется действенной, очень скоро, куда раньше, чем это сделает Эмма, она станет блистать при дворе.

Не прошло и недели, как и впрямь, в то самое время, когда Мери с Корнелем перебирались в отремонтированную квартирку, от короля Якова прибыло письмо с просьбой являться ко двору в любое угодное ей время. К письму было добавлено приглашение на ближайший концерт, который даст капельмейстер Инноченцо Феде в юго-восточном флигеле.

— Предполагаю, что всякая дама нуждается в лакее, — сказал Корнель, притворившись раздосадованным.

— Не больше, чем в муже, — ответила Мери, думая, что, раз уж такая у нее цель, то вскоре перед ней встанут лишь затруднения в выборе кандидата среди всего этого благородного собрания.

— Ну, знаешь, если это предложение руки и сердца… — шутливо начал Корнель.

— Хватит насмехаться, — мило улыбнулась Мери. — Я же отлично знаю, что любить меня невозможно.

— Не так уж невозможно! — воскликнул он, привлекая ее к себе и покрывая поцелуями.

Но он понимал, что, как ни старайся, дни его рядом с ней сочтены…

17

Держаться прямо, будто палку проглотила, улыбаться, в нужный момент приседать в реверансе, мало говорить и много слушать, кудахтать в ответ на остроты, никогда не повышать голоса, но не опускать глаза, постоянно следить, чтобы ничем не выделяться, чтобы все взгляды скользили по тебе, не задерживаясь, оказалось для Мери куда труднее, чем целый день орудовать шпагой. Просто изнуряющий труд какой-то!

Назавтра у нее от первого вечера при дворе сохранилась память только об опухших из-за многочасового переминания ногах.

После того как лорд Мильфорт пошептал что-то на ухо королю и тот, а за ним и королева поприветствовали гостью едва заметным наклоном головы, несколько лиц обернулись в ее сторону. Мери застыла мраморной статуей, верная совету Корнеля: «Видеть все самой, но так, чтобы тебя по-настоящему никто не видел. Так, чтобы немедленно сделаться частью единого целого, чтобы никто не мог вспомнить, какого числа ты попала в этот мир, а наоборот — чтобы они все сохраняли уверенность, будто ты была в нем всегда». В общем, раствориться в толпе, чтобы лучше понять ее, оценить и использовать.

Конечно, Корнель похвалил ее в ночь после дебюта — да как горячо! — поражаясь тому, сколь изнурительно ее шпионское ремесло, но кружила-то весь вечер вслед за Мери по бальному залу и выдала ей первую дворянскую грамоту улыбка Сесили. Сесили, которую она не хотела забыть. Сесили, которая — Мери была в этом убеждена — изо всех сил хлопала бы в ладоши и хохотала до упаду, видя ее такой принаряженной и разукрашенной.

Используя экипажи, по целым дням сновавшие между Парижем и Сен-Жерменом, Мери с Корнелем могли без всяких затруднений ездить туда и обратно: она как леди, он как лакей, рыщущий в поисках информации. Замок Сен-Жермен, возвышающийся над долиной Сены, был окружен не только садами и городом, служившим его продолжением, но и лесами, богатыми дичью. Отремонтированный и увеличенный в размерах, он выглядел причудливым, хотя и изящным, и напоминал скорее лабиринт, чем дворец. Впрочем, Мери там нравилось, она с удовольствием знакомилась с роскошью, какой прежде не могла и вообразить.

Целую неделю она неизменно являлась в Сен-Жермен, смешиваясь с толпой придворных, которые, поскольку погода стояла отличная, предпочитали проводить время в садах. Она высматривала привлекательные лица, расспрашивала о вдовцах и холостяках и старалась приблизиться к тем из них, кто хоть и не нравился ей по-настоящему, все же не казался и отталкивающим. Но у всех у них был один и тот же недостаток: слишком англичане. Других придворных — приближенных к Марии Моденской и, соответственно, итальянцев, почитали обольстителями, а значит, их следовало опасаться. Они быстро влюблялись, много обещали и никогда не держали слова. Мери решила сбросить их со счета. Что, впрочем, не мешало им, привлеченным красотой англичанки, искать ее общества, в котором она им отказывала.

Вечером восьмого дня на пороге дома объявился слуга-гонец в черном и попросил леди Риджмонд принять его. Мери вышла к нему. Гонец протянул ей запечатанное письмо, в котором содержался приказ следовать за посланцем, не задавая вопросов. Одной. Подпись короля Якова сводила на нет свободу выбора, хотя час был поздний. Король ждал ее в Сен-Жермене. Она закутала плечи черной накидкой, сообщила Корнелю, куда едет, и последовала за слугой в ожидавшую их карету.

Когда они проехали через караулы, уже спустилась ночь. Мери думала, что пройдет в замок Сен-Жермен, как обычно, через парадный вход, — ничуть не бывало. Сопровождающий зажег фонарь и повел ее к южной стороне. Оттуда они прошли внутренним двором вдоль всего здания до северо-восточного угла. Посланец короля осветил закрытую решеткой галерею на уровне земли, после этого жестом пригласил страшно заинтригованную Мери идти за ним.

Несколько минут спустя они оказались внутри башни, миновали длинный коридор и уперлись в подножие лестницы. Поднялись по ступенькам, и слуга сделал Мери знак подождать в крошечной нише. Мери заметила там обитую дамасским шелком банкетку и, сев на нее, укрылась за драпировкой, отделяющей нишу от коридора. Рядом стоял слуга, столь же молчаливый, каким был все время их пути из Парижа.

Наконец справа открылась дверь, из-за нее появился мужчина, и Мери почувствовала, как кровь дико застучала в висках.

Это был Тобиас Рид.

Мери совсем вжалась в стену. «Дядюшка» прошел мимо, не обратив внимания ни на нишу, ни на слугу. Когда он исчез, направляясь к выходу той самой дорогой, какой они сами добрались сюда, слуга жестом приказал девушке войти. Мери прежде всего удостоверилась, что, как и у Эммы де Мортфонтен, кинжал у нее на месте — засунут за подвязку. Успокоенная тем, что, в случае необходимости, сможет защитить свою жизнь, она переступила порог.

И очутилась в небольшой комнате, посредине которой увидела расплывшегося в широкой улыбке короля, на котором уже было ночное одеяние.

— Заходите, заходите, миледи, — пригласил он.

А когда она принялась исполнять глубочайший реверанс, который благодаря постоянным тренировкам при дворе научилась делать уже совсем не так неуклюже и, по ее собственному мнению, смехотворно, как вначале, король приветливо добавил:

— Поднимитесь, здесь не требуется сурового протокола. Наше свидание тайное и так в секрете и останется. Хотите бокал вина?

— С удовольствием, ваше величество!

Король налил в бокал, украшенный тонкой резьбой, вина и протянул гостье:

— Я наблюдал за вами несколько дней, дорогое дитя, и увидел лишь то, что вы необычайно изящны, доброжелательны и преданны. Вы с присущей вам скромностью утверждаете, что низкого происхождения и необразованны, но об этом легко забываешь, когда видишь, сколько ума вы проявляете, интересуясь всем на свете и всеми на свете. И в еще большей степени, чем эти достоинства, с которыми вас можно поздравить, вас отличает совершенная порядочность и бескорыстие, ибо именно они и делают вас редкостной в наших кругах и весьма привлекательной особой.

— Благодарю вас, ваше величество, но я всего лишь выполняю свой долг, — ответила Мери, растроганная уважением к себе государя, еще и потому, что не ждала так быстро такой высокой оценки.

— Увы, дорогая моя, — вздохнул король, — очевидная необходимость служения долгу перестала быть очевидной и главной для многих моих подданных. Конечно, они верны мне: явное доказательство их привязанности к королю-изгнаннику — их добровольно выбранное собственное изгнание, но с течением времени они все меньше верят в то, что даже случайно возникнет возможность триумфального возвращения на родину, и находят теперь справедливым ставить собственные интересы впереди интересов Англии, то есть моих…

Он смотрел на гостью ясным, таким искренне доброжелательным и таким ласковым взглядом, что Мери устыдилась своих махинаций.

— Чем мне доказать вам свою любовь, ваше величество? — спросила она тихо.

— Вы, безусловно, знаете человека, который был у меня до вас…

Мери кивнула. Разве она не обвинила Тобиаса в том, что тот — участник заговора с целью убийства короля Якова?

— Мне хотелось бы, чтоб вы как можно старательнее следили за ним и докладывали мне о малейших его передвижениях и поступках. Вы — себе на уме, вы очень живая и вас невозможно подкупить. По крайней мере, я вижу вас такой, несмотря даже на то что вы ухитрились выдать своего мужа за лакея.

— Кого?.. — Она прикусила язык.

— Вашего мужа. Вы удивлены, что мне это известно? Разумеется, лорд Мильфорт приказал проследить за вами, и — ах, не надо, не надо полагать, будто это каким-то образом направлено лично против вас, — обычная предосторожность со стороны моей полиции, желающей предупредить возможные осложнения. Еще я знаю, что ваш супруг — матрос в экипаже французского корсара Клода де Форбена, еще — что именно на корабле Форбена вы прибыли во Францию.

Яков II минутку помолчал, глядя в лицо Мери.

— Если бы и вы были среди заговорщиков, намеренных убить меня, то могли бы воспользоваться нашей сегодняшней встречей, верно?

— Я не заговорщица, ваше величество, — улыбаясь, ответила она.

На милом личике гостьи — Мери не успела ни накраситься, ни даже напудриться — король не нашел и следа лукавства. Ему казались просто очаровательными ее усыпанный веснушками вздернутый носик, ее темные глаза и чувственный рот.

— Вы согласны выполнить это поручение? — спросил Яков II.

— Я счастлива доверием, мне вами оказанным, и приложу все усилия, чтобы стать его достойной.

Его величество встал, подошел к письменному столу и, повернувшись к ней спиной, склонился над чернильницей. Заскрипело перо. Оно бегало по бумаге довольно быстро, и вскоре король вернулся к Мери и протянул ей документ, на котором уже подсыхала сургучная печать. Кроме того, Яков II дал гостье увесистый кожаный кошель.

— Вот ваше разрешение на беспрепятственный проход в любые апартаменты Сен-Жерменского дворца и другая бумага, она предоставляет в ваше распоряжение небольшой особняк здесь поблизости, чтобы объект наблюдения был у вас на глазах. Сумма, находящаяся в этом кошельке, покроет ваши расходы. Естественно, по первому требованию вы получите столько, сколько будет нужно.

Мери чуть дрожащей от удовольствия рукой спрятала полученное.

— Спасибо, ваше величество! — с чувством воскликнула она. — Вам не придется пожалеть об этом!

— Да, вот еще что! Я принимал Тобиаса Рида, чтобы сбить его с толку, но в это время тут находился переодетый лакеем один из моих охранников. Держитесь к Риду поближе при слежке, однако будьте очень осторожны и не теряйте бдительности!

— Не беспокойтесь, ваше величество, я сумею защитить себя, если потребуется.

— Не сомневаюсь в этом, милое дитя, нисколько в этом не сомневаюсь, — улыбнулся король. — Сейчас Альфред отвезет вас домой. Он не слишком разговорчив, зато чрезвычайно ловко владеет оружием. В случае нападения Альфред окажется вам весьма полезен.

Мери оставила короля Якова наедине с его мыслями, почти полностью совпадавшими с ее собственными размышлениями. Что же позволит узнать о Тобиасе Риде эта ее свобода передвижений?

Когда Мери вернулась домой и рассказала о своих приключениях, Корнель покатился со смеху.

— Конечно же я заметил, что за нами следят! — воскликнул он. — Это и стало одной из причин, по которым я распустил слухи о нашем браке!

— А разве были другие? — удивилась Мери.

— Другие — кто?

— Не «кто», а «что»… Другие причины.

Он, нахмурившись, уставился на нее, во взгляде, напоминавшем предгрозовое небо, засверкали молнии.

— Наверное…

— Ну и какие же? — настаивала она, не в силах поверить в свои предчувствия.

— А ты докажи, прелестница Мери, что настоящая шпионка: сама открой их! — усмехнулся он.

— Не сейчас: умираю спать хочу.

— Ладно, иди отдыхай. И впрямь рассвет скоро.

— А сам не доспишь?

— Я отлично выспался. — Корнель начал одеваться.

Мери спала плохо, уж слишком была возбуждена свалившейся на нее удачей, этим нечаянным богатством… Но все-таки как было не тревожиться: удастся ли провести Тобиаса? Впрочем, она была уверена, что преобразилась до неузнаваемости, а с помощью Форбена Эмма и дядюшка убедились в том, что беглый «племянник» утонул.

В конце концов она решилась снять с себя подвески, которые могли ее выдать, впервые со дня смерти матери нарушив обещание с ними не расставаться. И только тогда уснула. И спала, пока Маргарита не постучала в дверь с сообщением, что завтрак на столе.

Конец августа оказался знойным.

Повсюду царил голод, и полиция сбилась с ног, сдерживая в массах недовольство. Французские деревни умирали с голоду, слышны были то погребальные плачи, то выкрики гнева. Больше всех страдали маленькие дети и старики: их будто косой сметало. Сена обмелела, и поверхность низкой, распространявшей тошнотворные запахи воды была усеяна трупиками крыс. Ходили даже слухи, что этих выброшенных на берега зверьков обратили в своего рода валюту немалой стоимости, и их ели, наплевав на возможность новой эпидемии чумы.

Мери и Корнель расстались с Маргаритой и Томасом, чтобы поселиться в особнячке, пожалованном королем. Расставание было мучительным для всех, но приказ есть приказ, тем более — королевский. И видимо, приказ был отдан не только ей, потому что любая мелочь в новом доме служила удобству владелицы, а вмиг появившаяся прислуга старалась изо всех сил обслуживать их так, будто они из самой что ни на есть знати, и Корнель решил, поскольку уж он спит в постели своей любовницы, показываться в свете отныне как муж, а не как лакей.

— Это невозможно! — заявила ему Мери. — Одно дело, как ты себя ведешь дома, на глазах у слуг, тут мне все это кажется нормальным, но совсем другое дело — при дворе. Я не могу там появляться в качестве замужней женщины!

— Интересно почему, если уж король и лорд Мильфорт все равно считают тебя замужней? — проворчал Корнель, отлично тем не менее догадываясь, какова тут истинная причина.

Она заставляла его лгать самому себе, но он просто уже не мог больше терпеть, потому и попробовал отказаться хотя бы от этой лжи: он любил ее, как ни одну женщину прежде, он страдал, видя, как она упорствует в своих смехотворных намерениях, хотя, совершенно очевидно, у них царило полное согласие…

— Это могло бы повредить осуществлению моей надежды заключить в будущем брак по расчету, — сообщила она снова, стараясь сделать вид и перед самою собой, что не улавливает аргументов, которые имел в виду Корнель.

На этот раз Корнелю было достаточно. Хватит с него — смотреть, как она накрашивается и пудрится для других, готовясь к светским играм, в которых ей не место, как она крутится перед зеркалом и принимает разные позы, чтобы понять, каким профилем повернуться к собеседнику или с каким наклоном головы показываться, чтобы выставить себя краше, сделать желанной… Хватит притворяться безразличным к тем мужчинам, которые ухаживают за ней, хватит выглядеть презренной тварью из почтения к дворцовому этикету, когда она хохочет над тупыми шутками своих поклонников! Будет с него! Ему обрыдли эти молчаливые страдания!

— Что ж, отлично! Раз так — тебе остается только найти себе другого любовника, поищи среди лордов в париках! — рявкнул он и вышел, хлопнув дверью.

Мери даже ответить не успела: она так и застыла, сидя перед туалетным столиком с щеткой для волос в руке. А когда опомнилась и посмотрела на себя в зеркало, увиденная там особа показалась ей совершенной дурой. Между этим отражением и той Мери Рид, которую Форбен увидел на английском корабле, уже не осталось ничего общего.

На даме в зеркале была юбка из английских кружев на цветной подкладке, по подолу украшенная кружевами же, но плоеными. Небольшую грудь прикрывал корсаж, застегнутый аметистовыми аграфами, — почти декольте, плечи низко открыты. Перчатки все из тех же английских кружев доходили до локтя, рукава заканчивались оборками с разрезиками. Светло-золотистая газовая накидка ниспадала до самого подола. Ноги, затянутые в белые чулки с круглыми подвязками, были обуты в изящные сафьяновые туфельки. Жемчужное колье оттеняло цвет подрумяненного и припудренного лица куда лучше, чем нефритовый «глаз». Даже Сесили и то не узнала бы своего «ангела»…

Мери прикрыла волосы вышитым чепчиком из тафты и снова всмотрелась в свое отражение. Да, она красива, ничего не скажешь. Взгляды мужчин подтверждают это. И ревность Корнеля — тоже хорошее доказательство. Она пообещала себе прояснить ситуацию, когда вернется из дворца. Но напрасно она себе лгала, восхищаясь своим отражением в зеркале-псише — никогда Мери не бывала так весела и так счастлива, как в момент, когда все сбрасывала и не утруждала себя светскими манерами. Корнель насмехался над ней, говоря это, но ведь был прав…

И ей действительно куда приятнее его смелое поглаживание рукой ее умытой щечки, чем осторожные, краешками губ, поцелуи — не дай бог повредить только что поставленную мушку!

«Нет, — подумала она, поворачиваясь, чтобы ехать во дворец, — у меня нет ни малейшего желания терять Корнеля!»

18

Во дворе особняка она кликнула кучера и приказала везти себя в старый замок, до которого от ее дома добираться ровно пять минут. Конечно, вполне можно было и пешком пройтись, но пусть уж оценят, насколько она представительна.

Прибыв на место, Мери, как и все гости дворца, предпочла зеленые аллеи садов духоте помещений. Теперь она легко ориентировалась здесь и двигалась вперед, изящно наклоняя головку при встрече с теми, кого знала в лицо, останавливаясь, если завидит других — кому показывала, что они ей интересны, вдыхая полной грудью аромат цветов, в эту жару особенно пьянящий, лаская глазами едва проклюнувшиеся бутоны или уже пышно расцветшие розы и думая только о том, как бы в этом перенаселенном лабиринте не упустить своего заклятого врага.

И наконец, увидела дядюшку. Его собеседником оказался Франческо Рива, смотритель гардероба королевы, художник на досуге и приятель всей знати. Мери много раз видела его, потому что именно в его покоях юго-восточного флигеля на первом этаже устраивались концерты соотечественника Франческо — Инноченцо Феде.

Рива был говорлив, как все итальянцы, и настолько благодушен, что одно это побуждало к доверию. Но все-таки Мери почудилось, будто Тобиас скорее терпит присутствие доброжелательного болтуна, чем исповедуется ему.

Она продолжила движение, поминутно останавливаясь ради очередного приветствия, обмахиваясь веером и стараясь создать у всех ощущение, что просто погулять вышла, на самом же деле держа мишень под прицелом и неуклонно приближаясь к художнику, чьими картинами, виденными в апартаментах, где он устраивал приемы, искренне восторгалась, ну по крайней мере некоторыми.

Тот, как выяснилось, напропалую хвастался, и именно апартаментами, напирая на то обстоятельство, что Людовик XIV некогда использовал их для того, чтобы собирать свой Совет, — тем не менее Мери он заметил сразу.

— О-о, леди Риджмонд! — воскликнул итальянец. — Несказанное удовольствие снова видеть вас!

Мери воспользовалась несказанностью его удовольствия, чтобы присоединиться к компании:

— Обоюдное удовольствие, милорд!

Рива пылко поцеловал ей руку.

— Но я не знакома с вашим собеседником, Франческо, — добавила она. — Или, может быть, мы были друг другу представлены?

— Не думаю, миледи, — расшаркался Тобиас, хватая в свою очередь ее руку для поцелуя. — Я — сэр Тобиас Рид.

— Какие новости вы привезли из Англии, милорд?

— Увы, увы… Видите ли, дорогая моя, меня очень мало интересуют слухи, столь лакомые для супругов Рива…

— Да, мне действительно хотелось бы услышать от него хоть какую-нибудь гадость про изменника Вильгельма: что у него приступ подагры, например, или крапивница, или змея его укусила и укус воспалился… любая малость такого сорта, ничего господину Риду не стоящая, могла бы меня порадовать… — Рива закудахтал, ужасно довольный собой, потом притворился расстроенным: — Но я остался ни с чем! Ах…

Ему не дали договорить, окликнули. Он помахал рукой в сторону окликнувшей его соотечественницы, извинился перед собеседниками, что вынужден их покинуть, и направился к ней. При дворе нынче было многолюдно как никогда. Людовик XIV объявил, что нанесет визит, а такую возможность не желал упустить никто из тех, кого обычно приглашали в Сен-Жермен, не говоря уж о завсегдатаях.

— Фантастический персонаж! — воскликнул Тобиас Рид, глядя вслед удаляющемуся итальянцу. Глаза его были веселыми.

— Горячий, как его родина. И приветливый, как его королева, — уточнила Мери. — Простите, если вопрос нескромный, но какого рода делами вы занимаетесь, мистер Рид? Торгуете чем-либо?

— Я судовладелец, но… но, прошу прощения, миледи, я вижу, что пришла особа, которую я надеялся тут встретить. Эта встреча необходима для благополучного развития моего дела, потому неудобно заставлять ее ждать. Надеюсь, у меня будет счастливый случай снова увидеться с вами?

— Была бы счастлива! — мило улыбнулась Мери, отпуская собеседника.

Но не выпустила Рида из поля зрения, потом стала потихоньку следовать за ним до самого дворца. Он зашел туда, и Мери убедилась: никаких свиданий у Тобиаса Рида назначено не было. Ему попросту нужен был предлог, чтобы слинять.

«Что ж, раз ты не узнал меня, дражайший дядюшка, уж я-то тебя не упущу и, Богом клянусь, открою-таки заговор, в котором ты участвуешь!»

Добравшись до подножия лестницы, ведущей в покои короля Якова, Рид осмотрелся, затем не мешкая взлетел по ступенькам вверх, лишив своего внимания как монарха, так и его царственную супругу Марию Моденскую, которые в окружении придворных с нетерпением ждали приезда Людовика XIV.

Тобиас, едва спустился по трапу корабля, доставившего его во Францию, сразу же взял курс на Версаль, чтобы попросить там аудиенции у морского министра господина де Поншартрена. Причиной он назвал необходимость передать министру оригиналы приказов по флоту его английского коллеги, дабы Франция могла одержать полную победу над врагом. Месье де Поншартрен принял его в своем кабинете, расположенном в правом крыле замка, где шли еще ремонтные работы, искренне поблагодарил и, к глубокому своему огорчению, узнал, что находившаяся под наблюдением Эмма де Мортфонтен отныне выбыла из игры и не может служить агентом секретной службы лорда Мильфорта.

— Вы снабдили нас чрезвычайно важными сведениями, — сказал, наконец, министр, повысив голос, чтобы перекрыть стук молотков за окном, — и мне бы хотелось знать, какова будет их цена.

— На этот раз мне не надо денег, — признался Тобиас Рид. — Но не поможете ли вы мне удовлетворить мое любопытство? Видите ли, я обожаю всякие морские истории и потому попросил бы вас только об одном: допустить меня к французским архивам, чтобы я мог там познакомиться с деятельностью корсаров, столь прославленных в наши дни…

— Что ж, если ваше единственное желание именно таково, вот пропуск, который позволит этому желанию исполниться.

Таким образом Тобиас Рид получил возможность посвятить немало долгих дней скучному чтению… Он листал бортовые журналы, знакомился с донесениями в адмиралтейство и в конце концов обнаружил то, что искал: описание встречи Жана Флери с Алонсо Авилой и его каравеллами, которые везли в Европу интересующую Рида добычу, — описание, сделанное самим знаменитым пиратом, который составил реестр награбленного и сообщил, что сделал с ним. Отсюда Риду стало известно, что хрустальный череп остался среди сокровищ ацтекского императора, пополнивших теперь казну Франциска I. Что ж, Тобиас так и думал… А вот нефритового «глаза» в реестре Флери не оказалось, и даже упоминания о нем не было нигде, то есть тут оставалось только гадать, предусматривая множество вариантов, одинаково возможных или одинаково невероятных. Второй «глаз», судя по всему, был потерян или… или, подобно первому, украден каким-нибудь матросом. И на этот раз у Тобиаса Рида не было ни малейшего шанса узнать правду.

Ну, разве что… разве что попробовать распространить легенду о сокровищах, уверяя слушателей в том, что нефритовый «глаз» — действительно ключ, открывающий доступ к кладу. Если повезет, кто-нибудь, возможно, и вспомнит… Пусть даже на это мало надежды, но это единственное, что еще можно сделать. Хрустальный череп уникальностью своей интереснее прочих сокровищ, в худшем случае придется довольствоваться им.

Переодетый лакеем Человек в Черном, оказывается, замечательно умел порождать сплетни. Вдобавок ко всему, он преувеличил цену клада, чтобы сделать его еще желаннее, и это возымело действие на тихие поначалу шепотки: несколько недель спустя в Версале и Сен-Жермене все уже вслух только и говорили, что об ацтекских сокровищах… А Тобиас Рид тем временем продолжал расследование, связанное с местом нахождения хрустального черепа.

Выяснилось, что двор и королевская сокровищница Франциска I в свое время располагались в старом Сен-Жерменском замке, там же хранились и королевские архивы. Когда Людовик XIV переехал с двором и казной в Версаль, большая часть этих архивов была отправлена в Париж, где уже приготовили для них место. Тобиас отправился туда и ознакомился с архивами — ни в одном документе не оказалось и намека на сокровища Монтесумы или на то, что с ними было сделано. Впрочем, архивариус неохотно признался, что многие документы так и остались в старом замке — их попросту забыли: наверное, они еще там, а может быть, их нашли и сожгли, когда начался ремонт.

Тогда мистер Рид связался с месье Ардуэном-Мансаром, архитектором, которому в то время было поручено увеличить и перестроить старый замок. Несмотря на ужасную занятость (продолжалась реконструкция, к тому же еще прославленный Ардуэн едва мог устоять под напором просьб разного рода, но известно было, что, как правило, он никому не отказывает), этот любезный человек охотно принял его. Кабинет, находившийся в новехоньком Версале, куда поселил своего придворного архитектора король, оказался заваленным гигантского размера рулонами, одни из которых лежали отдельно, другие были скреплены по несколько кожаными ремешками. Эти рулоны стояли вдоль стен или заполняли полки высоченных, доходивших до лепного потолка шкафов, или были навалены на столы — письменные и простые. Рядом с некоторыми, приколотыми тонкими стилетами к доскам, лежали перья, отточенные угольки, угломеры и мерные рейки из орешника.

С первого взгляда могло показаться, что здесь царит чудовищный беспорядок, тем не менее сам господин Ардуэн-Мансар и его подручные вроде бы находили в этом хаосе все, что им требовалось.

— Я разыскиваю эти архивы по поручению короля, — глазом не моргнув соврал Тобиас Рид. — Не припомните ли: видели вы их, перемещали куда-то?

— Надо расспросить моих мастеровых, — ответил архитектор, озабоченно поглаживая пальцем подбородок. — Работы в старом замке продолжались пять лет. Некоторые из мастеровых начинали перестройку, другие пришли к концу ее… Просто немыслимо найти сейчас их всех.

— Но вы ведь, наверное, помните, что и как было перестроено?

— Месье! — оскорбился Ардуэн-Мансар. — Знайте, что ни один уложенный мной в этом королевстве камень не может быть забыт! Я помню все.

— Простите, ради бога, простите. Мне существенно важно увидеть эти утерянные документы, чтобы не пострадать от ярости его величества. Не знаю, почему король так дорожит ими теперь, но выполнить его приказ…

— …значит, послужить воле Господней! — подхватил архитектор, явно смягчаясь. — Как мне не понять вас, месье, как не знать этого самому, если я столько раз пытался сразиться с абсурдными с точки зрения архитектуры прожектами!.. Если бы не удалось обуздать кое-какие чересчур смелые замыслы, некоторые здания обрушились бы еще до завершения строительства. Здесь у меня планы всех работ. Они могут помочь нам в поисках. Видите ли, — продолжал он, вооружаясь приставной лесенкой, чтобы добраться до верхней полки, где тоже хранились рулоны, служившие пристанищем для бесчисленных пауков, — видите ли, старый замок напоминает в плане неправильный пятиугольник. К средневековому строению, которое расширял и перестраивал еще Франциск I, я добавил еще пять флигелей — выступами.

Он примолк на то время, которое потребовалось, чтобы развернуть чертеж, вглядеться в него и, покачав головой, положить на прежнее место. Так повторилось еще два или три раза, после чего архитектор спустился и переставил лесенку в другое место, подальше.

— Я, кроме того, упорядочил фасады, — снова заговорил Ардуэн-Мансар, — заделав те пространства, которые нельзя было упорядочить или перестроить. Ах! — воскликнул он, хватая увесистую связку рулонов, наверное, с десяток их там было. — Вот они, эти планы! Не изволите ли помочь мне? Пожалуйста, месье!

Тобиас Рид встал сбоку лесенки и принял от архитектора связку. Ардуэн-Мансар, освобожденный от пыльного груза, принялся горячо благодарить, а Рид, наоборот, стараясь от этого же груза отделаться, попытался пристроить рулоны на уже заваленный их более свежими собратьями стол. Ничего не получалось, но тут к нему присоединился спустившийся из-под потолка хозяин кабинета.

— Я еще и привел в порядок кое-какие апартаменты, — похвастался он, разворачивая один из чертежей.

Архитектор стал водить по открывшемуся плану здания пальцем, показывая гостю по мере продвижения кончика ногтя разные части замка.

— Вот видите, тут — театр, здесь — часовня, это покои короля и королевы на втором этаже, это — апартаменты их слуг, затем… затем, вот — на первом этаже: гостиная, где его величество принимает своих придворных.

— Могу ли я взять с собой эти чертежи? — спросил Тобиас Рид, едва дождавшись конца «экскурсии».

Ему показалось, что Ардуэн-Мансар в затруднении, и он поднажал.

— Клянусь вам беречь их как зеницу ока и принести назад сразу, как закончу расследование! — с пылом произнес он.

В конце концов архитектор уступил, и Тобиас Рид направился к своей карете, нагруженный рулонами и папками. Придя домой, он тотчас же занялся поисками в них следов средневековой постройки, куда, как он надеялся, рабочие господина Ардуэна-Мансара свалили найденные ими и совершенно им не нужные приходно-расходные книги и чертежи.

Теперь Тобиас мерил шагами коридоры и изучал цоколи замка. По крайней мере, те из них, какие были ему доступны. Мери целый день следила за ним, озадаченная его деятельностью и вопросами, которые он задавал. Слишком погруженный в свое расследование, Тобиас не замечал ее… Когда приличия заставили обоих прекратить поиски, выводы оба сделали одинаковые.

Ни тот, ни другая ничего не узнали.

Мери вернулась в свой особняк к ужину. Отчужденность Корнеля напомнила ей об их утренней стычке. Чтобы немного остыть и умерить ярость, он весь день слонялся по кухням старого замка, там, где можно было поймать больше всего слухов, думая при этом: когда Мери добьется своей цели, получит то, на что рассчитывает, она отошлет его обратно к Форбену… Но, хотя его уже начинала томить мучительная тоска по морю, та, что сродни ностальгии по стране, к которой прирос телом и душой, он не спешил расставаться с Мери Рид. Правда, ему тяжело было смотреть на то, как она себя уродует, размалевывая нелепыми красками, ему очень не нравилось, как она жеманится и начинает говорить свысока, будто на самом деле голубых кровей, — он-то помнил, до чего она на самом деле непосредственная, жизнерадостная, отважная… Мери, что бы она там ни говорила, сотворена для действия и для плавания по морям! Вот в чем настоящая причина его печалей и его горечи, и он дорого бы дал за один-единственный аргумент, способный заставить ее отказаться от своих намерений и вернуться в Брест. Если бы ему нужно было выбирать между ею и Форбеном, он бы причалил к ее берегу. Кораблей, на которых найдется место для хороших моряков, хватает.

Когда после ужина они остались одни в музыкальном салоне, где скучал клавесин, Мери сразу же стала рассказывать о том, как провела день, — словно забыла, что утром они поссорились. А он только и думал, что об этом! Но странное поведение Тобиаса Рида напомнило ему о слухах, которые бродили по всему Сен-Жерменскому замку.

— Мне дважды удалось подслушать обрывки разговоров насчет сокровищ и ключей к ним, — объявил Корнель, минутку подумав. — Может быть, Тобиас Рид, как другие, решил искать их…

— Да это же просто смешно! — возразила Мери. — Тобиас и Эмма слишком богаты для того, чтобы какие-то слухи могли отвлечь их от собственных дел. Нет, из-за такой глупости они не стали бы тревожиться! Да каждый из них потерял бы куда больше, чем приобрел, гоняясь за призраком сокровищ! Ой, боюсь, тут что-то другое.

— Но ты не станешь досадовать, если я все-таки сам кое-что попробую выяснить?

— Ты готов поверить дворцовым сплетням? Ты?! — Мери была донельзя удивлена.

Едва войдя в комнату, она скинула туфли с уставших ног и теперь нежила ступни на толстом мягком ковре, устилавшем пол. В два прыжка Корнель оказался рядом с Мери. Нарушив данный себе обет не докучать подруге приставаниями, он нежно ее обнял, и, поскольку она, счастливая, что они помирились, и не подумала отбиваться, спросил прямо:

— Если у меня будет имя и состояние, у тебя уже не будет необходимости в каком-нибудь проклятом англичанине, чтобы он тебе их предоставил?

Сердце его сжалось, зато сердце Мери забилось, как бешеное.

Он осыпал ее шею легкими поцелуями, и у нее от этой ласки по всему телу прошла дрожь.

— Ты корсар его величества, — попробовала она тем не менее слабо сопротивляться. — Ты, как Форбен, связан этими идиотскими правилами!

— Ошибаешься, Мери! В отличие от него, я вовсе не женат на море. И мне гораздо легче расстаться с морем, чем потерять тебя. Но ты не ответила на мой вопрос…

— Ты, значит, серьезно говорил о женитьбе?

— Ты не ответила на мой вопрос! — повторил он.

Господи, как же они похожи друг на друга… Мери думала недолго. Чем лучше она знакомилась с этими угодливыми лордами, тем меньше симпатии к ним у нее оставалось. Зато от одного прикосновения Корнеля, от одного его взгляда она становилась счастливой с головы до ног.

— Разузнай все об этих сокровищах, — решила Мери с внезапным облегчением. — Если клад и впрямь существует, мы сами отправимся на его поиски.

Корнель подавил вздох удовольствия и поцеловал ее так, что она едва не задохнулась.

Мери Рид была именно такой, какой он себе ее представлял!

19

Целую неделю Тобиас Рид продолжал все те же игры, постоянно наталкиваясь на тот же результат. Объявила о своем приезде Эмма: ей прискучило томиться в лондонском доме мужа, куда она перебралась, и хотя, конечно, появиться при дворе короля Вильгельма сразу же после того, как распространился слух о свадьбе, оказалось весьма приятно, но то и дело обнаруживать, что заключенный брак, избавив ее от клеветников, одновременно лишил и забавлявших все-таки поклонников, быстро надоело. Потому, уладив дела, она села на корабль, отплывавший во Францию.

А Мери продолжала свою тайную деятельность в старом замке. Она осведомлялась о вопросах, которые задавал Тобиас, исследовала уголки, где он задерживался хотя бы на минуту, и прекращала слежку только к ночи, когда дядюшка отправлялся домой. Тогда ее сменял Корнель и, проводив жертву до дома, уходил лишь после того, как убеждался, что Тобиас улегся спать.

С утра все начиналось сначала.

Корнель тоже собирал информацию, но другого рода, и информация эта была бессвязной и противоречивой. Сокровища оказывались то испанскими, то ацтекскими, то принадлежащими племени майя… Иной день они хранились едва ли не везде, иной — нигде. Только в одном можно было быть полностью уверенными: слухи исходили из Версаля.

Свой первый доклад королю Якову Мери сделала в тот день, когда Эмма де Мортфонтен прибыла в Сен-Жермен-ан-Лэ. Все, что «шпионка» смогла узнать: Тобиас Рид ищет какие-то секретные документы. Стремясь сделать более достоверной басню, сочиненную ею для того, чтобы попасть ко двору, Мери добавила, что подозреваемый пытался также налаживать связи для своего зловещего плана убийства. Король Яков повелел продолжать слежку и снабдил ее новым кошельком, таким же полным, как прежний. Приказано было не скупиться на расходы.

— Моя дорогая супруга! — воскликнул Тобиас Рид, едва Эмма ступила на порог его особняка в Сен-Жермене.

Расположенное за порталом, замыкающим строгий квадратный двор, здание было прелестно, как все здешние каменные дома. При особняке не было сада, заменял его цветник, где, окружая фонтан, питавшийся колодезной водой, в изысканном порядке чередовались кусты самшита и роз. Тобиас Рид стал владельцем этого маленького поместья пять лет назад, когда поставил себе цель расширить и усилить свое влияние во Франции, и ему понадобилась с этой целью резиденция, всегда готовая принять его, в какое бы время он ни задумал прибыть во Францию и сколько бы времени ни собирался пробыть в Сен-Жермене.

— Путешествие не слишком утомило вас? — продолжил он, поддерживая Эмму под локоток и направляясь с ней к столовой.

Там только что накрыли обеденный стол. В комнате, куда они вошли, пахло сложной смесью ароматов воска, которым был натерт паркет, и бобовой похлебки, которую служанка только что разлила по их тарелкам: по приказу хозяина, как только вдали показалась карета Эммы, она поспешно принесла второй прибор. Несмотря на записку о скором приезде, никогда нельзя было заранее знать точно ни часа прибытия, ни даже дня: все зависело от погоды и состояния дороги — как на суше, так и на море.

— Я настолько не переношу качку, прямо хоть на корабль не поднимайся, — сказала Эмма. — Меня могут заставить только чрезвычайные обстоятельства. Зато дымок, который поднимается от этой похлебки — так, во всяком случае, кажется, — говорит о том, что вот она-то сможет избавить меня от усталости!

Служанка поняла слова супруги хозяина как комплимент и ответила на них улыбкой, затем почтительно поклонилась и сказала новоприбывшей: «Добро пожаловать!» и «Приятного аппетита!».

— Что ж, тогда не станем терять время, — откликнулся и Тобиас, любезно отодвигая стул, чтобы Эмме было удобнее пройти за стол и сесть к тарелке.

Сам он уселся напротив, на другом конце стола, проклиная про себя длину этого пространства, лишавшую его близости жены.

Вовсе не желая начинать доверительный разговор при слугах, Тобиас для начала расспросил Эмму о том, что она поделывала в Лондоне, что новенького при дворе короля Вильгельма, где она бывала в его отсутствие… Эмма расщедрилась на несколько анекдотов о своих подружках, никак не перестающих поздравлять ее с таким удачным браком, а заодно и о врагах, которых обнаружила в связи с тем же событием.

— Ваши тайные любовницы просто взбешены, дорогой мой! Они меня ненавидят только за то, что я сумела женить вас на себе, в то время как каждая из них считала именно себя вашей избранницей. Теперь все прежние соперницы чувствуют себя в равной степени поруганными и осмеянными, вот и бичуют ваше легкомыслие с утра до ночи и с ночи до утра… Послушать их — так вы просто последний мерзавец и лжец!

Тобиас веселился куда больше, чем сердился:

— Да пускай болтают, мне это все равно! Если только вас это не раздражает.

— Ни в малейшей степени! — заверила Эмма.

— С тех пор как овдовел, я только и занимался тем, что ловил случаи, которые эти красотки мне любезно предоставляли. Для большинства из них — кстати, замужних! — это была такая же сделка, как для меня самого. Признаюсь, что наш брак избавил меня от забот по крайней мере в отношении двух прелестных вдовушек, слишком, на мой вкус, легкомысленных, если иметь в виду мои собственные интересы. Только вы, дорогая моя, представляли собой одинаково сильную приманку для моего рассудка, моего сердца и моего делового чутья, — завершил Тобиас свое признание.

Эмма решила рассматривать его искренность как комплимент. Другая обвинила бы Тобиаса в цинизме, но она сама была чересчур цинична, чтобы на такое обижаться. На самом деле, бросаясь в водоворот светской жизни, она пыталась заглушить тоску, не оставлявшую ее после свидания с Форбеном, заполнить пустоту любыми удовольствиями, физическими или словесными.

Ей отчаянно не хватало Мери.

Пока она еще могла надеяться на возвращение подруги, ее мучило лишь нетерпение. Сейчас же, что бы Эмма ни делала, она не могла избавиться от ощущения черной дыры внутри себя, дыры, которую ничем не залатаешь. Она знала, что влюблена в Мери, но раньше не представляла себе масштабов этой любви. Судьба подарила ей мужа вполне по ее амбициям, более чем способного удовлетворить запросы ее плоти, но — не души. Приходилось этим довольствоваться. По взглядам обойденных вниманием Тобиаса дам она понимала, какой счастливый шанс выпал ей — оказаться его избранницей. Однако Эмма де Мортфонтен продолжала верить, что любой счастливый шанс — ничто без несгибаемой воли и решимости, ей свойственных.

Поужинав, они перешли в музыкальный салон. Эмма, подобрав юбку из шитого серебром английского кружева, погрузилась в удобное кресло и тут же, едва зазвучали первые аккорды клавесина, забыла об усталости. Тобиас играл божественно. Закончив пьесу, предназначенную для того, чтобы снять напряжение жены, он налил в бокалы портвейн и протянул один Эмме.

— Как трогательно вы обо мне заботитесь, — сказала Эмма, когда он, опустившись рядом с ее креслом на колени, принялся ласкать руку, с которой уже была снята кружевная перчатка.

— У меня, как у всякого человека, есть недостатки, Эмма, однако, если то, в чем меня упрекают другие, делает меня более желанным для вас, это нисколько не уменьшает моего стремления любить вас и лелеять. Поверьте, вы очень дороги мне и я действительно счастлив тем, что женился на вас. Ах, как мне вас недоставало! — добавил он, страстно целуя нежную кожу на внутренней поверхности ее локтя.

По телу Эммы пробежала дрожь. Ей не терпелось узнать, какие новые открытия Тобиас сделал в поисках следов их сокровищ, она же все-таки взяла на себя идею этого поиска, чтобы обмануть душевную тоску, но ласка и взгляды мужа напомнили о том, как ее плоть жаждет любви.

— Может быть, поднимемся в спальню? — спросила она едва слышно, так пересохло в горле.

Тобиас выпустил ладошку, на которой только что запечатлел последний поцелуй.

— Я и сам собирался предложить вам это… — сказал он и привлек жену к себе, едва она встала.

Эмма отдалась его поцелую и позволила отнести себя в спальню.

Он всю ночь любил свою жену, удивляясь тому, что ее не могли насытить их ласки: она требовала еще и еще, она хотела, чтобы обладание было все более и более полным, она, не открывая глаз, стонала и выгибалась дугой — казалось, никакие повторы, никакая страсть не способны удовлетворить ее. Эмма де Мортфонтен до крови искусала губы, чтобы не зарычать, тело ее томилось желанием, которого отныне не утолить никому, никому, никому… И каким бы Тобиас ни был неукротимым и пылким любовником, ее наслаждению все равно не суждено быть для нее достаточным. Мери Рид, уйдя, оставила после себя пустоту, которую нечем было заполнить.

А Тобиас Рид видел во всем этом лишь неутолимый голод, лишь ненасытный аппетит, от чего его возбуждение и пыл десятикратно возрастали.

— Чем больше проходит времени, мадам, тем больше вы мне нравитесь, — признался он наконец на рассвете срывающимся голосом. — Я умираю от любви… — прошептал он, теребя губами ее все еще твердые соски. Тобиас был измучен страстью, но тоже не насыщен ею. — Я горжусь честью, которой вы награждаете меня…

Эмма отвернулась, не ответив. Из-под опущенных ресниц сверкнула слеза. В ней удивительно смешались истома наслаждения и тоска по тому, чего нет и больше никогда не будет. И сама она стала воплощенная необузданность, свирепость во плоти. Свирепость, еще и постепенно набиравшая силу.

Они спали мало, а в девять их разбудили: постучала в дверь служанка. Тобиас, которого это привело в чрезвычайное раздражение, встал с намерением хорошенько выругать глупую бабу: ей ведь было четко приказано не беспокоить! Надел халат, злобно распахнул дверь… Но, когда он увидел человека, стоявшего рядом со служанкой, гнев его вмиг испарился. Тому достаточно оказалось одной фразы из трех слов, чтобы лишить хозяина всякого желания валяться в постели:

— Мы его нашли!

— Подождите меня на кухне, — приказал Тобиас, припухшие губы еще с трудом повиновались ему, язык еле ворочался. — Подавай завтрак, — велел он служанке, с облегчением убедившейся в том, что ее все-таки не накажут за непослушание, к которому ее вынудил Человек в Черном.

Тобиас закрыл дверь.

— Что случилось? — по-кошачьи потягиваясь, спросила Эмма.

— Отличные новости, милочка.

Он подошел к постели, обнаружил, что жена так же хороша при пробуждении, как и разнаряженная в пух и прах, легонько коснулся ее губ губами и попросил:

— Одевайтесь, дорогая, и спускайтесь ко мне. Нас ждет Человек в Черном, а мне еще нужно кое-что рассказать вам.

Эмма не заставила себя просить дважды.

Два часа спустя они вышли из дому и сели в карету, которую сопровождал лакей на вороном коне.

Слушок о сокровищах сделал свое дело. Один из потомков Жана Флери, кузнец в Версале, сказал кому-то, будто видел тот нефритовый «глаз», о котором все говорят. Человек в Черном, оставив следить за ним своего сообщника, поспешил с новостью к хозяину.

Корнель, который не снимал наблюдения за особняком Рида со времен своего первого разговора с Мери о сокровищах, увидев тронувшуюся с места карету, сразу понял, чем дело пахнет. Он побежал к себе, чтобы обсудить все с Мери, — она еще спала, измученная не отпускавшей ее двое суток мигренью, — осторожно разбудил ее, затем объяснил, что видел и что, по его мнению, виденное значит. Рассказал и о том, что вчера приехала Эмма, и о том, что ближе к рассвету появился Человек в Черном, и о том, что вскоре после этого все трое поспешно отбыли.

— Они направились в Версаль, — закончил он рассказ.

Мери вскочила — нельзя их упустить! Мигрени как не бывало. Она скинула ночную сорочку, вызвав у Корнеля, которого один только вид ее кожи приводил в экстаз, восхищенное восклицание, но он подавил в себе уже родившееся желание, ограничившись тем, что, едва не съев подругу глазами, вздохнул и пошел седлать лошадей. А Мери между тем открыла сундук, где слишком долго томился мужской наряд, оделась, выбелила лицо, чтобы не так легко было ее узнать.

Не прошло и получаса с тех пор, как Риды сели в карету, а Мери и Корнель, пришпоривая лошадей, уже пустились в погоню.

Сен-Жермен и Версаль соединяла широкая пыльная дорога, по обеим сторонам которой стеной стояли дубовые и каштановые рощи. Несмотря на ранний час, экипажи здесь так и кишели. В основном в ту или другую сторону устремлялось дворянство, но затесались сюда и несколько купцов. Корнель и Мери, обгоняя кареты, сверялись с гербами на их дверцах и не задерживались.

— Вон они! — сказал наконец Корнель, показывая пальцем на летевшую стрелой карету.

— Вперед! — воскликнула Мери.

Теперь, зная, что Корнель не ошибся и они едут в правильном направлении, следовало опередить врагов. Они низко надвинули на лоб шляпы и, лихо обогнав карету Тобиаса, поскакали впереди.

Едва спешившись в Версале, Корнель озаботился тем, чтобы достать две лакейские ливреи. Ему удалось взять их внаем у какого-то типа, закончившего службу. Тип колебался недолго. Тип решил, что, ежели его станут спрашивать, куда он их дел, или заподозрят самого в каком-то дурном деле, он скажет, что его обокрали, после чего положил в карман кругленькую сумму и потребовал заверений, что ему вернут его одежду и что больше его никто не побеспокоит.

Мери и Корнель отыскали место на площадке, предназначенной для карет и лошадей, и оставили там своих коней. Посетители не имели права проводить верховых животных за кованую решетку, закрывавшую подступы к дворцу.

До 1661 года это был простой охотничий домик, затем, по приказу Людовика XIV, здание было перестроено, увеличено и с тех пор все называли его не иначе как «Дворец Солнца». Между тем ремонтные работы продолжались, и сейчас здесь тоже можно было увидеть группы мастеровых, суетящихся в разных местах территории. Желавший достичь совершенства король решил сделать это неповторимо роскошное место своей резиденцией и перевел сюда двор, навязав придворным правила этикета, соответствовавшие его высоким притязаниям, а чтобы надежнее придержать у своих ног верных людей, предлагал тем, кто захочет построить поблизости от дворца свой особняк, землю под него. За несколько лет город разросся, и Версаль стал местом, которое знати было ни обойти, ни объехать… Все решалось именно здесь.

Мери пленила величественность ландшафта. Она много слышала о королевской резиденции от тех, кто был здесь удостоен приема, — да они просто не уставали говорить о Версале! Она зажмурилась: так легче было понять внезапно открывшуюся ей строгую красоту и изящество садов, спланированных господином Ле Нотром, — садов, где бассейны, фонтаны и скульптуры соседствовали с цветниками и купами дерев; представить себе сам дворец с тысячами помещений: спален, салонов, галерей, вестибюлей, где все стены, как рассказывали, были вызолочены… А посмотреть на этот поток придворных, который даже за то короткое время, что они тут, уже пересек границу резиденции и вылился за ее решетки, — сразу поймешь: слухи о том, что здесь всякий день прогуливаются несколько тысяч человек, ничуть не преувеличивали их числа.

— Они приехали! — объявил Корнель, чем разом вывел Мери из задумчивости.

20

Эмма с Тобиасом вышли из кареты и, следуя за проводником, направились через главный вход в замок к королевским конюшням, где работал кузнец, ради встречи с которым они приехали в Версаль. Мери и Корнель, притворяясь свободными, как птички, простаками, прибывшими сюда в поисках хоть какого занятия, потихоньку следовали за ними, — караульных им благодаря лакейским ливреям легко удалось миновать. Риды и Человек в Черном тоже беспрепятственно, никем не остановленные прошли туда, куда и намеревались.

Добравшись до цели, расположенной среди прочих служб и конюшен, в которых держали роскошных лошадей, Человек в Черном толкнул дверь кузницы.

Над горящими углями, куда постоянно поддували воздух громадные мехи, колдовал подмастерье, сам «маэстро» сотворял на наковальне подкову. Он брал ее щипцами, разогревал докрасна в пламени, затем легонько тюкал молотком, потом повторял все снова — и мало-помалу подкова приобретала желаемую форму и размер.

Увидев посетителей, кузнец прервал работу, охладил готовую подкову в ведре с ледяной водой и, отложив инструменты, вытер руки о фартук.

— За какой надобностью явились, господа хорошие? — не слишком учтиво поинтересовался он.

Томас Рид, нацепив на лицо любезнейшую улыбку, выступил вперед:

— Скажи-ка, ты действительно потомок корсара Жана Флери?

— Очень может быть, — ответил кузнец, нахмурив брови и с подозрением посмотрев на вошедших.

— Нам бы хотелось поговорить с тобой конфи… то есть наедине, — доверительно сообщил Тобиас Рид, подбородком указывая в сторону подмастерья, который по-прежнему суетился вокруг огня.

Кузнец осмотрел посетителей — выглядели они приличными господами, потому он решил, что можно их выслушать, и сделал знак, чтобы гости следовали за ним в помещение, находившееся в глубине кузницы.

Мери и Корнель, притаившиеся у входа, решили действовать теперь по отдельности, чтобы не упустить ничего из разговора и разгадать намерения Ридов.

Корнель проскользнул в кузницу, убедился, что никто здесь не обращает на него внимания, и тоже двинулся в глубину. Совершенно напрасно. Голосов из-за толстой двери слышно не было, да еще так громко бил молот, что даже если бы слабые звуки и доносились, их все равно не удалось бы расслышать. В любом случае он ничего не узнал бы, а вот заметить его могли в любой миг. Дожидаться этого не стоило, и Корнель выскользнул из помещения так же свободно, как и проник туда.

Мери повезло больше. Она обогнула кузницу, вышла на задний двор, годный разве только для того, чтобы сваливать здесь оставшийся от ковки железный хлам, и пристроилась у открытого окошка — узкого, вряд ли пропускавшего много света и использовавшегося, скорее всего, лишь для проветривания. Да впрочем, в эту тесную расщелину между строениями вообще почти не проникал дневной свет. Мери сразу же узнала голос Тобиаса и, мысленно поздравив себя с удачей, навострила уши и затаила дыхание.

— Значит, вы ищете сокровища, так? — спросил кузнец, едва переступив порог своего закутка.

При свете фонаря взглядам Ридов явилось внутреннее «убранство». Здесь было только самое необходимое: кровать, стол и два табурета. Тобиас мгновенно смекнул, что кузнец не слишком богат, раз живет, можно сказать, прямо на рабочем месте, поэтому рассудил, что лгать бесполезно, лучше сказать правду — здесь это более верный способ получить желаемое.

— Правильно, угадал.

Потомок Жана Флери пожал плечами:

— Да не знаю я ничего про эту историю, вокруг которой столько шуму сейчас во дворце и окрестностях! Ну слышал тоже, дошло до моих ушей, но ничуть это меня не волнует… А как было не услышать, если все вокруг говорят… Из всего вот только описание ключа к этому самому кладу заставило меня вспомнить, что мальчишкой я видел такой же… или похожий… Так это когда было!..

