Легенда о прекрасной Отикубо

Часть вторая

Акоги бродила вокруг кладовой с письмом Митиёри в руке, размышляя, как бы передать его своей госпоже, но дверь была по-прежнему заперта.

«Какая досада!» — думала она.

Митиёри с меченосцем тоже тщетно ломали себе голову, придумывая разные хитроумные способы похищения Отикубо.

«Ведь она из-за меня терпит такие муки!» Эта мысль заставляла Митиёри испытывать еще большую жалость к Отикубо. Он только и думал, только и говорил о том, как бы поскорее освободить любимую, а после так жестоко отомстить мачехе, чтобы она вовек не забыла!

Митиёри обладал от природы мстительным характером и не умел прощать обид.

Между тем Сёнагон, беседовавшая накануне с Отикубо, принесла ей любовное послание от «господина Катано». Услышав, что девушку бросили в кладовую и заперли, она прониклась к ней жалостью.

«Ах, бедная! Как она теперь? Что с нею? До чего же люди бессердечны!» — так говорили между собой, горько плача, Сёнагон и Акоги.

День смеркался, а между тем Акоги еще не нашла случая передать Отикубо письмо от ее возлюбленного.

Случилось так, что мачеха приказала женщинам, прислуживавшим в доме, поспешно изготовить мешочек для флейты своего зятя куродо и думала, что он давно уже готов, но таких искусниц не нашлось. Ни одна женщина даже не притронулась к работе.

Китаноката, наконец, отперла дверь, вошла в кладовую и приказала Отикубо:

— Вот возьми, сшей это, да побыстрее!

— Не могу, я еле жива, — ответила Отикубо, не поднимая головы.

— А если ты сейчас же не выполнишь этой работы, я брошу тебя в погреб. Я оставила тебя в живых только для того, чтобы ты могла шить для меня, когда прикажу, — пригрозила Китаноката.

Отикубо испугалась, что мачеха и на самом деле способна выполнить свою угрозу, и, как ей ни было плохо, все же с трудом поднялась с пола и принялась за шитье.

Акоги сразу заметила, что дверь кладовой открыта. Она кликнула Сабуро и стала его просить:

— Молодой господин, вы всегда были ко мне так добры, так охотно со мной разговаривали, исполните же мою просьбу. Передайте это письмо сестрице Отикубо, только смотрите, чтобы ваша матушка не увидела.

— Хм, ладно! — ответил, не долго думая, мальчик и побежал в кладовую. Усевшись возле сестры, он сделал вид, что рассматривает флейту, а сам потихоньку сунул письмо в складки ее платья.

Отикубо не терпелось узнать, что пишет ей Митиёри, но раньше надо было дошить мешочек. Как только Китаноката отправилась показать его, Отикубо торопливо пробежала глазами послание Митиёри. Не было границ ее радости! Но как написать ответ, не имея ни кисти, ни туши? Под рукой у нее была только игла для шитья.

Отикубо нацарапала иглой на клочке бумаги:

Вот о чем я сейчас все время думаю!»

Вскоре вернулась мачеха и сказала:

— Этот мешочек для флейты сшит очень хорошо, как раз по мерке. Однако отец твой сердится, зачем я отперла дверь, — и, плотно закрыв дверь, хотела было запереть ее на замок, но Отикубо взмолилась:

— Пожалуйста, велите Акоги принести ларчик для гребней из моей комнаты.

Мачеха позвала Акоги и сказала ей:

— Отикубо просит принести из ее комнаты ларчик.

Акоги принесла ларчик. Когда она подала его Отикубо, та сунула ей в руку письмо. Акоги ловко его спрятала. Посылая эту весточку Митиёри, она приписала внизу от себя:

«Письмо написано второпях, пока дверь держали открытой, чтобы дать возможность моей госпоже сшить мешочек для флейты».

Эти строки только еще сильнее опечалили юношу.

Настал вечер. Старый дядюшка, тэнъяку-но сукэ, полный любовного томления, не мог дождаться счастливой минуты. Он пришел к Акоги и сказал, противно ухмыляясь:

— Ну, Акоги, с этой минуты прошу любить и жаловать меня, старика.

Акоги стало не по себе от его слов, она почуяла недоброе.

— Это как прикажете понимать? — спросила она.

— Госпожа наша отдала Отикубо в полную мою власть. А ты ведь, кажется, любимая прислужница этой девушки.

Акоги пришла в ужас, слезы подступили у нее к глазам, но она справилась с собой и сделала вид, что очень рада.

— Ах, вот оно что! Барышне моей скучно сидеть взаперти одной-одинешеньке. Вдвоем оно будет веселее. А господин ее отец дал свое согласие? Или это воля одной только госпожи? — спросила она.

— Да, господин тоже соблаговолил дать свое согласие. А о госпоже, его супруге, и говорить нечего…

Старик был на верху блаженства.

«Что делать? — думала Акоги. — Отикубо грозит новая беда. Надо сейчас же известить молодого господина…»

— Когда же состоится счастливое событие? — спросила она старика, стараясь скрыть свою тревогу.

— Сегодня вечером, — ответил тот.

— Как сегодня?.. Сегодня как раз госпожа Отикубо соблюдает день поста и воздержания. Даст ли она свое согласие?

— Но ведь у нее есть возлюбленный. Откладывать опасно. Чем скорей состоится наша свадьба, тем лучше. — И с этими словами старик ушел.

Невозможно описать, как встревожилась Акоги.

Воспользовавшись тем, что Китаноката подавала ужин тюнагону, она потихоньку подкралась к двери кладовой и постучала.

— Кто там? — послышался голос изнутри.

— Вам грозит новая беда, — стала рассказывать Акоги. — Будьте настороже. Я уже успела сказать, что сегодня у вас день поста и воздержания… Ах, какое несчастье! Что делать? — Но тут послышались чьи-то шаги, и ей пришлось спасаться бегством.

Сердце Отикубо разрывалось от горя. Нет больше выхода! Все прошлые беды казались ей теперь ничтожными. Но бежать некуда, негде спрятаться. Остается только одно — умереть. Тут же на месте умереть. Ах, как болит грудь! Сжимая ее руками, Отикубо громко зарыдала.

Наступил вечер. Когда зажгли огни, тюнагон по своей всегдашней привычке рано лег спать. Китаноката, согласно своему уговору с тэнъяку-но сукэ, отперла дверь в кладовую и, войдя туда, увидела, что Отикубо захлебывается от слез, лежа ничком на полу.

— Что с тобой? Отчего ты так стонешь? — спросила мачеха.

— Грудь болит… Как ножом режет, — еле слышно прошептала Отикубо.

— Ах, бедняжка… Может быть, ты съела что-нибудь плохое. Пусть тебя осмотрит тэнъяку-но сукэ. Он ведь врач.

Отикубо поняла подлый замысел мачехи.

— Нет, что вы, зачем? Обыкновенная простуда… Мне не нужен врач, — поспешила она ответить.

— Но ведь грудная боль — вещь опасная, — продолжала настаивать мачеха, а тут как раз подоспел и сам тэнъяку-но сукэ.

— Идите сюда! — позвала его Китаноката, и он без дальнейших церемоний подошел к Отикубо.

— Эта девушка говорит, что у нее ломит грудь. Осмотрите ее и дайте лекарства, — приказала Госпожа из северных покоев и ушла, оставив Отикубо на попечении старика.

— Я врач. Быстро избавлю вас от вашей болезни. С этой ночи доверьтесь мне всецело, я о вас позабочусь.

Тэнъяку-но сукэ сунул руку к ней за пазуху, чтобы пощупать грудь. Отикубо заплакала в голос, закричала, но некому было прийти ей на помощь.

Опасность заставила ее быть находчивой. Она простонала сквозь слезы:

— Я счастлива, что вы отныне будете обо мне заботиться, но сейчас я умираю от страшной боли…

— Вот как? Отчего же вы так страдаете? Я рад был бы принять на себя вашу боль, — нежно сказал тэнъяку-но сукэ, крепко обнимая девушку.

Китаноката, понадеявшись на то, что он находится вместе с Отикубо, спокойно легла спать, не заперев двери в кладовую.

Снедаемая тревогой, Акоги подошла к кладовой и вдруг заметила, что дверь чуть приоткрыта. Она изумилась и в то же время обрадовалась. Открыв дверь и войдя в кладовую, Акоги увидела, что тэнъяку-но сукэ сидит на полу на корточках.

Сердце у нее так и оборвалось! Забрался все-таки в кладовую к Отикубо.

— Зачем вы здесь? Разве я не сказала вам, что барышня сегодня постится, противный вы человек! — в сердцах сказала Акоги.

— Что вы! Я разве приблизился к ней с дурной целью! Госпожа из северных покоев приказала мне лечить ее от грудной боли, — объяснил старик. Акоги увидела, что он еще не снял с себя одежды.

Отикубо терпела невыносимую боль и вдобавок плакала, не переставая, от страха и горя.

Акоги испугалась, уж не случилось ли с ней какой-нибудь новой беды, раз она в таком отчаянии. Что тогда ждет ее в будущем?

— Хоть бы горячий камень приложить к больному месту, что ли? — спросила Акоги.

— Хорошо бы, — согласилась Отикубо.

— Больше как от вас, нам не от кого ждать помощи, — сказала Акоги старику. — Пожалуйста, нагрейте камень и принесите сюда. Все в доме спят, и, если я сама попрошу нагреть камень, меня не послушают. Пусть эта первая услуга с вашей стороны докажет моей юной госпоже искренность вашей любви.

Старик радостно засмеялся:

— Верно, верно! Немного лет осталось мне жить на этом свете, но если меня попросить от души, я все сделаю. Горы сворочу! А уж горячий камень достать, это для меня пустяк. Да я его согрею своим сердечным пламенем!

— Ну, если так, то скорее! — торопила старика Акоги.

Как быть? Уж слишком она суется не в свое дело, но, с другой стороны, надо доказать невесте искренность своей любви. Думая так, тэнъяку-но сукэ отправился искать горячий камень.

— Много бед вы натерпелись в этом доме, но такой еще не бывало. Как вам спастись? За какие грехи в прошлых ваших рождениях вы терпите такие муки! А мачеха ваша, в каком образе она родится вновь? Ведь грех ее так велик! — говорила Акоги.

— Ах, голова моя туманится, я уже ничего не понимаю… Зачем только дожила я до этой минуты! Худо мне, ах, как худо! И этот старик все лезет ко мне, противно. Запри дверь, чтобы он не мог войти.

— Но он тогда рассердится и станет еще несносней. Лучше постарайтесь как-нибудь его задобрить. Вот если бы у вас был заступник в этом доме, ну тогда еще можно было бы запереться на эту ночь, а утром просить защиты… Возлюбленный ваш страдает за вас душой, но ему никак сюда не пробраться. Остается только молить богов о спасении! — воскликнула Акоги.

В самом деле, бедной Отикубо не на кого было надеяться. Сестры ее были к ней равнодушны и держались с ней холодно, значит, и от них нечего было ждать помощи. Только горячие слезы и беседа с Акоги могли еще принести ей душевное облегчение.

— Не покидай меня сегодня ночью, не покидай! — молила она Акоги. Тут пришел тэнъяку-но сукэ и принес горячий камень, плотно завернутый в ткань.

Отикубо неохотно взяла его. Душа ее была полна страха и смятения.

Старик разделся и лег, а затем притянул к себе девушку.

— Ах, пожалуйста, осторожней! У меня такие боли. Когда я сижу, мне немножко легче. Если вы всерьез думаете о нашем будущем счастье, то оставьте меня в покое хоть на одну эту ночь, — умоляла старика Отикубо голосом, полным муки.

Акоги поддержала ее:

— Что ж, ведь недолго ждать, только до завтрашнего вечера. Госпожа моя больна и к тому же соблюдает пост.

«Так-то оно так», — подумал тэнъяку-но сукэ.

— Ну что ж, пожалуй, вздремну, прислонившись к вам головой. — И старик положил голову на колени Отикубо.

Как ни противно было Акоги глядеть на такого жениха, но в то же время она радовалась, что благодаря старикашке ей удалось проникнуть в кладовую и провести ночь возле своей любимой госпожи.

Тэнъяку-но сукэ тотчас же захрапел.

«Как не похож он на спящего Митиёри!» — мысленно сравнивала его Отикубо со своим возлюбленным, и старик показался ей еще отвратительнее, чем раньше.

Акоги не сомкнула глаз всю ночь, стараясь придумать, как вызволить из беды свою юную госпожу.

Проснувшись посреди ночи, старик увидел, что Отикубо страдает от боли еще сильнее прежнего.

— Ах, бедная! Надо же было вам так заболеть как раз в нашу первую свадебную ночь. — И с этими словами он заснул снова.

Наконец наступил долгожданный рассвет. Обе женщины вздохнули с облегчением.

Акоги растолкала крепко спящего старика.

— Уже совсем светло. Идите-ка к себе. Да смотрите, никому ни слова! Если хотите весь век прожить в любовном согласии с моей госпожой, то слушайтесь ее беспрекословно.

— Правда. Я и сам так думаю, — согласился старик и побрел прочь неверной походкой, сгорбившись, протирая слипшиеся от сна глаза.

Акоги задвинула дверь и поспешила со всех ног к себе в комнату, чтобы никто не заметил, где она провела ночь. Скоро ей принесли письмо от мужа.

«Прошлой ночью я с трудом добрался до вашего дома, — писал меченосец, — но ворота были на запоре, и никто мне не открыл. Пришлось вернуться ни с чем. Вчуже и то невозможно глядеть, как страдает и тревожится молодой господин. Посылаю от него письмо. Сегодня вечером я опять попробую прийти».

«Надо передать письмо, — подумала Акоги. — Сейчас как раз удобный случай».

Она бегом вернулась к кладовой, но увы! Мачеха уже успела навесить замок на дверь. Акоги с досадой повернула назад, но по дороге ей встретился тэнъяку-но сукэ. Он тоже нес Отикубо любовное послание. Какое счастье! Акоги взяла у него письмо и побежала обратно.

— Вот послание от господина тэнъяку-но сукэ, — сказала она мачехе. — Он очень просил передать его госпоже Отикубо.

Госпожа из северных покоев расцвела улыбкой.

— Хочет спросить, как невеста к нему расположена? Это очень хорошо. Пусть нареченные полюбят друг друга, — и отперла дверь.

Акоги, обрадованная тем, что ей удалось провести старую госпожу, передала письмо Митиёри вместе с любовным посланием от старика.

Отикубо прочла сначала то, что написал ее возлюбленный:

Прочитав эти строки, Отикубо почувствовала беспредельную нежность к своему возлюбленному и написала ему в ответ:

«Если вы так сильно страдаете из одного лишь сочувствия ко мне, то что же сказать о моих муках?

На письмо старика ей даже глядеть было противно. Она написала только: «Пусть Акоги ответит вам вместо меня». Акоги ловко взяла оба письма вместе и вышла из кладовой.

