Легионер

Легионер. Книга I

Солнце клонится к горизонту, касаясь багряным боком частокола копейных наверший, ушедшего далеко вперед авангарда. Скорее всего, это последний закат, который я увижу. И не только я. Многие завтра будут мертвы.

Завтра мы станем героями и высечем свои имена на арке ворот, ведущих в вечность. Завтра мы станем пищей для стервятников, которые уже кружат над нашей колонной. Завтра мы станем легендой. Чьим-то воспоминанием, чьей-то болью и чьим-то проклятием. Завтра…

Но сейчас мы просто солдаты. Смертельно уставшие солдаты, с головы до ног покрытые серой пылью. Братья по оружию, тяжело и размеренно шагающие по извилистой дороге на запад, навстречу своей последней битве.

Умирать – наша работа. И мы привыкли делать ее честно и спокойно, не задавая лишних вопросов и не ожидая снисхождения. На лицах тех, кто идет со мной плечом к плечу, нет ни отчаяния, ни страха, ни обреченности. На них только пыль…

Завтра я поставлю точку в этой истории. Даже если весь легион ляжет среди покрытых сочной весенней травой холмов и мне придется в одиночку идти на горы мечей, завтра я сделаю то, что долгие годы было моей единственной целью. Завтра…

А сейчас, пока мы шагаем, забросив за спину зачехленные щиты, и кроваво-красное солнце в последний раз отражается в наших доспехах, у меня, Тая Валерия Крита, старшего центуриона пятой Германской когорты II легиона Августа, есть время вернуться в прошлое и окинуть прощальным взором путь, который мне пришлось пройти. От оливковых рощ близ Капуи до мрачных лесов херусских земель.

Глава 1

Почему-то первое, что приходит на ум, когда я вспоминаю детство, – огромные деревья. Мне было семь лет, и все деревья казались исполинами, подпирающими своими гигантскими кронами небосвод. Дубы, платаны, буки – они были сказочными существами, пришедшими в наш мир со своей, непонятной мне, целью. Я мог часами лежать на теплой земле в какой-нибудь маленькой роще, которых было множество вокруг нашей деревни, лежать, вдыхая густой запах смолы, и слушать шелест листьев, представлявшийся мне диковинным языком этих великанов.

Это все, что приходит в голову, когда я вспоминаю о своем детстве. Теплый смолистый воздух и просеянный сквозь листву свет полуденного солнца. И еще вкус горячих пшеничных лепешек с медом, которые пекла моя мать и которые было так хорошо запивать ледяной родниковой водой.

Странно, но живыми своих родных я плохо помню. Какие-то смутные образы, силуэты без лиц с такими же безликими, лишенными всяких интонаций голосами. Как они говорили, ходили, улыбались, как относились ко мне – ничего этого я не знаю. Словно кто-то подержал восковую дощечку моей памяти над огнем, и все, что было написано на ней, растаяло, смазалось… Остались лишь запах смолы и вкус лепешек. Не так уж и много. Совсем немного, если учесть, что это были первые и последние годы, когда я был счастлив. Все, что случилось со мной позже, оставило в моей памяти куда более четкий след. Четкий, как клеймо легионера на моем плече. Я предпочел бы, чтобы все было наоборот.

Да, я не помню своих родных живыми. Зато их мертвые лица стоят у меня перед глазами до сих пор. Я вижу их так же ясно, как видел в ту ночь, наполненную предсмертными криками, лязгом железа, запахом гари и сполохами огня, пожирающего родной дом.

Разобраться, что же на самом деле произошло тогда, я смог только несколько лет спустя, когда вырос и понял, что жизнь простого человека в этом мире – всего лишь мелкая разменная монета. Ты можешь быть заботливым мужем и отцом, приносить жертвы богам, можешь иметь убеждения, мечты, желания, можешь верить в свои права гражданина и в то, что правильно прожитая жизнь обеспечит тебе достойную старость и спокойную смерть в окружении любящих людей… Во все это ты можешь верить. И если тебе очень сильно повезет, все так и будет. Но глупо думать, будто боги только и делают, что оберегают тебя. И еще глупее думать, что люди пройдут стороной мимо твоих добродетелей, не причинив зла…

– Не делай худа другим людям, и они тебе плохого не сделают, – не раз говорил мой отец.

Сейчас я понимаю, насколько странными были эти слова. Очень странными для человека, который всю жизнь убивал.

Мой отец, Гней Валерий Крисп, служил в легендарном X легионе Эквестрис. Под началом Цезаря он воевал против галлов, бился с легионами Помпея, а позже был опционом [1] в том самом VI Победоносном легионе, который сумел остановить пехоту врага при Зеле, когда войска Цезаря дрогнули, и вырвал победу из рук врага. Он дрался и в Испании, где лишился трех пальцев на левой руке. Но оставил легион мой отец только когда наступило затишье и Цезарь распустил своих ветеранов. Тогда он получил небольшой кусок земли недалеко от Капуи, обзавелся семьей, хозяйством и превратился в мирного земледельца. Чудесное превращение…

Он даже жил особняком, почти не общаясь с ветеранами из колонии, расположенной неподалеку от нашего дома. Его интересовали только виноград и цены на рынке. О войне он никогда не говорил. Единственное исключение – редкие визиты его старого сослуживца Марка Кривого, для которого дверь нашего дома всегда была открыта. Они вместе были и в Галлии, и в Риме, и в Африке, где Марк потерял глаз, за что и получил свое прозвище. Когда в атриуме раздавался громовой голос одноглазого ветерана, для меня это был праздник: вечером, когда мужчины усядутся на террасе с кувшином вина, можно будет хоть краем уха послушать их воспоминания о былых походах. Но даже тогда отец в основном молчал, говорил Марк.

От отца же я слышал только:

– Не делай худа другим людям, и они тебе плохого не сделают.

Во всяком случае, я помню только эти слова.

Он произнес их и когда лежал, истекая кровью, во дворике собственного дома.

…Это была шайка гладиаторов, руководимая сыном претора. Что-то вроде тех гладиаторских банд, которые под предводительством Клодия хозяйничали в Риме после смерти Суллы [2] . Это я знаю теперь. Тогда же они были для меня ночным кошмаром. Неожиданным, жестоким, бесконечным ночным кошмаром…

Грубый хохот, свет факелов, отблеск огня на лезвиях мечей, мечущиеся тени, крики матери, звон железа, брань и снова взрывы хохота… Это все, что я помню о той ночи. Я не знал, зачем эти люди пришли, не знал, чего они хотят. Они что-то требовали от отца, он упирался. Сам угрожал им. Мать пыталась его удержать, остановить… Да что говорить… Обоих остановил меч. Два стремительных удара, и я стал сиротой.

Кажется, я бросился на них, и меня просто оглушили щитом. Не уверен, что так оно было на самом деле, но следующее мое воспоминание – я стою на коленях над окровавленным телом отца и плачу. Часть ночи пропала, стерлась из памяти. Я бросаюсь на этих огромных чужих страшных людей, а в следующее мгновение их уже нет. Есть только горящий дом, тела моих родителей и старого раба. Хотя, может быть, я потерял сознание сам от ужаса. Не знаю. Да это и неважно. Мелочь, которая все равно не может ничего изменить.

Трудно сказать, стал бы я солдатом, не погибни мои родители. Может быть, отец воспротивился бы этому. Вместо меня отправились бы служить денарии [3] . Он был хорошим римлянином, но слишком уж полюбил свои виноградники. Скорее всего, я унаследовал бы после его смерти дом и хозяйство, а к концу жизни, глядишь, и накопил бы достаточно денег, чтобы получить золотое кольцо всадника [4] . Наверное, именно этого отец и хотел. Как хороший сын, я должен был бы подчиниться его воле.

Ну да что толку теперь думать об этом… Много лет назад я отсалютовал, дав присягу императору, и был занесен в списки легиона. И ничего изменить уже нельзя. Я не жалею об этом ни минуты. Не потому что так предан Риму, императору, или люблю войну, или еще что-нибудь в этом роде. Все это дерьмо, которым обычно забиты головы новобранцев, держится там недолго. До первого боя. У ветеранов нет иллюзий. Для большинства из нас легион – это единственная семья, для некоторых – последняя возможность остаться достойным гражданином. Для меня это был самый верный путь привести в исполнение свой приговор. Приговор, который я вынес убийцам моего отца. Поэтому я и не жалею, что стал солдатом. Если есть цель, места для сожалений остается немного, можете мне поверить.

Меня принял Марк Кривой. Я сумел добраться до его дома, хотя мне пришлось идти весь остаток ночи. Нашел я его чудом, ведь мне ни разу не доводилось бывать у него. Только примерно представлял по словам отца, где он живет. Но мне повезло. Блуждать по всей провинции не пришлось. Повезло мне, но не повезло Марку. Он был очень хорошим другом отца. Наверное, слишком хорошим. За что и поплатился жизнью.

Так бывает: если ты по-настоящему веришь во что-то, рано или поздно эта вера отправит тебя к предкам. Чем сильнее веришь, тем быстрее это случится.

Марк верил в боевое братство, верил в то, что гражданин Рима, ветеран Цезаря, не может быть убит безнаказанно. И не захотел оставить все как есть. Не захотел просто взять меня в свой дом и таким образом исполнить дружеский долг перед моим отцом. Он пошел дальше. Потому что веры в нем было хоть отбавляй.

Добродушный увалень дядя Марк… Грубоватые солдатские шутки, заразительный смех и огромные мозолистые руки. Вот что я помню о нем. Вернее, таким он был для меня, когда навещал отца. В тот день, когда я пришел к нему, в изорванной обгоревшей одежде, с красными от слез глазами и распухшей посиневшей скулой, покрытый запекшейся кровью, Марк был другим. Тогда я ясно представил себе, каким он бывал в бою…

Он гладил меня по голове, приговаривая:

– Это ничего, сынок. Это ничего…

А мне было страшно смотреть на его лицо.

В тот день он больше ничего не сказал. Только это «ничего, сынок». Его жена Клавдия умыла меня, накормила и уложила в постель. А Марк все сидел, глядя в пол, и что-то бормотал себе под нос.

Как ни странно, даже смерть отца не произвела на меня такого впечатления, как вид одноглазого ветерана, узнавшего о гибели друга. Сам не знаю почему… В тот момент, когда я, выходя из комнаты, посмотрел на него, ссутулившегося, постаревшего разом лет на десять, я понял что-то очень важное. Но тогда у меня не хватало слов, чтобы как-то назвать то, что я постиг. Не хватает их и сейчас. Впрочем, кто знает, может быть, некоторые вещи и не должны быть названы.

Война сделала из меня философа. Не думаю, что от этого будет много пользы… Хотя развязка уже близка и у меня нет причин всерьез задумываться о будущем.

Марк быстро узнал, кто убил моих родителей. Тот, кто это сделал, не очень-то старался скрываться. Законы пишутся для простых людей. И пишутся теми, кто считает себя выше этих законов. Власть есть власть, с этим ничего не поделаешь. Дело не дошло даже до суда.

Марк попытался подбить на выступление ветеранов колонии, но те только пожали плечами. Для них мой отец был чужаком, хотя многие сражались вместе с ним под одним легионным орлом [5] . Память человеческая коротка. Если хочешь, чтобы тебя не забыли, не ленись напоминать о себе. Если бы отец не предпочел в свое время уединение, старые солдаты обязательно бы выступили. И тогда, одни боги знают, как все повернулось бы. Но рисковать жизнями и тем более своим добром из-за человека, который сам отказался от старых боевых товарищей, никто из ветеранов не захотел.

– Размякли, – сказал Марк, вернувшись как-то домой. – Просто размякли. Струсили… Все, как один, струсили.

– И правильно сделали, – проворочала Клавдия. – И тебе нечего соваться. Мертвых не воскресишь. А будешь и дальше людей баламутить, сам не ровен час головы лишишься. Мальчику мы поможем, вырастим, если уж так боги пожелали, а остальное – не наше с тобой дело.

– Помолчи, – угрюмо ответил ветеран. – Сама не знаешь, что несешь. Мы с Гнеем вместе пятнадцать лет в одной когорте [6] были. Он мне жизнь спасал я уж не упомню сколько раз…

– Ну и что? Чем ты ему поможешь, если сам в каменоломни угодишь на старости лет? А то еще и убьют да дом сожгут… Вон за мальчишкой лучше присматривай. Своих детей боги не дали, так хоть чужого воспитаем, все будет кому о нас с тобой позаботиться, когда совсем немощными станем.

Тогда Марк ничего не ответил. Пробормотал что-то себе под нос и вышел во двор. А вечером, когда Клавдия легла спать, он пришел ко мне в комнату, сел рядом с постелью и заговорил:

– Слушай меня внимательно, сынок. Если я не вернусь, позаботься о моей старухе. Сначала, конечно, она тебя на ноги поставит, но когда вырастешь – уж не забывай про нее. И главное: помни о том, что стоящий человек не может жить под одним небом с убийцей своего отца. Крепко-накрепко это запомни. Ты не подведи меня. Когда сил наберешься, найди тех людей… Пусть они и за Гнея ответят, и за старика Марка.

Он тяжело вздохнул. А я лежал, не шевелясь, и не мог произнести ни слова. Марк теперь был единственным близким мне человеком. Толком я ничего не понимал, но чувствовал, что это может быть последний раз, когда я вижу его живым. Мне хотелось удержать его, но душившие меня слезы не давали произнести ни звука. Я просто лежал и тихо плакал от отчаяния. Мне было страшно за него, страшно за себя, мне было безумно жаль отца и мать… Но в то же время я ненавидел тех, кто стал причиной моего горя. Ненависть была настолько сильной, что заглушала временами боль утраты и страх перед будущим.

– Запомни это имя, сынок: всадник Оппий Вар. Хорошенько запомни. Разыщи его. Нелегко будет, наверное, но ты не сдавайся. Помни, что отец следит за тобой… А может, и я скоро присоединюсь к нему. Богам ведь нужны хорошие солдаты… Такие, как мы с твоим отцом. А старухе моей скажи, чтобы на меня не сердилась. Не понять ей всего…

Он снова вздохнул и взъерошил густые седые волосы.

– Знаю, будут люди говорить, что, мол, глупо старое помнить да всю жизнь только о мести думать. Вроде как моя старуха сегодня говорила… Только ты их не слушай. Нельзя прощать обид. Раз простишь, другой… И превратишься в никчемного человека, ни родства не помнящего, ни чести не знающего. Сколько я таких перевидал – жалкие люди. Всяк ими помыкать может, как ему заблагорассудится. А те и рады, что ими крутят да вертят. Стержня нет… Вот в твоем отце был стержень, потому и солдатом хорошим, и товарищем верным он был… Ладно, что-то разговорился я. Постарел, наверное, как баба трещу. Запомни, сынок: всадник Оппий Вар. Не знаю уж, что этому негодяю от твоего отца понадобилось… Одно на ум приходит – как-то он обмолвился, что есть у него не то медальон какой-то, не то ожерелье цены немалой.

Он его заполучил в Галлии. Было там одно дело… Мы гнали варваров, на пятки наступали… Пятая когорта, в которой служил твой отец, была в авангарде и столкнулась с отрядом галлов. Те остались, чтобы прикрыть своих. Натиска наших они не выдержали и попытались скрыться в лесу. Когорта начала преследование… Оказалось, это была ловушка. Галлы заманили их в самую гущу леса. Уцелело тогда не больше половины манипула [7] . Правда, и галлов почти всех перебили. Но там, в непроходимой чаще, наши наткнулись на варварское святилище. Друиды. Слыхал про таких? Что-то вроде наших жрецов. Колдуны еще те… С деревьями и зверьем разговаривают, могут одним взглядом человека в камень превратить. Если им волю дать, конечно.

Так вот твой старик с этими друидами и встретился в лесу. Что там было и как, он даже мне не рассказывал. Вообще, среди тех, кто уцелел тогда, охотников языками почесать не нашлось. Все молчали как рыбы. Будто их эти друиды заколдовали. Отец твой только про безделушку мне сказал. Мол, отдал ему ее старый колдун, чтобы жизнь свою сохранить. Вроде как откупился. Уж не знаю, что это за штука была, но Гней берег ее пуще своих медалей. Наверняка не простая безделушка, а зачарованная. Хотя не слишком-то я верю во всякую волшбу. По мне так витис центуриона [8] – самое надежное колдовство.

Я с чего подумал-то насчет побрякушки той… Маний Вар, отец Оппия, который твоего отца убил, командовал тогда пятой когортой. И тоже уцелел. Вот, может, он и прослышал что про подарок друида. Не знаю… А может, на землю вашу глаз положил. Да много ли чего может быть… Люди и просто так убивают, для развлечения. Только за все надо ответ держать. Это ты тоже крепко запомни.

Ну все, мне пора. Старуху мою не бросай, если что…

Он тяжело поднялся и медленно вышел из комнаты. А я остался лежать неподвижно, беззвучно повторяя про себя: Оппий Вар. Снова и снова я мысленно произносил это имя, больше всего боясь, что наутро могу его не вспомнить. Я пытался припомнить его лицо, но у меня ничего не получалось. Это была просто безликая фигура, грозная, наводящая ужас… Человек в маске, какие надевают трагические актеры. Так я и уснул – повторяя имя и молясь, чтобы не забыть ни слова из того, что сказал мне на прощание друг отца.

Марка нашли через три дня. Его изрубленное тело лежало в придорожной канаве, на дороге, ведущей от колонии к Капуе.

Но даже тогда ветераны не отважились выступить. Те, кто убил Марка и моего отца, могли жить спокойно. Старые рубаки, которые еще несколько лет назад не моргнув глазом шли на стену щитов и копий, сейчас были способны лишь на то, чтобы повозмущаться за кувшином ретийского, вспоминая времена Цезаря, когда редко кто отваживался поднимать руку на его верных солдат Клавдия надела траур. Не знаю, винила ли она меня в том, что случилось с ее мужем, или приняла судьбу как должное, как волю богов. Но если и считала причиной своего горя меня, то виду не подавала. От Марка ей остались кое-какие сбережения и пара рабов, что позволило нам с ней какое-то время жить довольно сносно.

Я как мог помогал женщине, заменившей мне мать. Присматривал за рабами, помогал в огороде, пропалывал ячмень и пшеницу, пас вместе с домашней собакой коз, жал и косил.

Больше всего мне нравилось пасти скот. Уходить на полдня на самое дальнее пастбище, прихватив в узелке немного хлеба, отжатого вручную влажного сыра, и несколько крупных виноградин, и лежать под каким-нибудь кустом, глядя в бездонное небо. Порой в такие минуты мне удавалось ненадолго забыть о своей семье. Было тихо и спокойно, настолько спокойно, что привычное чувство тоски исчезало, словно растворялось в густо напоенном ароматом луговых трав воздухе. Да и тяжелый плуг не надо было ворочать или резать руки травой в огороде. Поэтому при малейшей возможности я брал коз и уходил на пастбище. Только там я на какое-то время мог смириться с судьбой.

Когда пришла пора учиться грамоте, Клавдия, не задумываясь, заплатила учителю.

– Уж как бы все ни сложилось, не хочу, чтобы ты вырос безграмотным, – сказала она. – Все-таки ты римский гражданин…

Спорить я с ней не стал. Не то чтобы мне очень хотелось учиться. Но я понимал, что если не буду уметь читать и писать, меня и за человека-то считать не будут. В колонии ветеранов все дети посещали школу – заброшенный хлев на окраине поселка. Учителем был вольноотпущенник, грек по имени Эвмел. Старый калека, приволакивающий ногу при ходьбе. Из-за этой ноги его походка чем-то напоминала ковыляние разжиревшего гуся. Ученики так и называли его за глаза – Гусь. Сходство с этой птицей усиливала привычка учителя что-то шипеть сквозь зубы, когда он был рассержен или недоволен. Разобрать, что именно он шипел, никому с первого раза не удавалось, что еще больше приводило его в ярость. Стоит ли говорить, что свою палку он пускал в ход по малейшему поводу.

Я часто приходил домой в синяках. Не потому что был ленивым или непонятливым. Просто голова постоянно была занята мыслями об отце, Марке и тех, кто их убил.

Сидеть и повторять хором за учителем из урока в урок весь алфавит – не самое интересное занятие.

Он:

– «А».

И весь класс дружно:

– «А»!

– «В».

– «В»!

И так полдня, пока самый тупой не усвоит. А на завтра все то же самое, и так изо дня в день.

Первое время от тоски я просто умирал. Сначала буквы, потом слоги… Аж горло болело. Скажешь невпопад – тут же начинает болеть другое место. Нрав у старого грека был суровый, даром что не центурион…

Потом, когда начали учиться писать, стало повеселее. Мне интересно было царапать буквы стилом на навощенной дощечке. С непривычки трудновато, конечно, было. Пальцы не слушаются, стило как живое прыгает. Даже деревянные дощечки с вырезанными буквами не слишком помогали. Пока просто деревяшку обводишь, вроде нетрудно. А когда сам написать пробуешь, то, что получается, и на букву-то не похоже. Вот у учителя буквы получались просто загляденье. Ровные, аккуратные…

А вообще удивительное это дело – письмо. Вроде просто какие-то черточки и закорючки на закрашенном черной краской воске. А грамотный человек посмотрит – и закорючки в слова превращаются. Долго я не мог этого превращения понять. Но понять хотелось, потому и прилежнее учиться стал.

Потом, правда, тоже наскучило одни и те же буквы вырисовывать. Учитель пишет на доске и говорит:

– «А».

И снова весь класс вопит:

– «А»!

И на своих дощечках букву выводит. Так весь алфавит, все буквы по очереди, раз за разом. Ну я опять начал ворон считать. Гусь подойдет, напишет что-то на моей дощечке и спрашивает:

– Какая буква?

А я в это время об отце думаю. Ну и отвечаю невпопад. Мол, это «В», а на самом деле там «Z» нарисована. Тут же палкой по спине, чтобы в голове прояснилось. Так вот и получал за отца…

Да и в доме работы хватало. Ни выспаться толком, ни поесть. Какая уж тут зубрежка…

Конечно, не одному мне приходилось тяжело. Все, кто учился вместе со мной, помогали своим отцам. Так же вставали на рассвете, весь день проводили в школе, забегая домой только на обед, а вечером принимались таскать воду или молотить зерно. Но одно дело – помогать взрослому мужчине. И совсем другое – заменять его.

Я и не играл почти. Даже странно было видеть, что другие тратят время на догонялки или игру в гладиаторов. Они размахивали палками, заменявшими мечи, и для них это была забава. А меня начинало мелко трясти при одном слове «гладиатор». Сразу перед глазами вставала картина: вооруженные люди в доспехах, отражающих ярко-красные сполохи огня. И мать, падающая под ударом кривого фракийского меча.

Школа и тяжелая крестьянская работа – вот из чего состояла моя жизнь тогда. Наверное, приходилось нелегко. Сейчас уже не вспомнить. Одно знаю точно – все трудности мне помогала преодолеть моя ненависть. Других чувств в то время у меня попросту не было. Одна черная глухая ненависть. Странно для восьмилетнего мальчишки так ненавидеть, дети ведь быстро забывают плохое. А «забыть» очень близко к «простить». Похоже, уже тогда я это понимал. И каждое утро, едва открыв глаза, шепотом повторял последние слова Марка Кривого: «Оппий Вар – разыщи его, когда подрастешь. Нелегко будет, наверное, но ты не сдавайся. Помни, что отец следит за тобой».

Мне действительно было нелегко. Но мысль, что отец смотрит на меня и ждет, когда я наконец отомщу за него, придавала мне сил в самые тяжелые времена. Ненависть и жажда мести – не самые лучшие путеводные звезды. Но куда хуже, когда нет даже таких звезд. Можно всю жизнь проблуждать в темноте и умереть, так и не поняв, для чего жил. Тогда, конечно, о таких вещах я не задумывался. Все было просто: я должен вырасти и найти убийц своего отца. Искать какой-то глубинный смысл в этой добровольно принятой на себя миссии я не собирался. Вернее, даже не предполагал, что в ней есть глубинный смысл.

Эвмел как-то попросил меня остаться после занятий. Я думал, что речь пойдет о моей невнимательности, и приготовился вытерпеть хорошую порку. Уже тогда я предпочитал не просить о пощаде, а просто терпеть, стиснув зубы, что бы со мной ни делали. Кто-то скажет, что я был упрямцем. Не знаю. Мне кажется, предчувствие грядущих испытаний заставляло меня иначе относиться ко всему, что со мной происходило. Те трудности, которые я преодолевал сейчас, были для меня чем-то вроде подготовки к другим, еще более суровым временам. «Если ты не можешь выдержать несколько ударов учительской палки, что ты будешь делать, когда тебя ударят мечом?» – так я говорил себе.

Вопреки моим ожиданиям, учитель не схватился за розгу, а просто предложил сесть рядом и, помолчав немного, сказал:

– Ты ведь сын того самого Гнея Валерия, которого убили?

Я ничего не ответил. Мне не хотелось говорить об этом с каким-то вольноотпущенником, который всего лишь учил меня грамоте.

– Ты постоянно думаешь об этом, да? – продолжил грек, будто не замечая, что этот разговор мне неприятен. – Этим твоя голова занята, вместо того, чтобы учиться, как следует? Дело, конечно, твое… Знаешь, я родился рабом. Рабом был мой отец, рабыней была мать… Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда хозяин приказал распять моего отца. Только за то, что тот стащил с хозяйского стола буханку хлеба, желая подкормить меня. Его назвали вором, высекли и распяли. На глазах у нас с матерью… Мать после этого продали в публичный дом. А я остался рабом у человека, убившего моего отца. И даже, как видишь, в конце концов получил свободу.

– Ты не римлянин, – ответил я.

И тут же получил такую затрещину, что кубарем скатился со скамейки. Что-что, а рука у этого калеки была тяжелая. Особенно, если в ней оказывалась палка. До сих пор помню…

– Ты дурак, – спокойно, как ни в чем не бывало, произнес грек. – Сейчас тебе кажется, что нет горя сильнее твоего. И ты горишь желанием отомстить обидчикам. Ты готов потратить на это всю свою жизнь. Но подумай о том, чего ты лишишься на этом пути? Человек, живущий одной мыслью о мести, обкрадывает самого себя… Зло, насилие, горе – все это неотъемлемая часть нашего мира. Сильный притесняет слабого, а тот – еще более слабого. Таков порядок вещей. И ни один человек не в силах его изменить. Все, чего ты добьешься, – лишишься всех радостей этого мира. Пройдешь мимо них, занятый мрачными мыслями, не замечая, как на самом деле может быть прекрасна жизнь. Не слишком ли большая жертва, Гай Валерий? Отказаться от всего, ради сомнительного удовольствия убить человека… Есть куда более достойные цели.

Он снял колпак вольноотпущенника, с которым никогда не расставался, и почесал блестящую лысину. Я же молчал, не желая получить взбучку. Само собой, все эти рассуждения казались мне смешными. Так мог думать только раб, вся жизнь которого прошла в беспрекословном подчинении и страхе. Я слишком хорошо помнил слова Марка о никчемных людях. И тогда мне казалось, что именно такого человека я вижу перед собой. Но каким бы никчемным ни был этот сломленный жизнью грек, спорить с ним мне не хотелось. Хорошая оплеуха – вот и весь его аргумент.

– Постарайся простить и забыть. Если не хочешь, чтобы жизнь твоя была похожа на выжженное поле. Ты все равно ничего не изменишь. Твой отец не воскреснет. А сильные будут продолжать убивать слабых. Твоя жизнь пройдет впустую… Ты, наверное, думаешь, что это не так… Но на самом деле, когда станешь таким же старым, как я, однажды ты оглянешься на пройденный путь и поймешь – все зря. Мир не стал лучше, и ты не стал лучше. Годы единственной отпущенной тебе жизни пролетели, а ты остался один посреди пустыни. Тебя ждет жестокое разочарование, Гай. Человек должен создавать, а не разрушать. Только тогда его существование имеет хоть какой-то смысл. Все остальное – пыль…

Он нахлобучил свой колпак и посмотрел на меня:

– Ну, что ты молчишь?

– Мне нечего ответить.

– Считаешь, что я не прав?

– Да, – твердо ответил я, глядя ему в глаза.

– Ну-ну, – усмехнулся он. – Так я и думал. Что ж, будем надеяться, ты поймешь все, что я тебе сказал, достаточно рано, чтобы ты успел исправить свою жизнь. А пока… Хватит валять дурака на занятиях!

Он отвесил мне подзатыльник.

– Что бы ты ни собирался делать в будущем, грамота лишней не будет. От того, что ты постоянно думаешь о своем отце, никакого проку. Думай лучше об учебе. Все равно ничего другого ты сейчас делать не можешь. Всему свое время. Вот подрастешь достаточно для того, чтобы взять в руки меч, тогда и будешь думать об отце… Если еще раз увижу, что спишь на уроках, пеняй на себя. Все, иди.

Надо признать, тогда учитель добился того, чего хотел. Я и вправду на время выбросил из головы мысли о мести. Но вовсе не потому, что согласился с ним. Просто я понял: одним желанием отомстить делу не поможешь. Я должен был стать достаточно сильным и умным, чтобы выполнить наказ Марка. В конце концов, моими противниками были не какие-нибудь грязные оборванные разбойники из беглых рабов или разорившихся крестьян. Уже тогда я хорошо понимал, с какими трудностями мне предстоит столкнуться. Поэтому и послушался грека…

Я стал внимательнее во время уроков. Через какое-то время читал и писал лучше всех в классе. Даже когда начали писать перьями, неплохо получалось. Хотя справиться с тростниковым перышком куда труднее, чем со стилом. И тоньше оно, и не сотрешь ничего, и кляксы опять же… Но и это одолел.

А уж когда арифметика пошла, я вообще чуть ли не лучшим учеником стал. До сих пор помню:

– Если от квинкункса отнять унцию, сколько будет? – Гусь прохаживается мимо доски, заложив руки за спину.

– Триенс! – раздается несколько голосов, и мой первый среди них.

– А если прибавить унцию?

– Семис!

Разбуди меня ночью, без запинки Законы XII таблиц по памяти рассказал бы.

Впрочем, налег я не только на учебу. Чтобы отомстить, мало уметь читать и писать. Я смастерил себе тяжелый деревянный меч и вечерами, когда дом затихал, выходил с ним во двор и до изнеможения упражнялся. Я спал по четыре часа, ел на ходу, что придется, зубрил грамоту до головокружения и занимался гимнастикой, пока не падал на землю от усталости.

Со сверстниками я практически перестал общаться. Они не могли понять меня, я не мог понять их. Во время уроков я сидел немного в стороне от всех, отгородившись навощенной дощечкой. Когда учитель давал нам отдохнуть, я не носился как угорелый вокруг сарая, как все, а повторял урок или беседовал о чем-нибудь с учителем. Несмотря на то что он был никчемным человеком, знал он очень много нужного и интересного.

Он немало рассказал мне про Рим, в котором я никогда не был. Про его грязные кривые улочки и роскошные особняки знати, про великолепие храмов и мерзость жилых кварталов бедноты, про пожары и бои гладиаторов, про триумфы императоров и резню во времена смут. Он настолько увлек меня своими рассказами, что я решил во что бы то ни стало увидеть Рим собственными глазами. Сады Цезаря, театр Помпея, храмы Юпитера и Юноны, форумы – воображение услужливо рисовало мне потрясающие картины, и я долго не мог заснуть по ночам, лежа на своей жесткой постели. Эти фантазии даже на время вытеснили горькие воспоминания о моей погибшей семье. Впрочем, ненадолго… Совсем ненадолго.

Глава 2

Через четыре года тихо умерла Клавдия. Перед смертью она успела усыновить меня, поэтому дом и хозяйство перешли по наследству ко мне. К своим двенадцати годам я уже неплохо мог управляться со всем этим добром. И не будь у меня никаких обязательств перед отцом, я так и остался бы хозяином небольшой фермы. Со временем женился бы на подходящей девушке из крестьянской семьи и всю жизнь провел бы, возделывая землю.

Но моя судьба была предопределена в ту роковую ночь. И теперь, получив дом, землю и какие-то деньги, я понял, что настало время действовать.

К этому времени я уже мог свободно читать и писать, был сильнее любого из своих сверстников, да и некоторых ребят постарше, а выглядел на все пятнадцать. К тому же немного говорил и читал по-гречески и умел держать в руках меч. Словом, был подготовлен достаточно хорошо, чтобы покинуть свою деревню и ступить на путь, предназначенный мне богами.

Сразу после похорон Клавдии учитель пригласил меня в свою хижину. Я был уверен, что он хочет дать прощальное напутствие, и не ошибся. Эвмел долго скреб свою лысину, глядя куда-то сквозь меня, а потом тяжело вздохнул и сказал:

– Как я вижу, к моим словам ты остался глух. Твое сердце по-прежнему наполняет жажда мщения. Жаль, ты лучший мой ученик… Тебя ждала правильная интересная жизнь. Но ты отказался от нее. Что ж, может быть, такова воля богов. Хотя я думаю, что у богов есть дела поважнее, чем устраивать дела смертных… Мы сами выбираем дорогу. И чаще всего как раз такую, которая ведет в пропасть…

– Учитель, я благодарен вам за все, но не нужно отговаривать меня…

– Я и не пытаюсь. Сожалею только о том, что сам сделал все возможное, чтобы выковать тебе меч. Теперь все, чему ты научился у меня, будет использовано для достижения не самой достойной цели. Это огорчает больше всего. Я надеялся, что за время учебы ты одумаешься…

– У меня нет другого выхода. Все мои предки смотрят на меня, как я могу обмануть их ожидания?

– Откуда ты знаешь, чего они ждут? Не лучше ли им видеть тебя здоровым, богатым человеком и достойным гражданином? Часто люди выдают собственные желания за продиктованные свыше приказы. Куда проще свалить ответственность за свои решения на предков или богов, чем взять ее на себя. Не уподобляйся им. Все, что сделал или собираешься сделать, – это только твоя война, больше ничья. И вести ее нужно, как и любую другую войну, до победного конца или до смерти. Каждое твое решение должно лежать на твоих плечах, и ты должен чувствовать его тяжесть. Поэтому забудь про предков и богов, прислушайся к себе – хочешь ли ты сам посвятить свою жизнь мести? И только лишь если ненависть твоя настолько сильна, что затмевает все остальное, – смело отправляйся навстречу своей судьбе.

– Кроме ненависти есть еще чувство долга.

– Долг – весьма странная вещь… Если думать только о нем и действовать только так, как он велит, вскоре ты запутаешься, как в паутине.

– Почему?

– Да потому, что каждое твое действие рождает новый долг. И отдавая один, ты тут же приобретешь три других «ты должен». До бесконечности… Вернее, до смерти.

– Наверное, есть главный долг и то, от чего можно отказаться…

– Нет. Есть долг, который диктует тебе сердце, есть долг, который диктует ум, и есть долг, который диктует честь. Они равны. Выбирая между ними, ты будешь выбирать между сердцем, разумом и честью. Постоянно, каждый день и каждый час… И в конце концов обязательно угодишь в ловушку.

– Что же ты предлагаешь? Втоптать в пыль долг перед предками?

– Нет. Я предлагаю лишь как следует подумать о том, что будет направлять тебя всю оставшуюся жизнь. Долг перед мертвыми – это, конечно, хорошо и достойно. Но что ты будешь делать, когда с тебя спросят живые?

Я пожал плечами. Мне было не совсем понятно, что имеет в виду старый грек. Его рассуждения казались расплывчатыми, слишком заумными… Очередная многомудрая, но бесполезная речь философа. Жизнь куда проще. Должен отомстить – отомсти. В этой жизни или в следующей, в этом мире или в том. Остальное – прах.

– Вижу, опять считаешь меня старым занудой, – Эвмел хмыкнул. – Как хочешь. Дам тебе только один совет. Уж хоть к нему прислушайся… Не спеши. Даже если тебе покажется, что твои враги у тебя в руках, не торопись. Наверняка сейчас ты отправишься на поиски тех, кому должен отомстить. И когда найдешь – ринешься в бой, забыв об осторожности. Не делай этого. Ты всего-навсего мальчишка. Тебя сотрут в пыль, если будешь неосмотрителен. Поезжай в Капую и там побольше разузнай о тех людях. Но ничего не предпринимай.

– Почему?

– Потому что ты будешь знать их, но не будешь знать себя. Побеждает тот, кто знает свои сильные и слабые стороны, а не только сильные и слабые стороны противника. Узнай себя, узнай врага – только тогда тебе обеспечена победа. Сейчас ты мнишь себя настоящим воином, готовым ко всему. Это не так. Ты крестьянский мальчишка, не больше.

– Я знаю.

– Нет. Ты говоришь это только потому, что я хочу это слышать. В глубине души ты убежден в своей силе и правоте. Ошибаешься. Отправляйся в Капую и наймись на работу. Найди вольноотпущенника по имени Филет. Скажи ему, что я просил похлопотать о тебе. У него своя сукновальня, тебе там найдется место. Продолжай учиться. На среднюю школу денег у тебя теперь хватит. И только когда наденешь тогу взрослого, начинай действовать… Не раньше. Хороший меч не куется за один день. Помни.

Больше он ничего не сказал тогда. И правильно сделал. Его слова не стоили и ломаного гроша, как мне казалось. Меня ждала полная приключений и опасностей жизнь и цель, которую я считал более чем достойной. В общем, впереди было все, о чем мог мечтать мальчишка. Как я мог всерьез воспринимать речи старого вольноотпущенника, который в руках и меча-то не держал?

Правда, кое в чем я все-таки его послушался. Продав дом и землю, я отправился в Капую в надежде найти там след убийц моего отца.

Меня принял друг Эвмела, толстяк с абсолютно седой шевелюрой и хитрыми свиными глазенками. Он больше был похож на удачливого ростовщика, чем на сукновала. Но отвислый живот и тройной подбородок производили обманчивое впечатление. Силен он был неимоверно, а по двору передвигался не иначе, как легкой трусцой.

На сукновальне работы всегда хватает. Лишние руки пришлись Филету очень кстати. Тем более что я был готов делать все что угодно и за миску волчьих бобов. Когда у тебя есть цель, твой взгляд обращен исключительно в будущее. Настоящее волнует мало. Мне нужны были лишь крыша над головой и возможность время от времени бывать в городе. Ему – подмастерье, который будет безропотно выполнять черную работу и приглядывать за рабами. Так что договорились мы быстро.

Жил я прямо в небольшом сарайчике, где хранились старые чаны, вальки, щетки и прочий хлам. Охапка соломы служила постелью, а перевернутый вверх дном чан – столом. Конечно, с теми деньгами, которые у меня были, я мог устроиться и получше. Но я не хотел тратить ни денария. Неизвестно ведь было, что ждет меня дальше. Деньги нужно было сохранить для более важных вещей, чем вкусная еда и мягкая постель.

Работа начиналась с рассветом. Помимо меня и самого хозяина, в сукновальне трудились пятеро рабов и две женщины отпущенницы, одна уродливее другой. Двое рабов мяли ногами шерсть в чанах, заполненных настоявшейся мочой, смешанной с жидким жиром. Двое полоскали ткань в большой ванне с водой. Они же потом отбивали ее вальками. Женщины надирали сукно шкурками ежа. А я с одним рабом доводил работу до конца – окуривал серой вымытую и наворсованную материю, потом натирал ее особой глиной, чтобы блестела и дольше не пачкалась, закладывал ткань под пресс, чтобы разгладилась. Ну и само собой, присматривал за остальными работниками. Хозяин же занимался исключительно торговыми делами.

Не сразу, конечно, у меня все получилось. Пришлось самому и ткань помять ногами в склизкой вонючей жиже, и вальком помахать. Но освоился все-таки быстро. Пришлось. Очень уж недоверчиво Филет относился к своим рабам. Все боялся, что либо обкрадут его, либо просто сбегут. Спуску им не давал. Но одному управляться с ними тяжело было, так что он долго меня в чанах не держал. За несколько месяцев я всему научился. И как чистящую смесь приготовить, и как правильно шерсть надирать, чтобы получилась мягкая и пушистая, и чем сардинская глина от умбрийской отличается.

Или, к примеру, овечья шерсть… Те овцы, которых разводят близ Пармы и Мутины, дают самую мягкую и красивую шерсть; шерсть апулийской породы чуть похуже, но тоже хороша; шерсть из Лигурии грубая, ткань из нее годится только для дорожных плащей и рабских туник; из шерсти патавийских овец делают дорогие ковры. Со временем я научился с первого взгляда определять, откуда шерсть – с реки По или от инсубров. Не так интересно, как в школе было, конечно, но терпимо.

Едва устроившись на новом месте, я, не теряя времени даром, начал поиски тех, кого несколько лет назад приговорил к смерти. Утром и днем я в поте лица валял шерсть, а вечером выходил в город. Сам дом Филета находился за городской стеной, в одной миле от главных ворот. Поэтому в город я попадал чаще всего, когда уже начинало смеркаться. Пару раз я бывал там по поручениям хозяина и днем, но днем город оказался ненамного лучше, чем вечером.

После просторных полей и зеленых рощ Капуя произвела на меня тягостное впечатление. Грязные узкие улицы, повсюду вонь нечистот, перемежающаяся с запахами жареной рыбы, дегтя, гниющих фруктов и пекущегося хлеба. Толпы людей, снующие взад и вперед, крикливые, суетливые, пропахшие потом, чесноком и прокисшим вином. Нищие в темных грязных туниках, покрытые струпьями, всадники в белых тогах, смешно перепрыгивающие зловонные лужи, пьяные солдаты в грубых плащах, разукрашенные проститутки, хватающие всех прохожих за одежду… Ничего хорошего. Наслушавшись рассказов учителя о Риме, я почему-то представлял себе и Капую величественной и прекрасной. Оказалось, все вовсе не так. Шум, вонь, грязь и повсюду серый камень – вот и весь город. Первые дни я здорово тосковал по своему дому и тихой сельской жизни.

Плана у меня не было. Я просто бродил по улицам, посещал наиболее людные места, вроде базаров и форумов, разговаривал с торговцами, ветеранами легионов, рудиариями [9] , нищими. И каждый раз пытался свести беседу к недавнему прошлому города в надежде, что кто-нибудь да упомянет бывшего претора и наведет меня на нужный след.

Не скажу, что все шло гладко. Мало кто хотел разговаривать с мальчишкой. Чаще я получал подзатыльники и пинки вместе с пожеланиями отправляться по своим делам и не мешать людям работать. Но даже те, кто снисходил до того, чтобы перекинуться со мной парой слов, ничего толкового сказать не могли.

Через месяц бесплодных блужданий по городу я понял, что теряю время попусту. Нужно было придумать что-нибудь более действенное, чем ежевечерние прогулки. Но на ум ничего не приходило. Конечно, можно было бы обратиться прямо к магистратам, кто как не они должны знать о судьбе своих предшественников. Но кто из них будет разговаривать с простым сиротой-подмастерьем?

Посоветоваться мне было не с кем. Рассказывать сукновалу о том, что привело меня в город, я не хотел, а учитель был далеко. Он наверняка что-нибудь посоветовал бы мне. Хотя и прочитав для начала целое наставление.

Неизвестно, сколько бы я еще размышлял над тем, как мне быть, если бы не случай. Близился день рождения Цезаря, и на этот праздник магистрат города решил дать гладиаторские игры. Весь город в предвкушении этого события бурлил целую неделю. А я понял, что заполучил хоть небольшой, но все-таки шанс узнать хоть что-нибудь об убийцах моей семьи.

Последняя трапеза гладиаторов – вот куда мне надо было попасть. Туда ходят поглазеть как раз те, кто мне нужен, – завсегдатаи боев, рудиарии, ланисты [10] и прочий сброд, знающий чуть ли не по именам всех бойцов за последние десять лет. Кто-нибудь нет-нет да и припомнит пару нужных мне имен.

Расчет у меня был простой: если я не могу найти хозяина, найду раба. Может, хоть так схвачу конец ниточки. Вполне возможно, что я лицом к лицу встречусь с кем-нибудь из гладиаторов, которые пришли в мой дом той ночью.

Честно говоря, я не представлял, что буду делать в этом случае. Смотреть в глаза убийце отца и как ни в чем не бывало расспрашивать его о былых подвигах? Броситься на него с кинжалом? Крикнуть: «Держите его, он убийца»? И то, и другое, и третье было бы если не глупо, то наивно, если не предательство, то лицемерие. Я снова пожалел, что нет рядом старого грека. Все-таки он был прав – я всего лишь мальчишка.

Но, несмотря на все сомнения, свое решение прийти на последнюю трапезу гладиаторов накануне игр я не изменил. Ждать, пока не надену тогу взрослого, я не мог. К тому времени следы могут затеряться окончательно. Что я скажу отцу и Марку, когда встречусь с ними в иной жизни? Нет, действовать нужно было сейчас же. Я уже и так потерял много времени.

И как назло, дня за четыре до начала игр Филет отозвал меня в сторону, чтобы не подслушали рабы, и сказал:

– Надо бы тебе съездить в Парму за шерстью. Заказ выгодный есть… Недели за две обернешься. Я бы и сам, да надо присматривать за этими, – он кивнул в сторону полуголых рабов, топчущихся в чанах с тканью. – Что-то последнее время мне не нравится, как они на меня косятся. Не иначе что-то задумали… Того и гляди, деру дадут… Так что уж ты езжай.

– Я хотел посмотреть игры.

– Не мал еще? В другой раз посмотришь.

– Мне очень нужно. Это ж всего через несколько дней.

– Что? – непонимающе моргнул сукновал и почесал брюхо.

– Да игры. Я бы посмотрел, а потом поехал.

– А как я заказ выполню, если шерсти не будет? Нет уж, к сентябрьским календам [11] вернешься – и гуляй, сколько хочешь. Хоть на игры, хоть по кабакам. Дам тебе дня три отдыху. А сейчас иди собирайся. Послезавтра на рассвете корабль отправляется. Чтобы успеть на него, сегодня вечером выйдешь. Понял меня? – рявкнул Филет так, что рабы обеспокоенно оглянулись и заработали ногами быстрее.

Он навис надо мной, нахмурив опаленные брови. От него пахло гарью и кислым потом.

Первый раз я видел его недовольным. Обычно толстяк был доброжелателен ко мне. «Друг моего друга – мой друг», – любил он повторять, приглашая вечером поужинать за свой стол. Не знаю, может быть, ему было лестно, что на него, бывшего раба, не покладая рук, трудится свободнорожденный гражданин. А может, действительно он испытывал ко мне нечто вроде симпатии. Детей, впрочем, как и жены, у него не было. Иной раз я подумывал, уж не хочет ли и он сделать меня своим наследником. Потом уже понял, что вовсе не об этом он думал. А тогда я удивился. Мы с ним легко находили общий язык, и никаких причин быть недовольным мной у него не было. А тут чуть не с кулаками на меня… Так он разговаривал с рабами, когда у него было хорошее настроение.

– Если хоть на день опоздаешь, пеняй на себя! – прикрикнул он и, не дожидаясь, пока я найду, что ответить, вышел во двор.

А я так и остался стоять в полной растерянности. Конечно, я мог бы тут же собраться и уйти от него. Мы не были связаны никакими обязательствами, так что никто не мог мне помешать просто найти другого хозяина. Уж кто-кто, а работники нужны везде и всегда. Тем более такие, которые не требуют хорошей платы… Но в комнате Филета хранились все мои деньги. И думать было нечего о том, чтобы потребовать их вернуть сейчас. Он бы просто рассмеялся мне в лицо. А без денег куда денешься? Если тебе тринадцать лет и ничего, кроме туники, плаща и башмаков, у тебя нет… Не очень-то побегаешь.

Делать было нечего, пришлось собираться в дорогу. Планы рушились, но я тогда рассудил, что нет смысла особенно горевать из-за этого. В конце концов, дело мое было правым, а значит, рано или поздно, так или иначе, но боги должны были помочь мне в моих поисках. В крайнем случае, придется обойти все гладиаторские школы и попробовать поговорить с тамошними рабами из прислуги или самими бойцами.

Одно из достоинств молодости – умение быстро утешаться. Когда ты молод, для тебя не существует неразрешимых трудностей. Препятствий перед мальчишкой всегда встает больше, чем перед взрослым. Но все они кажутся если не пустяковыми, то не заслуживающими особых переживаний.

Так что в дорогу я отправился с легким сердцем. Знай я, что меня ждет в самом ближайшем будущем, я не был бы так беспечен. Но я, конечно же, не знал и не мог этого знать. Я просто радовался тому, что мне предстоит пусть небольшое, но все же путешествие. Хоть несколько дней побыть вдалеке от сукновальни с ее вечным запахом мочи и серы – разве это плохо? Прокатиться по морю, посмотреть на другие города, поспать и поесть вволю… Да еще все это на деньги хозяина. А после возвращения – еще несколько дней отдыха, за которые я наверняка смогу что-нибудь узнать об убийцах отца. Нет, горевать определенно не стоило.

В суете сборов я почему-то даже не подумал о том, что любую шерсть можно купить и в Капуе на рынке. Вовсе необязательно колесить за ней в такую даль. Да и никогда на моей памяти хозяин не ездил даже в Капую. Всегда торговцы шерстью приходили к нему сами…

И еще на одну мелочь я не обратил внимания. Редко когда путники пускаются в путь вечером. Утро – вот время, когда принято начинать дорогу. Конечно, постоялые дворы и гостиницы принимают постоятельцев и по ночам. Да только к гостинщикам и днем-то обращаться не каждый станет. А уж ночью… Впрочем, даже задумайся я об этом, ничего бы не изменилось. Хозяин подгонял меня так, что я еле-еле собраться да поесть в дорогу успел. Едва ли не пинками выставлял на улицу.

И вот когда солнце почти коснулось верхушек деревьев на западе, без всяких дурных предчувствий и сомнений я вышел за ворота.

Глава 3

Меня схватили, когда я не прошел и пяти миль. К тому времени солнце скрылось, но луна хорошо освещала дорогу, поэтому я шел быстро, не зажигая взятую на всякий случай из дома лампу.

Услышав сзади стук копыт и скрип повозки, я отошел на обочину, чтобы мул не налетел на меня. Когда повозка поравнялась со мной, я остановился, пропуская ее. Тут-то все и произошло.

Сколько ни слышал я потом рассказов о приключениях в дороге, так все рассказчики такими героями оказывались… Лихие, находчивые, прямо заслушаешься. Разбойников чуть ли не десятками к праотцам отправляли.

На деле-то все иначе. Я даже не понял, что к чему. Едва повозка оказалась рядом, из нее выскочили двое молодцов, накинули мне мешок на голову и мигом скрутили. Я и пикнуть не успел. Меня, как куль с пшеницей, закинули в повозку, возница хлестнул мулов, и мы затряслись дальше по дороге, будто ничего не случилось. Все это молча, без единого звука. И очень ловко.

Я, конечно, попробовал покричать да полягаться, когда оправился от удивления. Но меня быстро успокоили – стукнули по голове чем-то твердым, и все. Желание сопротивляться я потерял надолго… Вместе с сознанием.

Когда я пришел в себя, повозка все еще тряслась по дорожным плитам. Сколько времени прошло, я не знал. На голове по-прежнему был надет мешок, так что понять, день сейчас или ночь, было невозможно. Скорее всего, ночь или раннее утро. Я слышал только стук копыт и скрип колес нашей повозки. Значит, на дороге мы одни.

Рядом кто-то заворочался. Потом послышалась отборная брань, и вслед за ней – тяжелый удар, после которого все стихло. Похоже, не один я попал в переплет.

Много раз до этого я слышал жуткие рассказы, как одиноких путников хватают прямо на дороге и бросают в эргастулы [12] . Причем говорили, что охотники за рабами не разбирают, кто перед ними – чужестранец-пилигрим или римский гражданин. Бывало, исчезали и целые семьи переселенцев. Всякие ужасы рассказывали… И то, что новоявленных рабов отправляют исключительно в каменоломни и гладиаторские школы, чтобы они не могли никому проговориться о похитителях. И то, что их сразу увозят из Италии как можно дальше или продают на галеры. Да много чего говорили. Сходились все рассказчики в одном – лучше не попадать в лапы охотникам за рабами.

И вот теперь, похоже, я сам стал жертвой одной из шаек разбойников-работорговцев. Я снова попытался освободиться от веревок, опутавших меня, но получил чувствительный удар в бок.

Голова разламывалась от боли, видно, меня хорошо ударили. От мешка воняло так, будто в нем раньше таскали дохлых кошек. Связанные за спиной руки начали неметь. В общем, положение у меня было довольно жалким. А если прибавить к этому будущее, которое меня ожидало, если не удастся бежать, так и вовсе плохи были мои дела.

Уже потом из случайных обрывков разговоров я узнал, что хозяин сукновальни по имени Филет имеет к моему похищению самое непосредственное отношение. Денег много не бывает. А так он заполучил все мои денарии, которые я выручил от продажи дома, и еще получил плату от работорговцев. Причем я не был первым, кого он отправил за шерстью в Парму. Сколько было таких простаков, я, разумеется, узнать не мог. Но то, что не один и не два, – точно. Это был неплохой приработок к основным доходам от сукновальни.

Но обо всем этом я узнал гораздо позже. А в тот момент, лежа на дне повозки, с вонючим мешком на голове, связанный по рукам и ногам, я пытался убедить себя, что это всего лишь ошибка. Досадная случайность. Которая должна разрешиться в ближайшем будущем. Правда, с каждой милей верить в эту чушь мне становилось все сложнее.

Не помню, что я испытывал в те минуты. Страх, ярость, отчаяние, надежду… Наверное, все вместе. Хотя страха, пожалуй, было больше всего. Нет, боялся я не за себя. Больше всего я боялся, что отец останется неотомщенным. Попади я в рабство, что я смогу сделать? И на свободе-то дело оказалось непростым. А уж махая киркой в какой-нибудь карфагенской шахте… Да что там говорить.

Да, скорее всего, думал я именно об этом. Во всяком случае, мне так кажется теперь. Вернее, мне хочется так думать теперь.

Я бы очень хотел сказать, что сразу начал строить планы побега и ни на секунду не потерял присутствия духа. Но это было бы ложью. А лгать сейчас, когда до лодки старика Харона осталось совсем немного, я не могу. Так что скажу честно: тогда, в повозке работорговцев, я не был героем. Я был обыкновенным мальчишкой, попавшим в гнусную историю.

Везли нас долго. Дня два или три… Изредка выводили из повозки по нужде, но ни есть, ни пить не давали, мешков с головы тоже не снимали. Только ноги развязали. Но даже если бы мне представилась возможность бежать, у меня попросту не хватило бы сил на это. К концу пути я настолько ослаб, что, когда нас наконец вытащили из повозки и куда-то повели, меня пришлось почти нести, я еле передвигал ноги и все норовил потерять сознание.

Всю дорогу не было слышно никаких разговоров. Только ругань моего собрата по несчастью. Уж он бранился за пятерых, откуда только силы брались.

С ним-то я и оказался в каменном мешке эргастула. Нас спихнули в яму, предварительно развязав руки, и закрыли сверху чем-то тяжелым. Когда шаги похитителей стихли, я отважился снять мешок. На мое счастье, был вечер, солнце почти скрылось. И все равно, после долгих часов в полной темноте, глаза резануло так, что пришлось снова зажмуриться.

– Эге, – раздалось рядом, – ну, здравствуй, сосед! Что, глазам больно? Потихоньку открывай. Не спеши… А то и ослепнуть недолго.

Мало-помалу я смог открыть глаза. Мы сидели в квадратной яме два на два шага. Каменные серые стены, над самыми головами – толстая железная решетка. Самый настоящий каменный мешок.

Наконец-то я смог разглядеть своего бранчливого собрата по несчастью. Таких людей мне видеть еще не доводилось. Марк Кривой в свое время казался мне настоящим гигантом. Но по сравнению с этим фракийцем дядя Марк был просто карликом. Мой сосед был не просто велик, он был огромен, даже когда сидел, скорчившись в три погибели. Было удивительно, как он вообще поместился в эту яму.

Грубое иссеченное шрамами лицо, мускулистые руки, покрытые татуировкой, темная борода – все как из рассказов про свирепых варваров, которыми развлекал меня Марк Кривой.

Я даже забыл о превратностях судьбы. Сидел, раскрыв рот, и не мог отвести взгляда от этого исполина.

– Что, приятель, испугался? – прогудел он. – Не бойся. Не обижу… Тебя-то как угораздило сюда попасть? Ты ведь вроде свободный… Или за долги продали?

– Нет, – я помотал головой.

Говорить было трудно. Горло пересохло, а язык распух и стал шершавым, как точильный камень.

– Понятно… Взяли и не спрашивали, так?

Я кивнул.

– Э-эх, не повезло тебе. Ну да ладно, у самого-то тоже, поди, рабы были? Теперь поймешь, каково это.

Он ухмыльнулся, из-за чего и без того отталкивающее лицо стало вовсе безобразным. Я поежился. Еще, чего доброго, свернет мне шею… Умереть в эргастуле от руки раба мне очень не хотелось. На всякий случай я забился в самый дальний угол ямы.

– Эй вы, дети ослов! – вдруг гаркнул он так, что у меня заложило уши. – Дайте воды! И пожрать чего-нибудь! А то римлянин ваш вот-вот концы отдаст.

Фракиец посмотрел на меня и подмигнул:

– Тебя как зовут-то?

– Гай Валерий.

– А я Скилас. Что, Гай, хочешь есть?

– Больше пить.

– Да уж, за три дня ни капли воды… С мулами и то так не обращаются. Впрочем, на этот раз нам еще повезло. Обычно они любят надевать на пойманных колодки или цепи. Так что, можно сказать, ты счастливчик.

Уж кем-кем, а счастливчиком я себя не чувствовал. Но промолчал. Спорить с этим варваром мне не хотелось.

Фракиец опять разразился бранью. Мне показалось, правда, что ругается он не потому, что так уж разъярен, а просто потому, что ему это по душе. Наверное, лучше всего излагать свои мысли он мог с помощью бранных слов.

Однако такой способ общения с тюремщиками вскоре принес свои плоды. Послышался лязг отпираемого замка, потом решетка приподнялась ровно настолько, чтобы можно было просунуть в щель миску с каким-то вонючим варевом, бутыль с водой и кусок ячменного хлеба, каким обычно кормят скот. После этого решетка снова опустилась.

– Ну вот, – сказал фракиец, разделив еду на две части и протягивая мне мою долю, – от голода теперь ты не умрешь. Хотя не знаю, так ли уж это хорошо.

И сам расхохотался своей мрачной шутке.

Я напился, а потом набросился на еду. Три дня без пищи сделали меня не очень разборчивым. Похлебка из гнилых бобов и черный липкий хлеб показались мне чуть ли не самыми изысканными яствами из всех, что я когда-либо пробовал.

Против моего ожидания, утолив голод, я не впал снова в отчаяние, а почти сразу уснул, свернувшись на грязных холодных камнях.

Когда проснулся, сквозь толстые прутья решетки было видно ночное небо.

– А ты силен спать, приятель, – прогудел в темноте фракиец.

– Ты знаешь, где мы? Я имею в виду, что это за местность? Какой город поблизости?

– А ты послушай.

Я напряг слух, но ничего заслуживающего внимания не услышал. Только какой-то очень далекий глухой рокот, будто била в барабаны целая армия барабанщиков.

– Это море шумит, – пояснил варвар. – Мы недалеко от Остии. Скорее всего, через несколько дней отправят на Сицилию. А там как повезет. Если купят – останешься там. Не купят – поедешь дальше, в Карафаген.

– А ты не поедешь? – спросил я.

Меня почему-то разозлило то, что он говорил исключительно о моем будущем, словно сам не сидел в эргастуле.

– Я вряд ли. И на Сицилии, и в Карфагене я уже был. Так что возвращаться туда не хочу.

– Что же ты собираешься делать?

– А вот это не твое дело, римлянин.

– Ты хочешь сбежать?

