Лекарь

Глава 7 СМОЛЕНСК

Никита собирался после работы обговорить с вдовой детали сватовства, однако же — не получилось. К нему в лекарню заявился сам Елагин. Он прошёлся по зданию, посмотрел, а потом сказал:

— Государь через день под Смоленск отправляется, там войска наши осаду ведут. Нащокин едет, и я с ним. Всяко случиться в походе может, и мне спокойней будет, когда ты будешь рядом. Жалованье я тебе не платил — это правда, но на ноги встать помог.

Никита всё понял.

— Послезавтра утром я буду готов, князь.

Он обговорил с Иваном, как вести послеоперационных больных. Их было всего трое, все шли на поправку, и осложнений не предвиделось. Оставил Ивану денег на жалованье персоналу, на хозяйственные расходы, и тем же вечером направился к Пантелеевым. Неизвестно, сколько поход длиться будет. Смоленск хоть и недалеко, но осада — дело долгое.

Как только он сказал, что царя в походе сопровождать будет, все приуныли. Но после нескольких минут молчания Мария Матвеевна вдруг вскочила:

— Так чего же мы сидим?

— А что делать надо? — не понял её Никита.

— В храм, венчаться.

— Так ведь дружка и дружок нужны — венцы держать. И к торжеству мы не готовы.

— Есть-пить потом можно, после возвращения твоего. И плясать-играть на радостях будем. У тебя, Никита, всегда дела. Я понимаю, мужчина зарабатывать должен. Но для девушки венчание, замужество — главное действо в жизни.

— Незачем коней гнать, — решительно высказался Никита. — У меня ещё день есть, завтра. Я с дружкой приду, а вы подружку ищите и со священником договаривайтесь.

С утра Никита пришёл в лекарню, уговорил Ивана, нашёл извозчика с приличным возком, и вдвоём они украсили возок разноцветными лентами.

Подкатили к дому Пантелеевых. Там уже сосед Пантелеевых вовсю наяривал на гармони-трёхрядке, создавая настроение.

Конечно, всё получилось экспромтом, но обвенчались, хотя сватовства не было.

Домой после церкви Никита и Любава вернулись уже законными мужем и женой. Наверное, вдова и Любава всю ночь не спали, угощение готовили. Получилось скромно, без изысков, но весело.

Немногочисленные гости разошлись поздно. Обычно свадьбу играют несколько дней, но пришлось обойтись одним.

Никиту, уже как мужа, оставили ночевать. Ему бы хоть какое-то время нужно было, чтобы собраться, завтра в поход, но пожитки скудные собрать — дело нескольких минут. А необходимые инструменты и лекарства он ещё вчера успел собрать. Упускать же, откладывать на потом первую брачную ночь ему не хотелось — на то она и первая.

В спаленке Любавы перед иконой Божьей Матери горела лампадка, и одна свеча стояла на столе.

Никита на правах законного мужа стал раздевать Любаву, но запутался в завязках, шнурочках и многочисленных рубашках.

— Давай сама.

— Ты отвернись, — попросила Любава.

Он отошёл в другой угол и быстро, как солдат в казарме по команде «отбой», разделся. Нырнул под одеяло, на широкую кровать. Обнажённая Любава легла с другой стороны. Никита сразу придвинул её к себе, обнял и прильнул губами к сахарным устам.

Целовалась Любава неумело, но с желанием. А Никиту даже затрясло, когда провёл рукой по тугой груди, погладил по бёдрам — в одежде фигура девушки не выглядела такой женственной.

Он ласкал Любаву, пока та не застонала сладко, изнывая от нахлынувшего желания. Никита навалился сверху, вошёл бережно — Любава только пискнула.

Из-за двери спальни раздавались шорохи — никак тёща подслушивает. Да и бог с ней, он не собирался Любаву обидеть.

После вторых петухов Никита поднялся. Уходить не хотелось, но с Елагиным ехать надо. Обязан он ему, а долг — пусть даже моральный — порядочный человек возвращать должен.

Никита не знал, когда он вернётся, и потому оставил на столе три рубля серебром. Если не есть каждый день деликатесы, вроде чёрной икры, на год на житьё, причём безбедное, хватит. Он легонько поцеловал безмятежно спящую Любаву и вышел.

Во дворе князя было уже суетно. Холопы выводили лошадей, сновали с сундуками.

Никита поднялся к себе, взял дорожный сундучок с инструментами, в другую руку — узел со сменой белья и запасной одеждой и спустился во двор.

— Ты где был? — изумился при виде его Елагин. — Я за тобой холопа посылал, он сказал — нет тебя в комнате. Выпорю паршивца!

— Не надо его пороть! Меня там и в самом деле не было — я только что пришёл.

— По девкам бегал?

— Женился я, первая брачная ночь была.

— Ай-яй-яй! Как же так? И меня посажёным отцом не позвал? — князь хлопнул руками по бёдрам и сделал обиженное лицо.

— Прости, князь, я и сам о венчании узнал только вчера. Но на крестины, как ребёнок родится, позову обязательно.

— А чего так торопился-то? Или девка на сносях?

— Нет, я до венчания и не спал с ней.

— Незачем было торопиться, не пожар.