Вот что прочла Акоги в письме старика: «Ах, ах, бедняжка, как вы страдали всю ночь! У меня такое чувство, будто моя злая судьба подшутила надо мной. О моя дорогая, встретьте меня с ласковым лицом, когда наступит новая ночь. Когда я возле вас, мне кажется, что я вновь оживаю, что ко мне опять возвращается утраченная юность. О любимая моя!

Письмо это вызвало у Акоги чувство омерзения, но она все же сочинила ответ:

«Госпожа моя все еще очень больна, она не может ответить вам сама. А я от себя скажу:

Акоги опасалась, что тэнъяку-но сукэ рассердится, потому что она откровенно написала то, что думала, но старик остался очень доволен.

Потом Акоги сообщила меченосцу:

«Я тоже этой ночью хотела повидаться с тобою, чтобы рассказать тебе обо всем, что здесь происходит, и услышать слово утешения, но что ж делать, если ты никак не мог попасть ко мне! Письмо от твоего господина мне удалось передать с большим трудом. У нас здесь случилась новая беда. Мне необходимо с тобой посоветоваться».

Мачеха, успокоенная тем, что поручила старику надзор за Отикубо, перестала так тщательно, как раньше, запирать дверь кладовой на замок. Акоги было обрадовалась, но чем ближе дело подвигалось к вечеру, тем больше росла ее тревога: «Ах, что-то будет нынешней ночью!»

Она перебирала в голове тысячи способов, как надежней запереть дверь изнутри.

Повстречав Акоги, старик осведомился у нее:

— Ну, как здоровье твоей госпожи?

— Ах, ей все еще очень худо.

— Что это с нею? — встревожился старик, как будто Отикубо уже перешла в его полную собственность. Акоги стало тошно.

Между тем Китаноката с ног сбилась в горячке приготовлений. Ведь сегодня как раз был канун долгожданного праздника в храме Камо.

— Я хочу показать завтрашние торжества дочери моей Саннокими. Ведь как-никак в числе танцоров будет ее собственный муж.

Услышав это, Акоги сразу подумала: «Вот он, тот случай, которого мы ждем!» Сердце ее готово было разорваться от волнения.

«Если бы только удалось отвести беду этой ночью», — думала Акоги. Она нашла кусок дерева нужного размера и, спрятав его под мышкой, стала искать удобного момента.

Когда в доме послышались голоса: «Пора зажигать огни!» — Акоги незаметно подкралась к двери кладовой и сунула клин в тот желобок на верхней балке, по которому передвигается дверь в ту или другую сторону. Она выбрала такое незаметное место, чтобы этот клинышек непросто было нащупать рукой в ночной темноте.

Отикубо со своей стороны тоже старалась придумать средство спасения. К счастью, в кладовой нашелся огромный сундук из дерева криптомерии. Она кое-как с трудом подтащила его к выходу и приперла им дверь кладовой изнутри. Дрожа всем телом, Отикубо горячо молилась богам и буддам:

«О, сжальтесь надо мной, сделайте так, чтобы старик не сумел открыть эту дверь!»

Мачеха отдала ключ от кладовой старику.

— Вот вам. Когда все уснут, войдите потихоньку в кладовую, — и спокойно легла спать.

Когда все в доме утихло, тэнъяку-но сукэ отправился к кладовой и отпер ключом замок. Услышав, как щелкнул замок, Отикубо заметалась в ужасе.

Тэнъяку-но сукэ хотел отодвинуть дверь в сторону, но не тут-то было! Она не поддавалась. Старик пробовал и так и этак. Не идет, да и только!

Акоги услышала шум и, спрятавшись неподалеку, стала глядеть, что будет дальше. Тэнъяку-но сукэ шарил руками, стараясь понять, отчего дверь застряла в пазах, но никак не мог нащупать клин.

— Чудное дело, неужели дверь заперта изнутри? Посмеяться, что ли, ты хочешь, девушка, надо мной, стариком? Но ведь я здесь по соизволению твоих родителей, они тебя отдали мне. Не убежишь от меня! — сердился старик.

Он стучал, колотил в дверь, нажимал на нее плечом, тряс, толкал в сторону, но она была крепко заклинена и вдобавок приперта изнутри. Старику не то что сдвинуть хотя бы на палец, даже пошатнуть ее не удавалось.

«Вот сейчас открою!» — думал тэнъяку-но сукэ, а тем временем ночь становилась все темнее. Промерзшие доски пола леденили ему ноги. Зимний холод, казалось, грозил сковать все тело.

Тэнъяку-но сукэ последнее время страдал животом и к тому же был легко одет. Ноги его застыли на деревянном полу, холод поднимался все выше и выше…

— Что со мной? Я, видно, перемерз… — пробормотал старик, и вдруг… «Ой, что это!» — ощупал он себя. Подхватив свои штаны, старик бросился удирать со всех ног. Но даже в такую минуту он не забыл запереть замок и унес с собой ключ.

Акоги и проклинала в душе старика за то, что он не забыл унести ключ, и радовалась тому, что дверь все-таки выдержала. Она прильнула к ней губами и сказала:

— Старик удрал. Его прохватил понос, так что он вряд ли возвратится. Спите спокойно! Муж пришел и ждет меня, письмо ваше будет доставлено молодому господину.

Меченосец между тем нетерпеливо поджидал Акоги.

— Ты почему до сих пор не шла? Что там происходит? Госпожу твою все еще не выпустили из кладовой? Ах, сердце не на месте от тревоги. А как печалится мой господин, просто представить себе невозможно. Он хочет выкрасть ее посреди ночи. Велел мне все подготовить для похищения.

— У нас час от часу не легче. Дверь кладовой отпирают только раз в день, чтобы передать еду для моей бедной госпожи. Мало того, строят против нее гнусные козни. У ее мачехи есть дядя — дряхлый старикашка, но мачеха обещала женить его на моей госпоже, отдала ему ключ от кладовой и велела провести эту ночь с ней вместе. Но пока у него дело не вышло. Мы приперли дверь с обеих сторон. Старикашка топтался-топтался возле двери, да и промерз до костей. У него заболел живот, и он убежал. Когда моя госпожа поняла, что замышляет мачеха, она так встревожилась, что у нее грудь разболелась, просто сил нет… — со слезами рассказывала Акоги меченосцу происшествия этой ночи. Слушая ее, он кипел от негодования, но когда Акоги стала описывать злоключения старика, меченосец не мог удержаться от смеха.

— Правильно мой господин говорит: «Выкраду свою любимую как можно скорее, а потом отомщу этой жестокой мачехе, беспощадно отомщу!»

— Как раз завтра вся семья собирается в храм Камо, посмотреть на торжественные праздничные пляски, — сообщила Акоги меченосцу, — вот тогда и приезжайте за моей госпожой. Дома-то почти никого не останется…

— Отлично, лучшего случая и не придумать. Хоть бы скорее пришел завтрашний день.

В такой задушевной беседе меченосец и Акоги скоротали эту ночь. Наконец на дворе рассвело.

Пока тэнъяку-но сукэ, забыв на время про любовные дела, отстирывал свои штаны, сон одолел его. А тем временем и ночь прошла.

Как только настало утро, меченосец поспешил к своему молодому господину.

— Что говорит твоя жена? — спросил тот.

— Вот что она велела сказать вам. — И меченосец подробно передал слова Акоги.

Митиёри нашел историю со стариком омерзительной, ужасной… Как должна была страдать Отикубо! Невозможно даже представить себе.

— Я некоторое время не буду жить здесь, в родительском доме, — сказал Митиёри, — а поселюсь в Малом дворце — Нидзёдоно. Ступай туда, открой окна, проветри и все чисто прибери.

Отослав меченосца с этим поручением, юноша остался один. Он был взволнован радостным ожиданием. Ах, скорее бы освободить Отикубо!

Акоги тем временем, стараясь скрыть от посторонних глаз свою тревогу, тоже лихорадочно строила планы спасения Отикубо.

В полдень в доме тюнагона поднялась суматоха. Госпожа Китаноката в сопровождении двух младших своих дочерей и нескольких прислужниц собралась отправиться в храм Камо. Подали два экипажа.

В самый разгар суеты мачеха все же не забыла послать к старику тэнъяку-но сукэ за ключом от кладовой.

— Боюсь, чтобы кто-нибудь во время моего отсутствия не отпер дверь. У меня будет сохраннее, — сказала она и взяла ключ с собой. Акоги кляла в душе мачеху за ее предусмотрительность.

Сам тюнагон тоже захотел побывать на празднике, чтобы посмотреть, как танцует его зять. Все семейство с шумом и гамом отправилось в путь. Акоги, не медля ни минуты, послала к меченосцу гонца с этой счастливой вестью.

Уехали! Митиёри не стал ждать ни минуты. Выбрав такой экипаж, которым обычно не пользовался, Митиёри приказал повесить в нем простые занавески цвета опавших листьев и поспешил в путь под охраной множества слуг. Меченосец ехал впереди на коне.

В доме тюнагона было тихо и пусто. Почти все его слуги последовали за своим господином.

Экипаж Митиёри остановился перед воротами. Меченосец прошел в потайную дверь и известил Акоги:

— Экипаж прибыл. Куда подъезжать?

— Подъезжайте к северному входу позади дома.

На шум вышел слуга, который один был оставлен караулить дом, и с недоумением спросил:

— Чья это повозка? Господа только что изволили отбыть…

— Свои, свои, не беспокойся… Женщины из свиты вашей госпожи пожаловали… — И экипаж со стуком въехал во двор. Кругом ни души не было. Все служанки, которым поручили надзор за господскими покоями, разбрелись, видно, по своим комнатам.

— Выходите скорей! — крикнула Акоги.

Митиёри выскочил из экипажа и бегом бросился к кладовой. Дверь ее была на замке.

Так значит, Отикубо заперта здесь! При этой мысли сердце готово было выпрыгнуть у него из груди. Подкравшись к двери, он попробовал сорвать замок, но он не поддался. Тогда Митиёри подозвал к себе меченосца, и вдвоем они выломали дверь. Меченосец сразу же скромно отошел в сторону.

Когда Митиёри увидел снова свою любимую Отикубо, он крепко обнял ее и на руках понес к экипажу.

— Акоги, садись и ты тоже, — приказал он.

Акоги было неприятно думать, что мачеха воображает, будто ее госпожа побывала во власти тэнъяку-но сукэ. Она свернула в трубку два любовных письма, которые старик послал Отикубо, положила их так, чтобы они сразу попались мачехе на глаза, схватила ларчик для гребней, вещи своей тетушки и бросилась к экипажу.

Экипаж вылетел из ворот, словно на крыльях радости. Сердца всех сидевших в нем были переполнены счастьем. За воротами поджидал многочисленный отряд челяди. Под его охраной экипаж направился к дворцу Нидзёдоно.

Там не было посторонних глаз, стало быть, и стесняться было нечего. Влюбленные, плача и смеясь, беседовали обо всем, что было с ними во время разлуки. Когда Отикубо рассказала, как у старика живот схватило, Митиёри смеялся до упаду.

— Не слишком опрятный любовник! А как мачеха удивится, когда узнает обо всем!

Наговорившись вволю, они уснули на ложе.

— Кончились теперь наши тревоги! — вздохнули с облегчением меченосец и Акоги.

Вечером молодым господам был подан ужин. Меченосец по-хозяйски заботился, чтобы ни в чем не было недостатка.

Как только тюнагон вернулся домой с праздника, он первым делом пошел взглянуть на кладовую. Видит, дверь выломана вместе с дверной рамой… Все окаменели от изумления. В кладовой ни души! Что же это? Разбой среди бела дня! Поднялся ужасный переполох.

— Разве в доме не было ни одного сторожа? — гневно кричал тюнагон. — Злоумышленники ворвались в потайную кладовую, дверь выломали, тащили, что хотели, и никто их не остановил? Кто сторожил дом, отвечайте!

Мачеха лишилась языка от злости. Сколько было предосторожностей, и все-таки Отикубо бежала. Она бросилась искать Акоги, но той и след простыл. Открыла комнату Отикубо — пустая! Все исчезло, как сон: и ширмы, и богатый занавес, и ларчик для гребней. Мачеха накинулась на свою дочь Саннокими с упреками:

— Эта воровка Акоги только и ждала случая, когда нас не будет дома. Я хотела недавно прогнать ее со двора, так ты меня упросила ее оставить, уверяя, что она отлично тебе служит. Вот и дождались! Против моей воли держали в доме такую негодяйку, у которой нет ни стыда, ни совести, ни малейшей привязанности к своим господам!..

Тюнагон стал допрашивать слугу, который был оставлен сторожить дом. Тот отвечал:

— Знать ничего не знаю. Видел только, что приехал незнакомый экипаж с плетеным верхом и спущенными занавесками. Оттуда вышли какие-то люди и сейчас же вновь сели в него и уехали.

— Так это они и были! Разве могли одни женщины своими силами взломать такую крепкую дверь! Ясно, что им помогали мужчины. Но кто они, как посмели ворваться в мой дом посреди бела дня и учинить в нем неслыханный разбой!

Как ни выходил из себя тюнагон от гнева, но было поздно! Похитителей и след простыл.

Между тем Китаноката нашла письма, которые Акоги нарочно оставила на самом видном месте. Прочитав их, она поняла, что старик так и не сблизился с Отикубо, и ей стало еще досаднее. Мачеха позвала к себе тэнъяку-но сукэ и начала ему выговаривать:

— Отикубо сбежала. Я поручила эту девушку вашему надзору, понадеялась на вас, а вы ее не устерегли. Растяпа, так и не сумели овладеть ею. — Китаноката показала ему письма. — Вот что я нашла. Кажется, это ваши любовные послания к ней? Она бросила их, убегая…

Старик рассердился:

— Напрасно вы меня упрекаете. В ту ночь, когда вы меня к ней послали, она так страдала от боли в груди, что и притронуться к себе не давала. Акоги ни на шаг от нее не отходила и все упрашивала меня: «Потерпите эту ночь, только одну эту ночь, госпожа моя как раз соблюдает пост и воздержание». Что же мне было делать, если девушка так сильно мучилась болью? Я потихоньку притулился возле нее, да и заснул. А на следующую ночь я думал было уговорить свою невесту по-хорошему. Стал открывать дверь в кладовую, а она не поддалась, видно, приперли ее изнутри. Я простоял возле двери на холодных деревянных досках до глубокой ночи, все пытался отворить дверь, да и продрог до самых костей. В животе рези поднялись, мочи нет. Я перетерпел раз-другой, все думал, вот-вот открою дверь, тут и случилась со мной нежданная беда. Не помня себя, кинулся я бежать. Пока я замывал свое платье, уж и рассвет наступил. Нет, неповинен я ни в какой оплошности. Что ж делать, так уж вышло, — говорил в свое оправдание тэнъяку-но сукэ.

Несмотря на всю свою досаду, Китаноката не могла удержаться от усмешки, а о ее прислужницах и говорить нечего.

