Лекарство от нерешительности

Глава двадцать первая

Я попрощался с Эдвином в полутемной лавчонке, украшенной фотографиями редких эквадорских зверей, которых нам не посчастливилось увидеть в сельве. Эдвин с издевательской улыбкой подарил мне на память фотографию мохнатого паука. Мне нечего было подарить Эдвину, и я попросил Бриджид поблагодарить его и пожелать ему удачи от моего имени. Уже выходя на улицу, я разразился сердечным и бесполезным «Adios».

Бриджид надела солнечные очки.

— Что-то его гложет…

— А тебя?

— Эдвин обещал сообщить о своем решении. А ты сейчас куда — обратно в Кито?

— А ты?

Бриджид, по своему обыкновению, передернула плечами.

— Я бы хотела поехать в Кункалбамбу. Надо же как-то дотянуть до конца отпуска.

Я начал прикидывать, не стать ли хозяином своей судьбы и, вместо того чтобы терпеливо дожидаться рака простаты (автомобильной аварии; крупного теракта — нужное подчеркнуть), не принять ли решительные меры по самоуничтожению. В любом случае я счел за лучшее отложить подробную разработку этого плана до возвращения в Нью-Йорк.

— Значит, в Кункалбамбу? Я рад.

— Радоваться будешь, когда вылезешь из автобуса после двадцатичетырехчасовой тряски.

Двадцатичетырехчасовая тряска оказалась двадцатисемичасовой. Должен заметить (следовало сделать это гораздо раньше), что никто в здравом уме не порекомендует путешествовать по Эквадору лицам, недолюбливающим автобусы или ненавидящим по двадцать раз подряд слушать одну и ту же кассету с vallenatoes и cumbias (в вольном переводе это означает «неунывающие децибелы горных дорог»), а также лицам, которых бесят попытки каждой крестьянки усадить к ним на колени малыша — хоть и симпатичного с лица, но в переполненном вонючем памперсе. В той же мере поездки в Эквадор противопоказаны лицам, не одобряющим стремление водителя автобуса тормозить перед каждым голосующим.

Как бы то ни было, мы наконец прошли (проехали) последний круг и высадились в долине Кункалбамбы. Автобус взобрался на вершину горы и выпустил пар, а мы начали спуск в раскаленную зеленую долину, держась раздолбанного серпантина. По обочинам с неравными интервалами стояли вытесанные кустарным способом кресты, долженствовавшие напоминать о трагических случаях на дороге. Белые, они выделялись на фоне подернутых дымкой ступенчатых гор и будто наливались светом в быстро наполнявших долину сумерках. Вот так десятилетиями сумерки наполняли долину, горы подергивала дымка, а яркая крестовая изгородь неумолимо густела.

— Что, Двайт, опять перед твоим мысленным взором вся жизнь проносится?

Еще в Баньосе я поведал Бриджид о своих воспоминаниях, умолчав о том, с чем они связаны. Выходило, что я вообще ничего не сказал.

— Двайт, о чем ты сейчас думаешь? Наверняка ничего интимного в твоих мыслях нет. Какой же смысл держать их в секрете?

Я прикинул, что в данном случае, поведав правду, ничего не потеряю, — и, была не была, признался, что мои неправильные чувства к Алисе, похоже, поставили крест на моих же матримониальных перспективах.

— Полная ерунда, — усмехнулась Бриджид.

Далее я признался, что по прошествии времени моя презренная обстоятельность, а также цепь случайностей в отношениях с Ванитой заставили меня изменить мнение о собственной импульсивности, которая раньше казалась не подлежащей сомнению.

— И это ерунда — ты невероятно импульсивный!

Клубок начал разматываться. Я поведал Бриджид, что в ночь на 11 сентября перебрал экстази; что участвовал в групповом кайфе и выражал ничем не обоснованный оптимизм, который вскоре опровергли известные события; а также что эти события заставили меня усомниться в способности наркотиков в целом просветлять ум и выявлять способности к ясновидению.

— Судя по твоей интонации, ты сам не веришь в то, о чем говоришь. А ты правда принимал наркотики в ночь на 11 сентября? Это ты зря.

— Мы же не знали, что произойдет. А то бы мы отдали экстази террористам!

Бриджид взглянула на меня не то с восхищением, не то с ужасом.

— Короче говоря, я сомневаюсь в адекватности своего поведения. Я никогда не могу решить, что делать, поэтому просто продолжаю делать — или начинаю делать что-нибудь другое.

— Будь добр, еще раз и помедленнее.

— Хоть десять раз — сути дела это не меняет, — сказал я, смутно желая прожить другую жизнь.

Утешало одно: все хорошее, что я слышал о Кункалбамбе, оказалось правдой. Мы вышли из автобуса, когда солнце только начинало клониться к закату, и направились в прелестный спа-отель, разрекламированный у Бриджид в путеводителе. Там оставался только один habitacion, представлявший собой оштукатуренный коттедж, внутри желто-оранжевый, как персик; главной достопримечательностью «персика» являлась огромная двуспальная кровать, а также вполне приличный диван — не то что наша развалюха на Чемберз-стрит. Коттедж стоил тридцать пять долларов в сутки. Тридцать пять долларов в полунищем Эквадоре предполагали, что постояльцы вправе рассчитывать на известную роскошь.

Сойдя с крыльца на газон, я уселся в пластиковое кресло. Долина Долгожителей… Так по крайней мере обозвал ее путеводитель. Если верить последнему, жители долины были этакими Мафусаилами среди метисов, поскольку в условиях экваториального лета, мягкого климата и плодородных почв долины жили абсурдно долго — в среднем до семидесяти восьми лет. Я по-ковбойски закинул ноги на деревянную ограду и стал любоваться пейзажем. Шафранные лучи упали на горы — надвигающиеся, закрывающие полнеба — и высветили каждую расщелину, каждый уступ, каждую складку, неровность и шероховатость. Потрясенный, я откинулся в кресле и испустил глубокое «вау». Появилась Бриджид в свежей футболке, гаремных штанах и шлепанцах и села рядом. Свет из шафранного стал золотым, затем медным, затем розоватым; облака походили на груду головешек, от малейшего дуновения готовых рассыпаться пеплом, но пока то и дело вспыхивающих красным. Мы глаз не могли отвести от неба: на один закат оно выплеснуло столько красок, сколько я не видел во всех закатах за всю жизнь. Напоследок небо пустило лиловую полоску — и внезапно уронило на наши головы абсолютную ночь с соответствующими сезону звездами и слаженным хором сверчков.

— Вау. С ума сойти, какой coucher du soleil[46]. Кажется, и смерть бы здесь встретил. — Я старался, пока живой, говорить бодрым тоном.

— Я тебе соучувствую, — отозвалась Бриджид. — То есть я чувствую то же самое. Ох, мой английский все так же хромает. Если бы ты со мной разговаривал, он бы улучшался. Иначе…

— On pent parler le francais, si tu veux. Je comprends — plus ou moins.[47]

— Beaucoup moins que plus![48] Твой французский еще хуже моего английского. А по-английски ты специально не хочешь говорить так, чтобы было понятно.

— Бридж, мне ужасно нравится, когда ты говоришь по-английски. «Я тебе соучувствую»? Классное выражение, надо запомнить и пустить в обиход. Серьезно.

Ужинали мы на террасе. Ужин состоял из крупы кин-ва с морковью, выращенных без применения удобрений и приправленных так, что почему-то было вкусно. Пожалуй, в епископальном вегетарианстве что-то есть, крутилась у меня задняя мысль, пока мы с Бриджид обсуждали навязшие в зубах темы: американских, немецких, израильских, скандинавских, норвежских, английских и французских туристов, так и норовящих нарушить первозданную идиллию третьего мира или наследить в неолиберальном раю. За соседним столиком сидела молоденькая загорелая еврейка, стриженная под мальчика, с россыпью веснушек на носу. Я спросил, как в этих широтах развлекаются.

— Тут полно колес и травки, — последовал прямой исчерпывающий ответ.

— Правда? Это я люблю. — Пожалуй, несколько часов назад я слишком критично отзывался о наркотиках.

— Тут есть такая фигня, называется кактус «Сан Педро». Сначала пьешь кипяченый сок этого кактуса, и от него тебя рвет. Зато потом так торкает!..

— Бридж, ты слышала? — Почему бы не попробовать новый наркотик? Как говорится, новинка в роток… А молоденькой еврейке я сказал: — Я сейчас сижу на очень сильных колесах. Они лечат хроническую неспособность принимать решения, хотя, если честно…

— В Израиле на них точно был бы спрос.