– Я же сказал – тебя это не касается. И лучше не приставай ко мне со своими вопросами. Если хочешь добраться до Сицилии живым…

Мы замолчали. Я понял, что расспрашивать его действительно опасно. В этом меня убедили не столько его слова, сколько тон, которым они были произнесены. Что там говорить, вид у этого фракийца был такой, что можно было не сомневаться – он не задумываясь убьет любого, кто ему просто не понравился.

Но и молчать, спокойно ожидая своей участи, я не мог. Было ясно – фракиец задумал бежать. И было так же ясно, что последовать за ним – это мой единственный шанс сохранить свободу и жизнь. Но как? Как заставить его помочь мне? Я для него такой же враг, как и те, кто бросил его в каменную яму. Может быть, не совсем такой же, но разница невелика. Думаю, ни от одного свободного римлянина добра он не видел. Наоборот. Тяжелая работа, унижения, суровые наказания – все, что он знал. Так чего удивляться его отношению ко мне…

Само собой, не все плохо относятся к рабам. Те рабы, которых привел мой отец из своих походов, были скорее членами нашей семьи. Мы вместе ели одну и ту же пищу, вместе выполняли одну и ту же работу. А если отец наказывал кого-то из них за невнимательность или нерасторопность, то точно так же он наказывал за те же проступки и меня.

Конечно, рабство есть рабство, как бы к тебе ни относились. Принадлежать кому-то наравне с упряжью и мотыгой – что может быть более унизительным? Однако такова жизнь. Если ты не смог доблестно сражаться и победить или умереть на поле боя, ты станешь рабом более сильного и храброго. Разве это не справедливо?

Но не объяснять же все это фракийцу. Вряд ли он будет слушать… Скорее всего, просто свернет мне шею и спокойно ляжет спать.

Тогда я поступил так, как впоследствии всегда и поступал, как и полагается поступать римлянину: прямо и открыто, без обиняков я рассказал варвару о своем отце и о своем обещании отомстить. Рассказ получился короткий и не слишком гладкий. Говорил я сбивчиво, горячо, поэтому не очень красиво и убедительно.

Закончив, я понял, что цели своей не достиг. Фракиец равнодушно молчал, перебирая своими ручищами мелкие камешки.

– Почему ты молчишь? – спросил я.

– А что я должен сказать? Рабом я стал, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Через несколько лет сбежал. Меня поймали, высекли и продали в гладиаторы. Я сбежал и из гладиаторской школы. Меня снова поймали и едва не распяли. В последнюю минуту хозяин приказал остановить казнь. Я опять оказался на арене… Через год я снова сбежал и примкнул к шайке таких же беглых рабов. Когда нас схватили, я угодил в каменоломни. Но мне удалось сбежать и оттуда. Теперь я здесь и, скорее всего, опять отправлюсь на рудники. Следующий побег наверняка приведет меня к кресту. И все это благодаря вам, римлянам. Как думаешь, я очень огорчен тем, что одного римлянина убил другой? Мне плевать и на тебя, и на твоего отца, и на того, кто его прикончил.

– Если ты поможешь мне бежать, еще один римлянин отправится к праотцам. Возьми меня с собой, и римский всадник умрет. Может быть, не сейчас, но обязательно умрет.

Мне было противно вступать в сговор с этим рабом-варваром, ненавидящим римлян. Но данная мною клятва требовала этого. Из двух зол я выбирал меньшее. Это было слабое, но все же утешение. Да и собственная дальнейшая судьба волновала, честно говоря, ненамного меньше, чем клятва.

– Оставь эти мальчишеские сказки. Когда я был гладиатором в Капуе, мой хозяин развлекался тем, что наводил страх на всю округу. Сколько уж он свободных пахарей пустил под нож… Но мне от этого лучше не стало. Сам Рим должен рухнуть, вот тогда я принесу богам богатую жертву. А жизни нескольких тупоголовых разжиревших от безделья римлян мне ни к чему…

– Постой, – у меня похолодело в груди. – Ты сказал, что был гладиатором в Капуе?

– Ну да. Я был одним из лучших в школе Мания Вара.

Сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди, когда я услышал это имя.

– У него был сын Оппий?

– Ну да. Он-то и веселился, сжигая лачуги всякой бедноты. Ох, мы с ним покуролесили… Вот ему бы я с огромным удовольствием выпустил кишки. Любил, знаешь ли, сразиться с нашим братом. Только нам давал деревянный меч, а сам был вооружен настоящим. Наверное, с десяток наших на тот свет отправил. Чуть отца не разорил. Так тот…

Я без сил привалился к шершавым камням, не слушая больше, что говорит фракиец.

Это насмешка богов: столкнуться в эргастуле лицом к лицу с тем, кто, возможно, нанес отцу смертельный удар, и знать, что теперь твоя жизнь зависит от него.

– А ты не помнишь, – перебил я его, – не был ли ты, когда убили семью одного ветерана? Гней Валерий его звали… У него не было пальцев на руке. С ним была его жена и маленький сын.

– Откуда мне помнить? – хмыкнул фракиец. – Знаешь, сколько было таких семей! Имен-то мы не спрашивали. Кого он и его дружки укажут, того и резали. Хотя чаще они сами этим занимались. Любили мечами помахать. А что? Думаешь, это я твоего папашу?

– Не знаю, – я старался говорить спокойно, хотя внутри все клокотало от ярости. – Не знаю… Может быть… Но даже если и так… Ты был всего лишь рабом и делал то, что приказал тебе хозяин. Можно ли винить меч в том, что он убил человека? Виновата рука, которая его направляет. Я так думаю.

– Ну, ну… А то я подумал, что сейчас бросишься на меня, – он хохотнул.

Честно говоря, будь у меня хоть один шанс, я, наверное, так и сделал бы. Но в тесноте каменной ямы он прикончил бы меня мгновенно. Да и слишком многое теперь зависело от этого гнусного фракийца. И моя свобода, и знание того, где сейчас искать моего врага.

– Нет, сводить с тобой счеты я не буду. Я даже не знаю, был ли ты там… Но теперь… Когда ты знаешь, кто первый умрет от моей руки… Может быть, возьмешь меня с собой, если надумаешь бежать?

– Ты хочешь убить Вара?

– Младшего.

– Понятно… Но это ничего не меняет. Мне не нужна обуза. А ты – именно обуза.

– Я крепок и владею мечом.

– Крепок? Да я смогу плевком перебить тебе хребет!

На этот раз фракиец расхохотался в полный голос. Я терпеливо ждал, когда он закончит веселиться.

– Я не так силен, как ты. Но ловок и быстр. Тебе это может пригодиться, – сказал я, когда гигант наконец отсмеялся. – Кроме того, я гражданин. В случае чего, смогу свидетельствовать, что ты… Что я твой хозяин. Это позволит тебе уйти дальше от этих мест. Может, сможешь добраться до Фракии… Или еще куда-нибудь.

– Справлюсь сам.

Я решил выложить последний аргумент.

– Я знаю, где можно раздобыть много денег.

– Насколько много?

– Достаточно много, чтобы ты смог добраться до земель, где нет наместников Рима.

– Предлагаешь ограбить кого-нибудь?

– Не совсем, хотя думаю, что для тебя грабеж – дело обычное. Эти деньги принадлежат мне. Но их присвоил один человек… Я хорошо знаю его дом, знаю, где он хранит ценности, знаю, как можно пробраться туда незамеченным.

На этот раз фракиец ответил не сразу. Он долго сопел в темноте, прикидывая видимые плюсы и минусы нашего союза. Я не мешал. Чувствовал, что сейчас лучше ослабить нажим. Судя по всему, он был не слишком сообразительный малый. Так что нужно было дать ему время. Начни я уговаривать его, он решил бы, что можно попросить с меня и больше.

Я просто закрыл глаза и попытался уснуть. Но сон не шел. Я сидел и думал о том, что у богов отличное чувство юмора. Они привели меня в лапы к работорговцам и поместили в одну яму с человеком, которого я должен был убить, но не мог этого сделать.

Уже гораздо позже я понял, что это и была та ситуация, о которой предупреждал меня учитель-грек. Я должен был убить, но и должен был вырваться на свободу, чтобы отомстить другим людям. Два «должен», между которыми необходимо было сделать выбор. Надо сказать, что колебался я недолго. Да что там, если честно, то и вовсе не колебался. Одно дело – философствовать о проблеме выбора, сидя на террасе с кувшином охлажденного вина, и совсем другое – делать выбор в вонючей яме, зная, что не сегодня, так завтра тебя продадут в рабство. Во втором случае выбираешь как-то быстрее и легче. Я даже не испытывал мук совести. Об одном не хотелось думать тогда – если в самом начале пути встаешь перед таким выбором, то что же будет дальше, когда ставки возрастут?

На следующий день Скилас ни словом не обмолвился о нашем ночном разговоре. Будто его и не было. По его глазам я видел, что он уже принял решение. Я изнывал от неизвестности – от этого решения зависела моя свобода, а то и жизнь, – но предпочел проявить выдержку и ни о чем не стал спрашивать. Весь день мы провели в полудреме, время от времени перебрасываясь парой слов. После рассвета нам дали поесть – ту же бобовую похлебку и кислый хлеб. Я съел все это, зная, что в скором будущем мне понадобятся силы. Я уже решил для себя, что, как бы там ни повернулось дело с фракийцем, рабом я не буду. Все, что угодно, только не рабство.

Если ты хоть день пробыл рабом, ты уже никогда не станешь полноправным гражданином. Да, отпущенники тоже могут разбогатеть и даже занять кое-какие посты в государстве. Но такой человек, как бы высоко он ни поднялся, все равно будет отпущенником. И про него всегда будут помнить, что когда-то он был рабом. Возможно, для греков, евреев или каких-нибудь азиатов это не так и страшно: для них главное – обеспеченная сытая жизнь. Но для римлянина это – несмываемый позор. Я имею в виду, для настоящего римлянина, по духу, а не только по крови.

Так что я приготовился умереть, но сохранить свободу. Удручало то, что в этом случае отец останется неотомщенным. Но с другой стороны, как знать, что вызовет у него большее недовольство – то, что я не сдержал слово, или то, что я предпочел рабство честной смерти? Зная отца, я был почти уверен: приди я к нему отпущенником, он бы и разговаривать со мной не стал. Пускай даже ни одного из его убийц в живых не осталось.

Вот о чем я думал, сидя в той яме. После полудня к нам бросили еще одного беднягу. Сам не понимаю, зачем он им понадобился. Старик в изорванной тунике, весь покрытый язвами и струпьями. Да еще к тому же, как скоро выяснилось, глухонемой.

Фракиец, отпихнув старика ногой как можно дальше от себя, ухмыльнулся:

– Уж за этого-то они целое состояние получат. Совсем, видать, дела у них плохо идут, раз даже таким никчемным товаром не брезгуют.

Старик что-то помычал, потом долго ворочался, отчего туника почти сползла с его костлявых плеч, обнажив гноящиеся нарывы, и наконец затих.

– Вы что там, совсем сдурели?! – прогремел фракиец, задрав голову к решетке. – А если у него чума или еще что похуже? Хотя одни боги знают, что может быть хуже! Мы же тут вместе с ним сгнием!

– Не шуми, – послышалось сверху. – До завтра посидишь, ничего с тобой не случится… Или ты целовать его надумал?

Раздался грубый хохот.

– Смотри, дурак, хозяин тебе голову оторвет, если такого раба, как я, попортишь! – крикнул фракиец.

– Или заткнись, или я тебя в колодки – и к столбу. Посидишь денек на солнцепеке, глядишь, и притихнешь!

– Вот ведь мерзавцы, – проворчал фракиец, опасливо поглядывая на свернувшегося калачиком старика. – Чтоб ему пусто было.

Я не понял, к кому относятся эти слова. То ли к надсмотрщику, то ли к старику.

– Воды хоть дай! – гаркнул вдруг варвар так, что у меня заложило уши.

Остаток дня прошел в томительном ожидании и редких перепалках фракийца с надсмотрщиками. Когда жара спала, я попытался встать на ноги, чтобы хоть как-то размять затекшие от долгого сидения мышцы. В тесноте я нечаянно наступил на старика, и тот, промычав что-то, постарался забиться еще дальше в угол.

– Да сядь ты, – сказал фракиец. – Гимнастикой заняться у тебя время еще будет. Целый день за плугом походишь или киркой помашешь – враз разомнешься. А то и мечом на арене размахивать придется. С виду ты шустрый, может, какой-нибудь ланиста тебя и купит.

Не скажу, что от этих слов я повеселел. Неужели он все-таки решил не связываться со мной? Что ж, от такого человека всего можно ожидать. Если он так ненавидит римлян… Что ему деньги? Куда больше удовольствия он получит, если увидит, как меня выставят на продажу на невольничьем рынке где-нибудь в Египте. То-то он порадуется.

Пока не стемнело, я сидел, обхватив колени руками, и пытался придумать, как мне избежать рабства. Ничего путного в голову не приходило. Если б я хотя бы знал, куда нас отправят… Да и сколько вообще пленников сидит сейчас в соседних ямах-камерах? А сколько охранников? Есть ли у них псы? Лая вроде бы не слышно, но это ни о чем не говорит. Когда нас увезут отсюда?

Вопросов было хоть отбавляй. И ни одного ответа. Даже предположения… Я никогда не сталкивался с разбойниками-работорговцами и знать не знал, что и как у них принято делать. В одном я был уверен: люди это хваткие, опытные и готовые на все. Так что шутки шутить в случае чего не будут. Если только заподозрят, что я собираюсь бежать, сразу наденут колодки. А то и просто убьют. Убыток невелик…

Когда на небе зажглись первые звезды, мне на плечо опустилась рука фракийца. Кажется, к тому моменту я уже задремал. Это прикосновение напугало меня так, что я чуть не до решетки подпрыгнул.

– Да тише ты! – Он зажал мне рот ладонью. Она была покрыта мозолями настолько, что казалась выструганной из дерева.

Я замер. В камере стало тихо. Было слышно, как сипло дышит старик-калека, как где-то далеко в стороне кричит козодой и позвякивает оружие надсмотрщика, несшего охрану.

– Ты убивал когда-нибудь? – почти неслышно, одними губами, прошептал фракиец.

Я покачал головой.

– Но сможешь, если придется?

Я кивнул.

– Слушай меня. Завтра нас выведут из камер, чтобы отвезти к морю. Наверняка здесь поблизости есть порт. Когда нас везли сюда, мне удалось кое-что увидеть… Эта вилла стоит в стороне от главной дороги. Нам нужно уйти в лес. Это недалеко. Миля, не больше… За лесом дорога поворачивает… Впрочем, это пока неважно. Завтра нам сюда спустят веревку, чтобы мы по очереди выбрались. Первым полезешь ты. Не давай связать себя, скажи, что хочешь помочь вытащить этого паршивого старика… Хотя они и сами тебя заставят, кому охота трогать эту гниль. Веревку тяни изо всех сил. Так, будто от этого твоя жизнь зависит. Да оно так и будет. Дергай, что есть мочи, понял? Перед тем как дергать, отвлеки охранника. Чтобы хоть на секунду в другую сторону глянул… Это уж сам придумай…

– Подожди, – так же тихо ответил я. – Ты ведь должен быть готов. Ну, когда я за веревку потяну. Давай я скажу, что в небе два орла дерутся… Как только ты про орлов услышишь – сразу прыгай. Вроде сигнала это будет.

– Соображаешь. Ну ладно, давай говори про орлов. Но только уж тяни как следует.

– А что потом?

– А потом уж как выйдет. Держись рядом со мной и прикрывай мне спину. Да не отставай, коли жизнь дорога.

– Ты сумеешь прорваться?

– На все воля богов. Но я был одним из первых среди гладиаторов Вара. Да и во всей Капуе не много найдется тех, кто на равных скрестит со мной мечи. Эти собаки, – он показал головой наверх, туда, откуда слышались тяжелые шаги надсмотрщика, – еще не знают, что за рыба угодила в их сеть.

– Как же они смогли схватить тебя?

– Да пьян я был в стельку. Напился на постоялом дворе и уснул. А хозяин, шельма, с ними заодно. Так что проснулся я уже у них в повозке. Эх, хорошо бы к нему наведаться… Ну да ладно, об этом потом потолкуем. Ты все запомнил?

– Да.

– Ну, смотри, приятель. Если завтра струсишь или еще что… Тебе первому голову сверну.

– Не струшу, – твердо ответил я. – Слушай внимательно, и как только я скажу про орлов – прыгай, я тебя вытащу. И за спину не беспокойся. Никто к тебе сзади не подойдет, пока я жив…

Да, так вот высокопарно я и сказал. Прямо как ритор какой. Больше мы ни о чем не говорили. Каждый остался наедине со своими мыслями. О чем думал фракиец, я не знаю. Сам же я раз за разом прокручивал в голове то, что мне предстояло сделать. И чем дольше я об этом размышлял, тем хуже мне казался план фракийца. Однако ничего лучше придумать я не смог. Оставалось надеяться на силу Скиласа и благоволение богов.

Глава 4

Едва небо над нашими головами посерело, временная тюрьма ожила. Я услышал голоса надсмотрщиков, бряцание оружия, звон цепей и скрип поднимаемых решеток. Сердце забилось часто-часто и гулко, как боевой барабан перед атакой. Я посмотрел на фракийца. Тот сидел прикрыв глаза и, казалось, дремал. Все мышцы его громадного тела были расслаблены, лицо спокойно. Я даже подумал, не надо ли его разбудить. Но в этот момент он приоткрыл один глаз и едва слышно произнес:

– Тяни что есть силы.

Я кивнул, облизал вмиг пересохшие губы и принялся молиться. Я просил у своих предков, чтобы они дали мне сил и храбрости сделать то, что я должен был сделать через несколько минут. Я молился так горячо, что не заметил, как решетка над нашей головой откинулась и в яму опустился конец толстой веревки. Грубый окрик заставил меня вернуться в этот мир:

– Эй, хватит спать, пошевеливайтесь! А не то пойдете на корм моим псам…

Я встал, ухватился за конец веревки и бросил взгляд на фракийца. Тот едва заметно кивнул.

И я, подтягиваясь на руках и упираясь ногами в каменную стену ямы, начал карабкаться наверх, туда, где меня ожидала либо смерть, либо свобода. Первое мне казалось более вероятным…

Дальше все было как во сне. Позже я не раз впадал в это состояние. Кажется, что ты спишь и видишь как бы со стороны то, что происходит с твоим двойником. Так было, когда я первый раз шел в атаку на копья бревков. Так было, когда вражеский дротик пробил мой доспех и вонзился на два пальца в грудь, а я лежал на земле, опрокинутый ударом, и не мог понять, что же на самом деле произошло: вроде бы только что бежал вперед, и вдруг вижу голубое небо и ноги моих товарищей, а совсем рядом с лицом – примятая трава… Так было, когда меня взяли в плен – единственного выжившего из центурии, окровавленного и ничего не понимающего, орущего сорванным голосом: «Сбить щиты! Сбить щиты!» Да всего и не упомнишь. Часто такое бывало – ты спишь наяву, а просыпаешься, когда все уже кончено. Тому, кто ни разу подобного не испытал, не понять этого ощущения. Оно и пугает, и притягивает… Во всяком случае, завораживает.

Оказавшись наверху, я огляделся, пытаясь хоть на мгновение оттянуть развязку. Если вы спросите меня, что же я увидел, вряд ли я отвечу вам. Это были просто какие-то движущиеся тусклые пятна на сером фоне. Что-то смутное, блеклое, издающее разные звуки… Как сквозь толщу воды до меня доносились голоса, стук молотков по железу, чей-то плач, лай псов.

– Что смотришь? Давай туда, – кто-то толкнул меня в спину.

С огромным трудом я заставил себя сбросить оцепенение. Уж не знаю, сколько на это сил ушло, но я смог посмотреть на говорящего. Это был низенький, но очень плотный мужчина в темно-синей тунике и плаще. На боку у него висел короткий широкий меч. Короче, чем меч легионеров, но шире. Я представил, как его лезвие с хрустом вонзится мне в спину, если я допущу малейшую оплошность. Эта мысль окончательно привела меня в чувство.

– Там старик… – прохрипел я. – Весь гниет. Я хотел помочь его вытащить…

– Ах, да, – поморщился надсмотрщик. Его грязное, изуродованное шрамами лицо стало похоже на сушеный финик. – Ну, давай, тащи его.

Прежде чем бросить веревку обратно в яму, я еще раз осмотрелся. Теперь я смог разглядеть приземистое здание из светло-коричневого камня, стоящее чуть поодаль, аллею кипарисов, несколько повозок, поставленных одна за другой, с десяток вооруженных людей самого омерзительного вида и раза в два больше пленников, которых тычками тупых концов копий подгоняли к повозкам. Некоторые пленники были в цепях, у кого-то просто связаны руки. На троих я увидел колодки. Два крупных, больше похожих на волков, пса грозно рычали, не спуская глаз с нескольких женщин, сидевших на земле чуть в стороне от повозок.

Один разбойник дышал мне в затылок, еще один, чуть повыше и поуже в плечах, в двух шагах от нас. Под серым плащом я разглядел кожаный нагрудник с нашитыми кое-как бронзовыми бляшками. Смотрел он в другую сторону, но я был уверен, что ему не понадобится и пары секунд, чтобы оказаться рядом. От остальных меня отделяло шагов десять. Немного, очень немного… Почти что ничего. Правда, ни дротиков, ни тем более луков при них не было, все были вооружены либо такими же, как у толстяка, мечами, больше похожими на кинжалы, либо длинными копьями, метать которые несподручно.

Прибавить к этому собак. Прибавить к этому одного человека верхом на коне. Прибавить к этому почти чистое поле со всех сторон, с небольшими островками рощиц. И что мы получим? Такие задачи грек не учил меня решать. Это не «Сколько получится, если от квинкункса отнять унцию?». Это куда сложнее…

– Ну! Уснул, что ли? – охранник пихнул меня так, что я чуть не свалился обратно в яму.

Медлить больше нельзя – эта мысль обожгла меня, как удар бича.

«Вот и все!» – пронеслось в голове.

Я бросил веревку в яму и, когда почувствовал, что за другой конец ухватился фракиец, завопил: «Глядите, орлы дерутся!», изо всех сил дергая веревку на себя.

Дальше все произошло настолько стремительно, что я даже толком не успел понять, что к чему. Словно кто-то выпустил смерч, выдернув пробку из кувшина, в котором тот долгие годы копил силу и ярость.

Ни до, ни после этого мне не приходилось видеть, чтобы человек двигался так стремительно и с такой всесокрушающей мощью.

Как камень из баллисты, фракиец вылетел из ямы и сбил с ног толстого охранника, сорвав у него с перевязи меч. Высокий охранник метнулся было к нам, но ножны, пущенные стальной рукой Скиласа, угодили ему прямо в лицо, заставив замешкаться. Этого оказалось достаточно, чтобы меч варвара наполовину вошел в его грудь, точно между бронзовыми бляшками.

К нам уже бежали со всех сторон. Фракиец выхватил второй меч из руки сраженного надсмотрщика, а я подобрал отброшенное им копье. И вовремя. Псы, потеряв всякий интерес к женщинам, неслись прямо на нас, роняя слюну.

Первому острие копья вошло прямо в розовую пасть. Наконечник тут же обломился. В руках у меня осталось древко, которым я с размаху ударил второго пса по морде, когда тот уже распластался в прыжке. Тяжелая туша сбила меня с ног, и я покатился по земле в обнимку с ошарашенным зверем. Я ощущал, как под густой шерстью перекатываются, подрагивая от напряжения, железные мускулы, и понимал, что еще немного – и все будет кончено. Длинные желтые клыки вонзятся мне в горло, и я захлебнусь собственной кровью.

Я навалился всем весом на бьющегося, рычащего, истекающего слюной пса. И будто сам превратился в зверя. В ход пошли зубы и ногти. Я грыз, лягался, раздирал пальцами окровавленную морду, стараясь добраться до глаз, душил… Я не чувствовал ни боли, ни страха. Только пьянящую животную ярость, всепоглощающее желание рвать и терзать это мускулистое, покрытое шерстью существо, которое стало для меня в эту минуту самой смертью.

Мне повезло, что это был не настоящий боевой пес, о которых в свое время рассказывал Марк Кривой. Те были настоящими убийцами. Они бесстрашно бросались в самую гущу сражения и были грозной силой даже для защищенного легкими доспехами воина. У разбойников же были хоть и крупные собаки, но обученные не убивать людей, а, скорее, выслеживать и охранять. Это спасло мне жизнь. Палец наконец провалился куда-то в глубь черепа собаки, по руке потекло что-то густое и скользкое, а пес вдруг, жалобно заскулив, вырвался из моих рук и понесся прочь, тряся кудлатой головой.

Вся наша схватка длилась несколько мгновений, потому что, когда я вскочил на ноги, разбойники даже не успели еще добежать до фракийца. Тот стоял, широко расставив ноги, держа один меч на уровне живота, второй повыше, словно прикрывая шею и лицо. Я глянул по сторонам в поисках хоть какого-нибудь оружия. На поясе высокого охранника, который лежал раскинув руки, будто ждал подарка с небес, висел кинжал. Такие кинжалы носили солдаты легионов, расквартированных в Германии. Я бросился к мертвому надсмотрщику, и в этот миг за моей спиной раздался звон железа.

Как часто бывает в таких случаях, кинжал намертво прирос к ножнам. Я слышал вопли и отборную ругань, хрипы и удары. Я понимал, что фракиец сейчас один дерется против десятерых… И ничего не мог поделать с этим проклятым кинжалом. Чуть не плакал от ярости и отчаяния. И только когда за спиной послышались тяжелые шаги бегущего ко мне человека, кинжал наконец скользнул из ножен в мокрую от пота, крови и остатков вытекшего собачьего глаза ладонь.

Я успел повернуться как раз вовремя. Один из охранников, наверное, самый трусливый, несся ко мне, оставив своих товарищей умирать под ударами мечей фракийца.

Скажу честно – и тот, кто хоть раз стоял в первой линии, глядя на приближающуюся лавину противника, мне поверит, – я не испугался. Страшно бывает перед битвой. Иногда – после нее, когда вдруг вспомнишь, какой опасности подвергался совсем недавно. Но как только взревут трубы, давая сигнал к атаке, страх исчезает. Если бы человек мог бояться во время сражения, войны давно прекратились бы. Я сейчас не говорю о законченных трусах. Страх уходит вместе с человеческим началом, оставляя в тебе лишь дикого зверя. Иной раз это спасает жизнь. Иной раз – ведет к гибели. Но и то, и другое для тебя не имеет значения. Умрешь ты или будешь жить – зверю, живущему в этот миг в тебе, безразлично.

Тогда, в той стычке с разбойниками, мой зверь спас меня. Вместо того чтобы вскочить, я, сам не осознавая, что делаю, не вставая с колен, кинулся охраннику в ноги, будто нырял в воду. Тяжелый дорожный башмак врезался мне в бок, но сам надсмотрщик, перелетев через меня, рухнул на своего мертвого товарища. Не дожидаясь, пока он поднимется, я одним прыжком очутился сверху и с размаху воткнул кинжал в незащищенную шею, под самый затылок. Мужчина дернулся так, что я слетел с него, как с норовистого коня.

На словах вроде как получается, что мы чуть ли не целый день бились. На самом деле и минуты не прошло. Просто я пытаюсь рассказать со всеми подробностями. Вернее, с теми подробностями, которые мне запомнились. Странные вещи запоминаются почему-то… Шея, например, у разбойника, была темная, будто ее охрой покрасили, и вся в черных курчавых волосах. А пахло от него гарью так, словно всю ночь у костра просидел. Да не просто просидел, а коптился… Ни звука не издал, когда кинжал в шею вошел. Только дернулся, и все. И крови почти не было…

К тому моменту, когда я расправился с одним надсмотрщиком, фракиец убил или ранил троих. Мечом он и правда владел здорово. Не то чтобы он как-то там хитрил, уклонялся или, как некоторые говорят, «танцевал» с мечами. Нет, он просто шел по направлению к спасительному лесу, от которого его отделяли несколько человек. И с каждым его шагом одним противником становилось меньше. Как дровосек за собой оставляет поваленные деревья, так и фракиец оставлял за собой изувеченные тела. Шаг, удар – труп. Шаг, удар – калека. Ни одного лишнего движения, ни одного неверного жеста. Один меч парирует удар, второй тут же вонзается в незащищенную плоть.

Однако, стремясь прорваться через заслон или понадеявшись на меня, варвар оставил незащищенной спину. Самые сообразительные из разбойников начали заходить ему в тыл, стараясь не угодить под меч. И я увидел, что еще немного, и оставшиеся в живых надсмотрщики его окружат. А потом в ход пойдут копья…

Не теряя ни секунды, я вырвал из руки убитого мною разбойника меч и ринулся к месту схватки. Я не думал о том, что любой из противников сильнее меня и опытнее в обращении с оружием. Я не думал о том, что реальная схватка не на жизнь, а на смерть вовсе не похожа на упражнения с деревянным мечом. Да вообще ни одной мысли в голове не было. Просто схватил меч и бросился туда, где сражался человек, которому я пообещал прикрывать спину.

Однажды Марк рассказывал мне про человека, который был вынужден из-за долгов стать гладиатором. Это был простой крестьянин, почтенный отец семейства, а не какой-нибудь сорвиголова. В первом же бою потехи ради против него выставили молодого, подающего надежды бойца. Не слишком опытного, но способного и рвущегося в бой. Крестьянин впервые взял тогда в руки меч и к тому же был лет на десять старше противника. Зрители ожидали увидеть комедию. Но отчаявшийся крестьянин лишил их этого удовольствия. Стремясь подороже продать свою жизнь, он обрушил на противника целый град беспорядочных, но сильных ударов. Он так яростно размахивал мечом, наседая на своего врага, что тот попросту не успевал парировать и был вынужден шаг за шагом отступать к краю арены. Марк рассказывал, что за несколько минут ставки на крестьянина поднялись в десять раз. Бой крестьянин тогда проиграл. Но, как сказал Марк, он показал, что мужество отчаяния и ярость порой могут одолеть мастерство и опыт.

Теперь я смог убедиться в этом на собственной шкуре. Разбойника, стоявшего спиной ко мне, я рубанул по затылку, отчего его голова раскололась надвое легко, как перезревшая тыква. А потом метнулся в образовавшуюся брешь, крича фракийцу, что я у него за спиной…

Я что-то вопил, размахивая мечом, как простой палкой; рычал, отбивая чужие удары; визжал, яростно наскакивая на противников. Словом, вел себя как сумасшедший. Наверное, это и спасло мне жизнь. Насколько помню, больше никого убить или хотя бы ранить мне не удалось. Но и сам я остался цел.

Мы все-таки прорвались тогда. Фракиец и я. Положив шестерых бандитов. И, думаю, не подоспей тогда им подмога из того самого серого дома, мы добили бы и оставшихся четверых охранников. Но из дома высыпало еще чуть ли не полтора десятка человек, и нам не оставалось ничего другого, как припустить во весь дух к лесу. На наше счастье, конь у преследователей был только один. Да и тому фракиец перерубил переднюю ногу в самом начале боя, когда схватился с всадником.

Сколько мы тогда бежали, я не знаю. Мне-то показалось, что не меньше вечности. Когда фракиец остановился и вскинул руку, я был уже без сил. Так и рухнул в траву, будто подкосили. Варвар опустился рядом, переводя дыхание.

– Ты как, цел? – спросил он.

Мне, честно говоря, было уже все равно, цел я или нет. Но я все же нашел в себе силы сесть и прислониться к дереву. Не хотелось, чтобы фракиец видел, насколько я выдохся.

Я осмотрел себя и удивился: оказывается, досталось мне куда больше, чем я думал. Руки были изодраны собачьими клыками, на левом бедре набухал огромный синяк, с бока была содрана кожа. Лицу, похоже, тоже досталось – глаз заплыл, невыносимо ныло ухо, которое, кажется, было немного надорвано, губы разбиты. Я представил себе, как выгляжу со стороны, и расхохотался. В этом смехе было больше облегчения, чем веселья.

– Идти сможешь? – спросил фракиец. Сам он отделался несколькими царапинами и выглядел довольно свежим, будто совершил легкую прогулку по берегу моря.

Я кивнул.

– Хорошо. Но все же отдохнем немного. Не думаю, что они полезут за нами в лес… Скольких ты положил?

– Кажется, двоих.

– Кажется?

– Точно двоих, – меня против всякого желания передернуло.

– Неплохо для римлянина.

– Ты так говоришь, как будто вы нас завоевали, а не наоборот, – я уже чувствовал себя настоящим героем.

– Вот сейчас вспорю тебе брюхо, и посмотрим, кто кого завоевал, – лениво протянул фракиец, поигрывая мечом.

На это я промолчал. Каким бы героем я себе ни казался, тягаться с ним на мечах желания не было. Во всяком случае, пока.

– Эй, а собаки?

– Я их тоже убил. Во всяком случае, тех двух, что были там. Не знаю, может, у них еще есть…

– И псов тоже прикончил? Не ожидал… Признаться, я ведь тебя бросить хотел. Ну, думал, вытащишь меня из ямы, а дальше уж сам выпутывайся.

Не скажу, что я удивился. Чего еще можно ожидать от беглого раба? Уж не благородства – это точно. Но и тут я ничего не стал говорить. Как бы то ни было, мы выбрались. А все остальное не имело значения. Я решил только для себя, что впредь буду держать ухо востро.

– Что теперь будем делать?

– Заберем твои денежки и разойдемся. Не нянчиться же мне с тобой. Далеко нам, кстати, идти-то? Ну, до места, где деньги? Где дом?

– В Капуе.

Фракиец присвистнул:

– Ничего себе! Хорошо, что не в Остии. Знал бы, что через пол-Кампани придется топать, десять раз подумал бы…

– О чем? Ты ведь все равно хотел меня бросить.

– Да ладно, не обижайся. Сам понимаешь, своя шкура дороже.

Я пожал плечами. Час назад я прикрывал ему спину. И о своей шкуре не думал. А думал только о том, что он рассчитывал на меня.

– Хотя ты молодец! Говоришь, ни разу не дрался до этого?

– Нет.

– Хороший боец из тебя получился бы.

– Еще получится.

– Ну, это если хотя бы до Капуи дойдем. Дня четыре ведь топать.

Дорога заняла почти пять дней. Идти приходилось по ночам, держась подальше от людных мест. У фракийца на лбу было написано, что он беглый раб. Да и я, разукрашенный в схватке с разбойниками, выглядел подозрительно. Так что мы предпочли не рисковать.

Нет смысла описывать наш путь. Дорога она везде дорога… Скажу только, что чем ближе был дом Филета, тем больше у меня появлялось сомнений насчет того, как поступить с ним. Первым желанием было убить его и сжечь сукновальню. И если бы я так сделал, вряд ли кто-нибудь упрекнул бы меня в несправедливости. Но какой бы сильной ни была моя ненависть к этому мерзавцу, я знал, что, скорее всего, не смогу хладнокровно убить беззащитного человека. Одно дело – убивать в бою, и совсем другое – перерезать горло спящему, будь он трижды негодяй. Не то чтобы я был уж такой хороший… Просто уверенности не было, что рука не дрогнет. А без этой уверенности даже и меч брать в руки не стоит, все равно ничего толкового не получится.

Вот фракиец – тот был из другого теста. Тому человека к праотцам отправить – что мне оливку съесть. Ни чести, ни совести, ни страха. Пока мы шли, он немного о своей жизни рассказал. Странно, но он ни на что не жаловался. Разве что рудники ему пришлись не по вкусу. А свой труд в поле и на арене он чуть ли не с удовольствием вспоминал. Особенно арену.

– Почему же сбегал отовсюду? – спросил я как-то, когда мы разговорились.

– Да не знаю, – ответил он, подкидывая ветку в костер. – Приди я сам к ланисте и скажи: так, мол, и так, хочу сражаться – это одно. Вроде свободный человек, делаешь не то, что велено, а то, что хочешь. А когда продают тебя, будто мешок фиг, да принуждают к чему-то – такое не по мне. Вот сейчас деньжат раздобудем, отправлюсь в Рим. Погуляю там в свое удовольствие, а потом, когда деньги закончатся, запродамся опять в гладиаторы. Вот это будет по-честному.

Я знал, что даже если у нас получится забрать мои деньги у Филета, я вряд ли получу хоть сестерций. Фракиец не был похож на человека, который будет думать о справедливости и честном дележе. Но это меня не сильно огорчало. У меня уже был готов план, я знал, что буду делать дальше. И решение я принял, как это ни странно, благодаря фракийцу. Даже не то чтобы принял… Иных вариантов попросту не было.

Как я выяснил у Скиласа, его прежний хозяин Оппий Вар не так давно отправился военным трибуном [13] в один из легионов, расквартированных на Дунае. Мне было достаточно услышать это, чтобы понять: теперь мой путь лежит туда. Тем более что трудностей с дорогой не предвиделось. Дело в том, что несколько месяцев назад в тех краях вспыхнуло восстание.

Паннонцы и далматы открыто выступили против римских наместников, и теперь от Сирмия до Аполлонии шли жестокие бои. Громились римские крепости и поселения, истреблялись римские колонисты и купцы. Те, кому посчастливилось уцелеть и бежать в Италию, рассказывали жуткие вещи о жестокости и отчаянной храбрости восставших. Поговаривали, что они собрали чуть ли не двести тысяч мечей. Впрочем, глядя на то, как когорта за когортой уходят к берегам Дуная, в эту цифру было легко поверить. Дело дошло до того, что со дня на день ждали вторжения восставших в Италию. Это была самая настоящая война, хотя все предпочитали слово «восстание».

В армию призвали ветеранов, во вспомогательные части набирали даже отпущенников, повсюду солдаты хватали всех мужчин, способных держать оружие, и горе тому, кто пытался сбежать от вербовщиков. А уж добровольцев называли чуть ли не спасителями отечества.

Это был мой шанс. Хотя обычно в армию брали с семнадцати лет, я слышал про случаи, когда рекрутам не было и пятнадцати. Правда, мне едва исполнилось тринадцать, но выглядел я старше, так что попытаться было можно. Я решил, что сперва расплачусь с фракийцем, а потом пойду на ближайший вербовочный пункт и попытаюсь вступить в армию. А там уж как получится. Если повезет и меня возьмут – пять против одного, что через какие-то полгода я смогу встретиться лицом к лицу с убийцей моих родителей. Если не повезет… Что ж, тогда придется добираться до действующей армии самостоятельно. В лагерях легионов всегда нужны люди, готовые выполнять черную работу.

Я мало думал о том, что армия – это армия и война – это война. Для меня и то и другое было лишь средством достижения цели. Мне и в голову не приходило, что, надев военный пояс и оказавшись в кровавой мясорубке, моя жизнь перестанет принадлежать мне. И цель не станет ближе ни на волос, а скорее наоборот. Даже стань я рабом, мне было бы куда проще выполнить обещание, данное Марку.

Что и говорить, тогда я очень мало знал о том, что такое война. Но совсем скоро мне предстояло испить ее чашу до дна.

С фракийцем мы расстались почти приятелями. Я оставил его рядом с домом Филета, рассказав в подробностях все, что знал о самом доме и укладе бывшего хозяина. Я знал, что поступаю нехорошо. По сути, подписываю приговор толстому сукновалу. Но, в конце концов, не я хотел нажиться на его свободе. Он сам заварил эту кашу. А мне нужно было отдать обещанные деньги. Как ни крути, другого выхода, кроме как передать Филета в руки фракийца, у меня не было. Начни я хитрить и изворачиваться, фракиец свернул бы мне шею… А потом все равно навестил бы сукновала. Так что я выбрал из двух зол меньшее. Меньшее, само собой, для меня.

Сам я решил не брать из этих денег ни монеты, хоть они и принадлежали мне. Стояло позднее лето, и урожай в этом году был хороший, так что голодная смерть мне не грозила. Полей и виноградников на пути хватает. Да и потерпеть нужно было всего-то несколько дней. А потом император и сенат снабдят меня всем необходимым.

Так что я не стал ждать, пока фракиец сделает свое дело. Мы пожали друг другу руки и разошлись. Он лишь сказал мне на прощание:

– Слушай, римлянин, если доберешься до Вара, передай ему привет и от меня. Ну и это… Если вдруг понадобится надежный меч, разыщи меня. Только не забудь приготовить немного денег…

Ни он, ни я тогда не знали, что нам еще предстоит встретиться.

Фракиец растворился в темноте, а я вышел на дорогу, ведущую в Капую, с твердым намерением в ближайшее же время стать легионером.

Глава 5

Все получилось даже проще, чем я ожидал. Та война, которую сейчас вел Рим, не приносила солдатам ни громкой славы, ни богатой добычи. Что взять с бедняков, обобранных до нитки? Поэтому и желающих встать под орлы легионов было не так много. В основном, вербовщикам приходилось вести самую настоящую охоту за рекрутами.

Стоило мне только прийти на вербовочный пункт и сказать седому одноглазому центуриону, что я хочу вступить в армию, дело было сделано. Рост у меня был подходящий, бегал я хорошо, здоровья было не занимать, читать и писать умел, так что меня без проволочек зачислили в когорту таких же новобранцев. Я и сам удивился, как гладко все прошло. Правда, офицер, наблюдающий за вербовкой, все же спросил:

– А лет-то тебе сколько?

– Пятнадцать, – стараясь говорить басом, ответил я.

Трибун посмотрел на меня подозрительно, но больше ничего не сказал и отошел. Думаю, он прекрасно понял, что я солгал. Но когда стране нужны солдаты, можно и закрыть глаза на некоторые формальности.

– Родители есть? – спросил центурион.

– Нет. Умерли.

– Кто отец был?

– Гней Валерий Крисп. Служил под началом Цезаря.

Центурион вскинул голову:

– Так ты сынок Гнея Криспа? Славно, славно… Помер, говоришь, отец? Жалко, жалко… Мы с ним в Испании воевали. Как помер-то?

– Убили его, – глухо ответил я.

– Да ну! Кто?

– Разбойники.

– Вот ведь… – Центурион запустил пятерню в совершенно белую, но густую шевелюру. – Жалко, жалко… Столько лет в строю, и на тебе… Эй, Квинт, помнишь Гнея?

Такой же седой писарь оторвался от своей писанины и посмотрел на меня слезящимися глазами.

– А то, – прошамкал он. – Малец-то на него похож… Только вот я что думаю… Пятнадцать годков назад мы с Гнеем еще из одного котелка хлебали. И никаких детей у него не было и в помине. Он солдатом правильным был, семьей не обзавелся, пока Цезарь ветеранов всех не распустил.

Центурион снова почесал затылок, что-то бормоча себе под нос. Я перепугался не на шутку. И надо же было наткнуться именно на бывших сослуживцев отца! Как будто во всем городе только один вербовщик! Сейчас как отправят восвояси… И что тогда делать? Денег нет, жилья тоже…

Я уже приготовился умолять этих убеленных сединами ветеранов, чтобы не гнали меня. Но опасения были напрасны.

Центурион откашлялся.

– Слушай, Квинт, а нам-то что с того? Командир вон слова не сказал. Парень здоровый, выдюжит. Да и деваться ему все равно, наверное, некуда… Так ведь, приятель?

Я кивнул.

– Неужто мы с тобой для сынка Гнея доброго дела не сделаем? – продолжил центурион.

– Да мне-то что, – пожал плечами писарь. – Ты старший, ты и командуй. Мое дело вон перья точить. Только уж не знаю, такое ли это добро – солдатскую лямку тянуть…

И он демонстративно принялся править перо.

– Ладно, – сурово взглянул на меня центурион. – Ступай, рекрут. Вон туда, где остальные ждут.

– А я… Только мне нужно в армию Тиберия, на войну! – выпалил я.

И тут же пожалел об этом. Палка, которую держал в руке центурион, со свистом рассекла воздух и обожгла спину.

– Ты пойдешь служить туда, куда прикажут, парень! О своих «нужно» и «хочу» можешь забыть. За тебя теперь начальство хотеть будет. И не смей первым заговаривать с командирами. Понял? Раскрыть рот можешь, только если тебя спросят. Все, пшел!

Так началась моя новая жизнь. Не скажу, что это начало мне понравилось.

А потом была дорога во временный лагерь, где сформированные когорты рекрутов осваивали азы военного дела. Длинная колонна испуганных и измотанных новобранцев, подгоняемых палками, пинками и бранью, – чем-то мы, наверное, были похожи на стадо овец. В качестве пастуха – военный трибун, в качестве пастушьих собак – центурионы, сержанты и старые опытные солдаты, которым предстояло в лагере стать нашими инструкторами. Таким я и запомнил мой первый марш – пыль столбом; окрики; пот, заливающий глаза; глухие звуки ударов, когда какой-нибудь новобранец начинает отставать; солдаты охраны, громко рассказывающие, в какое дерьмо мы влипли; и, конечно, рекруты, проклинающие свою судьбу. В общем, назвать это путешествие приятным было нельзя. Все мы по наивности с нетерпением ждали его окончания, не представляя, что нас ждет в самом лагере.

Прибыли мы туда уже на закате. Нас, еле стоящих на ногах от усталости, выстроили на плацу, и мы битый час простояли, пока всех не разбили по когортам, манипулам, центуриям и палаткам. Только когда последний рекрут был приписан к своему контуберниуму [14] , пронумерован и занесен в списки новобранцев, нас наконец развели по палаткам и скомандовали отбой. Мы повалились спать, даже не перемолвившись словом с товарищами по палатке. Я не помню, как уснул. Во сне марш продолжался…

А на рассвете взревели трубы.

– Строиться! Бегом, бегом, бегом! – надрывались сержанты. – Шевелитесь, мулы!

Растерянные новобранцы выбегали на плац, где их палками загоняли в строй. Больше всех досталось тем, кто замешкался и не смог достаточно быстро найти свое подразделение. Никто из инструкторов даже не думал что-то объяснять или чем-то помогать. Единственной помощью был удар палкой по ребрам, единственным советом – брань.

Когда строй наконец замер, на трибунал поднялся консул [15] Марк Эмилий в сопровождении ликторов [16] и трибунов. В своей речи он был предельно краток:

– Рекруты, через четыре месяца вам предстоит отправиться в действующую армию. Положение на фронте непростое. Вы нужны там. Цезарь, сенат и народ Рима надеются на вас. Я тоже надеюсь. Скажу больше, я знаю, что сделаю из вас настоящих солдат. Уж можете мне поверить. Тот, кто рассчитывает на легкую жизнь, – ошибается. Легкой жизни у вас больше не будет. У вас два пути – стать хорошим солдатом и дослужиться до хонеста миссио [17] или стать плохим солдатом и подохнуть в первом же бою. Выбирайте сами, что вам больше по душе. А я и центурионы поможем вам сделать правильный выбор.

С этими словами он ушел, а его место занял префект лагеря [18] . Тот тоже не отличался многословием:

– Рекруты, не расходиться. Сейчас вам выдадут одежду и провизию на двадцать дней. Если все сожрете за неделю, остальное время будете голодать. Первое жалованье и подъемные получите через месяц. Так что не рассчитывайте на лавочников. Центурионы, со всем этим нужно справиться до полудня. После обеда познакомить новобранцев с лагерем. Завтра прибудут еще две когорты, и я не хочу, чтобы тут бродили стада баранов. Все, приступить к раздаче продовольствия!

На плац перед выстроенным легионом выехала вереница груженых повозок. По две повозки на когорту. Ведающие раздачей опционы выкликали имена, и новобранец выходил из строя, чтобы получить то, что ему причитается. Плотный серый плащ, тяжелые калиги [19] , одеяло и прочая мелочь – в одном мешке; зерно, соль, вино, уксус, соленое мясо и сало – в другом. Сгибаясь под тяжестью мешков, рекруты возвращались в строй. Самые любопытные пытались развязать мешки, чтобы посмотреть, не обманули ли их, но зоркие центурионы тут же пускали в ход свои витисы. Доставалось и тем, кто пробовал обменяться впечатлениями со своим соседом. В общем, как я понял тогда: единственное, что здесь можно делать, не рискуя получить по спине палкой, – это быстро и молча выполнять распоряжения любого принципала [20] , который есть в лагере.

Когда последний новобранец получил свое имущество, нас, навьюченных мешками, развели по палаткам.

– Быстро переодеться! Свои гражданские обноски сложить в кучу перед палаткой первого десятка. Да пошевеливайтесь. Последний, кто выползет из каждой палатки, – получит свой первый наряд на работу и хорошую взбучку! Р-разойдись!

Когда мы все стали одинаковыми, как братья-близнецы, нас снова построили в проходе между палатками двух центурий.

Центурион в сопровождении сержантов и трех старых солдат-инструкторов неторопливо прошелся вдоль строя, поигрывая своим жезлом из виноградной лозы. Из всех ветеранов, которых мне доводилось видеть, он был самым колоритным. Даже Марк Кривой по сравнению с ним показался бы изнеженным придворным поэтом.

Представьте себе каменную глыбу темно-коричневого цвета, которой незадачливый скульптор несколькими скупыми движениями зубила придал отдаленное сходство с человеческой фигурой, а потом надел на нее тунику, – и вы получите моего первого центуриона. Причем с лицом у скульптора возни было еще меньше. Он просто кое-как вылепил из темной глины некое подобие шара, вставил два крошечных кусочка черного мрамора, чтобы сделать глаза, провел острым резцом щель рта и прилепил три комочка глины, которые должны были стать носом и ушами. Ну и сверху еще добавил седой ежик волос. Редких, как зубы у нищего.

Так выглядел старший центурион третьей когорты учебного легиона Квинт Серторий. Квинт Бык, или просто Бык, как чаще его называли. Сам он гордился своим прозвищем и все время старался подражать повадкам этого животного, хотя это было и необязательно – он и так был похож на быка. Даже когда спал.

– Ну что, бараны, – начал свою приветственную речь Бык, остановившись перед строем и сложив покрытые рубцами руки на бочкообразной груди, – кто-нибудь из вас еще думает, что приехал на целебные воды поправить здоровье? Так, по вашим глупым ухмылкам вижу, что некоторые все-таки воображают, будто им будут платить почти по три сестерция в день на дармовщинку. Ладно, обезьяны, скоро поумнеете. А кто не поумнеет, того уволят из армии по состоянию здоровья после месяца службы. Это я вам обещаю.

Если он хотел нагнать на нас страху, то у него неплохо получилось. Глядя на это лицо, не выражавшее ничего, кроме тупой ненависти ко всему живому, я сразу поверил, что Быку ничего не стоит покалечить, а то и убить не слишком расторопного новобранца. Судя по всему, в своем убеждении я был не одинок.

– У меня три правила, – продолжал Бык. – Первое. Все за одного. Если какой-нибудь тупой баран, которыми вы все тут являетесь, сваляет дурака, отвечает вся центурия. Не каждый десятый, а все ваше стадо. Если какая-нибудь полудохлая скотина отстает на марше, все стадо бегает с полной выкладкой, пока глаза на лоб не полезут. Если какой-нибудь червяк не может бросить пилум [21] дальше чем на двадцать шагов – стадо бросает пилумы, пока грыжи не повылезут у всех. И так далее. Вся центурия отвечает за одного дохляка. Все понятно с первым правилом?

– Понятно, – прогудел строй.

Лицо Квинта Быка, и без того темное, как необожженная глина, стало вовсе черным.

– Молчать! Вам даже до баранов далеко! Блеете, как овцы! Отвечать как положено: «Так точно, старший центурион!» И так, чтобы я вас слышал. Ну-ка, еще раз. Все понятно с первым правилом?

– Так точно, старший центурион!

– Не могу поверить, что боги лишили меня слуха! Вы что-то пищали, девочки?

– Так точно, старший центурион!

– Не слышу!

– Так точно, старший центурион!!!

От наших воплей у меня звенело в ушах. Но Быку этого было мало. Он заставлял нас орать, пока из наших глоток не начал вырываться лишь хрип. Только тогда он смачно плюнул себе под ноги и сказал:

– Какая жалость. Мне попалась сотня нежных овечек. Впервые вижу таких дохляков. Неужели в Италии не осталось мужчин? Видать, я здорово прогневил богов, раз они так пошутили надо мной – вместо солдат поставить под мое начало овечек… Ладно, слушай правило второе. В моей когорте есть только один закон – мое слово. Если я приказал сдохнуть, значит, вы должны сдохнуть. Если кто-то не выполнил приказ – пусть вспоминает правило первое. Вас не касается то, что говорит легат [22] , консул, Цезарь или сам Марс [23] . Вас касается только то, что говорю лично я, старший центурион Квинт Серторий. Для вас я и легат, и консул, и бог. Так что, девочки, никаких жалоб вышестоящим командирам. Если надумаете излить душу трибуну когорты или самому императору, очень советую вспомнить правило второе. Потому что в противном случае придется вспомнить правило первое. Понятно второе правило?

– Так точно, старший центурион!

– Не слышу!

– Так точно, старший центурион!!!

– И правило третье – в моей сотне все вы мулы. Вкалывают все одинаково. Если кто-то попытается сунуть мне свои вонючие денарии, чтобы увильнуть от работы, – переломаю руки. Если кто-то попробует заболеть, чтобы лишний день на койке поваляться, – пропишу свое лечение. Увижу, что какой-нибудь умник вместо себя в наряд другого мула отправляет, – вся центурия будет кровавыми слезами плакать. Понятно второе правило, обезьяны?

– Так точно, старший центурион!!!

– И еще… До присяги вы все здесь просто полудохлая скотина. И обращаться я с вами буду, как с полудохлой скотиной. Это чтобы вы сразу уяснили себе, чего ждать. Вот после присяги, возможно, кое-кто из вас и будет достоин называться легионером. А пока нечего рассчитывать на дармовщинку. Понятно?

– Так точно, старший центурион!!!

В своей первой речи Бык, как выяснилось позднее, несколько приукрасил наше ближайшее будущее. На деле все оказалось гораздо, гораздо хуже. Я, конечно, немного представлял себе, что такое армия. Хотя бы по скупым рассказам отца и хвастливой болтовне Марка. Но одно дело представлять, и совсем другое – почувствовать все на собственной шкуре.

Даже удивительно, насколько реальность обычно бывает далека от самых жутких наших фантазий. Как бы ты ни представлял себе трудности, которые тебя ждут, никогда не окажешься по-настоящему готов к ним. В этом я убедился в первые же дни службы.

Глава 6

Об этих первых днях я помню только одно – так тяжело мне еще никогда не приходилось. Правда, сравнивать мне было особенно не с чем. Разве что работа в поле… Но это совсем не то. Там хоть минуту передохнуть можно. Да и не орет никто над ухом…

Сначала мы просто учились ходить. В составе центурии и манипула, поодиночке и десятком, колонной и каре, ускоренным и простым шагом, с утра до вечера, изо дня в день.

– Левой! Левой! Бараны! Держать равнение в шеренгах!

И мы пыхтим, выбивая калигами пыль из плаца. И больше всего боимся сбиться с ноги или нарушить равнение. Как бы глубоко в строю ты ни стоял, палка центуриона или инструктора тебя все равно достанет.

– Раз! Раз! Раз, два, три-и! Не разрывать дистанцию!

От рева Быка потроха сжимаются в липкий холодный комок. Мы шагаем, делаем повороты, перестраиваемся на ходу, держим равнение и печатаем шаг, а пыль плаца тонким слоем оседает на наших напряженных лицах и пропитавшихся потом туниках.

Бык сам смастерил наш манипулярный значок – надел на шест гниющую голову овцы. Под этим вонючим значком и проходили наши бесконечные занятия по строевой.

– Вы должны всегда видеть значок своего манипула. Всегда! И идти туда, куда двигается он. Даже если он начинает форсировать Стикс. Вас, обезьяны, такая мелочь волновать не должна. Куда значок – туда и вы. Все понятно, стадо?

– Так точно, старший центурион!!! – надрываемся мы, глядя, как над нашим «знаменем» роятся мухи.

– Не слышу!

– Так точно, старший центурион!!!

– Что это за стадо?

– Первый манипул третьей когорты!!! – орем мы в такт шагам.

И так весь день. Одно и то же снова и снова. До полного отупения. К концу дня мы действительно чувствовали себя баранами. Оставалось только одно желание – наскоро перекусить и доползти наконец до постели.

Первые дни нам было не до знакомства, даже со своими товарищами по палатке, не говоря уж о сотне. Сил хватало лишь переброситься парой слов, как правило, на тему выходок Быка и его инструкторов. Впрочем, роптанием это назвать было нельзя. На какое-нибудь открытое недовольство мы бы ни за что не осмелились. Что-что, а напугать нас Быку удалось.

Изредка кто-то нет-нет да и говорил пару слов о своем прошлом. Я по большей части молчал и слушал и вскоре уже довольно неплохо знал своих соседей. Из моего десятка только двое юношей были уроженцами Рима – Тит и Ливий. Они были чем-то похожи. Оба из достаточно обеспеченных семей, невысокие, но красивые, настоящие римляне. Им была прямая дорога в гвардию, и они это прекрасно знали. Держались особняком, поглядывали на остальных немного свысока, отпускали язвительные шуточки в адрес центуриона, когда тот не мог их слышать, словом, вели себя как люди, по недоразумению попавшие в неподобающую компанию. Понятно, что остальные новобранцы, простые крестьянские парни, этих двоих недолюбливали. Открыто свои чувства они не выражали, конечно, но ведь это и не нужно. Не нравится человек – не общайся с ним, и все. Что все остальные с успехом и делали. Эти двое даже еду себе готовили отдельно, не желая есть из общего котла.

Остальные пятеро рекрутов были, как я уже сказал, из простых крестьянских семей. Таких было большинство и в центурии, и в легионе. Самым старшим в палатке был Сервий Сцевола – парень двадцати трех лет. Говорил он мало, но всегда по делу. Рассудительный и хваткий, как все крестьяне с севера. Луций, Марк, Квинт… Обычные имена, обычные парни. Грубоватые, бесхитростные, выносливые, безропотные и послушные – настоящий костяк армии. Мариевы мулы… [24]

Однако со мной дружелюбны были и те и другие. Большинству из новобранцев было по двадцать лет, так что почти все они годились мне в старшие братья. Соответственно, и относились ко мне, как к младшему братишке. Даже городские.

Это не значит, что у меня тут же завелось множество покровителей или что мне приходилось легче, чем другим. Скорее, наоборот. И дело даже не в том, что я был послабее других – все-таки сказывалась разница в возрасте. Плохо было то, что никто из сослуживцев не воспринимал меня всерьез. В своей деревне я привык быть наравне со взрослыми. А тут – безобидные подшучивания, смешки… Ну и, само собой, редкие настороженные взгляды. Для всего десятка я был тем самым «дохляком», о которых так часто говорил Бык. Пока-то я справлялся не хуже других, но вот что будет дальше? Все помнили первое правило Квинта Сертория, и, естественно, никто не хотел отдуваться за меня. Да и вообще, товарищи по палатке считали, что их «взрослых» разговоров мне не понять, а значит, мое дело – чистить после ужина котлы и сковороды или что-нибудь в этом роде. Но уж никак не болтать со «старшими».

Бык же, наоборот, считал, что я ничем не отличаюсь от остальных рекрутов. Поэтому никаких поблажек мне не было. Это радовало. Не хватало еще, чтобы он обращался со мной, как с ребенком. Ну, а так еще было терпимо.

Больше всего я боялся, что и правда окажусь «дохляком», когда дело дойдет до маршей и тренировок с оружием. Из-за этих опасений и, конечно, из-за постоянной усталости, которая просто валила с ног, я почти забыл, зачем оказался здесь. Теперь у меня была новая цель – быть не хуже других. И об этом я думал все время.

После десяти дней уминания плаца и выкрикивания всяких дурацких лозунгов и речевок, сочиненных Быком, нам наконец выдали учебное оружие. Нам предстояло обучиться основам владения щитом и мечом.

