Легенды Мира Реки. Тайны Мира Реки: Рассказы

1

— Как? Ты прописывал лимонный сок, чтобы лечить холеру? Ты вылечивал детей, которые не могли дышать так долго, что их личики становились синего цвета? И молодых женщин в истерическом припадке? Ты засовывал свой мизинец им в задний проход? Presto! Changeo! И они навсегда избавлялись от инфантилизма и от раздражения кожи?

— Что? Вы ищете женщину, которая, как предполагают, родила ребенка где-то на Реке? Ребенка? В этом мире, где все стерильны и ни одна женщина не забеременела? И вы верите, что это правда? А как насчет того, чтобы купить Бруклинский мост?

— Нет? Тогда как же насчет осколка от Истинного Креста? Ха-ха-ха! И вы верите, что этот ребенок, полученный в результате партеногенеза, — Иисус Христос, родившийся снова, чтобы спасти нас, жителей Долины? И вы пустились в путь вверх по Реке, чтобы найти этого младенца? Да за кого вы себя считаете? За одного из Троих Волхвов? Ха-ха!

Вот потому-то доктор Эндрю Пэкстон Дэвис не останавливался подолгу ни на одном месте, пока его не задержал Ивар Бескостный. Он бродил по Верхней Долине, редко останавливаясь, точно как на Земле, где он был бродягой из бродяг. В 1800-х в ранних 1900-х он бродил по многим городам Соединенных Штатов. Там он читал лекции и практиковался в своем искусстве врачевания, а иногда основывал колледжи по остеопатии. Денвер, Колорадо, Куинси, Миссури, Питтсбург, Пенсильвания, Цинциннати, Огайо, Лафайетт и Индиаполис, Индиана, Даллас и Корсикана, Техас, Бэйкер Сити, Орегон, Лос-Анджелес, Калифорния — и многие другие места.

Потом он основал невропатию, эклектическую дисциплину лечения. В ней соединились все лучшие черты остеопатии, хиропрактики, магнетизма, гомеопатии и других систем безлекарственной медицины. Он пропагандировал это вдохновленное Богом Евангелие по всей стране. И написал четыре толстые книги, которыми пользовались остеопаты и офтальмологи и читались многими лечащими наложением рук по всем Соединенным Штатам.

— Из хождения взад и вперед по Земле и из бродяжничества вверх и вниз по ней.

Это был ответ Сатаны Богу, когда Он спросил:

— Откуда ты взялся?

Так нужно было бы сказать и об Эндрю Пэкстоне Дэвисе. Но Дэвис чувствовал отвращение к Сатане, примером для него был Иов, который «был совершенен и прям, и тем, кто боялся Бога и сторонился зла».

С тех пор, как Дэвис проснулся в Мире Реки, он страдал от мучений Иова. Все же, он не колебался в своей вере больше, чем Иов. Должно быть, этот мир сотворил Бог, но Великий Искуситель тоже здесь присутствовал. Для того чтобы это понять, достаточно взглянуть на здешних жителей.

Жители Мира Реки чаще всего видели во сне потерянную Землю. Единственным исключением был кошмар о массовом воскрешении в День Великого Крика, когда все мертвые кричали одновременно. Ну и звук должен был получиться!

Доктор Эндрю Пэкстон Дэвис часто просыпался, испуская стоны, иной раз крики, стряхивая с себя этот кошмар. Но бывало, что он видел другой сон, который расстраивал его куда больше.

Например, ранним и все еще темным утром пятой годовщины Дня, он болезненно очнулся от внушенного Миром Реки кошмара. Не ужас, но стыд и унижение написали сценарий для этого драматического сна.

Он получил диплом доктора медицины в медицинском Колледже Раша в Чикаго в 1867 году. Но, много лет проработав врачом в сельских местностях Иллинойса и Индианы, он стал недоволен своей практикой. Он всегда был правдоискателем, а тут убедился, что новая наука и искусство лечения, установленные доктором Эндрю Тэйлором Стиллом, повсюду пробивает себе дорогу. Дэвис был одним из первых, кто закончил обучение в заново открытой школе остеопатии в Кирксвилле, Миссури, в 1893 году.

Но, в результате исследований и исканий, он решил, что одной остеопатии недостаточно. Отсюда — его собственная наука и учрежденный им колледж невропатии в Лос-Анджелесе. Когда он умер в возрасте восьмидесяти четырех лет от рака желудка — в его кошмарах повторялась в том числе и та долгая агония — он все еще был главой процветающего медицинского учреждения.

Однако медицинская наука значительно усовершенствовалась со времени его рождения в 1835 до его смерти в 1919 году. И далее она развивалась с невероятной скоростью. Люди из последних лет двадцатого столетия, информировавшие его об этом, рассказывали Дэвису такие вещи, которые звучали чем-то вроде фантастических романов Г. Д. Уэллса.

Тем не менее, в течение первых двух лет его пребывания в Мире Реки он с гордостью рассказывал врачам, которых встречал, о своих знаниях и свершениях. Он также укрепился в вере в новое рождение Спасителя. Так много людей над ним смеялось, что он сделался крайне осторожным в своих рассказах докторам медицины о том, что практиковал искусство излечения. Он хотел бы стать столь же скрытным и в откровенностях о своей задаче непрофессионалам. Но как он смог бы найти Святую Мать и Святое Дитя, если бы Дэвис не рассказывал людям о том, как он их ищет?

Этим утром Дэвис проснулся и лежал весь в поту, причиной которого вовсе не была температура. Через некоторое время он смутно припомнил один сон, предшествующий тому сну, который вызывал насмешки и глумление.

Он стоял на вершине холма возле башни и как раз начал спускаться с холма, когда услышал, что его зовет король. Дэвис обернулся и посмотрел вверх сквозь сумерки, которые окутывали все его сны. С вершины башни на него пристально смотрел Ивар Бескостный. Как обычно, король слегка улыбается. Рядом с королем Энн Пуллен, королева не только страны Ивара, но и всех шлюх всего мира, высунулась в пространство с верхней стены. Ее обнаженные груди свисали над вершиной камня. Потом она подняла одну грудь и швырнула в Дэвиса.

Внезапно рядом с этими двумя появился Шарко Стряпчий. Шарко, человек, который был бы невероятно несчастен, если бы мог понять, как он отвратителен. Но Шарко неспособен был вообразить, чтобы он мог кому-то не понравиться. Ему не раз давали прочные доказательства: пинки, шлепки, проклятия — в том, что его любят вовсе не все, не раз его жестоко избивали. Все же его ум не воспринимал этих доказательств, а хранил свой собственный образ неоспоримым и несокрушимым.

Эти трое были самыми значительными существами во время пребывания Дэвиса на земле Ивара. Он хотел бы посадить их в ракету и выстрелить ими куда-нибудь в звезды. Таким образом он бы предохранил их от нового возрождения где-нибудь на Реке — а тем самым, избежал бы новой встречи с ними. Кроме как в своих кошмарах, разумеется.

Позже, через несколько часов после рассвета, Дэвис поднимался на холм к башне, закончив рыбную ловлю в Реке. Он ничего не поймал и потому был в дурном настроении. Вот тут-то он и встретил сумасшедшего, наряженного клоуном.

— Доктор Фаустролл, мы полагаем?

Человек, говоривший до странного ровным голосом, протягивал невидимую визитную карточку.

Дэвис посмотрел на кончики большого и указательного пальцев, как будто бы этот человек действительно держал в них визитную карточку.

— Отпечатана огненными буквами, — объяснил этот человек. — Но, чтобы их увидеть, вы должны обладать огненным сердцем. Однако же, воображаемые овалы лучше всего видны в воображаемом неосвещенном треугольнике. Чем темнее место, тем ярче высвечивается шрифт. Как вы могли заметить, теперь утро, и солнце вполне ярко светит. По крайней мере, так кажется.

Этот тип, как все нездоровые люди Земли, должен был быть воскрешен без малейших следов умственного заболевания, которым он страдал на Земле. Но он опять сошел с ума.

На его лбу было начертано что-то вроде каких-то математических формул. Круги у глаз раскрашены желтым, а нос — черным. На верхней губе нарисованы зеленые усы. Рот покрыт ярко-красной губной помадой. На груди красовался вытатуированный голубой вопросительный знак. К веревке, свисающей с плеча и до самого живота, привязана сушеная рыба. Его длинные, густые и очень черные волосы были уложены в форме птичьего гнезда, и прическа держалась, слепленная серой грязью.

А когда этот человек наклонил голову, стала видна верхняя часть яйца в этом гнезде. Дэвис легко смог его увидеть, потому что незнакомец был меньше ростом, чем он. От движения головы яйцо не скатилось. Значит, оно, должно быть, приклеено рыбьим клеем к макушке. Деревянное раскрашенное псевдо-яйцо, понял Дэвис, предназначено для того, чтобы думали, будто его снесла кукушка. Вполне уместно. Незнакомец, безусловно, был кукушкой.

Единственной одеждой этого клоуна было большое зеленое полотенце, обвязанное вокруг бедер. Серый цилиндр его грааля помещался повыше босой ступни. У большинства людей были мешки из рыбьей кожи, вмещавшие нехитрые пожитки. Мешка у этого типа не было, он обходился даже без оружия. Зато нес бамбуковую удочку.

Незнакомец сообщил:

— На Земле мы были король Убу. Здесь мы доктор Фаустролл. Мы действительно заслужили этого повышения. Кто знает? Возможно, мы еще заработаем себе путь на самый верх и сделаемся Богом — по крайней мере, займем его пустующий трон. А в настоящий момент мы — патафизик, доктор патафизических наук, к вашим услугам. Это не особенно удобная степень, в некотором смысле, но во всех смыслах это степень высокая, она включает Фаренгейта и Келвина.

Он начал укладывать свою воображаемую карточку в воображаемый карман воображаемого пиджака.

Дэвис сказал:

— Я ее возьму, — и протянул руку. Если отнестись к этому патафизику с юмором, чем бы ни была эта наука, это, по крайней мере, предотвратит его враждебное отношение.

Дэвис поднял свою руку к обнаженной груди, чтобы изобразить, будто достает визитную карточку из внутреннего кармана пиджака. Он протянул ее:

— Эндрю Пакстон Дэвис, доктор медицины, Оф. Д., Н.Д., Д.О., Д.Ц.

— А где же остальной алфавит? — спросил Фаустролл, все еще придерживаясь ровного тона голоса. Но притворился, будто взял карточку, прочел ее, затем положил в свой пиджак.

— Я сварил из него суп, — ответил Дэвис. Его голубые глаза подмигнули.

Карие глаза доктора Фаустролла повторили подмигивание, он улыбнулся:

— Теперь, если вы будете так добры, чтобы проводить нас к правителю этого места, неважно, как ее — или его — имя, мы представимся, и, возможно, представим более, чем единственную нашу личность, и попросим места — или мест.

Дэвис вздрогнул:

— Как? Вы не знаете, где находитесь? Стража вас не остановила? Как же вы прошли мимо них?

Доктор Фаустролл указал на невидимый предмет у своей правой ноги:

— Мы пронесли нас через границу в нашем чемодане. Стража его не заметила. Была полночь и облачно. Кроме того, мы дремали.

— Это должен быть очень большой чемодан, если вы в него поместились. Все вы?

— Он очень маленький, но там достаточно места для нас и для нашей совести, — объяснил доктор Фаустролл. — Мы вынимаем совесть из чемодана только тогда, когда намерены ею воспользоваться, что случается не часто. Или когда ее нужно проветрить.

Он поднял грааль одной рукой, а другой — удочку.

Дэвис прикрутил к талии полотенце и взялся за рукоятку своего граальчика. Его хорошее настроение испарилось. Этот тип начинал ему надоедать, а Дэвису не хотелось опаздывать на свидание с королем.

Приняв серьезный вид, он сказал:

— На вашем месте я бы выбрался из этого места как можно быстрее и незаметнее. Если вы этого не сделаете, вы будете работать вместе с теми несчастными — вон там.

Он показал на берег Реки. Фаустролл повернулся, чтобы внимательно рассмотреть массу потеющих, изможденных, орущих мужчин и женщин. Казавшиеся крошечными фигурками на таком расстоянии, они изо всех сил старались втащить или втолкнуть в Реку при помощи бревен с приделанными к ним колесами необработанный блок гранита в форме куба и размером с хорошее бунгало. Передняя стенка гранита стояла на двух деревянных катках, обильно смазанных рыбьим жиром, таким образом блок погружали в воду.

— Они строят пирамиду под поверхностью Реки? — предположил Фаустролл.

— Неужели вы должны нести такую бессмыслицу? — рассердился Дэвис. — А почему вы не спрашиваете, зачем я даю вам совет убираться отсюда со всей возможной быстротой, с какой только ваши ноги могут вас унести?.. То есть, если вы на это способны, в чем я сильно сомневаюсь.

— Не существует такая вещь, как бессмыслица, — не согласился Фаустролл. — На самом деле то, что вы называете бессмыслицей, содержит куда больше смысла, чем то, что вы называете смыслом. Или, возможно, не существует такой конкретной абстракции, которую мы обозначаем термином — смысл. Но ведь если нет смысла, так нет и бессмыслицы. Мы сказали.

2

Дэвис вдохнул:

— Если вы не возражаете рискнуть тем, чтобы попасть в рабство, и, возможно, подвергнуться пыткам, пошли со мной. Не говорите же, что я не пытался вас предупредить.

Они стояли на краю покрытой травой, точно ковром, равнины. Теперь они начали подниматься по склону подножья холмов. Дэвис, рыжеволосый человек среднего роста и правильного сложения, за исключением слишком больших рук, вел своего спутника. Сумасшедший шел медленно, потому что он изучал окружающую местность. Хотя горы поднимались прямо до высоты в двадцать тысяч футов, холмы шириной в милю и такой же ширины должны по обе стороны Реки шириной в милю были типичны для большей части русла Реки, но не такова была человеческая деятельность. Многие мужчины и женщины вырезали большие блоки камня из вертикальной поверхности горы и спускали их с подножья. Трава на пути тяжелых предметов была сокрушена, почва помята. Но трава была такая жесткая, что она не гибла.

Недалеко от нижнего края основания горы лежали дополнительные дубовые бревна на колесах, предназначенные для того, чтобы передвигать блоки через долину. Посередине долины несколько групп людей затягивали веревки, повязанные вокруг блоков, а другие люди суетились у задней стороны блоков.

Когда их притащат к краю Реки, их поместят на колеса и спустят в воду.

Как в большинстве мест, за несколько ярдов от берегов Река была мелкой, а берега всего на несколько дюймов возвышались над Рекой. А затем уровень дна внезапно опускался, точно скала, по крайней мере, на милю вниз, где находилось самое дно, где водилось множество рыб самых странных видов.

Не только берег кишел людьми, но и сама Река была полна кораблей и лодок, маленьких и больших. И два громадных деревянных крана на берегу были близки к завершению.

На другом берегу Реки происходило то же самое. Даже за то время, пока Фаустролл наблюдал, два гигантских каменных блока на той стороне соскользнули с колес в воду и исчезли. В потревоженной воде образовалось множество пузырей, которые лопались.

Внезапно Фаустролл догнал Дэвиса.

— Мы не делаем выводов поспешными скачками, — заметил он, — и даже не подходим к ним шагом. Но нам кажется, что это рабочие пытаются заполнить Реку. И не особенно в этом преуспевают.

— Дамбу строят, — объяснил Дэвис. Он ускорил шаг. — Ивар и тот, другой дурень на том берегу, король Арпад, намерены загородить течение каменными блоками, даже если это займет у них сто лет. Тогда они смогут препятствовать любым судам проскальзывать мимо стражи ночью. И еще они будут брать пошлину с торговых судов, плавающих вверх и вниз по Реке мимо этого места. А еще Ивар думает, что он сможет прорваться через горы к противоположной стороне долины. Он захватит страну на той стороне и будет ею править. А для торговли с другой стороной будет использовать туннель. И еще у Ивара есть мечта, что прорубание туннелей поможет открыть большие месторождения железа. Гордость идет перед неудачей. Он будет страдать участью известного Нимрода, который построил Вавилонскую башню, считая, что сможет завоевать хозяев неба…

— Как же им удается резать гранит кремневыми инструментами? — удивился Фаустролл.

— А им и не удается. Но эта территория благословенна — или проклята — подземными залежами меди и олова. Это единственное месторождение на тысячи миль в любую сторону отсюда. Ивар и его армия викингов и франков захватили эти земли три года назад, вот почему у него есть бронзовые инструменты и оружие.

Поднимаясь на холм, они услышали громкий взрыв — это взорвали скалу черным порохом. Когда они остановились на вершине, они услышали громкий звон. Под ними, за небольшой долиной, виднелся более высокий холм, на вершине его стояла большая круглая башня из гранитных блоков. Ее основание окружал ров.

Под ними двоими в долине виделись кузницы, литейные мастерские, большие плавильни для изготовления руды, содержащей олово и медь, и круглые бамбуковые хижины, где жили рабочие, с крышами конической формы из листьев. Грохот, жара и вонь удушающей волной прокатились по двум наблюдателям.

— Люди притащили с собой с земли ад в это прекрасное место, — сказал Фаустролл. — Им бы искать духовного прогресса, а не материальных выгод и завоеваний. Вот почему, как мы верим, нас поместили в это чистилище. Конечно же, без науки патафизики им не удастся выполнить свою задачу. С другой стороны, влево или вправо, нам неизвестно, не получилось ли это все случайно. Но случайное не обязательно означает бессмыслицу.

Дэвис фыркнул, выразив свое презрение к этому замечанию.

— И что же такое патафизика? — спросил он.

— Друг наш и собрат-доктор, давайте-ка заполним брешь, образованную нашим разговором и нападкам на определение патафизики. Почти невозможная задача, ибо патафизика не может быть объяснена не в патафизических терминах.

Патафизика — это наука о реальности, находящейся за пределами метафизики. Она лежит настолько далеко от метафизики, как метафизика лежит за пределами физики — в одном направлении, или в другом, или, возможно, еще в каком-нибудь. Патафизика — наука особая, о законах, управляющих исключениями. Улавливаете мою мысль до сих пор?

Дэвис только закатил глаза.

— Патафизика, обратите внимание, может быть центром материи, патафизика — наука о воображаемых решениях. Но только воображаемые решения реальны.

Дэвис простонал, как будто получил легкий удар ниже пояса.

— Для патафизики все предметы равны, — продолжал Фаустролл. — Патафизика, некоторым образом, наука хладнокровная. И это тоже — главный вопрос, по крайней мере, один из них. То есть, все предметы патафизичны. И все же — немногие люди занимаются патафизикой.

— И вы хотите, чтобы я это понял? — спросил Дэвис.

— Не сразу. Возможно, никогда. И вот — последний замок, который требуется завоевать. За пределами патафизики нет ничего. Это последняя инстанция.

— Что означает?

Фаустролл проигнорировал этот вопрос. Вместо этого он провозгласил:

— Она позволяет каждому мужчине, каждой женщине прожить свою собственную жизнь как исключение, не руководствуясь никакими законами, кроме как его (ее) собственными.

— Анархия? Так вы анархист?

— Оглянитесь вокруг. Мир был создан для анархии. Мы не нуждаемся ни в какой власти, кроме своей собственной. И все же люди не позволят нам быть анархистами — пока что.

— Скажите это Ивару, — посоветовал Дэвис. Он засмеялся, потом добавил: — Хотел бы я увидеть его физиономию, когда вы будете ему это втолковывать.

— A-а, но что вы скажете о мозгах, прячущихся за этой физиономией? Есть у него мозги?

— О, мозги у него есть! Но его мотивы, приятель, его мотивы!

Они опустились с холма и затем поднялись на вершину другого, более крутого и высокого, чем предыдущие. Мост опустился, но у его внешнего конца оказалось много солдат. Большинство из них играли в настольные игры или в кости, вырезанные из рыбьих. Некоторые наблюдали за состязаниями по борьбе и шуточные поединки. Их конические бронзовые шлемы опускались до самого носа и покрывали частично щеки. Несколько человек щеголяли кольчугами, сделанными из бронзы или соединенных вместе деревянных колец. Все были вооружены мечами и кинжалами, у многих были копья. Кожаные щиты, обшитые бронзой, стояли рядом с ними. У специальной деревянной стойки находились тисовые луки и колчаны, полные стрел с бронзовыми наконечниками. Некоторые солдаты говорили между собой на эсперанто, другие — на варварских языках.

Часовые по обе стороны от моста не сделали никакой попытки остановить этих двоих. Дэвис сказал:

— Я королевский остеопат, к королю Ивару. Так как вы со мной, они понимают, что на вас нападать не надо.

— Я люблю, когда на меня нападают, — обиделся Фаустролл. — Кстати, что значит — остеопат?

— Вы никогда не слышали об остеопатии? — Дэвис приподнял свои рыжеватые брови? — Когда вы умерли?

— В День Всех Святых, хотя я не святой в католическом смысле этого слова, в 1907 году. В Париже, который, возможно, вы слышали, находится во Франции, кто знает, на расстоянии скольких световых лет отсюда?

Дэвис сказал только: «A-а!» Это объясняло безумие и вырождение. Он был французом, и, возможно, богемным художником, одним из тех аморальных безбожников, бедолаг, бесчинствующих в трущобах Монмартра или на Левом берегу, или еще где угодно, где только процветала подобная низменная жизнь. Один из этих дадаистов, или сюрреалистов, или кубистов, или как там их называют, чья безумная живопись, скульптура и писанина ясно показывали, что их создатели насквозь прогнили от греха и сифилиса.

В этом мире никакого сифилиса не было, зато греха — хоть отбавляй.

— А мой вопрос? — напомнил Фаустролл.

— Ах, да! Во-первых — это система лечения заболеваний, она основана на распространенной вере в то, что большинство болезней происходят от давления смещенных костей на нервы и тому подобное. Остеопаты борются с травматическим давлением тем, что устанавливают правильное давление. Разумеется, в ней гораздо больше всего; чем только это. Вообще-то мне редко приходится лечить короля от чего-то серьезного, у него великолепное физическое здоровье. Можно так выразиться, что он держит меня — держит в рабстве, так будет точнее, — как королевского массажиста.

Фаустролл поднял брови и спросил:

— Горечь? Недовольство? Ваша душа, она исходит желчью?

Дэвис не ответил. Они прошли большую прихожую и поднялись по каменным ступеням узкой винтовой лестницы на второй этаж. Пройдя через маленькую комнатку, они ступили в очень большую, высотой в два этажа и очень прохладную.

Бесчисленные отверстия в стенах пропускали сюда достаточно света, но сосновые факелы и лампы на рыбьем жире делали комнату наряднее. В центре на возвышении стоял длинный дубовый стол. Вдоль него расставлены были дубовые стулья с высокими спинками с резными изображениями норвежских символов, богов, богинь, змей, троллей, чудовищ и людей. Другие столы, поменьше, располагались вокруг большого, а в западной стене находился громадный очаг. Стены украшены были щитами, оружием и большим количеством черепов.

Около десятка мужчин и женщин стояли в ряд, ведущий к громадного сложения мужчине, сидящем на стуле. Сбоку о его стул опиралась дубовая рукоятка бронзового топора.

— Просители и жалобщики, — тихим голосом объяснил Дэвис Фаустроллу. — И преступники.

— А-а, — пробурчал Фаустролл. — Человек с Топором!

— И добавил: — Название одной из наших поэм.

Он показал на красивую блондинку с обнаженными грудями, сидящую на стуле с высокой спинкой за несколько футов от королевского трона.

— А она?

— Королева Энн, первая кобылица в стойле Ивара, — тихо объяснил Дэвис. — Не сердите ее. У этой потаскушки адский темперамент.

Ивар Бескостный, сын полулегендарного Рагнара Волосатая Задница, бывшего премьером-супергероем эры викингов, поднялся со стула. В нем было, по меньшей мере, шесть футов шесть дюймов роста. Поскольку единственной его одеждой было голубое, как море, полотенце, его массивные плечи, руки, грудь, ноги и плоский перевязанный веревкой живот были открыты. Несмотря на его величину, из-за его быстрых и грациозных движений он больше напоминал пантеру, чем льва.

Единственным его украшением была широкая бронзовая лента вокруг правого предплечья. На ней были изображены три охотничьих рога, соединявшиеся вместе мундштуками и образовывающие трехногую фигуру. Трискелион был священный символ величайшего из северных богов, Одина.

Длинные, волнистые, цвета красной бронзы волосы Ивара ниспадали на его очень широкие плечи. Его лицо во времена земной жизни Дэвиса называли бы «имеющим суровую красоту». Было, однако, в нем что-то коварное. Хотя Дэвис и не смог бы определить эту черту, которая заставляла его вспоминать о Братце Лисе, он всегда видел перед собой этого персонажа, когда перед ним был король.

Ивар не был единственным военачальником девятого столетия после Рождества Христова во время датского вторжения в Англию. Там правило много местных королей, но обычно английские ораторы двадцатого века знали имя единственного из них. Это был Альфред, которого более поздние поколения будут называть Великим, хотя его сын и внук не меньше заслуживали этого звания. Хотя Альфред спас Уэссекс от завоевания, он не остановил датчан от того, чтобы они захватили большую часть остальной Англии. Ивар был мастером-стратегом в первых датских армиях. Позже он сделался со-королем Дублина вместе с великим норвежским воином-победителем, Олафом Белым. Но династия Ивара правила Дублином в течение многих поколений.

Когда Дэвис и Фаустролл приблизились к королю, Дэвис тихонько предупредил:

— Только не называй его Бескостным. Никто не может назвать его так прямо в лицо, чтобы не пожалеть об этом. Можешь называть его Иваром, хотя, как он мне поведал, в Норвегии его эпохи его имя было Ингвар. Языки меняются: Ингвар стал Иваром. Его прозвище в старой Норвегии было — Беспощадный, но на их языке это звучало похоже на «Бескостный». Более поздние поколения переиначили его прозвище. Но не называй его и «Беспощадным». Если же назовешь, ты обнаружишь, почему его так прозвали.

3

Доктор Дэвис был удивлен.

Он был уверен, что король сейчас же погонит гротескно раскрашенного и болтающего чепуху француза в загородку для рабов. Вместо этого Ивар велел Дэвису приготовить помещение в башне для Фаустролла, хорошее помещение, не какую-нибудь крошечную и бедную каморку.

— Его научили боги, и он святой. И я нахожу, что он интересен. Последи, чтобы о нем как следует позаботились, и приведи его сегодня вечером на пир.

Хотя эта обязанность была привилегией королевского стюарда, Дэвис не стал возражать. И даже не спросил Ивара, что он имел в виду, ссылаясь на богов. На Земле Ивар был высоким жрецом скандинавского бога Одина и продолжал ему служить, пока за несколько лет до смерти не был крещен и не перешел в христианскую веру.

Дэвис считал, — возможно, этот напоминающий лиса датчанин решил, что ему не повредит это сделать. Ивар был человеком, способным использовать все лазейки. Но после того, как он воскрес на Реке, викинг отверг обе религии. Тем не менее, на него до сих пор оказывали влияние обе, но куда сильнее та вера, которой он придерживался большую часть жизни.

Ивар отдал свое распоряжение на родном языке, вместо эсперанто. Ивар называл эсперанто «этот монотонный, регулярный, скрипучий и грубый язык». Дэвис достаточно хорошо выучил древненорвежский, чтобы общаться с ним. Две трети говорящих на этом языке происходили из Дублина, где Ивар был королем викингской твердыни, пока он не умер в 873 году. Но большинство из этих людей были наполовину ирландцами, и на них в одинаковой степени влияли германский норвежский и кельтский гэльский. На последнем Дэвис умел говорить, хотя не так хорошо, как по-норвежски.

Так как франки составляли одну четвертую населения Иварова королевства, будучи возвращены к жизни на той же территории, что и датчане, Дэвис немного знал и этот язык. Франки явились сюда из эпохи Хлодвига (умер в 511 г. н. э., в Париже), известный последующим поколениям как Кловис I. Он был королем западных, или салианских франков и завоевателем северной части римской провинции галлов.

Эндрю Дэвис и Энн Пуллен, королева Ивара, были единственными англоговорящими людьми в этом королевстве, кроме нескольких рабов. Дэвис разговаривал с ней только тогда, когда не мог этого избежать. Это бывало нечасто, потому что она любила, чтобы он постоянно давал ей сеансы лечения, во время которых она делала все, что могла, чтобы расстроить его подробными историями многочисленных своих сексуальных встреч и извращений. И она нагло настаивала на том, чтобы он массировал ее груди. Дэвис отказался делать это и нашел поддержку у Ивара, которого, кажется, развлекала эта ситуация.

Никогда Энн Пуллен не признавалась Дэвису, что ей известно, с какой силой он ее ненавидит. Оба, однако, прекрасно знали, как каждый из них относится к другому. Единственным препятствием для нее отправить его рабом в каменоломни был Ивар. Хотя он слегка презирал Дэвиса, в глубине души он его любил. Он и уважал американца за его знания, особенно в области медицины, и любил слушать рассказы Дэвиса о чудесах его эпохи, о стальных лошадях, движущихся при помощи пара, о беспарусных кораблях, о телеграфе и радио, об автомобиле, аэроплане, о громадных состояниях, награбленных американскими баронами и о фантастической водопроводной системе.

О чем Дэвис никогда не рассказывал Ивару, так это о том, что говорили ему врачи конца двадцатого столетия, которых он встречал — к его огорчению. То есть, то, что многое из лечения пациентов на Земле, введенного им, было основано на неверной медицинской информации. Однако Дэвис был убежден, что его невропатическое лечение, не использовавшее лекарств, оказало пациентам неизмеримые услуги. Безусловно, уровень их выздоровления был выше, чем у тех пациентов, которые прибегали к традиционным докторам и методам лечения.

С другой стороны, врачи допускали, что в области психиатрии, уровень излечения душевнобольных африканскими врачами-колдунами был таким же, как и уровень пациентов психиатрических больниц. Это допущение, считал он, или недооценивало медицину двадцатого века, или переоценивало колдунов-докторов.

Некоторые из его информаторов допускали, что большое количество физически больных людей поправляются без помощи врачей, или — могли бы поправиться без таковой.

Дэвис объяснял это раскрашенному безумцу по пути в его комнату, хотя его и раздражало то, что ему приходится оправдываться. Фаустролл, кажется, не особенно интересовался. Он только пробормотал:

— Знахари — обманщики. Все обманщики. Единственные истинные целители — это мы, патафизики.

— Я все еще не знаю, что такое патафизика, — сказал Дэвис.

— Она не нуждается ни в каком вербальном объяснении. Только понаблюдайте за нами, переведите наши физические движения и вербальные выражения в свет правды, векторы четырехмерной ротации в фоны правдивости.

— Братец, да тебе нужно иметь разумное основание для твоей теории, и ты должен выражать ее в ясных логических терминах!

— Красно твое лицо, но холодно в комнате!

Дэвис поднял руки над головой:

— Сдаюсь. Не знаю уж, почему я вообще обращаю внимание на то, что ты говоришь! Мне бы следовало быть поумнее. Все же…

— Все же ты способен оценить, хотя и как в тумане, что истина исходит из моих слов! Ты не хочешь этого признавать, но не можешь не признать. Это хорошо. Большинство безволосых двуногих обезьян не имеет ни намека на это, никак не отзываются. Они, точно тараканы-пруссаки, потерявшие усики, а потому не могут ничего ощущать, пока не уткнутся своими хитиновыми головами в стену. Но шок от столкновения заставляет онеметь даже более слабые органы, при помощи которых они мыслят.

Фаустролл взмахнул своей бамбуковой удочкой в сторону Дэвиса, вынуждая его отступить, чтобы не получить по носу костяным крючком.

— Теперь я пойду поищу жидкие тела для тех, кто дышит жабрами.

Фаустролл вышел из комнаты. Дэвис пробормотал ему вслед:

— Надеюсь, пройдет много времени, пока я увижусь с тобой снова.

Но Фаустролл был вроде дурной мысли, которую никак нельзя отогнать из головы. Через две секунды он уже снова пробрался в комнату.

— Мы не знаем, какова была история королевского остеопата на Земле, — спохватился Фаустролл, — или каков был твой квест, твой светящийся грааль. Есть один постоянный грааль — это Истина. Но есть и временный, и он может превратиться в постоянный (если вообще имеется что-нибудь постоянное), грааль, или необходимые предметы. Или золотое яблочко — это ответ на вопрос: Кто воскресил нас, поместил нас сюда — и почему? Извини. Это не вопрос, это вопросы. Конечно, ответ может быть и такой, что это вообще не имеет значения. Даже если так, нам бы хотелось знать. И опять-таки, как ты сможешь найти ответы на все эти вопросы, если ты не мог их найти на Земле?

Возможно, существа, которые ответственны за этот Мир Реки, знают ответы, которых мы так отчаянно искали на Земле. Мы убеждены, что эти существа из плоти и крови, хотя плоть может не быть протеином, а кровь может не содержать гемоглобина. Не то что Бог, который, если Он и существует, есть дух, и таким образом у него отсутствуют органы для образования звуковых волн, хотя Он, кажется, вполне способен производить гром и молнию и катастрофы, и, таким образом, должен быть способным образовывать собственные приспособления для устной речи, — не то, что Бог, эти существа должны иметь уста и языки, зубы и, некоторым образом, руки. А потому они смогут нам сказать то, о чем мы хотим знать. Если мы сможем их найти. Если они захотят открыться.

Это наша теория — а мы никогда не теоретизировали беспомощно — наша теория, что Река со всеми своими поворотами и извивами образует гигантский иероглиф или идеограмму. И он будет, не то что иероглифы древних майя или египтян, его тотчас можно будет понять. Откровение придет со светом понимания, а не с падением звезд луны тогда, когда луна станет кроваво-красной, а планеты расколются надвое, и не с приходом Зверя, чей номер 666, и всех этих образов, пробужденных Святым Иоанном.

Дэвис заговорил куда более горячо, чем рассчитывал:

— Чушь! В нашей первой жизни вера, и только вера имела ответы, вера в божественный труд, как сказано в Библии. Как на Земле, так и здесь.

— Но здесь-то нет Святого Писания!

— Есть — в нашем сознании! — громко возразил Дэвис.

— Оно записано здесь! — и он постучал пальцем по виску.

— Как тебе известно, никакая жизнь после жизни, описанная в любой религии, не похожа на эту. Однако мы не спорим. Мы утверждаем истину и движемся дальше, оставляя истину позади себя — но также и неся ее с собой. Но истина достигнута тогда, когда человек перестает размышлять. Это сделать тяжело, признаем. И все же, если мы способны подумать о том, чтобы оставить мысль, мы сумеем перестать думать. Таким образом, когда барьер к постепенному ментальному осознанию сдвинут, молекулы истины проникают в диафрагму.

— Безумие! Чистое безумие! И богохульство!

Фаустролл стал выходить из двери. Оглянувшись через плечо, он сказал:

— Мы идем, и все же это иллюзия. Память об этом событии остается в памяти. Так что — мы все еще здесь, мы не ушли.

