Легенды русского шансона 2002

. ¹¹ .....-

15» РС№Ш№ИИ

###

Теперь Трофим продюсирует себя сам. Совместно «нажитый» в результате более чем двухлетнего сотрудничества с продюсером Степаном Разиным немалый багаж, обстоятельствами оказался вверен автору для единоличного владения.

«Как он пользуется им — его дело, — говорит Степан. — Но, полагаю, в этом багаже не оказалось ничего ненужного. Все, что дала ему жизнь в тот период времени, было, безусловно, положительным. Что сейчас происходит с Трофимом, я не знаю. Могу оценивать лишь то, что создавалось совместными усилиями.

В первой части «Аристократии помойки» моего влияния — все 100%. После того, как с этим альбомом к Трофиму пришел успех, следующая серия делалась уже где-то с 70-процентным продюсерским участием. Остальные 30% — сам артист и его ближайшее окружение: как родные, так и моментально появившиеся новые друзья. Тем не менее, полную ответственность за вторую «Аристократию» я готов взять на себя. Последний плод нашего союза — альбом романсов «Эх, я бы жил..!». Добился ли здесь автор того, что хотел, или нет — в этом случае за результат я не отвечаю: альбом появился целиком по его желанию, и ничьему больше. Я, как продюсер, лишь Контролировал механизм выполнения выпускающей фирмой контрактных обязательств».

Торговые отделы компаний звукозаписи свидетельствуют: альбом романсов Трофима обернулся для тех, кто занимался его распространением, полным провалом. Привыкшие к «аристократическому» пению покупатели «серьезное слушание» разбирали плохо. Да и вторая «Аристократия», по мнению людей рекорд-бизнеса, слушалась уже не так свежо, как дебютный альбом. Даже с погрешностью, связанной с инфляцией и девальвацией, кривая продаж пластинок и кассет Трофима медленно, но верно ползла вниз от вершины — первого альбома серии. «Тогда это было актуально, ярко, без душевной кривизны. Трофиму было что сказать — в 1995 году», — считает Степан Разин. Есть еще один момент: пресловутая непревзойденность собственного старта — общее место многих проектов мирового шоу-бизнеса. Но почему-то именно у нас эта тенденция — господствующая.

Чего искал Сергей Трофимов, метаясь от «Аристократии» к «взрослым» романсам, между делом записывая прославленные Аркадием Северным блатные песни других авторов? (Сам не пишу, но запишу.) Если идеального сочетания трагедии и комедии, то он достиг его — на 3-м альбоме серии. «Девальвацией» он себя не девальвировал здесь ни на йоту. «Природа» («Божий храм с пятеркой куполов...»), «Босота», «Москва», «Диагноз», «Две судьбы», «Пасха» — эти песни растиражированы многочисленными сборникамй. Ему б начать с такого альбома...

Разгулялся, распогодился денек,

Солнцем дышит поднебесье,

А по-над землею стелется дымок Невесомой талой взвесью.

И бабульки светят в церкви куличи,

И щебечут беспокойные грачи,

И «Воистину воскресе!»

«Девальвация» — с актуальным подзаголовком, но все тот же старый коняга-«аристократ» борозды не испортил. Вроде, прежнего Трофима слышим, только — более равномерный разброс грустного и смешного. Только — больше света стало. (Рассказывают, что общение с артистом творит с людьми чудеса. «Правда ли, будто приятели твои поголовно пить бросают?» — «Правда, а один недавно с героина слез. Получилось у человека и слава Богу».) Только — сочнее, живее инструментал: аккомпаниаторами были сами легендарные «Братья Жемчужные».

«Резанов и компания — славные дядьки, — говорит Трофим. — Встретили меня в Питере поговоркой собственного сочинения: «Есть привычка на Руси пить по средам «Хеннесси». Под этот дружеский аккорд пытались пристрастить меня к рыбалке. Я мотался с ними 3 часа по Финскому зали-ву — чуть яйца себе не отморозил! Ничего так и не поймали. А они говорят, мол не понял я смысла рыбалки, потому как не пью».

В Питере небо — ниже некуда. Теперь я понимаю, отчего Есенин там повесился. Темп жизни совершенно иной, не как в Москве с ее суетой, беготней: глаза в глаза некогда посмотреть. А питерская жизнь — как замедленная съемка. Но люди там живут очень хорошие, вдумчивые — у них есть на это время.

Девчонки в Питере — классные! Однажды пацаны подогнали — за счет профсоюза. В Москве бы что было? Ну, приехали — такса пошла — тариф кончился — разбежались. А там одна только вошла

— и сразу фотографии своего сына, который в детсад ходит, показывает. Я даже под конец вечера стал переживать из-за того, что его в этом саду обижают... На следующий день пригласила меня щи попробовать. Как-то более по-русски все, что ли...»

Грешен Трофим, как и все. «Куда тебе в монахи. Твое место в миру, — присоветовал ему один умный человек. — Ты же любой монастырь развалишь в момент». Человек сомневающийся, он и к Богу пришел не сразу:

«В первый раз Церковь показалась мне просто организацией, вроде КГБ. Помню, в 90-м, когда я служил в церкви, священник на 600-м «Мерседесе» к нам приезжал. «Все у вас нормально?» — спрашивал. И уезжал. Он с братвой солнцевской через церковный счет бабки перекачивал. Такой был — весь на понтах. Вечно прихожанок исповедовал — в индивидуальном порядке.

Меня, грешного, Господь, может, и помилует, а вот попа-лицемера точно нагнет и отымеет по полной программе».

Напоследок об интересном совпадении хочу рассказать. Каюсь, люблю подобные штуки. Не ищу целенаправленно, но сам натыкаюсь. Дело в том, что мы с Трофимом одинаково любим рок-музыку. Не знаю, как он относится к творчеству Александра Башлачева, коего считают рок-бардом, а мне — очень... Среди множества произведений, ставших классикой русского рока, есть у него... вальс. «Грибоедовский» называется. Сюжет таков: живет в селе водовоз по фамилии Грибоедов. Живет, как все. Пьет, воду возит. Однажды приехал в сельский клуб экстрасенс. По ходу сеанса стал выкрикивать добровольцев. Грибоедов и вызвался.

Ввел его гипнотизер в транс и привиделось водовозу, будто не на заплеванной клубной сцене он стоит, а Наполеоном командует Аустерлицким сражением.

...Но бой отгремел свое: вывели Грибоедова из транса, да, видать, не до конца:

.. Он домой воротился под вечер И глушил самогон до утра:

Всюду чудился запах картечи И повсюду кричали «ура»...

...Спохватились его только в среду,

Дверь сломали и в хату вошли,

А на них водовоз Грибоедов,

Улыбаясь глядел из петли.

Он смотрел голубыми глазами,

Треуголка упала из рук И на нем был залитый слезами Императорский серый сюртук.

Сергей Трофимов тоже любит рок и вальс. Но он говорит, что не слышал этой песни Башлачева. Его не рассчитавший похмельную дозу кочегар Василий Панкратов из песни «Василий» не переведывался с магией. Однако: время — начало прошлого века:

...И вдруг он уже на балу в Мариинском,

И шпоры звенят вальсу венскому в такт,

И дочь губернатора рядом — так близко,

Что легкий румянец горит на гцеках.

Василий икал и ворочался сладко И звуки старинного вальса неслись,

И чьи-то слова прошептали украдкой:

«Лети, милый Вася! Тебя заждались».

Наутро напарник нашел его тело

Висящим в исподнем над кучей угля И с шеи Василия снял неумело Сверкающий крест за 4 рубля.

Пусть где у Башлачева фантастика, мистика, там у Трофима — реальней не бывает. Но: один вальс, одна болезнь — «белая горячка», да бедола-га-Россия. Один финал.

«Русский шансон», русский рок — не все ли едино?

...Я не скажу, что от Москвы совсем отбился.

Мне этот город ближе, чем любой другой,

Но я в Нью-Йорк по - сумасшедшему влюбился,

Как только первый раз ступил сюда ногой.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, Америка,

Россия далеко.

От берега до берега Добраться нелегко,

Боже мой! Сколько уже лет прошло? Двадцать, кажется. Вилли Токарев... Многие из вас (и здесь автор присоединится) подумают с грустной теплотой: ба! да это же толика кайфа нашей юности! С ним мы устраивали шумные застолья, когда печень была еще здоровой; с ним и 302-й «Электроникой» или «Карпатами» бродили веселой компанией по темным парковым дорожкам. Современник «Жемчужных» и Розенбаума, Гулько и Шуфу-тинского, он уже в 80-х стоял на одной полке с ними и — с Галичем, Высоцким, Северным. Словно улетая с ним на берега Гудзона, мы от души угорали оттуда над нашим брежневско-черненковским маразмом, пока дядюшка Андропов не подзавин-тил гайки. Запрещенные записи, которые слушала вся страна — это тоже Вилли Токарев.

Фарца, шмотки, чейнч, японский двухкассетник, видак, глянцевые заграничные журналы, «вражьи голоса», «Сева-Сева Новгородцев...». И Токарев для нас был оттуда же — из той жизни, в СССР огражденной заборами посольств и дипкор-пусов. В которых, правда, были лазейки, ведшие... на помойки. ...И менялись латинского шрифта газеты и журналы с фотографиями последних моделей «БМВ» и самолетов «Локхид» на халявные, с выставки в Сокольниках, значки и проспекты тракторной фирмы «Катерпиллер».

Стоит признать: мы, советские дети, тогда безумно любили Штаты. Любили и долюбились до того, что имеем. Когда нам было лет по 13, мы с приятелем регулярно совершали троллейбусные экскурсии на тогдашнюю улицу Чайковского, к посольству США — поглазеть на морских пехотинцев, как иные ездили на Красную площадь смотреть смену караула. А потом, отвздыхав с добрый час в аппаратурной комиссионке неподалеку от посольства, мы жевали в ближайшей шашлычной куски жилистого мяса, политые кислой жидкостью красного цвета.

###

Когда в начале 80-х Вилли Токарев внезапно сорвался, примчался с того берега зажигательными песнями, никто не называл это дело «русским шансоном». Даже не «Блатняк» — «Эмигранты» — вот что было накарябано на бумажных частях кассет. И Галич, и Димитриевич, и Шуфутинский, и Новиков — позднее — все скопом народной молвой отправлялись туда — «за бугор». У нас таких песен быть не могло.

Чем замечателен, если не велик, Вилли Токарев? Тем, что яркостью своего «американского вторжения» стал живым классиком жанра? Это и*

место общее. А вот — особенное и, на мой взгляд, главное. В своей второй любимой стране, в приютившем его государстве, в «свободном мире» он не сделался дежурным радиоголосистым панегиристом и критиком. Как первым запел, так и продолжает петь об Америке с теплой, но иронией. И вновь хочется, в который уж раз заслышав про вэлфэр, Брайтон-бич и «третью волну», раскрыть Эдичку Лимонова:

«Я получаю Вэлфэр. Я живу на вашем иждивении, вы платите налоги, а я ни х,я не делаю, хожу два раза в месяц в просторный и чистый оффис на Бродвее 1515 и получаю свои чеки. Я считаю, что я подонок, отброс общества, нет во мне стыда и совести, потому она меня и не мучит, и работу я искать не собираюсь, я хочу получать ваши деньги до конца дней своих. И зовут меня Эдичка...