Учебное оружие по неписаным законам вдвое тяжелее настоящего. И, впервые взяв в руки увесистый деревянный меч и совершенно неподъемный скутум [25] , я, честно говоря, приуныл. Даже просто таскать на себе все это было нелегко, не говоря уж о том, чтобы как-то орудовать им. Впрочем, не только у меня были такие мысли. Лишь один человек из моего десятка, здоровяк Гавий Руф, которому в первый же день службы дали прозвище Кроха, легко вскинул щит, будто тот был из бумаги. Остальные только что не застонали…

– Значит, так, девчонки, отдых ваш закончился, – сказал Бык. – Пора заняться делом. С этого дня вы не расстанетесь со своим оружием. И нечего думать, что, если оно из дерева, можно с ним шутки шутить. Если увижу, что кто-нибудь из вас валяет дурака с этими деревяшками, – пеняйте на себя. Так отделаю, век будете помнить.

И начались новые мучения.

– Делай как я! – рычит инструктор и совершает молниеносный выпад, метя острием меча в живот воображаемого противника.

И вся сотня, построенная в каре, колет воздух.

– Делай как я! – инструктор подается назад и закрывается щитом.

И вся сотня, как один человек, старательно повторяет его движение.

Между рядами пыхтящих новобранцев прохаживался Бык, вооруженный таким же деревянным мечом. Это вовсе не в знак солидарности с нами. Меч был нужен для дела. Стоило кому-нибудь замешкаться – тут же следовал удар по незащищенному месту. Причем бил Бык едва ли не в полную силу, так что на ногах не устоять. И все это с комментариями вроде:

– Все, червяк, ты покойник. Считай, кишки на кулак наматываешь. Беременная корова и та ловчее. Отныне ты рекрут Корова, понял?

– Так точно, центурион!!!

– А ну-ка, как тебя звать?

– Рекрут Корова! Первая центурия, первого манипула, третьей когорты учебного легиона!

Еще один удар мечом.

– Ты что, плохо слышишь, рекрут?! Или никогда не видел коров?! Разве коровы разговаривают? Я тебя спрашиваю! Разве коровы разговаривают?!

– Никак нет, старший центурион!!!

– Так какого рожна ты не можешь ответить, как полагается отвечать корове?!

Удар мечом.

– Как тебя звать, рекрут?

Следует пауза, во время которой новобранец мучительно подыскивает нужный ответ. Наконец лицо его светлеет:

– Му-у-у!

– Молодец, рекрут Корова. И только попробуй еще раз что-нибудь сказать! Если хоть раз услышу, как из твоей поганой пасти вылетают человеческие слова, мало не покажется. Понял?

– Му-у-у!

Никому и в голову не приходило смеяться в таких случаях. Каждый знал, что в любой момент может оказаться новым козлом отпущения.

Бык был неистощим на подобные выдумки. Каждое утро он гонял нашу центурию бегом к находившемуся в двух милях от лагеря озеру и заставлял плавать до изнеможения. При первом же заплыве выяснилось, что трое новобранцев не умеют плавать. Бык тут же присвоил им клички Окунь, Карась и Пескарь и взялся за один раз научить их плавать не хуже «всамделишных рыб». Он столкнул всех троих с обрывистого берега в воду и, ловко орудуя древком манипулярного значка, начал их топить. Когда видел, что кто-то из них вот-вот захлебнется, давал ухватиться за шест и глотнуть воздуха, а потом снова отправлял на дно. После этого всем троим он запретил разговаривать, и те должны были в ответ на его вопросы молча разевать рот, подобно рыбам. И это была одна из самых безобидных его выходок.

Я со страхом ждал, когда очередь дойдет до меня. В том, что это рано или поздно случится, я почему-то не сомневался. Все-таки я был самым молодым рекрутом во всем легионе. А когда ты хоть в чем-то «самый», внимание тебе обеспечено. И вместе с ним – неприятности. Так уж обычно бывает. Если хочешь жить спокойно, ничем не выделяйся. Быть таким, как все, – это самый лучший способ избежать большущих проблем. Позже на войне я убедился в этом. У рядового легионера больше шансов уцелеть в бою, чем у знаменосца, которого защищает весь манипул.

Я прилагал все усилия, чтобы не дать Быку даже малейшего повода придраться. Может, я был о себе слишком высокого мнения, но мне вовсе не хотелось до самой присяги изображать корову или рыбу. Так что я из кожи вон лез, лишь бы сделать все как следует. И пока мне удавалось быть не хуже других.

Правда, лучшим я тоже не был, хотя очень хотелось бы так сказать. Обычно, когда кто-нибудь рассказывает о своей жизни, диву даешься, с каким великим человеком свела тебя судьба. Каждый любит прихвастнуть. Раньше и я любил. Но теперь мне хочется быть честным с самим собой. И если честно, то был я самым обыкновенным рекрутом. Не лучше и не хуже других.

Однако мой страх перед Быком, вернее, перед возможностью стать объектом одной из его гнусных выходок, сыграл со мной злую шутку. Как обычно бывает, неприятности пришли вовсе не оттуда, откуда их ждешь. Может, будь я повзрослее и чуть лучше разбирайся в людях, мне удалось бы вовремя заметить, как начало меняться отношение ко мне у моих товарищей по контуберниуму. И меняться не в лучшую сторону. Но я был слишком занят собой и службой, чтобы обращать внимание на шутки по поводу «старого служаки» и «будущего центуриона».

Глава 7

Прошел уже месяц, как мы были в лагере. Но, против моего ожидания, легче не становилось ничуть. Наоборот. С каждым днем Бык все больше свирепствовал, тренировки отнимали последние силы. Наряды на работы по обеспечению лагеря были самым настоящим отдыхом, а уж заступить в караул считалось просто праздником.

Как раз в карауле и состоялся первый неприятный разговор с сослуживцами. Мы тогда стояли у западных ворот. Я и двое ребят из моего десятка. Один из них был Луций Фауст, тоже, как и я, сын солдата. Только если мой отец женился уже после службы, отец Луция завел семью, будучи еще «под орлом» [26] . Согласно закону, легионеры не имели права жениться, а ребенок, родившийся в гражданском браке, являлся незаконнорожденным. Так что когда Луцию исполнилось семнадцать, ему не приходилось выбирать свое будущее. Стать полноправным гражданином он мог только добровольно вступив в легион. Что и сделал. Но, собственно, я упомянул о происхождении Луция вот к чему. Сын солдата, выросший среди солдат и пропитанный по традиции военным духом, Луций был лучшим новобранцем в центурии. И очень ревностно относился к этому званию.

В отличие от меня, ему не приходилось прикладывать особых усилий к тому, чтобы быть образцовым рекрутом. Получалось у него все само собой. Но быть хорошим солдатом – это вовсе не значит быть хорошим человеком. Думаю, дослужись Луций до центуриона, из него получился бы второй Квинт Бык. А то и похлеще… Грубый, жестокий, тщеславный и недалекий – таким был лучший рекрут нашей центурии. Он считал, что если ловко управляется с мечом и не падает от усталости к концу марша, то имеет полное право посматривать на всех свысока и, мало того, вести себя с остальными новобранцами так, словно его назначили центурионом. Понятно, что поступал он так только тогда, когда Быка и других офицеров или сержантов не оказывалось поблизости. Как ни странно, рекруты охотно слушались Луция. Впрочем, достаточно было посмотреть на его кулаки, чтобы пропало всякое желание сопротивляться. Даже городские и те предпочитали делать вид, что так все и должно быть.

До этого момента Луций меня обычно игнорировал. Уж не знаю почему. Скорее всего, опять-таки из-за возраста. Хотя такие, как он, как раз любят поиздеваться над младшими и слабыми. А может, я просто не давал ему повода придраться ко мне. Так же как и Быку. Но в этот раз все было иначе.

Когда разводящий сержант ушел в караульное помещение и мы остались одни, Луций, гадко посмеиваясь, подошел ко мне:

– Ну что, Гай, как тебе служба?

Никакого подвоха я не ждал, поэтому просто пожал плечами:

– Нормально. Пока неплохо, кажется.

– Ага… И Бык тебя не достает, да?

– Сам же знаешь, чего спрашивать…

Приблизился третий парень, стоявший с нами в карауле. Левая рука Луция, новобранец, которого все называли Крыса. Он действительно был похож на крысу. Маленькое остренькое лицо и выдающиеся вперед передние зубы, гнилые к тому же. Мерзкий тип, в общем.

– Да то и спрашиваю, – проговорил Луций, угрожающе нависая надо мной, – что ты, по-моему, слишком уж выслуживаешься, сопляк.

Я невольно сделал шаг назад, но Крыса подставил мне ногу и я грохнулся на спину, гремя снаряжением. Луций пнул меня в бок ногой и надавил на шею краем щита.

– Если ты хочешь меня обойти, сопляк, то не советую этого делать. Только грыжу наживешь. Понял?

Я лежал, задыхаясь от злости и возмущения, и тяжелый щит давил мне на горло. Я не мог издать ни звука, хотя очень хотел сказать этому поганцу Луцию, что у меня и в мыслях не было ни с кем соревноваться. Боги! Да мне вообще было плевать на то, кто будет лучшим в сотне. Я всего лишь не хотел стать объектом для насмешек Быка.

– Значит, так, сопляк, завтра на маневрах сделаешь что-нибудь такое, чтобы Бык тебя как следует вздул. Не сделаешь – пеняй на себя. Так отделаю, что Бык младенцем покажется. Понял меня?

Щит надавил сильнее. Мне показалось, еще чуть-чуть, и он раздавит мне горло. Я попытался выбраться из-под него, извиваясь, как червяк. Это только развеселило моих мучителей. Особенно радовался Крыса. Ему было приятно видеть, что кто-то выглядит еще более жалко, чем он сам.

Не знаю, чем все кончилось бы, но проверяющий караулы офицер издалека заметил, что на нашем посту что-то не так, и поспешил к нам.

– В чем дело, солдаты? – спросил он строго.

Луций браво отрапортовал, что мне вдруг стало худо, наверное, из-за усталости, и я свалился без чувств.

– Как тебя зовут, солдат?

– Гай Валерий Крисп, рекрут первой центурии, первого манипула, третьей когорты учебного легиона! – проорал, как положено, я, вскакивая и вытягиваясь в струнку.

В проверяющем офицере я узнал того самого трибуна, который был на вербовочном пункте и спрашивал меня о возрасте. Похоже, он тоже узнал меня.

– Если не хватает сил, солдат, нечего было идти в армию! Если тебе меньше лет, чем остальным, это не значит, что тебе будут какие-то поблажки. Центурия Квинта Быка?

– Так точно!

– Я скажу ему, что его солдаты валятся с ног в карауле.

У меня внутри все упало. Я хорошо представлял себе, как отреагирует на это известие Бык. Мне можно было сразу отправляться собирать дрова для погребального костра. Видимо, отчаяние отразилось на моем лице. Потому что офицер, смерив меня с головы до ног тяжелым взглядом, произнес:

– В штаны не наделай, рекрут. Еще раз увижу, что с тобой что-то не так, поручу Быку привести тебя в чувство. А сейчас неси службу, солдат.

– Так точно! – гаркнул я так, что офицер поморщился.

Мне хотелось всем видом показать, что на самом деле со мной все в порядке и ни в какой обморок я не падал. Не знаю, удалось мне это или нет, но офицер погрозил кулаком и Луцию с Крысой.

– К вам тоже относится. Все трое отвечать будете перед Быком, ясно? Караул – это вам не шутки.

– Так точно! – на этот раз вопили мы втроем.

Когда офицер ушел, Луций снова обернулся ко мне:

– Ты все понял насчет завтрашних маневров, сопляк? Или хочешь опять чувств лишиться?

Крыса мерзко хихикнул у меня за спиной.

– Да зачем тебе это надо?! – не выдержал я.

Луций помолчал, разглядывая наконечник пилума, будто мог высмотреть там что-то интересное.

– Просто выскочек не люблю, – наконец ответил он, сплюнув под ноги.

На этом наш разговор закончился.

Когда нас сменили и я оказался в своей палатке, пропахшей плохо выделанной кожей, потом, уксусом и соломой, настроение у меня было хуже некуда. Даже есть не стал, только кусок хлеба проглотил и завалился на койку.

Само собой, я не собирался идти на поводу у Луция. Лучше уж пусть он меня поколотит, если сможет, чем это сделает Бык. Тот одними побоями не ограничится. С него станется устроить мне невеселую жизнь до самой отправки на фронт. Луций, правда, тоже на это способен. Но ему я хоть как-то смогу противостоять.

Огорчало меня то, что, как я ни старался избежать неприятностей, они все-таки меня нашли. В конце концов, я ведь завербовался в легион не для того, чтобы стать образцовым пехотинцем. Мне нужно было всего лишь добраться до Оппия Вара. О том, что буду делать потом, я раньше как-то не задумывался. Теперь пришлось. Я вдруг понял, что оказался в ловушке. Сам себе я уже не принадлежу. Хочу того или нет, я вынужден жить по тем законам, которым подчиняется каждый человек в легионе. Ни мои желания, ни мои цели не имеют никакого значения, если идут вразрез с желаниями и целями этого огромного существа, называемого армией.

Если я стану плохим солдатом, меня могут перевести во вспомогательные войска, могут забить до смерти, могут отправить служить в какой-нибудь далекий гарнизон, откуда я смогу выбраться лишь к концу жизни. Но даже если я стану хорошим солдатом, это вряд ли приблизит меня к убийце моего отца. Шансов, конечно, больше, но уверенности нет… И самое печальное – я просто обязан стать тем или тем. Третьего пути не дано. Он был, пока я не завербовался. А теперь… Если только дезертировать. Но об этом я почему-то даже не хотел думать. Отец не одобрил бы такой шаг. Коли уж поступил на службу – служи. Головой работать надо было раньше.

И тут мне вспомнился разговор с учителем-греком. Его слова о том, что один долг порождает другой. Похоже, так оно и есть. Теперь у меня был долг не только перед отцом, но и перед легионным орлом, а вместе с ним и перед центурионом по прозвищу Бык, и перед товарищами по оружию. Вместо того чтобы шаг за шагом приближаться к своей жертве, я вынужден целыми днями и ночами думать только о том, как бы не совершить ошибки в строевых упражнениях или на занятиях по тактике. Вот тебе и месть…

Маневры, о которых говорил Луций, проводились через день за пределами лагеря, на ближайшем поле. Этот клочок земли, изрытый калигами новобранцев и лошадиными копытами, мы называли «жерновами». После дня, проведенного на этом поле, мы действительно чувствовали себя так, словно побывали в мельничных жерновах.

На этом поле мы проводили самые тяжелые часы. С тяжелым учебным оружием, обливающиеся потом, мы сотни раз разворачивались в боевой порядок, отрабатывали смену линий, отступление, маневрирование в составе манипулов и когорт, и прочее, и прочее, и прочее. Но вся эта муштра была вовсе не самым трудным.

Как только мы научились худо-бедно обращаться со щитом и мечом, на этом поле стали разворачиваться самые настоящие баталии. Когорта против когорты, манипул против манипула. По строгим условиям, заданным офицерами. Оборона позиции, отражение нападения из засады, преследование, борьба с конницей… На этом поле я впервые начал понимать, что война – это непростое ремесло. Честно говоря, даже начал с уважением поглядывать на центурионов и ветеранов. Они-то выполняли не один десяток раз все эти маневры в настоящем сражении. В голове не укладывалось, как все эти перестроения можно проделать, когда над головой свистят стрелы и дротики, а рядом падают истекающие кровью товарищи…

– Ежели атакует кавалерия, – учил нас Бык, – сбивайте щиты плотнее и ждите, пока всадники не приблизятся на тридцать шагов. Стойте спокойно – пока вы держите строй, кавалерия вам не страшна. Вот ежели драпанете, тогда пиши пропало. Вырежут всех, как стадо овец. Сколько раз такое видел… Бывало, что из когорты никого не оставалось. Так что хоть гадьте под себя от страха, но стойте на месте. Подошла конница на тридцать шагов, первые шеренги бросают пилумы. Разом, дружно. И не метьте во всадников, все равно не попадете. Метить нужно в лошадей. Всегда сначала нужно бить лошадь. Даже если конница до вас все ж таки добралась. Всадника не достанете, а коли мечом лошади по морде попадете – так он мигом спешится. Тут уж и добивайте.

А я думал, что за этими жестокими словами и стоит настоящая война. Когда все твои действия подчинены одной-единственной цели – выжить. И все понятия о добре и зле вдруг оказываются чем-то бесконечно далеким, надуманным, неестественным. Даже вредным.

– Мечом колите, а не рубите, – наставлял убеленный сединами ветеран-инструктор, – рубить без толку, если на противнике доспехи. Да и сил больше нужно, чтобы мечом размахивать. Щитом прикрылись, толкнули – и мечом в живот. В грудь не бейте, меч в ребрах часто застревает, а пока будете вытаскивать, самих могут копьем угостить. Можно в лицо колоть, в руки, в ноги. Но лучше всего в живот. Тогда сразу из него потроха вон.

У меня перед глазами сразу вставали лица убитых мною разбойников. И, вспоминая, как по рукам текла их липкая теплая кровь, я чувствовал тошноту.

– Щитом старайтесь сбить врага с ног. Всем телом налегайте. Особенно при первом столкновении. Задние должны быть готовы упереться и не дать передним откатиться назад после сшибки. Помните, первая сшибка самая важная. Выиграли ее – считай, и бой выиграли. Проиграли – тяжко будет победить, – говорили нам старые рубаки.

А мы пытались применить все эти знания на практике, с ревом бросаясь друг на друга, толкаясь щитами, дубася направо и налево деревянными мечами, получая шишки и ссадины, падая, снова вставая и бросаясь в гущу «боя».

– В бою бить нужно ближнего. Кто под рукой, того и коли. Видишь, что твой товарищ с кем-то сцепился, помоги ему, бей врага в спину, потом, глядишь, и товарищ тебе так же поможет. Не надо себе достойного противника подыскивать. Раненых не добивать. На это времени не будет, так что даже не пытайтесь. Ударили раз, ищите другого. Добить еще успеете.

Любимым упражнением инструкторов было «прорвать строй». Половина центурии выстраивалась в две шеренги, прикрывшись щитами. Они должны были устоять и не потерять строй. Остальные новобранцы, без щитов, доспехов и оружия, были атакующими. Нужно было с короткого разбега бросаться всем телом на стену щитов, чтобы пробить в ней брешь. Все равно, что на стену дома кидаться, должен сказать. Если атакующим с десяти попыток прорвать строй не удавалось, они изображали погребальный бег, пока не начинали валиться с ног. А потом все сначала…

Любили командиры и «штурм стены». На вершине крутого холма часть новобранцев, укрывшись за щитами и выставив палки-копья, изображала защитников крепости. Остальные в полном снаряжении обязаны были взять эту «крепость» приступом, то есть попросту спихнуть всех защитников с вершины. Карабкаться наверх приходилось чуть ли не на четвереньках, настолько крутой был подъем. Все делалось на время, так что было не до правильных построений. Все просто лезли наверх, кое-как закрываясь щитами от летящих сверху камней и дротиков с тупыми наконечниками, молясь, чтобы не оступиться и не покатиться вниз, под ноги рекрутов, напирающих сзади, одуревших от усталости и страха перед центурионом.

Проигравшие устраивали «гонки на колесницах». Два новобранца изображали лошадей, связывая свои пояса так, чтобы оказаться «в одной упряжке». Третий был возницей. Ему приходилось хуже всех. Чтобы он не мог обогнать своих «коней», ему на шею вешался скутум, который, по задумке сержантов, являлся «самой колесницей». «Колесницы» выстраивались в ряд и по сигналу начинали бег. Расстояние было немногим меньше, чем на настоящем ипподроме. «Колесница», первой пришедшая к финишу, выбывала из игры, а остальные продолжали «гонки», пока не оставалась только одна тройка. Командиры при этом веселились вовсю. Делали ставки, подбадривали своих фаворитов, поносили отстающих, подгоняли розгами выбившихся из сил.

Впрочем, все эти развлечения были возможны, только если поблизости не было старших офицеров. В присутствии легата мы занимались исключительно делом. Правда, и тут нам доставалось. Витисы и фустисы [27] никто не отменял, и гуляли они по нашим спинам, ничуть не стесняясь командующего.

Словом, полевые учения были еще тем удовольствием. Что и говорить – жернова.

На следующий день, после разговора в карауле, когда мы строились перед выходом в поле, Луций пихнул меня в бок:

– Ты не забыл, сопляк?

Я ничего не ответил. Тогда он громко, чтобы услышали все ребята из нашей палатки, сказал:

– Сегодня, парни, будет потеха! Наш сопляк дает представление…

Приветственных криков не было, но никто и не подумал вступиться за меня. И я понял, что контуберниум скорее на стороне Луция, чем на моей.

На поле мы, как обычно, выстроились по манипулам, и Бык, прохаживаясь вдоль рядов, обратился со своей обычной речью:

– Ну что, обезьяны, нравится служба?

– Так точно, старший центурион!!!

– И вы, несчастные овечки, все еще мечтаете стать настоящими солдатами?

– Так точно, старший центурион!!!

– А что для вас легион, бараны?

– Легион – наше отечество!!!

– Хорошо, червяки. Если вы и дальше будете стараться как следует, может быть, я и позволю вам встать под боевые орлы… Рекрут Корова!

– Му-у-у!!!

– Сигнал «собрать значки»! [28]

Первую половину дня все шло как обычно. Мы атаковали, оборонялись, снова атаковали, изображали колесницы и погребальный бег, а потом опять атаковали, но уже с гораздо большим пылом.

– Правый фланг, подтянись! – гремел Бык. – Держать равнение в шеренгах, бараны! Крыса, еще раз собьешься с ноги, я из твоей шкуры сделаю себе новую перевязь! Бе-е-е-го-о-м!

При атаке за сотню шагов до противника манипул переходит на легкий бег, чтобы не дать стрелкам врага сделать больше одного-двух залпов.

– Пилумы!

За двадцать пять шагов первые шеренги мечут пилумы, пытаясь нарушить строй противника.

– Вперед!

Мы выхватываем мечи и бросаемся на воображаемого противника:

– Бар-р-р-а-а!

В крик мы вкладываем всю душу, но до настоящего боевого клича легионов ему так же далеко, как писку мыши до рычания тигра.

– Стой!

Бык в бешенстве.

– Толпа старух с вязальными спицами наперевес меня больше напугает, чем вы! Что, червяки, грыжу боитесь нажить?!

Мы стоим, тяжело дыша и утирая льющийся со лба пот. Нам уже почти не страшно, мы слишком устали, чтобы бояться Быка и его помощников. Единственная эмоция, которую мы еще в состоянии испытывать, – ненависть. Черная глухая ненависть к этому краснорожему живодеру с луженой глоткой. И ненависть придает нам сил. Только благодаря ей мы еще держимся на ногах.

Сейчас я понимаю, что Бык все делал правильно. Нет, я говорю не о том, что благодаря его методам мы научились ходить строем и владеть мечом лучше, чем рекруты остальных когорт. В конце концов, ту же науку преподавали и другие центурионы.

Бык научил нас перековывать страх в ненависть. Вот его главный урок. И этот урок многим из нас спас жизнь впоследствии. Обрати свой страх в ненависть, и ты станешь победителем. Обрати свой страх в ненависть, и ты выдержишь даже то, что, кажется, выдержать невозможно. Обрати свой страх в ненависть, и даже мертвым ты пойдешь в атаку.

И чем больше было у тебя страха, тем сильнее будет ненависть. Простая арифметика, которой не учат ни в одной школе.

– Построиться для атаки!

Рожки и значки репетуют команду, мы снова разворачиваемся в боевой порядок. И наш боевой клич больше не похож на мышиный писк. Ненависть – лучшее лекарство от усталости.

После полудня нам дали немного отдохнуть. Но не успели мы съесть по куску черствого хлеба, снова раздался сигнал к построению. Командиры засуетились, подгоняя новобранцев.

– Быстрее, быстрее, мулы! Становись! Потом пожрете, бегом в строй!

И по рядам пробежало, прошелестело:

– Император скоро будет здесь! Цезарь едет!

– Смирно!

Перед строем вышел трибун когорты.

– Солдаты! Цезарь решил лично посмотреть, как идет подготовка учебных когорт. Надеюсь, вы его не разочаруете. Докажите, что вы достойны назваться легионерами. Все. Не расходиться! Центурионы, ко мне…

Признаться, я даже заволновался. Шутка ли, сам Цезарь скоро будет здесь! Тут уж никак нельзя ошибиться. Бык живьем сожрет и не подавится.

Луций, стоявший передо мной, словно прочитал мои мысли.

– Слыхал, сопляк? – сказал он, обернувшись. – Вот сейчас тебе самое время что-нибудь выкинуть. Учти, если не захочешь сам, я тебе помогу. А после отбоя получишь еще и от нас с Крысой. Выбирай: или один Бык тебя отделает, или мы добавим.

Мне захотелось пустить в ход свой меч. Дать как следует по этой глумливой роже, а потом хоть трава не расти. Может быть, я так и сделал бы, будь это простые маневры. Но перед приездом Цезаря устраивать свару… Бык точно сожрет.

Первыми прибыли на поле два отряда вспомогательных войск с рабами. Пока мы стояли, истекая потом на самом солнцепеке, ожидая императора, эти ребята разгрузили свои повозки и принялись что-то копать. Работали они, как муравьи. Судя по всему, командиры у них свое дело знали так же хорошо, как Бык. Не прошло и часа, как холм, который мы обычно штурмовали, был окружен широким рвом глубиной в рост человека и земляным валом.

– Что это они делают?

– Да кто их знает… Не иначе какое-то представление готовится.

– Сколько ж можно стоять? Я уже ног не чую.

– Эх, попить бы.

– А может, Цезарь вообще не приедет?

– Гляди, как Бык бегает, будто пчела укусила.

– Ага, посмотрю, как ты сейчас будешь бегать.

– Вода есть у кого-нибудь?

– Ну и жара…

Наша болтовня была прервана резкими звуками труб, возвестившими прибытие императора.

Честно говоря, я ожидал более пышного и величественного зрелища. Что-нибудь вроде колесниц и огромной свиты… Но процессия была совсем уж простенькой. Цезарь в военном плаще верхом на белой кобыле, с ним небольшой отряд телохранителей-германцев и преторианцев. Ну и несколько сенаторов так же верхом.

Сам Цезарь Август тоже не произвел на меня особого впечатления. Обычный старик. Видно было, что сидеть в седле ему тяжело. Даже как-то не верилось, что вот это – сам Цезарь. Бык и тот солиднее выглядел. А тут смотреть не на что. Уж не знаю, чего я сам ожидал увидеть. Не меньше, чем Геркулеса, наверное…

Август со свитой остановился перед строем. Мы поприветствовали его, как положено, а он сказал коротенькую речь. Что именно он говорил, не знаю. Я стоял далеко, а голос у Цезаря был не такой, как у Быка. Так что до меня долетали отдельные слова. Обычная муть, которую обожают большие командиры. Отчизна, гордиться, победа, надежда и так далее. Хотя жаль, конечно, что не все слышал. Все-таки не кто-нибудь говорил, а сам Цезарь! Потом спросят меня, что сказал Август, а я не буду знать, что ответить…

Впрочем, расстраивался я недолго. Взревели трубы, вздрогнули значки манипулов, и когорты приступили к строевым упражнениям. Построение каре, клином, кругом, «черепахой», рассеивание боевой линии, смена линий, атака и контратака – мы выполняли сотни раз повторенные маневры так, будто от этого зависела наша жизнь. Хотя, зная Быка, пожалуй, так оно и было на самом деле.

Несколько раз негодяй Луций пытался мне помешать. То незаметно бил краем щита мне по ноге, чтобы я сбился с шага, то нарочно ломал строй и сокращал дистанцию между нами, чтобы я налетел на него. Словом, старался как мог, лишь бы я показал себя увальнем и неумехой. Однако добился он противоположного – Бык, видевший все это, пришел в ярость и пообещал Луцию после маневров хорошую трепку.

Наконец, нам дали небольшую передышку. Только сейчас мы увидели, что холм стараниями вспомогательных отрядов превратился в самую настоящую крепость. Пускай небольшую, но все же крепость. Один из отрядов вспомогателей возился на вершине холма, заканчивая приготовления к обороне. Мы даже разглядели там пару «скорпионов» [29] .

– Что это они затеяли?

– Штурмовать, наверное, будем…

– А «скорпионы» зачем?

– А чтобы тебе еще одну дырку в заднице проделать.

Подошел Бык, на ходу вытирая подкладку шлема.

– Ну что, обезьяны, не подохли еще?

– Никак нет, старший центурион!!!

– Значит, подохнете… Цезарь хочет видеть, как вы, овечки, возьмете штурмом укрепленный лагерь, – он указал жезлом на холм. – Вы – это первый манипул… Мне приказано назначить командира из новобранцев. Луций, ты будешь за старшего. Если холм не возьмете – с тебя первого шкуру спущу, усек? Первого, кто поднимется на вал, Цезарь обещал наградить. Все понятно, бараны?

– Так точно, старший центурион!!!

– Знаю, что укрепления вы еще не штурмовали. Придется тяжко. Но еще хуже будет, если хоть одна задница останется у подножия. Вы меня знаете, кровью харкать будете до ноябрьских календ. Ладно, мне с вами болтать запретили, Цезарь хочет увидеть, как вы сами будете выкручиваться. Луций, командуй.

И мы начали штурм. Поначалу все шло неплохо. Луцию удалось без приключений вывести обе центурии на рубеж атаки. Но тут произошла первая заминка. Вспомогатели, которым, наверное, тоже пообещали награду, если они удержат позиции, обрушили на нас град камней и стрел. Старались они вовсю, и первые шеренги наших заколебались. Не слишком приятно получить стрелу в плечо или ногу, даже если тупой наконечник для пущей безопасности обмотан тряпкой. Не говоря уж о камнях…

Не дожидаясь, пока подтянется вторая центурия, Луций скомандовал атаку. Мы ринулись вперед, что-то вопя и прикрываясь щитами. Строй, конечно, сразу нарушился, но на это уже никто не обращал внимания. Сам Лупий несся впереди, размахивая мечом. Вообразил себя настоящим центурионом. Мы бодро пробежали пятьдесят шагов, отделявших нас от рва, потеряв человек семь, – снаряды оборонявшихся угодили кому в лицо, кому в ногу.

И вот тут мы чуть не опозорились. Первая шеренга, добежав до рва, вдруг замерла, будто ткнулась в невидимую стену. Задние, само собой, налетели на передних, окончательно расстроив ряды. А когда в нас с тылу врубилась вторая центурия, получилась самая настоящая свалка. Кто-то упал в ров и теперь барахтался на дне, пытаясь подняться на ноги, кто-то, не выдержав ливня дротиков и стрел, подался назад, усугубляя неразбериху, большинство же просто топталось в нерешительности на месте. Защитники, видя, что мы готовы отступить, добавили жару. Луций, с которого вмиг слетел весь гонор, стоял на краю рва и растерянно смотрел то на нас, то на ров, не замечая стрел, бьющихся о щит.

Мы, конечно, знали, что ров, в крайнем случае, можно завалить фашинами, трупами животных или врагов, но ни того, ни другого, ни третьего у нас под руками не было. Возможно, если бы мы не запаниковали, то догадались бы просто попрыгать в ров, а потом по очереди помогли бы друг другу выбраться. Но те, кто уже был на дне, стремились вылезти обратно, получая камень за камнем в незащищенные спины, а те, кто еще стоял наверху, не выказывал ни малейшего желания прыгать в ров.

Дело принимало печальный оборот. Вечером нам не миновать расправы, Бык действительно сделает так, чтобы мы харкали кровью. И тут меня осенило.

– Мост! – заорал я, пытаясь перекрыть весь этот гвалт. – Мост! Черепаха! Эх!.. Делай как я!!!

Я прыгнул в ров, угодив прямо на одного из рекрутов, в два шага добрался до противоположной стенки и поднял над головой щит. На мое счастье, кое-кто из новобранцев сохранил присутствие духа.

– Делай как я! – подхватил мой клич еще один рекрут, прыгая в ров вслед за мной.

– Делай как я!

В считанные секунды человек двадцать образовали подобие моста из щитов. Бесконечные построения «черепахой», так любимые старшим центурионом Квинтом Быком, не прошли даром.

Луций наконец вышел из оцепенения и, заорав: «Вперед, вперед!», первым бросился по «мосту» на противоположный край рва. Вслед за ним по щитам забухали калиги остальных.

Когда я выбрался наверх, на валу уже кипела рукопашная. Манипул, желая отыграться за минуты своего позора, рубился так, будто на самом деле задался целью перебить защитников. Никто уже не думал о том, что это всего лишь учебная схватка. В ход шло все – мечи, щиты, кулаки, даже зубы. Защитники, не ожидавшие такого натиска, начали понемногу отходить.

– Бар-р-а-а! – выкрикнул кто-то из наших, и тут же все подхватили:

– Ба-р-р-а-а!!!

Защитники дрогнули, смешались, и вдруг разом покатились вниз с вершины, как горная лавина, оставляя поле боя за нами.

– Ба-р-р-а-а!!!

Трубачу пришлось дважды протрубить отбой, прежде чем мы прекратили преследование. На холме осталось лежать десятка два человек, к ним уже спешили санитары.

Мы еще не успели остыть, как сыграли сигнал на построение. Мы чувствовали себя настоящими героями. Будто не согнали с холма деревянными мечами отряд вспомогательных войск, а на самом деле взяли штурмом неприступную крепость. Нас просто распирало от гордости. Даже Лупий перестал цепляться ко мне. Он был командиром победившего отряда и рассчитывал на награду. Да и все мы ждали похвалы.

Но вместо этого Бык, примчавшийся, едва мы построились, выплеснул на нас поток отборнейших ругательств. Такого мы не слышали, даже когда два раза подряд не уложились во время на марше. Напоследок он пообещал, что вечером, когда поблизости не будет лишних глаз и ушей, нас ждет серьезный разговор.

Приподнятое настроение вмиг улетучилось. Страшно было даже представить себе этот разговор. Спины вдруг заныли в ожидании центурионовского жезла.

– Гай Валерий и Крошка, ко мне! Вас хочет видеть Цезарь, – закончил он.

Вот тут мне стало совсем невесело. Чем отличился Кроха, я не знал, а вот со мной, похоже, все просто – наверняка опять дело в возрасте. Скорее бы уж начала расти борода… А уж рядом с Крошкой я вообще был младенцем.

Пока мы шли в сопровождении Быка к императору и его свите, я весь извелся. А что, если переведут во вспомогательные войска или в морскую пехоту? Или вообще выкинут вон из легиона? Кто знает, что на уме у Цезаря. Если простой центурион может быть таким самодуром, на что же способен император, власти у которого куда больше?..

Честно говоря, когда мы приблизились к Цезарю, я от волнения и страха толком не соображал, что делаю. Мы с Крошкой остановились, отсалютовали и прокричали положенное приветствие. Император поморщился, как от зубной боли, и сделал знак рукой, чтобы мы подошли ближе.

С Крохой все было просто. Оказывается, он первым взошел на вал. Цезарь в двух словах поблагодарил его за службу и, вручив несколько денариев, отпустил. Потом обратил свое внимание на меня:

– Сколько тебе лет, солдат?

Я ждал этого вопроса и приготовился солгать, как солгал при вербовке, но, глядя в ясные внимательные глаза старого императора, не смог:

– Тринадцать, Цезарь.

– Так мало? Почему же ты пошел в армию? Кто твой отец?

– Гней Валерий Крисп. Он служил твоему отцу [30] в Галлии и Африке. И он… умер.

– Давно?

– Давно, Цезарь, мне было семь, когда его… когда он умер. И мать тоже. Я остался сиротой. А когда услышал, что тебе нужны добровольцы, решил поступить на службу.

– Ну что ж, ты сделал правильный выбор. Из тебя получится хороший солдат. Если бы это был настоящий бой, ты бы спас много жизней и решил исход сражения. Ты заслужил награду, солдат. Будь ты постарше, я повысил бы тебя в звании… Надеюсь, ты еще дашь мне повод сделать это. А сейчас возьми.

Он сделал знак рабу, и тот подал мне кошелек, плотно набитый монетами.

– Благодарю, Цезарь. Я куплю на эти деньги хорошее оружие.

– Распоряжайся ими по своему усмотрению. И вот еще… В знак благодарности верному ветерану Божественного Юлия.

Он отстегнул золотую фибулу с изображением какого-то чудовища и протянул мне.

– Благодарю, Цезарь. А что это за зверь?

Послышались смешки, и я, кажется, покраснел. Один император остался серьезен.

– Это Лернейская гидра. Слышал про нее?

– Кажется, что-то слышал…

– Недалеко от греческого города Аргоса находилось огромное Лернейское болото. В трясине жило девяти-головое чудовище – гидра. Она подстерегала путников, которые, устав от долгой дороги, решали отдохнуть на пышной зеленой траве, покрывавшей болото. Когда такой незадачливый спутник оказывался поблизости, гидра с яростным шипением выползала из трясины, обвивала своим змеиным хвостом человека, затягивала его в болото и пожирала.

Вечером, когда гидра, насытившись, засыпала, ядовитое дыхание ее девяти пастей вставало туманом над болотом и отравляло воздух. Тот, кто хоть раз вдохнул этот воздух, заболевал и после долгой мучительной болезни умирал. Поэтому люди старались не приближаться к болоту.

И вот царь Еврисфей приказал Геркулесу убить Лернейскую гидру.

Геркулес отправился в Лерну на колеснице, которой правил его друг Иолай. Доехав до болота, Геркулес сказал Иолаю, чтобы тот ждал его с колесницей у дороги, а сам направился к болоту.

Гидра в тот час была сыта и дремала. Геркулес стал пускать в нее горящие стрелы, чтобы заставить гидру выползти из болота. И гидра не заставила себя долго ждать. Хвостом она обвила левую ногу Геркулеса, и все девять голов зашипели вокруг него. Геркулес завернулся в львиную шкуру, которая надежно защищала его от ядовитых зубов гидры, и стал мечом рубить одну за другой страшные головы. Но едва из раны стекала черная кровь, как на месте отрубленной головы вырастали две другие. Скоро Геркулес был окружен сотнями голов, которые разевали свои отвратительные пасти, пытаясь ужалить героя. Он не мог сдвинуться с места – ногу его обвивал змеиный хвост, рука устала рубить головы гидры. Вдруг он почувствовал боль в правой ноге и, нагнувшись, увидел рака, который впился ему в пятку. Геркулес засмеялся и сказал:

– Двое против одного? Это нечестно! Борьба неравна. Теперь и я могу позвать друга на помощь!

Он позвал Иолая. Геркулес дал ему факел и приказал жечь огнем рану, как только меч отрубит голову гидры. И там, где огонь касался обрубка шеи, новые головы уже не росли. Скоро последняя голова гидры была отрублена отважным героем. Геркулес поднял ее, еще живую, и вынес с болота, чтобы закопать в землю.

В черной крови гидры Геркулес смочил наконечники своих стрел. И теперь ничто не могло спасти того, кто был поражен такой стрелой.

Я вижу, ты смышлен не по годам, Гай Валерий, и надеюсь, сможешь извлечь урок из этой истории, – закончил свой рассказ император. – А теперь ступай. И служи мне так же, как твой отец служил моему.

Так я заработал свою первую награду. Часть денег я отдал тогда Быку. Уж не помню, под каким предлогом. Просто понял, что в этом случае лучше поделиться. Бык не возражал. Он сказал лишь:

– Когда-нибудь ты станешь центурионом, парень. Только слишком не зазнавайся. А то я первый всю дурь из твоей башки выбью.

Признаться, эти слова Быка обрадовали меня едва ли не больше, чем награды императора. И это заставило меня задуматься. Ведь я пошел в армию не для того, чтобы сделать карьеру, и тем более не для того, чтобы защищать императора и Рим. Стоит ли государство, в котором богачи безнаказанно убивают простых честных людей, того, чтобы его защищали? Не знаю. Во всяком случае, я этого делать не хотел. И в легионе оказался с одной целью – добраться до убийц моего отца.

Но почему же я почувствовал себя чуть ли не окрыленным, когда человек, которого я ненавидел едва ли не сильнее, чем тех преступников, похвалил меня? Почему я с таким благоговением сжимал в руке фибулу императора? Ведь в какой-то степени он повинен в том, что знать творит беззаконие. И почему я так гордился, когда увидел значок нашего манипула на вершине холма? Ведь на самом деле, если подумать, я находился в тылу врага. Легион был всего лишь средством. И не было ни малейшего резона становиться героем. Так почему же?..

На эти вопросы у меня не было ответа. Я не стал ни на шаг ближе к своей цели, а чувствовал себя так, словно одержал свою величайшую победу. И даже мои сомнения не могли уменьшить мою радость.

А вечером, после отбоя, была драка с Луцием и Крысой. Остальные решили не вмешиваться. Я бы хотел сказать, что мне удалось одолеть их. Но это было бы враньем. Отделали меня так, что на следующий день Бык назначил меня на легкие работы в лагере. Единственное, что мне удалось, – сохранить подарок Цезаря.

Глава 8

На фронт нас отправили на полтора месяца раньше положенного срока. Дела там были совсем плохи. Легионы несли тяжелые потери, сражаясь с плохо вооруженными и почти не обученными, но готовыми ради свободы на все повстанцами. Эти ребята делом доказывали простую истину: лучшего доспеха, чем мужество и уверенность в своей правоте, не существует. К тому же у них были неплохие командиры, понимавшие, что в открытом бою против легионов им не выстоять. Поэтому они нападали из засад, изматывали наши регулярные части постоянными стычками, нарушали снабжение, словом, вели самую настоящую партизанскую войну, которая оказалась очень эффективной. Когорты таяли на глазах.

Об этом нам рассказывали те парни, что побывали на передовой. Отпускники, раненые, вербовщики, гонцы – все они твердили одно: мы столкнулись на Дунае с ожесточенным сопротивлением. На счету был каждый легионер. Добровольцев уже не хватало. Молодых людей призывного возраста хватали прямо на улицах и приводили к присяге. Поговаривали, что Цезарь разрешил брать на службу даже рабов, давая им свободу, а после службы – гражданство. Ходили слухи и о том, что создают и небольшие отряды из гладиаторов. Но в это мало кто верил. Очевидно было одно – там, куда мы отправляемся, нас ждет кое-что похуже, чем Бык со своим витисом.

Чтобы ускорить нашу отправку, консул вооружил и снарядил несколько когорт за свой счет. В число счастливчиков попали и мы. По крайней мере, не пришлось самим раскошеливаться на доспехи.

Это, а также мысль, что вскоре мы наконец навсегда распрощаемся с Быком, здорово поднимало наш дух. Мы не задумывались о том, с чем вскоре предстоит столкнуться. Война казалась нам едва ли не увеселительной прогулкой. Мы мечтали о богатой добыче, о наградах, о том, как вернемся героями. Мы считали себя настоящими крутыми вояками и не сомневались в том, что, стоит нам появиться на фронте, дела пойдут на лад.

В ожидании отправки на войну почти забылись все внутренние дрязги. Бык не казался чудовищем, служба перестала быть пыткой. Даже Луций почти не донимал меня. Хотя после того памятного штурма не было дня, чтобы он не подстроил мне какую-нибудь пакость. От Быка ему досталось тогда крепко, и он посчитал, что во всех его бедах виновен я. Обычное дело. Всегда легче справляться с неприятностями, если веришь, что втравил тебя в них кто-то другой, а не ты сам.

Я же старался не обращать внимания на его выходки. Меня куда больше волновало то, что совсем скоро я встречу одного из убийц отца. Каждую свободную минуту я посвящал упражнениям с оружием. Ведь для того, чтобы я смог достичь своей цели, мне нужно было любой ценой уцелеть в бою. Вся палатка по-прежнему считала, что я выслуживаюсь. Я их не разубеждал. Что-то объяснять другим людям будешь, если сомневаешься в том, что делаешь. Объясняя другим, объясняешь и себе. Когда уверен в своих действиях, слова не нужны. И мнение других не важно. Тем более что авторитет мой заметно вырос. Не каждому даже бывалому легионеру сам Цезарь дарит фибулу со своего плаща.

Бык, видя мое усердие, постепенно начал выделять меня. Нет, никаких поблажек не было. Наоборот, ко мне он относился требовательнее, чем ко всем остальным. Однажды, когда я, вконец обессилевший после двух часов беспрерывного фехтования, просто упал на землю, он сказал:

– Тяжело?

Я смог лишь прохрипеть что-то в ответ.

– Ничего. Сейчас тяжко приходится, зато в бою будет легче. Нам предстоит множество сражений. И совсем скоро. Мне понадобятся надежные ребята. Да, не смотри так. Я иду с вами. Не могу в тылу отсиживаться, когда где-то хорошая драка идет. Только своим пока не говори, – он ухмыльнулся, – хочу их сам обрадовать. Работай, рекрут, работай. Жизнь себе сбережешь, а может, и другим. Эх, был бы ты чуть постарше…

Ну и я, конечно, старался, как мог. А еще часами ломал голову над тем, как же мне отомстить за отца. Но сколько бы я ни размышлял над этим, ничего толкового так и не придумал. В конце концов я решил, что на месте будет проще составить план.

…Это произошло в ночь перед отправкой в действующую армию. До сих пор я не уверен в том, что это был не сон. Слишком уж странная штука приключилась. Расскажи мне эту историю кто-нибудь другой, ни слову бы не поверил… Да что там, не знаю, верить ли самому себе. Глаза ведь тоже часто обманывают. И уши… Правда, редко бывает, чтобы и те и другие вместе шутки шутили.

Я стоял ночью в карауле. Весь день мы готовились к выступлению. Лагерь и так-то на муравейник похож. А в тот день он напоминал муравейник, который разворошили. Командиры все как с ума посходили. Палок об наши спины сломали, наверное, больше чем за все время обучения. Как бы скоро мы ни исполняли приказы, им казалось, что мы спим на ходу. В общем-то, понять их можно. Дел было невпроворот. Оружие и снаряжение в порядок привести, паек и «гвоздевые» [31] получить, весь скарб собрать… За весь день ни разу не присели.

Так что, стоя в смотровой башне, я просто засыпал. До смены оставался час, и темень стояла кромешная. Лагерь, измотанный дневной суетой, спал мертвым сном. Тишина была такая, что я слышал, как позвякивают доспехи у часового на соседней башенке. Это позвякивание было единственным звуком, который нарушал безмолвие. Обычно даже ночью в лагере чувствуется жизнь, а тут и правда будто все умерли. Несколько костров горело, но далеко, на другом конце лагеря.

Чтобы не уснуть, я, вытаращив глаза, вглядывался во тьму, но не видел ничего дальше рва. Небо, затянутое облаками, тоже было черным-черно. Ни луны, ни звезд… Мне, честно говоря, даже не по себе стало. Сам не знаю, чего боялся, но сердце так и колотилось. Казалось, что никого, кроме меня, в этом мире не осталось. Вот только я, башенка и темнота…

Хотел было окликнуть соседних часовых, но в последний момент побоялся, что рядом окажется проверяющий офицер. Тот бы вмиг мне показал, как стоя на посту орать. Да еще среди ночи…

Странно было. Вроде и спать хочется, а при этом страшно до одури, и сердце из груди выскакивает. Чтобы хоть как-то отвлечься, я начал вышагивать по сторожке. Два шага в одну сторону, поворот, два шага в другую. Сначала ходил молча, потом стал себе под нос командовать. Раз, два, кру-гом! Раз, два, кру-гом! На какое-то время действительно стало полегче. И сон почти прошел, и сердце вроде перестало колотиться. Я решил, что теперь можно передохнуть, и достал флягу. Но, поднеся ее ко рту, замер, чувствуя, как зашевелились волосы под шлемом.

Откуда ни возьмись спустился густой туман. Настолько плотный, что я не мог разглядеть ничего уже в десяти шагах. Только что даже намека на туман не было, и вдруг будто молоко вылили. Сырые ладони тумана, как живые, тянулись ко мне, осторожно дотрагивались до лица, оставляя на щеках липкие потеки. Впереди белесые лоскуты, переплетаясь между собой, принимали причудливые очертания невиданных существ, но эти смутные образы тут же таяли, плавно перетекали один в другой, являя все новые и новые неуловимые видения.

Я почти не мог дышать. От каждого вдоха невыносимо першило в горле. На секунду я всерьез испугался, что могу захлебнуться. Такого тумана я не видел ни разу, даже в самое сырое время года, когда выходил на рассвете в поле. Он был… как будто живой. Я почти чувствовал его дыхание, его волю. Казалось, что вот-вот он заговорит со мной. Я сжал пилум так, что хрустнули костяшки. Хотя чем он мог мне помочь? Не метать же его в туман. Однако выучка сделала свое дело: оружие для солдата – его жизнь. И как бы страшно ни было, почувствуй его тяжесть в руках, и тебе станет спокойнее.

Спокойнее не стало. Наоборот. Я чуть не закричал, когда увидел, как в нескольких десятках шагов от меня туман вдруг сгустился еще больше. Этот сгусток поплыл ко мне, по пути приобретая очертания человеческой фигуры. Человек, или что там это было, не шел, а именно плыл, не касаясь земли. Он приближался медленно и плавно… И неотвратимо. Я почувствовал, как по спине стекла струйка пота. Она была ледяной. Доспехи вдруг разом отяжелели. Да так, что мне пришлось опереться на пилум, чтобы не рухнуть на деревянный настил под их тяжестью.

Белый призрак, детище тумана, уже преодолело ров. Теперь я мог разглядеть его лучше. Это был высоченный старик, с седой бородой, доходившей чуть ли не до земли. На нем был надет белоснежный балахон. Не тога, не плащ, а именно широкий просторный балахон. Я и не представлял себе, кто может носить такую одежду.

Чем ближе «подходил» старик, тем тяжелее становились мои доспехи и оружие. Глаза закрывались сами собой. Я даже не почувствовал, как из ослабевших рук выскользнули пилум и щит. Странно, но я не слышал, как они упали. Будто не деревянный пол был под ногами, а бездонная пропасть.

Старик был уже в двух шагах от моей башни. Наш лагерь не был маршевым, которые мы обычно строили в конце перехода. Это был постоянный стационарный лагерь, практически небольшая крепость. Помимо обычных рва и вала, утыканного кольями, он был обнесен частоколом высотой почти в два человеческих роста. Башня же находилась еще выше. Так вот этот старик, подойдя вплотную к стене, начал расти, вытягиваться, постепенно поднимаясь над частоколом.

Я, обессиленно привалившись к стене башенки, смотрел на его макушку, постепенно поднимающуюся все выше и выше. Рука сама собой попыталась нащупать рукоять меча, но пальцы лишь скользили по полированному дереву, гладиус [32] словно примерз к ножнам. Впрочем, даже если бы мне удалось обнажить клинок, что бы я с ним стал делать? Вряд ли у меня хватило бы сил даже поднять его.

Голова старика поднялась над частоколом. Я смог разглядеть его лицо. Не скажу, что это придало мне сил. Кожа, покрытая струпьями, светилась каким-то причудливым зеленоватым светом. Неопрятная клочковатая борода, казалось, была соткана из липкого тумана. Вместо глаз – пустые глазницы, в которых зеленоватое свечение было чуть-чуть ярче. И только тонкие губы были ярко-красными, будто испачканными кровью…

Кажется, я перестал дышать, когда это лицо замерло в шаге от меня. Старик уставился на меня своими чудовищными глазницами, но я чувствовал, что он видит меня насквозь. Все мои страхи, потаенные желания, сомнения – ничто не было скрыто от него. И у меня не было сил сопротивляться этому взгляду. Я просто стоял, чувствуя, как судорожно сжимается желудок, и не мог даже отвести глаза.

Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга. Может, минуту, может, вечность. Для меня-то прошла целая жизнь. Постепенно я начал приходить в себя. Во всяком случае, смог ухватить рукоять меча и наполовину вынуть его из ножен. Но тут старик заговорил. Нет, рот он не открывал… Его голос просто зазвучал в моей голове. Причем язык был мне незнаком, но я прекрасно все понимал. Уж не знаю, как это возможно, но именно так все и было. Голос в голове, незнакомые слова и полное понимание сказанного. Как если бы его слова сразу превращались в картины в моей голове. Правда, и сказано-то было немного. Всего одна фраза, повторенная много раз:

– Верни Сердце Леса.

Лишь три слова. На все лады. То умоляюще, то грозно, то холодно, то яростно… Снова и снова. Пока голова у меня не начала разламываться от боли. Не знаю, действительно закричал я тогда или мне только так показалось, а на самом деле и это происходило в моей голове.

– Перестань! – завопил я. – Ради всех богов, прекрати!

– Верни Сердце Леса, – бубнил старик, прожигая меня насквозь взглядом пустых глазниц.

– Какое сердце? – Я был близок к тому, чтобы потерять сознание.

– Верни Сердце Леса.

Наверное, он так и повторял бы эти слова до самого утра. Но внезапно налетел ветер, разрывая туман в клочья. Вместе с туманом начал таять и сам старик. Его голос все еще звучал в моей голове, но все слабее и слабее, пока не превратился в едва различимый шепот:

– Верни Сердце Леса…

По-моему, на какое-то время я все же лишился чувств. Но к счастью, успел прийти в себя до появления смены. Туман уже полностью рассеялся, небо на востоке едва заметно посветлело. Теперь лагерь выглядел как обычно. Вернулись звуки и запахи… Но пережитый ужас все еще держал меня железной рукой за горло. Лишь когда до меня донеслись позвякивание доспехов, покашливание и вялая брань сержанта, я смог вздохнуть свободно. Вернувшись в палатку, я решил, что при первой же возможности навещу гаруспиков [33] . Может, они смогут растолковать, что означало это видение.

Так закончилась последняя ночь в лагере. Последняя ночь мирной жизни.

Спустя три часа взревели трубы, выдергивая нас из палаток. А уже к полудню наши когорты выбивали пыль из дорог Италии.

Глава 9

Марш, марш, марш… Мы «мулы Мария». Выносливые, жилистые, безропотные. У нас приказ уменьшить обоз до минимума. Поэтому каждый тащит на себе: доспехи, шлем, зачехленный щит, тяжелый пилум, меч, кирку-«долобру», лопату или топор, или пару деревянных кольев, или нож для резки дерна, котелок или сковороду, запас пищи на три дня, одеяло, плащ, баклагу с водой и уксусом. Все вместе сто тридцать – сто пятьдесят фунтов [34] . Плюс личные пожитки вроде бритвы, доски для игры в кости, неуставных ножей, сменной одежды, фигурок предков или каких-нибудь безделушек, напоминающих о доме, кремня, точильного камня, мешочков с лечебными травами и прочей необходимой в походе мелочи. Это еще пять – десять фунтов. Сто шестьдесят фунтов на собственном горбу. За день мы должны протащить весь этот груз на расстояние в двадцать миль [35] . Кто выдержит такое? Только мулы. Ну, или «мулы Мария»…

Мы встаем на рассвете, разбираем лагерь, навьючиваем себя, помогая друг другу, и до полудня глотаем пыль, стараясь пройти как можно больше, чтобы выгадать себе лишние полчаса отдыха на привале. Шлемы болтаются на груди и тянут вниз, лица наполовину закрыты шейными платками, которые становятся почти черными уже через две мили, фурки [36] с навешанным на них скарбом пригибают к земле, жесткие ремешки калиг натирают ноги, а грязь и пот превращают потертости в подолгу не заживающие язвы.

Главное – не смотреть вперед или по сторонам, когда идешь. Смотреть нужно под ноги, на дорогу. Можно на спину впереди идущего. Так, по крайней мере, ты не видишь ленты дороги, убегающей за горизонт. Стоит глянуть туда, как ноги сами собой сбиваются с шага и начинают слабеть. Если смотришь вперед, понимаешь, что этот путь бесконечен. А если под ноги – ничего, ты просто делаешь один шаг… Потом еще один и еще. И когда сил совсем не остается, говоришь себе, что нужно лишь сделать еще только один шаг, последний. А за ним еще один. Так и обманываешь себя. До тех пор, пока не прозвучит команда «поставить боевые значки» [37] .

Вечером мы разбиваем лагерь. Еще три-четыре часа каторжной работы, прежде чем можно будет, наконец, поесть и привести в порядок себя и снаряжение. Если повезет и не попадешь в караул, часов пять удастся поспать. А едва посереет горизонт, трубы и барабаны сыграют подъем, и все начнется сначала. И так день за днем. Дождь, зной, ветер – неважно. Щит за спину, фурку на плечо и – марш, марш, марш!

Через десять дней мы подошли к Анконе. Оттуда на кораблях нам предстояло дойти до Салоны, которую удерживали наши войска. Вспоминать про переход по морю даже не хочется. После него я надолго проникся уважением к морякам и морским пехотинцам. Постоянная качка, от которой все внутренности так и норовили вылезти через горло наружу, уходящая из-под ног палуба, морская соль, разъедающая все, куда бы ни попала, днем слепящее солнце, ночью непроглядная тьма и утробные вздохи моря… Мы шутили, что нет смысла доставать из мешков припасы – все равно все тут же достанется Нептуну и рыбам, а ты даже не успеешь почувствовать себя сытым. Никогда я так не радовался тому, что стою на твердой земле, как в день высадки. Уж лучше топать на своих двоих, чем чувствовать себя игральной костью в стакане, который встряхивает суетливый игрок.

Близился ноябрь, и нас вели на зимние квартиры. Как сказал всезнающий Бык, четыре наши когорты должны были влиться в новый, еще окончательно не сформированный легион.

– До марта будете жиром заплывать, – сказал он. – Ну а по весне начнется дело. Посмотрим, кто из вас солдат, а кто дерьмо овечье.

Под Салоной к нам присоединились три отряда вспомогательных войск с осадной артиллерией и две кавалерийские турмы. Обоз увеличился вдвое. Зато идти стало легче – самое тяжелое снаряжение теперь тащили настоящие мулы. Несмотря на то что военные действия в этом году практически завершились, разведка сообщала, что отдельные отряды восставших все еще продолжают беспокоить наши части. Потому-то нам и освободили руки. Мы постоянно ждали нападения и каждую минуту были готовы развернуться в боевой порядок.

Но уже после трех дней пути все расслабились. Повстанцев не было ни видно, ни слышно. Не верилось, что вообще идет война. Мы чувствовали себя в безопасности, как во время учебного марша. Так всегда и бывает – никогда не поверишь в то, что дело плохо, пока не окажешься в дерьме по самые уши. По-настоящему почувствуешь опасность только тогда, когда столкнешься с нею нос к носу. И ни минутой раньше.

Мы оказались в дерьме на пятый день перехода, едва успели сняться с привала и пройти пару миль. Дорога вилась между поросшими редколесьем холмами. Передовой отряд ушел далеко вперед и уже успел перевалить через гряду холмов. Мы отставали от него не меньше чем на полмили. Помню, было жутко холодно, мы кутались в отсыревшие плащи и мечтали только о том, чтобы быстрее наступил вечер и можно было бы снова развести огонь.

Сначала мы увидели свой передовой отряд. Он вдруг снова появился на вершине холма, за которым скрылся совсем недавно. От него отделились несколько всадников и галопом поскакали в нашу сторону. Наша когорта шла впереди колонны, так что мы сразу сообразили, что что-то случилось.

Странное дело. Едва мы увидели этих всадников, стремглав несущихся к группе офицеров, наши лица неуловимо изменились. Не знаю, как это описать. Вот вроде шел рядом со мной парень. Несколько месяцев мы с ним жили бок о бок, ели из одного котелка, спали в одной палатке. И тут я смотрю на него и не узнаю. Вроде он, а вроде и нет. Будто какой-нибудь колдун попытался его облик принять, но получилось не очень похоже.

Гонцы еще о чем-то говорили с офицерами, а трубачи уже заиграли тревогу.

Сотни раз мы отрабатывали развертывание из колонны в боевой порядок. Сотни раз занимали свои места в строю по сигналу тревоги. Сотни раз слышали яростный рев Быка: «Собрать значки, бараны!»