Эндрю Дэвис вздохнул. Ему, конечно, приходилось мириться со многими вещами. И почему он только не дал французу уйти и продолжать свое паломничество вверх по Реке? Почему? Для этого у него были веские причины. Во-первых, если бы француза поймали шатающимся во владениях Ивара, его бы сделали рабом — и, возможно, высекли бы. Во-вторых, если бы он все-таки выбрался из границ королевства, он все-таки не был бы в безопасности от того, что его не поймают через несколько дней. Королевства на протяжении пятидесяти миль вверх по Реке заключили между собой соглашение возвращать рабов в те государства, откуда те сбежали. В-третьих, он мог бы предпринять гарантированно надежный способ освобождения. Но для этого ему нужно совершить самоубийство. И тогда он воскреснет где-нибудь далеко, но мысль о том, чтобы покончить с собой, слишком тяжела, чтобы ее осуществить.

Но, хотя сознание его знало, что он будет снова жить, тело отказывалось этому верить. Его клетки яростно сопротивлялись идее самоубийства; они настаивали на том, чтобы выжить. Более того, он отвергал идею самоубийства, хотя она имела вполне рациональную основу. Как христианин он совершит грех, если убьет себя. Все ли это еще грех в Мире Реки? Он сильно в этом сомневался. Но его непредрасположенность к такому концу в течение всей его долгой жизни заставляло Дэвиса действовать так, как если бы это действительно был грех.

Кроме того, если бы Дэвис покончил с собой, у него было столько же шансов быть воскрешенным в нижнем течении, сколько и в верхнем. Если бы такое случилось, он был бы вынужден проходить через ту самую территорию, где уже бывал. И его снова могли бы захватить и обратить в рабство в любом из сотни штатов, прежде чем он доберется хотя бы до страны Ивара.

Если бы он проснулся далеко выше по Реке, Дэвис оставил бы цель своего квеста позади. И до того, как он дошел бы до самого конца Реки, он так и не узнал бы, то проскочил через место своей цели. И тогда ему придется снова проделать весь путь с самого начала.

А что если история о женщине, которая дала жизнь ребенку в долине Реки, была ложной? Нет, этого Дэвис не допускал. За его исканиями стояла не только вера, но и логика. Этот мир был окончательным испытанием для тех, кто верит в Иисуса как спасителя. Пройди это испытание — и следующая ступень будет настоящим Раем. Или истинным Адом.

Церковь Второй Попытки имеет некоторые ложные доктрины, и это — очередная ловушка, расставленная Сатаной. Но Дьявол достаточно изощрен, чтобы просунуть некоторые истинные доктрины среди ложных. Сторонники Второй Попытки не ошибаются, когда претендуют на то, что этот мир предложил всем душам человеческим еще одну возможность очиститься от духовной грязи. Но что эта церковь проглядела или преднамеренно проигнорировала, так это то, что она давала и Сатане вторую возможность заграбастать тех, кто избежал его когтей на Земле.

Дэвис посмотрел в широкое сводчатое застекленное окно. С высоты, на которой он находился, он мог видеть холмы, равнину и Реку, а также холмы, равнину и горы на противоположном берегу. Арпад (умер в 907 году н. э.) правил территорией длиной в двенадцать миль. Он был вождем семи монгольских племен, называемых мадьярами, которые оставили бассейн реки Дон в 889 году н. э., те места, где расположится впоследствии Россия, и мигрировали к западу, к Паннонийской равнине. Это была область, которая впоследствии станет Венгрией. Арпад воскрес среди того населения, которое было частично древними аккадами, а частично юго-восточными азиатами из каменного века, и еще с десятью процентами самых различных людей. Хотя он был мадьяр, принадлежа к меньшинству здешнего населения, он стал королем благодаря силе его личности и своим безжалостным методам.

Арпад был союзником Ивара, и кроме того партнером по проекту дамбы. Его рабы трудились дольше и в более тяжелых условиях, и с ними обращались куда более жестоко, чем с рабами Ивара. Норвежец не был так свиреп и более великодушно обращался с рабами. Он не хотел доводить их до восстания или до самоубийства. Рабы Арпада бунтовали дважды, и, число самоубийств было среди них гораздо выше, чем среди рабов Ивара.

Кроме того, Ивар не доверял Арпаду. Этого следовало ожидать. Ивар не доверял никому, и у него были причины не полагаться на мадьяра. Его шпионы докладывали ему, что Арпад в пьяном виде хвастался — а пьяным он бывал частенько — что убьет Ивара, как только дамба будет построена.

Если норвежец и собирался прибегнуть к оружию и убить Арпада первым, он об этом молчал. Хотя временами он сильно пил, но язык свой придерживал. По крайней мере, он исходил из интересов государства.

Дэвис же был убежден, что один из двух королей не собирается ждать окончания работ по строительству дамбы. Когда-нибудь, возможно, в течение двух последующих лет, один из них нападет на другого. Дэвис, по принципу, что из двух зол следует выбирать меньшее, надеялся, что Ивар одержит верх. В идеале, хорошо бы, чтоб каждый из них сверг другого. Что бы там ни случилось, Дэвис намеревался бежать с этой территории в сумятице битвы.

4

Должно быть, Дэвис смотрел в окно дольше, чем ему казалось. Фаустролл покинул башню и спускался с холма, держа удочку на плече. И за несколько шагов позади него пробиралась неизбежная шпионка. Женщина по имени Гроа. Она тоже несла удочку, и Дэвис наблюдал, как она позвала француза. Тот остановился, и они начали беседовать. Через минуту они уже шагали к Реке бок о бок.

Гроа была рыжеволосая красавица, дочь норвежского викинга из девятого столетия, Торстейна Рыжего, сына Олафа Белого, и странной женщины Ауд Глубокомысленной. Торстейн был убит в сражении после того, как завоевал северную часть Шотландии. Именно это событие заставило Ауд эмигрировать в Исландию и сделаться предшественницей большинства исландцев двадцатого века.

Без сомнения, Торстейн жил где-то на Реке и воевал с какими-нибудь врагами, пытаясь захватить над ними власть — или, в ином случае, он воевал, чтобы не дать врагу власти над собой. Власть была главной действующей силой человечества на Земле. Как на земле, так и здесь. До сих пор. Пока Спаситель — Спасительница? — не вырастет и не выполнит волю Божию над Его созданиями.

Должно быть, Ивар приказал Гроа, чтобы она завлекла француза. Ей требовалось узнать, правдива ли его история. Хотя король, казалось бы, принял Фаустролла как имеющего для него ценность, он, наверное, задавал себе вопрос, не послан ли этот человек Арпадом, чтобы убить его. Гроа его испытает, прощупает и, если будет необходимо, пойдет на то, чтобы переспать с ним. Она — похотливая бабенка. После она обо всем доложит Ивару.

Дэвис вздохнул. Что за жизнь эта жизнь после смерти! Почему нельзя устроить так, чтобы каждый жил в мире и доверии. Если уж люди не могут все полюбить друг друга, они могли бы, по крайней мере, быть терпимыми.

Нет, они не способны на это по той же причине, по какой не могли так жить на Земле. Это в натуре у Homo Sapiens. Во всяком случае, в натуре большинства мужчин и женщин.

Но… здесь их условия так отличаются от земных! Все так устроено, что никто не должен тяжко трудиться ради хлеба насущного, никто не нуждался в доме и прочих предметах первой необходимости. Если бы люди могли все быть пацифистами, если бы они были честными и сочувствовали друг другу, не нужно было бы, чтобы ими управляли другие. А француз-то прав, хотя Дэвису не хотелось бы признаваться в этом даже самому себе. Предоставленная новому типу людей, анархия могла бы здесь быть полезной.

Очевидно, кто бы ни поместил сюда человечество, он устроил Долину Реки так, что люди, не нуждаясь в том, чтобы проводить много времени за работой, имели достаточно времени, чтобы совершенствовать себя духовно. Но только те, кому-то понятно, стали бы совершенствовать себя, изменились бы к лучшему и дошли бы до любой стадии, которую приготовил для них Кто-то.

Этот Кто-то, однако, должен быть Бог. Дэвис в этом ни капли не сомневался, для него вовсе не было тайной идентификация создателя этого места. Большой тайной было только то, почему он устроил этот промежуточный дом для однажды умерших вместо райского обиталища, описанного в Библии.

Для себя Дэвис допускал, что Библия довольно туманно описывала особенности этого убежища для спасенных, для святых. Она куда конкретнее относительно жилища грешников, проклятых.

Почему же, если столь многие люди ропщут, Бог не дал им какого-то утешения? Какого-то знака? Какого-то маяка, к которому люди могли ринуться как мотыльки могут лететь к свету? Хотя это и не лучшее из сравнений, теперь Дэвису оно пришло на ум. В любом случае, где знак, маяк, писание в небесах?

Дэвис знал. Это рождение ребенка у девственницы. В мире, где мужчины и женщины стерильны, одна женщина составила исключение. Она забеременела от Святого Духа и зачала. Бог совершил чудо. Младенец, как говорили, женского пола. Сначала, услышав это, Дэвис был шокирован. Но, спокойно поразмышляв на эту тему и призвав на помощь логику, попытавшись преодолеть свое первоначальное представление, он сделал вывод, что не следует расстраиваться или лезть на рожон. На Земле Спаситель был мужчиной. Здесь — женщина. Почему бы и нет?

Бог справедлив, а он, Дэвис, кто такой, чтобы допрашивать Божественное Существо?

— Дэвис! — позвал его сзади грубый голос. Он подскочил и резко крутанулся, больно ударившись головой.

На пороге стоял Шарко-крючкотвор, вечный и верный раб, о ком Дэвис грезил ночью.

— Подними свою задницу, Дэвис! Великая Блудница Вавилонская желает, чтобы ты провел с ней сеанс лечения! Живо!

— Вот скажу я королеве, как ты о ней отзываешься, — пообещал Дэвис. Он вовсе не собирался этого делать, просто хотел посмотреть, как побледнеет этот льстивый тип. Что он и сделал.

— А, так она тебе не поверит, — сказал раб. — Она терпеть тебя не может. Скорее уж мне поверит, чем тебе. Да и сомневаюсь я, чтобы она была оскорблена. Примет это за комплимент.

— Если бы это не было противно моей натуре, я дал бы тебе сапогом в зад, — заметил Дэвис.

Раб, цвет лица которого восстановился, фыркнул, повернулся и, хромая, начал спускаться в зал. Дэвис вышел из комнаты. Он наблюдал за этим человеком, спускаясь вслед за ним. Хотя Шарко был воскрешен в возрасте своих двадцати пяти лет, а зрение его восстановилось до единицы, теперь он представлял собой настоящую развалину. Сломанная в нескольких местах правая нога никак не срасталась, нос его так и не восстановился после того, как сместилась переносица. Он не мог как следует дышать из-за своего носа и из-за того, что у него все еще были смещены несколько ребер. Один глаз был выбит — и так и не восстановился полностью. Лицо его постоянно перекашивалось и дергалось от тика.

Все это происходило из-за того, что его избили рабы, над которыми он служил надсмотрщиком. Не в состоянии больше терпеть его удары, пинки и другое несправедливое обращение, они поработали над ним однажды поздней ночью — и таким образом выпустили наружу свою ненависть к нему. В его хижине оказалось слишком темно, чтобы он мог опознать напавших, хотя он, как и все остальные, знал тех из своих людей, которые были злоумышленниками. Если можно было бы по справедливости считать их злоумышленниками. Большинство можно было так назвать, хотя их поступок был оправдан как самозащита.

Ивар тоже так решил, когда он выслушал свидетелей. Он решил, что Шарко нарушил правила, установленные королем. Эти правила были введены ради эффективности труда, вовсе не из человечности. Но они были нарушены, и спина Шарко кровоточила от сорока ударов плетки из рыбьей кожи. Все рабы надсмотрщика наносили ему по удару. Наблюдая за процессом, Ивар остался весьма доволен.

Шарко тогда опустился в звании до раба в каменоломнях. Но его увечья не позволяли ему работать хорошо, и через шесть месяцев его назначили башенным рабом. Помимо прочих обязанностей, Ивар пользовался им как скамьей, когда ему хотелось присесть в таком месте, где стул был недоступен.

Крючкотвором же его прозвали из-за рассказа одного из его земных клиентов, который ныне оказался гражданином Иварова королевства. Клиент этот рассказывал, как Шарко обвел его вокруг пальца, и он, клиент, не смог найти в суде справедливость. Этот бывший клиент был среди тех, кто избивал Шарко.

Крючкотвор был достаточно нескромен, чтобы поделиться с некоторыми приятелями своими планами мести тем, кто так несправедливо с ним поступил. Хотя Дэвис и не думал, что он заслужил ненависть Шарко, он был среди намеченных для какой-то ужасной мести. Крючкотвор был не настолько полон бахвальства, чтобы говорить даже о том, что отомстит Ивару. Он знал, что произойдет, если король услышит об этой угрозе.

Шарко согнул спину, подволакивая одну ноги и бормоча что-то себе под нос, продолжая идти через зал. Он был истинный Калибан, как подумал Дэвис, шагая вслед за этим чудовищем по залу к крутой винтовой лестнице.

Дэвис чувствовал себя крайне неуютно. Ему казалось, что события в этом королевстве близки к точке кипения. Назревающий конфликт меду Арпадом и Иваром, появление гротескного и беспокойного Фаустролла, рост напряженности между ним, Дэвисом, и королевой, да еще ненависть Шарко добавляла к ситуации кое-что, от чего она могла кончиться взрывом в любое время. Дэвис это чувствовал. Хотя логически он не мог предсказать, что извержение вулкана произойдет скоро, он его предвидел.

Или, возможно, это ощущение было вызвано его внутренними конфликтами. Он сам готов был разорваться изнутри — и исчезнуть, так как очень уж хотел дождаться подходящего момента для бегства.

На Реке ждали его мать-девственница и младенец. Они-то этого, конечно, не знали. Но Дэвису предстояло сыграть большую роль в событиях, которые приведут к открытию второго Спасителя в этом мире. Хотя, вероятно, было чистой воды эгоизмом так думать, но Дэвис был в этом убежден.

Он вошел в большую комнату, где ждала его королева Энн. Она лежала на остеопатическом столе, который сконструировал Дэвис. Но, обнаженная и распростертая там, она выглядела так, как будто бы ждет любовника. Две ее прислужницы хихикнули, когда увидели Дэвиса. Они были чернокожими, а на Земле прислуживали арабской семье начала двадцатого века. После воскрешения они прожили свободными всего год, а теперь снова стали рабынями.

Они должны были сочувствовать Дэвису, наблюдая его унизительные обязанности. Вместо того они развлекались.

5

— Помассируй мне мышцы бедер с внутренней стороны, — велела Энн. — Они у меня немеют.

Она говорила тихо, а между фразами громко смеялась. Ее необычайно яркие цвета зеленых листьев глаза не отрывались от лица Дэвиса. Хотя он старался сохранить на своей физиономии невыразительность, ему очень хотелось рявкнуть на нее, плюнуть ей в лицо, а потом пусть бы его вырвало прямо на ее тело. Иезавель! Алая Женщина Великая Блудница Вавилонская!

— Когда постоянно лежишь на спине, вращая тазом, надолго задрав кверху ноги, эти мышцы очень перегружены, — объяснила она. — И почти такое же напряжение, когда я сверху. Иногда мне приходится отдыхать между постоянной крутней вниз-вверх и вращением бедрами. Но потом я опускаюсь на него сфинктерной мышцей, так что по-настоящему я передышки-то не получаю. Ведь это сфинктер, да, доктор?

Дэвис так хорошо знал человеческое тело, что ему не надо было смотреть, что он делает в данный момент. Он отвернулся от нее, полузакрыл глаза, продолжал мять ее плоть. Какая у нее мягкая кожа! Какие мускулы! Иногда, если он находился в подобном полудремотном состоянии между сном и явью, он осознавал, что его пальцы работают с плотью. Не ее плотью, разумеется. Такой рефлекс происходил из-за памяти пальцев, помнивших тысячи тел, с которыми он работал на Земле.

— Не придвигайся слишком близко к личной собственности короля, — предостерегла она. — Дотронешься до нее — и король может тебе руки отрубить.

Если бы он так поступал, подумал Дэвис, десятки мужчин в этом королевстве стали бы безрукими.

— Не больно-то ты мужчина, — заметила королева. — Настоящий мужской член поднял бы это полотенце до самой талии, так что край бы разорвался.

Девчонки-рабыни захихикали, хотя не понимали по-английски. Но они долгое время слышали подобные фразы на эсперанто. Они поняли, что королева говорит что-то колкое и унижающее.

Дэвис представил себе, как его руки смыкаются вокруг горла королевы. Много времени не потребовалось бы.

— О, Господи! — начал он молиться сразу же. — Избавь меня от подобных грешных мыслей!

— Может быть, — предложил он, — помассировать тебе колени? Они, кажется, очень напряжены.

Энн нахмурилась и уставилась на него тяжелым взглядом. Потом улыбнулась и рассмеялась:

— О! Так ты предлагаешь?.. Да, сделай это. Я провела много времени на коленях. Но когда они на подушке, это не так трудно.

Однако вместо того, чтобы прийти в ярость, как он ожидал, она развеселилась. Кроме того, королева выглядела в каком-то смысле торжествующе, как будто бы специально добивалась, чтобы он сказал что-то оскорбительное для нее, даже косвенный намек был победой. Однако, возможно, она вовсе не рассматривает его реплики как оскорбление. Шлюха вполне могла бы подумать, что он делает ей комплименты.

А ему-то какое дело до того, что она думает? Если быть честным перед самим собой, для него это значило много. Если бы ее не останавливал Ивар, она могла бы устроить ему невыносимую жизнь, мучить его, сделать с ним или ему все, что хотела. Дэвис не слышал о том, чтобы она была жестокой, за исключением поддразнивания в сексуальном плане, которое нельзя ставить в один ряд с убийством или пытками. Но Дэвис не имел гарантии, что она не сможет такой стать. Особенно в обращении с ним.

Энн Пуллен была его землячка, американка, хотя всегда вызывала у него тошноту. Энн родилась около 1632 года в Мэриленде, в семье квакеров, но, когда члены ее семьи вместе с остальными перешли в епископскую церковь, она отправилась в ад. Это были ее собственные слова. Четырежды она была замужем за владельцами табачных плантаций в Виргинии и Мэриленде. Она пережила всех своих мужей.

И неудивительно, думал Дэвис. Она любого мужчину изведет, если не своими непрекращающимися сексуальными требованиями и неверностью, так темпераментом и своеволием.

Большей частью она жила в Вестморлендском графстве, Виргиния, между Потомаком и рекой Раппаханнок. В ее эпоху в этой области была масса густых лесов и больших болот, но дороги отсутствовали. Путешествовать можно было главным образом по реке или по ручьям. Да и плантации не напоминали то, во что они превратились позднее. Там не было красивых, снабженных большим количеством колонн построек и широких хорошо содержавшихся лужаек. Дома собственников были скромными, конюшни сложены из бревен, а куры и свиньи бродили по двору. Воровство свиней было обычным дело даже для собственников плантаций. Деньги были редки, главной единицей для расчетов служил табак. Люди обладали необычайно горячим темпераментом и любили судиться, хотя неизвестно, почему.

По собственному своему свидетельству Энн была однажды приговорена к десяти ударам плеткой по обнаженным плечам из-за ее клеветнических и скандальных речей против некоего мистера Пресли. Кроме того, однажды она напала на жену своего брата голыми руками.

Было зафиксировано в Книге Записи Событий графства в 1677 году, что Энн Пуллен поощряла свою дочь Джейн стать «самой примечательной и заметной шлюхой в Виргинии». Но Дэвис вынужден был допустить, что в строгом смысле этого слова она вовсе не была шлюхой. Она прелюбодействовала потому, что ей это нравилось, и денег за это не брала.

В Книге Записей также говорится, что мать Джейн, Энн Пуллен, развратила собственную дочь тем, что поощряла ее совершать адюльтеры и опрокидывать весь институт брака.

Муж дочери, Морган Джонс, более чем однажды (как зафиксировано в суде) запрещал любому мужчине, развлекающемуся с Джейн, вывезти ее из графства, или увезти ее по реке или ручью.

Было также записано, что Энн Пуллен объявила, будто бы у Джейн не было никакого мужа в то время, поскольку Джонс умер, и она (Энн) не понимает, почему бы ее дочери не получать удовольствие от этого мира точно так же, как любой другой женщине. Кроме того, Энн было безразлично, кто был отцом ребенка ее дочери, поскольку некий Уильям Элмс увез ее в Англию, как он и обещал.

Энн была феминисткой задолго до этого движения, единственной пионеркой его в те дни, когда это было опасно. Была она также распутницей, хотя Дэвис считал, что это автоматически следовало из ее желания женского равноправия.

Однако такие земные отношения не должны появляться в Мире Реки. Даже Дэвис соглашался, что, настаивая на некоторых ограничениях подобной точки зрения, Энн определенно выходила за их пределы. В семимильных сапогах.

Королевство Ивара было устроено по образцу Старой Норвегии. Поскольку женщины (но не рабыни!) в дохристианскую эру имели намного больше прав, чем таковые в христианских странах, они имели даже еще больше прав в Мире Реки. Во всяком случае, в этом королевстве.

Теоретически Энн могла бы развестись с Иваром по простому заявлению, что она этого желает, и при этом могла взять с собой свое имущество. Не половину королевского, то есть, принадлежащего королю. Свой граальчик, свои полотенца, свои личные принадлежности и рабынь — все это принадлежало ей по праву.

Но развод, кажется, им не угрожал. Ивара Энн сильно развлекала, даже когда на него сердилась, и он получал удовольствие от ее раскованных и талантливых занятий любовью. Ивар знал, что у нее есть любовники, но ему, кажется, на это было наплевать.

Он сомневался, чтобы Энн с каким-нибудь любовником стала составлять заговор, чтобы убить его. Она хорошо знала, с какой стороны ее вагина намазана маслом.

Так что Эндрю Дэвис вынужден был страдать от того негодования, какое она на него обрушивала. Тем временем, он мечтал о божественным путем родившемся ребенке далеко в верхнем течении Реки. Он пытался еще и придумать безопасный способ покинуть эту страну. И думал о том, как избежать того, чтобы его захватили другие держащие рабов государства, находящиеся между ним и его целью.

Выполняя свой христианский долг, он пытался молиться за Энн, но молитвы эти звучали так неискренне даже для него самого, что Дэвису было понятно: Бог не обратит внимания на его просьбы простить Энн и позволить ей увидеть Свет.

Когда ее процедура была закончена, Дэвис вышел из комнаты, как он делал всегда. Он был зол, раздражен, с него лился пот, желудок его бунтовал, а руки тряслись.

О Боже, сколько я еще должен это выносить? Я молю Тебя, не продолжай же больше подвергать меня злу и искушению проклинать Тебя, как Ты делал с Иовом!

Ровно в полдень грейлстоун во дворе башни изверг гром и молнию. Дэвис вышел из той комнаты, где он ждал, когда это произойдет. Стоять во дворе возле камня означало рискнуть слухом. Хотя его грааль наполнился отличной едой и питьем, аппетита он не чувствовал. Тем, что не съел сам, он поделился с приятелями за большим столом в зале. Чашу с бренди, пачку табаку и сигареты с марихуаной он отложил в сторону. Он мог бы сохранить для себя половину спиртного и гвозди для гроба, но лучше он отдаст их Эйштейну Болтуну, главному сборщику налогов у Ивара.

Таким образом Дэвис платил свои налоги вдвойне. Это давало ему возможность почти половину месяца выливать алкоголь в канаву и крошить сигареты. Дэвис проделывал это тайно, потому что многие пришли бы в ярость, узнав о таких потерях. Они бы доложили королю, а тот конфисковал бы дополнительный «товар» и наказал его.

Никогда в течение своих двух жизней Дэвис не пробовал спиртного и не курил. Вообще-то на Земле он не пил даже ледяной воды, потому что она влияет на здоровье. Он терпеть не мог потакать королю и его порокам. Но, если бы он того не делал, он бы пострадал от «кошки-девятихвостки» или сделался бы рабом в каменоломнях. Или его ждало бы и то, и другое.

В тот вечер, вскоре после заката, Дэвис отправился в большой зал, построенный недалеко от берега. Именно там Ивар предпочитал ужинать, выпивать и бражничать среди своих приятелей и приживалов. (Дэвис вполне допускал, что сам он числился среди последних. Но у него не было выбора). Зал был выстроен в древнем викингском стиле: единственная громадная комната, с личным столом Ивара на возвышении и во главе других столов, стоявших на полу. Такое возвышение не использовалось на Земле у полудемократичных викингов. Это было новшество, введенное Иваром. Опорные столбы украшены были резьбой, изображающей головы людей, богов, животных и символы, взятые из древней религии. Среди этих часто повторяющихся изображений встречались добывающие золото карлики, драконы, змей Мидгарда, обвивающий всю Землю, кони, медведи, инеистые великаны, Тор с его молотом, одноглазый Один — иногда с его воронами Хугином и Мунином на плечах, — свастики, повернутые вправо, рунические фразы и Скидбландир, магический корабль, который после использования можно было сложить и унести в мешке.

Сегодня, как и всегда, мужчины и женщины слишком много пили, и разговаривали поспешно и яростно, хвастовство и высокопарные фразы гремели в зале; люди ссорились, а иной раз и дрались. Ивар давно запретил дуэли со смертельным исходом, потому что в них он потерял слишком много хороших воинов. Но враждующим не возбранялось идти друг на друга с кулаками и драться ногами, а король не хмурился, если кому-то выбивали глаз, повреждали яички, отрывали уши или откусывали носы. Хотя это отнимало потом три месяца, но глаза, носы и и уши снова вырастали, а яички сами по себе восстанавливались.

Дэвис привык к этим вечерним сборищам, но не любил их. Да еще то и дело до него доходил тошнотворный запах пуканья, сопровождаемый громким хохотом и похлопыванием по бедрам. Королева Энн, сидевшая по левую руку от Ивара, хохотала едва ли не громче всех, когда проявлялась эта примитивная форма юмора. Сегодня она закрутила полотенце себе вокруг шеи, концы его чуть прикрывали груди. Но она не больно-то заботилась, чтобы держать их так, как подобает.

Со всеми другими запахами смешивался еще аромат пойманной в Реке рыбы, зажаренной наполовину только с одного конца.

Дэвис, будучи королевским остеопатом, сидел за королевским столом. Он бы предпочел такой стол, какой стоял бы как можно дальше от этого, если бы только мог. Это дало бы ему возможность тихонько улизнуть после того, как все слишком напьются, чтобы заметить его. Однако сегодня он был заинтересован в том, чтобы наблюдать и по возможности подслушивать разговоры доктора Фаустролла и Ивара Бескостного. Француз сидел по правую руку от короля, на самом почетном месте за столом. Он внес в этот пир удививший всех вклад в виде пойманной им рыбы, гораздо больший, чем остальные рыбаки. Однажды, когда общий гул немного ослаб, Дэвису удалось услышать, как Ивар расспрашивает Фаустролла о причинах его удачи.

— Это не удача, — ответил француз. — Это опыт и умение. Плюс врожденная сноровка. Мы жили главным образом рыбой, которую ловили в Сене, когда жили в Париже.

6

— Париж, — повторил Ивар. — Я был там с моим отцом Рагнаром; сыном Сигурда Хринга, когда мы, норвежцы, приплыли вверх по Сене в марте, а франки не ожидали викингов в такое раннее время года. Год был 845, так мне говорили. Правитель франков, Карл Лысый, разделил свою армию надвое. Я посоветовал отцу напасть на меньшие силы, что мы и сделали. Мы убили их всех, за исключением ста одиннадцати пленников. Этих мой отец сейчас же повесил, всех разом, в жертву Одину, на островке в Сене, а другая часть франкской армии наблюдала за нами. Должно быть, полные штаны наложила от ужаса.

Мы дошли дальше, до самого Парижа, городок-то оказался куда меньше, чем тот громадный город, о котором мне рассказывали остальные. В Пасхальное воскресенье, самый святой день для христиан, мы штурмовали Париж и убили многих из тех, кто поклонялся Спасителю. Один был к нам добр.

Ивар улыбнулся под стать саркастическому тому своего голоса. Он не верил в богов, языческих или христианского. Но Дэвис, внимательно наблюдая за ним, увидел выражение его лица и прищур глаз. Вероятно, они выражали ностальгию, или, возможно, какую-то бездонную тоску. Дэвис уже видел это выражение десятки раз до сегодняшнего вечера.

Мог ли безжалостный и безумный охотник до власти тосковать о чем-то ином, чем то, чем он теперь обладает? И не желал ли он также избавиться от этого места и его ответственности, и от всегда грозящей опасности, что его убьют? Имел ли он, подобно Дэвису и Фаустроллу, цели, какие многие посчитали бы за идеалистические или романтические? Не хотелось ли ему избавиться от своих ограничений и стать свободным? В конце концов, могущественный властитель такой же пленник, как раб.

— Одноглазый Один нас благословил, — повторил Ивар, — хотя, возможно, это просто было совпадение, что у Карла Лысого вышли серьезные осложнения с другими франкскими государствами и с его амбициозными братьями. Вместо того, чтобы воспрепятствовать нам идти вниз по Сене, он заплатил нам семь тысяч футов серебра, чтобы мы оставили его королевство. Что мы и сделали, хотя вовсе не обещали не возвращаться туда позже.

До сих пор Фаустролл не прерывал короля, хотя время от времени на его физиономии показывалось отвращение. Он пил быстро и много, кубок его никогда не пустовал. Раб за его спиной хорошо следил за этим. Раб еще и давал французу сигареты, после того как тот покончил с собственным запасом. Раб был Шарко, очевидно, ему поручил король сегодня прислуживать Фаустроллу.

Шарко хмурился, то и дело его губы шевелились. Слова его тонули в оглушающем шуме — и хорошо, подумал Дэвис. Дэвис-то умел читать по губам — и английский, и эсперанто. Знал бы Ивар, что говорит Шарко, он бы его высек, а потом зачислил его в команду мойщиком гальюнов.

Наконец, француз со стуком поставил свою деревянную чашу на стол, отчего все окружающие, в том числе и Ивар, вздрогнули.

— Ваше величество нас извинит, — произнес он громко.

— Но вы все тот же, что были на Земле. Вы ни на дюйм не прогрессировали; вы все тот же распроклятый варварский пират, вы по-прежнему оскорбляете других, вы все тот же старый лицемер, который умер в Дублине. Но мы не оставляем надежды относительно вас. Мы знаем, что философия в ее практической форме патафизики — ворота к истине для вас. И, хотя на первый взгляд, вы кажетесь простаком-дикарем, мы-то знаем, что вы — гораздо больше этого. Нас в этом убедил наш короткий разговор в Зале.

Многие, сидящие за столом, в том числе Дэвис, были скованы, точно морозом, хотя они повращали глазами в сторону друг друга, а затем уставились на Ивара. Дэвис ожидал, что тот схватит свой боевой топор, всегда находившийся у него под рукой, и отхватит Фаустроллу голову. Но викинг даже не покраснел, и сказал только:

— Мы побеседуем с тобой позже об этой философии, которая, мы надеемся, содержит больше мудрости и меньше чепухи, чем речи всех этих ирландских попов, мужчин в женских юбках!

«Мы» Ивара Дэвис понял как подражание и поддразнивание Фаустролла.

Затем Ивар поднялся, молчание последовало за тремя ударами в громадный бронзовый гонг.

Ивар заговорил громко, голос его раздавался во всех углах громадного зала:

— Пир закончен! Сегодня мы собираемся рано лечь спать, хотя я подозреваю, что многие из вас не уснут до тех пор, пока кое-что у вас не перестанет подниматься!

Толпа зароптала от удивления и разочарования, но за этим последовал смех над королевской шуткой. Дэвис состроил гримасу в отвращении. Энн, видя его выражение лица, широко улыбнулась.

— Мы еще не все съели и не все выпили, — продолжал Ивар, — не по этой причине я прекращаю пир. Но мне пришло на ум некоторое время тому назад, что завтра — трехлетняя годовщина основания моего королевства. Это был день, когда я, раб грязного тирана скоттов Эокайда Отравителя, поднял восстание вместе с Арпадом, тоже рабом, и с двумястами рабов, большинство которых сидят теперь на почетных местах в этом зале. Мы тихо задушили стражников вокруг зала Эокайда. Он со своими телохранителями все спали, чтобы прошло действие опьянения, находясь в безопасности, как они считали, в своем зале с толстыми стенами на высоком холме. Мы сожгли бревенчатое строение и убили тех, кто умудрился выйти из огня. Всех, кроме Эокайда, а его мы захватили в плен.

На следующий день я казнил его, вырезав у него на спине орла, так же, как я поступил с королем Эллой из Йорка и с королем Эдмундом из Восточной Англии, с некоторыми другими моими врагами, которых я принес в жертву Одину.

Дэвид содрогнулся. Хотя ему никогда не приходилось видеть своими глазами этот особый способ казни, он множество раз слышал о нем. Жертву укладывали лицом вниз, его позвоночник разрезали, а легкие вытягивали из него и укладывали у него на спине, образуя грубое изображение орла с распростертыми крыльями.

— Я решил, что мы должны все рано лечь спать, а завтра рано встать. Рабы получат выходной день, им дадут много еды и питья. Все будут праздновать. Мы все поработаем, чтобы добыть много рыбы, а вечером начнем празднество. Устроим игры и соревнования в стрельбе из лука, в метании копий и в борьбе, а те, кто на кого-нибудь злится, смогут бороться со своими врагами до смертельного исхода, если таково будет желание.

В ответ на это толпа громко закричала и загудела.

Ивар поднял руки в знак призыва к молчанию, потом добавил:

— Отправляйтесь спать! Завтра мы будем веселиться и благодарить богов, кто бы они ни были, которые создали этот мир, за то, что мы свободны от жестокого правления Эокайда, мы свободные люди!

Толпа разразилась радостными криками, а потом устремилась прочь из зала. Дэвис, держа в одной руке свой грааль, направлялся к башне и был уже на полпути подъема на первый холм, когда за его спиной раздался ровный голос Фаустролла:

— Подожди меня! Мы пройдем остальной путь с тобой вместе!

Дэвис остановился. Через некоторое время француз, не спеша, поравнялся с ним. Тяжелые испарения виски, смешанные с запахом рыбы, окутывали его, и слова он произносил не совсем внятно:

— Mon ami! Mia amico![3] То, что наступает на пятки дня — это прекрасно, разве не так? Существа, которые сжигают в ночной вазе свои неземные призраки, как это вдохновляет!

Мудро — выше человеческой мудрости, они с нами не имеют ничего общего. Но они великодушны в своем великолепии!

— Гмм-м! — произнес Дэвис.

— Весьма наблюдательное замечание. Скажи мне, друг мой, как ты думаешь, что является истинной причиной того, что Ивар прекратил пир?

— Что?

— Не доверяю я козлу, который ведет за собой тех, кого можно стричь. Государственные деятели и политиканы, генералы и адмиралы, они редко открывают свои истинные намерения. У Бескостного на уме что-то такое, что не понравится его врагам. И его людям тоже.

— Какой ты циничный, — заметил Дэвис.

Он посмотрел через Реку. Долины и холмы в королевстве Арпада были темными, за исключением рассеянных костров часовых, да на верхушках сигнальных бамбуковых башен горели факелы на расстоянии полумили друг от друга, образовывая линию длиной в десять миль.

— Циничный? Синоним для опыта. И для того, чьи глаза долго были открытыми и чей нос чутко улавливает испорченность, как нос шерстистого существа, которое некоторые считают другом человека. Помни, наш вождь происходит из страны, где что-то подгнило, если перефразировать Эйвонского Барда.