Я вам не нравлюсь? Вы не хотите платить? Это еще очень мало — 278 долларов в месяц. Не хотите платить. А на х.я вы меня вызвали, выманили сюда из России, вместе с толпой евреев? Предъявляйте претензии к вашей пропаганде, она у вас слишком сильная. Это она, а не я, опустошает ваши карманы».

Америка... Большинство российских граждан ее так никогда не увидит и не поймет. А путешествия нынче дороги. На всех не хватит — наворовать столько. «Там жить надо, чтобы понять Америку»,

— несколько раз по ходу разговора повторит Вилли Токарев. Лимонов и Токарев, Токарев и Лимонов... Чьи ощущения своего некогда донного нахождения в чужом мегаполисе в неравной степени, но пронзительны... Чей злой оптимизм дал нам возможность прочесть и услышать их... Чьи перо и микрофон не пощадили Америку...

Щи «можно и нужно жрать... холодными»(Э. Лимонов. — Р. Н.). В Нью-Йорке пришлому человеку можно и нужно творить, чтобы выжить и творить дальше.

А над Гудзоном тихо тучи проплывают,

В Нью-Йорке вечер наступает, как всегда.

Без денег вечером здесь делать нечего,

Здесь денег стоит даже чистая вода...

...А в темноте Свободу видно даже лучше, Эмпайр-билдинг зажигает огоньки И на Бродвейчике свои еврейчики Избавят быстро вас от скуки и тоски.

А по Бродвею ходят люди-ротозеи,

Они, как правило, при шляпе и в пенсне.

Наклончик в сторону, карманчик вспороный И я в Атлантик-Сити еду с портмоне...

...В Центральном парке, как в садах Семирамиды,

Он просто чудо, невозможно передать,

Но только вечером там делать нечего,

Зайдешь туда — тебе Нью-Йорка не видать.

Здесь летом людям, даже черным, очень жарко И город делает себе большой стриптиз,

А наша Риточка прикрылась ниточкой И всем мужчинам предлагает: «Тэйк ми, плиз!»

А почему Нью-Йорк зимой и летом желтый?

А потому, что очень много в нем такси,

А в них мясистые сидят таксисты,

По-русски ботают, кого ты ни спроси...

...На Брайтон-Бич на всех нежданно налетела Девятым валом наша «третяя волна»:

Открыли лавочки, а в них булавочки —

Булавка всякому прохожему нужна Сижу на вэлфере, как царь на именинах,

Нигде работать не желаю, не хочу Мне жить так нравится, дела поправятся И я в Лас-Вегас на рулетку полечу А над Гудзоном журавли не пролетают,

Зато летят в Нью-Йорк большие корабли Дышать свободою, пить виски с содою Сюда бежит народ со всей большой Земли

Вилли Токарев родился на Кубани в семье с глубокими казачьими корнями. И если при рождении получил он имя не сильно русское, так это еще ничего не значит. Оно у него просто модное, вернее, слыло таковым в социалистическую эпоху, когда родители дали ему жизнь. Назвали его так в честь В И. Ленина — по первым буквам Ф. И. О.

..Многие же полагают, что Вилли Токарев — еврей, уж очень часто гостят в его песнях представители этого народа. И не только гостят, но и живут.

Все проехались по мне — очутился я на дне Со своим большим еврейским носом Все, что стольколет копил, с «пылесосами» пропил,

Все отдал любимым «пылесосам»¹ Ну как герою песни «SOS» отказать многочисленной родне из бывшего Союза, ставшей с падением «железного занавеса» очень, даже чересчур, близкой?¹ Дилемма: пригласишь — обязательно приедут и высосут все до цента; откажешь, не подаришь, что хотят — станут плохо думать: мол, зря в «свободный мир» уезжал, в Союзе бедняком был — остался бедняком и в Штатах.

«Нет, ну, понятно, Токарев — еврей, стопроцентно из Одессы!» — говорят евреи. Ну, как ему быть кем-то еще после песни «Купите орешки»?

И наше еврейское счастье Не можем нигде мы найти Мы все — одержимые страстпмо Быть вечно в дороге, в пути «Евреи — необыкновенный народ, — говорит артист. — Судьбы у всех разные, но в Нью-Йорке их объединяет или беда, в которую они попали, или счастье, которое они обрели — а что это такое, так до конца и не понятно. Евреи-эмигранты никогда не унывают, постоянно подтрунивают над собой — может быть, это оно и есть?

Я прожил в Америке более 20-ти лет. Будучи русским, много вращался в еврейском окружении. И за эти годы ни разу не слышал от евреев ни одного выпада по поводу того, что я не одной с ними национальности. Национальный вопрос там полностью исключен денежным. Деньги в США — это культ. Вопросы на эту тему, в отличие от СССР, не считались и не считаются там бестактными.

Кто-то, едва оказавшись в Штатах, украдет по старой советской привычке — и так же в тюрьму попадет, а у кого-то, наоборот, все в шоколаде. Есть реальный пример: был человек одесским вором, а стал управляющим делами у Форда. Неодинаково люди живут...»

Главное, наверное, не предмет, а стиль воровства. Некоторым эмигрантам, не обязательно евреям, его качество позволило достичь определенного то-ложения в «свободном» обществе.

Мы воры-гуманисты, воруем очень чисто,

Меж нами есть профессор, писатель и поэт Мы выглядим отлично, ведем себя прилично,

Но честных между нами и не было, и нет

«...И меркантильность евреев объединяет, безусловно, тоже. Многие покинули Союз не потому, что искали свободы. Ее, как известно, нет нигде в мире. В Америке лишь более гибкие, в сравнении с бывшим СССР, правила. Но были среди евреев и состоятельные по советским меркам люди. Их просто дезориентировала пропаганда американского образа жизни всеми этими яркими журнальчиками, завлекательными радиопередачами «Голоса Америки», прорывавшимися сквозь шум глушилок. Сыграли свою роль и письма оттуда близких, которые ни за что не стали бы ругать новую родину.

В общем, каждый пытался найти за океаном свое...»

А чего искал Токарев? Денег? Их он мог заработать и в СССР — в известных музыкальных коллективах того времени, в качестве аранжировщика, залитованного композитора, наконец, кабацкого музыканта... Полжизни прожил в Советском Союзе, чтобы от «совка» затошнило так, что потребность в свободе стала руководством к действию, к неоднократным попыткам вырваться. Просто уехать в США через Израиль «для воссоединения с семьей» он не мог: графой не подошел, да и никакой семьи у него за границей не было — вообще ни одной души родной. А в советской «половине» жизни много чего оставить пришлось...

Еще ребенком Вилли увлекся народной музыкой, пел в дворовом хоре, потом научился играть на балалайке. Популярной музыкой Токарев «заболел» благодаря советскому кинематографу. Ярчайшее и до сих пор не меркнущее впечатление произвел на него фильм «Кубанские казаки» с песнями Исаака Дунаевского: «Я и сейчас люблю музыку такого класса». За классикой Вилли поехал в Ленинград — в консерваторское музыкальное училище имени Римского-Корсакова.

«Уже будучи студентом, я познакомился с джазом — в тех великолепных коллективах, где мне довелось работать: в собравшем прекрасных инструменталистов джаз-оркестре Анатолия КролЛа, у Бориса Рычкова, входившего в сотню лучших пианистов мира; в ансамбле «Дружба», где я пел в хоре; у Жана Татляна, где пел, играл на гитаре, виброфоне и занимался аранжировкой. Таков мой донью-йоркский послужной список. Уже живя в Америке, я однажды посмотрел на себя со стороны и подумал: а ведь в те коллективы, где я работал, по блату не берут. Там нужно было что-то уметь делать...»

.„И, наверняка, был момент, а может, и не один

— тоски. Ну что такое какой-нибудь оркестрик эмигрантского кабака «Бублички» супротив Анатолия Кролла или Жана Татляна?!

Интересно, что в Питере был у Вилли относительно «безусый» период! Токарев, да без замени-тых усов?! Не может быть! Может.

«Когда Броневицкий принимал меня на работу в ансамбль «Дружба», то сказал: «Все в порядке, ты нам подходишь. Только вот усы надо сбрить, у

нас без усов поют». И я сделал это — ради работы, ради музыки. И тут же потерял девушку, за которой ухаживал».

«Дружба» — единственный коллектив, где он выступал без усов. А так — везде с ними, позже воспетыми друзьями в шутливых посвящениях-эпиграммах, которых наберется целая пачка.

Сочинять Вилли Токарев начал не в Америке, как многие думают, а еще в СССР. Причем именно ироничные песни сатирического плана, которые в Союзе пел в узком кругу. Материал для них черпался не в диссидентском кружке, а... в официальных, советских газетах, в передачах Всесоюзного радио.

«Ну, знаете, — говорили музыкальные чиновники, которым он все-таки осмелился кое-что показать, — сатира сатире рознь. В газете прочитать

— это одно, а песня — она, как динамит: пойдет гулять и разнесет все».

«Я хорошо понимал их, — вспоминает Токарев,

— и был, что называется, без претензии. Являясь мелкими сошками, эти люди боялись из-за меня потерять свои теплые места».

Его лирическим песням повезло больше. Одна из них — «Дождь» — даже стала шлягером. Ее пела Эдита Пьеха, другие известные эстрадные исполнители.

«Эта песня принесла мне массу авторских отчислений, но в самом начале, когда я принес ее на радио, все могло сложиться иначе. Там мне дали понять, что я — никто: «Ну какой это шлягер?» — безапелляционно заявляли мне редакторы. Некоторые из них до сих пор «в строю», поэтому я не буду называть их фамилии. Я и без них знал про себя, что я — никто. Так, студент музучилища. Но сам их тон — самоуверенный, хамский тон советской бюрократии — звучал для меня, как для автора, приговором: в этой стране я не смогу свободно петь свои песни. Здесь они — хозяева положения».

Оказаться подальше от этих хозяев хотелось не только Вилли Токареву. Михаил Шуфутин-ский, например, уехал с «большой земли» в «солнечный» Магадан. Как пел Высоцкий, «он в Магадан уехал сам — не по этапу, не по этапу» — трудиться по прямому профилю, музыкантом, поднимать северные чаевые. А Вилли Токарев попал тоже не в Сочи, а в Мурманск. И если и прогнал его за Полярный круг советский режим, то лишь косвенным образом.

«До Мурманска я жил в Ленинграде, — вспоминает артист. — И однажды мы с замечательным музыкантом Давидом Голощекиным собрали квартет, с которым нас пригласили на местное телевидение. О таком можно было только мечтать! Но в тот момент, когда мы уже почти сдали нашу программу худсовету, из Москвы приходит директива, суть которой: в музыкальном произведении должно использоваться не более трех синкоп...»

«Да это же убийство джаза!» — подаю я реплику.

«...Голощекин был страшно раздосадован, больше того — мы с ним здорово разозлились и в знак протеста решили оставить заманчивое телемузы-кальное поприще. И стал я жить на авторские отчисления с исполнения моих лирических песен другими артистами...»

Его авторские, по тем временам, составляли вполне приличные суммы. Наберет Токарев штук пять переводов по 60-70 рублей и идет на рынок покупать свежие помидоры. Зимой! В СССР! Этот вопиющий факт не укрылся от всевидящего ока ОБХСС, куда музыканта и композитора «дернули» в одном лице, подозреваемом в полученйи нетрудовых доходов, для дачи объяснений. Когда Токарев гордо разложил перед столоначальником корешки почтовых переводов, тому пришлось извиняться за ведомство.