Сотни раз… Но даже представить себе не могли, как нам будет страшно, когда все это придется выполнять перед лицом настоящего противника. Правда, выучка все равно делала свое дело. Никто не налетел на другого, никто не перепутал свои места в строю. И только сейчас я смог понять, почему любое построение перед атакой сопровождается надрывными завываниями труб и криками командиров. Весь этот шум не дает тебе возможности остаться наедине со своим страхом. Бояться приходится центуриона, размахивающего у тебя перед носом палкой и орущего, что спустит с тебя шкуру, а не врага, который еще далеко.

– Становись, становись, становись! Пошевеливайтесь, мулы! – надрывались командиры.

И мы пошевеливались, твердо зная одно – медлить нельзя, иначе не миновать расправы, центурионы шутить не будут. Будь у нас время подумать о предстоящем сражении, кто знает, может быть, мы просто разбежались бы. Как ни крути, а мы были зелеными новобранцами, ни разу не видевшими настоящего противника. Но центурионы знали свое дело. Мы ни на мгновение не остались наедине с собой.

Перед строем выехал на гнедом жеребце военный трибун, командовавший нашим отрядом.

– Солдаты! Времени у нас мало, так что буду краток. Разведчики сообщили, что нам наперерез движется противник. Их больше нас, но не намного. Похоже, отбившийся от основных сил отряд. Как повстанцы появились здесь – одни боги ведают. Отступить мы не можем… Просто некуда. Придется принять бой здесь. Встретим их на том холме, – он повернулся в седле, указывая на холм, где уже развернулся наш передовой отряд. – Я рассчитываю на вас. Помощи нам ждать неоткуда, так что наше спасение в мужестве. Схватим их за горло и будем держать, пока не подохнут! Они хуже вооружены и недисциплинированны. Выдержите первый натиск, а потом опрокиньте и преследуйте. Это будет просто, только держите покрепче мечи и прикрывайте друг друга. Все. Центурионы, выводите людей на позиции!

Напутствие Быка было короче, но куда внушительнее:

– Значит, так, бараны… Тому, кто вздумает драпануть, я лично шею сверну. Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю. Если кто-то захочет вдруг подохнуть, сначала должен спросить разрешения у меня, ясно? Легионеру запрещается погибать без разрешения командира. Он должен выйти из строя и по всей форме доложить о своем желании отправиться к праотцам. И попробуйте только, сукины дети, сломать строй или еще что-нибудь в этом духе. Повстанцы вам малыми детьми покажутся. Все ясно, обезьяны?

– Так точно, старший центурион!

– Не слышу!

– Так точно, старший центурион!!

Холм оказался крутым. Три когорты были поставлены в боевую линию на середине склона. За нашими спинами – невиданное дело! – расположились лучники и артиллерия. Четвертая когорта образовала резерв, кавалерия с легкой пехотой, как обычно, прикрывала фланги. Правда, конницы было так мало, а местность настолько неровная, что рассчитывать на помощь кавалерии не приходилось. Но больше всего нас беспокоили стрелки.

– Да что они там, совсем ум потеряли? Я не хочу получить стрелу в задницу от какой-нибудь обезьяны, – волновались новобранцы.

– Стрелу еще куда ни шло. Вот получишь камень из баллисты – ох, я похохочу.

– Да ладно, склон крутой…

– Ага, будто не знаешь, как эти бараны стреляют… Дерьмо овечье и то лучше целится, прежде чем вылететь…

Мы и сами не заметили, как в нашу речь вошли словечки Быка.

– Командирам, небось, виднее, кого куда ставить…

На самом деле все эти разговоры были нужны лишь для того, чтобы не думать о предстоящем. Никто из нас, кроме командиров, еще не бывал в бою. И «стрела в задницу» многим казалась меньшим из зол. Ветераны, с которыми мы сталкивались, ничего хорошего о повстанцах не говорили. Это был упорный и беспощадный враг. Голодный, плохо вооруженный, но сражающийся за свою свободу.

Я стоял во второй линии. Было ли мне страшно? Да, конечно, было. Не так, как той ночью, когда мне старик привиделся, но все-таки. Примерно как тогда, когда мы с фракийцем бежали от разбойников. Вроде и страшно, но ноги не подкашиваются, и кровь быстрее бежит по жилам.

Рядом со мной стоял Ливий. Тот самый, что из Рима. Лицо у него было белым. Он наклонился ко мне:

– Ты убивал когда-нибудь?

Я кивнул.

– Кого?

– Двух разбойников…

– Ох, а я вот не знаю, получится ли у меня.

– Получится. Уж поверь.

Он кивнул и сплюнул под ноги. Я осмотрелся. Разговоры вдруг стихли. Взгляды у всех были прикованы к дальней гряде холмов, от которой нас отделяла иссеченная оврагами низина. Над грядой стояло огромное облако пыли. Передовые части повстанцев уже показались на вершинах.

– Полмили, – сказал кто-то. – Самое большее…

– Ой, по нужде охота, мочи нет.

– Раньше не мог?

– Раньше не хотелось.

– Воды дайте кто-нибудь.

– Лучше не пей. Вдруг в брюхо ранят…

– Помолчи, а?..

– Эй, обезьяны! – зычный голос Быка заставил всех вздрогнуть. – Склон крутой, так что пилумы бросают первые три линии. Все разом, по моей команде. Задние, не напирать! На всех хватит.

Повстанцы, судя по всему, решили атаковать сразу. Не задерживаясь, они перевалили через холмы и начали спуск в низину. Чем-то мне это напомнило горный поток. Или сход лавины. Они все стекали и стекали вниз, а на вершине возникали новые ряды, и, казалось, этому не будет конца.

– Да сколько же их! – крикнул кто-то, кажется, Крыса.

Я крепче сжал пилум. Мне в голову вдруг пришла мысль, что эти люди на противоположном конце долины идут сюда, чтобы убивать нас. Я осознал это с такой потрясающей ясностью, аж сердце зашлось и прошиб ледяной пот. С ними не договоришься. И никуда не убежишь, не спрячешься. Все, что остается, если хочешь жить, – драться. Другого выхода нет, только стоять до конца. Плечом к плечу со своими товарищами по оружию.

Даже Луций с Быком были сейчас для меня самыми близкими на свете людьми.

Человеческий поток приближался. С моего места казалось, что низину покрывает живой ковер, вместо мягкого ворса ощетинившийся наконечниками копий.

Сейчас-то я понимаю, что повстанцы сделали большую глупость, решившись на атаку. У нас была выгодная позиция, и солнце светило нам в спину. А им пришлось преодолеть гряду и низину, чтобы приблизиться к нам и штурмовать очередной склон. Окажись я сейчас в такой же ситуации, у меня не было бы ни малейших сомнений в победе. Но тогда… Тогда, глядя на заполненную людьми долину, я был почти уверен, что никто из нас живым с этого холма не уйдет.

Позади нас раздался скрип воротов – баллисты и «скорпионы» готовились дать первый залп поверх наших голов. По стоящим внизу, почти у самого подножия, стрелкам, вооруженным дротиками и пращами, пробежала волна. Они тоже приготовились к короткой перестрелке.

Повстанцы неуклонно приближались…

– Ну, сейчас начнется, – выдохнул кто-то.

И, словно подтверждая его слова, сзади что-то тяжело ухнуло, и над нами прогудел первый камень. Он взрыл грунт шагах в тридцати от первой волны атакующих.

– Я же говорил, эти обезьяны стрелять не умеют…

Слова утонули в реве повстанцев. Вперед выбежали их застрельщики, и внизу началась перестрелка. Ухало над нашими головами теперь постоянно. К гудению тяжелых камней и дротиков присоединился шорох стрел.

– Лучники, три пальца левее! Це-елься! Залп!

И десятки стрел проносятся над нами, шелестя, как первый весенний дождь.

– Це-елься! Залп!

И тяжелые камни ложатся посреди беснующихся варваров, дробя кости и расплющивая тела.

Немногочисленные лучники противника тоже начали обстрел когорт. Особого ущерба они нам причинить не могли. Им приходилось целиться против солнца, к тому же мы стояли намного выше. Но все равно время от времени в рядах раздавались крики парней, недостаточно быстро закрывшихся щитом. Раза два стрелы ударились и в мой скутум. Несмотря на то что они были уже на излете и ничего плохого сделать не могли, ощущение все равно было мерзким. Это были настоящие стрелы, а не учебные деревяшки. И выпущены они были настоящим врагом.

Перестрелка получилась недолгой. Повстанцы быстро поняли, что у наших стрелков явное преимущество. Хрипло запели рожки, толпа взревела, потрясая оружием. Наши застрельщики начали отход на фланги, за линию тяжелой пехоты. И тут же строй повстанцев вздрогнул, как единый живой организм, качнулся и ринулся в атаку.

– То-о-овсь! – пронеслось по рядам.

Мы подобрались и замерли. Вот сейчас, сейчас…

Мне казалось, что сердце прорвет кольчугу. Сзади кто-то молился вслух. И я был готов к нему присоединиться.

Это действительно страшно, когда на тебя катится лавина вооруженных людей. Кажется, что сейчас она сметет все на своем пути, ничто не сможет устоять… Сметет, раздавит, втопчет в землю и покатится дальше, как ни в чем не бывало. Любой глупец, который попытается противостоять ей, – обречен. Даже скала будет стерта в пыль, не то что люди. И спастись можно, только обратившись в бегство. Бежать, бежать, бежать… Лететь впереди этой лавины, не останавливаясь ни на мгновение, потому что малейшее промедление означает смерть.

Так тебе кажется, когда впервые видишь атакующий строй.

Думаю, что, дрогни хоть один из нас, паника мгновенно захватила бы всех. Что смогли бы сделать с нами стоящие позади центурий тессерарии [38] с опционами? У них простые палки, которыми они должны загонять в строй струсивших легионеров. А у врага мечи и копья… Мы бы просто смели их, даже не заметив. Что смогли бы сделать центурионы? Трибуны? Да ничего. Запаникуй хоть один из нас, мы были бы вырезаны подчистую. Перебиты, как стадо овец.

Но никто не дрогнул, к счастью. Никто не позволил страху лишить его разума.

Рядом с тобой стоят твои товарищи. Они так же смертны, как и ты. Они боятся ничуть не меньше твоего. Но продолжают стоять, сжимая до судорог в руках пилумы и стиснув зубы, чтобы не видно было, как дрожат побелевшие губы. А значит, ты тоже можешь.

– Стоя-я-ять, обезьяны! – Голос Быка перекрыл вопли и улюлюканье повстанцев. – Стоять крепко!

Двести шагов. Я вижу грубо сколоченные, а то и просто сплетенные из ивы щиты, вижу широкие плоские наконечники копий, вижу короткие мечи, занесенные над головами.

Сто пятьдесят шагов. Видны бронзовые бляшки, нашитые на кожаные нагрудники.

Сто шагов. Я вижу искаженные яростью лица, черные провалы кричащих ртов.

– Стои-и-им!

Семьдесят шагов. Можно различить точки глаз.

– Стои-и-им!

Пилумы пойдут в ход, когда станут видны белки глаз. Они заметны с двадцати пяти – тридцати шагов. Это проверено многими поколениями.

– Це-е-елься!

Мы, как один, вскидываем пилумы и отводим чуть в сторону руку со щитом. Сейчас мы открыты для стрел противника, но их лучники молчат. Зато наши стараются вовсю, перенеся огонь в глубь строя повстанцев, чтобы не накрыть нас, когда мы смешаемся с ними.

Враги уже совсем близко. Мне кажется, что я чувствую вонь их немытых тел и плохо выделанных шкур на щитах. Длинный наконечник пилума подрагивает, и я как зачарованный смотрю на блестящее в лучах солнца острие. Оно направлено прямо в лицо кряжистого бородатого бревка с выпученными глазами. Наши взгляды вдруг встречаются. И на мгновение все вокруг замирает. На меня наваливается мертвая тишина, как той ночью, когда приходил старик. Я уже не понимаю, где я нахожусь и что происходит. Мне хочется отвернуться, закрыть лицо руками, лишь бы не видеть этих глаз, прожигающих меня насквозь.

И тут тишину разрывает в клочья звонкий сигнал труб и крик:

– Залп!

Мир приходит в движение. Моя рука распрямляется сама собой, и пилум летит прямо в бородатое лицо бревка.

– Вперед, мулы!

– Бар-ра!!!

И мы бросаемся вниз по склону, навстречу врагу.

Сшибка была ужасной. Боевые кличи с обеих сторон, надрывный вой труб, вопли раненых, предсмертные крики, треск ломающихся копий, звон мечей, глухие удары щитов друг о друга – все это грохнуло, грянуло разом, да так, что казалось, обрушилось само небо.

Несколько мгновений я ничего не мог понять. Видел перед собой лишь спины бойцов первой линии и мелькающие в промежутках между ними фигуры бревков. Рядом со мной что-то просвистело, и идущий слева от меня солдат рухнул, нелепо взмахнув рукой с зажатым в ней мечом. Справа завопил Ливий, отбрасывая щит и хватаясь за лицо. Его место тут же занял другой, орущий что-то нечленораздельное…

Прямо передо мной вырос здоровенный повстанец, тычущий копьем куда-то позади меня. Меч будто сам собой метнулся к его ничем не защищенному боку и вошел по самую рукоять. Я даже не успел сообразить, что к чему. Все получилось само собой. Тут же кто-то вцепился в верхний край моего щита, и я, не раздумывая, рубанул по этим жилистым волосатым рукам. Сражающийся впереди легионер упал, и в разрыв вломился тощий парень одних лет со мной. Я сбил его щитом с ног, превратив лицо в кровавое месиво.

И пошло!.. Я колол, рубил, закрывался щитом, снова колол, спотыкаясь о тела, оскальзываясь в лужах крови и меся калигами чьи-то вывороченные кишки. Тело все делало само. Если бы я положился на разум, не прожил бы и нескольких мгновений.

Что я чувствовал? Да, пожалуй, ничего такого, о чем можно рассказать. Я жил в ином измерении. Там не было места обычным человеческим чувствам и эмоциям. На самом деле ты просто становишься животным. Страх, ярость, ненависть – ничего этого для тебя не существует. Все эти чувства сливаются в одно и превращаются в нечто, чему не дать названия. Потому что оно не из нашего, человеческого, мира. Можно сказать, что в каком-то смысле ты мертв. И в то же время ты живее, чем когда бы то ни было. Мертв в тебе человек. Но зато жив зверь.

Ты не можешь испытывать сострадание, когда рядом падает товарищ. Просто проходишь мимо, даже если он молит о помощи. Потому что умрешь, если задержишься хоть на мгновение. Ты не можешь испытывать страх, когда видишь направленное тебе в грудь острие копья. Если испугаешься – умрешь, потому что рука не сможет вовремя поднять щит. Тело это знает, зверь, дремлющий в тебе до поры до времени, это знает. Быть в бою человеком – значит погибнуть. Вот потому-то при первых звуках боевых труб мы перестаем быть людьми. Мы превращаемся в опасных хищников, не имеющих никаких чувств, кроме жажды жизни и кровавого азарта.

Мы все еще держали строй и даже понемногу начали теснить бревков.

– Прорвите их строй! Прорвите строй! – рычал Бык, сражающийся где-то на правом фланге.

И мы пытались. Пытались изо всех сил. Мы уже поняли, что способны победить. И это придавало нам сил. Но бревки были серьезными парнями. И не собирались отступать перед тремя когортами новобранцев. Сбив щиты, они вросли в землю, и все наши усилия разорвать строй разбивались об эту стену.

Вскоре уже не мы, а они начали шаг за шагом отжимать нас к вершине холма.

– Стоять, мулы! – надрывался Бык. – Стоять, сукины дети!

Мы были лучше вооружены. У нас были более прочные доспехи. Поэтому мы отдавали одного легионера за двух варваров. Но их было слишком много, и для них это был не первый бой. Медленно, очень медленно мы продолжали отступать. Чувствовалось, что еще немного, еще один хороший натиск – и бревки опрокинут нас.

И варвары это поняли. Уж не знаю, откуда у них взялись силы… Дружно, разом, они навалились, уже не обращая внимания на наши мечи. И линия манипулов прогнулась, смялась, в бреши тут же устремились опытные тяжеловооруженные бойцы в хороших доспехах, грозя рассечь строй.

Раздались крики: «Отходим!» – и значки нескольких манипулов, которые приняли на себя основной удар, дрогнули, заколебались. Держался только правый фланг нашего манипула, где дрался Бык. Там же твердо стоял наш значок.

– Ко мне, бараны! Ко мне! Сбить щиты, ублюдки, если хотите жить! – ревел центурион.

Жить мы хотели. На этот счет сомнений у нас не было. И поэтому мы все-таки сделали невозможное – остановились. Остановились и сомкнули ряды, вытолкнув из брешей повстанцев, как пробку из кувшина. Но на большее нас уже не хватило. Продвинуться вперед хотя бы на шаг было выше наших сил. Все, на что мы были способны, – это выровнять фронт и сдерживать отчаянный натиск бревков.

Наступил момент, когда исход боя могла решить одна свежая центурия.

Это понял и наш командир. Взревели наконец трубы, и на вершине холма показались значки четвертой когорты. Тяжелым мерным шагом она надвигалась на не ожидавших такого поворота, а потому растерявшихся варваров.

– А ну, нажмем, ребята! – крикнул Бык.

Не знаю, что на нас так подействовало – вид подкреплений или слово «ребята» из уст Квинта Быка, но наш манипул и правда «нажал». Налитые свинцом ноги сделали полшага, шаг, пять… Следом за нами двинулись и остальные манипулы, а потом по всей линии заиграли сигнал к контратаке. И истерзанные, обессилевшие когорты пошли вперед, давя, тесня, подминая под себя дрогнувший строй бревков.

– Бар-ра!

Мы вложили в боевой клич все свое отчаяние и жажду жизни. И, может быть, впервые он прозвучал так, как должен был звучать.

Это была еще не победа. Мы были слишком уставшими и вложили в рывок все оставшиеся силы. Каждый знал, что эта контратака – наш последний шанс вырвать победу из рук врага. Если она захлебнется, мы больше ничего не сможем сделать. Разве что безвольно опустить руки и позволить перерезать себя, как стадо овец. И одна свежая когорта ничего уже не сможет изменить. Сейчас все зависело от нашей воли, которая заставляла натруженные руки снова и снова поднимать ставшие неимоверно тяжелыми мечи. Только наша воля и решимость идти вперед на подкашивающихся от усталости ногах сейчас решали исход боя. Только наша готовность умереть, зная, что своей смертью ты спасаешь своих товарищей, давала нам шанс на победу.

В один момент, правда, все чуть не пошло прахом. Сигнифер [39] нашего манипула получил дротик в бедро и упал, а шагавшие рядом с ним солдаты были то ли слишком увлечены наступлением, то ли просто растерялись, но никто из них не поднял значок с земли. Увидев, что значок упал, задние ряды решили, что первая линия смята, и затоптались на месте. Передние же почувствовали, что последние шеренги перестали поддерживать их, и подумали, что те начали отступать. Замешательство было недолгим, но натиск сразу же ослаб.

Я шел во второй шеренге, в нескольких шагах от упавшего сигнифера, и даже видел лежащий на земле значок. Но чтобы добраться до него, мне пришлось бы покинуть свое место в строю и оставить в нем брешь. Несколько мгновений я медлил, ожидая, что кто-нибудь из стоящих рядом со знаменем подхватит его. Но напрасно. Никто, похоже, не собирался этого делать.

Вскоре уже весь наш манипул, бывший на самом острие контратаки, замедлил шаг и заколебался. Варвары же, напротив, решили, что удача опять повернулась к ним лицом, и торжествующе завопили. Исход боя опять повис на волоске.

И тогда я, рискуя поломать весь строй, бросился к значку, сбивая щитом всех, кто стоял на моем пути. Строй на несколько секунд смешался, но варвары не сумели воспользоваться этим. Зато теперь значок был в моих руках. Я бросил скутум и ринулся в первую линию, крича что-то бестолковое, но, как мне казалось тогда, очень героическое.

Мы снова пошли вперед. А через несколько минут подоспела наконец четвертая когорта. И когда она, свежая, полная сил, ударила железным кулаком в центр строя бревков, исход боя был решен. Строй восставших поддался, а потом разом развалился, рассыпался, как непрочная плотина под напором реки во время паводка.

Фланги бревков, видя, что центр войска смят и обращен в бегство и что мы вот-вот зайдем им в тыл, тоже, видимо, решили, что на сегодня хватит геройствовать. Сначала дрогнул левый фланг, следом за ним – правый, и вскоре началось повальное бегство…

…И резня. Легкая пехота и кавалерия приступили к своему излюбленному занятию – преследованию беззащитного противника. Нам же было не до погони. Мы еле волочили ноги. Трубы сыграли отбой, и мы перестроились, готовясь на всякий случай к контратаке. Но то была излишняя предосторожность. Повстанцам было больше не до драки.

Избиение продолжалось почти до сумерек. Повстанцы потеряли убитыми почти четыре тысячи человек. Мы – немногим более пяти сотен. Но и это было слишком много для такого боя. Еще отец мне рассказывал, что основные потери побежденное войско несет не во время сражения. Доспехи делают свое дело – поразить насмерть человека не так-то просто в этой свалке. А вот когда начинается бегство, бегущая армия вырезается подчистую.

Поздним вечером, когда мы собрали трофеи, похоронили павших и поставили лагерь, Бык построил наш манипул. Незадолго до него командир отряда уже сказал речь. По его словам, мы что-то там доказали, показали и заслужили… Никто толком его не слушал, все просто валились с ног. И сейчас у нас было одно желание – выпить вина и рухнуть на походные постели. Бык же выглядел так, будто весь день только и делал, что отдыхал.

– Ну что, мулы, прочувствовали, что такое служба?

– Так точно, старший центурион!

– Считайте, что сегодня вам повезло. Сражались вы как бабы. То, что сегодня было, – это даже не бой. Так, небольшая стычка. А вы в ней умудрились столько народа потерять… Еще пару раз так вот схлестнемся с повстанцами, и я вообще один в Сисцию приду. Значит, так, если случится чудо и кто-нибудь из вас все же доползет до зимних квартир, мне придется взяться за вас всерьез. Вся ваша прошлая жизнь в учебном лагере, девочки, покажется вам приятным отдыхом. Дерьмо вы, а не солдаты.

Бык прошелся вдоль строя. Мы стояли, боясь шелохнуться. Вся усталость мигом куда-то делась…

– Какая обезьяна подняла значок?

– Рекрут Гай Валерий, первая центурия, первого манипула, третьей когорты, – проорал я, не ожидая ничего хорошего.

– Как самая сообразительная обезьяна в этом стаде, будешь деканом… [40] Пока не подохнешь. Понял?

– Так точно, старший центурион!!!

– Все, бараны, р-разойдись! Прочь с глаз моих, – устало закончил он.

Строй мгновенно рассыпался. Мы больше не чувствовали себя победителями и крутыми сукиными детьми. Мы снова стали зелеными новобранцами… В общем, тем, кем и были на самом деле.

Я уже собирался нырнуть в свою палатку, как меня окликнул Бык.

– Ты хорошо слышишь, сынок? – чуть ли не ласково спросил он.

Вопрос был настолько неожиданным, что я даже растерялся. А уж тон…

– Так точно, старший центурион!

– И ты слышал, что я назначил тебя деканом?

– Так точно, – промямлил я, по-прежнему не догадываясь, куда он клонит.

– А куда ты сейчас шел, сынок?

– В палатку, старший центурион…

– Устал, да? – участливо спросил Бык.

– Устал, – кивнул я.

Он вздохнул и сокрушенно покачал головой, выражая сочувствие. Я уж было подумал, что сейчас мне отвалится еще какая-нибудь награда. Но вместо этого Бык схватил меня за пояс и дернул к себе так, что я чуть пополам не переломился.

– А кто за тебя служить будет, декан?! – заорал он так, что у меня аж в ушах зазвенело. – Сколько у тебя раненых? Кто из них сможет в ближайшее время встать в строй? Ты знаешь? Сначала со своими людьми разберись, а потом уже уставай! Марш к раненым! Потом проверить снаряжение у оставшихся. Через полчаса ко мне в палатку с докладом!

Бежал я до госпиталя так, будто за мной вся армия варваров гналась.

Тут надо пояснить. Обычно центурионы еще в учебном лагере назначали десятниками самых толковых новобранцев. Бык же заявил, что не нуждается в обезьянах-командирах и будет назначать деканами только тех, кто проявит себя в бою. Вот и получилось, что я стал первым деканом в нашем манипуле. Так что о своих обязанностях представление имел весьма слабое.

Раненых в моем десятке оказалось двое. Ливию камень из пращи попал прямо в лицо, выбив половину зубов и порвав щеку. Глянув на него, я понял, что больше красавчиком он не будет. Вторым был Крыса с пустяковой царапиной. Ему я сказал сразу:

– Я твой декан. Завтра чтобы был в своей палатке.

– Чего-о?

– Бык назначил меня командиром десятка. И я хочу, чтобы завтра ты встал в строй. Понятно? Если не встанешь… Шкуру спущу, – закончил я, позаимствовав аргумент у старшего центуриона.

Смотреть на вытянувшееся лицо Крысы было приятно. Я не забыл того разговора в карауле. Может быть, с моей стороны это было мелко, но я очень хотел устроить этому парню веселую жизнь. Тем более что я видел, как он сбежал с поля боя, прикинувшись раненым.

В палатке мне пришлось тяжелее. Ребята не слишком обрадовались моему назначению. Главным образом потому, что все уже привыкли к отсутствию командира. Получилось, что жили-жили себе спокойно, и на тебе. И Быка-то одного было много…

В общем, когда я приказал приготовить оружие и снаряжение к осмотру, в палатке повисла тягостная тишина. Никто даже не пошевелился. Еще бы! Кому охота выполнять приказы тринадцатилетнего мальчишки. Да еще после такого денька… Я сам понимал, что лучше бы дать им сейчас отдохнуть. Но что я скажу Быку? Что ребята слишком устали, чтобы подчиняться? Надо было как-то выкручиваться… Только как?

Я подумал, что поднять знамя в бою и повести за собой манипул было куда проще, чем в мирной обстановке заставить семерых человек выполнить пустяковый приказ.

Надо было что-то сказать им… Но в голову ничего толкового не приходило. Я просто стоял и смотрел на них, а они – на меня. Ждали, что я буду делать.

И тут мне стало чуть не до слез обидно. Я не рвался в командиры. Я не выслуживался перед Быком. Я просто делал то, что считал правильным. И когда мы штурмовали тот холм, и сегодня… Громкие слова, но я выполнял свою работу, свой долг. А они смотрят на меня так, словно я за деньги купил свое звание.

– Завтра, – устало сказал я, – мы снова можем их встретить.

И все, больше ни слова. Сел на свою постель, достал точильный камень и принялся править клинок. Плевать мне было на них. Вот на самом деле. Как-то вдруг, в один момент… Пусть делают, что хотят, подумал я, перед Быком как-нибудь отвечу.

Некоторое время они сидели, глядя, как я вожусь со своим снаряжением. Потом Тит молча разложил свою кольчугу и начал проверять кольца. За ним Крошка, который был рядом со мной, когда я подхватил значок, тяжело вздохнув и нахмурив брови, взялся за свое оружие. Постепенно и остальные занялись делом. Все, кроме Луция. Он широко зевнул и развалился на своей постели, всем своим видом давая мне понять, что он сам себе командир. Но тут молчун Сцевола, бывший подмастерье кузнеца, самый старший из нашей палатки и обычно самый спокойный, двинул Луция в бок:

– Слушай, я не хочу рисковать из-за тебя. Если завтра будет бой, я должен быть уверен, что у тех, кто стоит рядом со мной, острые мечи и целые доспехи. Так что принимайся за дело. Бык назначил деканом его, – он кивнул в мою сторону, – значит, так тому и быть.

– Я не собираюсь выполнять указания этого выскочки, – ответил Луций.

Было видно, что ему неприятно, что Сцевола вдруг встал на мою сторону.

– Это указание дал не он.

– А кто же?

– Война, приятель, война. Мы тут все связаны. От остроты твоего меча не только твоя жизнь зависит. Но и того, кто прикрывает тебя щитом… Давай, займись делом. Иначе в следующей стычке будешь сам выкручиваться.

Когда я явился в палатку Быка на доклад, он удивленно посмотрел на меня:

– Что, даже не отделали тебя?

Бык полулежал на своей постели. Его раб обрабатывал ему резаную рану на плече. Бык же спокойно жевал оливы, будто ему не рану промывали, а массаж делали.

– Никак нет, старший центурион.

– Странно, я думал, поколотят… Ну, давай докладывай.

– Двое раненых. Один завтра будет в строю. Остальные здоровы. Оружие, снаряжение в порядке, люди отдыхают.

– Поели?

– Так точно.

– Ладно, – Бык взял очередную оливу, а раб принялся зашивать рану. – Можешь отдыхать. Ты понял, что должен делать декан?

– Так точно.

– Добро. Теперь все доклады будешь делать младшему центуриону, как положено. И смотри мне, декан, подчиненных не распускай. Моя первая рана – дело рук солдата из моего десятка, которому я не нравился как командир. Война предстоит тяжелая. По опыту знаю, что нет ничего хуже, чем бунтовщиков усмирять. Славы мало, добычи тоже. Вся служба – патрули, засады да стычки вроде сегодняшней. Солдаты быстро от такой войны дуреют. Так что гляди в оба.

На следующий день мы выступили. И уже без всяких приключений добрались до главного лагеря, расположенного близ Сисции, в котором нам предстояло влиться в один из трех легионов, расположенных в нем, и ждать весны.

Глава 10

Мы влились в XX легион под командованием легата Иллирии [41] Марка Валерия Мессалины. После столкновения с армией под командованием предводителя восставших племен Батона Далматика легион был сильно потрепан. Так что наши когорты пришлись кстати.

Символом легиона был кабан, поэтому сами солдаты называли себя секачами. Головы кабанов украшали наши значки, щиты, у многих в качестве талисманов висели на шее кабаньи клыки, а знаменосцы носили вместо обычных шкур волков, пантер и медведей шкуры кабанов. Позже я ни разу не видел такого повального поклонения символу легиона.

Ничего хорошего о той зиме сказать не могу. Зима выдалась очень суровой. Холод, ежедневная тяжелая работа, маневры, караульная служба… Разве что с кормежкой дело обстояло хорошо. Рим, зная, что только мы стоим на пути варваров к сердцу Италии, не жалел ничего, лишь бы солдатам жилось сносно.

Единственное знаменательное событие за ту зиму – присяга. Для нас она была первой. В январские календы все три легиона в боевом порядке были выстроены на лагерном плацу. Перед этим вдоль плаца выставили алтари и соорудили внушительный трибунал. На краю плаца стоял старый алтарь в честь Юпитера Всеблагого Величайшего. После принесения присяги его должны были закопать в землю и взамен установить новый.

Надо сказать, обставлено все было очень внушительно. Трибуны, центурионы, всадники надели парадную форму. Сигниферы были в своих масках. Остальные – в начищенных до блеска доспехах, на шлемах – плюмажи, у ветеранов поверх панцирей – награды, щиты расчехлены, как перед боем. День выдался ясный, и все это горело на солнце так, что было больно глазам.

Сначала к нам с речью обратился Тиберий, командующий армией. Потом мы хором поклялись в верности Цезарю перед значками с его изображением. Старый алтарь Юпитера торжественно зарыли, жрецы принесли в жертву быков и баранов, и наконец мы, получив деньги и награды, прошли торжественным маршем мимо трибунала, приветствуя командующего и легатов.

На этом, если можно так выразиться, официальная часть закончилась. Неофициальную устроил Бык. Он был почитателем армейских традиций. Раньше солдаты присягали дважды. Они клялись в верности народу Рима и сенату, а затем – своим товарищам по оружию. И если нарушить первую клятву считалось военным преступлением, то нарушение второй было самым настоящим бесчестием. Вот Бык и привел наш манипул к такой присяге, заставив поклясться друг другу, что мы никогда не покинем строй, не оставим товарища в беде и будем сражаться друг за друга до смерти. Клятва была древняя. Наши далекие предки произносили ее в кругу своих соратников накануне сражения. Слова ее были просты и суровы. Мне было даже немного не по себе, когда я произносил их… Да и никто равнодушным к этой клятве не остался.

После этого мы стали иначе смотреть друг на друга. Как ни крути, а теперь центурия была нашей семьей почти на всю оставшуюся жизнь. Нам предстояло долгие годы спать в одной палатке, есть из одного котла и умирать в одном строю. Такие вещи не понять сразу. Но в день присяги мы сделали первый шаг к тому, чтобы действительно стать собратьями по оружию. Не на словах… А в душе.

После этих торжеств опять потянулись серые армейские будни. Повстанцы нас не беспокоили, они тоже пережидали холода в своих укрепленных горных городах. Так что нам оставалось лишь ждать весны. О том, чтобы мы не скучали, заботилось командование.

Помимо постоянных маневров, которые проводились в любую погоду, и обычной работы по обслуживанию лагеря, мы занимались строительством. Чего мы только не строили. Дополнительные защитные сооружения на вероятных маршрутах следования противника, дороги для быстрого перебрасывания наших частей, рыли каналы, работали в каменоломнях и шахтах, даже храмы и те возводили. За всю предыдущую жизнь я столько земли не перекопал, сколько за ту зиму.

Если ты не в карауле и не в патруле, весь день будешь долбить киркой мерзлую землю. Если твоя когорта не отрабатывает строевые приемы, придется валить лес или ворочать тяжеленные камни. Мы ни минуты не могли посидеть спокойно. По лагерю можно было передвигаться только бегом. Если центурион увидит, что ты идешь не спеша, тут же найдет тебе занятие. Солдат всегда должен быть при деле. Чем меньше времени у него остается побыть наедине с собой, тем лучше. Пьянство, бесчинства, грабежи, бунты – все это занятия солдат, работы которым не нашлось.

Мало-помалу ребята свыклись с мыслью, что я их командир. Один раз Крыса попытался было высказать свое мнение по этому поводу, но я с ним не стал церемониться. Просто вывел из палатки и как следует отделал. Луций почему-то не вступился за приятеля. А без него Крыса был мне не опасен. После этого случая никаких вопросов ни у кого больше не возникало. Я командовал, ребята подчинялись. Луций, конечно, не смирился, хотя открыто выступать не отваживался. Пару раз я ловил его ненавидящий взгляд, но не стал обращать на это внимания. Пусть смотрит как хочет, лишь бы выполнял приказы.

Но служба службой, а я все-таки не забыл, зачем прибыл сюда. И как только все вошло в колею, приступил к поискам убийцы родителей. В лагере, как я уже говорил, разместились три легиона. Это был даже не лагерь, а небольшой город, разве что вместо домов – кожаные палатки. Правда, уже начали появляться и каменные строения: тюрьма, склад, арсенал и баня были отстроены совсем недавно, а сейчас строилось святилище. Так вот в этом городе жило около тридцати тысяч человек. Конечно, военный лагерь – это не простой город, найти человека здесь куда проще. Но все равно за один день не управишься. Тем более что я не мог задавать свои вопросы каждому встречному.

Приходилось быть очень осторожным. Мне вовсе не хотелось, чтобы до Вара дошли слухи, что его разыскивает какой-то легионер. Одни боги ведают, что он предпримет в этом случае… Да служба отнимала почти все время. Поэтому поиски затянулись. Я даже не знал точно, находится ли он в этом лагере. Одно дело, если он приписан к какому-нибудь легиону. Тогда шансы на то, что он здесь, увеличивались. А если он командует вспомогательным отрядом или кавалерией, подразделения которых постоянно находились в рейдах? Тогда я смогу гоняться за ним до окончания войны…

Но я не сдавался. И при каждом удобном случае заводил разговоры о всаднике по имени Оппий Вар, в надежде, что кто-нибудь о нем слышал.

Помнил я и о том старике, который чуть меня к праотцам не отправил своим видом и голосом. Но тут все было проще. В один из дней, когда нам дали наконец отдохнуть, я пошел к жрецам. Сначала со мной говорил совсем молодой помощник авгура. Такая же легионная зелень, как я. Так что толку от нашего разговора не было никакого. Парень никогда ни о чем похожем не слышал. Единственное, в чем он разбирался, – корме для цыплят и особенностях их помета.

– Ну, хорошо, – сказал я, когда он в десятый раз развел руками. – А с кем я могу поговорить? Кто может мне помочь?

Он начал тяжело вздыхать и чесать в затылке. Но я уже был достаточно хорошо знаком с лагерными правилами. Никто и ничего здесь не сделает для тебя просто так. Дураков нет. Хочешь что-то заполучить? Плати денежки. А уж жрецы в этом отношении перещеголяли всех. Центурионы по сравнению с ними были образцом бескорыстия. Думаю, и монетку изо рта покойника любой из них стащил бы, не задумываясь.

Пришлось заплатить. Парень, зажав в кулаке деньги, исчез среди палаток. Долго никто не появлялся, и я уже подумал, что меня попросту обманули. Но, к счастью, ошибся. Минут через тридцать, когда я уже окончательно замерз, ко мне подошел один из старших гаруспиков. Обычно жрецы такого ранга не снисходили до простых солдат. Но на этот раз то ли деньги сделали свое дело, то ли мой рассказ показался заслуживающим внимания.

– Пойдем со мной, – жрец махнул мне рукой.

Мы прошли в просторный шатер, где хранились всякие ритуальные принадлежности. В шатре никого не было, кроме двух рабов, которые с унылым видом смешивали чернила.

– Ну, рассказывай о своем видении, – сказал жрец, садясь в роскошное резное кресло, которое вполне могло сойти за трон.

Я слово в слово повторил все, что говорил младшему гадателю. Жрец слушал, закатив глаза к потолку и время от времени кивая. Вид у него был такой, будто он собирался гадать самому императору. Я решил, что денег он с меня за это попросит немало. Ну да не уходить же… Когда я закончил, он долго сидел в глубокомысленном молчании. Набивал цену.

– Это очень странное знамение, – начал он. – Никогда ни с чем подобным не сталкивался. Толкований может быть очень много, и я не знаю, какое из них верное… Сердце Леса, говоришь? Что это, по-твоему, может быть?

– Я пришел сюда как раз затем, чтобы выяснить это.

– Старик в длинном белом балахоне, да?

– Да. И с длиннющей бородой.

– Зеленые глаза?

– Глазницы. Да и вообще он весь зеленым светился.

Жрец принялся что-то бормотать себе под нос. Потом встал, ушел в глубь шатра и начал рыться в каких-то свитках. Время от времени оттуда доносилось его «странно, странно». Я уже пожалел, что пришел сюда. И денег лишился, и времени потратил кучу. Если меня вдруг хватится Бык и узнает, что я, вместо того чтобы заниматься делом, сижу у жрецов, мне придется солоно. Бык считал жрецов дармоедами и недолюбливал их. Он всегда говорил, что для победы не нужно хороших предзнаменований, нужны хорошие солдаты. В чем-то я был с ним согласен. Еще ни разу не видел жреца, предсказание которого сбылось. Хотя я вообще мало их видел, если честно.

Пока я размышлял о религии и ее значении для армии, гаруспик закончил шелестеть бумажками и снова плюхнулся в свое кресло. Судя по выражению лица, ответов на его вопросы в свитках не было.

– Иногда бывает так, что знамения римлянам дают не римские боги. Понимаешь? Случалось, что римским военачальникам являлись в видениях варварские боги, чтобы предупредить о чем-то важном, донести свою волю, – сказал гаруспик после долгого молчания. – Очень может быть, с тобой произошло то же самое. Кто-нибудь из варварских богов хотел поведать тебе свою волю. Они обожают все, что связано с лесом…

– И как мне понять это послание?

Жрец пожал плечами:

– Сам я не возьмусь толковать этот знак. К сожалению, сейчас у нас нет никого, кто смог бы тебе помочь. Попробуй поговорить с Катбадом.

– Кто это?

– Отправляйся к пекуариям [42] . Там спроси раба по имени Катбад. Он из кельтов и хорошо знает обычаи и богов своей страны. Иногда я сам с ним советуюсь. Расскажи ему о том, что видел. Может, он чем-нибудь тебе и поможет. Надеюсь, десять ассов [43] за такой ценный совет ты не сочтешь слишком высокой ценой, солдат.

Это было мое дневное жалованье. И я решил, что теперь-то уж точно разделяю взгляды Квинта Быка на жрецов.

Кельта я нашел в загоне с козами. Катбад оказался сморщенным и маленьким, как сушеный финик. Несмотря на пронизывающий ветер, он был без плаща, в одной замызганной тунике. Армейский шейный платок был почему-то повязан у него на голове, вроде как для того, чтобы волосы на глаза не падали. Хотя волос на этой голове не было уже лет тридцать.

Когда я окликнул его, он пытался доить жалобно блеющую козу. Мне пришлось дважды позвать его, прежде чем он услышал и, тяжело поднявшись с чурбана, заковылял к ограде.

– Что ты хочешь, солдат? – хмуро спросил он, вытирая руки о тунику.

Пахло от него так, что мне захотелось зажать нос.

– Ты ведь Катбад?

– А сам как думаешь, если я отзываюсь на это имя?

Я подумал, что для раба он слишком дерзок. Но говорить ничего не стал. Он принадлежал солдатам другого легиона, и не стоило из-за глупого старого раба ссориться с ними.

– Ладно… Ты Катбад, я понял. Мне посоветовал обратиться к тебе старший жрец.

– Чего это? – без всякого любопытства в голосе спросил старик.

– Он сказал, что ты из племени кельтов.

– Можно сказать и так. Хотя среди римлян я прожил куда больше… Так что у тебя за дело? Зачем тебе понадобился кельт? Говори быстрее, меня работа ждет.

В третий раз за день я начал рассказ о событиях той памятной ночи, когда я чуть не лишился рассудка. И по мере того, как я говорил, лицо старого раба сморщивалось все больше. Уже потом я понял, что он так хмурится. А поначалу мне казалось, что его забавляет моя история.

Когда я замолчал, кельт внимательно посмотрел на меня и хмыкнул:

– А ты, часом, не привираешь, солдат? Уж больно лихо все завернул…

– Зачем мне врать-то?

– Ну так, – неопределенно сказал он, пожав плечами.

– Ты можешь сказать, был это какой-нибудь ваш бог или нет?

– Как у тебя все просто, солдат…

– Тебе тоже надо заплатить?

– Ну, от лишней монеты никто не откажется. Только все равно вряд ли я скажу тебе что-нибудь важное, – он потер слезящийся на ветру глаз.

– А неважное?

– Однажды я слышал про Сердце Леса. Ты знаешь, что это такое?

– Откуда?

– Я подумал, если тебя просили вернуть его, ты должен знать… Ну да ладно… Сердце Леса – это камень.

– Простой камень?

– Нет, не простой. Говорят, что он ярко-красного цвета… и найти его можно только в самой глухой непроходимой чаще. Он настолько редкий, что никто его не видел. Никто, кроме…

Старик неожиданно замолчал.

– Кроме кого?

– Зачем тебе это знать, солдат? Все равно, как ты говоришь, у тебя нет этого камня.

– Послушай меня, кельт, я вообще-то не из любопытных. Просто так болтать с тобой на этом холоде я бы не стал. Если я спрашиваю, значит, мне действительно нужен ответ. А для чего – это уж мое дело.

Меня уже начинал здорово злить этот раб. Будь я его хозяином, мигом научил бы себя вести…

– А ты не злись, солдат. Я ведь могу вообще ничего тебе не сказать. Пойду сейчас своих коз доить, а ты сам думай, с чего это у тебя Сердце Леса призраки всякие просят.

Он сделал вид, что собирается уйти, но я схватил его за тунику. Он хмуро посмотрел на меня, на мою руку, а потом легко повел плечом, и я чуть не растянулся на земле. Словно какая-то сила меня схватила за шиворот и оттащила от него. Уж не знаю, как ему это удалось… У меня даже мысль мелькнула, что не обошлось без колдовства. Как-то сразу расхотелось учить его манерам.

– Старик, я не хотел тебя обидеть… Расскажи, пожалуйста, что ты знаешь про этот камень. Может, я пойму, почему его требуют у меня.

– Я уже все тебе рассказал. Редкий камень, который можно найти только в самом глухом лесу. В самом сердце леса, – с нажимом сказал он. – Если у тебя его нет, тогда и говорить больше нечего.

– Не думаю, что призраки приходят ни с того ни с сего к простым солдатам с требованием вернуть какой-то камень.

– Вот и я не думаю. Но раз ты не хочешь говорить…

– Да я на самом деле этого камня в глаза не видел! Ты же сам сказал, что он очень редкий.

– Ты правильно сказал, солдат, – ни с того ни с сего наши жрецы не приходят.

– Ваши жрецы?

– Ты что, плохо слышишь?

– Хочешь сказать, что ко мне приходил ваш жрец? Они что, все слепые и зеленые, как трава? И растут, как дрожжевое тесто?

– Это долго объяснять. Скажи, ты честно ничего не знаешь о Сердце Леса?

– Ты что, плохо слышишь? – не удержался я.

– Странно все это, – пробормотал старик. – Ох, и странно. Ну, хорошо… Скажу тебе одну вещь. Сердцем Леса могут владеть только наши высшие жрецы. Другим камень просто не показывается на глаза. Существует поверье, что крошечный кусочек этого камня дарует человеку почти божественное могущество. Не знаю, так ли это на самом деле. Как я уже говорил, никто никогда этого камня не видел. Если он и существует, то друиды свято хранят его тайну.

– Друиды?

Где-то я уже слышал это слово. Я напряг память… Друиды, друиды… Где же я мог слышать про них?

– Да, друиды, – сказал старик. – Это наши жрецы. Так вот к тебе, скорее всего, приходил один из них. Они и не на такое способны. Приходил, чтобы потребовать камень. Почему, я не знаю. Вряд ли ты смог бы его добыть… Разве что твои предки бывали в наших лесах…

И тут я вспомнил! Конечно же! Марк Кривой говорил мне о каком-то медальоне, который отец якобы взял у этих самых друидов. Я аж вспотел, несмотря на холод. Ну, ничего себе! Оказывается, Марк ничего не напутал…

Правда, как только я это понял, у меня сразу же появился десяток новых вопросов. Почему старик приходил ко мне? Почему, если камень дает такое могущество, отец погиб? Из-за этого ли Сердца Леса Оппий Вар убил отца? В общем, запутался я окончательно.

– Я вижу, – сказал кельт, – ты о чем-то догадался… Мне, конечно, ничего не расскажешь. Да и не надо. Это не та тайна, которую нужно знать. Я хоть и стар, пожить еще хочу… А тебе вот что скажу: с друидами шутки плохи. На твоем месте я бы очень постарался вернуть им Сердце Леса. Иначе…

Он снова замолчал.

– Что иначе?

– Да ничего… Плохо будет. Очень плохо. И не тебе одному.

На этом разговор наш закончился. Старик отправился к своим козам, а я побрел в палатку. У меня появилась еще одна причина, по которой я должен был найти Вара. И как можно быстрее. А встретив, не убивать сразу. Нам будет о чем поговорить. Вот после того, как он расскажет мне все, что знает про Сердце Леса, я его прикончу. Такое решение я принял по пути домой.

Но у Фатума были свои планы на этот счет.

Глава 11

– Да что же такое! Опять «собака» [44] ! – Крошка в сердцах хватил кулаком по столу.

Доска для игры в кости подпрыгнула. Ливий промычал что-то сквозь повязку. После ранения разобрать, что он говорит, было почти невозможно. Понимал его только Тит:

– Он говорит, первый раз видит, чтобы кто-то выбросил «собаку» семь раз подряд.

– Да я сам такое впервые вижу, – проворчал Крошка, сгребая кости в стаканчик.

– Может, хватит? Сегодня не твой день, приятель.

– Если долго не везло, вскоре должно повезти по-крупному.

Кости со стуком упали на доску.

Был вечер – время, когда мы могли наконец вздохнуть свободно. Тит, Ливий, Крошка и Сцевола бросали кости, я, проиграв два дневных жалованья, сокрушался об этом, лежа на постели, Крыса опять валялся в госпитале с какими-то чирьями по всему телу, остальные где-то шатались.

– Этого не может быть! Восьмой раз!

Сцевола с довольным видом сгреб со стола горсть мелочи. Ему сегодня везло.

На улице завывал ветер, дождь пополам с мокрым снегом монотонно барабанил по палатке. До весны оставалось всего три недели, но зиме на это было наплевать. Она и не думала сдавать позиции.

– Командир, ты видал такое?

– Я только что оставил пятьдесят ассов этим мошенникам. Так что не один ты всех приятно удивляешь.

Командир. Теперь меня называли так. Окончательно меня признали деканом после того, как я открыто выступил против Быка. Он взъелся на нас из-за того, что Крыса угодил в госпиталь. Припомнив свое первое правило, он сказал, что если у нас появился сачок, десяток будет отдуваться за него. Мол, так мы приложим все усилия, чтобы он выздоровел. И две недели подряд гонял нас на самые тяжелые работы. Ни одного увольнения, ни даже караулов. Ребята аж черные ходили от усталости и злости. Вот я как-то вечером и зашел в палатку к Быку. Сказал, что за Крысу, как его командир, отвечу сам, а парни здесь ни при чем. И нет смысла мучить парней перед самой кампанией, вряд ли это понравится командующему. Вышел я от Быка с синяком в половину лица и перспективой остаться без увольнения до следующего года. На следующий день весь контуберниум отправился по кабакам в гарнизонный поселок, а я заступил в караул.

После этого случая мой авторитет вырос. Все посчитали, что дать отпор Быку куда сложнее, чем поднять знамя в бою и повести за собой людей. Для второго нужно просто мужество. Для первого – храбрость безумца.

Полог палатки откинулся, и, неся с собой холод, внутрь ввалился наш новый опцион Секст Носатый. Его перевели к нам месяц назад из XII «Молниеносного» легиона. После сирийской жары ему приходилось здесь туго. Наверное, поэтому он все время был хмур. А может, просто характер такой…

Опцион недовольно покосился на кости, но ничего не сказал. Командующий негласно разрешил нам играть, понимая, что нам нужно как-то выпускать пар в ожидании кампании.

– Где остальные, декан? – спросил он, садясь на корточки и протягивая руки к огню.

– Где-то в лагере.

– Собирай всех. Через два часа выходим.

– Куда?

Парни перестали бросать кости и уставились на опциона. Идти куда-то на ночь глядя да еще в такую погоду! Похоже, Кроха заразил своим невезением весь десяток.

– «Бобов» искать.

«Бобами» мы называли фуражиров. Людей в лагере было много, так что своих запасов продовольствия к концу зимы стало не хватать. Приходилось время от времени отправлять отряды в близлежащие селения, чтобы пополнить запас провизии. «Бобовый» патруль считался с одной стороны дармовщиной, потому что можно было прихватить лишней жратвы. С другой стороны, иногда эти отряды пропадали. Повстанцы, несмотря на холода, то и дело проникали на контролируемую нами территорию. Самое плохое, что мы даже не знали, каким селениям можно доверять, а какие вовсю помогают повстанцам. Периодически мы устраивали карательные рейды. Лазутчики сутками шныряли по округам, пытаясь обнаружить отряды противника. Но люди все равно исчезали. Так что «бобовые поиски» были делом обычным. А назначению в «бобовый» патруль радовались только завзятые оптимисты или обжоры.

– Что за спешка-то? – прогудел Крошка. – Небось где-нибудь непогоду пережидают. Как в прошлый раз, помните? Мы их уже похоронили, а они на перевале застряли из-за снега. Еще и перепились все…

– Разговорчики! – прикрикнул опцион. – Декан, укоротил бы языки своим.

– Крошка, заткнись!.. А на самом деле, чего торопиться?

– Пойди у легата спроси, – Секст неохотно поднялся. – Собирай людей. Выдвигаемся через два часа. Паек на пару дней возьмите. Раньше не вернемся.

С этими словами он вышел.

– Нет, ну надо же, а? Ох, и не везет мне сегодня, – Крошка с тяжелым вздохом тряхнул стаканчик с костями.

– Да уж… А говорил, по-крупному повезет. Вот уж точно повезло… Дерьмовый из тебя предсказатель, Крошка. – Тит поднялся из-за стола. – Пожрать бы надо… Про запас.

Вместе с ним встали и Ливии со Сцеволой.

– Эй, давайте еще по разу бросим. Загадаем. Если выиграю – будет нам дармовщина.

– Ты нам тут уже дармовщину набросал.

– Да ладно вам, – Крошка тряхнул стакан, пошептал что-то, касаясь стакана губами, и метнул кости.

Все вытянули головы, посмотреть, что выпало.

Это была девятая «собака» за вечер.

А через два часа за нашими спинами захлопнулись ворота лагеря. Шли налегке. Наша центурия и такой же по численности отряд вспомогательных войск. Командовал Носатый, сам Бык остался в лагере замещать трибуна когорты, которому всадили стрелу в бедро во время одного из рейдов.

Двигались мы ускоренным шагом, чтобы к рассвету добраться до той деревни, где «бобы» должны были набрать зерна. Территория этой деревни считалась безопасной, но командиры решили не рисковать и привести нас туда, когда уже будет светло. Отсюда и спешка, и ночной марш.

За милю до деревни Носатый выслал вперед разведчиков, но ждать, пока они вернутся, не стал. Погнал нас дальше, хотя спать мы хотели смертельно. Так что на место мы прибыли почти одновременно с передовым отрядом. И злые, как собаки.

Местные жители нас не ждали так быстро. Поэтому (а может, потому, что были всерьез запуганы повстанцами) не сделали одной очень нужной для сохранения собственного спокойствия вещи – не сняли головы наших солдат из бобового патруля с копий, воткнутых вдоль частокола.

Когда мы увидели эти головы… Не знаю, каким чудом, Носатому удалось удержать нас от немедленной расправы. Будь у него нрав помягче, мы бы вырезали всю деревню. Но он был достаточно крутым, чтобы доходчиво напомнить нам о дисциплине.

Так что в деревню мы вошли, соблюдая порядок, хотя внутри все кипело. В мрачном молчании мы тяжело прошагали на центральную площадь селения. Жителей было не видно. Еще бы! Они вовсе не были дураками и понимали, что просто так мы отсюда не уйдем. За каждого убитого римлянина придется отвечать.

Наша центурия построилась в каре на площади, а часть солдат вспомогательной когорты ринулась вытаскивать перепуганных жителей из домов. Остальные отправились снимать головы и искать тела солдат.

Вскоре на площади собралась вся деревня. Мужчин было мало. В основном, старики, женщины и дети. Детей, правда, тоже было немного – плохой урожай и суровые холода сделали свое дело. Жители сгрудились кучкой, затравленно глядя на нас.

Вперед вышел Секст:

– Кто из вас староста деревни?

Некоторое время все молчали. Наконец из толпы вышел высокий старик, закутанный в старый рваный плащ.

– Ты староста?

Старик кивнул.

– Тогда слушай меня внимательно, – Носатый старался говорить медленно и четко, чтобы старик понял каждое слово. – Ты можешь спасти своих людей. Для этого тебе нужно рассказать о том, что здесь случилось, уцелел ли кто-нибудь из римлян и где искать ваших солдат. Если быстро и честно все расскажешь, мы оставим вас в живых. Если нет – не спасется никто. Ты понял меня, старик?

Староста кивнул, но продолжал молчать. В толпе послышался плач. Мужчины стояли, опустив головы, женщины прижимали к себе детей.

– Вот, ублюдки, – послышалось из задних рядов центурии. – Теперь им страшно. Раньше бояться надо было!

– Разговоры! – гаркнул Носатый.

Потом повернулся к старосте:

– Старик, у меня нет времени на уговоры. Поэтому я меняю свое условие. Ты все равно мне все расскажешь. Мои ребята умеют развязывать языки таким упрямцам, как ты. Так что самое большее через полчаса ты выложишь все, что знаешь, можешь не сомневаться. Выбирай, или ты все рассказываешь добровольно и мы уходим. Либо ты все рассказываешь под пытками, и тогда твоей паршивой деревеньке конец. Ну? Что выбираешь?

Староста судорожно сглотнул. Плач стал громче. Теперь вовсю голосили не только дети, но и женщины.

Честно говоря, мне было их почти жаль. Эти перепуганные крестьяне находились меж двух огней. Обычная участь мирных жителей. Они вынуждены были уживаться и с нами, и с солдатами повстанцев, которые бесчинствовали пуще нашего. Скорее всего, из них толком никто и не воевал. Так, пошалили, когда восстание только началось. А когда грабить стало некого, вернулись по домам и занялись своими огородами.

Теперь то мы, то повстанцы приходили к ним в деревню, обирали, устанавливали свои порядки, казнили тех, кто был не согласен. И деваться крестьянам было некуда. Приходилось угождать и тем, и тем. Не позавидуешь, словом.

Вот и сейчас выбор у них был небогатый. Если скажут, где укрылись повстанцы, те рано или поздно вернутся в деревню и убьют всех как предателей. Не скажут – будут иметь дело с нами.

Я посмотрел на своих ребят. Ничего хорошего от них ждать не приходилось. Чувствовалось, что если Секст даст малейшую слабину, деревню ничто не спасет. Что ж, их тоже можно было понять. Вчера ты играл с парнем в кости, а сегодня его голова насажена на копье.

Снова припустил ледяной дождь.

– Ну что, старик, молчишь? Хорошо. Рябой, Красавчик, возьмите его.

Из строя вышли два солдата. Лично знаком я с ними не был, но слава о них ходила самая дурная. Оба служили раньше с Носатым и были в «Молниеносном» спекуляторами [45] . Они сорвали со старосты плащ и рубаху, обнажив иссохшую костлявую грудь, заломили руки и подтащили к коновязи. Мужчины из местных было дернулись, но вспомогатели, оцепившие толпу, мигом выхватили мечи. Этого оказалось достаточно. Женщины заголосили еще сильнее.

Старосту привязали к столбу.

– Ну что, старик? Не передумал?

Тот промолчал.

Опцион досадливо поморщился и махнул рукой экзекуторам. Те с шутками вытащили из-за поясов свои фустисы, с которыми никогда не расставались. Из толпы что-то кричали. Языка я не знал, но было понятно, что они уговаривают старосту рассказать все. Тот что-то сердито прокричал в ответ. Красавчик замахнулся.

Но тут одна из старух, оттолкнув солдата, кинулась к опциону и рухнула перед ним на колени. Она что-то лопотала, обливаясь слезами и хватая Секста за руки:

– Красавчик, погоди. Что? Я не понимаю, что ты говоришь… Помедленнее. Эй, понимает кто-нибудь эту тарабарщину?

Но женщина, немного успокоившись, сама перешла на латынь. Говорила она плохо, но при желании можно было понять главное.

На наш отряд повстанцы напали, когда начало смеркаться. Наши уже собирались выступать. Повстанцы отрезали путь к лагерю и ударили одновременно с трех сторон. Большая часть отряда полегла. Но четырем десяткам, под командованием какого-то офицера из кавалерии, удалось вырваться из окружения. Они отступили дальше в горы. Половина повстанцев стала их преследовать, а остальные добили раненых, отрезали головы, забрали наш обоз и ушли.

– Красавчик, Рябой, ну-ка давайте этого мерзавца сюда, – приказал Секст.

Полуголого старика бросили в грязь перед опционом. Носатый схватил его за жидкие волосы и рывком поставил на колени.

– Старик, где наши могли укрыться? Наверняка отходили не просто так. Что здесь поблизости есть? Деревня, форт? Говори!

На этот раз старик не стал запираться. Угрюмо глядя в землю, он сказал, что в пяти римских милях отсюда, выше в горах, есть небольшое укрепление, построенное римлянами еще до восстания. Гарнизон форпоста был перебит в первые дни войны, но само укрепление осталось. Повстанцы использовали его как перевалочный пункт, но обычно он пустовал.

– Отлично, старик. Пойдешь с нами, покажешь дорогу, – Секст, не обращая внимания на стенания старухи, приказал Красавчику и Рябому связать старосту и обернулся к нам. – Вы все слышали, ребята? Выступаем!