— Ну, довольно! Ступайте отсюда! Напрасно я на вас положилась. Лучше бы поручила надзор за этой девушкой любому постороннему человеку.

Старик до смерти обиделся.

— Напраслину вы возводите. В душе я был полон молодого пыла и готов на все, но, на беду, лет мне уж немало и со мной легко случается известный грешок.

Разве я виноват? А все потому, что я, старый человек, упорно старался открыть эту проклятую дверь. — И старик ушел, не переставая брюзжать.

Все бывшие там хохотали до слез.

Но маленький Сабуро сказал серьезно, совсем как взрослый:

— Матушка, вы поступили дурно. Зачем вы заперли сестрицу в кладовой и хотели отдать ее в жены этому глупому старику? Сестрица вправе думать, что вы были с нею жестоки. Нас много, братьев и сестер, и впереди у нас, ваших детей, еще долгая жизнь. Значит, придется нам на нашем веку еще много раз слышать о сестрице Отикубо и видеться с нею. Как мы теперь встретимся с нашей сестрицей? Не будем знать, куда глаза девать от стыда.

— Подумаешь, беда! — отвечала ему мать. — Какая нам забота, куда она сгинула? Хоть бы вам в будущем и довелось встретиться где-нибудь с этой негодницей, вам, моим детям, она ни в чем повредить не может.

А надо сказать, что маленький Сабуро был третьим сыном Госпожи из северных покоев. Старший ее сын, исправлявший должность правителя провинции Этидзэн, жил далеко от столицы, а второй сын пошел в монахи. Один Сабуро еще находился при своих родителях.

Долго в доме не стихала сумятица, но упущенного не вернешь. Все понемногу успокоились и легли спать.

Тем временем во дворце Нидзёдоно зажгли светильники. Митиёри попросил Акоги:

— Расскажи мне теперь в малейших подробностях обо всем, что случилось с вами за эти дни. Госпожа твоя многого мне не сказала…

Акоги изобразила в самых живых красках бесчеловечные поступки мачехи. Митиёри слушал, думая про себя: «Какая страшная женщина! Нет ей прошения!» И жажда мести разгоралась в нем все сильнее.

— Здесь, в доме, нет людей, это плохо, — сказал он Акоги, — поищи, пожалуйста, хороших слуг. Я думал было прислать сюда служанок из дома моих родителей, но скучно видеть все те же, слишком привычные лица. А ты будешь у нас домоправительницей. Годами ты молода, но характер у тебя твердый.

Много еще отдал Митиёри таких заботливых распоряжений, которые приятно было исполнять.

Ночь минула, но все в доме, избавившись наконец от забот и огорчений, беззаботно проспали до самого полудня.

В полдень Митиёри отправился в Главный дворец, к своим родителям.

— Побудь возле госпожи, — приказал он меченосцу. — Я скоро вернусь.

Акоги снова написала своей тетушке:

«За последнее время у меня было столько хлопот, что я несколько дней не давала о себе знать. А сейчас я опять докучаю вам спешной просьбой. В вашем доме много красивых прислужниц. Прошу вас, выберите из их числа какую-нибудь женщину или девушку приятной наружности и пришлите мне ее на самое короткое время для услуг моим господам. Подробности при встрече. Навестите меня, я очень хочу рассказать вам обо всем». Когда Митиёри пришел в дом к своим родителям, то женщина, сватавшая за него младшую дочь тюнагона — Синокими, сказала ему:

— Прошу минутку вашего внимания. Так вот насчет того, о чем я вам недавно говорила… Родители девушки хотели бы покончить с делом еще до наступления нового года. Они просят, чтобы вы скорее написали письмо их дочери.

Мать Митиёри, присутствовавшая при этом разговоре, заметила:

— Обычно просит родня жениха, а тут наоборот. Но если уж они первыми затеяли сватовство, то отказаться значило бы нанести им смертельную обиду. И ты, мой сын, уже в таких годах, когда не подобает мужчине оставаться холостым.

— О, если вы, матушка, этого желаете, то я немедленно женюсь, — ответил, смеясь, Митиёри. — Просят, чтобы я послал письмо невесте? Ну что ж, сейчас же напишу! Однако это старомодно. В наши дни не принято писать любовные письма невесте, молодые люди женятся без дальних околичностей…

Митиёри прошел в свои покои и велел отвезти в Нидзёдоно все письменные принадлежности, которыми обычно пользовался, вместе с шкафчиком для них.

«Как ты сейчас? — написал он Отикубо. — Я все время о тебе тревожусь. Мне необходимо посетить дворец императора, оттуда я поспешу прямо к тебе.

Мы соединились навек, а я почему-то жду нашей встречи с какой-то непонятной робостью…»

Ответ Отикубо гласил:

Это письмо показалось Митиёри очень трогательным.

Акоги и меченосец чувствовали себя на новом месте как нельзя лучше. Меченосец заботливо служил своей госпоже, предупреждая каждое ее желание.

Скоро Акоги получила весточку от своей тетки, жены правителя Идзуми.

«Не имея долго вестей от тебя, — писала тетушка, — я отправила вчера нарочного в дом твоих господ. Они объявили ему, что ты убежала от них, натворив много дурных дел. Нарочного моего чуть не избили, он еле спасся бегством. Я места себе не находила от тревоги: что произошло? Но наконец пришла от тебя весть — ты жива и здорова, — какое счастье! Я вздохнула с облегчением. Подыскиваю для вас служительницу, достойную вашего дома. У нас гостит двоюродная сестра моего мужа, она, я думаю, вам подойдет».

Когда начало смеркаться, вернулся Митиёри.

— Твои родные усиленно сватают за меня Синокими, — стал он рассказывать Отикубо. — Я скажу им, что женюсь на ней, а на самом деле пошлю вместо себя кого-нибудь другого.

— О, не делай этого! — воскликнула Отикубо. — Если ты не хочешь жениться на ней, откажись по-хорошему. Подумай, в каком она будет отчаянии, как будет упрекать тебя!

— Нет, я должен отомстить мачехе! — ответил Митиёри.

— Забудь о мести! В чем виновата девушка?

— О, у тебя мягкое, отходчивое сердце. Ты не способна помнить зло, — воскликнул он. — Оттого мне так легко с тобой!

Сваха должным образом известила тюнагона, что ей удалось получить согласие жениха на скорую свадьбу.

По этому поводу в доме была большая радость. Начались спешные приготовления к торжеству, и мачеха скоро пожалела, что больше нет Отикубо, которой можно было поручить какую угодно работу, и все бывало готово к сроку, как по волшебству.

«Ах, милостивый Будда, если она еще в живых, сделай так, чтобы Отикубо вернулась к нам!» — молилась в душе мачеха. А когда ее любимый зять куродо начал ворчать, что не наденет новой одежды, потому что ему не нравится, как она сшита, Госпожа из северных покоев и совсем голову потеряла. Она повсюду искала хорошую мастерицу-швею, но найти такую оказалось не просто.

— Надо сыграть свадьбу как можно скорее. Пока жених не передумал… — тревожился тюнагон и тоже торопил приготовления к свадьбе.

Брачное торжество было назначено на пятый день двенадцатого месяца, но одиннадцатый месяц еще не пришел к концу, как в доме уже воцарилась предсвадебная суматоха.

— А кто избранник? — спросил младший зять куродо у своей жены.

— Сын главного начальника Левой гвардии. Кажется, он и сам в немалом чине… — ответила Саннокими.

— О, это блестящая партия! А если я смогу встречаться с ним здесь, это послужит мне на пользу… — одобрительно сказал куродо. У мачехи голова кругом пошла от гордости.

Митиёри так сильно ненавидел мачеху, что задумал причинить ей самое большое горе, какое только сможет, и потому дал для вида согласие на этот брак с тем, чтобы осуществить свой тайный замысел.

Прошло всего дней десять после бегства Отикубо, а во дворце Нидзёдоно уже стало людно и оживленно. В нем появилось много новых слуг и служанок.

Акоги была поставлена во главе женской свиты, как старшая, и получила новое имя — Эмон. Миниатюрного сложения, хорошенькая и еще совсем молодая, она весело хлопотала по дому, поспевая всюду. Не удивительно, что как господин, так и госпожа дарили ее особым почетом и любовью.

Однажды, когда Митиёри пришел навестить свою мать, она спросила его:

— Правду ли люди говорят, будто ты поселил в нашем дворце Нидзёдоно близкую твоему сердцу особу? Но если так, то зачем же ты дал согласие на брак с дочерью тюнагона?

— Я собирался сказать вам об этом заранее и привести к вам мою молодую жену, чтобы вы могли с ней познакомиться, но в Нидзёдоно никто не живет, и я позволил себе поселить ее там на некоторое время без вашего на то соизволения. Вы спрашиваете меня, зачем я посватался к дочери тюнагона? Но, как я слышал, тюнагон сам всю жизнь придерживался того мнения, что одной законной женой мужчине не обойтись, — засмеялся Митиёри. — Как приятно будет нам по-родственному беседовать о наших милых подругах.

— Ах, ах, слушать противно! Поверь мне, иметь много жен доставляет одни хлопоты и неприятности. Ты будешь очень несчастлив. Если тебе пришлась по сердцу твоя возлюбленная, не бери себе другой жены. Я хочу с ней встретиться как можно скорее.

После этого разговора мать Митиёри послала великолепные подарки своей невестке и обменялась с ней письмами.

— Жена твоя, сразу видно, из хорошей семьи. У нее прекрасный слог, изящный почерк. Каких родителей она дочь? Держись ее крепко, мой сын, не меняй на другую. У меня ведь самой есть дочери, я знаю, как болит родительское сердце… — стала усовещивать своего сына матушка Митиёри.

Она была женщина добрейшей души, очень моложавая и красивая.

Митиёри только посмеивался:

— Жену свою я бросать не собираюсь, не бойтесь, но хочу взять еще и другую в придачу к ней.

Мать не выдержала и засмеялась тоже:

— Нет, это возмутительно, бессовестный ты ветреник!

Настал последний месяц года.

— На послезавтра назначена твоя свадьба. Знаешь ли ты об этом? — спросила у Митиёри его матушка, очень жалевшая Отикубо.

— Как же, помню. Не премину явиться, — ответил Митиёри, а сам в душе думал: «Будет им веселая свадьба!»

Дядя его с материнской стороны в прежнее время был начальником ведомства торжеств и церемоний, но заслужил в свете славу вздорного глупца, так что никто не хотел водить с ним знакомства. У него был старший сын, известный под именем хёбу-но сё[30], отъявленный дурак, каких мало.

Митиёри наведался к нему в гости.

— Что, хёбу-но сё дома? — спросил он у его отца.

— Сидит отшельником у себя в комнате. Он ведь носа никуда не кажет. Говорит, что люди над ним смеются… Вот бы вы, молодые люди, научили моего сына обходительности и светским манерам, чтобы он не чуждался общества. Я в его годы был в точности таким. Сын мой очень чувствителен к насмешкам. Если бы он приучил себя переносить их спокойно, то мог бы служить хоть во дворце самого государя.

— Я его не оставлю, положитесь на меня, — успокоил Митиёри старика и прошел в комнату своего двоюродного брата.

Тот еще не вставал с постели. Вид у него был достаточно смехотворный и нелепый.

— Ну, вставай, вставай скорее! У меня к тебе разговор, — сказал ему Митиёри.

Хёбу-но сё потянулся, зевнул во весь рот, наконец неохотно поднялся с постели и стал умываться.

— Почему ты ко мне никогда не приходишь?

— Люди надо мной насмехаются, вот меня и берет робость, — ответил хёбу-но сё.

— Чего же тебе робеть в моем доме, мы ведь с тобой не чужие, — возразил ему Митиёри. — А почему ты до сих пор не женился? Одному жить невесело.

— Никто не позаботился сосватать мне невесту. Но, по правде сказать, мне и одному хорошо.

— Что же, ты хочешь весь свой век прожить холостым?

— Да нет, я жду, чтобы кто-нибудь нашел мне невесту…

— Ну, так я буду твоим сватом. У меня есть на примете хорошая невеста для тебя.

Хёбу-но сё, как и следовало ожидать, обрадовался, рот его расплылся в улыбке. Лицо у него было какой-то неприятной белизны, белое-белое, как снег, и смахивало на лошадиную морду, шея несоразмерно длинная. Огромный нос выступал вперед самым удивительным образом. Казалось, хёбу-но сё вот-вот заржет, закусит удила и помчится вскачь. Не мудрено, что он возбуждал у людей неудержимый смех.

— Вот радостная весть! А кто ее отец?

— Она — четвертая дочь тюнагона Минамото. Правду сказать, ее сватали мне самому, но у меня есть возлюбленная, с которой я связан нерасторжимыми узами, и потому я решил уступить эту невесту тебе. Свадьба назначена на послезавтра, будь к ней готов.

— А если родные невесты будут недовольны такой заменой, если надо мной опять начнут смеяться, что тогда? — нерешительно спросил хёбу-но сё.

«Такой болван, а вот ведь как сильно чувствует людские насмешки», — подумал Митиёри. И смешно-то ему стало, и жаль незадачливого юношу.

— Ну что ты, никто не будет смеяться! — сказал он самым успокоительным тоном. — Ты вот что скажи им: «Я с самого начала этой осени тайком посещал вашу дочь Синокими, как вдруг дошли до меня слухи, что мою возлюбленную выдают замуж. Жених ее — мой близкий родственник, я и пошел к нему поговорить откровенно. «Отнимают у меня мою любимую», — пожаловался я ему. А он мне говорит: «О, если так, я отказываюсь от невесты в твою пользу. Но вот в чем опасность. Родители ее ничего не знают. А что если они отдадут свою дочь кому-нибудь другому, узнав, что я от нее отказался? Ты останешься ни при чем. Лучше держать все в тайне до поры до времени, а на свадьбу ты явишься под моим именем». Я и послушался доброго совета». Вот что ты им скажешь. Кто тогда будет над тобой смеяться? Потом ты начнешь ходить к своей жене Синокими, она будет день ото дня все больше к тебе привязываться и постепенно полюбит тебя.

— Правда, правда! — кивал головой хёбу-но сё.

— Так значит, ты пойдешь в дом тюнагона послезавтра вечером как жених, — сказал Митиёри и, заручившись согласием своего двоюродного брата, покинул его.

Когда Митиёри думал о том, какой позор ждет бедную Синокими, то ему становилось жаль девушку, но ненависть к мачехе была в нем так сильна, что всякий раз брала верх над жалостью.

Вернувшись в Нидзёдоно, он увидел, что Отикубо сидит возле жаровни и, любуясь на падающий снег, разгребает пепел.

Восхищенный чарующей красотой своей юной жены, он сел напротив нее и увидел, что она чертит на пепле:

Митиёри с волнением прочел эти слова, шедшие от самого сердца, и приписал внизу:

И, закончив таким образом пятистишье, начертил на пепле еще одно:

Отикубо засмеялась:

— Но это очень опасно! Как можно держать огонь на груди?

