Лекарство от зла

Часть 1

Желтая дорога. Пыльная, разбитая, по сторонам — зеленые поля, а в конце — солнце. Огромное, оранжевое, тёплое, как конец света. Один, два, три, четыре… Кружок посреди несозревшей пшеницы, а может, овса или ржи, все равно. Руки широко расставлены. Ноги — слегка раздвинуты. Дыши!

Сидят три сестрицы… С тех пор как написана эта сказка, они так и сидят у окна и прядут. С ними все время происходит одна и та же история. В сказках по-другому не бывает. У них нет права выбора. Все, что однажды написано, отпечатывается в пространстве и застывает. Когда я была маленькая, мне хотелось постоянно слушать сказку про Золушку. Одну и ту же. Без конца… Чтобы вновь убедиться в счастливом конце. Чтобы до конца быть уверенной… И эти три сестрицы… Почему три? Почему сестры? Почему там столько ненависти и зависти? Сидели себе вечерком у окошка и пряли. Болтали. Каждая мечтала стать царицей. Это как в жизни… Однажды вечером их подслушал царь Салтан. Как в настоящей сказке… Одна сестра ему приглянулась. Как в жизни. Слушаешь и представляешь себя той сестрой, которой как бы повезло, а в жизни — все по-другому. Выбирают другую… Ты тоже увлечена другим. И таскаешься по психоаналитикам, чтобы понять, почему у тебя склонность к неправильному выбору… Салтан и сестра поженились. И никто даже не вспоминает ее имени. Почему?.. Царь поехал воевать, потому что такая у него работа… Струя воздуха уходит в пятки, потом ползет по спине и выходит через пупок. Вместе с грязью, которая сидит внутри. Там грязно, но ничего, сейчас будет легче. Дыши! Две сестры схватили царицу, засунули ее в бочку, закрыли крышкой и бросили в море. А она родила мальчика — князя Гвидона… или до того родила?.. Как звали бабушку отца?.. Все меня бросили, и сейчас даже некому сказать мне такую простую вещь. Князь Гвидон стал героем. Он убил злого волшебника и женился на царевне-лебеди… Несколько звезд перестали светить по ошибке. И ничего. Чернота. Хочу быть царевной-лебедью, чтобы был счастливый конец, чтобы злые были наказаны, а добрые жили долго и счастливо…

Потом вижу воду. Синюю, мутную, нечеткие образы, водоросли, как «Волосы Вероники», утопленник… Вниз. До самого дна. Желтый песок. Сундук. Надо запереть его. Ключ недалеко. Не хватает воздуха. Семь, шесть, пять, четыре… Наверх? Ни за что! Три, два, один, ноль. Сейчас! Облегчение. Ни холода, ни страха, ни боли. И наверх.

Люди живут в городах. Каких-то неуютных, грязных, бациллы, вирусы, информация. Дом, холод, пахнет едой, отопление отключено, все экономят, «Мерседес» с двумя дверцами и /шибидах/открывающимся верхом, мне нравится это сочетание слов. Я люблю спортивные штаны, попсовые атрибуты, неформалов, пороги и брови, аккумуляторы, глушители, наемных убийц… Детали для крепежа. Я называла свечи и тормоза? Нет никакой необходимости засовывать людей в бочку и кидать их в море. Каждый может нанять киллера. Они — тихие от природы. Как гепарды. Живут в одиночку. Убивают, только чтобы насытиться… Существуют и серийные убийцы. Они похожи на акул. Убивают постоянно, потому что все время голодные. Мир прекрасно устроен. Только человек в него не вписывается. Никак.

Ответственность. Чувство ответственности. Респонсибилити. По отношению к чему? Все слова. А некоторые вещи по-настоящему существуют.

— Надо отключить отопление.

— Мне холодно.

— Не ной! Придет счет — согреешься!

— Как вы считаете, я толстая?

— Замолчи! Я медитирую!

— Толстая.

— Злые… дряни.

— Иди на работу.

— Интересно… Сегодня воскресенье.

— Кто сказал!

— Ты вымыла туалет?

— Ты на что намекаешь?

— Я спрашиваю о кошачьем туалете.

— Твоя очередь.

— Что приготовить на обед?

— Три девицы под окном

Пряли поздним вечерком.

«Кабы я была царица, —

Говорит одна девица, —

То на весь крещеный мир

Приготовила б я пир».

Жили-были не очень давно, даже можно сказать, прямо сейчас, три сестрицы. Они были не совсем сестрами. Не были и подругами, не были и близкими, и родственницами, между ними не было вообще ничего общего. Одна была девица. Вторая была девица. Третья не была девицей. Но жили они вместе. Жили они вместе, чтобы не жить в одиночку. Потому что одинокий человек зависит… От самого себя.

— Сегодня утром я кашляла кровью.

— Прекрати курить.

— Я никогда не курила!

— Прекрати кричать.

— Я кричу?!

— Прекратите! Я пытаюсь работать!

— Интересно… Что ты называешь работой?

— Кажется, у меня температура.

— У меня творческий процесс. Мне нужен покой. Даже Бог творил этот мир без вмешательства всяких уродов. Никто не кашлял ему в лицо, его не спрашивали о еде, к нему не приставали…

— У меня 38,5.

— Значит, жива.

— Ладно. Я ушла. Померьте себе температуру, залезьте себе в горло. Мать вашу. Поэзия… Если меня будут спрашивать — я в кафе.

— Да кому ты нужна?

— Вызвать врача? Или самой пойти на прием?

У каждой из трех было по три имени, но они никогда ими не пользовались. Даже одним именем. Ни одна из них не была замужем. Никогда. По крайней мере, так они говорили. Говорили еще, что самодостаточны. А окна их общего дома были такими грязными, что когда дневной свет пытался проникнуть в них… Ну, не имеет значения. Некоторые предложения лучше не заканчивать, и так все ясно. Как грязные окна. С пятнами, грязными подтеками и дождевыми каплями. Это плохо, потому что чистая энергия не проходит сквозь грязные стекла, и т. д.

В их общем доме пол тоже был не мыт. Даже прилипал, не хотел отпускать тапочки. Требовалось прилагать усилия, чтобы как-то передвигаться. И еще водились тараканы. Много. Такие мелкие, светло-коричневые и крупные, черные, толстые. Они шевелили усами. Шарили глазами туда-сюда… Эти трое никогда не смотрели в глаза тараканам. Но зато они были пацифистками. Никаких убийств. Мирное сосуществование со всеми живыми тварями. Скорпионы, гремучие змеи, пауки, ядовитые южноамериканские жабы. Ни за что на свете! Никаких убийств!

— Я бы убила его, если бы могла!

— Не говори глупостей!

— Правда, убила бы! Он издевался надо мной, глядя прямо в глаза! Ох, как унизительно!

— Что с тобой происходит?

— Не знаю.

— У нее кризис средних лет, критический возраст.

— Интересно… Когда начался?

— Зачем ты раздражаешься? Он мужчина. Это естественно.

— Он не мужчина! А редактор. Мерзавец из мерзавцев!

— Ну вот, час от часу не легче.

— Как, ты сказала, его звать?

— Мерзавец.

— Почему Мерзавец?

— Потому что я трижды заставала его со спущенными штанами… Утром, до работы. С бухгалтершей. Жду, чтобы мне открыли, жду, знаю, что он там. А он говорит, что они сводили баланс.

— Везет.

Самую старшую из трех звали Суска. Все думали, что ее настоящее имя Сюзанна, но ошибались. Ее действительно звали Суска. От Иисуса, как говорила ее мать. От турецкого — «сус, ма», как говорила ее бабка, потому что роженица очень кричала, пока шел ребенок, и акушерки на нее шипели: «Сус, ма! Сус, ма!» Они были турчанками. Она родилась в турецком селе. Отец ее был турок, а мать — нет. Но они хорошо ладили. На первый взгляд.

Среднюю звали Лили. Непонятно почему, просто ей выпало такое имя.

Самая младшая нехорошо кашляла, звали ее Стефана. У нее была температура 38,5 градуса по Цельсию. Однажды утром она начала кашлять кровью и тайком по ночам убивала тараканов. А потом сбрасывала их трупы с балкона, чтобы их не видели другие. У нее была очень бледная пергаментная кожа, сухие уши с морщинками, что свидетельствовало о скрытой болезни. Всегда потрескавшиеся губы. Она любила готовить. Кашляла и готовила. Она все время все путала. Будто у нее кружилась голова. Чуть повернется в какую-нибудь сторону, так сторона сразу же уплывает от нее. Так она осталась без работы. Один раз пришла на работу в редакцию и еще не успела сесть на место, как ее вызвал шеф. Сказал, что у него нет возможности держать такой большой штат сотрудников и необходимо уволить нескольких редакторов. Она посмотрела на него и закашлялась. Хотела что-то сказать, но не могла остановить кашель. Вся покраснела, уши вспыхнули, захлебываясь, она вышла из комнаты. Открыла окно. Все бросились, чтобы удержать ее. А она только хотела подышать воздухом. Потом ушла.

Она медленно шла по улицам, как обычно, возвращаясь домой. Разглядывала витрины. Зашла в книжный магазин и купила Коран. Еще купила Тибетскую книгу мертвых. На оставшиеся деньги. Она вернулась в свою комнату и подумала: «Почему у меня комната в этом районе? Почему не двухкомнатная квартира в центре?» У нее в голове вертелся этот вопрос. Конечно, это не вопрос жизни и смерти на первый взгляд. Хотя, это неизвестно. В то же самое время по пыльной желтой дороге навстречу огромному оранжевому солнцу ехал на коне мужчина. Так ездят всадники из Апокалипсиса.

Он был светловолосый, голубоглазый, большой, мягкий, теплый и возбуждал желания. Он нагнулся и поднял с земли персик. Зеленый. Очень хотелось пить. Съел персик. Думал, что появится писаная красавица. Не появилась.

У него зазвонил телефон.

— Привет. Это я, Стефана. Давай встретимся… Мне надо с кем-нибудь поговорить… Меня уволили. Сегодня.

Мужчина зашел в ванную комнату, тщательно побрил грудь, подмышки, ноги, пах, попросил свою сестру, чтобы побрила ему спину, помылся и вышел.

Они встретились на скамейке в парке.

— Я говорила тебе, что меня уволили?

— Да. Почему?

— Не объяснил. Держится за свое место. Он же главный редактор.

— Можешь подать на него в суд.

— Зачем? Он все равно меня уволит.

— Тогда он тебе заплатит.

— Он и так мне заплатит. Теперь я без работы.

— Работу можно найти. Ты выглядишь усталой. Похудела. Круги под глазами.

— Да, во мне не осталось ничего хорошего… Как твоя сестра?

— Хорошо. Ее все ненавидят. Это ей нравится.

— Хочу тебя кое о чем спросить…

— Спроси.

— Ты еще хочешь… Забудь.

— Да как сказать… Был такой момент. Вдруг захотелось. Ты мне нравилась… Да и выпили тогда много…

— Поняла. Ничего не получится. Знаешь, я тогда похудела на пять килограммов. От любви. Всем разболтала, что влюбилась в молодого мужчину. В молодого мужчину! Понимаешь?! Любовь до последней капли крови. В молодого мужчину…

— Давай выпьем вина?

— С удовольствием. Ты помнишь Суску?

— Ту старую деву? С бородой?

— Она много пьет…

Она говорила одно, а думала о другом. «Я хочу, чтобы этот день начался снова! Прошу тебя! Пусть этот день начнется сначала!»

Тот, кто должен был услышать эту просьбу, услышал ее. День начался заново. Потому что «Проси, и дано тебе будет».

Она опять пришла на работу, опять ее уволили, опять пошла к окну подышать и все бросились ее спасать… Опять ей стало одиноко в своей комнатенке и она снова позвонила Голубоглазому Всаднику, которого звали очень обыкновенно — Борис. Она пригласила его к себе домой.

— Я хочу переспать с тобой.

— Как-то неожиданно и слишком поспешно, мне кажется…

— У тебя кто-то есть?

— Хм. Ты же знаешь, я живу с сестрой. У нас нет места для еще одной женщины… — Они все сбегают. Ненавидят ее… И это делает ее счастливой…

— Останься со мной.

— Это сложно. У меня свои привычки.

— Тебе не придется их менять. Останься.

— Не обижайся, но ты куда-то торопишься. Тогда это так естественно получилось. Мы много выпили.

— Я очень хочу ребенка… Ты помнишь Суску?

— Бородатую женщину?.. Мне кажется, мы уже говорили об этом?

Она захотела, чтобы этот день начался снова. И он начался. Потому что «Проси, и дано тебе будет». Но не всегда дается то, что ты хочешь.

Голубоглазый Всадник снова не понял ее. А она поняла, что ходит по заколдованному кругу, и решила, что нужно было поменять что-то еще в самом начале. Надо было выброситься из окна… Она этого не сделала.

У зимы есть свои особенности. Дышится с трудом. Легкие замерзают. Болит грудь. Через открытый рот уходит тепло из тела. Руки и ноги коченеют. Один ученый из Алабамы поставил на себе опыт. Он один пересек Аляску. Его собаки погибли, еду украл какой-то хищник. А он продолжал идти. Что он хотел этим доказать? У него не было сил, не было спичек, не было сухих веток. Он терял сознание. Засыпал. Знал, что спать нельзя. Тогда он увидел ее. Она была прекрасна. Волосы и ресницы заиндевели. Ее губы шептали: «Пойдем! Пойдем!» У него замедлился пульс. По позвоночнику поползло тепло, поднимаясь вверх. Он почувствовал, что потеет. Но это было не так. Она протягивала к нему руки. У нее изо рта шел пар. В его мочевом пузыре лежал кусок льда. Его кровь застыла. У него не было времени измерить себе температуру… И увидел он бурную реку. На берегу — лодку. Он сел в лодку и поплыл вниз по течению… Тогда оператор и врач из экспедиции вмешались по приказу режиссера. Это был фильм для канала «Дискавери». Главный герой по сценарию не должен был умереть. Вертолеты нарушили белый покой Аляски и улетели со всем съемочным оборудованием в Алабаму. Что делают жители Алабамы на Аляске? Проверяют рассказы Джека Лондона. Ответы на глупые вопросы всегда логичны… на первый взгляд.

Другой человек ехал на машине к Большому Каньону. И настала ночь. Радио работало. Пел Элвис Пресли. Потом пела Шаная Туейн. Он вел машину и напевал. Увидел тень на дороге. Резко повернул и врезался в единственное дерево, которое стояло в этой пустыне. Он не погиб на месте, но это и не было заказным кино. Не было режиссера, сценариста и оператора. Его нашли через день. В бессознательном состоянии. Может быть, он уже плыл по бурной реке. Ему спасли жизнь. Он жив. Без ног. Без рук. Жив. И участвовал в олимпиаде для инвалидов. Страшно. Как трехногая собака, которая падала, когда писала.

Странно и пугающе течет эта бурная река.

В молодости она носила шляпы с большими полями. Носила их вызывающе. Курила прямо на улице и нахально смеялась. У нее всегда были длинные и облегающие платья. Она ощущала себя живой. Интересной. Дерзкой. Привлекательной и романтичной. Она посмотрела фильм «Романтичная англичанка» и мечтала заняться любовью с незнакомым мужчиной (все время думала о сэре Майкле Кэйне) в парке, прислонившись к стволу какого-нибудь дерева. С другой стороны, она не могла себе представить, как такое может произойти. Она очень стеснялась секса. А имя? Ее имя было как наказание. Пятно. Клеймо. Суска! Какого нормального человека могут так звать?

Однажды ночью она разделась, не зашторив занавески на окне. Осмотрела свое тело в стекле, погладила себя пальцами по некоторым местам, и… услышала смех на улице. Она чуть не упала в обморок. С тех пор она раздевалась только в темноте и только в ванной. Никогда не изучала себя руками… Ей даже в голову не пришло, что смеются не над ней. Она не догадалась, что живет на третьем этаже и ее просто не могли видеть…

Вместо этого она вступила в Общество радикальных феминисток (без левых лесбийских наклонностей). Их сборища проходили по пятницам. Они пили теплое пиво, курили и обсуждали важные общественные вопросы, например: «Почему учительница по истории музыки спит со всеми мальчиками из выпускного класса и ее не увольняют? Сколько абортов сделала Сильва из седьмого класса на сегодняшний день? Может ли Вера семь раз быть девственной, а Ванка — поэтессой?»

— Вы помните Индейца?

— Какого Индейца?

— Из кулинарного техникума.

— Ну?

— Женился.

— Да ладно!

— На балерине.

— Да ну тебя!!

— Она больна туберкулезом.

— Туберкулезом?! Где она умудрилась его подхватить?

— Они не едят!

— Кто?

— Балерины. Они все тощие.

— Ну это нормально. Балетисты.

— Суска, ты ходишь на балеты. Скажи!

— Что?

— На которой из них женился Индеец?

— Я не гадалка! А что вы вдруг о нем вспомнили?

— Я спала с ним в десятом классе. У него был самый маленький, какой только можно себе вообразить.

— Да ладно тебе!

— Да честное слово, как у трехлетнего ребенка! И все…

— Ну и сколько времени ему требуется, чтобы его вытянуть?

— И все спрашивал меня: «Тебе больно?» А я ему: «Ага». И киваю головой, строю мучительные гримасы, охаю и не могу понять, он внутри или нет. От него всегда пахло жареной картошкой.

— Надо пригласить балерину в пятницу.

— Зачем?

— Ну, она все равно придет к нам… раз у него такой маленький… инструмент…

— Ты на что-то намекаешь?

— Погодите, сейчас я прочту вам свои новые стихи.

— Мне пора идти.

— Я обещала выйти на ночное дежурство в больнице. Совсем забыла об этом.

— Куда вы все заторопились?

— Не приглашай никого в пятницу.

И смех в ночи, о котором вспоминаешь, когда ворочаешься в постели и ждешь рассвета. Чувствуешь, что ты не одинок. У тебя есть с кем поговорить. Ты вечен. С тобой не может произойти ничего плохого. И если не теперь, то завтра ты точно будешь счастлив. Лица — нечеткие, милые, забываются, как-то тяжело… Деревья в зелени, ночные бары, летучие мыши бесшумно носятся под уличными фонарями. Нескошенная трава. Секс на скамейке в городском саду, светящиеся окна… Люди поют.

Вот что снилось Суске. Собираются какие-то люди, они не знакомы друг с другом, все приносят еду, садятся за стол и начинают петь. Смеются и снова поют. Едят, пьют и поют. Как дома в семье.

В ее семье было по-другому. Все собирались сначала на мусульманские праздники, потом — на христианские. Когда-то ели пахлаву, когда-то — вареную пшеницу. Ее мама ладила и с Иисусом Христом, и с Мухаммедом. Готовила медовые лепешки. Потом она заболела. А отец сбежал с цыганкой из табора. А мама лежала и уже не могла встать.

— Не думай обо мне. Я поправлюсь.

— Я знаю.

— Уезжай отсюда.

— Куда?

— Поезжай в столицу.

— Что я буду там делать?

— Выучишься. Выйдешь замуж.

— И на кого я буду учиться? Я же турчанка…

— Только наполовину.

— Но с турецким именем.

— Ну и что?

— Я никого там не знаю.

— Познакомишься.

— Надо мной будут смеяться.

— А ты смени имя.

Не представляю, что такое воздух. И не хочу этого знать. Знаю, что без воздуха я не могу. Ночью ставлю на себе опыты — не дышу. Но не получается. Задыхаюсь. Не хочу знать почти ничего, но это уже невозможно. Ночью я пытаюсь забыть большую часть того, что узнала днем. Не выходит. Пытаюсь терять разные вещи. Это проще. У меня в жизни было много мужчин. Пытаюсь обходиться без них… Может быть, получится.

Мама оставила мне две квартиры в центре. В одной спокойно могут жить трое. Не хочется потерять ее… Я одна. Остается найти еще двоих. Пытаюсь ее пропить. Не могу. Тошнит и болит голова.

Тогда я повстречала Суску. Я уверена, что ее зовут Сюзанна, но она утверждает, что нет.

Я сделала три аборта. Как летит время… Я вообще не знаю, как это произошло. Беременность. Меня тошнило и болела голова. Суска много пьет, и у нее ничего не болит. Она и абортов не делала. Я думаю, у нее и мужчины никогда не было. Почему-то у нее растет борода. Настоящая. Каждое утро она делает маску из крахмала. В субботу дает лицу отдохнуть, и к вечеру оно обрастает. Борода у нее черная, с жесткими толстыми волосками. А так она очень красивая. Кожа белая, волосы густые, черные, немного вьющиеся, только задница у нее большая. Она турчанка. У них у всех большие задницы. Генетика. Она очень мягкая. Это тоже генетически заложено.

Ей было негде жить. Мама ее умерла. Моя мать сбежала. Пусть живет и радуется. А отец Суски тоже исчез. И ему здоровья и счастья…

Суска жила в заброшенном подвале с собакой. На самом деле там жила собака, а она пришла позже, и стали они жить вместе. Было сыро. Она целую неделю не делала маски из крахмала. Вся заросла и пахла собакой. Мусульмане не любят собак, не понимаю — почему. Я тогда опять пила. Не могла сдать квартиру. Мы выпили вместе, и у нее это здорово получилось. У мусульман проблемы с алкоголем, но Суска родилась в смешанном браке.

Моя мать — певица, правда, не оперная. До моего рождения она пела в каком-то ансамбле. Потом решила петь одна. И дошла до забегаловок. Там всегда можешь петь один. А можешь — в компании. Она говорила, что я ее сокровище. Но исчезла. Пусть будет жива и здорова. Я глупая. Мне стало жалко Суску, и я взяла ее к себе. Ей понравилась южная комната. Она сразу сделала себе маску и помылась. Все лицо покрылось маленькими красными точками.

Моя мама тоже была очень красивая. У нее не было большой задницы. Она не была мягкая. Не была турчанкой. Она постоянно выходила замуж и разводилась. В квартире кишели мужики. Когда они уходили, то все оставляли. Перед тем как мать исчезла, квартира напоминала склад. Я все время обо что-то спотыкалась.

Тогда я начала медитировать. Я начала читать книги… Когда начинаешь читать книгу, хорошо не заканчивать ее. Можно представить себе, что знаешь, как она заканчивается. Суска читает их от начала до конца. Ей не скучно. А я медитирую.

Ночью я смотрю в окно. Напротив нас живут очень странные люди.

Если б я была царицей, то…

Хорошо, что я взяла их к себе. И Стефану тоже. У нее рак легких. Она умирает. Знает это. Ей хочется успеть что-нибудь сделать до смерти. Но она не говорит, что именно. В тот день мы пригласили сиделку. Все ее хвалят. Я ее спрашиваю: «Стефана поправится?» А она: «Конечно. Никто не уходит не поправленный».

Мы сдаем комнату Стефаны. На эти деньги покупаем ей лекарства. Они не помогают, но это неважно. Суска считает, что надо откладывать деньги на похороны. Но мы не можем делать это на глазах у Стефаны.

Если бы я была царевна-лебедь, встретила бы князя Гвидона, мы бы поженились… Четыре, три, два, один, ноль. Выдыхай.

Три женщины шли по улице. Улица разрушалась. От времени, от людей, от скуки. Построенное всегда ветшает и ломается. У одной из них была борода, и она представляла себе, как через какое-то время эта улица будет завалена кучами земли. На земле будет расти трава, и только Аллах будет бродить вокруг.

Вторая не представляла себе ничего. Она шла и грызла ногти. Ни о чем не думая. Ей не хотелось видеть то, что происходило вокруг, она и не реагировала.

Третья шла, смотря на все широко раскрытыми глазами. Она хотела все запомнить. Не зная, зачем ей могут понадобиться воспоминания в другой жизни, ей хотелось заполучить эти воспоминания.

Три женщины остановились у одного кооператива, осмотрелись и стали читать табличку, висящую напротив звонков. Прочитали. Одна ткнула пальцем в надпись. Было написано имя.

— Вот!

— Звони!

— Нет, погоди! Давай еще раз подумаем.

— Не о чем тут думать.

— Звоню.

— Ладно. Вряд ли мы пожалеем об этом.

— Прошло какое-то время. Дрожащий старческий голос спросил: «Кто там?»

— Патронажная сестра — ответила одна и толкнула дверь.

Вот так начинается эта история. Обреченно, предусмотрительно. Первый взгляд имеет такое огромное значение…

Дверь открыла пожилая дама. Она опиралась на два костыля и выглядела жалкой, и все-таки это была дама. Старческие пятна покрывали ее руки, лицо, ноги и все, что можно было увидеть. Артрит разрушал ее изнутри. Глаза были мутными и бесцветными. Она хрипло дышала.

— Что вам нужно?

— Мы из социальной службы. Можно войти?

— Я не общаюсь с социальными службами.

— Теперь общаетесь.

— Кто вас послал? Я живу не одна. Ко мне приходит женщина. Сейчас должен подойти мой племянник.

— Мы только хотим вам помочь.

— Три женщины аккуратно отодвинули даму с костылями и вошли в коридор.

— Куда можно пройти?

— Зачем вы это делаете?

— Туда?

Пожилая женщина была недовольна. Она смутилась. На нее нахлынули воспоминания… Так увели ее семью много лет назад. Никто не вернулся.

Три женщины были недовольны. Они были смущены. На них обрушились сомнения. Они пошептались.

— Глупости.

— Давай уйдем!

— Мы уже пришли. Надо сделать дело. Мы же решили!

— Ради чего? Тут ничего нет.

— Какое зеркало!

Старушку звали Венерой. В этой истории у каждого есть имя, но никто им не пользуется.

— Скажите, зачем вы пришли?

— Мы будем помогать вам трижды в неделю. Вас включили в программу долгожителей…

— Ха-ха-ха! Для долголетия нет программы, мои дорогие.

— Служба социальной защиты будет обеспечивать вас медицинской помощью и помогать по хозяйству. Скажите, в чем вы нуждаетесь.

— Я ни в чем не нуждаюсь! Оставьте меня в покое! Социальная помощь! Спохватились! Мне девяносто три года! Я даю уроки немецкого и английского языков. Я едва передвигаюсь! После Девятого сентября народная власть уничтожила мою семью! Мы жили в землянках! А теперь они вспомнили обо мне! Я этому не верю!

— Извините. А что это за зеркало? — Лили не могла оторвать взгляда от своего отражения. Оно было перевернуто, но это не имело никакого значения для нее.

— Венецианское.

— Они уничтожили вашу семью, но хоть зеркало оставили… А моя мать однажды исчезла. Конечно, она не прихватила с собой зеркала.

— Я сочувствую вам.

— Не стоит. Ну, до скорого. Мне было приятно с вами пообщаться.

— Ты уходишь?

— Ну, мы ведь закончили?

— Дама не сказала нам, в чем она нуждается.

— Но это же видно. У нее все есть. Вот маленькие стульчики… Они тоже венецианские? Господи! Какая кукла! Господи! Можно ее потрогать?

— Дамочка, сядьте, я запишу ваши данные. — Стефана закашлялась. Она не могла остановиться, но смогла вытащить бланки и ручку.

Это была ее любимая ручка. Она часто протекала в сумке, но Стефана не могла расстаться с ней из-за такой мелочи.

Старая дама беспомощно оглядывалась. Три женщины сновали по ее дому. Она не могла их остановить, не могла их ударить, вытолкать. Их глаза шарили по стенам, рылись в буфете, заглядывали в шкаф.

— Представьтесь! Из какой вы организации? Покажите свои документы!

— Все, заканчиваем!

— Мы уходим! Не провожайте!

— Мы придем еще!

— Нет! Сейчас или никогда!

— Хватит! Пошли!

— Вы жалкие, жалкие…

— До свидания!

— Я позвоню в социальное министерство.

— Они будут очень рады.

— Погодите! Мне очень нравятся эти стульчики!

— Иди!

— И только внизу на улице, в тени деревьев три женщины осознали, что такое страх. То, что ползет вниз, между лопаток. Всегда по спине. Всегда.

— Я не могу в это поверить!!! Вы предали меня!

— Глупости, Фанни! Мы просто испугались.

— Нет. Мне было не страшно. Совсем. Мне было жалко ее. Она такая старая. Она… умрет…

— Мы все умрем.

— Очень успокаивает.

— Мы должны были это сделать. Это было так просто. Больше она нам не откроет.

— Человек постоянно лжет.

— Эта женщина во второй раз не поддастся.

— Я не могу ударить женщину, которая не может стоять на ногах.

— Я умираю.