– А с ними что? – крикнул кто-то.

– Да, что, просто так уйдем?

– Спалить здесь все надо!

– На копья их!

– А ну молчать! – взревел Носатый. Получилось у него ничуть не хуже, чем у Быка. – Я сказал, выступаем. Там у вас хватит работы. С деревней пускай начальство решает. У нас приказ найти «бобов». Его и будем выполнять. Если кто-то не согласен с приказами командира, шаг вперед!

Желающих получить неделю карцера за неподчинение не нашлось.

Секст отправил гонцов с донесением в лагерь, оставил в деревне два десятка вспомогателей дожидаться подкреплений и скомандовал нам выступать. Я покидал деревню с облегчением. Может быть, я был не очень хорошим солдатом, но принимать участие в резне мне не хотелось. Ребята же ворчали еще милю. Впрочем, опцион задал такой темп, что очень скоро все заткнулись.

На подходе к форпосту мы выслали вперед разведчиков, а сами стали готовиться к бою. Никто не думал о том, что нас всего лишь две сотни. Половина из которых стрелки и легкая пехота. Никто не думал о том, что у нас за спиной бессонная ночь и почти десятимильный переход. Никто не думал о том, что хороших опытных бойцов у нас совсем немного. Большинство – зелень, прослужившая полгода. Все это мелочи. Там, впереди, наши парни сидели по уши в дерьме, и их надо было вытащить. Никогда не бросать своих – это правило не обсуждалось. Каждый понимал, что завтра может оказаться на месте тех ребят. Поэтому сегодня надо идти вперед, чтобы было кому прийти на помощь потом. Простая истина. На войне не бывает истин сложных. Все предельно просто и ясно. Даже если в живых остался один легионер, мы все равно должны вытащить его. Или умереть, пытаясь сделать это.

Разведчики вернулись быстро. Секст построил нас.

– Значит, так, ребята. Наши в том форте. Вроде пока держатся. Повстанцы обложили их со всех сторон, но для этого им пришлось здорово растянуться. Ударим им в спину и прорвемся в форт. А там будем ждать подкрепления. Все понятно?

– Так точно!

– Подойдем поближе. Так что не шуметь. Говорить только шепотом. И помните, наша задача – прорваться. В долгий бой не ввязываемся. Их там не меньше пяти сотен, так что в поле не устоим. А за стенами они нам не страшны. Лучники, стрелы поберегите, пригодятся, когда доберемся до стен. Все, ребята. Надеюсь, никто из вас не собирался жить вечно! Покажем этим ублюдкам, на что способны секачи!

На наше счастье, повалил густой мокрый снег, так что нам удалось подойти совсем близко. Едва ли не на бросок пилума. Мятежники не ожидали, что подмога осажденным подойдет так быстро, и не позаботились о том, чтобы прикрыть свои тылы. Непростительная беспечность, за которую они и поплатились.

Мы атаковали клином в полном молчании. Острие клина составили самые опытные бойцы. Мы ударили единым железным кулаком настолько стремительно, что повстанцы даже не успели опомниться и организовать оборону. Все, что они сумели сделать, – подать сигнал тревоги и разбежаться, оставив на земле человек пятьдесят. Мы потеряли семерых. Немного. Но среди них оказался и Секст Носатый, наш командир, шедший впереди.

Запыхавшиеся, мы остановились в сотне сдвоенных шагов от стен форта. Отовсюду доносились тревожные сигналы рожков повстанцев и крики.

– Что встали? Они сейчас опомнятся! – завопил кто-то из задних рядов.

– Соберите тела, живо! Быстрее, секачи, быстрее! – Один из старых солдат взял на себя командование. – Никого не оставлять. И оружие хватайте. Дротики берите. Бегом, бегом, бегом!

Мы рассыпались по полю, собирая павших и трофеи. Стрелки выдвинулись вперед, прикрывая нас.

– Да быстрее вы! Что спите? Жить надоело? Становись, становись, становись! Бегом к форту!

Ох, как мы бежали! Так бегать мне редко приходилось. Мятежники, увидев, что нас совсем мало, бросились к нам со всех сторон. Небольшой конный отряд, не обращая внимания на редкие стрелы, летящие со стен, галопом несся наперерез, намереваясь отсечь нас от форта.

– Быстрее, ребята! Оружие не бросать! Быстрее!

Всего сотня сдвоенных шагов… Но в гору, с телами павших на руках, обвешанные своим и трофейным оружием… Эта сотня шагов нам показалась милей. Мы бы не смогли добежать – кавалерия, несмотря на пересеченную местность, все-таки опережала нас. Спас положение командир осажденных, послав своих людей на вылазку. Три десятка человек вышли из-за стен и заставили кавалерию отвернуть и перестроиться, подарив нам драгоценные секунды.

Мы ввалились в форт, хрипя, как стадо загнанных лошадей. Кто-то сразу рухнул на землю, хватая ртом воздух. Меня чуть не стошнило. За нашими спинами тут же закрылись ворота. Послышались разочарованные вопли мятежников. Через стены перелетело несколько стрел, но никто даже не обратил на них внимания. Все были измотаны до невозможности. Сил хватало только на то, чтобы устоять на ногах.

Из приземистого бревенчатого здания, которое, по-видимому, служило и казармой, и складом, и святилищем, вышел офицер. Молодой, но видно, что побывал в переделках. На огрубевшем от солдатской жизни лице белел уродливый шрам, мускулистые руки тоже были отмечены вражеским железом. Немного вперевалку, как ходят опытные кавалеристы, он подошел к нам:

– Кто ваш командир, солдаты?

– Убит, – хрипло ответил легионер, который принял на себя командование после гибели опциона.

– Кто такие? – Голос у трибуна был резкий и зычный, он без труда перекрывал крики повстанцев.

– Первая центурия четвертой когорты двадцатого легиона. Секачи. Искали вас.

– Ладно, солдаты. Разговаривать некогда. Сейчас они начнут штурм. Вы их опередили на несколько минут. Секачи на стены. Все мои – к воротам. Стрелки – попусту стрел не тратить. Да… За подкреплением послали? Хорошо. За дело, солдаты. Деканы – ко мне!

Командовал трибун, надо сказать, толково. Спокойно, без суеты. Каждому десятку он отвел участок стены, расставил стрелков, а сам занял наблюдательную башенку.

Мятежники уже выстраивались для атаки. Видно, они поняли, что к вечеру здесь будет несколько свежих когорт, и решили не ждать, пока мы сдадимся.

Мне с моим десятком достался участок западной стены.

– Бегом, бегом, ребята.

– Ох, Крошка, угораздило же тебя тогда «собаку» выбросить…

– А я опять по нужде хочу.

– Ты каждый раз, как повстанца увидишь, по нужде хочешь.

– Интересно, а увольнение дадут, когда вернемся?

– Ты сначала вернись…

Наконец, все заняли свои места и замолчали. Повстанцы тоже притихли, замерли, готовясь к броску. Над полем повисла наряженная тишина. Было слышно даже, как под нашими ногами поскрипывают доски настила, идущего вдоль стены.

Вообще, форт был укреплен на славу. Помимо обычного рва и вала, правда, наполовину разрушенных, был возведен прочный деревянный частокол высотой в почти два человеческих роста. Никаких лестниц я у повстанцев не видел и не представлял, на что они надеются. Даже тарана не было. Так, наспех отесанное бревно, долбить которым ворота они смогут до утра. Видя все это, я немного расслабился. Шансы у нас были неплохие. Если бы еще побольше стрел и дротиков…

Рожки мятежников оборвали мои мысли. Повстанцы пошли на приступ. На первый взгляд, их было гораздо больше, чем пять сотен. То ли разведчики что-то проглядели, то ли успели подойти подкрепления. По моим прикидкам, варваров было не меньше тысячи. Хотя у страха глаза велики…

Приблизившись на расстояние выстрела, они осыпали нас градом стрел и камней. Ни в том, ни в другом, похоже, у них недостатка не было. Наши стрелки отвечали вяло. На десяток их стрел – одна наша. Ни той, ни другой стороне перестрелка ничего не дала. Дело должны были решить мечи.

Под прикрытием стрелков отряд варваров приблизился к стенам и принялся заваливать ров. В ход у них шло все – тела своих павших, трупы мулов, которые совсем недавно таскали наши повозки, сами повозки… Мы, конечно, не просто смотрели на их работу. Дротик в умелой руке – грозное оружие. А уж Бык хорошенько позаботился о том, чтобы наши руки стали умелыми. Не забывали мы и про камни, которыми была усеяна территория форта. Но все наши усилия не дали никаких результатов. Мятежников было слишком много, а нас слишком мало. Да и боеприпасы закончились быстро.

Вскоре мы могли лишь бессильно наблюдать, как медленно исчезает ров. Но трибун был действительно опытным командиром. Не теряя времени, он собрал небольшой отряд мечей в пятьдесят и, неожиданно выйдя за ворота, ударил по возящимся около рва мятежникам. Все произошло настолько быстро, что остальные повстанцы не успели прийти на помощь своим.

Отбросить-то мы их отбросили, но зато теперь у мятежников появились новые трупы, которые вскоре были сброшены в ров.

Вылазки повторились два раза, пока повстанцы не сообразили подвести поближе кавалерию. Больше мы рисковать не стали. И так потеряли в этих стычках не меньше двадцати человек.

В последней стычке принимал участие и мой десяток. К счастью, все остались целы. Только Сцеволе слегка рассекли предплечье. Но на такие пустяки можно было не обращать внимания. Он наскоро перетянул рану шейным платком, хлебнул вина и подмигнул мне:

– Ну, как, как мы их, а, командир? Повезло нам с трибуном. Без него точно пропали бы…

Я лишь пожал плечами. Слишком устал, чтобы болтать. Впрочем, не один я. Конечно, все мы были двужильными парнями, способными дать сто очков вперед любому самому крепкому мулу. Но и мулы выдыхаются. Сутки мы были без сна, полсуток – без еды. Руки медленно, но верно наливались свинцовой тяжестью. К вечеру мы вряд ли сможем сражаться всерьез. Если к тому времени не появится подкрепление… Впрочем, об этом лучше было не думать.

Во время одной из коротких передышек кто-то хлопнул меня по спине. Да так, что я чуть не свалился с помоста. Я обернулся, собираясь сказать шутнику несколько словечек, которым научился от Быка, но замер с открытым ртом. Передо мной стояло что-то вроде Минотавра. Заросшее, грязное, в окровавленной рваной тунике и кожаном панцире, которые носили солдаты вспомогательных частей, но без шлема. В общем, человеческим у этого чудовища были только глаза. Вот глаза-то и показались мне очень знакомыми. Мои сомнения развеяло само чудовище, которое прогудело:

– Это ты, римлянин? Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть. Похоже, судьба нам с тобой на пару в истории попадать.

И тут до меня дошло! Фракиец! Удивительно, как я сразу его не узнал. Не так уж много времени прошло с того памятного дня, когда мы бежали от разбойников. Хотя не очень и удивительно. Похоже, что он не мылся, не стригся и не брился все это время. А только и делал, что резал кому-то глотки.

Сам не знаю почему, но обрадовался я ему, как старому другу. Будто и не хотел он меня тогда бросить. Будто и не забрал все мои деньги в качестве платы за помощь. Было это все, конечно. Но где-то в другой жизни. С другим Гаем Валерием… Здесь почему-то все это казалось пустяком. В общем, руку я ему пожал с чистым сердцем.

– Ты-то как здесь? – спросил я. – Как же Рим, кутежи и все такое? Ты же так хотел веселой жизни.

– Так прогулял все, – беспечно махнул рукой фракиец. – Податься было некуда. Я же беглый, как ни крути. Знакомец помог. Вот и стал добровольцем. А что, деньги платят, добыча перепадет, подраться можно вдоволь. Не так уж и плохо… Ну а ты как?

– Пока жив.

– Ничего, выберемся. Полдня продержаться осталось, потом этим собакам кишки-то поворошим, – фракиец кровожадно ухмыльнулся.

Нас прервали рожки мятежников. От строя варваров отделились несколько всадников и направились в нашу сторону. К их седлам были приторочены какие-то мешки.

– Чего это они? – не понял я.

– Кажется, переговоры затеяли…

И точно. Подъехав к стенам, повстанцы потребовали нашего командира. Трибун неторопливо вышел из казармы. Постоял, вытащил меч и воткнул его в землю, проверяя, который час, затем так же не спеша поднялся на помост. Перебросился парой слов со стоявшими поблизости солдатами, снял шлем и нарочито медленно вытер подкладку, постоял, глядя в небо, и только потом будто бы случайно увидел парламентеров. Солдаты приветствовали это представление одобрительными криками.

– Говорите коротко, что хотели? – бросил он, вложив в голос столько презрения, что последнему рабу стало бы не по себе, обратись к нему так.

– Сложите оружие, римляне, – крикнул предводитель мятежников. – Я не хочу больше проливать кровь своих людей.

– Не хочешь – убирайся отсюда.

– Эй, сдавайтесь, и мы сохраним вам жизнь. Нам нужны хорошие сильные рабы.

Трибун ответил длинным замысловатым ругательством и спрыгнул с помоста.

– Ребята, – обратился он к нам. – Там какие-то псы лают у ворот, выпрашивая кость, и не дают мне поспать. Если появятся еще раз, отгоните их палками.

– Отгоним, командир!

– Спи спокойно!

– А ну, пошли вон! Вон! Костей не дождетесь!

Солдаты вошли в раж. Улюлюкали, хохотали, швыряли палки и камни, будто действительно отгоняли стаю собак, словом, развлекались, кто во что горазд. Веселье закончилось неожиданно. С той стороны через стену перелетело что-то круглое, размером с тыкву, только темное. Шлепнулось на землю, покатилось… Потом еще и еще… Десяток голов, которые всадники доставали из притороченных к седлам мешков.

Головы когда-то принадлежали тем самым гонцам, которых Секст Носатый отправил с донесением в лагерь. Не уцелел никто. Это была самая обыкновенная ловушка. Деревня, староста, его жена… Нас просто заманили в этот форт. Мятежники следили за нами всю дорогу. И перехватывали посыльных. А когда мы, понадеявшись на скорую помощь, засели за стенами, они решили, что теперь можно рассказать нам, что к чему. Это был хороший ход. Сильный.

– Влипли, – фракиец зло сплюнул.

У меня пересохло в горле.

– Эй, командир, – недоуменно уставился на валяющуюся у его ног голову Кроха. – Так это что, подмоги не будет, что ли?

Солдаты сникли. Больше никто не шутил и не смеялся. Офицер сразу понял, что дело плохо. Он легко вскочил на одну из телег, которыми мы подперли ворота, и весело крикнул:

– Ребята! Чего приуныли? Эти собаки сами подписали себе приговор. Теперь мы точно не уйдем отсюда, пока не перебьем их всех! Нас здесь две сотни. Две сотни отчаянных парней. У нас есть оружие, вода, прочные стены! Готов поставить свое жалованье за год, что эти бабы не продержатся и до утра! Кто-нибудь хочет поспорить со мной? Есть у кого-нибудь лишние денарии? А?

Офицер снял шлем и протянул его, будто ждал, что кто-то положит в него деньги. На перепачканных кровью и копотью лицах легионеров замелькали улыбки. Видя, что люди приободрились, трибун продолжил:

– Там, – он ткнул пальцем в сторону мятежников, – собралась толпа немощных старух, которых привели на поле боя дети. Мне даже немного стыдно убивать их… Честное слово, моя бабка со спицами в руках куда опаснее этих полудохлых бедняг. Все, что они хорошо умеют делать, – это умирать. В этом их призвание! Так давайте им поможем!

– Поможем!

– Веди нас!

– Перебьем их – и домой!

Трибун вскинул руку, призывая всех к тишине.

– Солдаты! Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона, выведу вас отсюда. Завтра к вечеру вы будете дома. Клянусь Юпитером и своими предками, которые отправили к праотцам не одну сотню врагов Рима!

Окончание речи утонуло в реве двух сотен глоток.

Но я уже ничего не слышал. У меня было ощущение, что каменная стена обрушилась на голову… Я оглох и ослеп… Я был смят, раздавлен, расплющен огромной тяжестью, внезапно навалившейся на меня.

«Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

Мне пришлось опереться на плечо фракийца, чтобы не упасть.

– Что с тобой, римлянин? Ранен?

Слова доносились откуда-то издалека, и я никак не мог уловить их смысл. Просто бессвязный набор звуков.

«Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

– Командир! Ты цел?

Желудок судорожно сжимался в такт ударам сердца. Казалось, еще немного, и он выпрыгнет из горла.

«Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

Офицер, стоящий на телеге, продолжал что-то говорить. Солдаты беззвучно разевали рты и потрясали оружием.

– Да что с тобой?!

Оплеуха привела меня в чувство. В голове звенело, по щекам катились слезы, но теперь я мог нормально слышать и соображать.

– Ты чего? – Скилас тряхнул меня. – Все, очнулся?

Я кивнул и всхлипнул.

– Перепугался, что ли?

– Да нет, – сказал я и не узнал собственного голоса. Это был хрип умирающего. – Ты… Это твой бывший хозяин?

– Трибун-то? Ну да. Вообще-то, я и сейчас у него в денщиках. А что? А-а-а… – протянул он, хлопнув себя по лбу. – Точно. Ты же его собирался убить. Так?

Я кивнул:

– Понимаешь, я для этого и в армию пошел… Ну, чтобы поближе к нему оказаться. Всю зиму искал. Ты же мне сказал, что он в этой армии должен быть. Вот я его и искал… Надо же! Нашел…

Мне самому в это не верилось. Семь лет я ждал этой встречи. Мечтал о ней, готовился, жертвовал всем, что у меня было ради нее… И что же? Я не чувствую ничего, кроме усталости. Ни радости, ни ненависти… Только жуткую усталость. В двадцати шагах от меня стоял человек, убивший моего отца. Человек, которого поклялся убить я… Умом я понимал это. Но сердце молчало. Оно не заходилось от ярости и жажды мести, а билось спокойно и размеренно.

Я попытался представить лица отца и Марка. Но у меня ничего не получилось. Я никак не мог вспомнить их. Лишь смутные тени. Тени из другой, почти забытой жизни… Жизни, которой, кажется, у меня никогда и не было.

Я простой солдат, вокруг товарищи по оружию, а человек на телеге – мой командир. Вот это было правдой. Вот это моя настоящая жизнь.

Мне захотелось плакать. Впервые я чувствовал себя предателем.

– Эй, солдат, – фракиец наклонился ко мне, как будто бы дружески приобняв за плечи, и прошипел в самое ухо: – вот что я тебе скажу. Если удумаешь здесь свои счеты сводить, глотку перережу, и пикнуть не успеешь, понял? Кроме этого сукина сына нас никто отсюда не вытащит. Других командиров нет. А я не хочу попадаться в лапы ребятам, которые из моей башки украшение для ворот сделают. Так что советую тебе на рожон не лезть. Вот дай ему вывести нас из этого форта, а потом валяй. Только не у меня на глазах. Не знаю, какой Вар человек, но солдат и командир он правильный, такие не часто встречаются… Не будь он римлянином, я бы сам тебя прикончил. Но вы оба из одного теста, поэтому плевать мне, кто кого из вас к праотцам отправит. Но только не сейчас. Сейчас он может две сотни душ спасти. И не вставай у него на пути. Я тебя мигом оттуда уберу, потому что одна из этих двух сотен душ – моя.

Даже сквозь кольчугу я чувствовал стальную хватку его ручищи.

– К оружию! К оружию! Идут!

Крик наблюдателя со смотровой вышки не дал нам договорить. Фракиец легко спрыгнул с помоста и помчался занимать свое место, а я стал расставлять людей на вверенном мне участке стены. Делал все как во сне. В голове по-прежнему тревожным набатом гудели слова: «Я, всадник Оппий Вар, военный трибун девятнадцатого легиона…»

Этот приступ мы отбили с трудом. Мятежникам удалось на нескольких участках завалить ров и подойти вплотную к валу с частоколом. На стенах закипела рукопашная. Ребята, которые пытались прорваться внутрь, хорошо понимали, что времени у них немного. Без всяких гонцов нашим скоро станет ясно, что центурия попала в переделку. И самое позднее, к завтрашнему полудню здесь будет полнокровная когорта, а то и не одна. Поэтому мятежники лезли вперед, как сумасшедшие, будто у каждого про запас было, по меньшей мере, девять жизней. За каждого убитого легионера они легко отдавали троих своих, зная, что такой размен им выгоднее, чем нам.

На какое-то время мне пришлось забыть о том, что где-то за моей спиной сражается человек, которого я давным-давно поклялся убить. Сегодня мы делали одно дело – спасали свои жизни. И оба в равной степени нуждались друг в друге. На счету был каждый боец, каждая пара рук, способная держать меч и щит. Но даже если бы я решил покончить с Варом сейчас, у меня вряд ли что-нибудь вышло, – фракиец держался рядом со своим командиром, не отходя от него ни на шаг, а мятежники накатывались волна за волной, не давая ни секунды передышки.

Нам показалось, что прошла вечность, прежде чем противник сыграл отход. Двадцать погибших с нашей стороны, скользкий от крови помост и наполовину разрушенные ворота – таким был итог штурма для нас. Мятежники потеряли сотни полторы. Вал перед частоколом был завален трупами. Но повстанцы и не думали отступать. Похоже, командовал ими сумасшедший. Впрочем, и нам, и им было ясно – еще два таких натиска, и от нас попросту ничего не останется. О том, чтобы продержаться до следующего полудня, и речи быть не могло. Удачей было бы простоять хотя бы до вечера.

Все начали понимать, что единственное, что нам остается, – умереть здесь.

Не было слышно обычной после схватки нервной болтовни. Ни смеха, ни команд… Ничего. В полной тишине солдаты приводили в порядок оружие, готовясь к очередному приступу. Я смотрел на их покрытые грязью и кровью лица, нахмуренные брови, плотно сжатые губы и удивлялся тому, насколько вдруг эти люди стали мне близки. Мы действительно были братьями. И мог ли я их подвести, убив последнюю надежду – командира, пообещавшего вытащить их из этой передряги? Командира, благодаря которому мы до сих пор держались. Командира, сумевшего своей волей и мужеством спасти нас хоть на какое-то время от поражения… Убей я его сейчас – это тоже будет предательством.

Но отложить месть на будущее я тоже не мог. Просто потому, что никакого будущего у нас не было. К вечеру наши головы украсят этот частокол. Я встречусь с отцом и Марком и должен буду держать перед ними ответ. Что я скажу? Что не мог предать своих товарищей по оружию? Или что, если уж совсем честно, в глубине души надеялся на то, что убийца моего отца все-таки спасет мою жизнь, выведя нас из ловушки?

– Хлебни, командир, – Сцевола протянул мне флягу и присел рядом. Рука у него была перевязана, по повязке расплывалось красное пятно.

Я глотнул воды, смешанной с уксусом. Никогда еще поска, обычное пойло мулов Мария, не казалась мне такой вкусной.

– Ну что, декан, похоже, недолго нам с тобой воевать осталось, – сказал Сцевола, глядя на низкое свинцовое небо.

– Похоже, – вздохнул я.

– Сколько наших осталось?

– Тит убит. Ливий снова ранен. Луций тоже. Кроха вроде цел. Остальных слегка помяли, но в строю.

– Понятно… Ладно, командир, давай-ка попрощаемся. Чувствую, сейчас опять начнется.

Рожки повстанцев тоскливо завыли вдалеке.

Сцевола тяжело поднялся и побрел к стене. Я прошел по помосту, проверяя, все ли заняли свои места. Тут и там белели повязки. Смертельно уставшие, израненные. Немногим суждено пережить этот приступ. Кажется, сегодня я действительно командую своим десятком в последний раз.

Эта мысль вдруг все расставила по своим местам. Я по-настоящему поверил, что смерть совсем близка. И перед ее лицом любые колебания – непозволительная роскошь. Смерть не будет вежливо ждать в сторонке, пока я приму решение. Она не прощает сомнений и незавершенных дел.

Я обернулся. Вар строил людей внизу, перед воротами. Рядом с ним был фракиец. Он перехватил мой взгляд и выразительно покачал головой.

Будь что будет, – подумал я. Пускай фракиец убьет меня, пускай я так и не узнаю ничего про Сердце Леса, пускай мы все погибнем тут – но я должен попытаться сделать то, к чему шел все эти годы. Сегодня последний день моей жизни, так пусть он пройдет не зря.

Я знал, что единственный шанс убить Вара – дождаться, пока мятежники не ворвутся внутрь укрепления. Нам придется сойти со стен и принять бой внизу, на площади перед казармами. Свалка будет хорошая. Если повезет, я смогу приблизиться к нему вплотную и пустить в ход меч. Да, загадка Сердца Леса так и останется загадкой. Но так ли это важно? Вернее, неужели это важнее, чем сдержать слово? Нет, конечно, нет. Все равно нам не выйти отсюда. Так что загадки друидов уже не имеют значения.

В моем плане был только один изъян. Меня могли убить и в самом начале боя. Даже ради памяти отца я не собирался прятаться за спинами своих ребят. В конце концов, они тут ни при чем.

Мятежники атаковали свежими силами. А у нас этих сил попросту не осталось. Дело сразу же пошло из рук вон плохо. Западная стена оказалась в руках неприятеля через несколько минут после начала боя. Там стояли солдаты из вспомогательных частей, и они дрогнули после первого же удара. Мы держались, но было ясно, что это ненадолго. Слишком уж яростным оказался натиск. Слишком много было врагов. Слишком свежими и сильными они были.

Постепенно, шаг за шагом, мы отдавали стену. Пятачок перед воротами, где командовал Вар, держался, но это уже не могло спасти положение.

Из-за частокола прямо передо мной возникла голова мятежника с налитыми кровью глазами. Я всадил меч ему в горло, и голова исчезла. Но через секунду на ее месте появилась новая, а рядом с ней еще одна. Повстанцы успели сделать достаточно лестниц. Нас просто физически не хватало, чтобы перекрыть всю стену.

Краем глаза я видел, как рухнул тугодум Марк, – копье, вернее, даже не копье, а просто заостренный и обожженный на огне кол, вонзился ему прямо в лицо. Совсем рядом с дротиком в груди упал тихоня Квинт. Отделение таяло на глазах. Я и сам пару раз чудом избежал смерти. Удары сыпались со всех сторон, и не было никакой возможности парировать их. Спасали только доспехи и везение.

– Все ко мне! – перекрыл шум боя голос Вара. – Все ко мне! Остановим их здесь!

– Вниз, вниз! – заорал я своим.

Прикрывая друг друга щитами, огрызаясь редкими выпадами, мы начали отходить к воротам.

Это был мой шанс. «Только бы дойти, только бы дойти», – билось в голове. Если я доберусь до него, уже ничто не сможет меня остановить…

Но в ту минуту, когда мы были почти у самых ворот, случилось то, чего я больше всего боялся. На мгновение мне показалось, что все происходит во сне. Крики, стоны, лязг оружия – все вдруг стихло, движения людей, кружащихся в смертельном танце, замедлились, стали плавными, тягучими… «Ты пропал», – мелькнула мысль. Точнее, даже не мысль, а просто ощущение, предчувствие близкой беды… И тут же в голове словно вспыхнул десяток солнц, рот наполнился кровью, дыхание остановилось, и мне показалось, что я куда-то лечу.

А потом навалилась тьма…

Колонна легиона медленно и неуклонно ползет к горизонту. Туда, где уже беспокойно ворочается, потревоженный нашими тяжелыми шагами, громадный хищный зверь. Времени для воспоминаний остается все меньше. И завтра я, Тай Валерий Крисп, старший центурион пятой Германской когорты II легиона Августа, наконец поставлю точку в этой истории. Ааже если весь легион ляжет среди покрытых сочной весенней травой холмов и мне придется в одиночку идти на горы мечей, завтра я сделаю то, что долгие годы было моей единственной целью. Завтра…

Легионер. Книга II

В моей палатке горит масляная лампа, при свете которой я пишу эти строки. Лагерь спит. Слышны лишь голоса часовых, бряцание доспехов, когда мимо палатки проходит патруль, всхрапывание коней да отдаленные раскаты хохота – кто-то из солдат решил потратить часы отдыха на игру в кости. Ко всем этим звукам я привык настолько, что не могу представить себе, как еще может звучать ночь.

Я не знаю, для кого я стараюсь сейчас, царапая букву за буквой. Кому нужна эта история? Кому нужно знать, какой путь я прошел, прежде чем ткнуться лицом в сочную зеленую траву посреди бескрайних полей? Все мы лишь пылинки на плаще Вечности. И я не исключение. Так почему так щемит сердце при мысли, что все мои надежды и мечты, все мои поражения и победы сгинут вместе со мной?

Смерть не раз скалилась мне в лицо. И у меня всегда хватало мужества улыбнуться ей в ответ. Но у кого хватит сил улыбнуться, когда в лицо смотрит безвестность? Не смерть, забвение – вот что пугает меня. Поэтому рука, больше привычная к мечу, чем к стиху, с трудом выводит эти строчки. Все мои надежды давно умерли. Кроме одной. Мне хочется верить, что кто-нибудь спустя века прочитает то, что написал я, Тай Валерий Крисп, старший центурион пятой Германской когорты II легиона Августа, в ночь перед своим последним боем.

Я не жду сочувствия. Я хочу лишь, чтобы меня помнили. А также и всех тех, кто сражался со мной бок о бок. Мы не были героями. Но мы тоже заслужили право на память. Хотя бы потому, что были людьми. Так же, как и ты, читающий эти строки.

Глава I

– Похоже, этот мерзавец кабатчик разбавляет вино ослиной мочой, – Кроха сделал большой глоток и громко рыгнул.

– Не нравится – не пей, – пожал плечами Спевола.

– Помолчал бы. Привык в своей глуши что попало хлебать…

– Ну конечно, а ты ничего, кроме фалернского, не пил… Не смеши. Тебе хоть чистой мочи налей, выпьешь и глазом не моргнешь.

Я лепил хлебные шарики и вполуха слушал, как лениво переругиваются Спевола с Крохой. Кабак, в котором мы сидели, был набит битком – вчера нам выдали жалованье вместе с «гвоздевыми», и сегодня все свободные от караула и работ устремились в поселок, выросший рядом с лагерем, прогуливать честно заработанные денежки. Легионеры, солдаты вспомогательных войск, легионные рабы, девочки, отпущенники-мастеровые, нищие бродяги, вечно вьющиеся вокруг лагерей, как мухи, и прочий сброд – кого здесь только не было. Дым, чад, пьяный смех, стук игральных костей, визгливые крики проституток, брань – у нормального человека башка затрещала бы через пять минут. Но мы привыкли. Для нас такие кабаки, разбросанные на территории канаба [46] , были чуть ли не единственным местом, где мы могли расслабиться и побыть самими собой. Ну, если не считать двух заведений с девочками. Хотя там ничуть не лучше, разве что чад не такой густой.

Грязный до омерзения раб со стуком поставил на стол кувшин с вином. Сцевола кинул ему монету, тот поймал ее на лету, ухмыльнулся, обнажив черные редкие зубы, и убежал к другому столу.

Шел третий год войны. Все надеялись, что он будет последним. Восставшим приходилось нелегко. Дрались они только из-за своего упрямства. Поля не возделывались второй год, и мятежники голодали. В их лагере начались раздоры. Часть предлагала завершить борьбу, часть настаивала на обратном. Вторых с каждым днем становилось все меньше. Мы же не знали недостатка ни в людях, ни в оружии, ни в провизии.

Мятежники вынуждены были скрываться в горах и болотах, избегая прямого столкновения. Мы же мечтали повстречаться с ними в поле. Мелкие отряды повстанцев были разбросаны по всей провинции и подчинялись полевым командирам, плохо представлявшим, что теперь делать. Наши пятнадцать легионов, собранные в железный кулак, подчинялись опытным полководцам и были готовы к драке в любой момент.

Но несмотря на все это, война продолжалась. С приходом весны вновь должны были начаться боевые действия. За эту зиму мы потеряли людей едва ли не больше, чем за прошлогоднюю кампанию. Холод, болезни и постоянные стычки с повстанцами, которые плевать хотели на снег и бездорожье, – неудивительно, что легионы таяли, как лед на солнце.

Кампания прошлого года прошла в горах Далмации. Мощные крепости, неприступные скалы и труднопроходимые горные дороги – мы были просто счастливы, что оказались там! Мятежники хорошо укрепились, и выбить их оттуда было ох как непросто.

Парни, которые сбрасывали на нас камни со стен, а потом сами бросались в пламя, лишь бы не сдаваться в плен, быстро заставили себя уважать. Тем летом надежды на то, что восстание будет подавлено к осени, развеялись очень скоро. И сейчас, после двух лет сражений, даже жрецы не брались предсказывать, как скоро мы победим.

– Ох, когда же закончится эта война? – вздохнул Кроха, наполняя свою чашу вином.

– Закончится эта, начнется другая, – ответил Сцевола.

Скажи Кроха, что облака на небе белые, молчун Сцевола тут же заявил бы, что они самые что ни на есть черные. Иногда эта парочка выводила меня из себя. Постоянные споры и свары кого угодно утомят. Но приходилось терпеть. Из моего отделения после драки в том форте осталось лишь четверо. Я, Сцевола, Кроха и Крыса, который отлеживался в госпитале, пока мы изображали из себя героев. Остальные полегли. Кто был убит сразу, кто умер от ран, когда мы уже выбрались из окружения. Только судьба Луция была неясна. Пропал без вести – так это называется. Может, остался в форте, похороненный под грудой тел, может, схватили повстанцы… На войне этих «может» бесчисленное множество. Поди, угадай…

– Уж лучше другая. Я уже от каждого куста шарахаюсь. Того и гляди стрелу в спину получишь… Что это за война, скажи на милость, когда за врагом нужно чуть ли не по всей провинции бегать? А стоит догнать, так он как сквозь землю проваливается. И потом из-под земли же и вылазит, там, где меньше всего его ждешь… Нет, я хочу, чтобы все по-честному – вышли в поле и посмотрели, кто чего стоит. А все эти засады, патрули да осады – это не по мне.

– Угу, тебя не спросили, как надо воевать.

– Нет, ну в самом деле, командир, нас здесь, говорят, пятнадцать легионов. Неужто нельзя выкурить мятежников из их нор да одним махом прихлопнуть, а?

– Пей вино, Кроха, – сказал я. – Пусть легаты думают, а твое дело – топать, куда прикажут, и помалкивать.

Вообще-то, Кроха был не единственным солдатом, который так думал. Все, кто провел эту зиму в Паннонии, были бы рады настоящему делу. Война, которую навязали мятежники, действительно здорово действовала на нервы. Мелкие стычки, нападения на патрули и форпосты, засады… Чего уж тут веселого… В каждой занюханной деревеньке мы были вынуждены держать свои отряды, чтобы хоть как-то контролировать территорию. Либо торчишь в какой-нибудь дыре, подыхая от голода и холода, каждую минуту рискуя получить стрелу или камень из пращи, либо месишь грязь на строительных работах и ходишь строем. Вот и вся война.

Но говорить все это Крохе я не стал. Как ни крути, а я его командир. Значит, должен делать вид, что сам не свой от счастья, и эта война – лучшее из того, что я видел. Старший центурион Квинт Бык ходит именно с такой рожей – светящейся от радости и гордости за римское оружие.

– А кто в эту кампанию командовать будет? – не унимался Кроха.

– Тобой буду командовать я. Остальное тебя волновать не должно.

– А тобой кто?

– Бык.

– А Быком?

– Отстань, Кроха. Выпей лучше. Не сегодня-завтра выступаем, так что наслаждайся. О службе еще успеешь подумать.

– Не, командир, – подал голос Сцевола. – Хватит ему. Мы же с тобой эту тушу не дотащим.

– Кто кого еще потащит!

– Заткнись!

Я больше не хотел их слушать. Встал, бросил на стол пару монет и начал протискиваться сквозь одуревшую от вина и духоты толпу к выходу.

После чадного кабака весенний воздух показался особенно свежим. Я вдохнул полной грудью, и тут же закружилась голова. Пришлось прислониться к стене.

В позапрошлом году наша центурия попала в переплет. Отправившись на поиски пропавшего патруля, мы сами угодили в ловушку мятежников. Нас заперли в одном из укрепленных фортов высоко в горах и вырезали бы всех, как скот, если бы не офицер, который командовал нами. Он заставил нас собрать волю в кулак и повел на прорыв.

Во время атаки камень из пращи угодил мне прямо в голову. Спас шлем. Если бы не он, я мигом бы отправился к предкам. Вмятина была такая, что оружейник, выправлявший шлем, только цокал языком. Хорошо еще, что это был не бронзовый «монтефортино» старого образца, а железный галльский имперский. Шлем дорогой, но надежный… Я купил его по случаю, на деньги, полученные от Цезаря. Повезло, словом.

Тогда меня вынес на себе Кроха. Каким-то чудом нашим удалось вырваться из окружения. Одни боги ведают, чего им это стоило. Уцелели, правда, немногие. Десятка три, не больше. Всадника Оппия Вара, командовавшего нами в том памятном бою, по словам Сцеволы, среди выживших не было. Гиганта-фракийца Скиласа, его денщика и телохранителя, – тоже. Правда, никто не видел и как они погибли. Но в такой мясорубке разве за всеми уследишь?

Три недели после ранения я провалялся в госпитале. Постоянно шла носом кровь, и голова гудела так, будто внутри трубила сотня буцин. Ни чемерица, ни примочки не помогали. Я уж думал все, отвоевался. Помог Сцевола. У него бабка знала толк в травах, ну и его научила. Он-то меня и выходил. Каждое утро он собирал какие-то травки, заваривал и отпаивал меня отвратительно пахнущим варевом.

Два года войны… Всего два года в армии. А мне иногда казалось, что я так и родился – в тяжелых калигах и грубом шерстяном плаще. Всю жизнь на меня орал старший центурион по прозвищу Бык, всю жизнь я вставал на заре под звуки труб и барабанов, всю жизнь спал в отсыревшей палатке… Разве может быть иначе? Я в это не очень-то верил. Все люди на свете едят грубый солдатский хлеб, все люди без конца играют в кости и сквернословят, все люди мостят дороги, ходят строем и сражаются. Другой жизни не существует. Да и вообще, весь мир – это ограниченный валом и рвом прямоугольник лагеря с ровными рядами палаток. Весь мир – это канаб с его кабаками и лавками, грязью и вонью, пьяными драками и отборной руганью. Весь мир – это Двадцатый Доблестный и Победоносный легион, ведущий нескончаемую войну…

Два года под орлом. Оставалось еще восемнадцать. Если, конечно, меня не убьют или не ранят так, что придется уйти в отставку. Восемнадцать лет… Честно говоря, мне было страшновато даже думать об этом. Когда тебе едва исполнилось пятнадцать, такие цифры кажутся чем-то нереальным. Служба закончится, когда мне будет целых тридцать три года! Я буду совсем старик…

Но я сам выбрал этот путь. Не потому что хотел славы, не из жажды богатой добычи и не из любви к приключениям. Я просто следовал за человеком, который убил моих родителей. Я поклялся отомстить и был готов сдержать клятву любой ценой.

Я не сожалел о том, что делал, вовсе нет. Будь я уверен, что этот человек жив, все тяготы военной службы были бы мне нипочем. Но беда в том, что этой уверенности у меня не было. Он не вышел тогда из окружения. Даже если он не погиб, а попал в плен, шансов на то, что мы встретимся в этой жизни, было немного. Мятежники не церемонятся с пленными. Тем более – с пленными офицерами. Скорее всего, его уже давно принесли в жертву или запытали до смерти. Они это любят… Слишком сильна их ненависть к Риму.

И вот теперь, когда, возможно, моего врага нет в живых, для меня нет смысла и в этой войне. Но уже ничего не изменишь. Я присягнул на верность Цезарю, я поклялся своим товарищам сражаться вместе с ними и не покидать строй. Я связан этими клятвами. Я связан узами боевого братства, которые куда сильнее родственных уз.

Как же прав был мой учитель, грек Эвмел, когда говорил, что каждый поступок рождает новый долг, и, отдавая один долг, человек приобретает три других «ты должен». Так и вышло. Мой долг перед памятью отца привел меня на войну. Теперь я должен не отомстить, а быть верным своей присяге. То есть оставаться хорошим солдатом, несмотря ни на что. Вот так-то… А ведь раньше слова старого грека казались мне глупостью выжившего из ума отпущенника. Может, и во всем остальном он не ошибался?..

Честно говоря, после того боя в форте я долго не мог смотреть в глаза своим ребятам. Тогда я решился убить трибуна, того самого всадника Оппия Вара, убийцу моих родителей. Он был единственным, кто мог вывести нас из окружения. Меня и ребят… А я хотел убить его. Зная, что тем самым лишаю остальных последнего шанса выжить. Зная, что с его гибелью все будут обречены. Сцевола, Кроха, Тит, остальные из моего десятка и из центурии. Они мне верили как своему командиру, а я был готов предать их. Из-за того, что должен был убить этого трибуна. Все просто и одновременно бесконечно сложно.

Где-то в глубине души я был даже рад, что меня ранили тогда. Я был в одном шаге от своей цели. И меня остановил какой-то бревк, метко пустивший камень из своей пращи. Благодаря этому мы остались живы. А Оппий Вар наверняка погиб, но сумел спасти нас. Погиб не от моей руки. И слава богам… А так мне удалось не стать предателем. Ни по отношению к отцу и погибшему за него его другу Марку Кривому, ни по отношению к своим ребятам. В тот раз Фортуна по недоразумению повернулась ко мне лицом.

По крайней мере, мне так казалось до недавнего времени. Если быть точным – до ночи накануне февральских ид [47] .

Мы тогда сменили ребят, охранявших одну деревеньку в дне пути от основного лагеря. Разведчики сообщили, что ее жители помогают повстанцам, и командиры не придумали ничего лучше, как отправить в эту дыру несколько десятков наших. Всем было ясно, что это глупость. Про каждую деревню можно было сказать, что она помогает мятежникам. Но мы прекрасно знали, что в этих деревнях остались только старики, женщины и дети, которым и самим нечего есть. Чем они могли помочь? Разве что добрым словом, да и то вряд ли – простым крестьянам эта война уже давно была поперек горла. Постепенно они начинали ненавидеть мятежников так же, как раньше ненавидели римлян.

Как бы то ни было, деревню под контроль мы взяли. Не солдатское дело обсуждать приказы. Раз в неделю отряд, размещенный в ней, сменял другой. Собачья служба. Ни кабаков, ни бани, ни нормальной жратвы. Тоска смертная. Да еще того и гляди, мятежники нагрянут. А что сможет сделать десяток легионеров да человек двадцать из вспомогательных войск? Разве что геройски погибнуть. Короче говоря, не любили мы такую службу. Одна радость – от муштры можно отдохнуть. А то чем ближе было начало кампании, тем больше командиры зверели. Чуть ли не каждый день то марши, то маневры, то строевая.

Вот в той деревне все и случилось. По мне уж лучше бы повстанцы в гости пожаловали, чем такое… Я был старшим в патруле. А заботы у командира какие? Людей разместить, караулы распределить, расставить часовых, за остальными проследить, чтобы не напились, были сыты и оружие держали в порядке. Да мало ли дел… Словом, провозился до ночи. Потом часок поспал и с началом третьей стражи [48] пошел обходить посты.

Темень стояла непроглядная. Деревня была хоть и небольшая, но дома разбросаны бестолково, так что быстро не обойдешь. Да к тому же местность я знал не очень хорошо, времени оглядеться как следует не было. Три поста я кое-как нашел, правда, чуть ноги не переломал, пока добрался до них. А вот четвертый, тот, что стоял на севере деревеньки, как сквозь землю провалился. Как назло пошел дождь. Да такой, что я сразу же вымок до нитки.

Некоторое время я стоял, вглядываясь в ночь. Толку от этого не было никакого. Если бы хоть луна выглянула… Хотел было покричать, но представил себе, как завтра ребята будут потешаться, когда узнают, что их бравый командир потерялся, будто ребенок малый. Мне казалось, до смены караулов оставалось еще часа полтора, так что время было. Главное – не растеряться и попытаться вспомнить, с какой стороны я пришел.

Но как тут вспомнишь, если ходил кругами, словно рыба на крючке? Казалось, что пришел со всех сторон одновременно. Да в такой темноте и верх с низом спутаешь, не то что север с югом… Я сделал наугад несколько шагов, запнулся о камень и рухнул в какие-то кусты, расцарапав лицо и окончательно перемазавшись в грязи. Прошипев несколько слов из лексикона Квинта Быка, я кое-как поднялся и плюхнулся на валун, об который чуть не расшиб колено.

Положение было глупейшее. Командир патрульного отряда заблудился, обходя посты. И заблудился не где-нибудь в лесу или пустыне, а в самой обычной деревне. Те парни, пост которых я не смог найти, подождут меня еще немного, а потом поднимут тревогу. Все просто: если проверяющий не дошел до них, значит, попался в руки мятежников, которые подобрались совсем близко к деревне. Кому в голову придет, что он сидит на камне, быть может, в десяти шагах от них, и не знает, в какую сторону идти… Если об этом узнает Бык, мне несдобровать. В лучшем случае заставит целый день стоять с дерном в руках у претория [49] . А то и разжалует обратно в рядовые, предварительно выпоров как следует.

От грустных дум меня отвлек какой-то звук. Последний час я слышал только шум дождя и собственные ругательства. Звук повторился. Тихий, но отчетливый. Кто-то шел ко мне, осторожно пробираясь сквозь кусты. Я схватился за меч. Во рту мигом стало сухо, сердце заколотилось так, будто я пробежал миль десять.

Нашим здесь делать нечего. Да и если бы шел кто-то из моих парней, я услышал бы бряцание оружия. Человек же, который приближался ко мне, явно был без доспехов, слишком тихими были его шаги. Однако это не успокаивало. Мятежники часто подкрадывались вплотную к нашим постам, прихватив лишь ножи и избавившись от лишнего железа, чтобы не выдать себя. Я бесшумно вынул меч из ножен и поднялся с камня, запоздало пожалев, что не прихватил с собой щит. Конечно, таскать эту тяжесть было мало радости, но сейчас он очень пригодился бы. Оставалось надеяться лишь на прочность кольчуги. В такой темноте и думать нечего о том, чтобы отражать удары. Тьма такая, что с тем же успехом можно драться с завязанными глазами. Я же искусством сражаться вслепую не владею.

Я до боли в глазах всматривался в черноту, пытаясь уловить хоть какое-то движение. Показалось, что шагах в десяти мелькнуло что-то светлое. Мелькнуло, но тут же исчезло, так что я даже не понял, было это или нет. Треск ломающихся веток я слышал отчетливо.

Внезапно все стихло. Не только шаги. Исчезли вообще все звуки, будто мне заткнули уши. Даже монотонного шума дождя не было слышно. Только стук сердца… Такой громкий, что мне казалось, его должны были услышать и в спящей деревне.

Я не мигая смотрел в ту сторону, откуда совсем недавно раздавался звук шагов, ясно представляя себе, как человек там, в кустах, неотрывно следит за мной, выжидая удобный момент для нападения. Несмотря на холод, по спине пробежала струйка пота. А что, если у него лук или дротик? Я напряг слух, пытаясь уловить скрип тетивы. Но ничего не услышал – тишина была такой плотной, что у меня заложило уши.

Я стоял, не шевелясь, чтобы звяканьем доспехов не выдать своего места. Хотя почему-то был уверен, что уже давно обнаружен. Со мной просто играют, как кот играет с мышью. Забавляются, прежде чем прикончить. А может, ждут сигнала, чтобы одним ударом покончить и со мной, и с часовыми. Потом им ничего не будет стоить пробраться в деревню и вырезать спящих. Мерзавцы! Оцепенение вмиг прошло. Обратить страх в ненависть – этот главный урок старшего центуриона Квинта по прозвищу Бык не прошел даром.

Я больше не был потерявшимся растерянным юнцом, окаменевшим от страха. Я снова был командиром десятка, ответственным за жизнь своих подчиненных. И должен был спасти их даже ценой собственной гибели. Я прекрасно понимал, что, как только я подам сигнал своим, из кустов вылетит стрела или дротик, которые заставят меня замолчать навсегда. Но все равно я должен был это сделать. Предупредить ребят, что враг поблизости. И надеяться, что они услышат меня… Это был мой долг солдата и командира. Не самый легкий… Но единственный.

Я уже открыл было рот и набрал в легкие побольше воздуха, чтобы поднять тревогу, но крик застрял в горле. От того, что я увидел, впору было и вовсе онеметь. Медленно, как во сне, кусты раздвинулись, и прямо передо мной появился из темноты огромный белый волк. Он не вышел, а выпрыгнул на поляну, абсолютно бесшумно и плавно, будто имел за спиной крылья. Выпрыгнул и сел, немного склонив голову на бок и пристально глядя на меня, словно ждал, что я теперь буду делать. Его косматая голова была где-то на уровне моей груди. Ярко-желтые со странным зеленоватым отливом глаза смотрели не мигая. Они показались мне неживыми. Как будто кто-то вставил живому зверю кусочки чистейшего янтаря вместо глаз. Ну или что-то в этом роде, мне сложно описать, я солдат, а не поэт.

Не знаю, сколько времени мы смотрели друг на друга. По-моему, время вообще перестало существовать. А вместе с ним и весь мир. Все было как в тот раз, когда я, стоя на посту, увидел страшного старика в белых одеждах. Тогда тоже все как будто растворилось, и остались только мы – я и старик. Сейчас во всей Вселенной существовали только я и громадный белый волк. И один из нас не представлял себе, что теперь делать.

Особенного страха я не испытывал. Уж лучше волк, даже такой большой, чем отряд мятежников. Но было не по себе. Слишком уж странным был этот зверь. Белоснежная шкура без единого пятнышка, это в такую погоду, когда и Юпитер запачкается. Неестественно блестящие, но в то же время абсолютно мертвые глаза, которые тем не менее внимательно следили за каждым моим движением. Да и размеры – теленок, а не волк… Было чему удивляться. К тому же я никак не мог понять, чего он хочет. Если голоден, почему не нападет? Если сыт, зачем вообще пришел к человеку?

На всякий случай я поудобнее перехватил меч. Волк тут же глухо зарычал. Верхняя губа приподнялась, обнажив чудовищные клыки. Я замер. Пожалуй, справиться с таким зверем будет очень непросто. Внизу живота противно заныло.

И тут в голове зазвучал хриплый глухой голос, однажды уже слышанный мной. Я чуть не подпрыгнул от неожиданности. Голос произнес только три слова:

– Верни Сердце Леса!

Я почему-то не сомневался, что эти слова принадлежат волку, хотя пасть у того была неподвижна. Он все так же сидел и смотрел на меня. Вот только глаза словно ожили – слабое зеленоватое свечение, исходившее от них, стало ярче.

– Верни Сердце Леса!

При каждом слове зеленый свет пульсировал, и я почувствовал, как на меня наваливается непреодолимый сон.

Волк повторял эти слова снова и снова, пока я тяжело не опустился на землю. У меня мелькнула мысль, что тут-то он и бросится на меня. Но мне было уже все равно. Появись сейчас мятежники, я и пальцем не пошевелил бы. Я понимал, что должен собраться с силами, не дать усыпить себя, бороться до конца, но ничего не мог с собой сделать.

Я прислонился к валуну, и меч выпал из ослабевшей руки. Теперь со мной можно было сделать все что угодно. Волк запросто мог перегрызть мне глотку, а потом сожрать с потрохами.

– Верни Сердце Леса!

Из последних сил, чувствуя, что сознание вот-вот покинет меня, я разлепил пересохшие губы и прошептал:

– Да как мне это сделать, порази тебя Юпитер?

В ответ волк задрал голову к небу и завыл. Пронзительно и тоскливо. Так тоскливо, что мне самому вдруг захотелось заплакать. Кажется, я и заплакал… Тихо, беззвучно. Я сидел, привалившись спиной к камню, и слезы безостановочно катились по щекам. А вой становился все громче, надрывнее, будто волк хотел и в самом деле докричаться до луны, скрытой за тучами. Это был даже не вой – вопль отчаяния.

Я больше не мог вынести этого. Мне казалось, что голова сейчас расколется на части от этого воя, а душа вырвется из тела и устремится туда, откуда ей уже не будет возврата.

Уже теряя сознание, я услышал тихий, будто доносящийся издалека голос:

– Верни Сердце Леса!

…Когда я очнулся, луна заливала ровным мягким светом все вокруг. Ни дождя, ни ветра не было. На редкость тихая ночь. Как оказалось, от деревни я отошел совсем недалеко, дойдя до небольшой рощи, у которой заканчивалось деревенское поле. Просто я прошел чуть дальше, чем было нужно, поэтому не обнаружил поста. Если бы свернул направо пораньше, без приключений добрался бы до своих ребят. Теперь, при свете луны, мне вообще было непонятно, как я мог так ошибиться.

Судя по звездам, третья стража едва перевалила за половину. То есть плутал я около получаса. Странно, я готов был поклясться, что полночи шлепал по грязи под проливным дождем. Да потом с этим волком-оборотнем просидел столько… А оказывается, времени прошло совсем немного. Но размышлять над всем этим было некогда. Волки, знамения и загадки подождут. А вот служба ждать не будет. Не теряя ни минуты, я отправился к северному посту.

Остаток ночи прошел без всяких происшествий. Волк больше не появлялся, мятежники не показывали носа, из часовых никто не уснул.

Так же спокойно прошла и вся неделя. Единственным человеком, который не мог наслаждаться относительным покоем и отдыхом от учений и работ, был я. И вовсе не из-за своего звания и положения. Сна и покоя меня лишали мысли о том белом волке. За два года я начал забывать про того бледного старика и его слова. Иногда мне вообще казалось, что та встреча в учебном лагере всего лишь сон. И вот на тебе! Опять этот камень – «Сердце Леса»…

Я и рад был бы выбросить эту историю из головы, но волчий вой стоял в ушах. Несколько раз я просыпался среди ночи, мне чудилось, что вдалеке воет белый волк. Пронзительно и тоскливо.

Глава II

Первый сигнал к выступлению прозвучал, едва мы успели позавтракать и привести себя в порядок. Свернуть палатки, собрать свой скарб, вооружиться – все бегом, чтобы успеть до второго сигнала труб. Крики, шум, суета, брань центурионов и опционов. За зиму обжились, обросли пожитками. Расставаться с ними жалко, хотя и тащить все с собой тяжело и глупо.

В расположенном неподалеку от лагеря канабе тоже суета. Добрая половина штатских из поселка последует за нами. Маркитанты, гражданские ремесленники, солдатские подруги, мелкие торговцы – без нас им здесь делать нечего. Все это напоминает переселение целого города.

Вчера на сходке легат сообщил, что идем мы на север, в Верхнюю Паннонию. По данным разведки, именно там скрывался один из предводителей мятежников со своим войском. Поход обещал быть долгим. Но авгуры [50] и гаруспики предсказывали благоприятный исход кампании, жертвоприношения были богатыми, так что мы могли надеяться на скорое окончание войны. Настроение у всех было приподнятое, несмотря на мерзкую погоду.

Второй сигнал к выступлению. Мы навьючиваем мулов и грузим повозки. Судя по всему, за зиму обоз увеличился раза в полтора. Ничего, не пройдет и месяца, как он станет меньше. После отдыха на зимних квартирах солдаты больше походят на разленившихся купцов. Но несколько дней перехода отлично избавят нас от лишнего жира и лишних вещей.

Все погружено, и мы занимаем свои места для марша. Если бы это был временный лагерь, сейчас он запылал бы, подожженный с разных концов. Но нам еще предстоит вернуться сюда следующей осенью. Поэтому все остается как есть. Семь когорт счастливчиков будут присматривать за хозяйством, пока мы геройствуем во славу Рима.

Третий сигнал к выступлению. Опоздавшие сломя голову спешат занять свое место в строю. Последний раз можно проверить, все ли собрано. Я окидываю взглядом свой контуберниум.

За последний год его состав обновился почти полностью. У нас были самые большие потери в центурии. Маленький юркий Самнит, которого прозвали так за то, что он как-то раз проиграл годовое жалованье, поставив на гладиаторов-самнитов во время игр, устроенных легатом провинции для солдат. Домовитый Ноний Валент, получивший за огромные оттопыренные уши кличку Слон, наш бессменный повар и вообще что-то вроде префекта нашей палатки; если нужно достать что-нибудь из снаряжения или съестного, достаточно сказать об этом Слону, и тот через час явится навьюченный, как мул, прихватив по дороге еще кучу ненужного барахла. Юлий Аттик, стройный, почти изящный, молчаливый, холодный, как лед, лучше всех в когорте управляющийся с пращой и мечом; на него даже Бык старается не орать. Лысый, как колено, Ромилий Марцелл, по кличке Кудрявый, любитель выпить и азартный игрок, но в бою надежный, как скала.

Неплохие, в общем, ребята. Оставалось надеяться, что они прослужат под моим началом подольше, чем те, с кем я выступил из учебного лагеря два года назад.

Стоящий рядом с командующим глашатай громко спрашивает, готовы ли мы к походу. Тысячи рук взлетают в салюте, и тысячи глоток трижды кричат:

– Готовы! Готовы! Готовы!

Железная змея легиона медленно выползает из ворот лагеря. Марш, марш, марш!

Кампания этого года отличалась от прошлой, как день отличается от ночи. Зима изменила расстановку сил. Мы сумели подтянуть подкрепления, мятежникам их взять было неоткуда. Они голодали, у нас было вдоволь припасов. У нас была одна общая цель, в их лагере произошел раскол. Ну а главное, мы успели оправиться от неожиданности и собраться с духом. Рим частенько проигрывал отдельные сражения, но войны – никогда. Чем больнее нас бьют, тем упрямее мы становимся. Так получилось и на этот раз. Мы больше не были растерянными парнями, лихорадочно латающими бреши, пробитые повстанцами. Теперь мы перешли в наступление. И горе побежденным!

Война стала больше похожа на карательную экспедицию. Там, где проходили наши легионы, не оставалось ничего живого. Приказ командующего армией был прост: сровнять с землей всю восставшую провинцию. Нужно было показать варварам, что значит поднимать оружие против римлян. К тому же только так можно было лишить армию противника возможности пополнять свои запасы. Нет тыла – нет и армии. Верный расчет.

Продвигаясь на север, мы оставляли за собой сожженные деревни и города, уничтоженные поля и сады… И трупы. Много трупов. Некоторые племена вырезались подчистую. Мы не столько воевали, сколько убивали, если кто-то понимает, в чем тут разница… Тиберий сделал из нас палачей. Конечно, это было нужно для дела. Оставь целой деревню – и к вечеру здесь будет набивать мешки зерном отряд мятежников. Оставь целым город – назавтра его жители ударят тебе в спину…

Мы это понимали. И исправно выполняли приказы командиров – кто-то с большим рвением, кто-то с меньшим. Все-таки мы были солдатами, а солдаты приказы не обсуждают. Они выполняют их или умирают. А то, что выполнение приказа означает смерть кого-то другого… Так ведь это война. Лучше ты, чем я – вот военная максима. Циничная и жестокая истина. Такая же циничная и жестокая, как сама война.

Сопротивление мятежников слабело с каждым днем. Нет, они вовсе не хотели сдаваться, они прекрасно знали, что пощады не будет. Просто силы теперь были неравны. Город за городом, крепость за крепостью, укрепление за укреплением превращались в руины или в каменные братские могилы, стоило им оказаться на нашем пути.

Мы шли, осаждали, штурмовали, снова шли, и не было силы, которая была бы способна остановить нас. Как не было силы, которая смогла бы внушить нам жалость к побежденным. Чем дольше держался город, тем хуже приходилось его жителям, когда мы, наконец, появлялись на улицах.