— А где ты живешь в Израиле? В смысле, ты живешь в той части Израиля, которая принадлежит Израилю, или в той, которая не совсем?

— Слушай, это у твоих колес побочный эффект такой? Любопытство, знаешь ли, не порок, но…

— Да, — сказал я. — Думаю, это побочный эффект. А зачем у вас девчонки служат в армии? — Последний мой бзик был — что служба в каких-нибудь войсках пойдет мне на пользу. У них там режим, физическая подготовка и тренинги всякие…

Бриджид ткнула меня локтем под ребро.

— А это Бриджид. Она из Бельгии, — сообщил я всем сидящим на террасе с целью возбудить любознательность у представителей разных национальностей. Кажется, зря я это сделал. Мне хотелось загладить ошибку (ошибки), которой (которых) я сам от себя не ожидал, и я пригласил Амиру и всех присутствующих в бар. В тот вечер была акция «Закажи один напиток и получи второй бесплатно», и я принялся убеждать новых еврейских знакомых, что, если хоть одно решение в жизни далось им с трудом, непременно нужно попробовать «абулиникс», который вдобавок имеет свойство усиливать действие алкоголя. — Таким образом, — распинался я, — сегодня я получу не два, а четыре напитка по цене одного.

— Мы нелюбим алкоголь, — заявил Амирин друг. — Наркота лучше.

— Извини, Бриджид, — сказал я несколько позже, когда мы с ней сидели на террасе на качелях. — Я просто хотел проявить дружелюбие. Понятия не имею, что делается в Израиле и вообще где бы то ни было. Все, умываю руки.

— Это у тебя получается лучше всего.

— Знаешь что? Я знавал людей, которые секли, что к чему на Ближнем Востоке. И кому от этого легче?

Однако Бриджид проигнорировала мой аргумент. Мы сидели в полной темноте на качелях и потягивали через соломинки бонусные мохитос в количестве четыре. Бриджид бухтела что-то о затяжном конфликте между Израилем и Палестиной с молчаливого согласия Штатов. А когда я предположил, насколько по сравнению с этими агрессорами хороша Бельгия, Бриджид разразилась рассказом о возмутительной авантюре бельгийцев в Конго, а заодно проанализировала их же вероломную политику разжигания межнациональной розни среди и без того враждебно настроенных племен хуту и тутси в Руанде.

— Ты специально училась портить людям настроение? Такая красота вокруг, я никогда ничего подобного не видел, а ты грузишь меня ужасами. Зачем? Все равно я помочь не могу. Мне, конечно, очень жаль, что за наше с тобой пребывание здесь заплачено человеческими жертвами. В смысле, я хочу сказать… я хочу сказать, какой смысл обо всем об этом знать, если изменить ситуацию не в нашей власти? Все равно что яд пить. Ты так не думаешь? А кто в здравом уме станет пить яд? Разве что Сократ. — Может, я бы тоже выпил. (И я потянулся к соломинке.)

— Что ты имеешь в виду? Слушай, а твое лекарство не оказывает разрушительное действие на мозг?

— Что я имею в виду? Ты, Бриджид, хочешь, чтобы человечество было счастливо. Очень благородно. Но ты-то тоже в некотором роде принадлежишь к человечеству. Значит, твое собственное счастье фигурирует энным пунктом в глобальном плане. Насколько я заметил, от воспоминаний обо всех когда-либо учиненных зверствах, финансовых авантюрах и политических интригах у тебя настроение не повышается. Ведь не повышается?

— Tu es nul![49] — Бриджид решительно спрыгнула с качелей. Я чуть не упал с них же.

— Хочешь, я лягу на диване? — Я пытался быть учтивым.

— Я уже ничего не хочу! И мне параллельно, где ты ляжешь и что вообще ты будешь делать! Я с тобой целую неделю. Ты болтаешь не покладая языка, но о своих таблетках и словом не обмолвился. А первой встречной сразу все выложил!

— Я стеснялся.

— Таблетки, значит, придают решительности? Если бы мне нужно было их принимать, я бы решила надавать тебе по шее. Мастурбировать у меня под носом ты, выходит, не стесняешься, а про лекарство сказать стесняешься?

Я смутился не столько от упоминания одного конкретного случая, сколько от мысли, что Бриджид теперь считает, что я мастурбирую регулярно.

— Придерживаешься принципа «Что естественно, то не безобразно»? Может, ты думаешь, что я тоже мастурбирую?

Я потянул сначала из правого стакана, потом из левого, чтобы чем-нибудь занять рот. Наконец я выдал:

— Ты любишь мастурбировать?

Бриджид фыркнула.

— По-моему, ничего хорошего в мастурбации нет.

И она пошла по каменным ступеням с террасы на террасу и скоро скрылась в темноте; ее отсутствие, так же как ее присутствие, вызвало у меня целый ряд вопросов, в частности: броситься следом или не бросаться?

По опыту мне известно: когда человек не знает, куда деться, он проверяет электронную почту. В растрепанных чувствах я прошел к администратору отеля и встал в очередь, ожидая, пока загрузится заторможенный в этих широтах интернет. Мой ящик был завален предложениями по увеличению пениса и получению разнообразных долгосрочных кредитов. Правда, среди спама нашлось место и для Ванитиного письма.

Мир никогда не был столь лояльным по отношению к необдуманным словам, как с момента изобретения электронной почты. Поэтому я написал:

Затем я написал Дэну:

Возможно, только повинуясь дикому желанию помириться со мной, Бриджид вздумала попробовать рекомендованный Амирой местный галлюциноген. Как бы то ни было, когда я вернулся в наш коттедж, там торчали два весьма колоритных типа, явно местные и столь же явно не эквадорцы. Они вели переговоры с Бриджид, а две девицы-гринго хиппового вида, увешанные бусами и прочими вампумами, хихикали на диване.

Я кивнул каждому в отдельности, а всем вместе пожелал buenas tardes. Бриджид бросила на меня вопросительный взгляд, я взглядом постарался выразить готовность исполнить любое ее желание. До сих пор финансовыми делами занимался я. Сорок долларов. Сплошное вымогательство. Но мы не стали торговаться.

Чилиец в футболке с изображением Бодхисаттвы запихал банкноты в карман. Его приспешник вручил нам двухлитровую бутылку с мутной жидкостью цвета разбавленной «кока-колы». Под крышкой сгруппировались подозрительного вида хлопья.

— Отвар из листьев. По его словам, лучше пить с утра, тогда целый день хорошо.

Чилиец вскинул брови и покрутил у виска указательным пальцем. Он посмотрел сначала на меня, затем на бутылку, затем на Бриджид, закатил глаза и раскатал губищи.

— Я рад, что ты доверяешь местным, — сказал я, когда местные убрались. — Я вот не стал бы с ними связываться.

— Да нет же, это я думала «Ладно хоть Двайт им доверяет». Если бы не ты, я бы на сделку не решилась. До твоего прихода я только вопросы задавала.

— Забавно. — Мне было уже все равно. — Ты сама не веришь, хотя веришь, что другие верят. Видимо, это и есть идеальная модель. Значит, все будет хорошо.

Глава двадцать вторая

Примерно через девять часов нас с Бриджид начало усиленно рвать. Корчась в ожидании своей очереди под дверью туалета, я заподозрил, что мои умозаключения относительно маленьких радостей, доставляемых разнообразными очищениями организма, оказались лжетеорией.

— Mon Dieu, — в перерывах стонала Бриджид. — C’est affreuse. Combien des heures est-ce que cela peut…[50] — Она закашлялась и, судя по шуму, нависла над унитазом.

Перед моим мысленным взором, словно хэллоуинская процессия, потянулась цепь ошибок отрочества, юности и молодости. Первым шло зеленое лицо Двайта Уилмердинга наутро после дегустации водки, за ним следовала его же физиономия с оловянными глазами после выкуривания первого косячка. Впрочем, кто теперь скажет, что тогда так сильно торкнуло беднягу Двайта? Может, виной всему половая зрелость, когда восприятие начинает зависеть от сексуального возбуждения, или от пост-коитального разочарования, или от облегчения после акта мастурбации — и никогда не бывает одинаковым? Не говоря уже о том, что Двайт воспитывался двумя родителями — метод, столь же активно, сколь и ошибочно рекомендуемый обеими главными политическими партиями, в то время как совершенно очевидно, что он провоцирует шизофрению. Эти ошибки ни в какое сравнение не шли с одной, роковой — подсаживанием на «абулиникс». Однако бриллиантом в шутовском колпаке, безусловно, являлось распитие рвотного отвара — последнюю мысль я додумывал, ломясь в закрытую дверь.