— Но описать нам тот, что видели, вы можете? — сладким голосом спросила Эмма.

Кузнец опять пожал плечами, но ответил четко:

— Обыкновенный каменный шарик с блестящим камушком посредине: то ли алмазом, то ли чем. Понятия не имею, нефритовый ли был этот шарик, как тот, о каком все говорят, но наш был зеленый, и мой дядька страшно им дорожил. А еще он говорил, будто эта штука его успокаивает, и показывал ее мне…

Мери вытаращила глаза и машинально поднесла руку к груди. Нефритовый «глаз»! Этот человек говорил о нефритовом «глазе»! Она стала слушать вдвое внимательнее прежнего.

— А что стало с этим предметом потом? Где он сейчас? — не отставала Эмма.

— Может, еще у дядьки… Он в Париже живет. Но вам бы надо рассказать мне побольше, если хотите получить адрес.

— Хорошо, расскажу! — решил Тобиас вслух, а про себя — что надо будет поручить Человеку в Черном заняться этим занудой после их отъезда.

Пока Рид заканчивал свой рассказ, умышленно не упомянув в нем хрустальный череп, Мери возбуждалась все сильнее. Она затвердила наизусть адрес, который ремесленник назвал ее дядюшке, и, не дожидаясь, когда в каморке начнут прощаться, побежала к Корнелю делиться услышанным. Ведь мало того что сокровище, о котором он говорил, существует на самом деле, так она к тому же поняла теперь причину, по которой Тобиас преследовал ее и по которой, наверное, приказал убить Сесили!..

Корнель маячил за углом кузницы.

— Бежим отсюда быстрее, я потом все тебе объясню! — шепнула она. Щеки ее пылали, глаза сверкали.

Корнель залюбовался подругой: теперь это снова была та Мери Рид, которая пленила его на борту «Жемчужины».

Она потащила Корнеля за собой по лабиринтам узких улочек и решительно втолкнула в первый же попавшийся им на пути кабачок.

— Налейте-ка нам по стаканчику!

Кабатчик в ответ на ее просьбу кивнул. А Мери с Корнелем сели за стол лицом друг к другу в сторонке от других посетителей, которые, как и они сами, ждали, пока принесут заказанное.

— Поближе, поближе, — потребовала Мери, — лучше бы нас никто не услышал!

Корнель повиновался и по ее примеру низко наклонился над грязной деревянной столешницей.

— Помнишь ту нефритовую безделушку, с которой я никогда не расстаюсь?

Жестом он дал понять: да, помню, конечно. Мери заговорила еще тише, хотя была настолько взволнована, что ей трудно было уследить за тоном и тембром голоса:

— Есть и вторая такая же штука, и Рид ищет именно пару. Сокровища, о которых ты мне рассказывал, существуют на самом деле, а эти два «глаза» — ключ к тайнику, где они хранятся.

К их столику приближался хозяин кабачка, и ей пришлось замолчать.

— Сколько? — спросила Мери, когда тот поставил перед ними кувшинчик и две кружки.

— Одно су. Вино самое что ни на есть наилучшее! — похвалился кабатчик.

Мери поторопилась расплатиться, а Корнель тем временем разлил вино по кружкам.

Едва хозяин заведения удалился, она продолжила:

— Получается, клад находится в Мексике, неподалеку от Веракруса, а второй ключ, скорее всего, остался у дяди кузнеца.

— А твой?

— Они-то думают, что он утонул в проливе вместе со мной. Пусть думают — нам же лучше, у нас будет преимущество!

Мери внезапно почувствовала, что горло ее горит, и, по примеру Корнеля, опрокинула в себя полную кружку, еле сдерживая гримасу отвращения. Увы, при дворе она успела избаловать свой вкус в отношении некоторых вредных привычек и теперь, в отличие от матроса, сразу заметила, что вино — явная подделка и состоит, скорее всего, большей частью из рыбьего клея, голубиного помета да ежевичного сока или чего они там намешивают в таких местах… Ее затошнило, она отставила кружку, мысли ее уже витали далеко от всех этих мелких мошенничеств…

Корнель же забавлялся: он почувствовал странное облегчение от всего, что рассказала Мери. И тем не менее строго спросил:

— А как же твои планы насчет английских лордов?

— Да ну их к дьяволу! С этими сокровищами мы с тобой обретем свободу!

До чего приятно слышать такие речи! Но все равно этого недостаточно. Ему нужно было, чтобы Мери еще и подтвердила то, на что он больше всего надеялся.

— А Форбен?

Хотя они вместе условились никогда о нем не вспоминать, Корнелю необходима была уверенность: Мери ни о чем не станет жалеть. Она уловила в его взгляде нежность и тревогу.

— Успокойся, дружок. Ну любила я его, но ты сумел сделать так, чтобы я обо всем забыла. Да и не изменит Форбен своему долгу ни ради богатства, ни ради меня. Хотя вот это жаль, мы могли бы объединиться с ним, и все стало бы куда проще, ведь, насколько я помню из уроков географии, Мексика очень далеко отсюда. Нам нужен будет корабль, чтобы добраться туда и чтобы вернуться назад с нашей добычей.

— Это дело можно уладить, — сказал Корнель. — Я знаю в Дюнкерке таверну, где собираются лихие и не слишком щепетильные корсары. Надеюсь, Клемент Корк, один из моих друзей детства, захочет отправиться в путь за приключениями. Даже не надеюсь — готов об заклад побиться!

— Вот и расчудесно! — воскликнула Мери, и мысли в ее голове закрутились с сумасшедшей скоростью.

— У тебя уже сложился план действий? — спросил Корнель, наблюдая за тем, как выражение лица девушки меняется от задумчивого к довольному.

— Хм… Тобиас Рид говорил еще о карте, которой владеет и на которой обозначено место, где спрятаны сокровища. Без нее нам ничего не найти. И первое, что мне пришло в голову: надо, опережая их, помчаться к дядьке кузнеца, украсть у него второй кулон-«глаз»… ну и так далее. А вот теперь я думаю, что лучше бы и мне и тебе побыть в тени. Потому как, если кого-то из нас сцапают, нам будет трудно оправдаться, верно?

— И что ты предлагаешь? — спросил Корнель, в груди которого ощущение счастья росло и росло по мере того, как оживали на глазах самые главные таланты Мери и как все более тесным становилось его с ней союзничество.

— А вот что. Предоставим Ридам сделать всю грязную работу. Они лучше нас сумеют добыть второй нефритовый «глаз». А поскольку нам нужна еще и карта, которой Тобиас хвалился, значит, надо будет все сразу и забрать у него в Сен-Жермене. То есть мне надо будет забрать, — уточнила Мери. — Я в состоянии самостоятельно уладить свои дела. И — уж поверь — только и ждала, случая с этим гадом поквитаться. Ты тем временем разведаешь обстановку в Дюнкерке и сторгуешься с этим капитаном Корком. Ну а я, закончив тут все, приеду к тебе.

Корнель кивнул в знак согласия.

— Ну, Мери Рид, — проговорил он, — наконец-то я вижу тебя такой, какой люблю!

— Ты меня любишь?

Вот тут Корнель сильно пожалел, что в этом кабачке нельзя схватить ее в объятия… Он только еще ниже наклонился над столом, прошептал:

— Гораздо сильнее, чем ты себе можешь вообразить! — и, улыбнувшись, выпрямился.

Прямо настоящий обольститель!

Мери долго всматривалась в его лицо… А она? Она тоже так его любит? Нет, этого она не могла бы утверждать. Она бесконечно дорожит им, но разве это любовь? Сесили рассказывала о громадной волне, которая поднимается изнутри и всю тебя затапливает, а когда отступает — остается пустыня… Нет, совсем не похоже на то, что Мери чувствует, совсем… Правда, ей кажется, что с Корнелем они куда ближе и что она к нему привязана куда сильнее, чем к Форбену или к Эмме. Ей ужасно нравится его пылкость, ей нравится, какой он неистовый и одновременно нежный, искренний, понимающий…

— Ладно, пошли, — сказала она, поднимаясь из-за стола: пора было прекращать мечтания, и потом уж слишком она сейчас разохотилась до ласки, обещанной взглядом любовника. Не время!

Какая разница, на чем основано ее чувство к Корнелю, что бы это ни было — этого вполне достаточно, чтобы предвидеть: рядом с ним ее ожидает чудесное будущее!

Когда они вернулись к лошадям, оказалось, что кареты Ридов на стоянке нет.

— Однако эти господа торопятся! — усмехнулся Корнель, вставляя ногу в стремя.

— Пусть себе торопятся! — улыбнулась Мери. — Это и в наших интересах тоже.

Сейчас, возбужденная сделанным ими открытием и признаниями Корнеля в таверне, она уже ни о чем другом не думала. Корнель был уверен, что знает довольно для того, чтобы убедить Корка взять курс на Вест-Индию, и Мери ему верила.

Каждый раз, когда их взгляды встречались, они испытывали одинаковую жажду. За ужином они решили, что Корнель отбудет в Дюнкерк завтра на рассвете, а Мери останется следить за маневрами Ридов. Самой ей придется вступить в игру только после того, как супруги добудут нефритовый «глаз». Упустить момент нельзя, потому она станет дежурить у их дома.

Корнель за подругу не беспокоился, он знал, что Мери умеет действовать, не ставя себя под удар. Всего за несколько месяцев она сумела развить в себе незаурядную уверенность и недюжинный интеллект. А уж о ее сверхъестественной ловкости и проворстве, стоит ей взяться за шпагу, и говорить нечего! План у них отличный. Взаимопонимание полнейшее.

Когда за ними закрылась дверь пожалованного королем Яковом особняка, оба уже задыхались, у обоих повлажнела кожа, и тот, и другая уже не могли сдерживать желания, не могли противостоять столь очевидному зову плоти. Они торопливо разделись — словно воры, меняющие одежки, чтобы, надев другие, скрыться с глаз. Взгляды их прожигали насквозь почище пламени свечей, горевших у изголовья постели с балдахином. Они яростно набросились друг на друга.

— Возьми, возьми меня скорее! — простонала Мери.

— Ах ты, лакомка! — хрипло откликнулся Корнель. — Мадам мечтает об абордаже?

Мери вздыхала и стонала под его умелыми пальцами, исследовавшими каждую из ее самых чутких клеточек. Да, да, да, это правда! Мысль о том, что она тайком проникнет в дом Ридов и обворует их, пробудила в ней задремавшее было вдохновение перед лицом опасности, которую она научилась любить. Она выгнулась дугой. Корнель решительно знает ее лучше всех. Ох, как же он хорошо ее знает!

— Ну, войди же в меня! — взмолилась Мери. — Я тебя люблю!

— Еще недостаточно, — заявил Корнель, но подчинился ее желанию. — Но это придет, Мери. О да! Это обязательно придет, вот увидишь!

Она щедро предлагала себя, пленница игры, которую он с наслаждением навязал ей, и он приспособился к ритму ее взлетов и падений. Он обезумел от счастья, именно такого он хотел, именно об этом он мечтал. Теперь Мери Рид по-настоящему принадлежала ему.

На следующее утро они, как было условлено, расстались, пообещав друг другу скорую и еще более чувственную встречу. Не теряя времени Мери отправилась к особняку Ридов — тот находился за три улицы от ее собственного — и начисто позабыла о дворе короля Якова: ни сам король, ни его двор не представляли для нее больше ни малейшего интереса.

21

Человека в Черном с того времени, как он получил приказ, уже не терзали никакие заботы и сомнения, да он попросту не знал, что такое щепетильность. Эмма и Тобиас тоже не отличались совестливостью, но они погрязли в спорах о выборе способа, каким надежнее и выгоднее действовать. Эмма считала возможным уговорить дядю кузнеца, чтобы тот продал им нефритовый «глаз», Тобиас же был уверен в его отказе. Наконец парочка пришла к согласию и поручила Человеку в Черном проследить за намеченной жертвой и доложить об увиденном. Тогда, дескать, и решим, что делать дальше. И, как только выяснилось, что дело предстоит иметь с дряхлым стариком-вдовцом, который весь трясется и живет совсем один, они без всяких колебаний предали счастливого владельца нефритового «глаза» в умелые руки все того же Человека в Черном.

Итак, наемник приступил к выполнению поставленной перед ним задачи без угрызений совести, которых он, впрочем, сроду не испытывал, просто не ведал, что это такое.

Вот только эта женщина… эта Сесили Рид… она что-то слишком долго его будоражила. Она ему даже как-то приснилась! Приснилась гораздо моложе, веселее, чем та, которую… Да, он видел ее молодой, радостной, она называла его «любимый мой» и вертелась перед ним, вертелась, прямо так и порхала в красном платье, хотя на руках у нее был младенчик… да, грудной ребенок у нее был на руках, это точно… И теперь он все чаще стал вспоминать этот сон… этот сон о ней… об этой Сесили в красном платье… У Человека в Черном мучительно заломило в висках, голову стиснуло, словно раскаленным обручем, хоть кричи… и он постарался скорее прогнать этот образ. Лучше ее забыть. Забыть навсегда. Забыть быстрее, быстрее, чтобы не думать о том, будто она на самом деле могла быть кем-то важным, кем-то значительным в его прошлой жизни, кем-то, кто мог ему вернуть потерянное имя… А в его памяти, которую он так старался убить вместе с порхающей там Сесили в красном платье и с младенчиком на руках… в его убитой памяти безнадежным вопросом было высечено имя «Том»… И от этого он становился еще более бесчеловечным.

Господин Колиас, потомок Жана Флери и дядя версальского кузнеца, отдал Богу душу, проклиная своего убийцу за жестокость, с которой тот вырвал у несчастного признание, где он хранит нефритовый «глаз» и другие принадлежащие ему ценности. Оказалось, что старик сложил их все в железную коробку и спрятал эту коробку под одним из камней очага. Человек в Черном добыл ценности господина Колиаса из тайника, после чего отправился к своему покровителю и защитнику Тобиасу Риду, чтобы отдать тому желанную добычу.

Мери наблюдала за его действиями с помощью морской подзорной трубы, которую ей согласился оставить Корнель и с которой до того он никогда не расставался. Трубу подарил ему Форбен в памятный день, когда Корнель потерял руку, спасая своего капитана. Именно она, эта подзорная труба, позволяла «супругу» Мери проникать в личную жизнь Тобиаса Рида в течение последних недель: достаточно ему было под покровом ночи устроиться на дереве, возвышавшемся над поместьем Рида, — и никто в жизни его бы оттуда не прогнал.

Мери, взобравшись на то же дерево и воспользовавшись той же подзорной трубой, легко обнаружила место, где Риды припрятали нефритовый «глаз». Добраться до него было совсем не сложно: достаточно попасть во двор, когда Эмма оставит открытым окно кабинета Тобиаса, в этот же двор выходящее. Надо лишь дождаться такого случая. И главное — чтобы в Сен-Жермене в эту ночь отсутствовал Человек в Черном.

Наконец-то случай представился! Мери убедилась в том, что солдаты ночного патруля только что прошли, а значит, в ближайшее время не намерены сюда вернуться. Она тихонечко пробежала через двор, вскарабкалась по глицинии, прикрывавшей две трети дома, с такой же легкостью, с какой взлетала на верхушку мачты своего парусника, подтянулась, уцепившись за кованые перильца, ограждавшие окно, и заглянула внутрь. Полная луна заливала помещение мертвенно-бледным светом. Мери знала, что в соседней комнате спят Эмма и Тобиас.

Теперь оставалось мягко, как кошка, спрыгнуть с окна на пол. Черт! Этот проклятый паркет скрипнул, правда, совсем легонько… Мери застыла — ушки на макушке. Нет, похоже, никто не пошевелился. Она решительно двинулась к тайнику — маленькому сейфу, дверца которого была скрыта за картиной какого-то великого мастера. Рядом, на полочке книжного шкафа, стояла безвкусная, совершенно невыразительная бонбоньерка. Мери открыла ее, уверенная, что найдет там ключ от сейфа.

«Слишком легко все получается!» — огорчила ее на миг мелькнувшая мысль, когда она, с победным все-таки чувством, отодвинула картину, прикрывавшую тайник. Но успела только открыть дверцу, дальнейшие ее намерения были предупреждены голосом Эммы, буквально пригвоздившим застигнутого воришку к месту:

— Забудьте об этом и повернитесь ко мне!

Мери медленно потянулась рукой к эфесу шпаги, но Эмма предупредила и это ее намерение:

— И заодно положите руки на голову: вы у меня на прицеле. Обернетесь — увидите пистолет. Ну!

Мери повиновалась и посмотрела Эмме прямо в глаза. А той на секунду почудилось, что сердце сейчас разорвется в клочья. Мери, ее Мери стояла перед ней и смотрела на нее, насмешливо улыбаясь, с таким презрением, словно вовсе не была побеждена, но, напротив, — только и надеялась на это противостояние.

— Ты… — выдохнула Эмма и опустила пистолет. — Я думала, тебя нет в живых…

— Не стоит доверять видимости, дорогая, — с издевкой сказала Мери. — Разве ты меня не этому учила?

Бескровное лицо Эммы просияло слабой улыбкой. Мери, ее Мери была тут, живая, и Эмма чувствовала себя полной идиоткой с этим пистолетом, когда так хотелось подбежать к подруге и обнять ее. Она рискнула, сделала шаг вперед, но это заставило Мери обнажить шпагу, и Эмма вновь замерла, потрясенная тем, что происходит.

— Не понимаю… Мери, я же не враг тебе! Я никогда не была твоим врагом!

— Когда-то, вероятно, не была, — согласилась Мери, — зато сегодня, если не возражаешь, я позволю себе в этом усомниться. Тебе нужен нефритовый «глаз», а вовсе не я!

— Он еще у тебя?

Мери кивнула. Несмотря на то что она видела, до какой степени встреча с ней взволновала Эмму — у мадам даже лицо исказилось, — этот простой вопрос лишь подтвердил ее предположения. Она была уверена также в том, что риск появления здесь и сейчас Тобиаса вполне реален, но упивалась ситуацией, радуясь возможности покончить с ним — помериться, наконец, с «дядюшкой» силами и заставить его заплатить за смерть Сесили.

— Да-да, он у меня, — подтвердила Мери, — не сомневайся! Но я вот чего не понимаю: вы с Тобиасом уже и без того гнетесь и скрипите под грузом несметных богатств, а вот, поди ж ты, готовы убивать ради этого сокровища. Что-то там есть, наверное, из ряда вон выходящее, в этом кладе, если к нему такие, как ты, гиены сбегаются и над ним такие, как он, стервятники кружат… Так что же?

— Всё, Мери. Всё и ничего, — проронила Эмма, выведенная из равновесия цинизмом подруги. — А я ведь любила тебя и до сих пор люблю. Ты — единственная моя слабость и останешься ею. Я еле выжила, когда тебя потеряла.

— Ты меня не убедила, — безжалостно ответила Мери. — Я могу поверить в то, что ты жалеешь о нашей утраченной близости, и даже могу поверить в ту любовь, какую ты мне так щедро дарила. У меня сохранились приятные воспоминания. Но ты так и не ответила на мой вопрос…

— Верно, — признала Эмма. — По мнению Тобиаса, в этом кладе есть нечто драгоценное, что наделяет своего обладателя абсолютной властью. Я и замуж-то за Рида вышла только затем, чтобы перехватить это и защитить тебя!

Мери усмехнулась:

— Ага — неся как знамя свои прелести! Будет тебе! Ты когда-то предоставила в мое распоряжение достаточно сведений, которые помогли мне узнать тебя, Эмма. И не надейся провести меня так легко.

— И все-таки я не смогу от него избавиться! — вздохнула бывшая мадам де Мортфонтен. — А теперь — иди, Мери. Иди, пока он нас тут не застал. Потом приезжай ко мне в Англию, и я дам тебе все, что потребуешь. Включая мою душу.

Эмма говорила так жалобно — раньше она могла бы этим подкупить Мери, но с тех пор Корнелю удалось дать ей нечто более искреннее и настоящее.

— Сожалею, — ответила Мери, — но я уйду отсюда, лишь забрав то, что вы прячете.

— Вместе со мной или никак! — воскликнула Эмма. Она разъярилась, представив, что Мери снова ускользнет от нее и уже навсегда, и наставила на подругу дуло пистолета, курок которого так и оставался взведенным. Мери спокойно ткнула шпагой между пальцев былой подруги, и оружие упало на мягкий ковер. Эмма, чьи глаза по-прежнему пылали бешенством, прикрыла ладонью рот, чтобы не закричать.

— Лучше не вынуждай меня к убийству, Эмма, — так же спокойно сказала Мери и отступила к сейфу, не изменив направления острия шпаги.

— Да у тебя не достанет решимости убить меня! — задохнулась Эмма. — Я уверена, ты все еще меня любишь! Иначе твоя шпага пронзила бы мне не ладонь — сердце!

Ответа не последовало. Впрочем, последнюю фразу заглушил грохот канделябра, который Мери по неловкости задела и уронила на пол. Понимая, что отныне счет идет в лучшем случае на минуты, она поспешила к сейфу, чтобы изъять из него содержимое.

— Сдавайся, сопляк, ты проиграл! — насмешливо произнес голос Тобиаса, едва она успела взяться за ключ.

Мери обернулась и ощутила то самое холодное исступление, какое было уже знакомо ей по уроку фехтования, когда, стоя лицом к лицу с мэтром Дамлеем, она готова была убить его за насмешку. Но Мери находилась слишком далеко от «дядюшки», чтобы повторить тот жест, что несколько минут назад спас ее от выстрела Эммы, а пистолет Тобиаса был наготове, и палец лежал на спусковом крючке.

— Нет! — закричала Эмма, так же, как Мери, мгновенно осознав, что ее муж давно за ними наблюдал и готов на все.

А дальше они обе действовали не раздумывая. Одна ринулась к открытому окну, другая набросилась на вытянутую руку Рида. Мери прыгнула в пустоту как раз в тот миг, когда прозвучал выстрел, она сжалась в комок, как ее научили делать на «Жемчужине», и благополучно приземлилась посреди двора. Вне себя от бешенства, Тобиас наградил жену увесистой пощечиной, и та от удара, нанесенного с невероятной силой, отлетела к книжному шкафу. А как было не взбеситься, если тебя, оказывается, соединенными силами дурачат драгоценнейшая супруга и этот ублюдок-племянничек! Тобиас одним прыжком оказался у окна, но, свесившись из него, увидел только, как пресловутый племянничек, чуть прихрамывая, скрывается за воротами…

— Будьте вы прокляты! — выругался Тобиас, еще не зная и не понимая, что уже вставшую на ноги Эмму де Мортфонтен сжигает такое желание мести, какого она сроду не испытывала.

«Никогда, ни за что! — кипело в ней. — Никто не давал ему права меня бить! И он не должен был отнимать у меня Мери! И вообще — отныне ему слишком много известно. Слишком много, чтобы существовать на этом свете дальше».

Молниеносным движением Эмма выхватила из-за подвязки кинжал и, бросившись к Тобиасу, всадила ему клинок в самое сердце в тот самый момент, когда и он, обернувшись, как раз намеревался рассчитаться с ней за предательство. В висках у нее стучало, щека горела. Чуть отойдя в сторонку, она смотрела, как муж задыхается в конвульсиях, наслаждалась его агонией, которой одной только и было дано хоть сколько-нибудь успокоить жгучую боль у нее внутри. А Тобиас Рид продолжал корчиться на полу.

Когда, привлеченные звуком выстрела, в кабинет вбежали слуги, они увидели дрожащую женщину на коленях у тела умирающего мужа. Откуда им было знать, что дрожь была вызвана вовсе не созерцанием предсмертных мук Тобиаса, а дурной кровью, клокочущей в ее венах в то самое время, когда такая же дурная кровь вытекала из нанесенной ею Тобиасу раны…

— Мадам, все ли тут в порядке? — глупо спросил слуга.

— Вор! — еле слышно произнесла она. — Он только что убежал. Смотрите!

В качестве доказательства она предъявила зацепившийся за перильца клочок ткани от порванного Мери при бегстве жилета.

— Вы идите к себе, мадам! — посоветовал слуга, когда другой лакей удостоверился в том, что хозяин мертв. — А я сейчас пошлю за жандармами.

Эмма кивнула и с достоинством поднялась, думая о том, что теперь уже никому не встать между ней и Мери. Никому и никогда! Никогда!

Мери, поминутно оглядываясь, чтобы проверить, нет ли погони, и хромая все сильнее, кое-как добралась до своего особняка — лодыжка распухла и страшно болела. Пришлось утешать себя тем, что ведь, прыгая из окошка с такой высоты, можно было вовсе сломать ногу или даже шею… Ей здорово повезло, хотя она плохо соображала, что делала, — просто повиновалась инстинкту, а он ее не подвел! Но вернулась-то она несолоно хлебавши! Да, конечно, она теперь знает и о сокровище, и об Эмме побольше, чем раньше, кроме того, если бы не Эмма, лежать бы ей сейчас мертвой. Мери мысленно поблагодарила подругу, пообещав отплатить тем же, когда судьба или рок снова сведут их лицом к лицу.

Обдумывая дальнейшую линию поведения, она сначала немножко колебалась. То ли остаться здесь и попробовать еще раз, то ли отправиться в Англию на корабле друга Корнеля, капитана Корка.

В конце концов склонилась ко второму варианту.

Если остаться здесь, то Риды, которым известны ее намерения, скорее всего, усилят охрану особняка и куда более надежно защитят ворота, через которые она с такой легкостью перелезла сегодня ночью. Кроме того, ее саму, точно зная теперь, что она осталась в живых, они не задумываясь отдадут на волю Человека в Черном. А вот там, в Дувре или в Лондоне, куда они обязательно вернутся, чтобы уладить свои делишки, будет довольно просто устроить им какую ни на есть ловушку.

Она сложила вещи и приказала оседлать для себя лошадь.

Ничуть не сожалея о том, что бросает придворную жизнь с ее раздутой репутацией, ту жизнь, где все не такое, каким кажется, она прыгнула в седло, перед тем предупредив слуг, что уезжает на несколько дней, и оставив им записку для лорда Мильфорта. В записке значилось: «Тобиас Рид передал Человеку в Черном пергаментный свиток, в котором, как мне кажется, содержатся чрезвычайно важные сведения, и поручил отвезти свиток в Англию, сказав, что он предназначен для королевского двора. Я не стала ждать, пока вмешается ваша полиция и перехватит свиток. Мы с мужем бросились в погоню. Если от меня не поступит ничего в течение месяца, можете считать, что я погибла, до последнего вздоха сохранив честь и верность Вашему делу. Преданная Вам Мери Риджмонд».

Этим письмецом она обеспечивала себе на будущее, если понадобится, возможность возвращения. Никогда не нужно сжигать мосты окончательно. Покончив в Сен-Жермене со всеми делами, она натянула поводья, пришпорила лошадь и устремилась в начинающийся день, обещавший стать грозовым.

Несколько раз она оглядывалась через плечо, но ее явно никто не преследовал — ни близко, ни вдалеке. Тем не менее Мери заставила лошадку ускорить бег: следовало быстрее добраться до Дюнкерка. А на боль, которая уже и икру захватила, можно не обращать внимания!

22

Снова начались дожди — серые, бесконечные, тоскливые, и мощеные дороги стали немыслимо скользкими. Лошадь и вообще-то двигалась вперед с трудом, а уж о том, чтобы пустить ее галопом, подумать было невозможно. Порой ливень прямо-таки стеной стоял, отчего видимость превращалась в нулевую.

Однако Мери не раскисала физически и не падала духом. Она делала не больше остановок в пути, чем было предусмотрено. На «Жемчужине» она научилась противостоять разгулявшимся стихиям, и теперь ее было не испугать — что бы ни случилось. Единственное, за чем следует наблюдать, если хочешь вовремя попасть куда надо, — это за состоянием лошади, вот и приходилось ей вслушиваться в дыхание животного, в ритм его шагов: не кажется ли ему, что всадница чересчур подгоняет, не страшит ли его что-то на дороге. Похоже на то, как наблюдаешь за корпусом судна или мачтами, если ожидается килевая качка… В чрезвычайных обстоятельствах, выживет ли моряк, зависит иногда только от его собственной внимательности, но ведь и у всадника все обстоит в точности так же.

Дюнкерк десять дней спустя встретил ее роскошной радугой через все небо: Мери восприняла одно из красивейших явлений природы как ореол гордости, воссиявший над родным городом Жана Бара. Норд-вест гнал тучи к берегу, к земле, а над морем небо постепенно очищалось.

Мери подъехала к городским воротам и, склонив голову, попыталась стряхнуть капли с треуголки: на пробегавшую рядом бродячую собаку мгновенно обрушился такой поток воды, что та с диким визгом бросилась прочь. Мери стало смешно. Ей ужасно хотелось есть. Она потрепала лошадь по холке.

— Прелесть моя, я понимаю, что тебе понравилось бы куда больше остановиться на отдых прямо здесь, но потерпи немножечко: еще одно маленькое усилие — и ты получишь от меня в знак признательности добрую порцию отличного овса, а мне дадут… мне дадут, ну, скажем, полный горшок тушеного мяса с овощами…

Лошадь ответила — дернула ноздрями и пошла шагом. Девочка, игравшая неподалеку, указала пальцем направление к порту.

Домишки тут были с каменными — из галечника, как показалось Мери, — фундаментами и фахверковыми стенами. На мощеных улицах полным-полно продавцов зелени и морских продуктов. Торговцы теснились по обочинам, укрывшись под навесами стоявших на приколе не слишком-то заваленных товаром тележек.

Под лучами жаркого солнца Мери согрелась. Теперь она вовсю улыбалась, вдыхая, нет, огромными глотками вбирая в себя божественные запахи водяной пыли и рыбы свежего улова. Ей казалось, будто она рождается заново. Ах, до чего же ей не хватало всего этого! Прав был Корнель: от французского двора, как и от всех прочих, жутко воняет…

Они назначили свидание в порту, в таверне под названием «Поправим здоровье». Мери легко нашла этот кабачок: он смотрел фасадом на рейд, где скопилось множество кораблей. И так же, как в любом порту, здесь царило оживление, но не хаотическое, а подчиненное строгому порядку.

Тем не менее Мери поморщилась.

Она заметила, что, кроме матросов, суетящихся вокруг трапов (на одни корабли они что-то грузили, с других, наоборот, разгружали), тут собралось довольно большое число горожан всех сословий и что эти люди с нескрываемым беспокойством вглядываются в горизонт. Вдалеке грохотали пушечные выстрелы. Мери стало интересно, она подошла ближе и — нашла объяснение происходящему: оказалось, эскадра, шедшая под английским флагом, пытается атаковать узкий проход в гавань, а береговые артиллерийские батареи осыпают ее ядрами, чтобы заставить боевые корабли уйти. Открыли огонь и некоторые корсары — они загораживали доступ к фарватеру. Мери догадалась, что им сейчас несладко: более тяжелый и лучше вооруженный флот наступал и приближался к порту.

Вокруг Мери звучали разные мнения:

— Им сюда не пройти! — утверждали одни.

— Жан Бар сумеет их остановить! — поддерживали другие.

— Необязательно! — вздыхали третьи. — Эти англичане, они увертливые, хуже угрей, захотят — им ничего не стоит пролезть даже и в игольное ушко!

Мери решила, что стоит прислушаться к последнему предупреждению: раз уж англичане такие ушлые, лучше ей не слоняться по набережной. Да и вообще… Каковы бы ни были намерения английской эскадры, тут, в порту, любое недоразумение способно потенциальную угрозу сделать более чем реальной опасностью: число зевак все растет, скоро люди начнут отталкивать друг друга, если не драться… Появятся раненые, а то и убитые… Лучше уйти подобру-поздорову… И впрямь: у страха глаза велики…

Она отошла в сторонку, приметив и тут же про себя оправдав карманника, который ловко и беззастенчиво обыскивал солидного господина, явившегося поглазеть на события с женой и сыном, а через несколько минут была уже в таверне.

К ней сразу же, покинув других посетителей, с горячностью обсуждавших происходящее в порту, подошел хозяин и поинтересовался, чем может услужить.

— Мне бы найти одного матроса. Его зовут Корнель, — ответила Мери. — Мы с ним договорились здесь, у вас, встретиться.

— Не знаю я тут никого с таким именем, — задумчиво почесал в бороде трактирщик.

Мери нахмурилась. Корнель отбыл сюда за четыре дня до нее самой. Что его задержало в пути?

— А не оставлял ли тут кто записки на имя Мери Оливера Рида? — спросила она, немного подумав.

— Нет, парень, никто тут ничего не оставлял, — заверил хозяин таверны. — Зато я могу тебя накормить и напоить, если малость потерпишь.

— Ладно, тащи что там у тебя есть! — решил «парень».

Мери отвернулась от трактирщика и устроилась за столом у самого окна. Ее опасения были не напрасны — на набережной уже дело дошло до драки. Она немного полюбовалась увлекательным зрелищем, одновременно раздумывая над тем, куда же все-таки мог запропаститься Корнель.

Первая догадка пришла с первым же глотком вина, которое она отхлебнула из принесенной хозяином кружки, — от этой догадки ее словно ледяной водой окатило, она не сразу смогла унять дрожь, ну и отставила дурацкую эту кружку. Действительно, как же она раньше-то не догадалась — ведь у Корнеля с собой было довольно много денег! Вон как тут шустро орудуют карманники в порту, его вполне могли ограбить или даже… даже… «Что за ерунда мне в голову лезет! — попыталась она себя успокоить. — Такого сроду не бывало, да и быть не может: Корнель сам ловкач, драчун и забияка каких мало, и, даже напади на него десятеро, он и то одержит верх!»

Умерить беспокойство худо-бедно получилось, и Мери сосредоточилась на поданном ей рыбном супе с овощами. Пахнет эта похлебка приятно — повар явно не пожалел специй! Есть чем подбодрить как следует и желудок, и сердце… Она отломила кусок от четвертушки круглого хлеба, который был принесен вместе с похлебкой, и, желая поскорее насытить урчащий живот, принялась с завидным проворством уписывать ароматное кушанье за обе щеки.

Время от времени она поглядывала за окно, чтобы убедиться, все ли в порядке с ее лошадью, привязанной рядом с другими у входа в таверну. Снаружи, похоже, стало вдвое оживленнее. Канонада тоже теперь гремела, казалось, вдвое сильней. Люди вроде бы куда-то заспешили, собирали вокруг себя детей, чтобы увести с набережной. Да и внутрь начал проникать запашок страха. Однако Мери не позволила себе заразиться им: принять свою участь означает одновременно и умение хотя бы смутно предвидеть худшее. А вот худшего ей вовсе не хотелось!

От оглушительного грохота содрогнулись стены здания. Мери тут же поняла, что случилось, а сидевшие в кабачке матросы спешно покинули заведение. Сама она не пошевелилась: ну и что, один из кораблей взлетел на воздух, свой или вражеский… Ее этим не напугать, и не такое видывала! Мери сделала еще глоток из кружки. Нет, точно, ее не устрашить. Доносящийся с моря запах пороха только возбуждал, только напоминал о временах, когда она участвовала в битвах, только возвращал ее на борт «Жемчужины»… Она думала о Корнеле, о том, какое наслаждение она, наконец, испытает рядом с ним. Совершенно ясно, что он вот-вот появится и они сбегут отсюда, от царящего здесь безумия. Эта война не имеет к ним никакого отношения. Это вообще не их война.

Размышления оборвал один из портовых ротозеев, ворвавшийся в таверну с воплем:

— Они проникли-таки в гавань и сейчас эти сукины дети атакуют наши суда на рейде!

Лицо у парня было красное и донельзя перепуганное, и за меньший срок, чем Мери успела об этом подумать, столы и скамейки опустели, причем некоторые в спешке оказались перевернутыми. На глазах у Мери только что сидевшие тут капитаны галопом устремились к набережной в расчете успеть сняться с якоря и тем самым спасти свои суда. Напрасные старания! Английская военная эскадра двигалась к городу, приняв твердое решение его взять, хотя Жан Бар и предпринимал еще попытки если не отбросить, то хотя бы остановить врага.

— Вот проклятье! — пробормотала Мери, заглатывая последнюю ложку похлебки и выбегая наконец наружу.

Теперь уж точно нельзя было оставаться на месте.

Первыми же орудийными залпами англичан оказались повреждены пришвартованные в порту корабли. Они один за другим рушились, уходили под воду. А тех, что не оставляли попыток совершить какие-то маневры и вырваться из западни, догонял безжалостный огонь из всех орудий арьергарда вражеской эскадры. На борту одного из обстрелянных в порту судов вспыхнули запасы пороха, и воздух, пропитанный запахами серы и селитры, сотрясся от нового взрыва. Лошади стали рваться с привязи, ржать, яростно бить копытами о землю. Те, что были в упряжках, вставали на дыбы, заставляя возниц поворачивать назад.

Вокруг Мери люди бежали кто куда, откашливаясь и отплевываясь от едкого дыма, который норд-вест доносил с моря на сушу. Справа от нее ядром выбило стекла дома, и тут же второе ядро продырявило крышу.

Разъяренные англичане не удовольствуются рейдом, поняла Мери, но не смогла с места сдвинуться, завороженная картинами разрушений и насилия, истинную для себя цену которым осознала рядом с Форбеном. Какая-то часть ее природы, зажатой в тиски жизнью при дворе, теперь просто-таки требовала этого. И она жадно наблюдала, как, вопреки всем стараниям отважного Жана Бара и его эскадры, англичане надвигаются на город.

Английские брандеры — нагруженные взрывчатыми и горючими веществами дрейфующие суда — сталкивались с кораблями, стоявшими у причала, и те мгновенно загорались. Пылающие мачты, снесенные прорезавшими воздух ядрами, со зловещим треском рушились на портовые береговые постройки, и пожиравшее их пламя перекидывалось на груды товаров, ожидавших погрузки… Ветер раздувал пожар и гнал огонь на ближайшие к порту жилые строения, выгоняя из них до смерти напуганных обитателей… Мужчины, женщины, дети пытались спастись сами и спасти самое для себя дорогое под ливнем сыпавшихся на них обломков, то и дело — от череды взрывов на пороховом складе — разлетавшихся по окрестностям.

Рушились дома, сараи, мастерские, и дым пожаров, разъедавший ноздри и глаза, казался гуще от поднимавшейся при этом пыли. Содом и Гоморра, конец света. Именно такое ощущение царило в городе. Куда ни глянь — кто-то бежит, кто-то кричит, кто-то громко молится, кто-то просит о помощи ближних… Матери, судорожно прижимая к груди младенцев, мечутся по улицам в поисках случайного укрытия. Потерявшиеся ребятишки постарше рыдают у своих опустошенных домов и протягивают ручонки к бегущим мимо, уверенные в том, что никогда уже не найдут родителей. А моряки, приведенные в отчаяние гибелью кораблей, бессмысленно стреляют из пистолетов в сторону моря, не столько для того чтобы оказать сопротивление осаждающим Дюнкерк, сколько для того, чтобы излить свою ярость.

Ужас везде, ужас во всем, ужас — как громадный вал всеразрушающего прилива, который накатывает и накатывает без конца.

Дюнкерк подвергся артиллерийскому обстрелу.

Когда Мери поняла, что больше надеяться не на что, — а уж на то, чтобы найти в этом хаосе Корнеля, и подавно, — в ней проснулась способность реагировать на происходящее. Тем более что, если она так и будет стоять столбом, ее в конце концов наверняка прикончат.

«Ага! — сказала себе она. — Так — значит, так! Решено!» Это означало: раз эти стервецы англичане хотят помешать осуществлению ее планов, она воспользуется ими, чтобы достичь берегов Альбиона и устроить засаду у дома Эммы де Мортфонтен. А Корнелю отошлет почтой записку с приглашением встретиться с ней, прихватив с собою Корка прямо с его кораблем, там, на месте. И уже оттуда, заполучив наконец недостающий ключ от сокровищницы, они все вместе отправятся в Вест-Индию.

Она торопливо сняла сапоги со шпорами, шпагу и пистолет, оставила все это на набережной, лишний раз удостоверилась, что обе подвески — изумрудная и нефритовая — на месте, спрятала их поглубже под повязку, сдавливающую грудь, и бросилась в воду, в самую середину этой колышущейся преисподней, принеся в душе клятву: никто, ничто и никогда, даже судьба — нет, особенно судьба! — не помешает ей достичь своей цели и обрести сокровища!

Ей то и дело приходилось уворачиваться, глубоко ныряя, от всевозможных предметов — обломков досок и мачт, кусков металла, обрывков снастей и парусов, с грохотом подбрасываемых непрестанными взрывами и валящихся с неба в бушующие волны. Наконец, обогнув форштевни дрейфующих баркасов с оборванными якорными цепями и подобравшись к флагманскому кораблю, она принялась размахивать руками и вопить по-английски, умоляя о спасении, — и кричала до тех пор, пока ей не бросили трос.

Мери подплыла к брошенному концу и ухватилась за него, не в силах влезть наверх — настолько руки, все тело занемели в холодной воде и болели просто нестерпимо! Она едва не пошла ко дну — совсем рядышком с целью, но в эту секунду почувствовала, что ее тащат, вырывают из бездны и ставят на палубу.

Не успев не только слова произнести, но даже перевести дыхание, она ощутила, что ее опять куда-то тянут — волокут уже по самой палубе к корме корабля, к юту… И вот она — насквозь мокрая, в прилипшей к телу одежде, измученная — брошена к ногам капитана.

— Это еще что? — нахмурившись, осведомился тот.

— Вот, французика за бортом отловили.

— Нет, нет, сэр, я — англичанин!

И тут Мери сочинила себе новую биографию, совсем новую историю. Якобы она (ну, разумеется, для них никакая не она — «он»!) шла на торговом корабле в плавание, и ее якобы взял в плен капитан Форбен, после чего держал у себя на борту как рабыню (раба!), и ей пришлось там переносить все, какие могут быть на белом свете, притеснения от его команды, но — сами, мол, видите — удалось-таки сбежать! Она якобы укрылась от погони в Дюнкерке, где искала английский корабль, потому как ей не терпелось вернуться домой. И вот, увидев, как земляки разделываются с этими собаками-французами, она не смогла сопротивляться желанию быть с ними. Свою прочувствованную речь мудрая беглянка закончила радостным восклицанием: «Господь да хранит короля Вильгельма!», и это решило ее участь.

— Отлично, отлично, — улыбнулся сэр Клаудерли Шоувел и тут же, с высоты своего величия, потерял к находке интерес, так что «мальца» повели на камбуз, где сразу же навалили на него задачи весьма далекие от тех, что соответствовали бы надеждам Мери Рид…

Город был разграблен и практически уничтожен. Английские корабли отошли от берега, здесь им делать было больше нечего…

Корнель натянул поводья нервничавшей лошади у разрушенного порта Дюнкерка, до которого только что добрался. В полной растерянности он изучал следы разыгравшейся тут недавно бойни, вглядывался в единственный обломок стены, оставшийся от таверны, где у них с Мери было назначено свидание.

На уцелевшем обломке, скрипя, болталась вывеска.

— Мери, — почти простонал Корнель. — Мери, где ты?..

23

Покончив со всеми формальностями, Эмма де Мортфонтен в тот же день отбыла из Кале в Англию, увозя в трюме судна тело своего покойного супруга. Ей оказалось достаточно нескольких суток на то, чтобы прийти в себя и осознать преимущества положения вдовы, в котором она теперь вновь пребывала. Кроме того, Эмма была в восхищении от того, что Мери сумела стать за такой короткий срок куда более опасной, хитрой и ловкой, чем можно было вообразить. «Мери, Мери, дорогая моя девочка, — думала Эмма, опуская на лицо черную вуаль, — где бы ты ни была, любимая, я тебя найду».

Тем более что она дала оставленному ею в Париже Человеку в Черном предельно четкое задание, понятнее и быть не может. Пусть отыщет ей эту чертовку хоть под землей, хоть на Луне!

Корнель долго бродил по развалинам Дюнкерка, горько жалея о том, что отправился к Клементу Корку, чье судно стояло теперь на якоре в Кале, не дождавшись Мери. Где теперь ее искать? Тут, в Дюнкерке, у всех было дел по горло, всем было недосуг отвечать на его расспросы. Темой любого разговора неизбежно становилось жестокое, не вызванное ничем и потому заставшее порт врасплох нападение англичан. Уцелевшие корсары большей частью остались без кораблей и искали прежде всего занятия для себя самих. Разоренные и лишившиеся крова над головой обитатели города оплакивали свои потери. И Корнелю не удалось выяснить ничего для себя полезного у этих обездоленных людей.

Однако он понимал, в отличие от всех, кому причины обстрела города казались необъяснимыми: причины тут были те же, что привели в Дюнкерк его самого. Он был почти уверен, что знает мотивы англичан, и сильно опасался своей по этому поводу правоты. Корсары, которым было плевать с высокой колокольни на любые установленные для тех, кто ходит по морям, правила, на самом деле стали для английской морской торговли куда большей угрозой, чем французский королевский флот. Заполучив королевские грамоты, наделявшие их почти неограниченными правами и не налагавшими на них почти никаких обязанностей, корсары рыскали по морям, не зная ни закона, ни чести, ни совести, начертав на своем знамени один девиз: «ВЫГОДА!» и были благодаря этому гораздо больше похожи на пиратов, чем на офицеров его величества. Ну и Дюнкерку, приютившему у себя этих безбожников, рано или поздно пришлось бы заплатить за свое гостеприимство. Момент наступил…

Корнель вскочил в седло и поскакал прочь из города. Две недели он проболтался тут в ожидании Мери, совершенно извелся, но все без толку: раз она не появилась в условленном месте, значит, что-то случилось с ней либо в Сен-Жермене, либо уже в Дюнкерке. Есть, правда, надежда, что она еще по пути сюда, узнав о происходящем в порту, передумала, сменила направление и отправилась в Брест, твердо зная, что рано или поздно они встретятся там…

Сам он пока взял курс на Кале. В любом случае надо было отыскать Клемента Корка, капитана корабля «Бэй Дэниел». Этот его приятель, француз по матери и англичанин по отцу, перед тем как соблазнился предложением отправиться на охоту за сокровищами, не скрыл от друга, что вообще-то намеревался поискать удачу, крейсируя по Средиземному морю. Корнель попросит у него месяц отсрочки на устройство своих дел. Если Мери до тех пор не объявится, придется сказать Клементу, что он свободен — пусть делает что хочет.

Однако подобную перспективу Корнель предпочел бы не рассматривать…

Мери по глупости вообразила, что, как только флотилия сэра Клаудерли Шоувела выполнит свою миссию, корабли тут же вернутся в Лондон, чтобы отрапортовать об успехе. Не тут-то было! У нее выпало из памяти, что морские походы почти никогда не ограничиваются сроком всего в несколько дней. Разузнав получше, она поняла, что плавание продлится куда дольше, чем ей представлялось. Шоувелу предстояло провести в море несколько месяцев и подняться по Ла-Маншу до Северного моря: ему было поручено сопровождать караваны торговых судов, по большей части груженных зерном. Из-за голода, терзавшего Европу, корабли с грузом зерна сделались самой лакомой добычей для разбойников.

Как же Мери расстроилась! И долго оставалась безутешна, несмотря на то что новая встреча с морем беспредельно ее обрадовала. Сначала нежданного пассажира определили на кухню, но затем, когда она сумела доказать, что опыта как марсовому ей не занимать, новичка вместе с другими послали следить за состоянием фок-мачты и парусов на ней. Прошло несколько недель и, несмотря на глубокое огорчение из-за того, что планы ее рухнули и возвращение в Лондон откладывалось, к ней вернулась обычная веселость.

Хотя нельзя не сказать и о том, что в глубине души она по-прежнему тревожилась: нерешенные проблемы наступали со всех сторон и множили переживания.

«Если сам Корнель не погиб, то ведь наверняка он считает меня потерянной навеки», — думала Мери, и от чувства вины у нее сжималось сердце. Не легче было и при мыслях об Эмме и Тобиасе. Поскольку у них есть карта и один из нефритовых кулонов, вдруг они рискнут и отправятся за кладом, прежде чем она сумеет им помешать? «Нет, надо бежать, бежать на первой же стоянке! Какая разница, где мы причалим! Уж как-нибудь найду способ добраться куда надо! Ну, а что касается Корнеля, то можно послать письмецо на адрес его матушки в Брест, сделав на нем пометку, чтобы переслали адресату, и все в порядке: он успокоится, будет знать, где я нахожусь, и отыщет возможность меня найти…»

Увы-увы! Ни на одной из стоянок осуществить этот дерзкий план не удалось: матросам было приказано оставаться на борту, право сходить на сушу имели только офицеры, а корабль обычно бросал якорь так далеко от берега, что даже и мечтать было нечего о том, чтобы добраться до него вплавь. Шоувел оказался ревнителем строжайшей дисциплины, не терпел никакого неповиновения, никакого противоречия, и даже одной-единственной неуместной улыбки здесь хватило бы, чтобы весельчака заковали в кандалы!

Попойки, да и то сурово регламентированные, здесь, на борту флагмана, допускались лишь в чрезвычайных обстоятельствах. Сэр Клаудерли приставлял надежных сторожей к матросам, упившимся положенной им порцией рома, и тех загоняли в кубрик, где они могли вволю петь, блевать, дрыхнуть или драться между собой — тут капитан ничего не имел против, поскольку никто об этом не знал. Но в порту сэр Клаудерли не потерпел бы со стороны команды подобных выходок, а разве есть лучший способ избежать неприятностей, чем попросту не пускать матросню на берег?

По тем же самым причинам сэр Клаудерли всегда, когда это было возможно, разрешал доставлять на борт шлюх. Денежки, заработанные командой, утекали прелестницам, а бурные объятия с ними матросов превращали корабль на время их визита в гигантский бордель, ибо ни о каком уединении и речи не было: все, кому требовалось утолить голод плоти, собирались в помещениях артиллерийских батарей двух нижних уровней…

Сэр Клаудерли терпел эти оргии, во время которых тела, без различия полов, бесстыдно сливались одно с другим или с несколькими и можно было позволить себе любые непристойные штуки, нарушить в бешеном сладострастии любые запреты, и мирился с разгулом, лишь бы только на суше ни о чем таком не узнали. Ведь именно благодаря тому, что репутация его самого и его команды считалась повсюду безупречной, там, где его флотилия бросала якоря, порядок в городах можно было считать обеспеченным. А капитан извлекал из этого немалые прибыли, получая самые лучшие товары по самым выгодным ценам.

Ох и в трудное, ох и в незавидное же положение попадала Мери из-за всех этих похотливых самцов и самок! О том, чтобы ей принять участие в игрищах, не могло быть и речи — сразу же стало бы понятно, кто она такая. Впрочем, ей и не слишком хотелось, как бы она ни любила плотские утехи и как бы ни преследовали ее воспоминания о ласках Корнеля.

Часто, взобравшись на марс, она рассматривала берега, вглядывалась в ледяную воду, отделявшую ее от них, и мечтала о своих ставших недоступными сокровищах и о Корнеле. Ей не хватало и тех, и другого. Но она решила набраться терпения. Рано или поздно Шоувел вернется-таки в Англию, это неизбежно, и было бы глупо идти на неоправданный риск.

Эмма де Мортфонтен поставила ногу на приставную лесенку, которую услужливый лакей придвинул к дверце ее кареты.

— Мы счастливы возможности принять вас здесь, миледи, — произнес он с сильным ирландским акцентом.

Какие могли быть сомнения в том, что это правда? Действительно, с тех пор как ее первый супруг, мир его праху, приобрел ей родню, у нее ни разу не было случая приехать в это «родовое гнездо», унаследованное вместе с именем.

Поместье, расположенное в трех милях от города, в графстве Корк, показалось ей очаровательным. Не последнюю роль, правда, сыграло и то, что смотрела она на местность глазами завоевательницы.

Большой дом представлял собой типичное ирландское жилище, по обеим его сторонам возвышались квадратные в сечении башни. Воздвигнутое посреди обширной равнины строение величаво — несмотря на бедность парка: деревья в нем стояли не густо — взирало на мир. И Эмма даже пожалела об упущенном времени: можно было уже не раз побывать тут.

Судьбу нынешнего визита решила буря. Буря, приведшая Эмму де Мортфонтен к судебному процессу. Лакей занялся ее багажом, а она сама пошла вдоль аллеи, убедившись, стоило приблизиться к усадьбе, что та, к сожалению, и впрямь пострадала от стихии, как ей и говорили. Случилось все во время ее пребывания во Франции, а когда она вернулась в Лондон, сразу обнаружила письмо от Уильяма Кормака, атторнея, поверенного в делах графства Корк, который перечислял пункты обвинения.

Ближайший сосед Эммы, старый прижимистый брюзга и сутяга лорд Велдиган, увидел, что дом его крестьян разрушен вырванным с корнями деревом. Дерево — столетнее и трухлявое — давно следовало спилить ему самому, тем более что никаких к тому препятствий не было: оно стояло как раз на границе двух поместий. Однако лорд Велдиган, разгневавшись, потребовал от соседки в качестве возмещения причиненного ему материального ущерба и компенсации затрат на ремонт жилья непомерную сумму. Эмма отказалась платить, и теперь Уильяму Кормаку предстояло рассудить их.

На пороге распахнутой двери хозяйку встретила экономка. Эта домоправительница, жена шедшего за Эммой лакея, нагруженного багажом, показалась ей на вид приветливой, от нее будто даже исходило тепло. Внутри дома, обставленного строго и элегантно, приятно пахло воском — видимо, совсем недавно натерли полы.

