Лекарство от зла

Наступила осень. Осень — это послеобеденное время. Солнце устает постоянно нас согревать и начинает готовиться к зиме. Зима — это вечные сумерки. Весна — это рассвет. Лето — это полдень.

Только после распределения сезонов я могу ориентироваться в пространстве. В моем времени. Вот угасает день, а значит, осень уходит и наступают сумерки, а с ними приходит зима. Еще одна зима в сутках.

Курю. Я не всегда могу курить. Когда муж дома, у меня нет прав. Я замужняя женщина. Я кому-то принадлежу. В сущности, я принадлежу всем, кроме себя. Душа замужних женщин похожа на голландскую брынзу. Тело замужних женщин — бугристое поле. Я слышу, как хозяин идет и ругает эти неровности. Бугристое поле требует ухода. А человек ненавидит прикладывать усилия. И бугристое поле ругается. Я его слышу. Усталая осенняя ругань.

Смотрю на пожелтевшие часы. И забываю, что я человек. Я забываю все, что есть в этом мире. Я смотрю на время как загипнотизированная и получаю приказ действовать. Что-то управляет мною. Что-то копило смелость целых три года и теперь командует мною строгим голосом. Моим строгим голосом.

Бывает, что механизмы ломаются. Люди тоже ломаются. Интересно, только женатые? Встретились мужчина и женщина, попробовали друг друга на вкус, понравились друг другу и один съел другого? А если не получается съесть — то получается испортить?.. Я испорченная, замужняя, побитая вечерне-зимними битвами женщина. Женщина ли я?

Я не знаю, женщина ли я, но ночью мне снятся рисованные мультики. Я сажусь в кровати и смотрю на огромный белый несуществующий экран. Смеюсь до того, что у меня перехватывает дыхание. Потом не смеюсь. Замужние женщины не имеют права смотреть рисованные фильмы, не имеют права смеяться ни во сне, ни наяву. Я ненавижу грустных замужних женщин. Курю. До восемнадцати часов еще есть время. Потом у меня не будет прав. Мне снятся анимационные герои с тех пор, как я вышла замуж. Когда я была нормальной, мне снились цветные приключения. Сейчас я вижу все черно-белым. Ночи серые. Я серая, даже, наверное, бесцветная. Хотя у меня есть и черная половина.

Сейчас я нахожусь в ожидании черного. Я скована ужасом. Сижу на кухне, курю и смотрю на себя со стороны. Сейчас я — это я и не я вовсе.

Стою в центре кухни, похожей на тысячи таких же кухонь, и два оголенных провода прилипают к моим рукам. Я знаю, как выгляжу со стороны. Похожа на огромную прыщавую жабу, застывшую в ужасе от ожидания. Влажные провода дрожат и извиваются. Жабьи языки выстреливают и возвращаются в розовый рот за мгновение. Искренне надеюсь, что прилипшие к ним мухи вообще не успевают понять, что с ними произошло. Надеюсь… Каждый имеет право умереть счастливым или по крайней мере ничего не подозревающим. Я стараюсь искренне в это верить. Убеждаю себя в этом, чтобы успокоиться, чтобы придать себе смелости. Нельзя отказываться именно сейчас. Я так много сделала. Сумела приобрести какой-то цвет, время от времени я даже вижу себя в зеркале…

Что-то случилось с моей жизнью. Перевернулось. Я ношу на пальце кольцо, как меченая курица. Моя одежда изнашивается от того, что болтается на вешалках в шкафу без толку. Она становится тесной, потому что я опухаю, зеленею и ровно в шесть часов вечера лопну. Интересно, чем тогда запахнет? Не будет ли зловония?

Три года я спрашиваю себя, где я. Где я нахожусь? И только ночью я могу закрыть глаза. Ночью перед моими глазами постоянно появляется образ дерева. Крона крепко сидит в земле, корни же стремятся прямо вверх. Я карабкаюсь по дереву и ищу главный корень. Мои ноги заплетаются во множестве разветвлений. Вместо главного корня я вижу крону нового дерева и начинаю паниковать. Господи, как можно забраться на дерево, ветви которого смотрят вниз. Я начинаю потеть. Мое сердце бешено бьется от страха. Мерзну, задыхаюсь, мой желудок сжимается в ожидании ужаса, а оказывается, все так просто. Нужно только перевернуться вниз головой и не забираться на дерево, а спускаться в направлении неба… я делаю это месяцами. Спускаюсь по деревьям, стоящим друг за другом, и уже приближаюсь к концу Млечного Пути. Еще совсем немного — и я покину Галактику. Еще совсем чуть-чуть…

Я многого не могу себе объяснить. Как может чего-то быть слишком и одновременно мало? Как может все это происходить именно со мной? И где, черт возьми, тот принц, которого мне обещали, вместе с огромным счастьем и другими хорошими пожеланиями? Где все это?

Месть и справедливость — может быть, именно в этом заключена суть сути, но я не знаю. Я совершенно обыкновенная, глупая, пугливая. Пахну страхом, животным ужасом. Моя слабость видна. Как на меня ни взгляни, я похожа на жертву. Я похожа на жертву в профиль, анфас, даже со спины, я жертва по-всякому. Мой взгляд становится безумным, и я перестаю существовать. Но иногда жертвы становятся непредсказуемы. Страх — это огромная сила. Страх — это приманка. Он превращает обыкновенного человека в героя, безмозглую тварь — в мыслящее существо, убийство — в случайность… Я — страх. Несчастный случай можно устроить. Все можно устроить, когда дикий страх дышит в твою дверь, а желание выжить подпирает тебя в спину… Мне необходимо выжить. Жизненно необходимо.

У меня все предметы оживают. У них есть голоса, глаза, они дышат, разговаривают на разные темы… По правде говоря, они отвечают мне, когда я о чем-то их спрашиваю. Дедушка разговаривал с ласточками. Я помню. Каждую весну они рассказывали ему одну и ту же историю об Африке, о путешествии, о синем-синем море. Он снова убеждал их свить гнездо на нашем балконе, и они доверялись ему. Он научил меня. Сейчас я со всеми могу разговаривать без переводчика. Дедушки уже нет. Ласточек тоже. На балконе не осталось ни одного ласточкиного гнезда… Среди панельных домов я встречаю только ворон, воробьев, диких голубей и горлиц, но с ними неинтересно. У них мещанские разборки и бытовые проблемы, нет естественной среды, и они измельчали. Это происходит из-за похожих домов, в которых живут одинаковые люди. Интересно, птицы умирают естественной смертью? Я видела убитого воробья и никогда не видела старого голубя. До замужества я жила с постоянными приключениями. Мы гуляли с дедушкой по улицам, а булыжники с мостовой заглядывали снизу мне под платье. Башмаки кусали меня за ноги, чтобы я шла быстрее. Я пыталась не потерять землю под ногами, потому что «верх» и «низ» менялись местами, но дедушка был рядом и всегда спасал меня. Пчелы преследовали меня, как только замечали, но всегда был кто-то, кто помогал мне. Раньше моя жизнь была приключением и выживанием. Теперь осталось только желание уцелеть.

Я одна. Никто не поможет мне избавиться от песка в глазах, я вынуждена после падений подниматься сама, мне приходится самой подавать себе платок, чтобы вытереть нос после того как я наплачусь. Господи, ты вообще-то видишь, как я одинока? Однако мне необходимо выжить.

Меня на несколько минут оставляли дома одну, и я переполнялась ужасом, потому что не могла дойти до двери. Ненавижу быть запертой в одиночестве.

Теперь я целыми днями сижу взаперти. Муж боится, чтобы я не сбежала, и запирает дверь. Я убегаю через балкон. Перебираюсь на соседний. Это высоко. Перелезаю на выступ окна лестничной клетки. Удерживаюсь там. Ударяю по стеклу. Оно разбивается, и я бегу вниз по лестнице. Я начинаю дышать только через три пролета. Муж подстерегает меня каждый день, забирает обратно домой и запирает балконную дверь. Это конец.

Курю. Сижу на кухне, курю и слушаю точное время. За полчаса до восемнадцати я начинаю метаться, заходя в туалет и тут же выходя из него. Как будто в шесть часов я стану абсолютно беспомощной. Я знаю, что буду одна против изобретательной неизвестности, знаю, что буду наказана, знаю, что муж ненавидит даже мое дыхание. Не хочу захотеть в туалет в тот самый момент, чтобы что-то заболело, не буду кричать, ни за что на свете не расплачусь. Наступает время бояться. Его время. Он любит смотреть, как другие боятся…

Приближается шесть часов. Мое сознание, скованное страхом, медленно засыпает. Подсознание — бдит. Оно предусмотрительно собирает мои чувства, восприятия, освобождает тело от нервов. У меня нет тела, нет нервов, и я не чувствую приближающейся боли. За несколько минут до шести — это уже не я. Когда боль обрушится на меня, то получится, как будто ударили палкой по гладкой воде. Дети любят бить ручками по воде. Ей не больно. Потом дети начинают плакать — у них болят руки. Почти шесть, и я — вода. Я переливаюсь из комнаты в комнату и замираю — как вода в стакане. Каждый день в определенный час мне нужно быть у входной двери и ждать. Такие правила существуют для замужних женщин. Интересно, для всех? Пока жду, я бледнею, становлюсь прозрачной и каждый раз удивляюсь, как он меня видит, чтобы ударить… Некоторые люди замечают лужи на мокрых улицах. Я — маленькая лужица после весеннего дождя, и только вибрация в моей душе создает рябь, а так я незаметна.

На этот раз я готова. Последняя встреча со страхом. Мой страх — это моя приманка…

Первая встреча со страхом не забывается. Ты не знаешь его, он останавливает тебя на улице и хватает за руку. И потом, без предупреждения, втягивает тебя в какое-то свое измерение — в другое пространство. Я с детства не понимаю время. Оно постоянно куда-то спешит. Я не спешу. Когда обгоняешь время, всегда происходит что-то плохое… На столе стоит молочная каша. Значит, я снова маленькая. Я ем кашу и отправляюсь в школу. Никто не провожает меня. Родные не говорят мне «До свидания». Меня это не удивляет. Темно. На улице люди не смотрят на меня, но темнота многое объясняет. Я подхожу к какому-то грязному месту, где растут тополя, и понимаю, что что-то не так. Не течет вода из источника. Она застыла. Деревья нависают надо мной. У них множество рук с тонкими и длинными пальцами. Они пытаются ущипнуть меня за круглые щеки. Темно, и я одна. Я бегу к школе, даже замечаю, как тащу противную кожаную сумку за одну ручку. Она бьет меня по лодыжкам, но я не останавливаюсь, я бегу, потому что мне необходимо выжить. Я вижу главный вход и бросаюсь к нему. Там меня уже ждут. Розы, стоящие рядами, раздвигаются и тянутся ко мне, запутываясь колючими отростками. Они хотят проколоть мне сердце, попасть мне в глаз. Я вообще не хочу понимать, что происходит. Несусь к спасительному цементному двору и молюсь, чтобы утренняя гимнастика еще не началась, а то меня заставят, ко всему прочему, маршировать в одиночестве после уроков. Мне повезло, вокруг пусто. Я стою одна в середине огромного квадрата. Его цвет меняется от серого до болотно-коричневого. Он хочет поглотить меня. Хлопковые колготки сползают по ногам и усиливают ощущение, будто я тону. Я хочу закричать, но мой голос остался где-то позади. Прячусь. Хочу убежать. Но не могу даже пошевелиться, будто я окаменела. Через двор идет уличная кошка размером с тигра. Она идет спокойно, оглядывается. Я бледнею, становлюсь прозрачной, и тигр меня не замечает. НЕ ЗАМЕЧАЕТ!

Я слышу топот сотен муравьиных ног. Меня обглодают гигантские муравьи. Чего мне еще ждать? О, есть чего! Образцовая четырехэтажная школа, названная именем геройски погибшего партизана, СМОТРИТ на меня!

Так много глаз! Целый отряд погибших партизан с черными глазами без зрачков. Вот сейчас все они с треском распахнутся, стекла вокруг меня разобьются и произнесут приговор. Он будет не в мою пользу. Я знаю это.

Эй, иди поспи еще часок! Еще темно, а ты уже кинулась в школу… Вот так на… Голос и бормотание «тетечки». Как только слышу этот голос, сразу чувствую запах хлорки и туалета. Все встало на свои места. Я чувствую себя глупо, но довольна. По дороге домой я качаю сумку вперед и назад, держа ее за одну ручку и подталкивая ее ногой. Тупо улыбаюсь. Не одинока.

Не брошена. Не потерялась. Просто перепутала время. Только человек, хорошо знакомый со страхом, знает — что такое облегчение. Я возвращаюсь домой, даже не садясь в лифт, как обычно. Родные меня не замечают. Они не поймут, что произошло. С тех пор как родился мой брат, они меня не понимают. Я выхожу на балкон. Город все тот же. Темнота уходит, и жизнь продолжает быть прекрасным местом. Только для меня.

Теперь я могу двинуть одной ногой. Желудок перестал вливать желудочный сок прямо мне в горло. Теперь меня не тошнит.

Когда у меня что-то не получается, то я обычно выхожу из себя и смотрю со стороны. Так я и сделала. Выгляжу очень жалко. Толкаю себя в спину и направляюсь к розетке. Встаю у раковины и напрягаюсь. Вижу, как запихиваю провода, свободный конец накручиваю вокруг медной трубочки в холодильнике. Знаю, что пробки отключены, но, несмотря на это, продолжаю трепетать и дрожать. Со стороны я так себе противна, что хочется дать себе пинка. С моих рук капает вода, нижняя челюсть трясется. Я вообще не похожа на убийцу. Я опять со всех сторон жертва. Когда уже все это кончится?

Нужно пойти в душ, включить воду и облиться шампунем, чтобы страх не был так заметен. И чтобы он не заметил меня по запаху. В последний раз оглядываю кухню. Стол убран. Ракия — в холодильнике. Раковина закрыта, пол на кухне мокрый. Ручка холодильника влажно блестит.

Я включаю пробки и иду под душ. Может, сейчас уже шесть часов. Может быть, уже вечер и мне не мешает то, что я заперта. Наступило мое время. Оно никуда не спешит. Стоит и ждет у холодильника-приманки. Впервые за три года меня не будет у двери, когда зло вернется с работы. Оно не ударит меня до того, как снимет пальто. Меня не будет там, когда оно откроет холодильник, и я не увижу, как электричество перейдет из одного тела в другое. Я не увижу ужаса в глазах. Не услышу, закричит ли оно, будет ли просить о милосердии. Может быть, даже заплачет? Будет ли у него время испугаться? Эх, я упущу столько всего, но зато я выживу. Может быть, все-таки посмотреть? Нет. Иногда кажется, что упускаешь что-то особенное во имя чего-то другого, еще более особенного. Я думаю, что быть свободным — это и есть что-то особенное. Забыла. Надо вспомнить.

Вода течет по телу и согревает меня. Я обожаю теплую воду, она такая мягкая и ласковая. Любое место, к которому она прикасается, оживает. В сказках теплую воду называют живой. Это так. Идешь за девять гор, доходишь до десятой, проходишь через девять царств, приходишь в десятое и только в самом конце сказки — родник с теплой водой. Окунаешься в него — и сразу же становится легче. И тебе уже — ни до змеи, ни до принцессы… В общем — выздоравливаешь. И тогда задаешь себе вопрос: «И что это я, черт возьми, делаю в этой сказке?»

Глоток теплой воды, и часы отбивают точное время. В любую минуту ключ в замке повернется и события потекут, как вода. Ток тоже течет, как вода, но только нужно сначала включить его в сеть. Электрик сказал, что большинство людей не понимали, что умерли от удара током. Но я ему не особенно верю. Он-то живой. Я намыливаюсь уже десятый раз. Вечером спина будет болеть и кожа будет содрана, но кто это увидит. Некоторые вообще не чувствуют свою кожу. Шутка.

Я разозлилась. Неужели меня будут расспрашивать? Обязательно будут расспрашивать, но я умею безошибочно врать. Кроме всего прочего, я помню, что врала. Он меня заставил…

Я разрешаю своему телу выйти из ванной и проверить все в последний раз. Оно уверено, что все в порядке. Я верю ему. Оно очень наблюдательно. Господи, до каких пор я буду мокнуть в этой ванной? Скоро закончится шампунь. Вернулись соседи, всегда возвращаются в это время. Они вместе работают. Целыми сутками быть вместе. Ужас! Прямо перед дверью она говорит о том, что будет готовить на ужин. Мне кажется, они едят непрерывно. По крайней мере, он постоянно жует. У них нет детей, но не поэтому. Просто они, как все. Если бы у них были дети, то они жевали бы беспрестанно. Лифт остановился на нашем этаже. Ключ поворачивается в замке. Сейчас он откроет дверь! Еще шампунь. Вдруг у меня выпадут все волосы? ШАМПУНЬ! Побольше пены, быстро! Пена! От пены ничего не видно. Слышу.

— Сучка неблагодарная, ты почему не на месте? Почему не встречаешь хозяина? Я принес тебе щенка…

Плохо слышно. Мыло затекло в уши. Но мерзавец и вправду принес мне щенка. Гаденыш, который с пятого этажа выбросил моего кота, принес мне собаку, чтобы повесить ее над моей кроватью? Нет. Он уже никого не сможет повесить. Мертвецы не могут никого мучить. Мертвецы безопасны.

Неподвижная часть меня, залитая пеной, выскочила из ванной. Он и вправду принес мне собаку. Симпатичную. Только бы он не оставил ее на полу в кухне. Но он именно так и делает. Я слышу свой голос, объясняющий, что животное надо искупать. Глаза зудят от мыла и непредвиденной ситуации. Я начинаю дрожать. Собачка скулит у меня на руках. Я впадаю в истерику. Вдруг он понимает, что не может увидеть мое грузное тело. Благодарю, тебя, Господи! Мы с собачкой шмыгнули в спасительную ванную. Я встаю под душ и смываю с себя мыло. Много воды! Много живой воды! Огромное облегчение. Собачка испугана до смерти. И я — тоже. Ванная комната вся в белой плитке, как в больнице. Я слышу, что он что-то кричит из кухни о салате, о моей матери, обо всем моем роде, и на меня нападает истерический смех. Я не могу выключить душ. Я сейчас задохнусь от смеха. Зовет меня. Приказывает мне явиться. У меня от смеха текут слезы. Спрашивает о чем-то. Я мучительно отвечаю. Он спрашивает, где ракия. Я не могу ответить. Я смотрю сквозь небольшое окошко в кухонной двери. С меня стекает теплая вода. Нет, это щенок написал у моих ног. Продолжает ругаться. Подошел к холодильнику. Я не могу смотреть на это! Мое сердце сейчас разорвется. Мой мозг сжался и в голове образовалось слишком много свободного места. Что-то стучит внутри. Протягивает руку. Я сейчас войду… Не-е-е-ет!

Я хочу закричать, но мой голос — в ванной комнате и стоит под душем. Я знаю, что сегодня он не придет. Я все видела!

Надо отключить пробки!

Я все видела!

Надо снять проводки с контакта!

Я не могу перейти через это тело!

Я видела. Я сейчас упаду в обморок. Нужно спешить. Темнеет.

А если он схватит меня за ногу, когда я переступлю через него? Он подлый. Может быть, он притворяется мертвым… Может быть, ток на него не действует? А если он вскочит и засмеется мне в лицо? И эта собака не перестает скулить…

Господи, что я сделала, Господи!

Надо открыть раковину!

Мамочка, Таня, Цанка, что это… Разве я этого хотела?.. Вставай, глупенький, это было шутливое наказание… Я не хотела, чтобы ты стал таким… выгнутым, как высоковольтный провод на полу… На руках у него появились красные бабочки… Куда деть провода?..

Я выброшу эту собаку. Быстро! Что я говорила? Провода — к проводам. Пробки, лампы. На помощь! Мой голос застыл перед зеркалом в ванной комнате и спрятался. Я бросаюсь к входной двери и… Она открыта!

НА ПОМОЩЬ!

Одна голова

— Хочешь, убежим?

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Давай.

Я хочу убежать. Из дома, похожего на тысячи домов. Здесь ходят чужие люди, знакомые люди, близкие люди, собачонка бегает между ногами бродящих туда-сюда. Я сижу. Разные люди спрашивают меня об одном и том же. Но мой голос в ванной комнате и не хочет выходить оттуда. Я открываю рот, но не могу объяснить, как это глупо, когда твой голос оставляет тебя в такую минуту. В прихожей кто-то говорит одновременно несколькими голосами. Счастливый. Соседка с котлетами на ужин говорит, что он каждый вечер бил меня. Она не выдержала. Кто-то спрашивает, откуда она знает, что он бил меня. Знает. Слышала, как я билась о стены и мебель. Ее муж снова жует. Хорошо, что у них нет детей. Соседка с другого этажа говорит, что мы жили счастливо. Она никогда не слышала криков. Он даже ходил по магазинам, выбивал ковры, носил вещи в химчистку. Забитый рот начинает кричать, что я постоянно ходила в синяках и что совсем необязательно кричать. По кухне ходят санитары. Наверное, они заберут тело. Наконец-то заберут это тело. Оно выглядит лишним. Кто будет носить вещи в химчистку? Это тело просто не сможет этого сделать…

Наступили на собаку. Бедное животное. Оно попало в неподходящее время и в неподходящее место. Я назову его Боги. Звучит дружелюбно и вызывает доверие. Интересно, моя мама придет? Я ясно сказала, чтобы никто не приходил. Я прошипела это. У двери продолжают говорить о грохоте в моей квартире. Кто-то сказал, что он был игрок. Кто-то другой — что скульптор. Вот так. Когда у человека есть голос, он говорит глупости. Я сижу, курю и знаю, что он просто БЫЛ. Теперь его нет. Соседи… Кто-то воет на лестнице. Его мать.

— Хочешь, убежим?

— Куда?

— Куда глаза глядят…

Я хочу уйти, все равно в каком направлении. Не буду гадать — куда, не дам выбирать судьбе. Убегу в себя. Это самое надежное место, которое я знаю. Но дверь буду держать открытой. Соседи не заглядывают в открытые двери. Мне часто снится один сон. Я сижу посреди бескрайнего пожелтевшего поля, а за моей спиной — приоткрытая двустворчатая дверь. Это мой дом, но даже я не хочу заходить внутрь. Есть что-то страшное в этом открытом проеме. Потом я начинаю перебирать солому, а она не становится золотом. Исчезает. Как мне это надоело, я все сижу посреди поля перед дверью — пока не проснусь. Я пытаюсь побегать по этому полю. Не получается. Я хочу скрыться. Некуда. Вокруг — поле или стерня. Человек бегает за приключениями. Иногда их можно спровоцировать, иногда они приходят сами, ведь это приключения. Женщина, которая кричит и рвет на себе волосы на кухне, это мать. Не моя, его. Она мать зла. Ведьма. Пьет кровь молодых козлят и питается сердцами летучих мышей. Может поцеловать тебя в щеку, а может вынуть твои глаза и сварить их в супе. Жить с ведьмой — это приключение, что-то случившееся, закончившееся. Ее муж умер.

— Эй, что случилось? Что случилось?

Я знаю, что случилось. Я точно знаю, что случилось, но не скажу. Даже если она вынет у меня из груди сердце и будет сжимать его в руках до тех пор, пока оно не перестанет биться. Даже если запрет на замок мое счастье и выбросит его в канализацию. Даже если будет целовать меня теми же губами, которыми ела и пила. Господи, спаси меня! До тех пор, пока я молчу, ничего не произойдет… И без того я не собиралась болтать… только бы она не бросилась меня обнимать. Я этого не вынесу. Ее муж умер, потому что он не взял ключа от жизни, решил идти дальше. Он не сейчас умер, это случилось позже. Сейчас умру я, если она набросится на меня. Я знаю одну штуку: адреналин вливается в мою кровь в неограниченных количествах, челюсти сжимаются, я бледнею, потею, становлюсь прозрачной, я абсолютно незаметна. Если этот номер не пройдет, знаю еще один — могу упасть в обморок. Чего я жду? Мне необходимо расслабиться… Когда я стала взрослеть, то каждый раз перед месячными падала в обморок. Это было занятно. После третьего обморока все решили, что у меня низкое давление, и перестали обращать на меня внимание. Несмотря на это, меня освобождали от школы.

Слышу, как доктор говорит, чтобы все оставили меня в покое. Опять я не иду в школу. На меня накинули чужое одеяло. Меня увезут в больницу. Там белая плитка… Но номер получился. Теперь я могу упасть в обморок. Соседям объяснили, что я в шоке. Но в этом нет необходимости. Они все про меня знают, знают все о несчастных случаях, о нелепых смертях. Соседи не знают про Гогу. Он стал гомиком. Из-за моих месячных. Увидел меня, измазанную кровью, и его стошнило. Потом я встречала его. Он ходил под ручку с одним парнем из русской школы. Они целовались на скамейке в кустах. Меня не стошнило. Совесть схватила меня за ухо. Я раскаиваюсь! Раскаиваюсь! Я не надела чистые колготки. Может, я все-таки не зло?

— Хочешь, убежим?

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Давай.

— Хочешь, убежим в… Банское?

— Хочу.

Наконец попадаешь в незнакомое место, где время течет неведомым образом и живут незнакомые люди. Все другое. Хорошо.

Бывают и другие бегства. Бежишь и достигаешь холодильника, хватаешься за ручку и снова бежишь, но уже по Великим охотничьим полям.

Мой голос вернулся из ванной комнаты. Мокрый до костей. Он сообщил, что устал и ложится спать. Сказал не будить его, потому что завтра у него тяжелый день. Мои движущая и неподвижная половинки тоже заснули, как после бани. Не с кем поговорить. Опять я одна. Я уверена, что это мое время, но мое ли это место, не знаю. Сирены и воющие машины. Я еду. Куда еду?

Хочу заплакать и не могу. Мои слезы лежат в сундуке, который спрятан на дне морском под каким-то островом. На этом острове растет дерево, на это дерево села птица, в этой птице — яйцо, в яйце — цыпленок, цыпленок этот с одним пером, а на пере сидит вошка. У этой вошки — ключ от сундука.

Две головы

Я не одна в больничной палате. В кровати рядом с моей лежит женщина. Она вся забинтована. Тяжело дышит и стонет во сне. Мне тоже сделали укол. Женщина на соседней кровати плохо выглядит. Я знаю — почему. Она замужем. Врачи говорят, что это не страшно, но я-то лучше знаю, от этого иногда умирают. Она пойдет домой. Муж снова испортит ее и приведет, чтобы ее починили, а потом снова сломает, и когда ему надоест забирать ее починенную, он возьмет себе новую. Говорят, что мужчины — это неповзрослевшие дети. Дети обращаются с игрушками по-мужски.