Они снова пошли. Дэвис спросил:

— Что такого сказал Ивар, чтобы пробудить твои подозрения?

— Ничего — и все. Мы ничего не принимаем на веру. Значение слов и выражение лица, твердость предметов, постоянство вселенной, то, что огонь всегда жжет кожу, что определенная причина всегда приводит к определенному результату, а то, что поднимается вверх, должно опуститься. Не всегда это оказывается неизбежно.

Он размахивал вокруг себя цилиндром своего грааля, чтобы все это перечислить.

Дэвис не чувствовал себя склонным беседовать о метафизике или вообще о чем-нибудь. Тем более, не с этим типом, который говорил бессмыслицу. Но он принял приглашение Фаустролла присесть во дворе башни и некоторое время поболтать. Возможно, он сможет выяснить, почему Фаустролл подозревает, будто Ивар что-то задумал. Не то, чтобы это составляло какую-то разницу. Что он может сделать здесь, чтобы что-то изменилось?

Возле ряда факелов, воткнутых между кирпичами стены, стоял столик. Они сели. Француз открыл свой грааль и вытащил металлический сосуд, до половины налитый виски. Дэвис взглянул на формулу, начерченную краской на лбу у этого странного человека. Он посещал лекции по дифференциальному исчислению в медицинском колледже и был знаком с обозначениями. Но, если не знать, к чему относятся символы, невозможно понимать, что они обозначают, или как их употреблять. Он прочел: «О — а + а + 0 =…»

Фаустролл сказал:

— Значение этой формулы? Бог в точке на касательной между нулем и бесконечностью.

— Что обозначает?

Фаустролл произнес ровным голосом, как будто бы когда-то запомнил наизусть из лекции:

— Бог по определению не имеет изменения, но нам должно быть позволено…

— Это что, очень долго? — спросил Дэвис.

— Слишком долго для сегодняшней ночи — и, вероятно, для вечности. Кроме того, мы лучше выпьем. Мы можем ясно все себе представить, но наше тело устало и мозг не работает на все восемь оборотов.

Дэвис поднялся:

— Тогда отложим на завтра. Я тоже устал.

— Да. Ты лучше сможешь понять наши тезисы, если у нас будет перо и клочок бумаги, чтобы из изложить.

Дэвис пожелал французу спокойной ночи и оставил его сидящим за столом и уставившимся на темный виски, как будто бы это был хрустальный шар, раскрывающий будущее. Он направился наверх, в свою крошечную комнатушку. И только у самой двери вспомнил, что сбился в своем разговоре с Фаустроллом. Француз его запутал. И так и не сказал Дэвису, что он заподозрил насчет Ивара.

Дэвис пожал плечами. Завтра он выяснит это. То есть, если язык этого безумца опять не заведет в сторону. Прямая линия для француза не является кратчайшим путем между двумя точками. В самом деле, он, возможно, отрицает полностью ценность Евклидовой геометрии.

У Дэвиса также появилось беспокойное ощущение того, что почти психопатическое поведение Фаустролла скрывает весьма острый ум и знание естественных наук, математики и литературы, намного превосходящие его собственные. Его нельзя было рассматривать как просто ненормального.

Дэвис толкнул незапертую дверь на деревянных петлях. Выглянул сквозь незастекленное отверстие во тьму, освещенную лишь переполненным звездами небом. Но это освещение было такое же, если не сильнее, как свет полной земной луны. Сначала все казалось мирным. Все, кроме часовых, отправились спать. Потом Дэвис заметил тени, движущиеся в долине под башней. Когда глаза его привыкли к этому бледному освещению, он увидел, что в этой тени скрывается большое количество людей.

Сердце у Дэвиса внезапно сильно забилось. Захватчики? Нет. Теперь он увидел Ивара Бескостного в коническом бронзовом шлеме и в длинной кольчуге, с боевым топором в руке, вот он спускается с холма по направлению к скоплению людей. Позади него идут его телохранители и советники. Они тоже вооружены и в броне. У каждого по два бронзовых меча, упрятанных в ножны, кроме того, многие несут копья и боевые топоры. У других — сосновые факелы и мешки. В мешках, как сразу догадался Дэвис, — пороховые бомбы.

Фаустролл оказался прав. Никакого празднества завтра не будет — разве что пир в честь победы. Король солгал, чтобы скрыть военную операцию. Тем, кто — пока что — в операции не участвует — солгали. Но избранным воинам приказали собраться тайно в определенное время.

Внезапно звездный свет был закрыт легкими облаками. Облака быстро начали темнеть. Дэвис больше не мог видеть Ивара и вообще никого из людей. И вот послышался звук отдаленного грома, и первый зигзаг молнии показался на севере.

Вскоре разъяренный дождь и электрическое неистовство, которые часто случались по ночам, окажутся в королевствах Ивара и Арпада. Как волки на овечье стадо, подумал Дэвис. А Ивар и его армия станут вроде древних ассирийцев, кинувшихся с холмов на евреев, как писал этот поэт — как же его?[4]

Но кого собирается убивать Ивар?

7

Ветер плевался дождевыми каплями в окно, прямо в лицо Дэвису. Скользнула новая полоса тьмы и отрезала от поля зрения Дэвиса людей. Гром грохотал ближе, точно угрожающий бандит. Стрелы молний, короткие вспышки лучей фонаря Господня (искали ли они честного человека?) с шумом освещали место действия. Дэвису удалось разглядеть Ивара и его людей, которые бежали через вершины ближайшего холма к Реке. Он видел и другие массы людей, точно гигантские амебы, сползали они с холмов на равнину. Это были воины, спешащие присоединиться к Ивару. Более крупные скопления жителей долин, ожидающие прихода короля, были, как оказалось, материнским корпусом амебы.

Новая вспышка — и разрывающая небо полоса, на этот раз ближе, открыла большое количество лодок в плавнях, которые были пустыми долгое время. Эти лодки, должно быть, приплыли недавно с верхнего течения. Много судов около самого берега: гребные лодки, долбленые челноки, катамараны, килевые суденышки, драккары, торговые суда с широкими парусами — галеры. Паруса их были свернуты, и все они ощетинились копьями.

Воины Ивара со всех частей королевства пробрались сюда под покровом ночи. Конечно, должны быть еще части, которые будут атаковать противоположный берег, владения Арпада, вверх по Реке. Атака, вероятно, направлена против мадьярского королевства. Теперь Дэвис не понимал, почему он так удивлялся и гадал, что задумал король. Однако Ивар был непредсказуем, и было рискованно держать пари о любых его дальнейших ходах.

Секретность, с какой выполнялась операция, производила на Дэвиса сильное впечатление. Он и понятия о ней не имел, а ведь он часто бывал в обществе короля. Операция, хотя в ней участвовали тысячи людей, которые каким-то образом не открыли ее планы своим женам, поистине была крайне впечатляющей.

Но молнии собирались раскрыть вторжение арпадовым часовым. Разве только некоторые из людей Ивара перешли Реку раньше и убили часовых.

Через некоторое время центр бури бушевал над территорией, хорошо видной Дэвису. Теперь воины сгруппировались у берега и садились в лодки. Так часто и ярко сверкали молнии, что Дэвис мог видеть продвижение нападающих. Они казались ему многоногими фигурами, а отдельные люди в них не были видны на таком расстоянии сквозь пелену дождя.

Дэвис втянул в себя воздух. На противоположном берегу Реки тоже готовился к сражению флот.

Через несколько секунд позади войск Ивара на берегу стали собираться еще группы людей. Дэвис простонал и пробормотал:

— Арпад сыграл подлую игру!

Силы Арпада собрались дальше, выше по Реке, и теперь крадутся вдоль берегов, чтобы подойти к флангу Ивара. Желающий захватить врага врасплох сам оказался застигнут врасплох; хитрую лису перехитрили. Мадьяр собирается зажать своего прежнего союзника между двумя силами. Но это легче спланировать, чем выполнить. Люди Ивара, находящиеся на берегу, хотя и были застигнуты врасплох, но не побежали. Они яростно сражались, а их береговые силы численно превосходили силы врага. Скоро воины Ивара в лодках присоединятся к тем, которые сражаются на берегу. Они плыли к открытому берегу и к заводям со всей скоростью, на какую только способны весла. Хотя сидящие в лодках не могут вернуться к берегу так, чтобы люди быстро высадились, они все-таки смогут все выйти на берег до того, как следующие силы врагов прибудут с противоположного берега. И они опрокинут засаду — если только Ивар имел к этому отношение. Он был очень холодным и быстрым мыслителем.

Его люди, ветераны многих сражений, легко не ударяются в панику.

Тем временем, флот Арпада находился примерно в четверти мили от места своего назначения. Командир, который, как догадывался Дэвис, был сам Арпад, не такой человек, чтобы отставать от своей армии, имел две альтернативы. Он мог приказать, чтобы лодки возвращались на берег и там ждали неизбежного истребления от войск Ивара. Или же Арпад мог продолжать плыть прямо вперед, надеясь, что участники засады задержат людей Ивара на достаточно долгое время, чтобы ему успеть высадить на берег свою армию.

Дождь усилился. Теперь Дэвис видел битву как сквозь загрязненные очки. А затем, пять или шесть минут спустя, ливень начал ослабевать. Худшее осталось позади, буря утихала, но гром и молния все еще свирепствовали над землей. Постепенно звездный свет между тучами обнаружил, что в схватку вмешалась третья сила. Это был большой флот, который должно быть, недавно обогнул изгиб Реки на расстоянии полумили к северу. Дэвис не мог распознать, кто были моряки. Но единственно, кто мог подойти с севера, было войско Торфинна Раскалывающего Черепа.

На Земле Торфинн был графом Оркнейских островов и части северной Шотландии. Хотя он был могучим воином, о чем свидетельствовало прозвище, он умер в 963 году в собственной постели. «Соломенная смерть», как называли ее норвежцы, не была той судьбой, к которой он стремился. Только те мужчины, которые были убиты в сражении, попадали в Вальхаллу, Зал Убитых, где днем герои бились друг с другом ежедневно, и убитые воскресали, чтобы сражаться на следующий день; где еда и хмельной мед были лучше, чем что бы то ни было на Земле, и где по ночам Валькирии Одина вывинчивали мозги пьяных героев.

Но Торфинн проснулся в долине Реки вместе с остальными: с храбрыми и трусливыми, с монархами и рабами, с уважаемыми и презираемыми, с честными и бесчестными, с искренними и лицемерами, с учеными и невеждами, с богатыми и бедными — и со счастливыми и несчастными.

Однако же оказалось, что Мир Реки во многих отношениях похож на Вальхаллу. Мертвые вставали на следующий день после смерти, — хотя редко в том же месте, где они умерли; пища и питье были великолепными; роковые раны быстро заживали; отрезанная нога или выбитый глаз снова отрастали; встречались женщины таких сексуальных качеств, о каких не слыхали в Вальхалле. Конечно, валькирии никогда не жаловались и не надоедали, но ведь они были мифическими существами, а не реальными.

А кто был он, Эндрю Пэкстон Дэвис, пацифист, христианин и добродетельный раб, что он делает, стоя здесь и наблюдая за битвой между язычниками? Теперь, теперь, именно теперь — время сбежать.

Он живо сунул свои немногие пожитки в мешок из рыбьей кожи и схватил рукоятку своего грааля. Как араб в ночи, я украдкой ухожу, подумал он. За исключением того, что мне не надо складывать свой шатер, которого у меня нет. Он быстро вышел из своей каморки и заторопился вниз по узкой винтовой лестнице. Он никого не встретил, пока не вышел во двор. Там Дэвис разглядел впереди темную фигуру. Он остановился, сердце его заколотилось сильнее, чем если бы это было вызвано бегом. Но вспышка молнии обнаружило лицо той особы, которая взывала в нем такой страх.

— Доктор Фаустролл!

Француз попытался отвесить поклон, но вынужден был ухватиться за край стола, чтобы не упасть вниз лицом.

— Доктор Дэвис, я полагаю? — пробормотал он.

Американец собирался поспешно миновать его, но задержался из-за человеколюбивого импульса. Он сказал:

— В Ахероне волнения, дорогой мой друг. Теперь пора нам обрести свободу. Ивар собирался совершить вероломную атаку против Арпада, но Арпада осенила та же самая идея — выступить против него. Расплачиваться нужно дьяволу, и Торфинн, союзник Ивара, только что появился. Воцарился хаос. Мы имеем отличную возможность убраться отсюда во время этой неразберихи.

Фаустролл приложил руку ко лбу и простонал:

— Вверх по Реке? Наши главные цели — стремиться к тому, что, возможно, не существует?

— Подумай, друг! Ты что, хочешь остаться рабом? Теперь настало время, мы получили единственную возможность, какой у нас вообще когда-либо может быть!

Фаустролл наклонился, чтобы взять свой грааль и удочку. Он снова застонал и произнес:

— La merde primitive! Дьявол использует нашу голову как наковальню.

— Я иду, — предупредил Дэвис. — Ты можешь идти со мной или нет, как желаешь!

— Твоя забота о нас трогательна, — откомментировал француз. — Но мы действительно не должны бежать. Хотя мы побывали в зависимости на всю жизнь, мы никогда не были рабом. Не то что биллионы с ограниченным и свиноподобным мозгом, мы всегда были свободны.

Далекая вспышка слабо осветила Фаустролла. Его глаза вращались, как будто бы он пытался разглядеть что-то неуловимое.

— Тогда оставайся здесь и будь свободен в своих несчастных узах! — закричал Дэвис. — Я чувствовал, что мой долг сообщить тебе, что происходит!

— Ты самый надоедливый человек, какого я когда-либо встречал! Овод по-своему приносит пользу, особенно если он снабжен не только передним, но и задним жалом.

Дэвис фыркнул и отправился прочь. Но, как только он начал спускаться с холма, на котором стояла башня, он услышал, что Фаустролл зовет его.

— Подожди же нас, друг мой! Если ты и в самом деле таков.

Дэвис остановился. Он не мог утверждать, что ему нравился этот гротескный тип. Но… что-то в абсурдном французе взывало к нему. Возможно, подумал Дэвис, это говорит во мне врач. Этот человек сумасшедший, и я должен о нем позаботиться. Может быть, я смогу когда-нибудь его вылечить.

Но более вероятно, это что мне не хочется остаться одному. Компания безумца лучше, чем никакой. Иногда.

Гром и молния обрушились на долину. Через несколько минут яркие зигзаги и грохочущий шум будут вне поля зрения и слуха. Тогда, как почти всегда бывает, как будто бы где-то закрыли клапан. Тучи исчезнут минут через тридцать — или около того. И наполненное звездами небо прольет свой бледный огонь на бледное оружие воинов и на их темную кровь. И это сделает зрелище более легким для Фаустролла и для него, Дэвиса.

Теперь Дэвис смутно слышал пугающие его звуки сражения. Резкие пронзительные крики, лязг мечей, бой барабанов, а потом — рев черных пороховых бомб, разрушающих себя во взрыве света. Дэвис также осознал, что башня, в которой, как ему казалось, нет ни одной живой души, полна жизни, точно встревоженный муравейник. Силуэт Дэвиса был высвечен многими факелами большого количества людей, устремившихся с башни.

Среди них бежала и Энн Пуллен. Она набросила себе на плечи тяжелое полотенце, и еще одно, длинное, обернула вокруг талии. Но ее побелевшее лицо и струящиеся вниз светлые волосы были живыми под пламенеющим факелом, который она держала высоко.

Другие люди пробегали мимо Дэвиса на своем пути вниз с холма. Был там Шарко, бежавший со скоростью, которую позволяла ему его волочащаяся нога. В одной руке он нес грааль, в другой — меч, а большой мешок был приторочен к его боку.

Люди, очевидно, бежали или чтобы присоединиться к Ивару в сражении, или найти место, откуда они могли бы наблюдать его вблизи. Более вероятно — второе. Если они подумают, что дела оборачиваются против Ивара, они тоже убегут.

Дэвис выхватил факел у какой-то рабыни, когда она мчалась мимо него. Она протестовала, но не стала с ним драться. Дэвис высоко держа факел, указал на Реку:

— Пошли!

Легче сказать, чем сделать. Как раз когда они достигли края равнины, они вынуждены были остановиться. Мимо пробиралось большое количество мужчин, многие несли факелы. Дэвис взглянул на круглые деревянные шлемы, обшитые кожей и покрытые перьями, широкие темные лица, глаза с глубокими складками. Он простонал. Затем воскликнул:

— Еще люди Арпада! Это, должно быть, второй фланг!

Они не были мадьярами, но солдатами из старинных горожан Сибири, служившие Арпаду, образовывавшие десять процентов населения королевства. Они выглядели куда более похожими на американских индейцев, чем на эскимосов или чукчей. Группа в шесть или семь человек оторвалась от остальной массы и галопом помчалась к ним. Дэвис взвыл:

— Беги! — и сам помчался назад, вверх по холму.

Сзади послышался топот босых ног по мокрой траве и влажной грязи. Но это оказался Фаустролл.

Когда он наполовину поднялся на холм, Дэвис оглянулся назад. Их больше не преследовали захватчики. Обнаружив, что этих двух мужчин им не убить так легко, они снова присоединились к армии.

Через некоторое время они с Фаустроллом перестали взбираться на склон холма, а спустились на край равнины. В течение десяти минут свет звезд затуманился облаками.

— Пора искать лодку, — предложил Дэвис.

Медленно и крадучись они шли между хижинами. То и дело приходилось обходить трупы. Большинство из них были женскими, но некоторым из женщин удалось убить вторгшихся врагов до того, как их зарезали.

— Никогда не кончающаяся история, — вздохнул Дэвис.

— Когда они научатся прекращать убийства, насилия, грабежи? Неужели не могут понять, что это ничего им не дает? Не могут…

— Они не понимали на Земле, откуда им понять это здесь? — спросил Фаустролл. — Но может быть, здесь это увязающий процесс. Мы имеем не только вторую попытку, но множество шансов. А потом, в один прекрасный день — пуфф! Злые, мелочные, вредные и лицемерные исчезнут! Давай надеяться, что это не означает, что здесь не останется никого. Или, возможно, это способ, благодаря которому все так и сбудется. — Он вдруг умолк, показал и объявил: — Эврика!

Здесь было множество лодок, причаленных к берегу или стоящих на якоре за несколько футов от него. Они выбрали себе каноэ с небольшой мачтой. Но, как раз когда они сталкивали каноэ с травы в воду, они вздрогнули от воя, раздавшегося у них за спиной:

— Подождите! Бога ради, подождите! Я хочу с вами!

Они обернулись и увидели, что за ними ковыляет Шарко. Он тащил еще второй мешок, довольно большой, у себя за спиной. Несомненно, подумал Дэвис, он наполнен добычей, награбленной Шарко по дороге. Несмотря на страх, его предательская натура взяла верх.

Дэвис сказал:

— Здесь нет места для троих.

Тяжело дыша, Шарко остановился в нескольких футах от них.

— Мы можем взять лодку и побольше.

И он быстро повернулся, глядя вниз по течению. Отдаленный шум неожиданно стал слышаться с более близкого расстояния. Свет звезд упал на темную и неразличимую массу, приближающуюся с юга. Крики и звяканье бронзы усиливались оттуда. На несколько минут шум перестал двигаться по направлению к Дэвису. Затем звуки прекратились, и группа людей опять стала приближаться, теперь гораздо быстрее.

Кто бы ни были эти люди, гнавшиеся за сбежавшими, их убили. Но позади тех из них, кто остался жив, слышались шум и крики. Люди, бежавшие в сторону Дэвиса, побежали.

— Возьмем одну из лодок! — завывал Шарко. — Они все схватят, и у нас ни одной не останется!

Дэвис подумал, что это хороший совет, но он вовсе не намеревался брать этого нытика с собой. Он продолжал помогать французу сталкивать каноэ. Оно соскользнуло в воду. Но к нему, разбрызгивая воду, подобрался Шарко, зашвырнул туда свой грааль и мешки и начал забираться сам. Дэвис схватил мешки и бросил их в воду. Шарко взвыл от ярости и нанес кулаком удар по подбородку Дэвиса. Оглушенный, Дэвис пошатнулся назад и упал в воду. Когда он, брызгаясь, поднялся, он увидел, что Шарко идет за мешками. Он прыгнул в лодку и выбросил оттуда грааль крючкотвора. Это заставило Шарко закричать еще громче. Без грааля он должен или умереть с голоду, или обходиться той пищей, которую ему удастся выпросить, и рыбой, которую поймает.

Фаустролл, все еще стоя в воде, согнулся пополам от хохота.

Гнев Дэвиса отступил и сменился отвращением к себе самому. Он терпеть не мог Шарко, Но презирал себя за то, что его ненавидит и за то, что вышел из себя. Трудно действовать по-христиански, когда имеешь дело с такими «неряхами-мешочниками» (это слово он узнал от живших в конце двадцатого века).

Но у него больше не было времени сосредотачиваться на собственных ошибках. Бегущие мужчины остановились совсем близко к нему. Они казались сильно запыхавшимися, хотя это было не единственной причиной их остановки. Это были Ивар и около пятидесяти его норвежских и франкских воинов, да еще с десяток женщин. Одной из них была Энн Пуллен. Ивар истекал кровью, хотя не был тяжело ранен, а с боевого топора, которым он все время размахивал, тоже капала кровь. Он, вероятно, часто пускал его в ход против преследователей. Некоторые из его людей спорили и доказывали, что не надо останавливаться. Сначала Дэвис вообще не понял, что произошло. Послушав некоторое время, пока он залезал в каноэ, он понял их ситуацию.

Очевидно, тыловая атака застала Ивара врасплох. Но его люди были сплоченными, а воины Арпада отступили. Как только это произошло, Арпад во главе своего флота начал штурмовать берег. В свалке рукопашного боя Ивар убил Арпада.

— Я отрубил ему руку с мечом, — кричал Ивар. — И тогда его войска растерялись и побежали. Мы их перебили!

8

Но у Торфинна Раскалывающего Черепа были свои планы. Он отправил часть своей армии обежать западный берег. Пока они это выполняли, он атаковал тыл Арпадова флота. Это отчасти объясняло панику среди людей Арпада на восточном берегу.

Затем Торфинн решил — а может быть, он принял это решение уже давно — предать Ивара. Таким образом, он стал бы хозяином не только своего королевства, но и земель Арпада и Ивара.

Ивар со своими солдатами не ожидали предательства, но быстро сориентировались и яростно сражались. И все-таки, они были вынуждены бежать, и охотничьи псы Торфинна лаяли совсем у них по пятам.

Ивар вскричал по-норвежски:

— Предатель! Предатель! Нет веры, нет веры! Торфинн поклялся Одином на священном кольце, что мы с ним — братья!

Дэвис не мог не улыбнуться при всей своей тревоге. Из того, что он знал о северных королях и их братьях, он был убежден, что нет ничего необычного в том, что они пытаются убить друг друга. На самом деле, это типично для большинства королевских родов средневековья, независимо от национальности.

Да, он находится среди варваров, и он только что собирался освободиться от них, когда Норны распорядились иначе — чтобы солдаты догнали его. Нет, подумал он, это вовсе не Норны, три Судьбы древней скандинавской религии в облике трех женщин. Это Бог так определил. Я так долго был среди викингов, что начинаю думать так же, как они.

Тем временем Ивар перестал бредить. В одном из внезапных перемен настроения, характерных для него, он смеялся над собой:

— В конце концов, Торфинн только сделал то, что мог бы проделать и я, если б у меня были условия. Воспользоваться случаем — и повернуть события! Захватить власть! Власть!

Фаустролл, сидевший теперь в каноэ, позвал его:

— Ваше величество, достойный потомок великого короля Убу! Мы верим, что власть — это то, что мотивирует почти все поступки людей, и власть является более значительной причиной для самых рациональных и лживых поступков, чем религия, хотя то и другое никак не связаны! Вы — истинный сын Адама, не говоря о Еве, и, возможно, потомок того падшего ангела, который видел, что дочери людские прекрасны, и шли к ним, и возлежали сними! Иди, иди, иди, сын наш! Размышляй над властью, поклоняйся ей, слушайся десяти тысяч ее заповедей! Но мы — глас вопиющего в пустыне! Кричать о джунглях, удобренных никогда не кончающейся жаждой власти в ее десяти тысячах проявлений, — вот истинное дерьмо вселенной!

— Но все же — иногда имеется Святой Грааль. Ищите его, находите его, хватайте его! Спасайтесь посредством его! В Граале вы найдете величайший фонтан власти! Но он делает все остальные виды могущества бессильными!

Советники Ивара болтали между собой, когда Фаустролл говорил, но умолкли, когда их вождь поднял руку. На некотором расстоянии, недостаточно большом, чтобы успокоить взвившиеся нервы Дэвиса, раздавались крики воинов Торфинна, которые бежали вслед за беглецами.

— Бога ради! — буркнул Дэвис. — Давайте сядем в лодку и уплывем!

— И странный же ты человек, доктор Фаустролл! — закричал Ивар. Тронутый, какими-то богами тронутый. Ты, должно быть, послан ими! Или случаем, о котором я так много слышал от людей более поздних времен, с тех пор как пришел в этот мир. Как бы то ни было, ты послан мне. Так что, вместо того, чтобы тебя убивать, что принесет мало пользы, разве что избавиться от твоего присутствия, да и тогда ты можешь мне попасться снова, — я поеду с тобой. Возможно…

Ивар помолчал с секунду, пока остальные рядом с ним сильно встревожились. Затем он заревел:

— По лодкам!

Никто не возражал, хотя немногие из самых агрессивных воинов вздохнули. Они разобрались по суденышкам, хотя и без паники. Ивар громко выкрикивал команды, распоряжаясь, кому в какую лодку сесть. Дэвису он скомандовал быть вместе с Фаустроллом и Энн Пуллен, заняв самое большое судно с местами для четырнадцати гребцов. Ивар сел на руль, когда гребцы начали свою работу, и развернули большой парус.

Ивар громко расхохотался и объявил:

— Норны снова мне улыбнулись! Это, должно быть, те лодки, которые люди Арпада пригнали на берег для атаки на фланге!

Дэвис, Пуллен и Фаустролл сидели на скамье как раз рядом с рулевым. Француз воскликнул:

— Возможно, это знак от них, чтобы вы навеки оставили эту территорию!

— Как? Чтобы я позволил Торфинну с его тролличьим сердцем каркать, будто он победил Ивара Рагнарссона?

Он заорал по-норвежски на воинов, которые все еще не сели в лодки:

— Эй, вы там! Хельги, Кетиль, Бьорн, Транд! Столкните пустые лодки в воду! Поглумимся-ка над нашими врагами, пока они в бешенстве пляшут на берегу и произносят проклятия и угрозы, которые повредят нам не больше, чем плевки против ветра!

Хельги Умник взревел:

Те, кто был достаточно близко, чтобы слышать, разразились хохотом. Ивар тоже смеялся, пока не подавился, что успокоился Дэвиса, который, услышав вису, встревожился. Датчане выходят из себя, когда кто-нибудь употребляет прозвище, которое они не желают слышать.

— Слова мне нравятся, — признал Ивар. — Но, Хельге, размер у тебя подкачал. Скверно. Но если принять во внимание, что мы спешим, и что размер у тебя всегда хромает, как будто бы это новорожденный жеребенок, пробующий скакать…

Он снова хохотал несколько минут. Потом, опомнившись, взревел:

— Гребите, как будто дочь Локи, ведьма Хель, хватает вас за лодыжки холодной, как у покойника, рукой, чтобы стащить вас в ад. Согните спины, как будто вы — лук Улла, а ваши руки — стрелы бога длиной в сто лиг! Грести, грести, грести!

Бывали, наверное, гребцы такие же неутомимые, как норвежцы, но не было гребцов лучше. Но эти люди побывали в рукопашном бою, а ничто не требует столько энергии. Тем не менее, они налегли на весла так, как будто бы всю долгую ночь спокойно спали.

Их враги на берегу остались далеко позади. Звездный свет мерцал на громадной массе вдоль восточного берега, движущейся вверх по Реке. Позади они оставили около полумили. Флот Торфинна, по крайней мере, часть его, рьяно пустился вслед. Не так уж рьяно, наверное, поскольку его воины тоже утомились от битвы.

— Направимся в королевство моего брата, Сигурда Земля-В-Глазу! — громко велел Ивар. — Это далеко, но наши преследователи устанут раньше нас. Тогда мы будем в безопасности и сможем бездельничать, пить густое сладкое лишайниковое пиво и ликер из грааля, сколько душа попросит.

Мы также восполним там недостаток красивых женщин. Или vice versa[5].

Гребцам не хватало дыхания, чтобы расхохотаться, хотя некоторые пробовали.

Сигурд был одним из немногих людей, которым Ивар доверял и, вероятно, был его единственным достойным доверия братом. В молодости он был могучим викингом. Но, достигнув среднего возраста, повесил свой меч на стену и стал мирным и справедливым правителем Сьеланда, самого крупного датского острова. Королевство, которое Сигурд основал, придя в Мир Реки, находилось в четырехстах милях от земель Ивара. Однажды Сигурд навещал своего брата, а Ивар гостил у него дважды. Дэвис каждый раз виделся с Сигурдом. Стройный, хитрый, на белке правого глаза красное родимое пятнышко, из-за которого Сигурд и получил свое земное прозвище. Родимое пятно прошло, когда он очутился здесь, а прозвище осталось.

Мысли Дэвиса прервали какие-то крики у него позади. Он встал и оглядел приподнятую рулевую палубу. К лодке, где находились Хельги и еще трое, в воде приближался человек. Хотя Дэвис не мог разглядеть пловца, он понял. Что это должен быть Шарко. Очевидно, он просил взять его в лодку. Но гребцы смеялись, проплывая мимо, и вскоре Шарко, все еще крича, остался позади.

Волна сочувствия пробежала по Дэвису. Шарко был лгун, мошенник, хвастун, задира и трус. Но все же — этот человек не мог поверить, что есть люди — и таких много, — которые его не любят. Мысль была патетической, и Дэвис в ту минуту пожалел его.

Дэвис сел и посмотрел на Энн, которая сидела рядом с ним. У нее надо головой было повязано маленькое голубое тонкое полотенце, точно шарфик, какие женщины а Земле носят в церкви. У нее на лице застыло странное выражение, смесь нежности и тоски. Или это так показалось Дэвису, хотя кто знает, о чем думает эта сучка. И все же — она выглядела, точно мадонн, мать младенца Иисуса, изображенную на росписи, которую Дэвис видел в церкви.

Интересно, подумал он, не так ли она выглядела, когда была ребенком. Что стерло с ее лица эту нежность, эту доброту?

И тут она повернула голову и спросила:

— Какого черта, на что это ты глазеешь, похотливая деревенщина?

Дэвис вздохнул, находя удовлетворение в том моменте, когда он жалел ее из-за ее утраченной невинности. И ответил:

— Да ни на что особенное.

— Воображаешь, что можешь со мной так разговаривать, раз мы оказались рядом, — огрызнулась она. — Но я этого не забуду.

— Ваше величество напоминает короля Людовика XIV французского, о котором кто-то сказал, что он никогда ничего не забывает, — сказал Дэвис. Потом добавил, затаив дыхание: — И тот же человек сказал, что король никогда ничему так и не научился.

— Что-о?

Как не по-христиански с моей стороны, подумал Дэвис. Почему я не могу научиться подставлять другую щеку? Не надо было ей ничего говорить. Молчание мучеников.

Позже Ивар перевел четверых с задней лодки на свою. Поздним утром ведущая лодка флота Торфинна оказалась далеко впереди остальных. За час до полудня она оказалась на расстоянии летящей стрелы от судна Ивара. Ивар повернул лодку кругом, сбил стрелами семь человек, протаранил врага и взял на абордаж. Дэвис и Фустролл сидели на своих местах, когда кипела битва. Энн Пуллен ранила нескольких человек их своего женского лука. Какова бы она ни была, подумал Дэвис, храбрости ей не занимать. Но надеюсь, что она не повернется и не застрелит и меня.

Ивар потерял шестерых, но убил всех врагов, кроме тех, кто попрыгал в Реку. Остальные лодки Торфина еще не показались. Ивар захватил лодку противника и оставил свою. Он со своей командой продолжали плыть дальше с веселыми песнями.

К тому времени, как они добрались до Сигурдова королевства, они прошли, по крайней мере, через сорок кошмаров наяву. Или так почудилось Дэвису, хотя норвежцы просто наслаждались этими кошмарами. Одни битва следовала за другой, и одно бегство за другим. Государства на сотни миль вверх по Реке от бывшего королевства Ивара тоже находились в состоянии кровавой бойни. Войны на земле Ивара, кажется, заразили насилием другие страны, ни одна из которых не была стабильной. Рабы бунтовали, а короли и королевы пытались воспользоваться ситуацией, чтобы нападать друг на друга Дэвис считал, что только эта полуанархия способствовала тому, что флот Ивара продвинулся так далеко. И даже при этом все суда, кроме четырех, первоначально вышедших в путь, были потоплены или захвачены. Те, кто все пережил, жили рыбой, которую они ловили, плывя вверх по Реке. То и дело, их отпускали на сушу, чтобы они пополнили свои Граали. Но, даже когда люди выглядели мирными и дружественными, викинги нервничали. За улыбками их хозяев могли таиться планы захватить гостей в рабство.

— О Господи, — молился Дэвис, — прошу Тебя, останови это убийство, разбой и насилие, муки сердечные, грабежи, ненависть и разврат. Сколько это может продолжаться?

Так долго, как люди позволят себе совершать все эти ужасные деяния, подумал он, Господь не собирается вмешиваться. Но, если так, он имеет в уме Своем благую цель…

Через несколько часов после рассвета флот прибыл в королевство Сигурда. Или — туда где оно было. Совершенно очевидно, что и оно разорвано на части борьбой, войну, кажется, принес сюда ветер.

Мужчины и женщины, напившись пьяными, резвились, размахивая оружием и несколькими отрубленными головами. Большинство бамбуковых хижин и деревянных построек горели, повсюду валялись трупы. Как только флот приблизился к берегу, целая орда забралась в лодки и начала грести по направлению к судам Ивара.

— Кто они такие? — удивился Ивар. И тут же спохватился: — Неважно. Плывите дальше!

— А где же ваш брат? — спросил Дэвис.

— Он, наверное, спасся бегством. Надеюсь на это. Что бы с ним ни случилось, спасти его я не могу. Нас слишком мало.

После этого он много часов молчал, расхаживая взад и вперед по небольшой палубе. Он много хмурился, а один раз ударил себя в грудь ладонь. Однажды он испугал всех людей в лодках, закинув голову назад и завыв продолжительно и печально.

Бьорн Огрубевшая Нога, стоящий около Дэвиса, осенил себя Торовым молотом и задрожал.

— Крик самого великого волка Фенриса исходит из его горла, — сказал он. — Ивар действует так, словно собирается стать берсерком! Готовьтесь защищаться. А еще лучше — прыгайте в Реку!

Но Ивар прекратил выть и огляделся вокруг, как будто бы его только что перенесли сюда из-за миллионов миль. Затем он зашагал к переднему краю палубы и воззвал:

— Остеопат! Клоун! Давайте сюда!