— Хорошо ли путешествовали, миледи? — спросила милая женщина, помогая Эмме освободиться от перчаток и плаща.

— Отвратительно! — воскликнула Эмма. — Море было неспокойно, что хотело, то и творило. Нет, больше меня туда не заманить!

— Я приготовила вам шоколаду и пирожных, изволите ли отведать? — поторопилась предложить экономка.

— С удовольствием. А как вас зовут?

Экономка грациозно присела в реверансе и представилась:

— Меня зовут Келлиан, а мой муж — вот он — отзывается на имя Эдвард…

— Отлично. Стало быть, пусть Эдвард сейчас покажет мне дом и расскажет, что это за мошенничество, жертвой которого я стала, — ну, расскажет столько, сколько знает об этом. А вы, Келлиан, присоединяйтесь к нам вместе с шоколадом.

— Как вам будет угодно, миледи, — подал голос Эдвард. — Может быть, начнем со второго этажа, где я мог бы поставить ваши вещи?

Эмма кивнула и с решительным видом двинулась за лакеем в обход своих новых владений.

Два часа спустя она знала достаточно много и о землях, и о слугах, которые из поколения в поколение оставались привязанными к дому, и об этих дамах и господах, чьи портреты, вставленные в прямоугольные рамы, украшали собою каменные стены — тех самых людях, что стали в свое время ее предками, — и, разумеется, о скупердяе-соседе, которого она с наслаждением придушила бы. Эмма отказалась нанести ему визит вежливости, чтобы попытаться все уладить в мирных переговорах, не доводя дела до судебного процесса, рассудив, что куда полезнее и выгоднее встретиться с этим Уильямом Кормаком, вызвавшим ее сюда. Потому на следующее же утро она приказала заложить экипаж и отвезти ее по указанному в письме адресу. Кабинет атторнея находился в городке Кинсейл и располагался в здании изящной кладки из серого камня.

В отличие от жалобщика, Уильям Кормак слыл человеком приятным в общении, честным и щепетильным в делах. Эмма де Мортфонтен нашла к тому же весьма привлекательной его внешность и решила, что этого парня нетрудно будет растрогать дарованной ей богом красотой…

— Я внимательно вас выслушал и разобрался в сути ваших аргументов, но… — начал поверенный, когда посетительница выложила ему все, что думает по поводу произошедшего.

Устроившись визави в двух удобных креслах, каждый со стаканчиком портвейна, эти двое очень быстро ощутили друг к другу живой интерес. Впрочем, Уильяму Кормаку это не сулило особых радостей. Он был прочно женат на особе, чье семейство единолично владело тремя четвертями графства. Миссис Кормак, собственница и ревнивица, вышедшая за молодого юриста по любви (тогда как для него это был брак исключительно по расчету), разумеется, не потерпела бы от мужа никаких приключений на стороне. Тем не менее чары новой знакомой настолько сильно на него подействовали, что он серьезно задумался: а не рискнуть ли…

— Что-то, дорогой мой, не нравится мне это неопределенное «но…», — призналась Эмма де Мортфонтен в ответ на такое начало.

— Видите ли, дело настолько деликатное, а лорд Велдиган такой упрямец… С вашей стороны допущен явный недосмотр, он об этом знает, и убедительно доказать это ничего не стоит. Даже и времени много не займет.

— А сколько лет этому лорду Велдигану?

— Думаю… думаю, лет семьдесят. Разве это имеет значение?

— Столь почтенный возраст… Наверное, здоровье уже расшатано в какой-то степени, и все эти передряги не пойдут на пользу бедному старичку…

Уильям Кормак нахмурил брови, во взгляде появилась настороженность. Эмма же сладострастным жестом провела пальчиком по краю своего квадратного декольте, уверенная, что этот жест уж точно не ускользнет от глаз атторнея.

— Не хотите же вы сказать, что… — забормотал Кормак, околдованный колыханием двух идеально круглых холмов, открывшихся ему в выемке, чуть оттянутой шаловливым пальчиком гостьи.

— Я хочу сказать, дорогой мой, что если разбирательство затянется, моим делам это пойдет на пользу…

— В данном случае такую затяжку трудно оправдать…

Пальцы Эммы играли со шнурками корсажа, она метала в Кормака пламенные взгляды. Еще чуть-чуть — кому это знать, как не ей! — и его сопротивление будет сломлено.

— Может быть, вам потребуются дополнительные аргументы? — выдохнула она и томно потянулась в кресле, как бы невзначай упав после этого на спинку.

— Возможно, — согласился он, покоренный прямо-таки звериной чувственностью, переполнявшей гостью.

Эмма потянула шнурки за кончики.

— Подойдите, — прошептала она с придыханием, — у меня тут есть кое-что для вашей защитительной речи…

Две восхитительные грудки вырвались на свободу из-под разошедшихся парчовых полочек. Кормак упал на колени и покрыл белоснежные холмы поцелуями.

Покидая кабинет атторнея, Эмма де Мортфонтен подумала о том, что недолгое пребывание в этих краях станет чудесным развлечением и, как знать, возможно, утолит и тоску по Мери.

24

Корнель оставался в Бресте три недели. Видя, как он подавлен, как грустит, мать принялась его расспрашивать. Вроде бы не в привычках сына так сторониться воды: моряком он был, моряком умрет! Что ж, Корнель рассказал ей все, и Мадлен нашла слова утешения: если Мери напишет или появится здесь сама, то мать сразу же найдет его — хотя бы через Форбена. А что касается этого клада, сокровищ этих, то лучше о них забыть и вернуться в море, которое, как ей известно, по крайней мере способно и прокормить его, и дать покой душе.

Материнская мудрость снова оказалась для Корнеля живительным средством, он приободрился, взял себя в руки и даже устыдился немножко того, что позволил себе так раскиснуть. Он, морской волк, который, черт побери, в жизни не дрогнул перед опасностью!

Провожая Корнеля, Мадлен смотрела ему вслед и думала: должно быть, эта девушка, Мери, — и впрямь исключительное создание, если сумела стать такой занозой в сердце ее сына!

Мери села на койке, вытянула затекшие руки и ноги.

Прошло уже несколько минут с тех пор, как подняли ставни и подвезли пушки к бойницам — портикам, как их называли на кораблях. Пушки стреляли, грохот стоял оглушительный, батарею заволакивало дымом, от запаха пороха щипало в носу, покалывало глаза. И вот так каждый раз, стоит начаться сражению. У нее свело живот, она с нетерпением ждала минуты, когда сможет подняться на палубу и вдохнуть полной грудью воздух войны, который сейчас любого на корабле приводил в возбуждение.

Флотилия Шоувела — быстрая, хорошо организованная, толку от ее действий всегда больше, чем от других. Достаточно предупредительных окриков, чтобы избежать абордажа, а если становится понятно, что готовится сопротивление и неизбежна схватка, Шоувел отдает приказ попросту затопить строптивца. Добыча ему неинтересна, свою миссию он видит в одном: освободить море и проливы от этих проклятых французских корсаров, которые стоят того, чтобы их всех перевешать на реях или пустить ко дну — точь-в-точь как пиратов, с которыми они близнецы-братья…

— Го-о-отовсь! Огонь! — закричал артиллерийский офицер, когда Мери спешила к трапу, ведущему на открытый воздух.

А когда добралась до верхней палубы, ей показалось, будто ее окликнули. Поколебалась минутку, но все-таки оглянулась.

— Иди-ка сюда!

— Я, что ли?

— Ты-ты!

Подзывал старший по званию, надо было вернуться. Подошла.

— Умеешь с этим обращаться?

Мери кивнула, только в этот момент сообразив, что ей придется заменить помощника канонира, погибшего при откате пушки — ему разнесло череп, и бедняга лежал теперь головой, а вернее, тем, что от нее осталось, в луже крови.

— Меня ждут, — попробовала отговориться Мери. — Мне пора заступать на вахту.

— Ничего, сейчас освободишься от вахты. Это приказ! — рявкнул артиллерист.

Пришлось подчиниться. Мери взяла тяжелый холщовый картуз, засыпала из него порох в предназначенное для этого отверстие, поспешно зарядила пушку ядром, подкатила ее по направляющим поближе, чтобы дульная часть ствола выставилась в портик, запалила фитиль, отступила, пока огонек, потрескивая, бежал по нему, и — с нескрываемым восторгом — стала ждать результата своей работы. Когда ядро достигло цели, ей показалось, будто у нее живот разорвало. Она опять поспешила заряжать. И заряжала снова и снова, чтобы снова и снова насладиться войной и насилием, совершаемыми ею самой, недовольная только тем, что целых полтора года провела на борту без настоящего дела…

Два месяца спустя они встали на якорь во Фландрии: весна проявляла себя бурными ливнями, и корабль не был готов к такому бесчинству природы. Шоувел разрешил привести на борт девиц, за ними на берег отправилась большая шлюпка. Как обычно в таких случаях, вскоре добрых три десятка шлюх расползлись по батарее. И началось…

Мери отправилась на ют, чтобы побыть в тишине и покое. Сразу нахлынули воспоминания. Однако двор, король Яков, Форбен, Эмма, Тобиас, даже Корнель с их кладом — все это показалось ей сейчас таким далеким… На корабле Шоувела она в конце концов покорилась судьбе — уж слишком много времени утекло, чтобы жить прошлым, пусть даже иногда память и желание дают о себе знать. Нет, лучше уж не думать…

Она устроилась с трубкой у шеренги палубных орудий и стала пускать дым колечками: голова пустая, тело усталое… Подошли, хихикая, трое пьяных беззубых матросов. Мери не любила эту троицу: матросня уже не в первый раз преследовала ее, подглядывала за ней, — и инстинктивно приготовилась к обороне. Для начала потихоньку, сделав вид, будто почесывает лодыжку, вытянула подвязанный к ноге кинжал, — с ним она по-прежнему не расставалась, — затем, все так же незаметно, просунула оружие в левый рукав бушлата, зажала рукоятку в кулаке. Решив, что занимает достаточно удобную для отпора в случае нападения позицию, она полуопустила веки, давая понять, что не склонна к разговорам.

— Эй, Рид, ты что недотрогу-то из себя корчишь? — издевательским тоном спросил первый матрос. — Или не нашел себе щелки по вкусу?

Мери не шевельнулась. Интуиция ее не подвела — эти парни искали в лучшем случае перебранки.

— А может, у мадам кое-где болит? — подхватил другой, явно принимая Мери за педераста. — Не смущайте ее! Лучше…

Мери приоткрыла один глаз и буркнула:

— Лучше шли бы вы трахаться, чем языками-то чесать!

Ответом стал свист, поддержанный сальными смешками.

— Ой, глядите, да он по-мужски лопотать пыжится! Ай да малыш!

— Сейчас я вам покажу малыша! — не выдержала Мери, вскочила на ноги и приняла угрожающую позу, правда, не вынимая пока кинжала из своего тайника.

Но прежде чем она успела достать оружие, матросы, перемигнувшись, набросились на нее, и стало понятно, что нападение готовилось долго и тщательно. В несколько секунд, пользуясь своим численным преимуществом, силой и решимостью, они повалили жертву на палубу, перевернули на живот и принялись стаскивать с нее штаны. Кричать и звать на помощь Мери не могла: грубой ладонью ей зажали рот, — она отчаянно сопротивлялась, извиваясь ужом, но все усилия оказались напрасны. Зато стоило нападавшим добиться своего, они на мгновение оцепенели.

— Боже праведный! — пролепетал наконец первый. — Это ж баба!

Перевернули на спину, убедились окончательно в том, что не ошиблись, и опять замерли, пораженные открытием. Мери, с губ которой руку убрали, поняла, что ее спасение — в хитрости.

— Ну и на что, по-вашему, мне сдались эти шлюхи? — задыхаясь, спросила она. — На кой они мне? Если я только и мечтаю полакомиться вашими шишками?

— О! — восхитился тот, первый, явно главный в этой троице. — Кто бы ты ни была, сейчас ты это получишь!

И, не теряя времени, стал расстегивать штаны. Даже почти двухлетний пост не мог вызвать у Мери никакого аппетита по отношению к этим гнусным рожам. Однако она проворковала, обращаясь к сообщнику главаря, что держал ее:

— Отпусти мне руки, матросик, чтоб я могла распробовать все как следует! А потом, может, лучше уж я вас оседлаю?

Наживка была проглочена и, пока главарь пристраивался, чтобы улечься на нее, Мери вытащила-таки кинжал и одним быстрым, точным взмахом рассекла сонную артерию тому, кто только что освободил ее, но еще не поднялся с колен. Затем, в полной ярости, молниеносно проткнула второго — того самого главаря, уже успевшего залезть куда ему не следовало своим паршивым концом, — и мощным броском стряхнула с себя насильника. Третий, с трудом приходивший в себя от увиденного, хотел было отомстить за друзей, но Мери, несмотря на то что ноги ее были еще связаны спущенными штанами, подпрыгнула на заднице и сбила его сильным ударом в нос, угодив уроду пятками прямо под ноздри. Кровь хлынула ручьем.

Гибкая, точно кошка, Мери выгнулась дугой, натягивая штаны и вскакивая на ноги, но в этот самый момент прозвучал голос офицера, очевидно, привлеченного хрипами раненых, и по выражению его лица она поняла, что ему хватило времени заметить, какого «малыш» пола.

— Что, собственно, здесь происходит? — спросил офицер, разглядывая следы бойни, окровавленный кинжал в ее руке и доставая из кобуры пистолет. — Отвечай!

Мери не стала раздумывать.

Уцепившись за вант, перемахнула через одно орудие, другое, промчалась по узкому проходу, подпрыгнула, взлетела в воздух и — десяти секунд не прошло — бухнулась в отбегавшую от судна волну, которая словно только того и ждала. Вслед ей прогремел выстрел, но, не найдя цели, пуля затерялась в тяжелых низких облаках. На корабле между тем к месту происшествия сбегались люди. Мери поняла, что в порту ее сразу схватят и накажут так сурово, что ей этого не вынести. «Лучше уж потонуть, чем мучиться!» — сказала себе она и пустилась в свободное плавание.

Упрямо и мерно взмахивая руками, она следовала течению, быстро удаляясь от звуков выстрелов, которые стали вдесятеро чаще: похоже, и другие служащие флота его величества короля Вильгельма тоже включились в охоту за беглянкой. Оказавшись, по ее мнению, вне досягаемости, Мери перевернулась на спину и позволила волнам самим унести ее подальше от корабля. Впрочем, довольно скоро замерзнув в ледяной воде, она почувствовала, что лишилась всякого желания продолжать какую бы то ни было борьбу. Но все-таки, увидев, что течением ее неуклонно несет к берегу, снова перевернулась и, силком заставляя себя вытаскивать из воды то правую, то левую руку, поплыла.

Закоченевшие, онемевшие конечности двигались с трудом, но воля ее была сильнее. А когда пустынный берег уже стало возможно разглядеть, ей даже почудилось, что мышцы чуть-чуть разогрелись…

В конце концов волна выбросила Мери на песок, и — обессиленная, измученная — она сразу же заснула. Над ней собирались облака, потом на нее обрушился проливной дождь, но она ничего не чувствовала.

Открыла глаза продрогшая, разбитая, валяющаяся в полосе прибоя — щекой в пене. Дождь все еще лил как из ведра, море все еще бушевало.

Стуча зубами, она приподнялась на локтях и попыталась подтянуть к себе по песку непослушные ноги. Если сию минуту она не найдет хоть какое-нибудь укрытие, наверняка заболеет. Как бы в подтверждение этой мысли, она чихнула раз двадцать подряд. Ага, вон там лежит вверх дном какая-то лодка, вполне можно укрыться от ветра — не вся продырявлена. Сказано — сделано, но, оказавшись под защитой, Мери все равно закашлялась. Поискала на поясе кожаную фляжку с ромом — им всем выдали такие перед встречей с девками. Вот она, милая. Опустошила. И, крепко обняв руками колени, привалившись спиной к борту посудины, закрыла глаза. Забылась сном.

Когда Мери проснулась, чайки летали над темной водой, падали камнем в угомонившиеся наконец волны. Тучи рассеялись, в чистом синем небе сияло солнце. Девушка смыла с себя песок, подставила, зажмурившись, замерзшее тело лучам, чтобы солнечное тепло могло обнять ее всю целиком. Норд-ост хлестал ее. Мери пошмыгала носом, и с радостью убедилась, что он не заложен, — никакого тебе насморка, никакого бронхита! Ром и на этот раз оказался спасителем!

Мери охватила ребяческая радость, когда она осознала, наконец, что произошло. Свободна. Она на свободе. После двух лет, проведенных в открытом море. Она снова может жить, как хочет, и вернет себе то, что у нее было отнято в силу неудачно сложившихся обстоятельств. Жадная до впечатлений, впрочем и до еды, она двинулась вдоль береговой линии. Ничего не попишешь, придется пройти на своих двоих не одну милю…

Несколько часов — и она в городе.

Прежде всего Мери внимательно изучила море. Все спокойно, нигде — куда только глаз достанет — ни одного английского корабля. Наверняка флотилия Шоувела снялась с якоря. Вот и отлично!

Добравшись до портового кабачка, она решила пойти для начала на задний двор и попытаться стянуть что-нибудь на кухне: без гроша в кармане трудно надеяться, что тебя покормят, как положено в трактире. «Первое время я бы этим и обошлась, — подумала Мери. — Но, чтобы попасть отсюда во Францию, потребуются деньги, так что придется искать работу». И решила, прежде чем рассматривать любые возможности, все-таки удостовериться, не прижился ли Корнель в Дюнкерке.

Как раз на этом этапе размышлений она вдруг почувствовала, что на ее плечо, заставив вздрогнуть, легла твердая и тяжелая рука:

— Эй, малыш! Тебе сколько лет?

Мери закашлялась и обернулась.

— Семнадцать, сударь, — ответила она, настолько удивленная вопросом, что даже не сообразила сразу, стоит ли врать.

Их было двое, оба — в солдатских мундирах. Мери не успела разобраться и спросить, что происходит, а один из солдат уже разложил на ближайшем из раскиданных тут в беспорядке шатких пустых ящиков лист бумаги, а из дорожной сумки вынул отточенное перо и флакончик чернил. Второй без долгих церемоний схватил ее за руку и пригнул, давя на затылок, к этому импровизированному письменному столу.

— Давай-ка подписывай, парень! — приказал он.

— Чего это я должен под… — начала было она.

— Подписывай, пока мы не задержали тебя за воровство!

— Но я же ничего не украл, — попыталась защищаться Мери, раздраженная неудобной позой, а еще больше тем, что на этот раз у нее не было оружия для защиты.

— Да? А чем же ты тут занимаешься? — подозрительно спросил солдат.

Похоже, рассудила Мери, трактирщик заметил, как она огибала здание, и попросил этих двоих — патрульных, что ли? — арестовать ее.

— Искал хоть чего-нибудь из съестного, — объяснила она, благодарная своему животу, в котором, словно в подтверждение сказанного, громко заурчало. — У меня нету ни гроша, а жрать хочется отчаянно.

Она и впрямь выглядела жалко, тут притворяться не пришлось.

— Вот тебе и еще одна веская причина, чтобы расписаться, мой мальчик! — осклабился солдат и протянул ей перо.

Она вздохнула и покорилась, а куда было деваться… «В конце концов, — подумала Мери, — все равно надо было бы искать работу, так почему не взяться за эту?»

Солдат сложил листок бумаги вчетверо и хлопнул ее по плечу.

— Ну вот ты и записался в славную армию его величества статхаудера Голландии, — с гордостью сказал он.

Мери ничуть не удивилась, она очень быстро распознала в действиях солдат методы заманивания в армию — будь то армия английского короля или голландского наместника. В любой стране, какова бы она ни была, все вербовщики работают одинаково.

— Отныне ты кадет пехотного полка, — добавил второй солдат. — Вместо своих лохмотьев получишь форму, жалованье — пять су и для начала обед, который поставит тебя на ноги.

Мери решила, что, как бы там ни было, на лучшее нельзя было и надеяться.

Вербовщики привели ее в казарму, расположенную в порту Остенде. Мери попала во Фландрию в самый разгар военных действий Аугсбургской лиги. Перед ней поставили на стол миску с бобовым рагу, присовокупив к нему несколько больших, просто прекрасных ломтей хлеба. От вина покалывало в горле, но на языке оно оставляло приятное послевкусие. Мери три раза брала добавку, и за это время тем же манером, что и ее, в казарму приволокли других рекрутов, таких же голодранцев, как она сама.

Сначала она опасалась, как бы ее не показали какому-нибудь армейскому лекарю, но ничего такого не случилось. Вербовщики ограничились тем, что выдали ей вещевой мешок с обмундированием и сообщили: завтра утром все они отбывают в Бреду, где расквартирован гарнизон, готовый возобновить военные действия сразу, как закончится перерыв между двумя кампаниями.

Вдобавок к серому кафтану до колен, с расходящимися от пояса полами и с широкими рукавами, Мери получила длинный узкий камзол, белую рубаху, широкие короткие штаны и панталоны… Амуницию дополняли башмаки с пряжками и фетровая треуголка. Кроме того, новобранцу полагались патронная сумка с патронами, мушкет, штык, шпага, а в качестве доспехов — кираса для груди и для спины. И наконец, маленькая порция табака, который Мери тут же и принялась нюхать с жадностью.

Поток завлеченных в армию хитрыми уловками, — а новобранцы стекались в казарму целый день до вечера, — показался Мери бесконечным. Часовые бдительно следили, чтобы никто не смог убежать.

Ночью, когда в дортуаре погасили огни, Мери воспользовалась темнотой, чтобы переодеться, после чего мгновенно заснула.

25

В Шато-Бреда Мери оказалась через неделю — после бестолкового похода, в котором ей удалось познакомиться ближе с товарищами по несчастью, а с семью из них, приписанными в качестве кадетов к тому же полку, куда мобилизовали и ее, даже заключить нечто вроде дружеского союза.

Среди них были Том, который все время плакал из-за того, что не отпразднует свое тринадцатилетие; Йоост, маскировавший с высоты своих четырнадцати лет неприличный, как он считал, для его возраста страх безудержным хвастовством; Геррит, бормотавший что-то по-фламандски и не желавший сближаться с кем-либо; Якоб и Карл, представлявшие себе театр военных действий как огромную площадку для игр; Йорис, неустанно твердивший, что его выкрали ночью из родительского дома, прямо из постели, и наконец, Маартен, семнадцати лет, уже прошедший, как и сама Мери, крещение кровью.

С ним Мери сразу и подружилась больше всех. Вербовщики вытащили парнишку из тюрьмы, где он томился уже три месяца, обвиненный в убийстве именитого горожанина, у которого служил. Ему предложили на выбор — войну или веревку. Он выбрал войну.

Когда Мери спросила, за что он убил того человека, Маартен ответил:

— Не нравилось, что он мне приказывает. Чем он лучше меня? — и добавил, неприязненно покосившись в сторону их спутников, в ужасе отшатнувшихся: — Ну и нечего тут ко мне приставать!

Йоост, единственный из них, все-таки подошел поближе — решив, наверное, что приятнее находиться в команде нападающих, чем в компании угнетенных.

— А ты, Рид, откуда взялся?

— Был заряжающим на корабле сэра Шоувела, — ответила Мери. — И еще я отлично владею шпагой и пистолетом.

— И чего, дезертировал оттуда, с корабля, что ли?

— Ну да — убив двух матросов, которые пытались меня изнасиловать, — призналась она спокойно и даже заговорщически подмигнула новому приятелю.

С этой минуты Маартен и Мери стали неразлучны. А из Бреды пришлось выступать в новый поход спустя всего несколько дней после прибытия — так что они даже и не увидели, что, собственно, представляет собой этот город.

Мери не слишком нуждалась в том, чтобы ей разъясняли тактику военных действий. В точности так же, как когда-то на «Жемчужине», инстинкт и любовь к битве как таковой сразу повели ее в верном направлении. Она упивалась первой стычкой, и возбуждение ее росло по мере того, как солдаты продвигались вперед по равнине, где их мундиров виднелось ровно столько же, сколько и вражеских, и где противник занял точно такую же позицию, готовясь к бою.

Руки Тома с зажатыми в них барабанными палочками, дрожали, по щекам у него текли слезы. Мери поняла, что даже до конца этого дня мальчонке не дотянуть, уж слишком хорошо ей было известно: тот, кто струхнет, кому не хватит мужества и отваги, выжить не сможет. Тем не менее она принялась подбадривать братишку-солдатика, склонять к тому, чтобы он смело шел вперед, убеждать, что победителями всегда становятся те, кто действует, двигается. Но Том и не подумал отвечать, не поблагодарил за советы — он начал молиться, и Мери оставила попытки.

Ей определили место в авангарде, состоявшем из трех шеренг стрелков, и сердце ее забилось так отчаянно, будто хотело выскочить из груди. Тактика боя была простейшая: сначала эти три первых ряда опускались на колени лицом к неприятелю, затем шеренги поочередно — с первой по третью — поднимались, вскидывали оружие, стреляли, отступали назад, позволяя следующему ряду выйти вперед, а сами прятались за спинами стрелявших и перезаряжали мушкеты. Так повторялось еще дважды, пока первые не вернутся на свое место.

Неприятель у них на глазах делал то же самое.

Кто раньше пробьет брешь в строе врага, тот и позволит своей кавалерии проникнуть внутрь вражеских рядов. Пушки, с одной стороны и с другой, помогают пехоте, а когда дело идет к рукопашной, последняя надежда защитить свою жизнь — граната, потом уже ничего не остается, потом жизнь висит уже просто на ниточке длиной со шпагу…

Мери всякий раз попадала в цель. Вокруг нее, как подрубленные, валились на землю свои и чужие, один за другим, один за другим, и она не успевала не то что сосчитать, сколько уже ранено и убито, но даже понять, живы ли ее друзья. Единственное желание владело девушкой — желание, которое постепенно превратилось в навязчивую идею: броситься со шпагой наперевес навстречу этим французишкам, стреляющим в нее с той стороны. Запах пороха и крови пьянил и будоражил ее.

Она перезаряжала мушкет с бешеной скоростью, не дожидаясь, пока третья шеренга выйдет на ту линию, откуда нужно стрелять. Даже не заметив, что делает, она, уйдя со своего места, стреляла и перезаряжала, стреляла и перезаряжала, еще и еще, вписываясь в ту шеренгу, которая выдвигалась вперед, и не заботясь о том, где ей положено стоять в соответствии с приказом. Кто-то потянул ее назад.

— Эй ты, парень, хоть пригнулся бы, что ли, — прохрипел кто-то, — убьют же…

Мери обернулась взглянуть на незнакомца.

Он рухнул к ее ногам как раз в этот момент, даже не закончив предостережения… И сразу же она окунулась в кровавый туман. Забыв приказы, правила ведения боя, Мери бросилась в образовавшийся между рядами солдат противника узенький проход, стремительно летя вперед, почти вплотную к всадникам, которые, вращая саблями в надежде рассеять вражеских пехотинцев, врезались в их строй. Она ревела, она рычала, как при самом диком абордаже, живот ее сводило от звериного наслаждения, она стала хищником… С кинжалом в одной руке и шпагой в другой, орудовала клинками без выбора цели, полагаясь на случай, просто вонзала и вонзала их в чужую плоть. На губах выступила пена, глаза горели, кровь яростно кипела, заполняя этой яростью все ее существо…

Остановилась Мери, только когда ощутила под острием клинка пустоту. Пронзать больше было некого.

Услышав тогда, наконец, звук горна, она вернулась на свою линию, опустошенная демонами, завладевшими ею, но готовая снова поклоняться им. Это они, демоны, выиграли сражение. Французская армия отступала, дерзкого новобранца поздравили с совершенным им мужественным поступком, и… она получила три дня карцера на сухом хлебе и воде за неповиновение приказу.

— Так уж устроена армия, мой мальчик. Сдохнем мы от этих противоречий, — сказал капитан, похлопав ее по плечу.

Ему самому было страшно жаль, только-только поздравив, сразу же и наказывать смельчака.

Еще в трех сражениях Мери проявила такое же упрямство и такое же неповиновение старшим — и билась настолько азартно, настолько яростно, что вокруг нее солдаты становились куда более мужественными и стойкими. При подобных обстоятельствах карать ее было бы просто святотатством. Ну и пришлось командирам смириться, выдать ей штык и поместить среди пехотинцев, в задачу которых входило вслед за конницей добивать дезорганизованное, разбегающееся французское войско.

«Ружье позволяет приблизить к себе линию врага, штык вступает в дело, когда враг уже рядом», — обучали ее.

Мери кивала, пряча улыбку: уж ей ли этого не знать!

Она бросилась в схватку, но проявившиеся в деле недостатки ее оружия — им, когда оно перестает быть мушкетом, невозможно нанести такой же мощный удар, как копьем, хоть оно и претендует на то, что является одновременно тем и другим, — стоили ей ранения. Мери продырявили шпагой плечо, и она разозлилась, разъярилась, перестала соображать, что делает, и повиновалась с того момента лишь инстинкту. Она принялась действовать штыком как саблей, обрушилась с ним на француза, отобрала у него оружие, ранившее ее, и, равнодушная к боли, стала, вращаясь волчком, в бешенстве колоть и рассекать тела противников — до тех пор пока не убедилась, что уже никто рядом с ней не стоит на своих двоих.

И тут произошло неожиданное и необычное. Там, позади, в рядах ее армии, прозвучал горн — сигнал отходить.

Мери постояла секунду, совершенно сбитая с толку: ей вроде бы запрещалось делать то, что она так хорошо делает, — рука со шпагой бессильно повисла, сама она никак не могла решить, вернуться ей к своим или оставаться тут. Ей-то казалось, что удалось достичь превосходства над неприятелем, но кавалеристы почему-то стали возвращаться, и она увидела, что ее лагерь обратился в беспорядочное бегство. Ничего не поделаешь, Мери выругалась и побежала назад, угнетенная случившимся.

Ее задела лошадь. Обезумев от свиста пролетавшего мимо пушечного ядра, животное скакнуло в сторону, споткнулось о три мертвых тела, лежавших на его пути, рухнуло на бок и, падая, потянуло Мери за собой. Девушка стала высвобождаться, хотя время было упущено — к ней уже неслись французы с воплями: «Смерть ему! Смерть!»

В ее голове даже не успела мелькнуть мысль: «Ой, я пропала!» — как вдруг ее подняла в воздух неведомая, но явно исполинская сила, и Мери оказалась в седле — за спиной кавалериста.

Друг это или враг? Поди-ка пойми сейчас, но этот всадник ведь точно увозит ее подальше от бойни! А когда он взял направление на ее лагерь, Мери совсем успокоилась и перестала лихорадочно сжимать рукоятку кинжала.

Они добрались до высот, которые защищал их отряд и которые, в свою очередь, защищали расположение части. Всадник повернул было, чтобы отвезти Мери к кавалеристам, но не успел, начал заваливаться набок и съезжать с лошади, едва они оказались у палатки лазарета, — нога его была вдрызг разворочена. Мери, приземлившись рядом и встав на колени, принялась звать на помощь.

Когда Мери увидела лицо своего спасителя, сердце ее чуть не разорвалось: он был красив как бог, красив ослепительно, он был красивее всех мужчин, каких она встречала в жизни. С трудом подавив в себе желание немедленно наброситься на него с поцелуями, она позволила санитарам подхватить раненого, чтобы он смог добраться до палатки.

— А мое плечо посмотрите? — спросила она у того, кто шел позади.

— Заходите, — не задумываясь, ответил тот.

Лазарет оказался так похож на те, что она видела на кораблях! Пусть вместо деревянных потолка и переборок здесь была натянута ткань, зато стоны раненых и запахи — крови, гноя, обожженной раскаленным железом плоти — были точь-в-точь такие же. Только запах спиртного, которое и тут, и там давали несчастным, чтобы те могли вытерпеть боль, отличался…

Она стала осматриваться в лазарете, где уже насчитывалось, наверное, не меньше нескольких сотен раненых, а новые все прибывали и прибывали. А известно ведь, что в лагерь доставляют только не сильно задетых пулей, штыком или ядром! Остальных, то есть раненных смертельно и тех, кто не выдержит переноски, оставляли умирать или оперировали прямо на поле брани. Если повезет, один из священников, католический или протестантский, — а они бродили после боя по всей этой изрытой снарядами и залитой кровью равнине, — проводит умирающего в последний путь.

После боя… после этого кровопролития уже не было двух противоборствующих лагерей, теперь под бесстрастным небом расстилался гигантский оссуарий, огромная гора трупов и полутрупов, над которыми кружили стервятники.

Спаситель Мери лежал в нескольких шагах от нее, кривясь от боли, однако не позволяя себе ни единого стона. Полевой хирург собирался осматривать его рану.

Мери, дожидаясь своей очереди, подошла ближе и спросила:

— Ранение тяжелое?

— Прорвемся, не бойся! — через силу улыбнулся ей спаситель. — До свадьбы заживет!

Мери встала перед ним, а раненый приподнялся на локтях.

— Вот дерьмо! Это мне штыком так все тут разворотили, — сказал он.

— Перестань вертеться, Никлаус Ольгерсен, — проворчал хирург. — Мне надо прижечь твою рану.

— А, будь ты проклят, брадобрей чертов! — выругался Никлаус, выхватывая из руки санитара протянутый ему небольшой прямоугольник твердой кожи, чтобы тотчас крепко зажать его между зубами.

Мери затаила дыхание, не в силах отвести взгляда от происходящего. Лоб Никлауса усеяли капли пота, в глазах стояли непролитые слезы, щеки пылали — с такой силой он сжимал челюсти, казалось, вот-вот взорвется и разлетится на кусочки. Хирург обкромсал рваные лоскутки кожи вокруг раны, вычистил ее и прижег раскаленным железом: рана оказалась глубокой, и без этой варварской операции там угнездилась бы инфекция и неминуемо началась гангрена.

Пока Мери страдала, глядя на страдания спасшего ее красавца, фельдшер подошел и к ней самой, чтобы заняться ее царапиной. Девушка встала, потянулась было снять сорочку, но вовремя сообразила, что таким образом сразу выдаст себя. Мигом отрезвев, скинула продырявленный плащ и резким жестом разорвала рукав сверху донизу.

— Вижу, и ты времени даром не терял! — усмехнулся Ольгерсен, лицо которого потихоньку возвращало себе нормальный цвет. — А звать-то тебя как?

— Мери Оливер Рид. Спасибо, что спас меня!

— Да брось ты! — смутился Никлаус. — Проезжал мимо и… ну я же видел, что происходит! Ты на моем месте сделал бы то же самое…

Мери еле удержалась, чтобы не закричать в ответ: нет, ты что, я совсем не такая хорошая! На его месте она ускакала бы, даже и не подумав остановиться. А Ольгерсен явно из другого теста. Из того же, что и Корнель. Тот тоже никогда не бросит товарища, если может его спасти.

Ей вдруг стало стыдно: нельзя же быть такой эгоисткой! Скорчила гримасу — нет, не от боли в плече, от боли душевной.

— Постараюсь отплатить тебе тем же, — пообещала она Никлаусу, рану которого уже заканчивали бинтовать.

— Уж лучше постарайся не дать себя прикончить! — снова усмехнулся тот. — Тем более что ты давно стал легендой…

— Какой еще легендой?

— Какой-какой… Спасая тебя, я не знал, кто ты есть, но на самом деле твое имя и чудеса, что ты творишь, известны всему полку.

Мери обомлела. А фельдшер, помешав ей двинуться, удивленно спросил:

— Значит, это ты — чокнутый?

— Вот видишь! — обрадовался Ольгерсен.

— Вижу… как не видеть… — притворно нахмурилась Мери.

— На тебя даже ставки делают! Эх, если б я только знал… — протянул он, и в глазах его блеснул задорный огонек.

— Ха! — отозвался фельдшер, накладывавший повязку «чокнутому». — Дело поправимое… Что ты, что он — верные кандидаты на тот свет, если судить по вашему поведению. Оба ненормальные. Рано или поздно встретитесь в аду!

— Слушай, а это правда… ну, насчет того, что оба? — не обращая внимания на лекаря, спросила Мери.

Ольгерсен выпрямился во весь рост и потянулся, продемонстрировав настолько красивое мускулистое тело, что Мери разволновалась чуть не до обморока.

— Бог свидетель, — отвечал Никлаус, даже и не подозревавший, какое произвел впечатление, — у меня есть, конечно, кое-какие задатки, позволяющие составить тебе конкуренцию. Хотя, думаю, все-таки сделать это было бы нелегко. Даром что рядом со мной ты кажешься просто-таки тщедушным малышом…

Действительно, когда Ольгерсен встал, оказалось, что Мери едва достает ему до плеча.

— Слушай, Никлаус, ты бы вел себя поспокойнее хоть какое-то время! — проворчал хирург, собираясь уже отойти к другим раненым. — Если загрязнишь рану, она от инфекции воспалится, и я вынужден буду ампутировать тебе ногу.

— Да будет тебе ворчать, Таскай-Дробь! — весело откликнулся тот. — Неужто я не знаю, что делаю!

— Уж конечно! Всегда так говоришь… Но мне-то до смерти надоело тебя штопать!

Мери догадалась, что за шутливой перебранкой врача и пациента кроется настоящее и прекрасное братство. Похоже, Никлауса Ольгерсена тут все не просто высоко ценят, но и привычки его знают.

— Надо бы добраться до твоей части, — сказал великан Мери.

Отказавшись от предложенного ему костыля, он поморщился, стоило ему при шаге перенести вес своего тела на больную ногу. Что до Мери, то и ее стало донимать раненое плечо.

— Ладно, пошли, Рид! Пусть эти шарлатаны занимаются своими делами.

— Нечего указывать шарлатанам, им плевать на твое мнение, Ольгерсен! — буркнул хирург, притворяясь обозленным.

Едва они вышли из палатки, Никлаус признался:

— Он мой двоюродный брат. И я для него просто наказание Господне!

Мери звонко расхохоталась. Ей-богу, этот Никлаус Ольгерсен с каждой минутой нравился ей все больше и больше.

— А в твоем подразделении нет случайно места для кадета? — спросила она.

Ольгерсен остановился:

— В чем дело-то? Надоело пешедралом воевать?

— Главным образом надоело драться всякой ерундой вместо старой доброй шпаги. А потом, — добавила она, — если судить по твоим и моим талантам, из нас могла бы выйти славная команда. Так почему бы нам не удвоить ставки и не набить мошну?

— Ты что, серьезно, Рид? — удивился Ольгерсен, замерев возле нового знакомца.

Мери, кажется, никогда в жизни не говорила так серьезно. Если ходят такие слухи, если на нее делают ставки, заключают пари, так почему бы этим не воспользоваться? Она ни в чем себе не изменит, тут сомнений нет, ну и почему тогда не собрать плоды посеянного? Это к тому же позволит ей быстрее заработать и вернуться к Корнелю.

Ольгерсен размышлял.

— С этой проклятой ногой рискованно брать на себя обязательства, понимаешь, Рид… Но в принципе твое предложение стоит того, чтобы над ним подумать.

— Договорились. А пока думаешь, побереги себя, фламандец! — посоветовала она, решив про себя немедленно, как только вернется в часть, заняться переводом в кавалерию.

— И ты себя, англичанин!

Она ушла, Ольгерсен остался — идти ему было трудно, болела нога. Конечно, Никлаус был смелым и мужественным человеком, но не дураком и не упрямцем. Он смотрел, как удаляется от него солдат Рид, и думал: «Черт побери! Такой товарищ один стоит целого полка!»

26

Несмотря на расспросы и подначивания людей, которые, прослышав о подвигах Рида, хотели побольше узнать об англичанине-новичке от его спасителя, Никлаус не хвастался тем, что спас его, считал, что это попросту дело случая, но зато видел в случившемся едва ли не знамение: предчувствовал, что их дружба будет долгой и крепкой. В отличие от большинства своих товарищей, Ольгерсен явился на войну отнюдь не нищим безработным. Его отец, известный нотариус, дал Никлаусу прекрасное образование, причем старался, чтобы сын одинаково хорошо владел как науками, так и оружием, продолжая, впрочем, тем самым семейную традицию, диктовавшую предоставлять молодым людям свободу выбора занятий в жизни. Юноша знал, что отец лелеет мечту передать ему когда-нибудь свою контору в Бреде, но сам с огромным трудом представлял, как сможет существовать среди груд толстых папок с документами, в закрытом помещении, повторяя одни и те же слова, одни и те же фразы и одни и те же действия — как в течение целого дня, так и в течение целой жизни. Уж слишком он любил шум, насмешки, веселые проделки, лязг скрестившихся клинков, запахи вина и пива, ну и, конечно, эти «обмены любезностями» с братьями по оружию… Может быть, потом, может быть, когда-нибудь, став постарше, он сможет отказаться от развлечений, от попоек, от драк и смирится с необходимостью заниматься почетным и выгодным делом, а пока… А пока он проводил куда больше времени на войне или в таверне своего дяди — толстяка Рейнхарта, того самого дяди, чей сын служил в полку Никлауса хирургом, — да-да, куда больше времени там, чем в нотариальной конторе собственного отца.

Но все-таки ему были присущи и тонкий вкус, и изысканность…

А его матушка говаривала иногда: «Можно читать Эразма Роттердамского, изъясняться по-английски и по-французски не хуже, чем на родном фламандском, выйти из коллежа первым и… вести себя, как последний из упрямых ослов!»

Во время войны всё — достоинства…

Никлаус явился в офицерскую палатку, чтобы отдать рапорт.

На Рида вроде бы совершенно не произвело впечатления его звание сержанта — во всяком случае, вел он себя так, будто это вообще не имело для него никакого значения. И за это тоже Ольгерсен ценил мальчонку: за то, что тот сразу же одарил его совершенно искренней, бескорыстной и преданной дружбой. Ценность человеческого существа не зависела для него ни от наличия дипломов, ни от количества нашивок.

Выполнив свой долг, Никлаус попросил приписать солдата по фамилии Рид к своему подразделению, если тот вдруг случайно захочет поступить в кавалерийский полк. Ему тут же ответили согласием, после чего Никлаус Ольгерсен отправился в свою палатку: ужасно хотелось лечь, вытянуть раненую ногу, онемевшую и болевшую так, что хоть плачь — и это при свойственном ему презрении к боли! Сказано — сделано: придя «домой», Никлаус опустошил бутылку можжевеловой настойки, повалился и уснул вмертвую.

Прямо скажем, таким образом он лечил уже не первую рану!..

Лейтенант, к которому пришло предписание перевести Мери на следующий же день в другое подразделение, был одновременно и доволен таким решением начальства, и раздосадован. Доволен, потому что знал: Мери куда больше пригодится в кавалерии, чем в пехоте. А раздосадован, потому что терял столь ценного солдата. Но без лишних слов выдал Мери жалованье и отпустил.

На дорогу Мери не пришлось потратить много времени.

Лагерь кавалерийского подразделения выглядел в точности так же, как ее собственный, и располагался в непосредственной близости. Там стояли точно такие же четырехугольные палатки, прикрепленные по углам к врытым глубоко в землю кольям. Каждая из палаток была битком набита солдатами, они спали на походных кроватях, укрываясь, чтобы ночью не замерзнуть, толстыми одеялами, которые, когда часть куда-то перемещалась, сворачивались владельцами в рулоны и привязывались к заплечным мешкам.

Аппетитные окорока над раскаленными углями покрывались золотистой корочкой и истекали соком, повинуясь ритму, в котором повара вращали вертел. Вокруг них в ожидании обеда слонялись без дела солдаты.

Мери явилась в рекрутский пункт, представилась, предъявила свои документы и рекомендацию, выданную ей лейтенантом пехоты.

— Ах, ты и есть Рид! — воскликнул приветливый и восхищенный таким знакомством писарь.

Слава о ней явно опережала ее саму. На громкое имя тут же откликнулся и сержант:

— Ольгерсен тебя ждет. Знаешь, где его найти?

Удивленная Мери покачала головой. А сержант добавил:

— Зная, какой ты доблестный служака, я сразу понял, почему он перевел тебя к нам, только не думай, что тут ты сможешь вытворять все, что захочешь! Ольгерсен любит дисциплинированных подчиненных и радуется смелым поступкам только тогда, когда это не грозит опасностью кому-то из его людей.

— Постараюсь запомнить ваши советы, сударь, — заверила старшего по чину раздосадованная Мери и, откланявшись, сразу же отправилась к казарме, которую Никлаус указал ей при первой встрече. Начальник он ей или кто, но пусть объяснит, что происходит!

Ольгерсен, когда она заглянула, брился. Фламандец просиял, едва увидел Мери.

— Сюда, сюда, Рид! — позвал он, аккуратно снимая лезвием кинжала с подбородка мыльную пену.

Он никогда не доверял этим чертовым цирюльникам, которые, чуть икнешь, непременно тебя всего окровавят. И полагал, что у кузена хватает дел и без того, чтобы его брить.

Мери направилась к нему, на мгновение дрогнула, увидев, как играют мускулы на его голой до пояса спине, но сразу собралась и спросила не слишком любезным тоном:

— Почему ты не сказал мне, что сержант?

Ольгерсен и бровью не повел, продолжая скоблить щеку.

— Какой был смысл говорить тебе о том, что и так сразу же видно? А, Рид?

Мери, поставленная лицом к лицу с совершенно очевидным фактом, почувствовала себя полной идиоткой: как же она сразу не поняла, она же видела его в сержантском мундире! Господи, да что с нее возьмешь, если он сразу, сам по себе, так ослепил ее! Она так разволновалась, что не обратила внимания на форму.

— А я все думал, отчего это ты такой храбрый? Вот теперь знаю: от подслеповатости и чрезмерного упрямства! — снова стал подшучивать над ней сержант Ольгерсен, вынуждая окаменевшую Мери прервать молчание.

— Ну и насмехайся, если хочешь! — вымолвила она наконец. — Твои речи и твоя манера себя вести вполне могли ввести меня в заблуждение…

Никлаус вытер подбородок полотенцем, снимая последние ошметки мыла. Он повернулся к Мери лицом, и та увидела его торс — весь в шрамах от многочисленных ранений. А потом он пожал плечами и потянулся за рубашкой, которая досыхала на веревке.

— Я такой, какой есть, — ответил он просто. — Конечно, мои люди должны уважать меня, но я вовсе не считаю, что нашивок достаточно, чтобы тебя слушались. Уважение, Рид, оно — как доверие, его надо заслужить, завоевать. Зови меня сержантом, как остальные, но помни, что, когда мы наедине, то на равных.

Мери кивнула, он все больше волновал ее. Мало того, что вблизи Никлаус казался еще красивее, он еще был чертовски умен. Ольгерсен между тем, словно желая окончательно ее покорить, объявил, обводя рукой палатку:

— Если тебе, солдат Рид, нужны еще доказательства, знай, что у моих людей и без тебя места маловато, еле помещаются, а потому ты будешь спать тут.

— Ту-у-ут?! В твоей палатке?! — обалдела Мери.

Никлаус заговорщически подмигнул ей и прибавил, застегивая крючки на мундире:

— Выкинь глупости из башки, Рид! Не вздумай решить, будто я педераст. Кстати, ты храпишь?

— Ни разу не просыпался ночью, чтобы проверить! — с вызовом бросила Мери, прикидывая про себя, что ей даст эта близость.

Ольгерсен рассмеялся, а потом, заканчивая разговор, прибавил:

— Пойду-ка узнаю, какие будут распоряжения. А ты иди к остальным и, как представишься, найди Вандерлука. Я тут шепнул ему словечко насчет пари, так что он займется организацией всего необходимого. Это его специальность.

Несколько часов спустя полку был отдан приказ сниматься с места, и Мери пришлось знакомиться с новыми товарищами, участвуя с ними в деле плечо к плечу. К середине дня они продвинулись уже на три лье в северном направлении. Здесь нужно было попытаться остановить наступление французских пехотинцев. Едва кавалеристы разбили лагерь на новом месте и скинули с себя снаряжение, Никлаус объявил, что наступление вот-вот начнется. Объяснил каждому, в чем его задача и какую позицию во время битвы он должен занимать. Мери кивнула в ответ на приказ. Ольгерсен просто здорово управляет людьми, вон как ловко! То, как он всех распределил, сам способ объяснять причины, по которым надо действовать так или иначе, говорили о последовательности, логике, знании тактики и наличии здравого смысла.

Разобравшись в том, где кто будет находиться, все снова собрались на командном пункте, оседлали лошадей и присоединились к войску, стоявшему на равнине.

Мери погладила своего коня по холке. Перед ней бывшие ее братья по оружию, пехотинцы, прокладывали кровавый путь, подпитывая боевыми кличами злобу, которую она копила в своем тяжко бьющемся сердце. У нее еще сильно болело плечо, и она поглядывала исподтишка на ногу Никлауса. По тому, как он сжимал бока лошади, она сделала вывод, что сейчас он уже меньше страдает от раны, но, разумеется, полностью-то не излечился — после операции не прошло и трех дней.

«Какое же завидное у него мужество, какая выносливость!» — подумала она. На земле он пока еще слегка прихрамывал, но верхом выглядел ничуть не менее здоровым и крепким, чем другие кавалеристы. Ей вспомнилось, каким образом он залучил ее к себе, и сладкая дрожь пронизала все ее тело, — так отчаянно захотелось, чтобы он ласкал ее…

— Ну что, Рид, двинемся? — спросил Ольгерсен, поднимая саблю.

— Двинемся! — ни секунды не колеблясь, воскликнула она.

Нервы ее были натянуты так, что вот-вот лопнут.

Никлаус опустил руку, дав тем самым сигнал, которого Мери только и ждала. Она пришпорила коня и, взметнув саблю, с диким криком ринулась в бой, готовая прикончить каждого из врагов, сколько бы их ни попалось ей на пути.

— Справа, Рид! — предупредил Никлаус, и Мери, перерубавшая в этот момент клинком сухожилия вражеской лошади, мигом обернулась и отразила удар, который хотел было нанести ей еще один противник. Зазвенела сталь. Несмотря на боль в плече, она ловко сдерживала испуганного коня, косившего выпученным глазом и пускавшего пену. Француз оказался неуступчивым. Вторым, беспримерным по силе ударом он едва не выбил девушку из седла, и она поняла, что враг возьмет верх, если она не схитрит.

Вокруг кипела битва. Барабаны умолкли, значит, барабанщики погибли… Давно было не разглядеть знамен — их уронили наземь в самом начале сражения, и пролитая кровь на разодранных мундирах не позволяла уже отличить врага от соратника. Мери никогда еще не участвовала в такой варварской бойне, да, бойне — как назовешь это иначе? Французам на все наплевать, для них нет ничего святого, и Никлаус в конце концов отдал приказ взять их поведение за образец и так же перерубать коням подколенные жилы, как делают они. Хотя, казалось бы, ни один нормальный кавалерист не должен такого себе позволять…

Мери уклонилась от сабли противника, растянувшись вдоль бока своего коня и таким образом скрывшись из виду. Она была гибче кошки и так же быстра, если надо выпустить коготки. Она пошарила в воспоминаниях: на «Жемчужине», уцепившись одной рукой за ванты и раскачиваясь на них влево-вправо, она проскальзывала под веревочной лестницей, чтобы исчезнуть здесь и возникнуть с другой стороны.

Точным движением она выхватила кинжал, ударила в грудь вражескую лошадь, второй, такой же ловкий и сильный удар нанесла в ногу француза, — рыжий жеребец под ним тем временем встал на дыбы, не понимая, почему вдруг стало так больно, — и, прежде чем противник успел осознать, что произошло, вернулась в седло.

Смертельно раненное животное, падая, потянуло всадника за собой. Мери воспользовалась этим, чтобы резким движением сабли, которая в секунду заменила в ее руке кинжал, рубануть французу по шее: голова покатилась наземь, а солдату Риду, измученному до последней степени этой бойней, надо было теперь убраться отсюда, чтобы не рухнуть рядом со своей жертвой. Пришпорив коня, она помчалась к соседнему пригорку, прикрывавшему батарею пушек, — так издали могли подумать, что она послана на задание, — и замерла на вершине холма, пытаясь охватить взглядом разворачивавшиеся перед ней сцены из Дантова ада. В висках у нее бешено стучала кровь, казалось, голова сейчас взорвется. Силы ее истощились, но как не ослабнуть за добрых два часа сражения под палящим солнцем!

Весна 1697-го была безжалостна. Люди тоже.

Сейчас она охотно променяла бы свое месячное жалованье на несколько мгновений отдыха в тени каштана, где ее баюкал бы ласковый щебет птиц. Здесь птиц не было — улетели, перепуганные жестокими атаками. Остались только стервятники, кружившие над равниной. Мери глубоко вздохнула. У нее совсем мало времени, ее отсутствие вот-вот заметят. И Никлаус этого не стерпит! Ну как ему объяснишь, что хотя бы на несколько секунд ей надо удержать это мимолетное ощущение свободы? Она передернула плечами, усталыми и стрелявшими болью, стоило лишь пошевелиться: а разве могло быть иначе — столько размахивала тяжеленной саблей! Конечно, она стала настолько мускулистой и так огрубела, что потеряла всякую женственность, но этого еще недостаточно, чтобы выдерживать такие долгие сражения!

Во рту у Мери пересохло, и она, отцепив от пояса кожаную фляжку, одним глотком выпила все вино, что в ней было, и прикрепила на прежнее место. Пощелкала суставами пальцев, убедившись, что все двигаются нормально, и крепко сжала эфес сабли. Затем, прокричав что-то невнятное, снова пришпорила лошадь и рванула с места в галоп, чувствуя, как ее душа и тело вновь просятся в схватку.

Наступил вечер, многие ее товарищи так и остались лежать на этой роковой, этой мрачной равнине.