— Боялся — уведут, да и в поход неизвестно на сколько ухожу.

— Это верно. Вон твоя повозка. Вещи можешь туда положить — ты на ней ехать будешь.

Князь повернулся к холопам:

— Всё готово?

— Готово! — дружно ответили мужики.

— Тогда выезжайте с Богом — негоже опаздывать к месту сбора.

Улицы были ещё пустынными. Но чем ближе они подъезжали к окраине, тем оживлённее становилось движение. А у выхода на смоленский тракт — так и вовсе пробка образовалась, сразу несколько княжеских обозов из свиты царя подъехали одновременно.

Князь верхами проехал вперёд. Как водится, поспорили, кто первый проезжать должен. Рядились по старшинству рода, по знатности, пока подоспевший Ордын-Нащокин сам не распорядился — иначе бы до полудня ссорились. И так уже лица раскраснелись, голоса едва не сорвали от крика.

Никита всё видел и слышал, поскольку его повозка была четвёртой с головы обоза. Ей-богу, смешно слушать, как серьёзные мужики спорят, кому из них проезжать первым. Уступать никто не хотел: как же, его роду триста лет, а вперёд проедет какой-то вертопрах, у которого в роду никто выше стольника не поднимался.

Обоз каждого боярина вытянулся на дороге на версту, не меньше. Ведь кроме повозок с провизией, слугами, лекарями, прачками и прочим людом двигались верхами личные княжеские дружины. Они состояли ещё из боярских, с боевыми холопами.

В обозе шло ещё десятка три телег с овсом для лошадей. Одной травой, которая только что пробилась, лошадь не прокормишь, пучить будет. Лошади овёс нужен.

Колонна двигалась медленно, с остановками. После первой же ночёвки большая часть войска, передвигавшегося верхами, ушла вперёд. Да оно и лучше — пыли меньше. И так, поднимаемая сотнями колёс и тысячами копыт, она висела облаком над дорогой, проникая везде — в одежду, в поклажу, заставляла чихать людей.

Русские войска осаждали Смоленск не один месяц. Смоленск — город старинный, город-крепость с мощными укреплениями, не раз на своей истории менял принадлежность. То он под Москвою был, то к Литве отходил, то к полякам, но веру сохранял православную.

Войско Никиту не интересовало — не воин он был по призванию. Войска всегда источник травм, ранений, массовых эпидемий. Скученность людей высока, гигиена низкая, воду пьют не кипячёную, переносчиков инфекций вроде крыс и мышей полно. С медицинской точки зрения война — эпидемия смерти.

В русский лагерь они прибыли через несколько дней.

Шатёр, приготовленный царю, был поистине достоин самодержца. Огромный, из нескольких отделений, он был застлан коврами. В центре — большой зал, раскладной стол с огромной картой на выделанной коже быка. Внутри и снаружи — стража. Рядом — шатёр с кухней царской, обочь — шатёр с прислугой. А в рядок, в трёх десятках шагов — шатры царедворцев.

Для воевод прибытие многочисленных сановников — лишняя головная боль, неразбериха. Не столько воевать надо, сколько заботиться об охране да исполнять зачастую нелепые приказы. А сановники, пороху не нюхавшие, так и норовили на передовую на коне картинно выехать, удаль свою перед царём показать. И невдомёк им, что канониры вражеские несколькими выстрелами из пушек башку неразумную оторвать напрочь могут.

Никиту поселили в шатре неподалёку от Елагина. Пребывал он там один, поскольку шатёр готовился под полевой лазарет, однако раненых и больных холопов пользовали «лечцы» из армейских обозов.

Пока активных боевых действий не велось, обе стороны высылали лазутчиков, и нескольких удалось захватить в плен. Они рассказали, что стены крепости изрядно разрушены, почти не реконструировались со времён осады крепости Шейным и зияют провалами, что обороной крепости ведают воевода Обухович и полковник Корф. А ещё — узнав о приближении русского войска, бросил знамя в своём доме и сбежал в Варшаву главный военный — хорунжий Смоленска Ян Храповицкий. Сразу же за ним уехали многие шляхтичи, бросив город на местное ополчение и польских пехотинцев. Защитников крепости набралось едва ли три с половиной тысячи при пятидесяти пяти пушках.

Взбодрённый сведениями, полученными от пленных, Алексей Михайлович приказал воеводам окружить крепость войсками, что с усердием было исполнено. Ставка царя располагалась на возвышении — Девичьей горе, откуда крепость была хорошо видна. Царём был отдан приказ стрелять из пушек, разрушая стены, башни, а главное — ворота. Пушки грохотали несколько дней, и немало защитников погибло от ядер и обрушения стен.

Несколько же дней поляки отвечали пушечным огнём, который потом стал ослабевать ввиду нехватки пороха. Несколько раз русские ходили на приступы, но полякам удавалось успешно отбиваться. После одной из таких атак к «лечцам» и Никите привели удивительных пострадавших.

Когда стрелецкий полк пошёл на штурм стен, поляки сбросили на них десятки ульев. Разозлённые пчёлы начали жалить стрельцов, которые в панике бросились назад. Такого количества ужаленных Никита никогда не видел.