— Хочешь, убежим в Банское?

— Хочу.

Куда я пойду? В Банское. Это сказочная страна, где можно играть в большого и сильного. Игра заканчивается, и ты ждешь, когда тебя заберут. Мама опаздывает. Ты плачешь. Чувствуешь себя брошенным. Других уже забрали, а ты один, от чего все внутри становится еще более пустым. Не каждый может убежать в Банское. Я могу. Я не теряюсь по дороге домой. Если меня не заберут, то я сама уйду.

Банское. Вечером какой-то глаз прилепился к щелке и жадно разглядывает, как я раздеваюсь. Считает оргазмы. Сморщенная рука хозяина ищет что-то в холщовых штанах. Вынимает ключи, сигареты, кусок колбасы, спички. Потом писает через окно, крепко держась за это самое. Потом снова смотрит и прислушивается. Банское. Деревянный пол. Мою доски. Меня бьют доской по голове. Я разжигаю печь и сплю на земле перед ней. Иногда сплю на кровати. Зависит от ситуации. Банское. Маленькие окошки, белые занавески и решетки. На меня смотрят сверху с улицы, и я смотрю. Вижу двоякое изображение. Перед глазами у меня летают мелкие мушки. Как я могла говорить, что не хочу убежать в Банское?

Женщина возле меня думает о своих компотах. От нее исходит аромат герани и сладкого сиропа. Фрукты в компоте похожи на кусочки медузы. Я родилась у моря, просто не могла родиться нигде в другом месте.

Я не убегу из этой комнаты, они сами меня отпустят. Люди знают обо мне все, а я ничего о себе не знаю. Это больница. Я не могу накрыться больничным одеялом с головой. Им накрывались столько чужих голов, выплевывали кровь, пускали слюни. Я не могу там спрятать свои секреты. Под одеялом теснятся и топчутся чужие тайны. Больница — не место для чужих тайн. Каждый поднимает одеяло и заглядывает под него. Если завтра меня спросят, что произошло, я скажу, что ЗНАЮ. Расскажу им с мельчайшими подробностями, как его рука прикоснулась к ручке холодильника, как он попытался ее отдернуть, но она приклеилась. Как она пожелтела и перестала быть его рукой, как пожелтело его лицо, глаза вытаращились, будто увидели что-то вдалеке… Но слепые глаза не могут…

Когда я была маленькой, то спала, закутанная с головой. Оставляла только маленькую дырочку для носа и глаз. Так мои секреты не могли убежать, пока я сплю, и моя мама не могла узнать ничего плохого и пакостного. А если она не знала, то я была умницей. Ты всегда хороший, пока не поймут, что ты не такой. Где бы спрятать мой секрет? Что это я вожусь с ним, как курица с яйцом? Меня тошнит. Стошнило снотворными таблетками. Будут ругаться. Где же этот поганый звонок?

Похоже, мне хочется спать. Не спала уже полтора года. Охраняла свою дверь. Этой ночью мне не приснятся мультики, мне вкатили слишком много снотворного. Не будет снов, я не сбегу в Банское, я буду слушаться и вести себя хорошо. Я все буду делать, только бы отпустили домой. Хочу домой… Где он находится? Я жила в восьми городах. У меня было восемь разных «домой». Какой из них настоящий?

Принц любит принцессу, она его тоже — но ему нужно найти ее среди двенадцати одинаковых принцесс. Он находит ее. Но только потому, что она дает знак или какая-нибудь пчела помогает ему. Без разницы. Главное, чтобы что-то найти, нужно, чтобы кто-нибудь тебе помог.

Помоги мне, Кто-Нибудь! Мне нужно попасть домой.

Мне дают новое одеяло, меняют простыни. Все она. Женщина возле меня, замужняя, так громко стонет в тишине…

И дедушка нашел звонок у своей постели, но его не услышали, потому что праздновали. Первое мая. Он стонал? Нет. Дед не стонал, он улыбался. А может быть, он и не звонил, чтобы не портить им праздник. Он был такой, никому не хотел мешать. Да, а вот я не такая. Звоню и буду продолжать звонить, мешать им спать, соберу всех сестер в своей палате, потому что хочу писать, а меня связали. Пусть принесут мне судно. Нужно, чтобы заставили эту женщину не стонать так громко. Чтобы праздновать, надо бы и поработать.

Ну его. Что бы я ни сотворила, имею право поспать. Пусть умники думают, что я тупая сучка, а я буду спать. Кроме того, я не замужняя женщина, я — вдова.

Три головы

— Хочешь, убежим в Банское?

Я просыпаюсь и отвечаю так же, как и три года назад: «Хочу».

Ну как не хотеть? Еще один новый город с еще одним «домом» снова сделал меня одинокой. Иду по мрачным улицам, всматриваюсь в серые здания и не вижу ничего знакомого. Туман стелется впереди и за мной. Нет. Я не хочу пропасть здесь. Здесь все потерянные, не знают друг друга. Они несчастны, не сплетничают за спинами друг друга, не знают чужих секретов. Нет. Нет!

Я хочу добежать до знакомого места, но в этом тумане все становится чужим. Я — в лабиринте из тумана. И тогда появляется он. Он одинок и потерян, как и я. Сразу влюбляюсь. Прикосновение его теплого тела выталкивает воздух из живота вниз. Между ног. Там сочится что-то теплое, вытекает крик и наполняет непознанным желанием. Желанием чего? Думаю, что я влюблена в ощущение любви. Я не одна! Глоток романтики пробую, как настоящий дегустатор. Каждая клеточка на языке разбухает от удовольствия. Я не одна! Задыхаюсь от ощущения любви. Слюноотделяющие железы выделяют любовный секрет. Я снова и снова голодна. Я не одна, и это может продолжаться вечно. В туманной мгле прячется Он. Он кокон, но нужно ли его раскручивать по чуть-чуть, когда можно сразу надеть шелковую одежду. Пусть все видят, как я счастлива. Пусть знают, что кто-то хочет убежать со мной, хоть и в Банское. Пусть. У каждой золушки есть свой принц. Хотя бы на три ночи. Потом карета может исчезнуть, туфельки — потеряться, из кокона может вылупиться зло, но это будет потом, а три ночи — это целая жизнь.

Невысокие женщины, с большими задницами, с большими бюстами, без бюстов, с редкими волосами, в париках и с рыночными сумками, женщины в меховых шапках, с лисами вокруг шеи. Женщина-проводница с меховой шапочкой на голове. Зверюшка от злости схватила себя за хвост. Глазищи уперлись в меня с ненавистью. И она потерялась в чужом месте. Блестящие стеклянные глаза, мертвые глаза лисы. Как укрощают бешеную лису? Кто-то должен погладить ее между глаз. Лисы любят, когда их гладят…

Моя голова приказывает мне не трогать ее шапку. У головы есть только нос. Что любят носы? Возмущенно обнюхивать. Что любят руки? Щелкать по носу большим пальцем и указательным, большим пальцем и средним — как получится. Как щелкают шарики. Какие шарики? Маленькие, разноцветные, стеклянные шарики. Как глаза, катающиеся в пыли возле выкопанной дырочки-орбиты. Некоторые глаза утопают в глазницах, а другие — навыкате. Женщины в меховых шапках не любят, чтобы их щелкали по носу. Они умеют противно пищать. Умеют скандалить в автобусах. Не люблю меховые шапки. Люблю щелкать по длинным носам большим и средним пальцами. Приятно, когда сразу попадешь. Приятно, когда тебе говорят, что ты освобождаешься от подозрений. Под-о-зрение. Что-то, что находится под глазами, под зрением. Что-то, чего люди не видят. Например, люди не видят того, что находится у них под носом. Я читала, что в двухтысячном году люди будут плешивыми, низенькими, с маленькими носами и огромными ртами. Неужели в двухтысячном году я буду замужней женщиной с лисой на шее?!

Следователь сказал, что я свободна и могу идти домой. Опять меня посылают туда. Очень сомневаюсь, что «домой» существует. Они нашли оголенный проводок, из-за которого и произошел несчастный случай. Нашли электрика, который до этого чинил холодильник. Да. Этот холодильник дважды ломался. Понятно, что это случилось и в третий раз. Третий раз — ну и ну.

Этот холодильник — настоящий друг. Я всегда полагалась на вещи. Они знают, что делают, и сопричастны человеку. Со-причаст-ны. Причастие. Причастился с кем-нибудь еще, и вы стали братьями по вере. Человек и его вещи схожи друг с другом. Холодильнику можно верить. Он никогда не бил меня. Белая коробка знает, как убрать острые края, когда я падаю в ее сторону. Она становится мягкой, как живое человеческое тело. Два человека сталкиваются друг с другом и говорят «Извини». Я люблю общаться с вещами. Люди не понимают меня, я не знаю их языка. А вот горячая кастрюля — настоящая подруга. Она знает, как отклониться в сторону, чтобы не разбить тебе голову. Тарелки предпочитают разбиться, но не причинить тебе боли. Они входят в мое положение и разбиваются еще в воздухе. Посуда знает, что это значит — быть тарелкой замужней женщины. Они даже не задевают меня.

Сестра сказала, что пришли мои близкие. Близкое — это все то, что недалеко находится. Раз они здесь, значит, они близкие, но мой голос выпрыгивает за окно и делает мне знаки. Он позвонит мне по телефону. Уже три года мой голос живет отдельно. Мы вместе только в субботу, в воскресенье и еще в редких случаях. Ясно, что этот случай не крайний… есть еще запасной, но он очень плаксивый. Что делать, придется сегодня воспользоваться им. Есть и еще один. Но он тонкий и показной. Он озвучивает рисованные мультики по ночам. Куплю себе снотворное и не буду спать с Медвежонком, Лисичкой, Зайчиком и Волком. Этот волк очень несчастный. Наверное, он свихнулся от всего того плохого, что должен олицетворять. Однажды меня заставили перечислить всех отрицательных героев мужского пола, которых я знаю. Я сразу вспомнила о нем. Жестоко выдала его. Воспитанные волки не заглатывают жертву целиком. Они пережевывают куски по двадцать восемь раз. В моих мультиках Волк добрый. Он подает руку Лисичке, на которую свалился огромный камень. Собирает объедки за Зайчиком и не разрешает Медвежонку водить машину, потому что у него нет водительских прав. А вот Зайчик — очень противный. Его усы дрожат от подлостей, а сердце готово лопнуть от зависти. У Лисы — прекрасный хвост, и она не носит его на шее.

Нужно идти к близким. Они находятся рядом, когда нужны. Я тоже недалеко. Интересно, кто первый скажет: «Видишь, что происходит, когда ты не слушаешься?» Я видела, что происходит, а родные не видели. Близкие видят то, что вблизи. Я смотрю на Скорпиона. Я знакома со звездами на этом небе, с солнцами, лунами, у меня есть… Хотя неважно, что у меня есть в других созвездиях. Здесь у меня обида. Обида — это одинокое чувство.

Доктор говорит, что я могу идти домой. Хватит! Конечно, я пойду домой. Куда, черт возьми, мне еще идти? Я пойду к себе домой. Он порекомендовал мне специалиста. Я пойду и к хорошему психиатру. Дал мне рецепт на лекарство. Я буду принимать успокоительное.

Может быть, кто-то еще хочет мне что-нибудь сказать?

Четыре головы

Мой отец считает, что я должна продолжить свое образование. Значит, он считает меня глупой. Это единственное мое спасение. Все знают, что я глупая. Соседи сказали следователю, что я настолько глупа, что даже пробку не могу ввернуть. «Очень глупая», говорят обо мне не очень близкие. И они тоже все обо мне знают.

Я не обхожу гостей на своей собственной свадьбе по второму и третьему разу. Я стою посреди ресторана, столы вокруг меня пьяны, у них жирные рты, заляпанные скатерти. У меня на плече висит сумка, полная денег, на шее у меня висят связки денег, в руках деньги. Мои ладони потные, деньги — мокрые. На мне нет этикетки с ценником. Туфли жмут. Ноги опухли, а близкие смотрят на меня со слезами в глазах. Не все. Некоторые близкие подсчитывают прибыль. Пять тысяч — раз! Пять тысяч — два! Пять тысяч — три! Продано! Хорошо продана, плохо продана, неважно. Купленный товар возврату и обмену не подлежит. Претензии на кассе при выдаче чека. Тук! Молоток не попадает по столу. Он бьет по моей тупой голове.

Если бы у меня было высшее образование, то сейчас меня бы убили. Замужняя женщина. Я глупая свободная вдова. Свободная! Думаю, что расскажу все самым близким. Ничего никому не буду рассказывать. Камень, который я пинаю ногой, только мой, и я не собираюсь ходить с ним туда-сюда. Есть камни, на которых можно посидеть. Я посижу на нем.

Камни, деревья, поля, планеты — моя жизнь довольно статична. Только мысли бегают туда-сюда. У них не бывает вечеров, им не надо лгать, когда они опаздывают. Они входят и выходят, куда и когда хотят. Бывает, выбегут ненадолго, но всегда возвращаются домой. Они, по крайней мере, не спрашивают, где это.

Ванная комната с той же белой плиткой, что и в той ванной, что была вчера вечером. Неужели прошел только один день? Игральная кость прокатилась, как камень по склону событий. Где она остановится? Завтра похороны. У меня нет черного платья. Не идти же в свадебном? Мне же все равно некуда его надеть… Платье на один день. Жена на один день. Жизнь на один день. Недоношенная жизнь. Недоразвитая жизнь. Искусственная еда, банановая каша, нейлоновые колготки, бритые ноги, красная помада, искусственные ресницы. Нитраты. Искусственный мех, наигранный смех, вставные зубы в пластмассовом стаканчике с обезжиренным мороженым, ободранный лак, мятый беззубый рот. Артрит, атеросклероз, аллилуйя, гниение… Господи, приехали. Я дома. Обо мне будут заботиться, не будут бить, будут любить, не понимая меня… Это лучше, чем ничего.

Столько дел надо переделать! Я думала, что все сделала. Оказывается, нет. Нужно было убрать вещи. Вернуть свадебные деньги… У меня есть книжка. Не книжка со сказками. У меня есть сберегательная книжка с деньгами, которые я никогда не откладывала. В ней записано, сколько я стою. Я верну книжку с деньгами. Готов обед, который готовила не я. Отлично! Осталось… мне хочется сказать — говно. Я скажу. Говно.

Однако еда просто невероятная. Праздничная еда. На похоронах много едят. И на свадьбах много едят. Есть много поводов для обжорства. Мне хочется сказать… Нет, я больше ничего не буду говорить, кроме: Спасибо за вкусный обед! Я забыла слова благодарности. Приятные слова. Наполненные. Сытый желудок — их подтверждение. Полная душа молчит и смотрит. Она не выражается словами. Я встречаюсь со своей душой. Правда, это бывает редко, но случается. Моя душа полна обид, но все равно: «Спасибо за вкусный обед! Вообще, спасибо за все».

Буду ли я пить кофе? Меня спрашивают. Я забыла, что люди умеют просто чем-нибудь интересоваться. Люди приказывают. Тех, кто приказывает, уже нет среди нас. Среди нас есть только мы.

Опять меня тошнит, но я не сделаю этого ни за что на свете. Только зло выбрасывает заботливо приготовленную еду. Выпускаешь еду, выпускаешь воду, выпускаешь на волю зло… Кто живет в городской канализации?

Я не буду пить кофе. Я лягу. В мою постель, на место, выдолбленное моим телом, на мою подушку, укутаюсь моим одеялом. Я уже забыла, какое это облегчение. Через три года постель пахнет камфарой. Это облегчение. Постель не забыла меня. Может быть, это и есть «домой»…

Два часа после полудня. До восемнадцати часов еще есть время. В шесть я ВЫЙДУ и куплю себе булочку с кремом. Теперь они не так вкусны, как прежде, но все-таки это булочка с кремом. Все не так, как прежде.

Пять голов

— Я хочу убежать в Банское?

— Хочу. Мужчины поют.

Мужчины в трактире прекрасно поют.

Пьют и поют. Пьют вино. Я тоже пью вино в Банском. Я уже замужем и имею право выпить стаканчик вина. Иногда. Кто-то поет фальшиво, и мужчины вытаскивают ножи. Его убивают, потому что он перешел границу. Разве позволено переходить границу? По-видимому, только мертвые могут переходить границу. Вокруг меня летают ножи, а я ничего не переходила. Я не могу видеть, убивают меня или нет, потому что предусмотрительно падаю в обморок. Только мужчины поют в Банском. Режут поросенка и поют. Опять пьют. Поросенок верещит. Господи, какой несчастный этот поросенок! Хозяйка будто вырезана из дерева. Белая и мягкая, и твердая, как дерево. Нежно смотрит на умирающего поросенка и считает, на сколько он потянет. Так его любила. Так его кормила! Покупала по двадцать буханок… когда открывали пекарню. У хозяйки — тысяча рецептов по приготовлению поросенка, они известны только в ее роду. В Банском все, кто выращивает поросят, приглашают ее их готовить. Интересно, они зарезали бы своих детей, когда те нарастят килограммы?

Мне надо похудеть. Все-таки я живу в Банском. Хозяйка говорит, что надо завязывать рукава у рубашек, когда стираешь белье, чтобы они не мешались. Она говорит, чтобы родить близнецов, надо глотать смолу белой сосны. В Банском немного близнецов. Я их вообще не встречала. Я курю девясил, чтобы не кашлять, как туберкулезная. Хозяйка дала. В Банском есть коровы. Все знают, что им там не место. И я тоже знаю. Зло толкает меня в живот только тогда, когда я думаю, что рожу близнецов. Мой живот чернеет. Он не болит. Уверена, что зло не должно размножаться. Потом демонам надоедает бить меня в Банском, и мы уезжаем домой. Больше мы не сбегаем. Он будет бить меня дома. Каждый раз у нас новая игра. Неизменно одно — бьет только он. Мне нужно быть осторожной, когда падаю, чтобы не разбить яйца. Теперь я могу падать, и ничего не разобьется. Мой рот полон звезд, я коплю слюну и в горло вливается металлическая жидкость. Я сама из металла. Близкие дарят мне сапоги. Зло разрезает их на полоски, потом пытается и меня так же нарезать. Затем начинает душить меня этими полосками. Потом мне снятся мультики. Наконец что-то в моей голове говорит — НЕТ.

У нас с братом на двоих одна комната. Одна комната на двоих. Бывает и хуже. Хуже, это когда один дом на двоих или на одного. Брат смотрит на меня, как на кусок железа, упавший с неба. Что он думает? Мысли других свободны. Время от времени я ловлю какую-нибудь чужую мысль. Могу подержать ее в руках, а могу выпустить. Я всегда отпускаю инородные мысли. Держать их — все равно что читать утреннюю газету. Мысли должны звучать строго в определенное время. Я знаю, что думает мой брат и другие. Человек слушает, но не слышит, потому что думает своими словами, а они похожи на катящиеся камни. Поднимают столько пыли. Мой брат младше меня. Он похож на дедушку, но не совсем. Он научился обороняться, набрасываясь на других. Я тоже обороняюсь, предоставляя другим набрасываться на меня. И они пользуются этим. Хотя некоторые уже не могут.

Шесть голов

Не существует запретов. Я даже могу звонить по телефону тому, кому захочу. Так неинтересно. Я не прячусь. В мое ухо хлынули насмешки, интерес — развратные вопросы, похотливые интонации. Кто-то хочет меня пригласить куда-то. Зачем? Раньше меня никуда не приглашали. Теперь кое-кто хочет попробовать, как это с вдовой. Пошлый интерес. Раньше они избегали меня. А мне все равно. Мне не снятся мультики. Я не испытываю влечения и теплота не течет из живота вниз. Некоторые ведут себя так, будто ничего не случилось. И они правы. А что, собственно, случилось? Один умер, а другие хотят попробовать, что он чувствовал. Ну, я могу им кое-что предложить. Существует столько неисправных приборов, столько умных всезнаек с ними работают.

Очень добрый психиатр сказал, что у меня отсутствует синхронное мышление. Синхрон. Син-хрон. Си-Нхрон. С-Инхрон. Не получается. Слово вымышленное. Суррогат. Я когда-нибудь услышу настоящие слова?

Вот этот, который умер у холодильника, все говорил, что сделает меня счастливой. Только не уточнил — насколько. Я поверила ему. Когда по глупости, когда от большого желания, правда, чувствовала это самое счастье. Я думала об американском фильме с непременно счастливым концом. Он думал о белых хозяевах и черных рабынях.

Просыпаешься утром, негр подносит тебе прикурить в постель. Но сигара горит криво. Говоришь черномазому, чтобы накормил крокодилов на заднем дворе. Раб безмолвно бросается в бассейн, сняв предварительно фрак, чтобы у домашних любимцев не повысилась кислотность.

Мы не поняли друг друга.

Австралия. Там черепаха держит на спине океан, а посреди него плавает земля. Вся земля на спине одной черепахи. В Австралии нет добра и зла. Даже у глупцов в Австралии есть шанс. Я в Австралии. Одна в пустоте. У меня крокодиловая ферма, и я расистка. Ненавижу!

Солнце иссушает землю, трава рождается мертвой. Вода похоронена глубоко в ничьих недрах. Красота предназначена только для знатоков. Никто не хвастает пестротой, божественная простота зеленого и серого воспитывает уважение и поклонение ко всему, что находится под небом. Она заставляет прикоснуться к отполированному временем стволу. Молчу. Черчу в пыли знаки. Они становятся выпуклыми, но никто не может их прочесть. А нам говорили, что человек не может существовать, если он не знает длинных слов. В школе я составляла самые длинные предложения, при этом они не теряли смысла. Не уверена, что это помогло мне в жизни. Картинам в моей голове мешают слова. Вот пустая земля. Никакого воспоминания о человеке. Тишина. Австралийская пустошь. Заколдованные деревья с кривыми ребристыми стволами и потрескавшейся корой. Черная трава и красная вода. Смерть. Подуло что-то похожее на ветер. Среди пыли белеет скелет книги. Пролистывает хрустящие страницы и, если есть желание, можно прочесть ряд-другой. У него нет необходимости доносить человеческие голоса и переносить слова из века в век. Воспоминание о человеке — это ничто. Все — пустая суета. Синхронное мышление — тоже. Я могу думать что и сколько хочу. Я могу тащить свои мысли, рассыпать их по земле, терять, находить, спотыкаться о них. Могу кормить свои мысли, держать голодными, выгонять голыми под дождь. Я не могу прекратить думать. Почему? Что такого внесла я в свою судьбу, что она повернулась ко мне спиной и идет, не замечая меня? Или, может быть, я снова стала прозрачной? Не знаю. Верчусь, как броуновская частица, и не нахожу подходящего ответа.

У меня качаются два передних зуба. Передние нижние. Я всегда держу язык за зубами. Так меня учили. Несколько раз пробовала держать зубы за языком, было нехорошо. Я задыхалась. Как живут люди, у которых во рту много языков! Они знают английский, французский, немецкий, итальянский, знают язык денег… А не умеют разговаривать друг с другом, не могут разобраться сами с собой, не понимают собак, сумасшедших, детей. Хотя, я не слышала, чтобы кто-то задохнулся, говоря о своих деньгах. Только это и слышу. Деньги.

Весна пролетает между жирными банкнотами. Лето незаметно зреет в денежных испарениях. Осень капает, будто монеты падают в глубокий карман. Зимой деньги засыпают в мечтах о новых деньгах.

День свадьбы. Счастье. Зернышки риса и конфеты. Жирные руки считают грязные деньги. Рты, набитые жирным мясом и другим свадебным угощением, число гостей умножают на число банкнот. Равно оплате за одного человека. Цена разная. Я стою пять тысяч левов. Это мало. Некоторые цыганки стоят тридцать — сорок тысяч. Я не цыганка. Я злая. Я жила с цыганами. Они не злые.

Семь голов

Я злая. У меня нет настоящего, у меня нет будущего, у меня нет работы. Как я могу быть доброй? Все вокруг чиновники. Они сидят на своих чинах и тупо смотрят на меня. Чин-Ов-Ник. Очень похожи на овец. Их выводят и заводят в определенное время. Они живут в состоянии скуки, плодятся тоже в апатии. Или, может быть, немного оживают, когда размножаются? Вряд ли… Я не могу стать чиновником. Я не смогу войти в чин, я не ношу часов и не знаю, когда выходить из дома. Мне предлагают работать чиновником. Не могу. Неужели все, что я сделала, было для того, чтобы влиться в ряды ожидающих пенсии и угасать, лузгая семечки за протертым локтями письменным столом?

Я рассматриваю фотографии. Нехорошо смотреть на собственные снимки. Они похожи на сорок. Крадут блестящие мгновения жизни и складывают их в альбомы. Дети всегда пугаются, когда видят своих бабушек и дедушек маленькими. Это шокирует и смущает. И я пугаюсь. Это мое. И это я. Обычно снимки разложены на «Раньше» и «Сейчас». Мои перемешаны. Нужно привести их в порядок.

Здесь я грудная. Почему все снимают попки своих детей? Мягкий, как попка ребенка, гладкий, как попка ребенка, розовый, как попка ребенка, «ох какая сладкая мамочкина попка!». Похоже, что самое лучшее, что есть у родившегося человека, — это попка. Никто не смотрит на человека. Смотрят на его попку. Я тоже родилась с попкой.

Каждый человек рождается без предубеждений. Пред-убежде-ния. Перед своими убеждениями. Перед тем как у тебя появятся убеждения, ты всего лишь розовая сладенькая попка. А когда ты вырастаешь, то становишься задницей с убеждениями. У новорожденного нет ожиданий. А его создатели переполнены ожиданиями. Они ожидают, что он их осуществит, что он их продолжит, что будет жить вместо них, что он преодолеет вместо них чиновничью стену, которая их раздавила. Столько ожиданий от одной едва дышашей попки.

Вот тут видно, что я не хотела выходить из закрытого темного места. Я сердита. Меня вытащили насильно. Посиневшая, скорчившаяся от страха. А сейчас я буду жить. Уж раз начала, то дойду до конца. Здесь какая-то неловкая тетка меня уронила. Я упала на голову. Наверное, с тех пор я не могу мыслить синхронно. И теперь я брошена. Мне все это говорят. Брошенный человек гибок и умеет приспосабливаться. Он часто падает, но всегда поднимается. Тут я хожу! Глупенькая. Если бы была умней, настояла бы, чтобы меня носили на руках. Я всегда пыталась делать что-то не то. Здесь я маленькая, злая, с доброй собакой у ног.