Как обычно, хирурги вытаскивали из груды трупов раненых, отгоняя стервятников, стремившихся полакомиться легкой добычей. Как обычно, стонущих, окровавленных людей укладывали на носилки и уносили с поля брани в лазарет. Как обычно, то тут, то там, рассыпая искры, вспыхивали огоньки костров: на них калили докрасна железо, чтобы ампутировать руки и ноги тем, кого нельзя было стронуть с места — придавленных перевернувшейся повозкой или пушкой. Даже ветер, состоявший, казалось, лишь из дыма и пыли, был смрадным: разлагающаяся человеческая плоть и жженое мясо соединялись в зловонии, поистине невыносимом. И все поле боя превратилось в лазарет, где стоны и вопли нарушали вечное молчание упокоившихся наконец в мире…

Мери и на этот раз уцелела. Она добралась до лагеря вместе с выжившими в битве товарищами. Никлаус и Вандерлук уже были там, и она поняла, что этих двоих связывает крепкая дружба. Никлаус казался довольным, но бледное лицо его с обострившимися чертами, с темными кругами под глазами выдавало смертельную усталость. Рана на ноге кровоточила — она открылась из-за той же усталости и беспрерывных скачек.

Тем не менее Ольгерсен не отходил от своих людей, подсчитывая, скольких потерял навсегда, а сколько еще может вернуться в строй. Затем он окликнул Вандерлука и попросил того подойти ближе.

— Увеличь-ка ставки в пари, — решительно сказал Никлаус. — Меня это подбодрит в следующий раз. Эти собаки совсем уже с цепи сорвались! — Он обернулся к Мери, которая пыталась, вытягивая руку, облегчить боль в плече. — Идем со мной. Кузен будет страшно рад нас видеть и с удовольствием подштопает.

Вот уж во что трудно поверить, если посмотреть, сколько сегодня раненых! Мери не поверила — и оказалась права: Таскай-Дробь, как она и ожидала, вымазанный кровью и до предела измученный, встретил их ворчанием и руганью. Правда, после все же подозвал фельдшера, чтобы тот снова прижег их раны. Фельдшер, в свою очередь, пообещал обоим, если они откажутся дать себе отдых, громадные уродливые шрамы на местах ранений. А хирург добавил, на этот раз вполне серьезно, что, когда они в следующий раз пойдут на такой риск, лично он оставит их подыхать на поле боя.

Вернувшись от лекарей, Никлаус сразу же приступил к написанию рапорта о состоявшемся сражении, а Мери, вслед за другими, пошла умываться к речке, протекавшей неподалеку от их позиций. До вечера они с Ольгерсеном так и не увиделись, и ей пришлось присоединиться к товарищам, затеявшим игру в карты.

Нечто вроде злого рока витает над солдатами, вернувшимися с поля брани. Они не говорят между собой о курносой, чтобы не навлечь беды, но чувствуют, что смерть черной тенью парит над ними, кружит над повозками, пушками, ядрами, людьми, не поддавшимися ей. Мери иногда задумывалась, а осталась ли в ней хоть капля человечности, хоть что-то, хоть какая-то малость от той женщины, какой она была когда-то. Она казалась себе ныне холодной и безразличной к страданиям, к печалям. Даже страха, и того не ощущала. И чем больше проходило времени, тем явственнее становилось это чувство.

Она вынула из вещевого мешка котелок и направилась к кухне, где только что дали сигнал к ужину. Получив свою порцию, уселась на камень с намерением поесть, не сводя усталого взгляда с палатки, где ей предстояло провести ночь бок о бок с сержантом. Возбуждение, желание отдаться ему мгновенно проснулись в ней, едва она увидела, как Никлаус возвращается «домой».

С ним рядом шел Вандерлук. И тот, и другой — это было ясно с одного взгляда — чрезвычайно довольные. Мери не терпелось узнать, отчего же. Добравшись до нее, Вандерлук протянул ей десять флоринов — пари оказалось выиграно.

— В другой раз будет еще больше, — засмеялся он. — Теперь, когда французы получат свеженькое подкрепление, ставки резко пойдут вверх. Но берегитесь! Совсем скоро уже и наши станут желать вам погибели!

— Да пусть только попробуют! — шутливо возмутился Ольгерсен. — Когда мне надо защитить свою шкуру, я превращаюсь в дикого кабана и разоряю все вокруг, не заботясь о том, кто попадется на моем пути!

Вандерлук снова расхохотался и пошел к себе.

Еще несколько подобных баталий — и денег у Мери будет достаточно для осуществления ее планов. Не то чтобы ей не нравилось просто воевать, но, если уж совсем честно, она бы предпочла, воюя, добиться наконец богатства и славы.

— О чем задумался, Рид? — спросил Никлаус, когда они вошли в свою палатку.

Мери, еще одетая, вытянулась на одеяле, исподтишка разглядывая Ольгерсена в неярком свете масляного фонарика и мечтая. Спустилась ночь, вот-вот прозвучит сигнал гасить огни.

— О моем сокровище, — улыбнулась она.

— Да ну, гроши какие-то, — засмеялся в ответ Никлаус, видимо, подумав, что она говорит о выигранном пари.

Но Мери покачала головой:

— Нет, я не о выигрыше. Совсем о другом. О другом — и это действительно сокровище! Настоящее огромное богатство, ты такого и представить не в силах!

— Но ты же мне расскажешь? — то ли вопросительно, то ли утвердительно проговорил он и зевнул.

— Может, и расскажу. Зависит…

Никлаус снял мундир и нижнюю сорочку, собираясь ложиться. В низу живота у Мери разгорелось пламя. Она повернулась и, нащупав колесико фонаря, прикрутила его почти до отказа. Так можно было быть уверенной, что снаружи их теней не будет видно.

— Эй! Рид! От чего зависит-то? — дернул ее Никлаус.

Он вытянулся рядом, словно какой-нибудь обычный сосед по койке.

Тогда Мери сползла со своей постели и, стоя на коленях прямо перед его лицом, начала расстегивать крючки на мундире. Никлауса одолевала зевота, он жмурился, как кот на солнышке. Но когда он снова открыл глаза, так и не дождавшись ответа на свой вопрос, «солдат Рид» заканчивал освобождать очень миленькие грудки из-под стягивавшей их плотной повязки.

Между двумя белоснежными полушариями посверкивали нефритовый «глаз» и подвеска с изумрудом.

— …зависит от тебя, — завершила свое условие Мери.

Никлаус так и раскрыл рот.

Однако удивление и растерянность его длились недолго. Их жадные взгляды встретились, и Мери прильнула к своему сержанту. Рука Ольгерсена проскользила до заветного местечка между ногами, еще затянутыми в форменные штаны, и нащупав там утолщение от вложенной Мери, как обычно, свернутой в трубку тряпки, на миг замерла.

— Давай, давай, исследуй получше, сержант, все проверь! Убедишься, что солдату Риду есть чем тебя удивить! И так будет всегда!

Сержант опрокинул ее на спину и склонился над ней. Он был в восторге оттого, что инстинкт его не обманул.

— Ох, невозможная ты, немыслимая! — прошептал он. — Никогда ни одна женщина не вела себя так, как ты. Никогда ни одна женщина не пошла бы служить солдатом в регулярную армию.

— Потом все объясню. Завтра. А сейчас, этой ночью, люби меня. Всю ночь люби — я изголодалась, сто лет не занималась этим!

Никлаус не заставил повторять ему это предложение дважды.

27

Они так и не разжали объятий до утра, когда прозвучал рожок к побудке. Мери открыла глаза первой и, опасаясь, как бы кто-нибудь не ворвался, по простоте, в их палатку, заторопилась одеваться. Никлаус придержал ее, вынудив повернуться к нему. Он улыбался.

— Чего ты? — спросила Мери.

— Я только хотел убедиться, что все это мне не приснилось!

Мери, еще совсем голая, склонилась к нему, чтобы поцеловать.

Потом быстро поднялась — куда быстрее, чем хотелось, — и стала облачаться в солдатскую форму с удвоенной скоростью. Любовник последовал ее примеру, все его мысли так перепутались, что он не смог бы ни обнародовать их, ни выяснять что бы то ни было. Тем более что пришла пора получать у командира новые приказания, то есть идти в штабную палатку. Мери впилась в него решительным взглядом и процедила сквозь зубы:

— Только попробуй сказать об этом кому-нибудь хоть словечко, Никлаус, своей рукой тебя прикончу!

В первый момент Ольгерсен решил, что подруга шутит, но увидев, насколько серьезно выражение ее лица, ответил уже не таким легкомысленным тоном, каким собирался:

— Не такой я дурак! И потом… от этого слишком много потеряли бы армия вообще и я в частности. Хм, я, пожалуй, все же больше… Пока твое поведение в бою заставляет верить, что у тебя есть яйца, а не груди, хотя после боя все оказывается совсем наоборот, твой секрет останется в неприкосновенности. И наша дружба тоже. — И вышел из палатки — побриться.

Мери на минутку задержалась, потянулась всем телом и подумала, что не зря открылась ему…

Начавшийся день оказался неимоверно трудным: согласно полученному на рассвете очередному приказу, им следовало передислоцироваться ближе к передовым позициям, а для огромного числа раненых тронуться с места означало верную смерть. Впрочем, если бы их оставили тут, но без врачей, это привело бы к тому же результату. Под нажимом Никлауса и некоторых других сержантов и после долгих переговоров лейтенант выторговал, наконец, право разделить своих людей на две группы. Хватит и того, что вчерашняя битва так сильно проредила численный состав формирования! Большая часть, как только разберут палатки и уложат вещи, пойдет впереди, а второй обоз — с ранеными и всем, что им может понадобиться в дороге, — присоединится к авангарду завтра. Это позволит лекарям малость подкрепить силы раненых, способных хоть как-то передвигаться.

Никлаус спросил, не хочет ли кто-нибудь добровольно остаться в арьергарде, побыть еще денек на старом месте. Мери без колебаний вызвалась, радуясь возможности хоть немножечко отдалить этот ад.

Она помогала товарищам нагружать повозки первого эшелона. Лагерь потихоньку вымирал, на месте палаток, командных пунктов и походных мастерских скоро не останется вообще ничего, кроме полевого лазарета и нескольких биваков близ огня, который добровольцам было поручено поддерживать. Им оставят провизию и боеприпасы, а затем человеческий караван тронется в путь…

Мери с Никлаусом, чувствуя облегчение, долго смотрели ему вслед.

Когда спустилась ночь, Никлаус, прежде чем согласиться выслушать историю Мери, сполна насладился ею самой. Подруга радовала, удивляла, восхищала его, и восхищение это росло с каждой минутой. Они сплачивались все теснее, и Никлаус в мыслях благодарил свою интуицию, подтолкнувшую его спасти солдата Рида.

Назавтра потребовалось добрых десять часов, чтобы добраться до нового места дислокации, находившегося в пятнадцати лье от прежнего лагеря. Двоюродный брат Ольгерсена старался сохранить тех из своих подопечных, которых ему удалось сберечь в течение ночи.

— Чтоб они были прокляты, эти приказы! — возмущался хирург. — Очень мне надо было зря задницу рвать, людей спасая!

Никлаус не спорил, да и как тут поспоришь? Вот хоть этого парня взять, который несколько раз прикрывал его на передовой, — он тоже попал в число тех, кого следовало принести в жертву, бросить на произвол судьбы! Сержант переживал, глядя, как парню ампутируют ногу, как несчастный борется с лихорадкой… Теперь он вряд ли сможет сесть в седло… Как и другие, если выпутается из этой передряги, несколько недель спустя окажется в Бреде, в госпитале. Несколько недель… Хватит времени, чтобы потерять еще многих товарищей!

— Что за скверное дело — эта война! — проворчал Ольгерсен, выплевывая комок жевательного табака на дорогу.

Они с Мери ехали бок о бок, и у обоих глаза были обведены темными кругами от бессонницы — одной на двоих.

— Ну а что ты собираешься делать после нее? — спросила Мери.

— Не знаю пока… Может, и впрямь искать сокровища! — вроде бы пошутил он.

— Хм… А если мне не захочется делить их с тобой?

— Ба! — совсем уж развеселился Никлаус. — Значит, найду способ заставить тебя переменить мнение!

Мери не успела ответить: первая повозка, в которой лежали раненые, остановилась. Всадники в едином порыве пришпорили лошадей, чтобы скорее добраться до нее и посмотреть, что случилось: до того они ехали позади обоза, прикрывая тылы.

Оказалось, что смерть уже сделала свое черное дело: только что отдал Богу душу сосед Никлауса по передовой во время последнего боя. Сержант приказал похоронить товарища, согласно его последней воле, под каштаном на обочине дороги, там, где начиналось поле…

Прибыв в лагерь, они узнали, что намечен совершенно новый план битвы. Никлаус пришел в ярость. Всякий раз эти чертовы планы меняются, причем неоднократно, и всякий раз их ждет одинаково печальный итог. Ни победителей, ни побежденных — только убитые и раненые. И вызванная таким финалом постоянная горечь при мысли о том, кому вообще все это нужно.

Проследив за тем, как разбили лагерь, Ольгерсен, которому нечего стало делать, решил утопить горе в выпивке. Мери отправилась играть с товарищами в кости, а когда вернулась в их с Никлаусом палатку, тот уже, шумно похрапывая, спал. Скоро ее дыхание слилось в едином ритме с его дыханием, и она заснула с ощущением, будто целый мир, вся земля держит ее в своих объятиях.

Два месяца спустя Мери поняла, что страхи ее оправдались. Вот уже несколько дней ее с утра тошнило, да и вообще было сильно не по себе. Она ничего не говорила Никлаусу, но чем дальше, тем больше уверялась в том, что это из-за беременности. Их союз становился все крепче, и теперь они испытывали друг к другу нечто куда более серьезное, чем обычная привязанность или обычное влечение. И они не переставали удивляться друг другу, радуясь новым открытиям.

Зато вот это новое открытие разъярило Мери не на шутку: беременность ведь грозит начисто разрушить все ее планы! Насчет того, чтобы избавиться от плода, и речи быть не могло — где тут найдешь колдунью, которая пойдет на подобное? Деревни, через которые проходила армия, слишком пострадали от войны, грабежей и нищеты, принесенных на эту землю французами. Стоило войску показаться вдали, крестьяне запирали окна и двери, порой они даже брались за вилы, чтобы отстоять еще имеющиеся крохи, отказываясь дать даже несколько горстей муки сверх уже у них реквизированной. Ну и что бы они сделали, если бы какой-то солдат попросил местную ведьму помочь ему отделаться от растущего живота?

Мери ничего не придумала, кроме одного-единственного: ей следует просто скакать на лошади и сражаться с удвоенной энергией, и тогда бешеные скачка и рубка сами исторгнут из ее чрева нежеланного ребенка.

Проблема заключалась в том, что военные действия в это время как раз затихли. Новыми приказами предписывалось лишь наблюдать за противником, разбившим лагерь напротив. Не предвиделось теперь никаких битв, которые к тому же могли бы увеличить ее сбережения от выигранных пари, а у Мери не было ни малейшего желания терять эту нежданную манну небесную. Она решила молчать, пока судьба сама все не решит за нее. Однако новое ее состояние и его последствия отражались на ее настроении, делая страшно ворчливой и ершистой.

— Да скажи ты, наконец, Мери, что происходит?! Что ты злишься? — не выдержал однажды Никлаус после очередной вспышки ее дурного настроения. Мери в это время прикручивала фитиль, собираясь лечь спать.

К тому времени прошел еще месяц.

— Тебе не хватает сражения? Или это я сделал тебе что-то не так?

«Что-то», которое Никлаус ей сделал, теперь уже шевелилось в животе у Мери. Если так пойдет дело, скоро уже ничего не скроешь… Она, впрочем, давно уже удивлялась тому, что хитрый и опытный фламандец не замечает, как ее раздуло в талии. И продолжает раздувать — она пухнет, прямо как на дрожжах.

— Мне скоро придется уйти из армии, — выпалила она.

Никлаус с удивлением на нее посмотрел:

— Это почему же? Армия тебе надоела или я тебе надоел?

— Ни армия, ни ты… Скоро я стану вообще непригодна к военной службе. Я беременна, Никлаус.

К ее изумлению, тот улыбнулся и вздохнул с облегчением.

— Да я-то давно заметил, — только и сказал он.

Мери покраснела — то ли от злости, то ли потому, что была ошарашена этим простым ответом.

— Да как же так — «заметил»? А мне почему ничего не сказал?

Он одной рукой обнял ее и прислонил к себе, а другой прикрыл ей рот: слишком громко удивляешься, ни к чему, чтобы новость преждевременно стала известна всему полку. И продолжал шепотом, как у них было заведено с самого начала:

— Я же не дурак, Мери. Вот уже три месяца мы занимаемся с тобой любовью, и месячных у тебя не было ни разу. Все же как на ладони — мы живем под одной крышей. И надо быть слепым или уж таким рассеянным, чтобы…

— Не понимаю: это все, что ты можешь сказать? Никакого другого впечатления на тебя это не произвело? И ты молчал…

— Просто я ждал, что ты сама мне скажешь. Не хотел торопить события.

Мери вконец растерялась:

— Нет, теперь совсем уже не понимаю! Ты должен был взбеситься, досадовать, ругаться, ну, не знаю, на худой конец — расстроиться хотя бы.

— А если я счастлив? — оглушил он ее новым признанием, бросая на подругу исполненный нежности взгляд.

Она замерла.

— Счастлив?!

— Ну да, счастлив! Мне кажется, я с ума по тебе схожу, Мери Рид, — улыбаясь во весь рот, продолжал удивлять ее Никлаус. — И для меня речи не может быть о том, чтобы этот ребенок рос без отца!

— Но я… я не хочу идти за тебя замуж! — еле проговорила Мери.

Никлаус предвидел такую реакцию: уж слишком Мери всегда настаивала на своей потребности в свободе, завоеванной с оружием в руках, слишком упорствовала в желании ни от кого никогда не зависеть, добиться осуществления своих планов, заполучить богатство и имя, страшась повторить судьбу матери. Если бы он хотел, то мог бы помешать этой беременности. Он не мальчик — умеет вовремя остановиться, не доведя дело до зачатия, и до сих пор он не разрешал себе плодить ублюдков, оставляя пустыми животы шлюх, с которыми спал. Но тут ведь другой случай! Если он этого не сделал, значит, любит ее! И хочет убедить, что они могут вести нормальную жизнь даже вопреки ее собственной воле, даже если она станет отказываться.

— У тебя нет выбора, — заключил свою речь Никлаус. — Вспомни о матери.

— Оставь мою мать в покое, — огрызнулась Мери, внезапно пожалев о том, что рассказала ему о горестях Сесили. — Я дорожу тобой, Никлаус, тем не менее это вовсе не означает, что ради ребенка я должна отказываться от своих планов!

— Да кто ж говорит, чтоб ты отказывалась, Мери! — удивился он. — С тех пор как мы познакомились, ты без конца говоришь со мной об этих фантастических сокровищах, которые позволят тебе наконец стать богатой и получить в свои руки власть. Ну, и я тоже вдохновился твоим проектом. Но ведь ты покинула Францию три года назад! Вполне вероятно, что за этот срок клад кто-то уже нашел и даже разбазарил, — пусть даже один из нефритовых ключей к нему принадлежит тебе. Я-то готов следовать за тобой хоть в Вест-Индию, хоть куда, чтобы удостовериться, на месте ли сокровища, как, впрочем, и преследовать твоих врагов, а если понадобится — и избавить тебя от них. Уж поверь, я слишком люблю приключения, чтобы вместо этого с душой отдаться ремеслу нотариуса, которое навязывает мне семья.

Никлаус набросился на подругу, и Мери почувствовала, как мало-помалу убывает у нее желание сопротивляться натиску. А он между тем добрался губами до ее уха и прошептал:

— Ты ждала три года, Мери Рид, и за это время все, чему было суждено произойти, произошло. Так почему не подождать еще немножко: пока мой сын родится и подрастет настолько, чтобы пойти в плавание с нами?

— А на что мы станем жить? — поинтересовалась она.

— Я, между прочим, не без средств, — напомнил любовник, — и вполне в состоянии содержать тебя до тех пор, пока все не будет готово. Но я не желаю, чтобы на тебя указывали пальцем как на шлюху, которую обрюхатил солдат. И ты знаешь, что я прав, Мери. Твоя гордость, как и моя, пострадала бы от такого…

— Но если я потеряю ребенка? — привела еще один, убедительный, как ей казалось, довод Мери. — Если я потеряю его уже после того, как мы поженимся?

— Сделаю тебе другого! — пожал плечами Никлаус. — Лишь бы тебя сохранить рядом навсегда.

Она резко отпрянула:

— Вот уж не рассчитывай на вечность!

— Да пошутил я, успокойся, — ответил он насмешливо. — Выходи за меня замуж, Мери Рид. Не пожалеешь!

— Я вовсе не хочу сейчас уходить из армии! — продолжала Мери упрямиться.

— Ну и оставайся, пожалуйста. А я вовсе не хочу разлучаться с тобой, едва обвенчавшись. Еще найдется время обо всем подумать, пока твое пузо не станет чересчур заметным. Но знай, что в бою оно будет тебе досаждать не меньше, чем ядра.

— А вдруг все откроется?

— Что ж, тебя арестуют и станут судить за противозаконное ношение мундира и присвоение прав… Скорее всего, посадят в тюрьму.

— Несмотря на все мои воинские заслуги?!

— Мери, ты же простой солдат, а не высший чин! Даже не сержант. Военному трибуналу наплевать на твои мужество, храбрость, решимость, там на первый план выйдет твоя ложь и то, как ловко ты этой ложью воспользовалась. А если немножко постараются, то обвинят еще и в том, что ты заслана врагом и у него на жалованье, в общем, шпионка.

— Да кто ж тогда бился бы с таким пылом? Это просто глупость какая-то, бессмыслица!

— Ты ведь знаешь, что наш полк, даже наша армия в целом в последнее время отнюдь не в выигрыше, правда? Так не приятнее ли командованию представить себе, будто среди солдат или офицеров завелся предатель, который заранее снабжает противника сведениями о наших планах? Предпосылок, чтобы прийти к такому заключению, очень много. Ты спишь в одной палатке с сержантом, вошла к нему в доверие, понимаешь? А отсюда один шаг до обвинения.

— Но ты же опровергнешь эту чушь?

— Конечно, если меня к тому времени не сразит шальная пуля. Да поверь же, Мери, и для тебя, и для ребенка лучше положиться на мои суждения и мою любовь. Если со мной что-нибудь произойдет, все мое имущество станет твоим, а твоя репутация, если ты выйдешь за меня замуж, будет чиста. Я, конечно, не могу предложить тебе громкого имени, но мое наследство позволит тебе жить безбедно и свободно. Это самое меньшее, что я готов сделать для тебя, и самое меньшее, что могло бы успокоить мою совесть, загладить мою перед тобой вину.

Мери сдалась.

С одной стороны тюрьма и бесчестье, с другой — безопасность, равно как вожделенная и содействующая ее намерениям свобода. Так о чем тут размышлять?

Сесили бы, конечно, ни минуты не отдала сомнениям!

И разве Мери не заверяла Форбена в том, что не хочет иметь незаконного ребенка, каким была сама?

— Хорошо, — сказала она наконец. — Я согласна выйти за тебя замуж.

Никлаус впился в ее губы страстным поцелуем.

Он выиграл.

28

Эмма де Мортфонтен накрутила на палец, превращая в изящный завиток, прядь волос, выбившуюся из прически и повисшую вдоль щеки, затем осторожно уложила локон на место. Платье из лазурно-голубого шелка, дополненное ожерельем из сапфиров и бриллиантов, выгодно подчеркивало красоту ее обнаженных шеи и плеч. Слегка подкрашенное лицо привлекало взгляды, надолго задерживавшиеся на подведенных лиловыми тенями миндалевидных глазах и покрытых ярко-красной помадой пухлых губках. Алебастровая белизна кожи, которую эта кокетка умело выставляла напоказ, придавала особый шарм ее фальшиво простодушному облику.

Она знала, что в таком виде становится совершенно неотразимой.

Пока ее карета медленно продвигалась по узким парижским улицам, кишащим повозками, бродячими торговцами, прохожими, карманниками и нищими, Эмма, смакуя будущее удовольствие, словно гурман — деликатес, раздумывала о том, что может представлять собой этот мэтр Дюма, которого она намерена соблазнить, чтобы быстрее и надежнее достичь цели.

С той поры как Мери исчезла, мадам де Мортфонтен вела непрестанные поиски ее самой и сокровищ. Прошло больше двух лет, и за это время вожделение только выросло, заняв теперь самое важное место в жизни Эммы. Теперь она владела всем, на что могла надеяться в жизни: красотой, огромным богатством и властью — как следствием всего этого. Ей было достаточно щелкнуть пальцами или даже просто подморгнуть глазом, чтобы целый мир, мужской уж во всяком случае, оказался у ее ног.

Расслабившись от мерного покачивания кареты, она позволила своим мыслям блуждать по событиям последних месяцев — тех самых, что послужили поводом для нынешней поездки в Париж и встречи с мэтром Дюма.

Немного времени спустя после того, как она перебралась в Ирландию, чтобы уладить судебные дела, пришло сообщение от Человека в Черном. Тот утверждал, что Мери наверняка мертва и погребена под обломками Дюнкерка. Как доказательство наемник предъявлял возвращение весьма печального Корнеля к Форбену, по-прежнему бороздящему Средиземноморье. Как и матрос, капитан выглядел подавленным, а кроме того, демонстрировал необычные для него грусть и усталость. Тот и другой боролись с этой печалью, телом и душой отдаваясь морю, — подводил итог бандит.

Реакция обоих мужчин на случившееся не удивила Эмму: она и сама чувствовала себя лишенной главного и непривычно одинокой. Мери Рид была для нее одним из тех существ, находиться рядом с которыми и не подпасть навсегда под их чары попросту невозможно. В девочке, как ей казалось, слишком много энергии, жизненной силы, чтобы эти свойства не питали всех окружающих, хотя сама Мери слишком дорожит своей свободой, чтобы привязаться к кому-то одному. Однако подобная независимость делает ее еще более желанной, еще более привлекательной. И уж точно — более желанной и более привлекательной, чем кто-либо другой. А мы ведь всегда мечтаем присвоить себе хотя бы часть свободы ближнего, как будто эта присвоенная свобода тут же разольется по нашим жилам и поднимет над людьми.

Эмма де Мортфонтен могла подарить себе, любимой, всё, просто всё. Она могла завладеть чем угодно, но только не родственной душой. И никаким дьявольским вмешательствам ничего тут было не изменить.

Мери Рид умерла — это истина, с которой следует считаться, с которой следует смириться, чтобы идти дальше.

Эмма понятия не имела, что случилось с хрустальным черепом, когда он попал в сокровищницу Франциска I, да, по правде сказать, не очень-то и хотела знать.

Зачем ей теперь эти сокровища?

Убийство Тобиаса Рида, последовавшее за убийством Жана де Мортфонтена, сделало ее одной из самых богатых вдов Англии. Помимо приносивших в результате заморских плаваний крупные прибыли торговых судов, она унаследовала плантации в Южной Каролине, неплохую коммерцию на Кубе и многочисленные поместья. У Тобиаса Рида не осталось, кроме нее, наследников, да и вообще не было никаких родственников, если не считать престарелой тетки, которая была не только весьма почтенных лет, но и сама достаточно богата, чтобы не докучать своими смешными претензиями.

На несколько месяцев Эмма предоставила событиям идти своим чередом и развлекалась тем, как гневается на нее ирландский сосед. И полностью отказалась доверять своему инстинкту. Тому самому инстинкту, который однажды не подвел ее, подсказав, что Мери Рид обладает фантастической способностью выжить в любых условиях и при любых обстоятельствах. Обиженный инстинкт, однако, переместился в живот и принимался бунтовать всякий раз, как Эмма закрывала глаза, пристыженная нахлынувшими на нее воспоминаниями. И в конце концов инстинкт перерос в уверенность, а уверенность, в свою очередь, превратилась в зависимость.

Занимаясь любовью с Уильямом Кормаком, таким притворно добродетельным, преувеличенно стыдливым и предельно осторожным, она все больше склоняла его к разврату, представляя на своем теле ловкие и умелые пальцы Мери, ощущая дыхание Мери, тепло Мери… Она наслаждалась мужским телом, мечтая о теле женском, хотя и не способна оказалась ни пожелать по-настоящему, ни полюбить по-настоящему ни одну женщину. У нее не было никакой склонности к лесбийской любви, у нее была слабость к Мери — двуликой, ершистой, необычайно похожей на нее саму.

Эмма де Мортфонтен не могла и не смогла бы полюбить никого, кроме своего двойника.

И когда она, измученная и истощенная нежеланием ничего при наличии всего, решилась наконец довериться интуиции — только тогда к ней вернулся вкус к жизни. Она тут же поручила Человеку в Черном наняться на корабль Форбена и докладывать ей оттуда обо всем, что там происходит, ибо ее не оставляла надежда, что в один прекрасный день Мери снова возникнет на горизонте, а появиться она в таком случае может только у него или у Корнеля.

Дав задание наемнику, Эмма бросила Ирландию вместе с Уильямом Кормаком и вернулась домой, в Дувр, опять-таки надеясь, что движимая интересом к сокровищам Мери непременно явится сюда рано или поздно. Одержимая тысячей вопросов без ответов, Эмма целый год вертелась как черт на сковородке, улаживая свои дела, томясь и хмурясь, принимая ухаживания поклонников, чтобы немедленно и грубо вслед за тем их выгнать, а надежда ее все таяла, таяла и постепенно обращалась в отчаяние. Она уволила свою горничную Аманду, которая до сих пор сокрушалась из-за странного исчезновения Мери Оливера, и оставила при себе только своего наемника, Джорджа. Только он мог выдержать ее характер, только он был неиссякаемо терпелив. Потому что, как все люди, всегда остающиеся в тени, отлично знал, как держаться, чтобы удержаться, на что согласиться, чтобы дележ был в его пользу…

Джордж, ее подручный, наверное, один на всем свете любил Эмму так, что мог столько лет выносить самые вздорные ее выходки.

А его способность не покоряться безропотно, когда всё вроде бы его к тому побуждало! Ну и в конце концов он отвоевал себе место, на которое так надеялся… Разумеется, не при свете дня, нет, Джорджа не устроил бы напудренный парик и наряд дворянчика: он довольствовался теми ласками, какие расстроенная и жалостная Эмма ему доверчиво расточала, только чтобы излить куда-нибудь нерастраченные чувства. Он любил ее лишь в тех случаях, когда ей самой это было нужно. Любил самоотверженно и беззаветно. Никогда, никогда он не причинил бы ей ни малейшего зла, ни малейшей боли. И умер бы, ее защищая. Мало-помалу он внушил ей желание продолжить поиски сокровищ.

Все началось с предложения: а почему бы ей не отправиться в Южную Каролину, чтобы посмотреть своими глазами на плантацию, которая приносит такие хорошие прибыли? Но Эмма отказывалась покинуть Дувр из боязни упустить Мери, если та здесь появится. Джордж сумел убедить хозяйку. Прошло ведь столько времени, а Мери не подает вестей… Пришлось согласиться. Согласиться с тем, с чем согласиться было невозможно.

В конце концов они вместе отбыли на паруснике. Для молодой англичанки стал открытием маленький городок Чарльстон — его украшенные колоннадами деревянные дома, удивительно мягкий климат, улыбающиеся, несмотря на бремя рабства, негры… Внезапно груз, давивший на собственную ее душу, показался легче. Она прожила в Чарльстоне полгода, с каждым днем все явственнее ощущая, как в ней постепенно возрождается вкус к жизни. И когда Джордж мимоходом, совершенно естественным тоном предложил съездить на Кубу, а оттуда двинуться к Юкатану, она уступила. Что ж, в Европу они вернутся потом.

Эмма всегда возила с собой резную шкатулку черного дерева, в которой держала нефритовый «глаз» и карту, указывавшую место тайника, где спрятаны сокровища, — как реликвии, с которыми она не в силах была расстаться даже на время. В том числе и потому, что тихий голосок в сознании неотступно нашептывал: «А если именно туда, на Юкатан, решила первым делом наведаться Мери Рид?» О да, да, именно этим можно объяснить ее исчезновение! Сердце Эммы забилось сильнее, в животе снова свернулась комком надежда, и, сверившись с картой испанца, искательница приключений решила организовать экспедицию к Лубаантуну. Там она нашла город майя, безымянный храм, взломала вход туда, простучала стены… Она ощупала заброшенную древнюю стелу, надеясь обнаружить на поверхности нечто, позволяющее привести в действие механизм и открыть путь к кладу.

Все напрасно. Тайна подтрунивала над ней.

Эмме оставалось только признать очевидное: Мери не побывала здесь до нее. Разочарованная и раздосадованная, она решила попросту взломать спрятанную от всех дверцу, уверенная, что одержит победу там, где все до нее проигрывали. Но прежде следовало найти эту чертову дверцу! И она обшарила все, она потревожила каждую пылинку, чтобы обнаружить наконец у подножия стены, в углу между двумя большими камнями хрустальную иглу, покрытую толстым слоем пыли. Кто забыл ее здесь? Она не знала. Для чего могла служить эта игла? Она не знала. Ничего другого найти не удалось, тайная комната не желала открывать своих секретов, оставалась недоступной.

И Эмма решила уехать отсюда.

Но в момент, когда она укладывала хрустальную безделицу в шкатулку, игла, соприкоснувшись со «зрачком» нефритового «глаза», вдруг заискрилась. Эмма была настолько взволнована и заинтригована произошедшим, что осталась и несколько следующих дней провела за исследованием феномена, то приближая находку к ключу от клада, то отдаляя их друг от друга, то заставляя соприкасаться и добиваясь очередной вспышки. Соединяясь, они начинали сиять нежным, ласковым, умиротворяющим светом, и поток этого света был так чист и прозрачен, что взгляд Эммы мог бы в нем отразиться.

Вернувшись на Кубу, она провела опыты с другими изделиями из хрусталя, чтобы понять, можно ли с ними добиться того же эффекта, и убедилась, что — нет, невозможно. Ни взяв отдельно иглу, ни используя нефритовый «глаз». Тогда она отправилась к ювелиру, но и он оказался не в состоянии объяснить, в чем тут дело, более того, был вообще очень удивлен структурой прозрачного кристалла, из которого неизвестный мастер изготовил иглу и «зрачок». Ничего общего со структурой известного доныне хрусталя она не имела. Эти кристаллы, казалось, не подчиняются никакой логике строения.

Вот от всего этого и зародилось в Эмме стремление узнать, понять, изведать — стремление, полностью затмившее два года бесплодных надежд и ложных целей. И стремление это, добавившись к обретенной в путешествии на Юкатан уверенности, вдруг теперь подкрепилось и тем, что высказывал когда-то Тобиас. Помимо спрятанного испанцами сокровища, в этом безымянном храме есть и другая тайна, куда более возбуждающая, властно требующая разгадки.

Эмма де Мортфонтен все время плавания, конечным пунктом которого должна была стать Франция, сидела, запершись в каюте, счастливая тем, что удача не оставила ее, что ей удалось обойти стороной пиратов, кишмя кишевших вблизи Карибского архипелага.

Когда она добралась до Кале, трауру пришел конец, Мери Рид была похоронена в ее памяти. У Эммы де Мортфонтен появилась новая навязчивая идея. Следовало любой ценой заполучить хрустальный череп. А для этого — завершить расследование, начатое Тобиасом Ридом, продолжив с того места, где оно прервалось после его смерти.

Миновали годы, предательство ее оказалось забыто, и встретил ее при дворе лорд Мильфорт весьма любезно. В течение прошедших лет Эмма доказала, что политика ее больше не интересует, и теперь ей были признательны за то, что до сих пор она оставалась в изгнании.

В окружении Стюартов ничего не изменилось.

Куда более хитрая и ловкая, чем Тобиас Рид, его вдова не нуждалась в пропуске. Понадобилось, правда, несколько месяцев на то, чтобы она узнала из разговоров, где находятся ящики с архивами: они так и лежали сваленными в подвале под театром, в углублении, сделанном до того, как начались работы. Зато Джорджу, которого она взяла с собой в качестве лакея, удалось постепенно перетаскать оттуда, пряча под ливреей, все важные документы. Теперь оставалось только разобрать их, а для начала опять обосноваться в собственном особняке в Сен-Жермен-ан-Лэ в связи с новыми обстоятельствами.

В три дня мадам де Мортфонтен с триумфом закончила разборку, после чего сообщила Джорджу, что напала-таки на след.

И след этот вел на улицу Ласточки, в особняк «Саламандра», к мэтру Дюма, бывшему прокурору Шатле.

29

Добравшись до места, Джордж, переодетый на сей раз кучером, придержал лошадей у особняка «Саламандра», который разыскал, впрочем, без особого труда еще пару дней назад — по барельефу, красовавшемуся на фронтоне, прямо над входом. Джордж осведомился о владельце дома. Его история оказалась удивительной. Рассказывали, что вскоре после того как мэтр Дюма удалился от дел и поселился в этом особняке, он стал выказывать признаки обладания ошеломляющим, несметным, ослепительным богатством. До такой степени, что говорили об этом человеке полунамеками, поминутно осеняя себя крестным знамением и опасливо озираясь, — боялись привлечь внимание нечистого, по словам соседей, нередко богача навещавшего. Джордж немедленно доложил обо всем услышанном Эмме, которая решила как можно скорее туда отправиться.

Франциск I подарил хрустальный череп своей официальной любовнице Анне де Писсле вместе с особняком на улице Ласточки, перекупленным у епископов Шартрских. Что бы ни обнаружил мэтр Дюма в доставшемся ему здании, долго простоявшем заброшенным после смерти Анны де Писсле, это, несомненно, было как-то связано с легендарной тайной хрустального черепа.

Эмма рассматривала даже такую гипотезу: вышеупомянутый мэтр Дюма стал владельцем украденного испанцами сокровища майя, чем и объясняется его внезапное богатство.

И она сгорала от желания убедиться в правильности своей гипотезы.

Эмма, подобрав юбки, ступила на подножку кареты. Открылась восхитительно изящная лодыжка, обтянутая белоснежным шелковым чулком. Как всегда, Джордж разволновался, и восторженный взгляд его, поднимаясь, замер, не в силах оторваться от грациозного покачивания бедер, с каким его хозяйка направлялась к двери особняка, чтобы стуком молотка объявить о своем прибытии.

Несколько минут ожидания показались невыносимо долгими, но вот дверь открылась. Женщина — седая, с ясно говорящим о ее преклонных годах лицом, с чуть согбенной спиной, но горделивой осанкой, поинтересовалась причиной визита мадам.

— Я хотела бы встретиться с мэтром Дюма, — начала Эмма, изобразив самую обворожительную из своих улыбок.

Женщина, пожалуй, слишком хорошо для служанки одетая, оглядела нежданную посетительницу с головы до ног. Взгляд ее выражал, похоже, больше подозрительности, чем удивления, но все-таки она посторонилась, чтобы дать гостье войти.

— Не изволите ли подождать в малой гостиной? — произнесла эта загадочная особа, проводив Эмму в комнату. И тут же объяснила, кто она: — Мой муж сейчас занят, пойду скажу, что вы хотите с ним повидаться.

Посетительница застыла на пороге, глядя, как хозяйка без труда одолевает ступени лестницы, начинавшейся в прихожей, куда выходили двери кухни, столовой и двух гостиных.

«Ага, — подумала Эмма, — значит, мэтр Дюма куда старше, чем я предполагала. И женат! Ладно, какая разница! Мужчина, даже умирая, остается мужчиной, а тот, кто способен передо мной устоять, еще не родился!»

Она устроилась в гостиной поудобнее — как знать, сколько продлится ожидание, — и принялась рассматривать комнату. Отметила про себя, что обстановка свидетельствует о богатстве и что над камином — еще одна резная саламандра.

Ее внимание привлек искусно отделанный сундук у одной из стен — на нем Эмма также разглядела герб Франциска I. Напротив стоял книжный шкаф, его полки, набитые книгами, простирались до лепного потолка, а под окном, выходящим на улицу, — тонкой работы письменный стол. Пол устилали два персидских ковра, переливающиеся всеми оттенками радуги, подчеркивая, как и все остальное, царящую здесь роскошь. Если бы в воздухе, несмотря на аромат охапки роз на столике-подставке с резной ножкой, не тянуло едва уловимо затхлостью и запущенностью, Эмма вполне могла представить себя в жилище высшего дворянства с тонким вкусом. Да уж, далеко ушел сегодняшний мэтр Дюма от бывшего прокурора…

— Вы желали со мной встретиться, сударыня?

Голос был громким и ясным, а шаги такими легкими, что Эмма, погруженная в созерцание стенных часов — на их маятнике также виднелась саламандра, и не услышала, как герой ее дум проскользнул в гостиную.

Мадам де Мортфонтен легко и грациозно обернулась, с некоторым трудом, впрочем, скрыв удивление при виде человека, который, заложив руки за спину, уставился на нее светлыми, живыми и умными глазами. Морщины, изрезавшие квадратное лицо, несомненно, свидетельствовали о почтенном возрасте его обладателя. И тем не менее перед нею находился мужчина явно в расцвете сил, доказательством чему служил весь его облик, а поступь и осанка делали этот облик поистине незабываемым.

Эмма представилась, затем, ответив на любезное приглашение хозяина, уселась в одно из кресел, дополнявших меблировку комнаты. Она не устояла перед вербеновым ликером, предложенным госпожой Дюма, и взяла протянутый ей бокал, не скрывая неподдельного любопытства — откуда такая прелесть? — ведь только настоящие мастера-стеклодувы с острова Мурано близ Венеции способны выполнить столь тонкую работу.

— Мне известна цель вашего визита, сударыня, — неожиданно пошел в атаку мэтр Дюма. — Все, что вы видите здесь, отлично подтверждает басни, которые вы слышали на мой счет. И сейчас точно так же, как и другие побывавшие здесь ранее охотники до тайн и чертовщины, удивляетесь моему преклонному возрасту, и точно так же, как они, уйдете отсюда несолоно хлебавши. Ибо никаких объяснений давать я не намерен.

— Ошибаетесь, мэтр Дюма! — живо откликнулась Эмма. — Прошу извинить меня, но не в моих обычаях рассматривать известных, прославленных персон, как диковинки в ярмарочном балагане. Мой визит к вам — не следствие слухов или сплетен, он вызван причиной, какой вы и вообразить не можете.

— В таком случае, — смягчился мэтр Дюма, — слушаю вас, сударыня.

— Случилось так, что я являюсь дальней родственницей Анны де Писсле по линии сестры ее матери. А Анна де Писсле, если не ошибаюсь, была некогда владелицей этого особняка.

Мэтр Дюма кивнул, и Эмма тотчас поняла, что ей удалось задеть чувствительную струнку в душе старика, завоевать его уважение. В глазах бывшего прокурора на мгновение блеснули искры, он явно заинтересовался гостьей. А она, притворившись, будто ничего не замечает, продолжала выкладывать заранее приготовленную ложь.

— Видите ли, несколько месяцев тому назад я стала владелицей сундука, принадлежавшего в свое время Анне де Писсле. Его содержимое составляли самые разнообразные предметы, и среди них — личный дневник этой дамы. Признаюсь, я читала пожелтевшие страницы с удовольствием и чувствовала при этом, как близка мне эта женщина, жившая так давно. Умершая больше столетия тому… И у меня пробудилось желание повидать те места, разыскать те вещи, которые она любила.

— Вы нашли этот адрес в дневнике Анны де Писсле?

— Да, месье. Я солгала бы, сказав, что попала сюда случайно.

Мадам Дюма побледнела и прикрыла ладонью тонкие губы.

— Значит, вам известно… — простонала она.

Супруг бросил на нее грозный взгляд, в котором читался приказ замолчать. Доверившись интуиции, Эмма поспешила воспользоваться волнением стариков.

— Успокойтесь, — мягко сказала она. — Я далека от мысли предъявлять свои права на богатство, которым вы обладаете: у меня самой денег и прочего добра более чем достаточно. Раз вы это обнаружили, вам и владеть.

— Благодарю, — поклонился мэтр Дюма, но взгляд его стал куда острее прежнего.

За долгую свою карьеру он лучше многих познал, сколь разнообразны приемы мошенников, и, какой бы ни была блистательной, грациозной, обворожительной его нежданная гостья, был уверен, что она лжет.

Однако, хоть он и не поверил сказкам о ее родстве с прежней владелицей дома, мэтр Дюма должен был признать, что мадам ничуть не походила на тех любопытствующих, которые, порой под самыми ничтожными и смехотворными предлогами, являлись к нему. Эмма де Мортфонтен явно была из другого теста, и мэтру Дюма стало интересно понять, из какого именно.

Эмма покашляла в кружевной платочек. Ее обуревало желание узнать возраст этого человека, разглядывавшего гостью без тени смущения и нисколько не таясь, как будто он был бесконечно далек от всех этих условностей, продиктованных этикетом. Такое поведение нередко свойственно старикам. Правда, сама она столкнулась с подобным лишь однажды в своей жизни: таким был ее сосед по поместью в Ирландии, тот самый, с кем она судилась. Незадолго до смерти он потребовал, чтобы госпожа де Мортфонтен пришла к нему. Эмма согласилась — из любопытства и своеобразного удальства. Она уже получила желаемое: благодаря Уильяму Кормаку кляуза Брюзги, как она прозвала соседа, должна будет уйти в могилу вместе с ним.

Он принял ее, лежа в постели, едва ли не на смертном одре, однако с таким достоинством, какого Эмма и предположить не могла. Она явилась к нему, уверенная в своем триумфе, в восторге оттого, что выиграла это отвратительное дело, победила в войне корыстей, но ушла от соседа взволнованная, смущенная и пристыженная. Брюзга проявил в беседе с ней благородство и величие души, каких ей — она сама это понимала — никогда не обрести. И произвел на нее такое впечатление, что Эмма де Мортфонтен почтительно проводила его в последний путь и, следуя за катафалком, везущим останки Брюзги на кладбище, впервые в жизни испытывала сожаление о ком-то и угрызения совести.

Мэтр Дюма подействовал на нее так же. И она решила закончить визит прежде, чем опять ощутит себя неприятно уязвимой.

— Анна де Писсле часто упоминала в своем дневнике об одном предмете, который ее просто околдовал и был подарен ей Франциском I одновременно с этим особняком. Предмет из хрусталя…

— Полагаю, вы имеете в виду череп, — немедленно отозвался мэтр Дюма.

Эмма почувствовала, как учащенно забилось ее сердце. Она кивнула:

— Значит, вы обнаружили его.

Вновь вмешалась мадам Дюма:

— Он был спрятан вместе с прочими сокровищами Анны де Писсле…

И вновь муж перебил ее, явно недовольный тем, что было сказано больше, чем ему хотелось. Тем не менее молчать дальше было уже нельзя. Впрочем, и для того чтобы лучше прощупать намерения гостьи, полезнее было открыться ей. Ему ведь в общем-то нечего терять. Он слишком стар, чтобы теперь о чем-нибудь тревожиться, даже при условии, что любопытство его удовлетворено далеко не полностью.

А любопытство было единственным, что его удерживало в жизни. Любопытство и занятия алхимией.

— Я купил этот особняк почти двадцать лет тому назад, — начал он, но прервался и попросил жену налить им с посетительницей еще по глоточку ликера из вербены. — Я тогда только что вышел в отставку, накопив солидное состояние. Но жилье до того у меня было служебное, то есть мы с женой остались, можно сказать, бездомными. А этот особняк как раз выставили на продажу. Моей супруге он пришелся по вкусу, тем более что нам рассказали, будто он служил пристанищем любви короля Франции и его фаворитки. Жанна, супруга моя, вообще помешана на истории. Мои собственные интересы лежали в иной области. Я всегда искал великое творение…

— Великое творение? — перебила мэтра Дюма Эмма.

— Магистериум, философский камень, эликсир долголетия, панацею, если угодно, средство обращать все неблагородные металлы в благородные, свинец в золото… Мне нравится — и это удовольствие лежит далеко за пределами чисто материальных возможностей — перегонять кислоты и выпаривать ртуть, работать с сурьмой и корнем мандрагоры. Мне нравится играть в ученика чародея и заниматься наукой, идя по следам Великих Посвященных. И все-таки я только любитель, и самое большее, на что оказались способны мои зелья, — очистить несколько драгоценных камней от портивших их пятен. Могу без всякого стыда признаться, что страсть — далеко еще не всё, а ум — тем более. Необходим дар, необходима способность к предвидению. А у меня нет и не было ни того, ни другого. Зато в те времена, о которых идет речь, у меня появился блестящий ученик — тонкий, умный и любознательный. Совсем юный — ему едва исполнилось пятнадцать лет. Я должен был обучить его профессии прокурора, но его куда больше интересовали мои причуды, моя блажь, и работал он до того успешно, что я после ухода в отставку охотно согласился принимать его в лаборатории, чтобы вместе продолжать исследования — всякий раз, как у него найдется свободное время. И находилось это свободное время все чаще и чаще. До тех пор пока я всерьез не обеспокоился тем, что молодой человек рискует своим будущим, проводя рядом со мной дни и ночи в занятиях алхимией. Он уже забросил учебу в университете — да так, что его исключили из числа студентов, и карьера прокурора для моего ученика, таким образом, закончилась, не успев начаться.

— А кто же он был такой? — спросила мадам де Мортфонтен.

— Откуда родом — до сих пор для меня загадка, и как он меня нашел — тоже, — признался мэтр Дюма. — Однажды утром, когда я вышел из кареты у своего дома, ко мне шагнул юноша, потряс перед моими глазами увесистым кошелем, посмотрел мне в лицо, и взгляд его показался мне открытым и гордым. А молодой человек назвал меня по имени и сказал так: «Я хотел бы стать таким, как вы, прокурором. Обучите меня своему делу так, как можете только вы сами, и я заплачу вам гораздо лучше и больше, чем заплатил бы кто-либо другой». Вообще-то это было нарушением всех правил и обычаев, но мне кажется, именно прямота юноши, безусловно, знающего, что он идет наперекор правилам, мне и понравилась тогда более всего. Подкупила она, а не деньги. Я пригласил его войти, принялся расспрашивать. Меньше чем за час мальчик доказал мне, что имеет прекрасное образование, отличается упорством, живостью и глубиной ума, какими немногие могли бы похвастать. О детстве мой гость говорил скупо: рано остался сиротой, происхождения благородного, но, если он откроет, какого именно, его накажут так строго, что он предпочел бы умолчать об этом, а лучше — забыть навсегда. Мне пришлось довольствоваться предположениями, хотя ни одно из них меня не удовлетворило. Однако всякий раз, как я мог приблизиться к разгадке тайны, юноша с притворным простодушием выдвигал аргумент, опровергавший мои домыслы и отдалявший меня от истины. Я же сказал вам, сударыня, он просто необычайно, редкостно одаренный человек!

Мэтр Дюма прервал свой рассказ, шумно и продолжительно высморкался, и лишь потом продолжил:

— Я спросил: но как же мне называть вас? Мальчик ответил: как вам больше нравится, подберите имя сами, лишь бы вам было приятно произносить его, меня-то устроит любое. Так он стал Матье. Но, представьте себе, наверняка только я один так его и называю до сих пор. Для всего остального мира он давно уже стал маркизом де Балетти, патрицием, входящим в Большой Совет Венецианской республики. Так что удивление, которое он вызывал при первой встрече, со временем преобразовалось в почтение к нему и восхищение им…

— Но как это у него получилось? — не утерпела Эмма, куда более заинтригованная, чем в начале рассказа старика.

— Забавно, но все началось с очередной моей вспышки гнева. Я находил просто глупостью, полным абсурдом то, что одаренный юноша попусту растрачивает время, работая на старика, воспроизводящего опыты предшественников, но не способного продвинуть их вперед ни на йоту. Моего таланта хватало на мою прямую профессию, я говорил вам, но на страсть — нет, его, увы, недоставало. Я составил все свои реторты в одну из комнат, к великому недовольству моей супруги, считавшей неразумным и даже преступным оборудование алхимической лаборатории с печью в этом здании. И тот случай, когда Матье доказал мне свою привязанность и уверенность в том, что мы сумеем достичь выдающихся результатов, был связан с тем, что мальчик опрокинул кислоту, которая тут же въелась в воск, коим были натерты доски пола. А меньше всего на свете Матье хотелось бы встревожить или разозлить мою жену.

— Ох, правда, правда, это ты верно говоришь, — поддакнула мадам Дюма. — Мальчик даже старался использовать всякую возможность сделать мне приятное!

— Катастрофа казалась неминуемой, мой гнев разом утих, а мальчик кинулся исправлять ошибку. Он выбежал из комнаты, вернулся с тряпкой и принялся уверять, что к приходу Жанны все будет исправлено наилучшим образом. А Жанна тогда ушла на рынок… Матье отказался от моей помощи, сказав, что ползать на четвереньках недостойно великого прокурора, каковым я являюсь. Но добавлю, что в то время меня страшно мучили приступы ревматизма, благородный мальчик знал об этом и не хотел моих страданий. Он услал меня вниз. А несколько минут спустя буквально скатился по лестнице с криком, что им сделано великое открытие и он должен немедленно меня с ним познакомить, но для этого требуются свечи, ручные подсвечники и фонарь… Матье был так настойчив, что я, не требуя никаких объяснений, подчинился и принес все необходимое. А он тем временем вытащил в коридор немногочисленную мебель из комнаты-лаборатории, включая стол, на котором стояли мои реторты и перегонный куб… В углу у стены стоял сундук — тот самый, что вы видите сейчас перед собой!