— Я же сказала, что мы все умрем.

— Да ну вас! Обеих!

Дверь старого кооператива открылась. Вышел мужчина, точнее старичок, и засеменил по улице. Стефана пристально смотрела на него. «Почему эти старики живут? А я умираю?» Она побежала к двери, пока оформляла в голове предложения. Победоносно остановила дверь ногой и улыбнулась сама себе. Лили подбежала к ней, еще не поняв, что происходит. Суска стояла и анализировала свое ощущение страха. Обдумав, она пошла к Стефане. В этой двери было что-то притягательное. Таинственное. Магнетическое. Стеф была права. Человеку обязательно нужно сделать в жизни что-то плохое. Тогда и Бог его заметит.

И дверь закрылась. Навсегда.

Они поднялись на третий этаж. Молча. Не стали звонить. Толкнули дверь. Она отворилась. Молча зашли в коридор. Старушка сидела на кухне и ела прямо из кастрюли, потому что не могла мыть тарелки.

Венера была отвратительна сама себе. Она ненавидела беспомощных. Была властной. Сильной женщиной в непослушном теле. Она была чистоплотной. Раньше. А сейчас даже не могла помыться сама. Она ненавидела ходить по большой нужде! Биде не спасало… Как противна старость. Какая вонь от тела! Ее мыли раз в неделю. Один раз! Как обидно. Ее взгляд оторвался от холодной еды и уперся в трех женщин, заслонивших собой дверной проем. Они смотрели на нее с омерзением! Она и была ужасна. Ее челюсти усохли, и протезы прилипали к пище. Она поправляла их языком, чтобы жевать еду.

— У меня нет денег, — сказала Венера и оголила розовую пластмассу с прилипшей к ней кашеобразной едой.

— Нам не нужны деньги. — Лили затошнило. Она сглотнула кислую слюну. Снова затошнило. Опять сглотнула. — Хочу воды!

— Вы подпишете эти документы, — сказала Стефана устало и сделала шаг вперед.

— У меня ничего нет.

— Я хочу только вашу квартиру. После вашей смерти.

— Она не моя.

— Мы все проверили. У вас нет наследников. Все ваши родные живут в Австрии. А их дети — в Америке. Вы здесь совершенно одна.

— Это квартира моего племянника.

— Нет. У вас нет племянника…

— Это не имеет значения. Квартира будет моей!

— Зачем вам эта квартира?

— Потому что я умираю.

— Умираете? Тогда вам не нужна квартира.

— Давайте не будем спорить. Мы не хотим вас обидеть. Просто подпишите здесь.

— И вы уйдете?

— Да.

— Можно я возьму эту куклу?

— Не трогайте мои вещи!

— Ведьма!

В этом доме все было липким. Знакомое ощущение. Лили привыкла к клейким ручкам на дверях, грязному полу, немытым приборам… Все липнет. Ребенком она ела сахарную вату. Все становилось липким. К ее сладким пальцам приставали пыль, грязь, волосы. Однажды приклеился муравей. Он шевелил своими лапками, а Лили пыталась догадаться, о чем думает этот прилипший муравей. Так и не поняла.

Лили смотрела внимательно. Там, где грязнее всего, там находится сокровище! Липко и грязно. Ты каждый день прикасаешься к тому, что тебе дорого. Трогаешь его. Хочешь убедиться, что оно на месте. Что «твое самое дорогое» никуда не делось. Вот!

— Ха-ха-ха!

— Что?

— Идите сюда!

— Куда?

— Сюда, сюда!

— Я вызову полицию! Убирайтесь! Я все подпишу!

— Вот это да!

— Я же говорила вам!

— Это что, золото?

— Ну не никель же.

— Господи, какой большой!

И вправду он был большой. Даже огромный для изумруда. Еще были сережки. Монеты.

— Это, случайно, не компенсация за вашу убитую семью?

— Убирайтесь! Берите все и убирайтесь!

— Нет! Я хочу квартиру!

Началась суета. Слишком много женщин в одном месте. Тесно. Мрачно. Каждая со своими недостатками. Кто-то включил телевизор. Там актеры играли в солдат. Они удерживали огромные ружья одной рукой и стреляли на бегу. Потом падая, лежа, на коленях… Сплошная стрельба. Они заставили Венеру сесть. Села. Подписала дарственную. Речь шла о дарственной. Она тяжело дышала. Опустила голову. Одной рукой растерла другую. Старческие пятна на стерлись. И встала. Без костылей. Пошла. По направлению к кухне. Быстро. Пошатываясь.

Балконная дверь была открыта. Венера вышла на балкон. Три женщины стояли у нее за спиной. Вплотную. Она открыла рот. Они протянули к ней руки. Как будто хотела закричать. Нет. Оглянулась. Посмотрела на них. Улыбнулась злобно. И наклонилась. Ниже. Еще ниже. Еще. Ее кривые ноги повисли. На ней не было белья. Один тапок упал. Другой полетел вместе с телом. Тогда она выкрикнула:

— На помощь! Убивают! На помощь!

И все замолкло. Изумруд молчал больше всех. Лежал в своем прекрасном обрамлении и не издавал ни одного звука.

«Я хочу, чтобы этот день начался снова! Прошу тебя! Прошу тебя!»

«Я поменяю имя… Я отрежу волосы… Никто меня не узнает… Я отпущу бороду…»

«Я возьму себе эту куклу. Я всегда хотела куклу… И маленькие стульчики. И зеркало. Мне так хочется такое зеркало».

— Бежим!

— Куда? Спрячемся!

— Куда? Куда?

— Бегите!

— Наверх! На крышу!

— Ну, началось!

— Документы!

— Вернись! Это ты хотела квартиру в центре.

— Открой эту дверь!

— Она заперта!

— Смотри! Смотри! Окно!

Трясущиеся. Запыхавшиеся. Побледневшие. Три девицы, три сестрицы… Открытое окно на лестницу. Балкон. Открытая дверь. Как перелезли через парапет? Их тела сами находили себе дорогу. Кухня. Чистая и опрятная. Ничего не прилипает. Из крана по капле капает вода. Полицейские сирены. Фотография князя Гвидона…

— Никого нет.

— Ты уверена?

— Я посмотрела везде. Пусто.

— Может, вышли в магазин. Вернутся.

— Хоть бы задержались.

— Давайте засунем что-нибудь в замок. Они не смогут открыть. Пока позовут слесаря, пройдет время. Мы выберемся.

— Никогда мы отсюда не выберемся!

— Выберемся.

— Смотрите! Князь Гвидон!

— Может, это их сын.

— Чей сын?

— Тех, кто здесь живет.

— Здесь никто не живет. Еды нет, одежды нет, нет мыла, нет туалетной бумаги.

— Балконная дверь была открыта.

— Может быть, кто-нибудь смотрит за квартирой… Господи!

Лили села на стул. Он недружелюбно заскрипел. Обхватила голову руками. Закашлялась. По лестнице поднимались люди. Они громко разговаривали. Звонили в квартиры. Захлопали двери. Снова голоса.

Все трое приклеились к стенам коридора и прижались пальцами к стене. Как ящерки. Мужской голос задавал вопросы. Другой ему отвечал.

— Вы знакомы с Венерой Л.?

— С кем?

— С Венерой Л.

— Я плохо слышу. Говорите громче! С кем?

— Вы знакомы с женщиной с третьего этажа?

— Погодите. У меня есть слуховой аппарат.

Старые тапочки прошаркали куда-то. Лестница задыхалась от старческого запаха. Он проник под дверь, и Фанни бросилась в кухню, чтобы прокашляться. Запах был сладковатым. Пот и варенье из инжира. Ржаной кофе. Что-то в этом духе.

— Дочка мне купила. Неудобный, и я его не ношу. Он забивает мне уши.

Старческая рука пыталась засунуть белый пластмассовый кончик в ухо. Длинные тонкие волосы мешали. Кожа на хрящике сморщилась. Отшелушивалась мелким порошком.

— Вы знакомы с Венерой Л.?

— А, Верочка! Знаю. Как не знать. Она…

— Она сбросилась с балкона.

— Кто? Верочка? Так она же не ходит. Как же она сбросилась?

— Может быть, кто-нибудь ее столкнул?

— Вот мерзавец.

— Какой?

— Не знаю его, не знаком с ним.

— Можно войти? Вы слышали что-нибудь этим утром?

— Да. Слышал, как уборщица мела веником. Не моет, а деньги берет. На первом этаже выбивали ковры после девяти.

Дверь закрылась. На мгновение лестница осталась в одиночестве. Потом снова кто-то пошел по ней. И заговорили. Выла полицейская сирена. Тротуар перед кооперативом оцепили. Сфотографировали тело. Подняли его. Унесли. Никто не помыл тротуар. Потому что уборщица только подметала, а деньги брала, как будто мыла. Это и глухие знают.

Стемнело. Кромешная тьма. Суска смотрела на небо. Хотела увидеть звезду. Надо кого-то поблагодарить за то, что этим вечером звезд не было. Вручали «Оскар». Лили читала какие-то письма. Стефана смотрела телевизор и не кашляла. Телевизор работал без звука. Показывали новости. Без звука они казались правдивыми и интересными. Света нигде не было. Ходили на цыпочках. Разговаривали шепотом.

— Пошли уже…

— Еще немного. После десяти мы никого не встретим.

— Мне уже не сидится. Как-то нервно.

— Мне нужно выпить лекарство.

— Это ты во всем виновата!

— Не злись.

— Я же не взяла стулья.

— Лили! Зачем ты взяла кольцо?! Лили!!!

— Что еще? Ты отхватила себе целую квартиру, а меня за какое-то кольцо… Не шепчи… Я пошла!

— И как, интересно, ты пойдешь? Заперто! Мы в ловушке!

Три девицы, три сестрицы. Не пряли у окна, не разговаривали. Стояли перед запертой входной дверью. Долго стояли. Потом начали метаться. Долго метались…

Через полчаса квартира напоминала брошенный в панике дом. Ключа не было. Началось извержение Везувия и их затопило лавой. Они окаменели. Ключа не было.

— Через балкон!

— Кто-то закрыл окно на лестницу…

— Позвонить пожарным!

— Придумай что-нибудь поглупей.

— Выломаем дверь.

— Глупо. Очень глупо.

— Мне нужно принять лекарство.

— И тогда одна из них вспомнила, что видела отвертку. И все втроем бросились ее искать. Все перерыли — нашли. Начали разбирать замок. Вспотели. Лили кашляла. Фанни боялась.

— Поблагодарим Бога, что не заперли дверь кооператива!

— Благодарим…

— Спасибо тебе, Господи!

— Ну, раз все поблагодарили… Бежим!

Шофер такси молчал. Три женщины тоже молчали. Суска чесала лицо. Борода пробивалась и свербила. Шофер смотрел в зеркало заднего вида. Лили гладила князя Гвидона. На фотографии. Стефана закашлялась. Все посмотрели на нее с укором. Даже шофер.

Ели молча. Медленно жевали салат из капусты с морковью. Брынзу смели разом.

— Простите…

Некоторые слова зависали в воздухе. Идешь и сталкиваешься с ними. Забытые слова. Большинство из них исчезает, стоит только открыть дверь или окно, но некоторые — очень тяжелые, и поэтому остаются. Молчание тоже не уходит. Оно копится.

— Я сказала «Простите».

— За что, Фанни?

— Я не сержусь на тебя… Может, ты и права. Перед смертью человек должен что-то сделать.

— Почему ты всегда ее оправдываешь? Что, она за всю свою жизнь ничего больше не сделала?

— Я оправдываю ее, потому что она умирает от рака.

— Уси, извини! Мне это было нужно. Мне нужно было пережить что-то… волнующее… перед тем как…

— Уси, она никогда не спала с мужчиной!

— И я не спала, Лили! Фанни, человек умер! И не говори, что все мы умрем!

— Она быстро умерла…

— Неужели…

— Мы не убивали ее.

— Вы меня расстроили. Пойду медитировать. Не беспокойте меня!

— Иди. Мы сами решим, что делать.

— Что делать? А что мы можем сделать?

— Иди медитируй!

— Что? Что вы собрались обсуждать без меня?

— Лили! Медитируй!

— Вы что, выгоняете меня?! Из моего собственного дома?!

Три девицы, три сестрицы… Вцепившиеся друг в друга, как в единственное спасение… Потому что обязательно должен быть какой-то выход! Обязательно! Пасешься и спасаешься… Как в пустыне Калахари. Дождя нет. Все засушено. Каждая лужица вылизана, у оставшихся в живых практически не осталось сил, воздух дрожит от мучения, маленькие зверьки смирно лежат и ждут, когда высохнут совсем… Все желтое. Огромное красное солнце нагревает эту желтизну. Облака испаряются и не успевают пролиться… Апокалипсис… Каждый год в одно и то же время… И начинается дождь. Жуют пробивающуюся травку… Пасутся. И спасаются… От Апокалипсиса. Каждый год. В одно и то же время. Никому даже в голову не приходит уйти оттуда. Они ждут спасения. Так, наверное, проще!

Три девицы… Спасение… Каждая ушла в себя. С балконов падают старческие тела. Коричневые пятна на ногах. Кривые пальцы. Отталкивающая нагота. Волосы — редкие и тонкие.

Как будто прядешь нитку. Вытягиваешь кусочек из кудельки, слюнявишь пальцы, сучишь. Снова слюнявишь пальцы, вращаешь веретено, накручиваешь, отпускаешь, накручиваешь, отпускаешь. Жужжит. Некоторые говорят, что мурлычет. Вертись, веретено, не мурлычь. Ниточка обрывается. Завязываешь узелок. Веретено толстеет. Толстеет. Разве кто-то прядет веретеном? О, прядут, еще как прядут.

Ее мать пряла шерсть. Фанни помнила жужжание веретена, похожее на скрежет волчка по полу. Потом вместе мотали клубки. Овальные. С одного столбика в две стороны. Весело. Ее отец постоянно протирал носки. Ворчал с утра до ночи. По любому поводу. И носки рвались, чтобы не порвались нервы. Мама вязала носки. Каждую зиму. Вязала их вечерами. На базаре продавала пять пар за два лева. Она вязала, не переставая, а он их рвал. Это рванье заставило ее уйти. Она сказала, что хочет учиться. Отец ругался целую неделю. Ее клонило в сон. Он порвал три пары шерстяных носков. Сказал, что придется продать сад, чтобы ее содержать. Фанни решила, что будет сама себя содержать. Он ей не разрешил. В первый год он платил за общежитие. Во второй год купил ей комнатенку на окраине. Так выходило дешевле. На третий год послал ее к своему приятелю. Там набирали на работу. Она стала работать корректором. Они приезжали к ней в гости на Рождество. Она стала редактором… Все с собой привезли. Еду, выпивку, сухофрукты.

— Фанни, мама только об одном тебя просит. Береги себя.

— Я берегу.

— Я не о том. Береги себя до первой брачной ночи. Чтобы остаться девственницей… Ты ведь девственница? Фанни?

— К сожалению, да.

— Слава Богу! Знай, мужчины уважают женщин, если они не были с другими мужчинами. Тогда их не бьют.

— Мама!

— Вот это я хотела тебе сказать. И почаще приезжай, я много думаю о тебе.

— Не волнуйся. Я могу сама о себе заботиться.

— Фанни, ты курить не начала?!

— Нет, папа.

— А откуда у тебя эта пепельница?

— Это подарок от коллег.

— Лучше бы коробку конфет подарили… Ты должна быть исполнительной. Ты ведь женщина. Не очень-то изображай начальника. Поскромнее будь.

— Но я начальница.

— Я про то и говорю. Поскромнее. Чтобы не выгнали.

— Меня не выгонят.

— Я про то и говорю. И приезжай почаще, а то мать ревет без конца… У нее с сердцем не в порядке. И с головой тоже…

Непростой был разговор. Она вся извивалась, уворачивалась. Бежала по кругу.

Ели. Пили домашнее вино. Пирог с сюрпризами. Она подарила им шерстяные носки. Они ей подарили жилетку. Она ее надела, вспотела и сняла. В нее была вплетена красная нитка, от сглаза. Легли спать. Поспали. Поели пирога с сюрпризами. Ей выпала «любовь». Уже на следующий день она встретила голубоглазого всадника из Апокалипсиса. Как с ума сошла. Стояли за пивом. Он — перед ней. У нее крышу снесло. Такой белый! Такой гладкий! Высокий, здоровый…

Ни за что на свете она не смогла бы сказать им, что больна раком. Не могла поделиться этим ни с матерью, ни с кошкой, ни с грушевым деревом во дворе. Ей не хотелось умирать в доме, в котором она родилась. Ей хотелось умереть в двухкомнатной квартире в центре города… Приходилось ждать.

Фанни встала из-за стола, выплюнула непрожеванную капусту и вцепилась в телефон, чтобы не упасть.

Набрала номер Голубоглазого Всадника из Апокалипсиса. Вообще-то он был актером.

— Здравствуй. Это Фанни. Ты можешь выйти?

Он мог выйти, но не хотел.

Он жил с сестрой. Его сестра занимала собой все пространство, а он обитал где-то поблизости. Все стены в доме были розовыми и желтыми. Везде было полно подушечек. Большинство из них валялось по полу. Нужно было следить, когда ходишь. Утром нужно было варить ей кофе. Носить одежду в химчистку. Опускать крышку в туалете. Не писать «рядом», а только «в». На всех видных местах висели бумажки с указаниями. У нее была цель — не допустить, чтобы он забыл хорошие манеры. Сестра была очень чувствительна к холоду. У нее болели кости. Он наполнял грелку кипятком, заворачивал в полотенце и клал ей в ноги. И они вдвоем смотрели телевизор.

Она считала деньги.

Когда сестра считала деньги, он не мог выйти. Нет, конечно, мог, но она бы взбесилась. Он не хотел ее раздражать.

Он был красив и знал об этом. Сестра тоже об этом знала. Она следила за ним. Расположившись сверху на всех своих подушках. Спокойная. Уверенная. И когда он приводил в дом другую женщину, сестра готовила кофе. Они сидели и по-женски болтали.

— Я растила его с самого детства. Наши родители погибли в автомобильной катастрофе. Мы жили в приюте. Я работала, чтобы он мог учиться. Я не смогла его хорошо воспитать. Он совершенно не умеет обращаться с деньгами. Тратит все до копейки. Актер! Мы даже голодали. А ты знаешь, что он пьет? Умеренно, но регулярно. У тебя есть квартира? Ты единственный ребенок в семье? Кем ты работаешь? Почему до сих пор не замужем? Сколько времени ты знакома с моим братом?

Три девицы, три сестрицы…

Фанни не могла встать с кровати.

— Фанни не может встать с кровати! Иди, поднимем ее!

— Я не глухая! Фанни, зачем тебе вставать? Не можешь встать, лежи!

— Хочу в туалет…

— Уси, принеси тазик!

— Не командуй!

— Я хочу пойти в туалет!

— Ляг сейчас же! Мы не можем тебя нести!

— Я описаюсь!

— Писай!

— Мы провоняем!

— Не открывай окно! Холодно…

Фанни появилась как-то сама собой. У нее было где жить, у нее были родители, было приличное детство и много приятных воспоминаний. У Фанни было все, что нужно, но она не чувствовала себя счастливой. Потому что она была влюблена в мужчину, который не хотел себя связывать. А не хотел он этого потому, что жил со своей сестрой.

Именно эта сестра была центром Вселенной. Именно она сидела на мягких подушечках, которые вышивала на уроках труда… и считала. Это было давно, но подушечки не стареют, не изнашиваются, не рвутся. С ними ничего не случается. Они даже не горят. И лежат на своих местах.

Именно сестра считала деньги — больше в перспективе — и планировала. Она решала все в их жизни.

В этих планах не было места для другой женщины. Никакая задница не сядет на ее вышитые подушечки!

И вдруг появилась какая-то Фанни. Агрессивная, влюбленная, ополоумевшая. Она села, скрестила свои тощие ноги и попыталась планировать их жизнь.

Две женщины посмотрели друг другу в глаза, любезно улыбнулись, дружелюбно кивнули и возненавидели друг друга. Это произошло мгновенно.

— У тебя есть свой дом или ходишь по людям?

— Да как тебе сказать… Вряд ли ты меня поймешь… Я не хожу к людям ночевать, хожу только, чтобы с кем-нибудь переспать.

— Ага, так вот в таком возрасте и становятся проститутками…

— Мы с тобой одного возраста, ведь так?

— У меня нет причин ходить по чужим домам.

— Может, и так. Да и были бы причины, вряд ли тебя кто пустит…

— Кем, ты сказала, ты работаешь?

— Редактором в газете.

— По крайней мере, умеешь читать… Хоть так. Будешь пить кофе?

— Нет, спасибо.

— Значит, уходишь. Буду рада, если мы больше не увидимся.

Фанни была уверена: если его сестра плюнет в кофе, то получится яд мгновенного действия… Она представила себе биопсию, пробы из желудка и все такое. Ей ничего не хотелось пить. Нужно было вытащить мужчину своей мечты из логова этой…

— Пойдем к нам.

— Да нет, я что-то устал…

— Сестра? Сестра делает все, что я скажу! Она поэтому и замуж не вышла. Знаешь, за ней какой парень увивался? Супер. Уехал работать атташе в Швецию и не вернулся.

— В Швецию?! А у нас там нет посольства.

— Ты не можешь этого знать.

— Пойдем к нам. Я приготовила жаркое.

— Жаркое?.. Погоди, позвоню сестре.

— Позвонишь от нас.

— Нет. Она очень волнуется.

Вот так. Он не пришел ни в тот раз, ни в другой. Один раз в неделю они выпивали по нескольку кружек в местной пивной, иногда ходили по улицам, взявшись за руки, чаще всего обнимались на скамейках в парке… Все ее тело трепетало, вибрировало, размягчалось, и на этом все кончалось. В десять он уходил домой. К своей сестре. Смотреть вечерние новости.

Однажды она его напоила. Его голубые глазки посветлели, стали прозрачными, округлились, и он забыл позвонить своей сестре. Фанни предвкушала победу. Она заказала по пиву, и это положило конец волшебному мгновению.

Ее любимый направился к ее дому. Он засмущался, что запачкал джинсы, вспомнил о сестре, потому что она стирала ему одежду, и уехал на такси. Мгновенно.

Фанни лежала на кровати, зажав одеяло между ног, представляла его руки, губы, широкую спину, узкий таз, твердую задницу… И осознала, что у нее есть враг.

Если есть враг, то это до гроба. Так ее учили. Пока они ходили по улицам, взявшись за руки, она расспрашивала его о сестре. Пока обнимались на скамейке в парке — снова. Когда пили — тоже. Она знала каждую мысль подушечной женщины, знала обо всех ее желаниях. А желание было одно. Квартира в центре города. Зачем?

— Потому что в школе ее обзывали деревенщиной.

— Я тоже из деревни.

— Ну над тобой же не издевались.

— Мы все из деревни…

— Но над всеми не издеваются.

— Не может быть!

— У нее была подруга много лет назад. Очень близкая. Она жила в центре, в одном из старых кооперативов с колоннами на лестницах. Очень богатая. Однажды у нее пропало кольцо. Эти богачи обвинили мою сестру. Сказали, что деревенские крадут, потому что у них никогда не было красивых вещей.

— Но это же неправда.

— Они так сказали. Моя сестра больше там ни разу не была. Потом они нашли кольцо. Их домработница нашла. Извинялись. Хорошо воспитанные люди. Не деревенщина. А она больше ни с кем не дружила… Она одинока. У нее есть только я. И живет она ради меня.

— Ну и дурак же ты, да ничего не поделаешь.

— Она хочет скопить денег и купить большую квартиру в центре. Говорит, что тогда я и женщин смогу водить домой, ей будет все равно. Если захочу, то и по две буду водить…

— Квартира в центре…

Фанни села на скамейку и засмотрелась на пыльную улицу. Аллея была пуста. Теперь в парках почти никто не гуляет. Даже следов нет. Мусор есть. Никто не подметает аллеи, не стрижет траву, не сажает цветы и кусты. Все запущено.

Квартира в центре.

Потом она стала кашлять.

Однажды вечером она встретила Лили и Уси в местной забегаловке. Они были пьяны. У Уси на лице высыпала сыпь. Помада размазалась, потому что она постоянно терла губы.

Они выпили еще. Фанни пошла ночевать к ним. Утром они пили кофе и ели яичницу. Фанни осталась на обед. Потом осталась на ночь. Через неделю она сдала свою комнатку, потому что тогда уже не получала зарплату. Лили категорически утверждала, что человек не может пить, если у него нет доходов. Они решили, что деньги за квартиру — это доход. И она осталась у них. Она рассказала им всю свою жизнь. За это время они успели выпить по три рюмки водки и по две кружки пива. Единственное, что она не рассказала, это то, что влюблена в мужчину. Моложе ее. Красивого. Актера. С сестрой.

Но зато поделилась с его сестрой:

— Я хочу выйти замуж за твоего брата.

— Ха!

— Я люблю его до безумия.

— Брось! В твои годы!

— Если у меня будет большая квартира в центре города и я подарю ее тебе, ты отпустишь его ко мне?

Молчание продолжалось, пока не выпили по две чашки кофе и не выкурили по пять сигарет.

— Подаришь мне, в том смысле, что перепишешь ее на меня?

— Да.

— Обставленная?

— Обставленная.

— С отоплением и горячей водой?

— Да?

— С телефоном?

— Да.

— Ты заплатишь за нее все налоги?

— Не будь алчной.

— Бобо будет твой!

— Кто?!

— Мой брат. Когда?

— Что «когда»?

— Когда я могу переезжать?

— Не будь дрянью…

Когда она не смогла впервые встать с постели… Страшно испугалась. Ее всю сковало страхом. Она почувствовала себя беспомощной и жалкой. Когда Лили и Уси не смогли дотащить ее до ванной… Когда она позвонила ему по телефону и сказала, что ей плохо. Он ответил, что зайдет навестить ее. Его сестра тоже хотела ее видеть. Срочно.

Квартира в центре была пуста и опечатана полицией. Ей некуда было спешить. У нее был документ, который она никому не могла показать… У нее поднялась температура. Еще оставалось какое-то время. И тело все еще трепетало, когда она слышала его голос. Ей нужно было время. И она попросила Его. Он услышал и кивнул.

Лили терла одно и то же место на окне. Десять минут ее рука делала одно и то же движение, по одному и тому же месту. Она почувствовала, что устала, и остановилась. Место было кристально чистым. Сквозь него была видна улица, деревья, стоящие машины, капли, падающие на тротуар… Капало с неба. И с кондиционеров верхнего этажа.

Зазвонил телефон. Лили не знала, давно он звонит или недавно.

— Алло?.. А! Мама?!

Этот голос ни с чем невозможно спутать. Низкий, плотный, немного хрипловатый, соблазняющий… Скорее, голос любовницы, чем матери, очень волнующий.

Ее мать будет в городе всего час. Пока она ждет самолета, они могли бы увидеться. Могли бы… Увидеться… В аэропорту…

— Я ухожу! Приехала мама. Иду повидаться с ней.

— Почему она не зайдет к нам?

— Улетает на Мальту. У нее всего час.

Лили сидела за спиной у шофера и постоянно напоминала ему, что очень спешит.

— Как ты, моя девочка? Питаешься регулярно? Твоя тетя сказала, что ты много пьешь. Я ответила ей, что этого не может быть. Ты всегда была хорошим ребенком. Как у тебя с деньгами? Если тебе что-нибудь нужно, обязательно обращайся ко мне. Мой муж хочет с тобой познакомиться. Мы приглашаем тебя на лето в наш загородный дом… Я вышлю тебе официальное приглашение и деньги на дорогу, чтобы ты не тратила свои. Лили, как ты ужасно одета! Что будешь пить? Две чашки кофе, пожалуйста, и скажите мне, когда объявят мой вылет! Так… Лили, мне так жалко, что ты не захотела учиться. Ты бы смогла теперь жить со мной во Франции.

— Мама…

— Ты могла бы жить во Франции и без меня, но есть решение…

— Мама…

— Один сосед, старый холостяк, очень хочет жениться, потому что он начал болеть, а медицинская сиделка очень дорого стоит…

— Мама, ты о чем?

— Дама, ваш рейс…

— Лили, я должна была остаться на неделю, но твоя тетка сказала, что у нас дома живут какие-то люди… Я так не люблю людей… По правде говоря, мне надо кое-что уладить. Целую тебя, дитя мое! Береги себя! Мама тебя очень любит!