Митиёри крепко обнял свою жену.

Настал день свадьбы. В доме тюнагона все было готово к тому, чтобы отпраздновать ее самым пышным образом. Митиёри послал к своему двоюродному брату слугу с напоминанием:

«Торжество, о котором недавно у нас шел разговор, состоится сегодня вечером. Будь в известном тебе доме ровно в час Пса».

«Я сам очень хочу пойти туда. Буду непременно», — последовал ответ.

Когда хёбу-но сё сообщил отцу о своем замысле, то его взбалмошный и не очень далекий отец даже и не подумал, сколько горя причинит людям опрометчивый поступок юноши.

— Ты, конечно, никогда не прослывешь душою общества, но тебе надо бывать в свете. Вот прекрасный случай! Иди же, иди скорее! — торопил он сына.

Наконец хёбу-но сё отправился на свадьбу, нарядившись самым лучшим образом.

Все родные и домашние невесты были уже в полном сборе, щеголяя один перед другим роскошью своих нарядов. Как только возвестили о приходе жениха, его тотчас же провели в дом.

В этот вечер глуповатый вид хёбу-но сё никому не бросился в глаза. Напротив, в тусклом свете вечерних огней тощий юноша показался изящным аристократом. Женщины в доме много наслышались о том, каким блестящим светским человеком слывет в высшем обществе жених, и заранее были готовы им восхищаться.

— Ах, ах, какая у него тонкая, изящная фигура! — шептали они друг другу.

Госпожа из северных покоев просияла улыбкой.

— Да, ловко я подцепила жениха! Мне по этой части везет. Все зятья у меня как на подбор. А этот, говорят, скоро станет министром, — хвасталась она направо и налево.

— Правда, правда! — соглашались с ней все.

Синокими, не подозревавшая, какому олуху она досталась, взошла с ним на брачное ложе. Когда наступило утро, молодой супруг возвратился к себе домой. Митиёри немало забавлялся, стараясь представить себе все те нелепые недоразумения, которые должны произойти на этой свадьбе.

— В доме твоего отца прошлым вечером торжественно встречали нового зятя, — сказал он своей жене.

— А кто он? — спросила Отикубо.

— Зовут его хёбу-но сё. Он сын моего дяди, начальника ведомства торжеств и церемоний. Красивый муж достался твоей сестре, один нос чего стоит!

Отикубо засмеялась:

— Почему же именно нос? Странная похвала.

— Нос у него лучше всего. Ни у кого на свете нет такого носа. Вот сама увидишь. — И с этими словами Митиёри прошел в комнату для слуг и набросал записку своему двоюродному брату:

«Послал ли ты любовные стихи своей жене, как это принято на другое утро после свадьбы? Если нет, то вот тебе готовые, они очень хороши:

А внизу хорошо бы добавить какой-нибудь изящный намек, например, слова из песни:

Письмо прибыло как раз в ту минуту, когда хёбу-но сё тщетно ломал себе голову, не в силах сочинить ни единой стихотворной строки. Он очень обрадовался, переписал стихи, не вникая в их смысл, и поторопился отослать своей молодой жене. А потом он написал Митиёри:

«Вчера вечером все удалось как нельзя лучше. Никто и не думал надо мной смеяться. Подробности расскажу при встрече. Я еще не успел отослать письмо своей жене, так что стихи твои пришлись кстати». Митиёри позабавила вся эта история.

Нельзя сказать, чтобы он был вовсе безучастен к судьбе Синокими. Но хотя и жаль ему было ни в чем не повинной девушку, он твердо решил отомстить мачехе любым способом.

«А после того, как месть моя совершится, — думал Митиёри, — я позабочусь о судьбе Синокими». Он очень опасался, что, узнав о несчастье своей сестры, Отикубо может, пожалуй, сильно огорчиться, и потому не обмолвился перед ней ни словом.

Митиёри дал волю разбиравшему его смеху лишь тогда, когда, оставшись наедине с меченосцем, начал рассказывать ему обо всем, что случилось накануне.

— Здорово вы придумали! — возликовал тот.

Не успел посланец хёбу-но сё явиться в дом тюнагона с любовным письмом, как письмо понесли показать новобрачной. Прочитав его, Синокими так и помертвела от стыда, судорожно сжимая листок в застывшей руке.

— Интересно, какой почерк у зятя? — полюбопытствовала Китаноката.

Прочла, и ей показалось, что она умирает.

Горький стыд пришлось пережить мачехе. Даже Отикубо, кажется, менее страдала от стыда в ту злосчастную минуту, когда Митиёри впервые услышал, какое унизительное прозвище дали ей вместо имени. Немного успокоившись, Китаноката внимательно перечитала письмо. Оно совсем не походило на те любовные послания, которые присылали в подобных случаях другие ее зятья. «Что это значит?» — встревожилась мачеха. Тюнагон отослал людей из комнаты и попробовал сам прочитать письмо, но глаза у него ослабели от старости, и он ни слова не мог разобрать.

— Эти светские любезники выводят тушью такие тонкие линии, мне не по глазам. Прочти мне вслух, — попросил он жену.

Госпожа из северных покоев выхватила листок из рук мужа и прочла ему по памяти то письмо, которое на другое утро после свадьбы послал своей жене куродо.

— Дай я разберу. Вот что здесь написано:

Тюнагон улыбнулся, довольный.

— Такой светский человек, как наш зять, мастер сочинять изящные стихи. Смотри же, дочь моя, напиши ответ как можно красивее и поскорее отправь.

С этими словами старик встал и удалился к себе, а Синокими, опечаленная, спряталась в своей комнате подальше от чужих любопытных глаз.

— Зачем он послал такое ужасное письмо? — стала жаловаться Китаноката своей третьей дочери Саннокими.

— Этому нет оправданий, даже если невеста не понравилась. Кто же так поступает? — сказала Саннокими. — Впрочем, может быть, он решил, что это устарелый обычай — писать о своей страстной любви на другое утро после первой встречи, и решил ввести новую моду? Как бы то ни было, не понимаю. Странный поступок!

— Правда твоя. Эти светские любезники все время стараются придумать такое, что обыкновенному человеку и в голову никогда не придет, — согласилась с ней Китаноката и приказала младшей дочери: — Напиши скорее ответ.

Но Синокими, увидев, как встревожены ее родные, как они смущены и обеспокоены, не нашла в себе сил даже взять кисть в руки.

— Ну, так я сама за нее отвечу, — решила Китаноката и написала:

Дочь моя сожалеет о том, что не имела счастья понравиться своему супругу».

Наградив посланца хёбу-но сё, Китаноката вручила ему письмо.

Вопреки всем ожиданиям, молодой супруг появился, лишь только начало смеркаться.

— Вот видите! — с торжеством вскричала Госпожа из северных покоев. — Если б дочь моя ему не понравилась, зачем бы он торопился! Просто теперь в моду вошло писать такие письма, а мы и не знали! — И она встретила зятя с большой радостью.

Синокими чувствовала себя смущенной, но поневоле вынуждена была выйти навстречу мужу. Говорил он нудно и тягуче, держался неловко, вид у него был глуповатый… Вспоминая те хвалы, которые расточал по адресу жениха куродо, Синокими не знала, что подумать. Ей хотелось крикнуть в лицо своему мужу: «Я первая не стану любить тебя!»

Хёбу-но сё ушел затемно.

Весь этот день в доме тюнагона готовили пышный пир в честь третьей брачной ночи.

Старший зять куродо пожаловал в этот вечер особенно рано. Ему не терпелось завязать близкое знакомство с новобрачным, который был отпрыском знатнейшего рода и, по слухам, в фаворе у императора. Сам тюнагон тоже вышел из своих покоев и с нетерпением поджидал молодого зятя. Как только хёбу-но сё появился, его сейчас же провели в пиршественный зал и усадили на почетное место. Зал был освещен множеством огней. В их ярком сиянии можно было без труда разглядеть, каков собою зять. Маленькая узкая голова, щуплое тело… А лицо такое, словно его густо покрыли слоем белил. Огромный толстый нос с широкими ноздрями смотрит в небо.

Все присутствовавшие были поражены. По залу пронесся шепот: «Не он! Не он!» И вдруг поняли: «Да ведь это хёбу-но сё!» Раздался дружный смех. Но больше всех смеялся куродо. Громко стуча своим веером, он крикнул:

— Беломордый конек! Беломордый конек! — а потом встал со своего места и покинул зал.

Надо сказать, что в императорском дворце хёбу-но сё постоянно служил мишенью для издевок.

«Беломордый конек сорвался с привязи и прискакал во дворец», — потешались придворные.

И дома у себя, случалось, куродо, рассказывая о каком-нибудь смешном происшествии с хёбу-но сё, не переставал повторять: «Ведь родится же на свет такое чудище!»

Вконец озадаченный тюнагон был не в силах вымолвить ни слова. «Кто-то сыграл над нами злую шутку!» — думал он с огорчением и гневом, но в присутствии множества гостей вынужден был сохранять невозмутимый вид.

— Что это значит? Как вы посмели явиться в мой дом непрошеным? — начал он строго допрашивать хёбу-но сё. — Чем оправдать такой дикий поступок с вашей стороны? Извольте объяснить.

Хёбу-но сё начал, путаясь в словах, сбивчиво повторять то, чему его научил Митиёри.

Что говорить с дураком! Тюнагон встал и вышел, не предложив гостю даже чарки вина.

Между тем многочисленные слуги, не имевшие понятия о том, что произошло, рассыпались по разным комнатам, где было приготовлено для них угощение, и весело приступили к пирушке.

А пиршественный зал для знатных гостей опустел. Хёбу-но сё, соскучившись в одиночестве, отправился знакомым путем в покои Синокими.

Когда Китаноката узнала о случившемся, она точно разума лишилась. Тюнагон, гневно щелкнув пальцами, воскликнул:

— Вот до какого позора я дожил на старости лет! — и заперся у себя.

Синокими спряталась было за пологом, но хёбу-но сё, не спрашивая дозволения, вошел к ней в комнату и улегся рядом с ней на постели, так что она не могла убежать. Служанки очень ее жалели. Сваха не была ни кровным врагом, ни тайным недругом, а преданной кормилицей Синокими. Никто не мог бы заподозрить ее в злом умысле. Все в доме горевали и печалились, один хёбу-но сё проспал безмятежным сном до позднего утра, а проснувшись, твердо решил, что не худо бы сегодня же поселиться в доме богатого тестя. Куродо не пожалел язвительных слов:

— Зачем привели пастись сюда Беломордого конька? Людей, что ли, не стало на свете? Если это чудище поселится здесь в доме, то мне будет противно ходить сюда! И как только попал к вам этот болван? Все дразнят его Дворцовой лошадкой! Он на людях и показаться-то не смеет! Видно, что ваш прекрасный выбор сделан за глаза…

Саннокими стала уверять своего мужа, что и понятия ни о чем не имела. Она была глубоко опечалена несчастной участью своей младшей сестры. «Так значит, хёбу-но сё послал такое нелепое письмо по своей непроходимой глупости! — думала Саннокими. — Бедная моя сестра!»

Нетрудно себе представить, что творилось в душе у Госпожи из северных покоев!

До самого полудня никто не позаботился о молодом супруге, не подал ему ни воды для умывания, ни завтрака. В покоях у Синокими было много прислужниц, но все они говорили: «Кому охота служить этому дураку?» — и не показывались, даже когда их звали. Пока хёбу-но сё спал крепким сном, Синокими успела хорошенько его разглядеть. Он был очень дурен собой, ноздри у него были широкие, как ворота, казалось, человек мог бы войти в одну ноздрю и выйти из другой. Во сне хёбу-но сё издавал громкий храп и подсвистывал носом. Не в силах вынести этого противного зрелища, Синокими потихоньку вышла из комнаты, но за порогом ее уже караулила Китаноката и сразу налетела на бедняжку с упреками:

— Если б ты с самого начала созналась мне во всем, если б ты сказала мне, что хёбу-но сё ходит к тебе потихоньку, то я уж как-нибудь сумела бы уладить дело без огласки. Но нет, ты молчала! Молчала, пока все не открылось, и когда же! На свадебном торжестве в честь третьей ночи. Какой ужасный скандал! Сколько стыда вытерпели мы, твои близкие! Кто сосводничал вас, а ну говори! — приступила к дочери с допросом Китаноката. Синокими, ошеломленная этим неожиданным обвинением, не находила слов для ответа и только заливалась слезами. Ведь она даже не знала, что этот человек живет на свете, но рассказ его, к несчастью, звучал так правдоподобно! Чем могла она доказать свою невиновность?

Ах, что теперь скажет насмешник куродо! «Нет на свете печальнее нашей женской доли!» — думала она. А молодой зять все не вставал с постели.

— Жаль его, беднягу, — сказал тюнагон. — Подайте ему воды умыться, покормите завтраком. Если начнут говорить, что даже такой незавидный муж сбежал от Синокими, то это будет для нас наихудшим позором. Так уж, видно, ей на роду написано. Слезами делу не поможешь.

— Что такое? — рассердилась Китаноката. — Неужели мы так и отдадим наше дитя этому олуху?

— Не говори неразумных вещей. Худо будет, если скажут, что нашу дочь бросил даже такой дурак.

— Может, когда он перестанет к нам ходить, мне и придется пожалеть об этом, — ответила Китаноката. — Но пока я хочу только одного, чтобы он забыл дорогу в наш дом.

Так никто и не позаботился о новобрачном до самого часа Овна[31]. Хёбу-но сё ушел домой огорченный.

Вечером он снова появился. Синокими вся в слезах отказалась выйти к нему, но тюнагон сурово сказал ей:

— Если этот молодой человек до такой степени тебе противен, так зачем же ты потихоньку принимала его по ночам? А теперь, когда все узнали об этом, ты гонишь прочь своего возлюбленного… Что же ты хочешь, покрыть новым, еще большим позором меня, твоего отца, и всех близких?

Как ни трудно было Синокими приневолить себя, а пришлось ей все-таки, глотая слезы, выйти к своему нежеланному супругу. Хёбу-но сё очень удивился, увидев, что жена его плачет, но не стал спрашивать ее ни о чем, а молча пошел к ней в спальню. Так с тех пор и повелось.

Синокими плакала и тосковала. Госпожа из северных покоев, положим, была бы рада спровадить своего непрошеного зятя, — но Синокими, покорствуя строгому приказу отца, проводила иной раз ночь со своим нелюбимым мужем. Чаще же она пряталась от него. Злой судьбе было угодно, чтобы в скором времени молодая жена понесла дитя под сердцем.

— Вот пожалуйте! — сказала Китаноката. — Мой зять куродо, красавец и умница, очень хочет иметь детей, но у Саннокими они почему-то не родятся, а эта дурацкая порода приумножается.