Мне самому это было не по нутру. Не то чтобы я был таким уж добрым. Просто жутковато было смотреть, как женщины и дети, чтобы не попасть в рабство, бросаются со стен, как старики запираются в домах и поджигают их, как обезумевшая орда солдат уничтожает все на своем пути, словно стая саранчи. Против грабежа самого по себе я не возражал – богатство еще никому не мешало жить. Тем более что добычу мы всегда зарабатывали в честном бою. Но зачем убивать все живое, включая собак и кошек? Безумие, самое настоящее безумие. Так мне казалось тогда. И я старался по возможности остаться в стороне от бойни, которая обычно начиналась после захвата городских стен. Может, я был не слишком хорошим солдатом. Но поделать с собой ничего не мог.

Города берутся не мечом и копьем, а лопатой и киркой. В этом мы уже неоднократно могли убедиться. Под крепостными стенами мы превращались в трудолюбивых муравьев, готовых долбить хоть землю, хоть камень дни напролет. Каждая корзина земли, перенесенная на собственном горбу, каждое поваленное дерево, каждый удар кирки спасали еще одну солдатскую жизнь. Здесь уже командовали не полководцы, а инженеры, а главной ударной силой были не солдаты, а легионные рабы.

Этот штурм ничем не отличался от других. Мы разбили два лагеря, перекрыв любую возможность подхода подкреплений к городу. Обнесли свои позиции постами контрваляции [52] и принялись выравнивать и расчищать местность, для того чтобы подкатить к стенам осадные орудия. Нам повезло – город стоял на равнине, так что сооружать огромную насыпь не пришлось. Иначе провозились бы куда дольше. А времени у нас было немного.

Поблизости располагалась армия мятежников, которая вот-вот могла прийти на помощь осажденным. Так что мы спешили, как могли. За лопаты взялись все – рабы, вспомогательные войска союзников, легионеры. Даже кавалерии пришлось потрудиться, хотя это им было совсем не по нраву.

Одновременно с подготовкой почвы вдали от стен строились башни и «черепахи» [53] , спешно собирались баллисты и онагры. В лагере не стихал стук молотков и визг пил. С другой стороны города наши начали делать подкоп под стены. Та еще работенка… Война – это почти всегда либо безумная спешка, либо томительное ожидание. Никогда ничего не происходит вовремя…

Осажденные тоже не сидели на месте. Атака за атакой следовала на наши передовые посты. Ребятам было там несладко. Приходилось сменять передовые части дважды в сутки, утром и вечером. Слишком уж напористы были мятежники. Они хорошо знали, что будет, если мы подойдем вплотную к стене…

Несколько дней прошли в земляных работах и отражении вылазок гарнизона. Те, кто был на передовой, рассказывали, что несколько раз среди атакующих видели женщин, которые бросались на мечи так же храбро, как мужчины. Новость была одновременно и плохая и хорошая. Хорошая потому, что, если даже женщины идут в атаку, значит, гарнизон не так велик, как мы думали. Плохая – мятежники решили драться насмерть. Впрочем, насмерть бился каждый второй город. Мы уже почти перестали обращать на это внимание.

Вскоре мы приблизились ко рву. Это был совсем не тот ров, что нам пришлось преодолевать в учебном лагере. Тут уже не выстроишь настил из щитов, по которому пройдут остальные. Чтобы засыпать его, мы подвели свои башни как можно ближе, и они принялись обстреливать стены, пытаясь прогнать с них защитников. С башен баллисты [54] , «скорпионы» и лучники осыпали мятежников стрелами, камнями и дротиками, пока наши под прикрытием «черепахи» заваливали ров землей, плетенками из прутьев, фашинами.

Возле стен становилось все горячее. Постоянно прибывали раненые. Обожженные, обваренные, придавленные тяжелыми камнями, пронзенные стрелами и дротами. Недостатка в боеприпасах осажденные не знали.

Несколько раз и наша центурия отправлялась к стенам. Но нам везло, в нашу смену мятежники вели себя потише. Десяток раненых и один убитый – не такие уж серьезные потери для такого дела. Из моей палатки не пострадал никто. Только Крыса как всегда отличился – уронил себе на ногу здоровенный камень. Камень выскользнул из влажных от пота ладоней и размозжил несколько пальцев на ноге. Я не знал, смеяться мне или злиться. Быку я доложил о происшествии, но упросил не судить Крысу за нарочное нанесение себе увечья. В общем-то, с каждым могло случиться. Хотя с этим парнем такое случалось подозрительно часто…

Наконец, после того как мы перетаскали десятки тысяч корзин земли, перекопали чуть ли не всю долину, вырубили все близлежащие рощи и уничтожили все съестное на несколько миль вокруг, настал день штурма. Осада и так слишком затянулась. Оказалось не так-то просто пробить брешь в стене. За ночь защитники успевали кое-как залатать поврежденный тараном участок. И каждое утро нам приходилось начинать все сначала, теряя людей под градом стрел и камней.

Правда, к этому времени дела осажденных были довольно плохи. По словам многочисленных перебежчиков, добрая половина города настаивала на сдаче. Из-за разногласий на улицах то и дело вспыхивали ожесточенные схватки между желающими сражаться до конца и сторонниками капитуляции. Голодный, ослабленный гарнизон, растерянные жители, болезни и нехватка воды, сводившие в могилу по сотне человек в день, – мы были уверены в том, что недорого заплатим за победу. Гадатели предвещали благополучный исход боя, а озверевшие от изнурительных земляных работ солдаты так и рвались в драку.

Ничто так не раздражает, как сопротивление заведомо обреченного противника. Глядя на лица ребят, я понимал, что город ожидает бойня.

Накануне штурма меня вызвал в свою палатку Бык.

– Завтра на рассвете начинаем, – сказал он. – Люди готовы?

– Да, Квинт.

– Надо сравнять с землей этот поганый городишко.

– Да, центурион.

– А чего рожа такая недовольная? Не нравится наша работа? – Бык исподлобья посмотрел на меня.

– Никак нет, центурион, нравится… Только вот женщин да детей убивать как-то…

– Помолчи, декан. Сначала ума наберись, а уж потом рассуждай. Ты этих баб видел? Да любая из них за радость сочтет тебе глотку перерезать или в спину вилы воткнуть. А варварские щенки еще в колыбели римлян ненавидят. Они враги, а врагов надо убивать. Тебе за это деньги платят.

– Врагов – да. Но не детей.

Вместо ответа Бык приспустил с плеча тунику и повернулся ко мне спиной. Чуть ниже шеи белел длинный рваный шрам, от позвоночника он косо спускался к левому боку и исчезал под одеждой.

– Видишь?

– Вижу.

– Это единственный шрам на спине, – проговорил Бык, поправляя тунику. – Я никому его не показываю. Для тебя сделал исключение. Знаешь, почему?

– Нет, центурион.

– Потому что ты туп, как самый настоящий мул. Я начинал свою службу здесь же, в Паннонии. В консульство Африкана Фабия и Юлла Антония, когда мы впервые пришли на эти земли с оружием в руках. Эту отметину, – Бык ткнул большим пальцем себе за спину, – я получил не в сражении. Мы тогда вошли в какую-то деревеньку. У нас был строгий приказ – не трогать мирных жителей… И мы действительно вели себя мирно. Я даже угостил одного мальчишку лепешкой… Ему было лет семь. Он выглядел так, будто не ел несколько дней и с жадностью набросился на черствую солдатскую лепешку. Я был тогда чуть постарше тебя. И так же наивен. Поумилявшись этому маленькому голодному сиротке, я собрался идти и повернулся к нему спиной. Сам догадаешься, что он сделал?.. Этот малолетний ублюдок выхватил непонятно откуда меч и попытался снести мне башку. В благодарность за то, что я не дал ему помереть с голоду. Вот так. А ты говоришь, дети… Впрочем, я не за этим тебя позвал. Я перехожу в центурионы второй когорты. Еду в Германию, в семнадцатый легион. Ты отправишься со мной. Мне там понадобятся смышленые парни.

– А как же мой десяток?

– Выберут себе нового декана.

– Но я…

– Да что с тобой, декан?! – взревел Бык, который никогда не отличался терпением. – Тут тебе не кабак, чтобы языком чесать. Не понятен приказ? Так я мигом разъясню! Возьмем этот городишко, отдохнем несколько дней и собираемся в дорогу, понял меня?

– Так точно, центурион!

– То-то же… И смотри, не вляпайся завтра в какое-нибудь дерьмо. Ты мне нужен целым. Все, свободен. Готовь людей.

Из палатки я вышел с тяжелым сердцем. Расставаться со своими ребятами мне ох как не хотелось. Два года они были моей семьей. Два года мы делили одну палатку, ели из одного котла, стояли щит к щиту в строю… На каждого из них я мог положиться, как на самого себя. И вот на тебе! Конечно, я знал, что разлуки в солдатской жизни неизбежны. Но все произошло слишком неожиданно.

А главное, до сих пор у меня не было полной уверенности в том, что Оппий Вар погиб. Да, скорее всего, так оно и было. Но пока у меня оставалась хоть капля сомнения, я хотел быть здесь, поблизости от того места, где он исчез. Теперь все пропало. До Германии не одна неделя пути. Вряд ли в такую глушь доходят слухи о том, что происходит здесь. Если найдется какой-то след, ведущий к Вару, как я об этом узнаю?

Нет, ехать с Быком я не хотел. Мелькнула даже гнусная мысль продырявить себе руку или ногу во время штурма, чтобы угодить в госпиталь. Но я быстро прогнал ее. Не хватало еще уподобляться Крысе. В который уже раз я вспомнил слова старого грека о долге. Он как в воду глядел… Все знал наперед. Жаль только, не сказал ничего о том, как выйти из такого положения.

Ребятам я решил пока ничего не говорить. Нечего им перед боем забивать голову всякой ерундой. К тому же после штурма многое могло измениться. Мы уже давно отучились загадывать что-то на будущее. Война быстро приучает думать только о сегодняшнем дне.

Глава III

– Быстрее, быстрее, третья когорта! Не растягиваться, держать строй! Быстрее!

Тяжело пыхтя, мы спешили по направлению ко рву, где кипел бой. Атака передней линии захлебнулась около бреши. Легкая пехота не смогла пробить оборону и была оттеснена назад. В дело бросили нас. Пять когорт скорым шагом, бряцая оружием, спешили к месту схватки.

У наших дела были плохи. Повстанцы дрались, как безумные. Со стен ливнем сыпались стрелы и камни, не щадя ни своих, ни чужих.

– Шире шаг! Пилумы приготовить! Бегом, бегом, бегом!

Не добегая двадцати шагов до мятежников, мы забросали их ряды дротиками и взялись за мечи. На флангах вспомогательные части вели упорную перестрелку, но в рукопашную переходить не спешили. Видно, ждали, когда мы сделаем всю работу.

И конечно, мы ее сделали. Мятежники не выдержали и первого натиска легионных когорт. Одним сокрушительным ударом мы отбросили их обратно к стене, захватив плацдарм на закопанном участке рва. Но занять его оказалось намного проще, чем удерживать. Четыре когорты оказались запертыми на крошечном пятачке, где и двум-то когортам было бы тесно. Мятежники чуть ли не телами затыкали брешь, а со стен нескончаемым потоком лились горячее масло и кипяток, градом летели дротики и камни. Почти все наши «черепахи», которые вспомогательная пехота смогла перетащить через ров, были разрушены, так что укрыться можно было только за щитами.

– Лестницы, лестницы давайте!

– Башни подводите ближе!

– Первая центурия, «черепаху»!

Стоящему рядом со мной Самниту камень угодил прямо в голову. Из-под шлема брызнула кровь, и Самнит, хрюкнув, тяжело осел.

– Оттащите его назад! – заорал я.

Кто-то схватил тело Самнита за ворот кольчуги и, прикрывая щитом себя и его, поволок к задним шеренгам.

Подтащили лестницы. Смельчаки начали карабкаться по ним наверх. Но мятежников на стенах было слишком много, они тут же отталкивали лестницы, сбрасывая штурмующих на головы толпящихся внизу солдат.

– Да где же эти башни?!

– Щиты плотнее! Щиты плотнее!

Еще один солдат рухнул со стрелой в горле. Оттащить его возможности уже не было, пришлось топтаться на нем, чтобы закрыть брешь в стене щитов. Соседней центурии повезло меньше. Десяток солдат вспыхнули, как факелы, когда несколько горящих стрел угодили в облитые маслом щиты. От их воплей кровь застыла в жилах. «Черепаха» сразу развалилась, и вражеские стрелки не замедлили этим воспользоваться.

Наконец, башням удалось очистить небольшой участок стены от защитников. Тут же были приставлены несколько лестниц, и желающие заполучить золотой венок [55] поползли, прикрываясь щитами, наверх. Тем временем сопротивление мятежников, закрывавших брешь, чуть-чуть ослабло. Совсем немного. Но достаточно для того, чтобы сражающиеся в первых рядах легионеры воспрянули духом и усилили натиск. Задние ряды криками и бряцанием оружия как могли поддержали атакующих.

Нам нужно было любой ценой уйти с этого простреливаемого отовсюду пятачка. Здесь мы не могли развернуть ряды и воспользоваться численным преимуществом. Все, на что мы были способны, – стоять, прикрывшись стеной щитов и грязно ругаться из-за собственного бессилия. Прорваться в брешь, хлынуть бурной горной рекой внутрь крепости, рассредоточиться – и тогда нас ничто не смогло бы удержать.

Но это понимали не только мы, но и повстанцы. И дрались они отчаянно. Нас снова потеснили. Передние шеренги шаг за шагом начали отходить, а задние ряды продолжали напирать, в полной уверенности, что все идет не так уж плохо. Началась давка. Ни о каком строе и речи быть не могло. Мы пихались, лягались, молясь богам, чтобы не упасть и не оказаться раздавленными своими же товарищами. О том, что происходит в этот момент впереди, лучше было не думать.

Зато на стенах дела шли получше. Сначала один легионер, за ним второй, третий начали появляться наверху, отважно бросаясь в гущу врагов, чтобы оттеснить их от лестниц. Вскоре там уже было жарко. На стены всегда шли лучшие из лучших, опытные хорошо вооруженные бойцы, настоящие сорвиголовы. Против них сражались преимущественно легкие пехотинцы и стрелки, почти вся тяжелая пехота закрывала брешь. Мы связали ее по рукам и ногам.

Чем больше наших появлялось на стенах, тем слабее становился град снарядов, косящий наши шеренги. Нам стало полегче, зато прибавилось хлопот защитникам города. А когда с восточной стороны раздался рев труб и шум сражения, ряды повстанцев дрогнули и начали медленно отходить назад, отдавая нам драгоценные шаги. Инженеры не зря провозились целую неделю с подкопом. В самый напряженный момент боя наш отряд, пробравшийся по подземному ходу прямо в город, ударил в тыл обороняющимся. Это и решило дело.

Конечно, мятежники не побежали и не начали сдаваться в плен. Они продолжали драться, решив подороже продать свои варварские жизни. Но драться на два фронта всегда тяжело. Особенно когда второй фронт открывается неожиданно. Сейчас их главной задачей было вырваться из окружения, а не удерживать позиции, которые было уже невозможно удержать. Парень, который командовал ими, понимал это и не стал класть своих людей ради бесполезной обороны бреши. Сражение ими проиграно, так что теперь нужно было не драться за недостижимую победу, а захватить с собой в могилу как можно больше врагов. Что они и делали…

Бой на улицах города всегда страшен. Здесь не удержать правильный строй, здесь врага часто замечаешь в последний момент, здесь стреляет каждое окно, здесь в любой момент может обвалиться кусок стены, похоронив под собой десяток твоих людей… Повсюду огонь, дым, трупы, наспех сооруженные баррикады. Вопли раненых, яростные крики сражающихся, звон мечей, проклятия, звук выбиваемых дверей, женский визг.

Внутри одной большой крепости мы нашли сотни маленьких крепостей. Драться приходилось за каждую улицу, за каждый дом. Защитники истекали кровью, но и не думали сдаваться. Они лучше знали город и умело пользовались этим, атакуя нас с самых неожиданных направлений. Только что они были прямо перед нами и вдруг бьют во фланг нашей колонны. Правда, и мы были не новичками в этом деле. За нашими спинами остался не один десяток взятых городов. Так что хоть и медленно, но мы все же продвигались к центру города, где в огромном храме, расположенном на холме, укрылись старейшины города с остатками гражданского населения и элитным отрядом из городской знати.

Ранили Кудрявого. Во время рукопашной стычки один мятежник нырнул под его щит и рассек бедро до кости. Вряд ли Кудрявый сможет когда-нибудь ходить. Слону камень из пращи угодил прямо в ухо. Камень был на излете, так что Слон отделался легкой контузией и распухшим до невообразимых размеров ухом. Сцевола тут же предложил называть теперь Нония Одноухим Слоном. Шутка успеха не имела, мы слишком устали, чтобы оценить ее.

День клонился к закату, когда сопротивление по большей части было подавлено. Кое-где еще происходили стычки, но основная масса войск уже стягивалась к храму – этой последней цитадели защитников города. Начались грабежи и резня. Солдат, разъяренных упорным сопротивлением мятежников, было не удержать. Они врывались в уцелевшие дома, выволакивали перепуганных жителей на улицу, тут же приканчивали их и ныряли обратно в поисках чего-нибудь ценного. Трупов на улицах становилось все больше, несмотря на то, что штурм почти закончился. Некоторые центурионы и трибуны пытались как-то вразумить своих бойцов, но не слишком настойчиво. Командиры знали, что если они будут упорствовать, солдатские мечи могут обернуться против них.

Наша когорта находилась у подножия холма, на котором возвышался варварский храм. Сразу за ним стоял дворец, больше похожий на укрепленный форт. Тяжелые осадные орудия по кривым улочкам города не прошли, поэтому рассчитывать приходилось только на собственные мечи. Мы могли бы, конечно, просто заморить мятежников голодом, но на это не было времени. Пробовали поджечь деревянные дома на холме, но в последние несколько дней шли дожди, и дерево отсырело.

– До чего же они упрямые, – проворчал Спевола, вытирая подкладку шлема.

Мы сидели на мокрой земле, привалившись спинами к обгоревшей стене дома. Нам выпала передышка. Вокруг суетились вспомогательные, инженеры и рабы, наспех сколачивая большие щиты и «черепахи» из всего, что попадалось под руку. Неподалеку мастера сооружали таран. Впереди шла вялая перестрелка, силы у обеих сторон были на исходе. Из храма доносились женский и детский плач, какие-то песнопения и редкие хриплые ругательства.

Рядом валялся труп повстанца со стрелой в спине. Спевола повесил шлем на измазанное кровью древко и достал бутыль с поской.

– Достал бы ты нам, Слон, чего-нибудь пожевать, а? – сказал он.

– Что?

– Он плохо слышит этим ухом. Говори громче. Или в другое, – сказал я.

– Что?

– Я не тебе, Слон!

– Что?

К нам подошел Бык. Ему тоже досталось. Рука повыше локтя была замотана тряпкой, на которой проступили красные пятна. Щит весь в дырках от вражеских стрел, на шлеме свежая вмятина. Центурион посмотрел в сторону храма, плюнул под ноги и тяжело уселся на камень.

– Ну что, жив? – спросил он, глядя на меня.

– Жив.

– Потери?

– Самнит и Кудрявый. Как Самнит, не знаю, может, скоро очухается. Кудрявый, похоже, с концами…

– Дешево отделались. У остальных куда хуже. Почитай три десятка из первой центурии легло и столько же из второй… Ладно, передохнули? Вот и славно.

– А что, уже атакуем? – вскинул голову Кроха. – Ничего ведь не готово… Голыми, что ли, под стрелы лезть?

– Декан, чего у тебя в десятке все такие болтливые? Кроха, еще пасть свою откроешь, я тебе в лагере язык отрежу, понял? – устало сказал Бык, нахлобучивая шлем. – Нам приказано очистить восточную часть города. Там вроде остались мятежники. Так что готовьтесь, скоро выступаем.

С этими словами он ушел, а мы, бормоча ругательства, начали приводить в порядок снаряжение. Вот так всегда: стоит на минутку присесть перевести дух, появляется какое-нибудь начальство и велит тащить наши и без того исхудавшие задницы в какое-нибудь новое дерьмо.

Один Кроха не унывал. Он был уверен, что уж теперь-то сможет спокойно набить свой мешок каким-нибудь добром. Он вообще умел находить хорошее в любой ситуации и искренне этому хорошему радоваться. Редкая способность. Но незаменимая для тех, кто большую часть жизни проводит не так, как ему хочется.

Прочесывать город отправились две легионных когорты и когорта вспомогательных войск. Мы не ожидали сильного сопротивления. Большая часть уцелевших в этом бою собралась на холме, будто стены и святыни храма могли как-то их защитить. С теми же, кто не смог или не хотел искать спасения у древних богов, предстояло разобраться нам.

Очень скоро наши силы распылились. Множество кривых узких улочек, переходящих одна в другую, пересекающихся, разбегающихся в разные стороны, снова сливающихся, да при этом уйма кварталов, вообще не имеющих улиц, лишь узкие проходы между домами или оградами… Не удивительно, что через час все три когорты рассыпались на небольшие отряды человек по тридцать-сорок, бредущие наугад по погруженному в сумерки городу.

То там, то тут слышались звуки ожесточенных, но быстротечных схваток. Время от времени то слева, то справа вспыхивал какой-нибудь дом, раздавались вопли сгорающих заживо людей, которые слишком рассчитывали на свое везение. Пришлось схлестнуться с отрядами защитников и нам.

Первый раз мы столкнулись буквально нос к носу с двумя десятками мятежников. Они, видимо, пытались ускользнуть от одного из наших отрядов, но, повернув на очередную улицу, напоролись на нас. И они и мы едва успели схватиться за мечи. Последовала короткая яростная рубка. Это была одна из тех схваток, когда ты даже не успеваешь понять, что происходит. Тело действует само, пока голова пытается разобраться, что к чему. Какая-то суматоха, крики, звон железа, непонятно, где свои, где чужие… Всего несколько мгновений. А потом ты вдруг видишь, что улица усеяна трупами, которые непонятно откуда взялись… Правда, в этой стычке у повстанцев не было ни единого шанса. Чтобы быть незамеченными, они избавились от доспехов, а некоторые и от щитов, оставив только копья и мечи. Мы просто смели их, потеряв всего двоих.

А вот во второй раз не повезло уже нам. Отряд мятежников, решивших биться до конца, устроил засаду на одной из площадей. Улица, по которой мы шли, как раз упиралась в нее. Не успели мы вывернуть из-за угла, как несколько наших рухнули на землю, утыканные стрелами. Я сам едва успел поднять щит, стрела ударилась о железную оковку края скутума. Тут же с двух сторон из полуразрушенных домов с бешеными криками вылетело где-то полсотни мятежников. Мы не успели ни перестроиться, ни призвать на подмогу товарищей. Сбившись в круг, спина к спине, мы ожесточенно отбивались. И, скорее всего, справились бы. Но лучники повстанцев засели на крышах близлежащих домов и оттуда спокойно расстреливали нас, как зайцев. Доспехи и щиты – это, конечно, хорошо. Но доспехи оставляли слишком много открытых мест, куда более или менее опытный лучник мог без труда вогнать стрелу. Тем более с каких-то двадцати – тридцати шагов. А щитами нам приходилось закрываться от наседавших мятежников, которые дрались как одержимые.

В нашем отряде тоже было несколько сирийских лучников, маленьких, черных, творящих самые настоящие чудеса с луком. Но мы сбились так плотно, поставив их в центр круга, что у них не было возможности даже натянуть луки, не то что прицелиться. Сирийцы вопили что-то на своем варварском наречии, и нам не нужно было знать их язык, чтобы понять, что они извергают потоки отборной сирийской брани.

Словом, нам пришлось бы туго, не подоспей на помощь один из соседних отрядов. Парни услышали, что здесь идет нешуточная драка, и повернули к нам. Неожиданная атака с тыла заставила мятежников отказаться от своей затеи умереть героями. Оставшиеся в живых побросали оружие, но мы были слишком разгорячены боем и слишком злы из-за этой засады и своего испуга, чтобы брать пленных. Все, кто принимал участие в засаде, были перебиты, кроме нескольких стрелков, которые успели улизнуть.

Мы объединились со вторым отрядом. Часть солдат, подобрав убитых и раненых, отправилась назад, к центру города. Остальные продолжили поиск повстанцев. Мы решили больше не расходиться. Мятежники убедительно доказали, что их рано списывать со счетов.

Само собой, мы не просто бродили по улицам, мечтая нарваться на неприятности. Ни один дом не остался без нашего внимания. Даже самые запущенные лачуги были тщательно обысканы. И не только в поисках укрывающихся солдат противника. Основной целью было барахло побежденных. Некоторые из наших уже сгибались под тяжестью мешков, набитых всяким хламом. Кто-то был основательно пьян, кто-то был озабочен исключительно тем, как бы найти более или менее молодую женщину.

С каждым кварталом наш отряд все больше становился похож на обычную разбойничью шайку. Только я, Сцевола, Юлий Аттик да еще пяток легионеров, которых я не знал по именам, сохраняли трезвую голову и помнили, зачем мы здесь. Остальные думали лишь о грабеже, женщинах и вине.

Особенно распоясались сирийцы. Они первыми врывались в дома, расталкивая других солдат, устраивали склоки и потасовки чуть ли не из-за простой глиняной кружки, а если поживиться было нечем, то просто сжигали дом, не обращая внимания на то, были там мирные жители или нет.

Я глянул на Сцеволу и Юлия. Те тоже были не в восторге от союзников. Но пока вмешиваться мы не спешили. В конце концов, горе побежденным, разве нет? Этим парням тоже досталось за сегодняшний день и, может, даже побольше нашего. В какой-то степени они заслужили отдых. А отдыхает каждый так, как ему нравится…

В одном из дворов мы решили сделать привал. К этому времени уже почти стемнело, но город хорошо освещался огнем пожаров. Мы устали, как самые настоящие мулы. Да и квартал был не из бедных, судя по всему, здесь было чем поживиться. Так что охотники за сокровищами разбрелись по близлежащим домам, а те, в ком усталость победила жажду наживы, устроились внутри дворика самого зажиточного на вид дома.

Сирийцы, разумеется, отдыхать не торопились. Они, побросав луки и колчаны со стрелами где попало, перевернули дом вверх дном, обшарили все пристройки и уже собирались было запалить все это хозяйство, как один из них заметил в дальнем углу еще один крошечный сарайчик. Торопясь обогнать своих приятелей, он кинулся туда, и вскоре мы услышали его радостный вопль. Остальные, что-то лопоча, бросились вслед за ним, и через минуту двор огласился их восторженными криками.

– Не иначе кувшин с дерьмом нашли, – проворчал Сцевола.

Но это был не кувшин с дерьмом. Из сарая вывалились возбужденные сирийцы, таща за ноги двух человек. Пленники кричали и брыкались, но солдаты, не обращая на это внимания, выволокли их на середину двора и рывком поставили на колени.

Пленники оказались почти детьми. Парню было лет тринадцать, девчушке и того меньше. Похоже, брат и сестра. Во всяком случае, мне так показалось. Я почувствовал, как напрягся Сцевола. Мне все это тоже не понравилось.

Парень попытался встать, но сириец ударил его по лицу, и тот опрокинулся на спину. Тут же налетели остальные и принялись избивать пленника. Девчушка что-то кричала, плакала, пыталась хватать солдат за туники, но те даже не замечали ее. Когда парень перестал шевелиться, один из сирийцев схватил его за волосы, приподнял голову и одним движением перерезал пленнику горло. Девочка завизжала и вскочила на ноги. Хохоча, солдаты обступили ее. Кто-то рванул на ней платье, обнажив бледное худое тело, и толкнул на землю. Двое тут же схватили ее за щиколотки и развели ноги в стороны. Старший из сирийцев, не переставая весело болтать, принялся снимать кожаный нагрудник.

У меня потемнело в глазах. Но не успел я подняться, как командир лучников вдруг рухнул, нелепо взмахнув руками, прямо на девчонку и затих. Сирийцы на минуту замолчали, растерянно озираясь. Я посмотрел на Юлия. Тот невозмутимо вкладывал камень в кожаную петлю пращи. Взмах, короткий щелчок, и еще один сириец осел на землю, схватившись за плечо. Союзники, увидев это, взвыли и схватились за свои короткие мечи. Мы вскочили на ноги, обнажая оружие.

Сирийцев было десять. Нас – шестеро. Некоторое время мы стояли друг напротив друга, приготовившись к схватке. Наконец, один из сирийцев вышел вперед.

– Эй! – крикнул он. – Это наша добыча! Вы что, не знаете законов войны? Зачем убили наших людей? Если тоже хотите эту женщину, можете взять ее после нас. Но ваш солдат должен ответить за смерть Саллаха. Скажите его имя и легион… А еще лучше – отдайте нам. И будем считать, что ничего не случилось. Иначе…

– Что иначе, обезьяна черная? – не выдержал я.

Сцевола схватил меня за плечо, но я сбросил его руку и сделал шаг вперед.

– Так что иначе?! Слушай, что я тебе скажу. Вы оставляете девчонку и убираетесь отсюда, прихватив эту падаль, своего Саллаха. Ясно?

– Зачем оскорбляешь, а? Или хочешь, чтобы мы и вам ваши поганые римские глотки перерезали? Как твое имя, солдат?

– Гай Валерий Крисп, декан первого манипула третьей когорты двадцатого легиона. И я тебе обещаю, что ни один из вас отсюда живым не уйдет, если сейчас же не сложите оружие.

Сириец рассмеялся. Остальные подхватили его смех. Они не были новичками в армии. У каждого за плечами было больше лет службы, чем у любого из нас. Наверное, в их глазах мы были зелеными новобранцами, возомнившими о себе бог весть что.

– Да что с ними говорить, пустим им кровь да займемся девкой! – загалдели сирийцы.

Но тот, что говорил со мной, поднял руку, призывая их к тишине.

– Вот что, декан Гай Валерий Крисп, – ухмыляясь, сказал он. – Ты не хуже нашего знаешь, что может быть за убийство товарища по оружию в военное время. Я не хочу, чтобы меня казнили за то, что я убил римских солдат. Давай сразимся с тобой. Один на один. Без доспехов и щитов. Если победишь ты, забирайте девчонку, а мы пойдем искать другую добычу, и никто из нас не скажет о том, что сделал твой солдат. Если я тебя убью, вы отдадите нам его, – сириец кивнул в сторону Юлия, – уберетесь отсюда, и будете помалкивать. Идет?

– Командир, – встрял Кроха, – дай я с ним разберусь.

– Командир, Кроха, это моя забота, а не ваша, – сказал Юлий. – Я сам…

Он положил на землю щит и принялся стаскивать кольчугу. Но я его остановил.

– Юлий, ребята… Не вмешивайтесь. Стойте и смотрите, чтобы бой был честным. И не вздумайте встревать. Ко всем относится. Считайте это боевым приказом.

– Ну, так что, декан, ты будешь драться? – нетерпеливо спросил сириец, теребя рукоять меча.

Вместо ответа я начал снимать доспехи. Сириец последовал моему примеру.

Вскоре мы стояли с ним друг напротив друга в одних туниках, с обнаженными мечами наизготовку. Остальные окружили нас, оставив свободным необходимое для боя пространство. Не было слышно ни подбадривающих выкриков, ни оскорблений в адрес противника. Все стояли молча, не выпуская на всякий случай оружие из рук.

Сириец был меньше меня, но не настолько, чтобы мое преимущество в росте сыграло какую-нибудь роль. Скорее, наоборот, будучи ниже и легче, он наверняка был быстрее. А если бой идет без доспехов, сила не важна, главное – скорость и ловкость. К тому же по первым его движениям я понял, что передо мной действительно опытный боец.

Боялся ли я? Да нет. Я был слишком зол, чтобы по-настоящему бояться. Странно, у меня не было особых причин ненавидеть этих солдат. С ними я сражался бок о бок, мы воевали на одной стороне, делали общее дело, выполняли одинаковую работу… Девчонку я видел впервые. Кто она такая? Обычная жертва войны. Только в этом городе за один сегодняшний день десятки, если не сотни таких, как она, были изнасилованы или убиты. Война больше всего страшна для тех, кто оказался втянут в нее случайно. Мне ли было менять эти правила? Я не бог и даже не цезарь. Я простой солдат, который вдруг решил, что он не согласен с законами, древними, как само время.

И все же в глубине души я был уверен, что поступаю правильно. Пусть я солдат, но ведь я еще и человек. Многие очень часто забывают об этом. Люди носят те маски, которые им удобны или выгодны, и со временем начинают считать эти маски своей истинной сутью. Срастаются с ней. И все их поступки отныне принадлежат не им, а завладевшей ими маске. Так мне подумалось тогда. Вряд ли есть просто плохие люди. Скорее всего, у них просто плохие маски. Например, солдат должен быть иногда жесток. Ничего не поделаешь, такое ремесло. Но, однако, для одних жестокость лишь необходимая иногда мера, а для других – едва ли не единственный смысл жизни. Разве дело только в характере человека? А случись так, что он не стал бы солдатом, а остался бы простым крестьянином? Был бы он тогда таким же жестоким? Или маска крестьянина позволила бы ему быть достойным человеком?

Я не знал ответов на эти вопросы. Но одно понял наверняка: быть хорошим солдатом – это не значит убить в себе все человеческое. Быть хорошим солдатом – значит уметь забывать иногда о том, что на тебе надет военный пояс.

Сириец атаковал мощно и стремительно. Я едва успел парировать его выпад. Мой ответный удар был куда хуже. Ерунда, а не удар. Хорошо, что Бык не видел.

Дальше все пошло в том же духе. Сириец атаковал, я кое-как защищался, время от времени контратакуя, но как-то неубедительно, будто впервые взял в руки меч. Я просто не мог ничего поделать. Противник каждый раз опережал меня на какое-то мгновение. Но этого мгновения было достаточно, чтобы мой меч встречал пустоту. Его же удары сыпались одновременно с разных сторон, не давая мне ни секунды передышки. Только успевай поворачиваться. Если бы не суровая школа Квинта Быка, я уже давно был бы мертв. А так пока держался.

Единственная надежда была на то, что рано или поздно сириец выдохнется. Меч – это не перышко, и долго поддерживать такой темп боя нельзя. Будь ты хоть самый что ни на есть двужильный парень, усталость все равно возьмет свое. К тому же сириец был старше меня лет на десять. А возраст в таких делах играет не последнюю роль. Словом, мне оставалось лишь беречь силы и ждать, когда противник допустит ошибку. И изо всех сил постараться не ошибиться самому. Не слишком красивая победа, конечно. Но когда дерешься за свою жизнь, о красоте как-то не задумываешься.

Первое волнение, которое всегда бывает в начале боя, улеглось, и я стал действовать расчетливее. А главное – спокойнее. Ярость нужна перед боем, чтобы заглушить страх. Или тогда, когда ты понимаешь, что обречен, и все, что тебе остается, забрать с собой как можно больше врагов. Во всех остальных случаях ярость только мешает. Не меньше, чем страх. Не меньше, чем жажда жизни. Не меньше, чем любое другое чувство…

Сириец по-прежнему раз за разом бросался в атаку, но теперь я предугадывал почти каждое его движение и без особого труда отбивал удары. Видя, что мою защиту не пробить, он решил изменить тактику. Теперь он заставлял атаковать меня, рассчитывая на один-единственный ответный удар. Он опускал меч, открывая свой бок, делал ложные выпады, якобы случайно проваливаясь и оставляя незащищенной грудь или спину. Что ж, это мы тоже проходили… Я не поддавался на эти уловки. Спокойно ждал, когда ему надоест ломать комедию.

Раздались первые недовольные возгласы приятелей сирийца, которые рассчитывали, что их товарищ без труда одолеет юнца. Да и он сам, похоже, начал злиться. Его можно было понять: легкая на вид добыча оказалась не по зубам. Ничто так не злит человека, как понимание того, что все расчеты оказались ложными.

Эта злость мне была только на руку. Чем больше выходил из себя сириец, тем точнее и эффективнее действовал я. Когда ты не можешь ничего противопоставить своему противнику, ищи то, что он противопоставит сам себе. Ищи, а когда найдешь – пользуйся этим. В любой стене можно пробить брешь, если работать упорно и методично. Бык часто говорил, что одной храбрости для победы мало. Нужно еще и трудолюбие.

Я дрался спокойно, будто на учениях. Никуда не спешил, не злился из-за того, что у меня все идет не слишком гладко, не пытался удивить противника своим искусством фехтовальщика. Простые удары, незатейливая защита, никакой суеты и лишних эмоций. Работал, а не сражался. И, в конце концов, это принесло свои плоды. Уставший от собственных бешеных атак сириец во время очередного выпада выставил ногу чуть дальше, чем было нужно. И тут же мой меч метнулся ему навстречу и вонзился прямо в подмышку. Ранение это очень болезненное и опасное. Сириец рухнул на одно колено, побледнев и скрежеща зубами.

Сирийцы взвыли. Мои ребята радостно завопили.

Но мужества у моего врага хватило бы на троих. Он переложил меч в другую руку и с трудом поднялся, всем своим видом давая понять, что бой еще не закончен. Видно, такой уж был сегодня день. Драться до конца, чего бы это ни стоило.

Поначалу сириец держался неплохо. Меч в его левой руке был так же опасен, как и в правой. Но кровотечение было слишком сильным. Задора у лучника хватило лишь на несколько атак, которые я легко парировал. Честно говоря, убивать мне его не хотелось. Одно дело – нанести смертельный удар в горячке боя. И совсем другое – добить раненого врага. Поэтому я даже не пытался атаковать сам. Просто отбивал удары и ждал, когда силы окончательно покинут истекающего кровью сирийца.

Наконец, он не выдержал и снова опустился на колено.

– Ну, чего ты ждешь, легионер? – прохрипел он, подняв ко мне залитое потом и перепачканное собственной кровью лицо. – Давай уж, прикончи меня.

– Я выиграл этот бой. Так что скажи своим людям, чтобы брали тебя и убирались отсюда.

– Лучше убей меня, солдат. Если оставишь меня в живых, я буду искать новой встречи с тобой. Саллах был моим братом. Так что ты мой кровный враг. И я не успокоюсь, пока не отомщу. Лучше убей меня сейчас…

Слова давались ему с огромным трудом. Было видно, что он вот-вот потеряет сознание.

Я вытер меч и поднял с земли ножны:

– Не буду я тебя убивать. Хочешь мстить – мсти. Но сейчас выполни наш уговор.

Сириец безразлично пожал плечами, будто мы с ним не сошлись в цене на кувшин никудышного вина. Он что-то коротко сказал своим. Те, поворчав немного, соорудили из щитов и жердей подобие носилок, положили на них раненого, лишившегося к тому времени чувств, и вышли со двора, бросая на нас злобные взгляды.

Кроха шумно выдохнул. Сцевола хлопнул меня по плечу. Юлий усмехнулся и одобрительно кивнул. А меня била дрожь.

– Дайте воды, – сказал я.

Кто-то протянул мне баклагу. Я сделал несколько больших глотков. Стало немного легче. Только сейчас я понял, как зверски устал. Руки и ноги были словно из дерева…

– Ну что, командир, – хохотнул Кроха, – теперь девица твоя. Надо сказать, знатная добыча!

И заржал. К нему присоединились остальные. Я внимательно посмотрел на девчонку, тихо сидевшую чуть в стороне, не сводя с нас испуганных глаз. Мне стало понятно, что так развеселило ребят. Девчонка была ужасающе грязной и тощей, будто ее месяц морили голодом. К тому же у нее была заячья губа. Короче, красавицей ее не смог бы назвать и слепой…

Она вся дрожала то ли от страха, то ли от холода и пыталась удержать разорванное платье, которое то и дело сползало с плеча.

– Не бойся, – сказал я. – Мы тебе ничего плохого не сделаем.

Она меня не поняла. Затряслась еще сильнее. Я повторил то же самое по-гречески. Это помогло. Она что-то защебетала в ответ, но говорила слишком быстро. Я не настолько хорошо знал греческий.

– Помедленнее. Говори медленнее, я плохо понимаю.

– Это она на каком, командир?

– На греческом.

– А ты и по-гречески можешь?

– Могу, только плохо.

– Вот это да…

Туповатому Крохе я, наверное, в этот момент показался вторым человеком после цезаря. Девчонка продолжала что-то быстро и сбивчиво говорить, но я понимал одно слово из десяти. И тут раздался рев Быка. Он совершенно неожиданно появился здесь во главе небольшого отряда.

– Эй, обезьяны, что это тут за сходка? Какого рожна вы здесь делаете? Вы должны быть в пяти кварталах отсюда, мулы!

Мы мигом забыли про девчонку.

– Привал, старший центурион, – сказал я, вставая так, чтобы закрыть собой девчонку.

– Ты почему без доспеха, декан? Жить надоело? Или думаешь, что всех тут уже победил?

– Никак нет, старший центурион!

– Быстро приведи себя в порядок! А кто разрешил отдыхать? Вы что, обезьяны, слышали команду отбой?

– Никак нет, старший центурион! – дружно рявкнули мы.

– Ну, понятно, – протянул он, оглядывая близлежащие дома, в которых орудовали легионеры из нашего отряда. – В общем, так, мулы, вернемся в лагерь, я вам напомню, что такое служба. Мало не покажется. А сейчас быстро собирайтесь и тащите свои задницы дальше, к восточной стене. Если к концу этой стражи вас там не будет, лучше… А это что?

Бык вразвалочку подошел ко мне и отодвинул в сторону. Посмотрел на девчонку, которая, увидев это чудовище, чуть не померла от страха, и вдруг оглушительно захохотал. Девчушка взвизгнула, метнулась ко мне и схватилась на край моей туники. Это развеселило Быка еще больше. Я же готов был сквозь землю провалиться.

– Что, декан, на баб потянуло? – вытирая слезы, спросил Бык. – Вкус у тебя хороший, клянусь Марсом! Экую красотку себе отхватил, а!

Он снова расхохотался. А за ним и все остальные. Не до смеха было только девчонке и мне. Я попытался отцепить ее руку от туники, но девчонка умоляюще посмотрела на меня и прижалась к моей ноге. Я подумал, что всех удар хватит, так они грохнули… Что с них взять? Мулы они и есть мулы. И шутки у них мульи.

– Ладно, ребята, повеселились, и будет, – сказал, наконец, Бык. – Вишь как декан смущается… Выступаем, выступаем! Нам еще топать и топать. Быстрее, мулы, становись! Гай, ты бери свою милашку и дуй к дворцу, там пленных собирают. Ох, и завидую я тебе, парень!

Продолжая хохотать своей шутке, Бык повел отряд за собой. А я остался один на этом проклятом дворе. Лучше бы уж не заходили сюда.

Девчонка осмелела и поднялась на ноги. Роста она оказалась не такого уж и маленького. Чуть пониже меня. Да и лет ей, судя по всему, было не так уж и мало. Никак не меньше тринадцати. Она подбежала к телу убитого сирийцами парня, упала перед ним на колени и заплакала навзрыд.

Этого мне еще не хватало. За свою жизнь я с женщинами почти не общался. Совершенно не знал, что делать, когда они плачут. Да еще так жалостливо. Но, поразмыслив, решил дать ей выплакаться. А тем временем натянул кольчугу, надел шлем и подобрал свое оружие. Хоть город большей частью и был в наших руках, осторожность не помешает.

Девчонка перестала рыдать и теперь тихо сидела, раскачиваясь всем телом рядом с трупом. Я подошел к ней. Она посмотрела на меня.

– Ну и что мне с тобой делать теперь? – проворчал я.

Взгляд у нее тут же стал тревожным.

– Да ладно, не бойся. Сейчас отведу тебя туда, где ваших собирают… Может, кого из родни найдешь.

И, переходя на греческий, скомандовал:

– Давай, иди за мной.

Вместо того чтобы послушаться, она опять схватила меня за тунику и что-то быстро сказала, указывая грязным пальцем в сторону сарая.

– Да не понимаю я! Говори очень медленно…

Она глубоко вздохнула и сказала чуть ли не по слогам:

– Там остался римлянин. Надо вытащить его из ямы. Иначе он умрет.

– Какой римлянин? Солдат? Он ранен?

Она замотала головой.

– Нет, он очень давно там сидит. Тоже раб, как и я. Ты хочешь его спасти? Он хороший. Нам с братом помогал.

– Это твой брат? – я кивнул на мертвого парня.

– Да, – она снова заплакала.

И зачем только я это спросил?

Римлянин. Наверняка какой-нибудь солдат, попавший в плен к варварам. Просто чудо, что он остался жив. Мятежники не особенно нуждались в рабах. Они были уверены, что хороший римлянин – мертвый римлянин. Парню здорово повезло. К тому же сейчас и мы иначе относились к тем, кто сдался в плен. Не то что в былые времена, когда пленные, стоило им сбежать и вернуться на родину, прямиком отправлялись в изгнание.

Позор, конечно, остался позором, но никаких мер к бывшим пленным не принимали. Часто даже принимали обратно на службу. Правда, с понижением. В какие-нибудь вспомогательные части или на флот.

– Хватит плакать, – я помог девчонке подняться. – Давай, веди к римлянину.

Она кивнула и, вытирая на ходу слезы, направилась к сараю. Я последовал за ней. Она обогнула деревянную пристройку, за которой оказалась накрытая толстой решеткой и обложенная камнем яма-эргастул. Точно в такой же довелось посидеть и мне. Правда, было это так давно, что казалось почти сном.

Девчонка подошла к яме и схватилась за тяжеленную решетку. Платье соскользнуло с плеча, обнажив маленькую белую грудь. Меня аж в жар бросило… Говорю же, с женщинами почти не общался.

– Прикройся, – сказал я, отвернувшись.

Подошел к яме и заглянул внутрь. Было уже темно и ничего разглядеть было невозможно.

– Эй, есть тут кто?

В яме послышалась возня и звон цепей.

– Есть, есть, – насмешливо ответил кто-то. – Сможешь поднять решетку, солдат?

Голос показался мне знакомым. Хотя, наверное, у всех людей, посидевших в таком сыром и холодном каменном мешке, голоса будут одинаковыми. Не голос, а натужный сип. Но вот интонации…

Кое-как мы вдвоем с девчонкой оттащили решетку в сторону. Все это время она не переставала болтать с пленником по-гречески. Кое-что я понимал, конечно, но немного. Кажется, она рассказывала о том, что ее брата убили, а мужчина ее успокаивал.

Когда яма была открыта, возникла другая сложность. Пленник был прикован цепями к стене ямы. Нужно было спуститься к нему и сбить оковы. Девчонка убежала куда-то и скоро вернулась с кузнечным молотом. Я взял молот, стащил с себя военный пояс и привязал его у края ямы так, чтобы потом можно было из нее выбраться. Но тут замер в нерешительности. А что, если это ловушка? Я, безоружный, прыгну в эту яму, а там никакой не пленник, а мятежник… Или я туда спущусь, а девчонка отвяжет пояс и сбежит. И будем мы вдвоем сидеть в этом мешке, надеясь на чудо, пока не помрем с голоду…

– Ну, чего ты ждешь, солдат?

– Ты правда римлянин?

– Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим.

Не скажу, что меня это в чем-то убедило. Но не бросать же человека только из-за своей подозрительности. Можно было, конечно, сбегать за подмогой, но пока кого-нибудь найдешь… Да и трусом посчитают.

– За девчонку ручаешься? Не убежит? – спросил я.

– Не убежит.

– Ладно, смотри, наши знают, где я. Если не вернусь, они придут сюда. И тогда тебе плохо придется.

– Не смеши меня, солдат. Я, может быть, и пленный, но не предатель.

– Никуда не уходи, хорошо? – сказал я девчонке.

Та кивнула:

– Не бойся, я не убегу. Мне некуда бежать.

Призвав на помощь Фортуну, я начал спускаться в яму. Она оказалась гораздо глубже той, в которой мне пришлось сидеть. Два человеческих роста. Пояса едва хватило… Было совершенно темно и воняло так, что у меня заслезились глаза. Рядом кто-то тяжело дышал.

– Я здесь, солдат, – раздался в темноте голос пленника.

Теперь, когда он звучал совсем рядом, я был готов поклясться, что уже где-то слышал его. Но думать об этом было некогда. Я все-таки боялся, что девчонка выкинет какую-нибудь штуку.

С кандалами пришлось повозиться. Орудовать молотом в темноте и тесноте не очень-то сподручно. Но я все же справился. После того, правда, как несколько раз попал по пленнику и по собственным пальцам. Девчонка, свесив голову, наблюдала за нами и, похоже, бежать никуда не собиралась.

Наконец пленника удалось освободить.

– Спасибо, солдат, – сказал он таким тоном, будто я ему одолжил пару ассов. – Давай выбираться отсюда. А то пахнет тут…

Я выбрался из ямы первым, потом помог вылезти бедолаге. При свете пожаров выглядел он, прямо скажем, неважно. В изодранной грязной тунике, исхудавший, обросший, измазанный жирной грязью и дерьмом… Но глаза смотрели весело и ясно. Я проникся уважением к этому парню, который одни боги знают сколько провел в каменном мешке, но не упал духом и держался молодцом. Я-то знал, каково это – посидеть в эргастуле.

Девчонка радостно взвизгнула и бросилась к мужчине. Он обнял ее за плечи и нежно погладил по голове, бормоча что-то ласковое. Потом обернулся ко мне:

– Спасибо тебе, легионер. Если бы не ты… Уж и не знаю, выбрался бы ли сам… Можно сказать, жизнью тебе обязан. Да и Куколка тоже. Жаль, нечем тебя отблагодарить. Хотя… Скажи свое имя, я напишу своим родным, они тебя разыщут и щедро вознаградят. Моя семья хоть и не принадлежит сенаторскому сословию, но достаточно богата, чтобы…

– Не нужно. Я это сделал не ради денег.

– Я понимаю. Но это не значит, что нужно отказываться от предложенной награды. Я не хочу быть неблагодарным, легионер.

– Послушай, сейчас не место и не время обсуждать это. В городе еще остались отряды мятежников. Давай доберемся до большого храма, там стоят наши. Там и поговорим.

Я действительно немного беспокоился. Поблизости запросто могла оказаться шайка повстанцев. Забреди они сюда, нам бы не поздоровилось. Что мы сможем сделать? Пленник ослаб настолько, что еле держится на ногах, в случае чего помощи от него будет немного. Да и оружия у него нет… Мы станем легкой добычей. Нужно как можно быстрее доставить этих бедняг в безопасное место. Все остальное потом.

Свои соображения я тут же высказал пленнику. Он помолчал, напряженно думая о чем-то, потом погладил по голове девчонку и что-то тихо сказал ей. Она кивнула.

– Спасибо тебе, солдат. Но мы не пойдем с тобой, – произнес пленник.

– Это еще почему?

– Я больше года провел в плену у варваров. Мне нет дороги домой. Моя семья не примет меня. Все мои предки сражались за Рим, и ни один из них не был пленен. Они либо побеждали, либо бросались на меч, как подобает настоящим воинам. Я опозорил свой род. Я не могу вернуться.

– Ты сам сдался в плен?

– Конечно, нет! Я дрался до последнего. Меня взяли, когда я был без сознания. Семь ран, легионер. Семь дырок во мне проделали варвары, прежде чем я упал. Но это ничего не меняет. Позор плена мне не смыть никогда. Так что я не могу вернуться в Рим. Да даже если вернусь, меня не пустят на порог родного дома.

Все это пленник сказал абсолютно спокойно. Ни нотки горечи не было в его голосе. Наверное, он уже успел все как следует обдумать и принять решение. Я понял, что спорить с ним бесполезно.

– Ну а девчонка?

– Если ты позволишь, она пойдет со мной.

– И куда же вы собираетесь направиться? Везде идет война. Повсюду либо отряды мятежников, либо наши легионы. Рано или поздно вы попадетесь тем или другим.

– Это не твоя забота, легионер. Просто скажи мне свое имя и жди награды. Остальное не должно тебя беспокоить. Я смогу позаботиться и о себе, и о Куколке.

Совсем недалеко послышались крики и звон мечей. Похоже, наши опять повстречались с мятежниками. Девчонка тревожно посмотрела на пленника. Тот оставался спокойным. В темноте мне было плохо видно его лицо, но я чувствовал, что уверенности в себе и воли ему не занимать. Нечасто встречаются люди, способные в таком бедственном положении сохранять присутствие духа. Голодный, обессилевший, без денег, одежды и оружия, в самом центре наводненного войсками города, он был абсолютно невозмутим и беспокоился лишь о том, чтобы я смог получить награду за его спасение.

– Так ты назовешься? Давай быстрее, легионер. Нам надо спешить. Я хочу затемно покинуть этот поганый город.

– Сначала скажи ты свое имя. Ведь я тебя спас, а не ты меня.

– Хорошо. Я Оппий Вар, всадник, бывший военный трибун девятнадцатого легиона. Ты доволен?

Я потерял дар речи. Оппий Вар, убийца моего отца, человек, спасший жизнь мне и моим товарищам в том злополучном форте, человек, жизнь которого спас только что я… Так вот почему голос показался мне знакомым. Как же я мог не узнать его сразу! Значит, он выжил в том бою. Значит, все это время я ошибался, думая, что отец может быть спокоен…

Рука сама собой легла на рукоять меча.

– Почему ты замолчал, солдат? Как твое имя?

Я попытался справиться с охватившим меня волнением, но все равно, когда заговорил, голос звучал хрипло:

– Я Гай Валерий Крисп, сын Гнея Валерия Криспа, которого ты убил восемь лет назад. А вместе с ним мою мать и лучшего друга отца, Марка по прозвищу Кривой. Я Гай Валерий Крисп, который поклялся отомстить тебе за смерть моей семьи. И я отомщу, чего бы мне это ни стоило.

Я слышал свой голос как бы со стороны. Будто не я, а кто-то другой произносит эти слова. А сам я был в этот момент далеко. На маленьком, залитом светом пожара и кровью дворе обычного крестьянского дома, рядом с телами моих отца и матери; в крохотной комнатушке в доме Марка Кривого; в окруженном врагами форте плечом к плечу с давно павшими товарищами… Я видел лица тех, кого убил и кого спас человек, стоящий передо мной. И не чувствовал при этом ничего, кроме внезапной усталости. Тяжелой, свинцовой, пригибающей к земле усталости, какая бывает после долгого сражения или затянувшегося марша.

– Значит, ты сын того ветерана… – донесся до меня голос Вара. – Вот ведь как бывает… Скилас успел мне сказать про тебя перед смертью.

– Он погиб? – отстраненно спросил я.

– Да, тогда, у форта… Ну так что, ты хочешь убить меня?

– Да.

– Прямо сейчас? – Вар скрестил руки на груди.

Я промолчал. Девчонка, поняв, что происходит нечто странное, теснее прижалась к бывшему трибуну.

– Чего же ты медлишь, солдат? Давай, делай свое дело. Ты видишь, я беззащитен. Только у меня к тебе будет одна просьба. Позаботься о Куколке. Она хорошая девушка, пусть и не красавица. Проследи, чтобы она попала в хорошие руки. А еще лучше – выведи ее из города и отпусти. Она не пропадет.

Он мягко отстранил от себя девчонку. Та заплакала и ухватила его за рукав.

– Не бойся, – сказал он по-гречески. – Этот солдат не причинит тебе вреда. Слушайся его, и все будет хорошо. Обо мне не волнуйся. Видать, мой срок вышел…

Девчонка зарыдала еще сильнее. Вар погладил ее по голове и зашептал что-то, пытаясь успокоить. А я чувствовал себя самым настоящим мерзавцем. Хладнокровным убийцей. Злодеем, который не останавливается ни перед чем ради достижения своей гнусной цели.

Уговоры Вара не помогли. Девчонка и не думала успокаиваться. Ее пронзительные рыдания мне всю душу наизнанку выворачивали. Совсем погано стало, когда она вдруг оттолкнула руку Вара и кинулась ко мне. Рухнула на колени, обхватила мои ноги и принялась умолять отпустить их. Кажется, ей взбрело в голову, что я собираюсь убить их обоих.

Шум схватки не затихал, видимо, наши парни встретились с большим отрядом. Мало того что не затихал, он как будто становился ближе. То ли легионеры теснили мятежников, то ли наоборот, не поймешь. Один раз мне даже показалось, что я слышу рев Квинта Быка.

– Гай Валерий, чего ты ждешь? Прикончи меня и уводи отсюда девчонку. Неужели сам не понимаешь, что скоро тут будет? Там ведь хорошая драка идет… Вот-вот и сюда докатится. Что тогда делать будешь?

– Это моя забота, – сказал я, пытаясь отлепить от себя плачущую девчонку.

Однако он был прав. Нужно было поторапливаться. Не торчать же тут вечно! Мое место было там, рядом с моими товарищами, которые честно сражались, пока я собирался убить безоружного человека.

Я вытащил меч. Он поддался туго, будто ножны ожили и не хотели выпустить из своих тесных объятий отточенный клинок. Девчонка запричитала еще быстрее. Вар даже не пошевелился. Честно говоря, я не совсем понимал его. Почему он безропотно и покорно ждет своей гибели? Почему не пытается убежать или драться? Неужели действительно чувствует себя виноватым и хочет искупить вину?

Ответ пришел сам собой. Вар сделал шаг вперед, чтобы оттащить от меня девушку, но покачнулся и рухнул на одно колено.

– Что-то я совсем ослаб, – с усмешкой сказал он. – Делай свое дело, солдат. Я не хочу, чтобы ты зарезал меня, пока я буду без сознания. Я должен видеть твой меч. Поторопись.

С каждым словом голос Вара слабел. Было видно, что силы оставляют его.

– Да порази тебя Юпитер! – я со стуком вбросил меч обратно в ножны. – Убирайся отсюда! Бери девчонку и проваливайте! Только не думай, что я простил тебя! Мы еще обязательно увидимся. Надеюсь, тогда ты сможешь держать в руках оружие.

– Что, Гай, не можешь убить меня?

– Не могу, – честно сказал я. – Я солдат, а не убийца.

– Ты можешь пожалеть об этом.

– Знаю. Но я наверняка пожалею, если прикончу тебя сейчас. Не испытывай моего терпения. Уходи. Скажи мне только одно: ты убил моего отца из-за талисмана друидов? Сердце Леса – что ты знаешь о нем?

– Кто тебе рассказал про Сердце Леса?

– Неважно, отвечай на вопрос.

– Мне нечего сказать тебе. Для меня это тоже загадка. Твой отец силой отнял этот талисман у моего отца, когда тот выводил остатки когорты из ловушки, устроенной галлами. В той схватке старший Вар лишился глаза…

– Ты хочешь сказать, что мой отец повернул оружие против своего командира?

– Да.

Он сказал это так, что я поверил. Поверил сразу, хотя такое и казалось мне невозможным. Мой отец, старый служака, не раз награжденный самим Юлием Цезарем, во время боя напал на собственного офицера… И из-за чего? Из-за какой-то варварской безделушки. Ерунда, ложь, наговор. Но это простое «да» из уст человека, которого я видел всего дважды и который оба раза демонстрировал несгибаемое мужество и готовность пожертвовать собой ради других… Это проклятое «да» заставило поверить меня. Может быть, не до самого конца, может быть, не полностью. Но достаточно для того, чтобы взглянуть на всю эту историю иначе.

Послушай одну сторону – и ты будешь считать себя абсолютно правым. Выслушай другую – сомнения могут заставить тебя свернуть с пути. Беда в том, что до конца дней ты вряд ли узнаешь, какая дорога все же была верной. Это всего лишь вопрос твоего выбора. Любой путь будет правильным, если ты убедишь себя в этом. И любой путь будет неверным, если ты начнешь искать истину.

– Так что это за талисман? Что он делает?

– По рассказам, исполняет сокровенное желание того, кто им обладает. Но сам я в это не верю… Вряд ли мой отец хотел лишиться глаза, а твой – жизни. Они владели этим камнем совсем недолго, но никого из них он не сделал счастливым…

– А где он теперь?

Вар пожал плечами.

– То есть как? Ты ведь забрал его у моего отца. Куда же ты его дел?