Неохотно, зная о том, что действия норвежца непредсказуемы и часто их следует ужасаться, Дэвис поднялся по короткой лесенке вместе с Фаустроллом. Дэвис не догадывался, о чем думает Фаустролл, но он сам был готов последовать совету Бьорна.

Ивар посмотрел на них сверху, на лице его возникло какое-то выражение, которое невозможно было прочесть.

— Вы двое низкого ранга, но мне случалось наблюдать, что даже у раба может быть больше мозгов, чем у его хозяина. Я слышал, как вы говорили каждый о своих поисках — дух их, признаюсь, я не понимаю. Но вы меня заинтриговали. Особенно когда вы говорили о тщетности и пустоте вечной борьбы за то, чтобы завоевать больше земли, больше собственности и больше власти. Возможно, вы правы. На самом деле, я не знаю. Но несколько минут тому назад какой-то дух овладел мной. Возможно, меня схватил бог, который нас создал, кто бы он ни был. Неизвестный и безымянный бог. Чем бы ни было это странное состояние, я вдруг почувствовал себя опустошенным, как будто бы мой мозг и кровь вылились из меня. Это ужасное ощущение скоро прошло, и я увидел смысл вашей мудрости. И в этот самый миг я был ошеломлен бесполезностью всего, что я до сих пор сделал. Я понял, что устал вечно сражаться за то, чтобы получить власть, а потом воевать за то, чтобы иметь еще больше власти. Слава кажется золотой. Но на самом деле она свинцовая.

Он улыбнулся им, потом посмотрел им через головы на север. Когда Ивар опять заговорил, он продолжал смотреть мимо них. Это выглядело так, подумал Дэвис, как будто бы Ивар рассматривает что-то и в самом деле очень величественное.

Фаустролл тихонько прошептал:

— Он видит, как туманна соединительная точка между нулем и бесконечностью.

Дэвис не успел ничего сказать, потому что Ивар уставился на него и на француза. Когда Ивар говорил, он требовал полного вашего внимания, и чтобы его не прерывали. Но Дэвис подумал — нет, это не то, что бы оно ни значило. Это… не могу вспомнить греческий теологический термин… это означает полное внезапное перерождение духа. Похожее на изменение состояния духа и цели, которое Савл испытал на дороге к Дамаску… он фанатически преследовал христиан… великий свет появился, даже когда он замышлял смерть для всех христиан… он упал ненадолго, парализованный… когда же очнулся, он стал ревностным учеником Христа. Внезапно, неожиданно, непредсказуемо ни для кого. Воодушевление, торопящее вас к Северному Полюсу, поворачивает вас помимо вашей воли и направляет к Южному Полюсу. Были зарегистрированы похожие мистические или психологические преображения духа.

Дэвис ощутил ужас. Только через несколько секунд холод, который прошел по его коже, исчез.

Однако, напомнил он себе, этот неожиданный поворот не всегда совершался к добру. Хотя это случалось редко, тут совершался поворот от добра к злу. Как будто бы Сатана, подражая Богу, тоже дотрагивается до его души.

— Бог не говорил словами, — продолжал Ивар. — Но ему и не надо было слов. Он сказал, что я должен идти вверх по Реке, пока не приду к ее истоку, неважно, как далеко он окажется. Там я найду мощь сверх всякой мощи.

— Всегда так — мощь, власть, — буркнул Фаустролл. Он произнес это так тихо, что Дэвис едва расслышал его, и Дэвис был уверен, что до Ивара слова француза не дошли.

— Вы оба, меситель больной плоти и насмешник над все, что люди считают здравым смыслом, — сказал Ивар, — тоже имеете свои цели. Один хочет найти младенца, рожденного девственницей. Другой надеется отыскать истину, которая ускользает от всех людей от самого рождения человечества.

— Он сделал паузу, потом продолжал: Хотя вы не воины и взгляды у вас странные, вы можете быть чем-то вроде спутников, в которых я нуждаюсь для долгого пути. Что вы скажете?

Тон его был таким, словно он оказывает снисхождение этим приглашением. Но все же он рассматривал его как комплимент.

Фаустролл ответил:

— Король Убу и два его шута в поисках Святого Грааля? Ну что же, я с удовольствием пойду с тобой.

Дэвис не колебался:

— Почему бы и нет? Возможно, мы все ищем одно и то же. Или, если это не так, мы найдем одно и то же.

Очевидно, что приключения этой троицы будут иметь продолжение и будут включены в том II мировой антологии Мира Реки.

У меня сильное ощущение, исторической непрерывности, которое усилилось, пока я изучал свою генеалогию. К настоящему моменту у меня имеются 275 доказанных американских предков и несколько европейских. Так что я решил — почему бы не использовать некоторых из них в Мире Реки, где живут теперь все, кто когда-либо жил и умер? Я так и сделал.

Таким образом, все названные по именам герои этой истории, кроме Фаустролла (Альфреда Жарри) и Шарко, мои прямые предки. Доктор Эндрю П. Дэвис — мой пра-пра-дедушка (1835–1919). Он был выдающимся человеком, эксцентричным правдоискателем и новатором. Энн Пуллен — моя девять раз пра-бабушка. Согласно судебным отчетам, она была настоящим исчадием ада, вспыльчивая и распутная женщина в эпоху, когда было крайне опасно для женщины быть такой. Что до моих отдаленных предков, Ивара Бескостного и других викингов, мужчин и женщин, их ныне живущие потомки в 1991 году насчитывают много миллионов. Разумно принять на веру, что, по крайней мере, три четверти моих читателей могут быть в числе этих потомков.

1

— Мне не хватает моего золотого зуба, — сказал Кейт.

Он сидел на краю дубового помоста, болтая ногами над бамбуковой планкой. У «Зомби Мерси» был перерыв во времени репетиции. Несколько титантропов, рабочих сцены, нашли себе занятие, проверяя электрический кабель, не прогорела ли изоляция из рыбьей кожи, и перестраивая массивные громкоговорители.

В звуковой кабине, установленной в середине амфитеатра на открытом воздухе, король разглагольствовал перед каким-то несчастным техом о периодически повторяющихся проблемах питания для микрофонов; ему не было слышно ни слова из того, что говорилось, но унизанный кольцами королевский указательный палец качался взад и вперед, и голова теха поочередно кивала, качалась, кивала, качалась, как будто бы отмечая время: да, сэр Элвис, нет, сэр Элвис, да, сэр Элвис, нет, сэр Элвис…

— Зуба у тебя не хватает…

Сидя рядом с Кейтом, прислонившись спиной к монитору, Джон прикурил кривой «косячок» от зажигался и втянул дым в легкие.

— Ну и что? У меня вот очков не хватает.

— Ну-у, ты всегда был очень похож на эльфа в этих очках…

— Конечно же, нет, — буркнул Джон. На секунду он задержал дыхание, потом сделал выдох. У них за спиной Сид уныло отрабатывал начальные пассажи «Анархии в Соединенном королевстве» на своем бас-кларнете. Брайана нигде не было, видно, как обычно. — И кстати, я никогда не верил этой истории о том, как ты разбил себе рот, когда въехал на «кэдди» в бассейн в Холидей Инн…

— Вовсе не «кэдди», — настойчиво возразил Кейт, — это был чертов «линкольн Континенталь», и я так здорово сломал себе передний зуб, когда вылезал из воды и карабкался на борт, убегая от медноголовых…

— Да, да. Слыхали мы всю эту жалобную историю много раз. — Джон передал косячок Кейту. — И вовсе я не выглядел эльфом в очках. Терпеть я не мог эти контактные линзы, которые Эпштейн заставил меня носить.

— Слышно о нем что-нибудь в последнее время?

— Нет, с тех пор, как он присоединился к даоистам… кроме того, Йоко нравились очки…

— Ой, Бога ради, парень, когда ты прекратишь болтать о своей старушке? — Кейт поднял одну из барабанных палочек и рассеянно почесал ею свою загорелую спину. — Я хочу сказать, что ты становишься большим котом, чем Фрэнк Синатра…

— Господи! — Джон строго посмотрел на него. — А что, Синатра здесь?

Кейт передернул плечами:

— Не то чтобы я слыхал о нем. Просто поговорка, которую я подцепил у одного из янки. — Он сделал сильную затяжку и передал окурок Джону. — Пигпен меня научил так говорить, — припомнил он. — Или это был Лоуэлл…

— О’кей, так со мной регулярно бывает… — Джон мрачно посмотрел на пустые бамбуковые скамейки перед сценой. Рассеянно полез под кильт и почесался. — Но мне все равно ее не достает, — сказал он нежным голосом. — Хорошая баба была. И певица тоже хорошая.

Кейт состроил гримасу, но мудро удержал рот закрытым. С мгновение они оба помолчали, слушая, как Сид с трудом продирается через «Боже, храни королеву», — версия панков, которую трое других членов «Зомби Мерси» отказывались исполнять во время представлений. Кейт наклонил голову в сторону парня.

— То есть, я хочу сказать, ты считаешь — юный мистер Ритчи тоскует по Нэнси? — спросил о тихим голосом. — Эта мерзавка была просто отрава. Даже когда она показалась здесь два месяца назад, он велел ей отвалить, не то он опять ее проведет…

Голова Сида вздернулась:

— Не говорил я! — закричал он.

Джон взглянул на него через плечо:

— Полегче, парень, — буркнул он. — Этот, не от мира сего, всего только шутит.

Сид не довольствовался объяснением. Он схватил гитару, снял перевязь с плеча и швырнул инструмент на сцену, напугав одного из титантропов.

— Вы, старые пердуны, меня тошнит от вас, — пробурчал он, шагнув к занавешенной двери, ведущей на сцену.

— Так давай, стошни, — сказал ему вслед Кейт. — Только сначала убедись, что ты не делаешь это опять прямо в посудину со своим ланчем. Ха-ха-ха-ха-ха!

Маниакальный смех Кейта был одной из немногих черт, которые так нравились в нем Джону. Он стряхнул с себя печальные воспоминания о физиономии своей жены, когда подошел, чтобы взять косячок из пальцев Кейта.

— Вовсе он не скучает по Нэнси, — сказал он, — но я полагаю, он скучает по поездке верхом на старой белой лошадке.

— Точно так же. Это его, в конце концов, и прикончило, — Кейт нахмурился, задумчиво постучал барабанными палочками у себя между ногами. — Начинаю думать, что то же самое сделало и спиртное, которое я лакал…

— Вы оба целыми неделями покупали его друг другу, насколько я припоминаю…

— Да. Так и есть. — Озорная улыбка снова появилась на его добродушной физиономии. Я-то хоть состариться умудрился, пока начал брюзжать. А этот парнишка — да он едва достаточно взрослый, чтобы бриться…

— Надеюсь, я помру, прежде чем состарюсь, — пропел Джон.

— Роджер был трепач, и Пит тоже. Бык слишком мало говорил, и слава Богу…

— И правда. Что я чувствую насчет Джорджа…

— Ах-ха-ха-ха-ха! Господь предпочитает басистов… или кларнетистов! — Кейт поднял палец, чтобы пощупать свои молодые неповрежденные передние зубы. — Но мне, знаешь ли, все еще не хватает моего переднего зуба. Он был такой классный. Птички считали, что он сексапильный. Думаешь, я смогу найти другой…

— Эй! Вы что себе воображаете, что вы тут делаете?

Джон и Кейт оглянулись на звук баритона с южным акцентом. Король выходил из правой кулисы, хлопая в ладоши, чтобы призвать к вниманию.

— Черт, — буркнул Джон, потихоньку гася окурок у себя за спиной и загораживая его ладонью.

— Мне казалось, я предупреждал, — заревел Король, — никаких наркотиков во время работы!

Кейт непонимающе глядел на него:

— Но мы не работаем, друг, — произнес он безумно мягким голосом. — Мы чай пьем. — Он показал на полуденное солнце. — Вот, видишь? Время чаепития.

Лицо Короля посинело от злости.

— Не вижу, чтобы тут было накрыто к чаю, сынок! Все, что я здесь вижу — это чертова марихуана, которую я велел вам не курить во время репетиций! Ну, так верните сюда Сида и Брайана, и чтоб вы были уверены, что вечером сможете так играть, что от вас только задницы останутся, потому что сегодня после обеда пароход приходит, слышите вы меня?

— А кто у них звезда? — спросил Джон.

— Другой оркестр! — заорал король. — И они-то останутся звездами всю неделю, потому что вы, английские дырки в заднице, не можете свое дерьмо при себе удержать, а вот американские парни могут, и не нравится мне ваше отношение, и я считаю, все вы играете, как английские педики, и мне начхать на то, что вы были из Битлов…

— Говоря откровенно, — прервал его Джон, — мне тоже.

Эти слова заткнули его собеседника, но Джон не мог отказать себе в том, чтобы поиграть в ножички немножко подольше. Он прочистил горло, опираясь подбородком на ладонь правой руки.

— А скажи-ка, — спросил он, — все еще злишься на меня за свои фильмы?

Король нахмурился, но ничего не сказал; он никогда не был искусен в быстрых ядовитых ответах. Кейт скрыл ладонью свою мечтательную улыбку.

— Черт бы побрал долбаных английских уродов, — наконец проворчал он и начал пробираться назад к пульту. — Думаете, что это вы изобрели рок-н-рол…

Солнце высветило буквы, выложенные из полудрагоценных камней на спине его жилетки: ЗД — Займись Делом. Джон наблюдал, как уходит Король, некоторым образом печалясь за него. Года два назад, когда Элвис начинал ими руководить, он еще обладал полученной сразу после воскрешения стройностью, красотой и сексуальностью, оставшимися от зрелых годов его Солнечной Студии. Теперь он опять начинал становиться тучным, к общему негодованию, только еще хуже: он давал своим волосам расти как попало, и зад его отвисал под кильтом. Хуже всего, что он превратился в зеркальный образ своего старого менеджера, хотя без искупающих качеств полковника. И петь он совершенно не мог. Зато он был Королем Благословенной Земли; если вам не хотелось быть рыбаком, фермером или рабом, вы играли по его правилам.

— Он был куда симпатичнее до того, как умер, — прошептал Кейт.

Джон засунул бычок в рот и задумчиво пожевал его, собирая на язык остатки жженой травки. Потом встал и грубо хлопнул барабанщика по плечу.

— Все мы были симпатичнее, — ответил он. — Теперь давай, друг. Назад, к жернову.

— Рок-н-ролл, — прошептал Кейт.

2

Остров был известен как Благословенная Земля.

Через тридцать лет после Дня Воскрешения это было единственное место в мире, где можно было услышать живой рок-н-ролл, и существование его в значительной степени обеспечивали влиятельность и божья искра Элвиса. Он кое с кем договорился из власть имущих, набрал в команду титантропов, за два-три года отыскал воскресших музыкантов, сделал переводы песен… И вот наконец Элвису удалось организовать небольшую колонию на маленьком островке за сто миль вверх по Реке от Пароландо, нераскрытом скоплении грязи и камней, где обретались два невостребованных грейлстоуна. Не совсем неожиданно он решил назвать этот остров Благословенной Землей. Так его и занесли на пароходные карты, название, под которым он стал известен сотням тысяч жителей Долин, услышавших о нем…

Остров Благословенная Земля имел только одно приносящее прибыль занятие: рок-н-ролл, исполняемый живо и громко. Элвис оказался достаточно оборотист, чтобы не посадить свои оркестры на речные пароходы и не отправить их в концертные туры вверх и вниз по великой Реке; существовало еще слишком много нецивилизованных мест, где его группы могли потерять не только Граали и с таким трудом организованное оборудование, но и жизни. Вместо того он благоустроил остров и дал знать, что супергруппы играют на нем шесть вечеров в неделю, восемь месяцев в году, и пускай все желающие приезжают к нему. Билеты можно приобрести на пристани в обмен на все, в чем нуждается пятьдесят постоянных жителей Острова Благословенная Земля, будь то рыба, материя, обработанные металлы, инструменты, открытые Граали, речные продукты, дополнительное спиртное и сигареты, новые зажигалки, драгоценные и полудрагоценные камни, поклонники (особые поклонники) за неделю торговли получали доступ в обнесенный частоколом амфитеатр острова Благословенная Земля.

Каждую неделю к пристани причаливал другой пароход, выгружал очередных сто с лишним пассажиров, которые совершали торгово-обменную поездку вверх или вниз по Реке через Остров Благословенная Земля. Они окружали свои грузы на причале, потом отправлялись в торговые будки на подветренном берегу острова, где находился грейлстоун для посетителей. Допускалось пребывание на Благословенной Земле ровно на неделю, с разрешением за дополнительную плату посещать амфитеатр. Однако, поскольку все оружие конфисковывалось на причале титантропами и посещение амфитеатра было скорее приятным, немногие отказывались платить. Это было место, где многие воскрешенные могли провести настоящие каникулы в новом мире.

Разумеется, Благословенная Земля имела свои обязательства и необходимость кое-что оплачивать. Надо было не только давать взятки соседним проживающим на Реке национальностям, чтобы они защищали постоянных жителей острова от вражеских нашествий, но и все театральное оборудование — от электрогитар до относительно простых приспособлений для улучшения звука и до гидроэлектрогенераторов, которые обеспечивали все энергией, — подлежало налогам, отдаваемых жителям Пароландо и Новой Богемии, которые, в свою очередь, получали львиную долю от прибылей Острова Благословенная Земля. В результате такой системы на острове было довольно мало возможностей для персональных благ постоянным жителям острова. Так как считалось, что Король часто держит многих под наблюдением, трудно было бы не работать как следует. То есть, если стирание пальцев до кости игрой на грубых медных струнах ежевечерне нельзя считать работой…

На Благословенной Земле было два постоянных оркестра, и они каждый вечер в концертный сезон менялись. Один оркестр — американцы, Возрожденный Уондер Крик: Лоуэлл Джордж, певец и гитарист; Дуан Оллмен, гитарист; Берри Окли, басовая гитара, Род «Пигпен» Мак-Куэн, аккордеонист и гармонист, Деннис Уилсон, барабан и — когда она была трезва и способна добраться до сцены — Дженис Джоплин, вокалистка. Крикеры придерживались стиля графства Мэрин, который находил теплый прием у большинства жителей Долины, учитывая аграрные условия, с которыми они столкнулись со Дня Воскрешения; нетрудно было добиться успеха исполнением «Гордой Мэри» или «Смотри, как Река течет».

С другой стороны — «Зомби Мерси», которые находились в явно невыгодном положении. Им досталось смешанное наследство групп Битлз, Роллинг Стоунз, Ху и Секс Пистолз, и квартет мог справляться всего с несколькими номерами, приемлемыми для среднего уровня жителя Долины, но звук у них больше приближался к исполнению Британского Нашествия (обоих из них), выдаваемый гитарами хард-рок, который, кажется, не устраивал большинство публики. Песни вроде «Холодный турок» и «Как мне надоели США» не говорили много публике, так удалившейся от проблем героина или Дядюшки Сэма. Отсюда — оба оркестра имели противоположные репутации. Если Дженис начинала бессвязно бормотать под действием лишайникового вина, с ней рядом всегда находился ее старый друг Пигпен, который ее выручал. А «Зомби Мерси» заслужили себе дурную репутацию тем, что на сцене иной раз начинали тузить друг друга, а за сценой устраивали кулачные бои и выяснения отношений… а Сид не мог отрицать, что иногда плевался в передние ряды публики, если слышал от них презрительные насмешки.

Не раз Элвиса спрашивали покровители Благословенной Земли, почему нельзя найти и нанять других воскресших рокеров. Обычно Элвис отделывался тем, что бормотал: «неплохая идея, друг, я над ней подумаю» или — «мы, знаете ли, выправляем контракт» — но настоящая причина состояла в том, что те музыканты, которых отыскали за долгий период его поисков талантов, были единственными, кто до сих пор считал, что они имеют отношение к музыке. Джими Хендрикс был жив, но местом его пребывания стал теперь Соул Сити, где он изредка играл блюзы в дуэте с Робертом Джонсоном; никто из населения за пределами штатов африканского наследия никогда не слышал их исполнения. Хэнк Уильямс и Пэтси Клайн женились и владели фермой по нижнему течению, как и их ближайший сосед, Большой Боппер. Ронни Ван Зандт и Стив Гэйнс стали рыбаками; Бадди Холли и Ричи Вэйленс содержали небольшую авиакомпанию, полеты по Новой Богемии. Боб Марли имел репутацию революционера, тайно путешествующего по Долине Реки с целью вдохновлять и организовывать восстания угнетенных наций-рабов повсюду, где только он и его шайка проафриканцев могла их найти. Бон Скотт стал безнадежным наркоманом, бродягой без грааля, везде, где только мог, он садился на корточки и выпрашивал необходимые продукты и предметы в любой деревне, которая готова была его принять.

И никто не знал, что случилось с Джимом Моррисоном… если он на самом деле умер в Париже, когда все поверили, что так с ним и произошло.

3

Незадолго до заката грейлстоун распределял обед с обычными своими звуками и яростью. Поскольку публика сняла свои Граали, титантропы отворили деревянные ворота в частоколе амфитеатра и позволили вновь прибывшим войти внутрь. Между тем, под факелами, окружавшими сидячие места, сотня вновь воскрешенных сидела на бамбуковых скамьях или стояла, ожидая, что оркестр займет места на сцене. Летний вечерний бриз доносил разные смешанные запахи — жареной рыбы, лишайникового вина, табака и сигарет с марихуаной — вместе с негромким жужжаньем голосов, нетерпеливыми свистками и хлопаньем ладоней. Звуки и запахи рок-н-ролла.

— Десять минут до начала, Джон.

Джон вернул занавес из рыбьей кожи на место: он раздвинул его на полдюйма, чтобы взглянуть на публику от входа за сценой. Он обернулся, чтобы посмотреть на костлявую молодую женщину, которая тихонько подошла к нему сзади.

— Уже прижал его для тебя, любовь моя, — сказал он терпеливо.

Она в явном смущении замигала; он ущипнул складку на занавесе:

— Видишь?

Мэри Уэст Винд покраснела и опустила глаза в пол, смутившись из-за того, что вовремя не поняла предерзостный намек. Джон широко улыбнулся ей, чтобы показать, что он ничего такого не имел в виду, и она заметно успокоилась. Мэри Уэст Винд была цветущим ребенком из Сан-Франциско, пока шесть таблеток ужасного ЛСД не отправили ее навсегда на земляничные поляны. Здесь, на Благословенной Земле она служила рабочей сцены и дежурной поклонницей для обоих оркестров. Однако она была такая милая и невинная, что ни один из рокеров — и даже Сид, даже в самые распутные моменты — не осмеливался изнасиловать ее, хотя Джон полностью осознавал, что она отдает ему особое предпочтение.

— Король меня просил поручить тебе разыскать Брайана, — робко поведала Мэри. — Хочу сказать, я знаю, где он, но я не могу… хочу сказать, я не должна…

Джон вздохнул и протер ресницы большим и указательным пальцами. Зрение у него теперь стало совершенным, но ему все еще не хватало его очков. Точно как у Кейта с его прогнившим золотым зубом.

— Знаю, знаю, — пробурчал он. — Проклятье… ладно уж, пойду поищу нашего искателя приключений.

Он начал отходить от занавеса; Мэри почтительно отступила, чтобы дать ему пройти к короткой лесенке, ведущей в артистические уборные. Повинуясь внезапному импульсу, Джон наклонился и по-братски быстро клюнул ее в щеку.

— Всегда стой на своем, дорогая, — шепнул он ей на ушко. Мэри захихикала и опять покраснела, пока Джон скакал вниз по ступенькам.

Помещение за сценой было длинным деревянным сараем, разделенным на отдельные уборные и большую «зеленую комнату»[8], помещавшуюся как раз позади выхода на сцену. Члены группы «Возрождение Уондер Крик» собирались в зеленой комнате, ожидая своего вечернего выхода. Дуан репетировал щипки на отсутствующей гитаре, Берри, Лоуэлл и Пигпен играли в покер, Деннис дремал на кушетке в углу, а Дженис, как всегда, начинала напиваться. Как и сам Джон, все они нарядились в простые кильты, сандалии и рубашки или жилетки из кожи морского окуня.

Давно миновали дни тщательно продуманных театральных костюмов, вместе с вытянутыми в длину лимузинами и перегруженными дорогами, шампанским в охлажденных ведерках и подаваемыми обедами из пяти блюд, хрустальными бокалами для пунша, наполненными кокаином, и агентами, которые указывали в контракте непременные пять фунтов конфет M&M’s, да еще чтобы вытащили все красненькие…

С другой стороны, не хватало также многих людей, обычно болтавшихся прежде в помещении за сценой: излишне пестро одетых диск-жокеев, фотографов-неудачников, готовых запечатлеть вас, пока фотоаппарат вспыхивает вам прямо в лицо, так что фотография может быть опубликована в следующем номере «Биллборд», студийных репетиций, загромождающих коридор, движения руками и плечами в попытке затолкать втершихся сюда раболепных победителей местных состязаний с копиями альбомов, которые вы больше всего ненавидите, бормочущих пустомель, пристающих к вам, когда вы пытаетесь проложить себе путь в туалет, и, конечно же, поклонников с их спутанными волосами и разбитыми губами, которым не терпится трахнуть рок-звезду, так чтобы они смогли описывать это событие еще десять лет в своих воспоминаниях; или, по крайней мере, заставить своих регулярных любовников невероятно ревновать.

Учитывая все это, Джон был только счастлив, что все эти модные и претенциозные обычаи теперь удалены со сцены. Оставалась только музыка, чистая и простая, точно в заброшенном розовом саду, очищенном от лоз с широкими листьями и удушающими сорняками… Хотя некоторые вещи остались такими же…

Он прошел через зеленую комнату и спустился в короткий и узкий коридорчик к артистическим уборным. Сид был в своей комнате, очевидно, распростерся на кровати, его гитара прислонена к стене. Джон просунул голову в дверь, просунул пальцы в рот и резко свистнул.

— Вставай, вставай, убийца юный! — заорал он. — Время концерта!

Ресницы Сида зашевелились:

— Пошел ты… чертов хиппи, — пробормотал он из глубины своих наркотических галлюцинаций.

Но Джон уже вышел в зал, прошел по короткому боковому коридорчику, ведущему к двери на сцену. Внизу он услышал голоса, но не остановился, чтобы посмотреть. Вероятно, Король взывает к силам ада ради кого-то другого, ради воображаемого или истинного проступка…

Дверь комнаты Брайана была заперта. Джон остановился и приложил ухо к пробковой панели; он слышал изнутри слабые стоны удовольствия между биением тела о тело. Он усмехнулся: Брайан занимается своим обычным предконцертным делом. И каждый вечер новая девушка; все, что ему для этого требовалось, это заглянуть в ближайший лагерь зрителей и поискать, пока не найдет птичку, которая не станет возражать, чтобы ее трахнул человек, учивший Мика Джаггера петь. Если бы все жители Долины не стали стерильными в День Воскрешения, Брайан, вероятно, целую деревню населил бы своими незаконнорожденными отпрысками к сегодняшнему дню…

Но хватит — значит хватит. Пора работать. Джон набрал в легкие побольше воздуха, потом подавил желание заорать. Вместо этого он тихонько постучал костяшками пальцами в дверь, зажал свой нос большим и указательным пальцами другой руки.

— Телеграмма для мистера Джонсона! — объявил он в нос.

Облегченный вздох и женское хихиканье с той стороны двери.

— Иду! — весело отозвался Брайан.

— Уверен, что идешь, — обрадовался Джон. — Осталось пять минут!

— Увидимся в полпятого.

Опять подавленный смех.

— Прекрасно, сэр.

Джон мог не беспокоиться о том, чтобы Брайан вовремя пришел на сцену, это Сид доставлял всем сплошные неприятности. Теперь надо найти Кейта; еще ниже он мог слышать сверхактивное «ратта-тап-тап» — удары барабанных палочек по мебели. Кейт был наэлектризован и готов к представлению, как обычно. Ну, если только он снова не устроил полный погром в своей комнате…

Когда он повернулся, чтобы пройти по коридору в другую сторону, Джона напугал тяжелый удар по его плечу. Он подскочил на полфута вверх, потом обернулся, чтобы обнаружить массивную волосатую фигуру титантропа, загородившую коридор.

Джон облокотился о стену, ухватившись рукой за колотящееся неистово сердце.

— Ой… Билли, это ты, — едва выдохнул он. — Ты меня вусмерть напугал, друг.

Билли был один из титантропов, которые работали на острове. Хотя у оркестров и групп редко возникали проблемы с людьми из слушателей, которые искали бы пути к артистическим уборным, Элвис настаивал на том, чтобы один из титанов был записан в штат как обеспечивающий безопасность.

Билли охранял дверь выхода, мимо которой Джон только что прошел. Никакого списка гостей было не нужно: если Билли называли имя — как делал Брайан каждый вечер — Билли помнил это имя неделями, даже месяцами, и пропускал его носителя. А если кто-нибудь пытался его надуть или проложить мускулами путь к уборным, таким посетителям обычно давали урок перелета через частокол.

— Шозалею ваш бешпокоить, — произнес Билли с обычным своим акцентом, — но кто-то у двери наштаивает ваш видеть.

Билли выглядел раздраженным, как если бы только из-за того, что ему приходилось сгибаться почти пополам, чтобы не стукнуться о потолок своим громадным черепом. Джон вздохнул: положение звезд рока умерло в этой жизни после смерти, но это обстоятельство все еще не препятствовало некоторым ревностным любителям стремиться получать автографы в самое неподходящее время.

— Скажи им, я уже собираюсь на сцену и повидаюсь с ними позже, — начал он.

— Он шкажал, он лучче повидает ваш шейчаш, — настаивал Билли. Прежде, чем Джон успел ответить, он добавил: — Он ш Черкви Второй Попытки, шкажал, што ш тех пор ваш жнает.

Билли сделал паузу, затем еще добавил:

— Он шкажал, это вазно. Шкажал, его имя — Дзим.

Джон растерянно смотрел на Титана:

— Джим? Я не знаю никого по имени…

Он осекся. Долгую-долгую секунду Джон простоял, таращась на Билли, пытаясь осознать, что он сказал ему. Когда до него дошло, что это значило, первым его импульсом было громко закричать, чтобы примчались Кейт и Брайан… черт, не только они, но еще и Дуан, и Пиг, и Дженис, и Мэри Уэст Винд, и кто-нибудь еще, кто помнил это волшебство, любого в пределах слышимости его голоса, кто помнил Ящерного Короля.

Джон вобрал в себя воздух.

— Извини, — пробормотал он, потом проскользнул под правую подмышку Билли и медленно пошел назад к пересекающему путь коридору. Позади он слышал нервный стук барабанных палочек, слабый женский вскрик оргазма. Все вокруг него было звуком: треньканье немых струн Дуановой гитары, чей-то смех над устарелой шуткой, отдаленное хлопанье ладоней в публике, ждущей увидеть ожившие легенды их прошлого. Джон пустился галопом…

Он остановился на перекрёстке коридоров, вылупившись на открытую дверь. Свет факелов снаружи высветил фигуру в длинном одеянии, полуразличимую, стоявшую за дверью…

Никто его, тем не менее, не окликнул. Никто не сделал жеста узнавания, никто не сделал знакомого движения по коридору ему навстречу. Только похожая на монаха фигура в строгом коричневом платье, на шее у которой висело спиральное ожерелье из рыбьей кости, ждала на самом пороге уборной. В темной яме капюшона лицо, в котором чудилось что-то знакомое, впервые увиденное много лет тому назад в Торонто, когда их имена вместе красовались на афише…

— Джим? — прошептал он. — Джим, неужели это ты?

— После концерта, Джон. — Голос звучал очень низко, но ошибки быть не могло — это тот самый голос. — Приходи сюда, когда отыграешь.

И фигура растаяла в тенях, дав двери снова медленно затвориться.

Джон глазел на нее до тех пор, пока Кейт не стукнул его одной из своих барабанных палочек и не напомнил ему, что люди ждут. Впервые за тот промежуток времени, который хоть кто-то мог помнить, Джон опоздал выйти на сцену.

4

Концерт «Зомби Мерси» продолжался около часа; никто не удивлялся, а меньше всех — Джон, что выступление вышло неудачным.

Джон давным-давно уже понял, что истинной проблемой группы было то, что при всей расстановке звезд, все ожидали услышать свой любимый репертуар Битлз, Роллинг Стоунз или группы Ху, или Секс Пистолз. Однако между возможностями членов каждого оркестра была большая разница, которая не могла быть легко преодолена тем, что все они были британские рокеры; это все равно что ждать сотрудничества Нэта Кинга Коула и Джими Хендрикса лишь на том основании, что они оба — черные американские музыканты.

В то время как для Кейта, например, было возможно в совершенстве выстучать атомную атаку во вступлении к мелодии «Я вижу на Целые мили», Джон затруднялся в пении слов. Хотя Джон и Брайан были вполне счастливы исполнять «Рубиновый вторник» — единственную песню, общую для двух их групп, — Кейт почти засыпал на своих барабанах, а Сид строил гримасы на публику, показывая, как ему скучно. Джон отставал от Сида в песне «Анархия в Соединенном Королевстве»; Брайан строил страшные рожи при маниакальном звуке басов и ударах по струнам гитар, а Сид с трудом выдерживал деревянные духовые инструменты Брайана при исполнении «Не всегда получишь то, что хочешь». Единственная песня, в которой все четыре музыканта сыгрались вместе, была «Суета-маята», несмотря на то, что было совершенно ясно: этот номер публика все еще связывала с Чарльзом Мэнсоном; даже когда оркестр выдавал повторные аккорды, слишком многие лица слушателей выглядели так, словно на сцену вдруг выползли четыре гигантских таракана. Мэнсон и его оркестранты буквально испортили эту песню на веки-вечные.

И только когда три остальные члена группы покидали сцену, чтобы дать Джону спеть «Вообрази» в качестве финала, толпа зрителей, казалось, просыпалась от ступора, в котором сидела с остекленевшими глазами, и даже подхватывали припев.

Хотя это вовсе не было так уж неожиданно: именно эта песня затрагивала струнки в сердцах жителей Долины, которые, в конце концов, оказались возрожденными в мире без границ, стран или флагов. В заключение песни Джон вставал из-за самодельного пианино среди растущих аплодисментов, один раз раскланивался — и благодарно покидал сцену.

Все в полном составе уже слонялись по зеленой комнате; Кейт боролся врукопашную с Дуаном, Брайан начал разговор с Дженис, Берри и Деннисом, а Сид молча устроился в уголке, вылупившись на всех присутствующих с презрением некогда бывшего в моде панка. Джон прошел мимо них совершенно незамеченным, остановился возле своей уборной, чтобы положить гитару на кровать, потом несколько мгновений постоял, нерешительно вглядываясь в пакет, обернутый рыбьей кожей, лежавшей на столе.

— Что за черт, — пробормотал он про себя.

Затем он вытащил из пакета косячок, вышел из комнаты и направился вниз по коридору, к выходу.

Билли занимал свой пост, сидя возле открытой задней двери на громадном дубовом табурете. Когда Джон появился, великан вскочил.

— Он вше здет ваш, — доложил он. — Я шпрошил, мозет он в васу комнату пойдет, но он не жахотел.

— А, черт… извини, Билли, вше в порядке, — титантропический акцент Билли был некоторым образом заразителен. — Поговорю с ним за дверью.

Билли понимающе кивнул. Джон похлопал его по волосатому предплечью и вышел из здания.