Бриджид освободила помещение, и я скорчился над белым другом.

Жизнь не удалась, думал я, наблюдая, как остатки вчерашнего апельсинового сока с вкраплениями более твердых съеденных мною субстанций кружатся против часовой стрелки в водовороте унитаза. Я дополз до дивана и уже на нем — лежать было невыносимо, обивка морщила; поролон бугрился — решил, что часов через двенадцать, когда действие зелья наконец прекратится, подумаю о более быстром и надежном способе свести счеты с жизнью. Нужно будет написать прощальное письмо родителям и отправить его на Алисин электронный адрес. И непременно рассказать в письме об «абулиниксе». Мой бесславный конец станет достоянием общественности — и, как знать, может, стук моих слабеющих пальцев по клавиатуре не пропадет втуне и я совершу хоть один социально значимый хороший поступок.

Вдобавок самоубийство, я чувствовал, придаст моему существованию хоть какой-то смысл.

Медленно, очень медленно, словно муха в густом сиропе, металась Бриджид. Ее плющило так, что время от времени она практически растекалась по широкой кровати. Эти моменты Бриджид перемежала стонами или плачем.

— Бриджид, прости, — промямлил я.

— Oui, oui. Je suis tout a fait d’accord[51]. — Она снова поднялась. Все происходило так медленно, словно у времени садились батарейки. Бриджид поползла в туалет. Оттуда послышались звуки сухих спазмов. Казалось, протяжно кричит огромная больная птица, а допотопный магнитофон зажевывает пленку с записью ее криков.

Время шло, Бриджид не возвращалась. Я встал и несколько поспешнее, чем позволяло мое состояние, пошел посмотреть, что происходит. Бриджид сидела на кафельном полу на коленях, скорчившись, подавшись вперед и бессильно уронив голову. Ее темные волосы рассыпались по лицу. Так, наверное, падает пилигрим, на одном дыхании взлетевший на верхнюю террасу древнего храма, куда и жрецы-то в свое время не каждый год поднимались. Мне было невыносимо жаль это несчастное скрюченное создание.

Вдруг Бриджид вскочила на ноги. Я отпрянул.

— Теперь ты чувствуешь разницу? — спросила она, оглядываясь по сторонам с улыбкой, подобной восходу солнца. — Как здорово! Еще минуту назад я умирала, а сейчас прыгать готова! — И Бриджид стянула свитер, оставшись в одной футболке и широких штанах. Под футболкой интеллигентно выделились маленькие груди. Также я заметил, что у Бриджид загорелые предплечья.

— Да ну! — Я опустился на кровать и постарался почувствовать радость от того, что страдальцев в комнате стало ровно вдвое меньше.

Бриджид взяла меня за руку.

— Тебе все еще плохо?

— Уже хорошо. Я… — Мое эго билось головой о стенки, по телу шел гул. Я стал заикаться, как пиратский диск. — Я… Я…

— Пойдем со мной.

И меня подвели к креслу, стоявшему у окна. Я покосился на Бриджид, которая смотрела в окно. У нее было такое нежное, даже просветленное лицо, что для меня словно мир перевернулся. Буквально в одну секунду, точь-в-точь как говорила Бриджид. Однако я боялся, как бы давешние мутноглазые позеленевшие Двайты не испортили впечатление, и воскликнул:

— Останься! Останься! — и стиснул теплую руку смугленькой Бриджид, почти невидимой в прохладном полумраке.

— Я никуда не ухожу, — отвечала Бриджид, обнажая зубы, что характерно для представителей вида Homo sapience, если они дружелюбно настроены.

— Погоди, как это у тебя получается? — Я стал усиленно улыбаться, не называя ключевого слова — пусть сама догадается. Бриджид догадалась и снова обнажила зубы.

В конце концов я выглянул в окно. На травинах висели капли росы. Они были распределены с такой точностью, будто кто-то затемно ходил по долине с пипеткой и линейкой. Я сказал «Вау!» — еще и потому, что сверкающий луг обрывался непосредственно перед горами, склоны которых были покрыты сетью тропинок и неправильными четырехугольниками небольших плантаций, а в самой дали, словно макет из олова и бальзы, терраса за террасой возникал из утреннего тумана миниатюрный город.

— Благодарение Богу! Благодарение Господу нашему за то, что Он сотворил окна!

— И двери, — добавила Бриджид, закидывая в мой рюкзак свой свитер, две бутылки с водой и два мясистых древесных томата. Мой мозг был не настолько затуманен, чтобы я не помнил: мои солнечные очки, а также блокнот со Списком Важных Дел уже там.

Я был рад выбраться из отравленной рвотными парами комнаты. Пошатываясь, мы с Бриджид выползли на главную террасу. Высоко в невозможно голубом небе заданным курсом шли два плоскодонных кучевых облака. По склонам гор скользили их тени — так по дну бассейна скользят тени пловцов.

После довольно продолжительного промежутка времени мы снова оказались на нашем крыльце и сели рядом. Из громкоговорителей, замаскированных высоко на деревьях, над крокусами и фиалками, над генцианами и драконьими орхидеями, слышалась до боли знакомая песня «Air Supply»[52]: «Солнечный день — это повод для секса. Пасмурный день — это повод для секса…» Цветы с каждым повтором кивали все слаженнее.

— Какая… хорошая… песня…

Певец (вместе с бэк-вокалом) не сомневался: нигилизм будет побежден только не нуждающимся в поводах сексом в сочетании с минимумом слов и аккордов. Раньше я не представлял, сколько в мире гениев; мне стало обидно за группу, не удостоившуюся ни строчки положительных отзывов. Мы с Бриджид качались на качелях до самой середины следующего шедевра, «Каждая женщина в мире»; тут Бриджид сказала «Не хочу быть каждой», и мы пошли развлекаться дальше.

У бассейна нам встретилась Амира. По нашему виду она поняла, что мы достигли просветления, и известным жестом одобрила наш выбор. Бассейн был битком набит практически голыми немцами и евреями, мрачными и/или окосевшими после экстази, — каракули волн набегали на их торсы, делая белые белее, а смуглые — зеленее.

— Какая милая сцена, — произнес я, а сам подумал, что лет шестьдесят назад сцена была бы куда милее.

Мы вместе побрели в западном направлении, по грязной дорожке из красного кирпича. План был следующий: забраться на гору, посмотреть с горы на долину и вернуться в отель.

— И все? — удивился я. — А как же цель?

— Я свою предложила. Можешь добавить еще целей.

— Просто подняться и спуститься? Туда и обратно? А в чем тогда смысл нашего путешествия?

— В движении.

Кузнечики в придорожной траве потрескивали, как электрические разряды, свет пятнами шлепался на застывшие, ослепительные листья невозможно тропических и просто тропических деревьев. Мы шли мимо кофейных кустов. Странно, подумал я, почему эти блестящие ярко-красные ягоды находят бесславный конец в кишках североамериканцев в виде учащающей пульс черной жижи. Ягоды — в смысле зерна — были рассыпаны для просушки у крытой жестью хибарки; они казались лежбищем сирен, поющих на недоступной человеческому слуху частоте. В воздухе вибрировали запятые, точки и волнистые линии голосов — сверкающие, беззвучные.

— Так, наверное, видел мир Ван Гог. Во всяком случае, у меня такое впечатление. А у тебя? Посмотри, трава волнистая, земля волнистая, даже воздух волнистый!

Единственный способ отойти от бесконечной перцепции — разговаривать. Однако, разговаривая на родном языке, можно заплутать, особенно если вы (как я) доверчивы до такой степени, что принимаете за чистую монету все, услышанное от самого себя.

— В такие дни, Бриджид, — начал я, — мне кажется, что еще чуть-чуть — и мы с тобой осознаем себя как экзистенцию. — Во мне говорил Отто Ниттель, разжеванный, но не переваренный, — его философия проступала сквозь мои мысли, как водяные знаки сквозь чернильные каракули.

— Дни? Почему ты говоришь о них во множественном числе? Мы ведь только сегодня испытали это странное, всепоглощающее…

Как-то так получилось, что я теперь шел впереди Бриджид. Я остановился перед лощиной, или arroyo, забиравшей вправо, и взмахом руки изобразил «Только после Вас». Листья призывно шелестели, над ними обнадеживающе круглился свод.

— Ты уверен, что нам надо сюда лезть?

Я взял Бриджид за руку и потащил ее в лощину.

— Возьми меня за другую руку. За ту, которую уже стискивал.