К его лазарету выстроилась очередь. Он вытаскивал пинцетом вонзившиеся в кожу жала, обрабатывал воспалённые места переваром. И самым противным было то, что пчёлы заползали под доспехи, внутрь шлемов, ползали и жалили там. А попробуй в бою снять кирасу! Даже прихлопнуть пчелу рукой было невозможно.

Пострадали десятки стрельцов. Они ходили с распухшими лицами, с пятнами на теле, многие сидели в речках и ручьях, поскольку прохладная вода хоть немного снимала зуд и жжение в местах укусов.

Стрельцы озлобились таким «варварским» ведением войны и грозились поотрывать полякам головы.

Противостояние длилось долго. Царский обоз и сопровождающие его воеводы вышли из Москвы 18 мая, прибыв под Смоленск, на Богданову Околицу, от которой до города было две версты, 28 июня. Пушечный обстрел и штурмы города-крепости продолжались до 25 августа. И только в два часа ночи 26 августа начался главный штурм. Беспрерывно били пушки, потом в атаку бросились войска. Были подготовлены более четырёх тысяч штурмовых лестниц, по которым стрельцы лезли на стены. Противостоять тридцатитысячной московской рати поляки не смогли.

Никита штурма не видел — темнота, только огненные всполохи. Но громыхало здорово — так, что закладывало уши.

Он терпеливо ждал поступления раненых. Для лекарей всех мастей работа начиналась уже после штурма, когда сносили и приводили раненых и увечных.

Вал раненых нахлынул ближе к утру. Никита принялся обрабатывать раны. Он резал, доставал пули, перевязывал, ампутировал раздробленные ядрами и камнями руки и ноги. К исходу он уже стоял на ногах от усталости, оказывая помощь всем, кому она требовалась — стрельцам, ополченцам, боярам, холопам, пленным полякам и немцам.

Русские потеряли при штурме около семи тысяч убитыми и вдвое больше ранеными.

Перевязочного материала, который взял с собой Никита, хватило на сутки работы. Он не ожидал, предположить не мог, что будет столько раненых и травмированных. Да и не его дело везти с собой запасы для всей армии — на то интенданты должны быть.

Когда бинты закончились, он вымыл руки, снял кожаный фартук, нашёл в шатре Елагина и доложил ему о ситуации. Тот отреагировал быстро, приказав одному из бояр:

— Найди в обозах всё, что лекарю необходимо, и доставь в лазарет. И впредь каждые три часа подходи, узнавай — не надо ли чего?

Прооперированные оставались лежать вокруг палатки. Зрелище было не для слабонервных. Сердобольные женщины из близлежащих деревень ухаживали за воинами: приносили воду и поили, давали еду, кому можно было, подкладывали под голову узлы.

Никита удивлялся. Ему дико было, что нет в армии организации помощи раненым — ведь большинство из них, получив необходимую помощь, в дальнейшем снова сможет встать в строй. А это опытные воины, уже понюхавшие пороху. Ладно — август на дворе, на земле не холодно — а была бы зима? Перемёрзли бы все раненые!

Никто из князей и бояр особенно не задумывался по этому поводу. Правда, утром прибыл небольшой обоз из восьми подвод, и увёз раненых в сторону Вязьмы. Однако же и осталось их ещё много. В захваченной крепости ещё шли бои — зачищали от защитников улицы и дома.

И только в середине сентября бои стихли, воцарилась тишина.

23 сентября царь со двором, в окружении двадцати четырех гусар выехал к Смоленску. Посередине бывшего ратного поля встретились им конные воевода Обухович и полковник Корф.

Поляки остановились, слезли с коней, преклонили перед царём колени и положили к ногам Алексея Михайловича два знамени — крепости и польской пехоты. Поляки били царю челом и просили милости.

Царь, довольный исходом битвы, велел отпустить поляков. Так и уехали они на своих конях со смоленской земли.

Царь же учинил 24 сентября пир, продолжавшийся четыре дня. Провозглашали здравицы во имя царя и русского оружия, пили, ели и веселились.

Никиту, как и многих ратных людей, на пир не приглашали — в нём участвовали бояре, люди дворянского звания, воеводы. Никите не было обидно: он не воевал и примазываться к победе не жаждал. И во время пира, под победные крики и звуки музыки он работал в лазарете: боевые действия кончились, а раненые остались. Конечно, массовый поток иссяк, но теперь раненых надо было выходить.

Вскоре засобирались, ставку свернули, и царский двор, оставив большую часть армии в Смоленске, двинулся в Вязьму. За царским обозом потянулись князья, бояре и прочие царедворцы.

В одной из повозок ехал Никита. Поход получался долгим, но он ещё не знал, что вернётся в Москву не скоро. В Москве началась эпидемия моровой язвы, и царь со двором не решился ехать в первопрестольную.

В Вязьме они застряли до 10 февраля 1655 года. Небольшой город сразу прибавил в численности вдвое, если не больше. На постой становились в каждой избе, и потому приходилось туго. Мало того, что теснота — начались перебои с провизией, а хуже того — ударили морозы, лёг снег. Зима пришла рано, а у государевых людей одежды зимней не было — выходили-то в поход в мае.