Окруженная деревьями территория позади сценического сарая была темной, ее освещали только два мерцающих наполовину выгоревших факела, обозначавшие путь к внешним домам. Джон слышал ритмические удары ладоней публики, вызывавшей вторую группу выйти на сцену. Глаза его привыкли к полутьме после ярких огней сцены и стали оглядывать тени.

— Джим? — тихонько позвал он. — Эй! Джим?

Закутанная фигура, которую он видел раньше, вышла из тени дуба.

— Здесь, — сказал спокойный голос внутри поднятого капюшона.

Джон сделал шаг вперед, затем нерешительно остановился.

— Если это в самом деле ты, — ответил он, — дай мне увидеть твое лицо.

После секундного колебания руки этого существа задвигались в темных складках его одеяния и опустили капюшон. Еще через мгновение он ступил еще дальше в полосу света, демонстрируя себя Джону.

Это был и в самом деле Джим, но совсем не тот Джим, которого он помнил. Его темные волосы больше не спускались до плеч, вместо того они были коротко подстрижены, очень коротко, почти как у монаха. Лицо все еще отличалось поразительной красотой, но знакомое сияние мужественного мальчика совершенно исчезло, оставив только нейтральное, почти блаженное выражение. Джим, во всяком случае, умер, раздавленный пьянством, его внутренние ощущения были похищены алкоголем и наркотиками.

Теперь он выглядел снова омолодившимся, но выглядел как закутанный в плащ силуэт, стоящий в этом скудном освещении, точно он материализовался из одной из поэм Уильяма Блейка, который произвел на него, студента факультета искусств, громадное впечатление.

— Ты немного изменился, — констатировал Джон.

Глаза Моррисона блеснули под тяжелыми веками:

— Мы никогда не были с тобой близки, Джон, так как же ты можешь судить, насколько я изменился? — Он поднял руки, рукава соскользнули вниз. — Может, я всегда такой и был.

Джон усмехнулся:

— Никогда не видел тебя в таком одеянии на обложке альбома «Роллинг Стоунз». — Джим только во все глаза глядел на него, нисколько не развеселившись. Джон вытащил косячок, который он прихватил, выходя из своей комнаты. — Не присоединишься ли ко мне для небольшой затяжки? — Джим не ответил. — Что, больше не употребляешь наркотики, а? А что если нам пойти и подцепить каких-нибудь девчонок в таком случае? — Ответом снова было молчание. — Ну, почему бы тебе не пойти со мной и не найти дело для твоего члена, в память о старых временах, а?

Глаза Джима на секунду зажмурились, он как бы сдерживал себя.

— Я теперь вне всего этого, — ответил он невыразительно. — Но — да, ты прав. Я переменился.

— Вот я и то заметил, — Джон вставил в рот косячок, прикурил от зажигалки и втянул в себя терпкий дым. В одной жизни человек носит облегающую черную кожу и французские шелковые рубашки, а в следующей украшает себя мешковиной и золой. Фокусы. — Ты концерт слышал? — спросил он, выдыхая через нос.

— Слышал.

— Не совсем, конечно, восторженный отзыв… — Джон наклонил голову в сторону двери. — Эй, а почему бы тебе не войти — и я тебя представлю другой группе? Большинство из них думает, что ты не исполнял этого, но они с удовольствием дадут тебе посидеть среди них. Господи, ты же, по крайней мере, сможешь получше них исполнить «Зажги мой огонь».

Слабая попытка улыбнуться.

— Вероятно… но я больше не пою.

— Правда? — Джон начал было следующую затяжку, но внезапно почувствовал себя дураком. Он наклонился, чтобы выплюнуть окурок в траву, потом отбросил его подальше. — Какая потеря… — Он сделал паузу, глядя в сторону неиспользованного окурка. — Знаешь, наверное, я тебе не говорил, но ты был действительно очень, очень хорош. Я даже чуточку завидовал твоему голосу. И некоторые вещи, которые ты писал, особенно стихи…

— Не для того я сюда пришел, Джон.

— Так какого дьявола ты сюда пришел, Джим? — Джон в запальчивости сложил руки на груди и уставился на ученика. — Пришел, чтобы важно постоять тут и посмеяться в рукав над дураком, который все еще поет пять вечеров в неделю «День триппера»?

— Я не смеюсь над тобой.

— Боже! — вскричал он, внезапно по горло сытый этим разговором. — Ты рассуждаешь, как вонючий священник!

Джон импульсивно резко повернулся и начал пробираться назад, к двери. Он уже был почти внутри сарайчика. Билли, приподнявшись с табурета, готов был отойти у него с дороги — когда Джон так же импульсивно повернулся назад.

— Из всех людей в мире, — рявкнул он, указывая пальцем на фигуру в плаще, — я мог бы, по крайней мере, от тебя ждать честности!

Лицо Джима оставалось пассивным, но на мгновение в его глазах короткой вспышкой мелькнуло раздражение.

— Я так мало тебе сказал, — голос его звучал спокойно.

— До сих пор говорил главным образом ты.

На несколько мгновений они уставились друг на друга. Через дверь Джон слышал доносившийся из коридора крик: «Ты, гребаный, трахнутый-перетрахнутый, с какой стати ты выдаешь эту гребаную песню, как…» и — «Катись отсюда, ты, пидор!» Судя по этим звукам, выясняют отношения после концерта Кейт и Сид.

— Билли, поди, прекрати это, пожалуйста, — пробормотал Джон, не глядя через плечо.

Он услышал, как табурет двинулся назад, и Билли начал маневрировать своим телом размером с хороший бьюик, пробираясь в коридор. Если Сид неблагоразумно не попытается опять стукнуть Билли, исход стычки можно считать решенным. Джон поколебался, затем пошел назад туда, где Джим терпеливо поджидал его.

— Ну, так говори же, — предложил он.

5

Далеко за полночь Джон лежал в своей палатке, разглядывая длинный деревянный центральный шест.

Мэри Уэст Винд крепко спала рядом с ним, большая часть простыней обернута вокруг ее нагого тела. Повинуясь порыву, он привел ее в свою палатку после представления; они занимались любовью с неистовостью подростков, все же, несмотря на свой пыл, она уснула почти сразу после того, как кончила. Джон, однако, почувствовал почти облегчение; он не был расположен разговаривать, на самом деле он чувствовал отдаленность от нее, даже посреди их любовных судорог. Они использовали друг друга каждый в собственных интересах: она, наконец, затащила в постель сексуального на вид парня с задней обложки «Познакомьтесь с Битлами», а он нашел временное облегчение от внутренних темных мыслей.

Теперь он лежал обнаженный поверх одеял, прислушиваясь к прохладному ночному бризу, припоминая другую позднюю ночь в иной жизни.

Как он выходил из машины со своей женой, держа под мышкой записи передачи на студии, сделанные в тот день. Обычная толпа собирателей автографов и фэнов повисли на передней дверце Дакоты. Пройдя на тротуар, Йоко шагала впереди него, расчищая ему дорогу в открытую арку входа в здание. Он чувствовал себя довольным сегодняшней работой, предвкушая, как будет играть со своим маленьким сыном, прежде чем его уложат спать…

Откуда-то сзади него позвал голос какого-то молодого человека:

— Мистер Леннон?

Поворачиваясь, он увидел затененную фигуру в боевой стойке за каких-нибудь пять футов, целящуюся из пистолета прямо в него.

Едва ли миг суматохи, он хотел что-то сказать… пока громкий пистолетный выстрел, вспышка из дула, страшная сила пяти пуль, которые вогнали в него…

Как он повернулся кругом, как кричало в агонии тело, как сознание онемело от того, что только что произошло, как он не мог поверить, что в него только что стреляли… как, спотыкаясь, приближалась Йоко… Боже, в него стреляли… Он умирает, говоря что-то, что он не может припомнить, своей дорогой жене, а привратник уже мчится к нему…

Сирена скорой помощи, кричащие голоса, кругом полисмены, холодная поверхность тротуара… беглый взгляд на молодого человека, стоящего на кромке тротуара и читающего книгу в бумажной обложке… его укладывают на носилки… тошнота, слабость, ощущение, что он уходит за пределы пространства и времени…

— Вы знаете, кто вы? — мягко спрашивает бесплотный голос фараона перед концом…

Что ж, констебль, по крайней мере, я думаю, что знаю. То есть, всего миг тому назад имя было у меня на кончике языка, как раз перед тем, как какой-то ненормальный олух меня подстрелил.

Я однажды с королевой за руку здоровался, и я абсолютно уверен, что играл однажды «Стадион», если вы об этом спрашиваете. Но, если только вы дадите мне несколько минут, я уверен, что смогу найти правильный ответ. Мммм… вы не станете возражать, чтобы ответ был неоднозначный, нет?

— Не так уж, к чертям, и смешно, — прошептал он себе самому.

— Мы не можем позволить вам продолжать, — сказал тогда Джим. — Слишком вы опасны.

Не думая об этом в действительности, Джон медленно перекинул ноги через край кровати; они начали отдыхать на грубых деревянных досках, на которых была раскинута палатка, и в течение нескольких секунд он вглядывался в темноту, прислушиваясь к ритмичному дыханию Мэри.

— Нам дается шанс, ты что, не понимаешь? — Голос Джима был почти умоляющим. Нас принесли сюда старики, каждый из нас из незапамятных времен, чтобы достигнуть персонального спасения через наши личные дела. Мы еще можем добиться единения с Богом, Джон, но только если дадим себе шанс…

Он мог слышать, как течет Река в темноте. В нижнем течении, где-то недалеко, выдолбленные каноэ плавно проделывают путь к Благословенной Земле, в них гребут члены Второй Попытки, которые ждали этого часа, когда все на острове будут спать.

Но ты и другие оживили старые пути. Вы принесли технику на этот остров, где некогда существовать только поддерживающие жизнь грейлстоуны, и вы используете эту технику, чтобы проповедовать зло. Вы снова принесли поклонение идолам, дебоши, похоть всевозможных видов… все то самое, что я сам осуществлял до возрождения…

Джон наклонился и поднял с пола кильт, который Мэри сорвала с него. Его взгляд блуждал по различным предметам, лежащим на столах и стульях вокруг его палатки — по запасной одежде, по его граалю, по резной деревянной табакерке и других сделанных вручную предметах украшательства, подаренных ему посещающими его поклонниками, по гитаре, — пока его глаза не остановились на длинном плоском предмете в углу.

Я-то надеялся, что ты можешь присоединиться к нам, но теперь вижу, что это невозможно. Все, о чем я прошу теперь, — чтобы ты получил мое свидетельство и понял, почему мы сделали то, что должны сделать, почему я привел их сюда…

Джон протянул руку и взялся за нож из рыбьей кости, вытащил его из ножен. Слабое красноватое сияние отразилось на его блестящей белой поверхности.

Рок должен умереть, Джон…

Он огляделся; через открытые клапаны палатки он увидел неожиданное сияние огня из амфитеатра.

Ты должен это признать…

И он исчез в глубоких ночных тенях.

— Черта лысого я это сделаю, — шепнул он огню. Сжимая нож в кулаке, он вышел из палатки.

По всему лагерю уже раздавались крики, крики удивления, гнева, шока, отчаяния. Он видел, как из палаток выскакивают люди, недоверчиво глядя на огонь, который пожирал территорию сцены. И вот пошли новые языки пламени, поменьше, помещение за сценой, столбы для усилителей, пульт, все по очереди охватывало пламя, а отдаленные фигуры, закутанные в плащи, перебрались через частокол и осуществляли поджог амфитеатра.

Все здесь сделано из дерева; раз сюда пустили огонь, все погибнет за считанные минуты.

Жар обдал его кожу. Он услышал, как в гневе ревет Элвис. Он видел сквозь деревья, как люди из публики движутся к осажденной сцене. Кто-то невдалеке пронзительно кричал от смертельной боли, внезапно крик прекратился, когда другой нож нашел пассивное горло сторонника Второй Попытки.

— Джон? — позвала его Мэри откуда-то сзади. — Джон, что происходит?

Джон проигнорировал ее. Где-то в центре пожара ждал его Джим, прыгая с факелом в руке, поджигающий драгоценное звуковое оборудование и акустические приспособления, и его, Джона, собственное, грубое, но незаменимое пианино. Музыкальная техника, по мнению группы религиозных фанатиков, бывшая корнем зла, подвергалась систематическому уничтожению.

Джон сделал еще несколько шагов в ночь. Не особенно трудно будет найти Джима. Он должен убедиться в том, что тот умрет, прежде чем покинет Благословенную Землю; он только не сказал Джону, что собирается сделать, и Джон пытался убежать от грубой реальности угрозы тем, что взял к себе домой маленького цыпленка-хиппи. Если курить достаточно наркотиков и достаточно долго трахаться, можно избежать соприкосновения со всем на свете. Дьявол, когда доходило до этого, он был классным мировым чемпионом, когда нужно было избежать ответственности.

Нет, хватит. Только не тогда, когда что-то, что он любит, поджигают факелами.

Мэри все еще выкрикивала его имя, когда он сделал еще несколько шагов в темноту, его ладонь покрывалась потом, держась за рукоятку ножа. Найти этого трахальщика. Схватить его за шею. Взрезать его распроклятую глотку…

— Вы знаете, кто вы такой? — снова спросил его безымянный полисмен в машин «скорой».

Он остановился у следа. Он почувствовал, как его колени дрожат, а он нагнулся к земле.

Он вспомнил клуб «Пещера». Он вспомнил зал Альберт-Холл. Он вспомнил первые американские гастроли и группы, которые рыдали над клочками земли, где он проходил. Он вспомнил, как поехал в Индию в то время, как умирал Эпштейн. Он вспомнил финальное представление на крыше в Лондоне с ребятами до того, как они стали считать это освобождением. Он вспомнил, как влюбился в Йоко. Он вспомнил их антивоенную демонстрацию — и все другие бесчисленные протесты и демонстрации против войн и насилия. Он вспомнил, как родился Джулиан, потом — Шон. Он вспомнил тот единственный раз, когда встречался с Моррисоном, за сценой в Торонто, когда еще гремели Пластик Оно Бэнд и Дорз. Он вспомнил, как написал песню о том, что нужно дать шанс миру…

— Господи Боже, — шепнул он, — что же я наделал?

Он не помнил, как бросил нож. В действительности, он помнил только то, как Кейт уселся рядом с ним на траву, зажег сигарету с марихуаной и предложил ему.

6

— Не видел ничего подобного с тех пор, как мы в кабаках играли, а, дружище? — сухо спросил Кейт.

Джон посмотрел на сигарету и тряхнул головой:

— Не совсем точный звук, — продолжал Кейт, — но ритм хороший, и под него можно танцевать. Ах-ха-ха-ха-ха!

Впервые смех его звучал искусственно. Джон продолжал молча вглядываться в горящий амфитеатр. Свет огня отражал верхушки деревьев, человеческие силуэты, носящиеся взад и вперед мимо сцены; в воздухе пахло горящим деревом. Титантропам удалось сформировать бригаду с ведрами из разных музыкантов и зевак, но непохоже было, чтобы это принесло какую-то пользу.

Амфитеатр Благословенной Земли был на пути к тому, чтобы стать историей, чтобы его отстроить требовалось нечто большее, чем постоянная обаятельность Короля. Кейт подобрал нож и играл с ним, как будто бы собирался поиграть в ножички и делал первый круг.

— Знаешь, ты ведь мог его остановить, — сказал он спокойно.

Джон вскинул на него тяжелый взгляд.

— Я хочу сказать, — продолжал Кейт, — я видел, как вы вдвоем болтали, поэтому полагаю, что ты знал о том, что произойдет…

— Но убивать его бессмысленно.

— Гммм, что-то тут есть. Но почему ты, по крайней мере, не дал знать остальным?

— Я не думал, что он, и в самом деле, имел это в виду. До той минуты, пока стало уже слишком поздно. — Джон с минуту подумал, потом пожал плечами. — Не уверен, была бы какая разница или нет. Элвис вышвырнул бы его с острова, но на этом дело бы не кончилось. Если бы даже мы остановили его на этот раз, он бы просто явился снова позже.

Взгляд его вернулся к пламени.

— А так эти дырки в заднице получили, что хотели. Теперь они больше не вернутся.

— Верно. — Кейт воткнул нож в землю, сделал одну затяжку и передал сигарету Джону. Джон смотрел на него с мгновение, потом взял косячок из рук барабанщика.

— Ну что же, я считаю, это ужасно глупо.

— Ты не собираешься никому рассказывать, нет?

Кейт выпустил дым и нахмурился:

— А что, я похож на наркомана? — Он отрицательно покачал головой. — Но что заставляет тебя думать, что будет еще следующий раз?

Джон цыкнул, допустив, чтобы сигарета горела между его пальцами.

— Вот что, друг. Тебе бы лучше знать. Так легко рок-н-ролл убить нельзя. — Он опять посмотрел на сигарету, потом погасил ее о землю. — Я хочу сказать, ты можешь изгнать его из школ и сжечь все пластинки Биттлов, и всем мозги перепилить, что это дьявольская музыка, и все такое прочее, но слишком это сильный зверь, чтобы его свалить.

— Он махнул рукой по направлению к огню. — Значит, сцену подожгли факелами. И что с того? Мы ведь всегда можем построить новую. Рок-н-ролл никогда не умрет.

— Раз ты так говоришь, — Кейт снова подобрал косячок, выпрямил согнутую бумагу и осторожно прикурил снова. Откуда-то издалека они услышали еще один пронзительный крик. Интересно, подумал равнодушно Джон, может, это Джим.

— Но вообще-то в следующий раз, — пробормотал Кейт, — вряд ли мы будем петь у Элвиса?

Джон лукаво улыбнулся:

— Только если он вернет мне мои очки, — сказал он, наблюдая за тем, как дым и огонь поднимаются в свет восхода на бесконечной Рекой.

— Да, — согласился Кейт. — Правильно. А мне — мой золотой зуб.

— Да не начинай ты опять про этот гребаный золотой зуб!

1

Мне послышался чей-то голос, но я попытался его не слушать. Мне не хотелось просыпаться. Мне снилась квартира на Эдди-стрит в ту солнечную осень 1921 г., несколько недель спустя после рождения моей дочери Мэри Джейн — и моя жена, такая нежная и очаровательная в те дни, перед самым моим предательством, которым кончился наш брак.

А затем — нечто большее, чем просто голос. Меня звали, торопливо и настойчиво, небольшие ладошки трясли меня за плечи, и кто-то снова и снова повторял:

— Мистер Хэммет, прошу, ну проснитесь, ну проснитесь же!

Первым, что я почуял, был дождь, его прохладный и чистый запах исходил от зеленой листвы вдоль Реки, и его капли глухо постукивали по крыше из деревянных обломков, в которой я жил.

Я открыл один глаз и подтянулся на локте, поглядев на кроликообразного человечка, который меня тряс.

Он не больно-то нравился мне там, на Земле. В смысле, его произведения; лично-то мы знакомы не были, и он ничуть не заметней понравился мне здесь, в Мире Реки. Во всех биографиях его представляли как эдакую снедаемую мукой романтическую натуру, но, как и большинство людей, соответствующих такому описанию, он был нытиком, прожектером и неустанным нарциссом.

— Простите, что я вас разбудил, мистер Хэммет.

— Ага. И не стоило будить.

— Мне нужна ваша помощь, мистер Хэммет. Отчаянно нужна.

Он всегда называл меня мистер Хэммет. Полагаю, из-за волос. Они поседели еще в молодости, и, независимо от того, насколько дамы уверяли, что из-за них я выгляжу «особо притягательно», я из-за них выглядел также старше своих лет. Даже теперь, когда, как и большинству обитателей Мира Реки, мне было только двадцать пять, волосы у меня опять отросли совсем белые.

Я сел на постели. Потер глаза и позволил себе мощный зевок. А затем двинул его кулаком. О, не такой уж и крепкий вышел удар, я не выбил ему зубы и не разбил нос, но мой кулак оглушил его и оттолкнул на фут-другой, а это уже было неплохо.

Он бережно коснулся своего рта, высунул кончик языка и слизал с губы кровь.

— Зачем вы это сделали, мистер Хэммет?

У меня отроду не было особенно радужного настроения по утрам. Мой отец был таким же, и дед тоже. Хотел бы я свалить это на предков, а не брать на себя. И мне особенно не по нутру, когда кто-нибудь, как мой непрошеный гость, будит меня ни свет ни заря.

Я вскочил, забыв вовремя пригнуться. И поднял на своей седой голове всю тростниковую крышу. Точно шляпу надел.

Он заухмылялся было, но я показал ему кулак, и его ухмылка мигом исчезла. Я поставил крышу на место. Затем прошел через хижину, сел в углу по-индийски и налил себе воды. До меня по-прежнему доносился чистый и добрый запах дождя. Увы, я не мог сказать ничего подобного о своем госте.

Теперь, когда я вполне проснулся, я впервые взглянул на него как следует. Он пользовался скверной репутацией в Мире Реки, вечно соблазнял юных девушек, а затем покидал их — та самая женоненавистническая игра, в которую постоянно играл известный сатир Казанова. Но Казанова хотя бы был откровенен: он желал утолить свою козлиную похоть. А По окутывал все романтическим туманом и бредовой темной поэзией.

— Что, побили камнями?

— Я это отрицаю, мистер Хэммет.

— Кончай балаган, и отвечай на мой вопрос.

— Нет, не побили.

— Ты станешь уверять меня, что больше не тянешься к жвачке?

— Я прибегаю к ней иногда.

— Иногда. Гм-гм…

— Я знаю, что вы обо мне невысокого мнения.

Я вздохнул. Не выношу ханжества, и особенно — когда сам в него впадаю, а тут я внезапно понял, что веду себя по отношению к этому типу как жуткий ханжа.

— Послушай, — сказал я, — учитывая, какую жизнь я вел прежде на земле, я не имею права морально осуждать других. И, разумеется, я чертовски не желаю корчить из себя проповедника и говорить кому-то, что он — снисходительный к себе распутник, использующий любого, с кем вступает в общение.

Он улыбнулся.

— Полагаю, для меня где-то здесь был сделан какой-то намек.

— Да, судя по всему, был.

— Я знаю, что я такое, мистер Хэммет.

— В самом деле?

— Верьте мне или нет, сознательно я этого не делаю. Это просто вроде… Так само получается. Я хочу сказать, что у меня нет цели кого-то использовать… Просто… Так уж выходит.

Я опять вздохнул.

— Что я могу сделать для вас в это прекрасное солнечное утро, мистер По?

— Зовите меня, пожалуйста, Эдгаром. Как и все остальные.

— Давайте-ка заключим договор.

— Насчет чего?

— Вы будете звать меня Дэшиэл, а я вас — Эдгар.

Он опять улыбнулся. Во всех книжках он представлен красавчиком, но по-настоящему это не Так. Рот и подбородок у него для этого слишком вялые. Но есть нечто мощное в его темных глазах, подлинная сила, некий род безумия, который зачаровывает, если вглядеться. Уверен, это в нем сродни дару заклинателей змей, богатых священников и политиканов., драпирующихся в тогу патриотизма.

— Я согласен, Дэшиэл, — сказал он.

— Ты пришел сюда кое-что мне рассказать.

— Да.

— Так расскажи.

— Боюсь, что кое-кто пытается убить Арду.

— Маловероятная история для Мира Реки. Здесь нет смерти.

— Здесь нет смерти как таковой. Если человека убивают, он возрождается где-то в другом месте. А если кто-то затеял убить женщину, которую любит мужчина, и она возрождается в другом месте, так что он не сможет больше ее найти, ибо Мир Реки так огромен — разве это не то же самое, что и ее смерть, верно?

— Полагаю, в этом ты прав. — Я поглядел на его длинные изящные ладони. Некоторые назвали бы их аристократическими. Они дрожали, и довольно сильно.

— С чего бы кому-либо понадобилось бы ей вредить?

— Не знаю. — Но по тому, как он это сказал, твердо и непререкаемо, я понял, что он лжет.

— Я больше такого рода вещами не занимаюсь, сам знаешь.

— Ты служил Пинком.

— Следует говорить Пинкертон. Пинком нас называла пресса. А на нее мне всегда было плевать. — Я отпил еще воды, а затем глубоко вздохнул. — Возможно, ты этого не знаешь, Эдгар, но я кончил тем, что тоже стал писателем. Не таким хорошим, как ты, может быть, но достаточно сносным, чтобы оставить прежнюю работенку и жить на гонорары до конца своих дней. Или, всяко, вроде того.

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что я утратил хватку.

— Нынче ночью она пошла прогуляться, и кто-то пустил в нее стрелу. Промазав лишь на столечко, — он изобразил кончиками большого и указательного пальцев, сколь невелико было расстояние. — А неделю назад кто-то пытался утопить ее, в то время как она купалась в Реке. А еще за несколько дней до того кто-то пытался столкнуть ее с горной тропы.

— Ей удалось его увидеть?

— Нет. Меня не было ни при одном из этих случаев. Но если бы я там был… — его мессианские темные глаза устремились вдаль. — Ей иногда бывает зверски трудно сосредоточиться. А это может обернуться опасностью, когда тебя кто-то выслеживает.

В Мире Реки есть лишь один способ постоянно утрачивать сосредоточенность.

— Ты хочешь сказать, что приобщил ее к жвачке?

— Нет! — Он почти орал. — Она сама приобщилась. Я даже не знал, что она этим балуется, пока не стало слишком поздно.

Жвачка грез появляется в каждом граале. Большинство из нас отвергает ее, не желая тратить свою жизнь на фантастические видения. Пробуждение в Мире Реки для большинства из нас достаточно фантастично.

Но я опять начинал впадать в ханжество, эту мою черту всегда здорово не выносила Лилиан. Но, в конце концов, у Лилиан было множество черт, которые не выносил я, особенно, когда ближе к концу своей жизни на Земле, я определил путем дедукции истинную природу наших отношений.

— Кто мог бы желать ей вреда? — спросил я.

— Не знаю.

— Или почему?

— Этого тоже не знаю.

— Она не могла этого просто вообразить?

— Стрела в нашей хижине. Я предположил, что ты захочешь поговорить с Ардой. И прикинул, что потом тебе может понадобиться взглянуть на стрелу.

— Ничем не могу помочь, Эдгар.

— То есть, не хочешь.

— Как тебе угодно.

На его глазах выступили слезы, и так внезапно, что я не понял, как он мог их изобразить, даже если учесть его театральность.

— Дерьмо собачье, — буркнул я. — Достаточно скверно, когда женщина пытается воздействовать на меня слезами. Но мужчина…

— Ты хотя бы понимаешь, как сильно я ее люблю, Дэшиэл? Хоть сколько-нибудь?

Теперь, вдобавок ко слезам, все его тело принялось содрогаться. Я глядел на него с отвращением. Черт побери, что за слабак. Но тут же понял, насколько слаб сам, просто в совершенно ином роде, и тогда я отрешился от проповеднической дури и сказал:

— Прошло много времени с тех пор, как я был Пинкертоном, Эдгар. Очень много времени.

— Ей действительно нужна помощь, Дэшиэл. А не то кто-нибудь отнимет ее у меня навсегда.

Чокнутый поэт и нимфетка-наркоманка. Не тот ли это род клиентов, о которых мечтают все частные детективы?

2

Проплавав минут эдак двадцать, я опять выбрался на берег, вернулся к хижине и приготовился к новому дню.

Теперь мне уже начинала нравиться мысль расследовать это дело. В Мире Реки много всякого, но только не волнующего, по крайней мере, не на том участке берега, куда угодил я. Здесь представлены две культуры и две исторические эпохи: первая — это группа бизнесменов и их родных из пригородов Балтимора около 1907 г., а вторая — жители Сан-Франциско конца 1950-х. Я принадлежал к последним, когда умер и возродился в Мире Реки, где бы ни находился и чем бы в действительности ни был.

Когда я вернулся на берег, я увидел там добрых балтиморцев, занятых переноской материалов для хижин в окружающий лес. Даже здесь, в этом чистилище, в которое мы угодили, добрые трудолюбивые обыватели желают поселиться в отдельном пригороде. Они убеждены, и вполне справедливо, что половина тех, кто бороздит Реку в своих каноэ — подонки общества. И мог ли я не согласиться с ними, когда одним из наших последних посетителей был Уайт Эрп, который на полном серьезе предложил, чтобы мы отобрали шесть самых смазливых бабенок из окрестностей и организовали бордель, которым он счастлив будет управлять за хорошую долю в предприятии?

Дождь не тревожил добрых граждан. Их вдохновляла идея, и ничто не могло их остановить. Они выполняли свою работу непрерывно и неутомимо, точно лесные муравьишки.

Сан-францисканцы не были ни столь крепки, ни столь деловиты. Они сидели себе под навесиками из листвы, пережевывали жвачку грез, посматривали, как течет мимо Река и махали рукой всяким встречным, которые по ней плыли. Один парень сообщил мне, что видел однажды настоящий НЛО, полный маленьких зелененьких марсиан, которые помахали ему. Такие вот радости приносит жвачка грез.

Я махнул рукой гражданам-трудягам, а затем помахал наблюдающим за Рекой. И пошел вверх по илистому скользкому склону к маленькой хижинке, которая стояла над обрывом над глубоким оврагом. Там жил Эдгар По.

Никакой тебе двери, лишь длинная циновка, дающая некоторое относительное уединение. Из-за нее, очевидно, заслышав, как я приближаюсь, прозвучали слова молодой женщины:

— Входите, мистер Хэммет.

Внутри все так и смердело речным илом. Пол устилали большие тяжелые лопатообразные листья, которые граждане-обыватели приносили из лесу и по-христиански делили с Другими, доказывая тем самым, что не все капиталисты дурные люди и способны творить добро даже Для коммунистов, вроде меня.

Она была привлекательна, что правда, то правда. Она сидела на корточках у задней стенки в чем-то вроде белого платья, насколько его позволяла смастерить жизнь у Реки. И все-таки ее нежное печальное лицо и маленькое, но обильное формами тело были отмечены истинной красотой.

— Я сказала ему, что вы придете.

— Эдгару?

— Да. Он не очень-то верит в человечность, боюсь. Но и я не больно-то верила бы. При той жизни, которая ему выпала. Достаточно того, как безжалостно его избивал отчим. Эдгару до сих пор снятся кошмары.

Она довольно успешно вызывала во мне жалость к По. Но с ним было легче иметь дело, когда он представал передо мной как снисходительный к себе художник.

— Из какой вы эпохи? — спросил я.

— Из 1930-х. Мой отец большой ваш поклонник. Он судья и обожает читать о раскрытии тайн. — Протянув руку, она коснулась большой груды цветов, которые увядали внутри хижины. Даже запах у них пропал от этого дождя, прохлады, да еще в тени под этим кровом.

Тут ее лицо изменилось. Только что она была влекущей молодой девушкой, из тех, кого в мое время неучтиво называли кисками — и вдруг стала осунувшейся и озабоченной молодой женщиной.

— Взгляните.

Откуда-то из-под листьев, образовывавших пол глинобитной хижины, она извлекла длинную стрелу с металлическим наконечником. Поскольку металлы в нашем мире были величайшей ценностью, я, вопреки себе, был поражен.

Она вручила мне стрелу. Я повертел ее в пальцах, осматривая, не суетясь на предмет отпечатков пальцев. Криминологическая лаборатория в Мире Реки возможна разве что самая паршивая.

Хорошо сработано. Наконечник, древко, выемка — все совершенного образца. Поскольку мне довелось самостоятельно изучать средние века, я определил, что острие сделано из железа, выплавки, характерной для XIV века.

— Эдгар рассказал вам, что случилось?

— Да.

— Кто-то пытается убить меня, мистер Хэммет.

— Можно называть меня Дэшиэл.

Ее ответ был робок — точнее, она лишь наклонила голову, да так, что выглядела теперь еще моложе и куда уязвимей, чем прежде. Она сказала:

— Я боюсь. И не хочу, чтобы кто-то послал меня в какое-нибудь другое время.

— Я вас не корю.

Она подняла глаза.

— Думаю, дело в О’Брайене.

— В ком?

— В Ричарде О’Брайане. Одном из балтиморских бизнесменов. Он женат, но ему это, кажется, все равно.

— Он вам когда-либо угрожал?

— Не совсем. Но он ждет, пока Эдгар не отправится вниз по Реке, и тогда он сюда проберется. Он сущая чума.

— Наверное, что-нибудь менее заразное.

— О, он — самая жуткая зараза. Хуже нет. Однажды ночью он сцапал Эдгара и попытался его утопить. Думаю, еще до того, как вы сюда попали.

— Не следует ли мне поговорить с кем-нибудь еще?

Она призадумалась. И как раз собиралась ответить, когда тонкий крик, вроде птичьего, наполнил воздух.

Мы сидели в пропахшем дождем молчании и глядели друг на друга: маленькая подружка Эдгара, печальная и нежная — и я. Птица кричала столь жалобно, что я коснулся своей руки и ощутил, что она холодна и покрыта гусиной кожей.

— Какие птицы так кричат? — В Мире Реки не было птиц. Вообще.

Женщина улыбнулась.

— Это Роберт.

— Кто такой Роберт?

Но мне не требовалось спрашивать, ибо внезапно отлетела в сторону длинная циновка, служившая дверью, и на пороге встал мальчик, лет, наверное, десяти, смуглый, точно американский индеец, столь основательно забрызганный илом, что это выглядело как боевая раскраска. У парнишки были песчаного цвета волосы и настороженные голубые глаза. Он носил вокруг бедер полотенце, удерживаемое магнитной застежкой. И в целом, он умудрялся придавать себе вид, равно устрашающий и торжественный, как это водилось у юных сорванцов с незапамятных времен. И несмотря даже на то; что он изрядно промок под дождем, от него пахло потом и вонью. На поясе у него качались ножны, и в них покоился клинок из кремния, тяжелый и смертоносный. И почти комический контраст с этим клинком составлял букетик в правой руке: голубые, желтые и розовые цветы, из тех, что растут на лесных опушках.

— Это тебе, — сказал Роберт.

Она улыбнулась ему и протянула хрупкую ладонь. Цветы в ее костлявых пальцах посреди этой убогой хижины были как взрыв ярких красок лета.

— Я зайду позже, — сказал мальчик. И, пока говорил, глазел на меня. Он не пытался скрыть неудовольствие, вызванное тем, что я здесь.

— Но, Роберт… Ты не хочешь, чтобы я представила тебя мистеру Хэммету?

— Нет, спасибо, — буркнул он.

И пропал, хлопнув циновкой-дверью и сбежав по бурому глинистому склону в холодную серебряную морось.

— Бедный Роберт, — вздохнула она после того, как ропот дождя окончательно заглушил шлепанье ребячьих ног.

— Я бы сказал, что он переживает больше, чем просто легкое увлечение.

— Мне его так жаль. Я всегда влюблялась в тех, кто старше меня в его возрасте. Для взрослых это всегда забавно, но когда вы молоды… Это очень болезненно.

— Кто он?

Она пожала плечами.

— Он живет у женщины, которую называют Лесной Ведьмой.

— Слыхал о такой.

— Она не ведьма. А просто очень грязная баба с запасом тарабарщины, которую обрушивает на детишек, чтобы отпугнуть.

Я поднял стрелу.

— Возможно, я пойду в лес и повидаюсь с ней. Не исключено, что она сможет что-нибудь сказать мне об этом. — Я улыбнулся. — Учитывая, что она ведьма, и все прочее.