– Я ничего не забирал. Его не было у твоего отца. Он так и не сказал, куда подевал его. Мы обыскали весь дом, но ничего не нашли. Мне кажется, что вообще талисман не попадал в Италию. Сила его велика только в пределах леса, где он родился. Скорее всего, твой отец спрятал его где-то в галльских лесах…

– Тебе так был нужен этот камень? Настолько, что ради него ты убил двух стариков? – честно говоря, в этот момент мне опять захотелось достать меч. Но ответ Вара заставил меня забыть об этом.

– Я искал этот камень, чтобы вернуть его друидам. Моему отцу были видения… К нему приходил старик в белых одеждах…

– Он просил вернуть талисман?!

– Да. Угрожал. Незадолго до того, как я стал трибуном и уехал из дома… Мой отец обезумел. Я уверен, что это проклятие было наслано на него тем страшным колдуном. Больше я ничего не знаю, солдат. Либо убей меня, либо отпусти. Мы и так потеряли слишком много времени.

Он был прав, бой шел уже совсем близко. Может быть, домах в двух от нас. И судя по раздававшимся командам, дело легионеров было плохо. Теперь я был уверен, что отряд, который возглавил Бык, попал в засаду. Нужно было спешить на помощь своим. Оставаться в стороне, когда рядом гибнут твои товарищи, – последнее дело. Не можешь помочь – гибни вместе с ними. Живодер и самодур, гроза новобранцев и грубиян, бесчувственный, жестокий, ужасный центурион Квинт по прозвищу Бык, благодаря которому мы уже не однажды избежали смерти, сумел вбить нам в головы эту простую солдатскую истину.

– Ладно, – сказал я. – Ступай. Уходите дворами. Вся западная часть города в наших руках. Если будете вести себя тихо, может быть, и выберетесь за стену… Только учти, Оппий Вар, мы еще обязательно встретимся. Сегодня тебе повезло…

– Как знать, – ответил он, – может, повезло тебе. А может, нам обоим. Но я буду ждать нашей новой встречи. Видно, судьба так распорядилась, что нам нужно закончить то, что начали наши отцы. Я буду готов к нашей встрече. До свидания, Гай Валерий Крисп. Надеюсь, боги будут хранить тебя.

– Удачи и тебе, всадник Оппий Вар. Не погибни раньше времени.

Так мы расстались. Второй раз убийца моего отца был у меня в руках. И второй раз уходил живым. Но почему-то я не переживал из-за этого. Предчувствие говорило мне, что будет и третья встреча. Она-то и расставит все по своим местам.

Не глядя больше на Вара и девчонку, я развернулся и зашагал туда, где шел бой, на ходу подгоняя доспехи. Я снова был деканом двадцатого Доблестного и Победоносного легиона. И мой долг солдата звал меня туда, где сражались мои друзья…

Глава IV

…Германия встретила нас неприветливо. То промозглая сырость, то изнуряющая духота, испарения многочисленных болот, мошкара, комары – все это здорово портило настроение, пока мы с Быком добирались до летнего лагеря на Везере. В этом большом укрепленном лагере располагались три легиона под командованием легата Квинтилия Вара, которые и составляли костяк германской армии.

Само собой, по землям германцев мы путешествовали не одни. Несмотря на то, что местные племена покорились Риму, спокойными эти места назвать было нельзя. Так что мы прибились к небольшому отряду союзных хавков [56] , двигавшихся, как и мы, к летнему лагерю Вара.

Признаться, эти рослые хмурые парни, одетые в вонючие шкуры животных или какое-то рванье, порядком меня нервировали. Конечно, они были союзниками и в случае чего должны были драться на нашей стороне. Но почему-то у меня к ним доверия не было. Да и Бык, бывалый вояка, в самом начале нашего пути сказал мне:

– Ты смотри в оба. Уж к кому-кому, а к ним спиной поворачиваться точно не стоит. Гляди, как зыркают…

Варвары все были как на подбор. Выше меня чуть ли не на голову и шире в плечах. Грубые лица, грубые голоса, грубые привычки. Пиво они пили в огромных количествах, но не пьянели. Были ловкими охотниками и часто делились с нами своей добычей. Странное дело, настороженное, почти недружелюбное поведение у них в один миг могло смениться добродушием, граничащим с наивностью. На привалах они хохотали, распевали свои причудливые песни, расспрашивали нас о римских обычаях, охотно отдавали самые лучшие куски убитого оленя и вдруг замыкались, глядели исподлобья… Только что за копья не хватались. Мечей у них почти не было. Только у трех самых здоровых и, судя по одеждам, богатых. Один был командиром отряда, двое – его помощниками. Остальные были вооружены короткими копьями и дротиками, которые они метали на удивление далеко и метко. Мы то и дело ждали заполучить такой вот дротик промеж лопаток.

В общем, дорогу приятной я бы не назвал. Время от времени встречались, правда, римские дозоры и посты, но по большей части мы шли одни либо по лесным дорогам, либо по топким берегам рек. Иной раз от деревни до деревни было три дня перехода. Глушь, словом.

Таких лесов, кстати, я раньше не видел. Могучие стволы в два, а то и в три обхвата, раскидистые кроны, сквозь которые не проникает солнечный свет, полумрак, тишина такая, будто тебя в землю живьем закопали… Красиво, конечно, но в то же время жутковато. Особенно в такой компании… Нет, не то чтобы я боялся этих варваров. Опасался, скорее. Бойцами они были хорошими, сразу видно. Сильными, выносливыми, закаленными. С одной стороны, я даже немного гордился – вон каких воинов мы себе подчинили. Но с другой – что-то мне подсказывало – такой народ совершенно подчинить невозможно. Одной рукой они тебе кусок мяса протянут, а другой кинжал в спину воткнут. И будут считать, что так и должно быть. Как с такими бок о бок жить?

Немудрено, что мы с Быком за все время пути глаз почти не сомкнули. А если и спали, то по очереди, не снимая доспехов. И рабу Быка, которого он называл просто Галл, оружие дали и кольчугу. Все-таки трое – это больше, чем двое.

Вздохнули мы с облегчением только когда на противоположном берегу реки, наконец, увидели наш лагерь. Зато хавки помрачнели еще больше. Но нам уже до этого дела не было. Добрались до дома, и ладно. Я уже к тому времени привык считать лагерь домом…

Первое время немного тосковал по своим ребятам. Все-таки три года вместе. Как с семьей расстался. Даже хуже. Радовало только то, что та война шла к концу. Все считали, что осенью прижмут мятежников окончательно. Мне оставалось надеяться, что за эти несколько месяцев мой десяток не потеряет никого. Командовать вместо меня остался Сцевола. Ребята сами его выбрали, ни я, ни Бык не возражали. Я даже в глубине души был уверен, что из него получится более толковый декан, чем из меня. Всем этим я утешался, конечно, но все равно было как-то уныло. Не привык я еще к таким вот скитаниям от легиона к легиону. Для центурионов это обычное дело, а рядовые чаще всего служат там, куда попали в самом начале, если легион не расформируют.

Тоски добавляло и то, что в семнадцатом легионе, в списки которого включили меня, все было иначе. Солдаты в большинстве своем были опытными рубаками, не то что у нас сплошная зелень. Так что на меня посматривали свысока. Но в то же время с дисциплиной дело обстояло куда хуже, чем в двадцатом. Ребята уже навоевались к этому времени и решили, что пора бы отдохнуть. Многие завели себе подруг из местных женщин, обросли хозяйством… Центурионы брали отпускные [57] , глазом не моргнув. Заплатил – и гуляй себе, никаких тебе работ, никаких тебе учений. Бывало, чуть ли не весь легион по лагерю да по канабу шляется без дела. Только те, у кого денег совсем в обрез, лямку тянут и за себя, и за тех, кто побогаче. У офицеров что ни день, то пир, что ни ночь, то попойка. Ну и солдаты туда же. Смотреть, что ли? Отвоевали свое, пора и честь знать. Что-то вроде этого.

Во второй-то когорте Бык быстро порядок навел. Невзлюбили его, само собой, но ослушаться боялись. Слишком уж у него рука была тяжелая. Он назначил меня тессерарием второй сотни, хотя центурия не слишком одобрила его выбор. Были там солдаты и постарше и по-опытнее меня, которые уже давно заслужили повышение. Я сразу сказал об этом Быку, но он как обычно исподлобья взглянул на меня и коротко ответил:

– Не твоя забота. Мне здесь свой человек нужен.

Мне оставалось только слушаться. Видно, уж такая моя судьба, что как меня в звании не повысят, все остальные недовольны. Но это армия, здесь приказы старших не обсуждаются. Так что солдаты поворчали, поворчали да и смирились. Хоть и хромала дисциплина, однако постоянная угроза со стороны не покоренных еще племен не позволяла легионерам расслабляться окончательно и выказывать неповиновение командирам.

В остальном это была самая обычная служба. Побудки, учения, упражнения, земляные работы, патрули да простые грубые развлечения в редкие минуты отдыха. Незамысловатая солдатская жизнь, где большую часть дня думаешь, как бы увильнуть от работы, а потом – как бы убить время.

Мне-то, правда, было чем заняться помимо службы…

Из головы не шла та встреча с Оппием Варом. Я не знал, удалось ли ему выбраться из побежденного города и где он может быть сейчас. Вряд ли он подался в Италию, а уж тем более в Рим. Скорее всего, решил осесть в какой-нибудь провинции. Вот только в какой? В Африке, в Испании, в Галлии? Последнее было вероятнее всего. Если он тоже ищет этот проклятый талисман, то наверняка захочет оказаться поближе к тем местам, где он был найден.

Я очень жалел, что отец ничего не рассказывал мне об этой истории. Да и о своей жизни вообще. Удивительно, насколько мало я знал о нем. Разве что о его службе под началом Цезаря. Да и то совсем немного. Несколько названий тех мест, где были наиболее примечательные сражения, да пару случаев из солдатской жизни. Вот и все, совсем негусто. Мать мне, правда, говорила, что на подаренной Цезарем земле отец осел не сразу, а какое-то время путешествовал по провинциям. Но где именно он бывал, она и сама толком не знала.

Теперь я уже понимал, что не столько желание повидать новые земли двигало им тогда. Почти наверняка это путешествие он затеял из-за талисмана. Может быть, он хотел перепрятать его понадежнее, чтобы потом передать тайну мне. Оставалось только гадать.

Честно говоря, иногда я раскаивался в том, что отпустил своего врага. Покончи я с ним тогда, одним делом было бы меньше. И на душе было бы легче. Долг перед отцом и Марком был бы исполнен. Мне оставалось бы только найти талисман. Само собой, я старался гнать от себя эти мысли. Сожалеть о сделанном или не сделанном – все равно что жалеть о том, что солнце заходит. Кто знает, чем бы все закончилось, убей я его тогда… Все пошло бы по-другому, и одни боги ведают, лучше или хуже мне было бы сейчас.

Так что я старался поменьше думать и получше служить. Это единственное, что мне оставалось: служить и ждать, какой поворот решит сделать судьба. Я не очень-то верил в то, что человек сам ей хозяин. Он, скорее, помощник. Судьба направляет его на какой-то путь, а дальше уже от человека зависит, насколько далеко он уйдет…

Дни шли своим чередом, похожие, как братья-близнецы. Лето медленно катилось к концу. За все это время мы не приняли участия ни в одной стычке с германцами. Воевать приходилось гарнизонам небольших фортов, разбросанных по провинции, да отдельным летучим отрядам, то есть в основном вспомогательным войскам. Да и то если это можно назвать войной. Так, отдельные столкновения с шайками слишком свободолюбивых или охочих до чужого добра разбойников.

Конечно, мы ходили и в дозоры, и в карательные экспедиции, усиливали некоторые гарнизоны, в тех местах, где было особенно неспокойно, но все это нельзя назвать настоящим делом. Похоже, германцы все-таки смирились с тем, что больше не хозяева на своих землях.

Так прошло все лето. Из Паннонии до нас время от времени доходили известия. Там война тоже угасала. Большинство мятежников сложили оружие. Сопротивлялись лишь некоторые города и селения, но их капитуляция была делом времени. Я от души надеялся, что все мои товарищи живы, и не терял надежды рано или поздно вновь увидеться с ними.

Только одно событие выбило меня ненадолго из колеи.

За три дня до сентябрьских календ ко мне опять приходил белый волк. Все было почти как в прошлый раз. Я обходил дозоры за пределами лагеря, чтобы сообщить пароль, вступавший в действие с новой стражей. Ночь была холодная и ясная, на небе полно звезд. Я шел быстро, чтобы побыстрее вернуться в караульное помещение к горячей жаровне и подогретому вину.

Волк выскочил на тропинку передо мной внезапно, я не слышал ни шороха. Просто вдруг – раз! И мне дорогу преграждает огромный белый зверь с ярко-зелеными глазами. Я даже испугаться не успел. Замер, как зачарованный… А волк посидел немного, похлопывая хвостом по усыпанной прелой листвой земле, а потом завыл на луну. Как и тогда, невыносимо тоскливо и протяжно… Правда, на этот раз в этом вое явно слышалась угроза. В голове у меня само собой зазвучало уже знакомое: «Верни Сердце Леса!». И все, больше ни слова, хотя я умолял подсказать, где мне искать камень. Так и остался ни с чем. А волк еще повыл и исчез в кустах так же внезапно, как появился.

На всякий случай утром я сходил к гадателям. Но, как и их коллеги из двадцатого легиона, они только разводили руками да, надувая щеки, требовали денег. Мне предстояло самому разгадать загадку талисмана. Но я даже не представлял, с чего начать. Меня заинтриговали слова Вара о том, что этот камень может исполнить сокровенное желание человека. Было бы неплохо заполучить его. Ненадолго. Только чтобы исполнилось одно желание. А потом вернуть его хозяевам. Не знаю уж, кто они, но уверен, что они есть. Волк, старик-колдун в белых одеждах… Друиды, так, кажется, говорил раб-галл.

Никаких сокровенных желаний у меня не было. Ну, кроме смерти Оппия Вара. Однако с этим я предпочел бы справиться сам. Он заслужил честной смерти от меча, в открытом бою. Отправлять его к предкам с помощью варварской магии мне казалось недостойным и неправильным. Еще можно было бы оживить отца и мать. Но я не верил, что простой камень может обладать таким могуществом. Да и им, наверное, неплохо там, где они сейчас…

Больше никаких желаний у меня не было. Ну, там всякие солдатские надобности, вроде денег побольше, а службы поменьше, не в счет. Доспехи бы новые не помешали… Здесь у некоторых старых солдат, которые были побогаче, начали появляться доспехи нового образца. Не тяжелая кольчуга, а панцири из железных полос и пластин, которые охватывали тело на манер створки моллюска. Они были и прочнее, и легче, чем обычные кольчуги. Стоили, правда, дорого. Мне пока были не по карману. Но ведь не доспехи же просить у талисмана! Вот стану центурионом или хотя бы опционом, тогда и заведу себе такие. Без всякой магии.

Впрочем, из-за отсутствия желаний я не переживал. К тому времени, когда я найду камень – а в том, что я его найду, у меня сомнений не было, – желаний, наверное, будет не один десяток. Знай только, какое выбрать…

В общем, то лето я вспоминаю как одно из самых спокойных в моей жизни. Если бы я знал, что это всего лишь затишье перед бурей, которая приведет нас к такой катастрофе, что Рим на долгие дни погрузится в траур, я не был бы так беспечен. Но так уж устроен мир, что узнать свое будущее нам, простым смертным, не дано. А постоянно предполагать самое худшее… Это так же губительно для духа, как и упорная вера в то, что все будет неизменно хорошо. В первом случае ты прослывешь трусом, во втором – дураком. Тогда я не знал этих премудростей.

На войне в Паннонии я привык жить одним днем. Какой смысл беспокоиться о будущем, когда тебя в любой момент могут убить? Зачем строить планы, чего-то бояться, к чему-то стремиться? Каждая минута может стать последней. И думать нужно только о том, как ты проживаешь ее. Все остальное не имеет значения.

Еще я уверился в том, что всем в мире правит случай. Моя жизнь и моя смерть – дело случая. От меня тут зависит немного. Конечно, умение кое-что значит. Но не так много, как кажется. В бою словить стрелу или камень из пращи может любой. В свалке боя зеленый новобранец может сразить опытного фехтовальщика ударом в спину. В тебя может угодить камень из баллисты, тебя могут окатить кипящей смолой…

Будь ты хоть трижды опытный вояка, избежать подобных вещей ты не способен. Все решает случай. Почти все. Конечно, у умелого солдата шансов выжить немного больше. Но это всего лишь означает, что он лучше защищен от случайностей. Избегает смерти он благодаря своему мастерству. Но гибнет – только по воле случая.

Сцевола считал иначе. Он был убежден, что все в руках Фатума. Если тебе суждено погибнуть в этом бою, ты погибнешь, как бы ни старался избежать этого. Если ты вдруг оказался под потоком раскаленного масла во время штурма, значит, так распорядилась судьба.

Мы часто спорили с ним до хрипоты, приводя в качестве доказательств те случаи, которым стали свидетелями во время сражений. Я, конечно, тоже верил в Фатум. Но не так слепо, как Сцевола. Я был уверен, что судьба привела тебя на поле боя. А случай решил, покинешь ты его живым или мертвым. Спевола смеялся над этим и говорил, что даже при игре в кости места случайностям нет. Выиграешь, проиграешь – все уже предопределено.

До сих пор не знаю, кто из нас прав. Наверное, человеку и не суждено узнать это наверняка.

Но одно я точно уяснил для себя осенью, которая последовала за тем безмятежным летом: если судьба и есть, то она возьмет тебя за шкирку и отвесит хорошего пинка в самый неожиданный момент.

Глава V

– Эй, что растянулись? Лагерные шлюхи и те бодрее топают! Подтянись, мулы дохлые!

Это Бык. Злой, как целая свора боевых псов. Злой не столько на солдат, сколько на командиров, которые, по его словам, понимали в походах не больше, чем заяц в риторике.

Мы шли на зимние квартиры, к реке Липпе. Там был построенный еще Друзом форт Ализо, который к этому времени превратился в самый настоящий город. Туда-то и лежал наш путь.

Племена, расположенные по ту сторону Липпы, вдруг взбунтовались. Командующий легионами Квинтилий Вар принял решение немедленно выступать, причем выступать всеми силами, рассчитывая дойти до Ализо. Оставить там обоз, а потом налегке, с одним войском, войти в мятежные земли и восстановить порядок. План был не так уж плох. Если бы нами командовал полководец, который хотя бы мало-мальски разбирался в военном деле, может быть, все и обошлось бы. Но этот придурковатый бездарь сделал все, чтобы усложнить жизнь и себе, и своим солдатам.

Выступили мы сразу после октябрьских ид. Как раз тогда, когда начались проливные дожди, а холода по ночам стояли такие, что изо рта шел пар. Отличное время для похода, ничего не скажешь. Тем более что пройти предстояло по таким местам, где и летом-то не очень походишь. Густые леса, топи, буреломы, холмы, пересеченные глубокими ущельями, многочисленные реки и просто широкие ручьи – не разбежишься. Дорога, конечно, была. Но не настоящая римская военная дорога, по которой в любую погоду можно идти спокойно, как по городской площади. Обычная лесная дорога, которую мы лишь кое-где укрепили да подровняли. Дожди сразу же размыли ее, превратив в глинистую жижу, где мгновенно увязало все – и наши калиги, и колеса телег.

Прибавьте к этому обоз, который был едва ли не вдвое больше, чем само войско. Дети, женщины, гражданские ремесленники и торговцы, с которыми одна морока. То устали, то холодно, то есть хотят… Постоянное нытье и жалобы, будто мы для того к ним и приставлены, чтобы всякие их прихоти выполнять. Да и барахла всякого столько… Непонятно, откуда набралось? Командующий, сам не большой любитель тягот военной жизни, сделал рохлями и своих солдат. Никому и в голову не пришло тащить походное снаряжение на себе. Загрузили мулов поклажей. Одних телег несколько сотен… Какой может быть марш с таким балластом, как говорят моряки? Ползли, как черепахи…

О том, чтобы в боевом порядке идти, и речи не было. Поначалу еще пытались его держать, но к концу первого же дня все перемешалось: солдаты, гражданские, рабы, груженые повозки. Идет легионер, а у него на плече старуха с мешком висит да кряхтит. Солдат с ребенком на закорках, другой – с лагерной шлюхой идет шуточками перебрасывается.

Боевое охранение, само собой, было. Несколько когорт вспомогательных войск, преимущественно из германцев, шли по обе стороны колонны. Они же составляли авангард. Но уж лучше никакого бы охранения не было, чем такое. Они были больше похожи на погонщиков скота, которого ведут на убой, чем на подразделения, призванные охранять обоз от неожиданных нападений. Да и недолго они с нами шли. То один, то другой отряд вдруг разворачивались и исчезали среди деревьев. Командиры объясняли нам, что они направляются за подмогой, так как усмирить взбунтовавшиеся племена трем нашим легионам будет трудно.

На место германцев выдвигались уже легионные когорты, но от них толку тоже было немного. Все жались к колонне – кому охота ноги ломать по буреломам? Да еще в такой чаще, что дальше, чем на пятьдесят шагов, ничего и не разглядишь. Боязно.

Бык бесился из-за всего этого. И вымещал свою злость на нас. Правда, благодаря этому наша когорта, шедшая одной из первых в колонне, шагала в относительном порядке. Хотя «шагала» слишком громко сказано. Как можно шагать по скользкой грязи, в которой утопаешь по щиколотку? К тому же через каждые две-три мили приходилось останавливаться. Ветры и проливные дожди с градом сделали плохую дорогу в некоторых местах и вовсе непроходимой.

Приходилось то и дело расчищать завалы из поваленных деревьев, искать обходные пути там, где на месте дороги образовались вдруг самые настоящие болота. Мостам тоже досталось. Чуть ли не половина из них была разрушена или повреждена так, что пускать по ним повозки было небезопасно. Гражданские постоянно требовали отдыха. Их понять можно было. Нам-то, закаленным солдатам, приходилось тяжело, а уж штатским… Можно себе представить.

Так и ползли. Три часа идешь, пять сидишь, ждешь, пока инженеры мост наладят или дорогу расчистят да укрепят. А то и сам деревья валишь и лопатой машешь до седьмого пота. Да все под дождем, по колено в стылой воде или грязи. Костер и тот не особо разведешь, все мокрое. Если дрова и займутся, то дымят так, что близко не подойдешь, чтобы руки окоченевшие отогреть. Жевали сухари да вяленое мясо. Тоже все заплесневевшее, пополам с дождевой водой.

– Не кончится все это добром, – проворчал Бык, поглядывая по сторонам.

Я шел рядом с ним, в голове нашей когорты. Позади – сигнифер первого манипула с боевым значком и музыканты с инструментами, завернутыми в какие-то тряпки и куски кожи.

– Лучшего места для засады не найти, – поддакнул я.

Слева и справа нас окружали невысокие, густо поросшие лесом холмы. Противник запросто мог бы незаметно подойти почти вплотную к колонне.

– Да вся эта проклятая Германия – одна большая засада, – Бык плюнул под ноги и в сердцах заорал: – Подтянись, бараны!

Солдаты ответили глухим ворчанием, но шагу прибавили.

– Ишь, еще и недовольны. Распустили их тут… Ох, распустили. Моя бы воля…

Что было бы в этом случае, я примерно себе представлял. Третий год я служил под началом этого центуриона и был уверен, что, дай ему под командование один легион, через месяц все остальные можно было бы распускать. Этот легион покорил бы весь мир и кусочек неба в придачу. Такой уж человек был Квинт Серторий по прозвищу Бык. Поначалу я его боялся, потом ненавидел, затем уважал, теперь я, не задумываясь, полез бы в любое дерьмо, чтобы спасти его шкуру. Он не был добрым парнем, нет. Но он был самым лучшим командиром, которого я когда-либо знал. Готовым снять кожу с солдата в мирное время и отдать свою жизнь за последнего новобранца на поле боя.

У него было звериное чутье на опасность. В двадцатом легионе все знали: если Бык начинает нервничать и почем зря гонять рядовых, значит, жди беды. И это чутье ни разу не подвело его. Во всяком случае, на моей памяти. Точно так же он нутром чуял, как выбраться из ловушки. Если его манипул попадал в окружение, Бык точно знал, в какое место нужно ударить, чтобы вырваться. Причем иногда его решения противоречили всем законам военного искусства. Но он никогда не ошибался. Его решение всегда было единственно верным. Я доверял ему безгранично.

И во время того марша, видя, что Бык сам не свой, я держал оружие наготове. Наверное, поэтому и остался жив.

Все произошло уже на второй день марша. Ночь мы провели спокойно, соорудив на ровном, свободном от деревьев месте лагерь. Дозоры не заметили ничего подозрительного, поэтому рано утром мы, как обычно, разобрали лагерь, сожгли то, что нельзя было разобрать, и двинулись в путь.

Выступление омрачилось одним событием. Двух легионных орлов знаменосцы долго не могли сдвинуть с места. Заостренные концы древков словно вросли в землю. Пришлось им помогать.

Примета была хуже некуда. Некоторые ветераны, которые уже сталкивались с подобными знамениями, стали мрачнее туч, плывущих над нашими головами. Глядя на них, и более молодые солдаты поскучнели. Одно дело просто месить грязь, и совсем другое – месить грязь, когда боги обещают крупные неприятности.

Около полудня колонна снова втянулась в густой лес. Растянулись мы к этому времени еще сильнее. Всем хотелось побыстрее добраться до Ализо. Там нас ждал отдых, горячая еда, крыша над головой и другие нехитрые радости.

Дважды мы останавливались, чтобы расчистить дорогу. И оба раза Бык, не обращая внимания на ругань солдат и косые взгляды командиров, рассылал солдат когорты далеко в стороны от дороги, проводя таким образом на свой страх и риск разведку. Остальные даже не думали о таких простых мерах предосторожности. Войско окончательно превратилось в неорганизованную толпу, грязную, уставшую, которая плевать хотела на уставы и здравый смысл.

Во время второй остановки зарядил дождь. Да такой, что даже кроны деревьев, правда, порядком поредевшие, не могли удержать потоков воды. Бормоча проклятия, мы натянули капюшоны и плотнее закутались в плащи. Бык же, наоборот, снял с груди шлем и надел его на голову. Поразмыслив немного, я последовал его примеру, хотя таскать такую тяжесть на башке во время перехода – удовольствие небольшое.

Один из легионеров, стоящий рядом со мной, хмыкнул:

– Думаешь, так меньше вымокнешь?

Легионера все называли Рябой. Лицо у него было сплошь в следах от мелких ожогов. Какой-то германец во время боя ткнул ему в лицо горящую палку.

– Посмотри на центуриона, Рябой, – ответил я. – Три года я служу под его началом. И за все это время он ни разу не надел шлем просто так. У нас была верная примета – если Бык в шлеме, враг уже пересчитывает твои медали. Да и орлы сегодня не просто так застряли.

Рябой внимательно посмотрел на меня, понял, что я не шучу, и тоже нахлобучил свой шлем. Так, один за другим, поглядывая то на Быка, то на меня, остальные солдаты центурии тоже скинули капюшоны, надели шлемы и принялись расчехлять щиты.

Тут же появился совсем молоденький трибун-латиклав [58] из штабных.

– В чем дело, солдаты? С кем вы собираетесь сражаться? Кто дал команду готовиться к бою?

Бык, услышав это, вперевалочку направился к трибуну.

– Никто не давал такой команды, – прогудел он. – Просто некоторым парням из этой облепленной дерьмом толпы еще хочется пожить. В отличие от их командиров, у ребят хватает ума понять, что здесь скоро будет.

– Центурион! Ты знаешь, как это называется?

– Здравый смысл, трибун. Так это называется. Я воюю дольше, чем ты живешь, так что дам тебе один совет: отдай приказ всем остальным приготовиться к бою. Не слушай легатов и тем более Вара. Призывай всех к оружию, трибун. Тогда, быть может, кто-то из нас и уцелеет.

– Все это здорово смахивает на мятеж, центурион. Я доложу легату, что ты нарушил приказ и подбивал меня сделать то же самое. Встретимся с тобой в Ализо, центурион.

– Вот это вряд ли, – спокойно сказал Бык и, не слушая больше гневные окрики офицера, развернулся и побрел к голове колонны.

Вскоре прозвучала команда двигаться. Теперь мы шли в полной тишине, которую нарушали только шелест дождя по пожелтевшим листьям да скрип телег. Лес перестал быть просто недружелюбным. Всей кожей мы чувствовали исходящую от него угрозу. Темную, тяжелую, древнюю, как сам он. Как будто мрачные, кровожадные боги варваров покинули свои жилища и собрались здесь в предвкушении обильной кровавой жертвы.

Мы сжимали побелевшие губы, стискивали до хруста в пальцах древки пилумов, напряженно всматривались в густые заросли, наполовину скрытые пеленой дождя. И молились своим богам, прося у них одного – быстрее выйти из этого проклятого леса.

Пройти нам удалось не больше полумили.

Сначала никто не понял, что произошло. Передовые отряды колонны вдруг остановились. С нашего места не было видно, что там произошло.

Рябой повернулся ко мне и, облизывая пересохшие вдруг губы, хрипло спросил:

– Опять, что ли, завал?..

И вдруг рухнул в грязь со стрелой в глазу.

В этот миг со всех сторон раздался леденящий душу вой, и на нас обрушился град камней и дротиков. Мне показалось, что это воют и стреляют сами деревья.

В первые же секунды рядом со мной упало человек пять. Остальные метались из стороны в сторону, прикрывшись щитами и затравленно озираясь, пытаясь увидеть врага. Но снаряды летели отовсюду, не было никакой возможности определить, откуда прилетит очередная стрела. То тут, то там вражеский дротик находил свою цель и пронзенный насквозь солдат, захлебываясь кровью, валился на землю.

В вой и рев вплелись вопли раненых, беспорядочные команды, крики ужаса, женский визг и ржание перепуганных мулов. Это был самый настоящий хаос. Избиение растерянной беззащитной толпы. По колонне словно ходила огромная коса, выкашивая целые ряды.

Нас расстреливали с очень близкого расстояния, поэтому от доспехов пользы было немного. А щит… Щит полезен, когда ты знаешь, где враг, и можешь повернуться к нему лицом.

Нас застали врасплох, мы были измучены маршем, растеряны и не готовы к сражению… Но все же мы были вымуштрованными винтиками огромной отлично отлаженной машины под названием «легион». Мы были опытными, отлично обученными и спаянными железной дисциплиной профессиональными солдатами. И если варвары думали, что мы станем легкой добычей, они здорово просчитались.

– Спина к спине! Спина к спине! – рев Быка перекрыл на мгновение какофонию боя, если это можно было назвать боем.

За ним клич подхватили другие командиры. Бестолковые метания прекратились. Быстро и слаженно, будто и не было этих мгновений паники, мы занимали свои места в строю, не разбираясь, где своя центурия или когорта, а просто вставая под ближайший значок. Сходящих с ума гражданских пинками и затрещинами загоняли в середину строя.

Встав спина к спине, закрывшись щитами и ощетинившись пилумами, мы приготовились отразить атаку. И она не заставила себя ждать. Неподвижный до этого момента лес ожил. Со склонов на нас ринулись орды германцев.

Огромные, волосатые, полуголые, раскрашенные синей и зеленой краской, обезумевшие, визжащие, вопящие, орущие, они летели на нас, и казалось, ничто не сможет остановить их напор.

– Пилумы!

Сотни дротиков метнулись навстречу этой живой стене, пробивая в ней бреши. Но германцы не обратили на это внимания. Мы взялись за мечи…

Они врезались в наш строй тяжелым тараном. Будь на нашем месте менее опытные солдаты, бой закончился бы после первой сшибки. Никто из варваров и не помышлял о защите. Все они, визжа, лезли вперед, пытаясь любой ценой добраться до врага. Получив удар мечом под ребра, они норовили в последнюю секунду жизни ухватиться за щит легионера и повисали на нем, открывая дорогу копью своего товарища. Если кто-то оставался безоружным, он продолжал сражаться голыми руками, а некоторые пускали в ход и зубы.

Они бросались на нас, как свора взбесившихся псов. Раз за разом, не считаясь с потерями, не замечая ран.

Правда, варвары все же остаются варварами. Среди них большинство думало не столько о сражении, сколько о добыче. Стремясь прорваться к обозу, они даже не пытались действовать организованно. Увидев брешь в нашем строю, они кидались туда, забыв всякую осторожность, и падали под нашими мечами.

В общем-то, это нас и спасло. Знай они хоть что-нибудь о дисциплине, нам пришлось бы совсем туго. А так после получасового ожесточенного боя нам все же удалось отбросить их. Крича ругательства, они растворились в лесу, оставив своих убитых и раненых на поле боя.

Преследовать их мы не стали. Отступление могло оказаться ловушкой. Да и обоз нельзя было оставлять. Поэтому едва последний германец скрылся, трубы сыграли отбой.

Раненых варваров мы добивали с остервенением, давая выход пережитому страху и отчаянию. Вероломство должно быть сурово наказано.

После того как последний варвар перестал биться в предсмертной агонии, настало время считать наши потери. Они оказались огромными. Как выяснилось, более или менее удачно отбились от германцев те когорты, которые были в начале колонны. Арьергард тоже пострадал не особенно сильно, там были опытные бойцы, не отягощенные обозом. А вот вся середина оказалась попросту раздавленной натиском варваров. К тому же именно в том месте по одну сторону дороги были лесистые холмы, а по другую – заболоченная низина. Германцам удалось сбросить наших в это болото, где тяжеловооруженная пехота была бессильна против легких подвижных варваров. Там-то и было настоящее избиение. А мне казалось, что дела были плохи именно на нашем участке…

Дорога и близлежащие заросли были усеяны трупами. Вперемешку лежали тела легионеров, варваров, солдат вспомогательных войск, женщин, детей. Повсюду стояли разбитые повозки. Припасы, снаряжение и всякий скарб валялись в грязи. Слышны были стоны раненых, женский и детский плач. Только солдаты молчали. Ни ругани, ни команд, ни хохота… Мы были слишком подавлены. Наша победа была больше похожа на поражение. Все понимали – еще несколько таких атак, и от трех легионов останется лишь воспоминание.

Однако предаваться унынию и скорби времени не было. Мы должны были как можно скорее выйти из этого леса на открытую местность. Там мы сможем дать правильный бой. Там германцам придется очень несладко, когда они пойдут на плотно сбитый строй легионов. Все варвары – хорошие воины. Сильные, бесстрашные… Но хороши они, когда нападают из-за угла. У них не хватает упорства, выучки и дисциплины, чтобы успешно драться в настоящем бою.

Слава богам, командиры это тоже понимали. Поэтому мы лишь кое-как закидали тела наших парней ветками и землей, рассчитывая вскоре вернуться сюда и похоронить их, как положено. Потом привели в порядок обоз и уже в боевом порядке двинулись дальше к Ализо. Теперь отдельные когорты охранения постоянно следовали по обе стороны от колонны, оберегая фланги от внезапного нападения. Авангард и арьергард были усилены, разведка ушла далеко вперед.

Но все эти меры предосторожности не могли исправить главной ошибки. Мы шли по почти незнакомой территории, которую полностью контролировал враг. Мы шли в самое не подходящее для маршей время года. Мы шли, отягощенные огромным обозом, который связывал нам руки и уменьшал скорость передвижения. Эти грубейшие ошибки и просчеты командования привели к тому, что боеспособность легионов была снижена донельзя. И варвары с успехом пользовались этим. Боевое охранение попросту не могло сдерживать их.

То там, то тут германцы просачивались сквозь наши дозоры и нападали на колонну. Мы огрызались, как раненый, загнанный в ловушку зверь. В наших контратаках было больше отчаяния, чем злости, больше обреченности, чем жажды победы, больше безысходности, чем надежды.

Среди нападавших мы часто узнавали отряды, которые совсем недавно располагались в нашем лагере, изображая из себя преданных союзников. Это злило больше всего. Конечно, предательство можно назвать военной хитростью. Но много ли доблести в победе, добытой не мужеством, а хитростью? Порой поражение может принести больше славы, чем победа. Впрочем, варварам эта истина была неведома…

Целый день мы пробивались вперед, отражая постоянные атаки германцев. Дождь не переставал. Из-за него наши щиты постепенно приходили в негодность. Дерево и кожа скутумов тяжелели, набухали на глазах. Бросать их мы не отваживались, но и защищаться не могли. Просто забросили за спины, в надежде на прочность кольчуг.

Каждый шаг стоил нам одного солдата. Раненых мы тащили на себе, зная, что германцы их обязательно добьют, если их оставить. Многих убитых оставляли, хотя это во все времена считалось позором. Разбитые повозки мы бросали на дороге, иногда прямо со скарбом. Теперь уже никому не приходило в голову заботиться о своем добре. Время от времени мы проходили мимо деревьев, ветви которых были увешаны головами наших солдат. Это означало, что еще одна передовая центурия наткнулась на очередную засаду.

Выть хотелось от злости и бессилия. Некоторые, не стесняясь, плакали. Большинство же угрюмо молчали, глядя под ноги.

Так и шли. Шли долго. Очень долго. Этот день мне показался самым длинным в моей жизни. Тогда я еще не знал, что впереди еще три таких же дня. Если бы знал, не раздумывая, бросился бы на меч.

К вечеру мы все же выползли на открытое место. Во всяком случае, здесь можно было разбить лагерь. Без него нас вырезали бы ночью, как овец. Само собой, германцы пытались нам помешать. Они были предателями, но не были дураками.

Ливень превратился в надоедливую морось. Но это было куда лучше, чем нескончаемые потоки воды. Наша когорта стояла в охранении. Позади раздавался стук топоров – солдаты других подразделений рубили лес для устройства лагеря. Иногда к этим вполне мирным звукам примешивались звуки боя. Германцы и не думали оставлять нас в покое.

Моя центурия, растянувшись в длинную линию, прикрывала несколько небольших групп лесорубов – человек по пять-семь. Еще пара десятков солдат зачищала срубленные деревца и ветки, несколько человек оттаскивали наспех затесанные колья к лагерю. Неутомимый Бык сновал вдоль нашей боевой линии, подбадривая солдат, кого добрым словом, кого затрещиной.

Чтобы усложнить варварам задачу, мы везде, где только можно было, разожгли костры. Сырые дрова давали больше дыма, чем света, но все же…

Я стоял, до рези в глазах всматриваясь в темноту, но все равно не заметил, как небольшой отряд германцев подкрался совсем близко. Только когда вдруг ожили тени и несколько наших солдат рухнули, я сообразил, что то, что я принимал за колеблющиеся на ветру кусты, на самом деле были германцы.

Заорав во всю глотку: «К оружию!», я ринулся к варварам. Они уже прорвали нашу линию и теперь неслись к парням, которые валили лес. Оружие те, естественно, оставили в стороне, чтобы не мешало работать, оставив при себе только ножи. На мое счастье, неподалеку оказался Бык. Он сразу понял, что к чему.

– Тревога! К оружию, бараны! – взревел он.

Первыми в неплотный строй германцев врубились именно мы с Быком, вызвав замешательство в их рядах. После минутной неразберихи, за время которой мы успели отправить к праотцам нескольких человек и занять удобную позицию, встав спиной к спине, германцы разделились. Часть побежала к лесорубам, которые в спешке бросали свои топоры и хватали первое попавшееся оружие, остальные насели на нас с Быком.

Вот это была драка! Честно говоря, я тогда уже попрощался с жизнью. В неверном свете костров разрисованные краской германцы с оскаленными в криках ртами были похожи на каких-то неведомых чудовищ. С короткими копьями наперевес, они бросались на наши щиты всем телом, пытаясь если не проткнуть нас, то хотя бы сбить с ног. Мне повезло, что позади стоял Бык. Он врос в землю, как скала, и не давал мне упасть. Я только успевал отмахиваться мечом от копий, даже не думая о том, чтобы поразить кого-нибудь из врагов. Зато Бык, не уступавший ни ростом, ни силой германцам, успел прикончить троих, прежде чем к нам подоспела помощь.

Через пять минут от просочившегося отряда не осталось ничего. Мы потеряли человек десять. По одному за троих варваров.

– Не ранен? – спросил Бык.

– Вроде нет.

– Добро. Ты первый заметил этих ублюдков?

– Я.

– Поздновато. Ну да ладно… Хотя такой размен мы себе позволить не можем. Одного за троих – это слишком. До Ализо еще топать и топать… Сколько дойдет, если так драться будем?

Он снял шлем и вытер подкладку. Я заметил у него на лбу здоровую ссадину.

– Продержимся мы? – глухо спросил я.

Бык помолчал, глядя в никуда, потом нахлобучил шлем и вместо ответа сухо скомандовал:

– Проверь посты.

Первый раз на моей памяти Бык ушел от прямого ответа.

Спустя два часа мы уже сидели у костров, под защитой лагерных укреплений. Вал с частоколом, ров и сотня шагов очищенного от деревьев и кустарника пространства отделяли нас от варваров. Все были вымотаны настолько, что посты сменялись каждый час. Остальные либо спали вповалку, не снимая доспехов и не расставаясь с оружием, либо жевали сухие солдатские лепешки с салом – другие припасы погибли во время дневного перехода.

Высокий тощий легионер по кличке Жердь подкинул несколько влажных валежин в костер. Тот недовольно затрещал и выбросил нам в лица клубы едкого дыма. Потом вытащил невесть как уцелевшую баклагу с вином и пустил ее по кругу. Мы молча выпили. Мы – это Жердь, Холостяк, Кочерга и Луций – четверо уцелевших бойцов из первого десятка первой центурии. Ну и я. Весь день мы держались друг рядом с другом. Теперь вместе коротали эту ночь.

Со стороны темного леса слышались вопли и боевые песни германцев.

– Не угомонятся никак, – проворчал Жердь, играя желваками. – Нам бы пару свежих когорт, живо бы угомонили.

– Ага, видел я, как ты сегодня их угомонить пытался, – язвительно усмехнулся Холостяк, чем-то похожий на Самнита, такой же тощий и верткий.

– А что? Скажешь, плохо дрался?

– Ну конечно! Ой, Холостяк, сколько же их тут, сколько же их тут?! – передразнил Холостяк, делая испуганное лицо и озираясь, будто действительно вокруг были орды германцев.

Мы невесело рассмеялись.

– Да что ты врешь-то? Не было такого.

– Да, рассказывай. Чуть в штаны не наложил, поди…

– Смотри сам не наложи завтра.

– Прорываться будем? – плохо скрывая страх, спросил Луций, совсем молодой парень, в армии без году неделя.

– А что, хочешь здесь всю зиму просидеть?

– Нет… Просто как-то…

– Страшно, да? Откуда же вас таких берут, а? – неприязненно скривился Жердь. – Я таким, как ты, пришел. Служил у Друза. Тут еще жарче было. И ничего, не дергался раньше времени.

У него самого на левом запястье болтались три наградных браслета, а через все лицо шел уродливый шрам, из-за которого казалось, что он все время подмигивает.

– Да чего ты накинулся на парня. В такую переделку попал, что и ветерану впору поседеть. А он ничего, держится.

– Держится… За штаны.

Крики германцев стали громче. Мы напряглись. Руки сами потянулись к оружию. Лица превратились в застывшие маски.

– Неужели сунутся? – ни к кому конкретно не обращаясь, проговорил обычно молчаливый Кочерга.

Но варвары, подбежав ко рву, забросали стены дротиками и камнями и тут же откатились обратно. На серьезный приступ не отважились. Мы вздохнули свободнее.

Мимо нас пронесли нескольких раненых. Мы проводили их взглядами.

– Ничего, завтра поквитаемся, – мрачно сказал Жердь. – Я сегодня четверых положил.

– Подумаешь! Я семерых себе записал.

– Вот ты врать!

– Орлом клянусь.

– Да ты и крысу убить не сможешь…

Я вздохнул. Сразу вспомнились Сцевола с Крохой. Видно, в каждом отряде найдется парочка, которая будет при малейшей возможности устраивать свару.

Подошел Бык. Сел, протянул свои лапищи к огню. Жердь молча подал ему баклагу с остатками вина. Тот так же молча взял, сделал несколько глотков, крякнул, вытер ладонью губы и вернул баклагу хозяину.

– Чего не спите? – спросил он.

– Да толку-то? Того и гляди опять полезут. Не разоспишься.

– Когда полезут, тогда и подымешься. А сейчас хорош болтать. Завтра целый день дерьмо месить будем. Мне солдаты нужны, а не дохлые мулы. Оружие в порядке?

– Щиты никуда не годятся.

– Это я и сам знаю. Дождь, будь он неладен… – центурион зло выругался. – Если и завтра будет лить, вообще драться будет нечем.

– Ничего, прорвемся как-нибудь.

– Это уж мы с радостью.

– Ну и славно, – сказал Бык, тяжело поднимаясь. – А сейчас всем спать.

Но поспать так толком и не удалось. Всю ночь германцы дергали нас, не давая отдыха. Только засыпать начнешь, тут же начинают надрываться трубы, сдергивают с нагретого клочка земли, и ты несешься к левым или правым воротам, ничего не соображая, на ходу подгоняя доспехи. А варвары, дав залп дротиками, отступают обратно в лес, чтобы через полчаса напасть с другой стороны.

Один раз, правда, они все же дошли до ворот и даже попытались разбить их. Но мы были настолько разъярены, что силами всего четырех потрепанных когорт сумели отбросить их к лесу. Мы пошли бы и дальше. Но возможно, это была просто ловушка. Командиры подумали об этом и дали нам сигнал отступать. Отходили мы неохотно. Хотели драться. Покончить с германцами одним сокрушительным ударом. Мы, конечно, понимали, что ночью в лесу против превосходящих сил противника, для которого к тому же этот лес был родным домом, мы бы не выстояли. Но как хотелось забыть обо всех этих премудростях! Как хотелось броситься очертя голову в схватку и убивать, убивать, убивать. Пока сам не рухнешь под грудой вражеских тел…

Мы были дисциплинированными солдатами. Мы отошли обратно в лагерь, спрятались за валом и, проклиная судьбу, завалились спать. В доспехах, сжимая в натруженных руках рукояти мечей, укрывшись плащами и положив под головы походные сумки. Чувствуя лишь свинцовую усталость и опустошенность.

Мы спали, не видя снов и не зная, что последующие два дня станут последними для большинства из нас.

Так закончился первый день сражения, которое гораздо позже назовут битвой в Тевтобургском лесу.

Глава VI

Утром все было иначе. Дождь перестал, и из разрывов облаков выглянуло солнце. Одного этого было достаточно, чтобы мы воспрянули духом. За ночь мы хоть и немного, но все же отдохнули и рвались в бой. Нам казалось, что вчера варвары показали все, на что были способны. Теперь настал наш черед.

Нам приказали избавиться от всего лишнего, сжечь большую часть обоза, взяв только самое необходимое. Солдатам запретили тащить на себе что-нибудь кроме оружия. Вся поклажа досталась тем, кто не мог держать в руках меч.

Стройной колонной, держа строй, мы вышли из лагеря, готовые ко всему. Германцы были где-то поблизости, но нападать не отваживались. Все же мы были еще достаточно сильны, несмотря на вчерашние потери. И эти трусливые германские псы прекрасно понимали, что на открытом месте им с нами не совладать. Поэтому как стервятники следовали за нами, ожидая удобного случая, чтобы снова напасть. Но застать нас врасплох теперь было непросто.

Легионные когорты и кавалерия, правда, совсем малочисленная, шли в боевом охранении, готовые в любой момент отразить атаку. Основная часть войска тоже не думала расслабляться. Мы все еще были крепким орешком. И варвары понимали, что могут запросто обломать о нас зубы.

Первая половина дня прошла спокойно. Беспокоила нас только варварская конница, которая следовала за нами по пятам и время от времени наносила стремительные удары по нашему арьергарду. Как собачонка, кусающая за пятки человека.

Мы повеселели. Всего два дня перехода, и мы будем на зимних квартирах. В безопасности и тепле. Всего-то два дня… Пустяк. Только бы продержалась такая погода. Пустяк. Мы обязательно дойдем. А потом вернемся в эти места. Чтобы отомстить. Пройдем по этим проклятым землям, оставляя за собой выжженные селения и груды трупов. Мы снова докажем, что Рим часто проигрывал сражения, но никогда – войны.

Всего два дня… У нас есть пища и оружие. У нас есть мужество и воля к победе. У нас есть страх, который мы обратили в ненависть. Враг уже знаком нам в лицо. И мы поняли, что можем побеждать. Так неужели мы не продержимся каких-то два дня. Только бы снова не пошел дождь… Пустяк, мы обязательно дойдем…

Так мы думали, тяжело шагая по размытой дороге. Три измотанных, обескровленных, но не сдавшихся легиона. Три легиона, номера которых вскоре будут навсегда вычеркнуты из списков римской армии.

Дождь зарядил, когда день перевалил далеко за середину. Он обрушился внезапно, будто боги разом перевернули огромную бочку. Вместе с дождем налетел ледяной ветер. Из-за сплошной пелены воды ничего нельзя было разглядеть и в сотне шагов. Мы мгновенно вымокли с головы до ног. Потоки грязи с холмов едва не сбивали с ног. Ветер ломал толстые ветви, и те с оглушительным треском падали прямо на наши головы. Дорога снова превратилась в раскисшее болото. Идти было не то что трудно, почти невозможно. Когда тащишь на себе 130 фунтов железа, скользкая грязь превращается в непроходимое препятствие. Мы то и дело оскальзывались и падали в эту жижу, ломая строй и посылая проклятия богам.

Само собой, германцы не заставили себя долго ждать. Их легкая пехота была куда подвижнее, чем мы, для них дождь был скорее союзником, чем врагом.

Это было повторение вчерашнего дня. Быстрые наскоки, интенсивные обстрелы, короткие рукопашные схватки то в одной части колонны, то в другой. Потери, конечно, были не такими большими, как вчера. Но все же легионы медленно таяли, как снег на солнце. Германцев же, наоборот, становилось все больше. Все новые племена вступали в схватку. Появлялись те, кто еще вчера не отважился бы повернуть оружие против Рима. Но, услышав о вчерашнем успехе их более храбрых товарищей, они поспешили сюда, чтобы получить свою долю добычи и славы. Одно слово – стервятники. Стая волков затравила медведя, и тут же появляются мелкие хищники, стремясь отхватить кусок пожирнее от гниющей туши. Примерно так все выглядело. Разница лишь в том, что мы еще не были гниющей тушей. Мы тяжело ворочались в этой ловушке, отмахиваясь от наседающего шакалья и теряя кровь от сотен мелких, но болезненных укусов.

Мы потеряли счет стычкам. Как потеряли счет убитым врагам и своим погибшим товарищам. Рядом с тобой кто-то падал, его место тут же занимал другой, а ты шел вперед, не думая ни о чем. Просто передвигал ноги, в ожидании, когда германский дротик найдет тебя, и ты сможешь, наконец, отдохнуть от этого бесконечного марша.

Истерзанные когорты боевого охранения вливались в колонну, вместо них на фланги выдвигались другие, порой потрепанные еще сильнее. Рабам и свободным гражданским дали оружие. На счету был каждый меч. Толку, правда, от них было немного. Они умели только умирать. Но каждый забирал с собой хотя бы одного варвара. Своих раненых, тех, часы которых были сочтены, мы добивали сами, не оставляя этой возможности германцам. Тут и там мелькали окровавленные повязки. Многие кое-как передвигали ноги, повиснув на своих соседях, чтобы во время следующей стычки, собрав последние силы, броситься в бой и умереть достойной смертью.

Но все же мы шли. Упорно, шаг за шагом мы приближались к спасительным стенам Ализо. И каждый новый шаг был нашей маленькой победой в этом затянувшемся сражении.

Ни страха, ни отчаяния не было. Нас душила бессильная злоба. Мы знали, что еще в силах дать германцам хороший урок. Но для этого нам нужно было найти хорошее поле. Ровное, не затопленное водой. Чтобы можно было развернуться в боевые порядки и встретить варваров сплошной стеной щитов. Выиграть такой бой у нас хватило бы сил и злости. Покончить одним решительным ударом с предателями – вот, о чем мы мечтали. Но нас окружали лишь изрытые оврагами и расселинами, поросшие густым лесом холмы или топкие болота. Дорога местами была такой узкой, что приходилось сжимать ряды до пяти человек. И конца этому лабиринту не было видно.

Все работало на германцев – и местность, и погода, и время. С каждым часом нас становилось все меньше, к ним же присоединялись все новые и новые отряды. Свежие, отдохнувшие, полные сил и желания покончить с нами.

Во время одной из вынужденных остановок мимо нас пронесли того самого молодого трибуна, который обвинял нас в попытке мятежа. Он был рассечен чуть ли не надвое, но еще дышал. Кровь алой струей вытекала из ужасной раны и смешивалась с дождевой водой.

– Ну что, трибун, по-прежнему считаешь нас мятежниками? – зло крикнул вслед удаляющимся носилкам Жердь.

Бык, стоявший рядом, молча развернулся и коротко, но сильно ударил легионера в лицо. Тот отлетел на пару шагов и рухнул в грязь. Никто даже не подумал помочь ему подняться.

– Всем приготовиться, – как ни в чем не бывало скомандовал Бык. – Наш черед на фланг идти.

Нашу когорту посылали в охранение чаще других. Вообще бросали на самые беспокойные участки. Из всего семнадцатого легиона у нас были самые маленькие потери. Мы были самым боеспособным подразделением. И все благодаря Квинту Быку, который спускал с нас по десять шкур и которого солдаты когорты ненавидели так же, как раньше ненавидели его мы в двадцатом. Время показало, что, гоняя нас до седьмого пота по плацу, он попросту спасал наши жизни. В тот день во всей когорте не осталось ни одного солдата, который сказал бы что-нибудь плохое про старшего центуриона. Даже Жердь, поднявшись кое-как и потирая распухающую на глазах скулу, не произнес ни слова. Молча подобрал шлем, надел его и встал в строй.

Преодолев очередную речушку, мы, наконец, выбрались из леса на более или менее ровное поле. Если, конечно, длинную узкую полоску земли, свободной от деревьев, можно назвать полем. Но все же здесь можно было немного раздвинуть ряды и перестроиться из подобия колонны в некое подобие каре.

Наша когорта шла в стороне от колонны, между основными частями и опушкой леса, в котором собирались для очередной атаки германцы. Рядом находились вспомогательные войска и один из трех эскадронов конницы. Остальная кавалерия прикрывала тыл каре. Германские всадники крутились невдалеке, забрасывая нас легкими дротиками и стрелами. Приближаться вплотную, правда, не решались. Наша кавалерия пыталась отогнать их, как назойливых мух. Но римлян было мало, и они не уходили далеко от тяжелой пехоты. То и дело вспыхивали короткие конные стычки. Германцы, не принимая затяжного боя, отходили к лесу, а римляне возвращались к нам, с перекинутыми поперек седел павшими товарищами, ведя в поводу лишенных седоков коней.

Кавалерия варваров все прибывала. Видно, они решили использовать на этом поле свое преимущество в коннице. Что ж, это было разумно. Рассеять легкую пехоту и стрелков, пробиться к центру каре, к обозу, а потом быстро отхлынуть обратно, не увязая в бою с тяжелыми легионерами. Могло и получиться.

Мы находились как раз между нашей колонной и кавалерией варваров. И первый удар должен был прийтись по нам. Бык тоже понял это и приказал идти медленнее, маневрируя так, чтобы не позволить германцам обойти нас стороной. Как могла, помогала наша конница, отвлекая внимание варваров, давая нам возможность перестроиться.

Не зря мы проводили долгие часы в учебных битвах, маневрах и строевых упражнениях. Нам не нужно было ни о чем договариваться, не нужно было заранее согласовывать свои планы. Все происходило словно само собой. Конница угадывала наш следующий маневр и оказывалась точно в том месте, где ей надлежало быть. Мы же в свою очередь четко, как на параде, без суеты и толкотни перестраивались, меняли направление движения, прикрывая собой идущую в стороне колонну.

В конце концов, варварам надоело играть с нами в кошки-мышки. Они перестали метаться по полю и начали стекаться в одну точку, собираясь для решительного удара. Наши всадники решили помешать им сделать это и бросились в атаку. На полном скаку они врезались в не успевшую еще набрать скорость конную лавину германцев. Раздался ужасающий грохот. Конный бой – это всегда страшно. Обезумевшие лошади кусают друг друга, бьют копытами, ржут так, что кажется, это кричит сама изрытая копытами земля. Лязг оружия, треск ломающихся копий, вопли на несколько томительных минут накрыли собой всю равнину. Но вот что-то дрогнуло, будто оборвалась нить, связывающая между собой отдельные фигурки всадников, и мы увидели, что остатки нашего эскадрона стремглав мчатся к нам. А следом за ними, вопя и улюлюкая, несется волна вражеской кавалерии.

Запели трубы, поднялись и опустились значки манипулов, мы быстро развернулись и перестроились для отражения атаки. Не знаю, на что рассчитывали германцы теперь, когда их попытки обойти наше прикрытие провалились. Может быть, они были слишком самонадеянны и решили, что им удастся легко пройти сквозь наш строй. Если это было действительно так, то они здорово разочаровались.

Остановить конную лавину не так уж и трудно. Здесь главное – загнать поглубже животный страх, возникающий при виде несущейся на тебя лошади с вооруженным всадником на спине, который получается вроде как в два с лишним раза выше тебя. Этакое чудовище, способное раздавить, расплющить, раздробить все кости одним ударом. Если не поддашься панике, не дрогнешь, не повернешься к этому чудовищу спиной, у тебя есть неплохой шанс выйти целым из переделки. Нужно только стоять потверже и быть уверенным в тех, кто стоит рядом с тобой, облизывая побелевшие губы.

В таком деле незаменимы длинные копья. Если сбить щиты и ощетиниться навершиями копий, никакая кавалерия не страшна. Но у нас были лишь тяжелые пилумы, которые не очень хорошо подходили для рукопашной, да короткие мечи, незаменимые в плотном бою с пехотой, но не рассчитанные на борьбу с всадниками.

Однако мы располагали двумя вещами, с помощью которых не раз одерживали блестящие победы. У нас были мужество и опыт, а это куда надежнее самого крепкого копья.

Когда лавина приблизилась, мы метнули пилумы, целясь в лошадей. Дружное «х-ха!», и первые ряды германцев смешались. Несколько десятков коней, получив дротик в грудь или морду, кубарем покатились по земле, сбрасывая седоков. На какую-то долю секунды нам показалось, что атака захлебнулась. Так часто бывает после хорошего залпа, проредившего первую линию врага: кажется, что теперь-то вал, надвигающийся на тебя, приостановится.

Но германцы не были новичками. Они и не думали отворачивать. Вот они только что были далеко, а спустя какое-то мгновение широкая взмыленная грудь лошади оказывается прямо перед тобой, а сверху на тебя обрушивается топор на длинной рукояти.

Мы были чем-то вроде своеобразных волнорезов на пути лавины германской конницы. Их плотный строй разбился о наши манипулы, буквально вросшие в землю. Как штормовая волна, способная смести все на своем пути, бессильно разбивается на десятки маленьких волн, столкнувшись с выходящими далеко в море каменными волноломами. Мы приняли на себя главный удар этой орущей, визжащей волны. Страшный удар. Германцы атаковали отчаянно, вложив в этот натиск всю свою ненависть.

Волна разбилась, но и нам досталось. Правильные аккуратные квадраты манипулов смешались, рассыпались, сразу став меньше чуть ли не на треть. Бой превратился в отдельные схватки. Конный против пешего. Опыт и сноровка против массы и силы.

Рядом со мной закутанный в грязные шкуры германец, вооруженный копьем, пытался проткнуть легионера, лежащего на земле. Тот кое-как прикрывался щитом, одновременно стараясь встать на ноги, и что-то кричал. Я метнулся к всаднику и одним ударом рассек незащищенное бедро до кости. Германец взвыл и свалился с коня. На него тут же накинулись двое наших. В этот же миг сзади раздался визг и дробный топот копыт. Я едва успел обернуться и подставить щит под удар тяжелого топора. Щит треснул, а я с ноющей рукой рухнул в грязь, глядя как кто-то из наших, кажется, Жердь, присев и прикрывшись щитом, перерубил передние ноги коню с тем самым германцем, который едва не отправил меня к праотцам.