Я поменял правую руку на левую и повел Бриджид за собой. Между деревьями едва можно было пролезть, и по мере сужения прохода я ощущал, как изменяется мое сознание: воспоминания вызывали ассоциации, ассоциации трансформировались в мировоззрение. Повинуясь моему решению, мы неуклонно забирались в чащу. Я не мог дать разумное объяснение этому решению, но дело было сделано, действие предпринято — я чувствовал, что, пожалуй, теперь не потеряю след, как не теряет след гончая — уж очень соблазнительно пахла свобода.

— Просто верь мне, Бриджид, как я верю тебе.

— Именно поэтому я не могу тебе верить! — Бриджид тоже была готова ко всему, однако ее готовность напоминала кроличье ухо, этакий локатор: малейшее подозрение — и кролик припустит по лугу. Впрочем, все мы немножко локаторы, все мы с разной степенью точности улавливаем данные из внешнего мира.

Я остановился на тропе. Под ногами чавкала непросыхающая грязь. Я обнял, да что там обнял — сгреб Бриджид — настоящую личность, прелестную женщину, к тому моменту, безусловно, уже преданного друга — и прошептал ей в пушистенькое розовое ушко:

— Я тебе верю, потому что ты умная, справедливая и эрудированная. Извини за примитивный язык. Я думаю, что ты очень хорошая. И я верю в себя, потому что я с тобой.

Бриджид слегка отстранилась и спросила:

— Почему ты раньше ко мне не прикасался?

— Я прикасался.

— Едва один раз и всего лишь за руку. Ох! Я так плохо говорю по-английски!

— Знаешь, у меня ощущение, будто ты видишь меня насквозь…

— Ничего подобного.

— Моя прозрачность для меня оскорбительна. По-моему, для тебя она оскорбительна тоже. — И такими конструкциями выражается носитель великого английского языка! — Вот я и думал, что не нравлюсь тебе. А сейчас я пытаюсь сказать, используя весь свой скудный словарный запас, что ты можешь делать со мной, что захочешь. Вероятность того, что я подчинюсь любому твоему решению, очень велика.

— Так вот оно, твое решение! Чтобы я решала, как тебя использовать! Ты все жизненно важные решения принимаешь под кайфом?

— Я этот наркотик никогда раньше не пробовал. «Абулиникс» в сочетании с отваром «Сан Педро»? Надо обмозговать… — И я двинулся дальше по тропе, забиравшей вверх. Я нашел длинную гладкую палку и опирался на нее, как на посох. — Возможно, «абулиникс» усиливает действие отвара или наоборот. — Я оглянулся. Вид у Бриджид был взволнованный. — А хочешь, я прямо сейчас запишусь в борцы за мировую справедливость? И мы будем бороться вместе.

— А как ты подпишешься? То есть надпишешься? В смысле, запишешься? Чертов язык.

— Очень просто. — Я извернулся под рюкзаком, так что он оказался у меня на груди, и нащупал блокнот с многочисленными Списками Важных Дел. Я написал на чистом листке «Справедливость». Рука слегка дрожала. — Готово. Только здесь должен быть глагол. Не знаю какой.

— Служить справедливости?

— Годится. — Я приписал «служить». — Довольна?

— Так просто? Тогда признавать… — ласково приказала Бриджид.

— Наверное, лучше сначала написать «признавать», а потом «служить»…

Бриджид пожала плечами.

— Делай что можешь.

— Это тоже записать?

— Да, пожалуй.

И я записал, диктуя сам себе: «Делать, что могу, и все записывать».

— Дальше, Бриджид!

Под пятую точку мне очень кстати подвернулся валун. Я смотрел на раскрасневшуюся Бриджид: щеки под густым румянцем стали еще смуглее, расширенные зрачки казались следствием духовного порыва, а не последствием вчерашнего происшествия.

Она начала было говорить, но рассмеялась, и я записал: «Любить Бриджид».

— Правильно. Только…

Я и это записал.

«И ободрять ее. То есть делиться с ней своим энтузиазмом, но это не по-английски звучит».

Я нетвердой рукой выводил буквы родного языка и потом с недоумением их рассматривал, словно какую-нибудь клинопись.

— Погоди, Бриджид, не так быстро.

— А теперь встань.

Я написал «А теперь встать» и встал — неуклюже, как неопытный репортер, обвешанный своим репортерским снаряжением.

— Поцелуй… хотя нет, не надо…

Я успел исписать и перевернуть страницу и теперь ждал дальнейших указаний.

— Что ты сказала? Повтори, пожалуйста, — и твое желание тотчас будет исполнено.

— Я хотела назвать свое имя, но тут мне в голову пришло слово «Рай».

Трудное слово, обязывающее.

— У тебя возникла ассоциация с садом?

— И тут до меня дошло, что в раю нет третьего лица. В Раю нельзя сказать «он» или «она», а можно только «ты». Понимаешь? Каждый из двоих может сказать о другом «ты» и никак иначе. Потому что обитателей рая всего двое. Только ты и я, только я и ты.

— Постой-постой…

— Здесь все такое яркое, такое зеленое… — произнесла Бриджид извиняющимся тоном.

— Ты вроде хотела, чтоб я тебя поцеловал, — напомнил я.

— Раз мы в раю, нам нужен плод, — сказала Бриджид.

У меня в рюкзаке были древесные томаты, но я очень надеялся, что Бриджид говорит не о них. Я прижал ее к себе. Она вся трепетала.

— По-моему, Бриджид, повторять пройденное в раю негуманно. И потом, мы не обязаны есть все плоды, о которых говорим, правда?

— А я как раз представила себе плод, будто специально для тебя. — Она улыбнулась. — Плод, который я бы хотела, чтобы Двайт… чтобы ты съел.

— Гм… — Она себя имеет в виду? И вообще, к чему она клонит? Я задавался этими двумя вопросами, пока на голубую хлопчатобумажную футболку Бриджид не опустилась бабочка, причем без какого-либо пособничества с нашей стороны.

— Una mariposa, — узнала Бриджид. Mariposa аритмично взмахивала крыльями — темными, в прожилках, с нефритовой каймой и красными бинди, как у индусов во лбу.

— Я тебе потом расскажу про плод. — Бриджид взяла меня за руку и моей рукой спугнула бабочку.

Несколько мгновений подряд сначала распухли, а потом с треском лопнули.

Мы пошли дальше. Я стал писать в блокноте «Разработать план».

Под словом «план» я имел в виду «поцеловать Бриджид».

«Подумать», — писал я, когда Бриджид позади меня поскользнулась и упала.

«Быть смелым, чтобы вести ее» — я зачеркнул «ее» и написал «тебя». Затем я услышал за спиной «Посмотри» и начал выводить это слово, когда что-то упало мне на лицо — и прилипло.

Глава двадцать третья

Я задергался, как эпилептик, пытающийся сплясать тарантеллу. Я хлопал себя по всем местам и орал: «Бридж, он здесь? Он на мне? На мне?!!»

У Бриджид были такие огромные глаза, что я чувствовал себя уже укушенным. Вопли перешли в простое нечеловеческое «Аааааааааа!!!!!!».

— Сначала я подумала: «Ну вот, теперь он окончательно сошел с ума». — Бриджид хохотала как не в себе. — Но потом… потом… — От смеха Бриджид начала икать. — Успокойся, нет на тебе никаких пауков.

— Поклянись Богом, — сказал я, снимая с лица паутину.

На секунду Бриджид удалось прекратить смех и икоту:

— Клянусь. На тебе нет пауков.

Пока я отплясывал, перед моим мысленным взором проносились кошмарные видения. Я подфутболивал мягкий мячик в окружении огромных шипящих сковородок; на меня надвигалась Алиса в хэллоуинском костюме — черное платье, открывающее руки и груди, со шлейфом в виде крытой черным крепом повозки, по бокам которой болтаются шесть бутафорских ног; папа сидел у себя в кабинете за столом, но на электрическом стуле, а мама за перегородкой дергала за ниточки марионетку в виде огромного попугая. Да, что ни говори, Нью-Йорк — центр вселенной, а мы живем в самом центре Нью-Йорка, со всеми вытекающими.

— Давай теперь ты пойдешь первая. У тебя ведь нет арахнофобии.

Бриджид изо всех сил старалась сделать серьезное лицо.

— Видишь ли, Двайт… Как это по-английски? — И Бриджид сконфуженно указала на свою промежность. Брюки были мокрые. — Я не смогла сдержать недержание! — И она снова зашлась хохотом, на сей раз истерическим, до слез. — Мне ужасно стыдно. Но ты такой смешной! — Хохот перешел в рыдающее хихиканье. Бриджид расшнуровала ботинки и стащила брюки и трусики. — Извини, — хихикнула она, вручая мне одежду.