Он указал рукой на сундук с гербом Франциска I, который Эмма заметила сразу, как вошла в гостиную.

— Мы унаследовали этот сундук вместе с домом. Ни моей жене, ни мне не приходило в голову его переставить. А Матье попробовал и освободил пространство, которое сундук занимал. Потом, когда юноша встал на колени и пригнулся к полу, чтобы отчистить пятно, им же сделанное, он обнаружил, что дощечка, показавшаяся ему сначала просто латкой на половице, на самом деле — знак, что здесь крышка люка. А оттуда вниз шла лестница!

— И куда же она вела? — спросила Эмма, уже зная ответ.

— В круглый сводчатый зал, наверное, бывший погреб, — именно это нам открылось, стоило только спуститься по узким каменным ступеням, вырубленным в стене. Мы никогда не замечали, что комната на первом этаже несколько меньше находящейся над ней лаборатории — на взгляд было не сказать, а мерить мы не мерили… Согласитесь, такое не часто встречается. С какой целью это было сделано, так и осталось тайной. Как бы там ни было, проход был заложен, скорее всего, по приказу самой Анны де Писсле… Скажите, а в ее дневнике нет ли чего об этом?

Эмма покачала головой. Ей не хотелось придумывать, что там было, в этом несуществующем дневнике! Она сгорала от нетерпения услышать, что было дальше, и мэтр Дюма продолжил, счастливый в глубине души от представившейся ему возможности поделиться сокровенным со слушательницей, еще более внимательной, чем ребенок, когда ему рассказывают волшебную сказку.

— Первым, что останавливало взгляд, когда мы вошли в погреб, были сундуки, которыми подвал оказался буквально заставлен. В нем, таком маленьком, мы насчитали их целых семь! Все — такой же величины и такие же тяжелые, как тот, что передвинул Матье в лаборатории. Мы откинули крышки и — замерли, ошеломленные. Драгоценности, резные камни, роскошные ткани, ковры, редкостной красоты и стоимости фарфоровая посуда, хрусталь… Все, что Анна де Писсле могла рассматривать как свое богатство, все, что мог подарить ей щедрый Франциск I в качестве залога своей любви к ней, было собрано здесь, в этих сундуках, украшенных соединенными гербами короля и его фаворитки.

— Как у Дианы де Пуатье и Генриха II, который был сыном этого самого Франциска I, — умиленно добавила старушка. — И тут еще тоже…

Но Эмма не дала ей изливаться дальше и почти грубо прервала хозяйку дома:

— И частью этого наследства был хрустальный череп, не так ли, мэтр Дюма?

Все. Время прологов кончилось, и сейчас ей были совершенно безразличны любовные истории королей и их фавориток. Провались они все со своими любовишками! Ей дела не было ни до Анны де Писсле, ни до короля, ни до его сына, ни до всех остальных.

— Да, Матье нашел его, — спокойно ответил мэтр Дюма. — Пока я, околдованный сокровищами, любовался содержимым сундуков, переходя от одного к другому, мальчик стоял, замерший перед одной-единственной вещью, зачарованный увиденным — вероятно, так же, как в свое время Анна де Писсле. Когда я осознал, наконец, какое гигантское состояние на нас внезапно свалилось, то предложил Матье поделить его, но он, улыбнувшись, отказался, потом указал на череп и попросил отдать ему, если можно, только «вот эту штуку».

— И вы, конечно, отдали… — Эмма не могла скрыть разочарования, а она так надеялась сейчас же увидеть, потрогать, пощупать, а может, и унести желанную находку.

— Естественно. Больше того. Когда моя супруга вернулась с рынка и, встревоженная тем, что нас не слышно, спустилась в подвал, отыскав туда вход, мы принялись умолять нашего благодетеля взять отсюда все, что ему захочется. У нас и так денег было более чем достаточно для того, чтобы окончить свои дни в роскоши, не имея никаких забот, — чего же лучше желать! Наследников у нас нет… Двое наших сыновей покинули нас безвременно: один стал жертвой несчастного случая, другого погубила черная оспа… И этот мальчик стал для нас дороже всего, разве можно сравнивать такого человека с пусть даже весьма драгоценными безделками! Но он снова отказался, заверив нас, что ему всего хватает в жизни, ибо его родители, словно бы предчувствуя, что их убьют, позаботились о том, чтобы дитя росло обеспеченным… В первый раз из его уст вырвалось подобное признание… Говорить о прошлом мальчику было мучительно, мы сразу поняли это по тому, как переменилось от воспоминаний его лицо — стало напряженным, словно в нем вспыхнула сильная боль… Мы стали говорить Матье, что отныне здесь — его семья, и что после нашей смерти, которая уже не за горами, все равно наше состояние достанется ему.

— И знаете, что он сделал, сударыня? — перебила мужа мадам Дюма, возбужденно блестя глазами.

Эмма рассеянно покачала головой, растроганная куда больше, чем согласилась бы признать.

— Он засмеялся, наш Матье, и пообещал нам жизнь почти вечную, ну, по крайней мере, исключительно долгую, добавил, что он искренне полюбил нас и что по этой причине отказывается работать прокурором, предпочитая поиски Великого Творения… И рассчитывает таким образом долго-долго не расставаться с нами!

— Но самое удивительное, госпожа де Мортфонтен, — добавил мэтр Дюма, немного помолчав, — что он сдержал свое обещание.

Отставной прокурор взял дрожащую руку жены. Они обменялись долгими понимающими взглядами, и это еще больше разволновало Эмму. Никогда она не была свидетельницей такой огромной, такой преодолевающей все обстоятельства, такой… такой взаимной любви! Перед ее мысленным взором возникло лицо Мери Рид, но она раздраженно отмахнулась от этого воспоминания. Нечего тут раскисать, нечего поддаваться отчаянию, мало ли кого нам в жизни не хватает… Она пришла в этот дом с совершенно определенной целью.

— Что вы хотите этим сказать, мэтр Дюма? Матье присоединился к вам в занятиях алхимией и стал искать философский камень? Так?

— Да-да, именно так, — без колебаний подтвердил старик. — Он прожил с нами два года. Но удивительно, что вдохновение снисходило на него отнюдь не у стола с ретортами. Нет. Он закрывался в подвале с этими сокровищами, брал в руки череп, смотрел в его пустые глазницы. Каждый день — по несколько часов подряд. Мальчик утверждал, что хрустальный череп успокаивает его, помогает мыслить, концентрировать внимание, анализировать приходящие в голову идеи и словно бы раскладывать их по полочкам. Но сам я могу утверждать, что никакой магии там не было, потому что когда я, по примеру Матье, взял в руки череп и уставился в его глазницы, надеясь, что стану гением, ничего подобного не произошло, и, положив его обратно, я остался точно таким, каким был. Впрочем, мальчик в любом случае был умнее и талантливее меня… Два года пролетело, и Матье покинул нас, он отправился в Венецию, где решил обосноваться, и череп увез с собой, сказав нам, что с его помощью станет помогать людям умерять их тревоги и волнения. Он мечтал объединить народы, прекратить войны, научиться предупреждать и останавливать эпидемии, словом, создать такой строй, при котором счастье будет поровну распределено между всеми людьми — от самых простых и подневольных до великих мира сего… Он мечтал о лучшем мире, сударыня, и я, такой, каков я есть, такой, каким вы меня видите, познавший сердца и грехи людские, способный похвастаться тем, что сразу безошибочно отличу невинного от виновного, просто по глазам, так вот, я, сударыня, склонился перед этим мальчиком, обнял его, как сына. Да он и стал нам сыном… Не знаю, хрустальный ли череп его вдохновил на эти немыслимые, эти нелепые в нашем мире, неосуществимые мечтания, но если и есть на Земле один-единственный человек, который хочет и может добиться их осуществления, то это Матье. Да, труд это долгий и тяжелый, задача непростая, но он и сейчас продолжает трудиться. От стариков, больных, обделенных судьбой, из тени он переходит к властным и богатым, от них — снова к нищим и сиротам… И со всеми он одинаков. Он повелел называть себя маркизом де Балетти, но мы-то, мы-то теперь знаем и его настоящее имя!

— Однажды он открылся нам, наш мальчик, — вздохнула мадам Дюма. — «Знайте, как бы я ни назывался сам и как бы ни называли меня другие, для вас, дорогие мои, я отныне и навсегда останусь вашим сыном, Матье Дюма, графом де Сен-Жермен», — написал он нам…

— Но почему же тогда «графом де Сен-Жермен»? — позволила себе удивиться Эмма.

— Из-за любовных писем Франциска I к Анне де Писсле. Мы нашли связку этих писем в одном из сундуков. Король подписывался в них так: «Я, Франсуа, граф де Сен-Жермен», видимо, из любви к городку Сен-Жермен-ан-Лэ, где обосновался. Замок там был перестроен его стараниями в соответствии со вкусами Анны де Писсле и часто служил приютом для влюбленных, прежде чем стать излюбленной резиденцией короля… Их гнездышком…

Эмма поднялась. Теперь она знала достаточно. Познакомиться с маркизом де Балетти в Венеции будет легче легкого.

— Благодарю вас, — поклонилась она хозяевам дома. — Я пришла сюда, движимая любопытством, ухожу — получив в подарок увлекательнейшую историю.

— Вы намерены теперь отправиться в Венецию? — спросил проницательный старик.

— И впрямь очень хочется посмотреть на этот череп. А на что он похож?

— На человеческий череп и похож, только прозрачный. Размеры те же. У него подвижная челюсть, и механизм ее действия столь же непостижим, сколь и структура напоминающего хрусталь материала, из которого череп изготовлен. Достаточно направить на него обычный луч света, и «хрусталь» начинает светиться. Из глубины. Признаюсь, ничего красивее я за свою жизнь не наблюдал…

— Надеюсь, ваш приемный сын удостоит меня знакомством, — сказала Эмма.

Мэтр Дюма, в свою очередь, встал, чтобы проводить гостью до двери.

У порога Эмма остановилась и задала еще один вопрос:

— А что позволяет вам думать, будто ваш Матье действительно нашел философский камень?

Взгляд старика заискрился лукавством:

— Мне было семьдесят три года, когда все это произошло, сударыня, а моей супруге пятьдесят. Сочтите сами, сколько нам теперь. Сочтите — и вы поймете, какие тут чудеса произошли.

Эмма разинула рот.

А старик, раскланиваясь, так подмигнул ей, так глянул, так сумел выразить в одном взгляде на нее и незаурядную мужскую силу, и неукротимое желание, и несокрушимое здоровье, что Эмме ничего больше не оставалось, кроме как ретироваться, пораженной очевидностью…

— Ну и лицо у вас сейчас, миледи, — удивился Джордж, дождавшись хозяйку и двинувшись ей навстречу. — Что это вас так потрясло там? И почему так долго? Я уже начал тревожиться…

Все, что Эмма смогла вымолвить ему в ответ, было число. Число — невозможное, невероятное. Число, которое опрокидывало все бытовавшие до сих пор представления о человеческой природе.

— Девяносто три! Мэтру Дюма девяносто три года! — ошеломленно твердила она.

Джордж не позволил себе никаких комментариев, хотя во взгляде его читалось полное непонимание происходящего. Но он знал, что постепенно хозяйка введет его в курс дела и расскажет все подробности, которых пока так недоставало. Она ускорила шаг, вместе они подошли к карете, и там Эмма добавила вдруг, тихонечко, с горящими глазами:

— Черт побери, Джордж, если все, что мне рассказал старик, правда, значит, Тобиас был на верном пути. И мы напали на след чего-то куда более ценного, чем клад, за которым охотились… По следу и пойдем!

30

Мери двигалась медленным шагом по центральному проходу, не обращая внимания на устремленные на нее любопытные взгляды, словно бы не слыша шепотков, возникавших, когда она проходила мимо. В день венчания с Никлаусом Ольгерсеном она нервничала куда больше, чем перед любым сражением.

Отец жениха вел ее под руку, держа со спокойной силой человека, искушенного в церемониях. Ему были хорошо известны все семейные тайны окружающих — родственников, друзей или просто зевак, толпившихся сейчас в маленькой городской церкви. Но такого в Бреде еще не видывали! И Ольгерсен-старший, коего уже само его ремесло делало важной персоной, пусть даже ему и не слишком приятно было пускать под свой кров невестку не только без роду без племени, но еще и без приданого, тем не менее не мог не признать: девица эта достаточно хороша, чтобы считаться достойной чести, оказанной ей его сыном. И действительно — вопреки обыкновению, жители Бреды, сроду не упустившие случая позлословить в адрес знати со свойственным обывателям благопристойным лицемерием, искренне восхищались Мери Рид, прямой и горделивой в подвенечном платье цвета граната.

Два месяца назад она вместе с Никлаусом и его кузеном-врачом по прозвищу Таскай-Дробь оставила воинскую службу. Дело было так: не прошло и недели после того, как Никлаус предложил Мери руку и сердце, Толстяк Рейнхарт, владевший трактиром, скончался от апоплексического удара, оставив свое заведение «Три подковы» сыну и наследнику. Таскай-Дробь отлично знал, что двоюродного брата тянет к занятиям такого рода, вот и предложил Никлаусу участвовать в деле на равных. Тот немедленно согласился, несмотря на протесты Мери.

— Да неужто ты думаешь, что мне лучше подставлять себя под пули? Или тебе куда больше хочется стать вдовой, чем женой? — поддразнивал он ее.

— Не валяй дурака, Никлаус, — отвечала на поддразнивания Мери. — Единственное, о чем я мечтаю, — чтобы все это не помешало нам отправиться за моими сокровищами!

Никлаус разражался громовым хохотом, а она так любила, когда он смеется…

— Господи, — отхохотавшись, восклицал он, — как будто есть на свете стена, которая закроет перед Мери Рид дорогу к тому, к чему она стремится! Уж моя-то женушка не преминет сделать то и только то, чего пожелает!

Мери уступила.

А когда в части удивились, с чего бы это вдруг сержант и солдат Рид решили так поспешно демобилизоваться, Никлаус, зная, что, снова став гражданским лицом, Мери окажется неподсудна, с гордостью отвечал:

— Я намерен вступить в брак!

— Да ну? А Рид, он-то что? — хмуро поинтересовался непосредственный начальник, озабоченный и недовольный тем, что теряет лучших из лучших.

— И Рид тоже, — сдерживая улыбку, отвечал Никлаус.

— Забавное совпадение!

— Никакого тут совпадения, мой лейтенант! Именно на солдате Рид я и собираюсь жениться.

— Вы что — идиотом меня считаете, Ольгерсен? Полно издеваться, опомнитесь, сержант! — рассердился офицер.

Пропустив мимо ушей эту просьбу, Никлаус попросту объявил о дне бракосочетания и добавил, выкладывая на место, предназначенное для этой цели, оружие:

— Приходите на свадьбу, мой лейтенант, там и получите ответ…

Еще день назад за подобную, да какое там — за куда меньшую дерзость он всенепременно был бы закован в кандалы. Едва лошади, на которых парочка устремилась к Бреде, тронулись с места, по всему полку с той же скоростью расползлись слухи…

Прибыв в родительский дом вместе с невестой и двоюродным братом, Никлаус представил Мери отцу и матери, рассказал о ее героическом поведении в боях и необычайной судьбе, попросил дать ей приют до свадьбы, сам же объявил о намерении переждать это время в таверне «Три подковы» у кузена.

Родители приняли известие еще более холодно, чем Никлаус рассчитывал, и потому он ничуть не удивился, когда после завтрака отец, хмурый и явно недовольный, решительно увел его из столовой — объясниться. Никлаус знал, что мать достаточно мила и приветлива, чтобы занять гостью, и без малейших опасений оставил Мери на ее попечение.

— Значит, это лучшее, что тебе удалось найти? Все, что ты способен оказался предъявить семье? Помесь авантюристки со шлюхой! — обрушился на сына Лукас Ольгерсен, едва за ними захлопнулась дверь его кабинета.

— Как бы я ни уважал вас, батюшка, — в бешенстве отвечал Никлаус, — если вы позволите себе еще раз таким вот образом оскорбить Мери, мы больше никогда в жизни не увидимся! Постарайтесь-ка узнать ее как следует, моя невеста сможет научить вас мно-о-огому, и ничуть не менее ценному, чем преподанное мне когда-то вами во время уроков, которыми вы так гордились!

Лукас Ольгерсен мнения пока не изменил, а вот нос повесил — гиганту, возвышавшемуся над ним, по крайней мере, на голову, противостоять было трудно. Да впрочем, и жизненный опыт тоже подсказывал: не всегда человека надо ценить по богатству или происхождению… Нотариус даже рассердился на себя в душе за то, что забыл такую простую вещь, и, вернувшись с сыном к дамам, постарался заслужить прощение дурным мыслям, на миг залетевшим в его голову, осыпая невесту сына тысячей знаков внимания, один приятнее другого.

А не прошло и трех недель, как он уже и сам понял, насколько были даже преуменьшены достоинства Мери, когда сын знакомил их. И нашел те, которые оценить мог только сам. Мери, скромная и трогательно искренняя, в это время готовилась под руководством будущей свекрови к свадьбе, и оказалась она воспитана намного лучше, чем можно было себе представить.

В тот сентябрьский день пари по поводу того, кто же таков на самом деле солдат Рид и правда ли, что состоится его свадьба с сержантом Ольгерсеном, заключали и мирные жители Бреды, и расквартированные там военные, так что Вандерлук, которого Никлаус перед своей отставкой во все посвятил, собрал целое состояние.

— Это будет ваш свадебный подарок! — смеясь, решил он, страшно довольный славной шуткой, которую сыграл с ним солдат Рид.

Среди тех, кто не переставал удивляться случившемуся, Вандерлук радовался и забавлялся больше всех.

Когда невеста шла к алтарю, чтобы присоединиться к ожидающим ее там пастору и Никлаусу, всем им — лейтенанту, бывшим однополчанам и множеству проигравших пари — пришлось признать, что Мери Рид одурачила их очень и очень ловко…

Ганс Вандерлук, ставший сержантом после отставки Ольгерсена, явился к своему начальству незадолго до свадьбы. Морозы в тот год ударили необычно рано, так и так вскоре пора уже было переселяться на зимние квартиры, вот он и попросил разрешения для бывших солдат Никлауса присутствовать на церемонии бракосочетания товарищей по оружию, ну а заодно и убедиться в справедливости своего проигрыша. Разрешение было получено легко, тем более что — как было сказано новоиспеченному сержанту — обсуждение условий велось успешно и появились все шансы на близкое подписание мирного договора.

Церемония, как и хотелось Мери, была короткой. С недавних пор ее мучили боли в пояснице, но она не хотела приписывать это недомогание беременности, а утверждала, будто вся причина в том, что она мало двигается…

Но была и еще одна причина, не оставлявшая ей иного выбора.

Чем ближе была свадьба, тем сильнее одолевали Мери сомнения в правильности своего решения, страх за последствия: пусть даже ей так хорошо в новой семье, пусть даже Никлаус холит ее, нежит и лелеет, пусть ей выпала самая огромная удача, и она счастлива, да, все это так и есть! Но это слишком… это чересчур прекрасно и досталось чересчур легко, чтобы оказаться правдой!

Когда пастор задал вопрос: по доброй ли воле выходит она замуж за Никлауса Ольгерсена, громко и торжественно огласив традиционную формулировку, — она еле удержалась, чтобы не сбежать, еле преодолела тошноту. Ребенок зашевелился в ее чреве, напоминая о том, что он есть и что она ответственна за него. Мери подавила в себе неукротимую страсть к независимости и свободе, убедилась в том, что жених смотрит на нее с любовью, и любовь эта способна помочь ей в преодолении каких угодно трудностей, и — с ощущением, что выкрикнула коротенькое слово на весь храм, — прошептала «да».

А когда Никлаус протянул к ней руки, чтобы, подняв фату, поцеловать, она почувствовала себя такой ослабевшей, такой взволнованной, какой не была ни разу — даже когда ее во время битвы со всех сторон окружали враги. В битком набитой — вот-вот стены треснут! — церквушке раздались оглушительные аплодисменты, люди сияли, радовались этим объятиям, а Мери впервые испытывала неприятное ощущение побежденной, принужденной делить чужое ликование…

Едва религиозный обряд закончился, Никлаус пригласил жену и друзей в таверну «Три подковы», где Таскай-Дробь в компании с поварами и двумя служанками, Фридой и Милией, уже накрыл гигантский стол отборными яствами в таком количестве, что гости могли бы пировать, не отходя от тарелок, трое суток подряд, никак не меньше.

Трактир стоял у широкой дороги на Шато-Бреда. Красивое и крепкое каменное здание, на первом этаже которого располагались кухня и просторный зал, рассчитанный примерно на сотню, а то и более посетителей. Войдя из прихожей, где многочисленные вешалки приглашали оставить здесь верхнюю одежду, гость видел у стены широкую деревянную столешницу, укрепленную на стоявших вертикально бочках, которые распилили вдоль и устроили внутри полки для кружек и стаканов. Вдоль следующей стены хозяин воздвиг помост, на котором выстроились другие бочки — полные, с краниками, благодаря которым содержимое и разливалось по кружкам. Запасы хранились в погребе, куда можно было спуститься по лестнице, откинув крышку люка. Центральную часть стены напротив входа занимал камин. В правом углу зала обычно располагались музыканты. А лестница в левом углу вела на второй этаж, там находились номера для постояльцев и собственные комнаты обитателей этого дома. Во дворе, как раз посередине, был колодец с холодной и чистой водой, которая никогда не убывала, потому что питал его неиссякающий родник. В самом глухом уголке приютились две деревянные хибарки, служившие каждая отхожим местом и прикрывавшие собой дыру, из которой благодаря хитроумной системе желобов нечистоты стекали в навозную яму.

А лицом к таверне были выстроены конюшни и каретный сарай. Чуть дальше виднелся птичий двор, за ним — свинарник, доносившееся из которого хрюканье не могло перекрыть гоготания гусей и кряканья уток, плававших рядом в большой луже. Кроме шести лошадей, сдаваемых как перекладные путешественникам, имелись еще два осла.

Разумеется, «Три подковы» был самым лучшим, самым процветающим трактиром во всей округе, хозяйство его постоянно росло и развивалось, и сделаться ему таковым помогло не только удачное расположение при дороге, но и обилие посетителей — сюда стекались отпускники из квартировавших в Шато-Бреда воинских частей. Никлаус под руку с Мери обошел свои новые владения, с гордостью показал все их достоинства, и она не могла не признать: это чудо восхитило бы Сесили точно так же, как ее саму.

Вино, пиво и музыка лились рекой до рассвета, еды было навалом, и Мери, свеженькая, улыбающаяся, ничуть не усталая на вид, переходила от одной группы собравшихся на праздник к другой, легко меняя насмешливый тон, каким общалась с бывшими собратьями по оружию, на светские манеры — при обращении к представителям городской знати — или простые, скромные — какие и подобают невестке, склоняющей голову перед свекровью. Но играть саму себя в стольких разных образах оказалось куда утомительней, чем ей представлялось. К утру, воспользовавшись дарованной новобрачным привилегией уйти раньше гостей, она, упав на постель в объятия Никлауса, мгновенно заснула, не успев даже вкусить радостей любви в новом своем статусе законной супруги.

Утром все предстояло начать сначала. И на следующий день опять.

Подарки сносили в одну из комнат таверны, Мери благодарила, смеялась, когда следовало смеяться, обнимала кого-то, когда положено было обнимать, шутила, если уместно было шутить, словом, всеми способами демонстрировала, как она хороша, счастлива и радостна. Примерная новобрачная! Она свободно и правильно воспринимала любые замечания — от солдатских сальностей до изысканных любезностей, у нее было ощущение полета над ситуацией, а не погружения в нее. Она часто обращала сияющее лицо к Никлаусу, который, держа в руке кружку с горячим пивом и раскачиваясь в такт припеву, во все горло орал песни с друзьями, то и дело взрываясь хохотом. Но когда он, даже с небольшим опозданием, переводил на нее взгляд, в глазах его светились искры такой нежности, что сердце Мери таяло. Никто, ни один мужчина, даже Корнель, никто и никогда не любил ее так страстно. Она это чувствовала каждой клеточкой своего существа и платила мужу тем же.

И ей было хорошо.

Хотя стремления — за пределы времени, за пределы пространства, за пределы обстоятельств тех повседневных жизней, что она вела одну за другой, — остались те же.

Но сейчас ей — легкой, безмятежной и взволнованной разом — было хорошо.

Она кружилась в водовороте праздника со странным ощущением, что это — другая, другая, совсем другая Мери участвует в торжествах. Некая Мери Ольгерсен, которую, может быть, — вот нет у нее в этом уверенности! — ей и не удастся полюбить самой. В конце концов, быть трактирщицей вовсе не увлекательно.

Тем не менее в «Трех подковах» Мери жилось проще и лучше, чем у родителей Никлауса до свадьбы. И пусть они даже чем дальше, тем приветливее к ней относились, все равно она предпочитала жить отдельно, независимо, а управление постоялым двором давало ей такую возможность. Никлаус, едва дождавшись окончания праздников, объявил отцу, что вступает в дело вместе с кузеном. На этот раз они поругались так, что сын ушел, хлопнув дверью. И теперь — гордые и спесивые — оба ждали, пока другой сдаст позиции. Никлаусу хотелось настоять на праве жить собственными ценностями, по своему вкусу, Лукас же, со своей стороны, полагал, что сыновний долг — наследовать отцу и первое время трудиться с ним бок о бок.

— Мало тебе было опозорить себя и нас, скомпрометировать самую женитьбу тем, что заранее обрюхатил Мери, мало было того, что ты обесчестил семью, допустив это гнусное пари по поводу пола твоей жены, ты хочешь еще больше запятнать свое имя и имя той, кого ты наградил им, сделав из нее хозяйку борделя!

— Таверна «Три подковы» не имеет ничего общего с борделем! — возмутился Никлаус.

— Ах, не имеет?! Значит, ты рассчитываешь прямо сразу выпроводить этих девок, прислугу вашу? Или, может быть, знаешь способ как-то помешать им в будущем похотливо липнуть к твоим дружкам-солдафонам?

— Мои друзья не солдафоны, они солдаты, и вам, отец, стоило бы уважать их хотя бы за то, что они защищают нашу страну от врагов! — нервы Никлауса были уже на пределе.

— Со дня на день мирный договор будет подписан, и все, что обеспечивало до сих пор процветание этого трактира и моего покойного братца, с уходом армии превратится в ноль. «Три подковы» перестанут быть притягательным, приличным местом и станут снова тем, чем были: придорожным борделем для бродяг и деревенских бездельников. Упорствуй, упорствуй, но помни: тебе придется сильно пожалеть о том, что не послушался меня! И еще вот о чем: тогда уже будет поздно! Я не передам свое дело трактирщику!

Мери опечалилась. Она сострадала обоим и прекрасно понимала, что они чувствуют. Да и Никлаус, отнюдь не глупый, в принципе соглашался с аргументами отца, но у него было по крайней мере две причины настаивать на своем.

Первая заключалась в том, что его двоюродный брат был болен. Надышавшись на полях сражений как тошнотворными запахами гниющей, разлагающейся плоти и плоти паленой — ему ведь приходилось выжигать живое мясо, чтобы предотвратить гангрену, так и удушливого пороха, он стал кашлять, мучительно, порой отхаркивая сгустки крови вместе со слюной. Сам Таскай-Дробь, как обычно посмеиваясь, утверждал, что все это полная ерунда, но, наблюдая за поведением брата и не упустив из виду настойчивости, с какой тот призвал его в компаньоны, Никлаус прекрасно понял: дело серьезное, хирург уже подписал сам себе смертный приговор. Толстяк Рейнхарт и Лукас Ольгерсен, родные братья, никогда не ладили между собой, господина нотариуса всерьез раздражала торгашеская натура ближайшего родственника, и кузенам частенько приходилось видеться тайком, чтобы не доставлять Никлаусову папаше никаких неприятностей из-за толков и пересудов, которые всегда так пугали его жену…

А вторая причина была — Мери. Никлаусу казалось, что его любимой куда приятнее жить в таверне и даже хозяйничать в ней, чем погружаться в дебри нотариата. Теперь, когда армия становилась на зимние квартиры, не было уже ни дня, ни часа, ни минуты, не несущих в себе праздника, несмотря на то что управление трактиром, естественно, само по себе было трудной работой.

Пока они жили в родительском доме Никлауса, он видел, как томилась Мери за пяльцами, прялкой, невыносимо долгими беседами со свекровью. Просто-таки на глазах погибала от скуки. Уж слишком душа ее жаждала приключений, чтобы даже притвориться радостной, взяв в руки веретено! А здесь, в «Трех подковах», хотя бы никем прикидываться не требовалось: хочешь — оставайся самой собой, никто не осудит… Что же касается девушек-служанок, то Мери никогда не унизилась бы до того, чтобы посчитать их шлюхами, упаси боже! Эти девушки работали в таверне «Три подковы» на совесть, знали свое место и никогда не подводили Толстяка Рейнхарта, много лет вдовевшего, но относившегося к ним с почти отеческой заботой и снисходительностью. Он не позволял себе принудить какую-нибудь из них делить с ним постель, а если такое случалось, никак не выделял и не баловал ту, что из жалости к нему или простой нежности хотела этого сама. Вопреки слухам, распускаемым злыми языками среди жителей славного города Бреда, завсегдатаи «Трех подков» испытывали к служанкам из харчевни куда большее уважение, чем ко многим барышням из хороших семей, которые только на то и годились, чтоб жениться на них по расчету.

Никлаус женился по любви, и ему не приходилось краснеть за свой выбор. К тому же он был убежден, что мало-помалу, успокоившись в приятной обстановке, свыкаясь с мыслью о скором материнстве и приучаясь радоваться ему, Мери в конце концов позабудет о своих сокровищах и обретет мир в душе. Не то чтобы ему не нравилась идея отправиться с ней на поиски приключений, просто у него не было ни малейшего желания делить ее с кем-то, а уж особенно — с этим самым Корнелем, о котором она столько рассказывала!

Жив ли он, нет ли его давно на свете — ничего ведь не меняется: воспоминания становятся порой самыми грозными соперниками. А Никлаус Ольгерсен был готов на любые жертвы, лишь бы Мери оставалась с ним. Готов был ради этого на все — хоть всю землю покорить. И уж тем более — отказаться от этой «всей земли»!

31

Подписанный вечером 20 сентября 1697 года Рисвикский мир положил конец войне Аугсбургской лиги. Франция вышла из этой войны отнюдь не победительницей, ей пришлось согласиться на многочисленные уступки: вернуть герцогство Лотарингское, левый берег Рейна, Брейсгау и Фрейбург, сохранив за собой лишь Страсбург… Испании она отдала назад фламандские города, получив западную часть Сан-Доминго, и, несмотря на преданность Якову II, вынуждена была признать Вильгельма Оранского королем Англии. Всего через несколько часов большая зала на первом этаже таверны «Три подковы» почернела от мундиров: солдаты радостно поднимали кружки за здоровье великого статхаудера Голландии.

Девушки бегали туда-сюда, разгружая и вновь нагружая подносы, унося пустые кружки, принося полные, смеясь, соглашались на поцелуй, даже если он приходился ближе к груди и — ах, ах! — забирался даже под кружевце шнурованной блузки, хихикали, если их шлепнут по заднице, но иной раз им удавалось ловким пируэтом, держа поднос на кончиках пальцев вытянутой вверх руки, ускользнуть от объятия, все так же смеясь и отпуская шуточки.

Музыканты играли в облаках дыма, не умолкая. В зале пахло табаком, с кухни тянуло горелым, все это смешивалось, придавая странноватый вкус жаренной на сале картошке, обильно политой жирной сметаной.

Мери, живот у которой торчал уже просто неприлично, выпила вместе с солдатами, прежде чем отправиться к себе: ее подташнивало от этой смеси запахов спиртного, пищи и курева.

Она тяжело поднималась по лестнице, пузо страшно мешало — еще бы, она прибавила чуть ли не сорок фунтов! — шла и думала: неужели этот ужас когда-нибудь кончится! Нет, она больше не может! На площадке остановилась, обернулась. Странно. Она была уверена, что Никлаус не смотрит ей вслед, а он глядит, да как тревожно… Мери улыбнулась мужу, вошла в комнату, закрыла дверь и, рухнув на постель, тут же и заснула, даже не успев раздеться.

Встала она на рассвете. Голова разламывалась, живот куда-то опустился — торчал ниже, чем всегда, — и дала себе клятву, что, как только с беременностью будет покончено, уговорит Никлауса уехать вместе с ней. Спустилась в зал, где обнаружила их кузена и компаньона. Таскай-Дробь, накрыв голову тряпкой и склонившись над чашкой с каким-то дурно пахнущим горячим травяным отваром, вдыхал поднимавшийся над ней пар. Мери направилась к нему. Услышав ее шаги, он отодвинул чашку. Лицо его, поднятое к невестке, было бледным, изможденным. А она шла, тяжело ступая и держась за поясницу, широко расставляя ноги, и казалась себе ужасно похожей на одну из тех слоних, которых когда-то показывал ей на картинках учитель у леди Рид…

Еще до того как Мери успела спросить кузена, как он себя чувствует, тот вскочил, едва не опрокинув свою чашку, еле перетерпел приступ чудовищного, на разрыв, кашля и, задыхаясь, приказал:

— А ну иди обратно в спальню и ложись!

— Это еще с чего?

Он снова закашлялся, пытался крикнуть что-то еще, но не смог, только хрипел.

Мери показалось, что кузену просто не хочется, чтобы она видела его таким — уж больно плохо он выглядел. Но внезапно почувствовав, как что-то липкое течет у нее под юбкой по внутренней поверхности бедер, тут же поняла все, что ему помешал сказать кашель. Повернулась, как смогла быстро, и услышала, карабкаясь наверх, как Таскай-Дробь, победив наконец приступ, но опираясь на стол обеими руками, ибо от слабости едва держался на ногах, прохрипел, напрягая голос насколько мог:

— Милия, Фрида! Быстро вскипятите воду! Мери вот-вот родит!

Раздался странный звук.

Мери замерла на лестнице, остановилась, обернулась. Ей почудилось, что у кузена лопнули, разорвались напрочь легкие.

У него открылось горловое кровотечение, алая кровь заливала скатерть на столе, девушки суетились вокруг, выбегали на кухню, прибегали назад, а сама Мери истошно орала, призывая мужа, который был где-то на заднем дворе. Домой, домой! Но у Никлауса уже не хватило времени прийти на помощь. Да и никто бы не успел. На мгновение взгляды Мери и умирающего встретились. Глаза Мери, наполненные слезами и болью от первых схваток. Глаза хирурга-цирюльника — сожалеющие, сострадающие. Подбежал Никлаус, и кузен упал ему на руки, хватая ртом воздух и не находя, не находя, не находя никакого средства, чтобы воссоединить обрывки легких…

Жизнь и смерть встретились, пересеклись.

Несколько часов спустя в таверне, облекшейся в траур, появился на свет Никлаус Ольгерсен Младший. И Мери, измученная, едва дышащая, все спрашивала себя, какую судьбу уготовило ее мальчику это зловещее совпадение…

— Таскай-Дробь оставил завещание в мою пользу, — объявил Никлаус спустя восемь дней после похорон. Ольгерсен продолжал называть покойного кузена фронтовой кличкой, подчеркивая, видимо, тем самым, что армейское братство крепче кровной связи.

Слишком еще слабая, вся изодранная внизу головастым, здоровенным младенцем, распухшая от отеков Мери не смогла присутствовать на погребении. По совету повивальной бабки, появившейся тогда в таверне вместе со священником, она лежала в постели, ожидая, когда заживут раны, и приподнималась ненадолго, только когда пора было давать грудь малышу.

Никаких ощущений, кроме тяжести во всем теле, сплошных недомоганий везде, где можно и нельзя, она не испытывала.

— Да ты что ж, совсем даже и не счастлива? — Никлаус, пытаясь замаскировать горечь шуткой, поцеловал жену в лоб.

— Сил не хватает на счастье! — хмуро ответила та.

— Ага, а чтобы жаловаться и ныть — хватает! Я-то опасался, ты совсем одуреешь при виде этакого херувимчика, ан нет, не одурела, и теперь я вполне спокоен.

Мери вместо ответа схватила оловянный стакан с водой, стоявший у ее изголовья, и в ярости метнула его так, чтобы выплеснуть содержимое прямо в лицо насмешнику. Тот, смеясь, успел увернуться и выскочить за порог как раз в ту минуту, как стакан, пролетев через всю комнату, расплющился о стену и шлепнулся на пол, после чего довольный супруг резвым шагом направил стопы в контору отца, который зачем-то просил его прийти.

— Не надумал ли ты извиниться? — не теряя времени на предисловия, взял быка за рога папаша, едва за Никлаусом захлопнулась дверь.

— Вовсе нет! — так же быстро ответил достойный потомок. — Зато у меня есть сын, и ради него я предпочел бы жить с вами в мире и согласии.

Семья виделась на похоронах кузена и компаньона Никлауса. Но если мать воспользовалась случаем, чтобы обнять сына и расспросить о здоровье Мери, то отец держался на расстоянии и напускал на себя важный вид. Никлаус, впрочем, игру принял и сблизиться не старался.

— Я послал за тобой по совершенно другому поводу, — сухо заявил нотариус. — Я послал за тобой исключительно для того, чтобы выполнить последнюю волю своего племянника. Признаюсь, предпочел бы — да-да, я был бы страшно рад! — если бы он выбрал другого поверенного в делах, однако, как тебе известно, я был крестным отцом твоего кузена и у меня нет других компаньонов в Бреде.

Никлаус счел более разумным промолчать. Большего упрямца, чем его отец, он в жизни не встречал.

— Он завещал тебе таверну! — воскликнула Мери, полусадясь в постели.

— Со всем добром. У него же нет других наследников. Да ведь он, бедняга, знал, что приговорен, вот тебе и причина, по которой Таскай-Дробь уговорил меня войти в его дело — иначе было бы слишком много хлопот с бумагами, с властями…

У изголовья кровати Мери стояла колыбель, где, мирно посапывая, спал ребенок. Когда Никлаус вошел, Мери затекшей уже рукой легонько ее покачивала. Она вздрогнула от неожиданности, увидев мужа так рано, рука дернулась, младенец скорчил недовольную гримаску. Мери перестала качать, убрала руку. Ей давно хотелось поговорить с Никлаусом.

— Ну и что ты теперь намерен делать? — грубовато спросила она.

Никлаус понимал скрытый смысл ее слов и, тонкий стратег, выбрал способ, не раздражая строптивицу сразу, путем уловок и хитростей добиться своего. В точности так же, как поступил, прежде чем предложить ей руку и сердце. Впрочем, он был уверен, что пройдет совсем немного времени и Мери сама будет ему за это благодарна.

— Поначалу, конечно, все делать согласно воле моего кузена. Таверна будет давать нам средства к существованию — до тех пор, пока ты не окрепнешь окончательно. Пусть жизненные силы вернутся к тебе полностью, а Никлаус-младший подрастет. Если продать это имущество прямо сейчас, мой папаша немедленно приберет меня к рукам, запрет в своей конторе, заставит работать без продыха и, главное, у меня не будет повода отказать ему в этом! Если мы хотим отправиться на поиски твоих сокровищ, надо чуть-чуть выждать, усыпить его бдительность и завоевать независимость.

Мери сложила оружие: воевать против нежной улыбки и искреннего взгляда Никлауса не было никакой возможности.

— А я-то думала, ты уже исключил наш план из списка своих… — только и протянула она.

— Сто раз говорил же: я не хочу тебя терять, Мери Ольгерсен. Вот в чем и состоит мой единственный и твердый план! — искренне заверил он жену. — Давай пробудем здесь годика полтора-два, после чего, обещаю тебе, Мери, мы сразу же пойдем в плавание, куда скажешь.

— Ой-ой-ой, полтора-два года!.. — Мери вздохнула.

— Ты ведь его уже любишь, правда? — прошептал Никлаус, склоняясь над ней и сплетая пальцы с пальцами жены, вновь инстинктивно вцепившимися в колыбель малыша, чтобы еще побаюкать сынишку.

— Правда…

Взгляды их встретились, теперь нежность светилась в глазах обоих.

— Пусть он подрастет. И вы станете с ним такими же друзьями, такими же союзниками во всем, как ты была с Сесили, только у вас не будет боли, не будет тоски, невзгод, а главное — никогда не будет нищеты. Главное, главное, Мери! Я ни за что не позволю вам страдать в бедности!

— Полтора-два года… — все-таки вздохнула она опять.

— Как раз столько и надо, чтобы он избавился от младенческих капризов… Как раз столько и надо, чтобы ты перестала бояться потерять его и вновь захотела моих поцелуев. Как раз столько надо, наконец, чтобы Мери Рид-Ольгерсен смогла, как всегда, спокойно пойти навстречу судьбе!

— Я люблю тебя, Никлаус, — на одном выдохе прошептала Мери. Она вдруг так захотела его, к ней внезапно вернулось желание, утерянное в период ненависти к себе самой, уродливой толстухе со всеми болячками, какие только бывают у брюхатых.

Восемь месяцев спустя армия оставила Бреду, чтобы снова приступить к военным действиям[4], и повседневная жизнь города опять стала сонной и потекла по прежнему руслу. Каждый год в это время в таверне резко убывал поток посетителей, и нынешний ничем не отличался от минувших. Лукас Ольгерсен в душе сокрушался о том, что дела сына пошли хуже, но гордыня не только не позволяла ему посочувствовать Никлаусу, но напротив — вынуждала притворяться, будто такое положение его только радует. Они с сыном так и не помирились.

Музыканты в «Трех подковах» играли теперь совсем редко, и потенциальные посетители из числа жителей Бреды предпочитали другие места.

Вообще-то у Никлауса денег на то, чтобы безбедно жить долгие годы, вполне хватало. И перспектива подписания осенью окончательного мирного договора не пугала его. Планов было более чем достаточно и помимо таверны.

Над «Тремя подковами», отчаянно обезлюдевшими, садилось солнце, поджигая последними лучами небесную лазурь, облака потихоньку рассеялись… Однако внутри, по мере того как Мери спускалась с лестницы, сгущались грозовые тучи. Крик ее был слышен по всему дому:

— Никлаус, где ты? Ну-ка давай сюда быстро: сейчас от тебя мокрое место останется! — Она обернулась к появившейся на верху лестницы женщине, сильно удивленной воплями трактирщицы: — А вам я советую вообще убраться отсюда!

Просить себя дважды та не заставила.

Мери толкнула дверь кухни.

— Где этот сукин сын, мой муженек? — буркнула она, обращаясь к Фриде, перебиравшей овощи к ужину.

— В подвал спустился, — поспешила ответить девушка.

Фрида не решилась спросить хозяйку, почему у нее, обладавшей таким милым и веселым нравом, вдруг настолько резко испортился характер, откуда такая дикая вспышка гнева. А Мери вихрем помчалась через общую залу, где, как положено, уже были накрыты столы, и застала Никлауса, с трудом одолевавшего ступеньки, ведущие наверх из погреба. В каждой руке у него было по кувшинчику, он негромко напевал. Подняв глаза на супругу, Никлаус улыбнулся ей:

— Мери, моя Мери…

Поднявшись повыше — так, что ему стало видно выражение ее лица, Никлаус сразу смекнул, что ей все известно, и ожидал криков, воплей, чего угодно, но уж точно не кулака, который расквасил ему нос, заставил потерять равновесие, выронить оба кувшинчика и оказаться залитым вином. Сюда уже бежали Милия и Фрида, привлеченные шумом и подгоняемые любопытством. Кровь, которая заструилась из носа Никлауса, отнюдь не утихомирила Мери.

— Ах ты скотина, ах ты мерзавец! Бандит, разбойник! Сволочь! — орала она. — Полтора-два годика, да? Полтора-два годика? И как только я могла быть такой дурой, чтобы тебе поверить? Да тебя надо просто прикончить к чертовой матери, я сама тебя убью, прямо сейчас, гада такого! Будешь знать, как лапшу мне на уши вешать! Сейчас зенки-то выцарапаю! — Ее уже несло так, что не остановить, она плохо понимала, что кричит, и снова лезла к мужу с кулаками.

Но не тут-то было. Никлаус уже собрался с силами и бить себя больше не дал. В конце концов, надо же соблюдать приличия перед слугами. Высокий, могучий, по-прежнему гибкий, несмотря на нехватку движения в последнее время, он перехватил ее руки и развернул жену спиной к себе, чтобы себя обезопасить.

— А ну-ка успокойся, — повелел муж, скрещивая ей руки на груди, еще раздутой молоком. — Ну-ка говори, какого черта ты на меня так набросилась!

— Успокойся?! — завизжала Мери. — Ничего себе предложение: успокойся! Это как же мне успокоиться, если я опять по твоей милости брюхата?!

Девушки-служанки недоуменно переглянулись. Им и в голову не могло прийти, что такая приятная новость способна вызвать столь сильный гнев.

— А вы обе, — обрушилась на них Мери, — марш на кухню! Там вам найдется что делать, и незачем соваться, куда не звали!

Никлаус подтвердил приказ жены кивком, руки были заняты: Мери продолжала вырываться.

Девушки убежали, тихонько фыркая и хихикая.

На пике ярости Мери вдруг почувствовала неудержимое желание расплакаться. Ей не нужны были свидетели! Хватит на сегодня спектаклей. К тому же еще Никлаус сжал ее, как клещами, — больно! Но вот он уже начинает ее утешать, одновременно пытаясь втягивать внутрь кровь, все еще текущую из ноздрей.

— У тебя отличный удар правой.

— Ух… отпусти меня! — прошипела Мери. — Я уверена, что могу и покрепче врезать.

— Ха-ха-ха! — вырвалось у него. Но внезапно он оборвал смех, понимая, какое бедствие для нее, непоседливой, задорной, отважной, эта новая беременность. И сказал серьезно: — Видишь ли, Мери Рид-Ольгерсен, я хочу тебе напомнить, что ребенка можно сделать только вдвоем, и я что-то не заметил, чтобы ты избегала этого занятия. Вот просто ни единого момента не помню, когда постаралась бы избежать…

— Но я же не думала, что так скоро опять забеременею… — проворчала Мери.

— И я не думал. И уж вовсе не спешил с этим, что бы ты там на меня ни наговаривала. Зачем мне это нужно-то? Какая выгода? — Он стал хитрить, переходя в наступление.

— А мне почем знать? — Мери, чувствуя, что гнев убывает, старалась себя разжечь грубостью. — Да выпусти же меня, больно!

Она солгала. Боль была не снаружи, боль поселилась внутри нее. И Никлаус, разжав тиски, принялся баюкать жену на руках, нежно целуя ей волосы.

— Маленькая моя, я же понимаю, как ты раздосадована этой отсрочкой наших планов, но и ты пойми: ничего же не меняется, только отодвигается чуть-чуть. Ну разве тебе так тяжко пожить еще немного со мной вдвоем?

Но Мери было невыносимо грустно. Нет, конечно, ей не тяжко: Никлаус — лучший из всех, каких она только видела, людей на свете, и, что бы она ни болтала, как бы ни ругалась, ей доставляло огромное наслаждение няньчиться с его сыном, ловить улыбки малыша, агукать с ним, укачивать его — разве есть занятие прекраснее!.. Не повседневность, а чудо из чудес… И потом, она ведь впервые ощущает таким образом свою неразрывную связь с Сесили. До сих пор ею руководил лишь инстинкт. А теперь она открыла свое с сыном единство: телом, душой и сознанием, теперь она до конца поняла, сколь значима была для матери — женщины, брошенной всеми, выкинутой из мира.

По правде говоря, Мери одолевал страх. Она боялась любить. Боялась этой зависимости, чувствуя ее всем нутром, стоило ей отойти от сына подальше, не видеть его. Боялась потерять его, не дать ему всего необходимого и куда больше. Боялась оказаться не способной, как когда-то Сесили, пожертвовать ребенку всю жизнь. Жизнь, мечты, планы… И все-таки она благословляла Никлауса за то, что он подарил ей сына!

Никлаус выпустил жену, чувствуя, что в ней идет борьба, он давно уже подозревал, что рано или поздно состоится эта очная ставка. Он надеялся, что она поймет. Ждал, когда она поймет. Он все это знал давным-давно, она должна была понять тоже. Медленно, терпеливо, на доверии и нежности — он готовил в ней это понимание. И чем больше проходило времени, тем шире открывались глаза Мери. Да, это был его дар ей, дар настолько же бесценный, насколько тайный, неизреченный. Знак признательности за счастье, которым одарила его она.

Мери всхлипнула и повернулась к мужу, уткнувшись залитым слезами лицом в фартук с разводами от вина, которым она щедро окатила его грудь. Даже и не вспомнишь, когда же она в последний раз плакала-то…

— Ладно, ладно, — приговаривал Никлаус, гладя ее по голове. — Увидишь, все будет хорошо. Придет время, Мери. Придет время, и все твои мечты осуществятся.

— Да брось ты! — еле выговорила она между двумя приступами судорожных рыданий. — Никогда, никогда не поверила бы, что смогу так любить тебя и малыша! Вот это точно!

Никлаус расплылся в широкой улыбке, а на Мери обрушился целый ураган чувств — ураган, унесший все ее годы отторжения, одиночества, разочарований, крушения иллюзий, ураган, безжалостно разметавший все ее сомнения.

Да, он выиграл!

Мери только что открыла для себя простую истину: ни одно сокровище на свете не может цениться выше разделенной любви!

32

Эмма де Мортфонтен, весело смеясь, поигрывала веером, сидя на кушетке в кругу поклонников, каждый из которых просто-таки из кожи лез, чтобы обольстить ее. Кушетка же находилась в самом, пожалуй, заметном месте Венеции — в салоне посла Франции, господина Эннекена де Шармона. Сам господин посол, насколько же покоренный удивительной красотой Эммы, сколь и завсегдатаи его салона, посылал ей приглашение за приглашением.

Вот уже восемь месяцев Эмма принимала самое непосредственное участие в беспокойной жизни Венецианской республики, хотя намеревалась только проездом встретиться с господином де Балетти и, уложив в дорожную сумку хрустальный череп, двинуться дальше. Однако по прибытии узнала: патриция сейчас в городе нет, он где-то за границей, а когда вернется, никому не известно. Может, через неделю, может, через месяц, а может, и через год… Что же касается его дел — нет, толком объяснить, чем же он занимается, тоже никто не способен…

В Венеции о господине де Балетти сообщили, что он судовладелец, и это сразу же Эмме понравилось. Вот тебе и добрый знак, вот тебе и первый предлог для встречи! Ходили еще слухи, что в свободное время он дает деньги в рост, становится то музыкантом, то поэтом, то живописцем, порой ведет жизнь придворного. Создавалось ощущение, что личин у этого человека — не счесть, и на виду их, по крайней мере, не меньше, чем в тени. Эмма просто умирала от желания разгадать все его обличья и тайны — сведения, полученные от мэтра Дюма, ее раззадорили, а комплименты в адрес исключительной внешности Балетти она слышала везде и в таких количествах, что любопытство ее возрастало не по дням, а по часам.

Тобиасу Риду хватило когда-то ума и вкуса распространить пределы своей морской торговли до Италии, и теперь у его вдовы было здесь пристанище, неподалеку от площади Святого Марка. Эмме оказалось достаточно, ненадолго заехав в Лондон по возвращении из Парижа, осведомиться об адресе, и она смогла заранее сообщить о своем прибытии венецианскому управляющему. Чем дальше, тем больше поражал ее круг знакомств покойного второго супруга, иногда она просто восторгалась Тобиасом: его влияние, наравне с его богатством, как выяснялось, намного превосходили все, что она могла вообразить прежде. Ему ничего не стоило осуществить практически любую свою прихоть! То есть теперь — ей ничего не стоило. Только пожелай… Какая тоска! И если бы не этот розыск, если бы не охота, в которую Эмма с таким азартом включилась, наверное, богатая и размеренная жизнь, при которой и желать-то нечего, ей мгновенно бы опротивела.

Отныне Эмма выходила в море только в сопровождении вооруженного до зубов эскорта: надо было остерегаться в равной степени и пиратов, и врагов Англии. Но всей ее флотилии не был разрешен вход в фарватер, и мадам де Мортфонтен отдала приказ командующему эскортом дожидаться в Триесте.

Едва ее корабль бросил якорь на рейде Венеции, Эмма немедленно влюбилась — по-настоящему влюбилась! — в этот город, уже не удивляясь тому, что он столь многократно и столь пылко воспет всеми, кому удалось его повидать… Лодка причалила к берегу на рассвете, когда первые лучи солнца только-только начали золотить каменные кружева венецианских дворцов. Немыслимая красота зданий, украшенных скульптурами и великолепными фресками, не переставала ослеплять ее. Джордж, как обычно ходивший за ней по пятам, обеспечивая безопасность обожаемой хозяйки, и тот не остался равнодушен к Венеции.

Слуги, согласно полученному ранее распоряжению, их ожидали, все приготовив как нельзя лучше. О приветливости и тепле, адресованным новоприбывшим, и говорить нечего: южные люди есть южные люди, но замечательна была их забота о всякой мелочи: о том, чтобы начистить до блеска серебро и освежить фарфор, перестирать заново постельное белье и проветрить ковры и покрывала, расставить букеты изумительных цветов по столикам и консолям, — словом, надраить и украсить выше всяких похвал доставшийся Эмме маленький особняк, стоящий на маленьком канале, параллельном Большому, тому самому, по которому день и ночь скользили гондолы.