Никите удалось купить у крестьянина в деревне новый овчинный тулуп и заячий треух, и многие в Вязьме теперь ему завидовали. На торгу цены на тёплые вещи взлетели. Боярам да знати что? Они с собой бобровые шубы в поход брали не для тепла — для знатности, чтобы каждый издалека видел — дворянин перед ним. Да и деньги у знати были — ценные вещи купить.

Ополчение, которое бояре с собой привели, разошлось по своим уездам, остались в основном москвичи.

Моровой язвы боялись, как огня, потому что от неё не было лечения. Если в доме заболевал один — умирали все домочадцы, а то и вся улица вымирала. На городских въездах в Москву стояли заставы — во избежание распространения инфекции они не впускали и не выпускали из города никого. Дома, где умирали все, сжигали вместе с трупами, и над Москвой стояло дымное гадкое облако.

Никита беспокоился — как там Любава? Денег-то он им оставил достаточно, с голоду не помрут — но минует ли их страшная эпидемия? Неладно получилось, даже первую брачную ночь он не провёл толком, уехал, и уже восемь месяцев не видел жену. Как она там? Сердце рвалось в Москву, но разумом он понимал — нельзя, он ничем не сможет им помочь. Тем более что Елагин здесь. Поехал бы князь в Москву — и он с ним.

Боярам и князьям хорошо: забот никаких в отрыве от столицы, война закончилась. Почти каждый день знать собиралась на пирушки. Они ели, пили, веселились, а Никита только головой качал: вот уж воистину — пир во время чумы. Ему-то лично работы и в Вязьме хватало. Многие царедворцы знали, что он лекарь, видели его в лазарете, и теперь приходили за помощью. Только оперировать Никита не мог: не было условий, а хуже того — эфира. Зато в обмен на избавление от фурункулёза — гнойников по всему телу — один из стрелецких сотников принёс ему в кожаном кофре набор трофейных медицинских инструментов.

Сотник со стрельцами ворвался в дом, откуда велась стрельба из мушкетов. Врагов порубили в капусту, а сотник же, увидев кофр из хорошей кожи, схватил его, полагая, что там дорогие одежды или иные ценности. Когда понял, что жестоко ошибся, сгоряча выкинуть хотел. Однако потом дошло, что вещи бесполезные в кофре хранить не будут, и он решил его приберечь. Вот теперь кофр с инструментами пригодился. Денег рассчитаться с Никитой у сотника не было, и он принёс ему свой трофей.

Во время боевых действий Никита оказывал помощь всем и бесплатно — русский же он, в конце концов. А когда война закончилась, и они стали возвращаться назад, решил — всё, баста. Бояре и воеводы всех рангов трофеев себе набрали, а он в убытке. Не работал в Москве, пациентов не пользовал — откуда деньгам взяться? Одно хорошо — кормили досыта и бесплатно.

Оставшись наедине, Никита тщательно осмотрел инструменты. Из качественной стали, полированные, они были хорошим подспорьем в работе. И кофр удобен, для каждого инструмента своё гнездо. Для выездов и походной жизни — то, что надо.

А потом знатный люд пошёл к Никите гурьбой. После стресса — ведь многие реально воевали, рисковали головой — да после многочисленных пиров с возлияниями обострились многие старые болезни или появились новые. Обратиться же в маленьком городе было не к кому. Царский «дохтур» недоступен и важен чрезвычайно, щёки надувает от гордости, а только и умеет, что кровь пускать. Оно, конечно, для гипертоников это бывает полезно, но не регулярно же. А при других болезнях сия процедура и вовсе вредна.

Никита предостерегал своих пациентов о вреде обильных возлияний и обжорства — но куда там! На его предостережения они отвечали:

— Смоленск сорок три года под Речью Посполитой был! Освободили наконец! И теперь сроду не отдадим! Как царя не прославлять?

И в самом деле: не квас же на пирах пить — не поймут. К тому же привычки враз не изменишь. «Веселие на Руси есть пити». Вот уж не в бровь, а в глаз.

Всё враз и прекратилось. Занедужил царь Алексей Михайлович, стал маяться животом. «Дохтур» царский кровопускание по обычаю своему сделал, слабительное дал, резонно решив, что царь переел и ему требуется очистить кишечник. На день самодержцу лучше стало, а потом скрутило пуще прежнего.

Пиры прекратились. Попробуй кто из царедворцев вина попей да повеселись, когда царю неможется! Так можно и в опалу попасть, а за места тёплые, за близость к трону бояре держались мёртвой хваткой.

Возникло подозрение, что царя отравили, хотя кушанья с его стола если все. А царь уж не встаёт, только стонет да охает.

Озабоченный Елагин пришёл к Никите и уселся на лавку.

— Царь занедужил, — коротко бросил он.

Слухи о болезни царя до Никиты уже дошли.

— «Дохтур» иноземный ничем помочь не в силах.

Никита молчал, выжидая, чем кончится монолог Елагина. Он уже догадывался, чего хочет от него князь. А желает он, чтобы Никита царя вылечил. Но палка, как известно, о двух концах. Ежели Никите удастся царю помочь, Елагин в царских глазах поднимется, не исключено — новую должность при дворе получит. А если неудача? Тогда в лучшем случае — ссылка, а то и голову на плаху положить можно… Причём — обоим. О Никите и речи нет, это само собой. А кто предложил? Ах, князь Елагин? Не злоумыслитель ли? Надо попытать, узнать — не поляками ли подкуплен?