Я встал, стараясь не выпрямляться слишком резко. Хижины Мира Реки не рассчитаны на людей двадцатого столетия.

— Полагаю, я начну с О’Брайена.

— Остерегайтесь его. Он очень коварен.

Я подумал о годах, проведенных в тюрьме, я отбыл их до конца, хотя простого раскаяния и неприверженности к коммунизму было бы достаточно, чтобы меня освободили. Я знавал немало пронырливых людишек в то время, равно в тюрьме и в комитете Конгресса, которые заботились о том, чтобы я сидел. Я подумал о старом Дике Никсоне, в сущности, не том лукавом типе, каким он казался, а скорее, о печальном безумце, которого слишком любила мать и недостаточно отец. Уайльд или кто-то другой сказал о родителях: «иногда мы их даже прощаем»?

— Думаю, я могу с ним справиться, — заметил я.

— Очень мило с вашей стороны.

Я поднял циновку, закрывавшую дверной проем.

— Избегайте ненужного риска.

Она улыбнулась.

— Вам не стоит беспокоиться. Эдгар дал мне вот это.

И в изящной руке тут же возник огромный каменный нож, извлеченный из-под листьев.

— Он также подсказал мне, куда всаживать. Прямо в мужскую промежность.

Она сказала это с таким напором и страстью, что я чуть было не схватился за мошонку из потребности, в самозащите. Упоминание о кастрации не так-то легко пролетает мимо мужских ушей.

— Надеюсь, мне представится случай себя испытать, — призналась она. — И посмотреть, действительно ли я маленькая беспомощная девочка, или по-настоящему сильная молодая женщина.

Я рассмеялся.

— Почему-то я думаю, что вы пройдете испытание на отлично.

Она подхватила мой смех.

— Если честно, то я тоже. Мне, право, жаль дурня, который вздумает искушать судьбу.

Я кивнул в знак прощания и вышел из хибарки. И принялся спускаться по склону там, где росла трава. Она пахла свежо и крепко. В небе, изменчивом, точно калейдоскоп, перемещались и вихрились темные облака. Ребенком я всегда боялся грозы, внезапная прохлада и запах дождя всегда повергали меня в отчаяние. Полагаю, это началось после того, как моя сестра Реба пропала на полчаса, и мои родители с ума сходили, ища ее повсюду в окрестностях, а между тем на востоке собиралась гроза. Гроза всегда означала, что моя сестренка снова исчезла, хотя я уже взрослый, а Ребу давным-давно отыскали целую и невредимую в соседском доме.

3

Становище было столь же убогим, сколь и все прочее в Мире Реки. Мы принесли сюда с собой все наши умения, верно, но нам не хватало нужных материалов. Хорошим примером служат «пригороды» — чуть больше, чем расставленные по кругу хижины на лесной полянке. У восточного края стоит мужчина, держа грубое копье, а позади него четверо детишек явно заняты игрой в шарики — сидят на корточках в кружок на грязной и голой земле.

Мужчина с копьем шагнул вперед и произнес:

— Вы мистер Хэммет.

— Я самый.

— Не то, чтобы вам не рады, мистер Хэммет, но мы предпочитаем жить сами по себе. Поэтому у нас двадцать четыре часа в сутки выставлен часовой.

Если в его обязанности входило свирепое поведение, то он с ними справлялся неважно. Здоровенный верзила, да, но уж больно учтив, а это не к лицу предполагаемому мордовороту.

— Я бы хотел видеть мистера О’Брайена.

Он ухмыльнулся. Чем-то он смахивал на переросшего ребятенка.

— Ну что же, это избавляет нас обоих от хлопот.

— Не понял…

— О’Брайена здесь нет… — Он наклонил копье в направлении глинобитных лачуг. В этот миг от домишка к домишку пробежал мальчик, за которым со смехом гналась юная девушка. — Он где-то там на Реке. — Верзила кивнул в сторону Реки. — И я не могу помешать ему туда ходить. Все, что я должен делать — это охранять поселок.

— А что именно кажется вам таким опасным в нас, что вы держитесь особняком?

— О, ничего личного, мистер Хэммет. Просто мы добропорядочные балтиморские христиане, приверженные устоям, а вы из Сан-Франциско. Для нас это все равно что другой мир. Но мы не питаем к вам ненависти. Каждый день наш проповедник, и мы с ним вместе молимся за ваши души.

— Ну, это чертовски любезно с вашей стороны.

Он передернулся при слове «чертовски», а затем принялся раздумывать, а не насмехаюсь ли я над ним. Тут я оставил его и направился к Реке. Прежде чем я вышел из лесу и отыскал узкую извилистую тропу, бегущую параллельно воде, я услышал вдали мерное «хлысть-хлысть». И понять не мог, что бы это значило.

Я двинулся по этой тропинке, не обращая больше внимания на капли, шлепавшиеся с зеленых листьев у меня над головой; и там, где тропа огибала великолепный, пушистый куст, я отыскал О’Брайена. Он был высок, с виду — типичный ирландец, и всей своей повадкой выражал угрозу, старательно и несколько театрально. В руках он держал большой лук, из которого одну за другой пускал стрелы в почерневший от дождя древесный ствол. Стрелы издавали то самое «хлысть-хлысть», которое я слышал. Маленькая женщина с печальным лицом, казавшаяся старше, чем она, вероятно, была, бегала за стрелами и приносила их обратно. Создавалось впечатление, будто она напрягала все свои силы, выдергивая их из дерева. Было нечто вызывающее в том, как он обращался с этой измученной женщиной.

Женщина первая меня увидела. Она несла ему последнюю стрелу, когда бросила случайный взгляд на меня и кивнула в моем направлении.

Он обернулся и воззрился на меня в упор.

— Это еще кто, черт побери?

— Это мистер Хэммет, — ответила женщина. — Он прославленный писатель и умер, примерно, через тридцать лет после нас.

— Заткнись, безмозглая сучка, — сказал он, вручая ей лук. Затем шагнул ко мне. — Или не знаешь, как меня тошнит от того, что ты вечно встреваешь?

Женщина выглядела так, словно он ее отхлестал.

Я остановился, примерно, в пяти футах от него.

— Вы О’Брайен?

— А если да, так что?

— Мне нужно с вами поговорить.

— О чем?

— Кое о чем личном. — Я кивнул в сторону женщины.

— Может быть, ваша жена могла бы чуток отдохнуть.

— С каких это пор вас заботит моя жена?

Женщина, усталая, грязная и взвинченная, подошла к нему, как если бы он был великим каменным идолом, а она неустанно молилась ему.

— Я вернусь в поселок и отдохну.

— Да. Как будто ты уже недостаточно наотдыхалась.

У меня возникло ощущение, что он вот-вот закатит ей пощечину. Я не забияка, и никогда не был забиякой, но он мне достаточно не понравился, чтобы мне доставило удовольствие вздуть его даже, если потом он поколотит меня.

Он принялся пихать ее. Она едва не упала наземь, но я схватил ее за руку и поддержал. Она вперила в меня взгляд, полный извечной скорби и страха. Женщин вроде этой было немало по всему Западу в мои дни, их жизнь шла счастливо, пока им не стукнет шестнадцать, а затем они становились, считай, рабынями при свирепых мужьях и печальных одурелых детишках и жили горячим черным кофе, невысказанными словами и не встретившими отклика молитвами.

Я хотел ее поддержать, ничего чувственного, только поддержать из чистой доброты, в которой ей так долго отказывали.

А затем я замахнулся. Я не собирался его бить, в сущности, я едва ли осознавал, что делаю, но как раз, когда мой кулак устремился к его лицу, она толкнула меня под локоть, и мой кулак по дуге пролетел мимо.

— Я не хочу, чтобы вы пострадали, мистер Хэммет, — сказала она, торопливо обежала большой пушистый куст под косым серебристым дождем и пропала.

— А ты, похоже, задира? — рассмеялся О’Брайен.

— Ты бы вполне мог обходиться с ней чуточку получше.

— А ты видишь, какая она из себя? Она позволила себе состариться. То же самое было и в Балтиморе. Черт, она не так уж скверно выглядела, когда возродилась у Реки, но тут же все опять покатилось к дьяволу. — Он ухмыльнулся. — Мне нужна какая-нибудь свежая милашечка, пока мои причиндалы еще на что-то годятся.

— Ты об Арде?

Его глаза сузились. Плоский нос, который, как ни странно, сообщал ему грубую привлекательность, стал на вид еще свирепей.

— А что там с Ардой?

— Кто-то пытается повредить ей. — Я наклонился и подобрал одну из его стрел. Точь-в-точь, как та, которую Арда показала мне в своей хижине. Я поднял глаза и встретился с ним взглядом. — Недавно кто-то пустил в нее стрелу.

— Ей нужен мужчина.

— У нее есть мужчина.

— Это Эдгарчик, что ли? — Он скорчил рожу. — Он нюня, какого я еще не видел.

— Кажется, она так не думает.

— А какого дьявола тебе во всем этом?

— У нее создалось впечатление, будто кто-то пытается разлучить ее с По. — Я поднял стрелу. — Точно такую же стрелу пустил в нее покушавшийся.

— Ты хочешь сказать, что я в нее стрелял?

— Не исключено.

Тогда он попер на меня, но он был слишком тяжелым, чтобы двигаться быстро, и я переместился вправо, пока он подавался влево.

— Арда хочет, чтобы ты оставил ее в покое.

— Это мое дело.

— У тебя есть жена. Почему ты не попытаешься уделить ей немного времени?

Но я опять впадал в ханжество. Тогда я подумал о своей жене, то, которую оставлял на Эдди-стрит с дочкой, в то время как сам уходил, чтобы в подпитии принимать восхваления Лилиан и ее лощеных друзей. Я был не в том положении, чтобы читать моральные проповеди даже мужлану вроде О’Брайена.

Он выхватил из моей руки стрелу и сказал:

— Будь я на твоем месте, я бы отсюда смылся.

— Не забудь о том, что я тебе сказал. Арда хочет, чтобы ты оставил ее в покое.

— А я считаю, что это других не касается.

Он тут же развернулся и, подобрав лук, пустил стрелу прямехонько в твердую, отполированную сердцевину дерева. Нетрудно было вообразить, как он стрельнет в меня.

4

Следующие двадцать минут я брел по тропе, которая завела меня в самую лесную чащу. Наверное, скорее, от тоски, нежели по иным причинам, я принялся исследовать различные тропинки, проверяя, куда они выходят.

В нашем прежнем мире я всегда изучал уйму карт, особенно когда работал на Пинкертона на различных железных дорогах, и, будучи прирожденным следопытом, получал от этого немалое удовольствие.

В любом случае, как я уже заметил, Мир Реки не изобиловал возможностями для захватывающих занятий.

Я широко шагал по тропе, бежавшей под тяжелым кровом из ветвей и листвы, когда заметил женщину. Она лежала на земле лицом вверх.

Даже издалека я увидел, что она неряшливая и какая-то чудная. Мне также бросился в глаза кровоподтек на ее лице сбоку, который понемногу смывали капли дождя, проливавшиеся с листьев наверху.

Я подбежал поближе, встал рядом с не на колени и стал переворачивать ее, чтобы лучше разглядеть сморщенное и грязное лицо, когда… Когда со мной сыграли одну из самых почтенных разбойничьих шуток.

Оставьте беспомощную женщину любого возраста на тропе, и какой порядочный мужчина не подойдет выяснить, что случилось. Я и подошел, как любой другой — и как раз тогда кто-то вышел из-за дерева и лихо огрел меня по макушке. Я только и успел ощутить, что краткую вспышку боли, а затем меня обступила тьма.

5

Я очнулся в большой хижине. Огонь горел в яме посреди глиняного пола. От пламени исходило приятное тепло. Но вот только воняло в этом месте изрядно. Кто бы здесь ни жил, я не назвал бы их чистюлями.

Две женщины сидели по другую сторону от пляшущего огня и наблюдали за мной. В отсветах пламени кожа их приобрела оттенок, каким отличаются индейцы, а яркие черные глаза еще усиливали впечатление. Они сидели под целой грудой полотенец. У одной из уголка рта торчала трубка. Та самая неряха. Ее сестра — я предположил, что они сестры из-за их весьма примечательного сходства — трубки не курила и была совсем лысой. На ее блестящем черепе плясал алый и золотистый свет.

— Вы мистер Хэммет.

— Как будто.

— Мы рады познакомиться с вами, мистер Хэммет.

— Нетрудно догадаться по тому, как вы меня грохнули.

— Нам просто требовалось убедиться. — До сих пор со мной говорила только лысая.

— Убедиться в чем?

— Что вы подходите для нашего поручения. — На этот раз подала голос седоволосая. — Кстати, я Елена, а это моя сестра Стефания.

Я не без усилия сел. Елена протянула мне чашку с чем-то дымящимся. Я заглянул внутрь и не увидел, чтобы на дне что-то ползало. Так что я начал прихлебывать. Это оказался чай. И хороший. Просто отменный.

— Знаю, вы, вероятно, думаете, что мы индейцы, но это не так, — сказала Стефания. — Мы вообще-то французы. Наши родители явились в Балтимор из маленького городка недалеко от Парижа. И во всяком случае мы попали в Мир Реки с мистером По и другими. К несчастью, у нас не было ничего общего с ними там, дома, и здесь тоже нет ничего общего.

Я поглядел на Елену.

— Это вы — Лесная Ведьма?

Ее сестра захихикала.

— Не поощряйте ее. Она как раз этого и хочет. Она уже начинает верить всем тем выдумкам, которые наплели вокруг нее люди, — заметила Стефания.

— Значит, она не ведьма?

Стефания снова прыснула.

— Едва ли. — Улыбнулась. — Хотя, поспорю, мистер По желает, чтобы это было правдой.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— Потому что однажды ночью Елена застукала его в лесу с другой женщиной. Будь она действительно ведьма, мистер По мог бы попросить ее наложить чары на Арду, так, чтобы Арда не злилась на него из-за его неверности.

Я подумал об Арде, о ее печальном маленьком личике и глазах, и о том, как драматично представляет По свою верность ей. Но даже с Ардой он не мог не обращать внимания на других девушек.

Я снова пригубил чай и сказал:

— Вы собирались объяснить, зачем меня стукнули.

— Объяснение достаточно простое, мистер Хэммет, — ответила Стефания. — Мы хотим, чтобы вы кое-что украли для нас нынче ночью и всего лишь желали убедиться, что вы крепче, чем кажетесь.

— Мы слышали, что вы работали Пинкертоном, но, честно говоря, ваш вид не показался нам воодушевляющим.

— Ну, возможно, ради вас я согласился бы прибавить несколько фунтов.

На этот раз засмеялись обе мои собеседницы.

— И что я должен для вас украсть?

— Мы в точности не знаем, — ответила Стефания. — В этом-то и сложность.

Елена предложила мне еще чаю. Я согласился. Елена сказала:

— Есть один маленький мальчик по имени Роберт, который живет здесь, в лесу.

— Да, я с ним знаком.

— Ну, так Роберт вообще-то очень славный парнишка, но у него есть тайна.

— Тайна?

— Да, и он не желает ею с нами поделиться, — сказала Стефания.

— Тогда откуда вы о ней знаете?

— А оттуда, что как-то ночью мы увидели, что его бьет мистер О’Брайен.

— Бьет Роберта?

— Да, — сказала Стефания. — Мне нравится бегать по лесу ночью — то есть, изображать ведьму. Это дает людям повод для сплетен, к тому же само по себе забавно. Короче, я бежала лесом и увидела Роберта, привязанного к дереву, и мистера О’Брайена, который ударял его снова и снова. Я попыталась остановить мистера О’Брайена, но он просто-напросто прогнал меня. Похоже, он не боится ведьм.

— Это потому, что ты — не ведьма, — напомнила ей Елена.

— Одним словом, он все требовал и требовал, чтобы Роберт открыл ему свою тайну. Но Роберт не открыл. Он очень храбр для такого маленького мальчика, — она вздохнула. — Затем он взял что-то у Роберта. Кусок бумаги. Вытащил из кармана и побежал. Я пряталась в кустах, и все это видела. И когда он исчез, я подбежала и отвязала Роберта.

— И Роберт не сказал вам, что украл у него О’Брайен?

— Нет. И мало того, когда я об этом заикнулась, мальчик разревелся и убежал.

— Так что вы хотите, чтобы я украл…

— Клочок бумаги, который мистер О’Брайен отнял у бедного маленького Роберта в ту ночь.

— Превосходно, — заметил я. — Итак, у меня уже два клиента.

— Вы иронизируете, мистер Хэммет, верно? — сказала Елена. — Насчет того, что превосходно иметь двух клиентов?

— Разумеется, иронизирует, Елена. Пинкертоны всегда иронизируют.

— Разве вы не хотите помочь бедному маленькому Роберту, мистер Хэммет? Разве не хотите? — произнесла Елена.

Ну и что я ей должен был на это ответить?

6

Весь остаток дня ушел у меня на то, чтобы найти Роберта, и все-таки я нашел его по чистой случайности, приблизившись по тропе к огромному каменному грибу, где он стоял, глядя на Реку.

Я подошел к нему настолько осторожно, насколько мог. Я не хотел его спугнуть. Но он учуял меня, развернулся, увидел, кто это, нахмурился и припустил прочь. Он помчался по тропинке вдоль Реки. Дождь сделал бег по ней небезопасным. Несколько раз он поскользнулся, удирая. Несколько раз, преследуя его, поскользнулся я.

Я знал, что окончательно упущу его, если не прибегну к чему-нибудь недостойному. Я остановился, нагнулся и подобрал камешек. Бросил его с восхитительной точностью и угодил мальчику прямехонько в подколенную ямку. Боль от удара была достаточной, чтобы он упал, и, как раз когда он шлепнулся в грязь, я налетел на него.

Когда я рывком поднял его на ноги и прислонил к ближайшему дереву, он был весь в грязи. Он выглядел так, как если бы гримировался, чтобы представлять негра. Он здорово сбился с дыхания, я тоже, и вот мы стояли, и косой серебристый дождь смывал с него грязищу, а мы оба, приоткрыв рты, издавали прерывистое «хы-хы-хы» в лицо друг другу.

— О’Брайен отнял у тебя клочок бумаги как-то ночью, — сказал я. — Я хочу знать, что там было.

— Не твое дело.

— Малыш, я могу сломать тебе руку.

— Ломай. Мне начхать.

— Кто-то пытается убить Арду. Тебе и на это начхать?

— Я люблю Арду.

Подавляющее большинство мальчишек так запросто об этом не сообщило бы. Мальчишки, как правило, слишком робки и замкнуты, чтобы нечто такое выдать. Но было столько отчаяния и боли в скорых словах этого сорванца, что я понял: ему нужно произносить их вслух и часто.

— Ты ей тоже нравишься. Она мне сказала.

Его глаза обшаривали глинистую тропу, по которой мы сюда прибежали.

— В этом-то и беда.

— В чем?

— Я люблю ее, но ей только нравлюсь.

Тут я поступил так, как обычно поступают взрослые, когда говорят с ребятишками о романтической любви.

— А ты не думаешь, что она малость старовата для тебя?

— Она может быть старовата для меня, но она слишком молода для этого По.

— Полагаю, здесь ты попал в точку.

Его лицо стало печальным, и я пожалел, что так повел разговор и не подумал, как следует, что же ему сказать.

— Тебе нравится жить в Мире Реки?

Он передернул плечами.

— Здесь ничуть не хуже, чем в Балтиморе, где я жил. Хотя бы крыс нету. — Он поднял газа и заговорил голосом, слишком усталым для его юных лет. — Я никогда раньше никого не любил.

— Это может быть довольно болезненно.

— У меня в желудке тошнота, насколько это болезненно. Она не должна любить его. Она должна любить меня.

Я не без усилия напомнил себе, что ему всего десять лет. И спросил:

— Ты ее когда-нибудь ненавидел?

Это его озадачило.

— Ненавидел? Нет. Я же сказал: я ее люблю. И это правда.

— Ну, иногда, когда очень сильно кого-нибудь любишь, можно его при этом и здорово ненавидеть за то, что у него над тобой столько власти.

— В этом нет никакого смысла.

— Может, смысла и нет, но это правда.

Он улыбнулся.

— Когда я слышу что-то в этом роде, я думаю, а хочется ли мне вообще стать взрослым.

Я рассмеялся.

— Думаю, это миф.

— Что?

— Да будто вообще существуют какие-то взрослые. Мы просто ребятишки покрупнее. И всяко быть так называемым взрослым — это гадость. Действительно.

— Ты на самом деле думаешь, что кто-то хочет ее убить?

— Ну, если даже и нет, то он, несомненно, очень ловко притворяется, будто да.

— Я бы не стал выяснять, кто это. Я сам его убью, если узнаю. — Он коснулся своего жуткого ножа, облаченного в кожу. Я помедлил с минуту и попросил:

— Расскажи мне о бумажке, которую у тебя отнял О’Брайен.

— Это касается только меня и О’Брайена.

— А я подумал, что мы с тобой скоро станем друзьями.

— Это здесь совершенно ни при чем. Бумажка — это тайна. — Лицо его стало суровым, взгляд тоже. — Я заполучу ее назад так или иначе.

— Она может тебе повредить.

— Я его не боюсь.

— Ты не собираешься рассказать мне о бумажке?

— Не-а.

— И не хочешь, чтобы я тебе помог?

Он пожал плечами.

— О’Брайен боится тебя не больше, чем меня.

— Но все-таки мы вдвоем…

Он опять улыбнулся.

— Хотите верьте, хотите нет, мистер Хэммет, но тьма народу боялось меня там, в Балтиморе.

— Охотно верю.

— Может, я маленький и не шибко крутой, но я решительный, — он снова коснулся своего ножа. — И когда кто-нибудь меня обсирает… — Новое пожатие плеч. — Ну, я способен стать совершенно безжалостным.

— Держу пари, что это так, малыш. Держу пари.

И с этими словами я покинул его. Там, на тропе. Кивнул в знак прощания и потопал туда, откуда пришел. Он выждал минуту-другую, а затем двинулся следом за мной через подлесок. Я несколько раз пытался оторваться от него, пускаясь бегом. Он ударялся в панику и производил слишком много шума в зарослях. Не заметь я его прежде, наверняка обнаружил бы теперь. Но парню было всего десять, и для своего возраста он казался истинным Кожаным Чулком. Когда мне было десять, я жил-поживал в славном уютном домике среднего класса и охотился на уточек с отцом в солоноватых болотах у Чесапикского Залива.

Мне не приходилось заботиться о себе и поддерживать себя настолько, насколько довелось бедняге Роберту.

7

Два часа я лежал у себя в хижине, слушая шум дождя. Он вызывал в памяти Сан-Франциско и то время, когда я еще жил с женой и дочерью, а она, совсем маленькая, вечно спрашивала: «Мокро, папочка? Мокро, да?» — чуть завидит переливающиеся, как хрусталь, бусинки на окнах нашей небольшой квартирки.

Я поспал, во всяком случае, часть времени, но то был тревожный сон несчастливца, и, когда я пробудился, я взвыл, ибо по моему колену ударил камешек — и тут же упал.

В липком мраке хижины я прыгнул вперед и схватил камешек. Кто-то обернул его запиской и для верности основательно обвил записку бечевой. Записка гласила:

«В сумерках на поляне у грейлстоуна.»

Эти указания вызывали одно осложнение: учитывая, что идет дождь и кругом мгла, как я смогу догадаться, что дело — к сумеркам?

Я прождал два часа на вершине густого дерева близ поляны. Мятный аромат листьев наполнял мне ноздри. Кора была скользкой, точно драконья спина.

Стало темно. Дождь не унимался. Существует меланхолия, которую может навеять на меня только холодный дождь, и нечто подобное я испытывал, сидя на ветке. Мне хотелось поговорить с женой и дочкой.

Она была в плаще и в капюшоне, и сперва я не признал ее, когда она бежала через поляну от одного края леса до другого.

И как только я осознал, что вижу Арду, что-то маленькое в тени выступило вперед, и с тетивы сорвалась стрела. Я услышал зловещее «вввивззж» наконечника, погружающегося в плоть. Затем женщина завопила, сдавленно, ибо звук приглушила мокрая земля, в которую жертва зарылась лицом. К этому моменту я уже знал и то, кто на нее покушался. Возникло побуждение пуститься вдогонку за Робертом и отлупить его, чтобы излить свой гнев, но я понимал, что первым делом следует подойти к Арде.

Она была совсем легкой, когда я нес ее вверх по склону к хижине, где жили они с По. По наверняка услышал мое приближение. Прежде чем я поравнялся с хижиной, он стоял в дверях. И вот, как всегда, театрально побежал мне навстречу, раскинув руки. И, пока я вносил ее в хижину, семенил сбоку. Он не предложил, чтобы я поделился с ним моей ношей, и не сделал ничего другого, разве что жалобно ворковал какую-то чушь, обращаясь к Арде. Мы усадили ее у стены поближе к огню.

— Ты можешь вытащить стрелу? — спросил По, с желтым в сиянии пламени лицом. Он был не в себе.

— Наверное, это стоило бы сделать тебе. Она — твоя подруга.

— Меня от этого… затошнило бы. Чувствовать, как эта дрянь выходит из ее тела… Нет, я для такого не гожусь. — Мольба равно был в его голосе и глазах. Я вздохнул. Мне тоже не доставляло никакого удовольствия вытаскивание стрел.

Я приблизился к Арде и опустился на колени. Она была без сознания. Я пощупал ее лоб. Ее уже лихорадило от яда. Пульс был слабый. Я действовал со всей возможной быстротой. Когда стрела была уже на полпути, я услыхал шум в дверях и взглянул туда.

Роберт без лука стоял там и глядел на меня.

— Как она, мистер Хэммет? — Он был весь в слезах и дрожал.

— Какого дьявола ты еще спрашиваешь, малыш? После того, что натворил?

Он порывался было еще что-то сказать, но я его оборвал:

— Заткнись ко всем чертям. Я пытаюсь сосредоточиться.

В свете огня засверкали слезы в его глазах. Затем дверной проем опустел. Роберт исчез.

Я извлек стрелу минут за двадцать, и прошло вдвое больше, пока Арда не очнулась и не принялась горестно рыдать, глядя на По с любовью, столь очевидной, что меня одолело смущение. Ну какого черта ей приглянулось такое ничтожество?

Он находился в дальнем от нас конце хижины. Нет, он не придуривался тогда, отказываясь мне помочь. Он и сейчас старался не взглянуть мимоходом на рану.

Я убрал стрелу, очистил рану и перевязал плечо. И как раз собирался встать, когда увидел, что ее веки затрепетали и поднялись. Она легонько притянула меня к себе и приложила свои мягкие теплые губы к моему уху. И поведала мне наконец обо всем.

Капли дождя били по воде, точно пули. Луны не было. Я нашел его на самом берегу. Он сидел себе, не чувствуя ни сырости, ни холода, и не тяготясь одиночеством. Я сел рядом с ним в темноте.

Дождь был холодный и непрерывный. Я сказал:

— Она рассказала мне.

— Так я и думал.

— Она могла умереть.

— Знаю, — он вздохнул. — Раньше всякий раз бывало легче. Нам ничего не требовалось делать. Просто она говорила ему, что кто-то пытался утопить ее, столкнуть ее со скалы, пустил в нее стрелу. И ей не приходилось ничему такому неприятному подвергаться.

— Но на этот раз она попросила тебя по-настоящему ее ранить.

— Правда, — сказал он.

Она все объяснила мне там, в хижине, которую делила с По. Она знала, что он ей постоянно изменяет. И перепробовала все, чтобы остановить его. Ничто не действовало.

Вместе со своим другом Робертом она стряпала байки о том, как кто-то пытается ее убить. Она думала, что уж это-то должно подействовать. Эдгар начнет настолько беспокоиться за нее, что прекратит бегать по бабам. Несколько недель По был верен ей, но затем принялся за старое: выскальзывал наружу по ночам и спешил в лес на очередное свидание.

Именно тогда Арде пришла мысль, что ее должны ранить. Пусть Роберт стащит лук О’Брайена и стрелу — точно так же, как стащил одну стрелу раньше, чтобы показать Эдгару. Но на этот раз пусть ранит ее на самом деле. После такого события, разумеется, даже По не сможет больше изменять.

Но Роберт разозлился на нее однажды ночью, потому что понял, что она любит его не так, как своего По. Он написал Эдгару письмо, где сообщил о плане, который придумали они с Ардой. О’Брайен подсмотрел, как он пишет, и отнял у него письмо. Он замыслил шантажировать Арду. Либо она станет с ним спать, либо он передаст По письмо Роберта. Роберт был в ужасе. Он понимал, что ему не следовало писать такое письмо, понимал, что никогда по-настоящему не вручил бы его адресату.

Но теперь то, что письмо у О’Брайена, ничего не значило. Там, в хижине, Арда уже рассказала По обо всем.

— И он опять удерет от нее к кому-нибудь, да, мистер Хэммет?

— Ты имеешь в виду По?

— Угу.

— Боюсь, что да, Роберт.

— Не больно-то он мне нравится.

— Мне тоже.

— Вот только хотел бы я не так сильно ее любить.

— Когда-нибудь ты ее совсем разлюбишь.

— Вы имеете в виду, я смогу смотреть на нее так, чтобы у меня желудок не стягивался в узел?

— Ты сможешь смотреть на нее и поражаться, какого черта ты потратил столько времени на любовь к ней.

— А с вами такое когда-нибудь случалось?

— Много раз.

— Она жутко красивая.

— Жутко красивая, — согласился я.

— И ее стоит любить, потому что она не беспокоится, где тебя носит все время.

— Ну, полагаю, в пользу этого есть некоторые обстоятельства.

Он вздохнул.

— Может быть, я пока не готов перестать любить ее, мистер Хэммет.

— Странно от тебя такое слышать, Роберт.

— Может быть, однажды она еще увидит, каков По на самом деле.

— Вполне возможно, Роберт.

— И тогда, может быть, захочет пойти за меня замуж.

— Такая вероятность всегда сохраняется, Роберт.

Он долгое время хранил молчание, затем поглядел на меня и сказал:

— Вы разбираетесь в этом не лучше, чем я, а, мистер Хэммет?

Ну, уж здесь-то мне точно следовало расхохотаться. Я взъерошил ему волосы и произнес:

— Нет, черт меня возьми, Роберт, нет, черт возьми.

1

— Они идут! — прокричал Джим Боуи, приметив дрожь в воздухе в нескольких футах от места, где стоял. Вместе с почти пятьюстами прочими гражданами Новых Афин он ждал ланча у городского грейлстоуна. Перемещения, хотя и происходили сплошь и рядом, всегда вызывали тревогу среди горожан. Невозможно привыкнуть к тому, что люди материализуются из ничего.

Толпа: мужчин и женщин — поровну, на вид всем, приблизительно, лет по двадцать пять, поспешно попятилась от огромного каменного гриба. Едва ли через пять секунд после предупреждения Боуи мужское тело, нагое и безволосое, материализовалось у самой громады грейлстоуна. К запястью было присоединено неизменное ведерко для съестного, а близ него возникло с полдюжины полотенец. И как только мужчина окончательно воплотился, грейлстоун взревел, точно гром, и синее пламя взметнулось в небо футов эдак на двадцать.

— Кушать подано, — радостно провозгласил Билл Мейсон. Тщательно обогнув еще не очухавшегося новичка, он вскарабкался на грейлстоун и забрал свое ведерко. Открыв, тщательно посмотрел, что внутри.

— Эй, Боуи, у меня бутылочка бурбона. Я уступлю ее тебе за часть шоколада, который ты поднакопил.

Мгновенно позабыв о незнакомце, горожане поспешили к своим Граалям. Боуи продолжил исследование. Времени поговорить с вновь прибывшим еще будет навалом. В Мире Реки всегда есть время. А сперва надо подкрепиться.

Простонав, переместившийся потер голову и сел. Боуи, изучая содержимое ведерка, поглядывал краем глаза на незнакомца. Несколькими месяцами ранее вновь прибывший в считанные секунды после материализации превратился в берсерка. И умертвил трех граждан Новых Афин, пока его не отправили дальше. С тех пор Боуи всегда заботился, чтобы его нож был под рукой, чуть кто поблизости воскресает.

Между тем, его друг Сократ, неизменно добрый самаритянин, встал на колени близ незнакомца. Маленькое безобразное личико философа озабоченно сморщилось.

— Ты не хочешь чего-нибудь съесть? — прозвучал вопрос грека на эсперанто, лингва франка Реки. — Воскрешение вызывает аппетит. Или так мне говорили.

Новичок, высокий и худощавый, с приятным лицом и синевато-серыми глазами, нетвердо помотал головой.

— Нет, спасибо, — ответил он на том же языке. — Последнее, что я помню — это орава каннибалов, всаживающих в меня ножи. Они хотели, чтобы я остался на обед, лучше не скажешь. — И расхохотался во всю глотку. — В сущности, полагаю, на обед у них был я. И это на какое-то время отбило у меня охоту к еде.

— Каннибалы! — ахнула поблизости какая-то женщина, и ее лицо слегка позеленело. — Но ведь пища с грейлстоунов…

— У каждого свой вкус, — заметил Сократ, пожав плечами. — И одним людям труднее угодить, чем другим.

Открыв свой грааль, философ вытащил бекон, латук и сандвич с помидором. Основательно откусив, он показал свою еду соседу. — Ты твердо отказываешься? Или, возможно, чашечка кофе лучше подошла бы тебе?

— Может быть, через несколько минут, — ответил незнакомец. Его взгляд скользнул по толпе. Наконец, он остановился на Боуи, приметном своей светлой кожей и волнистыми рыжими волосами.

— Кажется, я слышал твое имя, — пробормотал новичок в изумлении.

Боуи нахмурился. Голос звучал по-знакомому.

— Ты не узнаешь меня, Джим?! — вскричал тот, обуреваемый сильными чувствами. — Ах ты старый сукин сын.

Боуи от удивления разинул рот. Все в Мире Реки возрождались в двадцатипятилетием возрасте и полностью безволосыми. Мужчине, голос которого он услышал, было пятьдесят, когда они в последний раз виделись. Он воззрился на вновь прибывшего, пытаясь совместить его облик с тем, который помнил. Глаза новичка, синевато-серые, как и у Джима, «глаза убийцы», как называли их мексиканцы, разрешили его сомнения. Его рот расплылся в бурной улыбке.

— Чтоб мне стать аллигатором с хвостом колечком! — воскликнул он. — Дэви Крокетт!

Они обнялись со слезами на глазах.

— Немало прошло после Аламо, — заметил Боуи.

— Не так уж и много, — хмуро отозвался Крокетт. — Но мы можем поговорить об этом позднее. Как ты?

Прежде чем Боуи успел ответить, Крокетт повернулся к Сократу.

— Пожалуй, я выпью кофе, дружище. И, наверное, откушу разок-другой от этого сандвича. Всякий раз, как встречу старого приятеля, чувствую голод.

— Там, на Земле, — сказал Боуи несколько минут спустя, наблюдая, как его старый друг поглощает все, что ему предлагают великодушные горожане, — все что угодно вызывало у тебя голод. Не могу сказать, что ты сильно изменился.