Другие девчонки избегали общаться со мной. Во дворе я играла одна. Это было одно из «домой». У нас во дворе был сеттер. Добродушный черный пес, умирающий от желания поиграть с кем-нибудь. Кто знал о том, что это слишком добрая собака? Только я. Другая девочка этого не знала. Она подсмеивалась надо мной. Я показала ее сеттеру. Новая игрушка. Он бросился к ней, я бросилась к стеклянной веранде и закрыла дверь на ключ. Она кричала и даже описалась. Я представляла, как черный зверь разрывает на части предательницу. Я даже не подумала отпереть веранду. Напряженное удовольствие, пугающее наслаждение. Жестокость? Нет. Это реальность. Просто вновь взбунтовалось мое чувство справедливости.

Вот еще один дом из многих тех, в которых я жила. Ни один из них не был моим. Человек говорит «Мой дом». Этого ты не можешь делать, пока находишься в моем доме. Понимаешь? В моем доме так заведено! Хорошо. Ты сразу начинаешь искать собственный дом, чтобы говорить другим, что ты находишься на своей территории. Выходишь замуж и… Я в своем доме! Жила на всех этажах от подвала до крыши. На севере, на юге, еще раз на севере, на западе, на северо-западе. А родилась я у моря. Есть те, кто родились в воздухе, на земле, на поле, в телеге, запряженной буйволом, есть те, кого выбросили в помойку, и те, кто родился в Шотландии. Я — не из их числа.

Это мой брат. Он родился, и последовали ожидания. Только одно мне непонятно. Раз ты хочешь еще одного ребенка, значит, первый ребенок неудачный. Или тебе мало? А может быть, второй ребенок дает право выбора. Смотришь, какой получше, а другого забываешь в школе. С тех пор как родился мой брат, я постоянно следила за тем, чтобы меня нигде не забыли, потому что я злая. Я знаю, что плохая, но не могу вернуться домой с завязанными глазами. Всегда предпочитала быть Гензелем и Греттель, чем Красной Шапочкой. И мой брат не теряется… Он неплохой.

А тут я совсем толстая. Всезнающая и всемогущая, с красным галстуком, в белой блузке и черной плиссированной юбке. На фотографии на вечные времена запечатлены прилежность, старание и очевидное желание выпятиться. Довольная физиономия, маленькие лицемерные глазки, длинный нос. Я лиса. Вишу на шведской стенке и реву. Не могу слезть. Вообще-то могу, но меня всегда снимает учитель по физкультуре, а это так приятно. Не умею лазать по канату. Все смеются надо мной. Пока они смеются, я первая в очереди в буфет и жую пончики с кремом. Когда смеющиеся слезут с каната и забросят мяч, перед прилавком буфета будет такая очередь, что и пончики закончатся, и сухих булок не останется.

Здесь я уже раздвоилась. Это заметно. Одна моя половинка медлительная, неловкая, все смеются над ней. А другая — ловкая, наблюдательная и изобретательная. Я иду по коридорам и бормочу себе под нос: «Смейтесь, смейтесь, дураки. Вы даже не представляете, на что я способна». Никто не представляет.

Классный час. Урок политического просвещения и образования. Хрущева сняли с поста, но никто не смог сказать об этом раньше меня. Нет. Дома мой брат всегда на первом месте, но здесь никто не может быть лучше меня. Один миг, и я уже поднимаю руку. Спокойно говорю о том, что Живкова сняли с поста. Логично. Кроме того, я присутствовала на всех политинформациях. И знаю: все, что происходит на Востоке, неизбежно случается и у нас. Обычно все повторяется точь-в-точь, даже в тот же самый день. Железная логика, но впервые слышу молчание. Я погружаюсь в тишину, как в болото. Учительница разговаривает с кем-то через окно. Потом в комнате раздается хохот, а потом оказывается, что я заблуждалась. Классная смотрит на меня по-особенному. Она вся покраснела. Я знаю, почему. И она тоже смеется, но только внутри себя. Дома меня спрашивают, как прошел день. Хорошо. Плохо. Просто отвратительно. В политике можно потеряться. Я больше не позволю себе заблуждаться.

Здесь закончилась часть ожиданий и я получаю приз. Теперь меня привлекает счастье, но хочу, чтобы оно было таким. Как в классических любовных романах. Можно ли представить себе, чего я хотела после окончания седьмого класса? Куклу. С моргающими глазами и говорящую «мама». Так я вошла в подростковый возраст — с куклой. Я чувствовала себя Алисой в Стране чудес, но вместо волшебства вокруг были сплошные запреты. Нельзя было все. Волнующее, возбуждающее, кружащее голову! Проецирующее и вызывающее. Вкушаешь от запретного плода и жуешь, пока слюна не станет кислой. Смотришь только, чтобы тебя не поймали. Прекрасное ощущение лакомства. Сигареты — вредны, спиртное — ни в коем случае, Джимми Хендрикс — строго противопоказан, Битлз — тоже. Береты — обязательны. Вот это уже почти я. До краев напичканная запретами. Длинные ноги, торчащие из-под короткой юбки, подчеркивающей большой размер стопы. Как татуировка на носу. Сжатые губы, недоверчивый, озлобленный взгляд. Это я. Уже недовольна. Чувствую разницу. У некоторых есть, у других — нет. Меня не научили хотеть. Я принимаю только то, что мне предложено…

Утомительное копание во всем. Требуется огромное терпение, чтобы выковырять что-то из прошлых переживаний. Пере-жива-ний. Однажды пережитое, дважды пережитое, трижды пережитое и, наконец, переживаешь время, через которое уже прошел. Это не прошлое. Это истинное, мучительное настоящее. История с холодильником — тоже не прошлое. Наоборот. Сейчас все только начинается. Не представляю себе, сколько раз можно убить одного и того же человека. Я убиваю уже двадцать девятый раз и никак не могу насытиться. Месть — это аппетит. Он наступает сразу же после еды. Противная месть, удовлетворяющая, жестокая месть. Жестокость? Нет. Справедливость.

Восемь голов

Подаю документы на работу. Там нужна автобиография. Авто-Био-Графия. Автоматическое, биологическое, описание. Ну, у меня нет автобиографии. У меня на теле шрамы. Маленькие неровности можно нащупать на животе, на руках, на груди… Некоторые из них болят. И это месть. Неизвестная месть — самая кровожадная. Много читаю об этих бугорках, но это не значит, что я знаю их. Люди со сломанным равновесием испытывают болезненный интерес к болезням и смерти. Мое равновесие поразило громом.

Я на работе. Работаю чиновником. Все-таки я стала чиновником. Сидящие по чинам чиновники чинно меня разглядывают. Будто я африканский слон, которого обнаружили в айсберге. И эти тоже все про меня знают. У мужчин-чиновников плохая потенция, но большие желания. Это понятно. Невозможно целыми днями торчать за столом и хотеть, чтобы произошло что-то другое. Они рассказывают друг другу анекдоты, придумывают какие-то внутренние правила, выращивают цветы и делают все, что только можно, чтобы не умереть со скуки. Приближается самый ненавистный день в году. Зима. Мой день рождения. У меня нервные срывы, глотаю таблетки, которые совершенно не действуют. Мне не подходит эта работа. Начинаю опять становиться прозрачной. Хотя и другие — тоже. Видимо, серость заразна. У меня в глазах надолго поселились маленькие черные мушки, связанные между собой серыми нитками. Они двигаются вместе с моим взглядом. Я не смею смотреть на людей. На тех, на кого я смотрю, нападают мухи и черви и съедают его. Женщины в автобусе жуют, как коровы. В столовой насыщаются обедающие. Я перестаю есть. Я становлюсь похожей на Кая из сказки о Снежной королеве. Что-то попало мне в глаз, и я вижу только страшное. Чиновникам дают премиальные. Время скандалов и наговоров. Много доносов, кипы донесений. Я долго не выдержу. Я ищу другую работу. Останавливаюсь, чтобы расписаться в книге о прибытии на работу. Начинаю делать ошибки. На обязательном ленинском субботнике разбиваю стекла, которые должна вымыть. Двадцать два окна. Я просто не могла их не разбить. Теперь у меня будут удерживать из зарплаты. Нет зарплаты. Лягу в больницу. Это не клиника, а сумасшедший дом. Я вру о своем самочувствии. Сам-о-Чувствие. Как сам себя чувствуешь. Одинокое чувство — самочувствие.

Одна женщина отрубила руку своему мужу топором. Правую руку, ту, которой он пытался ее бить. Другая порезала его на куски, третья затолкала живого мужа в печку. Четвертая четыре дня не кормила поросят, и они разорвали ее мужа. Последний случай мне понравился больше всего. Нечестно, когда только человек ест свинину. У меня есть друг. Он живет в подвале и пьет. Он не бьет меня. Не проигрывает меня в карты, но может поменять меня на бутылку водки… Вот так-то. Неудачники липнут ко мне, как мухи. За двадцать один год я не видела так много несчастных людей, собранных в одном месте. Целое поколение неудачников, психов, алкоголиков. Это ничего. В газетах пишут, что в США еще хуже. В прессе есть информация и о Снежном человеке, и о родильной горячке. Там все объяснено. Не говорится только о внеземных строителях социализма. Не упоминают о Боге, не пишут о царе. У меня есть две возможности: или в сумасшедший дом, или обо мне позаботится партия. Партия заботится обо всех, но я не хочу ее обременять. Я предпочитаю сумасшедший дом. А в Австралии аборигены спят на животе, чтобы ночью их душа не улетела. Спящий человек совершенно беспомощен, даже собственная душа может обмануть его. Но не это важно. Важно то, что я плачу членские взносы комсомолу, из которого меня выгнали, и профсоюзу, членом которого не являюсь. Человека и днем могут обмануть.

Девять голов

Сумасшедший дом. Это не очень тихое место. Я знаю привычки санитарок, знаю, от кого беременна старшая медсестра, знаю, кто что ел, как занимался любовью. Коридоры все знают. Я сижу, молчу и смотрю в окно. Никто не знает о приключении с холодильником. Лечащий врач тоже ничего не подозревает. А я знаю, что у него ужасный невроз. Мы с ним пьем одни и те же таблетки. Я свои выбрасываю в туалет. Ночью сестры спят. Я прочитала свою карточку. У меня есть все. Есть диагноз — я неадаптивна. Есть лечение: антидепрессанты и психотропные препараты и т. д. Сомневаюсь и в шизофрении. Когда люди не знают правды, они пользуются терминами. Незнание лежит в основе непонимания человека человеком. Как было бы просто, если бы они меня спросили. Но это кажется им слишком простым. Они не хотят знать о главном. Спрашивают, помню ли я, как звали учителей, когда я училась в первом классе. Нет. Не помню. Спрашивают названия улиц, по которым я возвращаюсь домой, спрашивают… Не помню! Помню, как сестра третий раз проколола мне вену, и теперь рука стала черно-синей и болит. Помню чужие боли. Как кричат в своих палатах, плачут, воют, просят немного внимания, а она щипает их за руки, дразнит и до одури стягивает смирительными рубашками… желая им добра.

Этой ночью дежурит сестра, которая умеет причинять боль. Она любит допоздна смотреть телевизор, любит, чтобы ее слушали. Я умею слушать. Она ненавидит клинику и больных. Читает труды Сталина, у нее над головой висят портреты Сталина и других. Сестра и Сталин знают, что труд может все исправить. Только она знает, что трудовые лагеря могут исправить всех свихнувшихся, и не надо тратить так много денег на лекарства и на еду. Я люблю смотреть на эту сестру. У нее на шее есть одно место, в котором пульсирует и растет, как чирей, вся ее злоба. Мне очень хочется прикоснуться к нему. Женщина в белом дышит и выдыхает ненависть. Она часами стоит перед клетками с буйными сумасшедшими и пристально смотрит им в глаза. Они кричат и бросаются на решетки, раздирают себя своими грязными ногтями, кусают себя до крови и возбуждаются. Это она любит больше всего. Возбужденные половые органы взбесившихся мужчин, запертых в клетках. Эстетично. Она продолжает наблюдать за ними с интересом исследователя до тех пор, пока они не начнут плеваться пеной. И кровью. Я думаю, что кровь нравится ей и по виду, и по вкусу. Эта сестра может заставить даже камень выплюнуть свою душу. Она может. Но у меня есть шприц и валиум. Я стою перед дверью в сестринскую и стучусь. Мое тело резко открывает дверь, а сознание неохотно входит. Она спрашивает, за лекарством ли я пришла. Нет. Я пришла поболтать. Это ее успокаивает. Я спрашиваю ее о разных вещах. Она рассказывает с удовольствием. Любит жаловаться. Она живет с бабушкой. Старушка очень больна, и ее не хотят брать ни в больницу, ни в дом престарелых. У нее прогрессирующий склероз. Она дает своей бабушке двойную дозу снотворного и еще что-то, чтобы ей помочь. Ей осталось немного, но… Я тоже положила двойную дозу валиума в кекс, которым угостила сестру. Зло в белом любит полакомиться. Она ест быстро, почти не жует и ее рот всегда остается пустым. Я не уверена, что снотворное действует на сестер из психиатричек, но надо попробовать. Действует. Ее глаза смеживаются. Тот самый гейзер с ненавистью пульсирует на своем обычном месте. Если зажать его рукой, то выдавится грязь. Надо быть очень осторожной. Грязь может облить меня, и я не смогу очиститься за всю свою жизнь. Я знаю, что за день до этого все сестры и санитары сдавали кровь. Я поднимаю ее рукав и нахожу маленькую красную точку. Всовываю в нее иглу и впускаю немного чистого воздуха. Сначала я думаю ввести совсем немного, но сейчас мне кажется, что ей нужно много-много воздуха, и я дам ей его. Выходит капелька крови. Чирей на шее перестает пульсировать. Ее глаза с шумом открываются, будто бы по телу проходит электрический ток. Мне знаком этот взгляд. Она мне уже неинтересна.

Я беру тарелку и осторожно выхожу в коридор. Когда матери рожают детей, чувствуют ли они, что появилось чудовище? У нее нет матери. Я подхожу к раздевалке для персонала. Ее мать не может видеть, с каким интересом ее творение наблюдает за голыми, израненными человеческими телами, лежащими на цементных плитах. Я захожу в раздевалку и нахожу шкафчик меньшего зла. Он похож на родного брата покойной. Она наблюдала, как их гениталии опадают и сжимаются, он бил человекозверя плеткой и держал его в ошейнике. Я вытираю шприц и вставляю его в одежду санитара-дрессировщика. Он — меньшее зло. Я наметила и его. Человекозверь — мой друг. Санитар держит его на цепи. Через несколько часов начнут мыть коридоры. Вымоют все, даже зло. Хочется спать. Я буду спать спокойно, глубоко. Так спал богатырь, когда отрубил девять голов Змею Горынычу. Спокойной ночи. Утро вечера мудренее. Почему так? Я подумаю об этом, когда стану мудрой.

Десять с половиной голов

Это утро похоже на любое другое утро в больнице. В коридорах шумно, слышны обычные подвывания, хныканье и ругань. Я начинаю удивляться, неужели зло невозможно уничтожить. Никому не хочется работать. А зачем? Главное — получить зарплату. После обхода начались шушуканья. Так же переговаривались за моей спиной, когда меня с треском выгнали из комсомола. Так же шептались по городу, когда я бросила школу и убежала с цыганским табором.

Украсть курочку. Накормить медведя. Смотреть в чужие руки — это все равно что считать деньги в чужом кармане. Я буду пить, ты будешь платить, дружище… Буду — ненавижу это слово о каком-то будущем, туманном и неопределенном. События или случаются, или никогда не происходят. Сейчас меня схватят или нет. Имею в виду, что тут не Америка… Сбежать некуда. Тебя всегда найдут. Меня не находят. У меня нет мотива. Мотив есть у меньшего Зла. Все знают, как ненавидели меня сестра и санитар-дрессировщик. Нашли шприц, на иголке — засохшая кровь. Известно, чья она. Я чувствую себя хорошо, но никто не спрашивает меня. Может быть, несчастную бабку устроят в дом престарелых, а может, умрет себе спокойненько.

На два зла меньше. Трудно поверить. Я гуляю по двору. Земля устала от бесконечной зимы, ей захотелось показаться в новом наряде. Люблю маленькие зеленые почки на деревьях. Я называю их подростковыми прыщами. Они не портят лица земли, а наоборот. В них есть что-то чистое, материнское. Я часами разглядываю зеленые почки. Человекозверь спокоен. Он не привязан цепью к клетке, его даже выпускают на прогулку. Скачет возле меня и лижет мне руку. Он знает. Озверевшие тела больше не бросаются на решетки. Их нечеловеческая сила направлена на созерцание пробуждающейся жизни. Деревья зарастают и превращаются в симпатичных растрепанных парней. Как в них не влюбиться!

Через две недели меня выпустят. Нам больше нечем помочь друг другу. Меня взяли на новую работу. В театр. Театр. Представление. Игра. Представление игр. Фантазии. Актерское мастерство. Мастерство убедительно лгать, так, чтобы тебе поверили. Ты платишь деньги, чтобы тебя обманывали, чтобы перед тобой разыграли чужую жизнь, чтобы вместо тебя страдали. Платишь деньги, чтобы убедиться, что все всегда заканчивается или плохо, или хорошо, чтобы убедиться, что существуют драмы и трагедии страшнее, чем твоя… В остальное время они лгут бесплатно. Тебе тоже приходится лгать. Тогда только один выход — больница, и ты остаешься там. Если ты остаешься там — становишься недосягаем. Я и другие — недосягаемо больны. Я настолько далека, что приобретаю животную способность чувствовать. Кошки распознают вампиров. Я распознаю зло. Мои волосы встают дыбом, челюсти сводит, желудок сжимается и тело становится каменным. Когда зло открывает рот, первое слово, которое оно произносит — БУДЕШЬ.

Когда я уеду отсюда, деревья уже покроются листвой, но это произойдет не потому, что я этого хочу. Просто земле уже надоела эта зима. Произойдет смена декораций, смена картин. Художник божественно однообразен. Не существует ничего более красивого, чем знакомая тебе природа. Она порождает ожидание. О-ЖИ-ДА-НИЕ. О! Даже мои мысли рождают знакомые ощущения. Появляются надежды. С надеждами так: пока их ждешь — жалуешься. Они не являются положительным чувством. Жалуюсь, сожалею — это значит, что надеюсь. Нет. Понятно, что без надежд куда спокойнее. Да и опять-таки, одни надежды…

Поселиться в панельном доме, в каком-нибудь вновь построенном гетто с немыслимым названием. Бегать как марафонец в поисках иностранного дерьма, растить еще одного неврастеника, сотворить ему его самомнение, копить целый год, чтобы на десять дней съездить на море. Экономить, собирать деньги, зарыть свою жизнь в мыслях о купюрах. Купить машину. Не спать ночами в страхе, что ее испортят или украдут. Как сосед, который каждое утро выходит с тонкой китайской кисточкой и закрашивает трещинки на своей новой «Ладе». Иметь все то же самое, что у соседей, ночами не спать от желаний. Чтобы ребенок закончил школу, пошел в армию, женился, воспитать внуков, после пенсии уехать в деревню, чтобы помогать молодым. И злиться. До глубины души ненавидеть все, что ты делаешь.

Так рождается зло, и с первым глотком воздуха начинает хотеть. Зло хочет всего. Всю твою ненависть и огорчения. Когда уходит одна беда, всегда появляется другая… Я не могу без конца находиться в больнице, ждать появления нового зла. Кустики расцвели желтым цветом. Так-то. Что нужно одному кустику? Он недосягаем для злобы. У человека — все не так… Убегаешь, а злость поджидает тебя на конечной остановке. Я не уверена, что, выйдя из больницы, не увижу поджидающего меня у ворот зла…

Хочешь, убежим в Банское?

Три недели совместной жизни с обидой, и я уже хочу сбежать из Банского. Зло мертвецки пьяно. Оно пьет, потому что преисполнено надеждами. Очень страшно, когда ты переполнен пустыми ожиданиями. Мои надежды лопнули и сбежали. И я — за ними. Опять бегу. Идет снег, он засыпает мои следы. Он спрячет и мой запах. Может быть, я выживу… Банское оказалось незнакомым местом. Пустая станция. Страшно. Очень страшно. Ни поезда, ни людей, ни служителя в окошке, ни облегчения. Ничего, кроме страха, темноты, холода, снега и ужаса.

Зло может проснуться, протрезветь, начать меня искать. Жертву проще всего найти на пустой станции. Я не вхожу в зал ожиданий. Ложусь между путями, пусть снег засыпет меня. Так я спрятана, даже машинист может не заметить меня. Мне не холодно. Сердце бьется со скоростью двести ударов в минуту и кровь ударяет мне в голову. Потею. Поезд приходит раньше рассвета, и я сажусь в спасительную темноту. Курю. Мои веки замерзли, губы — тоже. Люди мне что-то говорят, но я не понимаю их. Слова мне незнакомы. Я начинаю чувствовать. Приближается долгожданная конечная остановка. На перроне стоит зло. Уже ждет меня. Почему так происходит, что оно всегда ждет тебя на конечной остановке? Я не знаю. Обезумев, я бегу по коридорам, выходящие толкают меня, прячусь в туалетах… Знаю, что все напрасно. Оно найдет меня. Я бессильна. Смиряюсь и выхожу из поезда. Зло обнимает меня и плачет. Красиво. Просит прощения. Трогательно. Забирает меня назад в Банское тем же поездом. Я обречена…

Меня любят только водители, собаки и сумасшедшие. Человекозверь не отходит от меня. Он знает и благодарен мне за то, что я спасла его. Он поднимает ногу и писает на желтый кустик. В сущности, поднимает ногу и писает на себя. И ему, и кустику хорошо. Мне тоже неплохо. Жизнь — это прекрасное место. Весной не встретишь мертвую лису…

Одиннадцать голов

Я могу думать о нескольких вещах одновременно. Это как двойное изображение. Все люди видят много всего, но вряд ли хоть что-то производит на них впечатление. Дни клокочут от весны, а ночи журчат от желания пустить листву. Ночью червяки танцуют в лунном свете. Они выползают из рыхлой земли и вытягивают свои тела к небу. Разве это не примета? Из меня вытекают настроения, соки и мысли. Я спрашиваю. Никто больше не видел танцующих червей. Значит, снова я одна.

Близкие — поблизости и не очень. У всех свои личные и телевизионные проблемы. Придуманных проблем больше. Я тоже смотрю телевизор. Я работаю в театре и смотрю телевизор. Так что и у меня есть проблемы. Я думаю о разрушенных термитниках в Южной Америке, о черных дырах и о ждущих богах с острова Пасхи. Это интересно. Не думаю о театре. Это неинтересно. Там пахнет плесенью и халтурой. Я ненавижу сумрак. Все выглядит не так, не по-настоящему. Искусство шляется за кулисами, сморкается у входа, хочет, чтобы его щупали. Гримерки стали липкими от прокисших отношений.

Посмотри, на кого я похожа! Сегодня я выгляжу просто отвратительно! Нервы, сердце, мое эмоциональное состояние… Надо сходить к врачу. Иди посмотри, пришел ли доктор?

Я смотрю с интересом. В зеркале отражается живой и здоровый человек. Иду за врачом. Меня останавливают в соседней гримерной, чтобы сказать, что категории повысили только тем, кого продвигают по партийной и профсоюзной линии.

Купи мне бутерброд, деньги отдам потом!

Дай сигарету!

Налей чашечку чая. ЧАШЕЧКУ ЧАЯ!

Волшебство рушится: красивые замки из тряпок, великолепные костюмы пахнут потом и нафталином — так же, как в жизни. Ужасно. Я здесь долго не задержусь. Исключено. Плачу непрерывно. Не могу не плакать. Слышу только о болячках и безрадостной старости. Я болею и старею. Стала похожа на учебник по внутренним болезням, к которому добавили несколько глав по неврологии и половину учебника по психиатрии. Опять отправляюсь к добреньким психиатрам. Они внимательно меня осматривают, выписывают мне таблетки, предлагают полежать в больнице. Не сейчас. Не время лежать в больнице, когда зло посягает на самого близкого. Оно опутало мою мать своими ледяными нитями. Ее могут лишить единственной работы. Зло принимает образ женщины, обладающей властью, ее нутро переполнено завистью. Злоба роется в жизни моих самых близких людей и находит там то, что может испортить человеку жизнь. Например, отец моей мамы торговал тканями. Это мой дедушка, но я не знаю его. Я представляю себе человека, который может работать с тканями. Мягкий плотный мужчина, классического темного цвета, и обязательно теплый. Теплым человеком был мой дед. Он может обнять тебя, прижать и защитить. Он бы любил меня, если бы мы были знакомы. И я его. Но он не хотел торговать в храме или в вестибюле партийного комитета. У него был свой магазинчик. Его не успели отобрать, не успели причинить ему вред, он умер сам… Некоторые предпочитают умереть, чтобы не встречаться со злом. Создают короткое замыкание из души и тела и смотрят. С наслаждением наблюдают, как ты гремишь и сверкаешь в своем одиночестве. Это называется внутренняя политика. Поли-Ти-Ка. Много тиканья и таканья. Выдуманная игра без правил, но с помпезным названием «Кто выживет завтра?». Нужно выжить, но не всем это удается. Зло снова вошло в мой дом. Моя мать перестала спать и есть. Курит. Может быть, это не совсем мое «домой», но раз уж закрываю и открываю дверь собственным ключом, значит, имею право. Кто-то должен оберегать близких. Близкие тоже оберегают меня по-своему.

Новая опасность мне известна. У нее есть имя, она идет по пути хорошей карьеры и боже упаси тебя встать на этой дороге. Сметает тебя как совестливого участника движения и протаскивает по проезжей части метров на двадцать. Зло носит мертвых лисиц на шее, носит шапки из других убитых животных. Люди покупают себе только те вещи, которые приносят пользу. Я хочу иметь бесполезную собаку. Просто собаку, которую буду любить. Меня никто не понимает, но это уже давно не имеет значения. Зло живет по строго определенному графику — по программе. Ходит по одним и тем же улицам в одно и то же время, ходит только пешком, чтобы быть здоровым и полным сил. Я беру отпуск на три дня. У меня вегетативный невроз. От чтения медицинской литературы есть польза. Мне нужен отдых. Я забываюсь. Стою на углу на дороге, по которой ходит зло. Тротуар весь разбит. Я знаю это место, как свое лицо. Оно снилось мне. Во сне именно там я встретила одного мужчину. В кепке, с доброй улыбкой. Сначала я думала, что на этом углу я встречу счастье, а теперь знаю, что видела поле боя. Здесь я одержу победу над злом и захочу получить награду…

Домик на углу стоит одинокий и развалившийся. Поломанный забор зарос плющом. Двор зарос крапивой. «Крапивка, крапивка, рвал тебя недавно, кушал тебя славно». Это место напоминает сказки братьев Гримм. Таинственное и скрытое. Нет башен без дверей и окон, нет золотоволосой красавицы, спускающей свою косу, чтобы по ней забралась волшебница. Принцессы нет, но я-то здесь. Крапивка, крапивка… Что можно спрятать в крапиве? Много всего прячется в густой траве. Огромные пауки, скорпионы, змеи, шершни, собаки. Собаки. Одна из них злая. Я иду на встречу со злом и веду с собой маленькую злую собачку. На всякий случай я прихватила немного яда. Все, что есть в жизни, может быть исключительно просто, если только не пытаться его усложнить. Меня хорошо понимают собаки, которых я подкармливаю. Зло подходит к углу. Мы с собакой сидим в пустом доме. Зло заходит за угол.