Ради этих последних слов стоило так торопиться. Только ради них.

Лили мечтала услышать «мама очень тебя любит». Мечтала. Ей хотелось сказку перед сном, хотелось жареную гренку с чашкой молока, хотелось… Она была бы хорошей матерью. Кто? Кто может стать хорошей матерью? Что это значит, «хорошая мать»? У кого она есть?.. Лили могла бы быть такой, но боялась. Она испытывала ужас при мысли, что будет таскать домой разных мужчин, что будет выгонять их, что исчезнет и оставит своему ребенку квартиру вместо мамы… И делала аборты.

У Лили были настоящие мечты. Еще со школы. Мечтала нравиться. Ей постоянно казалось, что она недостаточно привлекательна. Она дарила себе вещи, разрешала делать с собой все, что угодно. Позволяла мальчишкам трогать ее грудь, провожать ее, списывать ее домашние задания… Только бы нравиться. Это не требовало никаких размышлений. Доставляло ей удовольствие. Она давала своим мыслям течь свободно и не останавливаясь на чем-то.

Потом те, кому она нравилась, поступили в университеты. Она никуда не поступила. Время щупать грудь прошло. Она перестала быть им интересной. Ее перестали приглашать. И осталась она недолюбленная. С двух попыток поступила на арабистику, потому что больше туда не было желающих. Сблизилась с полутурчанкой со странным именем Суска и еще одной — нетурчанкой Стефаной. Она сблизилась с ними, но это не принесло ей радости. Она им нравилась. И тогда она открыла для себя секс. Аборты. Разочарования. Огорчения. Даосизм.

Она перестала заниматься сексом. Ей не хотелось, чтобы количество зла на Земле росло. Секс значил аборт. Аборт равен Убийству. Уходит человек, уходит зло. И Бог перестал ее замечать. Мать исчезла. Тогда она вспомнила про алкоголь. Напилась, понравилась сама себе и обрадовалась.

Но что-то осталось на самом дне ее души. Какой-то осадок. Она не пыталась понять, что это, потому что надо было это обдумывать. А она не думала. Но оно мучило ее, тянуло вниз и, напившись, она много плакала. Оплакивала себя.

Суска повела ее к ходже.

А ходжа сказал ей, что все пройдет, когда она заплачет стеклянными слезами.

Три сестрицы, три девицы…

Аэропорт уменьшался в размерах за ее спиной. Самолеты в небе выглядели пластмассовыми игрушками. «Мама очень тебя любит…» Почему она ей раньше этого не сказала? Ведь могла сказать это раньше, и все было бы по-другому.

Она вертела в руках Эйфелеву башню. Маленькую. Сделанную из неизвестного пористого материала. Она была покрыта бронзовой краской, чтобы походить на золотую. Надо положить ее в миску с водой, и она вырастет. Набухнет, как гриб. Это от мамы…

Город встретил ее пробками. Все улицы были забиты машинами. Одни ехали домой, другие — из дома. Третьи стояли на обочине. Для людей без машин не было места. Наступило время машин.

Второй пробки она не выдержала. Заплатила таксисту и вылезла из машины. Тут была одна забегаловка, в которой всегда тепло, накурено, душно и шумно. Ее любимое место. Купила жареных семечек и вошла внутрь.

Там было полно народу. Она забралась на стул у бара, заказала двойную водку, салат и воду. Выпила и закусила зеленью. Заказала еще выпивку и решила, что будет пить медленно.

Тогда она и увидела его.

Это был обыкновенный, невысокий, лысоватый мужчина. Ее как будто ударили под дых. Она посмотрела на него еще раз, чтобы убедиться, что не ошиблась. В паху потеплело. Нет, она не ошиблась.

Лили взяла водку и воду, забыла салат и подошла к его столу.

— Можно к вам подсесть?

Свободных мест за столом не было, поэтому мужчина посмотрел на нее удивленно.

— Если вы немного подождете, я сейчас ухожу.

— Не уходите. Я помещусь.

— Здесь нет места…

— Место всегда есть.

Лили взяла стул у соседнего стола, подвинула других людей и вправду поместилась.

— Давайте выпьем водки?

— Я пью вино.

— Мне от вина плохо, но вы пейте. У меня есть одна подруга… Она тоже пьет вино. Я вас познакомлю.

— Мне нужно идти…

— Почему? Мы ведь только что познакомились. Меня зовут Лили.

— Зафир.

— У моей подруги тоже странное имя. Ее зовут Суска. Я хочу угостить вас вином. Вы любите мясо?

— Я повар. Поэтому все люблю. Я знал одну Суску… много лет назад…

— Это точно она. Другого человека с таким именем просто не может быть! Вот вам и повод! Что будем есть? Нет! Сначала я позвоню ей по телефону.

— Я действительно должен идти. В другой раз.

— Подождите!

— В другой раз.

— Хорошо. Я поняла. А вы где работаете?

— Я повар в «Хилтоне».

Повар из «Хилтона» встал со своего места, уронил пустую чашку и вышел за дверь, унося с собой дым сигарет и запах жареной картошки.

Лили выпила водку и воду, заплатила и пошла, очень стараясь не растерять по дороге теплоту в паху.

Во всем доме горел свет. У Фанни были гости. Суска сидела на кухне и выдергивала волоски из верхней губы.

Лили наполнила кувшин водой, опустила в него набухать башню Эйфеля и пошла в свою комнату. Закрыла на ключ дверь, придвинула свой любимый стул и села у окна. Сделала несколько вдохов и выдохов. Глубоко вдохнула и хотела уже прикрыть глаза, как увидела кое-что. Тогда она выдохнула, протянула руку, чтобы выключить свет, и засмотрелась.

В доме напротив один мужчина дал пощечину другому. Другой расплакался, обнял того, который его ударил. Тот его оттолкнул. Лили давно называла их А. и Б. А. влепил еще одну пощечину Б., и тот упал на колени. Обхватил за талию А.

— Ну что же ты? Ударь его! Педераст!

Лили была лично знакома с ними. Они уже три года жили напротив. Она знала о них все. Б. часто готовил еду. А. любил читать и смотреть телевизор. Вечером они сидели на одном диване… Рядом друг с другом. Иногда А. обнимал Б. за плечи. Иногда Б. клал голову на колени А. В воскресенье они играли в настольный теннис, но никогда не дрались. Что же это…

Лили задвинула шторы и снова села. Она постаралась продолжить дышать. Не получилось, и тогда она направилась на кухню к Суске.

— Я познакомилась с одним мужчиной. Его зовут Зафир. Мне кажется… Странное имя.

— Зафир… Я знала одного Зафира… Еще со школы. Он учился в кулинарном училище… Его называли Индейцем. Кажется, он встречался с балериной… Говорили, что они поженились. Я не знаю, что с ним стало потом.

— Он работает поваром в «Хилтоне». Завтра пойдем туда ужинать.

— Мы никогда не ходили в «Хилтон»… Фанни плохо себя чувствует. Она не сможет пойти.

— Пойдем вдвоем.

— Она же останется одна…

— Останется!

— Эти двое уйдут когда-нибудь?

— Не знаю. Сколько времени они уже там?

— С тех пор как ты ушла…

Она не договорила, потому что где-то упало тело. Человек. Где-то рядом. В другой комнате. Потом начали говорить, перебивая друг друга. Кто-то крикнул: «Помогите!» Лили побежала, заглянула в дверь и сразу же вернулась. Уси встала со своего места, и ее мягкая задница покатилась по коридору.

Фанни лежала на полу перед своей кроватью. Добренький Бобо со своей сестрой выходили из комнаты.

А Фанни лежала на полу…

— Она… — пытался сказать Добрый Бобо.

— Нет. Она не умерла. Просто упала в обморок, — оборвала его Суска.

Она посмотрела на них, расстроилась от увиденного и постаралась поднять Фанни.

— Давайте поднимем ее, пока вы не ушли. Лили! Лили!

— Я не могу прикасаться к мертвым!

— Ты будешь держать ее с живой стороны! Сейчас же иди сюда!

И поскольку их было много, удалось ее поднять. Она была легкая, как воздух в комнате. Она иссохла всего лишь за несколько часов.

Добренький Бобо и его сестра благополучно удалились. Суска вызвала «скорую». Лили плакала.

— Ты чего ревешь? Она жива.

— Я не о том плачу. Она так плоха. Я не смогу пойти в «Хилтон»…

— Ты ненормальная!

— Я наконец-то встретила мужчину своей мечты! Я впервые влюбилась с первого взгляда! Впервые…

— Хватит! Когда Фанни заберут в больницу, пойдем в «Хилтон».

— Ее не заберут…

— Почему не заберут?!

— Потому. Она умирает. Смотри! Лежит, как Белоснежка, и ждет, когда приедет принц… на коне. Поцелует ее. И исчезнет кусок отравленного яблока…

И ее не забрали. И не потому, что она умирала. А потому что у нее не было страховки. Медицинской страховки. Она не оплатила себе возможность разболеться.

Лили плакала.

— Не плачь! Я поправлюсь! Мне уже хорошо. — Фанни пыталась держаться бодрячком.

— Она не об этом плачет, — оборвала ее Бородатая сестрица.

— В этот раз я плачу именно об этом! Я позвоню своей матери. Мы отвезем тебя во Францию…

— Как ты, Фанни?

— Все прошло. Я встану. Я даже есть захотела. Вы видели эту Стервятницу?

— Какую?

— Сестру Добренького Бобо, она — Стервятница. Пришла посмотреть, есть ли у меня документы на квартиру…

— Фанни!!!

— Что ты сделала?!

— Ничего. Я показала ей документ о… Где он? Он был на столе! Где он?!

— Да… Я пошла делать себе маску…

— Фанни!!! Ты нас выдала! Где дарственная?

— Не впадай в панику!

— Нас обвинят в убийстве!

— Я сейчас упаду в обморок!

— Только попробуй!

Три девицы, три сестрицы…

Вот. Так может начать развиваться история. На первый взгляд.

Пряли поздним вечерком…

Они не ложились допоздна. Фанни лежала. Уси и Лили стояли. Было время подумать, но никакие мысли не залетали в комнату.

— Укройся, Фанни. Надо открыть окно. Проветрить…

— Что ты хочешь сказать?

— Она хочет сказать, что здесь пахнет.

— Чем? Я не разлагаюсь. Я больна, но еще жива.

— Мы знаем, Фанни. Просто нужно проветрить.

— Зачем?

— Прекратите. Сейчас же прекратите! Мы должны решить, что скажем полиции.

— Я стала вам обузой…

— Не будь смешной.

— Мы скажем, что не знаем, как этот документ оказался у Стервятницы.

— А почему он выписан на мое имя?

— Потому что старушка была твоей родственницей.

— Потому что она узнала, что ты больна, и решила написать дарственную, чтобы ты продала квартиру и на эти деньги вылечилась бы… Что-то не то…

— Мерзавец!

Две сестрицы подскочили.

— Какой мерзавец?

— Помните? Старик из соседней квартиры! Вспомните! Глухой!

— Как мы докажем, что он мерзавец?

— Да не он, Лили!

— Кажется, я вспоминаю. Старик говорил о каком-то мерзавце… который убил Венеру…

— Найдите его, девчонки!

— Сейчас?!

— Нет, Лили! Найдите его! Прошу вас. В нем мое спасение!

— И ты поправишься?

— Лили!

— Хорошо. Я поняла. Но сначала мы поужинаем в «Хилтоне».

Львица подстерегала добычу в высокой африканской траве… потому что львы живут только в Африке. Нет, встречаются они и в других местах, например в зоопарке. Но там они не живут. Не охотятся. Большинство из них даже не совокупляются… Секс — это выражение свободы… Выдумки! Только свободные совокупляются… Так-то лучше…

Та самая львица подстерегала добычу в травах африканской саванны. Стадо антилоп-гну спокойно паслось… Их уши реагировали на любое дуновение ветра, если в Африке вообще есть ветер. Львица выглядела сонной. Разморенной от жары. Воздух дрожал вокруг ее тела. Она лежала и впитывала ноздрями эту дрожь. Оценивала ее. Ей надо было лежать неподвижно. Не тратить энергию. Это она умела. Сколько времени нужно было ждать? Вот это вопрос. У терпения есть предел или нет?.. И она не выдержала. Вскочила и побежала к антилопам. Из травы поднялись еще львицы. Они слились с желтым цветом. Все разом побежали к антилопам. Я вообще не смотрела на травоядных. Не могла оторвать взгляда от напряженных мускулов, от саванного спокойствия хищника. В нем не было никакой агрессии. Не было ненависти. Не было ничего плохого. Только красота. Каждая охота неповторима. Каждая охота последняя. Передняя левая лапа касается земли, после нее опускается задняя правая. Никто не падает! Не теряет равновесия! Хвост тянется далеко назад. Голова высоко поднята. Глаза — желтые, почти круглые. В них читается понимание. Не сочувствие! Нет! Обычное понимание. Объятие. Две передние лапы падают на спину антилопы. Ее тело извивается. Будто бы львица хочет оседлать животное. Но она не делает этого. Ее челюсти впиваются в шею. Всегда снизу. По морде течет кровь. Никакого насилия. Звери не звереют. Тогда я вспоминаю о других антилопах. Их нет. Саванна пуста. Трава пожелтела, воздух дрожит. Семь львиц красиво убивают. Раненых нет. Животное мертво. Львицы лежат вокруг него. Чего они ждут?

Вот этого я не понимаю! Они ждут, что придет самец и полакомится теплыми внутренностями. Он съедает все самое вкусное! Съедает желудок, полный еще непереваренной травой, которая является источником питательных веществ и витаминов! Вот ведь какая несправедливость! Я прихожу в бешенство! Я прямо вижу, как бегу по траве. Даже забываю, что в Африке очень жарко. Бегу, что есть сил. Останавливаюсь перед гривастым негодяем и отвешиваю ему пощечину… Избиваю его и забираю себе желудок антилопы. Я сама его съем! Но все происходит иначе… Лев наедается и уходит отдохнуть в тень. Иногда он дерется с другими львами. Если прохладно. Не знаю. Не понимаю. Не хочу знать.

Эйфелева башня в кувшине выросла аж до тридцати сантиметров. Это от мамы. От воды… По бронзе пошли трещинки…

Ужин в «Хилтоне» не был сказочным.

— Это что, порция?

— Тихо!

— Ты думаешь, что с таким количеством салата я смогу выпить двадцать пять грамм водки?!

— Тихо!

— Зачем ты привела нас сюда?

— Тихо, Фанни!

— Она влюблена.

— Господи! В кого?

И тогда Бородатая сестра начала смеяться. Громко. Она подавилась. Успела глотнуть воздуха. Слезы потекли у нее из глаз. Они были не стеклянными. Лили побледнела. Она выпила всю водку, которая стояла на столе.

— Уси, замолчи! Сейчас же! Не компрометируй меня!

— Уси, тебе плохо?

— Я забыла вам сказать… Вы должны знать, кто делает эти миниатюрные порции…

— Мы знаем.

— Не знаете… Человек с самым маленьким органом на земле делает самые маленькие порции…

— Негодяйка, ты же говорила, что ты девственница!

Их попросили заплатить и уйти. Лили осталась у гостиницы. Она стояла и курила. Потом догадалась, что тут должен быть другой вход. Она сунула что-то в руку портье, улыбнулась ему, поговорила голосом своей матери — плотным и немного хрипловатым, портье был хорошо воспитан и положительно относился к взяткам. И так она добралась до входа на кухню.

В двери был люк.

За люком царили овощи и соусы, желированные фрукты, заливное с почками и говядина по рецепту графа Строганова… Говядина была из Аргентины, но это не имело никакого значения для истории. Вообще.

Он тоже был там. Невысокий лысеющий мужчина, взгляд которого вызывал теплоту у нее в паху. Индеец Зафир… Лили хотела остаться с ним наедине. Она стояла с внешней стороны двери и следила за ним. Она пыталась представить себе их любовное свидание, но ей постоянно мешали. Она втянула побольше воздуха, выдохнула через левую ноздрю, зажала двумя пальцами что-то шевелящееся из ее фантазий и выбросила его из своего сознания. Вон.

В пространство. Во Вселенную. И она успокоилась. Она любила мужчину с самым маленьким пенисом во всей Вселенной. Это было что-то!

Она толкнула дверь с люком.

— Здравствуй! Я — Лили.

Он так испугался, что схватил не ту ручку не у той сковороды и обжегся.

— Мы с тобой договаривались. Я пришла, чтобы пригласить тебя на ужин.

— Попробуй то, что я готовлю.

— Я попробовала.

— Тебе не понравилось?

— Понравилось. Все здорово, но только очень мало…

Лили сразу же пожалела о сказанном. Он смотрел на нее испытующим взглядом, и как-то даже обидевшись.

— Мало?!

— Я говорю о порции…

— Было еще чего-нибудь мало?

Лили замолчала. Она знала, что если сейчас скажет хотя бы слово, он исчезнет навсегда. Как это бывает в сказках. И ей придется заказать три пары железных ботинок и три каменных посоха, ей придется идти, пока она не сносит их и пока не заберется на стеклянную гору…

Последняя мысль испугала ее. А может быть, ей и вправду придется подняться на гору и плакать стеклянными слезами? Интересно, не это ли хотел сказать ей тот ходжа?

— Я заканчиваю через полчаса, если хочешь, сядь, подожди меня…

— Хочу.

Лили села. Она попробовала закурить, но Индеец покачал головой. Он налил ей бокал белого вина. Принес маленькое блюдечко с чем-то черным и блестящим. Оставил приборы.

— Попробуй!

— Что это?

— Просто попробуй!

— Лили отщипнула кусочек и положила его в рот.

— Я никогда не ела ничего подобного… Очень странный вкус…

— Это черный трюфель в карамели. Мой собственный рецепт. Я его запатентовал. Одна порция стоит 380 долларов.

У Лили были свои представления о еде.

— Господи, кто же это ест такими количествами?!

— Какими количествами?!

— Ну, за 380 долларов порция должна быть огромной!

— Вот порция! Я бы приготовил это, если бы ты пришла ужинать.

Она уже второй раз допустила ошибку. Третью ошибку допустить было нельзя.

Индеец выпил вино и затерялся где-то в лабиринте плит, холодильников и каких-то незнакомых Лили предметов.

Она уставилась в черный блестящий кусок, и в ее голову приходили черные и истертые мысли.

«Если и с этим ничего не выйдет, уеду к маме. Буду выращивать трюфели. Где растут трюфели? Надо спросить у Фанни… Она из деревни».

— Можем идти.

Индеец появился в куртке и джинсах.

Лили встала и посмотрела с сожалением на трюфель.

— Ты можешь взять его.

— Можно?

— Я заверну его в фольгу. Подожди.

Лили очень любила ночь. Она плохо видела, а ночью все казалось красивым…

— Куда хочешь пойти?

— Туда, где музыка и много людей.

— В Оперу?

— Я не была в Опере со школы.

— И я.

— Рядом с Оперой есть одно кафе.

— Я знаю.

А потом ночь их придавила. Они оба молчали. Оба чувствовали себя неловко.

— Ты говорила, что у тебя есть подруга Суска?

— Я была с ней сегодня вечером.

— Где она сейчас?

— Они пошли домой. Мы ужинали, а потом они с Фанни пошли домой… Мы вместе живем… У меня.

— Пойдем к вам?

— К нам?! Хорошо. У меня есть белое вино. Я познакомлю тебя с Фанни…

Вокруг овального стола сидели четверо знакомых людей и смотрели на черный блестящий трюфель.

— В сущности, черный трюфель вовсе не черный…

— Ты до сих пор занимаешься теми феминистскими глупостями?

— Нет.

— Фанни, я кое-что вспомнила. Нам нужно заказать три пары железных ботинок и тебе нужно забраться на Стеклянную гору. Только тогда ты заплачешь стеклянными слезами.

— Ты что, пьяная?

— Я знаю, что тогда говорили обо мне…

— Ничего мы не говорили.

— Кто-то из вас пустил слух, что у меня самый маленький пенис…

— Неправда!

— Я не сержусь. Это было давно.

— Это не я.

— Я знаю, Уси… Моя жена умерла…

— Извини.

— Сожалею.

— Прими мои соболезнования.

— Она попала в автомобильную аварию.

— Она разве не болела туберкулезом?

— Болела. Мы вылечили ее. Тетка послала ее в Швейцарию. Там ее подлечили. А в аварию она попала прошлой осенью. У нее было сломано три ребра…

— От этого не умирают.

— Не заметили отека легких… По невнимательности…

— Твою жену звали как-то по-особенному…

— Регина. Ее звали Регина. В ее роду все женщины носили особенные имена. Ее бабушку звали Персея, сестру бабушки — Венера, а ее сестру звали Хлоя…

— Интересно, как они называли их ласково?

— У вас есть дети?

— Нет. Мы не могли иметь детей… Спасибо вам за приятный вечер. Я пойду.

— Как, пойдешь?

— Останься. Мы же только начали.

— У меня есть кое-какие обязательства… Я приду. Теперь я знаю, где вы живете. Мне было очень приятно.

Индеец ушел. Его бокал остался на столе. На стекле были видны отпечатки от его жирных пальцев, но никто не обратил на это внимание.

После его ухода в комнате остался запах приправ и сухих трав.

— Зачем ты испортила мне жизнь?!

— Я?!

— Ты, Уси! Как ты могла сказать ему о маленьком пенисе, о его мертвой жене, о его нерожденных детях и обо всех этих глупостях!

— Да я и рта не открыла! Он сам начал. Ты болтала что-то несвязное о железных ботинках.

— Очень связное! Мы должны пойти с Фанни! Мы повезем ее по горам. Это ее спасение. Мы пошлем ее в Швейцарию. Там высокие горы. Ходжа хотел сказать именно это. Надо заплакать стеклянными слезами… Фанни не плачет. Когда Фанни плакала последний раз?

— Я не помню.

— Вот и я о том же!

— У меня нет богатой тетки.

— Которую звать Венера…

— Уси?

— Именно это я и сказала. Тетки по имени Венера.

— Съешьте кто-нибудь этот трюфель или я его выброшу.

— Триста восемьдесят долларов?!

— Я его съем. Это мой трюфель. Дайте мне телефонный справочник!

Секс с Индейцем был для Лили самым трудозатратным делом на свете. Она рано встала, отправила Уси с Фанни к врачу, помылась, высушила волосы на солнце, натерла кожу оливковым маслом с лимоном, двадцать минут сидела голая у окна… Напротив Б. делал ей какие-то знаки, но она не обращала на него внимания. Промокнула тело, напудрила под мышками. Уси и Фанни вернулись. У Фанни не было ни улучшения, ни новых образований. Полчаса болтали. Фанни надо было уехать. Это было единственное правильное решение. Лили начала удалять волосы с тела.

В то же самое время, в том же городе проснулся молодой мужчина. Простыни на его кровати были смяты и собраны в клубок. Подушка была мокрой. Мужчина сел и потер затекшую руку. Почесал грудь и решил, что надо бы побриться.

Кровь, черные собаки, машины, сбивающие черных собак, и опять кровь.

— Машина сбила черную собаку. Она вся была в крови… лежала на асфальте, оскалившись…

— Это значит, что умрут твои враги, — послышался голос его сестры из кухни.

— Это был настоящий кошмар.

— Раз ты видел кровь, значит, все это — правда.

— Настоящий кошмар.

— Не спорь. Завтракать будешь?

Добренький Бобо не завтракал по утрам. Он пил кофе. Он не был добрым, еще меньше он походил на Бобо, но она называла его так с самого детства… Странная вещь — детство. Вроде бы все его забывают… Дети поддаются влиянию. Верят, привязываются… Испытывают чувство вины.

— Ты побреешь мне спину?

— Ты уходишь?

Черная окровавленная собака не выходила у него из головы. Машина размозжила ей голову. Кровь присохла к шерсти на шее.

По дороге на кухню ему показалось, что он наступил в засохшую лужу, что к его руке прилипла свалявшаяся шерсть, что отпечаток грязной лапы доверчиво покоится на его плече…

— Я не хочу хлеба, дорогая моя.

— А как мне тебя прокормить, скажи?! Посмотри, ты здоровый мужчина…

— Я не голодный. Мне надо выйти.

— А я буду одна сидеть в этом проклятом доме?! Почему?

— Что «почему»?

— Почему я должна оставаться одна? Я не хочу!

— Тебя никто не привязывал. Иди. Встреться с подругами.

— У меня нет подруг. Я никуда не хожу. Я даже копейки не трачу на развлечения. Даже чулки покупаю…

— В секонд-хэнде. Я все это знаю, но меня это больше не интересует. Ты получила то, что хотела. Теперь оставь меня в покое.

Оставить его в покое. Это было что-то невообразимое.

Когда она взяла дарственную из шкафчика Фанни, то думала, что что-то затрепещет в ее душе. Она надеялась, что будет ликовать. Но ничего этого не произошло.

Лил страшный дождь. Миллиарды капель разбивались о землю, рассыпались на миллионы частей и собирались в бесформенные лужи.

У сестры Добренького Бобо тоже было имя. Но она так редко им пользовалась, что утром перед зеркалом даже не могла его вспомнить. Интересно, сколько людей задумываются о своем имени утром перед зеркалом? А сколько из них думают о своем имени перед сном? И как Господь узнает людей? У каждого есть свой код.

У нее было неплохое имя. Ее звали Маня.

Дождь продолжал сражаться с землей.

Она стояла у окна и смотрела. Она видела тела своих родителей — разбитые и вымытые дождем. Она была в той же машине. И ничего не поняла. Она видела, как какой-то грузовик вылетел ниоткуда и направился на них. Она успела подумать: «Сейчас столкнемся». И столкнулись. Дождь стучал по крыше машины. Она видела ангелов, каких-то людей, маленькую собачку… Одна пуговичка от рубашки отца покатилась по асфальту. И осталась одиноко лежать. Отдельно от рубашки. Она потеряла свое место. И свою ценность. Каждый мог нагнуться и взять ее. Добренький Бобо тоже был там. Он был спеленат, крепко перевязан пеленками, не мог ни двигаться, ни махать ручками, он не плакал. Каждый мог взять его. Тогда она почувствовала себя рубашкой. Какая-то завершенность, целостность, что-то защищающее, удобное. Только нужно беречь пуговицы.

Неужели все это было? Да было ли это? Может, это очередное оправдание? И надо побрить ему спину, иначе он не перестанет ныть. Но его не возьмет каждый, кто захочет. Пуговицы на ее рубашке не отрываются. Подушечки, которые она вышивает, не протираются. Не изнашиваются, не стареют. Надо верить. Дарственная.

— Бобо, принеси мне эту бумагу и иди в ванную!

Короткие пальцы коснулись бумаги. Ощущение, что она держит что-то в руках… Вещь в руках, нищета в руках. Глаза видели знаки, она могла прочесть написанное, но не понимала слов. Она не понимала значения…

— Иди, я побрею тебя! Куда ты идешь?

— Я хочу повидаться с Фанни… все-таки она больна, а ты пойди погуляй…

— Она умирает, глупенький!

— А, да. Именно так. Пишет стихи и статьи о радости как познании сути…

Он был артист. Убедительно повторял даже самые нелепые тексты, не понимая их. Ему не нужно было их понимать. Ему нужно было нравиться. Ему нужно было, чтобы им восхищались. За многие годы он привык, что его считают умным. Привык и ко многим другим вещам, считал их естественными…

— Какой ты у меня попугай.

— Какая ты у меня гусыня!

— Познание сути, ха-ха?

Ее смех ударился о стены ванной, разбился на миллиарды частичек, отскочил от плитки и звонко потек в канализацию. Пропал, потом вылез снова, уже грязный, в мыле и стал медленно стекать, капля за каплей. Слив был забит.

— Слив забит.

— И что я могу сделать?

— Очистить его. От твоих волос!

— Почему ты не бреешь меня на кухне?

— Потому что противно!

— Противно?! Это же просто волосы.

— Но их много.

— Я же не виноват!

— Не спорь со мной. Готово.

— Продезинфицируй меня!

Вот так. Поругались. Будто бы швы, стертые от стирок и глажек, отрывались от ткани. Нитки провисали, появлялись дырочки… только не надо дергать. Не надо совать палец в дырку, чтобы она не росла. Иногда вещи протираются на локтях.