Никита все потаённые мысли Елагина понял, едва тот о болезни царя заговорил.

— Что думаешь? — спросил князь.

— Я больного не смотрел и пока ничего сказать не могу, — ответил Никита.

Князь надолго задумался. И сейчас, какое решение ни прими, решается не только судьба царская, но и судьба его, Елагина; само собой — и Никиты. Князь же был человеком осторожным, все тайные пружины, двигавшие царедворцами, знал. И сторонники у князя были, и противники. И сколько помнил князь, при дворе всегда две противоборствующие группировки были, боровшиеся за влияние на царя, на милости его, на подарки воистину царские. Одиночке возле трона не выжить, вмиг схарчат и не подавятся. Потому, случись непоправимое, не только себя князь обречёт, но и Ордын-Нащокина, и многих других людей, видных и знатных.

Никита наблюдал за лицом князя. А Елагин то лоб морщил в раздумьях, то губами шевелил.

— С самодержцем поговорить? — спросил он.

— Утопающий за соломинку хватается — согласится царь. А если болезнь запущена, и я помочь не смогу? Хуже того — царь помрёт?

— Тише ты! — Елагин испуганно повёл глазами вокруг себя. Говорили-то они в чужой избе, где квартировал Никита. В соседней комнате возились дети.

— Ох, тяжело решение принять! Кто бы подсказал?

Елагин посмотрел на иконы в красном углу, как будто бы Богородица могла что-то ему подсказать. Но князь был человеком рисковым, иначе бы он не пробился к трону, а сидел бы в своём уделе где-нибудь на Вологодчине. Он поднялся:

— Иду к Нащокину — что он решит. И ты со мной.

Князь явно хотел переложить часть ответственности на покровителя.

Они пошли к дому, который занимал Нащокин. О чём шёл долгий разговор, Никита не слышал — Елагин беседовал с Нащокиным наедине.

Однако вышел князь хмурый. Видно, побоялся Нащокин решать сей щекотливый вопрос.

Они постояли немного возле дома, потом князь вдруг махнул рукой:

— Была не была! Бог не выдаст — свинья не съест! Идём!

Под жильё царя и его слуг был освобождён каменный двухэтажный дом, лучший в Вязьме.

Елагина охрана пропустила в покои, а Никита остался в коридоре. Стрельцы косились на него, но он явился с князем, и потому не гнали.

В доме было тихо. Какое веселье, когда царь болен?

Елагина не было долго. Потом он выглянул из дверей, призывно махнув Никите рукой.

Никита шёл за Елагиным по длинному коридору, и почти у каждой двери стояли стрельцы с бердышами, бдили.

Никита волновался. Сейчас он увидит самодержца, и не на гравюре старинной, а вживую. А ещё сильнее он волновался из-за того, что его обуревали сомнения: сумеет ли поставить правильный диагноз, сможет ли помочь?

В комнате царской, в опочивальне было темно из-за тяжёлых штор, не пропускавших свет. Горели только несколько свечей и пахло благовониями.

На широкой кровати, под тёплым одеялом лежал мужчина в исподнем. Лицо его было бледным, глаза — страдальческими, лоб в каплях пота. Он тяжело дышал. «Ну да, а чего ты хотел увидеть? — спросил себя Никита. — Самодержца в короне, со скипетром и державой в руках?»

В опочивальне было несколько человек. Один их них — явно заморский «дохтур», судя по бритому лицу и коротким штанишкам.

Князь тихо сказал:

— Государь, я своего лекаря привёл.

Алексей Михайлович кивнул.

— Поди к государю, — прошептал Никите Елагин.

— Пусть все выйдут, — попросил Никита.

Царь услышал, кивнул.

Вышли все, кроме «дохтура» и Елагина.

Никита сначала расспросил, с чего всё началось и где болит, потом осторожно осмотрел живот. Брюшная стенка напряжена, налицо все симптомы раздражения брюшины. Похоже на аппендицит, причём запущенный.

Увлёкшись анализом состояния больного, Никита совершенно забыл о том, в каком времени он находится.

— Надо оперировать, в противном случае неизбежен летальный исход.

— Чего?

— Или операция, или смерть, и не далее чем через два дня, — решительно сказал Никита.

— Даже так?

Царь задумался. Умирать, да ещё в таком возрасте, когда достиг вершины, никому не охота.

— Но и ручаться за исход не можешь? — тихим голосом спросил царь.

— Не могу, — не стал кривить душой Никита. Сейчас перед ним лежал больной человек, требующий немедленной помощи.

В разговор тут же встрял «дохтур»:

— Какая операция? Это живот резать? Он её не перенесёт!

— Ты, тля заморская! — вскипел Никита. — Ты же царя едва не уморил! Сам не понимаешь — других бы позвал! В таких случаях тянуть нельзя!

«Дохтур» стушевался. Похоже, он только теперь осознал, что царь на волосок от смерти. Случись плохое, его не выгонят из страны с позором, а казнят.