В цепи крупных разочарований и мелких неприятностей Мурманск мелькнул для Вилли Токарева синей Баренцевой далью — приглашением местного радиокомитета написать песню о городе-герое, твердыне Северного флота. Артист, сам в прошлом моряк, откликнулся с радостью.

«Приехал, неделю там потолкался и написал не одну, а целый цикл песен о Мурманске, для записи которого вызвал из Питера музыкантов — мы тогда работали у Жана Татляна. «Мурманчаночку», «Здесь навечно опустили якоря...» и другие песни в нашем исполнении показали по ТВ и я тут же стал героем Кольского полуострова. Ничуть не жалею, что прожил за Полярным кругом 4 года. Люди там живут хброшие, условия работы меня и музыкантов удовлетворяли вполне...»

Но в Мурманске с ним случилось также нечто, окончательно «добившее» его в желании уехать из СССР.

«По нашим сведениям, — заговорщическим тоном заявили ему в представительстве другого — отнюдь не радио — комитета, — вы собираетесь через советско-финскую границу покинуть нашу страну».

В главном они были правы: Вилли Токарев действительно намеревался это сделать, только легально, законно, а не через советско-финскую границу.

Ему удалось выбраться в 1974-м, со второй попытки, — во многом благодаря визиту в СССР тогдашнего президента США Ричарда Никсона. В русле анонсированной разрядки, для передвижения советских граждан по миру вышло послабление. И вот партком Отдела музыкальных ансамблей письменно уведомляет Токарева о том, что в недельный срок он обязан покинуть пределы Советского Союза.

Две нотные тетради — вот и все его имущество, что удалось забрать с собой. Даже любимый контрабас, даже нательный крест — остались на советской таможне... Варшава, потом Рим... В Нью-Йорк Вилли Токарев попал с пятью долларами в кармане.

###

Стоптанными задниками ботинок чернокожего носильщика встретила его столица «свободного мира». И в одну секунду померкли для бывшего советского гражданина Вилли Токарева яркие журнальные краски, и звуки джаза перестали пробуждать приятную нежность. И он отправился в этот город — вживаться.

«Узнав холодную и меркантильную Америку ближе, я почувствовал ее стиль. Там так: можешь

— живи, не можешь — умирай, никто слова не скажет. Если о тебе будут излишне заботиться другие, они сами не выживут. Но и мешать тебе не станут

— все в твоих руках. Никто не спрашивал меня: а зачем приехал? что за песни пишешь? соответствуют ли они нашей идеологии?

Я знал неграмотного... миллионера, который ставил вместо подписи крестик. В свое время он бежал из Азербайджана в Турцию, потом перебрался в Америку. Языком не владел даже сносно. Но это не помешало ему стать владельцем домов и ремонтных мастерских в Нью-Йорке.»

«Этот миллионер тоже с чего-то начинал», — думал иммигрант. Начало Вилли Токарева было таково: затараканенный номер дешевой гостиницы и поиск работы.

«С моим английским найти нормальную работу было трудно, поэтому я, пока не выучил язык, зарабатывал чем придется. Одно время перебирал книги в библиотеке у богатого русского эмигранта, потом работал в частной пекарне, мыл окна, убирал квартиры, был даже помощником медсестры. Сдал экзамен по вождению автомобиля и получил разрешение на работу в нью-йоркском такси...»

...Меня и грабили, и просто не платили,

И оскорбляли на английском языке.

Однажды, сволочи, меня чуть не убили,

Такси угнали, я вернулся налегке...

Реального Вилли Токарева, в отличие от его героя — сменившего блатную масть на «профессию шакала» кавказского вора, — грабили не один, а четыре (!) раза.

«...Однажды попался сумасшедший, он наставил на меня пистолет, забрал ключи и документы, сам сел за руль. Одной рукой вел машину, другой держал пистолет и возил меня по скоростным дорогам, чтобы где-то прикончить. «Я, — говорит, — уже убил двадцать пять человек, ты будешь двадцать шестым». Тогда я почему-то вспомнил советскую историю и говорю ему: «У нас расстреляли двадцать шесть комиссаров, но это было во время революции». Он удивился: «...А что это такое?» Тогда мы с ним разговорились, я начал шутить ( насколько это возможно под дулом пистолета), и он как-то смягчился. В конце концов, он сказал: «Знаешь, парень, ты мне понравился, я тебе дарю жизнь. Выходи из машины». Машину мою нашли только через месяц.

Второй случай был чем-то похож на первый: снова бешеная гонка по солнечному Нью-Йорку... и мысли: «Где же ты, мой последний поворот..?» А в третий раз я подумал: «Ну все, Бог Троицу любит: сейчас тебе конец, держись...» — «Выходи из машины, шагай вперед и не оглядывайся...» Я запомнил: пустынное место, какой-то бесконечный забор и снег. Да, белый, чистый, нежный снег, по которому я скрип-скрип-скрип... И такое долгое ожидание выстрела: «Ну, стреляй же скорей!» — хотелось крикнуть, чтобы хоть как-то защитить себя от унижения. И вдруг... рев машины... и тишина.

Оглядываюсь: я один на этой прекрасной белоснежной поляне. Так мне стало хорошо: значит поживу еще, значит, еще спою свои песни... А в четвертый раз я как-то даже не испугался, хотя ведь каждый раз жизнь висела на тоненькой, видимо, для меня волшебной ниточке...»

178

«Одно время идти работать в такси было у них модно, — пишет Эдуард Лимонов. — Теперь мода немножко проходит. Во-первых, одного русского таксиста убили, это не очень-то приятно знать, когда сам работаешь в такси...»

Среди виденных Лимоновым в Нью-Йорке таксистов вполне мог быть Токарев. Писатель покинул СССР в том же году, что и артист. И у того, и у другого врастание в американскую жизнь длилось приблизительно один срок — около 4-х лет — прежде чем каждый вновь смог обрести себя в своем деле...

Песня «Нью-Йоркский таксист» впоследствии вошла во все сборники лучших вещей Токарева...

Крутил баранку, возил пассажиров, рисковал, копил — набралось на запись альбома. Который мыслился полностью лирическим, но — эмиграция требовала свое: «Вилли, ты нам должен еще и таких песен», — сказала ему как-то на вечеринке одна эмигрантка, услышав:

В шумном балагане деньги прожигаем,

По любой причине ходим мы туда То ли мы здоровы, то ль недомогаем,

То ли радость в сердце, то ль пришла беда Зачем скупая жизнь нужна,

Ведь завтра может быть война!

В типичной жанровой песенке про нэпманский, по времени, балаган исключительно важны последние слова: «...ведь завтра может быть война». Эта фраза была одинаково современна россиянам по обе стороны океана. «Все нормально, — думали люди про себя и вслух, — даже то дерьмо, в котором мы находимся большую часть жизни. Лишь бы не было войны, той — настоящей. Холодная-то есть уже».

«С выходом альбома «В шумном балагане...» для меня все перевернулось с ног на голову, — вспоминает Вилли Токарев. — Теперь уже не я поджидал клиентов за рулем желтого автомобиля, а мои товарищи по иммиграции и баранке ночью стучалйсь ко мне в дверь, желая приобрести кассету. Слух обо мне стал циркулировать по иммигрантскому миру. Мои кассеты продавались не только в Штатах. Звонили люди из Южной Африки, Австралии, Японии — отовсюду, куда судьба забросила людей из России. Поступали приглашения из русских ресторанов Нью-Йорка, Чикаго, Лос-Анджелеса — выступать там с постоянной концертной программой. Я остался верен Большому Яблоку. Наверное, потому что «Скорпион» по знаку гороскопа: всегда долблю в одну точку. Я до сих пор сохраняю контракт с ночным клубом «Одесса» на Брайтоне, несмотря на то, что сейчас живу в Москве. Давным давно его владельцы сказали мне: «Вилли, пока мы существуем, у тебя есть работа». Другие русские заведения предлагали мне потом более выгодные условия, но я не счел возможным перечеркнуть свою историю: слишком многое связывает меня с «Одессой». В этих стенах моими гостями перебывали, когда это стало возможно, почти все заметные граждане бывшего СССР — поодиночке и целыми компаниями, иногда огромными, как ансамбль Игоря Моисеева... А уж об эмигрантах и говорить Нечего! Сюда часто заходил Довлатов со ‘своими спутницами — он очень любил женщин. Когда я выпустил свой 4-й диск, писатель Илья Суслов произнес здесь на банкете по этому случаю одну фразу, которую я запомнил: «Вилли Токарев пишет блатные песни для интеллигентов».

«То, что случилось со мной в Америке, в итоге оправдало мой риск приехать в эту страну», — как-то не совсем на русский лад выстроена Токаревым эта фраза. Но ее артистичность — на слух — бесспорна. Все правильно. Если бы знаменитый эмигрант говорил и выглядел совсем, как мы, он не был бы эмигрантом. И вызывал бы пусть легкое, но разочарование. Я не цепляюсь к сказанному артистом, но ведь если риск оправдался, значит был и расчет?

«Не думайте, что я стал безумно богат в Штатах, — с ходу парирует Токарев. — Деньги для меня — это такие бумажки, с которыми можно обеспечить свое существование на этой земле лучше, чем без них. Я легко их зарабатываю и легко трачу: покупаю машины, аппаратуру, путешествую по миру, обедаю в ресторанах...»

Вилли Токарев — певец кабацкого гедонизма, для него естественно воспевать водочку, которая легко проскакивает под «закуску свежую, закуску колоссальную». («Вот бы и вся жизнь так шла!» — думает слушатель.) Неважно, реконструирует ли артист при этом атмосферу кутежей НЭПа, или поет о своих «рабочих местах» — ресторанах и клубах Нью-Йорка, Чикаго, других крупных городов США. Никогда не замечали, как мрачен порой бывает кабак у наших «русских шансонье»? Казалось бы: пей, гуляй, радуйся! Ан, нет, средь шумного веселья гложет героя думушка, то печальная, то злая — так «гуляет» пресловутая «русская душа»! А вот в кабаке Токарева эта душа просто отдыхает.

Еще не поздно, еще не рано —

Не ухожу я из -ресторана,

А я гуляю, а я хмелею И ни о чем не плачу, не жалею!

«Оправдавшийся же мой риск, — возвращается к мысли мой собеседник, — был гораздо глубже, шире каких-то меркантильных моментов. И оправдался он в том, что 22 моих альбома оказались нужны людям и в России, и за ее пределами. Я знал пару женщин (pair — англ.; никакой фамильярности: видимо, артист просто думает по-английски

— Р. Н.) и нескольких мужчин, которые признавались, что кассеты с моими записями спасли им жизнь. Одна женщина в Израиле, лежа в больнице после тяжелой аварии, слушала мои песни: «Я без них умерла бы». А как вам домашний концерт для прикованного к постели отца моего нью-йоркского друга?! Эти аплодисменты звучали для меня громче стадионных. Значит, не зря живу на свете...»

А большому американскому шоу-бизнесу было, по большому счету, наплевать на жутко известного в узких кругах артиста по имени Вилли Токарев. (О том, как любят его песни в Советском Союзе, их автор узнал много позже.) Правда иногда к нему приходили за кассетами студентки, изучающие русский язык. Токарев, рассуждая здраво, и не рассчитывал на широкое признание песен «внутреннего слушания».