Адреналин поступает даже в корни моих волос. Собака рычит. Я сливаюсь с ее маленьким мозгом и передаю ему желание укусить. Глупости. Она кусается и без моих выдумок. Я открываю дверцу. Собака с лаем бросается на улицу. Зло укушено, оно кричит и проклинает все на свете. Теперь моя очередь. Я выскакиваю из калитки в рабочих перчатках и с бутылочками прямо перед раненой. Начинаю выдавливать из себя извинения, оправдания, ругаю звереныша. Зло недоверчиво спрашивает, с каких пор это я тут живу? Что я делаю в доме? Отвечаю, что недавно получила его по наследству. Все успокаиваются. Зло было знакомо с владелицей. Может, это была моя бабуля? Нет времени вспоминать детство. Протираю раны спиртом, потом обильно лью яд, лью, лью, пока в бутылочке не заканчивается жидкость. Я не жестока, просто надо быть уверенной. В книгах пишут одно, жизнь — это совсем другое. Нужно быть осторожной. Зло предупреждает меня, что будет жаловаться. Собаку нужно убить, она очень опасна. Я полностью согласна с тем, что злых надо убивать. Та, которая роется в жизнях людей, не доходит до следующего угла. Она хватается за грудь, потом за горло, не может крикнуть, хрипит, смотрит на меня, вытаращив глаза. Это я уже видела. Яд действительно проникает через кровь. Это неинтересно. Я не потею, не пахну и даже сердце бьется ровно. Снова промываю раны спиртом. Беру собаку и ухожу. Перчатки и бутылочки я выбрасываю в контейнеры для мусора, но в другом районе. В этом районе я оставляю только мертвое зло.

На моей любимой улице никого нет. Я оставляю ее в запустении. Домишки впали в глубокую кому. То тут, то там вижу свет в окошке, туалеты на улице, и это в центре столицы. Сто-Лица. Столикое чудовище, поглощающее людей, судьбы, мгновения, уют и остатки надежд. Столица совершенно безразлична к одиночеству и страданию. Каждое из ста ее лиц смотрит на тебя и не видит. Столица слепа. Я не хотела приезжать в этот город… Здесь тоже никто меня не любит. Никто. По улицам ходят люди с глазами, обращенными внутрь, из окон трамваев и троллейбусов смотрят такие же глаза, даже витрины… Каждый человек незаметен, он не существует. На столбах и деревьях развешаны некрологи. Но их никто не читает. Столикое безразличие.

В школе меня не замечают. Во время экзамена я начинаю потеть. По грифу стекают струйки воды. Дерево становится мокрым. Меня замечают. И останавливают. Я никогда не хотела ни на чем играть. Но мое нежелание не замечают. Я не хочу петь в школьном хоре — этого никто не замечает. Констанция играет по двенадцать часов в день, она ходит, прилепившись к стене коридора, у нее одно плечо выше другого. Когда ее называют по имени, она подскакивает, как крыса в клетке. Я не хочу быть Констанцией. Каждый раз, как только я сажусь за пианино, мне представляется, как крышка падает и разбивает мои пальцы, дробя кости в пыль. Я читаю биографии всех великих музыкантов. Хочу найти что-нибудь, что указывало бы на сопротивление. Ну кто-то должен был стать тем, кем он стал, через насилие. Нет. История не замечает борьбы, не учитывает ее. История лжет. В истории люди из прошлого рассказывают о еще более далеком прошлом. Почему нужно этому верить? Пока ты доверяешься то одному, то другому, превращаешься в утопленника своего собственного недоверия.

Мы с собакой возвращаемся. Едем на автобусе — газовая камера. Если не задохнемся, доедем до дома. Я живу в последнем квартале. Мы выходим из автобуса, и я спускаю собаку. Она в панике бросается бежать и даже не лает. Ей страшно общаться с людьми. Я ее понимаю. Мне тоже хочется убежать куда-нибудь. Но я возвращаюсь домой.

Двенадцать спящих голов

Все на свете имеет свой предел. Мой предел при приеме спиртного наступает, когда я перестаю выговаривать «социалистическая революция». В этот момент мне следует остановиться, но я обычно не останавливаюсь. Пью себе потихоньку на кухне. Это мое любимое место, и на ней социалистические революции не действуют. Когда эту тетку найдут на улице в зарослях сирени? Скоро. Пора закрывать кабаки. Найдется кто-нибудь не совсем пьяный, споткнется о нее. Хоть бы не ударился. Интересно, кто-нибудь будет сожалеть о ней? Не уверена, но и у зла могут быть близкие… Мерзкая женщина, мерзкая история, мерзкий конец. Я люблю мерзкие истории. Они непредсказуемы до дрожи. Мерзость и скользкость — это суть столиких чудовищ. Некоторые любят скользкое. Любят, когда ты проскальзываешь у них сквозь пальцы… На кухню заходят мои родные. Почему я не ложусь так поздно? Не имею представления. Я получила известие. Меня приняли на работу в типографию. В нотную типографию. Значит, я уйду из театра. Это хорошо. На радостях я делаю себе бутерброд с оливковым маслом и красным перцем. Я люблю хлеб с маслом. По вкусу похоже на землю. И соль. И соль я тоже люблю, у нее вкус моря и слез. Я не люблю плачущих матерей. Я не нервная. У меня нет причины быть нервной. Я восстанавливаю свое естественное равновесие и читаю сказки. В сказках — вселенское равновесие. В них добро всегда побеждает зло. Вернулся мой брат. Делаю еще бутерброды с маслом и перцем. Он тоже любит соленое и не любит нервных и печальных матерей. Ночью мы долго говорим о разном. Ругаемся. Он другой. Не слышит меня, потому что слушает только свои мысли. Собственные мысли очень шумные, они заглушают… Он действительно не слышит меня. Так и должно быть. Он считает меня сбрендившей. Все должны так думать. Он не ходит в театр. Легко приспосабливается. Смотрит американские фильмы, играет в футбол, у него много друзей. У него есть друзья. У меня нет друзей. Наверное, так и должно быть. Люди не умеют дружить. Люди. Какое слово! Звучит, как имя древнего египетского божества. Бог Люд! Со множеством голов, рук и ног. Предполагается, что люди думают одинаково, делают одно и то же, и самое страшное, что это именно так. Я знаю и других людей, знакома с другими. Они одиноки. Идут себе своей дорогой, не прогибаются, не оборачиваются, не смотрят на других. Таких не любят. Их запирают в такие места, которые отличаются от больниц.

Я уже не стремлюсь нравиться людям. Я хочу нравиться себе. Я ношу широкую просторную одежду и цветные кеды. Я вплетаю синие бусы в волосы. «Синенькое я тебе не дам. Эй, е-е-ей!» Я ушла из театра и жду, когда меня примут на новую работу. Изучают биографию. Зачем они это делают? Боятся, чтобы ты не обманула их ожиданий. Раз изучают, значит, боятся. Они не спрашивают, знакома ли я с такой работой. Эта будничная тупость заставляет меня нервничать. Я истеричка.

Я попадаю в коллектив людей, которые не знают о существовании городского транспорта. Их ждут водители с машинами, довозят их до нужного места и забирают обратно. Когда они заявят, что выросли, близкие купят им собственные машины. Вот так. Как я попала туда? Случайно. Я обладаю таким свойством — попадать случайно в самые невероятные истории и места. И вот я нахожусь среди сыновей и дочерей Того и Этого. Я внимательно разглядываю их. У них есть все, о чем только можно мечтать. У меня нет ничего, кроме мечтаний и огорчений. Я внимательно слушаю их. Наверное, они просто гениальные, раз у них есть все это. Мамочка, Таня, Цанка! Мои уши сейчас разорвутся от вслушивания. Ничего особенного. Кто с кем переспал. Кто с кем поругался. Куда его пригласили работать, а он не захотел. Где выпивали. Сколько заплатили. Ничего особенного. Мне стыдно сказать, что я читаю книги. Они будут смеяться надо мной. Молчу. Курю, смотрю, слушаю и запоминаю. Интересно, у них что, нет близких? Что такое есть у их близких, раз они получились такими? Власть? Деньги? Они любят жирненькое?.. Всего понемногу — и вот вам Говно.

Двое из этой компании говорят мне на ушко мерзости. Один будет дипломатом. Все его близкие — дипломаты. Другой — из тех служб, о которых не говорят вслух. Наверное, его близкие — невидимки? Дипломатия и секретные службы соревнуются друг с другом по количеству сказанных гадостей. Они возбуждаются. Такие жалкие. Для таких случаев у меня заготовлен особый номер. Я каменею. Вежливо и таинственно. У них пропадает всякое желание. Один уходит. Другой запирает дверь, чтобы я не сбежала, и пьет. Многие напиваются. Сложно бороться с комплексами с помощью ракии. У некоторых есть возможность топить их в виски. Я люблю виски, но у меня нет комплекса, который нужно топить. И сбежать я тоже не пытаюсь. Я уже знаю, что от этого не убежишь, все равно зло будет поджидать тебя на какой-нибудь станции. Будущая дипломатия мертвецки пьяна. Мне больше нечего делать. Поговорили о жизни, и до свидания. Я ухожу. На заднем дворе припаркована красная машина «Альфа Ромео». Я тоже смотрела американские фильмы. Когда нечего смотреть, я читаю учебники брата по ремонту машин. В машинах имеются десятки шлангов, похожих на вены и артерии. Машины портятся так же, как и люди. Я проделываю маленькую дырочку в одном из шлангов. Действую наобум, как в американских фильмах. Нужно, чтобы живительная тормозная жидкость вытекла по капельке, так же, как вытекли мои последние представления о справедливости. Одним плохим дипломатом меньше. Господи! Сколько еще у меня работы!

Когда я закончила школу, мне не купили шубу. Не могли себе позволить. Другим купили. Я не могла себе позволить быть, как другие. Отразилось ли это на чем-то? Вряд ли.

У моей мамы есть работа, и ее не отнимут. Близкие улыбаются. И все выглядит стабильно. Хорошо, когда все имеет нормальный внешний вид. Внутреннюю жизнь знают только кошки и собаки, но мне не разрешают заводить животных. Мой брат не любит животных. У него нормальный внешний вид. А животные нарушают его. Я знаю много разных животных.

Тринадцать голов

Впервые меня пригласили в милицию. Не пригласили, а приехали за мной в типографию на машине! Дожила до того, что и меня везут с места на место. Меня расспрашивают. Я не понимаю, о чем идет речь. Спрашивают о том, где я была десять дней назад. Я не помню. Потом проводят очную ставку. С людьми из этой компании. Они гнусно заявляют, что не знакомы со мной. Я не из их круга. И слава Богу! Оказывается, что я случайно попала на их территорию. Я понимаю, о чем идет речь, и не могу поверить, что я проделала такую маленькую дырочку. По сути, каждая дырочка делает свое дело, надо только, чтобы у человека было время выждать. У меня есть время. Все время принадлежит мне.

Смотрю на потрясенные лица вокруг меня. Сейчас они похожи на самих себя. Они боятся. Оказалось, что и они досягаемы. Судьба шепчет им в уши всякие мерзости и смеется им прямо в лицо. Все равно. Одного достало, остановило, задело, убило. Заключение: несчастный случай из-за неисправности дорожно-транспортного средства. Не только у русских автомобилей случаются неисправности. Только несчастный случай можно устроить без неисправностей.

И это перестает быть интересным. Я не испытываю облегчения, потому что нет серьезной опасности. События не пугают меня. Я работаю в типографии около десяти дней. Сгибаю и переплетаю партитуры, песенные сборники, пьесы для гитары. Сгибаю и переплетаю музыку. Бессловесная радость. Приятно и монотонно. Я встаю очень рано, еду одной и той же дорогой и каждый день убеждаюсь, что есть люди, которые встают раньше меня. Я прохожу мимо швейного ателье. В половине седьмого уже вижу женщин, склонившихся над швейными машинами и безразлично наблюдающих за ровными швами. У машин нет нервов, строчки всегда ровные, как равнодушие. Я превращаюсь в машину. Мои ноги прикреплены к деревянному полу. Сгиб. Мне кажется, что я пускаю корни. Обложка. Двигаются только руки. Раз — влево. Два — вправо. Три — вверх. Четыре — вниз. Снова и снова. Новая обложка. Клей. Сгиб. Ребра. Обстучать. Думаю совсем о другом. Моя мысль совершенно свободна. Здесь нет добра и зла. Есть соленья, домашние заготовки, выпечка, сальные шутки. Бедные люди — скудные радости. Крупные женщины. Хлеб. Много хлеба и немного брынзы. Протертая обувь, расширенные вены, испарения, простокваша от профсоюзной организации, а может быть, от здравоохранения. Простокваша заменяет все — воздухоочистители, заботу. Незаменимая простокваша. Я ее не ем.

Обеденный перерыв. Грязный двор, сломанная скамейка и кофе в пластмассовом стаканчике. Бумажный мусор веет, как знамена на башнях осажденного замка. Кофе пахнет кислым. Сигарета — тоже. Это свинец. Вечером у меня во рту будто набиты гвозди. Женщины и мужчины ходят без зубов. Мне нравится один мужчина. Он женат. Глупо. Я не хочу порождать зло. Мои руки стерты до локтей. Маленькие красные прыщики обсыпали меня, как пудра. Чешутся. Все лицо тоже напудрено таким же красным цветом. Даже кожа головы не осталась в стороне. Страшно чешется. После каждого движения останавливаюсь, чтобы почесаться. Избавляюсь от лишних движений и только чешусь. Это не парша. Это аллергия. Приходится уйти. Меня отпускают. Впервые я жалею, что ухожу с работы. Мне было хорошо и спокойно. Не было никаких встреч с опасностью. Целых три месяца! Видимо, из-за свинца зло не развивается… а может быть, ему вырвали все зубы. Наверное, у него тоже аллергия.

Жаль. Меня хотели повысить. Я должна была писать ноты иглой по медной пластинке. Вот этого я не смогла сделать.

Четырнадцать голов

Одна моя одноклассница вышла замуж в восьмом классе. В том же году она родила ребенка. Потом еще одного. У меня не будет ребенка. Я не выйду замуж и не буду внешне выглядеть благополучной. Хочу, чтобы не копались в моей жизни, не делали мне замечаний, не учили меня. Когда же меня оставят в покое!

Наступило лето. Я уезжаю. Еду в свой родной город, в котором остались мои самые лучшие дни и ночи. Маленькие дни и ночи наивного ребенка. Там живут мои представления о добре. Их немного. Я снова хочу быть ребенком. Все начать сначала. Хочу, чтобы меня любили. Хочу вспомнить, как это — быть любимым и не одиноким. Чем я меньше, тем безбрежнее море. Я очень нуждаюсь в море, у которого нет берегов. Обычная голубая вода с одного конца жизни до другого… И потеряться в ней. Смотришь в эту синеву и знаешь, что у жизни нет конца. Это такое облегчение.

Еду поездом. Какими еще словами можно выразить ужас от поездки. Этим все сказано: еду поездом. Стою в коридоре, зажатая корзинами с яблоками и живыми курами. Пытаюсь смотреть в окно. Пытаюсь дышать против ветра. Но человек не всемогущ. Я предпочитаю вдыхать запахи поезда. Их так много. Они такие разные. Запахи бедности, обид, унижений. Богатые так не пахнут. Так пахнут те, кто копит целый год, чтобы десять дней поваляться на песке и пожариться на солнце. Они прожариваются до смерти, до черноты, так, чтобы все поняли, как хорошо прошел летний отпуск. Потом будут экономить целый год и рассказывать, как здорово они отдохнули. Год экономии за десять дней жизни.

Шесть часов я стою, вытянувшись в коридоре, и монотонно покачиваюсь. Усыпляюще. Обычно за полчаса до прибытия я начинаю ощущать запах водорослей, соли, свободы, чаек, красных крыш… Сейчас я ничего не чувствую. Чистый воздух испарился. Пахнет вторым классом. Вообще не чувствую, что мы подъезжаем. Не могу отличить город с сотнями лиц от других городов. Мы проезжаем мимо таких же кварталов из панельных домов с такими же названиями, люди одеты так же, такая же бедность, однообразная нищета. Сижу на мешке с шерстью и впитываю запах овцы. О чем я думала? Я ехала в особенный город, единственный на земле, а приехала в такой же, как все. Я выхожу из поезда и теряюсь в одинаковости.

Я бегаю по улицам. В панике ищу одну мощеную улицу с березками. Там я на всякий случай спрятала один детский секрет. Ее нет. Встречаю случайные воспоминания. Они не помогают мне. Ношусь по приморскому городу, в котором мой дедушка разговаривал с горлицами из Русчука. Теперь нет горлиц. Стоят в ряд гранитные бюсты каких-то людей. Без имен… Я знаю, что имена не имеют значения, но мне не верили ни тогда, ни теперь. Где газированная вода с сиропом? Господи! Нет даже бункера. А лодки? Где мое детство?! Куда делось мое море? Что это за жалкая лужа с плавающими в ней бумажками и испражнениями? Медузы. Полно медуз. И липкие водоросли. Водоросли всегда прилипают к разбухшим трупам утопленников.

Вечером перед казино не играют на духовых инструментах. Обыкновенный кабак превратили в казино. Нет мороженого. Никто не предлагает жареных орешков. Что же делать? У меня может наступить нервный срыв. Он и наступает. Меня ведут в больницу. Надоели однотипные больницы и одинаковые диагнозы. На следующий день я уезжаю. Я больше не вернусь сюда. Это не мой город. В моем родном доме живут другие люди. На балконе, где дедушка сушил воблу, видны темные пятна от ласточкиных гнезд. Ничего не поделаешь — остались только пятна. Близкие подумали, что я обиделась. Я ОБИДЕЛАСЬ! Я огорчилась, я в отчаянии, меня ограбили. Меня обокрали до нитки. Все мое уничтожено. Нет моего тайничка. Везде столица. Куда бежать? Прощай, мой дом! Что может начать человек, у которого нет начала? Еду поездом. Опять стою в коридоре, зажатая корзинами с персиками и кроликами. Наблюдаю в окно одну столицу за другой и не дышу против ветра. Мне удается добраться до вагона-ресторана. Я покупаю себе шесть кружек пива. У числа шесть есть своя мерзкая роль в моей жизни. Шесть чириков пусть вылезут на носу у того, кто превратил мой город в столицу. Шесть дудок пусть дудят ему в ухо… И песок не взяла. Откуда его взять? Нет песка. Есть только корки от дынь, шкурки от помидоров, ножки от перцев и использованные презервативы.

Грязные мысли пенятся в пиве. Все, нет на земле места, где я могла бы почувствовать себя любимой. Вот так тесно стало на земле.

Пятнадцать пивных голов

В поезде, во время третьей кружки пива знакомлюсь с мужчиной моего возраста. Выглядит прилично. Пахнет «Ятаганом». Бабушка пахла яблоками и корицей. Чистые запахи.

Понимаю, что он принадлежит к читающей публике. Знает много о дзэн-буддизме и даже имеет представление о даосизме. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Боюсь, не галлюцинация ли это. Угощаю его пивом. Пьет. Значит, не мираж. Обмениваемся с ним телефонами и туманными обещаниями о возможных встречах. Мы говорим о музыке и литературе, об отсутствии справедливости и о своем пришибленном поколении. Он сказал: обреченные. Сам-то он мало похож на обреченного неудачника, значит, в его жизни что-то не так. Прибываем. Зло не ждет меня на вокзале. Никто не ждет меня. Могу пойти домой, могу не пойти. Это только мое дело. Я иду.

Когда я не на работе, то мечтаю. Теперь у меня есть — о чем. Я представляю себе принца, о котором давно уже перестала мечтать. Погружаюсь в фантазии. Звоню по телефону мужчине из поезда, договариваемся о свидании. Свидание! Что-то давно забытое. Хочется верить, что оно будет приятным. Надежды. Однако же надеваю узкое платье и даже решаю накраситься. Одна встреча в кафе, вторая встреча в кафе, одно кафе за другим, бесконечные разговоры о смысле нашей ничтожной жизни, водка, томатный сок и только через полгода он приглашает меня к себе. Пуховые матрасы, пуховые одеяла, пуховая обстановка. Роскошь. Не из господ ли он? Нет. Наш принц — педераст. Его близкие работают в Африке, как негры, чтобы принц мог вот так жить. У него есть все, кроме одного. Вот так-то. Очень хорошо тоже не есть хорошо. Мы смотрим порно- и гей-фильмы. Он возбуждается, онанирует. Натирает свою палку, натирает, полирует свой нефритовый меч. Ему нужно прикрытие для общественного мнения. Ведь общество нехорошо смотрит на гомосексуалистов, не принимает их извращенности, не назначает их на руководящие должности. Общество ведет себя так, будто не замечает их. У нас нет педерастов. Он предлагает мне выйти за него замуж. И этот думает сделать меня счастливой, но на определенных условиях. Я должна буду кое-что делать и на кое-что закрывать глаза. Если его любовник меня захочет, я не должна ему отказывать. А почему, собственно, — нет? Разве есть что-то, чего я еще не испытала в жизни. Наши близкие знакомятся и по всему видно — нравятся друг другу. Никто ничего не подозревает. Мне становится тоскливо, ужасно противно. За обычной извращенностью скрывается зло. Я чувствую его. События сходят со знакомых рельс и подвергаются первой метаморфозе. Все вечера наполнены гадостями и жестокостью. Ага! С этим я уже знакома. Зло любит тортики. Я покупаю тортики. И электрические лампочки, которые перетираю в пыль. Все начинается с болей в животе и диареи. Ставят диагноз — дизентерия. Я хожу к нему в больницу и ношу туда тортики со стеклянной пылью. Все заканчивается, как обычно. Внутреннее кровоизлияние. Неизбежный конец.

Да. Чем-то я привлекаю зло. Может быть, противным запахом страха? Может быть, своей лоснящейся кожей. Отсутствием самопонимания? Порочной бедностью? Борьбой внутри меня? Разве узнаешь? Чем-то.

Впервые я иду на похороны. Пришло много народа, большинство — порядочные гомосексуалисты. Друзья. Кто бы мог подумать, что они существуют. О них вообще нигде не говорят. Оказывается, их очень много. Большая Марго, Бетти, Лючия, Венера, Евдокия, Олимпия, Мануэлла (от Мануш). Не особенно добрые, но и не злые, сентиментальные грубиянки, ревнивицы, пшик. Они ничего не хотят, только чтобы ты их допустил до себя. Ругаются между собой. Исчезают, вновь появляются, как бабочки вокруг ночника. Порхают, сталкиваются. Под брюками они носят черные чулки со швами и пояса с кружевами. Я могу только мечтать о таком белье. Они ходят к самым лучшим косметологам… На что только не идет человек, чтобы его любили.

На свете — ничего нового. Человечество потеет и напрягается ради чего? Ради одного мига счастья? Нет. Может быть, когда человек умирает, он понимает, насколько бесплодны были его попытки. На похоронах все, кроме потерпевшего, настроены философски. Я — глупая женщина. Глупые люди не ведут поиска смысла жизни. Они просто живут.

Шестнадцать голов

Я снова работаю. В библиотеке! О лучшей работе трудно даже мечтать! Я одна в своей смене. Как только закончу дела, могу читать. Я читаю до тех пор, пока глаза не переполнятся слезами. Прекрасные чувства, мысли, красота — все сохранено. Чем больше читаю, тем больше убеждаюсь, что мудрые люди очень бережно используют слова. Я подразделяю всех писателей на обыкновенных, мудрых и сверхмудрых. В последнюю группу входит всего одно имя — Лао Цзы. Вряд ли появится кто-то еще.

Во вторую категорию входят многие, но никто не сравнится с Сенекой, Марком Аврелием и Зеноном. (Интересно. Он даже слова после себя не оставил, но все ссылаются на его мудрость.) Чендлер, Хаммет, Фолкнер, Селинджер, Шекли — вторая категория многочисленна и доставляет мне огромное удовольствие. Я перечитываю прочитанное и никак не могу насытиться. А некоторых прочитываю и сразу забываю. Работа с книгами! Если есть на свете седьмое небо — я нахожусь на нем. Я не стою по очередям перед книжными магазинами каждый вторник. Мне не нужно собирать тонны бумаги в макулатуру, чтобы получить томик «Мертвых сибирских полей». Никто не пинает меня в бок, пока я пробираюсь к прилавку и хватаю первую попавшуюся книгу, даже не зная ее названия. Мне столько всего не приходится теперь делать, что я почти совершенно счастлива.

Лучший друг моего брата читал «Три мушкетера» ровно шесть месяцев. Он дословно цитирует любой диалог. Я люблю диалоги.

Он:

Она:

Он:

Пожилая дама сказала:

Граф:

И так до тех пор, пока не потеряешь нить разговора и тебе не станет безразлично, кто именно это сказал, важно только, что кто-то это сказал, а другой ему ответил. Еще очень интересно, когда на страницах книги спорят или ругаются. В книгах все слова так подобраны и осмыслены, что любо-дорого читать даже обыкновенные скандалы. В жизни брякнешь, что в голову придет, выскажешь сквозь слезы и крик всю свою горечь и думаешь, что тебе полегчало. Ничего подобного. Становится еще тяжелее, снова и снова прокручиваешь все в голове. Цитируешь выражения из книги, вживаешься в роль любимого героя и начинаешь сам себе верить. Думаешь, что ты сыграл убедительно, а потом понимаешь, что тот, с кем ты говоришь, не читал эту книгу или пропустил страницы с диалогом. Я пробовала и с репликами из спектаклей и фильмов. То же самое. Настоящий скандал словами не передашь. Соседи хорошо об этом знают.