«Дохтур» потёр шею, как будто её уже коснулась петля от виселицы или топор палача, но всё же решил, что его слово должно быть последним.

— На всё воля Господня! — глубокомысленно изрёк он.

«Вот же сволочь! Ему помогать мне сейчас надо, а он мешает», — подумал Никита.

Все повернулись к царю. Каждый человек вправе распоряжаться своим здоровьем и жизнью — тем более самодержец.

Алексей Михайлович был человеком образованным по своему времени, умным. Не будет оперироваться — умрёт через два дня, если лекарь не соврал. А какой ему резон врать? Но даже если и будет, гарантий никаких лекарь не даёт. О худшем же думать царю не хотелось. Дети ещё малы, трон и власть передать некому. В лучшем случае опекунов назначат — из тех же бояр, только неизвестно, как жизнь ещё повернётся. Захватит кто-либо — да тот же Нащокин — власть, и в первую очередь позаботится, чтобы наследники трона сгинули. Долго ли отравить или уморить голодом в казематах? А если прооперироваться, то хоть и страшно, но шанс есть. И царь решил его не упускать.

— Согласен. У меня есть выбор, и я его сделал.

Царь повернул голову к «дохтуру»:

— Будешь помогать и присматривать. Мешать не смей!

Англичанин в ответ только склонил голову, понимая, что лучше её сейчас склонить, чем потом потерять.

Никита решительно поднялся:

— Мне инструменты надобны, и потому я отлучусь сейчас. А ты, коллега, приготовь перевязочные материалы и перевар.

— Перевар — это что? — не понял «дохтур».

— Ну самогон крепкий.

— Spiritus vini, — важно кивнул «дохтур».

— Именно! In vino veritas, — щегольнул латынью Никита.

Англичанин в удивлении вскинул брови, но Никита с Елагиным уже вышли.

Князь тут же обратился к незнакомому Никите боярину:

— Возок! Быстро!

— Я мигом!

Боярин убежал, что бывало редко. В царских покоях ходили медленно, чинно, бегали только холопы с поручениями хозяев.

Пока спускались по лестнице, Елагин тихо спросил:

— Как считаешь, у царя есть шанс?

— Похоже — есть. Я буду стараться.

— Во-во, коли уж ввязались в авантюру, то надо идти до конца, спасать царскую жизнь и свои головы.

Вот шельма! А кто втянул Никиту в эту передрягу? Не сам ли?

На возке они быстро домчались до дома, где квартировал Никита. Инструменты всегда были наготове, самогон и бинты — за англичанином.

Никита достал ёмкость с эфиром. Совсем мало осталось, но на один наркоз хватит.

С разбойничьим посвистом возничего они домчались до царского дома, и Никиту вновь провели к царю.

Англичанин уже нашёл самогон — целый кувшин, а перевязочные материалы — длинные полосы белого холста и вата — были у «дохтура» в наличии всегда.

По распоряжению Никиты приволокли дубовый стол и несколько масляных светильников, раздвинули шторы.

Бояре на руках перенесли царя с кровати на стол. Один из бояр подсуетился и подложил под голову самодержцу подушку. Никита швырнул её на кровать.

— Мы приступаем, всем уйти!

— Делайте, как лекари велят, — слабым голосом сказал Алексей Михайлович.

Всех как ветром сдуло.

Никита накапал эфира на большой комок ваты и приложил его к лицу царя. При свете светильников кожа на лице царя выглядела бледно-серой — куда постоянный румянец делся?

— Государь, считай вслух.

— Один, два, три, четы… — Государь замолчал.

— Что с ним, помер? — всполошился «дохтур».

— Нет. Он уснул, и боли чувствовать не будет.

— Ты отравил его! — едва не закричал англичанин.

За дверью послышались голоса — их явно подслушивали.

— Государь приказал тебе помогать, но пока ты только мешаешь. Когда царь придёт в себя, я ведь и нажаловаться могу, — пригрозил Никита.

— Да, слушаю.

— Мой руки переваром, ну — спиртом, если тебе так понятнее, — приказал ему Никита.

Сам он обильно, не жалея очищенного самогона, протёр весь живот государя, потом по локоть протёр свои руки. Инструменты он вытащил заранее — они хранились в широком медном лотке с крышкой, сделанном по заказу Никиты.

Лекарь перекрестился; глядя на него, «дохтур» перекрестился тоже, но не как православный, а слева направо — это Никита отметил краем глаза.

— Приступаем.

Никита сделал разрез, наложил лигатуры на кровящие сосуды.

— Пульс посчитай.

— Девяносто шесть.

— Терпимо.

Никита разрезал мышцы передней брюшной стенки и снова перевязал сосуды.

— Держи крючки.

«Крючками» сокращённо называли ранорасширители. Держать их не столько тяжело, сколько утомительно — всё время в одной позе, руки быстро устают.

Никита добрался до аппендикса. Багрово-красный, скорее даже вишнёвый с синевой аппендикулярный отросток был покрыт слоем фибрина.

— Гной? — испугался «дохтур».

— Именно, — пугнул его Никита и увидел, как побледнело лицо англичанина.