— Мне доводилось есть куда лучше прежнего со Дня Воскрешения, — промычал Крокетт между двумя откусываниями. — Жизнь чуток легче, когда не нужно охотиться, чтобы хоть чего-то пожрать. — Он обвел рукой всю видимую окрестность. — Кто живет в здешних краях? — спросил он, выделив из толпы нескольких женщин попривлекательней. Они носили полотенца вокруг талии, точно набедренники, а грудь оставляли обнаженной. Крокетт ухмыльнулся. — Как я понял, чужаки. Но не то, чтобы не мне не нравился их стиль одежды.

Боуи закудахтал.

— Для них чужаки как раз мы. Большинство здешнего народа — древние греки, как мой приятель Сократ. Одни из Афин, другие из Спарты. А остальные — отдельные техасцы нашей эпохи, немного французов пятнадцатого века, и еще несколько дюжин из разных периодов и мест. Вот этот, Билл Мейсон — из двадцатого века. Он сказал мне, что мы стали знаменитостями после того, как умерли. Наши имена попали в исторические книжки и во всякое такое.

— Обо мне сочинили песню, — самодовольно сообщил Крокетт. — Я научился кое-каким куплетикам от хорошенькой юной леди чуть ниже по Реке. Хочешь послушать?

И, не дожидаясь ответа, запел. Боуи скорчил рожу. После воскрешения голос Крокетта не стал лучше. Он по-прежнему звучал, точно у страдающей лягушки-быка.

— Хватит, прекрати! — велел он, как только бравый переселенец с Дикого Запада закончил первый куплет. — Пора возвращаться в нашу хижину. Мы живем втроем: я, Сократ и Мейсон. Там полно места. Хочешь поселиться у нас?

— А другие не против? — спросил Крокетт. — Не хочу никому навязываться.

— Со мной все в порядке, — сказал Мейсон, который, проходя мимо, услышал вопрос. Он пожал Крокетту руку. Приземистый и кряжистый парень, он казался карликом рядом с обоими шестифутовыми друзьями с Запада. — Я преподавал историю там, на Земле. Поговорить с кем-то вроде тебя, это все равно, как если бы мечты сбылись.

— У меня также нет возражений, — добавил Сократ. И улыбнулся. Крепко сбитый, с небольшим лицом и круглыми глазами, он отличался гротескным уродством. — Наш дом — твой дом.

— Вы оба очень добры, — сказал Крокетт. Улыбнулся и кивнул привлекательной женщине, прошедшей мимо них. — Нет проблем с женщинами или чего-то такого?

— Я посещал нескольких леди, — сказал Боуи, и его синие глаза заискрились, — но ничего серьезного. Неохота себя связывать. То же самое касается и Билла. А Сократу хватило его прежней женушки.

— Все мужчины должны жениться, — торжественно провозгласил философ. — Если тебе достанется хорошая жена, ты будешь счастлив и удовлетворен. Если достанется дурная, станешь философом. — Безмятежно пожал плечами и улыбнулся. — Я примечательный философ.

Крокетт прыснул.

— Не сомневаюсь. Вашу хибару легко найти?

— Вверх по склону, примерно в сотне ярдов от города, — ответил Боуи. — А что? Куда ты идешь?

— Да тут одна маленькая леди подмигнула мне, пока вы, простаки, зевали, — сказал Крокетт, подбирая грааль и полотенца. — Думаю, я потрачу немного времени, чтобы узнать ее лучше. Вечерком приду.

Затем на миг всякое добродушие испарилось с его физиономии, и голос стал ледяным:

— И тогда мы поговорим об Аламо, Джим. И о нашем приятеле Сант-Аннушке.

2

Пятеро собрались у ревущего костра в ту ночь. Крокетт появился у хижины Боуи на закате, широко улыбаясь, но отказываясь сказать хоть что-нибудь о том, чем занимался весь день.

— Я слишком джентльмен, чтобы распускать язык, — ответил он на всех их вопросы.

Никто не видел смысла в том, чтобы упомянуть, что его избранницей была Клио Афинская, славившаяся в здешней общине своей исключительной любвеобильностью. Он довольно скоро о ней услышит, как в свое время Боуи и Мейсон. И многие другие.

Пятым в их обществе был человек с тихим голосом, который откликался на имя Исаак. Высокий, прекрасно сложенный, с примечательными чертами лица и темно-русыми волосами, и с глазами, столь печальными, каких Боуи ни у кого прежде не видел. Склонный к уединению, этот человек жил сам по себе на краю леса.

И хотя он не страдал приверженностью к жвачке грез, по ночам его преследовали кошмары, которые он отказывался с кем-либо обсуждать. Часто в полуночные часы его крики долетали до города, вызывая у всех, кто их слышал, холодную дрожь. Многие из греков считали, что он проклят богами. Несколько раз в неделю, ближе к ночи, Исаак появлялся у хижины Боуи, чтобы молча посидеть у огня. И, хотя он бегло изъяснялся на латыни, греческом и эсперанто, он редко что-либо говорил, если только к нему непосредственно не обращались; и даже тогда его ответы были коротки и по существу. Сократ полагал, что Исаак голодает по человеческому обществу, но не по ответственности дружбы. Боуи, которому доводилось встречать похожих людей в пограничье, всегда сердечно приветствовал гостя.

— Ты помнишь, как умер? — спросил Крокетт, небрежно пошевеливая в огненных лоскутьях костра бамбуковой палкой. — Не здесь, а в первый раз, на Земле?

Вопрос мог касаться каждого, но он задал его именно Боуи. И техасец ответил ему:

— Я довольно здорово измотался ко времени, когда по мою душу пришли мексиканцы. И пневмония, и сломанные ребра, и все, что хотите, словом, карты были выложены. Не то чтобы это много значило для верховых. У них глаза были налиты кровью, если ты понимаешь, о чем я. — Он сделал паузу, как если бы мысленно перебирал все подробности. — Я сидел, прислонившись к задней стене, когда услышал, как они едут. И решил: это лучше, чем помереть в постели. Когда они в конце концов поперли на меня, я одарил одного свинцом в грудь, а другому ножом вспорол кишки. Тут меня подвели ноги, и я рухнул на пол. Наверное, прямо тогда я и умер. Потому что следующее, что я помню — это как пробудился на травке у Реки, как и все прочие, четыре года назад.

— Они выволокли твое тело во двор и подбрасывали, ловя на штыки, — сказал Крокетт. И, содрогнувшись, уставился в жаркий огонь. — Солдаты отменно тебя мертвого изуродовали. И то же самое сделали с несколькими другими. Отвратительное было зрелище. Я видел все от начала до конца.

— Видел? — в изумлении переспросил Боуи. — Значит, ты уцелел, когда мексы взяли форт?

— Угу. Я и трое других сразу сдались, чуть увидели, что дело безнадежно. Нам показалось, что это самое лучшее.

— Но во всех книгах по истории говорится, что ты погиб в Аламо, — вставил Билл Мейсон.

— Лишнее доказательство, что не следует верить всему, что читаешь, — сказал Крокетт со слабой улыбкой. Затем лицо его стало хмурым. — Практическое значение имеет, что я там и умер. Санта-Анна не был в тот день в настроении миловать. Его парни довольно быстро нас прикончили.

— Что? — воскликнул Билл. — Как?

— Прежде чем они атаковали, генерал велел своим солдатам: «Пленных не брать». И он не шутил. Так что, когда нас привели, Санта-Анна на нас даже не взглянул. А просто повторил приказ. И его чертовы кавалеристы прямо на месте закололи нас штыками. Испуская последний вздох, я поклялся, что посчитаюсь с этим черствым ублюдком. И с самого дня Воскрешения ищу его повсюду.

— Что ты намерен делать, если найдешь его? — спросил Мейсон. — Это местечко устроено так, что вырывает жало у мщения. Убьешь кого-то, а он возрождается где-нибудь подальше. Руку отрежешь — отрастет.

— У меня по этому поводу есть кое-какие мыслишки, — заметил Крокетт, и его зубы недобро сверкнули. — Самое трудное — это разнюхать, где наш Генерал. У этой Реки народу, как собак нерезаных.

— Все человечество с начала и до двухтысячного года, — сказал Билл Мейсон. — По крайней мере, так уверяют некоторые. Тридцать или сорок биллионов, чуть больше или чуть меньше.

— Слишком большие числа, чтобы я с ними совладал, — вздохнул Крокетт. — И все-таки я терпелив. Даже если поиски займут тысячу лет, я его найду. Заметано.

— А что суетиться-то? — спросил Боуи не без горечи. — Билл прав. Месть ничего больше не значит. Не стоит хлопот.

Крокетт глубоко вздохнул и покачал головой.

— Это непохоже на Джима Боуи, которого я знал. Люди болтали, что он то ли шестерых, то ли семерых убил на дуэли в Луизиане, прежде чем податься на Запад. Кое-кто верил в то, что можно восстановить справедливость и заставить виновных платить за их делишки. И его не заботило, куда они подались, на небеса или в пекло. И не много ли с этим хлопот.

Боуи пожал плечами.

— Теперь у нас другая жизнь. Никакого обрыва впереди. Там, на Земле, в первый раз, жизнь что-то значила, поскольку мы знали, что где-то притаилась смерть. И это не давало раскиснуть, если ты понимаешь, куда я клоню. Я не жалуюсь, но это, конечно, не то, чего я ожидал от великого Потом. Чертовски унылое местечко.

— Что-нибудь неладно с этим миром? — неожиданно спросил Сократ. — Или, возможно, с нами самими?

— А? — Боуи хмуро покосился на него. — Это ты на что намекаешь?

— Ты — человек, который побуждает события свершаться? — отозвался философ, — или тот, кто согласен просто ждать и позволять событиям и обстоятельствам вертеть собой?

Боуи заколебался, обдумывая ответ.

— Я всегда считал себя хозяином своей судьбы, — наконец изрек он. — Никто и никогда не говорил Джиму Боуи, что он может делать, а чего нет.

— И все-таки ты испытываешь уныние в этом мире безграничных возможностей, — сказал Сократ с явным призвуком сарказма в голосе. — Это довольно странно.

— Безграничных возможностей? — переспросил Исаак, совершенно неожиданно для них всех. Впервые, насколько они помнили, этот загадочный человек заговорил не для того, чтобы ответить на обращенный к нему вопрос. — Я не понимаю!

— По какой причине все человечество возрождено у этой великой Реки? — спросил Сократ с горящими от возбуждения глазами. — Чтобы двигаться к совершенству, как нам говорят последователи Церкви Второй Попытки? Благородная цель, но, как я подозреваю, недоступная большинству из нас. Или мы здесь для того, чтобы закончить то, что оставили незавершенным, когда умерли. Разве может любой из нас сказать, что, когда он ушел, все его мечты сбылись, цели были достигнуты, побуждения удовлетворены? У кого из нас не осталось какого-нибудь недоделанного дела? Возможно, странствие с целью отомстить не самое благородное из предприятий, но оно дает какую-то цель жизни нашему другу Крокетту.

— Carpe diem, — сказал Билл Мейсон. — Пользуйся сегодняшним днем.

— Вот именно, — произнес Сократ. — Великолепная мысль. Мы должны быть верны нашей собственной природе. Самый прямой путь к достойной жизни — это быть в действительности тем, чем мы кажемся.

— Я тоже так думаю, — отозвался Крокетт. — Ну что, Джим. Ты можешь сидеть тут, наращивая жир, а можешь помочь мне найти Санта-Аннушку и преподнести ему то, чего он заслуживает.

С мгновение Боуи не шевелился, переваривая слова Сократа. Греческий философ обладал поистине сверхъестественным умением натыкаться на истину несколькими простыми вопросами. В течение месяцев Боуи изводило беспокойство. Жизнь в Новых Афинах не бросала никакого вызова этому человеку с переднего края. Появление Крокетта лишь яснее обозначило пустоту его существования здесь. Поиски Санта Анны ничего для него не значили. Его прошлое умерло в Аламо. Он избавился от старых обид и былой ненависти. И все же, задумавшись, он внезапно осознал, что и так, и эдак хочет куда-то податься. В мгновенном озарении ему открылось, что повод для выхода в путь ничего не значит. Важно было само странствие, а не его конечная цель.

Смысл жизни в том, чтобы жить, а не в том, чем она кончится. Возможно, как раз поэтому все человечество и оказалось возрождено на берегах, казалось, бесконечной Реки.

— Что же, — сказал он, и на его губах медленно появилась улыбка. — Полагаю, мне отнюдь не вредно сменить обстановку.

С восторженным воплем Крокетт схватил Боуи за плечи.

— Вот это другое дело! Мы двое снова вместе, ищем неприятностей!

— Эй, — окликнул их Билл Мейсон. — Не забудьте и меня. Я не искатель приключений, но есть на Реке несколько человечков, которых я не прочь повидать. Джек Руби и Ли Харви Освальд для начала.

— Почему бы нет, — одобрил его решение Крокетт. — Нет причин, по которым мы бы не могли высматривать и этих ребяток. Кто бы они ни были, ко всем чертям.

— Я бы тоже не против присоединиться к вашей экспедиции, — неожиданно проговорил Исаак. Впервые, с тех пор, как Боуи с ним познакомился, в измученных глазах этого человека блеснула надежда. — Мои страшные сны сводят меня с ума. Только один человек может меня от них избавить. И он тоже должен жить где-нибудь на Реке.

Боуи взглянул на Сократа.

— А как насчет тебя, мой друг? Хочешь отправиться с нами? Или тебе достаточно хорошо и здесь?

— Когда я дожил до старости, — ответил философ не без едкого сарказма, — добрые граждане Афин проголосовали за то, чтобы предать меня смерти, поскольку я развращал молодежь этого города. Слишком многие из людей воскресли в здешней общине. Недавно они опять начали ворчать по поводу моих бесконечных вопросов. Они думают, что я насмехаюсь над богами. К несчастью, они правы. Одной чаши с цикутой достаточно. Лучше мне пуститься в дорогу с вами, чем ждать второго смертного приговора. А если я умру, пусть это случится из-за моей глупости, а не из-за чужой. Кроме того, — добавил он, — я спрашивал многих и многих: «Что есть справедливость?» И за все мои годы еще не получил удовлетворительного ответа. Возможно, где-нибудь на Реке существует ответ на мой вопрос.

— Решено, — подытожил Крокетт. — Завтра стоим каноэ — и в дорогу!

— Подожди минутку, — сказал Боуи, поднятием руки призывая к молчанию. — Я согласился помочь тебе найти генерала, но я не замышляю совершать самоубийство. Сколько раз ты уже умирал, ведя поиски в одиночку?

— Семь, — ответил Крокетт. — Или, может быть, восемь. Я уже и счет потерял.

— Так я и прикидывал, — сказал Боуи, что-то поспешно обдумывая. Крокетт не сильно изменился с тех дней в пограничье. Великолепные замыслы, но мало терпения для отработки деталей. — Единственный способ чего-то достичь — это остаться живыми. Возможно, смерть здесь и не навсегда, но она рассеет нашу компанию на все четыре ветра. Так что надо разрабатывать планы. Большие планы. Плавание в каноэ — это не то. Нам понадобится судно. И хорошее. Плюс команда, чтобы ею править.

— Судно? — удивился Крокетт. — И команда? Зачем?

— Я кое-чему научился от кое-каких чудиков, переместившихся сюда за последние несколько лет. Не все обитатели берега Реки так дружелюбны, как граждане Новых Афин. Взять, к примеру, твоих дружков-каннибалов. У нас впятером не такой уж большой шанс продержаться. Но будь нас побольше — дело другое. Вот почему важна команда.

— Спартанцы, — внезапно и пылко вмешался Билл Мейсон. — с тех самых пор, как они разгромили тех налетчиков-викингов в прошлом году, они ищут себе применения.

— Ты угадал мою мысль, — обрадовался Боуи. — Я видел их в действии. Закаленные дисциплинированные бойцы, которые знают, как драться вместе. Как раз то, что нам нужно.

— И жаждут приключений, — подхватил Сократ. — Позвольте мне завтра переговорить с Лисандром Спартанским. Он был у них флотоводцем и знает их лучших моряков. Хотя, подозреваю, что невыносимая скука и его побудит присоединиться к нам.

— А как насчет корабля? — спросил Крокетт. — Или все это еще тоже надо обдумать?

— Может быть, — улыбаясь, произнес Боуи. — Вполне возможно.

3

На следующее утро Боуи, Крокетт и Мейсон прошли милю вниз по Реке до следующего грейлстоуна.

— Здесь живет Торберг Скафхогг, — сказал Боуи, когда они шагали по прибрежному песку. — Иногда мы встречаемся, чтобы немного выпить.

Увидев неодобрение во взгляде Крокетта, Боуи протестующе поднял руки.

— Знаю, о чем ты думаешь. Ничего подобного. Больше никаких пьяных кутежей. Я получил хороший урок в Аламо. Чуть все ребра себе не переломал тогда, свалившись с укреплений. И принес куда больше ущерба себе, чем мексиканцам. — Лицо Боуи стало торжественным. — Помимо прочего, в те дни меня не больно-то заботило, жив я или мертв. Особенно после того, как холера унесла мою жену и нашу малышку. Выпивка помогала мне забыться. Все переменилось после воскрешения. Жизнь кажется совсем другой, когда знаешь, что Мария жива где-то у Реки. Я исправился. — Техасец улыбнулся. — Может, мне бы следовало подумать о вступлении в Церковь Второй Попытки.

— Угу, — сказал Крокетт, выгнув брови. — Что ты думаешь об этих их проповедниках? Много ли толку в их теории, что мы воссозданы вновь, дабы могли всем скопом стремиться к святости? — Дэйви рассмеялся. — Не могу вообразить старого Энди Джексона, этого воплощенного дьявола, с ореолом.

— То, что нам в жизни дана вторая попытка, поражает меня, как прекрасная идея, — заметил Боуи. — Не говоря уже о третьей, четвертой и не знаю, которой еще. Но люди — это люди. И неважно, сколько раз кто возрождается, изменяются-то они не сильно. По крайней мере, так я понимаю.

— А что это за Торберг, о котором ты упомянул? — спросил Крокетт, меняя тему. — И зачем он нам?

— Около двенадцати месяцев назад, — ответил Билл Мейсон, — флот из шести кораблей викингов явился сюда, идя вниз по Реке. Предводителем у них был Олаф Трюггвасон, норвежский король десятого века, и они искали, где бы им обосноваться. Им удалось покорить две другие долины, и они рассчитывали, что с нами будет не больше хлопот. Никто из них не подумал о спартанцах.

— Там было что-то около тысячи норвежцев, охочих до грабежа, на этих корабликах, — подхватил Боуи, продолжая рассказ. — Они никогда прежде не встречали организованного сопротивления. И вот устремились на берег, полагая, что одолеют нас одним махом. Три тысячи греков, закаленные в боях ветераны из лет, полных межгородских войн, встретили их у самой воды. Песок покраснел от крови.

— Викинги бились отважно, — опять заговорил Мейсон, — но — никакой сплоченности. Каждый дрался сам по себе. Спартанцы, которых с детства приучили действовать отрядами, сражались дружно и слаженно. В одиночку мало кто из них мог бы тягаться с такими противниками. Но сообща они их одолели. Ко времени, когда пал король Олаф, большинство его сподвижников тоже погибло. Немногие оставшиеся, большей частью ремесленники и мастеровые, которые поддерживали их корабли в хорошем состоянии, сдались. Лисандр Спартанский предложил им выбор. Присоединиться к нашей общине, чтобы делиться своими знаниями и умениями или погибнуть от меча. В мире, где смерть ничего не значит, милосердия больше не существует. Норвежцы все до одного выбрали жизнь. Торберг Скафхогг — один из них.

— А их суда? — спросил Крокетт.

— Сгорели в ходе боя, — ответил Мейсон. — К счастью, нам удалось собрать большинство клепок и болтов.

В Мире Реки, где почти не водилось полезных ископаемых, железо ценилось дороже золота. Без него не может существовать современная технология. Поэтому велись войны за металл.

— Где они нашли руду? — поразился Крокетт. — Здесь невозможно копать. Трава чертовски крепкая.

— Знаешь об этих зажигалках, который иногда появляются в Граалях? Ходят слухи, что один американец по фамилии Эдисон экспериментировал с ними и так и эдак, чтобы раскрыть их тайну. Парочку раз его укокошило, но он не отступался. И так и не установил, как они действуют. Но то, что он узнал, не менее важно. Эдисон открыл, что если поместить до конца использованную зажигалку в грааль, большая часть оболочки испаряется, и остается немного железа и меди. Не ахти сколько, но, учитывая, что каждый в долине получает в самом начале одну зажигалку, и обычно дожидается новой, примерно раз в шесть месяцев, за несколько лет можно накопить немало ценного сырья. Викинги использовали этот металл, чтобы изготовить болты и клепки, а также несколько секир. Топорики достались лишь бойцам и кое-кому из корабельных мастеров. Скафхогг, их самый прославленный ремесленник, получил один. И по-прежнему им пользуется. Норвежцы не признают пил и предпочитают рубить дерево топорами. Погоди, скоро увидишь, как пользуется своим Торберг. Он в этом сущий гений.

— И это не единственный его талант, — сказал Боуи. И вытащил длинный нож из ножен драконовой кожи. Клинок из закаленной стали полыхнул на утреннем солнышке. — Он изготовил его для меня по моему рисунку, — продолжал Боуи. — Точно так же, как Рэзин создал оригинал. Не очень хорошо сбалансирован, но уж всяко лучше, чем меч из панциря роговой рыбы. Единственный нож Боуи на всей Реке, как я подозреваю.

— Однако, — заметил Крокетт. — Как ты думаешь, а не мог бы этот Торберг сработать для меня винтовку?

— Вероятно, — ответил Боуи. — Некоторое время назад мы даже состряпали немного пороху для взрывчатки. Но чем ты станешь ее заряжать? Деревянными пулями?

— У, черт! — рявкнул Крокетт. — Не подобает мужчине разгуливать без ружья. Мне не хватает моей Бетси.

— А вон и Скафхогг, — прервал их Мэзон, указывая на человека в отдалении. — Такое прозвище дал ему король Олаф в десятом веке, — добавил он чуть погодя. — Оно означает «Меткий удар» и намекает на его кораблестроительное искусство.

В сотне футов от них у длинного деревянного верстака стоял коренастый и массивный человек, поглощенный обработкой деревянной доски сверкающим стальным топором. Могучие мускулы колыхались на его руках и плечах при каждом движении. Длинная светлая коса металась вправо-влево по спине.

— Эй, Торберг! — крикнул Боуи, когда они подошли поближе.

Норвежец прервал работу и поднял глаза. Суровые и резкие черты лица смягчились, когда он узнал техасца.

— Эй, Боуи, — откликнулся он. — Добро пожаловать и тебе, и твоим друзьям.

Последующие десять минут они потратили на откровенно пустую болтовню. Торберг говорил на эсперанто с изрядным акцентом, и частенько трудно было разобрать, что он сказал. Однако этот славный мастер обладал проницательным и живым умом. Он выразил удовольствие по поводу знакомства с Крокетом, и даже согласился выслушать куплетик из песни о метком стрелке.

Исполнение его вызвало у Боуи жуткие страдания. Он совершенно некстати задумался, а показало ли хоть раз это дивное изобретение, называемое телевидением, представление о его жизни. Он мысленно пообещал себе, что задаст этот вопрос Биллу Мейсону как-нибудь наедине.

Серенада закончилась, и Торберг показал им свою последнюю затею: мощное дубовое кресло, которое он сооружал для одного из новоафинян. Разговаривая, он ударял топором по будущей спинке, обтесывая ее с точностью отличного хирурга.

— И что привело вас в мой скромный дом? — спросил он смахивая крохотную щепку с волос. — Думаю, не просто желание показать Крокетту мои изделия?

— Нам нужно построить лодку, — сказал Боуи, не видя причин для околичностей. — Боевой корабль, вроде тех, какие ты тесал для короля Олафа и его людей. Мы замышляем путешествие вниз по реке.

Норвежец не казался сколько-нибудь удивленным.

— Следуйте за мной, — велел он. И, повернувшись, двинулся прочь от Реке в сторону леса. Он явно прекрасно знал, куда направляется. После пяти минут скорой ходьбы он казались у основания могучего дуба, вздымавшегося вверх на добрую сотню футов.

— Вот и киль для вашего корабля, — с гордостью провозгласил он. — Я знал со дня нашей встречи, что когда-нибудь вы обратитесь ко мне с такой просьбой. Это было у вас в глазах. Раньше или позже все настоящие мужчины бросают вызов великой Реке.

— Потрясающее дерево, — присвистнул Дейви Крокетт.

— Ну и длиннющий выйдет кораблище.

— На Земле для короля Олафа я построил один вдвое длиннее, — заметил Торберг. — Великий драккар, который он называл «Длинный змей».

Викинг обвел рукой окружавший их лес.

— Боги давно предчувствовали ваши замыслы. Они позаботились о том, чтобы здесь выросло много прекрасных дубов на доски и шпангоуты для нашего судна.

Боуи кивнул. Не то, чтобы он веровал в скандинавских богов, но он находил весьма необычным, что как бамбук, так и дуб, настолько великолепно растут в здешних долинах. Как будто невидимые хозяева этого мира бросали вызов людям: стройте корабли и обследуйте Реку. Техасец задался вопросом, а узнает ли он когда-нибудь правду. И хочет ли по-настоящему узнать.

— Чего ты потребуешь взамен? — спросил он у Торберга, прекратив отвлеченные рассуждения. Не стоит увлекаться вопросами, на которые нет ответов.

— Плыть с вами, — немедля заявил Торберг, никого из них не удивив. — Вам нужен кормчий, чтобы править вашим кораблем. Я вам подойду. В конце концов, — добавил он, — ни у кого из вас нет опыта в управлении боевым кораблем на этой Реке. А я уже водил такое судно, направляя весь флот короля Олафа.

— Мы тебя берем, — сказал Боуи со смехом. — Сколько времени уйдет на постройку подобного чуда?

— С помощью других кораблестроителей, — после короткой паузы произнес Торберг, — три месяца. Добавь еще две недели, чтобы обучить команду. Чуть больше, чем через сотню дней, мы сможем отчалить.

Боуи обернулся к Крокетту.

— Твое мщение подождет сто с небольшим дней?

— Ты, зараза, — отпарировал его друг. — Я не против поторчать здесь немного, коли знаю, что буду вознагражден.

— Решено, — объявил Боуи. — Торберг, собери своих друзей и приступайте к работе. Если понадобится любая помощь, дайте мне знать. А мы тем временем завербуем добровольцев и соберем припасы.

Бурное ликование всколыхнулось в техасце и наполнило его, вырываясь наружу. Впервые с самого Дня Воскрешения он почувствовал себя по настоящему живым. Как хорошо снова служить делу. Любому делу.

— Ты уже выбрал название для корабля? — ухмыляясь, спросил Крокетт.

— Думаю, что да, — ответил Боуи. — Если только джентльмены не возражают, я назову его «Незаконченное дело». Потому что в этом причина всей затеи. В незаконченном деле.

4

Ровно сто десять дней спустя они отплыли. Помимо Боуи и его друзей, команда состояла из шестидесяти греческих моряков, возглавляемых Лисандром Спартанским. Большинство их служило под его началом на Земле и получило основательную закалку в ходе долгой войны между Спартой и Афинами.

Была достигнута общая договоренность, что Боуи станет предводителем экспедиции. Истинный человек из народа, техасец был одним из немногих новоафинян, который не имел врагов. Он, в свою очередь, назначил Лисандра своим старшим помощником.

Греческий воитель был опытным полководцем и умелым мореплавателем, жаждавшим действия и приключений. Он прожил шестьдесят лет и воскрес двадцатипятилетним, и его радужные ожидания занятно контрастировали с невеселыми воззрениями Сократа на человеческую природу. Эти двое частенько заводили долгие и жаркие споры, в которых демократизм Афин сталкивался со спартанским милитаризмом.

Корабль Торберга оказался истинным чудом викингского кораблестроения. Сотня футов в длину и двадцать в ширину по бимсу, с отверстиями для двадцати пяти весел по каждому борту. Единственную мачту подпирали два тяжелых дубовых блока — пяртнерсы. При попутном ветре с поднятым парусом этот скорый и поворотливый корабль делал десять узлов в час.

Как и все подобны ему суда, он строился снаружи внутрь. Т-образный киль, вырубленный из гигантского дуба, который Торберг показывал Боуи, прогибался в середине, так что во время сражения корабль мог вращаться волчком. К нему была присоединена тонкая обшивка из дубовых досок, каждую из которых вырубили из отдельного дерева, от коры и до сердцевины. К форштевню и ахтерштевню, они же — носовой и кормовой стояки — доски были прикреплены круглошляпочными гвоздями и болтами, и затем соединены друг другом внакрой переплетенными и просмоленными побегами железного дерева. Корпус получился невероятно легким, но весьма водоустойчивым, как бы его ни испытывала стихия. Весило судно менее тридцати тонн с полной нагрузкой — командой и всеми припасами, и осадка его составляла менее трех футов. Боуи и его друзьям казалось, что корабль почти что летит над Рекой. Торберг позаботился даже о деревянных катках, которые они уложили в глубине трюма, и на которые можно было поставить корабль, чтобы вытащить на берег, если понадобится.

У кормы находился руль, примерно, в десять футов длиной, вырезанный из цельного куска дуба. На полуюте стояла модная баллиста. Мачта поднималась всего на тридцать футов, но парус, сшитый из перепонок рыбы-Дракона, простирался на сорок футов в ширину…

Спартанцы легко приноровились к новому кораблю. Это судно с единственным парусом и огромными веслами не столь уж отличалось от чуть более сложных трирем, на которых они хаживали в былые дни, сражаясь за Спарту. После нескольких испытательных пробегов с новой командой, Торберг объявил, что она достойна его детища. И вот сто девять дней спустя после начала работ, кораблестроитель-викинг сообщил Боуи, что все готово.

Техасец, жаждавший как можно скорее тронуться с места, тут же приказал грузить на борт припасы. Он никогда не видел смысла в долгих прощаниях и решил отчалить на следующее утро.

Все население Новых Афин высыпало их провожать. Лица в толпе отражали смешение чувств, изменявшихся от гнева до радости, от зависти до презрения. Но Боуи не обращал на них внимания. Он никогда не отличался терпением и был счастлив, что отплывает.

Наконец, последние из припасов были погружены, гребцы сели на весла, Торберг встал к рулю. Осталось только сняться с якоря и поднять парус. Боуи воздел руку в прощальном жесте.

— Речь! — крикнул голос с берега. — Речь! Речь! — эхом отозвалось множество других.

Захваченный врасплох, Боуи молчал, не зная что сказать. Сократ, стоявший рядом с ним на полуюте, не страдал излишней скромностью. Он немедленно шагнул вперед.

— Мои друзья и добрые соотечественники, — зазвенел его голос, побуждая замолчать всех, кто галдел в толпе. — Сегодня отважнейшие сыны Новых Афин отплывают в великое странствие. Мы отправляемся на поиски богов, этих чудесных существ, которые, как многие из вас нелепо настаивают, воскресили нас на берегах этой могучей Реки. Что до меня, то я не могу себе представить, как мы найдем их, ибо всем вам хорошо известно, что я сомневаюсь в их существовании.

Большинство в толпе вежливо кивало, ничуть не прислушиваясь к тому, что говорил философ. Некоторые даже зааплодировали. Однако, Боуи заметил немало несчастливых лиц.

— Готовься трогать — пробормотал он Торбергу, когда послышались первые возгласы неодобрения.

— Однажды в прошлом я стоял перед таким благородным собранием, — продолжал Сократ. — В тот примечательный день вы любезно приговорили меня к смерти за развращение молодежи Афин.

Недовольные возгласы стали громче, но философ словно не замечал их.

— Как образцовый гражданин, я повиновался вашей воле. Впрочем, в сердце своем я знал, что если бы цикуту дали всем в Афинах, кто был виновен в подобном преступлении, город опустел бы.

Теперь толпа выглядела жутко. Граждане единым потоком хлынули вперед, готовые вытащить корабль На берег и разорвать Сократа в клочья. Всякая дрянь, которую швыряли рассерженные афиняне, полетела в корабль.

— Поднять якорь, — поспешно приказал Боуи, в то время как камень просвистел мимо его головы. — Быстрее!

Корабль устремился прочь от брега, точно сорвавшаяся с тетивы стрела. Через несколько секунд он был на середине Реки.

— Если я повстречаюсь с богами, — прокричал Сократ, насмехаясь над толпой на берегу, — я непременно предупрежу их о том, как вы учтивы.

— Мило и дипломатично, — сказал Боуи с тяжелым вздохом, когда берега Новых Афин скользнули за пределы видимости. — Отныне прошу тебя об одной любезности. Произноси любую речь сперва передо мной.

— Я не мог покинуть их, не сказав им нескольких мудрых слов, — ответил Сократ, судя по голосу, ничуть не сокрушенный. — По меньшей мере, они на долгие годы запомнят наше отбытие.

— Можешь повторить все еще раз, старая жаба, — провозгласил Дейви Крокетт, присоединяясь к ним. Во время речи он стоял на носу. Как-то во хмелю во время дружеского спора с месяц назад, Сократ обмолвился о своем земном прозвище. С тех самых пор Крокетт постоянно им пользовался.

— Это напоминает мне о временах, когда добрые люди из Тенесси проголосовали за мою отставку, — продолжал Дейви. — В своей прощальной речи я пожелал неблагодарному сброду провалиться в преисподнюю. А затем собрал друзей понадежнее, и мы махнули в Техас.

— Еще один дипломат, — улыбаясь, заметил Боуи. — Неудивительно, что тебя столько раз убивали со Дня Воскрешения. Говорить правду — не лучший способ найти много друзей.

— Я бы поспорил с этим, — сказал Крокетт. — Но такова одна из радостей жизни на Реке. Можешь быть честным, насколько тебе угодно, и не беспокоиться о последствиях. — Он сделал на миг паузу, затем продолжал. — Хотя есть резон в том, чтобы чаще просыпаться голым и безволосым нежели этого не делать. И, возможно, умеренность все-таки лучше.

— Держись середины, — добавил Сократ.

— Аминь, — подхватил Боуи, а затем сосредоточил внимание на Реке. Так началось великой плавание.

5

Первые несколько недель пронеслись стремительно. Они неплохо проводили время, останавливаясь каждый день в нескольких деревнях. На этом отрезке Реки преобладали цивилизации Бронзового Века, и путники встречали теплый прием у многочисленных китайских поселенцев, обитателей здешних берегов.

Всякий раз, когда представлялась возможность, Боуи и его люди пользовались расположенными среди лесов грейлстоунами. Это снижало их зависимость от дорожных припасов и создавало поводы для встреч и знакомств с местными жителями. Ради безопасности они спали на борту в палатках из кожи Рыбы-Дракона. Сократ всякий раз, когда мог, околачивался на берегу, ведя философские споры с любым желающим. А в них редко оказывался недостаток. Обычно вокруг него собиралась толпа. Одним из главных человеческих проявлений повсюду на Реке казалась готовность обсуждать, в чем смысл жизни, а также все «что», «как» и «почему», связанные с Великим Воскрешением. И Сократ всегда спрашивал: «Что есть справедливость?» И нигде не услышал ответа, который бы его удовлетворил.

Дэйви Крокетт прочесывал каждый новый городишко, высматривая своего давнего недуга Санта-Анну. Исаак сопровождал Крокетта, и его печальные глаза разыскивали в толпах встречных человека, опознать которого мог только он. Ни один из двоих не добился успеха.