«Американцам начхать на русскую диаспору, так же, как на армянскую,' итальянскую и любую другую: «Ну, копошатся себе муравьишки, и пусть. Это их проблемы». Но что меня у них поразило, так это отношение к авторскому праву. Мою «2

песню захотели использовать в радиопередаче в каком-то городе. Так специально позвонили, чтобы я дал разрешение. Получив согласие, осведомились о номере моего банковского счета, чтобы перечислить гонорар».

Американцы могут не обращать внимания на иностранцев. Однако публичные высказывания последних об их стране, своей новой родине, им небезразличны.

«Немножко обиделся на меня за песню «Над Гудзоном» журнал «Нью-Йорк мэгэзин», — вспоминает Токарев. — Из-за того, что я пел о том, что в Центральном парке вечером могут запросто ограбить и убить. Ну, обиделся и обиделся. На мою дальнейшую жизнь в Америке это никак не повлияло, у них, понимаете, свобода слова...»

...А в СССР «Правда» и другие издания трубили в те времена о бездуховности американского образа жизни. Этот образ мы и по сей день оставляем за США — по большей части в душе. Чем-чем, а душой мы поступиться не можем.

«Бездуховные, во власти доллара, американцы? — переспрашивает Вилли Токарев. — Нет, не только доллар ими владеет. Они безумно любят свою родину. Патриоты великие. Помню, отдыхал после концерта в ночном клубе. Охрана — двое полицейских — стопроцентные американцы, один итальянского, другой — ирландского происхождения. Разговор, слово за слово... Разгоряченный ирландец и говорит: «Служа в полиции, я жизнь готов отдать за Америку, а если кто-то обидит ирландца, все мы — ирландцы — соберемся и пойдем разбираться».

Вообще, о США нужно судить не по Нью-Йорку или Чикаго, а по глубинке, по «одноэтажной Америке», как говорили еще Ильф и Петров. А никогда не отдыхающий мотор Нью-Йорка, этот агрегат может, засосав, покалечить кого угодно — да того же провинциального американца, добротой своей и отзывчивостью чем-то похожего на русского, кстати.

В конечном счете, я благодарен Америке за то, что именно здесь я свободно состоялся как артист».

..Л здесь трудно начинал, но, в итоге — мой финал:

Я живу в Америке!

Трачу деньги, как хочу; на Багамы я лечу:

Я живу в Америке!

Завтра я в кабак схожу и эту песню закажу:

Я живу в Америке!

Само собой, в Америке Вилли Токарев живет на Брайтон-Бич в Нью-Йорке. По его словам — в райском уголке, в который за каких-нибудь два месяца был превращен запущенный район. У русских все почему-то получается быстрее, чем у других — итальянцев, китайцев. Прибыли позже, но с такой прытью взялись за дело, что многим это не понравилось: «Русской мафии еще здесь не хватало!»

Дом артиста стоит на берегу Атлантического океана. Он гордится, что в его владении <— целых 120 метров побережья. С песчаным пляжем, прибоем и красивейшими рассветами. В доме все, как у людей: горничная, охрана, сауна, джаккузи.

У Вилли в друзьях — полрайона. Когда он идет по Брайтону, приветственные оклики раздаются даже с противоположной стороны улицы. Да что там Брайтон! Его выступления видели во всех угол-ромаДИикитин

ках мира, где живут наши бывшие соотечественники. А уж в Нью-Йорке-то собрались, наверное, любопытнейшие, колоритнейшие экземпляры.

ЭМаИЙ

С Новым годом, тетя Хая!

Вам привет от Мордыхая,

Он живет на Пятом авеню Боря Сичкин там соседом,

Угощал меня обедом —

Я ему в субботу позвоню Со знаменитым Бубой Касторским из «Неуловимых...» Вилли бывал в концертных бригадах. И в переделки гастрольные попадать случалось. Однажды пригласили Токарева и Сичкина в Израиль. Менеджер, помимо хороших гонораров, пообещал восторженный прием чуть ли не у трапа самолета: кучу репортеров, телевидение, толпу олим с транспарантами. Когда «Боинг» с артистами уже летел над Европой, в кабину пилотов передали сообщение о, якобы, заложенной в лайнер бомбе. До выяснения самолет меняет курс и садится вначале на военный аэродром, а потом перелетает в парижский «Орли». Там перепуганных пассажиров, наконец, выпускают из салона — на неопределенный срок. Кто куда, а Вилли и Борис отправляются на обзорную экскурсию по Парижу: дают таксисту целых 1500 против обыкновенных дневных 500 франков, и он катает их день напролет — везет к Эйфелевой башне, Лувру и Нотр-Дам. Потом они бродят по Елисейским полям, заходят в кафе. «Иду по улицам Парижа, от восхищения хмельной...» — песня «Аве Мария» родилась у Токарева именно благодаря ложной тревоге с бомбой и незапланированному французскому транзиту. «Странно как.., — размышляет артист. — Террористическая угроза и романтическая прогулка по красивейшему городу мира.. Что может быть общего? Так ведь было же!»

В последнее время Вилли Токарев, скорее, гость Большого Яблока, чем его обитатель — во исполнение его же программной песни «Прощай, Нью-Йорк!», где были строчки о том, что он «в Россию уезжает навсегда».

«Прожив в Америке 5 лет, я, по законодательству этой страны, стал ее гражданином — все, как положено. Слава Богу, мне и российское гражданство вернули. Потому что настоящим американцем мне все равно не стать. Я и уехал-то туда уже в зрелом возрасте».

Конечно же, он знается с другими бывшими эмигрантами — мастерами «шансонного» цеха: «К сожалению, Миша Шуфутинский переехал с Брайтона... Мишу Гулько люблю за острый ум и за его постоянство: он никогда не был приспособленцем».

Любе Успенской он, в свое время, написал отличные песни: «Еще не поздно, еще не рано...», «Лю-ба-Любонька»:

Люба-Дюбонъка, целую тебя в губонъки За то, что ты поешь, как соловей Сегодня ты на Брайтоне сияешь,

А завтра, может, выйдешь на Бродвей!

Вилли Токарев первым протоптал коллегам дорожку назад, в СССР. «Живут в Штатах, зарабатывают доллары в России», — говорили тогда о них, частенько не без зависти, «коренные» артисты жанра. Когда писались эти строки, Любовь Успенскую, например, не видели в Москве больше года. А Вилли — он, похоже, и в самом деле вернулся. Купил квартиру в сталинской «высотке», женился, родил дочку... Он не заработал здесь таких сумасшедших денег, какие, по слухам, «поднял» Шуфутинский — певец, в отличие от Токарева, не поющий своих песен, но, видимо, более расчетливый коммерсант. Вилли обрел в некогда казавшейся навсегда потерянной России другое — свое счастье — простое, человеческое.

«...Один из последних своих дисков я посвятил российским женщинам, которым нет равных по красоте, обаянию и женственности во всем мире.

Я назвал этот диск «Джулия». Джулия — это настоящая русская красавица, моя Королева. Я счастлив, потому что она воплотила в себе качества, ради которых мужчина может пожертвовать всем. Познакомились мы случайно. Однажды я заблудился в переходах московского метро и попросил помощи у проходившей мимо девушки. Она оказалась удивительно любезной и покорила меня своей необычностью. Я пригласил ее на мой концерт. Впоследствии я обнаружил, что у нас с Джулией много общего, и нам никогда не бывает скучно вдвоем. С тех пор мы вместе...»

«Ко всем ее достоинствам, — говорит мой собеседник, — Юлия — удивительно умная женщина. Она конгениальна мне. Прекрасно знает русскую литературу. Когда она еще училась во ВГИКе, я прочитал некоторые ее работы и сперва не поверил, что их написала она — настолько зрелыми они были. Но это не значит, что жена моя — книжная затворница. Она вполне коммуникабельна, у нее отличное чувство юмора.

Их с Юлией-Джулией дочка Эвилина («Это — Вилина!» — хохочет папа.) — Эвика, Эви, как зовет ее родитель на американский лад — появилась на свет в Москве. Сам этот факт поражает автора, наслышанного, что малышей наших шоу-бизнесменов и «звезд» приносит исключительно импортный аист — «Боинг-747», например.

«Я легко мог бы сделать так, чтобы мой ребенок родился в лучшей американской клинике, — говорит счастливый отец, — но зачем? В России принимают роды не хуже. К тому же, я хотел, чтобы с самого момента рождения малышка принадлежала той стране, где появился на свет я».

Вилли Токарев простил Россию советскую, снисходителен он и к ней дикокапиталистической. Хотя, уже в новейшие времена, плакала здесь часть его денег, и немалая — 200 тысяч долларов. Когда он понял, что его концерты приносят хорошие сборы, то решил: «Никуда эти деньги вывозить не буду, пусть лежат себе в банке и размножаются». Привыкший к тому, что американские капиталисты никогда его не обманывали, понадеялся, что и здешние банкиры сделаны из того же теста. Открыл счет, засим отбыл в Америку. Возвращается, а тут — дефолт:

«...И оказалось у меня в банке денег на два тампона и три гондона. Даже не могу пригласить поужинать пару друзей! Погрустил я, поплакал, и опять давай пахать».

«...Россия велика, но есть в ней города, где обстановка пострашнее, чем в Нью-Йорке, — делится артист (заметим — классик блатной песни) своими наблюдениями. — Я не могу это объяснить.

in

Может, потому, что Россия всегда стремилась быть первой: и в балете, и в ракетах. Почему бы не быть первой и в рэкете, а? Это горько-жестокие слова, но они не мной сказаны. Ведь невооруженным взглядом видно, как вирусы безобразия и насилия распространяются по нашей России. Антибиотиков против зверства нет. Общество должно само научить себя жить. Чтобы жизнь не была такой, когда люди живут как бы для того, чтобы думать о бандитах... В такой ситуации у людей... отсутствует важнейший элемент свободы — чувство безопасности...

Когда человек чего-то боится, он несвободен, а много ли он сделает доброго, если боится за свою жизнь?!

Но я верю: Россия возродится. Трудно, мучительно, но возродится и станет великой страной с высокой моралью и культурой».

...Грянула «перестройка»... И еще сидя в «преступном» Нью-Йорке, Вилли Токарев начал бояться за жизнь своих сестер, которых оставил в России. А когда был СССР, не боялся.

Географию «России бандитской» он изучал на гастролях. Приезжает спустя какое-то время в город, где уже выступал: «А где коммерсант такой-то?» — «Убили». В другом городе: «Как поживает имярек?» — «А он погиб недавно».

«Помню, в августе 1991 года я прилетел из Нью-Йорка в Москву. На следующий день рано утром меня разбудил телефонный звонок: «Вставай, у нас переворот!» Крестная моего сына, приехавшая ко мне позже из Пятигорска, рассказывала, что с появлением на телеэкране путчистов в городе моментально попрятались куда-то все жулики, и мясо на рынке стало стоить нормальную цену. И тогда я подумал о том, насколько Россия привыкла к «железной руке». Так, может, ей и не нужен этот западный образ жизни, эта демократия? Может, лучше — «мягкий» диктатор, при котором не будет того беспредела, который творится здесь уже десятилетие?»

А ведь когда только рухнул «железный занавес», Токарев радовался, как ребенок, и пел — искренне, наивно:

Добрый вечер из России, господа!