Лили начала удалять волосы с тела. Оно должно быть гладким и подтянутым. С возрастом все меняется. Ну пусть хоть выглядит гладким. Гладкое производит впечатление чистого. Иногда у нее на попе появлялись прыщи. Редко. Когда она выпивала в забегаловках низкого пошиба. Она была уверена, что это от грязных стульев. В качестве алкоголя она не сомневалась, потому что это был алкоголь. Трудно представить его грязным.

Индеец пригласил ее прогуляться. Сказал, что удивит ее.

У него получилось.

Он ждал ее на оговоренном месте. Принес цветы. Это было как-то старомодно и сентиментально. Он сказал, что приготовил ужин на двоих. И повел ее в «одно хорошенькое местечко».

Место было мучительно знакомым.

Душа покрытой старческими пятнами Венеры Л. ухмылялась со входной двери.

— Ты уверен, что живешь здесь? — Лили категорически не хотела подниматься.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я как-то по-другому представляла себе твой дом… — Секса не будет. Она была уверена, что не сможет заниматься этим в одной комнате с Венерой.

— Я получил в наследство эту квартиру от сестры бабушки моей жены. Она покончила с собой, не так давно.

— Сожалею.

— Она была очень старая. Я заботился о ней. Носил продукты, готовил. Одна моя коллега из гостиницы приходила ее мыть. Мы тут убирались. Она была удивительная. Преподавала английский и немецкий языки. В девяносто три года… Прости, Господи.

— Почему?

— Так говорят.

— Почему она покончила с собой?

— Не знаю.

— Давай уйдем отсюда.

— Почему?

— Что-то мне нехорошо.

— Я все тут убрал. Сделал ремонт… Если тебе не по себе, то она не здесь умерла.

— Я знаю, — прошептала Лили, потому что боялась, что Венера Л. может услышать ее.

— Она выбросилась с балкона… Ты знаешь об этом?!

— Знаю. Видишь ли, я должна тебе кое-что сказать, но сначала я должна поговорить с Фанни и Уси. Я позвоню тебе.

— Да что случилось?

— Я позвоню тебе.

Изо всех сил. Наверх по лестнице. Нет! Один быстрый молящий взгляд на невысокого мужчину. И… Вниз! Вниз! К входной двери! На улицу!

На тротуаре лежало тело Венеры Л. Без белья. Кожа на бедрах вся в складках. Нет! Мелкие морщинки и синие пятна. И хорошо, что она не надела кольцо с огромным изумрудом!

Некоторые истории развиваются так, как им того хочется… В сущности, все истории таковы. Я была маленькой, мой очередной «папаша» дремал перед телевизором… Я скучала. Мамы не было дома. Я описалась прямо ему на ноги и ждала, что он сейчас побьет меня. Была уверена в этом. Уже готова расплакаться, забрать синий свитер и уйти куда-нибудь подальше… Чтобы меня искали. Беспокоились. Мама, конечно же, его прогонит… Но он не побил меня. Он даже не проснулся. Он спал, его левая нога была мокрой. Тапок — тоже. Пахло мочой. Я ждала. Прошло время, он встал, повертелся и пошел ложиться. Он спал в носках. Хоть и не был американцем. Я однажды подслушала, что у него на книжке было тридцать семь тысяч левов. От свиней. Я не понимала, почему свиньи приносят ему деньги. Но когда я увидела, как он лег спать в описанном носке, то догадалась… Тогда я придумала целую историю. Она была очень печальной. Я представила себе, что иду по пыльной дороге ночью, меня согревает только синий свитер. Я ничего не боюсь. Я смело иду и справляюсь с любыми трудностями, не понятно, с какими… Только бы дойти до двери! Это очень важно! Позвонить маме… Выдыхаю. Вдыхаю. Не дышу!

— Лили!

— Лили!

— Все в порядке. Только писать хочется.

Третья сестра теряла по дороге в туалет кое-что личное, но успела добежать. Не описала ни носки, ни тапочки и не превратилась в свинью…

Потом все три уселись на кухне у окна.

А Эйфелева башня набухла до невозможности. Надо было долить ей воды. Она разбухла, как удав, ее формы округлились. Будто бы она страдала от ожирения или целлюлита. Но все-таки она была от мамы.

— Девочки, он и есть племянник. Она и вправду завещала ему квартиру. Но я не смогла туда войти. Он сказал, что отремонтировал ее. Сказал, что будет сюрприз… Я не могу заниматься сексом в кровати Венеры! Тогда я решила ему…

— Господи! Я так хочу, чтобы он был тем самым Мерзавцем! Прошу тебя! Пусть это будет он!

— О чем ты говоришь, Фанни?

— Об Индейце! Я хочу, чтобы он оказался…

— О чем ты говоришь, Фанни?!

— Об Ин…

— Замолчи! Прекрати! Ты хочешь смерти единственному мужчине, которого я люблю! Ты… Ты! Я хочу, чтобы ты ушла!

— Лили, успокойся!

— Не трогай меня!

— Лили, ты не поняла меня!

— Не прикасайтесь ко мне!

В то же самое время в квартире напротив А. жестоко бил Б. чугунной китайской сковородой. И не остановился, пока не размозжил ему голову. Он вообще не понимал, зачем его бьет. Они даже не ругались, как другие. Никто из них не устраивал другому истерик. Б. не пересаливал еду. На пустом месте. Просто А. устал. Некоторые люди чувствуют необходимость сменить носки, другие имеют право сменить партнера… Это так просто. Когда голова Б. стала похожа на паштет, А. уселся на диванчик и заплакал. Почему? Он не сказал. Некому было говорить. Лили видела, как А. плачет. Видела, пока сама она кричала. Пока вдыхала и выдыхала свой собственный страх. Когда вспоминала падающее тело Венеры Л. И она не обратила внимания на то, что увидела.

— Я скажу ему.

Фанни и Суска молча смотрели в окно.

— Я скажу ему!

Кто-то позвонил в дверь.

— Он нас не выдаст. Он нам поможет.

Кто-то позвонил в дверь.

— Тебе решать, — проговорила Бородатая сестрица и расчесала свою верхнюю губу.

— Нас посадят, — закашлялась Фанни.

Кто-то звонил в дверь.

— Откроет кто-нибудь эту долбаную дверь?

— Нас посадят ни за что…

— Ладно. Я открою! А вы квохчите тут.

Уси открыла дверь, и вошел Добренький Бобо. Он остановился в коридоре, не отрывая взгляда от Суски. Он не мог пошевелиться. Окаменел до колен. Держал в руках цветы. Они стояли и разглядывали друг друга. Каждый думал о своем. Может быть, пытались разобраться, у кого больше волос…

— Я пришел сделать Фанни предложение.

— Нашел время…

— Если сейчас неудобно…

— Кто там, Уси?

— Фанни, это к тебе. Этот человек делает тебе предложение. Я ложусь.

Послышался шум падающего тела. Фанни уронила корзину с грязным бельем, пока пыталась отлепить тапочки от пола на кухне.

— Я ложусь, — хотела сказать и Лили тоже, но было некому.

Фанни повисла на плечах у Бобо и мяла цветы. Она плакала. Беззвучно. Хныкала. Захлебывалась. Кашляла. А он окаменел до плеч.

— Я не хотел тебя расстраивать…

— А я и не расстроилась…

— Ты выйдешь за меня замуж?

— А она разрешила?

— Я ее еще не спрашивал.

— Да.

— Не знаю, что смогу тебе предложить…

— Неважно. Мне ничего не надо. Я люблю тебя.

Он молчал.

— Я не могу называть тебя Бобо.

— Я не люблю…

— Я буду называть тебя Борис.

— Так лучше. Меня так зовут…

«Девочки! Девушки!» — Фанни изменила голос и пропела два последних слова.

Это могло бы прозвучать иронично, если бы было сказано в другое время. В этот момент они были и девочками, и девушками. Это факт.

Ворчание. Трудно добиться такого состояния духа. Нужно быть расположенным к нему, умиленным, сентиментально настроенным и полным надежд. Тогда дух ворчит и занимается другими, значительно более важными вещами.

Лили не думала. Она переворачивала картинки своих последних часов жизни, пыталась по ним угадать, что ее ждет.

Уси завидовала. Она думала о своей матери. Как бы та была счастлива, если бы стала бабушкой…

У Фанни в голове запечатлелось одно слово, и она постоянно вертела его. Расстроена. Строена. Разтроена. На три. Она видела себя разделенной на три части. Как можно быть не расстроенной, если твоя сущность разделена на три части. Три куска отрываются от одного целого. Она умирает. Он хочет жениться на ней. Она убила человека ради этой минуты… Как в фильме. Разряженное. Вымышленное. Не настоящее. Сейчас что-то должно произойти.

— Так хорошо, что даже не верится. Что-нибудь обязательно случится.

— Мы откроем бутылку вина.

— Я выпью водки.

Этой ночью умер отец Фанни. Не скоропостижно. Не во сне. Он умер в больнице после болезни. Через несколько месяцев умерла и ее мама. Тогда по селу пошли разговоры. Шептались по углам, чтобы не услышал нечистый. Двое в одном доме… Значит, будет и третий. Спаси, Господи! Читали здравицы. Кому-то надо было заколоть петуха на могиле и дать его крови уйти в землю, чтобы они насытились… Мертвецы. Голод. Язычество. Это неважно, важно действовать. Кто-нибудь расскажет Фанни. Ей нельзя говорить. Она больна страшной болезнью… Много крови. Потому что они голодные. Хотят крови. Бывают такие дни, когда все происходит сразу. Будто бы что-то изрыгается из недр Земли… Будто бы у планеты предменструальный синдром. Что-то уничтожающее. Напряженное. Гнев. Бесы. И смерти. Много смертей. Будто бы Земля — живая. И она освобождается от лишних волос. Один раз в месяц. Тогда умирают многие и сразу… И кровь… Как в кино… А пористая Эйфелева башня, опьяненная своими собственными размерами, торчала из воды и с отвращением рассматривала кухню, пятна, тараканов, не то чтобы в Париже было иначе… И снова кровь.

А сколько крови выпила африканская саванна? Если сосчитать, сколько там львов и сколько они едят животных…

Течет кровь в Нижнюю землю. Просачивается в пыль. В земле нет ни солнца, ни луны, ни звезд, там есть вода. Там есть тени, страхи, кости умерших животных. Человек — это животное, которое стыдится само себя. Я знаю это. И другие это знают.

По саванне едет автомобиль. В нем сидят трое мужчин и одна женщина. Никто не курит, чтобы не загрязнять окружающую среду. Они объезжают местность и дают имена животным, которых встречают на пути… Они их крестят. Как Бог. Но нет. Они наблюдают за ними. Рассказывают тем, кто сидит перед телевизорами, о жизни своих крестников. Обычно жизнь заканчивается смертью. Я это знаю. И другие тоже знают. И все-таки смотрят. Они ожидают чуда, вдруг суриката спасется от когтей ястреба. Но нет, она не спасается. Зато хищник сыт. Потом сидящие перед телевизором ждут, когда гепардиха Терра найдет тенистое местечко, чтобы родить. Находит. Но названные именами гиены съедают маленьких гепардов. Терра возвращается, таща за собой загрызенную антилопу, у которой тоже есть имя. Сидящие перед телевизором встают, чтобы взять поп-корн, и снова впиваются глазами в чужую жизнь…

Они интересуются чужими жизнями. Никто больше на этой планете не подглядывает в замочную скважину. У телезрителей есть имена, они сидят на них и смотрят. Когда не смотрят — спят, едят, делают другие вещи, но быстро. Опять смотрят. И не видят.

Они не замечают, как целое стадо слонов меняет место обитания из-за одной слонихи с отрезанным хоботом. Она должна была умереть, потому что слоны не могут есть без хобота. Но она не умирает. Вожак находит место с высокой травой и слониха пасется на ней…

Сидящие перед телевизором держатся за свои имена. Смотрят канал «Дискавери». Их жизнь заканчивается смертью. Смотрят «Планету Животных». Неужели с именем умирают иначе? Неужели с именем живут по-другому?

Фанни сидела перед телевизором и смотрела, не видя. Картинки мелькали на экране. Там что-то говорили. Может быть, даже пели. Она думала об именах.

Она получила все, что хотела. Теперь ей нельзя было умирать. Она хотела носить имя своего мужа. Хотела быть его женой. Хотела родить ему детей. Она хотела, хотела, хотела…

«Прошу тебя! — прошептала она. — Пусть моя жизнь начнется снова! Прошу тебя! Прошу тебя! Прошу тебя!»

Гепардиха Терра повернула голову, и два ее желтых глаза с пониманием посмотрели с экрана телевизора на Фанни.

Именно в этот момент гепардиха Терра с пониманием смотрела на всех сидящих перед телевизором и смотрящих «Планету Животных». Она их не видела. Просто с пониманием смотрела. Они ее тоже не видели. Просто пялились на экран. Кто-то ужинал. Кто-то вставал, чтобы взять что-то пожевать. Они упустили миг понимания. Навсегда.

Вот так. Истина проста. Все умещается в один миг. Отошел поесть — и упустил его. Навсегда.

— Что у нас на ужин?

— Я не готовила, Уси. Я что-то устала… сегодня.

— Ты целый день так сидишь?!

— Если ты думаешь, что я буду делать зарядку…

— Нет. Я думаю, что ты должна собраться.

— Уси… Я не хочу умирать…

Еще одно мгновение нанизано на нитку, состоящую из мгновений. Комната замолчала. Виновато молчал диван, тапочки Фанни тыкались носами друг в друга и шептались о чем-то интимном… Даже муха молчаливо отлетела от лампы и еще более тихо уселась на окно. Одна за другой проносились минуты молчания.

— Я сделаю крошки.

— Не надо! Лили рассердится.

— Так называется еда, которую готовила моя мама. Сухой хлеб, жир, чеснок, брынза…

— Мы что, такие бедные?

— Это вкусно.

— Ладно. Мне все равно. Надо позвонить родителям.

— Ты только растревожишь их. Пока их пойдут искать с почты… Скажут время разговора…

— Я куплю им мобильный телефон. Когда в следующий раз мне заплатят за квартиру. Нужно повезти Бориса в деревню. Мама с ума сойдет от радости… Моя дорогая мамочка. Три дня только о ней и думаю. Так хочу поехать посмотреть на нее… Обнять ее. Поплакать с ней…

Уси сразу нашла себе работу на кухне. Сбежала. Скрылась среди крошек сухого хлеба, замазала рот жиром, засунула в уши чеснок и только глаза ее оставались открытыми, чтобы слезы капали на брынзу. Потому что она была несоленая.

— Что мы будем есть?

Лили прилетела из гостиной и расположилась на кухне. Она делала это неосознанно. Ее пугала болезнь Фанни. Она не хотела ее замечать. Не хотела замечать, как изменилось ее тело, ее слабость, желтизну, прозрачность, огромные глаза, утонувшие в лице… Не хотела. Лили не хотела, чтобы Фанни умерла в ее доме. На ее кровати. Лили боялась.

— Крошечки.

— Лили, ты даже не подходишь ко мне. Я же не заразная.

— Посмотри, что я тебе купила.

Лили обреченно встала со стула и пошла к дивану. С первым шагом она расправила плечи, со вторым — подняла голову, с третьим — улыбнулась. Широко! Искренне! Объятие! От всего сердца!

— Смотри, что я купила тебе к свадьбе.

Пакетик с розовым бантиком. Коробочка. Под крышкой — медальон с розовым камушком. И серьги.

— Зачем? Спасибо! Очень красивые! Господи!

— Тебе плохо?

— Нет. Мне очень приятно. Но не надо было. Я не буду делать свадьбу. Мы только распишемся, если я смогу дойти до загса.

— Мы отвезем тебя.

— Девчонки, так хочется быть счастливой, хотя бы несколько лет…

Тут Фанни закашлялась, брынза в сковороде стала слишком соленой от слез Уси, а Лили побежала в туалет. Когда она волновалась, ее тошнило.

— Лили?

— Лили!

— Все в порядке. Я все рассказала Индейцу.

— Мамочки!

— Лили!!

Три девицы, три сестрицы… Когда я была маленькой, прочитала «Сказку о царе Салтане». Я прочитала ее сама, потому что мамы не было… По сути, я и читать-то научилась, потому что мамы на мамином месте не было. Вместо нее на всех стратегических местах висели записки. Я должна была знать, что раз они располагаются везде, то, значит, очень важны. Так я научилась читать… У нас дома была книга с путевыми заметками. В ней было много картинок… Я читала о разных местах. Было тоскливо. Картинки были скучными. Деревья, озера, поляны, опять деревья… Я не хочу ходить по земле и разглядывать постройки. И всякие там озера, вершины, острова. Я хочу идти по земле и видеть истории. Настоящие. Что стало с сапожником с улицы Мечты? Молочница сбежала с третим сыном графа Такого-то? Сердце Амалии разбито, потому что она своими собственными глазами видела, как отравилась ее сестра… Вот такие вещи… Всегда кто-то рассказывает какую-нибудь историю. Лишь только начнет, чувствует себя обязанным положить ей конец. Не нужно. У всех историй конец неожиданный.

Моя мама любила колесить по земле и смотреть. Потом она возвращалась и рассказывала о том, что видела. Привозила фотографии. Их было много, и были они скучными. Однажды она напилась и сказала, что ездить на слонах в Африке противно. Они воняли и двигались очень медленно. Останавливались у каждой травинки. Стояли, всмативаясь в нее… Размышляли. В Акрополе всем туристам стало плохо. От солнца. Но они не могли признаться в этом, чтобы их не сочли простофилями. В Турции местные все едят с оливковым маслом. И все пропахли этим маслом. В Испании жители делали ставки, сколько туристов потеряют сознание на празднике Девы Марии. Про Венецию она ничего не рассказывала. Мне так нравится то венецианское зеркало…

— Зафир подарил мне то зеркало.

— Как ты можешь?!

— Он пригласил меня жить к себе.

— Как он мог?!

— Все в порядке. Ему не нужна эта квартира. Он лично подарит ее Фанни. А Фанни может подарить ее кому захочет. Ему все равно… Да, знаете, у соседей что-то произошло.

Две другие сестры молчали, они обдумывали только что услышанное. Третья продолжала, потому что и ей тоже было наплевать на квартиру.

— Я третий день не вижу одного из них… Не сидит на диване… В командировку не мог уехать, потому что не работает, а может, пошел работать. Нет его. Может, они расстались?

— Ты хочешь сказать, что Индеец дарит квартиру Фанни?!

— Я же сказала. Одинокий педераст в пустой квартире — не очень веселое зрелище… Посмотрите на него!

Он выщипывал брови перед зеркалом, подставив его к окну и высунув от усилия язык. Его глаза были наполнены слезами. От боли он промахивался. Глотал свое раздражение… Терпел. Выщипывание бровей требует терпения.

— И он знает, что я подарю ее Мане?!

— Знает. Я все ему рассказала. Он считает, что это глупо, когда жизнь зависит от квартиры…

— А про Венеру сказала?

— Сказала.

Сестры снова замолчали. В этот раз они не обдумывали услышанное. Они ждали, что скажет третья, но она пялилась в окно.

— И?

— Что?

— Что Зафир думает о Венере?

— Он сказал, что если бы это были не мы, то был бы «тот мерзавец».

— Какой?

— Какой мерзавец?

— Понятия не имею. Девчонки! Как вы думаете, может ли с педерастом приключиться что-нибудь еще хуже этого?

— Хуже чего?

— Хуже того, что он педераст?

— Ты не спросила его, кто этот мерзавец?

— Спросила. Он не хочет о нем говорить.

— Ну и ну.

— Значит, мерзавец все-таки существует…

— У нас есть мука?

— Мука?!

— Нет. В этом доме некому готовить. С тех пор как я заболела, вы даже яичницу себе не поджарили… Мы дошли до крошек и крошечек…

— Все. Я пошла за мукой.

Лили вышла с абсолютной уверенностью в том, что мука — это сейчас самое важное.

В тот же момент А., который убил Б. сковородой, рассматривал себя в зеркале. Это было чужое лицо. С каждым днем оно становилось все более старым и порочным. Глаза опухли, губы истончились, подбородок безвольно падал, терял очертания и становился похожим на… А. становился похожим на женщину. На состарившуюся потаскуху. Ему хотелось пойти в свое любимое заведение, но там все будут спрашивать о Б. А. может сказать им. Он знает, где сейчас Б. Но спрашивающим не понравится ответ. А. лгал. Тогда кто-то позвонил во входную дверь. А. был готов врать до самой смерти.

В то же самое время в другом месте Добренький Бобо сидел на подушечке, вышитой его сестрой.

— Заставишь ее переписать на тебя и комнатенку.

— Зачем? Куда она мне?

— А ей зачем? Она же не унесет ее в могилу?

— Мне она зачем, скажи?

— Будешь ее сдавать. На эти деньги будешь жить. Я же не вечна.

— А я не живу на твои деньги…

— Неблагодарный.

— Мы продадим комнатенку и повезем ее лечиться.

— Глупый. От этого никто еще не вылечился.

— Я должен попробовать.

— Скажи еще, что ты ее любишь.

— Я ее люблю.

— Тупица. Ты выйди, посмотри, какие тетки ходят по улицам. Они все твои.

— Я ее люблю.

— Кретин.

— Если ты еще раз меня обзовешь…

И вдруг Добренький Бобо догадался.

— Деревенщина!

И его сестра разрыдалась. Она забилась в вышитые подушечки, и ее будто прорвало. Она ревела, надрываясь. Ее рот широко раскрылся и не мог закрыться.

Она жила с затаенной мукой. Сейчас это мука вышла наружу. Освободилась. Стала достоянием Вселенной.

В то же самое время в дверь А. продолжали настойчиво звонить. Он встал и засеменил по коридору. Он семенил, потому что думал, что такая походка выглядит аристократично, а вовсе не потому, что был гей.

— Здравствуйте! Давно не виделись! — Голос Лили звучал как реклама витаминов — жизнерадостно и энергично.

— Мы не знакомы. — А. был разочарован. Он не ожидал увидеть женщину.

— Я живу напротив! Ваша соседка. Я подруга Матвея. Не могли бы вы одолжить мне немного муки, а то…

— Матвей — это я.

— Я знаю. Извините! Павла. Я спутала. Он только о вас и говорит. Можно его позвать?

— Его нет. И муки нет. Извините.

А., который был просто Матвеем, хотел закрыть дверь. Лили ему не понравилась.

Лили же хотела войти. Она прочла их имена на почтовом ящике. Вот только не знала, кто есть кто. Ошибочка вышла. Перепутала. Но исправилась.

— Когда вернется Павел? Я хочу поблагодарить его за тот фантастический пирог с черешней! Хотела взять рецепт.

Лили внимательно наблюдала, как облизывалась миска из-под теста, как укладывались красные ягодки на запеченый корж, как посыпались сверху сахарной пудрой… Выглядело очень вкусно. Б., оказавшийся Павлом, готовил с любовью… Это было за неделю до того, как разбили его голову.

— Пирог с черешней?! А… Да-да. Это были вишни. Вам понравился? Он не говорил мне, что дружит с вами.

— Мы не просто друзья. Мы делимся друг с другом.

— Делитесь? — Постаревшее лицо потаскухи Матвея вытянулось. Морщинки разгладились, уши слегка оттянулись назад.

— Ну, знаете. Рецепты, препараты, все такое. И все начистоту…

— Где, говорите, вы живете?

— Напротив.

Матвей думал. Он пытался делать это быстро, но не получалось. Получалось еле-еле.

— Я скажу ему, чтобы он вам позвонил, когда вернется. Он уехал к своей матери… Спокойной ночи.

— А можно немного муки?

— Я не знаю, где она лежит.

— Я знаю. В левом шкафу над раковиной. — Лили умела смотреть в окно.

— Вы кто?

— Лили. Подруга Павла.

— Уходите.

Вот так бывает полезно смотреть в чужие окна. Но о том, как проникать в дома напротив, мы еще поговорим.

Все говорят о случайности. Говорят разное, но все молчат об истине. А она проста. Каждый создает случайности своими действиями. С этого момента жизнь Лили и Матвея была связана. Она могла протекать по разным сценариям. Она дала ход одному из них. Потому что ей казалось, что мука очень важна. На первый взгляд…

Матвей закрыл дверь и облокотился на нее. Он не имел представления, что это за женщина, но она была похожа на угрозу. Голос у нее был таким… Она явилась, как знамение…

Оглупевший от страха и угрызений совести, Матвей попытался подумать, кто живет напротив. И не мог. Он не был знаком с ними. Избегал общаться с соседями годами, и теперь это незнание отвечало ему. Он запаниковал. Он подошел к морозильнику, открыл крышку, посмотрел и разрыдался. Так делали в американских фильмах.

А Лили вернулась с пустой чашкой и твердой убежденностью, что А. убил Б., или, попросту говоря, Матвей убил Павла, так это хотя бы не звучало как математическая задача.

На кухне она застала полную тишину, Фанни, Уси и Зафира, сидящего за столом с зажатой в зубах сигаретой.

— Что? — спросила Лили.

Ей никто не ответил. Листья на цветке, стоящем в кухне, поникли, связка сухой мяты висела на гвозде вся в пыли, ей не нужно было ни солнца, ни воздуха…

— Солнце, воздух, онанизм — здоровый, крепкий организм! — Лили любила это выражение. Она прочитала его на какой-то стене, и теперь оно всегда возвращало ей хорошее настроение. — Улыбнитесь, вы! Порадуйтесь!

— Чему? — Уси пощипывала свою верхнюю губу, что означало крайнее волнение.

— Ну, все же хорошо… — Лили смотрела на Зафира и думала, что все хорошее ей еще предстоит.

— Я предлагаю Фанни уехать в Швейцарию. — Зафир смотрел на Лили и думал, что его жизнь может начаться заново. Она была похожа на начало, на источник, на росток… Поэтика повара. — Я предложил им с Уси вдвоем уехать. Я возьму на себя все расходы.

— Возьмешь на себя расходы? — Лили сосредоточилась на лице Зафира. — Зачем?

— Я так хочу.

— Моя болезнь не лечится. Я знаю, что меня ждет. Я выйду замуж и умру счастливой на руках… — Она подавилась и замолчала. То, что она сказала, ей самой показалось слишком приторным и обреченным.

— Мы с Зафиром пройдемся, — вдруг решила Лили и встала со стула.

Она поставила пустую чашку, схватила за руку своего избранника и потянула его по липкому полу. На улицу. На свободу.

Трамваи, машины, шаги прохожих, дети… Мало детей. Беременных женщин почти не видно.

— Куда мы идем?

— В квартиру Венеры.

— Зачем?

— Будем заниматься сексом.

— Я работаю сегодня вечером.

— Мы быстренько. Зачем ты предложил Фанни уехать?

— Я не хочу, чтобы она умерла у тебя на глазах.

И они занялись сексом. На скрипучей кровати Венеры Л. Матрас был заказан в 1937 году. Пружины были крепкими. Секс получился неожиданно хорошим. Зафир позвонил, что приболел, и его заменил другой повар. В «Хилтоне» порции не стали больше. Если бы кто-нибудь решил заглянуть этой ночью в окно спальни Венеры Л., чтобы полюбоваться на самый маленький пенис на планете, то он бы разочаровался. Лили лежала и ликовала. Она не ошиблась. В этот раз она не ошиблась! В этот раз.

— Я хочу, чтобы меня звали Сарой.

— Почему?

— Потому что она одна смеялась, когда Бог говорил с ней. — Лили смеялась. Глупо и беззвучно.

Ночь нехотя выбиралась из квартиры Венеры Л. Она пробовала задержаться в углах, за дверями, в коридоре, но напрасно. День вошел, по-хозяйски расположился и начал жарить гренки. Зафир сварил кофе. Ничто на свете не помешает им быть счастливыми. Они хотели ощущать близость друг друга и все время сталкивались. Вместе пошли в туалет, вместе… Мгновения. Которые могут запомниться. Могут забыться. Важно то, что у тебя останется в конце…

— Мне не мешает, что она живет у меня. Это тяжело, но мне не мешает. Я не могу ей сказать, что ее мама умерла…

— Не говори. Пусть они уедут.

— Она хочет замуж.

— Пусть выйдет замуж и уедет.

Зафир не испытывал любви к ближнему. Он хотел ее только для себя. Лили. Он хотел спрятать ее куда-нибудь и вынимать оттуда только при необходимости. Она была нужна ему. Ему не было дела до Фанни. Лили как-то особенно смотрела на него. С восторгом. Ни одна женщина никогда так на него не смотрела. Это делало его значимым и серьезным. Высоким. Стройным. С шевелюрой. Он никому не отдаст ее! Никому!