Торговая и общественная жизнь Венеции велась днем, ночью же весь город перебирался в казино, или большие гостиные, залы приемов. В период карнавала веселье обращалось почти в безумие, свобода переходила в разнузданность, и дож поглядывал на все это не без гнева, вот только помешать ничему не мог.

Эмма как раз и прибыла в разгар карнавала. Начавшись в октябре, он должен был закончиться в мае, но лишь для того, чтобы короткое время спустя возобновиться опять.

Эннекен де Шармон, человек с тяжелым взглядом и опущенными уголками губ, отяжелевший и заплывший жирком в результате неизбежного при его роде занятий гурманства — приемов без роскошно накрытого стола посол не устраивал! — Эмме ужасно не понравился. Хуже того, свое к нему отношение в душе она определяла не иначе, как отвращение: несмотря на сановный вид, от Эннекена так и несло предательством и алчностью, а ладони у него были вечно мокрые.

Зато этот тип был осведомлен абсолютно обо всем, что происходило в Венеции. Доказательство тому она получила сразу: не прошло и суток с той минуты, как Эмма высадилась на венецианский берег, а господин посол уже явился к ней с визитом: сказать «добро пожаловать» и выразить соболезнования в связи с безвременной кончиной его «дорогого друга» сэра Тобиаса Рида… Эмма решила для себя, что лучшее средство все заранее разузнать о Балетти до его возвращения — как можно чаще бывать у посла, так что принимала его приглашения охотно, хотя очаровывать его было для нее занятием противнее просто некуда.

В течение нескольких дней о прибытии красавицы Эммы де Мортфонтен узнал весь город.

Женщины сразу возненавидели ее, мужчины все как один кинулись ухаживать, а она изо всех сил старалась не выходить из роли безутешной вдовы, которую выбрала для себя из осторожности и предусмотрительности хотя бы на первое время. Ни за какие блага мира она не рискнула бы пойти на скандал, способный рикошетом настроить против нее Балетти, человека, ни дружеские, ни профессиональные связи которого были ей не известны. Так что пока она довольствовалась Джорджем, который, четко исполняя любую ее прихоть и отдаваясь целиком собственному чувству, проявлял себя отличным любовником.

По залу пронесся шепоток, и она повернула голову в сторону вестибюля посольского особняка. Сам посол находился рядом, и ей, как каждый вечер, приходилось отгонять от себя его зловонное дыхание черно-кружевным веером.

И, как каждый вечер, страдать от пошлости его речей, в которых не найти было ни одной интересной подробности, уклоняться от его тягостных ухаживаний…

И, как каждый вечер, ее окружал десяток венецианцев, покоренных незаурядной красотой приезжей, напропалую ухлестывавших за ней, осыпавших ее комплиментами и раздражавших друг друга тем, что настроены все на один лад.

И, как каждый вечер, она делала вид, что ее волнуют все эти ухаживания и комплименты.

Но сейчас Эмму охватило предчувствие чего-то необычного, едва она заметила, как вдруг изменился в лице господин посол. Из вестибюля его дворца донесся смех, там прозвучали жеманные восклицания, почему-то ей вспомнился пчелиный рой, с жужжанием вьющийся вокруг своей королевы…

— Там кто-то пришел? — простодушно спросила она.

И сразу же сердце подсказало кто. А Эннекен де Шармон между тем помедлил с ответом, и теперь на его одутловатой физиономии читалась досада. Как и все тут, он был без памяти влюблен в красавицу вдову, как все, не терял надежды, что рано или поздно она уступит его домогательствам. Но с возвращением этого человека, сводившего с ума всех венецианских женщин, надежды таяли как дым, и мечтать становилось не о чем. И он ответил наконец — скорее устало, чем раздраженно или разочарованно:

— Да. Какие уж тут сомнения, мадам! Маркиз де Балетти!

Ах, как часто забилось сердце Эммы де Мортфонтен… как оно забилось! Но вот и причина столь ускоренного его биения: окруженный щебечущей на все лады толпой кавалеров и дам на пороге салона появился во всем своем великолепии маркиз и, блистая элегантностью наряда, изящной поступью двинулся к хозяину дворца — господину послу Эннекену де Шармону.

И впрямь хорош этот Балетти: пунцовый камзол, шитый золотой нитью и украшенный драгоценными камнями; черные как смоль волосы, завитые, будто парик, но сразу видно — живые, блестящие, ухоженные; ноги, затянутые до колен в белоснежные чулки, в башмаках с золотыми пряжками… А чего стоит эта трость, которой он так небрежно поигрывает на ходу: вся резная, набалдашник же — цельный рубин в бог весть сколько карат, такой ярко-алый, словно мгновение назад пролитая кровь…

Да, он не только хорош собой и отлично сложен, но и одет безупречно!

А лицо! Лицо! Если верить мэтру Дюма, маркизу должно быть лет тридцать пять, но — ни единой морщинки, никаких следов отнюдь не безмятежно прожитой жизни. Острый взгляд черных глаз, высокие скулы, мужественный подбородок, и рот… рот сластолюбца. Эмма уже предвкушала наслаждение: скорее, только бы скорее прикоснуться губами к губам этого… нет, не человека — чудесного существа!

— Господин посол! — Балетти с обезоруживающей улыбкой склонился в поклоне перед хозяином дома. — Мне так не хватало вашего общества, что, едва вернувшись, я не выдержал искушения и явился поприветствовать вас.

Эннекена де Шармона не проведешь сладкими речами, сколько ни демонстрируй своего счастья от долгожданной встречи. Ему достаточно было проследить за взглядом Балетти, задержавшемся на лице Эммы, чтобы понять: гостю уже известны все венецианские новости, впрочем, разлетавшиеся по республике быстрее воробьев, и поторопило его сюда любопытство — хотелось скорее увидеть ту, о ком все только и говорят. И господин посол решил насладиться невинной пакостью: презрев обычаи, взять да и не представить ей маркиза. Если уж Балетти так к этому стремится, пусть выпутывается сам! Эннекен де Шармон ограничился тем, что пригласил новоприбывшего сесть, что тот без малейшего колебания и сделал. А дальше — чтобы сразу же отвлечь его внимание от Эммы, которая уже начала жеманную игру и вовсю посверкивала поверх веера миндалевидными очами, спросил весьма любезно:

— Но где же вы пропадали, мой дорогой? Нам ведь вас не хватало ничуть не меньше!

Балетти тоже был не лыком шит, маневр своего сладкоречивого амфитриона разгадал легко и ответил также без секундной заминки:

— Представьте себе — в России! Надо было уладить кое-какие дела. Впрочем, вам они будут неинтересны. И вы же знаете, как я тоскую по Венеции, стоит мне отдалиться от нее хотя бы на шаг!

— Но какими же делами занимаетесь вы, маркиз? — не утерпела Эмма, поняв, что де Шармон из ревности не подпустит к ней Балетти, если она сама не примет надлежащих мер.

— Ах, нас, кажется, не представили друг другу! — воспользовался случаем Балетти.

Эннекен де Шармон вздохнул и отвернулся к соседу, довольно паскудному старцу, с которым время от времени якшался: лучше уж поболтать о всякой ерунде, чем самому способствовать сближению этих двоих.

— Эмма де Мортфонтен! — совершенно естественным тоном произнесла красавица, протягивая маркизу руку для поцелуя.

Балетти мог бы, конечно, сказать ей, что наслышан об Эмме де Мортфонтен, благо мэтр Дюма счел нужным предупредить ученика об интересе к нему этой особы (записка была получена с утренней почтой, сразу по возвращении из путешествия), но он ограничился традиционным:

— Счастлив знакомству с вами, сударыня!

Однако времени для приятной беседы им не оставили. Венеция явно стосковалась по Балетти еще больше, чем он по ней. Вокруг них с Эммой мгновенно образовался кружок желающих насладиться обществом маркиза, вопросы летели со всех сторон, кудахтанье стояло не хуже, чем в курятнике. В конце концов Балетти расхохотался, встал, и знаком попросил тишины.

— Хватит, друзья мои! Спасибо, достаточно: в противном случае я рискую вызвать гнев нашего хозяина!

— Будет вам, дорогой! — ответил Эннекен де Шармон с цинизмом светского льва. — Вы столь популярны, что это я не рискнул бы дуться на вас!

Эмме ли было не понять намека! От маркиза тут было никуда не деться, если хочешь оставаться полноправным и полноценным членом светского общества. А видя, как он внимателен к любым, от кого бы они ни исходили, вопросам, как терпеливо и любезно отвечает на них, она понимала, что человек этот не просто само совершенство, но и сплошная загадка.

— Скажите, уж не женщина ли потянула вас в Москву, дорогой мой? — спросил симпатичный патриций лет двадцати от роду.

— Ах, как бы это было хорошо, господин Больдони, но увы, увы, приходится помнить, что дела придворные редко совпадают с делами сердечными, предпочитающими тишь алькова… Давайте-ка я лучше расскажу вам о величии этих заснеженных городов, где идешь по хрустящим кристалликам льда, будто по россыпи сверкающих бриллиантов… о нежности души этих русских, которые, воспевая красоту, плачут и дарят эти слезы, подобные нектару, даме своего сердца… и о русской водке, в которой иногда они топят свое горе, будучи преданы либо отвергнуты, танцуя до рассвета под стоны опечаленных скрипок…

Маркиз де Балетти с вдохновением истинного лирика в течение двух часов продолжал рассказ о своей одиссее, описывая Россию и ее историю так, будто ему известны самые тайные из тайн далекой страны, так, будто прожил там столетия, пройдя вместе с ней через огонь и воду…

Эмма, как и все, затаив дыхание, внимала лжи, подаваемой маркизом с такой искренностью, словно он и сам во все это верит, с такой убедительностью, что не поверить было просто невозможно: все, что выходило из этих уст, представлялось реальным, неизбежным, да что там — осязаемым. А когда маркиз, заканчивая свой гимн во славу России, взял из рук одного из музыкантов скрипку и заиграл, Эмма подумала, что у него куда больше талантов, чем сумели открыть в милом юноше супруги Дюма: для того чтобы достичь такого уровня мастерства, такой виртуозности, требовались не просто незаурядные способности. Да уж, тут точно не обошлось без вмешательства Чуда!.. А Балетти тем временем, выслушав почтительные хвалы музыканта и восторженные «браво!» аудитории, взволнованной до слез, с обезоруживающей скромностью — впрочем, может быть, своего рода гордыней? — поклонился и объяснил, что скрипке в его руках все равно никогда не удастся так надрывать сердце, так отчаянно рыдать, как цыганской…

— Нужно время и время, чтобы овладеть этим изумительным инструментом, а я всего лишь новичок… Вам не посчастливилось — вы только что присутствовали на первом моем уроке, и я сам чувствую, насколько оказался слаб.

За спиной у Эммы женские голоса зашептались по-французски, на языке всех придворных Европы:

— Сказочный персонаж!.. Помните, как он дотронулся одним пальцем до клавесина — неловко так, пообещав к завтрашнему дню научиться играть? — спросила одна дама.

— Как забыть такое!.. Я плакала, слушая сочиненную им мелодию, — вздохнула ее собеседница. — Ах, милая моя, милая, чего бы я только не отдала, чтобы превратиться в клавесин или скрипку, отдающиеся на волю его искусных пальцев!

— О да! И я точно так же!

Эмме было вполне достаточно услышанного.

Понимая, что привлечь внимание маркиза и договориться с ним о встрече среди этих помешанных на нем особ у нее вряд ли получится, она сказалась усталой, поблагодарила господина Эннекена де Шармона за прекрасный вечер, проведенный в его обществе, и, гордо выпятив бюст и подбородок, направилась к выходу, чувствуя, как люди невольно подаются немножко в сторону, чтобы рассмотреть ее получше.

А главное — чувствуя среди этих направленных на нее взглядов горящий взгляд Балетти.

33

Назавтра Эмма попросила своего гондольера отвезти ее по каналам к месту, где живет маркиз Балетти. А жил он у моста Риальто, и у него был один из самых красивых венецианских домов: небольшой палаццо с фасадом цвета охры и выходящими на канал высокими стрельчатыми окнами, витражи в которых представляли собой дивные куртуазные сцены… Над порталом, к которому вели от пристани три высокие ступени, светился герб: мастерски вправленная в камень изумрудная саламандра обнимала, свернувшись кольцом, нечто… вроде лица, вырезанного из чистейшего хрусталя. Луч — неважно, солнечный ли, лунный, — едва коснувшись его, рассыпался мельчайшими искрами, начиналась удивительная игра тысяч разноцветных огоньков…

Эмма была ошеломлена. Безумец этот Балетти или такой немыслимый богач? Надо же! Выставить напоказ подобную приманку для воров, которые тоже прославили Венецию — тем, что так и кишат тут повсюду!

Она вышла из гондолы, опершись на руку безупречно вышколенного лакея, присланного встретить гостью и проводить ее к хозяину: о визите мадам было объявлено заранее. Лакей с порога доверил даму мажордому, тот, в свою очередь, отведя ее в маленький, чрезвычайно богато обставленный и украшенный полотнами Тициана и Леонардо да Винчи будуар, попросил подождать, пока он доложит господину маркизу о том, что мадам уже прибыла. Эмме не понадобилось много времени, чтобы оценить по достоинству каждую хрустальную или стеклянную безделушку, золотую, серебряную, из слоновой кости или цельного аметиста вещицу… Все здесь — вплоть до какого-нибудь крошечного зеркальца — было истинным шедевром искусства. Вот это, например: непонятно как до подобного сверкания отполированное и обрамленное в серебро с драгоценными камнями…

Несмотря на то что госпожа де Мортфонтен и по сию пору несколько сомневалась в россказнях мэтра Дюма о философском камне, усомниться в сумасшедшем богатстве хозяина палаццо ей не пришлось — одна только эта комната просто кричала о нем! А потому следовало во что бы то ни стало выяснить все до конца, найти хрустальный череп и открыть его тайны. Ну и разумеется, ускорить вызревание привязанности к себе Балетти, чтобы завладеть всем.

Мажордом снова возник на пороге и, приветливо улыбнувшись, пригласил следовать за собой. Она повиновалась, четко сознавая, что ее поведение сейчас должно казаться предельно непринужденным, легким и дальше дальнего от ее истинных намерений.

Маркиз де Балетти принял Эмму в гостиной — тоже маленькой и такой же роскошной, а может быть, даже еще более изысканной: стены ее были затянуты изумительными гобеленами. Да уж, немногие в наше-то время могли позволить себе такое — разве что самые знатные и состоятельные. Ну, или короли… Но Эмма решила не показывать ни своего удивления, ни зависти. Она довольствовалась тем, что протянула белую свою руку подходившему к ней с обольстительной улыбкой на устах Балетти, явно старавшемуся показать, как он счастлив тем, что такая дама удостоила его визитом. Маркиз прикоснулся губами к кончикам унизанных бриллиантовыми перстнями пальчиков — прикосновение вышло, по ее мнению, весьма чувственным, затем, не отпуская руки Эммы, подвел ее к двум стоявшим одно против другого креслам с винно-красной обивкой, обильно шитой золотыми и серебряными нитями. Меж креслами помещался низкий резной столик, вокруг ножек которого вились саламандры. Он уже был накрыт к угощению: дымился шоколад — в Венеции, как, впрочем, и во всей Европе теперь, его пили горячим и чуть подслащенным, исходил нежнейшими ароматами ванили и померанца свежеиспеченный кекс.

— Добро пожаловать, дорогая! Присаживайтесь. Я ждал вас, — сказал Балетти.

— Ждали меня, маркиз? — Эмма решила позабавиться, сразу начав состязание в красноречии, — так было легче испытать собеседника. — Ну и самомнение у вас! — чуть насмешливо прибавила она.

— О мадам, мадам, тут речь, скорее, может идти о предвосхищении, о предвидении! — воскликнул он, ничуть не обидевшись.

Мажордом старательно разливал шоколад по чашкам.

— Может быть, вы угадали и цель моего визита? — продолжала развлекаться Эмма, не сводя тем не менее с маркиза обволакивающего, многообещающего взгляда.

— Я мог бы, например, предположить, что понравился вам, как многим здешним дамам, замужним дамам, что, кстати, не мешает им писать мне каждый день пламенные письма, но…

— Но? — улыбнулась Эмма.

— Но вы совсем другой породы.

У него не было ни малейшего желания притворяться. Интуиция подсказывала, что не следует ему затевать игры с этой ведьмой. Балетти слишком хорошо знал, чего добиваются этакой красотой — слишком часто за ней стоит только ложь, только предательство, только коварство. Искренности ни на грош. Хватит, настрадался!

— Вы пытаетесь соблазнить меня, мадам, чтобы удовлетворить свое любопытство и приблизиться к одному чрезвычайно дорогому для меня предмету. Я ведь не ошибся? — резко спросил он.

Эмма вздрогнула и еле удержала у края губ чашку. Взгляды собеседников встретились. Скрестились. И Эмма отвела глаза первая, не сумев ничего противопоставить мощи и вызову, сверкнувшим на этот раз в черных глазах Балетти. Она отпила шоколада, чтобы овладеть собой, и удивилась: напиток был приготовлен точно так, как она любила.

— Предполагаю, мэтр Дюма предупредил вас о том, что я захочу с вами встретиться…

Она поставила чашку на столик. Посмотрела лукаво. Может, попросту начать новую атаку?

Эмма, стараясь как можно эффектнее продемонстрировать все достоинства своего тела, слегка откинулась на спинку кресла, положив руки на подлокотники и чуть сдвинув рукава — так, чтобы открылись дивные запястья, украшенные золотыми, в россыпи бриллиантов и изумрудов браслетами. На Балетти это не произвело ровно никакого впечатления — Эмма понапрасну растрачивала свой актерский талант, маркизу была достаточно хорошо известна природа женщины, чтобы такое ничуть его не взволновало.

— Естественно, предупредил, — признался он. — Я надеялся, что мой короткий визит к послу Франции произведет должное впечатление. Мой приемный отец нарисовал мне настолько подробный ваш портрет, что я не удержался от желания познакомиться с вами, узнав, что вы уже покорили Венецию.

— Но ведь в таком случае я могу надеяться, что оправдала ваши ожидания, маркиз!

Глаза-уголья вновь вспыхнули.

— Разумеется, как и любой другой мужчина в Венеции, я не мог остаться равнодушным к вашей красоте, и я ею покорен. Увы, — добавил он с улыбкой, — красота ваша не заставила меня ни поглупеть, ни поддаться на ваши ухищрения.

Эмма не обиделась, наоборот, рассыпалась легким смехом: положительно, он ей нравился, этот маркиз Балетти!

— Ну хорошо, вот вы меня и предупредили, дорогой маркиз! Но… но ошиблись! Пусть я действительно сильно интересуюсь хрустальным черепом, которым вы владеете, — так, признаюсь, сильно, что хотела купить его у вас, — это вовсе не единственная причина моего визита!

— Ах, не единственная?..

— Нет! — воскликнула Эмма, глаза которой пылали искренностью, а грудь трепетала. — Я дважды вдова и вполне могу завести столько любовников, сколько захочу, открыто или тайно, хвастаясь этим или втихомолку. Никто в Венеции, — пожалуй, в Венеции даже меньше, чем где-либо, — этим не оскорбился бы. Но должна сознаться, Балетти, в одном вы оказались правы: мне понравились вы. Очень понравились.

Балетти разглядывал гостью, любуясь ее волнением. Вот сейчас по подрагиванию тонкой кожи он видел, сколь распалились чувственность этой женщины и ее вполне искреннее желание. Свои-то ему прекрасно удавалось сдерживать. Чуть помедлив, он наконец встал, подошел к ней, протянул элегантным жестом руку. Эмма, покидая уютное кресло, была убеждена, что, едва поднявшись, тотчас окажется в объятиях маркиза… Пламенный взгляд Балетти, ставший ответом на ее дерзкое признание, показался ей обещанием. Но вместо ожидаемого маркиз увлек гостью в вестибюль, откуда вела наверх великолепная мраморная лестница с роскошными резными перилами, а дойдя до нижней ступеньки, холодно заметил:

— Ни хрустальный череп, ни я сам, сударыня, не продаемся.

Лучше бы он дал ей пощечину!

Она взяла себя в руки, сжала зубы — решила терпеть до конца, хотя бы ради того, чтобы посмотреть, зачем же тогда он сейчас тащит ее куда-то.

А Балетти принялся объяснять:

— Вожделение и зависть и без того сделали вас немыслимо дерзкой, однако мне хочется еще больше разжечь их, показав то, за чем вы охотитесь. Может быть, тогда вы все-таки признаетесь, чего на самом деле жаждете?

Эмма не ответила. Маркиз определенно захватил власть над ее чувствами. «Ничего удивительного, — думала она, — что эти венецианцы все так на нем помешаны! Обаяние его не слабее моего собственного, да и пользоваться им он умеет не хуже меня самой… Ну что ж, тем сильнее будет наслаждение, когда я все-таки одержу победу!»

Добравшись до конца длинного коридора, по обеим сторонам которого у стен стояли сундуки и консоли драгоценных пород дерева и огромные зеркала, отражавшие дневной свет, Балетти остановился перед какой-то дверью, извлек из внутреннего кармана камзола ключ, вставил его в замочную скважину:

— Вас ожидает, сударыня, нечто куда более таинственное и чудесное, чем вы способны вообразить! — и, усмехнувшись, толкнул створку.

Они вошли в комнату, где занавеси были, видимо, так плотно задернуты, что даже и лучика света не просачивалось, и темень стояла такая, что казалось: сдвинься на дюйм, рухнешь, не поняв, куда ставишь ногу. Балетти, пропустив даму вперед, затворил за собой дверь, и в комнате воцарился непроглядный мрак. Персидский ковер на полу заглушал малейший шорох. Возле самого уха Эмма почувствовала горячее дыхание Балетти. Затем он пальцем отвел прядь ее волос ближе к затылку, и у Эммы заныла поясница, а сердце едва не выскочило из груди.

— Не двигайтесь, мадам! — Маркиз прошептал эти слова, помедлив рядом с ней и чувствуя, что женщина вся дрожит, но не испытывая, по-видимому, в связи с этим никаких угрызений совести.

Ох, отошел наконец!.. А она так и стояла — восхищенная и взбешенная разом: надо же так возбудиться. Только Мери когда-то имела над ней подобную власть, и даже вообразить невозможно было, что приведется испытать такое снова. А Балетти между тем передвигался по комнате так бесшумно, что не удавалось даже понять, с какой стороны он находится. И вдруг вспыхнул такой ослепительный свет, что Эмме пришлось зажмуриться. Под воздействием солнечных лучей, хлынувших из окон, на которых внезапно раздвинули тяжелые шторы, засиял установленный в центре комнаты на невысокой, черного мрамора стеле хрустальный череп, и мириады маленьких радуг, множившихся до бесконечности, заплясали по белым стенам…

Балетти чуть приглушил свет, задернув тюлевую занавеску на одном из окон, и Эмма смогла наконец всмотреться в это чудо. Больше того, подошла и протянула руку, чтобы его потрогать. Маркиз тут же оказался рядом — помешать, голос его прозвучал отнюдь уже не любезно, резко, почти грубо:

— Здесь, мадам де Мортфонтен, только смотрят!

— Господи, да чего вы боитесь? — возмутилась она.

— Неловкого движения. Будет жаль, если такую красоту уничтожит неуклюжая рука.

Она не стала спорить, хотя представить себе подобное было невозможно: при таких-то толстенных коврах! Ладно. Эмма смирилась, обошла кругом стелу, чтобы рассмотреть череп совсем вблизи. Что ж, мэтр Дюма описал его очень и очень точно. И что еще точно: смотришь на него, и постепенно душа успокаивается, и светлая-светлая безмятежность тобой овладевает… А прошли-то, наверное, всего лишь какие-то несчастные секунды. Да, да, да, из этой штуки явно исходит… что-то исходит… нечто неуловимое, однако дающее на удивление ясно почувствовать: здесь присутствует какая-то сила…

— Ну а теперь расскажите мне об этом предмете то, что знаете вы, но чего могу не знать я! — потребовал Балетти, уверенный, что Эмме де Мортфонтен известны ответы на вопросы, терзавшие его столько лет.

— Ничего, — солгала она, — ничего такого я не знаю. И всё, что сообщила о себе вашему батюшке в Париже, чистая правда. Именно дневник моей прапра… или кто она мне… пра-какой-то-бабушки Анны де Писсле навел меня на след и возбудил любопытство. Продайте мне его, маркиз! Сколько скажете, столько и заплачу. Сейчас я уже просто сгораю от желания — куда там все, что было прежде! — иметь его у себя и изучать.

— Я занимаюсь этим двадцать лет, сударыня, — ответил Балетти. — И могу утверждать, что разгадка тайны этого предмета зависит не от его созерцания. Единственный секрет, который он таит в себе, — его происхождение. Но как бы там ни было — присутствие его успокаивает, и я не хочу с ним расставаться.

— У всего есть цена! — настаивала Эмма. Она нарочно отвернулась, наконец, от хрустального черепа, чтобы взглянуть в глаза собеседнику. И повторила еще тверже: — У всего есть цена!

Хозяин дома улыбнулся и предложил гостье руку, показывая, что время аудиенции истекло. Эмма позволила себя увести. Спускаясь по лестнице, маркиз прошептал, чуть привлекши ее к себе в тот момент, когда она уже никак того не ожидала:

— А вы продали бы душу, чтобы завладеть им, Эмма де Мортфонтен?

Эмма невольно отпрянула: горящий взор оказался так близко, что обжигал. Казалось, он видит не только ее саму, все, что на ней, что под одеждой, но и все, что внутри…

— Сам сатана уже испепелил ее… — простонала она, закрывая глаза и приоткрывая губы в ожидании сладостного поцелуя.

Но маркиз де Балетти лишь слегка коснулся этих зовущих губ, тут же выпрямился и даже отошел, оставив даму взбешенной и глубоко неудовлетворенной.

— В таком случае, мадам, вам нечего больше предложить мне из того, что способно было бы меня заинтересовать. Прощайте. Сейчас вас проводят.

Он церемонно поклонился и передал посетительницу мажордому, который — явившись не по звонку! — уже стоял наготове.

Поднимаясь в гондоле по каналу к своему дворцу, Эмма с ума сходила от ярости. Никогда никто, ни один мужчина, будь он мужлан или король, не выказывал ей такого презрения, никогда никто не относился к ней так… так несерьезно! За кого он ее принимает! Ну, господин маркиз, если вы думаете, что Эмма де Мортфонтен вам это забудет, то сильно ошибаетесь!

Клемент Корк снова причалил у палаццо маркиза де Балетти. И снова никто не обратил на него никакого внимания. Во всяком случае не больше внимания, чем на других. Удивляться нечему: здесь многие замирали в изумлении, разглядывая светящийся герб над порталом небольшого изящного дворца… Можно было подумать, будто хозяину этого роскошного особняка нет дела до зевак. Но в действительности все обстояло совсем по-другому! И с тех пор как Клемент Корк узнал правду, он являлся сюда с совершенно иными намерениями.

Он покинул Кале вскоре после разрушительного обстрела Дюнкерка и полного устранения от дел старого друга — Корнеля. Вроде бы собирался, должен был — ан нет, передумал! Никогда Корк не мог всерьез поверить в эти его басни про сокровища, но из уважения к товарищу по детским играм и взрослым стычкам, согласился принять эти россказни как правду. А кроме того, Клемент, переваливший за тридцатилетие, не любил упускать случая…

С Корнелем же все получилось вовремя.

Выхлопотав каперское свидетельство, капитан судна «Бэй Дэниел» уже два года ходил по Атлантике, занимаясь разрешенным морским разбоем. И быстро сообразил, что куда выгоднее быть пиратом, чем корсаром, несмотря на реальную угрозу, что тебя схватят, приговорят и повесят. Склонности к самоубийству у него сроду не было, потому он хоть и обеспечивал себе прибыли, по сути, пиратством, но успешно маскировал его видимостью исполнения долга перед королем. События в Дюнкерке подтвердили, что интуиция его не обманула: переходы по Атлантике становились чересчур рискованными. Именно по этой причине он и перебрался на Средиземноморье, бросив Корнеля, по виду — так просто раздавленного исчезновением его подружки Мери.

Клемент Корк, разумеется, не хотел добавлять другу горестей, просто думал совершенно искренне, что этого бедолагу Корнеля его красотка вокруг пальца обвела, отправившись без него на поиски знаменитых своих сокровищ… если, конечно, таинственный клад вообще существует! Как бы там ни было, несколько месяцев спустя Корк встретил бывшего товарища в Средиземном море на корабле противника, Клода де Форбена. Этот чертов Форбен так и норовил использовать всякую возможность истребить пиратов, преследуя их где только можно и уничтожая любых, на несчастье свое попавшихся на пути его «Жемчужины». Корку-то спас жизнь Корнель, когда эта самая «Жемчужина» производила досмотр «Бэй Дэниел» на широте Испании. Узнав судно, Корнель заступился за Клемента перед Форбеном, поручившись, что цели друга его детства и юности здесь, в море, самые что ни на есть благородные. Корк, в подтверждение слов заступника, потряс перед носом капитана «Жемчужины» тем самым каперским свидетельством, которое купил в Италии у одного почтенного старца, успешно подделывавшего любой документ.

Правда, Форбен отнюдь не был идиотом, и провести его никому пока не удавалось. И пусть Корка он не задержал, но раскусил сразу — Корк это шкурой почувствовал. Так что и в благодарность Корнелю — спас ведь товарищ его, как тут спорить, — и в знак искреннего восхищения Клодом де Форбеном Клемент сменил галс: взял да и убрался на Адриатику. Впрочем, с этим его можно было только поздравить!

Венецианские корабли были всегда богато нагружены пряностями и шелками, везли они и рабов с берегов Эгейского моря. Венецианская республика держала нейтралитет посреди раздиравшей в клочья и разорявшей Европу войны, и ее морскими караванами редко предпринимались особые меры для охраны. Ощипать наивных купчишек — что могло быть легче для человека решительного? Корк был из таких.

А чего не любил — так это убивать просто ради убийства. Соблазн быстрой — стоит лишь перехватить груз! — прибыли, а значит, выслеживание дичи, охота, погоня — вот что его манило, но никак не пролитая кровь. И Корк разработал безупречную тактику, позволявшую ему грести добычу лопатой, почти ничем не рискуя. В большинстве своем трусливые венецианцы обычно сдавались без боя. И он проводил всю зиму и период карнавала на суше, засекая себе цели на будущее, а корабль отведя на Пантеллерию, крошечный островок близ Мальты, облюбованный пиратами. Собственно, почти даже и не остров — скала посреди моря, но изрытая со всех сторон гротами, где надежно укрывались суда, если снять мачты. От Пантеллерии было рукой подать до Мальты, имевшей в свою очередь постоянную связь с Венецией, откуда на одинокий островок доставлялась пища и питьевая вода тем членам экипажа, которым хотелось там остаться. С десяток таких находилось всегда. Один даже ухитрился построить кабачок, заполнявшийся с наступлением весны пиратами, контролирующими окрестности и бросавшими якорь поблизости. Здесь обменивались новостями, здесь можно было купить табак, еду, выпивку, все, что нужно для жизни на море, да и вообще все — от пуговицы к штанам до парусов… И вот здесь-то Корк всего за несколько месяцев завоевал прекрасную репутацию.

В Венеции же он сумел необычайно быстро употребить себе на пользу слухи, сыпавшиеся на него со всех сторон. Так, узнав, что посол Франции Эннекен де Шармон вместе с двумя другими патрициями весьма успешно спекулирует пряностями и торгует рабами, он стал неотступно преследовать коммерсантов, мешая дальнейшему их процветанию, а затем предложил заключить соглашение.

— Давайте договоримся так: вы в любом случае обеспечиваете безнаказанность любым моим действиям — власть-то в ваших руках, а я за это не только оставлю вас в покое, но даже буду сопровождать ваши суда, оберегая от нападения других пиратов, — заявил он послу.

— Послушайте, да я бы мог прямо сейчас посадить вас за решетку! — возмутился посол, и впрямь готовый немедля начать действовать.

— Что ж, ваше право! — расхохотался ему в лицо Корк из любимого кресла господина де Шармона, где устроился как дома, пощипывая лежавший в хрустальной вазе мускатный виноград. — Только, месье, это будет ошибкой… Я же у вас мало что товар увел, я еще и письма ой какие невыгодные для вас прикарманил. Если не выпустят на волю моих товарищей, одни бумаги будут отправлены королю Франции, другие — венецианскому дожу. И ваша карьера, дорогой мой посол, рухнет точно так же, как и моя. Хотите верьте, хотите нет…

Эннекен де Шармон поверил, уступил и не проиграл.

Корк, разумеется, отъявленный мошенник и плут, к своим обязательствам относился куда более ответственно, чем большинство людей. Теперь излюбленная мишень Клемента Корка обратилась в его покровителя и защитника, следовательно, он должен был поискать другую. И новый его список возглавило, естественно, имя богатейшего венецианского судовладельца маркиза де Балетти. Корк стал пристально интересоваться делами последнего, присматривая за зиму, пока море было неспокойным и неудобным для плавания, самые интересные караваны из тех, что весной тронутся в путь. В прошлом году он тешился этим, ожидая, когда же маркиз де Балетти начнет осаждать жалобами господина Эннекена де Шармона.

Но Балетти так и не подал ни единой жалобы. А Корку донесли, будто его жертва на прямо поставленный вопрос о потерянных кораблях ответила с улыбкой: «Ах, что вы хотите! Всем надо жить… Если бы мир был устроен получше — богатые были бы не так богаты, а бедные не так бедны, то пираты проводили бы больше времени у своих очагов!» И всё…

Клемент Корк был хоть и не слишком образован, но умен. Реакция маркиза де Балетти сначала удивила его, потом позабавила — надо же быть таким простаком, — но в конце концов сильно заинтриговала. Либо этот тип богат настолько, что ему безразличны потери, от которых любой просто состоятельный человек свихнулся бы, либо он уже свихнутый и не соображает, что происходит, либо… И вот это предположение казалось Корку самым интересным: маркиз де Балетти вовсе не тот, за кого выдает себя.

В любом случае он заслуживает самого пристального внимания.

То, что Клементу Корку удалось узнать о маркизе, выходило так далеко за пределы доступного человеческому разуму, оказалось столь для него непостижимо и вызвало у него такой прилив уважения, что теперь он, день-деньской слоняясь у ворот, искал случая встретить хозяина палаццо…

34

— Тужьтесь, милочка… ну, ну, еще, еще немножко, да сделайте же усилие, тужьтесь!

— Вам бы так тужиться, чтоб вас! О-о! Черт, черт, черт! — ухала, кряхтела, надрывала глотку распростертая на постели Мери, у которой сейчас было только одно желание: растерзать эту проклятую повивальную бабку с ее кретинскими советами. Нависла тут, гадина, над ней и руками машет, что твоя ветряная мельница… Как будто способна помочь ей хоть чуточку легче задышать. Как будто достаточно обмахнуть веером мокрое от пота лицо Мери, чтобы стало не так больно, не так тяжко, ну пусть хотя бы злость немножко стихла…

Мери уже сто раз сказала ей, дуре: происходит что-то ненормальное, — нет, упрямится и понимать не хочет ни в какую!

Измученная, истерзанная разрывающей низ живота болью, роженица в конце концов резко поднялась, твердой рукой вцепилась в воротник акушерки и притянула к себе ее лицо — так, чтобы впиться бешеным взглядом запавших глаз в эту ненавистную морду. Несчастная идиотка, горло которой оказалось сдавлено, теперь только таращилась выпученными своими зенками, но даже вскрикнуть не могла.

— Слушай давай хорошенько! — приказала Мери. — Сейчас ты залезешь ко мне в живот и вытащишь оттуда ребенка. Позови кого-нибудь на помощь, раз ты сама ни к чему не пригодна, но клянусь всеми святыми и всеми чертями вместе взятыми: если через час я не смогу разродиться, первой в ад отправлюсь не я! Все усвоила?

Повивальная бабка попыталась кивнуть и выдавить из себя неуверенное «да».

Мери отпустила жертву, и та плюхнулась на пол, на колени, рыдая, кашляя и прочищая горло, чтобы вернуть себе возможность дышать.

— Помни: два раза я не повторяю! — пригрозила Мери, чтобы та начала шевелиться наконец.

Акушерка на четвереньках отползла от кровати, но только на пороге двери, массируя взмокшей ладонью горло, решилась выпрямиться во весь рост, тут же, впрочем, и исчезнув в неведомом направлении. Оставшись одна, Мери погладила свой нестерпимо болевший живот.

— Тихо-тихо, — прошептала она. — Посиди пока тихонечко, моя крошка, девочка моя, любовь моя, теперь уже недолго ждать осталось…

— Откуда ты знаешь, что у тебя там девочка? — усмехнулся Никлаус, который все это время томился под лестницей за полпинтой пива, но, увидев, как улепетывает со всех ног повивальная бабка, счел нужным подняться наверх.

— Знаю, и все, — ответила Мери. Лицо ее было искажено гримасой боли. — Вот увидишь. Точно — девочка.

— А что вообще происходит, любовь моя? — спросил он, усаживаясь в изголовье постели.

Мери постаралась подтянуть колени к животу, такому твердому и напряженному, что казалось, он вот-вот взорвется. Истерзанную плоть жены от Никлауса скрывала только надвинутая до пупка мятая простыня.

— Понятия не имею, но все совсем не так, как с Никлаусом-младшим! Да эта акушерка вообще ничего не понимает! И не умеет ни черта! Представляешь, отказалась даже заглянуть мне между ног, твердит и твердит, что мне надо тужиться, заверяет, что я недостаточно раскрылась! Кретинка! Надо же до такой степени ничего не соображать! — Взгляд Мери стал отчаянным, безнадежным. — Девочка сама не выйдет, Никлаус! Если никто не поможет, мы с ней не выживем…

— Ладно, — решительно сказал Ольгерсен, откидывая простыню.

Он насмотрелся в жизни на столько боевых ранений, что не ему было пугаться или испытывать отвращение к тому, что предстояло увидеть тут. Роды и роды, что особенного…

— Слушай, по-моему, она попкой идет… Ну да, точно! Ты пока полежи так, только не двигайся… — произнес он спокойно, но лицо его стало смертельно бледным. — Ничего не бойся и верь мне. Я вернусь очень скоро.

— А ты куда? — У Мери не осталось места, которое не болело бы нестерпимо.

— Позову знахарку. Кроме нее, никому нашу дочку не вызволить. Крепись, дорогая!..

— Только ты быстрее!.. — Мери чуть выгнулась на подушках, пристраиваясь так, чтобы меньше болела поясница.

Никлаус буквально скатился с лестницы и влетел в кухню, где две его служанки, Милия и Фрида, суетились вокруг чанов с кипятком и баков, где вываривалось белье.

— Плохо дело, — сказал он. — Случай серьезный. Присмотрите-ка за ней, пока я не вернусь.

— Попкой идет? — Увидев бледного и расстроенного хозяина, Фрида и сама побелела как полотно.

Ольгерсен кивнул. Девушки в едином порыве, даже со стоном каким-то, принялись истово креститься. Никлаусу уже было невмочь оставаться тут: слишком уж терзала его душу тревога.

— Я вернусь через час. Поддерживайте огонь в комнате и приготовьте большой котел кипятку — знахарке он точно понадобится. И не забудьте про Никлауса-младшего: не хочется, чтобы Мери услышала, что он плачет. Все понятно?

Служанки, потрясенные бедой, свалившейся на дом, заверили: все, конечно, все, — чего уж тут не понять. А беда была и впрямь страшная: на то, что роженица, подвергнутая кесареву сечению, выживет, надежд почти никаких. Никлаус тем временем уже вывел лошадь из стойла, потрепал ее по холке и сказал:

— Прошу у тебя невозможного, старушка, но я не хочу ее потерять, понимаешь? Понимаешь, милая?

В ответ лошадь всхрапнула и поскребла копытом землю. Никлаус торопливо оседлал ее, вывел под уздцы во двор, вскочил в седло и ударил шпорами в бока животного, сначала заартачившегося, но затем рванувшего в сторону ближнего леса, залитого багряными лучами садящегося солнца.

Энн-Мери Ольгерсен появилась на свет два часа спустя.

Девочка была хилая, синюшная и едва дышала.

Ведунья принялась вертеть ее в руках, как тряпичную куклу, зажала малышке ноздри и вдунула в ротик набранный в свой собственный рот пар от томившегося на огне варева из трав. И вдруг произошло чудо: новорожденная порозовела и закричала. Старуха, немая от рождения, но умевшая сделать свои распоряжения понятными, мыча, передала ребенка в руки Милии и жестами стала показывать, что делать дальше. Милия завернула девочку в пеленку и уселась с ней у очага, совсем рядышком с дымящимся, исходящим ароматным паром котлом.

Никлаус, сидя у изголовья Мери, без конца прикладывал к ее пылающему лбу смоченные в том же вареве тряпки. Он не способен был отойти от жены даже на минуту: оставь он ее, у него просто разорвалось бы сердце. «Мери не умрет! Мери не должна умереть!» — стучало у него в голове. «Мери не умрет! Мери не должна умереть!» — повторял он вслух. Ему важнее было сохранить жену, чем ребенка, но ведь с колдуньями не спорят. А та делала вид, будто ничего не замечает.

Когда он спрыгнул на землю у хижины на поляне, знахарка была уже готова в путь, можно было подумать, будто она ждала Никлауса. За спиной на ремне у нее висела кожаная сума, и она сразу же двинулась к лошади — согнутая и высохшая едва ли не дочерна, словно те корни, которые она использовала в своем ремесле. Многие боялись ее, считая, будто она знает язык мертвых и постоянно общается с ними. Ее боялись, но именно к ней бежали, когда медицина оказывалась бессильна. И чаще всего она помогала. Но вот если дверь ее оказывалась заперта, это означало: отпустите больного, дайте ему умереть… Никлаусу были известны все эти россказни, и то, что старуха ждала на пороге дома, несколько его успокоило.

Но теперь он плохо понимал, на каком свете находится.

Зайдя в комнату роженицы, ведьма тут же принялась готовить свое зелье. Пока оно закипало, Никлаус привязал запястья жены к железным стойкам изголовья кровати, разведенные ступни — к стойкам в изножье, чтобы во время операции Мери не шевелилась.

— Дай кожу! — потребовала Мери.

Никлаус понял. Мери не потеряла гордости, она не хотела кричать. Что ж, всего-то и надо — отрезать кусочек ремня, вымочить в виски и сунуть ей в рот…

Однако движение ведьмы, рассекшей наточенным лезвием лобок, оказалось настолько ловким, а облегчение наступило настолько быстро, что роженице не пришлось впиваться зубами в этот кусок кожи. Как и Мери-старшая, Энн-Мери, вырванная из утробы матери, даже не пикнула. Мери подумала, что ребенок мертв. И ощутила, что сама умирает. И была мертвой, пока ее дочка не ожила.

Колдунья вернулась к ней, вооруженная половником с кипящей жидкостью, и щедро плеснула этой жидкостью на рану. На этот раз Мери выгнулась дугой, глаза ее закатились. Теперь уже Никлаус не смог ничего с собой поделать: ему мерещилось худшее. Он, потерявший стольких друзей на поле брани, презиравший смерть и не раз бросавший ей вызов, рискуя напропалую, испугался. Испугался, как дитя.

И прижал дрожащие пальцы к яремной вене жены. Ведьма продолжала странным своим способом очищать развороченный живот Мери, а Никлаус пытался нащупать пульс. Нащупал, немного успокоился: пульс был редкий и слабый, но сравнительно ровный. Мери Рид просто потеряла сознание.

Удалив послед, старуха зашила живот и наконец засунула между ног Мери странного вида и очень вонючий глиняный шар. А потом перекрестила пациентку и успокоила Никлауса, похлопав его по руке и одарив улыбкой.

— Спасибо! — прошептал он. — Ох, какое же спасибо!

Он с пылом пожал высохшую руку, ему казалось, что эта беззубая старуха — верный друг, что ведьма эта, которой все боятся, начисто лишена какого бы то ни было коварства, что нет у нее задних мыслей, а есть только одно желание, одна потребность — облегчить судьбу ближнего, успокоить его… В сердце своем он поклялся сделать все, чтобы, в свою очередь, облегчить участь лесной ведуньи, отправляя ей каждый день столько еды и вина, сколько ей нужно для осуществления своей миссии в этом мире.

Колдунья, казалось, прочитала его мысли, во всяком случае, во взгляде ее засветилась признательность. Она подошла к Милии, взяла у той из рук Энн-Мери и приложила малышку к материнской груди, уже набухшей от прибывающего молока. Девочка тут же поняла, что от нее требуется, и, причмокивая, начала жадно сосать.

Положенный на рану Мери компресс из торфа довершил лечение, и ведьма сделала Никлаусу знак — пора, мол, перевязывать. Он поспешил выполнить безмолвный приказ. Знахарка, поклевывая принесенное Фридой яблоко, проследила за тем, чтобы все сделали как надо, потом собрала свои причиндалы и собралась уходить, отказавшись от денег, которые ей были протянуты, но с удовольствием приняв корзину с провизией.

Фрида запрягла в повозку лошадь и отвезла знахарку в лес, а в таверне «Три подковы» началась, наконец, ночь, долгая, очень долгая ночь.

Мери до рассвета металась между бредом и сном.

Никлаус стоял на коленях у кровати, положив голову на влажные от пота простыни, вдыхая запах крови и жженной плоти, знакомый ему по битвам прошлых лет, но совсем новый теперь, когда закончилась эта последняя, выпавшая ему на долю. Время от времени, повинуясь непонятному ему самому инстинкту, он то подносил Энн-Мери к груди матери, то подсовывал той под бочок, следя только за одним: чтобы между двумя самыми дорогими ему сейчас на свете существами ни на секунду не прерывался телесный контакт — словно именно это могло спасти обеих.

— В последний раз, Мери, — клялся он шепотом. — Больше никогда, никогда! У нас больше не будет детей. Я никогда ничего не сделаю против твоей воли. Чего бы мне это ни стоило. Только живи, любовь моя, живи, прошу тебя, живи, я ведь сам и дня без тебя не протяну…

В конце концов Никлаус все-таки уснул, измученный этой бесконечной мольбой.

А проснулся оттого, что почувствовал на своих волосах руку жены. Мери была бледная, с запавшими глазами, но улыбалась. Другой рукой она прижимала к груди дочку, чуть ее покачивая. Никлаус склонился к ним, поцеловал обеих, мысленно благословил колдунью и возблагодарил Небо за то, что услышало его…

Матье Дюма, маркиз де Балетти, нежно, как коснулся бы волос женщины, в которую влюблен до безумия, провел рукой по совершенной округлости хрустального черепа, — так он делал каждую ночь уже в течение двадцати лет. Затем, строго следуя столь же незыблемому ритуалу, устроился напротив черепа в едва освещенной колеблющимися огоньками свечей комнате. Кресло приняло его в свои объятия, пустые орбиты черепа поглотили взгляд его темных глаз. Несмотря на почти полную темноту, хрусталь посверкивал и оживал, ловя малейший отблеск пламени. И маркиз в очередной раз задумался о том, чья душа стала узницей в этом хрустальном плену, откуда она взялась, как туда попала и почему обитает там? Он упорствовал в поисках ответа, применяя законы логики и опираясь на рациональную науку своего времени, но отлично понимал, что таким образом никакого ответа не получит.

Маркиз вздохнул.

Письмо от приемного отца, равно как и визит Эммы де Мортфонтен, продолжали его тревожить. Балетти волновала отнюдь не красота этой женщины, но уверенность в том, что она владеет по крайней мере частью разгадки. Той самой разгадки, за которую он отдал бы жизнь, богатство, душу, в конце концов! Его сжигало нетерпение, он стремился скорее все понять, но интуиция тут же услужливо подсказывала: стоп, уймись, никуда не надо торопиться!

Бывший ученик мэтра Дюма, он уже давно превзошел своего учителя. Благодаря странному излучению, шедшему от хрустального черепа, ему удалось самостоятельно сделать поистине сказочные открытия. Больше того: засыпая в этом кресле, он каждую ночь видел во сне (во сне ли?) удивительные места, города, не похожие ни на какие из знакомых ему, лицезрел исполненных ума и гуманности существ в ореолах света… И просыпался по утрам спокойный, одаренный новой мудростью, и все, что он делал днем после этого, ему удавалось легко, любой его поступок оказывался разумным и полезным. С каждым днем он чувствовал себя бодрее, жизнерадостнее, проницательнее. Интуиция его обострялась. Он становился лучше, и сам это понимал.

Именно по этой причине маркизу пришлось чрезвычайно быстро освоить науку притворства: теперь ему ничего не стоило придать лицу соответствующее выражение, тщательно подобрать слова, слукавить, чтобы раствориться в мире кажущихся сущностей, ложных подобий, сделаться в нем незаметным, таким как все. Маркиз де Балетти привык носить маску. Его образ жизни, его поведение были образом жизни и поведением богатого венецианца, и при этом он отлично сознавал, что в связи с тайными действиями и занятиями ему скорее грозит убийство, чем всеобщая любовь. И, кроме учеников, которых он находил по всему миру, никто на свете не знал, кем же был на самом деле этот обаятельный человек, наделенный в равной степени талантами рассказчика, музыканта и поэта…

Миновало уже три недели с тех пор, как он вернулся в Венецию и стал снова бывать в салонах. Миновало почти три недели со дня визита к нему Эммы де Мортфонтен — с того странного дня, когда они предприняли по отношению друг к другу попытку игры в соблазнение, не вылившуюся ни во что и не кончившуюся ничем. Город, где буйствовал карнавал, превратился в царство разгула и сладострастия. Балетти поглядывал на все это со стороны: не то чтобы он не любил любовь, чувственность его и теперь ничуть не уступала свойственной двадцатилетнему юноше, просто он утратил иллюзии. Женщины, которых он встречал в жизни и которых любил со всем пылом молодости, либо предали его, либо разочаровали. Он грезил об идеале, а ему подносили на блюде пустоту и фривольности.

В конце концов он решил внять голосу разума. Если женщины его времени любят только то, к чему он питает отвращение, — отныне он предпочитает шлюх. Тех, живущих в тени и отдающихся без фокусов и без фальшивых угрызений совести особ, которым он ничего не должен и ничего не обещает, кроме, разве что, искреннего и удивительного почтения.

В тех казино, где нынче уже не довольствовались разговорами о политике, он каждый вечер ощущал присутствие Эммы де Мортфонтен. Теперь там говорили о любви, и знатные дамы — свободно, поскольку им помогали вино и анонимность, — бросались, как в омут, в любовь или хотя бы в любовные забавы, стоило только умелому хозяину дома подвести к этому гостей, разогрев их словами. Балетти, защищенный, как и остальные, своей полумаской-моретта, несколько минут наслаждался зрелищем, после чего исчезал, не позволяя желанию завладеть собой. Однако перед тем как исчезнуть, непременно встречался глазами с Эммой — он привык узнавать ее в любом обличье и убеждать огненным взглядом в том, что желание его неизменно, — так легче было усилить ее жажду, сделать невыносимой. Ну, еще можно было обменяться парой банальностей — дальше дело не шло. Маркиз был не дурак, обвести его вокруг пальца не удавалось пока никому, и он отлично понимал: Эмма из тех, кто добивается всего, чего хочет.

Пока еще он не знал, когда и как она попробует нанести ему ответный удар, но был совершенно уверен в том, что исход будет триумфальным для него, а не наоборот.

Потому что Эмма принадлежала к тому типу женщин, которыми он мог бы обладать, но которых ни-ког-да не мог бы полюбить.

Мало-помалу маркиз де Балетти позволил ощущению душевного покоя, исходившего из глубин хрустального черепа, овладеть собой. Образ Эммы де Мортфонтен постепенно стирался из памяти, заменяясь другими, более смутными, но безусловно нежными.

Заснул он с улыбкой на устах.

35

Маркиз проснулся на рассвете со странной уверенностью в том, что за ним наблюдают. Свечи давно погасли, комната снова погрузилась во тьму. Однако острое ощущение присутствия здесь кого-то, кроме него самого, заставило его машинально поднести руку к поясу — убедиться, что кинжал в незаметных снаружи ножнах на месте. Балетти был не только светским львом, знающим все законы этикета, он был еще и отважным бретером, получившим в этой области лучшее из всех возможных воспитание и обученным всему, что только могло потребоваться в поединке. И пусть он не любил убивать, уж защитить-то себя мог при любых обстоятельствах.

— Тихо, тихо, маркиз! — произнес незнакомый голос. — Тихо! Даю слово, я не причиню вам зла.

— Кто вы? — спросил Балетти, убирая руку с пояса, чтобы продемонстрировать незваному гостю доверие к его обещаниям.

Шелест шагов в направлении к занавесям — и комнату залил яркий свет, тотчас же приглушенный незваным гостем, который явно был ослеплен мгновенно засиявшим хрустальным черепом.

— Черт возьми! — воскликнул незнакомец, подойдя к Балетти. — Я, кажется, начинаю понимать, отчего это всем так хочется как-нибудь да повредить вам!

Балетти промолчал. Незнакомец, таким странным образом явившийся в его дом, не казался ему опасным: в конце концов, подумал маркиз, если бы злоумышленник хотел, то уже сто раз мог бы прикончить спящего хозяина дома и уйти, прихватив с собой хрустальный череп, тем же путем, как вошел, не привлекая внимания сторожей.

— Меня зовут Клемент Корк, — представился наконец посетитель, которому польстили и спокойный вид хозяина дома, и явное любопытство, написанное на его лице.