Вы оттуда к нам, а мы хотим туда,

Мы хотим, чтоб вам понравилось у нас,

Да и нам бы, чтобы нравилось у вас.

Вы тут пейте «Кока-колу», мы там — квас.

Так давайте ездить в гости — в добрый час!

Чтоб из ваших из распахнутых дверей,

Приезжал бы к нам не только бы еврей!

Ха-ха!

Есть Токарев легендарный, есть американский и российский... Но существует Токарев удивительный, может быть, до конца не понятый слушателями. Когда, предвзято настроившись на очередную порцию песенных шуток, слышишь протяжное лирическое пение; слышишь, как певец выводит фразу голосом, ничуть не похожим на того Токарева, каким его привык знать, не веришь, что это — он. Необычно, классно, очень в стиле ретро-шлягеров «нашего старого кино» •— 50-60-х годов. Люди старшего поколения, наверное, вспомнят «Весну на Заречной улице», «Летят журавли»...

I .лХ ДД[и,П ИМ!

...Только ты одна в жизни мне нужна.

190

Я хочу тебя обнять неокно За твое тепло, что меня спасло —

Без него прожить бы я не смог.

Если ты со мной, если я с тобой,

Нам не страшны тысячи дорог.

Дороги, дороги, и нет им конца, ■

Но когда-нибудь '

Смогут отдохнуть Наши беспокойные сердца.

Понять многогранного Вилли Токарева можно, только послушав все его песни. А они разбросаны на более, чем двадцати альбомах. И еще несколько готовятся к изданию. В них — авторское видение исключительно российской жизни, никакой Америки.

«Я легко пишу, —говорит артист. — За полчаса сочиняю песню, в которую может вылиться все, что «зацепит» •— от виденного лично до газетной статьи. Да-да, но — публикации не всякой! Однажды в Америке я купил газету «Дэйли Ньюз» и в ней увидел крик о помощи — письмо женщины, которой требовались деньги на пересадку сердца больному сыну. Я отправил ей свой скромный взнос на эту операцию. И не я один такой оказался. Потом позвонил ей домой и узнал, что денег все равно не хватает. После этого я написал песню «Заболел у матери ребенок...», она вошла в альбом детских песен — и такой у меня есть. «Ты не должен исполнять эту песню», — сказал, услышав ее, Юз Алешковский. Слишком открытая вещь для Вилли Токарева? Но это тоже я. Когда я пел «Заболел у матери ребенок...», люди просили меня остановиться, говорили, что это — как ножом по сердцу.

Россия, безусловно, отдает артисту должное как живой легенде. Светские хроникеры препарируют его, как положено. Вернее, как научились. То у него, якобы, украли вазу стоимостью 250 миллионов (неденоминированных) рублей. То он, оказывается, залил горячей водой гостиничный номер. Где-нибудь на гастролях, так что — не проверишь. «Это бред!» — говорит «герой», но доказывать ничего не рвется, полагая, что журналисты просто выполняют установки своих хозяев — на скандал: «Этих киллеров от журналистики, в отличие, кстати, от настоящих, совершенно не волнует, что будет с их жертвой, после того, как они сделают свое дело».

...А мы ждем, напишет ли он здесь когда-нибудь песни, которые стали бы такой же его фирменной фишкой, как «Эх, хвост, чешуя!» или «Небоскребы». Недавно один мой 25-летний приятель уже ностальгически произнес, наслушавшись новых певцов «шансона»: «Эх, сейчас бы старенького Токарева послушать, с первого альбома!» А новенького?

Судьба, разбитая в дугу,

Закрыта на засов железный Я от нее не побегу —

Да потому, что бесполезно

Я не могу назвать его Серегой: всего один раз по телефону слышал его голос, кассеты не в счет. Мы договорились с ним о том, что в следующий его приезд в Москву встретимся, поговорим для этой главы. Он должен был живым в ней появиться. Теперь поздняк метаться: жизнь — не компьютер; «мышку» за хвост дернув, не воротишь ее. И оказалось: двум смертям в одной книге — бывать.

Дальше было б, наверное, так, если б по человечеству:

...Мы (Полотно, Круг, «Амнистия», Игорь Герман, еще человек 10 поющих в этом жанре людей и я с ними) едем в Пермь, где жил Сергей Наговицын, где все помнит о нем и плачет, — на его сороковины. Он находился в этом уральском городе с семьей — женой и крохотной дочкой. Здесь зарабатывал средства к своему существованию, здесь писал свои песни. Он никуда не собирался переезжать из родных мест, но ему пришлось бы, если бы его жизнь длилась дальше. Ибо пророчили ему славу. Она и пришла — его не оказалось.

...Если б по человечеству: быть бы в Перми большому концерту в память о нем. Но за неделю «свинтили» концерт, как в лучшие подпольные годы, отцы города. Говорят, будто испугались какого-то «сходняка».

...Постановили, и хрен с ними! Не в этом дело. Сергею-то Наговицыну их решения и постановления уже — ничто. Он и при жизни-то, по словам знавших его людей, немногословный, негромкий парень был. С ухмылкой смотрит он на меня с обложки альбома «Дори-дори»:

«Ну, слушай-слушай... При жизни-то особо не удосуживался. «Токарев, Толян Полотно — они понятно зачем здесь. Они — история, люди именитые. А меня-то за что в свою книгу волочешь, за то, что умер, что ли?»

«За то, что жил, — отвечаю, — пережил и дальше хотел, но не смог продолжаться. За то, что хорошие песни пел, да не допел. За стихи да за птиц твоих строчек: сизарей да снегирей, что слетаются теперь на твою могилу. Весной вот ласточки будут...»

...Там по периметру горят фонари И одинокая гитара поет Туда зимой не прилетят снегири,

Там — воронье...

Не горят фонари по периметру Закамского кладбища: некого прожекторам сторожить.

«...А воронье все — пусть на том берегу Камы в Перми остается, у Большого дома...

...За то написал я про тебя, Сергей, что, неживой уже, здесь, в книжке моей жить будешь, а значит, тем, кто любил твои песни, легче тебя помнить будет...

И за то, что умер ты, Сергей — тоже тут оказался. Ты умер — всем работа: бабки на тебе делать! Недавно купил в ларьке враз 3 твоих альбома, а

ро^ДКЫитин

^ЬЯКЬ-

194

продавец и не удивился даже — влет ты идешь, после смерти-то.

Прости, Сергей. Я правду тебе сказал, да упокоится твоя душа в лучшем из миров».

И вот теперь думаю я, грешный, мысль странную: неужели, для того, чтобы стать легендой «русского шансона», певец, которого при жизни слушали вполуха, не желая найти то, что, якобы, таилось ( а на деле было ясно и прозрачно) — неужели он должен умолкнуть на веки вечные?

Что осталось нам теперь? И все, и почти ничего. Не поговоришь с ним, так хоть вслушаешься. Он успел записать 5 альбомов: два из них — «Городские встречи» и «Дори-дори» — дворовой тематики; следующие три — «Этап», «Приговор» и «Разбитая судьба» — резким броском этой самой судьбы тюремно-лагерными получились. Вот и слушай, размышляй над тем, что ему было отмеряно — в жизни и песне.

Я верю в магию чисел. Черновик этой главы начался в какого-то лохматого года ежедневнике на месте, соответствующем 20-м числам декабря. Именно на месте — сами странички отсутствовали; вероятно, там было записано что-то, не имеющее отношения к этой книге, и я их попросту вырвал. А в двадцатый день последнего декабря 1999 года после третьего подряд (!) концерта в городе Кургане Сергея Наговицына вырвал из жизни сердечный приступ.

С покойным Юрой Барабашем — Петлюрой — я сколько-то, но был знаком. И когда писал о нем, каким-то неведомым мне нервом чувствовал, будто он где-то рядом: смотрит, читает — ему небезразлично его посмертное продолжение. Сергея же я не знал вообще; повторюсь, лишь минуту говорил с ним по телефону. А тут еще загадочным образом исчезла кассета, куда Анатолий Полотно записал для радио разные речи земляков-пермяков: Сергея Русских (Севера), Игоря Германа, Сергея Камы, Феди Карманова и — Наговицына Сергея в их числе. «У меня никогда ничего важного не пропадало, а тут такая потеря!» — удивленно говорит в трубку Полотно. Разговаривали мы в день сороковин Сергея — 27 января. Словно его душа не хотела, чтобы о нем писали, пока она еще рядом: «Уйду совсем, а там делайте, что хотите».

Я верю в подобные удивительные вещи, ведь, иначе, если не верить, то как же тогда жить?

...Успокоится душа,

До свиданья, кореша!

Ветер — сколъзом.

Автоматчики в ПШ И котлы чуть-чуть спешат —

Все не в пользу!

Кумовой рукой махнет И на волю упорхнет Сизый голубь.

Ну, а молодость нырнет,

Ну, а молодость нырнет Камнем в прорх/бь.

Спрашиваю себя: откуда у простого уральского парня из пермского пригорода Закамска такие образы, такие языковые перлы: «ветер — еколь-зом», «все не в пользу»? И ведь это все его, даже не находки — найти, подобрать можно то, что уже где-то лежало, — а изобретения. Хоть весь «русский шансон» перерой — нет такого новояза ни у кого. А может, не там надо искать, а у старых блатарей на кичах?

Проекция судьбы Сергея Наговицына на нары

— вот суть его последних трех альбомов. Именно проекция, а не сама судьба... и тут пусть пока будет тайна.

...Ищут, пытаются найти сгинувшую кассету, а я продолжаю писать, что могу. Мне остались, в основном, воспоминания — жены Сергея Инны, зем-ляков-певцов, и первые среди них — слова Анатолия Полотно. (Организовать концерт памяти Наговицына — его идея. Сразу же в Перми не получилось, но удалось в годовщину в Питере: в зале был переаншлаг.)

«Мне кажется, что есть какая-то высшая инстанция, которая дает возможность человеку остаться красивым, только когда он умирает молодым. Сергею не было и 35-ти лет, но он успел сделать достаточно».

«Сгореть красиво, умереть молодым!», «Я никогда не стану старше!» — почему-то вспоминаются мне древние рок-н-ролльные лозунги. Так оно и есть. Смерть сделала его легендой раньше, чем жизнь. При жизни он предпочитал скромно стоять в тени более раскрученных представителей жанра. В Москву, где живет его сестра, не сильно рвался, хотя и посвятил ей «Столичную». Боялся потеряться в огромном городе или не выдержать его ритмов? Четыре из пяти его альбомов вышли далеко от основных центров звукозаписывающего бизнеса — на Урале.

«Серега, конечно, был городским человеком, — говорит Анатолий Полотно, — но городским по-своему. Он жил в маленьком пригороде, где почти все друг друга знают. Там свой уклад, похожий на деревенский. С одной стороны, люди в таких городках, на мой взгляд, чище; отношения попроще, но... Не разглядели там Сергея».

Да и у собеседника моего с Пермью не сложилось. Край, привыкший снисходительно относиться к собственным природным богатствам, и на таланты свои смотрел поверху: «Может ли из нашего города быть что доброе? Настоящие «звезды» — они в Москве зажигаются. У нас в Закамске, на нашей улице тоже какой-то пацанчик с гитарой живет, но разве это настоящий артист?!» И признавали своего лишь тогда, когда его слава из столицы обратно прикатится... А Сергей, он-то как раз отдавал должное той улице, где он вырос и жил:

..Улица, улица, улица...