А «мерзавец» — это кто?

Оборванные мысли разбегались по квартире Венеры Л. Им негде было приклеиться. Все было выкрашено, вычищено, починено, подлакировано. Кухонный балкон был застеклен. Мысли не могли броситься через балкон.

— Мне не хочется вспоминать о нем. Я хочу тебе кое-что сказать. Пошли!

Они снова оказались в спальне Венеры Л. Зафир открыл огромный шкаф, купленный в 1935 году вместе с двумя ночными столиками. За два года до матраса. Он отодвинул потайную дверь. В 1935 году у всех шкафов были потайные дверцы. Механизм работал безотказно. Даже теперь. Тайник был полон разных неизвестных вещей. А среди них лежала одна, которую знает каждая женщина на земле. Обручальное кольцо. Страх. Паника. Ужас.

Лили бежала по лестнице. Вниз. В этот раз она не спутала направление. Она не задумывалась, просто бежала. На улицу. К людям! Подальше. Не имеет значения — куда. Только бы подальше! Мужчины ее матери. Мужские вещи. Принадлежности для бритья. Лавандовая вода. Майки. Нижние штаны. Храп. Нет!

И пока бежала, погруженная в детские воспоминания, она столкнулась с Матвеем, не извинилась, даже не заметила его, вбежала в дверь кооператива, поднялась, перепрыгивая через ступеньки, и остановилась только тогда, когда ее ноги прилипли к полу кухни. Уси и Фанни сидели на прежних местах. Будто бы не было целой ночи. Борода Суски стала пробиваться, но следовало признать, что от постоянного использования маски с крахмалом на ней появились лысые участки. На кухне слегка пованивало разложившейся плотью. Больше ничего нового.

— Откройте окно, чтоб вас!

— Я уеду. Мы с Уси решили, что стоит попробовать. Она поедет со мной. Я продам комнату, и мы вдвоем уедем.

— Мы не можем взять деньги у Зафира… Все-таки мы убили бабку его жены…

— Я выйду замуж, когда вернусь.

— Чудеса.

— Депрессии…

— Лили! Что с тобой?

— Если кто-нибудь меня спросит — меня нет. Мне нужно помедитировать…

А Матвей?

Он увидел, что Лили пришла домой. Задвинул занавески и сел подумать. Даже не пошел к морозильнику. Его постаревшее лицо уже не выглядело таким истасканным. Явно мыслительный процесс влияет на сексуальную ориентацию. Но это не доказано.

Три девицы, три сестрицы…

В том же самом городе в то же самое время один мужчина сидел и думал. Прикидывание в уме для этой истории не имеет никакого значения. На первый взгляд. Однако этот мужчина был уверен, что рассуждает он не так, как другие люди. С пользой. Что может обмануть кого угодно.

Он был твердо уверен в своем уме.

Он жил с убеждением, что именно он и есть герой своего времени.

Интересно то, что герои осознают свою роль. И интересно, что время терпит любые роли.

Время нужно уметь читать. Внимательно. Нельзя использовать систему чтения по диагонали. В таком случае ты пропускаешь мелочи, которые изменяют ход истории. Какие глупости придумывают люди.

Этот человек, у которого тоже было имя, родился в деревне. Но не в этом состояла его личная драма. Он родился во время, когда все были одинаково бедными, стандартно образованными, однообразно одетыми, типично думающими. Были и другие. Но их было немного. У них были другие деньги, они по-другому работали, их уважали, они модно одевались. Ездили не только в соседний город, но и в другие страны. Они даже бывали в Африке на охоте.

Он хотел быть одним из них.

Смотрел на своих похожих друг на друга родственников и ненавидел их.

Он хотел, чтобы им восхищались.

И тогда он начал читать время. Он читал его медленно, внимательно, следил за знаками препинания.

И стал редактором газеты.

Потому что хотел иметь прибыль. Выгода — это блага. Что-то сладенькое. Сладенькое, за которое не надо платить. Как мед. Пчелы работают. Какие-то люди собирают мед, а другие его едят. Из банок. Благодать. Блага.

Редакторы, писатели, поэты и другие пишущие ездили по одинаковым деревням и городкам. Ели и пили там. По бородам текло и в рот попадало, и на одежду. Потом укладывались спать на специально отведенных для этого местах. Еда и выпивка — это такое утомительное дело. Во время еды надо было доказывать другим жующим, что ты самый лучший, что ты им равный. Чтобы они не вытолкали тебя из-за стола… Были и такие, которые написали всего несколько слов, хорошо, что слова не измеряются в килограммах.

Тяжело добраться до сладкого места.

Он тоже трудно добирался.

Понял, что с писательством не выходит. Попробовал переписывать и записывать. Получилось. И только-только начал есть и пить до отвала, как времена сменились.

Конец одинаковым людям! Конец благам! Каждый сам за себя!

Это его напугало. Он сразу же уволил половину сотрудников редакции. Все, кто из деревни, пусть возвращаются в нее и становятся такими же, как все. Немедленно!

Ничего не поменялось.

И он начал размышлять и прикидывать.

Он повесил свое деревенское происхождение на видное место. Повесил не как медаль, а как щит. «Я из деревни. Мы — простые люди, но честные и работящие!»

— Давайте сохранять культуру, письменность… Давайте восстанавливать истину. Давайте будем справедливыми…

Так говорил этот человек и скупал квартиры. В центре. У стариков. Одиноких, обиженных. Чтобы восстановить истину. Чтобы рассказать об их жизни. Но они умирали и не дожидались этого. А квартиры оставались. Пустые. Вот этот человек и уволил Фанни. Он ремонтировал оставленные ему квартиры и продавал их. Деньги согревали его душу и были как спасение. Тогда он захотел власти. У этого человека тоже было имя, но никто не произносил его. Даже его жена. Даже двое его детей. Даже его собака. А он терпел присутствие собаки не потому, что любил животных, а чтобы поддержать свой образ хорошего человека. Такие люди должны заботиться о животных. Так принято. Но это неправда.

Справедливость — это единственное чувство, которое появляется с рождением. Чтобы появились другие, нужно время. Справедливость можно считать инстинктом выживания. Она есть у каждого. И работает на человека. Думаете, это субъективно? А что еще надо?

Масло на белой скатерти, подгоревшие гренки из черного хлеба, три ножа из нержавейки, треснувшая тарелка, четыре чашки чая…

Грустная женщина намазывает масло на хлеб, молчит и подавляет в себе какую-то застаревшую обиду.

Два сердитых ребенка жуют бутерброды с чаем. А герой нашего времени, которого для краткости мы назовем Мерзавец, жует кашу и наставляет свое семейство. Потому что так принято в жизни.

— Просто не знаю, как вы будете жить, если меня не будет! Нельзя быть такими тупыми! Пусть другие будут глупцами. А мы не имеем на это права. Надо быть… хитрым. Ваш дед был таким. Три поля купил за тридцать левов. Я хитрый. Адвокат мне платит, чтобы работать у меня!

Вдруг печальная женщина подняла голову и посмотрела ему в глаза. Там она увидела обнаженную гордость. Она покачала головой и продолжила намазывать хлеб. Дети жевали, не понимая, о чем идет речь.

Этот день мог закончиться так же, как остальные, но женщина сказала:

— Я подала на развод.

Мерзавец старательно вычистил тарелку и поставил ее в раковину. Открыл кран и залил водой, чтобы она не засохла.

— Ты особо не заносись! Куда ты денешься, когда разведешься?

— Ты уйдешь. А мы с детьми останемся здесь.

— О чем ты думаешь? Будешь рядом со мной, будешь наслаждаться жизнью.

— Я уже понаслаждалась. Хочу, чтобы тебя не было в моей жизни. Ты травмируешь детей.

— Ты совсем свихнулась? Это я-то травмирую детей? Они такие тупые и неповоротливые, что успеют состариться, прежде чем поймут, что такое травма. Ты что, слепая? Этот не умеет писать! А та не знает, чего хочет от жизни. В таком возрасте! Ты где хочешь учиться, Эмми?

— На философском.

— Вот! Что я говорил! Философ! Ты слышала, чтобы женщины были философами? Как негр-горнолыжник! Помой за собой тарелку, Эмилия!

— Я не хочу с тобой спорить. Я просто сказала, что подала на развод. Все.

— Ну и валите отсюда.

— После решения суда.

— Оно будет не в твою пользу.

— Посмотрим.

— Ты мне угрожаешь?

— Нет. Я подожду решения.

— Не будет…

— У тебя есть слабые места…

— Нет.

— Я знаю некоторые…

— Вы, двое, марш из комнаты. Сейчас же!

Мерзавец оттолкнул мальчика от стола, почти уронил его на пол. Пихнул стул, толкнул еще что-то. Он был взбешен, но нельзя было показать это. Надо быть справедливым. Он хотел справедливо уничтожить эту неповоротливую женщину, которая двадцать три года не догадывалась, что ее ненавидят. Двадцать три года потребовалось ей, чтобы осознать, что ее не хотят. Ни ее, ни ее детей. Она могла разбить всю его жизнь, но не догадывалась этого сделать. Большинство людей живут, ни о чем не задумываясь. Девяносто процентов людей на этой планете вообще не думают. На них держится мир! Именно ради этих девяноста процентов развивается наука, техника, традиции, культура. Потому что недумающие покупают, едят и размножаются. Пусть живут! И Мерзавец сменил тон.

— Ты сердишься на меня, потому что я не уделяю вам достаточно времени, но я работаю на благо нашей семьи. Эмми выйдет замуж, я надеюсь… Нужно, чтобы у них был свой дом…

— Речь не об этом, — прервала его жена.

— А о чем?

— У тебя есть любовница.

— Ерунда!

— Но и это неважно. Вы оба изменяете.

— Полная ерунда!

— Мелочи.

— Потому что не могу докопаться до крупного. Если я смогу… Будь со мной, и ты не пожалеешь об этом. Если я попаду во власть, у тебя будет все, о чем только можно мечтать… И о чем нельзя. А про любовницу — это ерунда.

— Меня это не интересует.

Он не хотел разводиться, чувства тут были ни при чем. Так ему было удобно. Разведенные люди не вызывали доверия… Конечно, все притворялись, что доверяют им, но в сущности думали о другом. Искали, в чем они провинились. И находили.

— Я скопил немного денег… Мы съездим отдохнуть.

— Я не хочу.

— В Швейцарию.

Его жена подняла глаза от стола и посмотрела в окно. Стекла были чистыми, но ничего не было видно. Она ничего не видела. Не было ничего, на что можно было бы посмотреть.

— На обратном пути мы объедем всю Европу. Проедем через Румынию… Ты не была в Румынии.

— И в Албании не была.

— Съездим и туда.

Он не понял иронии, не ощутил подвоха, не почувствовал укора. Его кожа не пропускала нюансов эмоций. В своей прошлой жизни он, скорее всего, был бегемотом или тибетским буйволом.

Часть 2

Фанни сидела в кабинете очередного врача и рассматривала стены. На них не висело ничего примечательного. На подоконнике было много цветов, земля в горшках мокрая. Сестра притворялась работающей на компьютере, а сама раскладывала пасьянс.

— Говорят, что он хороший доктор… — попыталась разрядить обстановку Фанни.

— Эх.

— Наверное, у него есть выздоровевшие пациенты… с этой болезнью…

— Наверное… С Божьей помощью, — сказала сестра, не отрывая взгляда от монитора.

— Значит, на доктора не стоит особенно рассчитывать?..

— В каком смысле?

— Если с Божьей помощью?

— Эх.

И Фанни замолчала. Не имело смысла обсуждать Божьи дела. Она же была не в кабинете Господа.

Она оценила состояние цветов, стен, мебели и простынки. Она встала.

— Я подожду за дверью.

— Пожалуйста… — пробормотала сестра, потому что пасьянс ее замучил.

Фанни решительно направилась к двери, открыла ее и столкнулась с доктором. В коридоре мелькнули лица Уси и Лили. Они выглядели чужими. Все было незнакомым. Как во сне. Странно. На окнах висели тюлевые занавески. На окнах в коридоре. Нелепые тюлевые занавески. Фанни увидела это и снова вошла в кабинет врача. Сестра заметила, что вошел доктор, и продолжила бороться с виртуальными картами.

— Садитесь, — сказал очередной доктор.

— Спасибо, — очередной раз поблагодарила Фанни и села.

— Ситуация не блестящая, но и не фатальная… Что-то странное…

— Метастазы?

— Нет. Новых метастаз нет. Только старые… Попробую объяснить. Опухоль погружается во что-то похожее на капсулу и прекращает расти… Каждую капсулу можно удалить…

— Я все еще больна?

— Да. Но излечимо. Я вас прооперирую. На следующей неделе.

— Я уезжаю. Прооперируете, когда вернусь.

— Уезжаете! Куда?

— В Швейцарию. На месяц. Отдыхать.

— Я не советую. Сначала прооперируйтесь, а потом поезжайте восстанавливаться в Швейцарию.

— Нет. Когда вернусь.

— Как хотите…

Доктор был расстроен. Сестра закончила раскладывать пасьянс и глупо смотрела.

Фанни встала со стула и осторожно вышла из кабинета. Она почти не колебалась. Ей не хотелось, чтобы что-то могло помешать ее решению.

— Ну?

— Что он сказал?

— Я не умру прямо сейчас. Он может прооперировать меня. Что-то изменилось.

— Что?

— Он погрузился в капсулу.

— Кто?

— Рак..

— Господи!

— Что еще?

— Я уеду.

— А он что сказал?

— Сказал, сначала надо оперироваться.

— И что ты решила?

— Я поеду.

— Это разумно?

— Хватит, Лили!

— Обмоем хорошую новость!

— Хватит, Лили!

— Хорошо.

И после этого все завертелось. Как в кино. Дни неслись, как кони. Равномерный топот. Сон. Серые сны. Сбор багажа. Волнение, напряжение, нервозные слова, нервно произнесенные… Слезы контролируются. Кто будет заботиться о Лили? Тебе будет нас не хватать? Обеих? С кем будешь смотреть сериал в шесть?.. Не пей на голодный желудок! Скажи Индейцу, пусть спит здесь. Нет. Лучше я ему скажу! Бутылочка! Бутылочка! Где маска Уси? Куда подевалась крахмальная маска Уси?!

— Не паникуй. В Швейцарии тоже удаляют волосы.

— Нет! После моей маски нет воспалений.

— Я свожу тебя к косметологу.

— Нет! Я всю жизнь это делала сама. Не хочу, чтобы меня кто-то трогал!

— Ты взяла теплые колготки?

— Перестаньте! Я же не ребенок!

— Девочки… Вы должны ходить по километру в день!

— Хорошо.

— И если ты сможешь заплакать, Фанни…

— Хватит, Лили!

— Не перебивай меня! Я думаю, что стеклянные слезы — это… Они твердые, так? Выливаются из глаз, падают на землю и разбиваются. Это как…

— Нужно сообщить маме.

— Нет!!!

Только подумаешь, что все идет хорошо, как начинаются завихрения… Вдыхаешь. Чувствуешь, как легко в груди. Внутри. Только примешь решение, что настала минута отдыха… Три дня не думала о падающем теле Венеры Л.

— Что? Я позвоню. Я не буду ее расстраивать. Скажу, что уезжаю в командировку… Что?

— Фанни…

— Что-то случилось?

— На твоем месте я бы позвонила Борису.

— Я позвонила ему. Он сегодня будет спать здесь. Я должна сказать маме. Должна!

— Она знает.

И поскольку все ожидают трагедии, визга, падения… Поскольку все ожидают чего-то страшного, неожиданного, ужасающего. Поэтому оно и не случается. Случается что-то другое.

Фанни не закричала. Не упала на пол. Она немного побледнела, но она и так была бледной. Она села. Но она и всегда сидела. Она забыла о своих руках. О руках все забывают. Они двигаются механически. И никто не замечает, что пальцев всего четыре. Что пятый — это отросток, состоящий из двух фаланг и на самом деле — не палец. Но без него нельзя. Ну, какой это палец! Недоразвитый. Несовершенный. Несоразмерный…

— У меня было предчувствие… Я знала. Знаю, почему вы мне не сказали…

— Мы не сказали, потому что тебе было плохо… Чтобы не стало хуже…

— Нет. Не поэтому. Вы ждали. Если двое из одной семьи умирают в один год, то и третий из этой семьи умрет…

— Нет.

— Да.

— Глупости все это!

— Я знаю. Что-то мне нехорошо… Мне нужно выйти…

— Я вызову врача!

— Я хочу выйти!

— Ляг! Фанни! Ляг сейчас же!

— Мне нужен воздух! Дайте мне подышать!

Распухшая Эйфелева башня заполнила весь таз, вылезала из него и стремилась достичь своих настоящих размеров. И Лили уже не могла себе представить без нее своей кухни…. Без башни и без Фанни, без Уси, без педерастов, живущих напротив, без Зафира, без кошки…

Что происходит с мыслями, когда много всего плохого случается одновременно или друг за другом? И почему в конце вопросительных предложений должен стоять знак вопроса, если большинство предложений не требуют ответа?

Было душно. Уже много дней подряд было душно. Это естественно, ведь стоит лето. Говорят, что климат на Земле меняется. Становится теплее. Некоторые считают, что это от озоновых дыр. Я думаю, что это от количества людей. Очень много людей вдыхают и выдыхают… Из-за этого становится теплее. Когда я была маленькой, моя мама не топила печку в моей комнате, потому что на холоде лучше спится. Кажется, ей просто было лень. Я ложилась в холодную постель, укутывалась с головой в одеяло и дышала. Вдыхала и выдыхала, согревала себе место. Постепенно. Самое трудное — согреть нос; когда нос холодный, ты весь замерзаешь.

Сейчас идет дождь. Тихо так идет. Китайцы говорят, что ливни не продолжаются до утра. Ливни коротки. А тихий дождь может идти по нескольку дней. Мне все кажется, что Венера Л. может быть жива. Я не чувствую себя убийцей, но ведь про меня можно так сказать. Может быть, это я ее убила, потому что направилась к балконной двери. Не знаю, как я выглядела в тот момент. Уси была в ярости. Фанни… У Фанни глаза светились. Мы убили старушку. Я, Уси и Фанни… Мне кажется, у нее во рту выросли клыки. Всегда кто-то другой плохой. А мы всегда хорошие… Острые клыки. Большой пес. Созвездие пса. Фанни так хотела эту квартиру, как собака кость. Что они сейчас делают? Наверное, уже доехали. Может быть, ей стало хуже. Надо было рассказать ей о матери. В такой момент. Она справится. Я сейчас лопну. Это дыхание животом меня раздражает. Меня все бесит. Поеду к маме. Выйду замуж за старого больного француза. Он умрет…. Я останусь жить в его доме. Потом умрет мама… Я останусь одна. С большим количеством квартир. А может, я умру раньше мамы. Интересно, как я умру? Господи! Никто не бросит мое тело разлагаться сорок дней. Никто не накормит моим телом голодных животных. Моя душа будет грустить еще целую жизнь. Хватит! Позвоню Зафиру… И что? Скажу ему, что мне что-то не по себе, пусть придет. У меня высохла вся кожа. Ее не хватает на все тело. Это мне не идет. Все, что я покупаю, мне не подходит.

— Алло. Это я… Мне стало интересно, что ты сейчас делаешь… Спишь! Что же ты не приходишь, мы могли бы поспать вместе.

Что же творится с мыслями, когда много всего плохого наваливается одновременно или друг за другом? Вот это и происходит. Мысли поедают человека.

Лили чувствовала, как ее съедают ее собственные мысли. Она отвыкла от одиночества. Ей нравилось, когда люди были на кухне, в ванной, в туалете… Когда в небольшом пространстве, в котором она обитала, жили люди. Она повесила трубку и посмотрела в окно.

Занавески на окнах Матвея и Павла были закрыты. Внутри было светло. Матвей, как никогда, чувствовал одиночество. На диванчике сидел молодой цыган. Он не был геем. А был обычным педерастом. Ничего изысканного, деликатного и эстетичного. Грязный цыган с большим задом и жирными грязными волосами. У него была иссиня-черная борода. Заостренная книзу. От него ужасно воняло. Он ел. Уже второй час подряд он ел без перерыва. Матвею даже не хотелось смотреть на него. Цыган молчал. Им не о чем было говорить.

— Уходи, если наелся…

Цыган проглотил кусок и посмотрел прямо в глаза Матвею. У него был собачий взгляд всемирной скорби…

— Мы разве не будем обниматься?

Теперь Матвей был вынужден посмотреть на цыгана. Перед его глазами появилось лицо Павла. Он молчал, не мог произнести даже слова.

— Я могу всего за пять левов показать тебе потрясную игру.

Слеза выкатилась из глаза Матвея. Поползла вниз по щеке, обогнула его рот… Матвей слизнул ее… И не мог произнести ни слова.

— Я могу тебе спеть…

Цыган встал со своего места, стряхнул крошки со своих брюк и пошел к столу. Его тело изгибалось в талии при каждом шаге. Это должно было выглядеть соблазнительным. А выглядело жалким.

Матвей беззвучно плакал. Он попытался глотнуть воздуха. Вдохнул, но не полной грудью.

— Ты можешь меня побить… за десять левов.

— Уходи.

Он дал цыгану пять левов и открыл дверь.

Он ослаб, опустился, чувствовал себя разбитым и мертвым. Как Павел. Только он не лежал в морозильнике.

Цыган ушел, как собака. Уличная, мокрая, счастливая собака с пятью левами в кармане.

Вся скорбь на свете осталась в доме Матвея и Павла, но Павла не было, и поэтому он не получил своей доли. Она обрушилась на голову Матвея, раздавила его, размазала, отпечаталась на нем, и он приобрел ее форму.

Некоторые печали не делятся поровну.

Иногда рассказчики доходят до такого места, на которое не ступала их нога. Однако героям истории нужно там побывать. Тогда они прибегают к помощи других рассказчиков, которым удалось справиться с ситуацией… Они открывают атласы, путеводители, брошюры для туристов, смотрят фильмы, читают книги, а более всего полагаются на собственную фантазию.

Швейцария. Реклама шоколада «Милка». Одни бобры заворачивают шоколад в фольгу, другие массируют коров, всегда есть кто-то, кого используют на тяжелом физическом труде. Туристы здоровы и улыбчивы. Туристки сексуальны. В рекламе «Милки» никогда не идет дождь. Поляны изображаются зелеными, коровы — лиловыми.

Швейцария.

Маленькие городки, похожие на деревни. Чистые улицы. Нереально чистые улицы, сады, дома-пансионы. Хозяйка предлагает брынзу, которую делала не она. Здесь едят хлеб. Неторопливые люди. Бюргеры. Понимаешь, что время тут остановилось, то есть ему никогда не придавали значения. А ведь производят часы. Бывает и так.

Когда Фанни спросила у одного пожилого мужчины, сколько времени, он посмотрел на солнце и сказал, что сейчас обед. Швейцария.

Фанни и Уси приехали в Швейцарию поездом. Они могли полететь самолетом, но врачи посчитали, что лететь опасно для здоровья Фанни.

Мерзавец с семьей приехал тем же поездом. Они тоже могли бы прилететь самолетом, но это было слишком дорого.

Они не встретились на вокзале в Люцерне. Это называется случайность. У них были разные цели. Это называется преднамеренность. Большинство слов заставляют нас ковыряться в них. Потому что они раздражают. Преднамеренность похожа на ранку с корочкой. Постоянно сдираешь корочку. Ранка выпускает несколько капелек крови, и снова образуется корочка. Преднамеренность. Тебе представляется человек, который идет перед собственными намерениями, а они тащатся за ним по жаре. Или другой, который кричит: «Намерил!» А сам ничего не измерял. Вот так. В Швейцарии люди не верят в случайности. У них все рассчитано до секунды, и они очень удивляются, если этого не случается.

На вокзале в Люцерне Уси и Фанни сели на другой поезд. И сошли в городе Шпиц, в котором несколько лет назад супруга Зафира рассталась со своим туберкулезом.

В том же городке расположился Мерзавец со своей семьей.

Все они попали в пансионат госпожи Джованны Кунц — семидесятивосьмилетней старой девы, которая одна во всем городе принимала болгар. Видимо потому, что она понятия не имела, где находится Болгария, за всю свою жизнь она всего два раза ездила в Женеву и один раз в Лозанну. Для нее это был конец света.

У госпожи Джованны Кунц не было ни телевизора, ни радио и уже давно она не играла на пианино, потому что ее пальцы были изуродованы артритом. Чтобы объяснить, почему же она оставалась старой девой, упомянем, что она говорила очень громко, отрывисто и постоянно повторяла, что выросла вместе с детьми Геббельса, что частично было правдой. Мать привезла ее в Женеву ребенком как раз в то время, когда шесть его детей и жена отдыхали там у озера. Есть даже фотография. Если кто-нибудь спросит, что делала семья соратника Гитлера в нейтральной Швейцарии во время Второй мировой войны, ему сразу скажут, что это пропаганда и политический ход. Все это снималось на пленку и показывалось в фильмах. Чтобы доказать, что даже нейтральные страны поддерживают политику Адольфа Гитлера.

— Хайль! — прокашляла госпожа Джованна, обращаясь к Уси и Фанни.

Костлявый кривой палец указал на узкую деревянную лестницу, и целый поток шипения, кряхтения и слюны облил вновь прибывших. Они поняли, что им следует подняться вместе со своим багажом.

В этой комнате ничего ни к чему не прилипало. Стекла на окнах были такими чистыми, будто их и вовсе не было. Пыли не было даже между сложными изгибами резьбы в изголовье кровати. Простыни — с кружевами. Подушки — пуховые. Пахло порядком, дисциплиной и чем-то еще.

— Она старая фашистка.

— Глупости. Обычная старая дева.

— Мы попали в немецкую часть.

— Нет! Во французскую.

— И поздоровалась с нами — «Хайль!».

— Да она просто старая вешалка.

— Посмотрим…

Они рассматривали старинную, натертую до блеска мебель, трогали ее, изучали, как ею пользоваться, и молчали. Они попали в другой мир. Ничто не свидетельствовало о том, что здесь болеют бюргеровской болезнью. Так выглядела вечность — темное дерево, кружева, ящички, фарфоровый таз и кувшин, два полотенца, шерстяной ковер, кресло у окна, шкаф и туалет в виде стула с резьбой и подлокотниками.

Все это останется таким, даже когда настанет конец света. Надежным.

Потом полная девушка в униформе постучалась в дверь и сказала, что обед подан.

Они осторожно спустились по узким деревянным лестницам…

— Знаешь, мне здесь легче дышится…

— Мы за этим сюда приехали, Фанни.

— Господи!

— Что? Что случилось, Фанни?!

За столом в узкой столовой сидел Мерзавец. Тут же сидели двое его детей и грустная жена. И госпожа Джованна.

Никто не знает, случайность это или преднамеренность. Фанни разозлилась. Она была в гневе.

— Мерзавец!

— Фанни!

— Мерзкий Мерзавец!

— Почему, Фанни? Как твои дела?

— Поганец! Я больна раком из-за тебя. Потому что ты меня уволил!

— Фанни, прости! Время было такое…

Его печальная жена встала со своего места и отошла к двери. Двое детей сидели на своих местах и испытывали болезненное любопытство. Это было что-то новенькое. Кто-то чужой кричал на их отца. А он не кричал. Фанни подобралась к стулу Мерзавца. Схватила его за спинку и дернула. Фанни умела сильно дергать! Госпожа Джованна открыла рот и указала пальцем в строго определенном направлении, и только.

— Умер мой отец! Умерла моя мама! Я тоже умираю! А ты ловишь кайф в Швейцарии, мерзкое животное!

— Я не ловлю кайф, Фанни! Я здесь по работе! Фанни!

Фанни изо всех сил раскачивала стул.

Узкая столовая стала еще более узкой, потому что в нее собрались все, кто был в доме. Столпились. Заглядывали через головы друг друга. Это напоминало картину Франсуа Милле. Голландца. С французским именем?! Что-то происходит. Лица у всех страшные, как застывшие маски.

Жена Мерзавца попыталась выйти. Она побледнела, выглядела униженной, ее мучили угрызения совести… Она боялась. Дети ликовали. Особенно Эмми.

Мерзавец смог вывернуться, схватил Фанни за руки и посмотрел на собравшихся.

— Она не в себе. Фанни, давай поговорим после обеда!

— Почему после обеда? Мерзкая задница! Ты хочешь набить желудок, потому что за все уплачено!

— Фанни! Веди себя прилично!