В мою сторону летит металлическая миска с картофельным пюре. Бьет меня прямо по голове. Боль проходит сквозь все тело и ищет для себя место. Застревает в пятках. Почему именно в пятках? Не имею понятия. У тарелки нет времени крикнуть: «Берегись!», она летит благодаря чужой ненависти. Тарелка летит. Наверное, она испытывает необыкновенное и приятное ощущение. Вываливает тяжелое и противное пюре, чтобы продолжить полет, но останавливается благодаря другому статичному телу. Моей голове. Голова тоже хочет лететь, она готова на все, чтобы испытать это ощущение. Она выбрасывает кровь, другое содержимое, но… не взлетает. Она прикована пятками к полу. Пятки болят, потому что им и в голову не приходит лететь. Пусть болят.

Он: Картофельное пюре плохо приготовлено. Моя мама готовит его по-другому.

Я:

Он: Гадина. Дрянь! Это не картофельное пюре!.. Помои!

Я:

Он: Я убью тебя, сучка! Что ты положила в картофельное пюре? Говори!

Я:

Он: Мерзкая потаскуха! Туда кладется лук-порей, курва!

Я: Лук-порей!

Он: Мне даже не заплатили за то, что я женился на тебе…

Он вынимает шпагу, и дуэль начинается у самого стола. Под столом, на столе, вокруг стола. Летит все, что не должно летать. Именно как у Дюма-отца. Я без шпаги. По сути, я безоружна.

Спинка стула упирается в стену. Одна штанина брюк не совсем совпадает с другой. На простынях складки. Подушка не выбита, замечена вражеская пылинка на подоконнике у окна… Входят кардинал Ришелье, Медичи, Борджа. И леди Макбет тоже входит.

Я вооружаюсь двумя оголенными проводками и жду, когда терпение и хорошее воспитание уйдут из этого дома. Уходят. Восстанавливается чувство справедливости, но у меня уже сломана коленная чашечка. Она болит, реагируя на погоду. Я в нетерпении, но что-то у меня в голове сломалось, упало и перекатывается туда-сюда при резких движениях. Я боюсь пошевелить головой. Обломки человеческих мыслей сталкиваются то тут, то там. Я не хочу потерять их. Я трясу справедливость в своих влажных ладонях и бросаю ее. Шесть и шесть. Мешаю черные и белые фишки. Черных всегда больше. У кого больше фишек, у того нет шансов победить. Несчастье, бедность, страх, мучения, болезни, ужасы, невзгоды, одиночество, непонимание, обиды, насилие, жестокость… Много губительной черноты. Два оголенных провода — это белая фишка! Я привязана к боли — к двум черным фишкам.

Боль посылается нам Богом, чтобы мы научились испытывать удовольствие и облегчение, когда боль отсутствует, но потом нужно снова испытать боль. Боль — это наркотик. Даже камни испытывают боль от того, что их постоянно пинают и подбрасывают, и наступает высшая радость для камня! Он попадает в траву, далеко от дороги, и обрастает мхом и ожиданием… боли. Ну ее, эту боль. Каждый заслужил чем-то два оголенных проводка и судорогу у холодильника. А что с холодильником? Что происходит с вещами? Может, он сгорел? Мы все сгораем.

Я понимаю и Дюма, и Бальзака. Потребность в деньгах заставляет человека творить чудеса. Если бы каждое мое слово стоило копейку, я бы описывала одну занавеску в трех главах по двадцать страниц каждая, а диалоги велись бы героями, страдающими от логофилии. Они у меня научились бы говорить даже во время глотания воды.

Равномерно уложенные складки красных плюшевых занавесок пышно струятся по дорогому ковру соответствующего цвета, бахрома которого аккуратно расправлена заботливой рукой служанки, одетой в обязательное черное платье с высоким воротничком и белый фартук с накрахмаленными краями.

В этом году весна наступила рано и усилила терзания надломленной от неразделенной любви души…

Можно и так, можно и по-другому:

Его чрево прорезано стеклянной пылью, как будто пропущено через чесальную машину. Желудок выглядит не лучше…

Еще с незапамятных времен известно, что не страшно быть педерастом. Страшно пытаться спрятать темную сторону своей душонки за приятным внешним видом. Вот если бы ты встал перед людьми и сказал: «Я — гей, но у меня ангельская душа!» — люди бы поняли тебя. Это ничего, что все это запрещено. Проще всего понять то, что запрещено.

Семнадцать голов

Перед каждым экзаменом я хожу в церковь, но сначала осторожно оглядываюсь. Никто не должен меня видеть, а то испортят мне характеристику. Я не могу послать вместо себя бабушку. Бог не любит посредников. Я ставлю свечку и спешу назад таким же партизанским способом. Я даже и не думаю креститься, потому что это можно увидеть издалека. Молюсь скороговоркой.

Живу в очередном небольшом городке. Все вокруг — соседи. Весь город наполнен близкими. Забудешь что-то из своей жизни, спросишь первого встречного, и он все раскажет тебе, даже не задумываясь. Все о тебе знает. Интимные отношения. Встаешь в очередь за хлебом и узнаешь тайные секреты города. Маленький городок, большой город, деревня — страна, состоящая из родственников.

Родственники — это здорово. Каждый мечтает иметь родственников, имеющих власть. Племянница шефа закончила школу и осталась без работы. А я без работы потому, что мой шеф — родственник своей племянницы. Я получила письменное уведомление о том, что освобождаюсь от занимаемой должности. Никак не могу привыкнуть к этим выходкам чиновников. Предупреждение о свободе. Меня пугают самым прекрасным чувством на земле. Мне плохо. Мне по-настоящему плохо. Я начала как Дюма, Бальзак и Мопассан, вместе взятые, а продолжаю, как грузчик с вокзала. Я стою перед зеркалом в ванной комнате и произношу грязные слова. Ругательные существительные, обидные прилагательные, разящие глаголы. Мерзости за миллионы. Если я напишу все, что думаю, то расплачусь с долгами до конца своих дней, расплачусь с долгами своих родных. Часами сижу в ванной и говорю. Зеркало уже покраснело от стыда и влаги. Даже мой голос затыкает себе уши. Я все равно не перестаю говорить. Я даже пользуюсь запасными голосами. Ванная запотевает и начинает пахнуть гнилью. Панельный дом. Пуганые крысы носятся по шахте лифта. Масляная краска трескается на стенах от возмущения. Я знаю так много грязных слов. Откуда я их знаю? У меня дома их не используют. Я убеждена, что каждый человек с рождения на всякий случай знает массу нецензурных выражений. Так он выражает свою злость. Я — не злая. Курю и ругаюсь.

Я без работы. А шеф неожиданно умер. На него свалился непрочно закрепленный стеллаж, и целые тома людских историй обрушились на его плешивую голову. Я предупреждала его об этом стеллаже. Судебная экспертиза установила, что он умер не от удара по голове. Я тоже так думаю. Теперь его племянница сидит одна с книгами, которые никогда не будет читать. Она не читает книги. Она рассматривает журналы. Меня допрашивают. Шеф умер в мой последний рабочий день. Разрыв сердца. Сердечный разрыв с шефом.

Что я видела? Что я могла видеть? У меня косоглазие и черные мушки бегают перед глазами. Что я слышала? Я вообще ничего не слышу. Сначала я оглохла на одно ухо, потом на другое. Нет. Я не член общества глухих, но почти не слышу. Кто заходил в читальный зал в тот день? Заходил, кто хотел. Даже негр может купить себе читательский билет. Никто не спрашивает, умеешь ли ты читать. У тебя берут деньги, и сиди себе, сражайся с черными рядами букв. Милиционеры не любят меня. И я их не люблю. Но нас не беспокоит то, что мы не нравимся друг другу. Мы наблюдаем друг за другом.

Они отпускают меня. У меня есть мотив и железное алиби. У них нет доказательств. Они не читают. Мои отпечатки находят в хранилище, в читальном зале, в раздевалке, в кабинете шефа. Ну да, я же там работаю. Чего только нет в городской библиотеке. Есть даже маленькая плюшевая подушечка, сделанная специально для задницы шефа. Он страдает геморроем. У шефа было много всего: геморрой, жена, которая шила подушечки от геморроя, племянница, нахальство, власть… Меня снова отпускают. Так-то, раз не умеете читать.

Если бы они умели читать, то знали бы, как просто подготовить несчастный случай. Берешь отвертку и отворачиваешь несколько винтиков. Выдвигаешь Большую Советскую энциклопедию и зовешь шефа, чтобы показать ему, как вандалы порезали страницы в книге. Облокачиваешься, куда надо, и книги с удовольствием падают на голову зла. Берешь пресловутую подушечку и нежно прижимаешь ее к лицу шефа. Он не корчится, не ворочается, не сопротивляется. Ничего. Просто умирает от разрыва сердца. Потом оставляешь его и идешь на склад, чтобы забрать новую посылку. Задерживаешься там, разговариваешь с разными людьми. Пьешь кофе. Возвращаешься на работу и застаешь там… Звонишь в «Скорую», делаешь массаж сердца и дыхание рот в рот. Так тебя и застают. Все, что осталось от зла, — это красная плюшевая подушечка от геморроя.

Я всегда ношу перчатки. Руки потеют и прилипают к поручням в автобусе. Мне противно. Пыль от книг тоже прилипает к ладоням. У меня аллергия на книжную пыль, и поэтому мне нужно носить перчатки.

Я дома. Мы с радио стараемся перекричать друг друга, и все самое гнусное уходит из моей жизни. Дыхание становится полноценным, я освобождаюсь от несчастий. Не-Счастие. Несча-Стие. Несчастливые вещи. Больничная еда, отвратительная бурда, которую ты должен есть. Противно на вкус, но полезно для организма. Жена шефа не воспринимает случившееся как трагедию. У нее есть друг. Все знают об этом. Этому она тоже сошьет подушечку. Еще один порвал с подушками, геморроем и кучей несчастий. Я ему оказала такую услугу.

Оторвали меня от книг. Теперь я похожа на голую улитку. Меня вытащили из раковины. Оставили без дома. Мне негде скрыться от обыденности. Со всей силы она обрушилась на меня и нахально пялится. Как хозяйка положения. Могу показать ей кукиш и повеситься. Смерть — это не приманка для справедливости. Это чувство рождается с первым глотком воздуха, а со вторым становится попранным. Это замкнутый круг, я нахожусь в середине. Круг замкнулся. Я кожей чувствую опасность. Странные хищные муравьи ползают по моей голове. Они пытаются залезть в мой мозг.

Мой череп — слишком хрупкий. Он поддастся напору их челюстей. По спине ползет интуиция. Опять идет речь о выживании. Я зациклена на этой теме. Мне нужно выжить во имя справедливости. Чьей? Звездной? Вселенской? Космической? Почему не людской? Люди — это ошибка животворящей Пульсации. Всякий может ошибиться. Случилась аритмия, может быть, даже гормональный сбой, что-то такое случилось, и Животворящая пульсация произвела половинный удар. Что-то незавершенное, недовольное, завистливое, властолюбивое, сладострастное, потеющее и смердящее. Чем несовершеннее, тем самовлюбленнее. Так случилось. По масштабам Вселенной, такая ошибка и незаметна вовсе. Ну, ошибка и ошибка.

Половина восемнадцатой головы

С моими глазами опять что-то происходит. Я вижу вокруг себя только больных людей. Как прыщи на теле. Носят в себе вирус отчаяния и передают его мысленно. Это очень опасно. Я вижу мертвых людей, закутанных в саван благополучия. Мумии с живыми лисами вокруг шей. Какой-то мужчина выслеживает меня. Прилепился ко мне и впивается в мой покой, в мои передвижения. Я знаю, чего он хочет. Но это уже другая забава — игра интуиции.

Играем в охранников и преступников. Я живу уже в другом небольшом городке, но правила — везде одинаковые, и как бы ни был мал городок, там всегда можно хорошо спрятаться. Я умею скрываться. Я это делаю так хорошо, что игра уже заканчивается, а меня никто не находит. Остальные уже разошлись по домам, а я стою и жду, когда меня найдут. Голодная. Хочу посмотреть мультик по телевизору. Хочу писать. Да еще и порвала розовое платье с пятнадцатью пуговичками спереди. Мелкие, как речной жемчуг, пластмассовые слезки. Чудесные! Темнеет. Меня не находят. Это начинает мне надоедать настолько, что я выхожу из своего укрытия. Никого нет. Они перестали меня искать. Гады! И это называется игра! Прекратить искать, раз не нашел. Я перестаю общаться со сверстниками. Прибиваюсь к тем, кто постарше. Они надо мной посмеиваются. Ну ничего, вот вырасту! Выросла, и что с того? И опять не могу найти себе места. Задумываю вырасти еще и еще… Почему вымерли динозавры?

Я работаю в ресторане. Передвигаюсь, как обожравшийся крокодил. Осматриваю трупы за столами и слежу, чтобы не прекращали наливать себе разбавленную ракию и не налегали на салатики. Вонь, как от разложившегося трупа. Опухшие лица, испитые лица, пустые стаканы, разбитые стаканы, вульгарные следы от губной помады. Я ненавижу помаду. Покупаю себе помаду — крашу губы. Теперь я похожа на проститутку. Много губной помады! Губки превращаются в губищи. Как негритянка в гриме. Грим без клоунов. Шут в шляпе. Покупаю себе шапку. Хуже не придумаешь. Горшок с крышкой. Мерзость. Теперь у меня есть деньги. Дармовая еда. От бессилия я толстею. Теперь у меня столько денег, что нет необходимости ни у кого занимать. Я трачу деньги на всякую ерунду. Один мужик сидит каждый вечер в моем кафе, следит за мной и приглашает меня сходить куда-нибудь после работы. Тупая задница. Когда я заканчиваю работу, открыты только вытрезвители. Предлагаю ему встретиться в выходной день. Догадался. Я тоже догадалась о его игре и решила сыграть в нее. Я еще не забыла правила. Они ведь не меняются. Один прячется, другой ищет. Только бы он не отказался.

Исследователи с научным интересом ощупывают мой зад. Они должны знать, за что дают чаевые. Есть за что. Они не говорят, кто сколько выпил. Обсуждают, сколько чаевых дали официантке. Я живу на чаевые. Живу хорошо. Мне даже не нужно так много. Я могу купить себе дорогие духи, белье с кружевами, платье, лифчик «Триумф», но я ненавижу, когда меня щупают. Успокаиваю нервы покупками. Покупаю, покупаю, покупаю. Надоедает. Прекращаю покупать и становлюсь нервная, напряженная, ощупанная. Пьяные неудачники тоже нервные и напряженные. Я — слушаю бесконечные истории о пропащих жизнях, карьерах, любви, о подлых курвах, которые обманывают их, бедных, доверчивых… Убогие истории бездарных умов. Они ищут оправдание своему залежалому влечению. Зачем оправдываться? Кто вообще обращает на них внимание? Их забывают раньше, чем они умрут. Пьяницы-неудачники с выцветшими глазами… Остаются некрологи, которые никто не читает.

Вот так-то. Потому что все мы — под одним крылом, поэтому все вот так. Один заботится обо всех. И как только успевает? И что это за крыло такое? Крыло партии — забота о народе! Ну и крыло! Над теми, кто с краю, такие ветра и бури, а как их поливает! Вот они спьяну и придумывают душещипательные истории для оправдания. Дураки. Есть и другие. Их крыло прикрывает побольше. За них можно не беспокоиться. Над ними всегда сухо. Птичьи истории. Гнезда. Перья. Мать рассчитывает на естественный отбор. Крылатая мамаша не задерживается на одном месте.

Я опять злюсь. Из-за ощупываний. Думаю даже, не укусить ли кого-нибудь за руку, но как только посмотрю на эти руки, сразу становится их жалко. Мертвые, холодные, загнившие, со сломанными ногтями и размякшими треснутыми мозолями. Ну что может сделать такая рука? Ничего. Не может самого элементарного. Из туалета, и то выходят мокрые.

Возможно, с ними произойдет метаморфоза. Не сейчас. Когда-нибудь. Вдруг из пор вместо волос полезет пух. Затвердеет. Получатся люди с разноцветным оперением. Можно и с черным. Плешивые не будут тогда выглядеть смешно. Вылетят один за другим из гнезда. Вылезут из тени крыла и полетят. Куда? Неважно. Могут до Австралии долететь, а могут и еще дальше.

Плюю в кружку с пивом и ставлю ее на стол.

Выпивает и просит еще. Подмигивает мне. И я ему подмигиваю, у меня достаточно слюны. В моей слюне градусов больше, чем в пиве. Все пьют. Никаких претензий. Их так научили — довольствоваться тем, что предложено. И меня так же научили. Мне нужно выжить.

Это мурло, что прицепился ко мне, еще и с претензиями. Он думает, что хороший психолог. Знает два-три умных слова. Говорит, что с первого взгляда определяет, кто на что способен. Это и я умею. Он пытается меня напоить, чтобы я расслабилась, как полагается женщине, и поделилась с ним, уткнувшись в плечо. Я их убила. Всех до одного. Тех, о ком ты знаешь, и тех, о ком даже не подозреваешь. Но я не напиваюсь. Алкогольный феномен. Наркоз, наркотики, алкоголь — ничего на меня не действует. Не отключаюсь, потому что я не женщина. Я тоже росла на краю крыла. И дождем меня поливало, и солнцем палило, и выжила при этом. Естественный отбор. Выжила тогда, смогу и теперь.

Меня оперируют по «скорой». Аппендицит. Лишнее нужно удалить. Что может быть лишнего в человеке? Дают мне наркоз за наркозом. Кричу.

Ты чувствуешь?

Конечно, чувствую, я же не мертвая! После четвертого наркоза говорю, что не чувствую. Вижу в отражении лампы на потолке, как разрезают кожу. Виднеется что-то желтое. Жир. Больно. Выпускают воздух из живота. Реву. Крови почти нет. Интересно. Врач весь потный и злой. Я впилась глазами в лампу и говорю, говорю. Он просит потерпеть еще немного. Сейчас зашьет. Можно не торопиться. Я никуда не спешу. Лежу себе на столе, привязанная ремнями, и без малейшего желания вываливать свои внутренности на чистый пол. На следующий день вытаскиваю нитки — ненавижу заплатки. Они видны издалека. Течет кровь. Меня снова зашивают. Опять выдергиваю нитки, кровь, гной. Заклеивают рану. Так лучше. Мне зашили розовое платье с пятнадцатью пуговицами, даже не видно, что было порвано.

Клей рассосался за несколько дней. Разношу кружки и бутылки. Свадьба. Много кружек и бутылок, мяса и салатов, много поводов для размышлений. Невеста обходит гостей. Сначала пьет с ними, потом их целует, затем прикрепляет им платочки. Каждый раз очень старается, потому что ей дают деньги. Она уже пьяна. Как только не лопнет? Вечером денежки подсчитают, и родные будут относиться к ней в зависимости от того, сколько собрала. Пусть соберет побольше. Соберет столько, сколько нужно, чтобы ее любили. Она очень хочет, чтобы ее любили. Снимает туфлю. Ее наполняют деньгами. Потом обходит гостей с жареным петухом. Неизвестно, что при этом видят гости, но опять дают ей деньги. Может быть, она показывает им, как бы зажарила своего мужа, и они платят ей за то, чтобы она не делала этого. Меня щипают за зад и дают денег. Это уже по инерции. Сегодня вечером помоюсь два раза. И то будет мало.

Разношу по столам кружки и бутылки. Сегодня нет мяса. Выпускной бал. Самоуверенные будущие неудачники, пропитанные алкоголем и наивными мечтами. Они забывают о крыле. Не обращают на него внимания. Бьют кулаками по столу. Потом так же бьют по жизни. А жизнь бьет совсем по-другому. Гордый удар по заднице. Это по-мужски. Чаевые по-мужски. Дорогие сигареты. Я люблю дорогие сигареты и могу себе их купить за два удара по заднице.

И у меня тоже бал. Мой выпускной бал. Тягостный вечер с вымоленным кавалером, который пошел со мной не из-за меня. Неважно. Я рано ушла. Отвратительное событие запечатлено на безобразной фотографии.

Теперь я что-то взрослое с дипломом. Мы пьем вечером с подругами в одном кафе в очередном небольшом городке. Домой возвращаемся пешком. Поем. Мне так хорошо. Нас догоняют три парня. Пристают, конечно же, ко мне. Потому что некрасивые и здоровые не жалуются, не сопротивляются. Только я — не розовое платьице. Не люблю, когда меня дергают. Я не кричу. Никогда не кричу, когда мне грозит опасность. Тихо пинаюсь и кусаюсь. У меня нет ногтей, поэтому не могу царапаться. Меня бьют, пытаются свалить в канаву. Ну нет! Я вдыхаю, зло разрастается во мне. Вдыхаю еще раз и выдыхаю огненную ненависть. Девятиголовое чудище. Огромное, бородавчатое, дышащее страхом, с придавленным хвостом, но все-таки чудище. У меня появляется сила. Всесокрушающая сила гнева и отчаяния. Справедливости. Не чувствую тела, боли, неба, земли. Передо мной — угроза. Моя сила бьет между ног. Она оказалась такой, что все, что было между ног, разбито. Подруги кричат. Зло воет, забившись в канаву. Кто-то еще бьет меня по лицу. Сумасшествие выскакивает из меня и дает сдачу. Потом я поняла, что била с закрытыми глазами. Подходят люди, и сила прячется в каком-то потаенном месте. Засыпает. Я — в белой блузке. Вся в крови. Теперь не ношу белых блузок. Кровь на них смотрится страшно. Ненавижу, когда по мне течет кровь. Иду и прерывисто дышу. Плакать не могу. Всхлипываю. Моему отцу доложили, что я прибила двух невинных мальчишек. И один из них может остаться без детей…

Под крылом так. В темноте такое бывает. Я всегда будила свою силу, когда меня пытались повалить. Я не буду падать по чужой воле. Буду биться. Люди с детства не понимают слов. Они понимают только власть. Да, под крылом так.

Пятно вернулось и не отстает от меня. Носит цветы, сорванные в садике перед рестораном. Вечером провожает меня до дома. Целуемся у входа. Предлагает мне жить вместе как муж и жена. Дурак. Моих мужей сводит судорогой у холодильника. Уж лучше мне жить одной.

Понимаю, что ему припекает. Если я признаюсь, его повысят из копа в копа с медалью. Полно таких. Сидят себе по кафе и ресторанам, тратят не свои деньги и слушают. Когда я приближаюсь к такому, то начинаю чесаться. Похоже, у меня на них аллергия. Если я не признаюсь — все! Конец не своим деньгам, машинам, удовольствиям. Много раз проговаривался, что его карьера висит на волоске. Он настолько мне противен, что даже вызывает жалость.

Он и подобные ему не могут честно играть в охранников и преступников. Они пользуются подлыми средствами. Они не убивают своих жертв, чтобы быть сытыми, а разрушают их жизни и отнимают их дома. Даже пауки не охотятся так подло. В моей комнате за батареей живут два паука. Я дружу с ними. Они враждуют, но играют честно. На балконной двери висит сетка, но я разрезала ее, чтобы мухи и комары залетали. Никто не должен умирать с голоду. Но кто-то должен умереть.

Я начинаю думать, как мерзкий паук. Сижу и молча жду, пока созреет желание. Это искусство. Общипанный и отбитый зад начинает шевелиться. Я выпускаю первую тонкую нить. Трогаю ее рукой. Прозрачная и достаточно липкая. Получится. Смотрю на пятно, сидящее напротив. Он не перестает меня расспрашивать.

Замужем ли я?

Вдова? Отчего умер муж?

Несчастный случай?

Умирать от несчастного случая легко, дурачок. Я не произношу этого вслух. Я посылаю свой голос за стаканом воды. Начинаю плакаться. Я же работала в театре. Он не ходит в театр. Играю плохо, без куража. Все равно. Мне не платят за то, чтобы я развлекала придурков в свободное от работы время. Где еще я работала? Были романы с начальниками? Я не сплю с начальниками. Неужели у нас нет общих знакомых? Знаю ли Того или Этого? Хватит выспрашивать, несчастное жужжащее насекомое! Ты что, не чувствуешь, как запутываешься в паутине? Чувствуешь, как липнут крылышки? Чем больше он крутится, тем больше становится похожим на овода. А что такое овод? Большая муха, которая кусается до крови, пока какая-нибудь корова не прихлопнет ее метким ударом хвоста. От овода остается грязное красное месиво — кровь с испражнениями. Вот так. Что бы человек ни делал — только пятно и остается.

Я не хочу есть. Только бы прекратил расспросы, тогда все было бы в порядке. Не успокаивается, гад. Сам виноват. Нет, этот не заслуживает ни жизни, ни смерти. Я иду в туалет помыть руки и накрасить губы. У входа стоят двое моих постоянных клиентов. Я подмигиваю им, как настоящая проститутка. Сегодня вечером я свободна. Протягиваю одному из них руку, и он бежит за мной, как кобель за течной сучкой. Идет к столу и настойчиво приглашает меня. Пятно шипит. Кобель рычит. Я — прекрасная приманка. Водка начинает закипать, я не поднимаю крышку, чтобы не выпустить пар. Наоборот, крепко прижимаю ее. Мужики задирают друг друга под давлением. Выходят на улицу. За ними и другие постоянные клиенты. Когда я не участвую в управлении процессом, все происходит грубо и непредсказуемо. Понятно, что будут драться. Виден нож. Похоже на американский боевик. Мелькнуло что-то черное. Представители закона носят пистолеты. На улице — другой закон. В живот и в спину закона ударили ножами. Знает ли кто-нибудь, какие законы справедливы? Так много крови? Не моя, но очень уж ее много. Мой голос смотрит на все это и впадает в панику. Все мои голоса начинают кричать, такого я не сделала бы никогда. Никогда! Очень примитивная работа. Грубо сработанная жестокость. Как спор о куске земли. Кровь, крики, ругань, топот ног, вой сирен. Стою одна, отвернувшись от всех, стараюсь что-то придумать, мысли беспокойно мечутся — то есть не думаю.

Теперь меня непременно заметят. Надо что-то делать, поторопиться, чтобы опередить события. Я должна выжить. Машины. Прибывает много машин. «Скорая», милиция, создается паника. Организованный хаос до сих пор господствует в мире. Мы все — часть планового беспорядка. Свидетелей сажают в машины. Меня постоянно кто-то оттесняет в сторону. Машины уезжают. У меня есть еще время, пока они догадаются и вернутся, чтобы забрать меня. Совсем немного времени…

Девятнадцатая голова. Целиком

Обычно человек выживает благодаря Господу Богу. Так было всегда. Так случилось и теперь. Слишком много свидетелей, чтобы обнаружить истину. Люди до такой степени переиначивают события, чтобы спасти свою шкуру. Они выпихнули меня из этого события, я этим очень довольна. Они напридумывали таких историй, что я сама начала задумываться, а была ли там тогда. Господь сподобил меня уцелеть и на этот раз. Он спас меня, потому что я приманка…

Жизнь продолжает бешено обтекать меня с двух сторон, а я снова похожа на камень, лежащий посредине течения. Мне в спину безжалостно бьет сильная струя, но я непоколебима. Я живу. И твердо стою на ногах. Я поймала справедливость, и она не оставляет меня. Я нашла свое призвание.