Перехлесты дворов.

Старый на лавке прищурился,

«Здравствуй, дед! Как здоров?»

Сердце болит и волнуется За лихие дела.

Улица, улица, улица...

Ты меня родила..

«Я-то ладно, у меня родня поющая была, опять же — цыгане рядом, -— говорит Полотно. — Но Се-рега-то как в это дело попал? У него, насколько я знаю, никто из предков не пел и не играл. Откуда у него взялась эта непоколебимая уверенность в том, что он должен сочинять и петь? Не имея музыкального образования, только на улице, взяв в руки гитару, пацан мог как-то о себе заявить. Он и заявил — на всю Россию».

Сергей Наговицын был (теперь уже) по отношению к Анатолию Полотно исполнителем следующего, младшего поколения. Но у этих двух людей обнаруживается множество точек пересечения, пусть рассеянных во времени лет на 10, но все же сконцентрированных — географически — в Перми. Танцплощадками ее ДК, улицами и площадями, кабаками, боксерскими секциями и одними тем же кружком музыкальной самодеятельности Балатовского ПТУ — Наговицын и Полотно уже были накоротке, задолго даже до заочного знакомства.

Много лет спустя, уже встретившись с Сергеем, Анатолий узнал от него, что через некоторое время после Того, как он перестал вести в ПТУ ансамбль, его руководителем стал Наговицын. Удивился Полотно и обрадовался: хоть и петляли их тропки, но нет-нет, да и пересекались. Только сами они до поры о том не ведали Но, как говорят, мир тесен. Вернее, прослойка узка. Люди слева и справа туда не полезут — без четко очерченных перспектив, ради музыкального энтузиазма, по наитию.

«Не исключено, — размышляет вслух Анатолий, — что я видел и как Серега — парнишка тогда еще — начинал заниматься боксом. А я тогда покидал секцию. Потом, когда мы с ним встретились уже как два автора, нашлись и общие знакомые той поры — люди, в основном, моего поколения⁴ тренер, зав. клубом...»

«Значит, у нас с тобой один и тот же человек был», — как, с теплотой воспоминания, говорил один из героев Андрея Платонова.

Наговицын не мог не услышать первых песен земляка: «Стрелку», «Жмеринку». Ну, а когда из Москвы на виниловом диске принеслись «Ленька Пантелеев» и «Черное море», наверняка порадовался Сергей за зему да и сам укоренился в желании быть не хуже: «Значит, можно и из нашей Перми подняться! Вон, у Толяна как получилось!» Лет через 5 отболевший «Миражом» последователь и ученик Полотно и Новикова сам вызвал неподдельный интерес учителей. Одного-то уж точно.

...Анатолий Полотно не исполняет чужих песен. Кроме одной — «Девочки-проказницы» Сергея Наговицына, которая появилась в 1997 году в «морском» сборнике «Лоц-мэна».

«Эта вещь — с самого первого альбома Сергея, говорит Анатолий. — Уже его ранние работы мне нравились. Известно, что у меня навалом разного рода «морских», «речных» и иных песен, так или иначе связанных с водной стихией. Я не ощущал недостатка материала, когда составлял свой альбом «Морские песни». Но услышав Серегину «Де-вочку-проказницу», подумал: «Одной моей песней больше, одной меньше... — какая разница? А тут у моего земляка — шлягер чистой воды. Неплохо было бы, чтобы о нем узнала Москва. Дай-ка попрошу ее у Сергея...» А он не возражал. Вот здесь, у меня на кухне, мы с ним сидели, спорили об этой песне^- я хотел кое-что переделать в тексте — так, как я видел. У него:

Девочка-проказница, королева пристани Девочка-проказница, платье серебристое Девочка —проказница, капля утра раннего Девочка-Проказница душу мне поранила

Я как-то не мог понять эту его каплю, к чему она. И двигал свою тему. «. .свежесть утра раннего...» И продвинул-таки...»

Так авторский игриво-романтический образ девочки-проказницы, капельки-«капитошки» из мультика, у Анатолия Полотно стал просто романтическим.

2 года Полотно неустанно твердил хозяевам звукозаписывающих фирм: «Посмотрите на этого парня. Из него вырастает будущее жанра». И никому в страшном сне не могло привидеться, что будущего не будет в следующем, таком близком — его — столетии.

Полотно спел песню Наговицына первым. Но «Девочка-проказница» оказалась не последней работой Сергея, заинтересовавшей других исполнителей «русского шансона». Слава Медяник и Федя Карманов, например, внесли свою лепту в то, что лирическую композицию «Кабакам — кабачный дым» стали часто исполнять в ресторанах. Прозорливые составители сборников уже тогда могли смело включить ее в какой-нибудь «Архив ресторанной музыки, том №...» И по поводу этой песни у Полотно с Наговицыным был кухонный спор. Анатолий считал, что слово «кабачный» здесь не к месту — «торчит как-то, что ли? Уж лучше что-то одно: либо «кабацкий», либо «табачный»». — «Да нет, — отстаивал свое видение Сергей, — я в ело-варе этот вариант видел — старый; сейчас уже так не говорят».

Кабакам — кабачный дым,

Птицам — высь раздольную Благодать и мир — святым,

А закрытым — вольную Пацанам — красивых снов,

Павшим — неба царского Девочкам подать любовь,

А братве — шампанского¹ Конечно, Сергею Наговицыну приходилось петь в кабаках, но не так много, не так часто, чтобы это стало работой, школой, как для Анатолия Полотно. Но количество здесь, к конце концов, не так важно. Главнее — настроение, атмосфера, ду^кабацкий, без которого никто бы не обратил на «...Кабачный дым» внимания в ворохе ресторанных шлягеров.

А вот как успел Сергей Наговицын на зоне побывать, чтоб его и в лагерной песне признали — ведь, говорят, он не сидел ни разу? Из-за какой колючки подглядел это, перекрестно зарифмовав в рефрене рваные восьмистрочия:

Я на волю, как из клетки,

Сизым голубком Ночью красные ракетки В темно-голубом Хороводит ветер верный —

Лето за горой Не последним и не первым Я вернусь домой,

Я вернусь домой Дым Стопками,

Пыль проженная летает Ты,

ж

Сопками Окруженная, святая Угольком Щелкнет в обморок судьба Снег Упадет Ожерельем над тайгою,

Смерть

Украдет,

Выпьем, дело молодое Табаком Да вареньем по губам *##

...Это случилось несколько лет назад в новогоднюю ночь на пустой в тот час дороге. Сергей Наговицын летел на своей машине по какой-то надобности. В Новый год все приходится делать бегом — мало ли кого поздравить забудешь или в гости непременно заскочить надо... Когда фары и внимание выхватили из темноты какое-то препятствие, было уже поздно. Он вошел в перегородившую дорогу аварию третьим, превратив ее из мелкой в крупную, говоря гаишным языком. Двое водителей, оставив на трассе машины с выключенными огнями, тут же, не отходя, разбирались, кто прав, кто виноват. Сергей, врубившись в скопище людей и техники, смертельным исходом подвел черту — не в свою пользу. Приехала ДПС, вызвали экспертизу.

Та определила: нетрезв был водитель Наговицын в Новый год — и это решило дело

Мне трудно представить, что творилось в нем после аварии. Хотя какие-то сантиметры дороги и секунды времени, порой отделяли меня от того, чтобы оказаться в его шкуре Но «почти» здесь не считается, «почти» превращает сантиметры в километры, а секунды в часы И как бы и не было ничего особенно страшного в твоей жизни: ну, стукнулись, разобрались и разъехались. А Сергею Наговицыну пришлось стать, пусть и невольно, виновником гибели человека... Был на нем грех, не было — не нам судить. Смерть уравняла их — Сергея и того автомобилиста. А при жизни тремя судами был судим: Божьим, человеческим и внутренним. (Неожиданно вспомнился модный, но бездушный, формалист Пелевин с его внутренним прокурором, адвокатом и ментами.) К какому условному сроку приговорил себя Наговицын — неизвестно Но отмеряй был ему на отбытие этого срока ровно один альбом: «Разбитая судьба» — «Судьба, разбитая в дугу...»

«После смерти Сергея, —- говорит жанровый исполнитель Игорь Герман, — некоторые стали связывать все три его «блатных» альбома — «Этап», «Приговор» и «Разбитую судьбу» — с, якобы, неким духовным, что ли, уходом его на кичу после аварии и всего, что за ней последовало. Но это не так. Серега в наш жанр пришел задолго до столкновения на ночной дороге. Пришел совершенно сознательно, чтобы петь о настоящем, о том, что попса, с которой он начинал, уж точно дать ему не могла. И хоть сам он не из числа быва-

лых, но чувствовал, как никто, существо человеческое. Умел сказать, спеть, как надо. Вот, говорят, спился Наговицын, подорвал здоровье напрочь. В запое мог ничего не есть — только пил да курил. После пьянок мне приходилось видеть его лицо в шрамах... Да, бухал конкретно, с конкретными людьми: братвой, бичами, колдырями — не гнушался битыми жизнью. Жуткая мысль, но, возможно, не будь этого пития, он не написал бы своих золотых песен».

«Ругали мы его с Михалычем (Германом — Р.Н.) за пьяные дела, а что толку? — вспоминает еще один поющий земляк Наговицына Сергей Русских (Север). — В конце концов, я ему даже запретил звонить мне под киром. Как-то проездом в Москве все-таки телефонирует с Арбата: мол, я в городе, давай встретимся. Я прошу передать трубу его клавишнику, который тут же, рядом. Спрашиваю: «Серега бухой?» — «Да, бухой». Все. Так мы и не встретились. А через полторы недели его не стало.

Серьезные люди были в курсе его одержимости демонами по киру, пытались вылечить, заряжали хорошую клинику и, любя Серегин талант, смотрели на «косяки» сквозь пальцы. В самых криминальных коллективах Серега чувствовал себя уютно — как минимум морально. Но года два назад чудачества ему боком вышли: весь в шрамах ходил — так, сам по себе хулиганил. А по большому счету он во все эти братковские дела не лез, а если и вмешивался, то на уровне: кто-то что-то не то ляпнул, кто-то не понравился и т.д. Нас с Игорем он все-таки, видимо, уважал, раз прислушивался, советовался, что и как делать в шоу-бизнесе. К Герману вообще относился, как к старшему брату... Но в последний год жизни бесы его уже оседлали и вовсю погоняли».

«С бесами тут не все понятно, — сомневается Игорь Герман. — Мне кажется, Наговицына постигла высшая кара за невольное лишение жизни себе подобного. И похоронили его, некрещеного, без отпевания. Для меня это было, как обухом по голове, потому что и после смерти душу можно спасти, надо только молиться за нее, но как?! Ведь некрещеная же! Остается лишь уповать на милость Всевышнего к артисту, затронувшему своими песнями души обездоленных. Наверное, прибрав человека в 31 год, он у себя ему место уготовил, а не там, где души горят».