И тут вмешалась госпожа Джованна, которая должна была вмешаться. У нее внутри накипело.

Она выплеснула такое количество слов и слюны, что в маленькой столовой сразу стало пусто. Ее речь походила на природное бедствие. Все попрятались.

Уси спокойно села на свое место, почесала лицо и вопросительно взглянула на госпожу.

— Что у нас на обед? — спросила она на очень приличном французском.

— Здесь говорят по-немецки, — провозгласила Джованна Кунц.

— Я платила за пансион для франкоговорящих, — категорично заявила Уси.

— Ты кто такая? — не дрогнула госпожа.

— Внучка… Муссолинни.

Госпожа Джованна ожидала чего угодно. Только не этого. Обед проходил в полной тишине. Пышущая здоровьем горничная подавала нездоровую пищу в огромных количествах. Фанни и Уси ели с аппетитом. А после этого они пошли прогуляться. Надо было познакомиться с городком Шпиц.

Мерзавец первым покинул столовую.

И теперь ждал их у второй улицы. У него был план, о котором никто не знал. Он прилепился к каменной стене.

Фанни осторожно шла по покрытой плитками мостовой. Она смотрела себе под ноги. Держала за руку Уси. И дышала.

— Я хочу тебе кое в чем признаться, Фанни…

— Признавайся.

— Я думаю, что здесь я напишу стихи, потому что, пока мы были дома… Как бы это сказать. Мне все время казалось…

— Давай быстрее. Смотри! С этой стороны гора выглядит по-другому…

— Да… Мы не в Нижней земле…

— Я не поняла тебя.

— У нас дома я чувствую себя, как в той сказке о Нижней земле. Где ты отрезаешь себе кусок ноги, чтобы накормить орла, который вынесет тебя оттуда…

— Я знаю ее. Что ты сказала о стихах?

— Я каждый день ждала, что с тобой что-то случится… Напряжение, страх, я ничем не могла тебе помочь…

— Ты ждала, что я умру?.. Понимаю.

— А теперь я напишу свои стихи.

— Я не перестаю думать о маме… Уси? Она ведь попросит Господа обо мне?

— Конечно.

— Она любила меня. А я недостаточно ее любила. Я пряталась от нее. Оправдывала себя своей болезнью. Оправдания. Но рак меня кое-чему научил. Я очень себя люблю, Уси. Не хочу умирать.

Так они дошли до второй улицы. Мерзавец отлепился от стены дома и встал перед ними.

— Фанни.

— Что тебе надо, Мерзавец?

— Фанни, ты должна меня понять.

— Давай, трепли языком! Знаешь, кроме того, что ты мерзкая задница, мерзавец и противный кобель, ты еще и вонючая деревенщина.

— Ты совершенно права. Но я могу кое-что для тебя сделать. Выслушай меня!

Лили спала спокойно. Она держала Зафира за руку. Свою ногу засунула под его ноги. Короче говоря, сделала все, чтобы он не смог заснуть. Лили посапывала. Зафир лежал, уставившись в потолок, и ждал рассвета.

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

— Хорошо.

— Ты это серьезно говоришь?

— Да.

— Не хочу быть один.

— Хорошо.

— Я могу заботиться о тебе, Лили.

— Хорошо.

— Ты спишь?

— Нет. Говори. Ты так приятно мурлычешь.

— А ты храпишь.

— Привыкай…

И тогда в рассветной тишине, в ритме своих дыханий они оба услышали какой-то особенный шум.

— Это из кухни.

— Тихо!

— Посмотрю, что это.

— Не двигайся! Может, это воры. Пусть берут, что хотят.

— Я встану.

— Не смей! Они могут убить тебя!

— Не будь смешной…

Ручка двери зашевелилась. Пошла вниз. Легкий щелчок. Открылась. Два огромных глаза, в которых плещется ужас. Тело скользнуло и прилепилось к двери. В одной руке — огромный кухонный нож. Рука устала. При мысли, что надо будет поднять ее и обрушить на голову… Где голова этой женщины?! Руку свело, плохо то, что и обе ноги тоже свело. Тело вообще не подчиняется. И какие-то обрывки мыслей, воспоминания, непонятное ощущение в голове…

Это Матвей. Он стоит у двери. Лили лежит в постели. Зафир стоит голый. И почему-то все смотрят на его пенис. А тот весь сжался от страха или от холода! И никто не проронил ни слова. Нож падает на пол, потому что рука разжала пальцы и они застыли — растопыренные.

Матвей заплакал. Лили вылезла из кровати. Подошла к плачущему, наклонилась, подняла нож с пола. Подержала его. Она не знала, что с ним делать. Тяжелый. Она подала его Матвею. Он не взял. Лили положила его на пол у застывших ног.

Зафир принес футболку. Лили надела ее и только тогда поняла, что у нее нет голоса. Из ее горла выходил только воздух. Вроде бы она все делала, как всегда, а слов не было. Язык движется, челюсти — тоже, а звука нет. Что же это?

В комнате светила ночная лампа. Светила слабо, но достаточно, чтобы были видны три чужих лица.

— Я убил его.

Матвей столько раз повторял это предложение, что когда произнес его вслух, никто ничего не услышал.

— Я вызову полицию, — сказал Зафир, натягивая брюки.

— Подожди! Я знакома с ним. Это один мой сосед. — Лили тянула футболку вниз, потому что она была короткой.

— Он залез к тебе…

— Я пойду…

— Подожди! Где Павел?

— Какой Павел?

— Я его убил.

Трамваи скрипели по холодным рельсам. Рассвет не принес радости. В начавшемся дне не было облегчения. Городская жизнь. Некоторые считают ее нервной и напряженной. Это не так. Три девушки стоят перед витриной и разговаривают. От пластмассовых чашечек с кофе идет пар. От сигарет идет дым, от их тел, еще не забывших ночные сны, исходило тепло…

Городская жизнь. Телевизоры работают, потому что люди давно не разговаривают друг с другом. Встают утром и пьют кофе с телевизором, вместе с ним делают и все остальное. Некоторые могут спать только при работающем телевизоре.

В одной кухне с липким полом и грязными окнами вокруг стола сидели три человека; они пили кофе и молчали. Работал телевизор. Показывали новости. Время текло, кофе — тоже.

— Не выдавай меня!

— Павел был мне симпатичен.

— Ты должна понять меня. Я убил его, потому что очень любил.

— Ужасно!

— Он хотел продать квартиру и вернуться к своим родителям…

— И ты убил его из-за квартиры?!

— Это нам знакомо…

— Нет. Он хотел бросить меня. Говорил, что уже не так счастлив…

— А что, разве родители его не ищут?

— Они мертвы.

— Как так… Ты говоришь глупости!

— Я позвоню в полицию.

Вот так и течет городская жизнь — все в ней перепутано. Как та самая трехногая собака… Кто-нибудь когда-нибудь узнает правду? Почему Матвей убил Павла? Почему Каин убил Авеля? Почему Давид убил Голиафа? Почему Персей убил Медузу? Почему два человека, встретившись, превращаются во врагов? Почему двоим так трудно найти общего врага. Хотя жизнь без врага невозможна. И если поставить подлежащее в конец предложения, что произойдет? Ничего особенного. Только в самом конце можно понять, кто совершил действие. И что из этого? Опять ничего. Так было с Матвеем и Павлом. Матвей последним понял, что Павел его убил уже давно. Последним понял…

Интересно, что по каналу «Дискавери» не рассматривают гомосексуальность в разных ее проявлениях. Объектом исследования становится «нормальная» сексуальность. Как привлечь индивудуума противоположного пола, рассматривается во всех сериалах. О том же, как привлечь такого же, как ты, молчат, скрывая это или относясь к этому с безразличием, и что хуже всего — преднамеренно.

Матвей любил Павла. Его привязанность была больше животной, но выглядела экзотично. Он любил облизывать его вилку, доедать еду из его тарелки и очищать ее кусочком хлеба… Да, Матвей действительно любил Павла… С другой стороны, Павел хотел выглядеть подчинившимся, зависимым и слабым. Он испытывал дикую необходимость быть любимым. Он с нетерпением ожидал той минуты, когда можно будет устроиться на коленях Матвея и ждать, чтобы тебя погладили, одобрили, похвалили…

С третьей стороны, Павел постоянно думал о старости.

Когда умер его отец, они вместе с Матвеем поехали на похороны. Городок был небольшим. Никому и в голову не пришло, что у них связь. Матвей поплакал с матерью Павла и стал ей близким человеком. Потом они пошли в баню. Это была старая городская баня с минеральной водой. В ней было полно стариков. Страшное зрелище. После определенного возраста все в мужском теле опускается. А вся мужественность стеснительно прячется между ног и уменьшается до детских размеров. Сморщенная мужественность. Кожа висит складками. Грудь висит, становится похожей на женскую. Ее даже можно взять в руку. Банщик тоже старый. Он цыган с огромным животом. Отсутствует даже видимость мужественности. Тогда Павел вытерся, завернулся в простыню и вышел из бани. Вошел в кабинку, снял простыню и стал осматривать свое тело. И испугался. Ужаснулся. Он представил себе, как его тело делается больным и ложится в кровать. Представил отвращение Матвея. Вообразил судно, утку и свою сморщенную мужественность, которая постоянно вываливается из подставленной утки. И оставляет следы на простыне, на нем самом. Он попытался выглядеть достойно. Но не получалось. Он забывал целые куски своей жизни. Кто он такой, в сущности? Вообще, существует ли он? Он потерял себя навсегда…

Когда они вернулись, Павел переписал свою квартиру на одну женщину — его родственницу. Чтобы она ухаживала за ним до самой его смерти. Чтобы ухаживала и не испытывала отвращения. И сделал это втайне от Матвея.

Потом дело дошло да самого трудного. Надо было сказать об этом Матвею. Но у него не было на это сил. Он не смог бы вынести обиды в его глазах, его слез. Он намекнул, что не хотелось бы стареть вместе, что старость отвратительна. Матвей дал ему пощечину. Этот момент видела Лили из своего окна.

В ту ночь у них была невероятная любовь. Без Лили.

Матвей убил Павла сковородой, потому что позвонила родственница и предъявила свои права. Она кричала, что ей негде жить. Хотела, чтобы этот «педераст» оставил ее квартиру. Она орала. Павел что-то мычал в трубку. Истеричность очень заразна.

Павел повесил трубку, и истерика переместилась в кухню.

Матвей убил Павла.

Лили не знала — почему. Зафир тоже не знал. Сам Матвей не знал. Только Павел знал и не сопротивлялся. Сейчас он лежал в морозильнике. Матвей сидел в чужой липкой кухне и пил чистый кофе.

— Вот так это произошло. — Матвей выпил кофе и посмотрел на Лили.

— Ты убил его, потому что… — Ее прервал взгляд Зафира.

— Ты не понимаешь. Он был больше, чем обижен. Он был выброшен… Я думаю, что они…

— Лили! Он — убийца!

Истеричность заразна.

Лили кричала о том пренебрежении, которое она испытала в детстве. О мужчинах, которые приходили и уходили, о вещах, которые они оставляли, о том, что никто не замечал ее, о необходимости быть любимой… Зафир тоже кричал. О наказании, которое он должен понести, об обидах, которые наносит человек, о незаслуженных упреках. Матвей кричал, что он хочет понести наказание, но эта мерзавка не будет жить в их квартире. В квартире его и Павла. Она не будет прикасаться к тем вещам, которые они вместе покупали, расставляли, ценили, любили… Крики прилипали к полу, к стенам, к столу, к окнам, к экрану телевизора. Он один не кричал. Они уменьшили звук…

Это происходит, когда подлежащее ставится в конец предложения.

Большинство убийств совершается из-за денег. Еще одна часть — от любви. И третья часть — в пьяном состоянии. Эта статистика лежит в основе криминологии.

— Мы должны убрать его оттуда…

— И куда мы его денем?

— Мы похороним его в каком-нибудь красивом месте.

— Где он был счастлив.

— Никуда мы его не денем. Мы останемся с ним вместе до моей смерти.

И эти три человека из липкой кухни навсегда связали себя одним сильно замороженным телом.

— И сколько он может выдержать в морозильнике?

— Про мясо пишут, что его можно держать… В наших морозильниках мясо может сохраняться до десяти лет.

— Десять лет?!

— Господи! Что я сделал? Я покончу с собой!

— Когда я узнала, что Фредди Мэркури болен СПИДом, я сошла с ума. Не могла спать. Я его обожала. Хотела поехать в Лондон, обнять его и сбросить болезнь с его тела. А когда он умер, Брайан Мэй рассыпал его прах у одного огромного дерева…

Тут Лили разрыдалась. Тело Венеры Л. снова и снова падало с балкона. Прах Фредди падал в зеленую траву. Была поздняя осень, а трава была зеленой, чтобы земля не смотрелась голой.

— Я тоже развеял прах своей жены… Она очень любила…

Влажные глаза. Комок в горле. Тяжесть в груди… Три человека. И каждый из них хотел только одного — чтобы его любили. Любая потеря напоминает нам, что мы недостаточно любили. Что мы нуждаемся в счастье, перед тем как уйти. Никто не знает, что такое счастье. Поэтому так к нему стремится. И когда люди плачут, то плачут по большей части о себе.

По телевизору показывали фильм о домашних кошках. Все думают, что кошки — одиночки. Сложилось мнение, что они не выносят чужого присутствия.

Одна домашняя кошка перестала есть, когда ее хозяйка попала в больницу, и никто ее не ласкал. У них были свои ласки. Легкое похлопывание и подергивание усов. Любовь. Всемирная. Неповторимая. Кажется, за нее можно умереть. Может быть, это и есть счастье. Другая кошка потерялась. Ее хозяева переехали, а она их нашла. Через три года. Это не случайность.

— Я пойду… Извините, что напугал вас… Я не хотел тебя убивать, просто мне надо было тебя увидеть.

— Не забудь свой нож.

— Это не мой. Я нашел его здесь.

— Здесь?! У нас не было такого ножа.

— Был, вон там. У раковины.

— Не смотри на меня! Я не ношу ножи в нерабочее время, Лили!

— Ладно. Я пойду.

— Если хочешь, оставайся обедать…

— Зафир?

— Я приготовлю что-нибудь вкусное.

— А можно?

— Ну раз он тебя приглашает…

— А ты, Лили?

— Ты мне не мешаешь. Оставайся.

— Я пойду переоденусь. И сразу вернусь.

И дверь липко затворилась за спиной Матвея. Истеричность еще не отлепилась от кухни.

— Ты зачем его пригласил?

— Он одинок. Наверное, ему очень тяжело.

— Но он ведь убийца?

— Ну, вы ведь тоже убили Венеру…

— Зачем ты пригласил его? Если тебе нравятся мужчины, скажи мне сейчас!

— Мне не нравятся мужчины.

— Ты, случаем, не бисексуал?

— Не думаю.

— Ну и ну! Если что-то есть, скажи сейчас!

— Ты перенервничала. Я просто пригласил на обед человека.

— Который вошел с ножом в мою спальню.

— Потому что ему было страшно.

— Чей это нож?

— Не знаю.

— Почему Уси уехала именно сейчас?

В Швейцарии, в городке Шпиц, в пансионе госпожи Джованни Кунц Фанни начала кашлять кровью. Она закашлялась, не могла остановиться минут пять и выплюнула маленький розовый кусочек.

— Думаю, нам пора возвращаться…

Уси смотрела на кусок человеческой плоти и молчала. В комнате запахло чем-то нежным и сладким.

— Это то, что я думаю?

— А что другое еще может быть?

— Может, это — еда…

— Да может быть все что угодно. Я хочу уехать. Хочу умереть дома.

— Ты не умрешь.

— С Божьей помощью. Я больше не боюсь.

По главной улице Шпица двигался катафалк, запряженный четверкой черных лошадей. За ним шли печальные люди, духовой оркестр, священник, мальчик с крестом… «Я не буду писать никаких стихов… У меня нет стихов. Все вокруг ложь и измена. Я даже себе лгу. Я верю. Мне страшно. Уеду — никто даже и не заметит. Останусь одна. Буду жить на улице. Аллах всемогущ. Наверное, я это заслужила… Мама хотела мной гордиться. Мне так хочется сделать что-нибудь особенное. Здесь люди тоже умирают. Надо сказать Лили, чтобы не трогали мое лицо, когда умру. Чтобы быть естественной на смертном одре. Надо сходить на могилу к маме… Надо… У меня осталось не так много дел…»

Уси повернулась спиной к окну. Фанни сидела на кровати. Она выглядела удивленной.

«Только бы она не умерла сейчас. Я не справлюсь. Господи, сделай так, чтобы Фанни не умерла сейчас!»

И он услышал. Потому что не бывает неуслышанной молитвы.

В дверь постучались. Вошла полненькая горничная и начала вытирать кровь. Она поменяла простыни. Ее лицо ничего не выражало. Или она привыкла к харкающим кровью постояльцам, или идеально владела собой. В хрустальной пепельнице на столе расположился розовый кусочек. Отраженный в хрустале, он размножился на десятки.

— Давай сходим к врачу. Девушка, здесь ведь есть больница?

— Конечно.

— Вы проводите нас? Это очень срочно.

— Конечно.

— Фанни, одевайся. Горничная проводит нас в больницу. Возьми этот кусочек.

— Наша страховка не покроет приема врача. Она у нас туристическая…

— Мы заплатим.

— И уедем, потому что у нас заберут все наши деньги.

— Ну и пусть. Мы к этому готовы.

Полненькая горничная нелепо улыбнулась.

— Я отведу вас после обеда. Сейчас все на похоронах.

— Все?! Надеюсь, это не главный врач умер?

— Умер наш единственный доктор. Ветеринар. Он был очень добрым человеком. У меня две кошки…

В дверь снова постучали, и Мерзавец заглянул в комнату. Ничто не скрылось от его взгляда. Ни кровавые простыни, ни побледневшая Фанни, ни розовый комочек в пепельнице. Он вошел и сразу заговорил:

— Фанни, я предлагаю тебе выгодную сделку.

— Я очень больна.

— Я вижу. Ты не умрешь. Сначала мы сделаем это, а потом я помещу тебя в больницу. В Лозанну. Она специализируется на таких заболеваниях.

Уси отошла от окна и бросилась к Мерзавцу. Она набирала скорость. В маленькой комнатке госпожи Джованны это казалось невозможным. Стол с резьбой исчез с ее пути. Молниеносно. Полненькая горничная проявила неожиданную прыткость и избежала столкновения с ним. Мерзавец не сообразил, что происходит, пока мягкое тело Уси не толкнуло его. Он отлетел в сторону. Уси толкнула его еще раз. Прижала его к двери. Ему стало больно.

— Хватит! Что происходит?!

— Убирайся!

Уси билась о тело Мерзавца.

— Убирайся! Убирайся! Убирайся!

— Ты раздавишь меня! Остановись! Я не бью женщин!

— Убирайся!

— Фанни! Скажи, чтобы она остановилась!

— Убирайся!

— Уси! Стой! Ты разобьешься.

Горничная смотрела широко открытыми глазами. То, что она увидела, явно впечатлило ее больше, чем окровавленные простыни, розовый кусочек кровавой плоти, похороны единственного в городе ветеринара, спасшего ее кошек.

— Сумо! — восхищенно произнесла горничная.

И Фанни рассмеялась. Дверь за спиной Мерзавца тряслась, и он попытался схватить Уси за руки, но получил еще один сильный удар.

Настойчиво зазвонил звонок, приглашающий на обед.

Джованна Кунц обожала дисциплину.

Последний удар.

Полненькая горничная почтительно поклонилась Уси, отодвинула Мерзавца от двери и открыла ее. Он выполз следом за ней. Закрыл дверь и прокричал из коридора:

— Фанни, я зайду в шесть, чтобы поговорить с тобой наедине.

— Мне нехорошо.

— Пройдет!

Уси резко открыла дверь, но коридор был пуст. На стенах висели портреты самодовольных мужчин, их жен и их серьезных детей. Были здесь и увеличенные фотографии Альп, помещенные в рамки.

За столом собрались все постояльцы пансиона. Официантка разносила суп. Госпожа Джованна переплела пальцы и наблюдала за своими гостями.

— Мой дед бывал в Индии, — прохрипела Джованна Кунц.

Несколько ложек неприлично стукнулись о тарелки. Воцарилось молчание. Госпожа принялась рассказывать:

— Он был очень умным человеком. Его разыскивала полиция… — Джованна загребала ложкой суп и вливала его в рот. Она прочавкала несколько раз. Забыла, о чем начала говорить, и снова загребла суп.

— За что его разыскивала полиция? — Мерзавец пытался быть любезным.

— Кого? — с любопытством спросила госпожа Кунц.

— Вашего дедушку.

— А! Мой дед был фальшивомонетчик. Он привозил фальшивые франки и лиры из Болгарии… А кто вам рассказал о моем дедушке?

— Вы, госпожа!..

У госпожи Джованны не было необходимости сдавать комнаты внаем. Но она была одинокой. Это ее угнетало. У нее не было наследника, которому она могла бы оставить свой дом. Не было с кем проводить долгие зимние вечера. Кроме всего прочего, она страдала паранойей.

— Я люблю вашу страну, — продолжала госпожа Кунц. — Я бы обязательно съездила в нее, но не смогу выдержать восемнадцать часов полета самолетом…

— Самолет летит всего сорок минут, госпожа Кунц, — сказала Уси, глотая очередной суп из цветной капусты.

— Сорок минут? Так где же находится эта страна?

Госпожа Джованна задавала этот вопрос всем постояльцам из Болгарии. Они неизменно отвечали ей одно и то же. Она неизменно забывала ответ.

— На Балканском полуострове, — вмешалась Фанни.

— О! Сараево.

— Нет. Греция. Турция, маслины, апельсины.

— А разве она не за Китаем? — спросила госпожа, задумавшись.

— Нет, — ответили все хором. Даже дети Мерзавца были уверены, что Болгария находится не за Китаем.

— Не путайте пожилую женщину, — по-болгарски сказала жена Мерзавца.

И все заговорили по-болгарски, чем совершенно запутали госпожу Кунц, потому что она была уверена, что у болгар нет своего языка.

— И вы не принадлежите к французским колониям? — попыталась еще раз навести порядок в своих мыслях владелица пансиона.

— Нет. Мы не из колоний. — Мерзавец тоже сносно говорил по-французски. Он заплатил, чтобы выучить иностранный язык. Он платил за полезные вещи. Только без удовольствия.

— У нас есть горы, море, озера. — Жена Мерзавца отлично владела немецким.

— У нас есть розы, — сказала Эмилия.

— У нас живут турки, цыгане, армяне, евреи. — Мерзавец не отрывал глаз от Уси. — Меньшинства, которые портят имидж.

Разговор повернул совсем в другую сторону, нежелательную, но…

— Тогда зачем вы сюда ездите?! — искренне удивилась Джованна Кунц.

И все замолчали. Наверное, молчание продлилось бы до самого вечера.

— Я больна раком.

Молчание удобно разместилось в столовой и не имело ни малейшего желания уходить.

— Я пошлю вас к доктору Виктору Мале. Он вас вылечит. — Госпожа Кунц была уверена в своих словах.

— Он умер, — тихо сообщила ей полненькая горничная.

— Разве? Тогда я отведу вас к Фрицу Хайме. Он не врач, но все приводит в порядок, — еще более категорично приняла решение Джованна Кунц.

Этот Фриц Хайме был водопроводчиком. Лет двадцать назад он приехал в Шпиц и с тех пор ни разу не покидал городка. Он был самым желанным мужчиной, потому что и правда мог исправить все. Двадцать лет назад он выглядел умопомрачительно. Черные блестящие кудрявые волосы. Подтянутый зад. Он был невысок, но глаза его горели. Он был смуглым, потому что был португальцем. Все женщины в Шпице сошли с ума. В один день сломалось все, что не ломалось в хозяйстве никогда. Фриц Хайме разбогател. Купил себе дом. Он не женился, чтобы не прервать развитие своего бизнеса, и зажил счастливо.

Теперь он был толстым, запущенным, от его задницы не осталось и следа. Вообще-то господина Хайме звали не Фриц, но это неважно. Он хотел быть бюргером.

Горничная, услышав о Фрице Хайме, сначала вытаращилась. Потом захихикала и, наконец, засмеялась в руку. Потому что она была воспитанной девушкой. Госпожа Кунц не среагировала, потому что она погрузилась в предвкушение встречи с водопроводчиком. Она забыла об обеде, о воспитании, о Геббельсе, о своем происхождении, обо всем на свете. Она встала и подошла к столику, на котором стоял телефон. Набрала номер и нежно зачирикала в ухо Фрица Хайме. Джованна Кунц была женщиной, и никакие годы не в силах были изменить этот факт!

По каналу «Дискавери» показывали рентгеновский снимок близнецов Ченг. Первых сиамских близнецов на свете. Вряд ли они были первыми. До них уродцев убивали при рождении. Соединенные между собой братья Ченг уехали в Соединенные Штаты и из уродов превратились в аттракцион. Они зарабатывали бешеные деньги благодаря своей общей печени. Только человек с интересом наблюдает за уродством. Другие биологические виды его уничтожают. Не из благородства, не из жалости, не из сострадания. Просто, чтобы оно не повторялось дальше. Чтобы не разрушилось то, что создано Богом. Зачем постоянно повторяют фильм о сиамских близнецах?

Фанни разглядывала рентгеновские снимки своих легких и думала о том уродстве, которое существует внутри и не видно снаружи. Уси слушала седоволосого мужчину в золотых очках и тоже думала о другом. Она механически переводила слова:

— Он говорит, что на этом этапе тебе не нужна операция. Просто нужно наблюдать за кистами. Он считает, что сейчас есть много хороших лекарств на основе трав, которые могут уменьшить кисты…

— У меня нет кист. У меня опухоли.

— У нее опухоли, — перевела механически Уси.

Доктор повернулся к Фанни и снисходительно улыбнулся.

— Кисты.

— Опухоли.

— Кисты.

— Опухоли. Пускай не щадит меня. А говорит правду.

— Не щадите ее. Говорите правду.

— Нет опухолей. Есть кисты.

Фанни встала со стула и подошла к снимку. Всмотрелась в него.

— Спроси его, могу я забрать этот снимок?

— Мы можем взять этот снимок?

— Конечно. Он входит в историю болезни. Мы сделаем несколько процедур с лазером. Удалим несколько штук, чтобы видеть, как…

Доктор говорил еще полчаса. Он никуда не спешил. Это было его работой, и он ее выполнял. Фанни перестала его слышать через пять минут. Она благодарила. Не верила. Снова благодарила.

— Спроси, можно ли мне лететь домой самолетом?

— Мы можем лететь самолетом?

— Я не советую вам возвращаться поездом, потому что…

Мерзавец ждал Фанни перед больницей. Он притащил и свою печальную жену. Двоим его детям было разрешено ходить, где они захотят, только бы не тратили денег. Они могли гулять и впитывать культуру Западной Европы.

В городке Шпиц не было ничего культурного, что можно было впитать.

Детям хотелось кока-колы. Они пили воду из каменного источника в стене каменного дома. Все вокруг было белым. Особенно камни. Те же самые белые камни были на тех же самых местах и сто, и двести, и триста лет назад…

Альпы выросли на один сантиметр. С какого времени? С тех пор, как кто-то догадался измерить их высоту. До этого они росли себе, как хотели…

— Не вздумай что-нибудь сказать! Молчи. Турчанка опасна. Фанни во всем ее слушается.

— Хоть бы ты знал, что ты делаешь…

— Я просчитываю все на три хода вперед. Поэтому вы меня не понимаете.

— Если бы и другие знали, что они играют в шахматы. А не подумали, что ты обыкновенный мошенник.

— Вместо того чтобы поблагодарить меня за то, что я привез тебя в Швейцарию…

Мерзавец и его жена сидели на скамейке среди разноцветных клумб и маленьких водопадиков. Перед больницей городка Шпица был прекрасный сад. Он гарантировал, что тут все в порядке. Что нет уродов. Он служил доказательством тому, что сотворенное Богом не может быть испорчено.

Есть на Земле места, где все выглядит прекрасно. На первый взгляд.

В единственной церкви городка Шпиц было тихо и пусто. Только один распятый Христос рассматривал со своего креста пустые скамейки, и ему казалось, что он жалеет. Обо всем.

Двери церкви отворились, и Уси нерешительно ступила вперед.