Синокими услышала слова своей матери и, признавая в душе их правоту, просила себе скорой смерти. Как и боялся куродо, молодые придворные не замедлили поднять его на смех:

— Как поживает ваш Беломордый конек? Новый год не за горами. Взнуздайте вашего скакуна и выведите на церемонию смотра белых коней[32]. Скажите, которого из своих зятьев больше любит тюнагон: вас или того, другого?

Насмешки эти больно ранили самолюбие куродо. Он всегда был чувствителен к малейшей обиде, каково же ему было стать мишенью для издевок? Куродо не был особенно влюблен в свою жену Саннокими, но в доме тестя его окружили такими заботами, что расставаться с ней ему не хотелось. Теперь же он решил покинуть жену под тем предлогом, что история с Беломордым коньком для него невыносима, и начал посещать ее все реже и реже. Саннокими жестоко страдала.

А в Нидзёдоно, наоборот, жизнь текла все счастливей и беззаботнее. Молодые супруги безгранично любили друг друга.

— Найми сколько хочешь служанок, — говорил Митиёри жене. — Когда знатная дама окружена красивыми прислужницами, то это придает дому светский вид и вносит в него оживление.

Согласно желанию молодого господина, стали всюду искать хороших служанок и пригласили для начала человек двадцать. Молодые господа были такими добрыми и великодушными, что служить им было одно удовольствие. В доме все совершалось согласно обычаям лучшего общества. Появляясь перед господами, прислужницы надевали свои самые нарядные платья. Акоги, под новым именем Эмон, была поставлена во главе женской свиты госпожи.

Когда меченосец рассказал Акоги историю с Беломордым коньком, она вспомнила, как когда-то мечтала возвыситься в свете только для того, чтобы иметь возможность отомстить ненавистной мачехе. «Кажется, мечты мои начинают сбываться!» — с радостью подумала Акоги, но вслух сказала только:

— Ах, несчастье! Воображаю, в какой ярости госпожа Китаноката. Никому в доме, верно, теперь житья от нее не стало.

Неприметно подошел конец года. Из дворца родителей Митиёри прибыло повеление:

«Изготовьте немедленно новые весенние платья для молодого господина. Мы здесь заняты шитьем нарядов для его сестры, супруги государя».

Вслед за письмом в Нидзёдоно были присланы прекрасные шелка, узорная парча, всевозможные драгоценные ткани, окрашенные в цвета марены, багряника, пурпура…

Отикубо, которая не знала себе равных в мастерстве шитья, тотчас же взялась за работу.

Кроме того, один деревенский богач, получивший по ходатайству Митиёри звание младшего чиновника конюшенного ведомства, прислал в знак благодарности пятьдесят кусков шелка. Господа пожаловали весь этот шелк слугам. Акоги было поручено раздать его, и она сделала это по совести, никому не выказав предпочтения и никого не обидев.

Дворец Нидзёдоно принадлежал матери Митиёри. Одна из ее дочерей была супругой императора, другая только что достигла возраста невесты. Старший сын, Митиёри, уже имел чин начальника Левой гвардии, второй сын, очень любивший играть на разных музыкальных инструментах, служил пажом при особе императора; третий, еще мальчик, посещал придворную школу для детей знатнейших семейств.

Садайсё — их отец, главный начальник Левой гвардии, любил своего старшего сына Митиёри беспредельной любовью. Все так восхищались этим юношей, император так благоволил к нему, что отец дал Митиёри полную волю и исполнял любое его желание. Как только речь заходила о старшем сыне, садайсё так и сиял от восторга, и потому все слуги в доме, вплоть до последнего погонщика быков, наперебой старались угодить Митиёри.

Настало первое утро нового года. Все праздничные наряды Митиёри были с большим мастерством и вкусом изготовлены его молодой женой. Они ласкали глаз умелым подбором цветов.

Митиёри с радостью надел свои новые одежды, чтобы показаться в них всему свету, и первым делом явился в родительский дворец.

Супруга садайсё залюбовалась своим сыном.

— Ах, какая прелесть! — воскликнула она. — У твоей жены золотые руки. Я буду просить ее помочь мне, когда надо будет сшить нарядные одежды для дочери моей, супруги императора. Жена твоя — замечательная рукодельница.

При новогоднем производстве в чины и звания Митиёри удостоился высочайших наград. Ему было пожаловано звание тюдзё[33] и он был повышен в ранге. Милость императора к нему все росла.

Муж Саннокими, куродо, вдруг посватался к его младшей сестре.

Митиёри стал всячески убеждать свою мать:

— Это хорошая партия. Если уж выбирать жениха среди нашей титулованной знати, то лучшего не найти. Он — человек с будущим.

А на самом деле в сердце у Митиёри был тайный умысел. Он знал, что мачеха считает этого зятя бесценным сокровищем. А сколько мучений приняла из-за него Отикубо! Вспоминая об этом, Митиёри решил любой ценой сделать так, чтобы куродо бросил Саннокими и взял себе другую жену.

Мать Митиёри думала, что если сын ее так расхваливает жениха, значит, и в самом деле этот молодой человек подает блестящие надежды, и потому она иногда приказывала дочери отвечать на его любовные письма. Поощренный надеждой, куродо стал все больше отдаляться от Саннокими.

Даже новогодние наряды, которыми он не мог нахвалиться, пока в доме жила искусница Отикубо, теперь сидели на нем косо и криво. Куродо был рад поводу высказать свое неудовольствие и не надел приготовленных для него праздничных одежд.

— Что это значит? В таком наряде стыдно на людях показаться! А куда девалась мастерица, которая так замечательно шила?

— Она ушла из нашего дома к своему мужу, — ответила Саннокими.

— К мужу ушла? Скажи лучше, не хотела здесь оставаться! Разве в этом доме станут жить хорошие люди?

— Что ж, может быть, и не найдется среди нас людей с необыкновенными достоинствами. Особенно если смотреть вашими глазами, — ответила Саннокими, больно уязвленная словами мужа.

— Как это не найдется? А Беломордый конек? Я в восторге, что такая необыкновенная персона осчастливила этот дом своим присутствием, — с издевкой бросил куродо и поторопился уйти. Теперь он редко приходил и оставался в доме недолго, но и в эти короткие минуты успевал наговорить немало неприятных слов. Саннокими и сердилась, и огорчалась, но ничто не помогало.

Взбешенная бегством Отикубо, мачеха мечтала жестоко с ней расправиться, попадись она ей только в руки. До сих пор Китаноката, можно сказать, была счастливицей. Все ей удавалось. Она так гордилась своими зятьями, так хвасталась ими, но теперь самый лучший, самый любимый зять, сокровище ее дома, куродо, все больше охладевал к своей жене. Китаноката столько стараний приложила к тому, чтобы устроить блестящую свадьбу для своей младшей дочери, и что же! Свадьба эта стала посмешищем всего города. Думая об этих неожиданных напастях, мачеха так истерзала себя, что чуть не слегла в постель.

В конце первого месяца года выпал, согласно гаданиям, счастливый день, благоприятствовавший паломничеству в храм. Китаноката села вместе со своими дочерьми в экипаж и поехала в храм Киёмидзу[34].

Случилось так, что и Отикубо вместе со своим молодым супругом отправилась туда же, но семья тюнагона выехала раньше и потому опередила их. Китаноката совершала свое паломничество негласно, без особой помпы, в сопровождении только нескольких слуг.

Выезд молодых супругов, напротив, был обставлен очень торжественно. Передовые скороходы проворно расчищали дорогу для их экипажа. Скоро он нагнал выехавший раньше экипаж тюнагона и заставил его ехать быстрее, к большой тревоге сидевших в нем женщин.

Когда они выглянули из-за плетеных занавесок, то увидели при свете горящих смоляных факелов, что бык, впряженный в их тяжелый, перегруженный людьми экипаж, никак не может одолеть подъем[35].

Следовавшему за ними экипажу тоже пришлось остановиться. Слуги Митиёри начали громко браниться.

Митиёри подозвал одного из них и спросил:

— Чья это повозка?

— Супруга тюнагона совершает тайное паломничество в храм, — ответил тот.

Митиёри обрадовался. Прекрасный случай!

— Эй, слуги! — распорядился он. — Велите экипажу впереди ехать побыстрее, а если он не может, оттащите его в сторону, на обочину дороги.

Передовые скороходы побежали к экипажу тюнагона.

— Бык у вас слабый. Не может идти быстро. Отъезжайте в сторону, дайте дорогу, дайте дорогу!

Митиёри крикнул, не дав им договорить, своим звучным и красивым голосом:

— Если у вашего быка силы не хватает, впрягите ему на подмогу Беломордого конька!

— Ах, какая жестокая насмешка! Кто это? — ахнули жена и дочери тюнагона.

Но в это время экипаж их наконец тронулся с места. Челядинцы Митиёри начали бросать в него камешками.

— Почему вы не съехали с дороги, как велено?

Слуги тюнагона рассердились:

— Что значит: «Почему?» Напускаете на себя важность, будто слуги высшего сановника… В этом экипаже изволит ехать семья господина тюнагона. Ну-ка, троньте нас, посмейте!

— Как же, послушаемся мы какого-нибудь там тюнагона, — дерзко ответили слуги Митиёри и, готовые начать драку, осыпали чужой экипаж градом мелких камней, а потом, перейдя в наступление, оттащили его в сторону, чтобы очистить дорогу для своих господ. К слугам присоединились и передовые скороходы. Люди тюнагона, увидев перед собой столько врагов, поняли, что не смогут с ними справиться, и молча отошли в сторону, а тем временем слуги Митиёри столкнули экипаж в канаву.

— Не надо спорить, — говорили даже те, кто первыми начали перебранку.

Женщины в экипаже, и больше всех Китаноката, не помнили себя от обиды и возмущения.

— Кто эти паломники? — спросили они.

— Старший сын главного начальника Левой гвардии, господин тюдзё с супругой. Вон у него сколько слуг и скороходов. Мы не смогли тягаться с ними и потому отступились, — ответили слуги.

— Видно, он ненавидит нас, как самый заклятый враг, раз нанес нам такое жестокое оскорбление. А вспомните, ведь это именно он и выставил нас на посмешище, послав вместо себя другого жениха. Мог бы отказаться от невесты без огласки и кончить дело миром. Таков наш свет! Вдруг, откуда ни возьмись, появляются заклятые враги среди совсем незнакомых людей. За что он так ненавидит нас? — сетовала Китаноката, ломая руки.

Экипаж завяз в глубокой придорожной грязи, ни взад ни вперед! Слуги с такой силой принялись тащить и толкать его, что ободья колес сломались.

— Беда, беда какая! — загалдели слуги и кое-как вытащили экипаж на дорогу, подвязав ободья веревками.

— Не доедут, куда там! — говорили слуги, с опасением глядя на перекосившиеся колеса. Наконец повозка медленно-медленно начала взбираться по склону горы.

Митиёри первым прибыл в храм Киёмидзу и велел остановить свой экипаж возле самых подмостков для представления[36]. Спустя долгое время показался и экипаж тюнагона. Он еле тащился, покосившись набок и скрипя так, что казалось, вот-вот развалится.

Слуги Митиёри встретили его градом насмешек:

— Глядите, такие здоровенные колеса, и вдруг подломились!

Смотреть праздничное представление собралось несметное число паломников. Возле подмостков свободного места не было. Всюду сидели и стояли зрители. Экипаж тюнагона проехал дальше, чтобы сидевшие в нем женщины могли незаметно выйти из него в самой глубине двора.

Митиёри подозвал к себе меченосца.

— Заметь хорошенько, где им отведут места. Мы их займем.

Меченосец поспешил вдогонку за экипажем. Китаноката подозвала к себе знакомого монаха и пожаловалась ему:

— Я уже давно выехала из дому со своей семьей, но нас догнал этот, как бишь его, тюдзё, что ли, и велел слугам опрокинуть наш экипаж в канаву, так что колеса поломались. Из-за этого мы сильно запоздали. Нет ли у вас в храме какой-нибудь свободной кельи, где бы можно было отдохнуть? Меня растрясло в дороге.

— Какая возмутительная дерзость! — воскликнул монах. — Я приготовил для вас хорошие места у самых подмостков, как было условлено заранее. Все другие давно уже заняты. Как бы этот наглый молодой человек не приказал своим приспешникам силой захватить ваши места. Поистине нынче вас преследует неудача!

— Надо скорее выходить из экипажа. Если мы опоздаем, то ничего не увидим, — стала торопить дочерей Китаноката.

Один из храмовых служек пошел вперед со словами:

— У нас все приготовлено, чтобы вы могли удобно сидеть.

Меченосец последовал за ними по пятам и приметил, где отведены места для семьи тюнагона. Прибежав назад, он доложил:

— Пожалуйте, надо поспеть раньше них, — и помог своей госпоже выйти из экипажа. Другие слуги тем временем держали перед ней занавес, а муж ни на шаг от нее не отходил, так беспредельно он любил Отикубо.

Китаноката в сопровождении дочерей и служанок быстрыми шагами направилась к храму, торопясь занять места раньше, чем подоспеет ее соперник. Но тот тоже не мешкал. С подчеркнуто важным видом, шурша на ходу шелками своей парадной одежды, Митиёри поспешно повел вперед Отикубо. Меченосец разгонял перед ними толпу паломников. Китаноката со своей свитой всячески старалась опередить своего недруга, но слуги Митиёри нарочно загородили ей дорогу. Женщины сбились в кучу и растерянно поглядывали вокруг.

— Экие незадачливые паломницы! Всюду лезут вперед, а смотришь, опоздали! — издевались над ними слуги Митиёри. Китаноката с дочерьми не знала, куда деться.

Долго не могли они пройти вперед. Один монашек сторожил для них места, но когда Митиёри с женой появились первыми, монашек подумал, что это и есть те самые господа, которых он ждет, и спокойно ушел.

Митиёри подозвал к себе меченосца и шепнул ему:

— Надо хорошенько высмеять мачеху.

Наконец Китаноката появилась вместе со всеми своими дочерьми и служанками. Она встретила неожиданный прием.

— Это что за бесцеремонное поведение! Здесь сидит господин тюдзё, — крикнули ей слуги.

Китаноката остановилась, не зная, что теперь делать.

Толпа стала над ней потешаться:

— Уж куда глупей! Надо было попросить монахов, чтобы вам показали, где можно занять хорошие места.

А самим где найти? Видите, сколько народу. А жаль вас, бедняжек! Вы бы лучше пошли вон туда, подальше, к подножью горы, где стоит храм богов Нио. Там свободного места сколько угодно!

Опасаясь, как бы его не узнали, меченосец держался в стороне, а сам потихоньку подговаривал проказливых молодых слуг, чтобы они хорошенько высмеяли старую жену тюнагона. Те не заставили себя долго просить.

Китаноката с дочерьми продолжала стоять в нерешительности, а проходившие мимо люди безжалостно толкали их, чуть не сбивая с ног. Пусть читатель вообразит, с каким чувством эти женщины побрели назад, к своему экипажу.