Со мной случился столбняк.

— Неожиданный поворот событий. — Впрочем, не такой уж он был неожиданный. Я переложил древесные томаты в карман рюкзака, а на их место запихал вещи Бриджид. Она ухватила бутылку с водой и принялась поливать себя между ног, хихикая и извиняясь одновременно.

— Да ладно. В конце концов, зачем в раю штаны?

— Теперь тебе придется снять свои штаны и отдать их мне. Трусы можешь оставить.

— И на том спасибо. — Я снял штаны и протянул их Бриджид.

— Теперь я санкюлот!

В бо́ксерах у меня заиграл ветерок. Я поднял рюкзак и пошел вперед. Я все время искал глазами паутину и нес рюкзак на вытянутых руках, словно служка — свечу или пещерный человек — факел. В кромешности первобытных страхов периодически слабо вспыхивала не менее первобытная надежда.

— Мне так стыдно, что я описалась, — произнесла Бриджид.

— Забудь, проехали. А кстати, что это за плод, который ты специально для меня измыслила? — Хорошо бы этот плод нейтрализовывал синдром сродни похмельному, одолевавший меня вот уже несколько часов.

— Я сегодня все время думаю о рае и об Утопии. Не знаю почему. Может, это последствия отвара. Вдобавок я взмокла, как мышь, и описалась! А еще я думаю, раз всех людей пустили в рай…

— Насколько мне известно, в рай пускают далеко не всех.

— Это моя фантазия — ну, просто мне хочется, чтобы пускали всех. Рай без границ!

— И для преступников тоже? И для посредственностей?

— Да, особенно для преступников. И для всех посредственностей. Рай должен быть для каждого. Мне так хочется. Я всех приглашаю. — Она резко обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. — А тебе было бы страшно превратиться в меня?

— Что-что? Превратиться в тебя? Да. В смысле, если в этом весь вопрос — то да, страшно.

Бриджид, кажется, огорчилась. Огорчившись, она похорошела.

— Извини, Бридж, для меня превратиться в тебя значит… Господи, не понимаю, зачем мы об этом говорим. Для меня превратиться в тебя значит стать красивой, умной, классной женщиной. Конечно, тут есть свои преимущества. Правда, придется думать твои мысли. А ведь один бог знает, что у тебя на уме… Но давай ближе к делу, то есть к плоду.

— В раю всегда и на все хватает времени. У каждого будет столько времени, и такая великолепная память, что в конце концов — когда пройдет очень много времени — каждый человек успеет побывать всеми людьми по очереди. Понимаешь? За всю историю человечества каждый человек побывает в шкуре всех остальных людей в мире. И тогда наконец мы станем хорошо относиться друг к другу. Вот, например, мы с тобой — каждый из нас будет относиться к другому лучше, чем к самому себе.

— На это потребуется целая вечность.

— Разумеется. Именно вечность. Я настаиваю. Подумай: если хоть раз каждый побудет другим, разве тогда наконец люди не станут…

— Конечно, станут.

— Нет! — Бриджид ущипнула меня за плечо. — Ты должен со мной взаимодействовать! Думать, чувствовать, а не поддакивать! Если бы ты побывал мной, ты бы взаимодействовал!

Лощина (она же arroyo) сузилась; пришлось перестроиться в колонну по одному, и дискуссия наша сама собой сошла на нет. Бриджид пробиралась по опасной дорожке первая, без всяких посохов или просто палок, зато с мыслями о рае. Наверное, отвар следовало пить не в такой враждебной среде, как живая природа, которая не предполагает ни кресел, ни диванов, ни плееров — одних только пауков. Как бы то ни было, я, вобрав голову в плечи и стараясь ступать след в след за Бриджид, размышлял о круговороте душ во времени, который Бриджид назвала раем. Интересно, думал я, как бы остальным обитателям рая понравилось быть Двайтом Б. Уилмердингом. Почувствовали бы они, что я (мы) менял (меняли) подруг, пробовал (пробовали) наркотики и занимался (занимались) философией потому, что мне (нам) нравилось начинать, но не нравилось продолжать? А потом, сообразив, что запах просроченных начинаний может распространиться на всю мою (нашу) оставшуюся жизнь, обернутся ли эти души, успевшие временно побывать Бриджид — Бриджид, согнувшейся в три погибели передо мной, Бриджид с идеальной попкой, так эротично прикрытой моими штанами, — обернутся ли они назад, ко мне (к нам), скажут ли «Хватит, Двайт»? Возможно, именно этого «хватит» я всю дорогу и ждал… Я совсем запутался и надеялся только, что «хватит» будет исходить от Бриджид. Во всяком случае, я бы на ее месте, оставшись наедине с типом вроде меня, обязательно бы обернулся.

Бриджид резко повернулась на пятках.

— Я дальше не пойду. Посмотри. К несчастью, ты был прав — тут действительно водятся пауки.

Из-за ее плеча я увидел огромного паука, неприлично раззявившего все свои восемь ног в самом центре блестящей паутины. На паутине было написано «No pasaran»; впрочем, возможно, надпись мне только глючилась. Не то слепая, не то неграмотная бабочка, пафосная, словно из салона Тиффани, влипла прямо на наших глазах.

Мне вспомнился день, когда я узнал, что Наташа улетела и я, значит, зря проделал такой путь. Я вздохнул и сказал:

— Пойдем назад.

— Oui, c’est juste, mais…[53]

— Что «mais», Бридж? Ты посмотри, какой паучище!

— А ты посмотри на то, что за пауком. Видишь? Всего несколько метров — и мы будем на поляне. Там трава, там больше света, больше… больше света и воздуха.

— Гм… Давай попробуем его обойти. Как ты думаешь, эту тропу кто-то специально проложил? В смысле, она не из-за дождей образовалась? То есть не только из-за дождей…

— Конечно, нет. Тут не обошлось без мачете.

Чаща за пределами тропы действительно казалась совершенно непроходимой.

— Чертовы пауки, — пробормотал я. — Хорошо бы их всех уничтожить.

Однако такой ход мыслей показался мне недостойным продвинутого примата, и я решил не опускаться до уровня членистоногих. Внезапно у меня созрел план. Я достал из рюкзака блокнот и вырвал из него древний Список Важных Дел. Вот что в нем было:

Я тщательно скомкал Список и заговорщицки посмотрел Бриджид в глаза:

— Понимаешь, что я задумал?

Бриджид мрачно кивнула.

— Я пробегу, затем ты. Ясно? — Вот он, настоящий смелый поступок. Спасибо судьбе за «абулиникс»! И за отвар спасибо! (Если, конечно, к вечеру я не отброшу коньки от этого сочетания.)

— Да, но давай… — начала Бриджид.

— Что?

Собственная смелость трепыхалась у меня в кулаке, и я не собирался ее выпускать. Однако прежде, чем я успел хоть что-нибудь сообразить, мы уже стояли на коленях в грязи и целовались как сумасшедшие. Я елозил руками по волосам и ушам Бриджид, она делала то же самое со мной. Скоро мы перестали понимать, где чей язык, где чьи губы и где чьи десны; под воздействием хаоса слизистую упругую твердь выворачивало, взрывало и плющило. Кажется, никогда еще я так классно не целовался — разве что в четвертом классе, в часовне, со Стефани Петтигрю. Тогда поцелуй длился всего секунду — секунда сначала растянулась, как пружина, но потом, когда все же прошла, снова сжалась, чтобы втиснуться на свое место в потоке времени.

— Вау! — выдохнул я. — Настоящий бельгийский поцелуй. Французы отдыхают.

— В Бельгии такого точно никогда бы не произошло!

Мы продолжали в том же духе. Несомненно, между нами возникла пресловутая «химия» — этим словом бросаются все кому не лень, но никто не может дать точное объяснение.

Наконец я встал — насколько позволяла растительность — и снова морально приготовился к штурму.

— Если погибну, прошу считать меня пламенным борцом за мировую справедливость.

— Не волнуйся, посмертная слава тебе обеспечена. Всемирная паутина пополнится твоим мемориальным сайтом.

— Вот только не надо про паутину.

— Хорошо, отныне я забыла это слово.

— Бридж, ты представляешь, как мы вляпались?

— Нет. — Глаза ее наполнились слезами, она вымучила улыбку. — Не представляю.

— Поехали.