«Сейчас может ударить гром. Аллах может взбеситься и убить меня на месте. А может и не заметить… Он столько лет не замечал меня… По крайней мере, пахнет чистотой… Я как тот неверующий, который вошел в мечеть, чтобы увидеть силу Аллаха. И от купола оторвался каменный голубь… Полетел вниз и убил его. И на этом месте моя бабушка говорила: «Не может человек ходить по земле неверующим. Это как ходить голым. Стыдно!»

Суска осмотрела купола церкви. Она не заметила каменных голубей и сделала шаг вперед. Присела на скамейку и вдруг почувствовала себя очень уставшей. Она не понимала, что это, но что-то явно незнакомое. Наступающее на нее, огромное, тяжелое и душащее. Оно толкнуло ее в грудь, ударило в желудок, схватило за горло и сжало. Она всхлипнула, попыталась глотнуть воздуха и расплакалась.

И тут произошло такое, что, может быть, случается раз в жизни. Ее слезы капали на пол и звенели. Как рассыпавшиеся стеклянные шарики бус. Маминых бус. Единственных. Синего цвета. Она носила их только по праздникам, на свадьбу, когда выходила из дома с ее отцом. Уси не помнила его лица. Не помнила маминого голоса. Иногда ночью ей слышалось, как мама зовет ее. Очень ясно. Она вскочила. Ее сердце билось сильно, быстро.

Что она тут делала?

— Вы что здесь делаете, девушка?

Полный священник стоял у скамейки и с пониманием смотрел на Уси.

— Мне нужно исповедаться, отец.

— Пожалуйста.

— Я мусульманка.

Священник моргнул и сел на скамейку рядом с Уси. Его пальцы сплелись воедино. Символ сплоченности, непоколебимости…

— К сожалению, в городе нет мусульманского храма.

— Называется мечеть.

— У нас нет мечети.

— Я знаю.

— Вы можете поговорить с вашим Богом и вне храма…

— Вы меня гоните?

— Нет, ну что вы! Я хочу сказать, что Бог везде… С другой стороны, если вам необходимо духовное утешение…

— Я хочу кое-чем поделиться.

Священник сразу же принял такой вид, который должен иметь священник при исповеди.

— Говорите.

— Я очень несчастна.

Уси замолчала. Священник выдержал долгую паузу, потом несколько коротких и понял, что это и было откровение.

— Это не грех. Это испытание. Каждый должен нести свой крест. Может быть, это ваш крест?

— Я не могу больше быть несчастной. У меня нет сил.

— Вам так кажется. Человек может нести огромную ношу. Несчастье, когда она невелика. Радуйтесь, что у вас есть ноша. Значит, Бог доверил вам что-то.

— Как же мне радоваться, если я даже во сне несчастна. Мне страшно.

— Бог учит нас находить радость в любом творении…

— Я не хочу этого, отец! Я хочу, чтобы вы сказали мне то, что я могу понять.

Тут священник Шпица задумался. Может, перебирал в голове тексты Евангелия. Неизвестно.

— Милое дитя, — сказал он наконец, хотя был с Уси примерно одного возраста. — Вы случайно не ищете смысл жизни?

Настала очередь Суски задуматься. И вдруг она рассмеялась. Тихо. Искренне. Дружелюбно. Радостно. Встала, поцеловала священника в щеку и пошла по проходу между скамейками, продолжая смеяться.

— Почему вы смеетесь?

— Я знакома с одним кинорежиссером. Он хотел сделать особенный фильм, который взорвал бы мир. И знаете, что он сделал? Он назвал фильм «Смысл жизни». Совсем маленький фильм. Крошечный.

— Я вас не понял…

— И я себя не понимаю, но смешно.

Пятьдесят лет назад доктор Томас Харви украл мозг Альберта Эйнштейна, после того как произвел биопсию его тела. Разрезал его на двести сорок кусочков и решил, что это единственный способ доказать гениальность. Мозг представляет собой жировую ткань. А раз он такой, зарастают ли жиром наши чувства? Китайцы считают, что божественная душа живет в сердце, точнее, в перикарде, но им и в голову не пришло резать его на части.

Есть вид бабочек, которые из Канады перелетают в Мексику. На этом кончается их жизненный опыт. И как только подумаешь, насколько это долгий путь… Абсолютно подтверждается теория о времени и пространстве. Никто не догадался разрезать на части их мозг. С другой стороны, есть ли мозг у бабочек?

Марокканская саранча может съесть все растения на планете менее чем за шесть месяцев человеческого времени. Надо благодарить Бога за то, что время саранчи относительно. Сколько бы ни съели, живут они недолго.

Когда человек счастлив, для него время течет быстро. Для несчастных людей время тянется и замедляется. Ответ: «Все относительно» — применим ко всему. Можно поставить опыты дома. Гарантируем, что пострадавших не будет.

Фанни сидела, зажатая между Мерзавцем и его печальной женой, рассеянно слушала его сложный план и думала о том, что сейчас она счастлива тем, что может иметь планы на будущее — быть еще более счастливой и любимой. Она предвкушала минуту, когда скажет Борису: «Я здорова. Мы можем иметь ребенка». Она представляла себе, как он рыдает от счастья… Почему «рыдает»? Почему именно это слово? Оно такое предвзятое и лицемерное… Нет. Не рыдает, а просто по-человечески плачет от счастья.

— Я представлю тебя этому человеку, ты расскажешь ему о своей болезни, я предложу ему денег за то, чтобы тебя положили в больницу, он захочет помочь сам, потому что тут все занимаются благотворительностью… — Мерзавец, не останавливаясь, перечислял все свои сложные ходы.

— Что бы ты делал, если бы не встретил меня? — спросила Фанни и снова погрузилась в свои мечты.

— Я бы разыграл ту же комбинацию с моей женой.

— Она же не больна! — Фанни вернулась в городок Шпиц и зашевелилась на скамейке.

— Она больна не физически, а психически!

— Да ты что? — печальная жена Мерзавца закричала и вскочила со скамейки. — Я — психически больна? Вот почему ты привез нас сюда? А дети? Как ты представишь их? Мерзавец!

— Вы ведете себя, как идиоты! Замолчи сейчас же! На нас же смотрят!

Фанни тоже встала со скамейки.

— Не кричите. Тебе надо придумать что-нибудь другое. У меня нет рака.

— Как нет? Ты же сказала, что…

— Нет! У меня кисты, которые они здесь уберут, бесплатно.

— Погоди, Фанни!

Фанни шла по аллее и не обходила маленькие лужицы. Она не хотела ждать. Ни минуты!

Как выглядит мозг Мерзавца внутри?

Фанни вошла в церковь Шпица. Она была пуста. Под куполом пролетел голубь, нашел удобную нишу и забился в нее.

Фанни подошла к алтарю, встала на почтительном расстоянии от распятого Христа и попробовала поискать в голове молитву, какие-нибудь слова благодарности, что-то особенное. И ничего не приходило в голову. Она попробовала поплакать о своих родителях. Слезы не приходили. Наступило безмятежное спокойствие. Как во сне. Это напугало ее. А вдруг все это — сон. Если она проснется в липкой квартире Лили? Если тараканы поселились в ванной? Если она закашляется и не сможет остановиться?!! И только теперь она осознала, что не кашляла больше десяти дней. Осознала, что не испытывает ненависти к Мерзавцу. Даже жалеет его… немного.

А может, у его жены и правда психические проблемы? Про детей и говорить нечего. Они точно больные.

Фанни всмотрелась в лицо Иисуса и кивнула головой.

— Я понимаю тебя, дружок, — сказала она и вышла из церкви.

Нужно было найти Уси.

Довольно далеко от Швейцарии Лили накрывала стол к обеду. Вокруг Зафира все дымилось и благоухало. Липкая кухня дышала полной грудью и очищалась. Конец сухомятке! Да здравствует тушеное и печеное.

Опять печеное, вареное

Без соли буду есть,

Ведь слезы такие соленые…

Зафир пел. Он мог это себе позволить только дома.

Почему, почему,

О боже мой?

Почему, почему,

О боже мой?

Лили села на краешек стула и засмотрелась на поющего мужчину.

«А если он бросит меня? Заберет свои сковородки, крышки и кастрюли!»

— Я выйду за тебя, но у нас не будет детей…

— Очень хорошо. Мы будем такими толстыми стариком и старухой, которые путешествуют по миру, чтобы насладиться ресторанной едой.

— Я говорю серьезно.

Зазвенел звонок, и Матвей радостно вошел в кухню. Он принес бутылку вина.

— Какой фантастический запах! Что будем есть?

— Не скажу.

— Ах ты!

— Эй вы! Соберитесь! Вы забыли, что я здесь?!

— Лили, прости! Между прочим, ты ведь пел, так?

— Я пою, только когда готовлю.

— Терцет из финала первого действия «Летучей мыши».

— Ты любишь оперетту?

Богиня раздевается

На глазах у постореннего мужчины,

Это ни на что не похоже…

В дверь снова позвонили. Лили не двинулась с места, потому что размышляла. Зафир ни на минуту не мог оставить свой соус, а Матвей был гостем.

В дверь позвонили снова.

— Хорошо. Я открою. Но вы не целуйтесь!

Лили открыла дверь. Борис влетел в кухню и закурил. Он не замечал никого из присутствующих.

— Фанни выхаркнула кусок чего-то…

— Кусок чего?

— Не знаю, Уси сказала, что они пойдут к врачу.

— Ты пообедаешь с нами? — Матвей не мог оторвать глаз от высокого мягкого белокожего мужчины с голубыми глазами.

— Спасибо. Я не голодный.

И Лили онемела. Она села на свой любимый стул и даже не попыталась дышать. Ее мысли, планы, страхи не влияли на жизнь… Это было прозрением. На первый взгляд. Она не должна так просто сдаваться. Хотя бы этот день должен пройти так, как она задумала.

— Я должна познакомить вас. Матвей, это Борис. Жених Фанни. Они поженятся, как только она вернется из Швейцарии. Борис, это Матвей, мой сосед, он гей, который…

— Лили!

— А это Зафир. Главный повар отеля «Хилтон». Мы с ним спим… — Лили посмотрела в глаза Бориса. В них светилась синева. — В сущности, та квартира, которую Фанни подарила твоей сестре, принадлежит ему. И, кроме того, он знает, что мы сделали…

— Лили!

— Да. Зачем нам что-то скрывать друг от друга? Мы не хотим, чтобы наши маленькие грязные тайны прилипали к нашим чистым именам…

— Обед готов!

— Я посижу у вас.

— Садись! Садись!

Тихий тягостный обед. Скатерть побледнела от ужаса и от давления тарелок, чашек, посуды. Потому что посуда — это как суд для любой скатерти. Какая посуда, такая и скатерть, или наоборот. Бумажные тарелки на газетах. Пластмассовые тарелки на липкой клеенке с выцветшими цветами. И потом, кто будет стирать осужденную на пятна скатерть? Закапанную жизнью, запятнанную. И что я здесь делаю? Почему я не уехала в Швейцарию с Уси и Фанни? Там едят на зеленых полянах. Коровы там лиловые, а бурые медведи разговаривают по телефону. И люди такие счастливые… Счастливые люди живут в рекламах. Рекламы делаются для счастливых людей. Для меня тоже должна быть реклама. Должна быть… Идет проливной дождь. Все с зонтами и счастливы, только я забыла зонт. Я промокла до костей. И при этом была счастлива. Я покупаю себе булочку, и она падает в лужу. А я продолжаю оставаться счастливой. Покупаю себе туфли, и они разваливаются через два шага. А я все равно счастлива. Я покупаю клей для обуви, а он вытекает и склеивает мои руки. Потому что это клей для кожи. Я все еще пытаюсь оставаться счастливой. И покупаю себе дамский пояс с крылышками, но они…

— Лили?

— Да?

— Я спросил, тебе нравится?

— Изумительно. Я очень счастлива. Но я ненавижу мыть тарелки. Я не выгляжу такой же счастливой, как женщины из реклам. И дамский пояс порвался.

— Не понял?

— Неважно. Хотите, позвоним Фанни?

Лили уловила один мимолетный взгляд между Матвеем и Борисом. Это был липкий, любовный взгляд. Как сахарная вата на пальцах.

— Я наберу номер. Борис, поговори первым.

— Съешь сначала. Остынет и будет невкусно. Покроется жиром.

— Жиром?! Пусть лучше будет жирным, чем липким.

— Что липкое? Если тебе не нравится…

— Мне нравится.

Лили уже сидела у телефона и набирала длинный номер, по которому, если пойти, то доберешься до Шпица — маленького городка в Швейцарии, где располагается пансион госпожи Джованны Кунц, старой девы с нацистскими убеждениями и отсутствием познаний в области географии. Очень длинный номер телефона.

В конце перечисленных цифр не было Уси и Фанни. Они гуляли на свободе по городку Шпицу, к ним не был протянут кабель, не было спутниковой связи, прямой линии и всякого такого.

— Надо было купить ей мобильный телефон…

Закончился этот жирный, липкий обед. Потом кто-то предложил выпить кофе. Лили отклонила это предложение. И все разошлись.

— Давай поженимся на будущей неделе? — попросила Лили, стоя у двери.

— У меня есть два неиспользованных отпуска. Если мне их дадут, то поженимся и сразу уедем, — поцеловал ее в губы Зафир, и вкус овечьего жира прилепился к ее небу.

— А что мы ели сегодня на обед?

— Армянский кебаб.

— А почему он так странно пахнет?

— Потому что это мясо некастрированного барана. Туда кладется кое-что необычное.

— Хоть бы не то, о чем я подумала.

— Да, и это тоже.

— Господи!

Три человека моют единственную не разбитую плитку на тротуаре. Одновременно. Танцуют смешной танец и подпрыгивают в такт. Мыльная пена разливается, разрастается и закрывает оставшиеся плитки, а они побиты. Эти трое выглядят сосредоточенными и счастливыми. Идет жирный дождь. Капли падают в лужи, и они становятся сальными. Уличная грязь становится жирной на ощупь, и вкус у нее совсем другой… Потому что на небе полно армянских ресторанов. Шкварчит и капает жир с неоскопленного барана.

Лили заснула на диванчике и проснулась от неожиданного вкуса жира во рту. Ее затошнило. Уже стемнело. Действительно, шел дождь, но нежирный.

И тогда она увидела Матвея. Он сидел на кухне и читал книгу. Читал Коран — любимую книгу Фанни.

Лили тихо встала и застыла. Потом изменила свое решение и громко сказала:

— А ты и правда решил меня убить, так?

Матвей вздрогнул. Закрыл книгу и мирно встал у стола.

— Я хотел поговорить… Нам нужно поговорить. Балконная дверь была открыта.

— И ты не догадался, что есть еще одна дверь. В этом доме есть другая дверь! Я тебе не нравлюсь, да?

— Вот. Я думал об этом. Ты мне не нравишься, ты можешь выдать меня.

— Я тебя не выдам. Ты сам это сделаешь. Ты убил своего друга! Это ненормально. Я не знаю, что сказать, потому что все это звучит как-то лживо. Я не верю, что это происходит со мной. Не верю! Как в каком-то глупом фильме! Придумано плохо и нереально.

— Ты хочешь посмотреть на него?

— На кого? Нет! Не хочу!

— Он лежит в морозильнике…

— Замолчи! Не раздражай меня! Ты бесишь меня, наглый пидор! И ты не заставишь меня запираться в моем доме! Ни за что!

— А ты ведь хочешь увидеть Павла.

— Нет! Сейчас же проваливай с моей кухни! И не смотри своими липкими глазками на моего друга! Не приставай и к Борису! Ты всего лишь часть математической задачи. Ты А., понял? Обычный неизвестный!

Она накричалась и пошла в ванную, ее затошнило. Матвей остался стоять. Одна его рука лежала на Коране, а в другой он зажал ручку того пресловутого ножа, который то появлялся, то исчезал в нашей истории. Для информации, он был произведен в Китае, что в общем-то не имело с происходящим ничего общего.

Большая часть тех, кто смотрит телевизор, думают, что убийцы и преступники живут какой-то особой жизнью. Не такой, как они. Думают, что их мыслями владеют призраки их жертв, что по ночам на них нападают страхи. Ничего такого нет. Каждый хоть раз в жизни совершал преступление. Они спят глубоким сном. Регулярно питаются. Ведут здоровый образ жизни. Имеют детей. Воспитывают их, повторяют, что хотят, чтобы те выросли хорошими людьми.

Каждый лжет. С утра до вечера. Некоторые лгут даже во время сна.

У большинства замужних женщин были любовные связи с другими мужчинами. Некоторые из них делали аборты. Многие женщины занимались любовью со своими родственниками. Есть мужчины, которые насиловали своих матерей. Своих детей. Есть и такие, которые разбивали жизнь другим мужчинам — своим врагам. На планете идет постоянная битва… А планета вращается вокруг Солнца… И неправда, что оно заходит. Оно никогда не заходит. Просто оно прячется от отвращения, а с другой стороны происходит то же самое. Спрятаться негде. И хочется придумать себе свой собственный мир, забраться в него и жить размеренной жизнью. Но никак не получается. Все придумано. Как в фильмах ужасов. Прерывается только на рекламу. Понимаешь, что надо что-нибудь себе купить. Покупаешь, и это оказывается ненужным. Оно перестает тебе нравиться, начинаешь хотеть чего-то еще из рекламы…

— Фанни! Фанни! Ты слышишь меня?

— Лили, я прекрасно тебя слышу. Мы возвращаемся в субботу. У меня прекрасные новости! Я позвоню, как только мы купим билеты.

— Как Уси?

— Хорошо. Очень хорошо. Пишет стихи. А как ты?

— Не очень хорошо.

— Тебе станет лучше, как только мы приедем. Все, пока!

— Подожди, Фанни!

— Лили! Я плакала стеклянными слезами.

— Уси! Мне так тебя не хватает!

— И мне тебя. Ты регулярно питаешься?

В городке Шпиц положили трубку.

Все двери в доме Лили были закрыты. Запах чего-то жуткого становился невыносимым. Матвей напугал ее. И когда Зафир вернулся с работы, она прилипла к коридору, как муха к паутине.

На следующий день он привел трех уборщиц из отеля «Хилтон», и они начали бороться с вековыми наслоениями. Как жили эти вновь пришедшие? Это останется загадкой для человечества. Некоторые люди не любят говорить о себе. Упомянем только, что одна из них закончила юридический, а две другие были сестрами-близнецами. Они не были ни цыганками, ни армянками.

Втроем они третий раз мыли дверь на кухне. Мыльная пена текла по полу и прилипала к нему.

Лили наблюдала за всем этим со страхом.

Оказалось, что ее любимые коричневые двери, были… белыми. Как в ночном кошмаре.

Деревья в большом городе могут многое. Особенно каштаны. Они дают уроки немецкого, английского, итальянского и греческого языков. Очищают каналы, убирают подвалы и крыши, оказывают жестяные услуги, дают дрова для обогрева… И какая ирония. Зачем нужно обклеивать невинное дерево информацией, которая ему вовсе не требуется? Почему оно не сопротивляется? В этой стране никто не сопротивляется. Ничему. Пожелтевший каштан лечит геморрой и колит. Ему везет. Хоть у него нет геморроя!

Чем занимаются деревья в джунглях Амазонки?

— Я умею водить машину. Могу купить себе машину. Но не хочу, — проговорила Лили, не отрывая взгляда от летящих мимо нее каштанов.

— А я не умею. — Зафир тоже смотрел в окно такси, но не замечал умений валяющихся по краю дороги каштанов.

— Мы купим себе велосипеды.

— Зачем?

— Чтобы путешествовать.

— Я не люблю крутить педали. Целыми днями стою у плиты. Поэтому в свободное время я хочу лениться… Я ленивый.

— И я.

Они замолчали. Шофер тоже молчал и думал о чем-то своем.

— Это дерево лечит геморрой!

— Не понял?

— Неважно… Приехали.

В зале аэропорта было пусто. Как можно было назвать аэропортом место, куда прилетают и откуда улетают самолеты? Порт — это место, куда приплывают. И какой сумасшедший сядет в нечто тяжеленное, которое движется в воздухе?! Никогда! Тяжелые вещи всегда падают. Всегда есть куда падать. Не было бы земли, некуда было бы падать.

— Я закажу кофе.

— Возьми мне водки. Этот самолет точно не упадет?..

— Лили!

— Хорошо. Хоть бы не упал.

— Лили!

— Я знаю. Он не упадет. Я испытываю ужас от этих летящих тонн металла…

Хорошо, что в литературе нет никакой схемы… Если бы была схема, то всем пришлось бы переписывать одну и ту же историю, изменяя ее заглавие. Как в американских фильмах. А в поэзии хорошо то, что когда плачешь, из глаз капают стеклянные слезы… Стихи… Он еще не приземлился?! Я знаю этот маленький город. Все эти мелкие домишки… Я ходила здесь по всем улицам. Они такие узкие! С высоты мир выглядит таким крохотным, расчерченным на квадратики. Неправильной формы.

— Фанни! Фанни! Мы прилетели. Фанни! Врача! Врача! На помощь!

Хор церковный славит Бога.

Молодых было не двое. Кровать была не из слоновой кости. Ночь не была первой брачной.

Литературные герои умирают так же, как и в жизни, — когда приходит их срок. Почему? Каков смысл этой жизни? И на эти вопросы нет ответа.

Самая младшая из сестер отправилась из городка Шпиц, что в Швейцарии, и приехала. В злачное местечко. Тихое, спокойное. Справа от Бога…

В маленькой церквушке пел хор. Лили плакала, Уси не плакала, Зафир плакал, Маня не плакала, Борис плакал. Тело Фанни все было покрыто цветами. Человек должен быть красивым, когда рождается и когда умирает. В другое время он может выглядеть как угодно.

Доктор Томас Харви разрезал мозг Альберта Эйнштейна на двести сорок кусочков. Моцарт был похоронен в общей могиле с еще семью бездомными. Может, их было и больше. Жозефина Беккер умерла в одиночестве. Мэрилин Монро — тоже. Мопассан умер, весь изъеденный болезнью… Как в сказках. У тебя нет права выбора. На первый взгляд. Бездомные, цари, тираны, святые… Груды человеческих останков.

И тогда, когда свечка начала капать ему на пальцы, Борис осознал, что, кроме него, на земле еще есть люди… Они тоже живут. Страдают. Он посмотрел на свою сестру. Она очень изменилась. Скукоженная, раздавленная, вялая. Никакой живой ненависти в глазах. Она действительно провела всю свою жизнь в круговерти. Вокруг него. Незаметно, но беспрерывно. Чтобы он не упал, не разочаровался. Не страдал. Не плакал. Чтобы ел, ходил в институт, хорошо себя чувствовал. Чтобы его понимали. Его первая роль… При такой круговерти действительно необходимо такое количество подушек.

Только сейчас он понял, как его любила Фанни. Он понял, что значит быть любимым, и разрыдался в голос. Оказалось, что это мучительно. Быть любимым.

И когда пение закончилось, Лили и Уси подали такое количество еды, что спокойно можно было накормить весь крещеный мир.

— Что произошло?

— Ты сама видишь.

— Как? Когда? Где?

— В самолете. Мы возвращались домой.

— Без причины?!

— Как это, без причины, Маня! Она была больна! Не мне тебе рассказывать! Ты же ждала, что она умрет, и считала дни…

— Я по-человечески тебя спрашиваю.

— А я тебе отвечаю. Она выкашляла кусочек опухоли. Мы пошли к врачу. Он сказал, что у нее нет опухоли, а есть кисты… Показал снимок…

Уси не могла говорить, а Лили не хотелось.

— Этот снимок был не ее. — Зафир любил все рассказывать в подробностях.

— Хватит!

— Бобо, она жила только ради тебя…

— Я знаю.

И зашло солнце. Человечество разминулось с Апокалипсисом. Голубоглазый всадник поскакал на запад.

Маня устроила квартиру Венеры Л. по своему вкусу. Зафир забрал мебель. Лили забрала маленькие стульчики и венецианское зеркало. Уси забрала несколько венериных шляп. Три из них были с вуалью. Когда человека уже нет, другие берут некоторые его вещи. Оставшиеся — выбрасывают.

Сестра Бобо сидела на подушках в середине огромной гостиной. Она пребывала в безмятежности — состоянии, близком к нирване, но и не совсем. В ее мозгу происходили странные процессы. Мысли двигались хаотически. Некоторые из ее планов оказывались уже сбывшимися, другие рассыпались еще до того, как сложились. Все перемешалось. Никакой стабильности. Не было того, к чему она стремилась — покоя. Она боялась, что не сможет оплачивать счета, что не сможет поддерживать своей уровень жизни.

У меня нет друзей! Нет родных! Мне не хватит денег! Я должна купить себе соответствующую одежду! Господи!

— Бобо!

Квартира Венеры Л. была такой огромной, что не было слышно крика.

— Бобо! Бобо! Быстро иди сюда!

После третьего окрика где-то заскрипела дверь. Тяжелая. Дубовая.

— Ты звала меня, сестра?

— Звала. Никто меня не слышит! Если мне станет плохо в этом доме, ты поймешь это через несколько дней.

— Ты ведь этого хотела?

— Тебе надо жениться. Сейчас же. На этой… подружке Фанни…

— Уси?!

— Нет. Другой.

— Лили выходит за Зафира.

— Это не имеет значения. Ты умнее, красивее и…

— Она выходит замуж. Я не хочу жениться на Лили. Я вообще не хочу жениться!

— Но ведь надо!

— Нет!

— Мы не можем оплачивать счета за эту квартиру.

— Ну, так выходи замуж!

— Да. Я бы пожертвовала собой, но что-то поблизости нет богатого мужчины.

— Найди.

— Я уже старая. Давай не будем спорить.

— Я не спорю. Я ни на ком жениться не собираюсь.

— Хочешь, я побрею тебе спину?

— Нет! Я никуда не иду. Я буду сидеть дома. Не буду ходить на кастинги. На встречи с коллегами… Фанни больше нет.

— Бобо…

— И меня нет.

Снова скрипнула дубовая дверь. Маня осталась в гостиной одна. Она с трудом поднялась. Направилась в кухню и начала есть голубцы из кастрюли. Стоя. У плиты. Голубцы были обжигающими. У нее от горячего полились слезы.

У Мани не было зубных протезов, она могла сама вымыть свою тарелку, но в этой кухне все так ели. Стоя у плиты.

Она думала. Когда жуешь, мысли текут более упорядоченно и стройно. Не бегут, в них появляется порядок и дисциплина.

— Хорошо. Я выйду замуж, — сказала она голубцам и положила еще один в рот, не дождавшись его мнения.

Мерзавец лежал в спальне госпожи Джованны Кунц. Не потому, что у него была связь с госпожой, а потому что эту комнату им выделили, когда они приехали в пансион.

Его планы рушились. Вся жизнь проходила перед его взглядом, как кинофильм. Только самое важное. А что самое важное? У него все получалось. За его спиной трупами лежали его враги, друзья и случайные люди. Он общался только с полезными. У него остались какие-то детские воспоминания, сентиментальные переживания, но они казались ему ненужными.

Когда он привез семью в Швейцарию, то был уверен, что все получится. Он слышал об одном болгарине, очень богатом и старом, в котором проснулось чувство патриотизма. Он нашел его адрес. Все устроил и тогда встретил Фанни в столовой… Услышал, что она больна раком, и перекроил свою драматургическую схему. В один миг. Должно было получиться правдиво и с трагизмом. Он любил эту Фанни! Даже забыл, что уволил ее несколько лет назад. Она была нужна ему… И выскользнула из его рук. За всю его жизнь из его рук выскользнули два поля, одна политическая сделка и одна квартира. Чтоб их всех!

Мерзавец прикрыл глаза. Его грустная жена вошла в комнату.

— Я хочу уехать, — сказала она.

— Еще немного. Объедем разок Швейцарию, и уезжаем.

— Как только мы вернемся, сразу разведемся, и ты уйдешь из нашей жизни.

— Хорошо. Но сначала мы посетим одного человека.

— План А.

— Что-то в этом роде…

— Не получится.

— Посмотрим.

Он снова прикрыл глаза. И вспомнил своего отца. Он изменился перед смертью. Благодарил за все, подобрел, поглупел, немного сгорбился… В нем осталась одна лишь душа. Грустно и как-то не по-мужски….