Постоянные клиенты постоянно пьют. Двоих уже нет. Одного пристрелили, другого прирезали, умер по пути в больницу. На площадке перед рестораном действительно остались пятна крови. Не представляла, что все будет именно так.

Я ухожу с работы. Сижу дома и читаю газеты. Во всех пишут одно и то же. Заголовки похожи друг на друга, некоторые даже повторяются. Пахнут одной и той же печатной краской, одинаковые снимки. Мне кажется, что все газеты пишет один человек. Все редакции печатают один материал, потому что это сегодняшний материал. Так бывает, когда кто-то единолично заботится обо всех. Журналисты отмечают, что страна развивается. Экономисты утверждают, что наша экономика стабильнее, чем в США. Моральный уровень — как в Объединенном королевстве Великобритании. Расцвет культуры и образования. Оказывается, что у нас лучшие писатели в мире. Только вот я не знаю ни одного имени и ничего написанного ими не читала. Странно. У каждого второго болгарина — высшее образование. Кошмар! Что-то ужасное поднимается со дна моей расстроенной сущности и заставляет меня кричать. Ложь! Все вранье!

Бессилие. Хиляки, импотенты, маньяки, жаждущие славы. Я перестаю общаться с кем бы то ни было. Начинаю испытывать особую жажду. Думаю о своих прошлых жизнях. В одной из них я точно была каннибалом. Желание обглодать человеческую ногу становится настолько сильным, что я кусаю за ухо кассиршу в нашем супермаркете. Она принадлежит к той категории, о которой не пишут в газетах.

Сначала я стою в бесконечной несуществующей очереди за мясом. Потом еще в одной — за хлебом и молоком. Потом зависаю в выдуманной очереди к кассе и жду, чтобы меня обсчитали. Кассирша делает все, что может. Крадет, сколько сумеет. По копейке с рубля. Чтобы шла торговля… Я плохо считаю, но мой мозг — прирожденный математик. Он всегда замечает обман. Ненавижу, когда мне лгут. Тогда хочется попробовать человечины. Сначала кусаю ее за ухо и жду, пока потечет кровь. Она приводит меня в ярость, и я хватаю ее за горло. Человек на вкус кислый, но его сок — сладко-соленый. Я точно природная каннибалка. Тетка кричит. Я не кричу и не выпускаю ее. Ее жирные пальцы обвешаны кольцами. По два на каждом. Наверное, на ногах у нее тоже кольца. Нет времени посмотреть. Она вся трясется, царапается и пытается вырваться.

Все вокруг кричат. Директор отрывает меня от вкусного куска мяса. Он тоже весь в кольцах. Я вся перемазана чужой кровью. Очередь онемела, глядя на меня. Одна продавщица кричит, что сейчас вызовет милицию. Я облизываюсь и заявляю, что вызову ОБХСС. Директор становится сине-зеленым. Возвращает мне деньги и даже извиняется. Вдруг очередь понимает, что произошло. Какая-то бабка жизнерадостно прокричала: «Я бы тоже укусила ее, если бы были зубы!» Очередь кровожадных чудовищ взбодрилась и загоготала. Только директор стоит весь серый. Кассирша исчезла. Оказывается, она обманывала многих людей. Директор обещает ее выгнать. Врет. Не выгонит ни за что на свете. Она крадет регулярно и умело. Толпа за моей спиной издает звук, как при распевке. М-м-м-м. Что-то похожее на революцию, но не совсем. Перевороты обычно планируются. Проработанные бунты завершаются относительно успешно. При спланированной революции ее вожди пересаживают кассиршу с одной кассы на другую, куда-нибудь подальше, но никогда ее не увольняют. Я ухожу, не понимая, что должна чувствовать. Во рту что-то сладко-соленое, чувствую себя сытой… А нужно вставать из-за стола голодным. Глупости.

Сколько кусков я съела? Немыслимое количество отравленных кусков, и знаю, что рано или поздно мне придется проглотить и этот, но горло сжато. Только-только успокоилась, что проглотила последний, и вот снова, еще один. И все мало. Есть еще каменные куски в живой пульсирующей тарелке во мне, и все они кричат «Возьми меня!». Когда же? В сущности… Нет конца. Рождаешься, глотаешь воздух, а потом глотаешь еду. Иначе умрешь. Уже тогда ты понимаешь, что жалок и беспомощен, что в жизни придется глотать все, что в тебя будут впихивать. Потом ты вырастаешь и забываешь этот урок. Некоторые злятся на судьбу. У них короткая память. Человек рождается уже все знающим. Что-то горькое во рту.

«Я укусила кассиршу». Мои близкие из потрясенных становятся понимающими.

Все — иллюзия. После этого происшествия ничего не меняется. Я знала, что успех любого сопротивления сомнителен… В супермаркете на меня смотрят с ненавистью. Кассирша — с ужасом. Я расплачиваюсь только в ее кассе. Хотя бы испорчу ей день. Теперь носит всего три золотых кольца. Вряд ли она перестанет красть. Я ищу работу кассирши.

Двадцать голов

Уличный фонарь светит в мое окно. В глазах отражаются две луны. Глупо спать при таком лунном нашествии. Когда не спится, я думаю. О чем может думать человек, у которого несинхронное мышление? Ну, например, об отсутствии упорядоченности в жизни.

Я хочу. Хочу всего, чего только можно хотеть. Спокойствия, счастья, здоровья, чтобы шрамы на теле сошли, как сходит вода при новолунии, и скрылись бы вдалеке. Горизонт — подходящее место для проблем. Я хочу не слышать по ночам тихого панельного всхлипывания. Люди плачут во сне, потому что не могут видеть горизонта. Стены такие тонкие… Хочу денег. Так много денег, чтобы купить свой родной город. Только тот, нетронутый. Хочу домик с небольшим двориком, чтобы собирать там друзей. Но у меня нет друзей. Это ничего. Буду собирать там собак и кошек. Дворику всегда найдется применение. Хочу, чтобы меня любили. Желаю получить от жизни все. Только не хочу, чтобы все это было как воспоминание за горизонтом. Я требую этого сейчас!

Много курю. Знаю о сигаретах все. Я живу, несмотря на то что знаю о жизни все. Ругаю себя, бугорки на теле, сигареты, жизнь, но легче не становится. Решаю все изменить. Раз я не могу отказаться от плохого, тогда откажусь от себя и стану похожей на других. Не стану раздражаться от уличных фонарей, не стану кусать кассирш, перестану убивать зло в человеческом обличье, не буду мечтать об обетованной Австралии. Не буду сумасшедшей, не буду собой, не буду тупой и свободной. Буду, как все, — терпеливой, умной, недумающей, бесчувственной, полуживой… и буду ездить отдыхать… Господи, дай мне силы! Я слишком много от себя жду.

Я снова подала документы на работу. То, что происходит у меня с работой, начинает походить на переезд из города в город. Все города — одинаковы, и переезды бесполезны, но все-таки я пробую, пробую. Попытки убежать, но так, по мелочи.

Еду отдыхать. В сущности, я отдыхаю, когда уезжаю и возвращаюсь. Когда нахожусь на одном месте, то дико устаю. Я всегда езжу автостопом. Кружу по маленькой земле с одного края до другого с поднятым верх пальцем. Ничего плохого со мной никогда не случалось. Проблемы возникают, пока ищешь дорогу. А потом уже легко.

Гадаю по руке тем, кто меня подвозит. Они приходят в шок. Ведь не особенно приятно подсаживать к себе незнакомого человека, который раскрывает твои сокровенные секреты и разбрасывает их по кабине автомобиля, как выстиранную одежду по траве. Один меня привез аж в Елену, чтобы я погадала и его жене тоже. Собрали целую компанию. Осталось только начать зарабатывать этим, и я стала бы богатой. Может быть, даже собрала бы денег, чтобы прикупить себе один городок и кусочек детства…

Меня спрашивают, давно ли я обладаю даром видеть прошлое и будущее людей. С тех пор, как родилась. У каждого есть такой дар, только люди не думают об этом. Я знаю о своей мерзкой жизни с колыбели. Ведь о всех заботится только один разум. А он не предлагает разнообразия. Что мне, то и другим. Не существует личной жизни, своих судеб, нет собственных восходов, да и закаты — общие для всех. Одни и те же несбыточные мечты, и никакого будущего. Нет, вру. Есть и общее будущее, но его описывают так, как слепому рассказывают о горизонте. Каждый человек — пророк. Существуют даже три официально признанных, их пророчества обязательно изучаются в школе. Мой брат называет их: два бородатых шваба и плешивый сибирский сифилитик. Я возвращаюсь домой, нагруженная яблоками, бутылкой ракии, малиновым вареньем и пакетом с печеньем курабье. Какой дурак отменил натуральный обмен?! Уж не стать ли мне гадалкой, вместо того чтобы работать учительницей в специальной школе? Когда человек стоит перед выбором, он обязательно остановится на худшем варианте. Я становлюсь учительницей. Оказалось, что это не специальная школа, а школа для цыган и, естественно, в другом городе. Каждый день утром еду туда поездом, а вечером возвращаюсь автостопом. Встаю в четыре часа утра и знаю, что теперь никто не просыпается раньше меня.

Я приезжаю на час раньше, чтобы собрать учеников. Добровольно они в школу не ходят. Некоторых вообще не пускают в школу, тратить там зря время. Дети работают в поле. Добывают деньги для своей семьи. Сажают картошку, пропалывают, окучивают, поливают, осенью ее собирают и только зимой могут учиться. Я ругаюсь со злыми и неуступчивыми родителями, запугиваю их, говорю о том, что у нас обязательное образование, что это самое лучшее, что они могут дать своим детям… Они смеются мне прямо в лицо. Показывают с гордостью на свои трехэтажные дома, обвешанные персидскими коврами. Все ясно. А учителя каждый день едут на поезде на работу, как животные. Они правы, я выгляжу смешной. Мне удается собрать всего около десяти человек. Очень стараюсь, чтобы уроки мои были интересными, рассказываю им сказки про музыку, придумываю истории про каждый музыкальный инструмент. Они вообще меня не слушают. Болтают друг с другом. Говорят на своем языке и смеются. Я запоминаю одно выражение, которое часто повторяют, когда я стою спиной. Коллеги перевели его мне и долго смеялись. Оказывается, у меня большие сиськи и много поклонников среди учеников. Я не обижаюсь. Смеюсь вместе со всеми. Они не могут даже выучить песню по учебнику. Не понимают текста. Тогда переходим на цыганский фольклор. Не страшно! У них прекрасное чувство ритма и поют они чисто. А как танцуют! Тексты исключительно «содержательные», в семи-восьми куплетах разворачивается трагическая любовная история. Припев всегда фатальный. Нам надо выучить гимн СССР. Я превратила его в частушку, тогда они его выучили. Получаю предупреждение. Плевать. Есть у меня и любимчик — Сали. Хороший ребенок. Рассуждает, не как все. Он укусил учительницу по математике за то, что та ударила его, когда он рассказывал таблицу умножения. Он дал мне покататься на своем коне после уроков. Невероятное ощущение! Секс бледнеет перед ездой на лошади. Начинаю понимать, почему кентавры окружены тайнами и почему им приписывают магические способности. Наездник приравнивается к Богу. Слияние живой плоти делает тебя Богочеловеком. Неземные ощущения. Я смотрю, как они скачут на празднике — Тодоров день. Они летят. Будто бы крылатые говорящие кони.

Сали перестал ходить в школу. Несколько раз я приходила к ним. Они живут в огромном доме. Прячут мальчика, не дают мне войти. Его мать совершенно неумолима. В школе его ничему не научат. Отец сам покажет ему все, что нужно знать. Большой уже. Все.

Возвращаюсь домой и посылаю телеграмму. Я больше не поеду в другой город. Понятно, что самому главному в школе не учат. Девочек выдают замуж в тринадцать-четырнадцать лет, за девственницу хорошо платят. Если за год она не родит ребенка, то ее могут вернуть и попросить назад деньги. Честно. Чисто. Никто не треплет себе нервы цивилизованным разводом и имущественными проблемами.

Мне нравятся цыгане. Они как картофелины. Зарываешь их глубоко в землю, а они вылезают, приумноженные и зрелые. Все честно. Нет лицемерия и интриг. Если они недовольны тобой, то соберутся все вместе перед твоим домом и выскажут все, что думают, будут кричать, ругаться, могут и нож вытащить… Все сделают, чтобы не держать зла на сердце, не нести его в свой дом, не прятать под подушкой.

Плюют друг другу в лицо, а потом сидят за одним столом. Как будто ничего не произошло. После еды они поют. А мы ужинаем и садимся смотреть телевизор, чтобы создать себе проблемы на завтра. Глупо. Глупо.

— Хочешь, убежим в Банское?

— Хочу.

Зло кричит мне в лицо, брызгает слюной. Капли падают на мою кожу и сжигают ее. Оно плюется, даже когда говорит спокойно:

— Расскажи, сколько мужчин было у тебя до меня?

— Рассказывай с подробностями!

— Как было с этим?

— Только это?! Врешь, сучка. Врешь.

— Рассказывай еще!

Я — замужняя женщина, которая призналась в сотне придуманных половых актов. Газета с объявлениями. Вечерние новости. Читаешь газету и понимаешь, что ты стала профи. Тогда начинаешь заниматься любовью, как по книге. Ударная любовь, ударенная любовь, прибитая и раздавленная любовь. Мне начинает нравиться. Стала принимать происходящее за нормальную любовь. Теперь для получения сексуального удовольствия мне нужно, чтобы меня били. Рассказывай, как было в первый раз! Еще! Еще!

Этот первый раз всегда должен быть разным. Первый раз — с ротой солдат, потом с целым полком, потом с армией, с несколькими армиями. Разве можно сказать, что у меня не было первого раза? Мне начинает нравиться словесная дефлорация, придуманный секс, оргазмы, аборты…

— Давай, давай!

После этого я получаю право лечь перед печкой. На землю. Как Золушка. Я ненавижу эту сказку, а принц так и не идет примерять туфельку. Ну его. Пусть себе корчится перед холодильником и измеряет напряжение в сети.

Купил бы меня какой-нибудь цыган? Я такие истории могу порассказать! И не буду просить у него денег. Но он не возьмет меня. Я — плохой товар. Училка. Что-то с дипломом. Пустое место, заполненное воспоминаниями и неверными представлениями о жизни. Знаю одно смачное ругательство по-цыгански. Слишком образное, чтобы делиться им с чужими людьми. Оставляю только себе.

Время от времени я поражаюсь тому, что можно сделать с жизнью. И другие люди тоже удивляются. У человека должно быть какое-то предназначение, ведь это же невозможно, чтобы мы существовали ради статистики, пятилеток и планов. Это же бред — жить ради построения коммунизма. Жить ради Вавилонской башни — и то больше смысла, хоть вспомнит кто-нибудь. Жить, чтобы государство использовало тебя, как лабораторную крысу. А говорят, что люди создавали государства. Наверное, это неправда. Многое в жизни выглядит неправдой. Не государство существует для людей, а люди — для государства. Балуют его, ухаживают, кормят, гладят по головке и благодарят, когда оно дает им пинка под зад. Человек и государство — это как запятая в предложении. Можно обойтись и без нее. Очень редко смысл меняется от отсутствия запятой. Да и не все знают грамматику… Государственные люди грамматику не знают.

Если бы я могла остановить этот грузовик и перерубить эти скобки, которые оградили мою жизнь, если бы я могла убрать кавычки, которые сковали мою сущность… Если бы.

Двадцать одна голова

Уже возвращаются из кафе все, у кого в паспорте не стоит печать о работе. В моем — полно таких печатей. Работы нет, а печатей полно. Мне не мешает уличный фонарь — кто-то разбил его. Уже почти год не могут вкрутить новую лампочку. Я редко общаюсь с близкими. Нас разделяют миллионы километров. Все вокруг переженились. Я вижу их имена на страницах статистических отчетов. Лежат пачками и ждут, когда время сотрет их. Я разглядываю детей, играющих во дворе панельного дома. Панельные дети играют в глупые игры. Все они толстые. Жиреют от каш и хлеба. Слышу их разговоры. Им даже не о чем говорить, потому что смотрят по телевизору одно и то же. Я не могу уничтожить все зло даже на такой маленькой территории. Стою перед зеркалом в ванной комнате и замечаю, что я изменилась. Я стала похожа на высохший листик на поверхности поганого болота. Нужен ураган, чтобы он подтолкнул меня в какую-нибудь сторону, но в этом климатическом поясе не бывает ураганов. Я начинаю думать, что во всем виновата метеорология. И географическое положение. Мы живем в умеренном климатическом поясе.

Однажды пойдет дождь, и тогда я наполнюсь водой и опущусь на дно болота к другим отчаявшимся листьям. Там мы прижмемся друг к другу и будем себе гнить в покое и тишине. Будем испускать неприятный запах, и это конец.

Я снесу яйцо и не буду его высиживать. Я положу его в холодильник и буду рассказывать ему о главном, о сущности сущностей, о справедливости, о приманках, на которые клюет зло… Потом я зарою его в землю. Через много веков люди найдут его. Если им удастся возродить его к жизни, то они будут потрясены. Из хорошо сохранившегося яйца вылупится уродливый цыпленок с огромными зубами. Генетический урод. Знающий основы сущностей, но абсолютно нежизнеспособный. Это будет мое яйцо, поэтому он не сможет мыслить синхронно, не сможет адаптироваться к среде, не сможет дышать в обществе, нужно будет засунуть его снова в скорлупу. Я снесу себя.

По правде, я очень напугана последним происшествием. Чувствую себя парализованной, как муха в паутине. Если человек начинает считать себя безгрешным — это конец. Я зарываюсь в поганое болото по шею, прячусь в вонючую жизнь, чтобы уцелеть. Древние тираны были настолько уверены в своей собственной непогрешимости, что, даже когда их убивали камнями, они думали, что это проявление любви и поклонения. Я не верю в любовь. Ни во что не верю. Я знаю, что буду жить, пока издаю тот же запах, что и остальные.

Я пью. Пью, как Змей Горыныч, и не напиваюсь. Не теряюсь, не сплю по канавам, меня не тошнит, я играю в оркестре. В народном оркестре. Исполняю народную музыку. Она хорошо написана, по законам гармонии, у нее свои аранжировки, свои авторы. Я люблю настоящую народную музыку, а эта меня раздражает. Других, наверное, тоже, потому что все они пьют. Как напьются, начинают говорить о том, что всему есть предел. Я молчу. Потому что знаю, что, когда наступает конец терпению, надо еще немного потерпеть. Набитые в кастрюлю под давлением куски мяса. Варится, кипит, перекипает, а пару деться некуда. Потом дно начинает подгорать. Я живу среди постоянного шума. Совершаю дурацкие действия. Стучу в дверь внутри квартиры, когда хочу выйти. Слышу, как в коридоре говорят: «Да. Выходи». Выхожу. Пустые темные коридоры с сотнями дверей с табличками. Я веду себя настолько прилично, что становлюсь похожей на олигофрена. Это уже не я. Разговариваю тихо и медленно! Верный признак, что я не в себе. Я ранена. Моя душа не хочет общаться со мной. Бог его знает, почему. Каждый должен дотерпеть до конца. Это как будто ты идешь по пустыне и знаешь, что Обетованная земля уже в одном шаге, и не можешь сделать этот шаг.

Наш оркестр снимали для телевидения. Потом я смотрела передачу и не заметила себя, только прозрачное сморщенное недовольство, изрыгающее злобу. Зло заразно. Я слишком категорична. Все во мне пронизано фальшью — грим, одежда, башмаки, вязаные чулки — все. Кроме отчаяния. От-Чая-Ние. Больной человек, пьющий чай с утра до вечера. Это от чая. Только отчаянные пьют чай. Я ненавижу чай. Я пью таблетки. Тонны таблеток с пивом и лавандовым спиртом. Я хожу с одним человеком, озлобленным еще больше меня. Мы — жуткая парочка. Выходим ночью и переворачиваем урны. Днем глотаем таблетки и молчим. Я не знаю его имени. Все называют его Пикассо. Он рисует красными красками и вместо лиц изображает задницы. Страшные красные задницы. Он сидел в тюрьме. Я не знаю, за что. Мне с ним хорошо. Я ухожу из оркестра и остаюсь с таблетками. Потом Пикассо вскрывает себе вены. Когда мы нашли его, все стены были изрисованы кровью. Его кровью. Не было ни одного человека. Только задницы.

Никто не обратил на это внимания. Меня не вызывали в милицию. Будто ничего не произошло. А что, собственно, произошло?..

Я никогда не смогу уехать в Австралию. Никуда не смогу уехать. Хожу с опущенной головой и смотрю людям в ноги. Они носят греческие туфли. Торчат мозоли и косточки, но не хотят носить закрытую обувь. Покупаю себе закрытые туфли. И белую рубашку из домотканого сукна. Заплетаю волосы в косички. Нельзя быть родом из свиноводческой страны и вести себя, как графиня. А выходит, что можно. Снобы есть и в среде тех, кто разводит овец и свиней. Все от чая.

Прекращаю пить таблетки. Это непросто. Вижу своих близких очень ясно, а чувствую, что нас разделяют расстояния в световые годы. Не улыбаюсь, даже плакать не могу…

Хожу в кино, в театр, слушаю печальную музыку, и ни одна слезинка не появляется в глазах. Может, я ослепла? Или меня придавило синхронное мышление? Да какая разница, что со мной? Представляю себе знойный летний полдень. Даже воздух застыл. Все погружается в дрему: плитки тротуара, деревья, собаки, кошки, крысы, люди… Такая дрема окутала землю, что хочется закричать.

Есть такая книга — «Сердце — это одинокий охотник». Пришло время охоты…

Двадцать две головы, и ни на одну меньше

Мой брат женился. Не знаю — радоваться или плакать. Все отчаянные собираются в пары и теперь еще двое будут пить чай вместе. Я остаюсь одна в нашей общей комнате, теперь могу завести себе кошку. Я сразу же подбираю одну принцессу с улицы. Она прекрасная и искренняя. Не умеет только говорить. Прелестное неумение. Тот, кто не умеет говорить, никогда не скажет того, о чем пожалеет, перед тем как лечь спать. Она мурлычет. И я мурлычу. Покрываюсь шерстью. Тепло. Так приятно мурлыкать. Кошке разрешается все, что мне запрещено. Она может рожать котят, она любима, защищена от зла, обласкана, я никогда ее не обманываю. Если я ей обещала ветчину — то она ее получит. Она свободна.

Таскаю сумки, стою по очередям, теперь у меня есть о ком заботиться и за кого пить кока-колу. Когда я была маленькой, мне говорили, что кола содержит опиум. И что от нее американские солдаты падают под столы.

Когда мы в школе дошли до западных композиторов, уроки стали очень простыми. Вдруг оказалось, что современная музыка упадническая, и мы перестали обращать на нее внимание. Учителя тайком слушали Гиндемита, Малера и других несоциалистов, пили кока-колу и шушукались по коридорам. Это разъедало наши умы и сваливало нас под столы. Люди, говорящие шепотом, или безнадежно больны, или страшно напуганы.

Сидим себе тихонько, слушаем Джимми Хэндрикса, пьем кока-колу, я положила ноги на стол. Мы обсуждаем американский образ жизни. Рассуждаем о том, есть ли жизнь на других планетах, какая она. Курим сигареты и пьем ликер. Уже на следующий день мне снижают оценку за поведение. Кто-то нашептал, что я пропагандировала американский образ жизни, что я выступаю за сексуальную революцию и хочу сбежать в Австралию. Пять лет у меня была низкая оценка за поведение. Я никуда не ходила со своими одноклассниками, потому что никак не могла ответить на вопрос: предателями рождаются или становятся в определенном возрасте?

Теперь я не задумываюсь о таких мелочах. Я стала пассивной, но накопленное безразличие вызывает желание двигаться. Что-то зашевелилось в горле. Оглядываюсь, нет ли поблизости зла. Оно прячется от меня, а может быть, я просто перестала его замечать. Но замечаю серьезные изъяны в своей сущности. Не потею, не пахну, не боюсь, не становлюсь прозрачной. Я даже стала худеть. Боже, неужели я стала как все?! А вдруг я стала думать синхронно?! Читаю иностранные словари. Теперь все используют иностранные слова, но за ними не спрятать посредственность и синхронное мышление.

Брат мой выглядит счастливым. Он не использует иностранные слова. Он вообще не использует слова, когда надо ответить на чей-то вопрос. Он сильно кричит. Похоже, чем он счастливее, тем сильнее кричит. Не знаю.

У меня есть подруга. Мы с ней случайно познакомились. Впервые за последние пять лет я могу терпеть чужое присутствие и мне не становится противно после откровенного женского разговора. Ее поколачивает муж, а она наставляет ему такие рога, что он едва может передвигаться по улицам. Она не бросит его ни за что на свете. Потому что любит золото и дорогую импортную одежду. Любит и кожу убитых животных. Она носит ее, как свою собственную. Он — полный кретин, но с кучей денег и другими приятными качествами, работает в тех самых Службах и постоянно ездит в командировки. Он тоже пользуется всего несколькими словами, но не от отчаяния, а просто потому, что не знает других.

Есть у меня и еще одна подружка. Она из провинции. Приехала учиться, но, по правде говоря, имеет более высокую цель. Выйти замуж в столице. Чтобы стать съеденной столиким чудовищем и купить себе лису на шею. Она хочет жить в панельном гетто, потому что жила в доме с двориком. Хочет, чтобы ее били, но не в провинции. Старая дева. Сохраняет девственность для своего будущего хозяина. Наивная провинциалка. Смотрю на нее и вижу себя. Она разделена на две части. Нижняя часть бегает за любым нормальным мужиком, а верхняя — таскается по концертам и театрам, обвешанная плакатами «Девственница! Руками не трогать». Почти каждый вечер мы втроем собираемся в одном баре. Выпиваем бутылку водки с томатным соком и не шушукаемся. Меня никто не связывает, когда я объясняю им, что в один прекрасный день одна из них будет непоправимо изуродована и найдут ее в коридоре ее собственного благополучия, а другая — изнасилована каким-нибудь мерзким пьяницей. Они не обращают внимания на мои пророчества. А я не могу рассказать им о моих встречах со злом. Я защищена, пока молчу…

Однажды вечером мы оказались вдвоем. Третья лежит в больнице. Выздоравливает. Теперь я могу выступить в роли пророка Иеримии и сказать: так получается, когда вы не верите мне. Но я молчу. Мы ходим к ней в больницу. У нее будут новые передние зубы. За старые расплатилась золотом и мертвыми мехами. Дорого заплатила. Теперь заказала себе самые дорогие протезы — на винтах. Муж заплатит. Пусть чувствует себя виноватым и платит деньги. Не удается сохранить равновесие. У нее будут самые красивые передние зубы, но при этом — сотрясение мозга. Она плохо себя чувствует. От сотрясения бывает польза, человек начинает думать по-другому. Моя подружка хочет убить, но не хочет лишиться денег. Все равно можно что-нибудь придумать. Ведь мы подруги.