Пирату немалого труда стоило обмануть бдительность прислуги маркиза, не говоря уж о самом Балетти, и сейчас его охватил полный восторг оттого, что все усилия оказались не напрасны.

— Клемент Корк… — задумчиво повторил маркиз. — Клемент Корк… А не вы ли тот пират, который столь успешно преследует мои корабли?

— Он и есть!

— И что же? Вы пришли поблагодарить меня за то, что я до сих пор не отправил вас на виселицу? — Балетти развлекался, его сильно заинтриговала неуместная выходка капитана.

— Что ж, в некотором роде, сударь, так оно и есть!

Уверенным движением, демонстрируя незаурядную при кажущейся сухощавости силу, он переставил тяжелое кресло. На самом деле Корк весь состоял из мускулов, был гибок, как пантера, и обладал чрезвычайно приятной внешностью. Балетти легко представлял себе волнение чувств прекрасных венецианок из всех слоев общества при виде такого соблазнительного экземпляра мужской породы.

— Слушаю вас, господин Корк, — произнес хозяин дома, дождавшись, пока гость устроится поудобнее напротив него.

— Вы заставили меня уважать вас. Даже не совсем так. Вы возбудили к себе одновременно и почтение, и любопытство. Мне захотелось понять, что таится за величием вашей души, возвышенностью чувств, что подвигало вас на такие благородные, великодушные поступки. Я был убежден: тут наверняка не обошлось без чего-то весьма сомнительного. Ну например: дело в том, что вы занимаетесь незаконной торговлей, и если привлечете жалобой на меня внимание к своим караванам, корсары светлейшей республики об этих ваших операциях узнают… В Венеции ведь куда в большей степени, чем где-либо, все не то, чем кажется…

— И впрямь! — рассмеялся Балетти. — Ох, представляю себе, как же вы были разочарованы, когда не нашли ничего меня компрометирующего!

— Разочарован? — улыбнулся в ответ Корк. — Да бог с вами, маркиз, какое разочарование! Наоборот, я был удивлен и еще больше восхищен вами!

— Правда? Чем же именно?

— Теневой стороной вашей деятельности, оказавшейся весьма далекой от того, что я успел навоображать, и, признаюсь, сильно тронувшей мою душу, пусть я пират из пиратов.

Балетти вгляделся в посетителя и не прочел в его взгляде ничего, кроме абсолютной искренности. А тот продолжал:

— Я посвятил очень много времени разгадке значения герба, который украшает фронтон вашего палаццо. Сначала мне подумалось, что вы поместили его там то ли неосознанно, то ли из гордыни. Ну, знаете, такая бравада: дескать, вот, воры и грабители, смотрите, я богаче Креза и не скрываю этого, — способ привлечь внимание, намекнув при этом: «Давайте, мол, налетайте, тут-то вас и схватят!» Но потом я понял, что мыслю не в том направлении, стал наблюдать, сопоставлять, сравнивать… Я упрямец, знаете ли, маркиз…

— Готов засвидетельствовать! — Маркиз по-прежнему улыбался, но видно было, что теперь он относится к посетителю куда серьезнее.

— Когда Венеция спит, на приманку сияющего кристалла, вправленного в камень на вашем гербе, а сиять он начинает с первым же лунным лучом, так вот, на эту приманку к вашим мосткам стекаются десятки лодок, одна за другой, безмолвные, безымянные… Старики, дети, больные, нищие, просто несчастные, обездоленные люди пристают к берегу у вашего дома и отчаливают от него другими — разбогатевшими и осчастливленными. Они прибывают отовсюду. Из разных уголков Италии, самых дальних — вплоть до Сицилии, и даже с Эгейского моря… Я постарался проникнуть в их среду, чтобы узнать, зачем они приходят сюда, что ищут, что получают? И то, что узнал, меня взволновало. Душу мне перевернуло! Дело же не только в лекарствах, там, или пище, — насчет всего такого я бы еще понял. Но, маркиз, я так и не понял и очень хочу понять: кто вы есть на самом деле, если способны раздавать без счету вот это?

Он протянул Балетти открытый кошель, набитый флоринами. Эта сумма, безусловно, позволила бы целой семье безбедно прожить не один год. Маркиз даже не пошевелился, чтобы рассмотреть то, что ему предъявили. Раз уж Корк столько узнал, у него не было ни малейших причин отпираться, отрицать, скорее уж стоило, наверное, во все его посвятить, как бывало уже с другими…

— Я просто человек, капитан Корк.

— Но не существует неисчерпаемых богатств!

— Мое именно таково.

— Благодаря вот этому? — спросил Корк, указывая на хрустальный череп.

— Благодаря Великому Творению алхимиков. Вам известно, что это такое?

Корк помотал головой.

— Искусство превращать любые, самые обычные металлы в чистое золото, — разъяснил маркиз.

— Да такого просто быть не может! — возразил Корк.

— У вас в руках доказательство, что может, дорогой мой… И еще одно доказательство — снадобье, которое вам дали.

— Мне посоветовали каждый день принимать по несколько капель, смачивая ими язык, а вовсе не выливать их на свинец или что там… — артачился Корк, тем не менее взволнованный серьезностью маркиза.

— Потому что это — элексир здоровья. Он творит чудеса и позволяет бороться с эпидемиями, если, конечно, соблюдать некоторые правила гигиены, и этому вас непременно также должны были обучить.

— Ладно, пусть так. Но если все это правда, — а у меня нет никаких причин вам не верить, раз вы так говорите, — то ведь вы могли бы стать властелином мира! Верно же, могли бы?

Балетти улыбнулся, отгоняя от себя легкую грусть, которая всегда накатывала на него волной при подобных вопросах. Сколько раз его спрашивали об этом? Десятки? Сотни? Можно подумать, что власть над миром — единственное, что по-настоящему тревожит сердца людей.

— Всемогущ только Господь, капитан Корк, а вы уже слышали от меня, что я — просто человек. Изменять мир — задача слишком великая и бремя слишком тяжелое, чтобы брать его на себя. Один-единственный человек не в состоянии справиться с такой задачей, и одного-единственного года на это не хватит. Я очень хорошо знаю границы своих возможностей. И вовсе не желаю ничего завоевывать, никого побеждать, мое дело — просвещение и защита. Потому что у каждого на этой земле — свое место и своя роль.

— Необычные вещи вы говорите, маркиз. Отдает утопией. А на самом деле всем, да и всеми, управляют корысть и прибыль, — заявил Корк, не скрывая, впрочем, что речь Балетти произвела на него сильное впечатление.

— Вот в этом-то и таится разгадка моего чуда, капитан. Мой закон — человечность, и я верю в человечность. Доказательство? Что ж, лучшее, наверно, доказательство — то, что вы пришли ко мне, да и весь наш разговор, не правда ли?

Клемент кивнул. Он знал заранее, что обнаруженное в этом доме удивит его, но никак не ожидал, что окажется настолько ошеломлен произошедшим здесь. Корк мысленно поздравил себя с успешным расследованием и — внезапно почувствовал, что счастлив, невозможно счастлив тем, к чему оно привело.

— Вы давеча спросили, не пришел ли я затем, чтобы оплатить свой долг за ваше великодушие, маркиз… Но теперь этот долг еще вырос, вырос неизмеримо, и я бы гордился, если бы смог послужить вам!

— Занимайтесь, чем занимались, капитан Корк, не нужно ничего менять, — сказал маркиз серьезно. — Мне забавно смотреть, как вы не даете покоя этим напудренным интриганам, которые стонут о потере нескольких рулонов шелковой ткани, не успев даже обтереть вымазанных жирной подливкой рук… С некоторых пор вы пренебрегаете моими судами, и в этом, как мне кажется, проявляется ваша порядочность, ваша, если угодно, утонченность. Я счастлив, что вы посетили меня. Вы знаете места, где скрываются пираты. Продукты и лекарства могут оказаться полезны их женам и детям. Можете брать сколько угодно чего угодно при одном условии: вы поклянетесь, что никогда не станете торговать этим.

— Да что ж, у меня и понятия о чести нет, что ли? — несколько даже обиделся Корк. — Неужто таким воспользовался бы…

— Ради бога, не сердитесь, мой юный друг! Меньше всего мне хотелось задеть вас. И вы ведь понимаете: если бы я хоть сколько-то в вас сомневался, то и не сказал бы моей… моей правды. Давайте считать, что мы квиты, согласны? Нет у вас никаких долгов!

— Я смогу так считать только после того, как предупрежу вас…

— О чем?

— Лучше спросите: насчет кого?

На этот раз кивнул Балетти: он уже догадался, каким будет ответ.

— Эмма де Мортфонтен, которая, думаю, уже побывала у вас, вызвала сюда несколько человек из Триеста, где стоят суда ее эскорта, — людей, о которых иначе как «без чести и без совести» и не скажешь… Есть еще некий Джордж, и он сейчас занят тем, что нанимает всякую шпану с целью отвлечь вашу охрану. Скорее всего — да я почти уверен, — мадам намерена похитить у вас вот эту штуку.

— И когда же?

— Завтра. Как стемнеет.

— Вы поможете мне поймать ее в расставленный ею же капкан?

— Как я надеялся, что вы мне это предложите! Даже подсунул уже этому самому Джорджу трех своих ребяток. Да и сам… как бы это получше сказать-то… записался в его команду… так, на всякий случай…

— Отлично, капитан Корк. Мне кажется, все у нас с вами получится!

Маркиз встал и протянул пирату руку. Корк тоже вскочил и горячо пожал эту руку, просияв так, что лицо его стало еще привлекательнее обычного.

Эмма де Мортфонтен надеялась, что Балетти переменил или вот-вот переменит свое решение, настольно пламенными казались ей взгляды маркиза, когда их глаза встречались. А он Эмме нравился. Бесконечно нравился. И потому она ждала, не начинала атаки, рассчитывая, что присущий карнавальному времени всеобщий разгул поможет ей половчее запутать красавчика в своих силках и стать наконец его любовницей. Она могла бы поприставать к нему, она способна была неотступно его преследовать, но гордый нрав все-таки мешал таким прямым действиям. Ей хотелось, чтобы маркиз поддался сам, чтобы умолял ее отдаться. А он сопротивлялся.

«Этой ночью, когда он будет в моей власти, — думала Эмма, — я найду средство, чтобы заставить его покориться. Он полюбит меня! А потом я его убью». Мадам де Мортфонтен не по силам было вынести мысль, что ее может до такой степени уязвить мужское обаяние, да еще не просто мужское, но обаяние мужчины, осмелившегося играть ею, мало того — презирать ее.

Наступил вечер, и в нужный момент Клемент Корк со своими людьми приступил к выполнению полученного ими, как и охраной дворца, приказа. Луна, скрывшаяся за облаками, казалось, решила послужить коварным планам Эммы де Мортфонтен. Мадам была счастлива, ее возбуждала эта операция, столь непохожая на все, что ей приходилось до сих пор делать в соответствии с обычаями света. Пока люди Корка на набережной у лестницы имитировали потасовку, отвлекая внимание охраны, Эмма с тремя другими наемниками причалила поблизости, в месте, где проход был такой узкий, что едва позволял сделать несколько шагов. Даже ступня не могла уместиться на этой каменной полоске целиком, кончики туфель висели над водой, и Эмме с подручными приходилось буквально распластываться по оштукатуренной стене, чтобы не свалиться в канал. Так они добрались до окна, карниз которого находился примерно в метре над головой Джорджа.

Если бы он мог развернуться в этом проходе, то просто подтянулся бы на руках, но о подобном и мечтать было нечего. Джордж аккуратно развернул моток веревки, принесенной с собой, набросил крюк на перильца изысканного балкона и, сильный, как бык, воспользовался этой оттяжкой, чтобы, сев на краешек прохода и свесив ноги в ледяную воду, подставить плечи в качестве ступеньки-опоры для сообщников. Наемник, следовавший за ним, низкорослый, тощий и гибкий, использовав веревку как корабельный фал, легко вскарабкался по ней вверх, разбил припасенным заранее камнем стекло на высоте шпингалета и без всякого труда открыл окно.

Внизу, у портала, продолжалась «схватка» между людьми Балетти и Корка, сопровождавшаяся такой руганью, воплями и хрипами, что Эмма и подумать не могла, что ее план осуществляется совсем не так, как было ею замыслено. Она протянула руки вверх, и сообщники втащили ее в одну из темных по ночному времени комнат особняка маркиза.

Теперь настала очередь Джорджа, которого подняли так же, по веревке. Все были на месте. В палаццо царили тишина и покой.

Клемент, оставивший товарищей на набережной, едва стало ясно, что Эмма с Джорджем приступили к осуществлению своего плана, поспешил в комнату, где находился хрустальный череп и где еще четверо его людей ждали сигнала, укрывшись за драпировками.

— Они вошли в ваш дом, — сказал Корк маркизу, сидевшему, как обычно, лицом к постаменту с черепом.

Не желая подвергать слуг риску, Балетти отпустил их на ночь, оставив в доме только тех, кто занимался его охраной.

Когда вооруженная пистолетом Эмма в сопровождении своих бандитов вошла в комнату, Балетти, казалось, мирно дремал в кресле. У маркиза не было ни малейших сомнений в истинных намерениях красавицы, но он знал, какую непомерную гордость порождает у людей ощущение триумфа над соперником, и надеялся использовать эту особенность человеческого характера, чтобы выслушать наконец признание, в котором ему было отказано прежде. Корк должен был вмешаться при малейшей угрозе. Балетти полностью на него полагался. Интуиция никогда не подводила маркиза.

Продолжая игру, ни на секунду не засыпавший маркиз сделал вид, будто только что проснулся и просто-таки поражен: как, перед ним мадам де Мортфонтен?! Да еще с наставленным на него оружием в руке? И как странно она улыбается!

Трепещущие огоньки свечей в канделябрах, которые держали приспешники Эммы, бросали отблески на ее лицо, отчего она выглядела еще более прекрасной и грозной.

— Боже мой, это вы! — воскликнул Балетти. — Ах-ах, надо было мне догадаться, что того нашего состязания вам окажется недостаточно!

— И впрямь, дорогой маркиз, — отвечала Эмма с насмешкой, всем своим видом выражая торжество победы. — Вам следовало мне уступить. Я всегда получаю то, чего желаю так страстно. Причем неважно, каким способом.

Балетти притворился взволнованным и продолжал, не сводя с нее взгляда пылающих глаз:

— Несмотря на неудобство сиюминутного моего положения, я должен отнюдь не под дулом пистолета признать, что вам очень к лицу победа, мадам! И если бы я не знал точно, что вы пришли не по мою душу, то легко, если не с удовольствием, согласился бы со своим поражением, может быть, даже разделил бы с вами радость вашего триумфа.

Эмма проглотила наживку, дыхание ее участилось. Балетти не выказывал ни страха, ни сожалений, он словно бы лакомился плодами ее торжества, возбуждавшего его не меньше, чем собственная победа.

— И все-таки мне нужно убить вас, маркиз, — хрипло произнесла она. — Этот предмет может иметь только одного хозяина.

Балетти пожал плечами:

— Умереть от вашей руки — такая честь, моя дорогая! Вы хотите подарить мне наслаждение, о котором мечтал бы любой венецианец, кому посчастливилось оказаться с вами рядом, но не посчастливилось вами обладать…

— Вам это было бы просто…

— Но я только мечтал об этом, — прошептал он.

— Мадам! — прервал их диалог Джордж, явно раздраженный услышанным обменом любезностями. — Не стоит тянуть!

Однако у Эммы на этот счет имелось совершенно иное мнение.

Она столько раз спрашивала себя, почему Балетти не принимает участия в карнавальных бесчинствах и оргиях, но только теперь нашла ответ, и ответ этот сильно ее устраивал, ибо возрождал надежду. Должно быть, Балетти из тех особей — они бывают и мужского, и женского пола, — которые нуждаются в господстве над собой. Решительно, он именно таков, подумала она, таков, каким мне казался!

— Джордж! Уведи-ка своих людей и устрой наблюдательный пост у двери, — приказала Эмма.

— Неосторожно поступаете, мадам, — отозвался тот.

Ледяной взгляд хозяйки вернул любовника в состояние раба. Он подавил в себе ревность и безмолвно повиновался. Эмма оставила пистолет наведенным на грудь Балетти, и его реакция окончательно убедила ее, что подобное применение силы с ее стороны одинаково возбуждает их обоих.

— Вот мы и одни, мадам, и я в вашей власти…

— А что бы вы сделали на моем месте, маркиз?

— Я могу быть только на своем месте, а со своего мне нечего вам посоветовать, поскольку не знаю, что вам известно о хрустальном черепе.

— Разве это имеет хоть какое-то значение?

— Для меня — безусловно. Я засыпаю в кресле перед ним уже больше двадцати лет, и все это время сгораю от желания узнать, откуда он такой взялся. Вы, помнится, признались, что продали душу дьяволу, а моя давно принадлежит этому хрустальному чуду. Тот, кто откроет мне тайну, сделает меня своим самым покорным и смиренным рабом из всех, каких видывала наша земля. Я надеялся, получив письмо отца, что это будете вы. А с той поры, как увидел вас, Эмма, надежда моя только крепнет…

Низ живота у Эммы пылал, как глаза мужчины перед ней. Но она стала защищаться — не поддаваться же этому чертову желанию немедленно!

— Вы меня невозможно волнуете, маркиз, — потупила она глаза, — но я нисколько не доверяю вашей показной лояльности по отношению ко мне.

Улыбка Балетти была печальной, почти скорбной. Обезоруживающей.

— Ну так убейте меня. Убейте — и скорее. Чтобы я навсегда освободился от всего, чему он научил меня, да и от того, в чем вы мне отказываете!

Эмму стали одолевать сомнения: может быть, лучше все-таки взять маркиза в союзники? Может быть, ей, с тех пор как погибла Мери, на самом деле не хватало именно этого маркиза? Существа, способного заставить ее вот так дрожать от страсти, как заставляла Мери? Существа сродни ей самой, ее масштаба? Сокровища не интересовали ее, они были лишь предлогом. Тайна Балетти и сам Балетти — вот что куда более драгоценно!

— Вы действительно открыли секрет Великого Творения? — спросила Эмма.

— Да, — без всякого колебания ответил маркиз, уже понимая, что женщина близка к тому, чтобы сдаться. — Но это все очень сложно и вовсе не сводится к формуле, нацарапанной на клочке бумаги. И одной вам ни за что тут не справиться. Мне понадобилось десять лет, чтобы решить эту задачу, проникнуть в тайну.

— Вам череп ее открыл?

— И многое другое тоже, если вам угодно. Но я не мог бы ничего утверждать точно. Никаких небесных голосов я не слышал, ничего сверхъестественного не происходило. Что же касается черепа, ограничусь тем, что скажу: мне необходимо его присутствие. Оно меня успокаивает. Когда я просыпаюсь, мысли мои упорядочены, хотя идей куда больше, чем было с вечера. Откуда он, Эмма, этот череп? Умоляю вас, если знаете — скажите, вы же мучаете меня просто забавы ради! — Последняя просьба прозвучала как стон.

И мадам сложила оружие.

— Из города майя, он называется Санта-Рита, на Юкатане, — для начала соврала она. — Череп был размещен на стеле внутри храма, высеченного в скале. В этом черепе действительно нет ничего священного, божественного, маркиз. Он просто одна из частей, причем самая важная, ключа, дающего доступ в тайную залу с очень гладкими и блестящими стенами.

— Стало быть, если он только часть чего-то, его одного все равно мало, — не особенно удивившись, отозвался Балетти.

— Для того чтобы собрать ключ целиком, не хватает двух нефритовых «глаз» со сверкающими зрачками, — призналась Эмма. — Вернее, один такой «глаз» у меня есть. Кроме того, есть хрустальная иголка, которую я нашла там, на месте, а еще — замеченная во всем этом странность: два эти предмета, будучи помещены друг против друга, начинают сиять…

— А что находится в той тайной зале? — спросил жаждущий дальнейших объяснений маркиз.

Его взволновало только описание стен. Речь не могла идти об обычной скальной породе. Для того чтобы соответствовать описанию Эммы, стены эти должны быть выложены отполированным кварцем. Но ему известно, что в тех местах, которые, как и множество других мест на Земле, Балетти исследовал, такая форма кристаллического кремнезема не распространена. Тогда зачем нужно было строить подобное святилище там? А главное — кому нужно?

— В 1523 году Эрнан Кортес, великий завоеватель Мексики, поручил своему помощнику, дону Алонсо де Авила, сопровождать в Европу сокровищницу последнего ацтекского императора Монтесумы. Чего там только не было в этой сокровищнице, самом знаменитом кладе из всех когда-либо обнаруженных! Парадная посуда и священные идолы из золота и серебра, резные драгоценные камни размером крупнее страусиного яйца, великолепные ткани, да что там перечислять… Алонсо де Авила решил присвоить часть сокровищ (отмечу в скобках — большую!), рассудив, что на долю Карла V, коему все это предназначалось, и оставшегося хватит. На то, чтобы испанскому владыке продолжить войну с заклятым врагом, французским королем Франциском I, подумал Алонсо, более чем достаточно. После чего он договорился с капитанами двух других каравелл, которым было поручено сопровождать его корабль, что разделит с ними награбленное, если те будут помалкивать, и собрался в путь. Но когда вся троица обсуждала, как им получше припрятать свою часть сокровищ — ведь их должны были тщательно обыскать по прибытии, а потому трюмы для этой цели не годились, — один из них вдруг вспомнил о тайнике, обнаруженном им несколько лет назад, когда тот же Кортес велел ему «позаботиться» о сокровищах майя, в Лубаантуне. Так что, выйдя из Веракруса, Алонсо де Авила отклонился от привычного маршрута, взяв курс на Юкатан. Достигнув этого полуострова, напоил вмертвую своих моряков, а сам вместе с несколькими верными людьми высадился на берег, выгрузил свою добычу и исчез в ночи. Когда заговорщики вернулись на борт, никто не знал, где они пропадали. Но даже если бы кто-то что-то и заподозрил, никаких доказательств привести бы не смог. Череп и нефритовые «глаза» главари поделили между собой. Каждая из трех частей ключа к кладу возвращалась в Европу на своем корабле, причем трое заговорщиков, обеспечив себя таким образом залогом того, что ни один из них не обдерет других как липку, дали клятву молчать о тайнике и ключах к нему, таким образом в случае неудачи все осталось бы шито-крыто и никакой тайны никому разгадать не удалось бы. Увы, им действительно не повезло, и секрет ушел вместе с ними под воду…

Балетти впитывал рассказ Эммы как губка, но ему тем не менее пока не удавалось выудить оттуда хоть что-то интересное для себя. Однако и прерывать собеседницу он воздерживался: та, увлеченная своей историей, выглядела еще красивее, чем всегда, щеки и глаза ее горели, дыхание стало прерывистым, она дрожала как в лихорадке.

— Каравеллам Авилы и его сообщников преградил путь один французский корсар, Жан Флери. Он долго преследовал испанцев, затем напал на них. Двое из капитанов, в том числе Авила, пали в сражении, ничего не успев никому открыть, третий же отдал своему матросу, единственному из всей команды уцелевшему, нефритовый «глаз», доставшийся ему в результате экспедиции на Юкатан. Прибыв во Францию с совершенно невероятной добычей, Флери доставил сокровища королю, прибавив к ним и хрустальный череп, который он счел частью отвоеванного у испанцев. А нефритовый «глаз», естественно, воспринятый им как безделушка, попросту оставил себе — на память. Что касается второго «глаза», то матрос, получивший его от умирающего капитана, тоже оставил этот ключ себе, но так и не смог отправиться за кладом, удовольствовавшись тем, что нанес на карту значки, показывавшие, как добраться до тайника, и передал наследникам этот поистине сказочный секрет.

— Понятно. Значит, вы ищете эти сокровища, — обронил маркиз, окончательно разочарованный.

Эмма опустилась перед Балетти на колени, отбросила изящным движением руки оружие и принялась расшнуровывать корсаж платья, уже не в силах больше терпеть сжигавшего ее желания.

— Действительно, маркиз, так было. Но — именно было, пока я не узнала о ваших удивительных способностях и не менее удивительных способностях этого хрустального черепа. Было, а не есть сейчас — что бы вы там ни думали и ни говорили! Сейчас, — простонала она, — единственное, чего я хочу, это видеть мир у моих ног, хочу, чтобы он предложил мне себя сам, вот так же, как я предлагаю в эту минуту себя вам… Только не подумайте лишнего, Балетти: если я оставила вам жизнь и приблизила к себе, это не означает, что вы станете для меня чем-то иным, кроме слуги, лакея…

Балетти склонился к ней, коснулся губами ее губ и провел рукой по груди, чтобы возбудить еще больше. Эмму уже трясло.

— А где второй «глаз»?

— Потерян, — дыхание ее стало свистящим, — украден у моего покойного мужа одной авантюристкой. Она попала под обстрел Дюнкерка, когда «глаз» был на ее шее как подвеска.

— Тело ее было найдено?

Наклонившись к Эмме, маркиз легонько прикусил мочку ее уха, вырвав новый стон. Теперь он был уверен, что получит от нее всю информацию, какая ему будет угодна.

— Не-е-ет… Там многие остались под развалинами… Трупы решено было сжечь или бросить в море…

— Ни хрусталь, ни нефрит не горят. И не могли бы уплыть. А в тех краях хватает грабителей, мародеров…

Эмма вздрогнула и отшатнулась. О такой возможности она не подумала.

Балетти впился в нее горящими глазами.

Этого оказалось довольно, чтобы на нее снова накатила волна желания. Обвив шею маркиза руками, она прошептала:

— Сейчас мы займемся любовью, Балетти, а потом я унесу хрустальный череп, чтобы посмотреть, как он станет себя вести рядом с иголкой и нефритовым «глазом». Вы же останетесь ждать здесь, потому что отныне не сможете забыть меня…

— А вот в этом я сильно сомневаюсь! — отстранившись, громко сказал маркиз, на губах которого сияла победная улыбка.

Он щелкнул пальцами, и мгновение спустя смертельно бледная Эмма де Мортфонтен увидела, что окружена.

36

Выздоровление Мери было долгим, боли никак не оставляли ее, она ослабела, отяжелела и оставалась такой, пока не перестала кормить малышку грудью, что конечно же держало ее вдали от жизни и даже самых простых бытовых обязанностей. С тех пор как осенью 1697 года правители подписали Рисвикский мир, семья жила более чем скромно. Никлаус тревожился за жену и уделял ей столько внимания, сколько ему позволяли заботы по дому, а их было не перечесть: очистка колодцев, содержание лошадей, скотного и птичьего двора… Что ни день, от него требовались все новые перевоплощения, но он, побыв кузнецом, охотно становился плотником, потом огородником или кровельщиком. Мери никогда прежде не доводилось видеть мужчин, которые бы с такой нежностью и вниманием относились к детям и жене, несмотря на обилие дел.

Она часто думала о сокровище майя, о том кладе, но разумнее было все-таки, как и говорил Никлаус, дать детям подрасти, а ей самой как следует окрепнуть. А пока шло время, она, счастливая, наблюдала за тем, как развиваются ее ребятишки. Играя с ними, ухаживая за ними, Мери мало-помалу обретала то блаженное союзничество, какое было между ней и Сесили, и начинала потихоньку гордиться собой, сумевшей не просто подавить тоску и тревоги, но обернуть их себе на пользу. Во многом она была обязана этим Никлаусу, который научил ее любить себя такой, какая есть.

Энн-Мери — ей недавно исполнилось два года — играла с Никлаусом-младшим, которому вот-вот сровняется четыре, и с Тоби — подаренным им двухмесячным щенком. Тоби превратился в развлечение для всего дома, и он тоже помогал Мери обрести немного спокойствия.

В эту минуту дети, бегая в подражание щенку на четвереньках подле камина, забавлялись тем, что вынуждали Тоби вцепляться зубами в какую-то старую тряпку, а сами изо всех силенок тянули ее к себе с другой стороны: попробуй-ка, дескать, отними у нас добычу! Притворно сердитое ворчание собачонки, отлично понимавшей, что идет игра, возбуждало малышей так, что они то и дело принимались хохотать до упаду, причем до упаду в буквальном смысле слова: они кружились с Тоби в бесконечном хороводе, то отпуская тряпку, то притягивая ее к себе, кружились до тех пор, пока не падали на пол, и тогда начинали кататься и валяться все втроем.

Никлаус-младший все больше походил на отца. Мальчишка получился такой же шаловливый и насмешливый, как папаша, и все, кто не знал точно, когда он родился, давали ему года на два больше, настолько он был крупный. А у Энн было такое же нежное личико, как у бабушки Сесили, волосы потемнее, чем у матери, но тоже кудрявые и шелковистые. Оба наследника Ольгерсенов уже проявляли завидное бесстрашие, мужество и — любопытство. Оба были решительными и упрямыми.

Неподалеку, забавляясь тем, что происходит у камина, Никлаус беседовал со старым солдатом, что с некоторых пор стал приходить к ним каждый вечер на кружку пива. Он отказывался уехать из Бреды, потому что потерял семью и — заодно — всякое желание как-то устроить свою жизнь.

Мери подавила очередную гримасу боли. Она сидела за одним из столов для посетителей, пытаясь сосредоточиться на счетах, но Никлаус-младший все время отвлекал ее призывами, чтобы папа с мамой посмотрели, какая у них тут замечательная схватка. Да и самой ей было весело наблюдать за усилиями дочки, которая, высунув язык чуть не целиком и отставив свою пухлую попку, боролась со щенком и стремилась к победе, — так весело, что Мери никак не могла бросить это увлекательное занятие и вернуться к работе, между тем как, если не вернуться, то до ночи ей и не закончить. А ведь это была единственная обязанность, которую она взяла на себя! Единственная… но и та ее угнетала, потому что хотелось ей на самом деле лишь одного: как только этот ветеран уйдет, подняться в спальню и свернуться клубочком в объятиях мужа.

Ей удалось успешно скрыть от Никлауса новый приступ боли, да она и не жаловалась ему — эти боли внизу стали уже привычными, они все время возвращались. Конечно же две беременности, одна за другой так скоро, и тяжелые вторые роды не остались без последствий, конечно, все это глубоко задело весь организм, и нужно много времени, чтобы излечиться окончательно, и это трудно, хотя приступы становятся все-таки реже, чем раньше. Очень долгое время их телесные контакты с Никлаусом были нарушены, но, поскольку он чувствовал все, о чем жена предпочитала промолчать, то не настаивал, если ее черты искажала гримаса досады или боли, и ласкал ее лишь тогда, когда она сама этого хотела. Он любил ее с удивительной нежностью и заботой, выходил из нее раньше, чем наступал пик наслаждения, уверяя, что и для него лучше так, чем рисковать подвергнуть ее новым испытаниям… Мери испытывала к мужу нежную признательность и только больше любила его с каждым днем, наполненным их согласием во всем и радостью от детей, которых они сделали вместе.

Жизнь в таверне «Три подковы» тоже переменилась за последние годы. Сначала ушла Фрида: ей сделал предложение давно влюбленный в нее солдат и не отступал до тех пор, пока она не согласилась уехать с ним на фламандское побережье и выйти там за него замуж. Чуть позже пришлось рассчитать повара и музыкантов — слишком мало теперь бывало в таверне клиентов. С хозяевами осталась только Милия. Вывеска у ворот понемножку ржавела…

Все, что предсказывал отец Никлауса, постепенно сбывалось, и незадачливый трактирщик уже почти исчерпал все свои денежные запасы, чтобы заведение держалось на плаву.

— Ты думаешь о своих сокровищах, да, милая? — шепотом спросил Никлаус, поглаживая кончиками пальцев бедро Мери.

К мышцам ее вернулась прежняя твердость и упругость, все округлости стали необычайно приятны на ощупь, и ему очень нравилось вот так прогуливаться после любви по ее телу. В соседней комнате мирно посапывали дети. Милия уложила их, прежде чем ушла спать сама, — Мери с Никлаусом поднялись к себе, только когда старый солдат наконец отбыл и дверь таверны можно было запереть на все засовы. В ногах у сынишки свернулся клубком на стеганом одеяле щенок.

Мери потянулась. Нет, Никлаус ошибается.

— Я думаю о твоих родителях, — сказала она.

Лицо ее мужа омрачилось.

Спустя восемь месяцев после рождения Энн-Мери в доме стариков Ольгерсенов случился пожар. Как он начался, никому не известно. В ту ночь дул очень сильный ветер, на строения валились сломанные ветви деревьев. Предполагали, что в рабочем кабинете нотариуса осталась непогашенной масляная лампа, — вот, мол, она перевернулась, оттого все и вспыхнуло.

Но это было не больше чем предположение.

Пока огонь разбудил обитателей дома, сгорело многое и в нем самом, и в соседнем, примыкающем к нему. Погибли пять человек: четверо взрослых и новорожденный.

Никлаусу было трудно прийти в себя после этого.

Тем более что ему так и не удалось по-настоящему помириться с отцом. Мать приходила к ним тайком, страдая от этой игры в прятки, от невозможности как следует порадоваться внукам. Мери попыталась вмешаться, но у нее ничего не вышло. Лукас Ольгерсен настаивал на том, чтобы сын извинился перед ним, а Никлаус категорически отказывался извиняться.

Слишком уж они оба гордые — что старший, что младший. Гордые и очень упрямые люди, эти Ольгерсены…

Никлаус перестал поглаживать шелковистую кожу Мери, вытянулся рядом с ней на спине и подложил руки под голову. Они помолчали, потом Мери продолжила:

— Я думала о смерти: мы столько раз бросали ей вызов и столько раз побеждали ее, что она стала нам скорее подружкой, чем врагом, но все-таки я не могу примириться с несправедливостью всего этого, Никлаус. И мысль о несправедливости вот такой смерти меня иногда — пожалуй, даже часто — преследует. Вроде навязчивой идеи.

— Меня тоже, — признался он.

Мери повернулась к мужу и зарылась носом в мягкие волосы на его груди. Как она любит запах его кожи, просто растворилась бы в нем! Ни разу она не пожалела о том, что вышла за Никлауса замуж, несмотря на все сомнения, опасения, несмотря на дикий страх так и не привыкнуть к чересчур спокойной жизни, так никогда и не удовольствоваться ею. Но Никлаус умел превращать каждый день этой чересчур спокойной жизни в праздник. И потом… Мери чувствовала, что, подобно тому как она сама уже подходит к пределам, за которыми такая жизнь перестает нравиться, так и Никлаус начинает уставать от покоя домашнего очага. Они ведь очень похожи. Одинаково тянутся к запаху пороха, опасности, табака и поспешных, но оттого еще более пламенных объятий, когда ты совершенно не уверен в том, что наступит завтра… А то, чем они теперь занимаются в постели, постепенно, с течением дней превращается в привычку, становится и не таким пылким, и не таким страстным…

— Не могу себе представить, что придется умереть в этой постели, Никлаус, неважно, от чего, важно, что в постели! Я хочу иметь возможность посмотреть смерти в лицо, хочу сражаться с нею и побеждать ее.

Он обнял жену и прижался к ней всем телом.

— Знаешь, я ведь тоже об этом думаю, — сказал он тихо. — Когда ты, рожая Энн-Мери, чуть не умерла, я понял, что ты не создана ни для старости, ни для бездействия.

Мери приподнялась на локте и попыталась поймать его взгляд. Свечи мерцали, то вспыхивая, то чуть пригасая, и по лицу Никлауса пробегали тени, сразу же сменявшиеся ярким светом. Глаза у него были печальные, но в них пылала страсть.

— Я соврал тебе, Мери, — вдруг признался он. — Хотел привязать тебя покрепче, просто ужасно боялся потерять. Конечно же я мог сделать так, чтобы этих детей у нас не было…

— Да знала я это… — призналась и она в ответ.

— А я думал, ты сама себя еще плохо знаешь. Я думал, ты бросаешься в бой только потому, что это единственное средство выжить. Я думал, что твоя одержимость именем и богатством пропадет сразу же, как только к тебе придут заботы о семье, как только ты почувствуешь себя под крылом, любимой, защищенной. Я ошибался на твой счет, Мери. Но и на свой собственный — тоже. Ни ты, ни я не пригодны для такой жизни.

— Но я полюбила ее, Никлаус! — воскликнула Мери. — Я полюбила ее, потому что люблю тебя. И я ни о чем не жалею, тем более о том, что у нас есть дети!

Никлаус улыбнулся и отвел с ее лица рыжую прядь, которая так и норовила пощекотать нос Мери. Он упивался шелком ее волос, он приходил в восторг от ее веснушек, от орехового блеска глаз, от нежности розовых губ… Он наслаждался ее дыханием, ее стонами, когда их объятия становились все крепче, все теснее, ее манерой просить: «Еще, Ник, еще!» — впиваясь ноготками ему в поясницу… Он просто умирал от ее запаха — запаха, в котором смешивались чувственность и материнство… Он восхищался манерами этой женщины, не растерявшей до конца солдатской грубости: она ведь до сих пор, нарушая все законы благопристойности, обожала надевать мужское платье, когда надо было, скажем, чистить курятник на птичьем дворе или трудиться бок о бок с мужем в конюшне… Он не уставал радоваться ее неуемной шаловливости, когда они вместе обтирали соломой лошадей или доили двух своих коров, брызгаясь молоком из вымени, направляя струи то она — на него, то наоборот…

Никлаус был просто в упоении от ее привычки манить его пальцем на сеновал — с этаким заговорщическим взглядом: они же знали оба, что снаружи под присмотром Милии носятся и хулиганят их детишки, а они вот пока… Он таял от ее смеха, от ее злости, от ее упрямства — такого же глупого, как его собственное, и приводящего к ссорам… а потом к примирению, утешению, нежности…

— Да нет, не подумай, я тоже не жалею, — поспешно заверил Никлаус. — Но я ведь и сам себя обманывал, Мери. Я верил, что мне хочется заняться этим трактиром и что я всей душой ненавижу нотариат — в основном из-за того, что Толстяк Рейнхарт с таким сарказмом воспринимал моего скучного папашу, — но я ошибался. Все, что мне тут нравилось, — было оживление, движение, смешки этих девчонок, шутки солдат, дружеские порывы, музыканты, запах табака и вина… Иногда даже эти идиотские ссоры и потасовки, которые пробуждали в нас инстинкт самосохранения… Мне никогда не бывает скучно рядом с тобой, Мери Ольгерсен, но, если ты хочешь, я готов отправиться на поиски приключений — опять-таки с тобой и с нашими детьми.

Мери наклонилась и крепко поцеловала его в губы.

— А знаешь, мне уже не верилось, что я когда-нибудь от тебя это услышу!

— И ты бы бросила меня, если бы не услышала? — встревожился Никлаус.

Она ни на секунду не задумалась:

— Нет. Потому что я люблю тебя. И знаю тебя лучше, чем кто угодно. Я знала, что рано или поздно мы все-таки пойдем сражаться — как раньше, бок о бок. Голову бы дала на отсечение, что так будет! — добавила Мери, подмигнув.

Никлаус вместо ответа ловким и гибким движением взметнул ее вверх и усадил на себя. Мери закусила губу. Ах, как она его хотела! Она выгнулась назад и застонала от наслаждения…

Эмма де Мортфонтен не могла забыть того, как с ней поступил маркиз де Балетти. Ни один мужчина так не унижал ее, никто не позволял себе воспользоваться ею таким отвратительным способом. Она возненавидела Балетти — а как могло быть иначе! — но, стоило ей вспомнить этот властный, этот самодовольный его взгляд, и она начинала задыхаться, приходила в бешенство, направленное уже против себя самой.

Она проиграла в собственной, ею же самой затеянной игре. Попалась в свою же ловушку.

Этот паршивый пес, этот негодяй, этот невыносимый маркиз бросил ее в ад, где даже черти над ней смеялись. И вот уже почти год она не в силах успокоиться.

Он выпроводил ее из своего дома в тот вечер, естественно, без хрустального черепа. Даже извинился за злую шутку, которую «вынужден», видите ли, был с ней сыграть. Но этот мерзавец заверил ее, что будет счастлив на пару с ней найти сокровища. Не потому, конечно, что нуждается в них, а потому только, что сгорает от желания отвезти хрустальный череп, дополненный всем необходимым, на его законное место. Маркиз признался даже, что отдаст ей все, что припрятал там помощник Кортеса. Ему нужно совсем другое: он одержим поисками истины.

— Принесите мне оба нефритовых «глаза», Эмма, — решил Балетти напоследок. — Добудьте второй любым способом, чего бы это ни стоило. И мы отправимся в плавание вместе.

А потом шепнул ей в самое ухо, и глаза его сверкали еще ярче, чем обычно:

— Обещаю, что тогда я постараюсь превратить этот божественный гнев, вызванный неудовлетворенным желанием, в изысканное наслаждение…

Эмме не удалось найти слов ни для проклятий в его адрес, ни для мятежа. Она выпрямилась, высоко подняла голову — тело пылало, но сказать было нечего, — и со своими приспешниками, следовавшими за ней по пятам, вышла на этот раз через парадную дверь. В ушах ее долго не смолкал омерзительный смех, которым под конец разразился Клемент Корк.

Ей ужасно хотелось еще в дороге устроить скандал Джорджу, чтобы дать излиться накопившейся ярости, но тот, чересчур осторожный и предусмотрительный, замкнулся в глухом молчании и довольствовался лишь тем, что явился в ответ на зов хозяйки, когда, уже после возвращения в особняк, ближе к рассвету, проворочавшись и прометавшись весь остаток ночи в постели, где было все равно не дождаться сна, и измучившись от неудовлетворенности, Эмма уступила, в конце концов, собственной властной потребности любить…

А на следующий день она поручила одному продажному венецианскому патрицию следить за маркизом де Балетти и сообщать ей обо всем, что и когда тот делает, надеясь тем не менее, что маркиз не решится отправиться без нее на Юкатан. Чувствительный к красоте мадам де Мортфонтен и осчастливленный возможностью услужить ей, господин Больдони изъявил готовность исполнить поручение, а Эмма с Джорджем немедленно уехала во Францию.

Там она отдала Джорджу приказ восстановить связь с Человеком в Черном, который к тому времени уже лет пять как жил в качестве «своего» среди моряков «Жемчужины», и наведалась в Дюнкерк, где наняла целую кучу людей разыскивать того или ту, кто после обстрела города мог обчистить Мери Рид, украв ее драгоценности. Эмма продолжала злиться на себя за то, что не подумала сразу о такой возможности, слишком взволнованная потерей любовницы.

Ей казалось, она забыла Мери.

Однако уже сама прогулка по городу, по этим улицам, где так легко было представить подругу нелепо умирающей под обстрелом, — уже сама эта прогулка причиняла ей нестерпимую боль. Рана ее не зажила, лишь чуть затянулась. И теперь Эмма знала точно: ей никогда, никогда уже не излечиться.

Эмме вспомнилась минута, когда ей померещилось, будто маркиз де Балетти сможет заменить ей Мери. Нет-нет, она ошиблась! Он возбуждал ее, что и говорить, но она никогда не смогла бы ни доверять ему, ни любить его.

Она покинула заново отстроенный Дюнкерк с тяжелым сердцем и отправилась в Дувр. Нужно было забрать нефритовый «глаз», карту и хрустальную иглу — перед тем как отправиться в Венецию, она, вопреки обыкновению, не стала вынимать их из находившейся в тайнике шкатулки: так посоветовал Джордж.

— Никогда заранее не знаешь, мадам, как дело обернется, — сказал тогда этот мудрец. — Каким бы ни был могучим и отважным наш эскорт, море — это сплошная опасность. И если вы потеряете столь ценные для вас предметы, то никогда уже себе такого не простите.

С тех пор как их поймал на месте преступления Балетти, она каждый день поздравляла себя с тем, что послушалась слугу.

Эмма уже несколько дней прожила в Дувре, когда в город вернулся Джордж и заверил ее, что Человек в Черном по-прежнему готов служить ей. Они — уже вместе — поехали в Лондон, где мадам де Морфонтен проверила счета и убедилась, что дела ее идут отлично. Затем она, опять-таки с наемником, отбыла в графство Корк под предлогом того, что ей нужно восстановить расшатавшееся здоровье. Прошло еще десять месяцев. И каждое письмо, которое она получала от Балетти в ответ на свои послания, становилось новой порцией соли на раны и еще больше разжигало ее оскорбленную, осмеянную гордыню.

Вот почему сразу по приезде она объявилась у Уильяма Кормака. Они не виделись почти два года, но забыть ее он не мог, в этом Эмма была уверена. Тем не менее никаких ожидавшихся ею с порога объятий не последовало, никакого восторга по поводу своего приезда мадам не услышала: перед ней оказался человек с бегающими глазами, который находился в явном замешательстве, о чем, кстати, свидетельствовало и то, что он не вышел из-за письменного стола ей навстречу, а ограничился тем, что привстал и указал гостье кресло напротив. Она страшно разобиделась и не нашла нужным это скрывать.

— Ничего себе прием, дражайший! Даже при нашей первой встрече вы были со мной любезнее! Как это надо понимать? Быть может, вы заболели и боитесь заразить меня? — Насмешка прозвучала злобно, даже с ноткой цинизма.

Кормак снова отвел взгляд и только тогда ответил:

— Ничего подобного, милая Эмма. И прошу извинить меня, если невольно задел вас.

— О том-то и речь! — несколько смягчилась она. — Еще бы не задели! Я — и между прочим, не без оснований — рассчитывала на куда большую теплоту… Мне не хватало вас, Уильям…

На этот раз он в недоумении уставился на нее. Ему трудно было поверить в услышанное.

— Неужели правда? Но вы ведь пропали так надолго и ни разу не прислали даже весточки! Ни разу не отозвались и на мои письма к вам — все они остались без ответа!

— У меня было много дел. — Эмма ответила кратко, дав собеседнику понять, что одного только ее присутствия здесь и сейчас достаточно, чтобы смести все его упреки.

— Но разлука не должна никак влиять на искреннее чувство! Мое чувство было искренним и настоящим! А вы… — принялся оправдываться Кормак, которому жестокая несправедливость бывшей любовницы помогла обрести капельку прежнего красноречия.

— На мои чувства она тем более не повлияла, — прервала Уильяма гостья, — и то, что нам казалось приятным вчера, точно таким же остается в моем сердце сегодня. Впрочем, вполне может быть, что у вашей холодности есть другая, на сей раз уважительная причина… — добавила мадам не без едкости, заметив тоскливую гримасу на лице собеседника.

— Вы правы, — повесил тот голову. — Причина уважительная: я влюблен.

— Влюблены?!.. Боже ты мой, в кого бы это? Потому что совершенно очевидно, что теперь уже — не в меня!

— Скромность не позволяет мне ответить на ваш вопрос, но эта любовь настолько переполняет мое сердце и настолько возвышает душу, хотя моя избранница простая служанка, что я не хотел бы и не мог ранить ее, возобновив с вами эту мимолетную связь. Несмотря на удовольствие, которое получил бы от нее, миледи.

— Понятно, — проворчала Эмма.

Она встала, прямая как натянутая струна, стараясь держаться с достоинством и умело скрывая гнев за принужденной улыбкой. Но все-таки, не вытерпев, спросила:

— Это ваше последнее слово, Уильям Кормак?

— Поверьте, мне очень жаль, миледи. Если бы вы ответили хоть на некоторые письма, я бы… — снова стал путаться в словах несчастный.

Эмма смерила его презрительным взглядом:

— Любовь, милорд, либо есть, либо ее нет. Надеюсь, вам никогда не придется пожалеть о сделанном вами выборе.

— Вы всегда будете дороги моему сердцу, Эмма! — заверил Кормак, провожая гостью к выходу, и в голосе его слышалось явное облегчение. Ну и как после этого было поверить его словам?

Нет, это уже слишком! И раз уж этот мерзавец Балетти недосягаем, за все заплатит идиот Кормак! Эмма постаралась разузнать, о какой служанке он говорил. Оказалось, что предмет страсти Уильяма зовется Марией Бренан, что это прехорошенькая и вообще очаровательная девушка, достаточно наивная, чтобы позволить себя обрюхатить. Впрочем, все события развернулись совсем недавно, и потому еще ничего заметно не было. Уильям Кормак намеревался — если, конечно, у его возлюбленной не случится выкидыша, — как только она уволится, поселить ее в небольшой меблированной квартирке. Эмма знала, что внебрачная связь рассматривается в Ирландии как преступление и виновных могут приговорить к тюремному заключению: Уильям не скрывал от нее своих опасений во время их связи.

Эмма потирала руки от удовольствия — ох, и пожалеешь ты, Уильям Кормак, о том, что так грубо оттолкнул меня! Ну, ты еще получишь! Она отправила своему управляющему в Южной Каролине письмо с просьбой приобрести еще одну плантацию, теперь на имя Уильяма Кормака и Марии Бренан, и прислать ей акт о купле-продаже, приложив к нему копию. И стала ждать, предвкушая наслаждение местью.

Всякий раз, как она, закрыв глаза, стонала и извивалась в объятиях Джорджа, перед мысленным ее взором неизменно возникал образ маркиза де Балетти…

37

День в таверне «Три подковы» выдался трудный, как, впрочем, и два предыдущих, но «трудный» вовсе не означало «печальный» — как раз наоборот. Уже третий вечер общий зал был переполнен — яблоку негде упасть. Никлаус, Мери и Милия давно не получали такого удовольствия от сознания собственной незаменимости. Они переходили от стола к столу, смеялись, обменивались шутками с посетителями, делали вид, будто выпивают, но даже не пригубив своего стакана (со всеми выпивать — а работать как после этого?), подавали дымящиеся ароматные блюда, которые сами же с удовольствием приготовили — по такому-то случаю!

Перед эстрадой, где снова играли музыканты, с десяток ребятишек, среди которых были и Никлаус-младший с Энн-Мери, толклись, галдели, хохотали, подражали взрослым или проживали свои собственные мало понятные взрослым истории. Их фантазия не знала границ. Никлаус-младший додумался до того, чтобы вместо дамы пригласить на танец Тоби и заставил его кружиться на задних лапах под пронзительный смех сестренки.

Собака, рыча, покусывала пальцы «мучителя», но, похоже, только притворялась, будто сердится, на самом деле испытывая не меньший восторг от игры, чем мальчик. Все были счастливы, все вложили душу в этот праздник.

И на то была очень веская причина!

Покидая Бреду вскоре после крестин Никлауса-младшего, Ганс Вандерлук заключил последнее пари: он побился об заклад, что навсегда останется холостяком, поскольку убежден: никому не удастся поймать его в свои силки. Ставкой была ни больше ни меньше как сама свадьба в «Трех подковах», куда и были приглашены все, кто не побоялся рискнуть, участвуя в этом пари.

И сегодня, 17 апреля 1700 года, Ганс Вандерлук, поставив на место пустой стакан, со страстью впился губами в нежные губки красотки Мод, с которой только что обвенчался, — донельзя осчастливленный своим проигрышем. Кто и где видал такое?

Мери с Никлаусом пока никому не рассказывали о том, что намерены продать таверну и уехать из Бреды — ни у нее, ни у него духу недоставало сделать такое признание. Потом, когда-нибудь, но не сейчас, только не сейчас! Увидеть старых боевых товарищей, теперь уже большей частью женатых и с детишками, воскресить хоть ненадолго великие, счастливые и трагические события минувших дней… Кстати, среди них — и кусок жизни, прожитой в этой таверне. Им вовсе не хотелось испортить этот праздник. Они часто обменивались заговорщическими взглядами, и Мери ощущала, что ее переполняет радость. Оттого что они снова отведали тепла товарищества, их решимость стала только крепче.

С тех пор как они это осознали, Мери с Никлаусом словно бы вновь обрели себя и друг друга. Как в те первые ночи в палатке, когда Мери подавляла стон наслаждения, затыкая себе рот стиснутым кулаком, или он сам — поцелуями — не давал вырваться ее стону. Любопытно, что, стоило им принять решение, боли в низу живота, так долго ее мучившие, сразу исчезли, словно их никогда не было…

На следующий день Ганс Вандерлук с новобрачной покидали таверну последними. Старый друг и боевой товарищ нежно обнял Ольгерсенов у повозки, которая уже стояла во дворе наготове. Небо было синим, без единого облачка, а солнце сияло так, что приходилось жмуриться, чтобы не ослепнуть от света.

— Ты уж прости, мы вам тут такой жуткий бардак оставляем, — извинился Ганс.

Никлаус притворно нахмурился:

— Да уж я взыщу с тебя должок, не беспокойся!

Ганс, приняв игру, расхохотался:

— На войне как на войне. А в тот раз я проиграл, ты выиграл!

— Нет, братец, — решился вдруг на серьезный разговор Никлаус и, убедившись, что Мод увлечена болтовней с Мери и не может услышать, сказал: — Я совсем о другом, старина…

Вандерлук удивился и отошел с другом в сторонку:

— Не понял, что ты имеешь в виду?

— Продаю трактир, старина…

Ганс кивнул, удивление его прошло. Чему он должен был удивляться, если знал, что, стоит армии перейти на другие квартиры, «Трем подковам» не устоять, разорение неизбежно… Пожалуй, всем это было ясно с самого начала. И он вспомнил о пари, тайком заключенном вечером после свадьбы Никлауса с Мери, а вспомнив, сразу понял тайный смысл сказанного другом.

— Тебе не удалось ее укротить, — теперь настала его очередь сменить тон на шутливый. — Да я был уверен в этом! Достаточно взглянуть на Мери, чтобы понять: эта задница скроена для штанов, а не для юбок!

Никлаус улыбнулся. Ему всегда нравилась грубоватая манера товарища по оружию резать правду-матку. А тот, похлопав Ольгерсена по плечу, продолжал:

— Между нами: я-то всегда предпочитал видеть тебя искателем приключений, а не трактирщиком. Не твое это дело, братец!