Единственный страх, мучивший его, скользнул под закрытые веки и заставил увлажниться глаза. Только бы не стать обычным человеком! В это смутное время, в котором господствуют джипы, меняются деньги, все покупается… Приобретается и откладывается. Продается и снова копится. Смыслом жизни становится сделка. Так ведь? Завоевать территорию, придавить невидимых, обыкновенных, заставить их работать, жить за счет их труда… Потому что у них нет выбора. Они бедные, обреченные, больные, тупые, ленивые. Ведь так же? Они не могут приспособиться. Они терпят, умирают, но оставляют таких же после себя. Они сами себя воспроизводят. Хорошо, что нет революций, нет пролетариев; хорошо, что есть страх. Обыкновенные должны быть раздавлены. Так было и так будет. Хорошо, что Бог только наблюдает за этим.

— Посмотрим, — пробормотал Мерзавец и встал с кровати.

Потому что средь бела дня лежат только больные.

Своя жизнь очень значима в собственных глазах. Все остальное — это человеческие отходы.

Мерзавец помыл руки и поехал в Лозанну.

Там его поджидала судьба.

Лили порхала вокруг Суски. Суетилась, сталкивалась с ней, похлопывала, касалась, толкала ЕЕ. Потому что ОНА принадлежала ей.

— Хочешь подушечку под спину? Погоди! Отодвинься, я ее подложу!

— Не надо подушки.

— Смотри, чтобы не искривился позвоночник. На, возьми булочку. Возьми сейчас же! Не сиди так! Не вставай! Я принесу тебе твою маску.

— Я не буду бриться.

— Хорошо. Ты и бородатая очень красива. Я принесу нам выпить…

— Что с тобой? Оставь меня, Лили! Угомонись!

— Прости, Господи… Ее нет! Нету! Я так боялась, что она умрет дома.

Искаженное плаксивой гримасой лицо Уси расправилось. Ее глаза увеличились, округлились и прозрели. Лили набрала скорость. Она торопилась все высказать, чтобы им хватило времени поругаться и простить друг друга. Обняться и поплакать…

Каждую ночь она подходила к комнате Уси. Прислушивалась — дышит ли? Собрала телефоны похоронных бюро, круглосуточных докторов, родственников, Бобо…

— Прекрати! Тебе не стыдно?

— Нет! У меня в жизни никто не умирал. Все уезжали, но никто не умирал. Я не буду знать, что делать. Не хочу, чтобы у меня в доме умирали люди!

— Я сейчас тебя ударю! У тебя истерика!

— Мы будем жить вместе с Зафиром. Здесь. Так мы решили. Я не хочу, чтобы ты умерла, пока мы вместе живем! Просто я боюсь, если ты соберешься умереть, я не буду знать, что делать…

И Уси ее ударила. Лили села на диванчик и глубоко вздохнула.

— Уси, я очень тебя прошу…

— Уйти! Я поняла.

— Спасибо… Большое спасибо тебе! Я так тебе обязана.

— Матвей предлагает тебе пойти жить к нему. Сейчас он один… Ну, почти один…

— Что?!

— Павла нет…

— Ты что сделала?!

— А что я сделала?!

— Я спрашиваю!

— Ну… так вот…

Уси встала со своего места и забыла, что пол нелипкий. Она немного постояла, чтобы отлепились подошвы, но теперь не требовалось ждать. Они сразу последовали за ней, пронеслись к южной комнате и проследили за тем, как она собирала вещи. Насколько смогли, потому что все-таки они были подметками и смотрели на мир с невыгодной позиции.

У нее было мало вещей, но даже этого ей показалось много. Одна сумка с бельем, несколько свитеров, жилетка Фанни, мысли о Фанни, стихи… Стихи. Она перелистала тетрадку. Нашла любимое стихотворение Фанни.

«Живу в пустой комнате с одним окном. Она не моя. Стою у окна. Иду по разбитым стеклам. Кровь. Каждый месяц… Хочу потанцевать с кем-нибудь. Самбу. Я никогда не танцевала самбу. Мне нужно куда-нибудь уйти. Я не готова. Еще не готова. Как-то путано течет моя жизнь. Сколько мне лет? Когда я была счастлива? Была ли я счастлива? Чего я жду? Кого я жду? Мне так грустно… одиноко… плохо». Любимое стихотворение Фанни:

Я многое могу

Очень люблю делать Ничего.

Предпочитаю, чтобы ничего было Нигде.

Хорошо бы там не было Никого.

В этом месте она расплакалась:

Между моих заснувших пальцев

проскользнула молитва.

Утренняя.

Здесь она засмеялась. Долго смеялась. Потом призналась, что думала о моей бороде… Как в моей бороде запутывается…

В моих волосах запуталась мысль.

Не стоит причесываться.

Так я выгляжу женственной.

— Уси…

— Уйди, Лили! Просто закрой дверь!

— Я только хочу тебе сказать…

— В другой раз. Сейчас я не хочу, чтобы ты что-то говорила.

— Уси, ты плачешь? Это из-за меня ты плачешь?

И тогда бородатая женщина обернулась. В ее глазах светилось что-то особое, темное, пугающее. Что-то от Аллаха, а может, от гнева. Очень часто Божий гнев входит в людей.

— Не уходи. Ты в своем доме. Стой себе, где хочешь. С Богом.

И вышла.

Лили приклеилась к стене, стала такого же цвета, чувствовала себя так же, кто-то царапал ногтем по ее краске, цвет стал выгоревшим и заляпанным, висела паутина…

— Уси!

Ее не было. Нигде. Но она не умерла.

— Уси! Уси!

Лестница была пустой, улица — неестественно опустевшей, обездвиженной, без людей улицы выглядят как парализованные лежачие больные, все двери — закрыты, не двигались трамваи, не было уличных собак. Лишь одна кошка лежала на подоконнике, и все. Кошка играла с мухой. Лежала и играла. Она не была ни лежачей больной, ни стоячей больной.

— У-с-и-и!

«Я сделала что-то плохое. Я думала совсем о другом. Надо поехать к маме. Сейчас. Прямо сейчас. Не могу понять, что происходит, но я уверена, что все встанет на свои места. Все будет хорошо…»

Никто не попросил, чтобы этот день начался снова. И он покатился дальше. День закончился. Солнце закатилось за дома. Это не то же самое, что прекратился дождь. Совсем другое. Само слово такое круглое. Оно катится, набирает силу и перекатывается. Прячется. И поскольку в городах нет горизонта, слова закатываются за дома…

Матвей видел Лили в окно. Он помахал руками. Она стояла на месте, ничего не видела, прохожие спотыкались о нее. Лили всем мешала.

— Пойдем выпьем кофе. Ты плохо выглядишь. Тебе нехорошо?

— Мне хорошо. Я жду Уси.

— Ну… ладно.

— Давай выпьем водки?

— Ты же ждешь Уси?

— Нет.

— Давай выпьем водки.

— У нас?

— Нет. Пошли ко мне в гости.

— Хорошо.

Матвей открыл входную дверь и подождал, пока Лили поднимется по лестнице. Потом закрыл за ней дверь. Он не делал этого с тех пор, как пригласил цыгана-педераста.

— Заходи! Сейчас принесу водку. У меня есть жареный горох. Водка загустела от холода. Я держу ее в морозильнике…

Матвей замолчал, но Лили его не слушала. Она сидела на диванчике, на котором когда-то сидел Павел. И смотрела прямо перед собой.

— Я сделала что-то очень плохое…

— Плохое?

— Я выгнала Уси.

— Это не плохое.

— Это отвратительно. Ей негде жить. Опять придется искать уличных собак…

— Что?

— Ничего. Я отвратительна. Все сбегают от меня.

— И я отвратительна. Отвратителен.

Лили задумалась и кивнула головой. Матвей принес водку и налил. Лили выпила ее одним глотком и налила еще.

— Убери Павла из морозильника.

— Я не могу. Меня схватят.

— А ты инсценируй… Заплати кому-нибудь… Найми убийцу!

— Для чего?

— Убить Павла и вынести его из дома.

— Но он мертв.

— Инсценируй.

— Он же окоченевший.

— Мы его разморозим. Ты его разморозишь.

Матвей испытал что-то похожее на облегчение. Его сковывало чувство ужаса, ощущение, что в любой момент Павел может встать из морозильника. Оставит мокрые следы на кухонном полу, возьмет сковороду, свою любимую — китайскую, чугунную… Бессонные ночи. Глаза, уставившиеся в потолок. Каждая трещина напоминает ему о Павле. Нос Павла. Глаза. Пальцы на ногах. Широкий, расплющенный большой палец… Парик Павла…

— Я выбросил его парик.

— Парик?

— Он был лысым и очень стеснялся. Сделал себе парик из настоящих волос… Довольно хрупкий.

Они замолчали.

— У Уси растет борода. Она каждый день делает маску из крахмала.

— Ты не можешь себе представить…

— Могу.

— Не можешь. Я не жалею, что убил его. Я боюсь, что он воскреснет…

— Глупости!

— Я чувствую его присутствие. Он смотрит на меня, когда я сплю. Я месяцами не могу сомкнуть глаз. Дремлю в кресле. У меня такое чувство, что он ложится в кровать рядом со мной… Дергает одеяло. Он не любил спать под общим одеялом… Не можешь себе представить…

— Да. Не могу…

— Я схожу с ума. Он преследует меня.

Лили выпила водку и осторожно встала с диванчика.

— Ты проверял, он в морозильнике?

— Каждый вечер проверяю перед тем как лечь.

— Он там?

— Там.

— Я пойду, поищу Уси.

— Ты сказала ей, что она может жить у меня? Тогда я не буду один… Ты сказала ей о…

— Нет.

— Она не потому сбежала, что я гей?

— Глупости! Ей все равно. Она не спит с мужчинами.

Лили ушла. Она почти побежала к входной двери.

Схватилась за ручку и задергала изо всех сил. Дверь не открывалась. Матвей медленно шел за ней. Он встал у нее за спиной. Потянулся. Лили физически почувствовала удар чугунной сковородой. Матвей надавил ручку вниз. Дверь открылась. Лили вдохнула.

— Где мне найти его?

— Кого?

— Наемного убийцу?

— Возьми какого-нибудь цыгана. Наркомана. Возле художественной галереи их полно…

— Хорошо. Спасибо.

Лили бежала по лестнице.

— Ты сходишь со мной?

— Нет. Иди сам.

Лили бежала по лестнице. Вниз. Четыре, три, два, один, ноль. Дыши! Падающее тело Венеры Л. Берегитесь падающих тел!

Лили приклеилась к входной двери кооператива. Ей в ноги упал каштан. Раскололся. Блестящая сердцевина покатилась с тротуара на проезжую часть. Потом посыпались еще каштаны. Дождь из каштанов. Лили посмотрела и увидела, как один мужчина палкой бил по ветвям дерева. Каштаны падали на землю. Трескались. Двое детей собирали их в полиэтиленовые мешки. И смеялись…

«Когда кто-то умирает, вместе с ним умирают его радости, печали, страхи, гордость, его внутренние голоса, его мысли, его сны… Господи! Сколько смертей в результате одной-единственной. После него никто не может испытать то же самое. Похожее — это не то же самое… Потом рождается какой-нибудь ребенок, и он живет, не зная жизни этого… Надо остановиться! Немедленно!»

Лили шла за какой-то женщиной с детской коляской. В коляске спал ребенок. Ребенок не знал, что Матвей убил Павла. Он улыбался во сне. Однажды этот малыш может стать мужчиной. А может и не стать.

— Это мальчик?

— Девочка.

— Она очень красивая.

— Спасибо.

Этот ребенок не станет мужчиной. Точно. И он вовсе не красивый! Нет!

Дверь закрылась за спиной Лили. Она сняла туфли и зашлепала босиком по плитке. Действительно, ничего не прилипало. Незнакомое ощущение. Раз в неделю приходила женщина и убиралась. Есть люди, которые компенсируют другим их лень. Лили взяла стакан, осмотрела его на свет. Не было отпечатков ни пальцев, ни губ, никаких других. Налила воду и отпила. Проглотила и пошла плюнуть. Ей было неловко.

Когда пришел Зафир, а он вернулся поздно, то застал ее у окна.

— Почему ты не спишь? Я же просил меня не ждать.

— Я не жду тебя. Фанни, Уси и еще кто-то… стоят у моей постели.

— Лили!

— Правда! Иди, посмотри

— Не выдумывай! Пошли спать.

— Мне не спится.

— Ну, не спи.

Три сестрицы…

Говорят, что время притупляет чувства.

Повторяемость… Мост между повторяющимися действиями, между прожитыми моментами жизни, между вторниками… От них происходит слово «повторяемость» — кто-то заметил, что за понедельником всегда следует вторник, а ночь — это мост и…

Лили не спала этой ночью.

Не спал Матвей.

Не спала Маня.

Все остальные спали.

После бессонной ночи люди становятся агрессивными.

Кофеварка кипела и заливала плиту свежим кофе. Плита не любила пить кофе. Зафир жарил гренки. Лили сидела. Она застыла в неподвижности.

Звонок у входной двери не смог ее расшевелить.

Зафир открыл дверь.

Это была Маня.

Она огляделась и сразу же взяла кипевшую кофеварку. Налила кофе в две чашки, еще раз огляделась, нашла третью и наполнила ее тоже. Проделывая все это, она беспрерывно говорила, потому что руки и рот не связаны между собой.

— Мой тупой брат не хочет жениться. Мне это не мешает, но, с другой стороны, у брака есть преимущества, особенно когда… А где та женщина с бородой?

Мане явно чего-то не хватало на кухне.

— Она ушла.

— Куда?

— Не имею представления.

— Она мне нужна.

— И мне. — Лили не смогла договорить. Подавилась и начала кашлять.

— Почему бы тебе не позавтракать с нами, — предложил Зафир и насмешливо посмотрел на Маню, жующую гренку.

— Я спешу. Бородатая турчанка была знакома с наследником той квартиры, в которой живем мы с братом, так вот…

— Это я, — холодно прервал ее Зафир. — Я наследник.

— Значит, мне нужен ты.

— Что тебе нужно?

— Мне нужен еще один документ.

— Фанни говорила, что ты нахальная, но ты не просто нахальная, ты — наглая! — Лили перестала кашлять и закрыла глаза.

Воспоминания разлетались, как испуганные летучие мыши. Фанни на диване. Фанни не может встать с постели. Фанни с кровью на губах. Фанни и Венера Л. Глаза в глаза. Счастливая Фанни… Фанни, которая не успела сказать «Да» любимому мужчине…

— Как бы не получилось, как в сказке о Золотой рыбке. — Зафир намазывал горбушку.

— Убирайся из моего дома!

— Вы не поняли меня.

Маня села рядом с Лили.

— Я только хочу, чтобы вы не выгнали Бобо из квартиры, если я умру раньше него. Если он умрет раньше, я сама оттуда уеду. Бобо — хороший мальчик. Немного глуповат, но он артист. А они такие наивные, доверчивые, неприспособленные, в том смысле, что он останется на улице, потому что не знает, что я продала нашу квартиру, чтобы…

Для Мани это предложение было слишком сложным, и она не договорила его.

Кусочек жареного хлеба оторвался от гренки и упал под шкаф. Лили проследила за ним, вспомнила о «крошечках», которые готовила Уси. Потом представила себе, как Уси обнимает собаку…

— Напиши ей все, что она просит.

Лили вышла на улицу.

Город переоделся к завтраку. Уличные собаки забрались под брошенные машины, бомжи собирали ценные отходы, нищие заняли свои насиженные места, арабы что-то продавали, цыгане сливались с окружающей средой, армяне сидели в национальных кафе, а в синагоге не было ни одного еврея. Кошки заметно похудели. В одном садике играли в шахматы, и один добропорядочный доберман с неодобрением следил за тем, как ходит его хозяин. Тот проигрывал. Собака не выдержала. Она схватила сумку противника и убежала с ней. Большего она сделать не могла.

На окнах поставлены решетки. Люди жили за ними. Сколько же страха у них накопилось. Видны были цветы в горшках, как прикрытие от страха. Выстиранное белье висело как-то безрадостно. Дети не играли в карты. Компьютерные клубы были заполнены убийцами анимационных человечков. Два пьяных парня уронили непьяную девушку, и девушке это понравилось…

А Уси нигде не было.

В то же самое время вышел и Матвей. Он огляделся, не заметил ничего особенного и направился к художественной галерее. Там дышали клеем, потому что городской воздух был слишком грязным.

Матвей подцепил одного молодого и довольно здорового цыгана.

— Сделаешь одно дельце?

— Сделаю. За сколько?

— За… пятьдесят левов.

— Пятьдесят?!!

Цыган быстро прикинул, сколько это в пакетиках, и заверещал:

— За пятьдесят левов!!! Все, что хочешь, сделаю!

— Закопаешь вещи в горах.

— В горах?!

У цыгана были свои жизненные устои. И даже под кайфом он был верен им.

— Почему в горах? Я снесу твой мусор на свалку. Никто его не откопает. Гарантирую!

Матвей задумался. У него тоже была своя правда. Он не был накуренным.

— Его отроют собаки.

— Они роют только мясо.

— А это и есть мясо.

— Ну и ну… Мясо? Тебя, наверное, преследует санинспекция?

— Ты хочешь пятьдесят левов?

— Тащи мясо!

— Приходи ко мне вечером.

Матвей дал цыгану лист бумаги. Тот посмотрел на написанное и вернул записку.

— Братан, я не умею читать! Не было возможности ходить в школу…

— Хорошо. Я заберу тебя отсюда в девять. Не исчезай!

— Дай немного денег.

— Вечером.

Это было просто. На первый взгляд.

Матвей вернулся и вытащил Павла из морозилки. Посмотрел на него и засунул обратно.

Он открыл шкаф. Там лежал чемодан. В чемодане — костюм, галстук, белая рубашка и пара лакированных ботинок.

Матвей тщательно оделся, побрился и сел на диванчик. Поставил перед собой телефон. Поднял телефонную трубку. Подержал ее и положил на рычаг.

Он не мог жить с мыслью, что убил Павла. Не мог отправиться в тюрьму. Не может быть, чтобы у этой задачи не было решения.

Мерзавец сидел в гостиной Джорджа Малкофа и пил чай. Шелковые обои, ковры ручной работы. В этой комнате все было для удобства и удовольствия.

Только разговор шел непросто.

Это был очень пожилой и очень богатый человек, история больной жены его не тронула, дети не произвели никакого впечатления.

Он хотел испытать что-нибудь старое, забытое, что бы его растрогало, дало новый импульс… Как любой старик, он хотел доказать, что все еще нужен, полезен. Мерзавец быстро сориентировался и сменил тактику. Он предложил старику написать книгу о его жизни. О годах эмиграции. Воспоминания. Не может быть, чтобы не было воспоминаний?

— Ваши воспоминания представляют собой настоящую ценность! Люди должны знать вашу историю. Она станет бестселлером. Мемуарная литература — это хит! А ваш патриотизм! Мы так в нем нуждаемся. Именно сейчас. Когда народ теряет веру. Вы можете служить примером!

— Как, вы сказали, вас зовут? — спросил Джордж Малкоф, который, в сущности, был обыкновенным Георгием Милковым.

Мерзавец с достоинством произнес свое имя.

— Подождите, пожалуйста. Я сейчас вернусь.

Пожилой человек вышел из гостиной. Мерзавец осматривался и желал. Желал того, что принадлежало ближнему, причем сразу все. Он представлял себя сидящим в огромных креслах, пьющим чай из мейсенского фарфора, стучащим по яичной скорлупе серебряной ложечкой, представлял, как служанка приносит его газету, как…

Именно в этот момент по каналу «Дискавери» показывали историю одного освобожденного в Риме раба. Господин был благосклонным, раб был верным и похотливым, он получил свободу и сумму денег. Деньги он сразу вложил в торговлю рабами. Быстро разбогател. И первое, что он устроил — это был пир. И второе — тоже был пир. На третьем пиру присутствовали только знатные особы. На четвертом — римская аристократия. Быть приглашенным на пятый считалось особой честью. Шестой был уже слишком. Еды было столько, что можно было бы прокормить две римские провинции. На этом раб не остановился. Он построил себе дом в три раза больше, чем у его бывшего господина… И на этом он тоже не остановился. Но он был рабом в душе, таким он и остался. Он умер не героем на поле боя, а всего лишь от переедания, полный глистов.

В гостиной Джорджа Малкофа не было телевизора. Мерзавец не мог видеть этого фильма. Неизвестно, сколько процентов населения Земли смотрели в этот момент телевизор. На этой планете нет рабства. На первый взгляд…

Джордж Малкоф вернулся с несколькими письмами.

— Это может выглядеть невероятным, но я знаком с вами, что доказывает тот факт, что мир тесен. Моя двоюродная сестра Венера Л. из-за вас покончила с собой. Вы ее подтолкнули к этому, чтобы получить ее квартиру… Я должен передать вас полиции. Я должен выдвинуть против вас обвинение…

— Но это неправда!

— Я уже позвонил своему адвокату. Вот письма моей сестры. В них она подробно описывает все ваши действия. Вы хотели стать ее биографом, она за это должна была оставить вам квартиру, чтобы вы могли издать ее книгу…

Пожилой человек выглядел совершенно спокойным.

— Это гнусные инсинуации!

— Венера писала мне, что нуждается в помощи и заботе…

— Она была не в себе…

— Не перебивайте меня! Я не знаю, как вы нашли меня, но если вы думаете, что сможете обмануть меня тем же способом, вы ошибаетесь. Вот комиссар полиции. А вот мой адвокат. Я обвиняю вас в убийстве моей двоюродной сестры Венеры Л.

Теперь в гостиной собралось много людей. Они появились бесшумно, хорошо воспитанные люди, в которых не было рабской сущности. Вошла служанка, она принесла портфель гостя, а потом протерла и отполировала все, к чему он прикоснулся.

Наблюдая за этим, Мерзавец вспомнил, как он ребенком крал арбузы с чужой бахчи. Вспомнил, как его поймали. Как привели к отцу. Тот не бил его. Схватил за руку, повел на бахчу и заставил есть арбузы, все арбузы с корками. Свобода не дается только избранным. Свободных полно, а по природе они все — рабы.

И чтобы закончить историю с Мерзавцем, скажем, что он вышел из нее сухим. Это стоило ему больших денег, развода, потери части имущества, но все-таки ему удалось выкарабкаться из этой передряги. Опять-таки с помощью денег и нечеловеческого напора он смог заполучить себе место лектора в одном американском университете. Дальше следы его теряются. Некоторые говорят, что он занялся торговлей. Все возможно. Америка — страна неограниченных возможностей. Для рабов.

Темнело. Четкие очертания начинали стираться и растворяться в сумраке. Матвей стоял у окна. Было половина девятого вечера. Решения не было, а вся жизнь проходила в поисках еды и воды. И как подумаешь о галапагосских черепахах, которые живут по триста лет! И все это время они ищут еду и воду! Неужели никогда не прекратится это умопомрачительное обжорство?

У окна напротив стояла Лили. Она наблюдала, спрятавшись за занавеской. Она своими глазами видела, как Матвей выскочил в окно. Видела, как он упал на тротуар, как встал, отряхнулся и вернулся домой. Потом снова встал у окна. Прыгнул… Это повторилось несколько раз. В комнату ворвался холодный воздух, как из морозильника. Лили задрожала и… ничего не сделала.

Мысли похожи на рыбок в аквариуме. Они носятся туда-сюда, их пространство ограничено, мозг похож на жир или на жидкость. Князь Гвидон — лысеющий повар из «Хилтона». Сестриц нет.

«Я схожу с ума», — отметила про себя Лили и дотащилась до любимого стула.

Матвей аккуратно завернул тело Павла в простыню. Потом обмотал его нейлоновой тканью и, наконец, закрутил в ковер. С большим трудом он поднял его. Весь вспотел. Ему хотелось писать. Но он не пошел в туалет. Он прошел со своим грузом еще четыре этажа и дошел до крыши. На лестнице никого не было. Это хорошая сторона городской жизни. Все закрываются в своих домах и ничем не интересуются. Это порождает одиноких людей. Никто не заглядывает за твой забор, потому что нет забора. Никто не сидит во дворе, потому что нет дворов, никто не знает своих соседей, потому что в городе соседи не нужны…

Матвей распаковал Павла. Тело становилось влажным. Он поставил его и прислонил к окну. Это выглядело так, будто Павел наслаждался вечерним городом. Несколько капель воды отделились от штанины и слились в одну лужу.

Матвей подтолкнул Павла. Тот не двинулся с места. Пришлось приподнять его за ноги. Павел застрял в узкой оконной раме. Матвей толкнул его. Тело полетело вниз. Звук от удара о землю потонул в городском шуме.

В то же самое время большинство соседей смотрели телевизор и одновременно ужинали. Молча. Они слушали то, что говорят с экрана и ни о чем не задумывались, потому что приходилось жевать. Постоянное говорение усыпляет. Некоторые из них дремали. Никто не заметил падающего тела.

Матвей собрал простыни, завернул их в нейлон, потом в ковер и спустился вниз по лестнице. Этой ночью шел сильный дождь. Гремел гром, сверкала молния. Сегодня он спал в своей кровати. Ему ничего не снилось. Дождь вымыл труп. Все ушло в землю. Земля принимает все. У нее это хорошо получается.

Тело Павла упало на задний двор кооператива, запущенный и заросший бурьяном, покрытый плющом. Оно утонуло в листьях. Прямо напротив окна одного из подвалов. В этом подвале жила Уси. Жила — это громко сказано.

Уси второй день сидела на своем чемодане. Она странно себя чувствовала. Смотрела на предметы и не видела их. Не слышала звуков. Не чувствовала запахов. Ей это было не нужно. Будто кто-то украл ее мозг, разрезал его на двести сорок кусочков и не мог собрать обратно.

Когда тело Павла упало в заросли, Уси пыталась понять, кто она. Это занимало все ее внимание. Она пела: Ан — дан — Тина,

Сара, Катина, Сара, катики, тики…

Ан — Дан — Тина.

Маленькая пыльная деревушка. На обочине дороги — ромашки, трава, чертополох у заборов, красные цветы на грядках, с водостоков капает вода, стекает в деревянные бочки, окна с белыми занавесочками, жара, под грушей разведен огонь, листья на нижних ветках скукожились. Они пищат, потому что их сжигают заживо. С неба падают гусеницы. Попадают в огонь и лопаются. Плавятся и исчезают. Желтые цветки покачиваются на чрезмерно длинных стеблях. Котята играют в траве. Пытаются забраться по винограднику. Один падает. Пробует залезть снова. Рядом лежит кошка и наблюдает за ними из-под прикрытых век. Чья это кошка?

«Сара — Катина…

Кого зовут Катина? Катю… У Кати нет переднего зуба. Ее бабка отдала его ворону. Он даст ей железный. Когда? Варенье из маленьких зеленых груш с черенками. Вместо семечек — орешки. Катя ест орех, он хрустит. Сладкий сироп. Не надо пить воду. Она смоет вкус варенья. Кусочек хлеба с растительным маслом, посыпанный красным перцем.

Сара — катики — тики —…»

Уси встала с чемодана и упала. У нее затекли ноги. Попа онемела. Лицо не чесалось. Появилось что-то смутное. Может быть, мысль! Уси поползла на «четырех ногах». Вылезла в окно, наступила на тело Павла, пошла дальше по мокрому плющу, дошла до контейнера с мусором и схватилась за него. Выпрямилась и понюхала воздух. Она была голодной.

Такой ее застал Матвей. Заснувшей возле отходов с полиэтиленовым пакетом в руках.

Матвей закричал изо всех сил. Она походила на мертвую. Он тряс ее, она не реагировала. Только на третий раз она открыла глаза и попыталась рассмотреть, кто это ее беспокоит. Хотя так и не поняла, кто.

Бывает, что мозг иногда отказывается воспринимать действительность, потому что она непосильна для его восприятия.

Уси не поняла, что ее забирает «скорая помощь». Она не видела Лили. Не чувствовала ее руки, которая истерично вцепилась в нее.

Она пришла в себя в больнице только через три дня.

Ее мозг нашел решение. Теперь он мог заняться своими обычными делами.

Через неделю нашли тело Павла. Оно поступило так же, как все тела, — оно разложилось. Одна женщина пошла на задний двор поискать чулок и наступила на Павла, точнее на то, что осталось от Павла. Не смогли найти одну его ногу. Так странно и пугающе… не для всех. Только для трехногих собак, которые падают, когда писают.

А цыган-наркоман, который должен был убить мертвого Павла, хотел получить пятьдесят левов. Они были нужны ему не на жизнь, а на смерть. Они были всем, что этот цыган хотел в этой жизни.

Продолжение следует…

В жизни всегда следует продолжение.