И пошло. Сейчас ты, через секунду – тебя. Никаких схваток один на один. Никаких раздумий и сомнений. Я вертелся, как волчок, подобрав чей-то щит. Резал, колол, рубил, уворачивался, падал, поднимался, снова рубил. Конница, увязнув в пехоте, становится очень уязвимой. Лошадь – это не человек, она не может действовать обдуманно и расчетливо в такой мясорубке. Один тычок острием меча в морду – и всадник летит на землю, сброшенный взбесившимся от боли животным. Остается только добить его, оглушенного, судорожно пытающегося нащупать выпущенное из рук оружие. Правда, в этот момент могут «угостить» топором тебя. Или растоптать. Или просто сбить с ног, а потом пригвоздить длинным копьем к земле, как жука. Зато и ты можешь перерубить незащищенную ногу всадника, можешь, схватив его за древко нацеленного на тебя копья, стащить с коня, можешь вспороть брюхо лошади… Ты можешь убить и быть убитым. Единственное, чего ты не можешь сделать, – это отступить.

И мы не отступили. Постепенно германцев становилось все меньше. Теперь думали не о сражении, не об обозе с добром, а о том, чтобы вырваться из этой бойни. Один за другим они начали пробиваться к лесу, туда, где они будут в безопасности. На помощь нам спешили эскадрон и отряд легкой пехоты. Мы, видя, что поле боя остается за нами, грянули «бар-pa!» и усилили натиск.

Мы окружали небольшими группами отдельных всадников, стараясь выбрать тех, кто был познатнее, и расправлялись с ними, радуясь этой возможности выместить свою злость. Некоторые подбирали пилумы и сбивали скачущих к лесу германцев, не ввязываясь в ближний бой. Метнул пару дротиков и я. Один раз неудачно, зато второй вошел прямо между лопаток рослому варвару, который на свое несчастье не озаботился тем, чтобы перекинуть щит за спину.

Победа далась нам дорого. От когорты осталось едва ли больше половины. Бык, слава богам, уцелел. Когда я увидел его, забрызганного с ног до головы кровью, с германским копьем в одной руке и мечом – в другой, устало бредущего среди тел, я обрадовался так, словно встретил родного отца.

Нашу когорту сменила другая. Теперь мы шагали в главной колонне и принимали поздравления от других солдат, видевших то, что мы сделали.

В который раз мы убедились, что в настоящей открытой схватке победа остается за нами. Если бы не эти проклятые леса! Леса, где стрелял каждый куст, где варвары ухитрялись устраивать небольшие крепости в кронах деревьев, поливая нас сверху расплавленной смолой и швыряя на наши головы огромные булыжники. Где лучника ты мог заметить только тогда, когда его стрела уже воткнулась в твой щит или в грудь, где повсюду расставлены хитроумные ловушки, капканы и «лилии» [59] . Где наше умение вести правильный честный бой было ни к чему.

…К закату мы все-таки выбрались из очередной чащи. Выбрались, оставив в лесу еще несколько сотен убитых. Заплатив за каждый шаг неимоверно высокую цену. Но все же это была еще одна победа, которую уже никто не сможет у нас отнять.

Перед нами лежало поле, а за ним – небольшие холмы, окруженные песками и идущие параллельно горной гряде. Посередине горы были разорваны узким ущельем, через которое нам нужно было пройти любой ценой. Там, за горами, мы будем спасены. Оттуда рукой подать до Ализо. Там нет лесов. Там германцы не будут чувствовать себя как дома. Там… Совсем близко…

Они ждали нас на этом поле. Нет, в их планы не входило дать нам настоящий бой. Для этого они были слишком трусливы. Даже несмотря на то, что теперь на одного измученного легионера приходилось как минимум по три полных сил германца. То, как мы расправились с их кавалерией несколько часов назад, показало им, что мы еще слишком опасны. А рисковать эти парни не хотели. Поэтому вместо пехоты, которая засела на холмах, подтянули сюда всю свою кавалерию. Не очень многочисленную, правда. Но нам и не нужно было много…

На этот раз германцы не стали бросаться в самоубийственную атаку на когорты. Они стремительно приближались, забрасывали нас дротиками и тут же откатывались назад, хохоча над нашими полными бессильной ярости воплями. И так раз за разом. Волна за волной. Наскок, залп, отход. Наши стрелки пытались отвечать, но из-за дождя стрелы и луки пришли в негодность, а дротиками на ходу много не навоюешь.

Нам не оставалось ничего другого, как просто идти вперед под этим бесконечным обстрелом, теша себя мыслью, что завтра, когда пойдем на прорыв, мы сможем поквитаться и за это. Наконец, германцы, израсходовав запас снарядов, оставили нас в покое. Поулюлюкав в отдалении, их конница неторопливо развернулась и скрылась за холмами. Мы вздохнули с облегчением. Было ясно, что на сегодня все закончилось. Исход сражения должен был решить завтрашний день.

Мы разбили лагерь. Без всяких помех. Видно, германцы были уверены, что наша участь решена. Что ж, мы думали иначе.

Лагерь получился не очень внушительным. Неглубокий ров, больше похожий на канаву, вал, скорее просто обозначавший границы лагеря, чем призванный остановить атакующих. У нас просто не было сил возводить серьезные укрепления. Завтра мы или выберемся отсюда, или умрем. В любом случае, завтра лагерь нам будет не нужен. В нем нам предстояло провести лишь одну ночь. А для этого он вполне годился.

Как и вчера, мы сидели у костра. Я, Жердь, Кочерга и Холостяк. Луций погиб днем, во время той конной атаки. Его место у костра было свободным, будто он отошел ненадолго и должен вот-вот вернуться. В эту сторону никто не смотрел.

Мы почти не разговаривали. Даже Жердь с Холостяком помалкивали. Каждый был погружен в собственные мысли. Друг перед другом мы храбрились, строили из себя этаких отчаянных парней, которым море по колено. О том, что творилось в душе у каждого, когда он оставался наедине с собой, оставалось только догадываться. Судя по лицам, грубым, изрезанным шрамами и морщинами, усталым, с потухшими глазами и ввалившимся щеками, густо поросшим щетиной, мысли были далеко не столь бодрые.

Конечно, были среди нас и такие, кто искренне верил в завтрашнюю победу. Тот же Кочерга. Сидит, спокойно правит меч и что-то напевает себе под нос. Сколько я его знаю, точно такое же лицо у него было и летом, когда мы жарились на солнышке и радовались жизни. Безмятежное, туповатое, не выражающее ничего, кроме благодушия, да и то только после сытного обеда или похода в бордель. Не знаю, понимал ли он всю тяжесть нашего положения и просто свято верил в силу римского оружия, или ничего не понимал и был уверен, что все идет, как надо.

И таких, как он, было немало. Как ни крути, а мы профессиональные солдаты. Давно прошли те времена, когда служба в армии была обязанностью каждого гражданина. Каждый римлянин от рождения был солдатом и пахарем. Наверное, тогда у парней, попавших в переплет, были другие мысли и другие настроения. Они сражались за свой народ, за сенат, за Рим. Мы уже начали забывать эти слова. Мы дрались за жалованье, добычу, своего императора [60] и своих товарищей. Поэтому воспринимали все несколько в ином свете. Нас мало заботило то, что здесь мы защищаем интересы римского народа. Мы просто выполняли свою работу, за которую нам платят. Мы просто мстили за павших. Мы просто должны были вытащить из этого дерьма своих друзей, которые были ранены или просто оказались слабее нас. Никаких высокопарных слов и мыслей. Никакого героизма.

Так чего, спрашивается, впадать в уныние? Когда ты пришел на вербовочный пункт, ты уже сделал выбор, и твоя жизнь не принадлежит тебе больше. За нее заплатили звонкой монетой. Но на время дали тебе попользоваться. Все равно, что я купил мула у соседа, но попросил его немного подержать мула у себя, пока у меня освободится для него стойло. Придет в голову соседу жалеть своего мула, когда настанет срок отдавать его мне? Нет. Сделка заключена, и я требую лишь то, что уже давно принадлежит мне. А он отдает мне то, что ему так же давно не принадлежит. Конечно, жизнь – это не мул. Но суть не меняется. Должен – отдай и не хнычь. Мужчина обязан всегда отдавать долги без сожалений. Будь то деньги или жизнь…

К тому же мы не слишком-то ценили свои жизни. Когда каждый день видишь смерть, когда рядом гибнут твои друзья, когда ты сам убиваешь, не задумываясь, жизнь превращается в мелкую разменную монету. Смерть окружает нас, смерть шагает рядом с нами в строю, смерть греется с нами у костра. Она наша близкая подруга, гораздо ближе, чем жизнь, которой нет места на войне. Убьют меня завтра или нет – не так уж и важно. Мы привыкли к мысли, что все мы рано или поздно умрем. Так что важно не когда, а как.

Храбрецы не бывают долгожителями, а нам хочется прослыть храбрецами. То, что будут говорить после нашей гибели друзья, сидя у костра, нас волнует намного больше, чем то, что мы не увидим следующий рассвет… Говорят, что человека обычно вспоминают по его делам. Мы вспоминаем своих товарищей по тому, как они погибли. Последний мерзавец может в миг стать отличным парнем, если погибнет, спасая свой десяток. Смерть – это возможность одним махом исправить всю свою жизнь. Или, наоборот, перечеркнуть все хорошее, что ты когда-либо делал.

Гибель на поле боя – обычный конец для солдата. И с этой мыслью мы живем постоянно. Поэтому, попав в переделку, не отчаиваемся. Пришел и наш черед, как приходил черед тысяч других. Не мы первые, не мы последние. Это не равнодушие и не обреченность и уж подавно не исключительная смелость. Это – наше ремесло. Не самое легкое, но почетное. Не самое приятное, но достойное мужчины. А смерть – лишь одна из наших обязанностей. Как сбор урожая – одна из обязанностей крестьянина.

Вот потому-то тем вечером в лагере, раскинувшемся близ Дэрского ущелья, слушая грозные боевые песни варваров, доносящиеся с вершин холмов, большинство из нас оставались спокойны. Завтра мы пойдем на прорыв. И в который раз сделаем свою работу. Какие могут быть сомнения? А то, что не все доживут до вечера… Что ж, это война. Это наш суровый мужской мир, который мы сами выбрали. Здесь свои правила и законы. Так неужели кто-то будет всерьез сомневаться в их справедливости только потому, что ему страшно умирать?

Но если бы я сказал, что все мы были охвачены небывалым подъемом и просто рвались в бой, это было бы ложью. Для того чтобы верить в легкую победу, мы были слишком опытны. А для того чтобы обманывать себя – слишком циничны. Три легиона, от которых осталась едва ли половина. Плюс изрядно поредевшие вспомогательные когорты. Плюс три эскадрона кавалерии на полудохлых от усталости конях со сбитыми копытами. Плюс толпа женщин и детей, которых нельзя бросить на произвол судьбы. Против нескольких десятков тысяч германцев, большая часть которых – испытанные опытные воины. Надо быть глупцом, чтобы думать, будто завтра мы отделаемся испугом.

И если быть честным, я в тот вечер приготовился умереть. Конечно, я всегда был готов к гибели, такая уж у меня работа. Но одно дело идти в бой, зная, что шансы равны и все зависит лишь от твоего мужества и умения. И совсем другое – понимать, что никакое мужество не поможет тебе, если против одного тебя встанет пять воинов. Это в легендах герои рубят врагов сотнями, а потом играючи расправляются с какой-нибудь гидрой…

В жизни все не так. В жизни твои мускулы налиты свинцовой тяжестью, и все тело ломит от усталости. В жизни размокший щит не выдержит и десятка ударов германского топора, а кольчуга, надетая на промокший насквозь стеганый жилет, стирает спину и плечи до крови. В жизни невыносимо ноет отбитая рука, мелкие порезы и царапины не заживают из-за влажности и грязи, а начинают загнивать, как бы их ни перевязывали. В жизни живот сводит от голода, а от плохой болотистой воды, которую мы пьем, не смешивая с вином или уксусом, потому что их попросту нет, чуть ли не половину солдат мучает понос. И, глядя на их позеленевшие измученные лица, как-то слабо веришь в древние легенды.

Я и не верил. Что мне до древних героев? Они не тащились три дня по лесам и болотам, избиваемые германцами. Не увязали по пояс в ледяной грязи, не добивали своих раненых, не снимали обезображенные головы своих товарищей с веток деревьев, не получали стрел в спину от невидимого врага, не принимали на себя удар вражеской конницы, не плакали от бессильной ярости, не бросались в самоубийственные атаки только потому, что из-за ран уже нет сил идти, а быть обузой для друзей не позволяет совесть. Все это делали мы, простые смертные. Наши кости останутся белеть в этих проклятых лесах, а наши имена будут преданы забвению.

Так что мне до древних героев? Те, кто сейчас сидит рядом со мной у костра, куда больше достойны называться героями. Но никто из них не задумывается об этом…

И если суждено мне завтра погибнуть, пусть так и будет. Я с радостью умру за этих парней. За всю битую-перебитую в боях вторую когорту семнадцатого безымянного легиона. За каждого солдата, труп которого остался гнить в болотах Тевтобургского леса. Никакие мы не герои. Мы обычные солдаты, выполняющие свой долг. Не перед родиной или народом. А перед самими собой и перед братьями по оружию.

В тот вечер я кое-что понял о долге. То, чего не понимал раньше. Настоящее, подлинное «ты должен» исходит от сердца, а не от ума. Когда ты не понимаешь, а чувствуешь всем своим нутром, что лучше броситься на меч, чем не выполнить долг. Только так ты можешь пройти до конца по своему пути и не пожалеть об этом в самом конце. Грек-учитель отчасти был прав, когда говорил, что моя жажда мести делает мою жизнь беднее. Так было потому, что сердце не хотело принимать этот долг. Конечно, я любил отца и ненавидел его убийцу. Но тогда я был слишком мал, чтобы до конца прочувствовать это. Месть была для меня чем-то вроде повинности. Правда, я сам боялся себе в этом признаться. Я всячески пестовал свою жажду мести, заботился о ней, как путник в дождливую ночь заботится о костерке. В конце концов, мне удалось убедить себя, что я действительно не смогу жить, если не отомщу. Но где-то в глубине души я знал, что это самообман.

Наверное, поэтому Оппий Вар дважды ушел от меня. Я действовал так, будто кто-то наблюдал за мной. Ребенок, который ведет себя примерно в присутствии взрослых не потому, что он по-настоящему послушен, а только лишь желая избежать наказания.

Сейчас же все было иначе. Я смотрел в лица людей, которых всего несколько дней назад недолюбливал, так же как они меня, и понимал, что на самом деле готов умереть за любого из них. «Я должен» полностью совпадало с «я хочу». И от этого на душе становилось легко. У меня было ощущение, что долгие годы я носился на корабле по бурному морю и только сейчас вдруг увидел долгожданную полоску земли.

Поэтому прощание с такой короткой жизнью не было печальным. Я знал, что отец примет меня с радостью, если завтра я паду в битве. Даже несмотря на то, что его убийца продолжает бродить по земле. И мне хотелось встретиться со своим отцом и с Марком Кривым. Мы бы сели и поговорили на равных о том, что пережил и что понял каждый из нас. Это была бы приятная беседа.

Жаль, что это понимание пришло так поздно. Я уже ничего не успею изменить. Не смогу прожить жизнь иначе. Выполняя тот долг, который является действительно моим.

Впрочем, и один день – это очень много. Если это один день жизни, наполненной до краев.

…Так я думал, сидя у костра в окруженном германцами лагере, в ночь перед последним боем в Тевтобургском лесу близ Дэрского ущелья. И горечь медленно, капля за каплей, покидала мое сердце.

Глава VII

Нам дали выспаться и не торопили со скудным завтраком. Спешить было некуда. Враг вон он, совсем рядом, два полета стрелы, не больше, и он терпеливо ждет. Ждет, когда мы начнем свой путь к смерти.

После завтрака мы в последний раз проверили оружие и подогнали снаряжение. Многие были без щитов – выбросили их, как бесполезный хлам, еще во время марша. Я свой сохранил, хотя потяжелел он здорово. Но на первое время сойдет и такой. Некоторые легионеры решили сражаться без доспехов, в одних туниках и шлемах. Тут же возникли споры. Одни говорили, что на песчаных дюнах, которые покрывали дно ущелья, в доспехах делать нечего – по песку и так идти тяжело, а уж когда у тебя на плечах сотня фунтов, вообще шагу не сделаешь. Другие возражали, что германцы почти наверняка будут избегать рукопашной и предпочтут метательный бой, а в нем надежная кольчуга не помешает. Обсуждалось это таким тоном, словно разговор шел о цене на зерно. И каждый все равно оставался при своем мнении.

Я кольчугу оставил. На всякий случай. Просто пока не чувствовал себя в силах лезть в мясорубку рукопашной схватки без доспехов. Это могли себе позволить только очень опытные воины, побывавшие не в одном десятке сражений.

Наше промедление было вызвано не только необходимостью отдохнуть как следует и привести себя в порядок. На самом деле мы давали время восемнадцатому легиону, незаметно ускользнувшему из лагеря еще затемно, чтобы по горам обойти германцев с тыла. Так что пока легион совершал обходной маневр, у нас было время не спеша выйти из лагеря и выстроиться в боевые порядки напротив входа в ущелье.

Перед нами лежал небольшой кусок поля, покрытый высокой, чуть не по пояс, травой, уже утратившей яркие краски лета, но все еще довольно сочной. Дальше, за полем, начинались холмы из известняка, поросшие вереском и окруженные песками. Эти холмы были чем-то вроде форпоста ущелья. Передовые укрепления, первая линия обороны, прикрывающая горы Оснинга. За холмами начиналась сама горная гряда, которую рассекало надвое Дэрское ущелье. По нему-то нам и предстояло пройти сегодня. Пройти или погибнуть. Третьего не дано. Впрочем, как и всегда.

Ущелье было не очень широким, шагов триста, если верить проводникам. Там тоже везде был песок, вернее, песчаные холмы, такие же, как у подножия гор. Они шли по всему ущелью. И нам предстояло штурмовать эти естественные укрепления. Никакой дороги в самом ущелье не было, она шла по обеим сторонам гор. Но вряд ли германцы будут так любезны, что предоставят ее в наше распоряжение. Скорее всего, они уже оседлали склоны. Если семнадцатый легион не сбросит их оттуда, нам придется идти между двух высот, занятых противником, открыв для удара свои фланги. Лучше не придумаешь.

Словом, это была самая настоящая ловушка. Даже сейчас это было понятно. Но иного пути не было. Если мы не прорвемся к Ализо, германцы осадят лагерь и просто уморят нас голодом. Не самая достойная смерть. Уж лучше погибнуть в честном бою, чем уподобиться запертому в норе барсуку.

Небо хмурилось. Даже оно было против нас сегодня. Вот-вот должен был начаться дождь. Глинистые дороги на склонах гор размоет, и нам не останется ничего другого, как идти по дну ущелья. К тому же сильный дождь ухудшает видимость. С этим мы уже столкнулись в лесах. Не видны значки манипулов, непонятно, какую команду подает знаменосец, не видно, где соседи – держат ли они оборону или отступили, открыв наши фланги… Только из-за этой неразберихи мы потеряли уже кучу людей. Похоже, сегодня будет то же самое.

Впрочем, маневрировать сегодня нам вряд ли придется. Какие маневры в ущелье? Все будет просто – вперед, вперед и еще раз вперед, пока хватит сил. Прорываться, прорубаться, прогрызать себе дорогу к выходу. Вот и весь план боя.

Мы выстроились для атаки. Сплошной линией, плечо к плечу, щит к щиту, на всю ширину ущелья. На флангах встали ошметки легкой пехоты, стрелков и конницы. Случись что, толку от них будет немного. Их попросту сомнут и даже не заметят.

Бык прошелся перед строем манипула. Начищенная до блеска кольчуга, отполированные медали, тщательно расчесанный плюмаж. Наверное, раб трудился всю ночь, стирая себе руки до крови, чтобы привести снаряжение своего хозяина в порядок.

– Вот что, ребята, – звучно сказал Бык. – Врать не буду. Сегодня нам придется тяжко. Очень тяжко. Мы по горло в дерьме, если говорить прямо. Единственный способ вылезти из него – дойти до конца этого проклятого ущелья. Обратной дороги нет. Если не прорвемся, подохнем здесь, как собаки. И ладно бы только мы. Сами знаете, в лагере баб да детей полным полно осталось. Если не прорвемся, им тоже солоно придется. Так что драться придется как следует. Знаю, что устали. Знаю, что мало нас… Придется потерпеть. Отступать нельзя. Вы уж не подведите меня, ребята. Я до седых волос дожил, – Бык снял шлем и наклонил голову, – до седых волос… И еще ни разу с поля боя ноги не уносил. И сегодня не хочу…

– Не подведем, Квинт!

– Веди, центурион! За ребят поквитаться хотим!

– Не отступим! Костьми там ляжем, но не отступим!

– Давай, Бык, мы с тобой до конца пойдем!

– Ладно, ладно, братцы, я вас понял, – Бык надел шлем. – Слушайте мой голос, следите за значками, держите строй. Покажем этим собакам, на что способны легионеры, если им на хвост соли насыпать!

Ответом ему было громовое:

– Бар-ра!

Соседние манипулы тоже что-то кричали и колотили мечами о щиты. И я кричал и бил в щит вместе со всеми, чувствуя, как меня накрывает горячая волна неукротимой ярости и жажды битвы.

Германцы, толпящиеся на вершинах холмов, ответили нам боевыми песнями и глухим боем барабанов.

Я хорошо видел их. Разбившиеся на небольшие группы по племенам и родам, в шкурах, полуголые, в доспехах, разукрашенные краской и татуировками, сжимающие копья, огромные топоры, дубины и длинные кельтские мечи, молодые и старые, высокие и коренастые, что-то орущие и потрясающие оружием, они сливались в безликую массу, единое существо с тысячами рук и ног, но одной душой, мрачной, враждебной, полной животной ярости…

Обычно место тессерария в бою – позади своей центурии. Его обязанность – загонять обратно в строй поддавшихся страху и панике легионеров. Но сегодня в этом не было необходимости. Никто не собирался бежать. Поэтому я встал в первую линию. Не хотелось прятаться за спинами. Только не сегодня… Позади стоял Жердь, справа и слева Холостяк и Кочерга. Меня окружали ребята, с которыми мы прошли бок о бок три страшных дня. Теперь они были мне ближе, чем братья, хотя братьев у меня никогда не было. Так же близки мне были когда-то Кроха со Сцеволой. Но с теми я жил бок о бок два года. Я жалел и радовался, что их нет рядом. Я жалел и радовался, что оказался здесь. Под тяжелым низким небом, на поросшем густой травой поле, в далекой жестокой стране, рядом с людьми, которые способны сделать то, что и не снилось героям из древних сказаний.

Раздался глухой раскат грома, и по нашим шлемам забарабанили первые крупные капли дождя. Тут же запели наши трубы, давая сигнал к атаке. Строй дрогнул, колыхнулся и тяжелой мерной поступью двинулся вперед. Варвары встречали нас оглушительным ревом. Они тоже жаждали боя. Все эти дни они просто проверяли нас на прочность. Теперь же настало время решить раз и навсегда, кто чего стоит.

Когда мы были в пятидесяти шагах от подножия первой гряды холмов, в нас полетели камни и стрелы. Но мы не перешли на бег. Нужно было беречь силы для броска на вершину. Прикрываясь щитами, мы ползли вверх по склону, увязая в песке, еще не успевшем как следует намокнуть, рыхлом, сыпучем. Тяжело пыхтя, опираясь на пилумы, как на посох, пытаясь удержать равновесие и не скатиться кубарем вниз. Задние, как могли, поддерживали передних, подталкивали их щитами, но все равно то тут, то там кто-нибудь не мог устоять на ногах, валился назад и ломал плотный строй.

Сопя и отплевываясь, я лез вместе со всеми, чувствуя, как колотится сердце и как упирается мне в поясницу умбон [61] щита Жерди.

Германцы дали нам подняться до середины склона, и когда наш строй утратил свою сплоченность, а дыхание сбилось, всей массой бросились вниз. Мы едва успели упереться, присев и воткнув в песок щиты. Задние ряды метнули пилумы, но залп получился вялым. Слишком неожиданной была атака и слишком неудобной наша позиция.

Германцы докатились до нас и ударили в стену щитов, как штормовая волна в каменный утес. Они даже не пытались достать нас копьями или топорами. Просто всей массой наваливались на наши щиты, пытаясь столкнуть нас вниз. Тем, кто стоял сзади, пришлось попотеть, чтобы удержать всю эту лавину человеческих тел.

В нескольких местах варварам удалось пробить бреши в строю и теперь нам приходилось отбиваться не только с фронта, но и с флангов. А стоявшие на гребне холма стрелки забрасывали нас дротиками, подбадривая своих дикими воплями.

Но, несмотря на все это, мы все же продолжали карабкаться вверх. Медленно, очень медленно, преодолевая чудовищное сопротивление, словно заталкивая на холм огромный камень, шаг за шагом мы, выбиваясь из сил, теснили германцев.

Один раз я мельком увидел Быка. Тот отбивался сразу от трех наседавших на него варваров. Его скутум был изрублен в щепы. Я пожелал ему удачи.

Удача была нужна нам всем. Хотя бы совсем немного. Самую малость. Крошечный кусочек удачи. Но вот как раз с этим дело было плохо. Дождь косыми струями хлестал прямо в лицо, заставляя то и дело смаргивать и утирать мокрое лицо. Песок, летевший из-под ног варваров, забивался в нос, запорашивал глаза, скрипел на зубах. Вереск цеплялся за ремни калиг, подолы туник, будто был заодно с исконными хозяевами этих земель.

Сколько продолжалась эта схватка, я не помню. Не думаю, что очень долго. Долго такого боя мы не выдержали бы. Я колол, закрывался щитом, полз чуть ли не на четвереньках наверх, снова закрывался и колол, хрипел, сипел, стонал от натуги, скользил в чужой крови… А когда поднял голову наверх, вдруг увидел, что мы всего в нескольких шагах от вершины холма, и варвары уже откатываются назад.

– Бар-pa! – разнеслось над грядой.

Мы нажали, вложив в натиск все, что у нас оставалось. И германцы не выдержали дружного удара легионных когорт. Отступление превратилось в паническое бегство. Мы с остервенением кололи и рубили покрытые вонючими шкурами спины, шагая прямо по телам, безжалостно приканчивая раненых и умоляющих о пощаде.

На вершине мы остановились, дав возможность уцелевшим варварам уйти. Впереди нас ждала еще одна гряда, а за ней еще и еще одна, так что силы нужно было беречь. Мы перестроились, напились, перевели дух, подождали, пока подтянутся задние когорты и снова двинулись вперед.

Я поискал взглядом Быка. Тот шагал, как и положено, справа от передней центурии. Я вздохнул свободнее. Мне почему-то казалось, что, пока центурион с нами, все будет хорошо.

Все повторилось точь-в-точь. Залп, град камней, стрел и дротиков, осыпающийся песок под ногами, карабканье наверх, атака германцев, едва мы достигли середины подъема, и кровавая мясорубка на склоне.

Убили Холостяка. Его место занял другой легионер, но сам тут же поймал меч в бок и рухнул на песок, корчась в судорогах. Рядом со мной встал Жердь.

После штурма второй гряды наша когорта отошла во вторую линию, мы были просто измочалены. Эта вторая гряда оказалась ключом к ущелью. Наконец мы его увидели полностью. Пески, дюны, редкие деревца, вереск – унылая картина. По дну ущелья бежала небольшая речушка, даже, скорее, ручей. Из-за него в некоторых местах встречались болотистые участки. Неприветливые горы возвышались с двух сторон, и, к своему огорчению, мы увидели, что каменистые склоны заняты германцами. Оставалось надеяться, что восемнадцатый легион сделает свое дело и сбросит их оттуда.

Еще плотнее сбив строй, мы начали спуск в ущелье. Когорты, расположенные на флангах, взяли левее и правее, по дорогам, идущим вдоль склонов по обе стороны ущелья. Германцы поджидали нас в сотне шагов, на очередных холмах.

Ночь они провели с пользой, перекрыв и без того труднопроходимое ущелье засеками. Кое-где на самых широких участках они даже ухитрились соорудить небольшие валы с частоколами. Не скажу, что увиденное подняло нам настроение. Будь нас чуть больше, не будь мы такими уставшими, все эти укрепления были бы бесполезны. Но сейчас они казались нам серьезным препятствием.

Германцы ждали нас, колотя в свои барабаны и распевая свои песни, уже сидевшие у нас в печенках. Хотелось побыстрее добраться до них, чтобы хоть заставить заткнуться. Пока они не собирались атаковать. Просто выжидали, когда мы окончательно вымотаемся и поглубже втянемся в ущелье, оставив открытыми фланги. То, что нам сравнительно легко удалось взять две гряды, говорило лишь о том, что варвары хотели, чтобы мы их взяли. Они просто заманивали нас в глубь ущелья. Туда, где мы не сможем как следует развернуть строй. Не сможем маневрировать, а значит, будем вынуждены играть по их правилам.

Все это понимал даже самый зеленый легионер. Нам просто-напросто предлагали сунуть голову в пасть голодному льву. Мы уже видели толпы германцев на склонах гор, которые на отдельных участках нависали над ущельем. Варвары висели на них гроздьями, выжидая удобный момент, чтобы обрушиться на нас. Они и не думали скрываться. Знали – у нас нет другого пути, кроме как через это проклятое ущелье.

И мы это знали. Так что резона играть в прятки не было. Единственное, что нам оставалось, – лобовая атака. Лобовая атака на превосходящие силы противника, занимавшего к тому же куда более выгодную позицию. Если перевести это на гражданский язык, получится слово «самоубийство». Именно это нам предстояло сделать. Потому что идти обратно – это тоже самоубийство, но еще и позор.

И мы пошли вперед. Пошли в мрачном молчании, без кличей, барабанов и труб. Варвары тоже притихли, слава богам. Был слышен только тяжелый глухой стук наших калиг, бряцание оружие и шум дождя, заливающего идущие в последнюю атаку легионы.

Из-за этого дождя песок, устилавший дно ущелья, намок, стал плотным и тяжелым, так что идти стало легче. Нам. Тем же, кто двигался по дорогам, повезло куда меньше. Глинистые дороги размокли, и идти по ним было почти невозможно. Так что фланги здорово отставали от центра.

Добравшись до первой линии варваров, мы бросились в атаку. Ни о каком метательном бое и речи быть не могло, стрелы и дротики размокли окончательно. Пришлось сразу брать германцев на мечи. Мы дрались как одержимые. Каждый новый погибший легионер умирал хотя бы на шаг впереди предыдущего. Мы вгрызались в плотную упругую массу врагов, как зубило вгрызается в мягкий известняк. Бой кипел повсюду: на песчаных холмах, на склонах гор, в болотистых низинах.

Мы все еще держали строй. Мы все еще могли двигаться вперед. Но у нас не было никакой возможности перестроиться или сменить боевые линии. Германцы, более легкие и подвижные из-за отсутствия тяжелых доспехов, атаковали отовсюду. Они накатывались на нас, разбивались о стену наших щитов, отходили, меняли позицию, снова бросались вперед, но уже с другой стороны. И все больше затягивали нас в узкую щель между горами.

Наши когорты, идущие по склонам, очень скоро оказались сброшенными вниз. Драться в тяжелом вооружении на скользких, покрытых размокшей глиной склонах было невозможно.

Мы все ждали, когда же в спину варварам ударит восемнадцатый легион. Это была наша последняя надежда. Если бы мы оседлали хотя бы одну сторону гор, германцам пришлось бы ох как туго. Но бой шел, мы увязали все больше, несли тяжелые потери, а спасительного грозного «бар-pa» с вершин все не было слышно.

Я опять оказался в первой линии. Мы так и держались втроем, я, Жердь и Кочерга. И были пока целы. Только у Жерди на бедре алел разрез, но неглубокий, простая царапина. От нашей центурии осталось мечей тридцать. Да и то половина раненых. Рядом сражались легионеры из других манипулов и даже когорт. Все смешалось.

Было понятно, что нам уже ни за что не пробиться. Просто не хватит сил. Мы дрались не за победу, мы не выполняли приказ, не решали боевую задачу, мы мстили за погибших и стремились подороже продать свои жизни. Это была самая настоящая местность смерти. Мы были обречены и не видели смысла в том, чтобы думать о спасении – все равно оно было невозможно. Хотелось одного – убить как можно больше варваров, прежде чем отправиться к предкам.

Но силы были на исходе. Мы и так прошли с боем почти половину ущелья, штурмуя холм за холмом, и просто валились с ног. Поддерживала нас только слепая животная ярость, жуткая, доводящая до исступления ненависть.

Все чаще падали наши, и все реже – германцы. Я получил увесистый удар дубиной, расколовший мой щит на две половинки. Кусок края щита, окованный железом, отлетел мне прямо в лицо и перебил нос. Захлебываясь кровью, я спрятался за спину Жерди. Кто-то дернул меня за плечо назад, дальше, в глубь строя.

– Давай, ребята! Вперед, вперед! – услышал я голос Быка. – Не останавливаться!

Значит, жив – пронеслось в гудящей голове.

Но тут же этот крик перекрыл десяток голосов, сначала слабых, но постепенно набирающих силу:

– Вар убит! Вар мертв!

Мы замедлили шаги. Будто что-то оборвалось внутри у каждого сражающегося. Растерянные лица, потухшие глаза… Мечи вдруг стали невыносимо тяжелыми. Руки опустились сами собой.

– Вар бросился на меч!

– Предали!

– Задние бегут!

Эти отчаянные вопли поразили нас сильнее вражеских клинков. Мы остановились. Замерли. Заколебались. Сделали крохотный шажок назад.

Нам в уши ударил гром германских барабанов и их торжествующие вопли. Со склонов на нас скатывались толпы варваров, почуявшие, что настал момент для решительной атаки.

Они ударили со всех сторон. Спереди, с боков… Конница германцев громила наши тылы на входе в ущелье. Варвары прыгали даже с нависших над ущельем скал, прыгали на наши головы, полуголые, визжащие, некоторые с одними ножами. Правильный бой закончился. Началась резня.

Наш строй мгновенно рассыпался. Кучками и поодиночке мы схватились с врагом накоротке. Кололи, рубили, лягались, душили, топили в ручье… В ход шли камни, кинжалы, кулаки, зубы. Упавших затаптывали насмерть. Раненых добивали. Это было безумие.

Но долго такой напор мы выдержать не могли. Сначала один легионер, за ним второй бросили свои щиты и устремились назад, к спасительному лагерю. За ними последовали третий, пятый, десятый. Вскоре паника захлестнула и остальных…

Мимо нас бежали солдаты, на ходу сбрасывая тяжелое снаряжение и оружие. Германцы настигали их, истребляя безжалостно, как зверей.

Пробегавшему рядом со мной легионеру в спину с хрустом вонзился дротик, солдат коротко взмахнул руками, словно взывая к богам, и рухнул лицом в ручей, подняв тучу мелких брызг. Другому в затылок угодил увесистый булыжник и сбил с ног, на спину упавшему тут же запрыгнул варвар и одним движением перерезал горло. Третьему подрубили ноги, четвертому влепили стрелу в бедро и добили ножами…

Бежали, конечно, не все. Некоторые тут же бросались на свои мечи, послав последнее проклятие врагу. Были такие, кто, отшвырнув оружие, шел с голыми руками на копья германцев, чтобы ускорить развязку.

Все это происходило совсем рядом, в нескольких шагах. Мы же продолжали сражаться. Бык собрал вокруг себя десятка три бойцов из разных манипулов и теперь вел нас к какой-то видимой только ему цели. Как ни странно, но драться стало немного легче. Германцы предпочитали обтекать небольшие островки сопротивления, подобные нашему, и продолжать избиение бегущих, а потому беззащитных солдат. Для варваров сражение уже закончилось. Началось самое веселое.

Постепенно я понял замысел Быка. Мы бежали тесно сплоченной группой, прикрывшись со всех сторон щитами, не назад, как все, а в сторону, поперек людского потока. Время от времени кто-то из нас падал, но мы уже не могли останавливаться и подбирать раненых. Мы стремились к месту, где склон горы был более пологим, там виднелась ведущая наверх тропинка, которая терялась в густом кустарнике. Если мы доберемся до нее, у нас появится шанс уцелеть.

Бык был опытным воякой и прекрасно понимал, что отступать сейчас к лагерю равносильно самоубийству. Без припасов, без оружия лагерь не продержится долго. А когда германцы возьмут его штурмом… Об этом думать не хотелось. Эти ребята не особенно нуждаются в пленных и рабах. Обычная участь попавших в лапы к ним – смерть. Быстрая и легкая или долгая и мучительная – тут уж как повезет. Если ты простой солдат, тебе, скорее всего, просто и без затей перережут глотку. А вот если ты имел несчастье родиться всадником или дослужиться до центуриона, умирать тебе придется очень долго…

Когда мы начали пробиваться к этой неприметной тропинке, нас было человек тридцать. До начала подъема дошла половина. Погиб Жердь, ценой собственной жизни позволивший нам пробежать еще несколько десятков шагов. Скорбеть времени не было… Когда-нибудь, если мы выберемся отсюда, мы обязательно почтим память всех погибших в этом ущелье. Мы вернемся сюда и похороним по обычаю павших товарищей и принесем богатые жертвы богам. Когда-нибудь… Но сейчас мы могли лишь стискивать зубы, когда падал кто-то из наших. Стискивать зубы и бежать еще быстрее, чтобы успеть, чтобы их смерть не была напрасной.

Наверное, Фортуна все-таки продрала глаза и обратила свое внимание на тех, кто все эти дни взывал к ней в своих молитвах. Что она там сделала, я не знаю. Может, ослепила варваров, может, сделала невидимыми нас… Не знаю. Но мы все же добежали до тропинки. Добежали и начали карабкаться по ней, благо германцы настолько увлеклись преследованием, что мало смотрели по сторонам. Мы почти не встречали сопротивления. Да и дождь, бывший нашим врагом все это время, теперь играл нам на руку, прикрывая нас серой пеленой от глаз противника, теснившегося на дне ущелья.

«Неужели вырвемся? Неужели вырвемся?» – билось в голове в такт хриплому дыханию.

Уже на подходе к вершине дорогу нам преградило несколько варваров. Глупцы, неужели они надеялись остановить нас? Нас, осужденных на смерть, которым в последний момент удалось улизнуть с эшафота? Мы смели их, даже не замедлив шага. В этой стычке мы потеряли легионера по имени Гней Кассий – он успел выкрикнуть его, прежде чем принять на себя удар варваров. Еще одно имя, которое должно быть вписано в историю этой битвы. Еще одно лицо, которое долго будет стоять у меня перед глазами. Если, конечно, я уцелею…

Каким-то чудом нам удалось взобраться на гребень горы. Прячась в кустах, где бегом, где ползком, потеряв еще двух ребят, мы все же достигли вершины. И во весь дух припустили подальше от ущелья. Так я не бегал давно. Громыхая доспехами, обливаясь потом, срывая дыхание, не видя ничего, кроме спины бегущего впереди легионера, да красных кругов перед глазами… Если бы у меня за спиной вдруг выросли крылья, я все равно не побежал бы быстрее.

Там, впереди, примерно на середине спуска с горы, начинался лес. Если мы сможем добежать до него, будем спасены. Во всяком случае, на какое-то время, пока германцам не придет в голову прочесать окрестности. Но сейчас… Сейчас добраться до опушки, нырнуть под густые кроны деревьев, скрыться за спасительными стволами, упасть на усеянную прелыми листьями землю и хотя бы на несколько мгновений застыть. Наслаждаясь тишиной и покоем, наслаждаясь пониманием того, что ты жив, жив несмотря ни на что…

Слева послышались недоуменные крики, которые тут же перешли в разъяренный рев. Мы не заметили их. Не заметили отряда германцев, которые, видимо, решили обойти ущелье по верху, чтобы побыстрее добраться до нашего лагеря. Теперь они, истошно вереща, неслись к нам. Человек тридцать. Пятеро из них остановились и вскинули луки. Стрелы просвистели над нашими головами. Мы побежали еще быстрее, хотя это казалось невозможным.

Следующий залп был точнее. Одна стрела чиркнула по моему шлему. На мгновение в глазах потемнело, я сбился с шага и чуть не упал, запнувшись о камень. Но тут же пришел в себя. И увидел, что Бык сидит на земле и держится за бедро, из которого торчит стрела. Остальные солдаты остановились. Центурион вел нас все это время, мы всецело полагались на него, на его опыт, чутье, силу… И теперь, когда он был ранен, растерялись. Германцы завопили еще громче.

– Что встали, мулы? – заревел, поднимаясь, Бык. – Бегите, обезьяны, бегите! Вон к тому лесу! Потом на юг, до Ализо рукой подать. Бегите, я придержу их!

Зашипев от боли, он одним движением обломил древко стрелы и выпрямился, сжимая меч. Только сейчас я увидел, что предплечье у него тоже рассечено, чуть ли не до кости.

Мы неуверенно топтались на месте, не зная, как быть.

Варвары были уже совсем рядом. Лучники снова дали залп, но, боясь зацепить своих, целились высоко, и стрелы прошли верхом.

– Да бегите, же, сыновья ослиц! – Бык в бешенстве швырнул в нас окровавленным обломком стрелы. – Бегите, Юпитер вас порази в задницы всеми своими молниями!

Мы сделали шаг назад. Потом другой… Парни из других когорт, не знавшие Быка, повернулись и побежали к лесу. Пробормотав что-то, Кочерга последовал за ними. Мы с Быком остались одни.

На меня вдруг навалилась страшная усталость. Чудовищная. Придавила к земле, расплющила, лишила воли. Я смотрел на бегущих к нам германцев и не испытывал ничего, кроме апатии. Бык что-то кричал мне, но я его не слышал. Все было как во сне. Дождь, раненый центурион, варвары, удаляющиеся спины легионеров… Это просто сон… Мне действительно захотелось лечь на мокрые камни и уснуть. И увидеть во сне что-нибудь очень хорошее. Доброе, тихое, светлое… Дом, который я покинул много лет назад, оливковую рощу рядом с ним, наполненную солнечным светом и густым запахом смолы, мать, спешащую ко мне с корзиной, в которой дымятся мягкие пшеничные лепешки…

Откуда-то из другого мира, холодного, жестокого, страшного, до меня донесся рык:

– Что ты стоишь, обезьяна безмозглая?! Беги! Это приказ!

Я тряхнул головой, прогоняя чудесное видение. И снова ощутил капли дождя на лице, пронизывающий ветер, острую боль в подвернутой невесть в какой момент лодыжке, почувствовал, как ноет распухший до невероятных размеров нос.

– Не уйду, – прохрипел я.

– Дурак! Ты ничем мне не поможешь! – Бык схватил меня здоровой рукой за пояс и встряхнул. – Беги, Гай! Я свое пожил, мне терять нечего. А ты беги. Если хочешь помочь мне, беги и дослужись до центуриона. А потом рассказывай всей легионной зелени, что был когда-то в списках легионов центурион Квинт Серторий по прозвищу Бык, настоящий сукин сын, который жил и умер, как настоящий солдат. Беги! Я хочу, чтобы меня помнили.

Он снял с запястья два золотых наградных браслета и протянул мне:

– И еще сохрани вот это. Не хочу, чтобы они достались собакам. Давай, Гай Валерий, – уже тихо сказал он. – Уходи отсюда. Дай мне умереть так, как я хочу. И расскажи всем о том, как погиб старший центурион второй когорты семнадцатого легиона Квинт Бык.

Он развернулся и спокойно, вразвалочку, будто обходил строй зеленых новобранцев, пошел навстречу врагам.

Я бежал, сжимая в руке награды центуриона. Бежал, слыша за спиной звон железа и яростные крики варваров. Бежал, чувствуя, как капли дождя текут по лицу, смывая с него кровь и слезы. Первые слезы за все эти годы. Бежал, больше всего боясь услышать победный клич германцев и тишину, которая должна была сменить его. Бежал, не разбирая дороги и не думая ни о чем. Бежал, меньше всего желая быть спасенным.

Уже на опушке леса я остановился и обернулся. Бык все еще продолжал сражаться. Он стоял на одном колене, укрывшись за щитом, прижавшись спиной к стволу дерева. Вокруг лежали тела варваров.

Рядом с местом схватки появился всадник. Он не был похож на германца. Стройный, одетый, скорее, как римлянин, а не как варвар, хотя и в варварских длинных штанах, с коротким копьем в руке. Некоторое время он гарцевал чуть в стороне, наблюдая за схваткой. А потом, видя, что одолеть центуриона никак не удается, резко пустил коня в галоп и на полном скаку вонзил копье в грудь Быку, пригвоздив центуриона к дереву.

Варвары завопили, потрясая оружием, и бросились к мертвому Квинту, торопясь обыскать тело. Всадник подождал, пока германцы закончат свое дело, потом спешился и подошел к центуриону, чтобы вытащить копье.

Даже с такого расстояния я узнал эту походку и манеру держать голову.

Это было невозможно! Римлянин, всадник, бывший военный трибун, вдруг переметнувшийся на сторону варваров. Все равно что птица, ставшая черепахой. Но глаза меня не обманывали. Это действительно был он. Человек, которому, похоже, самой судьбой было предназначено убивать тех, кто был мне дорог. Оппий Вар. Враг, которому я совсем недавно спас жизнь. Хотя мог убить его тогда, в полыхающем городе, и сейчас, возможно, центурион Квинт Бык был бы жив.

Мне показалось, что на меня рухнуло само небо. В глазах потемнело от какой-то нечеловеческой ненависти.

Я рванулся вперед. Мне было наплевать, что отряд варваров по-прежнему был там, деля доспехи Быка. Мне было все равно, умру я, пытаясь прикончить Вара, или останусь жить. Я думал только об одном – как бы добраться до него. Добраться и вогнать меч в его глотку, чувствуя, как горячая кровь убийцы моего отца и еще двух людей, которые тоже были мне почти отцами, хлынет мне на руку.

Но едва я дернулся вперед, чьи-то руки обхватили меня, зажали рот и потащили обратно в лес. Это был Кочерга. Я извивался, как червяк, насаживаемый на рыболовный крючок, лягался, пробовал даже укусить ладонь, закрывающую рот. Но все было бесполезно. Сил у Кочерги хватило бы на троих таких, как я. Наконец я перестал сопротивляться. Слишком устал, слишком много пережил, слишком был разочарован в себе и в этом проклятом мире. Я смирился. Я дал увести себя подальше от того места, где были разгромлены три легиона, и где погиб Квинт, от места, где я снова совершил предательство, бросив своего центуриона.

Мы идем в затылок друг другу. Идем молча. Коротенькая колонна из десяти человек. Десять измученных, грязных, перепачканных своей и чужой кровью человек. Хотя, нет, мы не люди. Мы призраки. Это бредут наши неуспокоенные души, которым не нашлось места в братской могиле Дэрского ущелья. Десять призраков, затерянных в бескрайнем Тевтобургском лесу.

Но все мы твердо верим в то, что наши души обретут желанный покой, когда мы вернемся сюда и отомстим за убитых друзей. Отомстим за наш позор, за наши боль и страх, за наши неудавшиеся попытки стать героями.

Мы обязательно вернемся. И закончим дело, начатое сегодня.

Глава VIII

После трех дней блуждания по лесам мы все-таки вышли к Рейну. А там, пройдя вверх по течению, добрались и до Ализо. Об этом пути рассказывать особо нечего. Шли по ночам, шарахаясь от каждого подозрительно шороха. Днем забивались в щели и норы, чтобы хоть ненадолго забыться тревожным сном. На наше счастье, ни одного отряда германцев мы не встретили. Назвать это приятной прогулкой было нельзя, но и ничего ужасного не было. Только что есть было нечего. Но терпеть голод нам было не впервой.

Под стенами Ализо мы появились вовремя. Германцы уже замыкали кольцо окружения вокруг этого форпоста римской империи. Победа в Дэрском ущелье вскружила варварам голову, и они решили разделаться заодно и со всеми гарнизонами в фортах, стоящих на Рейне. Предмостные укрепления, заставы, лагеря – все было захвачено и уничтожено. Ализо оставался последней римской крепостью в этих землях.

Через несколько дней после того как мы появились в лагере, он был осажден. Мы, что называется, попали из огня да в полымя. Едва вырвавшись из одной передряги, мигом угодили в другую. Шутка богов, неистощимых на такого рода выдумки.

Впрочем, мы были скорее рады этому. У нас появилась возможность хоть частично смыть свой позор. Нас, выживших в ущелье и прорвавшихся в Ализо, здесь было сотни две. Разные когорты, разные легионы. Жалкие остатки войска, долгое время державшего в повиновении половину германских земель. Теперь мы больше походили на дезертиров. Побитый, потрепанный сброд, не смеющий поднять глаз от стыда. Правда, к стыду примешивалась и злость. Злость на солдат гарнизона, спокойненько сидевших все это время в тепле и уюте, а теперь глядящих на нас, как на трусов.

Командовал гарнизоном префект лагеря, бывший примпил [62] Цедиций. Старый рубака, поседевший в боях и походах, отнесся к нам снисходительно. Отчасти потому, что понимал, каково это трое суток подряд драться, не имея шансов на победу, отчасти потому, что на счету был каждый меч. Нас заново раскидали по когортам, выдали оружие из запасов арсенала и поставили на довольствие.

Несколько дней мы отдыхали, а потом появились германцы. Они обложили город, перекрыв все дороги, и принялись неторопливо грабить окрестности. Однажды попытались взять крепость приступом. Для того чтобы понизить наш боевой дух, они полдня ходили вокруг рва, неся на остриях копий головы солдат, погибших в Тевтобургском лесу. Добились они обратного. Мы дрались в тот день как бешеные и заставили их умыться кровью. Пережитое унижение тоже можно обращать в ненависть и мужество. Что мы и сделали.

После этого варвары решили, что мы и так никуда не денемся, и оставили всякие попытки штурмовать хорошо укрепленный лагерь. Сидели и ждали, пока мы подохнем с голоду.

Припасы кончились быстро. Помимо солдат гарнизона и нас, прорвавшихся через кольцо германцев, в лагере было полным полно гражданских. И в мирное время прокормить всю эту ораву было делом непростым. А уж при осаде… С каждым днем мы все туже затягивали пояса, надеясь, что вот-вот под стенами появятся наши и снимут осаду. Ходили слухи, что целая армия идет к нам на выручку. Хотя, может быть, слухи эти намеренно распускались, чтобы держать наш боевой дух. Не знаю. Но подмоги мы так и не дождались.

Прорываться открыто, с такой толпой гражданских, значило повторить то, что было в Тевтобургском лесу. В открытом поле нас перерезали бы сразу же. Но и сидеть в лагере мы больше не могли. Съедено было все, включая обозных мулов.

Когда положение стало совсем безнадежным, Цедиций решился на отчаянное дело. Ненастной ночью, без факелов, в полной тишине мы вышли из лагеря и попытались проскользнуть мимо германцев. Те были настолько уверены в том, что мы прочно заперты в ловушке и наша капитуляция – дело нескольких дней, что несли службу кое-как. Пили, грабили, дрались между собой, спали на постах. Словом, вели себя именно так, как было нужно нам.

Мы почти вырвались из кольца. Были уже в тылу варваров. Но из-за плохой погоды и незнания местности немного сбились с пути. Женщины, узнав, что мы заблудились, подняли вой. Понятно, страшно им было. Да только этим чуть всех не погубили. Германцы подняли тревогу. И полегли бы мы все той ночью, если бы не префект. Старый опытный лис, он приказал музыкантам трубить сигнал к атаке. Варвары, услышав его, решили, что это подходит наша армия, чтобы снять осаду с крепости. И отступили, даже не попытавшись ввязаться в бой…

Мы дошли до Колонии Агриппины, где были расположены наши части. Потом остатки трех легионов Вара отправились дальше, в Ветеру. Им предстояло влиться в другие легионы, стоявшие в нижней Германии.

Так я покинул земли херусков.

Я еще не знал, что несколько лет спустя вновь пройду по тому страшному пути, усеянному костями трех погибших легионов. Не знал, что именно в этих местах состоится моя четвертая и последняя встреча с всадником по имени Оппий Вар. И уж тем более не знал, что эта встреча не станет концом истории, начавшейся летним вечером в 753 году от основания Рима, в консульство Косса Корнелия и Лентула Кальпурния…

Заканчивается вторая стража. Скоро сменятся караулы, и тессерарии разнесут по караулам дощечки с новыми паролями. А продрогшие за ночь часовые разойдутся по своим палаткам, чтобы успеть вздремнуть хоть немного перед тем, как вписать свои имена на арке ворот, ведущих в Вечность. Масла в моей лампе почти не осталось. Но зато у меня есть еще несколько часов, чтобы закончить свой рассказ. Несколько коротких предрассветных часов…

Примечания

1

Опцион (optio, – ionis (optiones)) – заместитель центуриона. – Здесь и далее примечания редактора.

2

Сулла Луций Корнелий (138—78 гг. до н. э.) – римский полководец, консул в 88 г. Победив Гая Мария в гражданской войне, стал в 82 г. диктатором, проводил массовые репрессии. В 79 г. сложил полномочия.

3

Денарий – римская монета, равная 16 ассам (4 г серебра). Здесь имеется в виду откуп от военной службы.

4

Всадники – привилегированное сословие наряду с аристократией в Древнем Риме. Свое наименование оно получило из-за того, что представители этой группы обязаны были являться в армию либо с конем, либо в полном тяжелом вооружении. Золотой перстень – знак принадлежности к всадническому сословию.

5

Орел (орел Юпитера) – знак и символ легиона.

6

Когорта (cohors) – тактическое подразделение римской армии численностью около 500 человек. Также вспомогательная часть численностью 500 или 1000 человек.

7

Манипул – подразделение римской армии численностью 120–150 человек. Три манипула составляли когорту.

8

Центурион – командир центурии, подразделения римской армии численностью 60—100 человек. Символом власти центуриона был жезл из виноградной лозы – витис.

9

Рудиарий – гладиатор, получивший свободу.

10

Ланиста – учитель (тренер) гладиаторов, а также содержатель гладиаторской школы.

11

Календы – первый день месяца в древнеримском календаре.

12

Эргастул – особое строение в римском поместье, куда сажали провинившихся рабов.

13

Военный трибун (tribunus militum) – командная должность в римском легионе. В эпоху Империи в каждом легионе был один военный трибун из числа сенаторов (второй по старшинству в легионе после легата) и пять – из сословия всадников. Трибуны руководили легионом и его различными подразделениями в походе и на поле боя; обучали новобранцев и руководили учениями; принимали участие в военном совете и трибунале легиона; выполняли различные административные функции.

14

Контуберниум (contubernium) – группа из 8-10 человек, живущих в одной палатке, мельчайшее подразделение римской армии. В книге автор также использует названия десяток и палатка.

15

Консулы – высшая выборная должность в Риме. Консулы имели высшую гражданскую и военную власть. В их компетенции был ежегодный набор войска, назначение военных трибунов и центурионов, им подчинялись все магистраты, кроме народных трибунов. В случае войны они становились во главе войска.

16

Ликторы – почетная свита высших магистратов и исполнители их распоряжений. Консулу полагалось двенадцать ликторов.

17

Хонеста миссио – почетная демобилизация.

18

Префект лагеря (praefectus castrorum) – третий по старшинству пост в легионе. Обычно его занимал получивший повышение выходец из солдат-ветеранов, ранее занимавший пост одного из центурионов. Префект лагеря возглавлял все внутренние службы, призванные поддерживать в порядке лагерь, его строения и бараки, и имущество легиона.

19

Калиги – обувь римских солдат.

20

Принципалы – общее определение для старших солдат, исполнявших различные функции в центурии и при штабе.

21

Пилум – тяжелое метательное копье пехотинца с длинным тонким наконечником.

22

Легат (legatus legionis) – командующий легионом или, иногда, соединением из нескольких легионов.

23

Марс – бог войны в римской мифологии.

24

«Мариев мул» (mulus Marianus) – прозвище легионеров, вынужденных после военной реформы консула Гая Мария на себе переносить тяжелое походное снаряжение.

25

Скутум – щит римских легионеров. Настоящий скутум весил около 8—10 кг.

26

Быть «под орлом» – состоять на действительной военной службе.

27

Фустис – боевая дубинка.

28

Собрать боевые значки вместе (signa conferre) – сконцентрироваться для сражения.

29

Скорпион – легкое метательное орудие.

30

Император Август приходился внучатым племянником Гаю Юлию Цезарю, но был усыновлен им в завещании.

31

«Гвоздевые» – деньги, даваемые солдату на совершение перехода.

32

Гладиус – меч легионеров.

33

Гаруспики – коллегия жрецов этрусского происхождения, ведавшая гаданием по внутренностям жертвенных животных. Шире – толкователи знамений.

34

Римский фунт – 327,45 г.

35

Римская миля – около 1500 м.

36

Фурка (furca) – крестообразная жердь для переноски вещей.

37

Поставить боевые значки (signa constituere) – совершить привал.

38

Тессерарий (tesserarius) – солдат, выполняющий обязанности нашего старшего сержанта. Он получал приказы от старших начальников и передавал их по назначению; ему давался пароль, записанный на тессере (дощечке для письма), который он сообщал всем воинам, откуда и его наименование. В бою стоял позади центурии, следя за тем, чтобы солдаты не покидали строй.

39

Сигнифер – знаменосец, носящий сигнум – значок манипула.

40

Декан – командир десятка, младшее воинское звание в римской армии.

41

Империя – римская провинция.

42

Пекуарии – солдаты, следившие за скотом.

43

Асс – мелкая римская монета.

44

«Собака» – наихудший (4 очка) бросок при игре в кости.

45

Спекуляторы (speculatores) – «наблюдатели», «разведчики», в количестве десяти на легион, должны были также исполнять или надзирать за исполнением смертной казни.

46

Канаб – поселок вокруг военного лагеря. – Здесь и далее примечания редактора.

47

Иды – 13-е или 15-е число месяца. Февральские иды – 13 февраля.

48

Сутки делили на стражи, по три часа каждая. Третья стража – от полуночи до трех часов утра.

49

Один из видов наказания в римской армии. Преторий – палатка командующего в полевом лагере.

50

Авгуры (augures) – в Древнем Риме древнейшая коллегия жрецов, толковавшая волю богов главным образом на основании ауспиций. Ауспиции (auspicium, от avis – птица и specio – смотрю) – в Древнем Риме гадания по наблюдениям за полетом и криком птиц.

51

Херуски – одно из германских племен.

52

Контрваляция – сооружения, возводимые для защиты осаждающих от возможных нападений осажденных и их союзников.

53

«Черепаха» – передвижной навес для осадных работ. С ее помощью можно было вплотную приблизиться к стене. Ее использовали при выравнивании местности, засыпании рвов, подкопах стен и пробивании брешей. В последнем случае «черепаха» снабжалась тараном.

54

Баллиста – метательное орудие.

55

Венок, которым награждался солдат, первым вошедший на стену вражеской крепости.

56

Хавки – одно из германских племен.

57

Чтобы избежать тяжелых работ, получить увольнительную или отпуск, солдаты обычно платили центурионам из своих сбережений.

58

Трибуны-латиклавы – трибуны из сенаторского сословия, носившие тогу с широкой пурпурной полосой – латиклавию.

59

Солдатское обозначение волчьей ямы с частоколом.

60

Здесь слово «император» используется в своем первоначальном значении. Таким титулом солдаты награждали наиболее успешных полководцев.

61

Умбон – металлическое навершие щита.

62

Примпил – первый центурион первой когорты, старший центурион легиона.