Я досчитал до трех, потом до четырех (четные числа все же лучше), швырнул бумажный комок в угол паутины и подождал, пока безмозглое чудовище метнется к добыче. С воплем «Ааааааа!» я понесся прямо на паутину, размахивая руками и круша нависающие ветки и как минимум еще одну паутину и в это время успевая думать — ужас, видимо, ускорил процесс получения логических выводов, — думать, стало быть, о том, что я боюсь пауков не только потому, что они волосатые паразиты, которые подкрадываются незаметно, не только потому, что они часами ждут в засаде и легко ведутся на бумажные комки, не только потому, что все они однозначно ядовитые, а еще и потому, что они волосатые, как человеческие лобки и как я сам в недавнем прошлом, а главное, потому, что у них восемь конечностей, как у пары совокупляющихся человеческих существ. И когда я, орущий, отражающий атаки листьев, вырвался на поляну, где росла трава — трава, предсказанная Бриджид, — я выдохнул, упал на колени и поцеловал мягкую землю, будто прошел курс извращенного супербыстрого психоанализа и теперь уж точно обрел адекватность — блаженную, вожделенную, полную.

Бриджид упала в мои безволосые объятия.

— Пожалуйста, Двайт, скажи, что на мне нет пауков. J’ai peur![54]

Мы принялись осматривать и ощупывать друг друга. Вскоре я пришел к выводу, что Бриджид особенно беспокоит обстановка у меня в районе паха. Я же, в свою очередь, очень волновался за ее груди. От пауков можно всего ожидать, думал я. Вдруг эти волосатые сластолюбцы питают пристрастие к женским соскам?

Кто-то засмеялся — не исключено, что я. Как бы то ни было, я присоединился к смеющемуся, и мы стали кататься по перистощетиннику лисохвостому пурпурному, очень кстати выросшему на склоне холма. Мне ужасно нравилось целовать Бриджид. Наконец я нашел самое лучшее применение своему рту — разве сравнится с поцелуями процесс изречения философской зауми? «Ммммммм», — стонал я, пока Бриджид не опрокинула меня на спину и не нависла надо мной.

— И ты столько терпел? Какая-то извращенная стыдливость. Я уже думала, что не нравлюсь тебе.

— Дело не во внешности. Ты такая вспыльчивая.

— У меня маленькая грудь, — философски прокомментировала Бриджид.

— Зато попка какая! И лицо. На самом деле главное — лицо. И мозг. Который находится за лицевой частью черепной коробки. Но движущий фактор — попка. А вообще все дело в том, что ты — это ты. Не знаю, как объяснить. Наверное, слова еще не придумали. Или уже забыли.

— Почему ты мне нравишься? А ты мне ужасно нравишься. Я хочу выучить разговорный английский, чтобы выражаться, как ты. Только я бы хотела выражаться более понятно. — Бриджид смотрела на меня сверху, встряхивая волосами. — Почему ты лишь сейчас сделал первый шаг?

— Бридж, пойми, не так-то просто из абулии сразу перейти к решениям. И перейти непросто, и объяснить тоже.

— Хоть раз в жизни ты можешь сказать определенно? — Она рывком подняла меня и стащила через голову мою рубашку. — Что тебе непросто объяснить? Может, ты боишься? — Ее пальцы, как паучьи лапы, побежали по моей безволосой груди.

— Нет, нет! — Какого же волевого усилия стоило мне это «нет»! — Я действительно боюсь — но я боюсь стать… стать…

— Mais qu’est-ce que tu veux dire enfin? — Бриджид смеялась. — Ca va, d’accord? N’importe quoi que tu dis, ca va. Avec moi.[55]

Я чувствовал, что и через много лет этот день будет казаться мне сверкающим мечом, разрубившим мою жизнь на «до» и «после».

— Я боюсь… я ужасно боюсь стать социалистом!

Бриджид прищурилась.

— Чего тебе действительно стоит бояться, так это оставаться таким странным.

— Сама посуди, какие мысли мне придется думать и сколько всего знать!

— Но ведь и я не на сто процентов социалистка.

— Имей уже смелость признаться! Ты тоже социалистка. Тоже — потому что Алиса, моя сестра, — социалистка. Так что я знаю, с чем это едят. Я знаю на эту тему больше, чем тебе могло показаться. Следовательно…

— Хорошо. — Бриджид ладонью прикрыла свой пухлый, вводящий в искушение рот. — В конце концов, давно надо было все рассказать. Теперь ты, наверное, рассердишься, что я так долго тянула. Но вспомни, как сам тянул.

— Что? Ты же не… — Я приподнялся на локтях, чтобы поцеловать ее. — Ты же не коммунистка? — Чмок. — Потому что с социализмом я еще худо-бедно разберусь, а вот… — Чмок. — Надеюсь, ты не анархистка? Потому что… — Чмок. — Потому что у меня, конечно, есть черные штаны и рубашки, но они… — Чмок. — Не рваные и не грязные. А то, что рваное и грязное, то не черное. Так что… — Мне хотелось расцеловать всю Бриджид, прежде чем я узнаю, что она задумала стереть Штаты с лица земли. — Ведь Америка всегда будет доминировать в мире, да? Как по-твоему?

Бриджид шарила в своем бумажнике. Я боялся, что сейчас она достанет двадцатку и популярно объяснит мне скрытый смысл денег. Но она двумя пальцами извлекла маленькую, как на паспорт, фотографию (такие делают автоматы, только монетку в щель опусти), а на фотографии — я глазам своим не поверил, — на фотографии были запечатлены… мы с Алисой, году примерно в восемьдесят последнем, предположительно в Миллертон-Молл. Алиса улыбалась одними губами, глаза у нее были грустные; я же смотрел в объектив жизнерадостно, как щенок, и наверняка ожидал вылета птички. Точно такое выражение я видел на фото в папином кабинете в незапамятные времена, целых восемь дней назад. Пес всем своим видом спрашивал: «Тапочки принести?»

Бриджид держала фотографию на уровне сердца — и улыбалась. Я точно помнил, что у меня при себе ничего подобного не было, значит, Бриджид не могла ее стащить; как не могла скачать, а тем более распечатать ее из моей головы и даже из интернета. В то же время собственное замешательство давало мне повод подозревать, что на вечере встречи я появлюсь в сопровождении сиделки, которая сделает присутствующим следующее печальное заявление: в результате роковой ошибки на пост агента по делам выпуска они избрали жертву наркотиков.

— Теперь ясно? — спросила Бриджид.

— Нет. Bonne nuit. — Я даже не пытался притворяться, будто хоть что-нибудь понимаю. Несомненно, мне светит моя подростковая комната в Лэйквилле вкупе с папиным опекунством. У моего рта остановилась ложечка с чем-то протертым. «Ну, за меня, сынок!» — сказала мама в самое ухо.

Внезапно вместо ложечки к моему рту красноречиво приложилась Бриджид. Вот так сюрприз! Обычно адекватные члены общества не слишком жалуют неадекватных и не любят с ними целоваться.

— Прости. Алиса обманула тебя — для твоего же блага. Она решила, что мы с тобой идеально подходим друг другу. Она мне так и сказала: «Бриджид, мой брат — твой идеал».

Я записал 1:0 в пользу непонимания против неадекватности и весь превратился в слух.

— Алиса одно время была моим психоаналитиком. Понимаю, в это невозможно поверить, но ты, пожалуйста, постарайся. Мы ведь вместе учились…

— Я поверю во что угодно, — кивнул я.

— Да, Алиса так и сказала: он тебе поверит. Кто-кто, а Двайт поверит… Двайт — это ты, — доходчиво объяснила Бриджид.

— Вы, значит, говорили обо мне? — Похоже, все свихнулись, один я нормальный.

— Конечно, есть мужчины, которые в большей или меньшей степени разделяют мои взгляды. Но, несмотря на их заявления, им не нравятся женщины вроде меня. Я не люблю поддакивать, я резкая и, пожалуй, слишком умная. Я нравлюсь только занудам, и то редко. Mais — ouvre tesyeux.[56]

С последним побуждением я согласился — хоть грамматическая конструкция была непривычная — и посмотрел Бриджид в глаза. Радужки потонули в широченных зрачках. Бриджид коленками, как рогаткой, прижимала меня к земле. Она взяла мою правую руку и приложила ее к своему сердечному клапану. Даешь отряд смугленьких Бриджид в каждый сумасшедший дом!

— Вообще-то, может, они не такие уж и зануды, просто мне не нравятся. Вдобавок левые, как правило, на редкость некрасивы. Не знаю почему. Наверное, антропологам стоит изучить этот феномен. Но ты… ты точь-в-точь такой, как рассказывала Алиса. — Не знаю, что за смысл вкладывала Бриджид в эти слова, но вид у нее был совершенно счастливый. — Я как увидела тебя в аэропорту, сразу почувствовала: ты меня примешь, ты будешь мой. Вот почему мне так странно было, что ты ко мне не прикасаешься. Обычно люди задаются этим вопросом — принимать друг друга или нет — только после секса. А до этого у меня никогда не доходило. Но мне кажется, что с тобой…

— Что?