Если бы с ними была большая свита, слуги их могли бы прогнать обидчиков. Но сейчас об этом нечего было и думать. Не помня себя, словно во сне, стали они садиться в экипаж, так ничего и не увидев.

— Человек этот затаил злобу против нас. Наверно, он сердится за что-то на тюнагона. От такого злобного врага можно всего ожидать! — толковали между собой женщины.

Больнее всех была уязвлена Синокими словами насчет Беломордого конька.

Призвав к себе настоятеля храма, Китаноката обратилась к нему с просьбой:

— Нам нанесли оскорбление, силой заняли наши места. Нет ли других, свободных?

— Что вы, разве сейчас найдутся свободные места! Молодые аристократы отгоняют от подмостков даже тех зрителей, которые ждут здесь с самого утра. Очень жаль, что вы приехали так поздно. Видите, сколько народу собралось на храмовое зрелище… Как быть теперь? Придется вам провести эту ночь в экипаже. Другого ничего не придумаешь. Будь этот тюдзё обыкновенным человеком, я бы попробовал усовестить его, может быть, он и внял бы моим словам. Но сейчас он стал такой важной персоной, что, пожалуй, даже сам первый министр призадумается: сказать ему хоть слово укоризны или нет. Ведь одна из его младших сестер в особой милости у государя. Невозможно бороться с человеком, который хорошо знает, что государь только его одного и послушает.

Сказав эти неутешительные слова, настоятель удалился. Экипаж был битком набит, в нем приехало шесть женщин, ведь они не думали, что придется здесь заночевать. Было так тесно — не вздохнуть, — еще теснее, чем в каморке Отикубо.

Наконец окончилась эта тягостная для них ночь. Китаноката спешила вернуться домой раньше своего ненавистного врага, но надо было починить сломанные колеса, а пока их чинили, Митиёри уже успел сесть в свой экипаж. Боясь, как бы по дороге не случилось опять какой-нибудь неприятности, Китаноката решила выехать позже него. Митиёри подумал: «Она будет потом теряться в догадках и, пожалуй, ничего не поймет. Пусть знает, что это было не случайное оскорбление. Надо подать ей какой-нибудь знак». Он подозвал к себе маленького слугу и приказал:

— Подойди вон к тому экипажу с открытой стороны и спроси: «Довольно ли с вас этого урока?»

Мальчик подбежал к экипажу тюнагона и без дальних церемоний спросил:

— Довольно ли с вас этого урока?

— Кто это говорит? — донесся голос из экипажа.

— Господин, который сидит вон там, — ответил мальчик.

Слышно было, что женщины шепчутся между собой:

— Так и есть. Он мстит нам за что-то.

— Нет еще! — крикнула в ответ Китаноката. Мальчик добросовестно передал то, что слышал. Глупая женщина смеет еще так дерзко отвечать!

— «Нет еще!» — усмехнулся Митиёри. — Не знает она, что Отикубо здесь, со мною. — И он снова послал слугу с такими словами: — Значит, вам мало этого урока? Берегитесь, в другой раз я проучу вас покрепче.

Китаноката хотела опять что-то ответить, но дочери остановили ее:

— Не говорите ничего. Дело нешуточное. — И мальчик возвратился ни с чем.

Отикубо стала упрекать своего мужа:

— Зачем ты говоришь такие слова? Отец мой подумает, что ты жестокий и злой человек.

— А разве в этом экипаже сам тюнагон?

— Нет, но там его жена и дочери.

— Если б я осыпал их знаками почтительного внимания, он был бы, конечно, доволен. Но я не отступлюсь от того, что задумал, знай это.

Вернувшись домой, Китаноката рассказала обо всем мужу.

— Правда ли, что тюдзё, сын начальника Левой гвардии, враждует с тобой?

— Что ты, ничего подобного. Когда мы встречаемся с ним во дворце, он всегда вежлив со мной, очень обходительный молодой человек.

— Не понимаю! Он всячески старался оскорбить меня. За всю мою жизнь мне ни от кого еще не приходилось терпеть таких жестоких обид. Знал бы ты, какие возмутительно грубые слова он велел передать мне, когда мы собирались в обратную дорогу! Хотела бы я отплатить ему той же монетой. — Китаноката вся дрожала от ярости.

— Увы, я стал слишком стар и все больше теряю свое прежнее влияние в свете! А этот молодой человек вошел в такую силу, что, того гляди, станет министром. Где мне тягаться с ним! Жестокую кару посылает мне судьба за грехи, совершенные в прежней жизни! Люди будут говорить, что с вами обошлись так бесцеремонно, потому что меня ужо ставят ни во что, — сокрушался тюнагон, щелкая пальцами от гнева.

На смену весне пришло лето. Настал шестой месяц года.

Митиёри так красноречиво убеждал и уговаривал своих родителей принять сватовство куродо, что наконец они согласились. Когда тюнагон с женой узнали об этом, то чуть не умерли от огорчения и досады.

— Зять наш подло обманул нас! Ах, я хотела бы стать мстительным духом, злобным призраком, чтобы сжить его со света! — неистовствовала Китаноката, ломая в бешенстве руки.

Отикубо очень жалела отца и мачеху, думая о том, как им горько терять своего любимого зятя, в котором они души не чаяли.

Свекровь попросила ее сшить свадебный наряд для жениха, потому что никто не смог это сделать лучше Отикубо. Надо было спешно красить шелк, кроить и шить. Пока Отикубо трудилась над этим, в памяти ее снова ожили заботы и горести прежних дней, когда, сидя в своей каморке, она день и ночь шила платье для того же самого человека.

Отикубо невольно сказала:

Когда она прислала великолепно сшитый свадебный наряд, мать Митиёри пришла в восхищение, и сам он тоже остался очень доволен искусством своей жены.

Встретившись с куродо, он сказал:

— Говорят, что у вас есть любимая супруга, но мне давно хотелось завязать с вами узы тесной дружбы, и потому я все же упросил моих родителей отдать за вас замуж мою младшую сестру. Прошу вас любить ее наравне с вашей первой женой.

— Ах, не говорите так! Если бы вы видели мою жену, то поняли бы меня. Отныне я даже писем посылать ей не буду. Теперь, когда я слышал от вас, как сильно вы желаете моего брака с вашей сестрой, я во всем на вас полагаюсь, — стал уверять куродо и с этой поры перестал даже вспоминать о Саннокими. Зачем ему было ходить к ней, когда в доме своего нового тестя он нашел и лучший прием, и лучшую жену?

Китаноката точно обезумела, злоба так душила ее, что ей даже кусок в горло не шел.

Между тем Сёнагон, служившая в доме отца Отикубо, услышала, что во дворце Нидзёдоно приняли в свиту госпожи много прислужниц и что господа очень к ним добры. Нимало не догадываясь о том, кто такая на самом деле госпожа Нидзёдоно, она явилась к ней, заручившись покровительством одной фрейлины по имени Бэннокими.

Когда Отикубо увидела сквозь плетеный занавес, кто пришел к ней, она обрадовалась.

— А я-то ожидала увидеть совсем другую, незнакомую мне женщину. Не думайте, что я забыла о вашей прошлой доброте ко мне, но мне приходится опасаться людской молвы, и потому только я не подавала вам до сих пор вестей о себе. Как я рада вашему приходу! Скорей идите сюда!

Сёнагон растерялась от неожиданности. Веер, которым она до той поры церемонно закрывала свое лицо, выпал у нее из рук. Ей казалось, что она спит и видит сон.

— Чей это голос? Кто говорит со мной? — спросила Сёнагон у Акоги.

— Неужели вы так и не догадались, увидев здесь меня? — ответила Акоги. — Госпожу мою раньше звали Отикубо. Я так рада, так рада, что вижу вас! Тут нет никого из моих старинных приятельниц, и я еще чувствую себя, как в чужом доме.

Сёнагон наконец пришла в себя.

— Ах, какая радость! Какое счастье! Так вот значит, где скрывалась наша молодая госпожа! А я-то все о ней печалилась, из головы она у меня не выходила! Видно, сам милостивый Будда привел ее сюда!

Просияв от радости, Сёнагон поспешила к молодой госпоже Нидзёдоно. Но невольно перед ее глазами встал образ прежней Отикубо, гонимой, заточенной в четырех стенах мрачной каморки.

Теперь Отикубо нелегко было узнать: она выглядела совсем взрослой и расцвела новой красотой.

«Поистине ее посетило неслыханное счастье!» — подумала Сёнагон.

Шурша шелками своих летних одежд, прислужницы Отикубо — числом больше десяти — оживленно разговаривали между собой. Это была прелестная картина!

Но скоро среди них послышался ропот:

— Не успела эта женщина прийти, как уже была принята госпожой. С нами было не так.

— Верно. Но у нее особые заслуги! — улыбнулась Отикубо. Как она была прекрасна! Прекраснее своих сестер, родители которых всю душу вложили в их воспитание.

«Не мудрено, что она поднялась выше них», — думала Сёнагон. Пока ее слушали чужие уши, она говорила только обычные слова радости по поводу свидания после долгой разлуки, но когда в комнате не осталось посторонних, принялась рассказывать обо всем, что случилось в доме тюнагона после бегства Отикубо.

Акоги покатывалась со смеху, слушая рассказ о том, какая перепалка произошла на другое утро между мачехой и тэнъяку-но сукэ.

— Старая госпожа все последнее время просто из себя выходит: «Такой скандал на свадьбе! Это, верно, мне наказание за грехи в прежней жизни», — жалуется она. А сестра ваша сразу понесла, будто ей не терпелось поскорей родить. Госпожа Китаноката так чванилась своим зятем, а теперь ходит словно в воду опущенная.

— Странное дело! — заметила Отикубо. — Муж мой восхищается его красотой, но почему-то говорит, что нос у него самое замечательное. Почему именно нос?

— Шутить изволит. Нос у молодого зятя страх до чего безобразен: смотрит в небо, ноздри огромные, в каждой можно построить по боковому флигелю и еще посредине останется место для главного здания, — ответила Сёнагон.

— Какой ужас! Бедная Синокими! Каково ей слушать такие безжалостные насмешки!

В разгар этой беседы вернулся из дворца Митиёри, изрядно охмелевший от вина. Лицо его красиво разрумянилось.

— Сегодня вечером я был приглашен во дворец императора. Меня заставляли пить одну чарку за другой, в голове зашумело. Я играл на флейте, и государь пожаловал мне платье со своего плеча.

Он показал им подарок микадо: одежду пурпурного цвета, густо благоухавшую драгоценным ароматом. Митиёри набросил ее на плечи Отикубо.

— Это тебе подарок от меня.

— За что ты меня так награждаешь? — улыбнулась она в ответ.

Вдруг ему попалась на глаза Сёнагон.

— Как будто я уже видел эту женщину в доме твоего отца? — спросил он.

— Да, правда, — ответила Отикубо.

— Хо-хо, зачем она сюда пожаловала? Я бы, пожалуй, охотно дослушал до конца ее высокозанимательный, красочный рассказ о «господине Катано»…

Сёнагон, позабывшая, о чем она говорила в тот раз, ничего не могла понять и только слушала, сидя в почтительной позе.

— Опьянел я, клонит ко сну, — сказал Митиёри. Супруги удалились в опочивальню.

«Как изумительно хорош собой муж Отикубо! — думала Сёнагон. — И притом сразу видно, что без памяти любит свою жену. Счастливица! Завидная досталась ей судьба».

У Правого министра была единственная дочь, которую пора было выдать замуж.

— Хотел я предложить свою дочь государю, — говорил он, — да побоялся. Кто мог бы в этом случае поручиться за ее судьбу, когда меня не будет в живых? А вот молодой тюдзё, поскольку я мог узнать его за время нашего знакомства, человек надежный и верный. Я бы охотно отдал за него свою дочь. Правда, я слышал, будто у него есть возлюбленная. Но ведь она не из знатного рода, значит, ее не назовешь настоящей законной супругой, с которой стоит считаться. В наши дни лучшего жениха не найти. Я уже давно присматриваюсь к нему, он мне по сердцу. Это человек с большим будущим.

Правый министр стал думать, кто бы мог послужить посредником в этом деле, и поручил сватовство кормилице Митиёри.

Кормилица отправилась к своему молочному сыну и стала ему говорить:

— Правый министр просил меня о том-то и том-то… Это заманчивое, очень лестное предложение.

— Если б я был одиноким, — ответил Митиёри, — то с радостью согласился бы, но у меня есть возлюбленная, которую я никогда не покину. Сообщи, кормилица, мой решительный отказ.

Сказал как отрезал, и вышел из комнаты.

Кормилица подумала: «У госпожи Нидзёдоно, видимо, нет ни отца, ни матери. Молодой господин — единственная ее опора в жизни. А у дочери Правого министра богатая и могущественная родня. Есть кому позаботиться о том, чтобы зять жил в роскоши и довольстве».

И вместо того чтобы передать Правому министру решительный отказ Митиёри, кормилица сказала от его имени следующее:

— Прекрасно, я очень рад. Выберу счастливый день, как можно скорее, и пошлю письмо невесте.

Услышав, что жених согласен, Правый министр, не тратя времени, стал готовиться к свадьбе. Обновил всю домашнюю утварь, роскошно отделал покои для молодых, нанял новых служанок, — словом, ничего не было забыто.

Скоро кто-то шепнул Акоги:

— А знает ли ваша госпожа, что господин тюдзё женится на дочери Правого министра?

Акоги очень удивилась.

— Нет, в господине нашем незаметно никакой перемены. Да полно, правда ли это?

— То-то, что правда. Свадьба, говорят, назначена на четвертый месяц года. В доме Правого министра такая горячка, все с ног сбились…

Акоги сообщила обо всем своей молодой госпоже.

— Вот что люди говорят. Знаете ли вы, что господин наш хочет жениться?

«Может ли это быть правдой?» — подумала Отикубо и вслух спросила:

— Кто это тебе сказал? Муж ни о чем мне не говорил.

— Служанка из дома Правого министра. Она слышала от самых верных людей. Уже известно, на какой месяц назначена свадьба.

Отикубо предположила, что Митиёри подчинился строгому приказу своей матери. «Он не мог ослушаться родителей», — думала втайне от всех Отикубо, но, как у нее ни было тяжело на душе, она ничем не выдала своей грусти, а с кажущимся спокойствием стала ждать, чтобы Митиёри открыл ей всю правду. Время шло, а он все молчал.

Как ни старалась скрыть свои чувства Отикубо, но скоро тайная печаль согнала с ее лица прежние краски.

— Скажи, что у тебя на душе? О чем ты грустишь?

Я ведь не умею, как другие люди света, нашептывать разные нежности: «Люблю, обожаю, жить без тебя не могу!» Но зато с самого начала я решил никогда не причинять тебе ни малейшего горя. А между тем последнее время ты словно сама не своя. Это меня тревожит, — стал говорить жене Митиёри. — Помнишь ли ты, как я пришел к тебе под проливным дождем, лишь бы не огорчить тебя? Надо мной смеялись по дороге, называли меня «воришкой с белыми ногами». То было в навеки мне памятную третью ночь после нашей первой встречи. Разве я с тех пор хоть в малости провинился чем-нибудь перед нашей любовью?