Привозим ее домой. Зубы и вправду прекрасные, но и ее собственные были неплохие. Ее муж шутит, показывает, что у него есть чувство юмора. Обещает ей искуственный глаз, моргающий и говорящий «мама». Я тоже подшучиваю. Спрашиваю его, какую пенсию получает вдова героически погибшего мента. Он смотрит на меня подозрительно. Я тоже не особо приветлива. Знакомство получилось скомканным, но его виски мы все-таки выпили. Теперь он запретит ей встречаться с нами. Он не только запретил, но и поставил ей фингал под глазом, когда ему доложили, что мы опять сидим в нашем баре. Ну и ну.

У них новый дом в престижном квартале, дорогая ванна и куча модных безделушек. Ванна итальянская, фарфоровая. Дураки моются в ванных. И слушают оперную музыку. Пьют шампанское и вымачивают себя в ароматных солях часами. Они думают, что так они смоют с себя запах овчарни. Их выставляемая на показ глупость настолько самоуверенна, что ей в голову не приходит мысль о неизбежном конце. Не знаю, почему зло думает, что оно вечно…

Моя подруга разволновалась из-за потерянных ключей от своей модной квартиры. Они у меня. У меня есть все, что необходимо. Время, расчитанное до секунды, навыки борьбы со злом, его жизнь. У меня есть опыт. Просто нужно зайти в пятницу после обеда, ровно в четыре часа, чтобы бросить модный магнитофон в модную ванну. Элементарно.

Я тихо открываю дверь. Зло поставило магнитофон так, что колонки могут упасть в любой момент. Поет Пласидо Доминго. Жалко, что не могу дослушать арию до конца. Я открываю ванную и бросаю голос в воду. Все происходит слишком быстро. Даже страх не успевает появиться в его глазах. Вода и пена. Дорогая смерть, дорогой покойник, дорогая вдова… Дешевые стечения обстоятельств.

Я вообще не испытываю страха, сердце бьется совершенно спокойно. Пульс, как у американского космонавта. С интересом разглядываю тело в воде. Ничего особенного. Тело как тело, только пахнет приятно. Хорошая работа. Уязвимое, нормально развитое и волосатое мужское тело с признаками ожирения. Половые органы выглядят раздражающе нелепо. Я заколебалась. Не отрезать ли эти беспомощно болтающиеся отростки, чтобы облегчить ему путь к вечности? Господи! Какие глупости приходят мне в голову. Как бы одели дорогого покойника, если бы он держал в руках свои отрезанные яйца? А если засунуть их в его мерзкий рот? Нет. Это я уже где-то читала. Звучит не особенно прилично. Стыдно целовать мертвеца, рот которого набит гениталиями. Стыдно? Столько людей лопнут от радости, когда увидят этот рот закрытым. Ладно, хватит!

Я отказываюсь от соблазнительных мыслей и выхожу из ванной. Я не являюсь злом! Просто делаю свое дело. Старательно мою пол. Надела его тапочки… Мои любимые кожаные перчатки опять при деле. Я перестраховываюсь и вытираю двери и ручки. На ручке ванной оставляю много пены. Пусть стекает. Все равно когда-нибудь меня поймают. Однажды кто-нибудь догадается, как я работаю. Люди не любят саморасправу со злом. Это жизненная необходимость, узда, надетая на морды тех, кто сидит под крылом. За нее их одергивают, когда те стремятся вылететь. Они должны бояться вылетать на воздух, должны быть уверены, что, пока сидят под крылом, у них все будет хорошо. На улице — плохо. А я опять на улице.

Этот тоже смотрел вытаращенными глазами. Будто бы не верил, что с ним такое произошло.

Я уже не испытываю трепета и удовлетворения. Обычная работа, которую мне придется делать до конца жизни. По крайней мере до пенсии…

Пока, дорогуша, и не вздумай вылезти из ванной, замерзнешь. Когда его найдут, он не будет бояться дождя. Я закрываю модную дверь. На лестнице никого не встречаю. Даже если бы и встретила — все равно. В этих домах никто друг друга не знает. На мне нет мокрых пятен. На плаще были капли, но они давным-давно высохли. Чувствую себя обманутой. Все слишком просто, даже не приходится долго обдумывать. Единственное условие — быстрота. Я вовремя прихожу на встречу в бар. Пьем водку и делимся новостями. Насколько спокойным чувствует себя человек, когда не знает, что ждет его дома. Мне кажется, что люди спят только потому, что не знают, что их ждет. Я не могу сказать своей подружке: у тебя в ванной лежит человек, умерший от удара электрическим током.

Я рассчитываю на ее крепкие нервы и накопленную ненависть. Рассчитываю на ее любовь к золоту. Теперь все будет принадлежать ей. Она найдет ключи. Это скрасит ощущение потери. Все-таки она моя подруга… Вдова.

Провинциалка поглядывает с мрачной похотью. Боится остаться без лисы и панельного счастья. Ей уже осточертело быть девственницей. Это можно понять. Убеждаю ее в том, что знаю достаточно гордых стервоз, которые при этом удачно вышли замуж. Чем еще ей можно помочь? Она не реагирует на мое высказывание. Притворяется, что не слышала его, говорит нам, что хочет остаться одна. Я оборачиваюсь и вижу причину, сидящую за соседним столом. Может, что и выйдет. Женщина — это одинокий охотник. Как паук. Превратила же богиня Афина Арахну в паука от ревности? Богини — тоже женщины… Только женщина может терпеливо в гробовом молчании прясти нить из любви и ненависти. Сети из привязанности и непонимания, оплетенное семейное гнездо, жизнь в паутине, мелкие и крупные недоразумения, высохшие, мумуфицированные слова, переживания, недовольства, спрятанные в паутине. Пир одинокого охотника.

Шершни разрывают нити, и некоторые пауки умирают от голода. Пусть Арахна поймает что-нибудь сочненькое…

Я отказываюсь идти на похороны. Не люблю запоздалые проявления переживания, а ему и вовсе не сочувствую. Вдове идет черный наряд. Она стала такой хорошенькой. Есть такой паук — черная вдова. Скоро я буду ей не нужна. Ей тоже хочется посидеть в баре одной, а это верный признак. Смотрю на своих подруг, и мне становится грустно. Мне комфортно с ними, но они торопятся попасть в паутину новой любви. Потом подоспеет и ненависть. Но они слишком поздно ее заметят и все будет по-старому. Снова я осталась одна.

Двадцать три головы

Мне не мешает одиночество. Грустно, что все вокруг боятся остаться наедине со страхом и самим собой. Страх заразен. Миллионы людей заражены им. Страх не преуспеть, смерти, одиночества, недостатка внимания, страх отсутствия любви… Дети тоже болеют боязнью. Их отдают в детский сад, чтобы не оставлять одних. Отправляют в армию, чтобы не были в одиночестве. Взрослые люди в больших домах, набитых до потолка страхами. Ты готов на все, только бы не остаться одному. Хочешь умереть в толпе. Желаешь, чтобы за тобой смотрели, поощряли, восхищались твоей уникальностью. Ты даже согласен на то, чтобы тебя пинали, выжимали из тебя все жизненные соки капля за каплей, чтобы тебя гнали вместе со всем стадом, только бы не быть одному. Все, что ты делаешь, должно быть выставлено напоказ перед всеми. Такого наворотили от страха. Даже двери туалетов не запираются. Чтобы нельзя было уединиться. Жизнь не предусмотрена для одиноких людей. Интересно, сколько живут пауки? Нужно проверить.

Обе мои подружки вышли на охоту, и теперь они так возбуждены новыми переживаниями, что мы почти не видимся. А у меня есть утренняя песенка. Пикассо придумал ее специально для меня. Он пел ее мне до того, как мы уносились в лавандовые поля.

Я: Я так умна добра и хороша.

Хор: Ты так умна, добра и хороша.

Умна и хороша, умна и хороша,

Умна и добра.

Нет моего Пикассо… Я тоже могу поохотиться. Почему не попробовать? Плохо то, что моя добыча недолго остается на этом свете, хотя можно этому и порадоваться. Это ведь преимущество. Мы не успеваем возненавидеть друг друга. Выбираю чудесный вечер и иду одна в бар дешевой гостиницы. Я веду себя, как кошка перед мышиной норкой. Эти живые, шевелящиеся и шумящие твари довольно интересны. Женатый, неженатый, плюнет, поцелует. Любит, не любит, плюнет, поцелует. Женатый. Понятно, что женатый. Кольца на руке нет, делаю вид, что не замечаю бледной полосочки на пальце. Мужчина с половиной. Мужчина со следами кольца от брачной цепи. С кольцом в носу, на шее, в ушах, на молнии от брюк. Я приглашаю его. Играем честно. Все хорошо, пока это игра. Он смеется слишком громко и неискренне. Это потому что не дома. Там он не смеется. Хочет поделиться своими неприятностями. Это он попал в точку — я умею слушать. Он предлагает мне провести с ним ночь в гостиничном номере. Я называю цену. Кивает головой. Дурак. Ночь в гостиничном номере, за спиной измученной сомнениями жены, не стоит и пяти копеек. Эти ночи даны в наказание мужьям с кольцами в носу. Увеличиваю цену. Он согласен на любую цену. Куда ему деваться? Удовольствия и наказания стоят дорого, но зато потом будет что рассказать друзьям, будет страх не подхватить триппер. Будет чувствовать себя умным, красивым и добрым. Он бы заплатил и дороже, чтобы ощущать, что испытал что-то большее, а не то же самое, что всегда. Нет разницы между своей и чужой женой, дурачок! Все женщины свои! Я не говорю этого вслух… он же клиент. Не говорю ему и того, что он оглупел от кольца на пальце. Молчу о том, что он потеет и пахнет страхом. Он заказывает еще выпивку и начинает нервничать. Это значит, что ему завтра рано вставать. Поезда домой отправляются до рассвета. Не дома, значит, нигде. Нигде — это темное местечко. Я его понимаю. Я всегда нахожусь в темноте. Мы поднимаемся в номер. Я зажигаю весь свет и погружаю его в неловкость. Грехи любят темноту. Мне хочется рассмеяться, глядя в его испуганные косые глазки, но я веду себя профессионально и не делаю резких движений. Забираю деньги — это первое. Гашу свет и разряжаю обстановку. Потом я услышу в полусне заученные слова о волшебной ночи. Человек платит и пользуется всеми правами покупателя. Я помогаю ему реализовать его желания, а он тем не менее не может справиться с приобретением. Ну ничего. Дома все встанет на свои места. Эта ночь навсегда останется в Нигде. Он засыпает, а я могу уходить. Одеваюсь и вспоминаю, чему меня учили. Возвращаюсь и ставлю ему маленький профессиональный засос. Отметина? Измена! Маленькая супружеская измена. Что-то типа дружеской шутки. Поцелуй из темноты. Вот так. За все надо платить. Я иду по темному городу. Все равно, как у себя дома. Уличные фонари уводят дорогу в никуда. У меня в сумке много денег. Я могла забрать все, но никогда так не делаю. Это непрофессионально. Кто-то съел часть запасов за одну ночь. В гостиничном номере, на чужой постели. Со столичной незнакомкой. Столикая незнакомка. Столичная проститутка из гостиничного бара… Какой смысл обвинять себя, обижаться, легче все равно не становится. Решила — сделала! Ведь ясно говорится — не приноси удовлетворение, приноси деньги. Денег хватит на целую лису. И на ветчину для кошки. У меня полно денег, но продолжаю идти пешком. Дело принципа. Я всегда дохожу пешком до определенного места и там беру такси до крайнего квартала, в котором находится «домой». Мой дом принадлежит моим родным. Наши отношения стали слишком далекими для близких людей. Потому что я не работаю, не выхожу замуж, не ношу сумки с едой, не мою тарелки и окна. Ближе кошки у меня никого нет. Она не упрекает, не требует никаких объяснений. Ну как за это не купить ей ветчины!

У денег есть такое свойство, что можно покупать на них любимым существам что-нибудь обожаемое ими. Я всегда могу достать денег. Для того чтобы восстановить справедливость, деньги не нужны. Но не все так думают…

Двадцать четыре головы

Мы — девочки из элитных гимназий. Пойдем учиться в лучшие высшие учебные заведения — университеты, академии. Мы — будущее нации. Мы обращаемся друг к другу на «Вы». Мы читаем мировую классику и ведем себя в соответствии со стандартом. Есть и другие девочки. Они не учатся в элитных гимназиях. Их выселяют, они живут в исправительно-воспитательных лагерях, они отвергнуты миром, ругаются между собой. Все оберегают своих детей от общения с ними. Время от времени они исчезают. Их перебрасывают из папки в папку, из одного личного дела в другое. Вся жизнь на бумаге и комнатах под расписку. Девочки с профессией. Все против их деятельности. Люди предпочитают скрытые пороки, это как бы не грех. Я знакома с этими девчонками. Они мне нравятся. Когда они приезжают в город, им нужен кто-то близкий. Я всегда рядом. Люблю их слушать, болтать с ними, курить рядышком. Я много узнаю об их профессии. Человеку надо владеть многими специальностями, чтобы чаще менять работу, иначе он укореняется. Те, кто вырос, быстро умирают, когда их сдергивают с места. Живой человек не должен ни с чем свыкаться, чтобы оставаться здоровым. Мне нравятся эти девчонки. Мягкая Леночка: у нее задница — как сахарная вата. Все офицеры в городе по ней сохнут. Она — моя тайная подружка.

Потому что я хороший ребенок и секретарь комсомольской организации, и вся такая положительная, что от меня ждут чего-то исключительного. Я не имею права подрывать авторитет элитной школы. Пока другие не знают, чем я занимаюсь, я продолжаю оставаться хорошим ребенком. Я тайком гуляю с этими девчонками, когда темно — мы с ними вместе. Есть много способов добыть денег при свете звезд. Никто не ругает меня, потому что никто меня на видит. Ночью кто-то остался без денег. Обратился в милицию. Ми-Ли-Ци-Я. Милое место, в котором милые люди моют тебе лицо в назидание всяким грязнулям. Быстренько вымыли девчонок, а меня убрали в личное дело. Комсомол с отвращением отворачивает свое лицо от моего, только что вымытого.

Я уже не вхожу в их ряды, выбросили меня из-под крыла, теперь я не пишу комсомольских обещаний… По крайней мере, вымолили, стоя на коленях, чтобы дали мне закончить элитную школу. Кто низко стоит, у того и успехов мало. Кто не в рядах, тот — черная дыра. Как же мне сопротивляться, когда я стою на коленях?

Это — непросто. Смиряюсь с тем, что я глупая, и начинаю тупо жить. Но зато я знаю все о ночной жизни. Могу заработать себе на хлеб и без диплома. Но я этого не делаю.

По крайней мере до этого вечера я так не делала. А сегодня вечером я убедилась, что эта профессия — вечна и незаменима. Золотая.

Я не обобрала этого дурачка с кольцом в носу, хотя он и не подумал бы жаловаться. Девчонки учили меня не брать больше, чем нужно сейчас. Может, они и не вышли замуж. Они и не собирались выходить замуж. Они не крали денег. Это у них крали запрещенные минуты. Импотенты-мужья крали у них хорошее самочувствие, доказывали сами себе, что что-то могут, с темными уличными девчонками, и, довольные, возвращались домой проповедовать мораль. Везде вранье. Дома ложь, консервированный обман в подвалах, выдумки на рабочем месте. Под крышей каждого дома лежат заброшенные по сундукам между ненужными вещами немного побитые детские истины. Но никто не забирается на чердак. Никто.

Я дохожу до угла, откуда могу взять такси. Шофер смотрит на меня с пониманием. Они знают, кто возвращается домой поздно, как соседи, — им все известно. Дома темно. Близкие спят. Соседка с первого этажа ждет моего возвращения за занавеской. Она даже нацепила запасные очки, чтобы чего-нибудь не упустить. Ненавижу, из ее квартиры пахнет мертвыми лисами, но я не лишу ее долгожданного удовольствия. Я долго сижу в такси. Пусть почувствует себя счастливой. Гадаю по руке шоферу. Вижу, что он умрет насильственной смертью. Но не могу ему этого сказать. Не имею права. Бог нас ни о чем не предупреждает. Знающие люди очень быстро заражаются страхом. Даю ему хорошие чаевые. Я могу себе это позволить. Тихонько иду домой и машу рукой соседке. Я опять нигде. Чувствую чужое присутствие. Мой брат спит в своей кровати в нашей темной комнате. Я понимаю его. Это от чая. Я не делаю бутербродов с маслом и красным перцем. Не зажигаю свет. Мы с кошкой прекрасно чувствуем себя в темноте. Я ничего не вижу, а у нее — никаких проблем. Она находит меня. Что еще нужно человеку! Его постель и кошка, которая его находит и любит. Мы ложимся вдвоем на одну подушку и мурлычем. Завтра мы поедим ветчины, и это придает нам сил, чтобы заснуть. Я думаю о своем брате. Звереныш чувствует это и бьет меня лапой по тупой голове, кусает за волосы.

Двадцать пять голов с одним глазом на каждой

Мой брат не разводится. У них будет ребенок. Это прекрасно. Дети — это радость отчаянных людей. У меня нет детей. У моей кошки родились котята. Я их раздала. Не смогла их утопить, как советовала мне соседка с первого этажа. А она может топить котят, подглядывать ночью в окно и пахнуть мертвыми лисицами. Каждый умеет что-то свое. Бог знает, кому какое умение нужно дать. Я знаю, что где-то все-таки есть справедливость.

Снова я со своими подружками, но охотимся мы отдельно друг от друга. Есть такой фильм, «Три женщины». Очень хороший фильм. Впервые за много лет я расплакалась в конце. Мы сидим втроем, пьем свою норму и молчим. Они спрашивают, чем я занимаюсь, видно, что хотят мне что-то сказать. Говорят, что я выгляжу сексуально. Я знаю, что они мне скажут. И оказываюсь права. Одна выходит замуж. Кто-то утешил неутешную вдову. Другая лишилась девственности. Наконец. Теперь возвращается в провинцию. Они думают, что удивили меня. Нет. Мне скучно. Скучное повторение жизненных ситуаций. Теперь я уверена, что случайностей не бывает. Живой человек таскает свое тело по узким, заросшим кустами тропинкам, упирается в заборы, добирается до тупика, возвращается обратно, делает круг, ненадолго выходит на широкую дорогу, пугается от того, что оказывается один, и быстро скрывается в незнакомом закоулке. Только душа и кошки знают настоящий путь.

За жизнь человеку столько раз предоставляется право выбора, что он предпочитает предоставить другому выбирать вместо себя.

Я встаю. Мы больше не будем встречаться с моими подругами. Когда что-то в моей жизни заканчивается, оно стирается из моего сознания и перестает существовать. Я не сержусь. Просто так я устроена. Кошка не сидит перед пустой миской. Надо выпить молоко и разбить чашку. Я желаю им счастья. Обеим. И много детей. Что еще им можно пожелать? Они благодарят и счастливо улыбаются. Я знаю, что произойдет потом. Это написано во всех сказках. Будет две свадьбы. Одна — по своей воле, другая — не совсем. Приедут родственники из провинции и выдадут замуж обесчещенную, желая ей только добра. Тот, кто ее обесчестил, оценит выгоду и поймет, что с ней стоит пожить за многочисленные консервы и заготовки, за поросенка к Рождеству. Вино, ракия, деньги и другие блага — это отдельный разговор. Ударят по рукам и заключат сделку, то есть брак.

Я ухожу, не оглядываясь. Приду на свадьбы, и на этом сказка кончится. Когда я была маленькой, то придумала себе способ, как легко подняться на девятый этаж. Я повторяла себе, раз я пошла, то ничто не может помешать мне дойти, потому что раз уж что-то началось, то оно не может не завершиться. Потом я придумала, как справляться с бешеным временем. Оно либо очень спешило, либо тянулось, как вареная макаронина. Тогда я решила, что как только заканчивается вторник, значит, закончилась неделя. Так оно и было. Я придумывала способ для засыпания, для рассматривания, как справляться с неожиданностями, подстерегающими меня на пути.

Возвращаюсь домой. Кошка голодная. Меня постоянно спрашивают, откуда у меня столько денег. Говорю, что работаю в ночную смену в пекарне. Постоянно повторяю, что кошку нужно кормить. Интересные существа — люди. Только они могут нажираться до тошноты, не думая, что рядом могут быть голодные. Я категорически отказываюсь понимать людей. Не понимаю своих близких. Так мы и будем жить — в непонимании и неодобрении друг друга.

Голуби начали свои ухаживания. Кружатся и издают гортанные звуки. Призывы. Значит, пришла весна. Весна — это прекрасное время, чтобы что-то начинать. Один родственник нашел мне работу на археологических раскопках. Соглашаюсь, не раздумывая. Это интересно. Раскапываешь и просеиваешь прошлое. Вдруг я обнаруживаю, что стала сочинять истории о местах и людях, которые здесь жили. Я хожу среди разрушенных домов и спрашиваю камни обо всем, что мне непонятно. Прошлое еще более удивительно, чем будущее. Я наслаждаюсь общением с предметами, пережившими свое время, и как будто возвращаюсь к самой себе. Хотя и раньше жизнь была прекрасным местом. Я начинаю смотреть на общество как на раскопки. Мне хочется очистить их от вековой пыли и увидеть, как они выглядят на самом деле, что кроется внутри, кто сотворил их.

На археологических раскопках встречаются интересные люди. Есть один пожилой адвентист. Он приехал с женой. Она работает в субботу. Есть одна вечно плачущая женщина, которая работает на трех работах, чтобы содержать свою дочь. Дочь ее не работает ни в субботу, ни в другие дни. Есть сириец. Мягкий и скользкий, как песок в пустыне. Пригласил меня на цыпленка и какое-то особое питье. От чая, который мы пили, у меня началось сердцебиение. Он работает не из-за денег. Он очень богат, но не может вернуться домой, потому что там его убьют. У них кровная вражда с другим родом. Говорит, что мы спокойный народ. Я не разубеждаю его, жую себе зажаренного цыпленка, и так мне спокойно. Есть школьники. Есть один молодой мужчина. Молчаливый, голубоглазый и весь в себе. Вот это находка. Молчаливые либо очень умные, либо ужасно глупые. Хорошо, когда они молчат, тогда в них не разочаровываешься. Этот — неглупый. У него редкое имя и поет хорошо. Голос низкий, плотный, теплый и располагающий. Он наполняет меня волнением и… воспоминаниями.

Я влюбилась в первый раз. Это так поразительно. Я испытываю то, о чем читала в книгах. Я — главная романтическая героиня жизни. Все любовные романы написаны для меня. В книгах не написано, что первая любовь случается, когда падаешь со сливового дерева. А следовало бы предупреждать народ. Осенние школьные бригады. Сливовые деревья и школьники, которые шляются между ними. Как обычно, я самая правильная. Раз нужно собирать сливы с деревьев, значит, надо забраться на дерево. Забираюсь довольно легко. Сижу на ветке и смотрю на землю под собой. Ощущение, как на шведской стенке. Я вижу, как падаю на землю и превращаюсь в лужу из крови и внутренностей. Не могу слезть. Нет и учителя по физкультуре, который мог бы меня снять. Ничего не остается, как упасть на задницу. Падаю. Крови нет, но боль ужасная. Мой голос сжимается в горле в комок, а слезы ушли куда-то на прогулку.

Мне стыдно разреветься при всех. Ненавижу, когда надо мной подтрунивают. Все школы города убирают сливы! В сентябре сливы гораздо важнее образования. Я всегда освобождаюсь от участия в осенних бригадах. Сельское хозяйство не особенно помогает в учебе. Туалеты в деревенских домах находятся во дворе. Там же во дворе полно злых собак. Они злые, потому что их никто не кормит. Нас кормят в столовой, но мы тоже злые… Я знаю столько способов освободиться от осенней бригады. Сижу на земле и скриплю зубами от боли и злости. Кто-то подает мне руку. Дыхание перехватывает от взгляда голубых глаз, смотрящих на меня сверху, я расплываюсь в улыбке. Теперь я точно не пойду к местному врачу, чтобы освободиться от работы в бригаде. Я влюбилась в голубые глаза незнакомца. Любовь с первого падения. Собираю сливы и мечтаю падать по три раза в день, только бы этот голубоглазый подавал мне руку. Он очень молчалив. Я как ненормальная бегу к столовой, чтобы попасть в ту смену, когда кормят его школу, и занять место рядом с Ним. Вечером я гуляю по деревенской площади, случайно встречаю его. Хорошее заканчивается, даже не начавшись.

И осенние бригады быстро заканчиваются. Приезжают автобусы, и родители забирают озлобленных от голода детей. Моя первая любовь на прощание дарит мне беличий хвостик. Он сам убил это животное. Я не задумываюсь об этом. Отец отвешивает мне пощечину, увидев, как я поцеловала какого-то хулигана. Я кладу хвостик в полиэтиленовый пакет и прячу его среди других своих сокровищ. Целых три месяца я мучалась, искать голубоглазого самой или подослать парламентеров. Посылаю подругу. Она вернулась с фотографией. Я безнадежно влюблена. Становлюсь рассеянной настолько, что отправляюсь на урок по виолончели без виолончели. Пишу записку. Полбутылки «Пачули» выливаю на бумагу. Мама начинает прятать от меня духи, но я все равно иду на свидание. Он пришел с другом, я тоже предусмотрительно явилась не одна. Так принято. Так делают все. Моя первая любовь молчит, как в рот воды набрал. Не может человек молчать до самой свадьбы. Прогулка в полном молчании быстро заканчивается. Я удивлена. Даже не знаю, что думать. Не знаю, чего я ожидала, но так или иначе, ничего не случилось. Сижу и часами глажу беличий хвостик… Он страшно воняет. Все не так, как в книгах. Моя мама выбрасывает пакетик с хвостиком.