— Мне кажется, — Бриджид помедлила, — что тебе кажется, будто я — часть природы. Например, как куст, или змея, или птица…

Я засмеялся. В голове тяжело перекатывался мозг.

— …или водопад, или поросенок, или лебедь.

— Бриджид, я люблю тебя. — Ничего себе! — Но я ведь ненормальный!

— Но ты меня любишь? Теперь мне не кажется, что ты ненормальный.

— А как же Алиса… Как она…

— Она дала фотографию в качестве доказательства. Веришь? Я у нее занималась в Нью-Йорке. Она меня консультировала. И она же посоветовала с этим кончать. Понимаешь?

Изумление осталось, адекватность вернулась. Бриджид забралась рукой мне в боксеры, принялась шебуршить, но вовремя вспомнила, что речь вообще-то идет о моей сестре.

Алиса, объяснила Бриджид, узнав, что я думаю, не поехать ли в Эквадор к Наташе («Очень славная женщина. Теперь мы настоящие подруги»), так вот Алиса решила свести меня (меня) с ней, то есть с Бриджид, которая на тот момент находилась в Эквадоре и как раз забила на свою злополучную диссертацию.

— Уговорить Наташу было нетрудно, потому что на самом деле ты очень всполошил ее своим обещанием приехать. Конечно, не обошлось без некоторых неудобств — например, пришлось потрудиться, чтобы Наташина квартира выглядела так, будто она действительно уезжает. Кстати, не думай, что Наташа — мне правда очень стыдно, — не думай, что Наташа полетела делать аборт. Она не беременна, по крайней мере неделю назад не была. Пришлось сочинить эту беременность, чтобы ты не рванул в аэропорт. А то вдруг в этот день вообще не было рейсов в Голландию? В любом случае Алиса говорила, что ты очень доверчивый и вдобавок не знаешь испанского. Твоя сестра — просто фантастическая женщина!

— Фантастически вероломная. — Я ушам своим не верил.

Бриджид снова пошебуршила у меня в боксерах и скроила полувиноватую улыбку.

— Ты ведь не очень сердишься?

Над нами нависал пласт меловой почвы; точно такой же наблюдался с противоположной стороны. В долине рос только перистощетинник лисохвостый пурпурный: зеленый вблизи, он в перспективе действительно сливался в пурпурную щетину. Бриджид прикасалась, как священнодействовала; перистощетинник отреагировал на появление ветерка неглубоким реверансом.

— Хорошо-то как! — выдохнул я.

Я по-прежнему лежал на спине, Бриджид сидела на мне верхом. Сквозь ее распущенные темные-претемные волосы я смотрел на солнце — и видел множество радуг. Справа от ее головы кренился ястреб — точь-в-точь как идущий на посадку самолет. Значит, я стал благословенной жертвой заговора трех восхитительных женщин. Это открытие заставило меня подскочить и вытряхнуть Бриджид из футболки.

— Не волнуйся, я не псих.

Ее бюстгальтер производил впечатление глазных пластырей, наклеенных на абсолютно здоровые глаза, и явно ей мешал, так что я его быстренько снял. При виде вздрагивающих грудей я не смог сдержать смех.

— Обещай, что с возрастом поумнеешь, — попросила Бриджид.

— Обещаю. Таким занудой стану, мало не покажется. Лет через дцать. — Я не сомневался, что так оно и будет.

Пока же я чередовал благочестивые поцелуи в лобик с бельгийскими поцелуями, а также с игрой языка на крохотных и твердых, как нераспустившиеся почки, сосках. Бриджид начала издавать звуки, характерные для женских особей Homo sapience и предвещающие переломный момент в физиологических ощущениях. Однако здесь, из уважения к мадемуазель или, если угодно, сеньорите Бриджид Лерман, я прерву свое увлекательное повествование. Возможно, читатель удовлетворится утверждением, основанным на личном опыте автора, а именно: для двоих весьма странных и испытывающих взаимное влечение молодых социалистов, между которыми не стоит ничего, даже презерватив, — так вот, для этих молодых людей взаимный оральный секс в лучших традициях 69 (то есть в одной из самых живописных долин экваториального пояса и под действием сильнейшего наркотика, усиливающего ощущения) является отличным средством выхода на новый виток отношений, особенно когда у женщины, находящейся сверху, оргазм сопровождается эпилептическими подергиваниями конечностей, каковые подергивания вызывают у мужчины мощную эякуляцию, сравнимую по силе со струей из садового шланга. Автор настоятельно рекомендует такое времяпровождение.

Кончив, мы развалились на траве. Опте animal post coitum triste est?[57] Как бы не так! Теперь, в новом, социалистическом состоянии, после секса я ощущал прилив радости и хотел повторить все сначала, причем немедленно.

— Бриджид, так что там с плодом? Кажется, я понял. Бриджид, я тебя раскусил — ты и есть этот плод!

При слове «плод» в глазах Бриджид мелькнула пратоска — возможно, прапамять услужливо подсунула картинку изгнания из рая, — а я вытащил из рюкзака наши древесные томаты. Мне хотелось съесть свой томат — надо же было чем-то заняться до следующей эрекции. Второй плод я протянул Бриджид. Я подумал, что древесный томат с успехом заменит пресловутое яблоко. В отличие от съедения последнего, его съедение не повлечет за собой кары. Я очистил плод армейским ножом. Фактически я не оставил ничего, кроме влажной мякоти, разделенной рыхлой перегородкой на три части. В одну из частей и вонзились мои зубы.

— Какая же вкуснятина эти древесные томаты! Похожи на гибрид персика с яблоком, но гораздо лучше и того, и другого. Давай это и будет наш с тобой плод? Я не стану пытаться его запатентовать. Клянусь. — Чем-то древесный томат напоминал наш аномальный роман.

— Вообще-то я имела в виду совсем другой плод — опасный…

— Хорошо. — Раз я теперь храбрый и решительный, значит, буду продолжать в том же духе. — Давай рассказывай про свой опасный плод. Я вслед за тобой что угодно съем. Mi casa, su casa[58], или как его там.

Примерно на этих словах стало ясно, что день уступил вечеру — полдюйма, но уступил. Было светло, как минуту назад, однако белый свет местами тронуло золотое тление.

— Плод. Или, может, наркотик. Са m’est egal.[59]

Эту последнюю фразу я не понял.

— Просто мне сначала представлялся фрукт, — продолжала Бриджид. — Достаточно его съесть, чтобы мир совершенно изменился. Вообрази, ты его ешь, и тебе вкусно и сочно, а изменения уже начались, причем необратимые.

— Так это и есть депортация из рая.

Бриджид пожала плечами — жест, на мой взгляд, недостаточно благочестивый.

— С того дня, как ты вкусил от плода, тебе достаточно прикоснуться к продукту или вещи, чтобы немедленно понять, как этот продукт или вещь попали к тебе в руки. Сейчас в мире не стало места магии вещей. Процесс их изготовления больше не тайна. Вещь попадает к человеку выхолощенной, стерильной, у нее нет прошлого, только конвейер. Понимаешь? А если мы съедим этот плод или наркотик…

Собственно, мы его уже съели. Сердце запрыгало.

— …нам хватит одного прикосновения ко всему, что выросло на земле или было сделано человеком, чтобы понять, как оно росло или делалось.

Голова кружилась — надо же, я не единственный философ на свете.

— Мы это почувствуем, — вдохновенно продолжала Бриджид. Я заподозрил, что в ее планы входило пробраться на водопроводную станцию и вылить «Сан Педро» в резервуар, из которого вода поступает в дома простых американцев. — Перед нами как будто дверь распахнется. Конечно, если процесс сопровождался болью, унижениями или чрезмерной усталостью, это от нас тоже не укроется. Жить в нашем мире с такой чувствительностью будет трудно. Зато и сам мир может измениться.

— Знаешь, мне как-то жаль бедных потребителей.

— Ты же называл себя социалистом.

— Да, называл, — подтвердил я. — Но ведь все жители западных… то есть северо-западных… короче говоря, богатых стран станут носить перчатки не снимая.

У меня оставался второй древесный томат. Я начал нежно его очищать.

— Черт возьми, Бриджид, мы никогда уже не сможем радоваться жизни! Этого-то я и боялся.