— Но у меня нет никакой тайной заботы.

— Пусть так, и все же я не в силах вынести твоего грустного, отчужденного вида. Ты замкнулась в себе, словно воздвигла преграду между мной и собою… — упрекнул ее Митиёри.

Отикубо ответила ему стихами:

Услышав это пятистишье, Митиёри сложил другое:

Люди, верно, наговорили тебе что-то про меня. Скажи мне, в чем дело?

Но так как Отикубо не была уверена в истинности дошедших до нее слухов, то ничего ему не сказала.

На другое утро Акоги накинулась на своего мужа с упреками:

— Твой господин женится, а ты мне ни слова! Возмутительно! До каких же пор можно скрывать?

— Первый раз слышу, — искренне удивился меченосец.

— Чужие люди ходят сюда выражать нам сочувствие, а ты делаешь вид, будто ничего не знаешь.

— Странное дело! Ну, хорошо, я прослежу за моим господином.

Как-то раз, когда Митиёри пришел в Нидзёдоно, он увидел, что жена его любуется весенним садом в цвету. Сломив ветку с самого красивого дерева, он подал ее Отикубо со словами:

— Взгляни, как она прекрасна. Может быть, это рассеет твою грусть.

Отикубо ответила ему:

Стихи эти восхитили Митиёри и тронули его сердце. «Быть может, Отикубо сказали, что у меня в прошлом был легкомысленный нрав?» — подумал он с грустью.

— Так значит, ты до сих пор сомневаешься во мне! Но я ни в чем не виноват перед тобой. О, загляни же в самую глубину моего сердца, ты увидишь его чистоту.

Постарайся же верно читать в моем сердце. Не смущай его напрасными сомнениями.

Отикубо ответила:

Вот все, что я могу тебе сказать. Будь участлив ко мне, прошу тебя. Помни, моя судьба в твоей власти.

Митиёри терялся в догадках, что же такое могла услышать Отикубо. Но вдруг к нему пришла его кормилица.

— Я передала Правому министру в точности все, что вы сказали, от слова до слова, но он ответил: «Возлюбленная его как будто не из знатного рода. Пусть себе иногда к ней ходит, если уж так любит ее. Поговорю с его батюшкой, а в четвертом месяце можно и свадьбу сыграть». Уж так он спешит со свадьбой, что и сказать нельзя. И вы тоже будьте наготове.

Митиёри смущенно усмехнулся:

— Зачем он так настаивает? Вынуждает меня прямо сказать, что я не хочу жениться на его дочери. Я не похож на блестящих молодых людей из высшего света, звание у меня невысокое, стало быть, не такой уж я завидный жених. В какое положение ты меня поставила! Прекрати всякие разговоры о сватовстве! А как понимать твои слова о том, что госпожа Нидзёдоно якобы недостойна быть моей женой? Она вовсе не из такого низкого рода, как ты думаешь…

— Вот горе, вот беда! — заохала кормилица. — Батюшка ваш тоже хочет этого брака, приготовления к свадьбе уже на полном ходу… Ах, подумайте еще раз! Как вы ни упрямьтесь, но придется вам жениться, если на то будет родительская воля. В наши времена такая уж мода, что молодой человек берет себе женушку с богатой и могущественной родней в придачу, чтобы о нем заботились и содержали его в роскоши. Милая ваша от вас не уйдет, а вы пошлите письмецо невесте. Госпожа Нидзёдоно, сразу видно, благородной крови, но ведь имя-то у нее какое низкое: Отикубо! Значит, ее держали в отикубо — домике у ворот, как последнюю служанку, а вы возвысили ее до себя и так с ней носитесь, как будто она драгоценность какая-нибудь. В толк не возьму! Ведь как приятно, когда у женушки богатые и знатные родители. Смотришь, позаботятся о зяте. Чего уж лучше!

Митиёри побагровел от гнева.

— Может быть, я отстал от времени, но я вовсе не стремлюсь жить по моде. Не надо мне чужих забот, не надо жены с богатой родней. Пусть мою жену зовут Отикубо — хоть Каморкой, хоть Лачужкой, мне все равно! Я поклялся, что никогда ее не оставлю, и никто на свете нас не разлучит. Что чужие люди злословят, это не удивительно, но и ты, кормилица, не отстаешь от них. Ты думаешь, может быть, что жена моя тебя не ценит, напрасно! Скоро в Нидзёдоно и твои услуги понадобятся.

Митиёри встал с оскорбленным видом, чтобы уйти. Меченосец, который все слышал, гневно щелкнул пальцами.

— Это что за разговоры такие? — накинулся он на свою мать. — Ты часто видишься с моей госпожой, неужели за это время ты не поняла, какое у нее благородное сердце? Мои господа так любят друг друга, что их не разлучить никакими человеческими силами. А ты прислуживаешься к министру и хочешь из корыстолюбия, ради собственной выгоды сосватать своему господину богатую невесту. Ах, нет у тебя сердца! Пусть ты простого звания, но все же как ты могла опуститься до такой низости! Да как ты смеешь называть мою госпожу позорной кличкой Отикубо? Совсем уж из ума выжила. Что подумает о тебе госпожа, если услышит? В жизни никогда не смей больше так ее называть. Мне стыдно перед моим господином. Подумай, каково сейчас у него на душе! Неужели тебе так не терпится получить подачку от Правого министра? На что она тебе сдалась? Ведь есть у тебя сын, вот этот самый Корэнари, он и сам тебя прокормит. Жадность — великий грех. Если ты еще раз заикнешься об этом проклятом сватовстве, отрекусь от мира и пойду в монахи замаливать твои грехи. И как ты решилась на такое дело? Разлучить любящих — нет на свете страшнее греха!

— Да что ты не даешь мне и словечка вставить! — вскрикнула кормилица. — Перетолковал все и вкривь и вкось… Разве я учила: «Брось жену, оставь жену»?

— А разве не так выходит? Уж коли берешь другую жену…

— Э-э, раскричался! А хоть бы я и завела речь о сватовстве, что здесь дурного? Зачем поднимать такой шум, будто и свету конец? Сам без памяти влюблен в свою Акоги, оттого так и разозлился.

Кормилица в душе уже горько раскаивалась, что затеяла это сватовство, но все же постаралась заткнуть рот своему сыну.

— Ну ладно, ладно! — засмеялся меченосец. — Ты, верно, будешь и дальше подговаривать моего господина на такие дела. Но только помни, что, если ты разлучишь моих господ, я пойду в монахи. Тяжкий грех ты возьмешь на душу! Придется мне, как доброму сыну, позаботиться о спасении твоей души. — Меченосец достал бритву и спрятал ее под мышкой. — Как примешься опять за свое, так я и обрею голову начисто, как монаху полагается, — пригрозил он. Кормилица перепугалась, ведь он был ее единственным сыном.

— Ах, не говори таких страшных слов! Я попробую сломать бритву силой моей воли. Стану все думать и думать, что сломаю ее, может, и правда переломится пополам.

Меченосец украдкой засмеялся.

«Молодой господин никогда не согласится, — подумала кормилица, — а мой любимый сынок вот до чего договорился, страшно слушать!»

И она поспешила сообщить Правому министру, что все ее хлопоты кончились ничем.

«Отикубо за последнее время так изменилась ко мне, — подумал Митиёри. — Уж не дошли ли до нее слухи об этом сватовстве?»

Он пошел в Нидзёдоно и сказал своей жене:

— Наконец-то, по счастью, я узнал, почему у тебя такой пасмурный вид.

— Что же ты узнал?

— Всему виною дочка Правого министра.

— О нет, неправда! — улыбнулась Отикубо.

— Какое безумие! Если б сам микадо предложил мне жениться на его дочери, я и то отказал бы ему. Я уже раньше тебе говорил, что только и забочусь о том, как бы не причинить тебе ни малейшего горя. А самая горшая мука для женщины, как я слышал, — это измена любимого. И потому я навсегда отказался даже от мысли о другой любви. Вперед, если люди будут тебе говорить о моей измене, не верь им!

— Пусть я и не поверю им, но все же боюсь, что ты «берег, грозящий обвалом», — ответила Отикубо, намекая на слова песни:

— Хорошо, я буду говорить тебе о моей любви, а ты упрекай меня, сколько хочешь! Я все равно буду стараться ничем не огорчать тебя. Суди же, как глубока моя любовь.

Меченосец сказал Акоги:

— Напрасно ты подозреваешь нашего господина в непостоянстве. Ручаюсь тебе, он до конца жизни не изменит своих чувств к Отикубо.

После того как меченосец так сурово ее побранил, кормилица больше не заговаривала о сватовстве. Правый министр, услышав, что Митиёри не собирается порвать со своей возлюбленной, тоже отказался от мысли выдать за него свою дочь.

После этой небольшой размолвки влюбленные снова зажили счастливой, безмятежной жизнью в полном сердечном согласии. Отикубо понесла в своем чреве дитя, и ее окружили еще более нежными заботами. В четвертом месяце должен был вновь состояться Праздник мальвы святилища Камо. Мать Митиёри захотела вместе со своими дочерьми и внучками-принцессами полюбоваться с высоты особой галереи праздничным шествием.

— Приведи и госпожу Нидзёдоно, — сказала она сыну. — Молодые дамы любят зрелища. Мне давно хочется увидеть твою жену.

Митиёри очень обрадовался словам матери.

— Не знаю почему, — сказал он, — но жена моя не так любит зрелища, как другие. Впрочем, попробую уговорить ее.

Он поспешил во дворец Нидзёдоно и передал Отикубо приглашение свекрови.

— Мне сейчас нездоровится, я так некрасиво располнела… Если я поеду на праздник, то, пожалуй, омрачу общее веселье и буду всем в тягость, — стала отказываться Отикубо.

— Тебя увидят только матушка и младшая сестра, а ведь это все равно, что я сам, — уговаривал ее Митиёри.

— Пусть будет так, как ты хочешь, — наконец сказала она.

От матери Митиёри пришло письмо:

«Прошу вас быть на празднике непременно. Поглядим на интересное зрелище, а потом будем вместе».

Читая это письмо, Отикубо вспомнила, как когда-то родные сестры оставили ее в доме одну, а сами отправились в храм Исияма, и боль старой обиды снова шевельнулась в ее сердце.

На Первом проспекте была возведена великолепная, крытая корой кипариса галерея. Землю перед ней ровно засыпали песком, посадили деревья, словно это здание должно было стоять долгие годы.

На рассвете в день праздника Отикубо приехала туда, чтобы занять свое место в галерее. Акоги и Сёнагон сопровождали ее, и им казалось, что они попали в царство райского блаженства.

Обе они когда-то терпели брань и поношение за свое участие к гонимой Отикубо, а теперь с ними обращались почтительно, как с наперсницами знатной госпожи. Счастливая перемена!

Даже кормилица, которая раньше держала такие обидные речи, теперь поторопилась выйти к гостям и вертелась возле них с угодливым видом.

— Где здесь женушка моего сына Корэнари?

Молодые прислужницы, глядя на нее, умирали со смеху.

Мать Митиёри сказала своей невестке:

— Зачем нам сторониться друг друга, словно мы чужие? Между родителями и детьми должна быть тесная, нерушимая дружба. Надо полюбить друг друга, это главное, тогда ничто в будущем не нарушит нашего сердечного согласия.

С этими словами она усадила Отикубо рядом с собой и своей младшей дочерью.

Поглядев на Отикубо, свекровь нашла, что она ничуть не уступает в красоте ни ее собственным дочерям, ни принцессам-внучкам. На ней было легкое летнее платье из пурпурного шелка, затканного узорами, а поверх него другое, окрашенное соком алых и синих цветов, и еще одна парадная одежда из тончайшего крепа цвета индиго и густого багрянца. Как прелестна была Отикубо в своем смущении! Сразу видно: непростая кровь течет в ее жилах, столько в ней было утонченного благородства. Она выглядела еще совсем юной, почти ребенком. На вид ей можно было дать лет двенадцать, не больше. В ее красоте было что-то трогательное, детски милое.

Младшая сестра Митиёри, тоже еще совсем юная, смотрела на Отикубо с восхищением и сразу начала с ней длинный задушевный разговор. Когда зрелищу пришел конец, велено было подать экипажи к галерее, чтобы всем ехать домой. Митиёри хотел было вернуться вместе со своей женой в Нидзёдоно, но матушка его с веселой улыбкой сказала Отикубо:

— Здесь очень шумно, нельзя поговорить по душам. Поедем ко мне домой. Мы будем беседовать не спеша день-другой… Почему это сын мой так торопится уехать? Он совсем меня не слушается, негодный упрямец. Пожалуйста, не любите его слишком сильно!

Подали главный экипаж. Спереди в него села младшая дочь и маленькие принцессы, а сзади сама матушка Митиёри вместе с Отикубо. Когда они все чинно, в строгом порядке заняли свои места, то Митиёри сел в другой экипаж вместе со всей женской свитой из Нидзёдоно.

В западном крыле главного здания для молодых были приготовлены роскошные покои. Прислужниц Отикубо поместили в западном павильоне, где раньше жил Митиёри. Всем был оказан почетный прием.

Сам хозяин дома — отец Митиёри — окружил заботами не только Отикубо, жену своего любимого сына, но даже всех прислужниц из ее свиты.

Отикубо провела во дворце родителей мужа несколько счастливых дней и вернулась в Нидзёдоно, пообещав непременно навестить их опять, как только минет трудное для нее время.

После этой встречи матушка Митиёри прониклась еще большей любовью к своей невестке.

Видя беспримерную любовь к себе своего мужа, Отикубо наконец перестала бояться, что он переменится к ней. Однажды она сказала ему:

— Я хотела бы как можно скорее подать весть о себе моему отцу. Он так стар, что может не сегодня-завтра умереть. Тяжело у меня будет на душе, если я с ним так больше и не увижусь.

— Понимаю тебя, — ответил Митиёри, — но потерпи немного. Еще не время открыть нашу тайну. После того как вы встретитесь, тебе станет так его жалко, что уже нельзя будет досаждать мачехе. А ведь я еще не сполна отомстил ей. И я хотел бы к тому времени, когда ты встретишься со своим отцом, занять еще более высокое положение в свете. С чего бы тюнагону так вдруг и умереть?

Отикубо не раз просила мужа позволить ей увидеться со своим отцом, но, встречая каждый раз один и тот же ответ, под конец уже не решалась заговаривать об этом. Так, без особых треволнений, закончился старый год и наступил новый.

В тринадцатый день первого месяца Отикубо легко разрешилась от бремени сыном-первенцем. Митиёри был безмерно счастлив. Беспокоясь о том, что в доме у него только молодые неопытные служанки, он сказал кормилице:

— Прошу тебя, кормилица, позаботься о моей жене и моем ребенке, как если бы ты была моя родная мать. — И поручил ей уход за женой и руководство всем домом.