...О том, что случилось с Сергеем Наговицыным после той аварии, в Перми говорили разное. И что под амнистию попал, потому и не ушел на зону. И даже, будто местная братва заплатила кому надо 8 тысяч долларов — все равно, что 80 в Москве. Потом, мол, Сергей с пацанами полностью рассчитался. Но не его, говорят, это мысль — откупиться от приговора. Он здесь был ведомым авторитетными почитателями... И пил он, якобы, как пел — без удержу, оттого и сердце отказало. Все это касалось лишь бренной физической оболочки — ей могло быть холодно и голодно на зоне. А душа его сразу же после аварии стала жить на всем казенном. Перед самым концом она, правда, вернется домой, к друзьям, и отогреется немного.

Из последнего «кухонного» разговора Анатолия Полотно и Сергея Наговицына в 10 числах декабря 1999 года:

— Так сейчас мне тепло, так кайфово... Ребенок, наконец, родился — дочка. (До этого сын родился семимесячным, не выжил.) Альбом («Разбитая судьба» — Р. Н.) попер, концерты пошли. Суды эти бесконечные закончились... Да не надо мне, Толь, денег на «тачку», убери — у меня есть!

— Где выступаешь? — спросил его тогда Анатолий.

— Да в Кургане у меня концерты.

— А, Курган, знаем!

В этом городе в свое время состоялся первый большой выездной концерт Полотно. В гастрольном маршруте Сергея Наговицына этот пункт стал последним.

...Сергей взял свою сумку — там у него была передача кому-то на зону в Соликамск — и уехал в аэропорт. Это была их последняя встреча.

«Вот, говорят, пил, себя не щадил, и потому сгорел человек, — размышляет Анатолий Полотно. — Горел ли он? Да, но не тем факелом, что бьет вверх на три метра, а тепла от него — никому. В Сереге был русский огонь. От него жар изнутри шел, как в хорошей печке от дров. Он не колотил себя в грудь, не кричал, что дико занят. Прост и доступен был. И говорил он по-русски — скупым мужицким языком, обтекаемо и, в то же время, емко. Позвонит бывало: «Толян, ну ты в курске?» — «В каком Курске?» — «Ну, в смысле, в курсе: я же тут альбом выпустил!»

По последней работе Сергея — «Разбитой судьбе» — я отчетливо понял: этот парень ближе всех нас, людей этого жанра, подошел к черте сегодняшнего дня. Рок не допускает таких вещей. Такого четкого, неразмытого, явственного видения и осознания этой жизни».

«После несправедливо раннего ухода Сергея Наговицына, — говорит Игорь Герман, — название альбома сделалось как бы исчерпывающим в своей емкости для всей его жизни. Между Тем, автору имя его детища виделось куда более оптимистичным: «На свиданку». Но выпускающая фирма «Мастер Саунд Рекорде» выбрала для всего альбома название другой песни — «Разбитая судьба». Сереге это не очень понравилось, но свой гонорар за работу он уже получил, поэтому в бутылку не полез.

Какая разбитая судьба? Кто сказал? Да, слишком рано Сергея не стало. Но жить-то он умел и делал это красиво. Анекдоты травил так, что я ржал, как конь. Широк был душой, с бабками расставался легко. Помню, как-то мы с ним шли в гости к его тренеру по боксу, который, перебравшись в столицу, жил где-то в районе Нового Арбата. Серега прихватил с собой бутылку какого-то дорогого бухла, рублей за 400. «Михалыч, да разве это те деньги, которые мы должны считать? — говорил он. — Ведь у нас еще все впереди». Наговицын всегда надеялся на то, что запишет еще не один альбом. А осталась после его смерти одна-единствен-ная заезженная рабочая кассета, куда они с Эдиком Андриановым скидывали то, что Сергей напел под гитару. Песни 3-4 там есть. Все».

«...Все впереди...» Сергей Русских, напротив, рассказывал, что, незадолго до смерти, у Наговй-цына откуда-то возник страх, что очередная песня может оказаться последней. Однажды, они ехали Вместе в Пермь поездом. (Точнее, по просьбе авторитетных поклонников, один Сергей сопровождал, транспортировал другого до дома.) «Мы с ним ехали в разных вагонах. Разошлись спать, вдруг, в 2 часа ночи он рвется ко мне в купе, будит всех: «Вот, послушай, я тут песню написал!»

«Когда Сереге случалось заработать денег, он тут же кайфово их и тратил, — вспоминает Герман. Отвязывался так, что ему было все равно, где петь, перед кем. В кабаке, где работал Фара Карамов (скрйпач Анатолия Полотно, он же — исполнитель «русского шансона» Федя Карманов — Р.Н.), один вылезал на сцену и начинал танцевать. Я ему: «Серега, ты что, о..ел?» А он: «Да мне пофигу, Игорь. В кайф мне, понимаешь?!» Но такое случалось после трех стаканов водки, естественно. ...Накосорезить по пьянке он мог, причем, по беспределу. Помню, в ту осень, когда в Москве взрывали дома, Я, Русских — он тогда не пил — и Наго-вицый встретились у меня дома. Посидели, выпили... Стали расходиться, залезли в мою машину, стоящую у подъезда, сиДим курим. Вдруг вижу в зеркале: участковый мой приближается, с которым у Меня по жизни нормальные отношения. Думаю: надо выйти, поздороваться со старшим лейтенантом — когда я с ним познакомился, он еще в младших ходил... Стою с участковым у машины, разговариваю за жизнь, за террор. Неожиданно из-за опущенного стекла высовывается Серега: «Слышь, сержант! А у меня тут пушка!» Тот мне: «Игорь, это кто у тебя там такой борзый? Я его сейчас в клетку закрою!» — «Да нет, лейтенант, это уважаемый человек, артист, просто выпил немножко». А Сергей опять за свое: старлея до сержанта опускать да пушкой выдуманной грозить. Ну, мы с Русских, дико извиняясь перед участковым, затащили Наговицына в подъезд. Лейтенанту пообещали назавтра спровадить «уважаемого гостя» домой в Пермь. А наутро, когда вправлял Сере-ге похмельные мозги, он только смущенно бубнил: «Ну, ты, Михалыч, на меня наехал, ну, наехал...»

Наверное, он до конца ощущал себя «звездой», лишь когда бывал подшофе. А трезвый — тише воды, ниже травы. Увидев наше с ним черно-белое фото, где мы оба сняты стрезва, он только и смог произнести удивленно: «Ну, Михалыч, мы здесь прямо как модели!» У него как раз только-только дочка родилась, и он поспорил с «курганскими» на ящик «Хеннесси», что год не будет бухать. С Женечкой на фотографии он — ну, чисто, ангел: умиротворенный такой, улыбается. «Вот, — говорит, — у меня в коляске лежит Евгения Сергеевна — кан-дидат медицинских наук!» — «Почему не доктор?»

— спрашиваю. — «Ну, Михалыч, доктор — это слишком круто. А вот кандидат — самый сенокос».

Но не дожил он до этого кандидатства, мудила из Нижнего Тагила. И слова его про медицинские науки теперь злой какой-то иронией кажутся — не спасли они его, науки эти. И жене Инне, которая сдерживала его, как могла, до рождения ребенка сопровождая во всех поездках, это не удалось. Врачи незадолго до смерти Наговицына предупре-

р!Ц1т_Ин

дили ее; «Все, Сергею пора завязывать. Совсем» Он вроде бы послушался, лег в больницу, но тут «челябинские» звонят, напрягают Инну: «Вот, Серега обещал концерты». Она была резко против. Но Наговицын привык держать слова И он поехал в свою последнюю гастроль.,.

Я плакал и костерил его последними словами в tq утро,, когда его теща Виолетта Павловна позвонила и сказала, что его больше нет. Слушал весь день кассету е его песнями и думал: ну, никак не должен он был уходить так рано».

###

*

Альбом ^Разбитая судьба» стал струей свежего ветра,в затхлой атмосфере конъюнктурного «шансона». Эксперименты с электронным звучанием, синтез танцевального ритма и «специфического» текста — все это уже переварено жанром не раз — и по большей части неблагополучно. (Все-таки блатная песня — это «живая струна», как назвал один из своих альбомов Михаил Круг.) А у Наговицына в «Разбитой судьбе» получилось! Электронные инструменты сочетаются с синтетической хрипотцой голоса идеально, и эта гармония — заслуга аранжировщика Эдуарда Андрианова Андрианов был для Наговицына примерно тем же человеком, каксСвым долгое время являлся для Полотно Сергей Кама, аранжировщик, композитор и певец, кстати земляк тезки.

«Сергей Наговицын... Где-то в середине 90-х я впервые услышал это имя, вспоминает Кама. — Я в то время уже перебрался в Москву; в родной За-камск лишь наведывался, правда довольно регулярно. Вдруг слышу: новый поющий земляк появился — прибавился к незыблемой пермской четверке или пятерке более или менее известных исполнителей Составляли ее Полотно, ГерМан, Русских; свою раннюю группу «Шоколад» и себя самого, как автора, могу еще присовокупить... И вот — Наговицын. Парень из Закамска... Мне стало жутКо приятно: как же, не то, что земляк — жили МЫ С ним рядом! Я-то постарше был, но начал припоминать дворовые ватаги, где он обычно верховодил — лобастый такой, сразу в глаза бросался. Сразу захотелось послушать его песни. Но — странная вещь: в Перми эти записи было тогда не достать, а в Москве — пожалуйста! В родном городе лишь один раз, в ресторане «Юбилейный», его песню слышал — с магнитофона крутили.

Потом, уже в Москве, в ГЦКЗ «Россия», Толя Полотно собрал все наше поющее землячество, посидели мы хорошо.. Тогда я с Сергеем и познакомился. Не могу сказать, что мы сильно сблизились после той встречи. Какого-то общего круга знакомых у нас не оказалось. Я постоянно в Москве, он

— в Перми. (И в этом, кстати, его феномен: человек стал известен, не тусуясь в столице.) Единственным связующим звеном был Толя. А когда я в Пермь приезжал — к своим, к близким — особо в местную жизнь не интегрировался. Парадокс: сам в прошлом кабацкий музыкант, не люблю кабаки, застолья и прочие шумные дела. Поэтому даже со старыми приятелями лишний раз пообщаться не удавалось. Но работали с Сергеем наши, закам-ские, ребята: Эдик Андрианов, Игорь Гусев, Ман-

РШ*!аИйШТИН S'——(й**МРР———

сур, с которым мы делали «Шоколад». Последний альбом очень сочным у них получился. А тексты песен просто изумительные, язык какой! И ведь это парень с соседней улицы написал такое, а не выпускник литинститута.

212

С тех пор, как я узнал о существовании Сергея Наговицына, постоянно «выхватывал» из сборников какие-то его новые вещи. И всегда удивлялся его и ребят смелости в прокрустовых рамках «русского шансона»».

Вот, — думаю я, — и Сергей Кама считает, что песни Наговицына — не рядовой трехаккордный «блатняк», слишком много там экспериментальных «фишек». Тот же «Этап», очень похожий на музыку рэггей:

Менделъсоновские дела Напевает колесный стук:

Взяли прямо из-за стола,

Измарали в крови фату.

Помню только скамью и суд,

Помню, дождик все «кап» да «кап»

И теперь мой душевный зуд Утешает родной этап.

Спят котлы и фонарики в спецвагонах,

Автоматы в служебниках,

Пацаны — им по 20 лет. — в погонах И друзья их в ошейниках.

Только мне не до сна: вспомнил мать, Иринку, Вспомнил яблоню у реки И бегут в голове моей картинки,

И бегут километрики...