Пугнуть его следовало. Пусть башкой думает, прежде чем кровь отворять. Тоже мне, взял моду!

Иглой с шёлковой нитью Никита прошил слепую кишку в месте отхождения аппендикса и отсёк отросток, бросив его в специально подставленный лоток. А дальше уже было проще: ушил слепую кишку, сделал ревизию брюшной полости, проверяя, не забыт ли там тампон или что ещё хуже — инструмент? Да и нет ли других болезней? Послойно ушил мышцы и заметил, что царь стал на боль реагировать, напрягая живот. Наркозу бы добавить, но операция уже завершается, осталось только на кожу швы наложить.

Никита торопился, он и так операцию в рекордное время провёл — около получаса. Это, учитывая отсутствие помощника, анестезиолога, операционной медсестры и санитарки, то есть полноценной операционной бригады — вполне приличный результат.

Когда он снова обрабатывал живот самогоном, царь застонал. Тут же приоткрылась дверь, и кто-то из царедворцев нетерпеливо просунул в проём голову.

— Век! — неожиданно по-немецки закричал «дохтур», и дверь тут же захлопнулась.

Уже с помощью англичанина, потому что пришлось приподнимать тело, Никита наложил царю повязку. Эх, клеевую бы повязочку, как проще было бы!

— Всё! — устало выдохнул Никита.

Царь уже приходил в себя и мутным взором обвёл комнату.

Никита подошёл к изголовью.

— Всё, Алексей Михайлович! Сейчас перенесём тебя на кровать — и можно отдыхать.

Никита распахнул дверь:

— Помогите государя на постель перенести.

— Жив Алексей Михайлович-то?

За головами бояр Никита увидел бледное лицо Елагина и кивнул ему. Вид у того сразу переменился.

Бояре ввалились в дверь, протискиваясь и отталкивая друг друга.

— Хватит четверых! Остальным выйти, царю свежий воздух нужен.

Государя подняли шесть человек, и на руках он буквально поплыл по воздуху, очутившись на постели.

«Дохтур» обтёр лицо царя, проявляя заботу. «Лучше бы ты раньше заботу проявлял, когда царю плохо стало», — подумал Никита.

Бояре вышли, заголосили за дверью, и кто-то закричал даже:

— Жив государь, обошлось лихо!

На него тут же прицыкнули:

— Тихо! Государь почивает!

«Дохтур» подошёл к лотку с удалённым аппендиксом, поглядел внимательно, ткнул пальцем.

Никита тут же заметил:

— За царём уход и пригляд нужен. Я три дня буду тут безотлучно. Ты будешь помогать.

— Да, конечно. В чём моя помощь нужна?

— Инструменты от крови отмой, и матрас пусть принесут — я тут спать буду.

— Так не принято, — опешил «дохтур», — при царе постельничий быть должен.

— Пусть будет, — кивнул Никита. — А если государю плохо станет, постельничий помогать будет?

«Дохтур» окончательно растерялся — раньше таких ситуаций во дворце не было.

Англичанин ушёл, собрав инструменты, — хоть какая-то помощь будет. После операции спесь с него слетела, как шелуха.

Никита подошёл к Алексею Михайловичу, посчитал пульс, потрогал лоб — не температурит ли?

Царь открыл глаза. Взгляд его стал уже осмысленным, не таким, как сразу после наркоза.

— Где я?

Конечно, вокруг не привычные стены и обстановка Теремного дворца, который остался в Кремле.

— В Вязьме ты, государь. А я не апостол Пётр, а лекарь. Операция прошла успешно, теперь выздоравливать надо.

Алексей Михайлович помолчал, собираясь с силами и мыслями, и вдруг выдал поговорку, которая Никиту удивила:

— Есть две самые тяжёлые на свете вещи — выхаживать старых родителей и Богу молиться.

Сказав такую длинную в его состоянии речь, царь прикрыл глаза и ровно задышал.

Никита распахнул окно. Воздух в комнате был насыщен запахами эфира, крови. Он прикрыл царя одеялом под самый подбородок — не хватало только, чтобы высокородный пациент простудился.

За окном по зимнему времени рано начало темнеть. Никита закрыл окно — в комнате было свежо.

Двое холопов принесли топчан с матрасом и подушкой.

Вернулся англичанин с вымытыми инструментами. Никита пересчитал их и уложил в кофр.

От «дохтура» пересчёт инструментов не укрылся.

— Неужели ты меня в краже инструментов подозреваешь? — возмутился он.

— Тихо! Царь почивает. А неужели ты инструменты не считаешь?

— А зачем? — удивился англичанин.

— Пойдем, выйдем — поговорим.

Состояние царя не внушало Никите опасения, и полчаса вполне возможно было передохнуть. Тем более что Никите хотелось есть и в туалет.

Первым делом он посетил отхожее место. Потом спросил «дохтура» насчёт обеда.

— Святая Мария! Ты же голоден! Прости, я должен был позаботиться…

Никиту отвели в небольшую трапезную для обслуги, и он поел. Англичанин же сидел напротив и прихлёбывал чай.