На землю сыпались аккуратные кусочки красно-желто-зеленой кожуры. Но я чистил древесный томат исключительно на автопилоте, глядя не на него, а на нечто совершенно другое. Такое ощущение бывает, наверное, если летишь над океаном, и вдруг крыло самолета задевает поверхность воды и, словно пену, смахивает с нее способность отражать, и ты видишь то, о чем всегда знал, читал, слышал, — кораллы, ушедшие под воду горы, животных и рыб, от планктона до нектона: пока плавающие трупы и уже улегшиеся на дно скелеты… Так вот я все это увидел отчетливо и в одно мгновение. Мало того, под воздействием отвара неолиберальный капитализм показал мне свое истинное неприглядное лицо. На душе стало санпедрово и санпедристо.

Я взглянул на Бриджид. Она, оказывается, все это время не умолкала. Сейчас она говорила вот что:

— Я хочу, чтобы ты радовался жизни. Но также я хочу, чтобы ты разделял мои убеждения. Вот почему я придумала этот плод. Ведь на самом деле его нет! Ну не странно ли?

Я тоже чуть не плакал — определенно все дело было в смутных предчувствиях. Мне наверняка придется вплотную заняться политической экономикой, чтобы подтвердить свою не нуждающуюся в подтверждениях интуицию. Однако я был намерен продолжать в том же духе — не только ради истины, но и ради Бриджид, удивительной и прекрасной по всем статьям, включая те, по которым она пока не стала удивительной и тем более прекрасной. Если присутствие просвещенного Двайта будет с завидной регулярностью скрашивать существование Бриджид, она, Бриджид, вскорости совсем избавится от недостатков.

— Держи. — Я протянул ей несколько долек древесного томата.

— Ты порезался.

Действительно, кровь из указательного пальца попала на нежно-оранжевую мякоть. Несмотря на это, Бриджид взяла зловещую дольку из окровавленных рук и съела ее.

— Надеюсь, у тебя нет СПИДа, — произнесла она, прежде чем слизнуть кровь с моего пальца.

И это было символично.

Я помог Бриджид встать, и мы пошли по склону горы, не поднимаясь и не спускаясь, держась канавы и имея все основания предполагать, что она приведет нас к нашему спа-коттеджу.

— Что-то есть неправильное в том… — начал я.

— …чтобы возвращаться той же дорогой, что пришли, — подхватила Бриджид.

По-прежнему надо было отслеживать пауков. Однако в моих глазах пауки утратили зловещий ореол, и я простил этих отовсюду гонимых заложников эволюции. Продвинутые приматы вроде меня — совсем другое дело: им (нам) никакая эволюция не указ.

Мы шли молча, держась за руки, когда дорога позволяла, и наконец добрались до тропы, убегавшей вниз к отелю. Мы стали спускаться, я первый, Бриджид за мной; одновременно со спуском и с наступлением сумерек ослабевало действие наркотика, и наша эйфория стремительно шла на спад. Тропа уперлась в лужайку; перед нами были бунгало, в некоторых уже горел свет, подчеркивая быстрые сумерки.

Я обернулся и поцеловал Бриджид. Сумерки сгущались, в мире стремительно темнело, новые Адам и Ева на ощупь искали спасения от темноты — последняя казалась мокрой и вязкой.

Я сделал полусимволичный шаг с невидимой тропы на газон и провозгласил:

— Да будет этот час первым часом моей новой жизни. Начинаю отсчет: час первый, год нулевой.

— Не говори так.

— Почему? Давай вместе: День Первый! Год Нулевой!

И Бриджид поведала мне, как красные кхмеры, захватив в 1975 году Пномпень, тоже объявили Год Нулевой и принялись с энтузиазмом резать и морить голодом своих собратьев-камбоджийцев и угробили около двух миллионов.

— С социализмом все не так просто, — подытожила она, когда мы уже подходили к бунгало.

— Намек понял, — заверил я.

По мощенной камнем дорожке шла Амира в купальнике и с полотенцем на плечах. Улыбаясь широкой улыбкой соучастницы, она воскликнула:

— Теперь вы точно тронулись! Классно торкает, да?

— Все было замечательно. Кроме пауков, — отозвалась Бриджид.

— Я стал социалистом, — похвастался я.

— Демократическим социалистом, — напомнила Бриджид.

— Совершенно верно. Демократическим. Который никогда не опустится до насилия.

— Вообще-то, — сказала Амира, — мы тоже здорово отъезжали, пока кто-то не помянул палестинцев и на несколько минут всем кайф не поломал. — Она пожала плечами — банально, как обычный человек, а не как Бриджид. — Если тяпнул «Сан Педро», о политике лучше не говорить.

— Почему же, если прикольно? — возразил я. — Нас, демократических социалистов, никакие темы не обескураживают.

Глава двадцать четвертая

На следующее утро голова была свежая до такой степени, что я с ужасом решил, будто вчерашние происшествия мне приснились. Я вышел на балкон, бросил взгляд на собственные боксеры, и все встало на свои места.

Я огляделся. Солнце растапливало остатки тумана, и я изобразил несколько приветственных асан. Высаженные вдоль террасы маки трепетали на утреннем ветерке, а небо, огромное, бледное, тихонько гудело словно колокол — несмотря на то, что я никогда еще не был таким трезвым. Я обернулся и заглянул в комнату. Обнаженная Бриджид сидела на постели.

— Да здравствует демократический социализм! — заорал я. — Только еще более демократический и еще более социалистический, чем когда-либо в истории!

— Что я наделала? — С этими словами Бриджид с головой забралась под одеяло. Но я-то знал, что она придуривается, а она знала, что я придуриваться и не думал.

Я успел получить несколько оргазмов в самых разных позах, пока Бриджид услаждала мой слух сказками о неоколониальной зависимости, жестокой власти метрополий и коррумпированности местной элиты.

— Не может быть! — реагировал я.

— Да что ты! — возмущался я, одновременно кончая.

— Вот уроды! — мурлыкал я в пушистое ушко.

Когда мы наконец спокойно улеглись, я вспомнил о парне из самолета.

— Бриджид, а как получилось, что у бизнесменов в Колумбии с профсоюзами никаких проблем?

— Просто членов профсоюзов часто убивают парамилитаристы. Но сейчас, — и Бриджид свернулась у меня под боком, — сейчас я не хочу говорить о политике. Сейчас говорить нужно о чем угодно, только не о ней.

Что угодно оставалось главной темой разговора на всем протяжении пути в город Кункалбамбу.

Нам обоим нужно было проверить электронную почту, поэтому мы направились в местную е-mailярию. Больше всего мне хотелось получить письмо от Алисы, но в ящике обнаружился только издевательский бюллетень от Коалиции с Сэккетт-стрит, проповедующий глобальную справедливость:

Вот что я написал Алисе и министру юстиции:

Прежде чем приняться за остальные письма, я набросал для бывших одноклассников, а также для министра юстиции, следующее сообщение:

Папе и маме, каждому отдельно, с неизбежной копией министру Эшкрофту, я написал так:

Я уже кое-что рассказывал о североамериканском этапе своей жизни, поэтому не стану здесь приводить все полученные и отправленные мною в тот день письма. Однако близящееся к завершению повествование вопиет о включении в него еще одного письма, что я сейчас и сделаю.

Я написал Дэну, что жив, здоров и по-прежнему гетеросексуален, только слегка заинтригован, и крутнулся в кресле.

— On у va?[60] — сказала Бриджид.

Она закончила с письмами и успела рассчитаться со служащим е-mailярии. Я поднялся и смерил его взглядом. Сутулый, похож на вечного студента, щеки впалые, губы тонкие, в глазах ожидание нездешней любви, и волосы уже заранее отпущены и зачесаны назад.

— Cuanto?[61] — спросил я и вручил ему пачку захватанных и мягких, как застиранная майка, однодолларовых купюр. Со сдачей в кулаке я вышел на улицу.

Через дорогу простиралась городская площадь, пустая и с удручающе сухим фонтаном посередине. Бриджид взяла меня за руку и стала спрашивать, что случилось. Старик в соломенной шляпе и засаленном пиджаке уселся на скамейку и принялся, ковыряя в зубах, смотреть на нас — потому что больше смотреть ему (и вообще) было абсолютно не на что.

— Бриджид, ты знаешь, что такое плацебо?

— Знаю: это нейтральная субстанция, которую под видом лекарства дают группе добровольцев для чистоты эксперимента.

Я кивнул.

— А зачем тебе? Двайт, у тебя что-то случилось?

— Ровным счетом ничего. — По глазам Бриджид я понял, что она поверила. — Все в ажуре.