Боуи установил одно твердое правило: никаких попутчиков без веских причин. Он знал, что в любом случае на корабль быстро набьются гулящие девицы и прочая шушера. Техасец ясно дал всем понять, что не возражает против любых забав, но им место на берегу, а не на корабле. И любой, кого это правило тяготит, волен уйти. Все остались.

Спартанцам же строгие порядки на борту и вовсе пришлись по душе. Воспитанные в коммунистическом государстве, которое превыше всего ставило долг, они гордились своей суровостью духа, равно как и физической выносливостью. Лисандр не упускал случая напоминать своим людям об их наследии.

— Не забывайте, — повторял он всякий раз, когда кто-то сетовал на скудость питания или на разразившийся ночью ливень, — что мы не сброд, мы — спартанцы.

Боуи, всегда, когда это получалось, беседовал с местными старейшинами о том, что лежит впереди. Довольно часто главы общин знали о том, что творится в пяти-десяти ближайших деревнях. До сих пор их плавание протекало безмятежно, но Боуи знал, что рано или поздно беда нагрянет незванной-непрошенной. И хотел заблаговременно подготовиться к встрече с ней.

К сожалению, не все знали, что таится за поворотом. На двадцатый день плавания они покинули гостеприимную китайскую деревню без малейшего понятия о том, чего вправе ожидать за ближайшей речной излучиной. Жители деревни, довольные своей судьбой, никогда не пытались исследовать местность за естественными границами своих владений. Другие экспедиции, которые прошли через их долину из поселений выше по Реке, не возвращались из низовий. Боуи обеспокоено следил, как сужаются огромные каменные стены по мере их приближения к концу занятой китайцами области. Торберг, отдававший себе отчет в неопределенности их положения, держал корабль на середине Реки. Он надеялся, что это даст им несколько дополнительных мгновений для подготовки к отражению угрозы с любого из берегов. Скандинав не убирал рук с руля. Чем уже становилась Река, тем быстрее бежало течение. Даже не используя ни весла ни парус, они теперь развили скорость больше пятнадцати узлов.

— Будьте начеку, — предупреждал Лисандр своих парней, расхаживая взад-вперед по кораблю. — Помните. Мы спартанцы.

Они мчались к следующей долине, и белоголовые волны высоко подбрасывали их темный корабль.

— Следи за стремнинами, — промолвил Торберг, борясь с неподатливым рулем. — Завидите камни — кричите.

Горы теснились у воды с обеих сторон. Скалы вздымались, казалось, на множество тысяч футов над головой. Солнечный свет проникал сюда лишь через узкую щель, и вокруг царили переменчивые сумерки.

Долина оказалась чем-то чуть большим, нежели узкий плах с неизменными грейлстоунами на расстоянии мили один от другого. И — никаких признаков людей или человеческого жилья.

— Пусто, — провозгласил Боуи; по его спине катились мелкие капли пота. «Незаконченное дело» порхало по волнам, направляясь к следующему горному ущелью.

— Никого, — подхватил Крокетт. — Но что впереди?

И это они узнали мене, чем через час. Хотя мощные потоки и сильные волны били по их кораблю, он способен был бы вынести и суровые морские шторма. Они провели его через узкую теснину в конце необитаемой долины, где лишь свет пролился на них — и более ничего примечательного — и вдруг оказались в огромном безмятежном озере, миль эдак в десять диной и в четыре шириной.

— Навались, — немедленно приказал Лисандр. Его спартанцы, всегда бдительные и внимательные, тут же заработали веслами.

— Здесь совсем слабое течение, — сказал Торберг, ослабляя хватку. — Худшее позади.

— Может да, а может нет, — откликнулся Билл Мейсон, не сводя взгляда с ближайшего брега. Мощный деревянный палисад бежал по большей части пляжа, начисто отрезая его от воды. Стены обходил дозором облаченные в кожу воины, вооруженные копьями и мечами. Дозорные молча следили за кораблем, не совершая ни единого движения. Откуда-то из-за укреплений протрубил рог. В сотне футов ниже по Реке отозвался второй. А затем — третий, еще дальше.

— Это предупреждают о нас, — сказал Боуи. — Лисандр, побыстрее.

— Я полез в воронье гнездо, заявил Крокетт и, подтягиваясь на руках, принялся карабкаться по невысокой мачте к обзорной площадке наверху. У него было самое острое на борту зрение.

— По ту сторону озера — тоже стена, — доложил он несколько секунд спустя. — И построена она точно так же, как эта. По всему видать, на обоих берегах заправляют те же люди.

Фарватер отклонился вправо на полмили вперед.

— Держимся середины, — сказал Боуи Торбергу. Между тем над пляжем разнеслось эхо множества рогов.

— Прямо по курсу — корабли, — крикнул Дейви. — Да примерно такого же размера, как и наш. Быстро идут от берега.

— Выглядят мирно? — спросил Боуи, уже зная, каков ответ.

— Не похоже. На них полно вооруженных людей. Прямо тьма. И целые оравы народу подбадривают их с берега. Похоже, они знают, что делают. Мы не первые, кого сюда занесло, Джим.

— Пираты, — брезгливо поморщился Боуи.

— Или хуже, — предположил Сократ, натягивая панцирь и шлем из драконьей кожи. Он несколько раз рубанул воздух роговым мечом, приноравливаясь к весу клинка. — Они могут быть граалепоработителями.

Боуи выругался. Рожденный на Юге США в конце восемнадцатого столетия, он считал рабство вполне приемлемым, когда дело касалось других. Столкнувшись с такой же перспективой для себя, он закипел от гнева.

— Заряжай баллисту, — проревел он. — Готовь гранаты. Если эти ублюдки хотят драться, мы научим их кое-чему по военной части!

— Спартанцы, готовьтесь к бою, — распорядился Лисандр, облачаясь в броню и обнажая меч. Половина гребцов оставила весла и стала надевать доспехи, в то время как остальные гребли в прежнем ритме. Как только первая половина снарядилась для боя, она села на весла, а вторая стала готовиться. Все в целом заняло лишь несколько минут, и при этом скорость корабля сколько-нибудь заметно не снизилась.

«Незаконченное дело» обогнуло излучину Реки, и грянула война. Огромные камни, швыряемые с берега катапультами, шлепались в воду поблизости. Над головой свистели громадные стрелы. Два неприятельских судна, движимые тройными командами гребцов, стали приближаться с обеих сторон. По берегам тысячи глоток вопили в возбуждении.

— Римские триеры, — произнес Исаак, и гнев окутал облаком его обычно унылые черты. Облаченные в кожу Рыбы-Дракона и вооруженный двумя короткими мечами, он больше не выглядел кротким тихоней. — Их корабли заметно тяжелее нашего. И легионеры не моряки. Если мы сможем оторваться, они нас не настигнут. Однако остерегайтесь, — мрачно продолжал он, — если они подберутся достаточно близко, чтобы пойти на абордаж. На суше или на воде римляне бьются, точно загнанные в угол тигры.

— Можно подумать, ты ими восхищаешься, — заметил Боуи, не отрывая взгляда от приближающихся боевых судов.

— Я большую часть жизни провел в легионах, — ответил Исаак, и в его голосе зазвенела гордость. — Но затем, однажды я понял, что путь мой ошибочен.

И отвернулся, прежде чем Боуи успел задать ему новый вопрос. И тут же настала пора действовать.

— Сдавайтесь! — проревел командир одной из трирем, бывшей теперь менее чем в ста ярдах. — Сдавайтесь, и останетесь целы.

— Черта с два, — фыркнул Боуи. Он взглянул на Билла Мейсона, ожидавшего приказов у баллисты. Учитель истории, ко всеобщему удивлению, великолепно стрелял из огромного арбалета, Он утверждал, что обязан своим искусством таинственной организации, которую называл СКА. Боуи предположил, что эта группа — нечто вроде ТВ, МАМ и ИРС, о которых часто упоминал мимоходом этот не всегда понятный человек из будущего.

— Готов, Билл? — спросил он, и на него снизошло невероятное спокойствие. Боуи узнал это чувство. То самое ледяное безумие, которое овладевало им когда-то на Земле во время многочисленных дуэлей. Рэзин, его братец, называл это боевой яростью.

— Давай-ка пропалим этих засранцев прямо на воду. Огонь!

Мейсон выстрелил. Грозная арбалетная стрела, взвизгнув, пронеслась на водой к ближайшему судну. Историк дополнил ее несколькими уникальными усовершенствованиями. Пустоты внутри вызывали визг в полете, а смесь жира, мульчи и пороху воспламеняла снаряд в считанные миги. Мейсон называл свои снаряды «Коктейлями Молотова» и обещал, что результат будет смертоносным.

Первый выстрел оказался мимо. Снаряд пролетел мимо самого паруса триремы и, не нанеся врагу ущерба, рухнул в воду. И все-таки командующий на корабле получил предупреждение, что ему может грозить смертельная опасность. С палубы «Незаконченного дела» видно было, как римляне карабкаются на мачту. Но поздно.

Проревев, в пиратский парус вонзился второй снаряд из баллисты. В один миг дюжина огненных языков стала лизать дерево и драконью мембрану. Когда загорелась палуба, вверх густо повалил черный дым. Вопя в страхе, римляне попрыгали с пылающего корабля в Реку. Несколько доблестных воинов осталось и попытались бороться с огнем, но с малым успехом. Трирема беспомощно дрейфовала, лишенная управления, больше никому не угрожающая.

— Берегись второго корабля! — завопил Крокетт, соскальзывая с мачты на палубу, — они быстро идут к нам.

Прикрываясь черным дымом с первой триремы, другой корабль рванулся к ним, точно акула, почуявшая кровь. Он был менее, чем в сотне футов от «Незаконченного дела», и быстро приближался, его нос был повернут точнехонько навстречу их носу. Неизбежно было столкновение, равно сокрушительное для обоих судов.

— Не жалей весел! — прокричал спартанцам Лисандр.

— Греби, пока в щепки не разлетятся!

Крякая от усилий, Торберг всем своим мощным телом навалился на руль. Корабль задрожал и подался вправо. В тот же миг командир триремы отклонил свой курс влево.

Носы двух кораблей встретились, оглушительно затрещало дерево, обе команды кувырком покатились по палубе. Но силу удара смягчила резкая перемена направления. Ни одному из судов не был причинен значительный ущерб. Они лишь колыхались теперь в нескольких ярдах друг от друга, а матросы на борту поднимались и подбирали оружие. Римляне пришли в себя первыми. С торжественным ревом они перебросили абордажный мостик на палубу «Неоконченного дела». Металлический шип, вделанный в дальний конец трапа, удерживал корабли вместе. За несколько секунд легионеры перелетели по мостику и хлынули на палубу. Двое первых погибли, едва ступив на нее. Сократ, без всяких чувств на лице, всадил свой меч в глаз первому, мгновенно убив его. Ни секунды не медля, грек развернулся и нанес второму противнику удар в голову тыльной стороной ладони. Тот зашатался и ослабил бдительность. Клинок философа вонзился ему в горло, изодрав его в клочья. Афинянин, столь прославившийся в веках как мудрец, участвовал в тех войнах, и был известен по всей Греции как безжалостный и опасный противник в бою.

Прочим нападающим повезло немногим больше. Лисандр уже успел сплотить своих воинов и крикнул им:

— Спартанцы, вперед!

Те ответили стремительным натиском, который очистил палубу от абордажников. Но еще не одна сотня римлян была готова к новому вторжению. Они толпились у мостика, связывавшего два корабля. Если не удастся снести мостик, «Незаконченно дело» обречено.

Сверкнули два меча; Исаак вскочил на узкую доску с неистовыми глазами и ликом, искаженным гневом.

Он не пытался хоть как-нибудь защититься от неприятельских ударов, а бился в яростном безумии, сопоставимом с исступлением скандинавского берсерка. Рубя направо и налево, он сваливал по воину каждым ударом. Малая ширина мостика не позволяла римлянам взять числом. И никто не мог его остановить.

Легионеры пытались. Легионеры умирали. Их товарищи, видя, чем это кончается, пятились подальше от опасного места по своей палубе.

Исаак в одиночку расчистил абордажные мостки и удерживал их. Кровь струилась из дюжины ран, а он жег полыхающим взглядом команду триремы, словно призывая римлян показать себя. А затем, прежде чем кто-либо из них откликнулся, прыгнул обратно, на палубу «Неоконченного дела».

— Убери эту дрянь — без всякой надобности возопил Боуи. С дюжину спартанцев уже возилось с цепким крюком, который удерживал мостик. Дубовые доски негодующе взвизгнули, когда из них вышли железные когти. Неистово возликовав, греки спихнули мостик в Реку.

— Спартанцы, на весла, — распорядился Лисандр. Настало время побыстрее убираться.

Дейви Крокетт небрежно поднял сосуд, сделанный из сухих листьев и глины, извлеченный из рундука на полуюте. Сбоку у сосуда болтался короткий отрезок лозы.

Уравновесив этот предмет на ладони, Крокетт поджег лозу зажигалкой, которую держал в другой руке. Затем, пожав плечами, метнул сосуд через щель меж двумя кораблями.

Секунду спустя прогремел взрыв.

Ошеломленные римляне завопили от боли, когда сотни крохотных осколков кварца и кремния наполнили воздух.

— У, зараза, не подвела! — заулыбался Крокетт, поджигая вторую гранату. — Эх, вот запалы короткие.

Легким движением запястья, он перекинул гранату на трирему. Боуи вздохнул с облегчением, когда та взорвалась в гуще врагов. Слишком уж беспечно относился Крокетт к смерти и разрушению.

— Давайте-ка отсюда выбираться, — сказал Боуи, когда спартанцы принялись грести, — пока наш Крокетт нас всех не отправил в преисподнюю.

Б

Две недели спустя и в тысяче миль дальше они узнали больше, чем могли пожелать о грядущем возмездии. Измаявшись за несколько дней без стоянки, они встали на якорь у мирной египетской деревушки. Пока их команда отдыхала на берегу, Боуи расспрашивал старейшин о дороге. Рядом Сократ обучал Дейви Крокетта тонкостям боя. Как вдруг в дверях палаты совета появился Билл Мейсон. Лицо у историка было белым, как простыня, а взгляд — такой затравленный, что Боуи стало не по себе.

— Ты способен хоть ненадолго? — спросил Мейсон. Голос его дрожал.

— Разумеется, — ответил Джим. — А что такое?

— Я хочу, чтобы ты пообщался с двумя женщинами, — загадочно ответил Билл. И поманил пальцем Сократа с Крокеттом. — Вы двое не можете пойти с нами? Важное дело.

Что-либо еще он говорить отказался. Все четверо быстро прошли через маленькое поселение и вступили в неизменный лес, раскинувшийся от самого пляжа до гор, приблизительно в миле от воды. У них заняло примерно двадцать минут, чтобы дойти до цели.

— Местные жители рассказали мне об этих женщинах и об их пленнике, — сказал Мейсон, когда они к грубой хижине, приютившейся под громадными деревьями. — Не желая верить тому, что я услышал, я пришел сюда нынче утром. И вскоре пожалел, что пришел.

— Потрудись объяснить, что ты имеешь в виду, Билл, — попросил Дейви Крокетт, взгляд его перескакивал с места на место. Этот ветеран боев с индейцами всегда был начеку в лесной чаще.

— Выслушайте, что они вам расскажут, — промолвил Мейсон вместо ответа. — И тогда сами достаточно скоро все смекнете.

Жилище казалось покинутым. Грубая хибара, сложенная из неотесанных бревен, приметная, в первую очередь, большой деревянной клеткой в нескольких футах от двери. И никаких признаков живой души.

Тут в клетке что-то шевельнулось.

— Никогда не слышал ни о каком зверье на Реке, — пробормотал Крокетт, сощурив глаза. Заглянул меж прутьев. — Ах, черт! — в голосе его чувствовалось потрясение, даже ужас. — Да там человек! Слепой. И пальцы на руках и на ногах отрублены.

— Это чтобы мерзавец не мог удрать. — Говорившая была хорошо сложена, с длинными вьющимися иссиня-черными волосами, откинутыми за плечи. Она стояла в дверях хижины, держа в руках заряженный арбалет. И, судя по ее виду, неплохо умела с ним управляться.

— Я не причиню вам зла, джентльмены, — продолжала она на эсперанто с мощным акцентом лондонских кокни, — но слишком многие являлись сюда замышляя выпустить на свободу вот этого нашего дружка. А этого нельзя позволить. Вот я всегда и готова дать отпор.

— Если бы мы хотел освободить этого беднягу, — сказал Боуи, в котором начал закипать гнев, — один арбалет нас не остановил бы.

— А поэтому моя подружка целится в тебя из леса из другого, приятель, — улыбаясь, произнесла женщина. — Кэти, поздоровайся с этими милыми джентльменами! — крикнула она своей невидимой помощнице.

— Только без шуток, гости дорогие, отозвалась вторая, которой никто из них в упор не замечал. — Я могу уложить вас всех четверых за меньшее время, чем кто-то успеет дотронуться до моей Мэри.

— Прошу, не выказывай свою доблесть, — обратилась к ней женщина, которую она назвала Мэри. — Я узнала нашего утреннего посетителя. А вот эти, насколько я понимаю — твои друзья, с которым ты хотел нас познакомить? Ну, что же, джентльмены, прошу садиться. Выслушайте мой рассказ, а потом сообщите мне, по-прежнему ли вам хочется свободы для этого недоноска.

— Пожалуйста, делайте, как она велит, — сказал Мейсон. — Очень важно, чтобы вы услышали ее историю.

— Лады, — прогудел Дейви Крокетт, плюхаясь на траву. — Но я не согласен, чтобы человека держали в клетке, точно дикого зверя. Что бы он ни натворил.

— Это смотря с какой точки зрения, — усмехнулась Мэри. — Я, например, тоже никогда не была сторонницей насилия. Мы с Кэти зарабатывали как могли, бултыхаясь на спине, — она хихикнула. — Впрочем, много раз случалось заниматься этим и стоя.

— Лишь бы джентльмены нам платили, — добавила Кэти, — это самое главное.

— Это не была хорошая жизнь, но не была она и плохой, как у некоторых других в те денечки, — продолжала Мэри.

— Во всяком случае, мы не голодали.

— Англия, 1888 год, — тихо вставил Мейсон.

— Так или иначе, жизнь Кэти оборвалась тринадцатого сентября. Один из дружков-джентльменов перерезал ей горло. То же самое случилось и со мной на моей квартире шестого ноября.

— Кожаный фартук. Так его называли в газетах после первого убийства, — пронзительным голосом вставила Кэти.

— Я все об этом слышала от одной девушки, которая умела читать. И никогда не обращала большого внимания на ту историю. Думала, не моя забота.

— Он поджарил и сожрал одну из почек моей Кэти, — сказала Мэри, упомянув об этой жестокости сухим и бесстрастным тоном. — И этот тип писал о своих подвигах в агентства новостей со всеми подробностями. Называл себя Джек Потрошитель.

Боуи содрогнулся, не в состоянии сдержаться. Да что это за чокнутый, который пожирает части тела своих жертв и выбирает для себя титул, наподобие Потрошителя.

— Его преступления стали известны всей Англии, — сказал Мейсон, историк навеки. — Джек Потрошитель убил пять женщин, последняя из которых — Мэри, и чудовищно изуродовал их тела. Это продолжалось несколько месяцев. Затем он исчез, не оставив следов. Многие гадали, кто он, но никто так и не узнал истину.

— Я никогда не видела его, — сказала Мэри. Этот тип перерезал мне горло сзади. Ничегошеньки не помню. Как и все вы, я умерла, а затем проснулась голая здесь, на песочке у воды. Первый день был чудной. Почти никаких британцев вокруг, а все больше эти египетские джентльмены и леди. Страсти какие: все нагишом и прочее. Я послонялась туда-сюда, пытаясь найти кого-нибудь, кто понимает по-английски. И тут наткнулась на Кэти. Даже без волос мы друг дружку мигом узнали. Я помнила, как она умерла, а поэтому сообразила, что Красный Джек, вероятно и до меня добрался. Казалось жуть до чего странным, что мы вдвоем опять ожили в одном и том же месте. Вообразите наше удивление, когда, поискав немного, мы узнали, что все пять жертв Потрошителя воскресли здесь неподалеку.

— Мне все это здорово не по душе, — вставил Крокетт.

— В первый месяц ничего не случилось, — продолжала Мэри, — разве что мы пытались привыкнуть к этому новому миру. Египтяне обходились с нами очень мило. Мы зажили припеваючи. А затем начались убийства.

— Потрошитель? — спросил Боуи.

— Он самый, — ответила Мэри. — Мы пятеро сразу узнали его работу. Оказывается, здесь воскресли не только жертвы, но и убийца. Этот паршивец убивал сзади, перерезая горло ножом. А затем уродовал трупы. Разрезал на кусочки, выпускал кишки и так далее. И, конечно, все убитые были женщины.

— У нас ушло шесть недель на то, чтобы поймать его, — сказала Кэти. — Шесть долгих недель мы его выслеживали и ждали, когда он ошибется. И наконец дождались и поймали его. Взяли с поличным голубчика — по личным причинам. — И она расхохоталась над своей нескладной шуткой.

— Там тоже было кровавое месиво.

— И кто же он такой? — спросил Мейсон.

— Да пошлый зануда из среднего класса, у которого папаня умер от триппера, — ответила Мэри. — Он винил в смерти старикана всех шлюх в целом и решил, что разрешит проблему своим ножом.

— А я думал, душевнобольные исцелились перед воскрешением, — сказал Боуи.

— Да не был он помешанным, — отозвалась Мэри, — во всяком случае, по его мерке. Потрошитель считал, что оказывает услугу обществу. И стал думать так же, когда возвратился к жизни. Треклятый маньяк был убежден, что женщины служат дьяволу. И считал своим святым долгом карать их за аморальное поведение.

— А таких кругом полным-полно, — ухмыльнулся Дейви Крокетт. — Ему поди, не продохнуть было.

— Он убил двенадцать женщин за эти шесть недель, — угрюмым голосом продолжала Мэри. — Как только мы его сцапали, этот гад попытался покончить с собой. Может, он и был немного не того, но не совсем придурок. Потрошитель знал, что на Реке навсегда не умирают. И что он родился бы где-то в другом месте, где никто о нем знать не знает. А чего еще мог бы пожелать убийца? Эта круговерть с воскрешениями означала, что может убивать всех, кого ему ни приспичит — и совершенно безнаказанно.

— Здесь смерть — это лучший способ ускользнуть, — подхватила Кэти. — Потому-то мы и не могли позволить ему загнуться. Фараон отдал Потрошителя нам, чтобы мы с ним делали, что хотим. По его словам, то, что мы пострадали от преступлений Потрошителя на Земле, дает на право наказывать его в загробной жизни. И Мэри придумала, что и как.

— Вы решили держать его здесь живым, — сказал Боуи, который начал кое-что понимать, — чтобы он не мог повредить кому-то еще.

— Именно так, дружок, — сказал Мэри. — Мы даже калечить его не собирались. Может мы и низкого рождения, но мы не дикари. А затем Потрошитель попытался убить Энии Чэпмен во время попытки к бегству. Тогда-то мы и отрезали ему все двадцать пальцев и вырвали глаза. И заперли его в этой клетке. С тех пор — никаких сложностей. Мы пятеро караулим его по очереди. Больше — чтобы не позволить ему покончить с собой. Не шибко какое удовольствие, но ведь кто-то должен это делать. — Женщина опустила арбалет. — Вы услышали мой рассказ. Все еще хотите освободить Потрошителя?

Боуи медленно покачал головой.

— Нет. Но должно быть лучшее средство справиться…

— Я жду, когда о нем услышу, — перебила Мэри. — Какие бы там боги нас ни воскресили, они не подсказывают нам, когда и как поступать. Ваш друг сказал мне, как называется ваш корабль. Ну, так я вижу и наше положение. Если мы позволим Потрошителю помереть, он возродится и снова станет убивать. А держать его живого — немногим лучше. И та и эдак он — незаконченное дело.

Дэйви Крокетт молча взирал на искалеченного мужчину, скорчившегося у дальней стены клетки. Потрошитель жевал жвачку грез, блуждая в мире своего бредового воображения. Техасский вояка покачал головой и отвернулся.

— А что вы делаете, когда его пальцы опять отрастают? — спросил он.

— Снова отрубаем, — сказала Мэри. — И еще раз, и еще раз, и еще раз.

На обратном пути к кораблю Сократ, который не проронил ни слова во время всей этой встречи, высказал мысль, которая вертелась в голове у каждого.

— Что бы это ни было, — печально провозгласил он, — но это не справедливость.

7

После встречи с Потрошителем и его тюремщицами, Дэйви Крокетт прекратил разговоры о Санта-Анне и отмщении. Очевидно, он более основательно призадумался о своей цели. Не раз и не два течение последующей недели Боуи заставал своего друга поглощенным беседой с Сократом. Во время этих тихих бесед Крокетт ни разу не улыбался.

Самая суть их предприятия оказалась под вопросом еще в тысяче миль ниже по Реке. «Незаконченное дело» причалило у китайской деревни, по обычным причинам. Спартанцы во главе с Лисандром прошагали в дальний конец пляжа, чтобы устроить атлетические состязания. Крокетт, Мейсон, Сократ и Торберг остались на борту, играя в бридж колодой самодельных карт. Историк научил этой игре остальных несколько недель назад, и с тех самых пор они играли при любой возможности. Исаак, как всегда молчаливый, наблюдал за ними.

Как обычно, Боуи потратил большую часть времени на встречи с деревенскими старейшинами. Каждая стоянка на Реке воспламеняла в нем желание узнать, что там дальше. При всех опасностях и неизвестностях путешествия, он больше не тосковал. А это в Мире Реки много что значило.

Возвращаясь на корабль ближе к концу дня, Боуи вдруг обнаружил, что рядом с ним идет явный индоевропеец.

— Месье Боуи, как я полагаю? — спросил незнакомец. И, хотя он заговорил на эсперанто, не было сомнений, что это француз.

— Я самый, — ответил техасец. — Я тебя знаю?

— Безусловно, нет, — ответил француз. — Я Морис Леблан, в прошлом математик из Тура.

— Весьма любопытно, — заметил Боуи, не сбавляя шагу.

— Но мне-то в этом что?

— Сегодня утром я видел, как прибыло ваше судно. Позднее, от друга из высокого совета я узнал вашу историю. Вы и ваши друзья посвятили себя, несомненно, благородному предприятию! Для меня было бы великой честью, если бы вы дозволили мне к вам присоединиться.

— Прошу прощения, — ответил Боуи, — но мы не подвозим. — Он подхватил эту фразу у Мейсона и часто ею пользовался. Половина тех, кого они встречали, желала попасть на борт «Незаконченного дела». — У нас нет места.

— Разумеется, разумеется, — закивал Леблан. — Но у меня, так сказать, свое незаконченное дело на Реке. И, помимо прочего, я желаю заплатить за проезд.

Боуи улыбнулся. Настойчивость француза невольно тронула его.

— Ничто так не ценится на Реке, как металл, — заявил он, осматривая Леблана сверху вниз изучающим взглядом.

— Которого у вас нет.

— Ага, — заметил Леблан с лукавой и торжествующей улыбкой. — Ваш материализм выдает вас, mon аmі. В этом нашем загадочном новом мире есть одно, что ценится больше, чем железо и сталь. Information.

— Продолжайте, — сказал Боуи. Они уже были в виду корабля, но он туда не спешил. — Что вы знаете такого, что я хотел бы услышать?

— Согласно словам моего друга из совета, вам нужны вести о некоем мексиканском государственном деятеле по фамилии Санта-Анна. Мне известно о нахождении генерала. В благодарность за провоз я с радостью сообщу вам все, что о нем знаю. Включая и то, где он теперь.

Боуи рассмеялся.

— А ты кого ищешь на Реке, французик?

— Другого математика, — ответил Леблан, — по имени Пьер де Ферма. Я бы хотел обсудить с ним известную теорему, его последнюю теорему, которая ставила в тупик математиков Земли, включая и меня, в течение веков. Я должен узнать истину.

— Странная причина для плавания вниз по Реке, — произнес Боуи, качая головой. — Сам-то я никогда не увлекался цифрами. Идем со мной, узнаем, что думают другие.

Никто не возражал против условий Леблана. На планете с тридцатью пятью биллионами населения искать одного человека было все равно что выискивать на пляже одну-единственную песчинку. Француз был прав. Знание стоил дороже чего угодно в Мире Реки, включая и железо. И все единодушно проголосовали за включение его в экспедицию в обмен на сотрудничество.

— Шесть раз я умирал со Дня Воскрешения, — провозгласил Леблан, располагаясь поудобнее на полуюте. — По натуре я человек тихий и замкнутый. Я не люблю борьбу и любого рода насилие. Однако я также француз, и время от времени оказываюсь вынужденным выступать в защиту своего собрата по человечеству от варварства. Превыше всего я верю в свободу, равенство и братство.

— Почем мне так трудно вообразить, будто ты — ласковая ручная зверушка? — спросил Крокетт, ухмыляясь. — ты в этом уверен, Леблан?

— Возможно, годы проведенные в Иностранном Легионе, выдают меня больше, нежели мне хотелось бы, — сказал француз, и глаза его блеснули. — Уверяю вас, я без веской причины не срываюсь.

— Мы два сапога пара, Леблан, — сказал Крокетт. — В лучшем случае, я держу себя в руках часика два в неделю.

— Вот-вот, — признался француз. — Что и привело вот уже к нескольким моим насильственным кончинами в этом нецивилизованном мире. Но что важно для нас сегодня, так это моя самая последняя смерть всего несколько недель назад. — Приветливое лицо Леблана стало собранным. — Если, как многие предполагают, расположение цивилизаций на Реке следует историческому порядку, то я попал сюда из долины в нескольких миллионах милях от здешних мест. Там обитали индейцы из Южной Америки семнадцатого века. Во время моего пребывания среди них, эти обычно мирные туземцы бились не на жизнь, а на смерть с оравой захватчиков с севера, которые уже покорили дюжину соседних долин. Ко времени моей гибели в незначительной стычке с противником, с юга только-только прибыли большие подкрепления. По моему скромному разумению, назревала война покрупнее.

— Вероятно, одна из сотен, которые происходят у Реки, — вставил Боуи. — Воскрешение, разумеется, не изменило суть человеческой природы. По сравнению с нами, силы ада — ни рыба, ни мясо.

— Не то чтобы меня не занимали твои приключения, Леблан, — сказал Крокетт, — но как вписывается в эту картину Санта-Анна?

— К этому я и веду, — отозвался француз. — Армада захватчиков, а только это название и подходит, представляла собой флот с испанцами шестнадцатого века на борту под предводительством Филиппа Второго Испанского. Их требования к индейцам были недвусмысленными: принять католичество или умереть. Королю в его миссии содействовал бесславный глава инквизиции Торквемада.

Сократ вздохнул:

— Сколько слез, наверное, пролили боги над преступлениями, совершенными во имя их.

— Мои друзья-туземцы были беспомощны против захватчиков. Лишь своевременное прибытие сил с юга спасло их от уничтожения. И догадываетесь ли вы, кто вел подмогу?

Крокетт простонал:

— Санта-Аннушка. Он всегда хвастался, что он — человек народа. И брат индейцев.

— Этими войсками командовали три человека. Вы совершенно верно угадали насчет Санта-Анны. Двое других были — Симон Боливар, имя которого я помнил, и неизвестный мне человек: Че Гевара. Казалось, все они посвятили себя спасению индейцев от Филиппа и Торквемады.

— Вот так новости, — с горечью пробормотал Крокетт.

— Как я могу укокошить сукина сына, если он герой? Кроме того, прикончить его было бы без толку, коли уж он просто снова родится где-то в другом месте. — И техасский вояка поднялся на ноги. — Может, наше плавание было, в конце концов, не такой уж великой идеей. Может, какие бы дела мы ни оставили незаконченными на земле, о них стоит забыть.

— Ты предлагаешь прекратить плавание? — спросил Боуи.

— Не знаю, — пробурчал Крокетт. — Как-то это неожиданно, и я не шибко уверен, что нам стоит продолжать. Кроме того, если Леблан прав, Санта-Анна — в пяти миллионах миль от нас. А это порядочно.

— Мы должны плыть дальше, — тихо сказал Исаак. Его взгляд окинул всех собеседников и остановился на Боуи. — Ты понимаешь почему.

— Думаю, что да, — признался техасец, и печаль наполнила его голос. — Ты внимательно слушал, верно?

Исаак кивнул.

— Я был там. — Прошла минута, прежде чем он продолжил. Я был центурионом в римской армии и служил в Иудее под началом Понтия Пилата. Подразделение, которым я командовал, осуществляло казни врагов Рима. В тот судьбоносный день в Иерусалиме нам приказали предать смерти троих: двух воров и одного подстрекателя. Я был хорошим солдатом и все исполнил. Те трое были распяты. — Исаак поглубже вздохнул и, когда принялся продолжать, голос его то и дело спотыкался. — Я сам вбил гвозди в руки человека по имени Иешуа. Как в течение многих лет проделывал много раз. Только от того осужденного я услышал вместо проклятий или криков боли спокойный шепот: «Я прощаю тебя, сын мой. Ты лишь выполняешь волю Божию». — Слезы заструились по лицу Исаака. — А затем, когда мы подняли крест, взгляд его глазах… этот взгляд… эти глаза… — римлянин замолк на миг, не в силах продолжать. Никто не издавал ни звука. Никто бы нечего не мог сказать, чтобы уменьшить боль. — Я должен его найти, — сказал Исаак. — Он опять где-то снова живет в том мире. Только он может даровать мне мир. Вот почему я не могу прекратить поиски. И не прекращу их.

— Ну, — заговорил Билл Мейсон, с трудом подбирая слова, — я еще так и не нашел Джека Руби. И я хотел бы задать королю Ричарду Третьему несколько вопросов о Лондонском Тауэре.

— И не забудьте Ферма, — добавил Леблан. — Математика требует, чтобы я продолжил охоту.

— Возможно, месть — это не ответ, — сказал Крокетт.

— Но кто знает? Может быть, ко времени, когда мы повстречаемся с Санта-Аннушкой, генерал примется за старое. Забудьте все, что я говорил. Что значит миллион миль для Дэйви Крокетта, короля Пограничья?

Боуи ухмыльнулся.

— Целую минуту я почти что опасался, как бы вы, ребята, не приняли неверное решение. Рад видеть, что вы вовремя проснулись. Жизнь без вызовов ничего не стоит. А поскольку смерть — вне вопроса, полагаю, мы должны жить как можно достойней. А теперь хватит переживать. Зовем спартанцев на борт и отчаливаем.

Сократу, как всегда, требовалось сказать последнее слово.

— Может ли быть, — торжественно вопросил он, и слабое подобие улыбки выдавало его истинные чувства, — чтобы мы, люди, неверно понимали главную причину нашего воскрешения? Возможно, неведомая нам сила создала Мир Реки не для нашего исправления, но для своего. Наши зигзаги и блуждания могут быть отражением истинной цели куда более значительного начинания. Порой я подозреваю, что Властители Реки играют нашими судьбами ради своих собственных затей. И не являемся ли мы всего лишь актерами, стремящимися завершить для этих богов… их незаконченное дело?