Кормилица первым делом омыла роженицу теплой водой. Увидев, как дружелюбно и ласково относится к ней Отикубо, она подумала: «Да, мудреного нет, что молодой господин не изменяет такой жене!»

Я не буду описывать в подробностях, какие богатые подарки прислали новорожденному, предоставляю это воображению читателя. Скажу только, что все вещи были из чистого серебра. Все родные Митиёри шумно веселились, играя на флейтах и цитрах. Только одно огорчало Акоги: Китаноката ничего не знает об этом торжестве. Ах, если б она могла увидеть все собственными глазами! Как бы она бесновалась от зависти!

Кормилицей ребенка была назначена Сёнагон, которая тоже недавно родила.

Садайсё — отец Митиёри, и его супруга обожали маленького внучка и лелеяли его, как величайшую драгоценность.

Во время новогоднего производства в чины и звания Митиёри в обход многих получил звание тюнагона, а отец его стал Левым министром, сохранив за собой должность главного начальника Левой гвардии. По этому случаю он сказал:

— Не успел мой внучок появиться на свет, как и отец его и дедушка получили высокие должности. Этот ребенок принес нам счастье.

В самом деле, Митиёри открылось самое блестящее будущее. Мало того что он стал тюнагоном, его еще поставили во главе Правой императорской стражи и стали титуловать «эмон-но ками».

Высокие награды получил и куродо. Ему дали чин тюдзё и возвели в звание государственного советника. Когда в семье тюнагона узнали, что бывший зять вознесся так высоко, то его покинутая жена Саннокими и Госпожа из северных покоев опечалились до слез. Им стало еще больнее и обиднее. И прежде, бывало, Саннокими плакала, видя, что муж готов покинуть ее ради другой, но все же брачный союз их еще не был разорван. Теперь же всему конец, надежды больше не было, осталась только жгучая напрасная зависть!

Митиёри вошел в такую милость у государя, его влияние настолько усилилось, что он мог теперь многими способами унижать и преследовать мачеху и сестер Отикубо. Но, чтобы не наскучить читателю, мы об этом рассказывать не будем.

На следующий год осенью Отикубо вновь родила прелестного мальчика. Госпожа свекровь сказала по этому поводу:

— Молодая наша не теряет времени даром. Каждый год у нее рождается красивое дитя. На этот раз я сама буду растить ребенка, — и перевезла внучка вместе с кормилицей в свой дворец.

Меченосец тоже не был обойден судьбой: он получил одновременно должность секретаря в канцелярии Левой императорской стражи и звание куродо.

Все шло так удачно и счастливо, что лучшего и пожелать нельзя. Одно лишь не сбылось: тюнагон-отец ничего не знал о судьбе своей дочери, и потому Отикубо все время чувствовала, что еще не достигла полноты своего счастья.

Тюнагон тем временем очень ослабел от старости. Погруженный в невеселые думы, он почти перестал выезжать в свет и проводил дни, запершись у себя, в грустном одиночестве.

Принцесса — мать Отикубо — некогда владела прекрасным дворцом Сандзёдоно, он должен был достаться в наследство ее дочери, но тюнагон сказал:

— Отикубо нет больше на свете, я возьму этот дворец себе.

— Разумеется, так и следует сделать, — обрадовалась Китаноката. — А если даже, паче чаяния, она и жива, то женщине, которая пала так низко, не подобает владеть княжеским дворцом. Он такой просторный, как раз подойдет мне и моим дочерям.

Мачеха истратила все доходы, полученные за два года с поместий тюнагона, чтобы заново отстроить весь дворец, начиная с крытой земляной ограды вокруг него. Были возведены новые здания взамен обветшалых, — словом, денег не пожалели.

Между тем прошел слух, что в этом году Праздник мальвы будет отпразднован с особым великолепием. Митиёри обещал, что повезет любоваться торжественным зрелищем всех служанок в доме. Полно им ходить с таким скучающим видом!

К празднику стали готовиться задолго. Починили экипажи, подарили слугам новые нарядные одежды. «Смотрите, чтобы все было как следует!» — приказали молодые господа. В доме поднялась суета. Наконец наступил долгожданный день.

Возле широкого Первого проспекта, по которому должны были проехать разукрашенные храмовые колесницы, были заранее вбиты в землю колья, чтобы никто другой не поставил в этом месте своих экипажей. Значит, можно было не беспокоиться и не приезжать слишком рано.

Двадцать старших прислужниц разместились в пяти экипажах, еще две повозки подали для девочек-служанок и низшей челяди.

Поскольку сам молодой господин тоже принял участие в поездке, то его сопровождала пышная свита из придворных четвертого и пятого рангов, а впереди бежали скороходы. Вместе с Митиёри поехали и его братья: средний брат, бывший паж императора, а теперь начальник гвардии, и самый младший брат, уже получивший свой первый небольшой чин по ведомству торжеств и церемоний.

Всего собралось около двадцати экипажей. Вереницей, в строгом порядке, они подъехали к заранее отгороженному месту возле Первого проспекта, откуда можно было хорошо видеть праздничное шествие.

Оглядевшись, Митиёри заметил, что как раз напротив их участка, отмеченного кольями, стоят два экипажа: один очень старый, с верхом, плетенным из листьев ореховой пальмы, и второй — чуть поновее, с верхом, плетенным из бамбука. Митиёри распорядился:

— Поставьте по обе стороны дороги, друг напротив друга, мой экипаж и экипаж моих братьев так, чтобы мы могли легко беседовать между собой и с женщинами нашей семьи и чтоб нам было все хорошо видно…

Челядинцы засуетились.

— Надо подать немного назад ваши экипажи. Мы поставим здесь свои, — сказали они людям, которые расположились по другую сторону дороги, но те, оскорбившись, не тронулись с места.

Митиёри спросил:

— Чьи экипажи?

— Тюнагона Минамото.

— Будь хоть тюнагона, хоть дайнагона, нечего было ставить экипажи там, где огорожена земля, точно другого места не стало. Отодвиньте их немного назад.

Челядинцы Митиёри собрались гурьбой, чтобы отодвинуть назад чужие экипажи, но навстречу им вышли слуги тюнагона и начали словесную перепалку:

— Зачем вы так бесчинствуете? Экие скорые на руку! Да разве ваш надутый спесью господин не такой же тюнагон, как наш? Или ему принадлежит весь Первый проспект из конца в конец? Самоуправцы!

Но тут один из слуг Митиёри, особенно злой на язык, бросил в ответ:

— И бывший наш государь, и будущий государь, наследник престола, и принцесса-весталка, все уступают дорогу нашему господину, вот он какой, не знаете, что ли?

Другой подхватил:

— Да как вы смеете равнять вашего господина с нашим? «Такой же тюнагон»! Скажут тоже! Болваны!

Слуги старого тюнагона не остались в долгу, они отвечали бранью на брань и ни за что не уступали места.

Митиёри подозвал к себе меченосца и сказал:

— Надо немного осадить вон те экипажи.

Челядинцы, не спрашивая позволения, отодвинули назад чужие экипажи. Их противники оказались в меньшинстве и ничего не могли сделать. Немногочисленные скороходы тюнагона рассудили так:

— Что пользы в ссоре? Лучше не ввязываться в драку, еще наживешь себе беды. У нас хватило бы мужества пнуть ногой в зад самого первого министра, но этот молодой вельможа — другое дело, мы и пальцем не дотронемся даже до его последнего слуги.

И вкатили свои экипажи в ворота первого попавшегося дома. А сидевшие в экипажах женщины только молча поглядывали сквозь плетеные занавески.

Вот до какой степени люди трепетали перед Митиёри.

Жена и дочери тюнагона только вздыхали:

— Бесполезно спорить! Мы бессильны ему отплатить.

Тем бы дело и кончилось, если бы глупый старикашка тэнъяку-но сукэ не заявил:

— Почему это они посмели загнать наши экипажи куда-то на задворки? Кто им дал такое право? — И, выступив вперед, начал браниться. — Не смеете вы так своевольничать! Если вы наперед огородили место кольями, то, конечно, вольны поставить там свои экипажи, но по какому праву вы велели убрать наши? Ведь они стояли напротив, через дорогу. Погодите, вы еще раскаетесь! Поплачете вы у меня! Я вам отомщу!

Увидев тэнъяку-но сукэ, меченосец подумал: «Ага! Знакомое лицо… Где-то мы с ним встречались… — и вдруг вспомнил: — Так вот это кто! О, вот удача! Попался мне наконец!»

Митиёри тоже приметил ненавистного старика.

— Эй, Корэнари! — крикнул он. — Зачем ты позволяешь ему так ругаться?

Меченосец сразу все понял и подмигнул задорным челядинцам, а те рады стараться, сразу налетели на тэнъяку-но сукэ.

— Что такое! Этот старикашка смеет грозить нам. А нашего господина ты, значит, и в грош не ставишь? Так, что ли?

Размахивая своими веерами с длинными ручками, они внезапно сбили шапку с головы старика. И все увидели, что жидкие прядки волос связаны у него на макушке в маленький пучок, а голый лоб ярко блестит. Зрители, стоявшие толпами по обе стороны дороги, чуть с ног не упали от смеха.

Тэнъяку-но сукэ побагровел от стыда. Прикрыв свою лысую голову руками, он хотел было спрятаться в экипаже, но челядинцы Митиёри схватили его и давай пинать ногами куда попало, приговаривая:

— Вот тебе! Вот тебе! Будешь грозить нам! — Натешились над ним вволю.

Старик в голос вопил:

— Умираю! Смерть моя пришла! — Но слуги все не унимались. Под конец старик и дышать перестал.

Митиёри кричал только для вида:

— Стойте! Остановитесь! Довольно!

Слуги Митиёри бросили жестоко избитого тэнъяку-но сукэ в главный экипаж, где сидела сама Китаноката, а потом разошлись до того, что начали толкать и пинать экипажи. А слуги тюнагона дрожали от страха и даже близко не осмелились подойти. Они держались в стороне, как будто это их не касалось, и только издали следили за экипажем. Челядинцы Митиёри загнали его в глухой переулок и бросили там посреди дороги. Лишь тогда слуги тюнагона решились подойти к экипажу. Он стоял, запрокинувшись оглоблями кверху: жалкое зрелище!

Женщины в экипаже — громче всех Китаноката — кричали в голос:

— Не хотим здесь оставаться! Домой! Скорее домой!

Но когда по их просьбе запрягли быка в повозку, оказалось, что челядинцы Митиёри обрезали веревки, которыми был привязан к дрогам плетеный кузов. Он упал посреди дороги, а бык потащил дальше одни опустевшие дроги с колесами. Простолюдины, которые толпились на улице, чтобы поглазеть на процессию, за бока схватились от смеха… Хохот, крики! Слуги тюнагона, следовавшие за экипажем, попадали от неожиданности на землю и некоторое время даже не в силах были подняться…

Щелкая пальцами, они сетовали:

— Ах, видно, нынче выдался особенно злосчастный день! Не следовало сегодня и выезжать за ворота. Такой неслыханный срам на наши головы!

Предоставляю читателям самим вообразить, что должны были чувствовать женщины в экипаже. Скажу только, что все они горько плакали от обиды и страха.

Китаноката сидела в экипаже позади своих дочерей, и потому, когда кузов внезапно оторвался, от сильного толчка она кубарем вылетела на дорогу. Тем временем бык продолжал невозмутимо шагать дальше, таща за собой пустые дроги. Кое-как, с трудом мачеха взобралась обратно в кузов, но, падая, она поранила себе локти и теперь громко плакала и охала от боли.

— За какие грехи я терплю такое наказание! — причитала она.

— Тише! Тише! — унимали дочки свою матушку. Наконец подоспели слуги. Видят, случилась большая беда.

— Что делать! Понесем кузов на плечах, — стали они совещаться между собою.

— Ну и никудышные же ездоки! — смеялись в толпе.

Слуги тюнагона так растерялись от стыда, что не раскрывали рта и только молча глядели друг на друга как потерянные.

Наконец привезли назад дроги, поставили на них кузов и тронулись в обратный путь, но перепуганная госпожа Китаноката не переставала вопить:

— Потише! Ай, вывалите!..

Пришлось ехать шагом. Кое-как, медленно-медленно дотащились они до дому. У Госпожи из северных покоев лицо опухло от слез. Ее внесли в дом на руках, так сильно она расшиблась.

— Что случилось? Что случилось? — в испуге закричал тюнагон. Когда он услышал рассказ о том, что вытерпели его жена и дочери, то чуть не умер на месте. — Ужасный стыд! Так меня унизить! Постригусь в монахи! — восклицал он, но, жалея жену и дочерей, не исполнил своего намерения.

В обществе много толковали, посмеиваясь, об этом происшествии. Отец Митиёри строго спросил своего сына:

— Неужели это правда? До меня дошел слух, что челядь разбила экипаж, в котором ехали женщины, и что среди этих буянов особенно отличились твои слуги из Нидзёдоно. Как мог ты допустить такое бесчинство?

— О нет, слухи преувеличены, — ответил Митиёри. — Ничего особенного не случилось. Я приказал заранее огородить кольями место для наших экипажей. Зачем же слуги тюнагона именно там, как нарочно, поставили экипажи своих господ, хотя всюду вдоль дороги было сколько угодно свободного места? Мои слуги, понятно, не стерпели этого, вот и вспыхнула перебранка. В конце концов челядинцы мои до того разгорячились, что в пылу ссоры перерезали у чужого экипажа веревки, которыми был привязан кузов к дрогам. Один из людей тюнагона стал поносить моих слуг. А те сбили с него шляпу и давай колотить, не слушая никаких уговоров. Оба мои брата были тут же и все видели. Они могут подтвердить мой рассказ. Люди представили вам все дело гораздо страшнее, чем оно было на самом деле.

— Потрудись, однако же, впредь вести себя так, чтобы тебя не порицали, — сказал ему отец. — Я тоже недоволен тобой.

Когда Отикубо услышала о том, что случилось, она сильно опечалилась, жалея и сестер, и мачеху.

— Не слишком-то беспокойтесь о них, — сказала ей Акоги. — Незачем. Если б в экипаже находился ваш отец, тогда другое дело! А то, подумаешь, избили старикашку тэнъяку-но сукэ, так ему и надо!

— У тебя недоброе сердце, — сказала на это Отикубо. — Можешь идти на службу к моему супругу, а меня оставить. Он такой же мстительный, как ты.

— Хорошо! Отныне буду служить вашему супругу. Он делает все то, что я сама хотела бы сделать, будь за мною сила, и потому он стал мне теперь дороже, чем вы! — ответила Акоги.

Супруга тюнагона тяжело заболела после этого происшествия. У постели больной собрались все ее дети и стали молиться богам и буддам, чтобы они послали ей исцеление. Молитвы их были услышаны, и госпожа Китаноката понемногу оправилась от своего недуга.