Что ж, значит, Вандерлук знает его лучше, чем он сам. Никлаус — воплощенная искренность — протянул товарищу руку:

— Пусть тебе повезет с женой. Счастья вам с Мод!

— Да мне уже повезло, — рассмеялся тот. Судя по всему, он был счастлив, что может наконец оставить карьеру наемника.

Отец Мод был банкиром, жил на другом конце страны. Он предложил зятю стать его компаньоном — Ганс всю жизнь только о том и мечтал!

— А ты следи за своей получше, — посоветовал Вандерлук. — В этом мире полным-полно грабителей: оглянуться не успеешь, твою красотку уведут. Да я сам, не будь ты моим лучшим другом, увел бы ее у тебя! И даже не поколебался бы ни минуточки!

— Да знаю, знаю, — откликнулся Никлаус без малейшей враждебности. — Вот только прежде тебе пришлось бы меня прикончить.

— Ну, ради такой женщины стоит потрудиться!

В этот момент из дверей таверны, словно пушечное ядро, вылетел Никлаус-младший, крепко державший за руку и тащивший за собой сестренку. Со всех ног, обогнув мать, все еще обсуждавшую с Мод ее планы на будущее, он бросился к мужчинам.

На шее Энн болталась подвеска с изумрудом, которую Мери когда-то позаимствовала у леди Рид. На бегу безделушка подскакивала так, что в конце концов малышке пришлось зажать ее своими пухлыми, чем-то испачканными сейчас пальчиками. Подвеску девочка считала самым драгоценным своим имуществом, с тех пор как на минувшем дне рождения мама надела ей эту красивую штучку на шею. А надела потому, что невозможно трогательно было видеть, как ребенок тянется к зеленому камешку, как играет с ним, как замирает от восхищения при виде его всякий раз, когда она брала дочку на руки.

Дети со смехом спрятались между ног двух друзей, ища защиты от гнева Милии, которая как раз в эту минуту возникла на пороге дома — в испещренном пятнами фартуке и с грозно наставленным на провинившихся пальцем. Выманить детей из укрытия было невозможно, и служанка ограничилась беспомощным:

— Ну, погодите, озорники, доберусь я до вас!

Дети по-прежнему хохотали… Милия направилась к Мери — видимо, доложить о произошедшем. Вандерлук взял на руки крестника, а Никлаус ответил на призыв протянутых к нему ручонок дочери. Теперь малышам была обеспечена самая надежная защита от козней воспитательницы, они окончательно развеселились и залились смехом с еще большим вызовом. Глаза их так и сверкали, выдавая полный восторг от только что грозившей им наказанием проделки.

— Что вы там еще натворили? — спросил Никлаус, тщетно стараясь быть строгим.

Но еще не получив ответа, понял: руки и рот его дочери были вымазаны шоколадом, а сейчас она размазывала коричневую массу по его щекам и приговаривала:

— Тсс, па-а-а! Это ба-а-айшой секьет!

К ним приблизились три женщины, они уже успели обсудить «криминальное происшествие», судя по всему, больше их позабавившее, чем разозлившее, и после первых же слов Мери Ганс так и покатился со смеху.

— У нас на десерт остались одни крошки! — доложила она. — А кое у кого очень сильно заболят животы! — И чтобы не оставалось никаких сомнений, у кого именно, потыкала обоими указательными пальцами в животики уворачивающихся, старающихся потеснее прижаться к широкой мужской груди, чтобы уберечься от твердых маминых пальцев, и все еще хохочущих детишек. И вдруг Энн передумала. Она оторвалась от отца и протянула измазанные ручонки к матери, глядя на ту лукаво и обольстительно.

— Гладить мамочку! — взмолилась крошка, даже и не думая оправдываться.

У Ганса Вандерлука уже просто колики начинались от смеха, остальные поддержали его в этом, а задыхающаяся от счастья Мери прижала к себе дочку, за что сразу же и была вознаграждена залпом липких коричневых поцелуев.

— Ты-то уж точно не заскучаешь, Никлаус Ольгерсен, — сквозь смех вымолвил Ганс, щекоча крестника, который хихикал и отбивался. — У этой соплюшечки уже есть дьявольское очарование матери и она так же последовательна в действиях!

Мери бросила на него притворно разгневанный взгляд, но тут же снова утонула в океане любви к яростно сжимавшей ее в объятиях дочке.

— Я уверен, — откликнулся Никлаус, — что очень скоро тебе будет так же нескучно с собственными бандитами!

— Ох, твоими бы устами… — Вандерлук влюбленно посмотрел на жену. Они с Мод действительно намеревались в самое ближайшее время обзавестись наследниками.

— Ну-ка, ну-ка, посади меня к себе на плечи, крестненький! — скомандовал Никлаус-младший.

— Слушаю и повинуюсь, полковник! — шутливо откозырял Ганс и немедленно выполнил пожелание ребенка.

Тот раздулся от гордости. Шустрый, умный и веселый мальчик — истинный покоритель сердец — не упускал случая позабавиться и втянуть в свои шалости сестру, такую же неустрашимую и неутомимую, несмотря на то что была еще по-младенчески пухленькой и неуклюжей. В свои два года Энн знала не меньше слов, чем Никлаус-младший, но выговаривала еще не все звуки. Мери обожала, поддразнивая дочку, называть ее болтушкой, отчего малышка приходила прямо-таки в исступление. Правда, ненадолго — дуться дольше нескольких секунд не позволял характер, и по прошествии этого «срока» она тут же принималась щебетать и ласкаться. Однако оба прекрасно умели и слушаться, и помалкивать, если папа выдвигал свои требования, а мальчик начинал уже и помогать отцу, выполняя нехитрые, но требующие аккуратности и сноровки поручения — такие, к примеру, как собрать яйца в курятнике и сложить их в корзину. Правда, чаще все сводилось к куриным бегам, если не скачкам, потому что неизменный спутник Никлауса-младшего — щенок — начинал с беззлобным лаем гоняться за цыплятами, а ребенок носиться за ним, подражая тявканью. И тогда Мери с огромным трудом выдавливала из себя каплю серьезности, позволявшей выбранить обоих проказников.

Что же до Энн, также неизменно околачивавшейся поблизости от брата, то она уже научилась разбивать собранные Никлаусом-младшим яйца над салатницей и очень интересовалась готовкой. Стоило Милии или матери заняться стряпней, девочка была тут как тут, с высунутым от усердия язычком и тянущимися вроде бы к работе ручонками. Но как только кухаркам случалось отвернуться, рот шалуньи уже был полон, руки вымазаны до локтей, а мордочка сияла от радости, что удалось напробоваться вволю подобной вкусноты.

Не счесть было и случаев, когда Мери с замиранием сердца следила за тем, как оба ее ребенка карабкаются на орешник, уцепившись за нижние его ветви, и как Никлаус-младший тянет руку к сестре, чтобы помочь ей залезть вместе с ним на верхушку; за тем, как они слоняются между ногами лошадей; как зарывают посреди свинарника шкатулку, битком набитую разноцветными камешками, стекляшками, позолоченными пуговицами, собранными бог весть где, — их сокровищами, их кладами, которые они намерены были защищать до последней капли крови…

Эти двое точно были рождены для приключений!

У них хватит для этого характера, темперамента, изобретательности и воли, не говоря уж об удивительном свойстве не подцеплять никаких хворей, — а ведь без детских болезней не обходится ни один ребенок на свете. Но только не Энн-Мери и не Никлаус-младший. Они здоровы всегда!

Если бы Мери и ее муж не были убеждены, что их дети способны легко перенести все тяготы и неудобства морских путешествий, они, конечно, отказались бы от своих планов. А сами дети… в отличие от Милии, начавшей причитать и плакать, едва услышала, что хозяева намерены продать таверну и отправиться в плавание, малыши завопили в один голос: «Урррааа!!! Вот это будет весело!» — и глаза их засияли восторгом.

— Пора нам все-таки трогаться в путь, — вздохнула Мод, видя, что мужа не оторвешь от старых друзей. — До следующей остановки нам ехать довольно долго…

Сама она тоже загрустила, сразу же привязавшись к Ольгерсенам.

— Ты права, дорогая, — откликнулся Вандерлук, бережно опуская на землю Никлауса-младшего.

Они медленно двинулись к повозке, которая была к тому времени уже завалена припасами, собранными Милией в дорогу, и подарками.

— Не знаю только, скоро ли мы теперь увидимся-то, — продолжил Ганс. — А вы когда в дорогу?

— Как только сможем, так сразу и отправимся. Нужно время на то, чтобы найти покупателя, все бумаги оформить. Надеюсь, до зимы управимся, а то ведь придется выжидать еще сезон. — Никлаус вздохнул.

— Дружба не ржавеет и не убывает от времени, старина, — ответил на этот вздох Вандерлук. — Это как честь: никуда не девается. Мы всегда помним о вас. Берегите себя!

— И ты, старина! И вы…

Никлаус схватил сынишку, который цеплялся за штаны крестного, пытаясь того удержать, — все-таки скорее играя, чем грустя из-за будущей разлуки. Никлаус-младший никогда ни о чем подолгу не печалился.

Они еще немного постояли, помахали вслед отъезжавшим, но потом дети стали проситься на землю — им хотелось вернуться к играм. Милия потребовала, чтобы сначала они умылись. Проказники согласились, но вздыхали при этом тяжелее некуда.

— Тоби вполне мог бы с этим справиться сам! — заявил Никлаус-младший, и его идея была тут же подхвачена сестренкой.

— Ой-ой, да-а-а! Тоби обозя-а-а-ет сиколат!

Словно в подтверждение, щенок затявкал.

— Давайте, давайте, баловники, — поторопила детей Милия. — И чтобы я больше не слышала ни звука против, иначе — клянусь! — этот пирог будет последним, какой вы в жизни распробовали!

Обещания оказалось достаточно, чтобы они успокоились.

Оставшись одни во дворе, Мери и Никлаус обнялись. Руки и лица их были вымазаны шоколадом: Энн-Мери потрудилась на славу.

— Наверное, нам стоило бы последовать примеру детей и умыться, но я тут сообразил, что можно избавиться от остатков шоколада другим способом.

— Каким же?

— Айда со мной на конюшню — покажу.

Мери не задумываясь пошла за мужем. В конюшне они вскарабкались на самый верх сеновала, и Никлаус втащил туда же приставную лестницу, чтобы дети уж точно не застали их врасплох.

Мери тем временем развязала ленту, придерживавшую волосы, и осматривалась, выбирая уголок поуютнее, чтобы там устроиться. Никлаус еще возился с лестницей, не шел, и она вдруг вспомнила совсем другую конюшню… другую, но очень похожую… и другую соломенную подстилку… ту, на которой они впервые любили друг друга с Корнелем. Мери закусила губу. Она не сказала, не решилась сказать Никлаусу о том, что сделала несколько дней назад, не сказала, заранее уверенная в том, что он воспротивится.

Неделю тому назад она отправила Корнелю в Брест письмо, которое должны были переслать ему туда, где он находится. В письме она рассказала другу все: о своей жизни, о Никлаусе, о детях, о таверне и о все той же навязчивой идее, связанной с сокровищем, которое некогда ей хотелось разделить с ним. Мери закончила свое письмо просьбой о помощи, в том числе и его помощи как компаньона, способного найти судно, на борт которого они все могли бы взойти. Если, конечно, он простит ее молчание и зло, которое она, нет никаких сомнений, этим своим молчанием ему причинила.

Ну а зачем было говорить? Придет ответ — она всегда найдет удобный случай, чтобы сказать об этом Никлаусу и успокоить мужа.

Ее чувство к Корнелю было, как вспышка молнии — яркая, но короткая, если сравнивать с тем чувством, с тем костром, тепло которого растекается сейчас по ее жилам.

Она обняла Никлауса и мгновенно забыла о письме, о Корнеле, обо всем на свете — с таким пылом муж любил ее и с таким пылом она любила своего мужа.

Однако им все же пришлось прерваться — снизу донеслись, приближаясь, голоса детей. Дверь конюшни скрипнула. Никлаус-младший и Энн-Мери, перешептываясь, пробирались в свое излюбленное убежище.

Никлаус быстро прикрыл твердой ладонью рот Мери, которая уже и сама пыталась, как обычно в таких случаях, сдержать стон.

— А я тебе говорю, что сам слышал, как они об этом разговаривали! — сказал мальчик.

Тон его голоса был очень серьезным, и родители тотчас насторожились, прислушиваясь.

— А я тебе говою, сьто не мозет такого быть, — откликнулась девочка, — и тего бы они ни делали, я все равно спьятюсь к ним в сундук!

— И я тоже!

Мери с Никлаусом-старшим обменялись недоуменными взглядами. Что еще придумали их неугомонные озорники? А дети долго молчали — наверное, задумались. О чем?

— Скази, Никлаус, — попросила наконец Энн. — Как ты думаесь, сто это такое — сокьовисся?

— Откуда мне знать? — буркнул старший брат.

Никлаус и Мери тихонько подползли к краю и посмотрели вниз. Их дети, по давней привычке, выбрали себе место посреди лошадей. Сидели на соломе прямо у них под ногами, и одно неловкое движение любого из животных могло привести к непоправимому. Сердце Мери сжалось, она поискала глазами лестницу, явно не в силах оставить все так, как есть. Никлаус обнял ее за плечи и приложил к губам палец: молчи, дескать. Он был совершенно спокоен: знал своих лошадей. Мери передалось его спокойствие.

— Я только знаю, что для этого нужен корабль, и надо очень долго плыть, чтобы до него добраться. Так мама сказала. И еще сказала, что это очень опасно, потому что там везде пираты.

— Сто такое пиат? — перебила его Энн-Мери.

— Такой злой, страшный-престрашный дядька с деревянной ногой, с черной повязкой на глазу и во-о-от такой громадной саблей. Это Милия мне рассказала.

Мери еле сдержалась, чтобы не засмеяться, когда увидела, как сынишка, оживленно жестикулируя, изображает из себя пирата. Энн вытаращила глаза и прижала обе ручонки ко рту, чтобы не закричать от страха.

У этих сорванцов везде глаза и уши, подумала Мери. Они с Никлаусом были убеждены, что ребятишки крепко спят, когда обсуждали подробности путешествия.

— И ты думаесь, из-зя этих пиатов они нас не возьмут? — спросила наконец Энн.

— Ну да! — уверенно ответил Никлаус-младший.

Мери вспомнила, что действительно они с Никлаусом говорили о такой возможности, но потом отказались от намерения расстаться с детьми, поняв, что не способны будут выдержать разлуку. А вот их сыночек, оказывается, переживает по этому поводу. И мало того, заразил сестру своими тревогами. А что это он сейчас делает?

— Ты не бойся, сестра, — патетически воскликнул мальчик, обнимая Энн за плечи так, словно брал ее под крыло. — Я тебя защитю…

Она кивнула:

— Ладно. Только я хотю тозе искать сокьовисся. Я узе не боюсь пиатов!

— Я сам не боюсь! И потом, вот чего я нашел в сундуке наверху!

На этот раз Никлаус с трудом сдержался, чтобы не выругаться вслух: мальчик тряс перед носом сестренки кинжалом, который наверняка стащил, роясь в сундуке с военными реликвиями отца.

— Вот этим я убью всех пиратов, если они попробуют на тебя напасть! А сегодня вечером я поговорю с папой. Я ему скажу, что мы не хотим тут оставаться, потому что выросли. Мы уже большие.

— Больсие, больсие, — закивала Энн, но тут же забеспокоилась: — А если они всё авно не захотят?

— Вот тогда мы сами спрячемся в сундуке! Это отличная мысль!

Энн-Мери одобрила решимость своего командира.

— Ты клинесси? — спросила она только, сунув ему в лицо изумрудную подвеску.

— Клянусь! — торжественно произнес, подняв руку, Никлаус-младший и плюнул на изумруд. Видимо, то была завершающая часть выдуманного детьми ритуала.

Тут дверь конюшни снова заскрипела, и Никлаус-младший поспешно засунул кинжал под курточку. Милия застала детей молчащими, но вид у них был более чем подозрительный.

— Господи ты боже мой! — вздохнула она. — Уморите вы меня когда-нибудь, вечно приходится из-за вас тревожиться… Кто вам разрешил ходить на конюшню? Ну-ка, пошли отсюда! Быстро, быстро!

Никлаус с Мери, в свою очередь, поспешили спрятаться, чтобы служанка их не заметила, но наблюдательная Милия тотчас же увидела, что лесенки нет на привычном месте, ухмыльнулась, схватила детей за руки и поволокла домой.

— Кажется, — заявил Никлаус, ложась на спину и снова привлекая к себе жену, — кажется, в нашем с тобой войске появились отборные новобранцы, милая…

— Увы! Кажется, мы неплохо постарались, их делая!

— Уж не хочешь ли ты сделать им сейчас братца? — пошутил Никлаус, когда Мери кошачьим движением уселась на него.

— Не надейся! Смотри мне, сержант, убью ведь, если что!

Он перевернул ее, чтобы оказаться сверху, и вошел стремительно — так лучше ощущалось, как она изгибается в ответ.

— Правда, госпожа Ольгерсен? — хватило у него еще времени поддразнить ее, но глаза уже горели.

Мери в ответ только застонала, и их снова унесло океанской волной…

38

Эмма де Мортфонтен отложила конверт, который только что распечатала с нескрываемым удовольствием. Письмо было из Чарльстона, штат Южная Каролина, и заключало в себе купчую на имя Уильяма Кормака.

Наконец-то орудие мести у нее в руках!

Ух, как же славно она подготовила эту месть, заручившись сообщничеством второй служанки из дома Кормаков, которой вовсе не нравилось, что Мария Бренан пользуется благосклонностью хозяина, а еще больше — что эта самая Мария извлекает из своих любовных утех несомненные преимущества. Беременность любовницы Кормака начинала быть заметной, но супруга Уильяма, ханжа и святоша, всегда словно заключенная в ледяной панцирь и вполне безразличная к слугам, никогда не опускалась до того, чтобы бросить на любую из девушек хотя бы один-единственный взгляд. Увидев ее, мадам де Мортфонтен сразу поняла резоны, заставившие Кормака в свое время жениться, равно как и отвратившие его в дальнейшем от жены.

Господин атторней совершил единственную ошибку: предпочел ей, Эмме, другую, причем совершенно неважно, служанка та или принцесса!

Эмма намеревалась для начала спрятать под матрас Марии Бренан серебряные столовые приборы, чтобы девушку можно было обвинить в воровстве; в тот же день увенчанной рогами супруге Уильяма будет доставлено анонимное письмо с нотариально заверенной копией акта о покупке плантации, чтобы той стало ясно: мало того что муж обманывает ее с прислугой, мало того что он прислугу эту обрюхатил, так он еще и запускает руку в общую копилку, чтобы обеспечить себе новую жизнь! Эмма знала, что мадам не стерпит такого, точно так же как и ее семейство. И досточтимого атторнея будут судить, вынесут ему приговор и бросят за решетку вместе с его потаскушкой.

Эмма заранее праздновала победу. Она ликовала.

Остальную почту она просматривать не стала — слишком торопилась довести до конца свои гнусные намерения, — и только вечером, счастливая, поскольку все ее махинации, похоже, увенчались успехом, вернулась к другим письмам. Машинально пробежала их глазами — она была еще под впечатлением от своей макиавеллевской мести, и другие дела, новости о которых там сообщались, ее сейчас мало интересовали. И только последнее послание в такой степени потрясло Эмму, что она, еле дыша, рухнула в кресло.

«Вот, мадам, что мне удалось перехватить. Вам судить о том…»

Человек в Черном, проявляя обычную свою бдительность, ловко стянул заинтересовавшее его письмо. Эмма, жадно в него вчитывавшаяся, так побледнела, что служанка-ирландка, зашедшая сказать, что ужин на столе, забеспокоилась:

— Мадам угодно будет выпить рюмочку портвейна?

Эмма подняла голову, мысли у нее путались, сердце, как взбесившийся маятник, металось от счастья к ярости и обратно. Нет, не нужен ей никакой портвейн! Она вскочила, отчего листки рассыпались по полу, и, пробежав мимо остолбеневшей служанки, выскочила за дверь комнаты с криком:

— Джордж! Джордж! Я нашла ее!

— Я тозе хотю поехать!.. — хныкала Энн-Мери, повиснув на шее у отца.

— Нет, — еще раз повторила Мери. — Ты слишком мала, и вы оба слишком непослушные, чтобы я могла за вами обоими присматривать.

— Я сам за ней присмотрю! — воскликнул Никлаус-младший, которому вовсе не улыбалась перспектива разлуки с сестренкой.

— Мама сказала нет — значит, нет, сынок!

Брат и сестра разом надулись. Никлаус пощекотал дочке под подбородком и прошептал:

— Ну подумай: кто поможет по хозяйству папе, если все женщины разом его бросят?

— Милия, — буркнула упрямая девчонка.

Служанка притворно нахмурилась:

— Мне и так придется одной готовить, стирать, убирать…

— Для меня-то главное, — продолжил Никлаус, — кто ж тогда будет собирать куриные яйца — один Тоби?

Последний аргумент отца возымел действие: девочка внезапно преисполнилась гордости за возложенную на нее новую ответственность, тем более что, как она уже знала, Мери не разрешила братишке взять с собой щенка.

— Кто зе, кьоме меня? — решила она твердо, разулыбалась и приосанилась.

— Значит, договорились, барышня! — Никлаус протянул дочери руку ладонью вверх, девочка хлопнула по ней своей ладошкой, а ее брат тоскливо подумал: как мало нужно, чтобы заставить женщину изменить решение.

Мери подняла его, вздыхающего, в седло, и тут, в ожидании, пока мать присоединится к нему, ребенок сразу преобразился, выпрямился и поднял голову, осознав вдруг собственную значимость и осчастливленный важной ролью, которую поручили ему родители.

Несмотря на то что слухи о продаже таверны гуляли по Бреде уже два месяца, покупателя не находилось. Следовало расширить круг поисков, и Мери приняла решение объехать окрестности в радиусе примерно десяти лье и объявлять о продаже на рыночных площадях. Кроме того, она надеялась встретиться с несколькими нотариусами, работавшими в соседних городках. Никлаус отказался уезжать, пока не будет улажено это дело, потому что было ясно как день, что все их сбережения растают в экспедиции, если им придется нанимать корабль и эскорт для его защиты.

Рассказать о сокровищах детям решено было в тот же вечер, когда родителям удалось подслушать беседу брата с сестрой в конюшне. Мери сочла это благоразумным: мало ли к чему способна привести их болтовня! Теперь Никлаус-младший и Энн-Мери постоянно носили на личиках маску таинственности и участия в некоем заговоре, особенно — в присутствии Милии, и немедленно меняли тему разговора, стоило той приблизиться. Мальчик как-то даже бросил служанке: «Вырастешь — тебе тоже скажут!» — чем вызвал приступ гомерического хохота у всех троих взрослых. Милия же к тому времени и сама решила сопровождать хозяев в плавании за сокровищами: слишком уж она была привязана к детишкам.

— А кому ими заниматься на корабле? У вас там дел и без того хватит, а они такие непоседы — того и гляди в воду свалятся, — заявила она как-то вечером, после ужина.

Но дело было не только в детишках: если смотреть в корень, Милия ведь с четырнадцатилетнего возраста не знала никакой другой жизни, помимо той, что протекала в «Трех подковах». Она попросту не могла себе представить, как это она станет работать где-то в другом месте, у других хозяев. Быть кухаркой и нянькой ей нравилось куда больше, чем идти в проститутки, ну и наконец, Мери и Никлаус обещали, что поделятся с ней, когда найдут эти знаменитые сокровища, а для нее это, без всякого сомнения, был единственный шанс обеспечить себе будущее — такое счастье два раза в жизни человеку не выпадает. Единственное, что заставляло Милию немножко сомневаться, был страх неизвестности, однако то, что Ольгерсены так доверяют друг другу, что они вместе так славно воевали, что всегда полны энергии и веры в завтрашний день — всему этому в конце концов удалось победить страхи служанки. Но она попросила о том (и это оказалась единственная просьба Милии), чтобы детям пока не говорили о ее решении, пусть будет сюрприз. Нянюшку, как и родителей Никлауса-младшего и Энн-Мери, ужасно забавляла их манера важничать, полет их вдохновения. Конечно, дети были совсем еще маленькие, но при этом — шустрее и хитрее лисят…

Стало быть, Мери готовилась в путь: был разработан маршрут поездки длительностью в несколько дней, к поясу прикреплен набитый монетами кошель — деньги на оплату ночлега и еды по дороге. Она снова надела мужское платье, будучи уверена в том, что в таком виде меньше будет возбуждать алчность рыщущих в окрестностях разбойников и мародеров. А главное — в таком наряде она могла носить на боку саблю и пистолет у пояса. Пусть Никлаус-младший, сидя перед ней в седле, и прикрывает оружие, все равно она знала: о его наличии легко догадаться, чтобы не искать с ней ссоры. И знала, что этого чаще всего бывает достаточно, если не сворачивать с больших проезжих дорог и путешествовать по ним в часы наибольшего наплыва людей.

Никлаус-младший добился разрешения сохранить при себе отцовский кинжал и был чрезвычайно горд этим. Ему казалось, будто он вооружен шпагой, и Ольгерсен смастерил ему перевязь, к которой прикрепил ножны, тоже сделанные собственноручно. Куда бы теперь ни шел ребенок: на птичий двор или в конюшню, в спальню или на кухню, гулял поблизости от таверны или выходил по тропке в окружавшие ее и тянувшиеся аж до леса поля, а то и на большую дорогу, ведущую в Бреду, был ли он пешим или сидел верхом на осле, выдрессированном Никлаусом-старшим, — плечи его были неизменно расправлены, нос задран, взгляд просто-таки кричал о победе, а ладошка покоилась на рукоятке драгоценного кинжала.

Для того чтобы сынишка не поранился, его обучили нескольким приемам обращения с оружием, и Мери была вынуждена признать, что у Никлауса-младшего большие способности. Пожалуй, дитя еще одареннее, чем она сама. Преподаватель фехтования, которого в свое время наняла «Оливеру» леди Рид, пришел бы в восторг от ученика подобной закалки и с таким характером…

В общем, на душе и на сердце у Мери было спокойно.

Это объяснялось, в том числе, и молчанием Корнеля, которое помогло ей избавиться от сомнения, иногда все-таки ее одолевавшего. Корнель был замечательным другом, прекрасным любовником и отличным товарищем во всех делах. Но прошло слишком много времени, и хотя письмо ей продиктовала совесть, теперь она чувствовала облегчение: при таком раскладе Никлаусу не предстоят ни заботы, ни огорчения из-за того, что Мери снова встретится с Корнелем. Ее фламандец слишком ревнив, он не захотел бы делить с кем-то жену. Мери достаточно было увидеть выражение лица своего Ольгерсена, стоило ей заговорить о матросе, не упустив ни одной подробности их прежнего сообщничества, — она считала, что должна преподнести своему Никлаусу, в залог начала новой жизни, абсолютную честность, столько раз попранную прежде.

Нет, эти двое не смогли бы спеться!

И раз так, она отныне в полном согласии с самой собой. Она сделала все, что была обязана сделать. И какие бы причины ни помешали Корнелю ответить ей в течение трех месяцев, она может наконец очиститься от воспоминаний о нем, как давным-давно вымела из памяти и все, касавшееся Клода де Форбена.

Что до супругов Рид, владельцев второго нефритового «глаза», карты, а может быть, — как знать! — уже и самого сокровища, то посещение их станет первым пунктом в маршруте намеченной экспедиции.

Любовь и нежность мужа притупили ненависть, которую она испытывала по отношению к дяде, Эмма тоже не вызывала у нее сегодня каких-то страшных опасений. Эти двое представлялись теперь лишь еще одним препятствием на пути к богатству и счастливой судьбе. А любое препятствие можно преодолеть.

Мери повзрослела. И нажитая с годами мудрость возрождала в ней желание жить и учила наслаждаться жизнью куда сильнее, чем раньше. Они сумеют осуществить свои мечты, и, как бы все ни обернулось, найдут средство это сделать, не подвергая опасности детей.

Она поцеловала в щечку дочь и — в сочные губы — мужа.

— Я уже тоскую по тебе! — признался тот шепотом.

— Не волнуйся, я не стану задерживаться попусту, — заверила Мери, окидывая Никлауса ласковым, безмятежным взглядом. И воскликнула: — Ну все! Поехали, сынок!

Нога была уже в стремени.

Ребенок тем временем объяснял Тоби, что щенкам нельзя ездить верхом и потому он остается с Энн. Как только сын устроился в седле, Мери пришпорила лошадь и рванула с места. Она придерживалась поговорки «Долгие проводы — лишние слезы» и не любила растягивать прощания. Никогда не любила.

Никлаус-младший смотрел назад и махал рукой. Сестра отвечала ему тем же.

— Эй, парень, ну-ка перестань ерзать в седле, — приказала ему мать. — Будешь ерзать, непременно упадешь!

— Ладно, мам.

Они выбрались с территории «Трех подков» на большую дорогу. Мери принялась насвистывать, подхватив песенку, которую писклявым голоском завел сынишка. Для малыша великое путешествие уже началось.

Эмма де Мортфонтен недолго колебалась между противоречивыми чувствами, охватившими ее, когда ей попало в руки письмо Мери к Корнелю. Достаточно было перечитать это письмо после ужина, и из глаз ее на ровные строчки брызнули ревнивые, гневные, обиженные слезы: огромная любовь Мери, ее Мери, к этому фламандцу была для Эммы невыносима.

Разве могла Эмма примириться с тем, что Мери оказалась способна воспылать такой страстью к кому-то другому, чтобы забыться в семейной жизни? С тем, что она с легкостью пожертвовала целым миром, который Эмма положила к ее ногам, удовлетворяясь посредственностью? С тем, что сама Эмма видит в прежней подруге всего-навсего гусыню, которую просто руки чешутся ощипать?

Чем дальше, тем сильнее она ярилась.

— Никогда! — повторяла она, комкая злосчастный листок. — Никогда, слышишь, Мери, я не прощу тебе тех часов, когда я лила слезы по тебе! Никогда! Никогда больше ты не получишь от меня права быть счастливой и довольной! Ты возненавидишь меня, Мери, клянусь тебе, возненавидишь с той же силой, с какой я тебя любила!

Утром, начисто забыв даже о бедняге Уильяме, на которого вдруг обрушились сразу все несчастья мира, Эмма, взяв с собой Джорджа, отплыла во Фландрию.

Небольшой отряд из десятка верных людей с мадам де Мортфонтен во главе ближе к вечеру добрался до Бреды. А Мери с Никлаусом-младшим в это время мирно спали в мягкой постели придорожного трактира, в двадцати лье от своей таверны, довольные тем, что все дела улажены и завтрашний день еще не закончится, а они уже будут дома.

39

Молчаливые спутники Эммы де Мортфонтен, пользуясь тем, что ночь выдалась безлунная и не видно ни зги, перекрыли подходы к таверне, а ее собственная карета тем временем въехала во двор и остановилась перед конюшней. Тоби залаял, из дома вышел хозяин с фонарем.

Никлаус приблизился к карете, помог путешественнице спуститься с подножки на землю. Дама была одета в черное, вуалетка прикрывала ее лицо до кончика носа.

— Добро пожаловать в «Три подковы»! — приветствовал Ольгерсен новоприбывшую.

Воспользовавшись тем, что вуаль скрывает направление ее взгляда, а фонарь светит ярко, Эмма, без лишней скромности, зато со злобным любопытством, хорошенько рассмотрела весьма и весьма — как не признать! — мужественное и привлекательное лицо Никлауса. Мери всего лишь упомянула о муже в своем письме, но любовь, которую она испытывала к этому человеку, помогла ей создать настолько живой и яркий его портрет, что Эмма узнала бы его из тысячи.

— Не изволите ли последовать за мной?

Эмма, не ответив, последовала.

Джордж заранее позаботился собрать в Бреде всевозможные сведения и таким образом проверить то, что таверна, как Мери рассказывала в своем письме, ныне пустует. Эмма знала, что сможет довести дело до конца, никем не потревоженная. Идя следом за трактирщиком и любуясь ровным движением его широких плеч, Эмма краешком глаза улавливала и перемещения своих людей, занимающих места согласно указаниям Джорджа.

Мадам де Мортфонтен смаковала в уме минуту, когда сможет, подняв вуалетку, насладиться произведенным на Мери впечатлением. Вот когда подруге придется выбирать! Эмма жалости не знает, и если Мери откажется уехать с ней, прихватив нефритовый «глаз», то…

Никлаус проводил новую постоялицу в таверну. Гостья не вызывала у него никаких подозрений, а что молчалива — мало ли, может быть, у этой дамы большое горе, вот и не хочется разговаривать. Толстяк Рейнхарт научил его с почтением относится к клиентам, потому он и сам помалкивал, хотя поболтать очень хотелось. Мери вот уже три дня как уехала, он страшно по ней соскучился и, представься ему такая возможность, охотно посидел бы в хорошей компании, чтобы развеять тоску.

— Садитесь, пожалуйста, где вам будет угодно, — предложил он, обведя рукой слишком уж пустой зал. — Сейчас не сезон, у нас затишье, так что придется вам довольствоваться нашими дежурными блюдами. Гороховый суп с грудинкой, пара перепелок, запеченных в соли, к ним — яблоки в меду, а на десерт — пирог с ревенем.

— Отлично, мне этого достаточно, — сказала Эмма, выбирая стол, предоставляющий ей хороший обзор всего зала.

Таверна показалась ей чистенькой и уютной, на всех столах стояли букеты полевых цветов, от которых веяло нежным благоуханием.

Откуда-то из глубины дома, видимо из кухни, с хохотом выбежала маленькая девочка, подскочила к отцу и обхватила его за ногу. Ольгерсен разговаривал с явным завсегдатаем таверны, сидевшим как раз у той двери, из которой выбежала девочка, и уже хорошо набравшимся. Конечно, Никлаус давно был сыт по горло его пьяными рассуждениями, но не мог не относиться с почтением к ветерану, тем более что этот человек оказался единственным в городе, сохранившим верность «Трем подковам». Но все-таки злоупотребление спиртным мешало ценить его преданность: вчерашний отважный воин превратился нынче в жалкого бродягу, живущего за счет чужого великодушия. Порой он сутками не вылезал из таверны. Никлаус пытался приспособить его к хозяйству, давал мелкие поручения, надеясь хотя бы так возместить потери — сколько уже времени он бесплатно кормил и поил этого иждивенца! — но тщетно. Мери злилась, тоже пробовала заставить пьяницу сделать хоть что-то полезное, но супруги нисколько в этом не преуспели.

Сочтя пьяницу вполне безопасным для ее замысла, Эмма сосредоточила внимание на девочке.

— Не зелаю я лозиться спать! — заявила в это время малышка плаксивым тоном, но с самой что ни на есть кокетливой миной. — Я буду вместе с Милией пьислюзивать даме!

Никлаус взял дочку на руки.

— Нельзя, ангелочек мой. Ты еще слишком маленькая, можешь пролить что-нибудь даме на платье.

— Нитего подобного! Я буду стаяться! Ну позялуста! — Девочка похлопала длинными ресничками, молитвенно сложив руки.

Эмме ребенок показался очень трогательным. Хозяин таверны явно находился в полном подчинении у маленького деспота, хотя сейчас и пробовал настоять на своем:

— Дама не хочет, чтобы ее беспокоили.

Даме захотелось вмешаться, в нее вселился дух противоречия.

— Я обожаю детей, малышка ничуть меня не побеспокоит! — воскликнула она с притворным энтузиазмом.

Никлаус, так и не поймав взгляда гостьи, укрывшейся за вуалеткой, пожал плечами и спустил на пол уже сражавшуюся за свою свободу девочку. На губах у той заиграла улыбка победительницы.

— Если она станет вам досаждать, без всякого стеснения прогоните ее, сударыня. Энн-Мери обожает навязывать свое присутствие.

Эмма покачала головой, а девочка тем временем уже подбежала и попыталась сделать изящный реверанс.

— Не надоедай даме, бесенок! — послышался женский голос.

Посетительница уставилась на приветливо улыбающуюся молодую женщину, которая шла через зал к ее столу с глиняной миской в руках.

— А папа сказал — мозьно! — Энн уперла кулачки в бока. — Да, пап?!

Хозяин с виноватым видом подтвердил, что дочка права, Милия тяжело вздохнула. Ох, зря все-таки Ольгерсен исполняет любой каприз малышки! Мери, когда вернется, точно ругаться станет.

— Ты же знаешь, что мама такого не любит! — напомнила Милия в надежде, что ребенок почувствует свою вину, хоть немного образумится и станет вести себя скромнее.

— Зато папа любит, а он здесь главный! — объявила в качестве окончательного и не подлежащего пересмотру решения девочка, сопроводив свои слова пламенным взглядом.

— Простите ее. Мама Энн сейчас в поездке, и малышка тоскует, — объяснила служанка.

— Что вы говорите?! — вырвалось у Эммы.

Новость меняла все ее планы.

— И когда же мама этой малютки вернется? — пытаясь сохранять равнодушный тон, поинтересовалась она, улыбаясь девочке, которая, очевидно, чтобы насолить няньке, старалась покрепче прижаться к юбкам дамы. Эмма погладила ребенка по головке. Волосы у маленькой Энн-Мери были темнее, чем у матери, но такие же вьющиеся и шелковистые, и касаться их было так же приятно.

— Да не знаем мы, — вздохнула в ответ Милия. — И оттого только труднее. Детям во всем нужна точность. Ладно, приятного вам аппетита! А если Энн-Мери вам надоест, я заберу ее…

Нет, вот этого-то мадам де Мортфонтен вовсе не хотела! Оставаться здесь до бесконечности со своими людьми она не могла, рано или поздно на них обратят внимание. Ей надо было поподробнее разузнать, куда и зачем отправилась Мери. Так что Энн-Мери, которая с радостью ответит на любые вопросы, может оказаться очень даже полезной. Эмма постаралась завоевать благосклонность девочки, позволив той поиграть со своим веером. Она почти не прикоснулась к ужину, хотя еда была восхитительная, — ведь не голод ее томил, а жажда мести.

Энн влезла на скамью и уселась рядом с дамой.

— А давно твоя мама уехала? — спросила Эмма шепотом, чтобы не привлекать внимания хозяина таверны, который в этот момент старался оттащить ветерана к лестнице.

Энн-Мери была явно польщена вниманием посетительницы к своей особе, потому заторопилась с ответом:

— О-о-отень давно! И Ники тозе!

— Ники… это, наверное, твой старший брат? Да, детка?

— Да! — усиленно кивая, воскликнула Энн, старательно обмахиваясь веером, что, надо признать, получалось у нее весьма комично.

— И куда же они уехали? — продолжила допрос Эмма.

Малышка пожала плечами — совсем как отец.

— Отень, отень, отень далеко… Знаесь, они отпьявились за сокьовиссем! — гордая тем, что может проявить полную осведомленность, сообщила девочка прямо в ухо даме.

— Неужели за сокровищем? — удивилась Эмма.

— Тссс! — малышка поднесла пальчик к губам. — Это зе секьет!

— А-а-а… Ну, если это секрет, тогда, может быть, ты мне скажешь, когда мама обещала вернуться?

— He-а. Не знаю! Папа сказал — скоё, знатит, скоё. Папа всегда все знает.

Эмме было достаточно сказанного, чтобы принять решение. И она кивком подала условный знак одному из своих людей.

Никлаус показался на лестничной площадке: он уложил ветерана спать, и теперь можно было спуститься в зал. Сообщник Эммы тем временем выскользнул во двор и коротким свистом позвал Джорджа и остальных. Услышав свист, Никлаус замер на середине лестницы и навострил уши. Нет, больше не повторился, значит, показалось… Он постарался отогнать внезапно нахлынувшее на него неприятное предчувствие, но прикрикнул на щенка, вертевшегося с лаем около приезжей и Энн-Мери, довольно грубо:

— Молчать, Тоби!

Тоби не унимался, и хозяин с чарующей улыбкой на губах направился к столу, за которым сидела дама. Однако прежде чем он успел что-либо сообразить, та прижала к себе девочку, не давая сдвинуться с места, молниеносным движением выхватила откуда-то пистолет, взвела курок и приставила дуло к виску ребенка.

Энн закричала — не столько от страха, сколько от изумления, а Никлаус так и застыл в двух шагах от них, пораженный в равной степени скоростью действий странной посетительницы и полной неожиданностью ее поступка.

Этим моментом замешательства воспользовались Джордж и его люди: они тут же ворвались в зал. Милия, собравшаяся подать куропаток, но перепуганная насмерть бряцанием оружия и разбойничьим видом ворвавшихся, уронила блюдо, еда разлетелась по полу.

— Только попробуй дернуться, Никлаус Ольгерсен, — спокойно предупредила Эмма. — Одно неверное движение, и с твоей дочерью будет покончено.

Совершенно не сознающая опасности, скорее, заинтригованная всем, что происходит вокруг, девочка принялась извиваться, чтобы выбраться из тисков, которые были ей неприятны. Никлаус смертельно побледнел.

— Энн, не смей шевелиться! — приказал он.

Окаменев от непривычной строгости отца — такого тона она сроду от него не слышала, малышка замерла. А может быть, и она уже поняла: то, что происходит, более чем серьезно.

— Кто вы, сударыня? — сдерживая бешенство от того, как ловко его провели, осведомился Никлаус.

Вместо ответа Эмма снова сделала знак своим людям. Трое из них схватили Милию и поволокли ее к лестнице, обещая множество удовольствий, четверо других, достав веревку, двинулись к хозяину таверны. Мадам де Мортфортен сочла момент благоприятным, чтобы откинуть с лица вуалетку, и Никлауса потрясли прочитанные им в ее взгляде жестокость и решимость не останавливаться ни перед чем. Несмотря на огромное желание броситься к этой дряни и освободить своего ребенка, он вынужден был стоять едва ли не по стойке «смирно»: такая ни секунды не помешкает и исполнит свою угрозу!

Никлаус позволил привязать себя к столбу. Сердце его разрывалось на части, но он не терял надежды на то, что этим людям попросту нужно временное укрытие, и потому через несколько часов или, в худшем случае, несколько дней, незваные гости уберутся, оставив его семью в покое.

— Дело сделано, мадам! — воскликнул Джордж.

Никлаус и сам чувствовал, что сделано, да еще как старательно сделано: веревка буквально впивалась в его запястья, так туго была завязана. Эмма убрала пистолет от головы ребенка, и девочка сразу же принялась изо всех сил колотить предавшую ее даму своими пухлыми кулачками и кричать:

— Злюка! Злюка! Ну, погоди!

Эмма наклонилась к ней, схватила за плечи и, глядя малышке прямо в глаза с немыслимой злобой и ненавистью, зашипела:

— Если ты хочешь когда-нибудь увидеть свою мамочку, паршивая девчонка, советую не шевелиться!

Энн настолько изумило и напугало поведение дамы, что она съежилась, перестала размахивать руками, кричать и даже дышать. Тем более что и Никлаус попросил:

— Слушайся, Энн. Стой спокойно.

Девочка посмотрела в сторону отца и кивнула. Сердце ее отчаянно билось. Еще больше, пожалуй, чем все остальное, ее ужасала теперь внезапно наступившая тишина, нарушаемая только доносившимися сверху воплями Милии вперемежку с хриплыми возгласами насильников.

Ольгерсен подумал о мертвецки пьяном старом солдате, который спал там неподалеку. Нечего рассчитывать на то, что спасение придет от него! И нет никакого выбора — только подчиняться приказам этой женщины, чья красота сравнима разве что с ее жестокостью.

Эмма подошла к нему очень близко и провела пальцем по лицу, застывшему, словно маска.

— Не могу не признать: у Мери хороший вкус, — усмехнулась она.

Никлаусу показалось, весь его мир перевернулся вверх тормашками. И он повторил раз уже сказанное, совершенно растерянный:

— Черт побери, да кто вы такая?

Женщина отошла на пару шагов, вытащила из-за корсажа письмо, посланное Мери Корнелю, и сунула ему в нос:

— Уж будто ты не знаешь, мой миленький, ох какой миленький Никлаус, уж будто не знаешь — ты ведь готов был следовать за своей Мери куда угодно, лишь бы меня обобрать!

Никлаус побледнел как смерть, сжал челюсти, чтобы не выругаться — в свой адрес, надо же было оказаться таким дураком!

— Эмма…

Потом в свою очередь безрадостно усмехнулся — как только он мог позволить себя привязать? Понимая, что терять уже нечего, он попытался хотя бы выиграть время.

— А кто из них Тобиас? Пора бы мне наконец познакомиться со свойственниками! — произнес он, изо всех сил стараясь говорить спокойно.

— Тобиас? Ты имеешь в виду моего дорогого муженька? Ах да, понимаю… Мери же была слишком занята, слишком влюблена в твое милое личико, чтобы поинтересоваться, что с ее родственником, как он… Конечно, конечно, ей это неизвестно… Знаешь, беда какая? Видишь ли, Никлаус, не удастся тебе с ним познакомиться. Умер мой муженек. Это я его прикончила — по одной-единственной причине: только потому, что он сдуру попытался встрять между мной и Мери!

— Она не вернется сюда! — заявил Никлаус, уже отлично понимая, какая судьба уготована ему самому.

Можно было еще попытаться спасти Мери, Никлауса-младшего и, может быть, Энн. Что за идиот, кретин, животное! — в ярости осыпал он бранью себя самого. Никогда еще он не сдавался без боя! Он горько пожалел о том, что проявил нерешительность. Вот Мери — она бы ни на секунду не задумалась, она умерла бы, если бы понадобилось, с оружием в руках, но не покорилась бы! А он из страха за ребенка не решился… Эта Эмма де Мортфонтен уж слишком хорошо играла свою роль…

— Моя жена меня оставила, — нашел Никлаус формулировку.

Эмма с размаху дала ему пощечину, глаза ее метали молнии. Он и бровью не повел.

— За кого ты меня принимаешь, Ольгерсен? Чтобы Мери тебя оставила? Бросила свою дочь? Подумал бы, что болтаешь! Хватит! — выкрикнула она. — Мери подыхает от любви к тебе, стошнить может от этой любви! И все-таки ей тебя мало, как, впрочем, и меня было мало, раз уж она попросила своего бывшего любовника отправиться с вами на поиски сокровищ! — добавила она, размахивая перед носом у пленника измятым письмом.

По лицу Никлауса пробежала судорога. Мери ничего не сказала ему об этом послании. Но он тут же понял, почему не сказала. Он бы никогда не согласился на то, чтобы его жена обратилась с просьбой к Корнелю. Эмма ликует, думая, что задела его? Отлично. Сейчас подберем доводы, которые заставят ее дрогнуть.

— Вот из-за него-то мы и поспорили. Энн еще слишком мала, чтобы пускаться в такое опасное плавание. То, чего хотела Мери, чистое безумие. Но она пригрозила мне, что поедет к Корнелю с мальчиком, нашим сыном. Я не мог в это поверить, но теперь… Нет, конечно же она не вернется… — повторил он. — Уж слишком она горда…

Эмма на миг заколебалась. Она достаточно хорошо знала Мери, чтобы понять: такое может быть и правдой.

— Я не собираюсь чем бы то ни было повредить вам, — продолжал Никлаус, глядя на нее, уже сомневающуюся, довольно ласковым взглядом. — Вы хотите Мери? Берите! Я уступаю ее вам. Вы видели, я не стал рисковать жизнью моей дочери, чтобы найти ее. Идите с миром и оставьте в покое нас, Эмма.

Некоторое время та молча смотрела ему в лицо, наслаждаясь ненавистью, какой еще никогда ни к кому не испытывала. Потом подошла — более жестокой улыбки, чем у нее, свет не видывал.

— Ошибаешься, Никлаус. Она вернется. Я знаю, что вернется, потому что умею читать между строк. Мери любит тебя больше всего и всех на свете, это я давно поняла. И вот этого я никогда, никогда, никогда не смогу ей простить!

Она подняла пистолет и приставила его ко лбу фламандца, между бровями. Последнее, что Никлаус услышал, прежде чем мир померк для него, был крик его дочери.

Мери рывком села в постели. Лицо ее было в поту, сердце колотилось как сумасшедшее. Она не могла вспомнить кошмара, настолько сильно ее испугавшего, что она проснулась посреди ночи, и такого реального, что он не желал ее покидать. У нее было ощущение, что какую-то часть ее существа от нее оторвали. Только что. Вырвали с мясом!

Рядом посапывал Никлаус-младший, обняв деревянную статуэтку, которую покупатель их таверны вчера подарил ему для сестренки. Это была лошадка, искусно вырезанная из древесины дуба.

Мери тогда назвала свою цену, а Никлаус-младший, протянув руку к статуэтке и тыча в нее пальцем, добавил:

— Плюс еще вот это!

— По рукам! — засмеялся покупатель.

И с тех пор как он отдал лошадку мальчику, тот с ней не расставался.

Мери тихонько встала: хорошо бы попить водички. У двери на столике стоял кувшин со свежей водой, рядом — оловянный кубок. Она опустошила кубок в два глотка, надеясь, что уймется эта проклятая дрожь, которая мучит ее не переставая.

Потом подошла к открытому окну и раздвинула занавески. Приближался рассвет: сумрак пока делил небо с золотисто-розовым отсветом зари.

Небо ясное, погода обещает быть хорошей.

Ухнула сова. Последняя, наверное, вот-вот прокричат петухи.

Мери подумала о Никлаусе и Энн. Ее брала такая тоска по ним, что даже кишки сводило. Эта мысль вызвала у нее улыбку. «Ну и дура же ты! — сказала она себе. — Кошмар, кошмар! Просто тебе их ужасно не хватает, отсюда и кошмар… Завтра!»

Мгновенно успокоившись, Мери снова легла. Но заснуть так и не удалось, и до самого утра она продумывала планы их переезда, вдруг ставшие более чем конкретными.

Стоило ей въехать в ворота таверны, как на нее снова и резко обрушилась тоска. Болезненная уже какая-то. Даже голос вдруг пропал, и она не смогла допеть песенку с Никлаусом-младшим, сидевшим впереди с зажатой между колен статуэткой. Где-то в доме, видимо в зале, подвывал Тоби.

И что в этом особенного? Отчего такая тревога?

Тем не менее она спрыгнула с лошади, сняла мальчика и поручила ему отвести животное в конюшню.

И мгновенно поняла, что именно ее тревожит. Тишина. Полная тишина вокруг воющего Тоби.

— Спрячься там, в конюшне, — приказала она сыну, инстинктивно возвращаясь к полузабытому ощущению солдата в засаде.

— Почему? — удивился Никлаус-младший. Ему хотелось поскорее увидеть сестренку, вот только он не понимал, чего это она сама не бежит ему навстречу.

— Делай, что говорят! — Мери сопроводила свои слова таким угрожающим взглядом, что заразившийся ее тревогой ребенок тут же умолк и только кивнул, сжав зубы.

Она обвела взглядом двор, убедилась, что на вид, по крайней мере, все нормально: куры в птичнике, лошади в конюшне… Всюду жизнь, и только странная тишина ей не нравится. Душная она какая-то, эта тишина. Давящая.

Дверь в дом была приоткрыта. Мери ступила внутрь. В прихожей стоял острый, кислый запах крови. Сердце ее забилось чаще. Она уже знала, уже поняла… И все-таки ее не оставляло чувство, что всем своим существом она способна воспротивиться случившемуся.

Вошла в зал.

И кинулась туда, к тому невыносимому, к тому немыслимому зрелищу, от которого сердце ее просто разрывалось на части. К этому телу, такому любимому телу, привязанному к столбу лестницы. Телу, бессильно уронившему голову на грудь.

Сабля, которую она обнажила еще в прихожей, со звоном упала на пол.

— Никлаус! — позвала Мери. Позвала, будто недостаточно было увидеть кинжал, пригвоздивший к его груди письмо, чтобы понять: он не ответит. — Никлаус!

Она подняла его голову и страшно закричала. Как было не закричать при взгляде на зияющую дыру между невидящими глазами ее мужа!

— Мама! — завопил в ту же минуту вбежавший в зал Никлаус-младший. Мальчик нарушил приказ, он не смог устоять — безграничная отвага гнала его туда, где в опасности его близкие.

Мери опустилась на колени у ног мужа. Она сжимала в руке письмо, только что оторванное от груди Никлауса. Смертный приговор ее мужу, свидетельство всех ее несчастий, вот они — на обороте странички из ее послания Корнелю!

Мальчик подбежал к матери, мужество оставило его, кинжал он бросил, теперь у него было только одно желание: заплакать, прижавшись к ней. Но вдруг он вспомнил о том, что заставило его покинуть свой пост. Он поднял голову:

— Энн! Энн! Где ты?

Никто не ответил, и он вскочил на ноги, готовый отправиться на поиски сестры.

Мери крепко схватила сына за руку, не пустила его.

— Бесполезно, малыш! Они увезли ее, — сказала она, чувствуя, как к ней возвращается гнев, отогнанный было страданием.

Запах мести примешивался к запаху свернувшейся крови. Запах страшной, безжалостной мести.

— Кто это сделал? — растерянно спрашивал ребенок. — Скажи, мама, кто?

Мери не отвечала, все сильнее и сильнее сжимая в кулаке проклятое письмо.

«Нефритовый «глаз» в обмен на твою дочь, — написала Эмма кровью Никлауса. — Встречаемся 31 декабря в особняке «Саламандра» в Париже, на улице Ласточки. Кровь за кровь, Мери! Теперь ты узнала, какую боль это причиняет!»

Да, Мери узнала.

Война между ними началась.