Потом я встречаю его в городском саду. Он не один. С ним всегда большая компания. Он свистит мне, и я веду себя, как Констанция в коридоре. Наверное, это очень смешно, потому что его друзья громко смеются. Я похожа на дрессированное животное, которое по сигналу показывает свой номер. Влюблена, как мартовская кошка. Выгляжу жалкой. Теперь я твердо знаю, что голубые глаза — это самая лживая вещь на свете, и неважно, что пишут об этом в книгах.

Мое чувство справедливости сидит внутри меня в тепле и разглядывает картинки. На всех я изображена полной дурой. Ненавижу голубые глаза.

Двадцать шесть голов

Пока человек жив, он будет повторять уже сделанные ошибки. И все ему мало. Вот и сейчас так. Я знаю уже все о голубых глазах, и все это забываю. Я сомневаюсь в своем собственном опыте. Просто не хочется верить, что все голубоглазые — мерзкие лицемеры. У моего дедушки, например, были самые небесно-голубые глаза на свете. А он мог быть только добрым. Я пытаюсь снова поверить в добро. Такое количество наших поступков лишено всякого смысла, что одним больше, одним меньше — общему хаосу это на повредит.

Нужно освободить одну мысль, не касаясь другой. Нельзя, чтобы руки дрожали. Сейчас я читаю Библию, чтобы было о чем говорить на раскопках. Солнце печет мне спину, хочется мурлыкать от удовольствия, но речь идет об аде и чистилище. Это то, что делает общество с человеком. Вместо того чтобы отдыхать или пить пиво, я вынуждена анализировать дела Господни. Если этого не сделать, то он потеряет ко мне всякий интерес, и я останусь одна. Именно сейчас мне не хочется быть одной. Играю по правилам общества. Если честно, Бог Авраамов и Давидов и словом не обмолвился об аде и чистилище. Это явно плод человеческого воображения. Животные умирают спокойными. Они не испытывают угрызений совести, они никогда не желали стенки, столового гарнитура или спальни ближнего своего. Животных убивают. Общество убивает тех, кто вырывается на свободу. Я ненавижу людей. Что там фантазия Господа! Руками человеческими сотворен суперад и неповторимое чистилище. Ненавижу быть одной в аду. Вообще ненавижу быть одной. Рискнуть, что ли…

Голубоглазый поет псалмы. Он протестант. А я — даосистка. Вероисповедание не имеет ничего общего с сексом. Я обожаю секс. Могу заниматься им с утра до утра, и не надоедает. А если еще и с любовью! Тогда ощущения выходят за рамки Вселенной. Каждый раз — это что-то неповторимое. Счастлива, любима! Я проживаю наяву свои тайные мечты, которые прятала у себя под одеялом. Неужели случилось самое плохое? Я забываю все пословицы и поговорки. Переношусь к своему счастью в маленький домик, где во дворе круглый год цветут розовым цветом кусты, который полон незабудок. Я вся погружена в негу, переполнена душевным волнением.

Проводим вечер с друзьями и родными. Играем в нарды. Меня носят на руках, история начинает походить на слащавый любовный роман. Строю планы на будущее. У меня появляются слабости. Я почти меняюсь. Мне интересно гладить мужские рубашки и брюки. С нежностью мою тарелки и чашки, с любовью вытираю пыль. Готовлю с фантазией. Пишу ласковые записочки и составляю меню. Я почти нравлюсь себе. И вот я вспоминаю о браке. Сначала сама с собой. Пробую слово на вкус, на растяжку, на давление, на нагревание, на охлаждение — проверка физических данных. Слово выдержало. Получилось.

Чувствую потребность делиться с ним каждой минутой своей жизни. Делюсь только тем, что видно. На поверхность вылезают осколки тарелок, бытовые поломки, черепки страданий, ночи с героями мультфильмов, другие боли и пыль от счастливых событий. Я не говорю о сущности бытия, не вспоминаю о справедливости. Пока я молчу, мое счастье будет жить. Сейчас — не до размышлений. Настало время для размножения!

Ненавижу установленные правила и порядки. Не представляю свою будущую опору в жизни в домашних условиях. Я вожу его, как медведя, по родственникам. Он всем нравится. Еще бы! Он совершенство и не дурак. Мне в ноги бросают слово «свадьба», чтобы я споткнулась о него, но я очень осторожна. Я настолько увлечена, что даже замужние женщины производят на меня хорошее впечатление. Я — самая богатая невеста на свете! У меня есть даже то, о чем я и мечтать не могла. Такое приобретение делает меня мнительной. У меня даже сзади появляются глаза. Я боюсь, что меня обворуют. Знаю, что надо быть бдительной, и все-таки таскаю голубоглазое украшение и хвастаюсь им. Я же женщина. Суетливая и глупая. Не чувствую опасности. Снова похожа на воду, но в этот раз даже радость не создает волнения. Полное безветрие. У меня из живота непрерывно течет забытое тепло, томление сокращающихся мускулов. Мои внутренние ощущения имеют привычку забираться в неизвестные мне места и появляться, когда им заблагорассудится.

Есть определенная дата, когда каждый человек может сказать это самое «да», и стать половиной человека. Другая твоя половина может согласиться, а может и нет. Моя другая половинка согласна с датой и согласна произнести это вслух. Эх, мне больше нечего хотеть от жизни. Случился настоящий любовный роман эпохи Просвещения. Викторианская любовь с диккенсовским концом. Диккенс до совершенства довел счастливые концы с тяжелыми последствиями. Мы ходим по гостям, и я считаю время. Один, два, три, ужин с родственниками, четыре, вечер с не очень близкими, пять, шесть, семь, восемь, вечер с друзьями, девять — вечер с супругой родственника, который неожиданно уехал. Забывчивость. Планированный отъезд? Не задумываюсь над этим. Еще немного, и сокровище станет моим. Навсегда. Какое бессмысленное слово. Как может что-то быть навсегда, если мы сами в этом мире ненадолго? Неважно. Я уже почти попала в десятку. У меня и платье уже есть. Не белое. Красивое. Пью вермут. Напиваюсь с двух глотков. Не думаю об этом. Хочется спать. Задремала. Я! Которая пьет вермут вместо лимонада! На меня и снотворное не действует, ну только если в огромных количествах. Кто-то не смог положить огромное количество снотворного в вермут, потому что я просыпаюсь в нужный момент. В оцепенении смотрю и не могу оторвать глаз. Красный ковер, на котором ритмично двигаются два тела. Слышу затрудненное дыхание и вспоминаю один анекдот. Мои глаза наливаются кровью. Правда с такой силой бьет меня по голове, что я вскрикиваю от боли. Начинается паника и суета. Кто-то ищет брюки. Должно быть, в карманах этих брюк лежат голубые глаза, потому что тело не смотрит на меня. Зачем? Кажется, я умираю. Нет. Жива. Симпатичный мужчинка трахается с замужней теткой на красном ковре на глазах у спящей невесты, которая на самом деле не спит.

Ну ничего себе! И я еще жива?! Я жива настолько, что встаю с дивана и иду. Дети замужней женщины спят в соседней комнате. Их двое — один маленький, а второй — еще меньше. Боюсь, как бы не наступить на двух тараканов на ковре, но понимаю, что в доме дети и не стоит поднимать шум. Мой голос глубоко вздохнул и готовится что-то сказать. Я запрещаю ему открывать рот. Я запрещаю всем своим чувствам высовывать свой нос. Дохожу до входной двери. Очень трудно, я еле-еле дотаскиваю свои внутренности и корни. Нажимаю на ручку. Заперто. Меня не хотят выпустить на улицу. Хотят мне объяснить. Хотят увидеть, как я умираю. Смотрите внимательно, как я четвертый раз пытаюсь открыть запертую дверь. Пятого раза не будет. Я соберу всю себя и закричу так, что дверь сама сорвется с петель. Со мной разговаривают два чужих голоса. Этот снова спрятал свои голубые глаза в карман. Хотят мне сказать что-то очень важное. Я хочу, чтобы открыли дверь. Они оба меня знают. Дверь открыта. Спускаюсь пешком по бесконечной лестнице. Мои корни торопятся выползти на свободу. Ступни разглаживаются под тяжестью моего недоумения. Парапет стал препятствием, я крепко держусь за него. Меня ударили. Я сама себя ударила. Никто не может ударить так жестоко, как собственная судьба. Я мертва от боли. Один из моих голосов пытается меня успокоить. Это лишнее. Мертвый не может быть спокойным. Мое сознание засыпает глубоким сном, чтобы не видеть всего этого. Что-то согревает мое остывшее тело, и я понимаю, что наступает рассвет. Плачу. Господи, как я плачу! Вою! Боже, почему я так вою? Что произошло? Где я? Кто умер, что все стало таким мрачным?

Пока темно, надо вернуться домой, чтобы не видеть этого голубого неба. Я не выношу голубых пятен у себя перед глазами! Не представляю, где я нахожусь, да мне и не надо этого. Больше никаких иллюзий!

Какой-то водитель останавливает свой автобус рядом со мной. Я бросаюсь в него. Сегодня это первый автобус. Мне надо сесть в него. Шоферы меня любят. Этот довозит меня до дома. Хорошо, что я помню, где это. Жалко, что соседка с первого этажа уже спит. Она упустила сенсацию! Городской автобус останавливается перед панельным домом в конце столичного микрорайона, и из него выходит сознательно убитая женщина с разбитым лицом, в порванной одежде. Я тихо захожу в свою комнату. Не помню, поблагодарила ли я шофера, но он вряд ли ожидал благодарности. Сажусь на свою кровать. Не могу сидеть. Задыхаюсь. Я реву с такой силой, что мне в голову не приходит дышать. Реву, не дыша. Сколько я еще выдержу? Просыпается мой брат. Видимо, я представляю собой страшное зрелище, потому что он сразу зовет родных. Они задают мне вопросы. Я не могу отвечать. Все внутри меня онемело. Захожу в ванную комнату. Хочу обругать зеркало, но не помню ни одного грязного слова из своих запасов на всякий случай. Мычу перед зеркалом. Брат приносит две сигареты. Курим.

Плачу, хныкаю и не слышу, что брат мой разводится. Когда я понимаю, что он сказал, его уже нет в ванной. Бабушкина клюка стучит по полу. Обед. Все куда-то делись. Меня не интересует ни время, ни место. Мне нужно выплакаться. Реву, устаю, лицо начинает дергаться. Глаза побледнели до желто-зеленого цвета. Я стала такой прозрачной, что сама себя не вижу. Меня нет. По скольку раз за жизнь умирают пугливые люди? Я умираю дольше, чем это вообще возможно. Как называется то, что я сейчас переживаю? У меня в голове нет ни гласных, ни согласных звуков, мозг стал не способен составлять слова. Все винтики и болтики расшатались и разваливаются на клетки и капли. Если вспомню, как называется то, что я сейчас испытываю, я пропала! ЛОЖЬ. То, что со мной случилось, называется ложью. Хоть раз в жизни со мной случилось что-то настоящее. Но почему со мной? А с кем? Начинаю приходить в себя. Первым делом закрываю кран, из которого текут слезы. Начинаю думать. Мои мысли возвращаются друг за другом и рассаживаются по лавкам, как нужно. И чего я столько времени ревела? Да это просто. Скопилось много жидкости, ей надо было вылиться. Хорошо, что я научилась сама себя чинить. Могу сама затянуть гайки, завинтить пробки, могу закрепить шурупами разболтавшиеся доски. Приковать себя к кресту и тащить его по улицам. Смотреть на себя в зеркало и тянуть свою лямку.

Теперь я хожу не только от кровати до ванной, но еще и до окна. Тополя покрылись пушком, я покрылась сыпью, значит, пришла весна. Господи! Куда делся целый год жизни? Вижу, как зарождается ураган тополиного цвета. Необычное явление для нашего климатического пояса. Раз будет ураган, то непременно пойдет дождь. Он все смывает. Я уже не плачу…

Мои близкие говорят, что я хожу на работу. Значит, так оно и есть. Мне сообщают, что я работаю в университетской библиотеке. Наверное, это так. Я не спорю. Они говорят мне, что надо делать. Целый год ЛОЖЬ и СТРАХ достают меня по телефону, чтобы все объяснить. Почему бы не послушать? Чем мне может навредить еще одна правда? Я уже их столько слышала. От них голова не болит. Все, что говорится, должно быть истиной. Иду послушать еще одну. Приказываю всем трем моим голосам остаться дома. Беру только слух. Глаза оставляю у ночника. Когда человек идет встречаться с правдой, ему не нужно брать с собой оружие. Наша встреча проходит очень хорошо. Оказывается, правда так проста. На самом деле не было ничего, что я видела. Я была пьяна. В это не верит даже сама Правда, но теперь это уже неважно. Предлагает мне настоящую, честную сделку. Все забыть и идти вперед. И мы идем все дальше и дальше. И нет конца и края. Ура! Ура!

Выпиваю шесть кружек пива. Угощают виновные. Говорю им, что засунула бы его им кое-куда, но плевать на них хотела. И ухожу. Пускай себе попотеют.

Знакомые считают меня грубиянкой, потому что ругаюсь. Да, я пользуюсь грязными словечками, но у меня доброе сердце. Я никогда бы не оставила ребенка-сироту. Никогда.

Двадцать семь скальпированных голов

Я и вправду работаю в университетской библиотеке. Езжу на автобусе. Это то же самое, что на поезде. Только окна не открываются и все стоят в коридоре. Обязательно кто-то дышит мне в шею. Противно. В этой стране кто-нибудь чистит зубы? В желудках переваривается вчерашнее жаркое, бродят компоты, а алкоголь все это нежно дополняет. Я не снимаю перчаток годами. Обязательно кого-нибудь стошнит у задней двери. Возвращается старое доброе несинхронное мышление, и в голове ощущается знакомый уют. Все по-другому. Мне наступают на ногу, я прилежно извиняюсь. Я совершенно здорова! Передо мной мелькнули поля. В цветущей ржи Дженни пьет виски с голубоглазым парнем. Если кто-то кого-то поцелует в цветущей ржи, его может поразить громом, а может, еще что похуже. Хочу, чтобы было что-то другое. Что-то похожее на двойной виски со льдом.

Хочу, чтобы все действующие лица собрались в одном месте и спросили, а кто убийца. Как у Агаты Кристи. Мужское и женское зло и без того продолжают встречаться. Они уже не балуются на красном ковре. Теперь они упражняются на расшатавшихся досках маленького домика с отцветшими кустами роз. Обстановка до боли знакомая. Наблюдаю за ней, причиняю себе боль. Такие милые воспоминания… Нечего распускать слюни. Нет времени. Игра должна быть быстрой. Шахматные ходы. Рокировка. Меняю коня на курицу, куриную шейку — на обглоданную кость, короля — на пешку. Меняю половину своей зарплаты на две бутылки солодового виски. Мое голубоглазое воспоминание его обожает. Он заслужил его. Делаю ход конем. Иду в гости к женскому злу. Когда она осталась совершенно одна. Потрепанная и замызганная тетка, похожая на красный ковер в холле. Говорю, что давно у нее не была. Не лгу. Говорю, что все забыто навсегда. Вру. Говорю, что принесла виски, и вижу, как загораются у нее глаза. Хочу выпить за перемирие. Она предлагает сделать это в другой раз, когда дома будет муж. Обман. Я соглашаюсь. Говорю, что приду в другой раз. Ложь. Другого раза не будет. Секс на красном ковре не сделал ее моложе, но вообще-то выглядит она не старо. Шутим. Выхожу из лифта. И вправду, там есть лифт. Обиженный человек так много всего упускает. Оставляю бутылку и не забываю заботливо напомнить ей, как наш общий дружок любит этот сорт виски. О, она знает!.. Ход конем. Иду прямо, а на самом деле — совсем в другую сторону.

Бегу прямо к домику. Сейчас он напоминает мне избушку Бабы-Яги. Жду, когда Гретель принесет свои спелые чувства и бутылку Гензелю. Не успела я устроиться у входа напротив, она тут как тут. На кого она оставила детей? Один по-прежнему еще очень мал. О детях подумаю потом. Сейчас я наслаждаюсь Гретель, которая, запыхавшись, бежит в цветущую рожь. Сейчас они пьют старый шотландский виски, приготовленный по рецепту леди Макбет. В отличие от всяких дилетантов я хорошо знаю, сколько снотворного нужно насыпать в спиртное, чтобы получился нужный эффект. За ваше здоровье, друзья! Я выжидаю и захожу в домик. Если не умерли, значит, уснули. Да, спят. Чего-то не хватает в этих расслабленных телах… Ну конечно же! Нет ничего красного. Не будем тратить время.

Я вынимаю чистый новый скальпель, стерильный, как моя последняя любовь, и аккуратно перерезаю ему горло от одного конца до другого. Думаю, что ему не так больно, как было больно мне. Голубые глаза открываются с усилием. Руки тянутся к горлу, рот открывается и закрывается. Наверное, он хочет сказать, что сожалеет обо всем случившемся, но его голос покидает место преступления. Ничего, дорогие мои, ничего. Давайте забудем обиды!

Он пытается встать и падает на землю. Теперь моя очередь. Я вырезаю его голубые глаза скальпелем и вытаскиваю их из орбит, помогая себе добрым словцом. Дружеская встреча. Мы трое так близки, что не стесняемся показывать свои органы. Друг другу надо помогать. Теперь красного хватает. Ковер весь промок от крови. Очень интересно. Мне совсем не настолько противно, как тогда, когда они трахались у меня на глазах. Человек привыкает к мерзостям. Жизнь — тоже поганая штука, но никого от нее не тошнит. Общество воняет гнилой плотью, а все стремятся набиться в него. Парадоксы нашего существования. Теплый голос, поющий псалмы, сбежал сквозь щелку. Слышу слабое сопение. Все храпят — теноры, басы, баритоны, живые, мертвые. Справедливость существует для всех. Я кладу два красно-голубых глаза в бокал с виски. Они похожи на грязные кусочки льда. Смотрю на женщину. Она глубоко спит. Глаза шевелятся под веками. Беру себя в руки. Мою ее бокал, наливаю туда чистый виски из другой бутылки и стираю отпечатки пальцев. Мои стираю, ее ставлю. Вытираю скальпель и кладу его в ее опущенную руку. Снимаю с себя ее окроваленный плащ и вешаю его в шкафчик. Вот и все. Дадут ей несколько лет, а потом отпустят воспитывать детей. Осталось сделать еще одно дело. Бегаю по двору. Оставляю много следов на влажной глине. Я надела обувь на два размера меньше. Дети из соседнего двора видят что-то очень странное. Я продираюсь сквозь кусты. В заборе есть две сломанные доски, если протиснуться между ними, то попадешь на другую улицу. Я звоню с уличного автомата и кривлявым голосом объясняю близким убитого, что в домике случилось что-то страшное. Не договорив, бросаю трубку и молюсь, чтобы близкие не подумали, что это шутка. Вхожу в дверь кооператива напротив и жду. Жду долго. Глотнула из своей бутылки, а вот и машина. Надеюсь, что в такси приехал кто-то близкий. Слышу страшный визг. Потом крики и шум. Я поздравляю себя за правильно рассчитанное время. Я — точное время. Приезжают «скорая помощь» и милиция.

Сажусь на свою метлу и лечу домой. И сегодня Бабе-Яге удалось полакомиться прекрасным вкусненьким мясцом… У некоторых текут слюнки при виде бокала с виски и двумя кусочками льда. А у других — глаза остаются прямо в бокале.

Двадцать восемь голов

В конце концов Бог располагает. Я верю в Божественное расположение. Знаю, что он не оставит меня с недоделанной работой. Господь дает людям руки, чтобы они работали. И дела дает, но никто не извлекает из них пользы так, как это нужно.

Какое-то время не смотрю на себя в зеркало в ванной. У меня такое чувство, что мои глаза стали голубыми. Хочу снять их со своего лица и смыть с них этот водянистый цвет под сильной струей. А так все хорошо. Мое чувство справедливости накормлено и уложено спать. Время от времени поглядываю на него, чтобы оно не задохнулось. Чтобы зарасти, боль должна дышать. Открытые раны. Я забочусь о своей боли. Я спрятала свою ободранную, со струпьями сущность. Мне нужна пластическая операция. Я повторяю больным, которые сидят во мне: жизнь — это прекрасное место. Мы должны выжить.

Получается, что и вправду жизнь замечательна. Все спрашивают меня, как я живу без работы и денег. Я и сама удивляюсь, как это у меня выходит. Но получается. Я живая. Похоже, что останусь ребенком при матери и отце навсегда. Неприятно быть зависимым, но у меня такие маленькие потребности, что даже смешно о них говорить. Прежде чем превратиться в неземного ангела, я иду в подворье женского монастыря. Попробую стать послушницей.

Монастыри — это сказочные оазисы, в которых ощущается Божественное присутствие. Говорят, что Бога нет. Не знаю. Я вижу райский сад и слышу, как поет тишина. За каменными стенами меня будят соловьи, за низенькими деревянными калитками среди нетронутых трав растет, как мелкий сорняк, дерево познания. Мое сердце поет вместе с монахинями утренние молитвы, и моя боль улетает в никуда. Да. Это то единственное райское место, где я могу остаться наедине с моей раненой справедливостью. Но! Всегда есть НО. Чтобы остаться здесь, я не могу желать смерти ближнего своего. Я уже вкусила смерть. Как утверждает церковь, любой человек — ближний. Я этому не верю. С Богом я бы разобралась по этому вопросу, а с церковью — не получится. Расстаюсь с раем. Очередное место, которое я сама покидаю.

У меня так мало потребностей, что я не чувствую себя бедной. В этой стране от меня нет никакого толку. Когда пьянство мешает работе — смени работу. Когда тебе нет места в какой-то стране — поменяй страну. Ничего не меняется. И сегодняшние школьницы хотят сбежать в Австралию. И следующие захотят. И те, что придут за ними. Раньше было так просто. Не нравится тебе земля и соседи, берешь свою палатку и переселяешься на другое место. Основываешь новое государство. Бог дал людям Землю. Потом хорошие куски нахватали для себя сильные племена и оберегали их как собственную жизнь. Остались обреченные земли. Обреченность рождает дерзость.

Куда бы нам отправиться, чтобы основать приличное государство? Нас, обреченных, всего лишь горстка. Разглядываю карту мира. Сахара и Гимлаи совершенно пустые. Вряд ли встретишь одного человека на квадратную милю. Там нет голубоглазых, нет озабоченных партий, даже нет людей, чтобы организовать какую-нибудь демонстрацию. Два чудесных места на земном шаре. У Сахары есть преимущество — там можно до умопомрачения строить башни из песка, и их никто не разрушит. Есть свободные места и в болотистых районах вдоль Амазонки. Но там пираньи. Рыбки-пираньи, люди-пираньи. Одни грызут тело, другие — душу. Санитары природы.

Мой брат разводит неоновых рыбок. В нашей, вновь ставшей общей, комнате воняет застоявшейся водой и разбитыми личными жизнями. Ему — непросто. Он тоже остался с дипломом и больше ни с чем. Я понимаю его, но не могу рассказать ему, как это просто, как мало усилий требуется, чтобы разбудить справедливость. Он должен сам найти главное. Только сам. Но если зло настигнет его и испугает…

Кошка моя исчезла. Я долго искала ее. Нашла другую, раненую. Назвала ее Стана. Это не моя кошка, но ничего, привыкнем. Это же не человек, разберемся. Вечером я ей пою: «Лицо Станы пахнет лимоном, пахнет лимоном, желтой айвой». Думаю, ей нравится. Пою ей «Разболелась лисичка». Ей хорошо.

Стоглавое чудовище

Я ходила на судебный процесс, на котором женщину судили за то, что она от ревности лишила своего любовника глаз. Чего только не бывает в наше время! Она кричала, что невиновна. Факты твердили обратное, поверили фактам. Ей дали восемь лет тюрьмы. Из-за особой жестокости содеянного — тюрьма строгого режима. Ре-Жим. Прост для разрезания. Плавкий, усвояемый, перевариваемый, изменяемый, приспособляемый, терпимый. Просто из грязи сделать человека, еще легче сделать из человека грязь, потому что он терпим и поддается режиму. С людьми просто.

Дедушка делает мне кукольный домик. Я сижу у него в ногах, мешаю и вдыхаю прекрасный аромат дерева и дедушки. Что нужно человеку, чтобы почувствовать себя ребенком? Я могу входить в этот домик. Это же мой домик. Расставлять стульчики и столики, готовить постельки для кукол. В моем домике куклы могут делать все, что хотят. У них нет никаких ограничений. Они свободны. Они могут разбить тарелки и чашки, потерять ложечки. Я их не ругаю. Будут есть из кастрюли. В конце концов, глину и землю можно есть прямо с земли. Мои куклы сыты и свободны. Они любимы. Им много не нужно. Почему я не кукла? Я хочу быть в домике, смотреть сквозь миниатюрное окошко. Чем меньше окошко, тем больше всего сквозь него можно увидеть. Но дедушки уже нет, и никто не знает, как делаются кукольные домики.

И когда мне уже ничего не остается, становлюсь похожа на рака-отшельника. Забираюсь в чужие раковины, меняю их, если поблизости никого нет. Некоторые мне тесны, другие — слишком широки. Когда что-то нужно, то всегда попадается не то. Так получается, когда у человека нет детства, дедушки, и даже весь его мир движется в обратную сторону.

Я сижу на кровати и глажу кошку по спине. Разболелась лисичка с семью маленькими лисятами… Люди носят мертвых лисиц на шеях. Больные люди носят мертвых животных. Я рассказываю кошке о больных лисицах.

Один приятель облился бензином и сжег себя в своем доме. Знакомая сбросилась с крыши панельного дома. Разбилась о тротуар. Она не носила лисиц. У нее было двое детей. Еще один отрезал себе пальцы на левой руке машиной для резки хлеба. А он был скрипач, хотя отец его убивал коммунистов. Одна замужняя женщина повесилась в ванной после того, как исчез ее муж. Газеты ничего не пишут о сотнях мелких смертей, о жертвах войны с ежедневностью и рутиной. Что особенного? Ничего такого…

Разболелась лисичка. Ну и что? Целые поколения больных лисиц. Даже не могут дождаться, когда они сами умрут. Сдирают с них мех и носят у себя на шеях. Их телам не дают состариться. Зло подстерегает где-то поблизости. Нужно ли ждать, чтобы оно ударило меня в спину?

Господи, я должна выжить. У меня еще столько дел.

Все равно когда-нибудь меня поймают. Все равно когда-нибудь я ошибусь. Наверное, меня убьют, но мы все умираем. А раз так, то нужно работать. Мне нужно много трудиться. Потому что жизнь — это замечательное место! Только для меня! Только для меня одной!.. Не только для меня…

Жизнь — это прекрасное место для живых лисиц…