«С возрастом я стал приглядываться, прислушиваться к знакам фортуны, — говорит Сергей

Кама,- Наверное, я, по меньшей мере, субъективен, но мне кажется, что Сергей Наговицын в ка-кой-то момент испугал саму судьбу: слишком хорошо пошли у него дела, когда он'все-таки вышел из внутреннего кризиса после той аварии. Может быть, некими силами высшего порядка ему было предопределено и дальше нести этот крест? И, увидев, как быстро он оправился, пришел в себя, они решили, что это повредит его душе, И внезапной смертью спасли его самого и его семью от еще более ужасных испытаний?

Судьба не терпит дисбаланса. Кто-то говорит, что Сергей внезапно был вырван из жизни. Я считаю, что таким образом восстановилось равновесие в высших сферах».

...На отдаленном Закамском погосте спит вечным сном в одной могиле с сынишкой и бабушкой Сергей Наговицын... Зачем? Почему так? «...Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии...» — вспоминается Евангелие от Иоанна. ...Спят они: весна, лето и осень жизни — все вместе... Крепкие, раскидистые зеленые ветви деревьев летом, зимою — черные птичьи лапы, веники-метелки с шишками будущих почек. А какая-то из них не распустится по весне... Но мне не хочется верить, что Там, где сейчас пребывает Сергей, царит вечная стужа.

**#

P.S. с Инной Наговицыной.

...Женечка, их с Инной желанный ребенок, каждый день напоминает ей о Нем. Ради этой крошки

шмаИЬи&гшн

ЛчЫбИИк III

214

ей теперь приходится жить. «У девочки даже родинку появилась на теле там, где у Сереги была, хотя родилась малышка без нее», — говорит в трубку из далекой Перми Инна Наговицына. ...Она говорит, говорит, говорит, я механически фиксирую и думаю про себя: а ведь они, Наговицыны, люди не от мира сего. Сергей-то был точно.

Серегой, Сергеем она называла его только, когда была чем-то недовольна, сердилась.

«...А так все тупье, да тупье. Однажды мы затеяли строить баню на даче. На даче, о которой местные журналисты написали как о каком-нибудь загородном коттедже. Да нет, обычный у нас домик, на родительском еще земельном участке. Ну, и Сергей стал спрашивать меня, где что в бане должно быть. «Тупье ты, — говорю ему, — ты же мужик, что у меня спрашиваешь — сам должен знать».

...Договора на песни Серега обычно подписывал, не читая. Со свердловской фирмой так было. Ну, не вникал он во все эти пункты 2.1 и 3.2. Ерунда, мол, говорил. Помню, как-то посоветовала ему трудовые книжки наши куда-нибудь пристроить. А он мне: «Да зачем? До пенсии еще дожить надо»».

..Л пенсия оказалась нежданно скорой — та, которую выписали Женечке за отца. И составляет она не смехотворную — это слово тут неуместно — а страшную сумму в триста рублей. «Вы бы видели, как мы живем, — говорит Инна. — Нищета в «хрущобе». И жалуется, жалуется, жалуется и от этих жалоб некуда деваться. Так оно и есть: не принесли пять альбомов (не считая сборников) больших денег их создателю. Он жил здесь и сейчас, весь был в сегодняшнем дне, чуял его суть. И не верил в грядущие суперприбыли, раздавая вместе с женой первый альбом — «Золотку», «Городские встречи», где она ему подпевает, — в пермские киоски звукозаписи.

«Мы с ним привыкли полагаться только на себя,

— говорит Инна. — Вокруг многие почему-то думали, будто у Наговицына куча денег, раз продаются кассеты с его песнями. Особенно это сказывалось во время этого бесконечного суда. Серега и в самом деле нашел деньги, вернее, наскреб их, но — сам. Ни о какой «братве» тут речи нет. В суде еще удивлялись, почему не дали срок: от трех до пяти лет... А ведь Сергей оплатил похороны погибшего в той аварии человека! И, на самом деле, он не сбивал его, а врезался в «Волгу», стоявшую без огней на встречной, его полосе. И того водителя ударило его же машиной.

Как он переживал тогда, лучше не вспоминать... Он же кошек, собак бездомных подбирал; три года у нас собака парализованная жила, он ей сам каждый день уколы делал, а здесь человеческая жизнь!

Я все удивлялась, как Серега сам-то жив остался. А он мне: «Значит, не пришло еще мое время». Но то была лишь отсрочка. Я почему-то всегда думала, что умру раньше него, а вышло наоборот».

Фрагментарная стенограмма передачи пермского «Авторадио» «Клуб Рашн Дэне», где Сергей Наговицын отвечает ла вопросы продюсера Андрея Шмурая. 1996 год.

А.Ш.: ...Не тянет перебраться в столицу?

С. Н.: Я думал об этом. Конечно же, Москва — это музыкальная монополия, центр шоу-бизнеса. Но все равно, мне пока рано там появляться. Я хочу поднять музыкальную цивилизацию здесь, в Перми, хочу привлечь внимание коммерческих структур к российской провинции...

А. Ш.: То есть, вначале искать таланты в провинции, а потом выводить их на какой-то уровень?

С. Н.: Да. Ведь люди московского шоу-бизнеса, в основном, — выходцы из глубинок. Но в столице они находят себя.

А. Ш.: Как считаешь, сможешь занять там свою нишу?

С. Н.: Думаю, что да, потому что материал уже накоплен богатый, да и опыт есть. Мне кажется, что в Москве у меня проблем не будет.

А. Ш.: Сергей, практически каждый год ты выпускаешь новый альбом. Не боишься ли в один прекрасный день растратить свой творческий потенциал?

С. Н.: Пока у нас есть такая жизнь, найдутся и тексты для песен... Сейчас мной сделано, наверное, 30% от того, что предстоит написать.

А. Ш.: Это немного, так что лет до 80-ти творческий простой тебе точно не грозит — работой будешь обеспечен.

Ответы Сергея Наговицына на вопросы блицанкеты, составленной его коллегой Анатолием Полотно для предполагаемой радиопередачи о «русском шансоне». 1998 год.

Оригинал пленки с записью этого разговора был утерян. Копия нашлась в Перми спустя 40 дней после смерти Сергея Наговицына.

Цвет — черный.

Хобби — нет; «...для меня существует только музыка, очень много времени занимает вот что — думать над песнями».

Деньги — «Рубль пожалеешь, два потеряешь. Для меня это фантики».

Первое вдохновение — Высоцкий.

Российская эстрада, попса — «Много откровенно слабых текстов».

Поэзия — «Вообще не читаю книг».

Спорт — кандидат в мастера по боксу.

Слава — «После первого альбома был момент, когда начал «звездить». Сейчас все прошло».

Автомобиль -— внедорожники.

Сам в работе — «Ночь, кофе, сигареты, один».

Большое спасибо за предоставленный аудиоматериал и фотографии: Т.С. Барабаш, И. Наговицыной, А. Полотно, С. Русских, И. Герману, Г Жарову, С. Трофимову, М. Кругу, ООО «Русский шансон», ООО «Мастер Саунд Рекорде», ЗАО «Классик Компани».

В книге цитируются тексты песен авторов:

A. Полотно, С. Наговицына, Г Жарова, М. Круга, С. Трофимова, В. Токарева, В. Чёрного,

B. Чернякова, Ю. Барабаша.

При подготовке данной книги были использованы материалы из следующих изданий «АиФ Дочки-матери», «Джокер», «Комсомольская правда», «Мегаполис-Экспресс», «Мир звезд», «Собеседник», «Тверская жизнь», «Экспресс-газета»

ПОЛОТНО.

Так начинал музыкант Полотно — крайний слева. За барабанами — Гешка-цыган.

ПОЛОТНО.

В таежном зимовье.

полотно.

Свадьба.

ПОЛОТНО.

Ялта. Группа «Лоц-Мэн» на съемках передачи «Мисс «Утренняя почта».

ПОЛОТНО.

«Лоц-Мэн» у микрофона. 1988 год.

ПОЛОТНО.

Презентация альбома «В мелодиях и красках». Специальный гость — Михаил Шуфутинский. 1995 год, Москва, «Метрополь».

полотно.

Презентации альбома «Золотая карета». 1995 год, ГЦКЗ «Россия».

ПОЛОТНО. Дочка Оля родилась.

ПОЛОТНО.

«Мы с Федькой Кармановым» в Ялте. 1994 год.

полотно.

Презентации пластинки «Номер раз».

ЖАРОВ.

Отец Геннадии Жарова — Виктор Нестерович Сильчук, артист Мос эстрады.

ЖАРОВ. Геннадий Жаров и его дети.

_РОМА|

тикитин

ЖАРОВ. Воспитание трудом сотрудников НИИ. Геннадий Жаров — крайний слева.

РУССКОГО

ЖАРОВ. На работе.

ЛЕГЕНДЫ

ЖАРОВ.

«Похмелье сильное, но надо работать» — Жаров в КСП.

ЖАРОВ.

Стена.

ЖАРОВ.

На «необитаемом острове». Съемки клипа на песню «Остров». ЖАРОВ.

Нимб.

ЖАРОВ. «Амнистия II» отдыхает.

:-вв-

РОМАЩИКИТИН

ПЕТЛЮРА.

«Юрочке один годик». Малыш с грустными глазами.

ПЕТЛЮРА. Елка на Камчатке.

ПЕТЛЮРА.

Камчатка. Детский сад «Кораблик». Юра Барабаш — второй слева в среднем ряду.

ПЕТЛЮРА.

В Клубе интернациональной дружбы. Крайний справа в нижнем ряду.

ПЕТЛЮРА.

«На земле бушуют травм». С товарищем но второй школе г. Ставрополя.

ПЕТЛЮРА.

День рождения Оли Набатниковой. Слева направо: Оля, Ксения, Юра.

ПЕТЛЮРА.

Новый год в Зеленограде*. 1996.

ПЕТЛЮРА.

Со Славой Черным.

ПЕТЛЮРА.

С племянницей Лизой. Июль 1996 года.

КРУГ.

Самый маленький человек на снимке.

КРУГ.

На страже неба:

«Эх, вернуть бы те годы!»

ШАНСОНА

ЛЕГЕНДЫ;

РУССКОГО

КРУГ.

«Едем к цыганам, с ними еще интересней».

КРУГ.

«Среди деревьев средней полосы».

— ^

ромаВИикитин

ТРОФИМ.

В ожидании «Эроплапа!

ТРОФИМ.

Со спортом на «ты».

ТРОФИМ.

«Люблю кулуарное оживление».

ТРОФИМ.

-Не только попеть, но и пообщаться.

ТРОФИМ.

«Есть такой грех.-»

ШАНСОНА

ЛЕГЕНДЫ

РУССКОГО

=-

_РОМА

ТОКАРЕВ И СИЧКИН. Фото — Олег Беликов.

ТОКАРЕВ.

ШАНСОНА

ЛЕГЕНДЫ

РУССКОГО

Фото — Олег Беликов.

ТОКАРЕВ.

Фото — Олег Беликов.

НАГОВИЦЫН.

Ползком в большой и сложный мир.

НАГОВИЦЫН.

Его последнее застолье с Анатолием Полотно (слева) и Федей Кармановым (спрана)

НАГОВИЦЫН.

Перекур после трудов студийных

НАГОВИЦЫН.

ЛЕГЕНДЫ

РУССКОГО

ШАНСОНА

На даче у Сергея Русских (Севера).

■