Насытившись, Никита продолжил:

— Любой лекарь, особенно при полостных операциях, должен знать, сколько и какого у него инструмента. Причем как до операции, так и после. И считается обычно, когда основной этап позади и осталось только наложить швы.

— Это чтобы инструмент в брюшной полости не забыть? — догадался Самюэль — так звали «дохтура».

— Именно! Неужели у вас в Британии не так?

— У нас полостные операции — большая редкость, пациенты не выдерживают боли. А скажи, Никита, — тебя ведь Никита звать? Я слышал, когда князь так называл тебя. Зачем ты руки спиртом мажешь и живот больному протираешь?

— Чтобы нагноения не было.

— На вату, что царю на лицо клал, что ты капал? Я полагаю — какую-то чудодейственную смесь, от которой человек чувств лишается?

— Догадлив, сэр, — усмехнулся Никита.

— Я пока ещё не сэр. Кто изобрёл такую смесь и где её приобрести можно?

И Никита решил не мелочиться. Правда, эфир изобрёл не он, но сейчас, на просторах Руси, да что там — целого мира — он единственный, кто применяет эфирный наркоз.

— Я изобрёл, у меня приобрести можно. Но с собой его у меня уже нет, я использовал последний запас. А дома, в Москве вполне могу продать.

Никита не собирался одаривать конкурента эфиром — пусть платит, и причём втридорога. И не потому что он, Никита, жадина — просто всё, о чём иностранцы узнают, они потом широко используют сами и продают везде, где только можно. Сколько изобретений, совершённых русскими, не внедрили свои? По лености, косности и недоумию эти изобретения попали потом в иноземные руки и вернулись назад уже в красивой упаковочке и по запредельной цене?

— И сколько стоит?

— Чего?

— Ну — зелье.

— А смотря сколько купишь.

Самюэль поёрзал, в глазах его загорелся огонёк. Он почуял, что на своей родине он может сделать состояние. Хотя он и так получал от государя вполне приличное жалованье, однако решил, что такой случай упускать нельзя, это шанс, который выпадает один раз в жизни. Русский просто не понял, что совершил. Ну варвар, что с него взять? Хотя мозги есть, и руки умелые.

Англичанин наклонился к уху Никиты:

— Продай секрет зелья!

— Могу, только стоить он будет дорого.

— Мы же лекари, коллеги! — упрекнул его Самюэль.

Ну да, теперь он это словечко латинское «коллеги» вспомнил.

— Ну как хочешь, но задаром не отдам.

На лице «дохтура» отразилось разочарование.

Никита встал.

— Надо государя проведать.

— Да, конечно! Наше служение в том и состоит…

Не дослушав, Никита вышел. Ни фига он этому хлыщу за просто так не отдаст. «Дохтур» и так дурака валял при царе, делал кровопускания за немалые деньги. Хочет эфира — он получит его, но за изрядную мзду. Ведь за державу обидно! Как там в мультике про пластилиновую ворону? «Ой, как я это богатство люблю и уважаю!»

Деньги Никита не то чтобы любил, но они позволяли ему чувствовать себя свободно и независимо. А Самюэль, получив секрет изготовления эфира за серьёзные деньги, только уважать Никиту будет. Получив же секрет задаром, он будет только презирать Никиту в душе — дураки эти русские, простаки…

Никита прошёл в покои царя. Стрельцы у входа глянули на него равнодушно и не сделали даже попытки остановить.

Дверь он прикрыл тихо, но, видимо от колебания воздуха, царь проснулся. Выглядел он уже явно лучше, чем до операции или сразу после неё.

— Сам не помер, Господь не позволил — так голодом решили уморить? — этими словами он встретил Никиту.

— Кому на роду написано утонуть, тот в огне не сгорит, — отшутился Никита. — Как самочувствие, Алексей Михайлович?

— Хм, побаливает, только не так сильно. И не называй меня Алексеем Михайловичем! Я государь всё-таки, а Алексей Михайлович — это для домашних больше.

— Хорошо, государь! Прости! А боль полностью через седмицу уйдёт. Но обещаю — с каждым днём всё меньше будет.

— Тебе ведь Никитой звать? Елагин вроде так называл.

— Я и есть Никита-лекарь.

— Русский?

— Из Владимира.

— А заморского «дохтура» уел, за пояс заткнул. Не знал я о тебе — к себе во дворец взял бы.

— Не больно-то и хотелось…

— Да? — удивился царь. — Все к престолу поближе рвутся, а ты не хочешь?

— «Минуй нас пуще всех печалей и царский гнев и царская любовь», — слегка переделанными словами поэта ответил Никита.

— Да ты философ прямо. Знаешь, что это слово обозначает?

— Ведомо.

— Пить охота.

— Губы и язык помочить можно сегодня, а завтра уж и попить немного.

— Так чего стоишь, давай!

Никита намочил чистую тряпицу водой и дал царю. Тот почмокал, как ребёнок, и жалобно посмотрел на Никиту:

— Ещё хочу.

— Немного погодя.

— Странно…

— Что?

— Я государь всея Руси, а у простого лекаря воды выпросить не могу. Меж тем в подвале Теремного дворца бочки с вином стоят, пиво свежее.

— О твоём здоровье, государь, пекусь. Разве мне воды жалко?

— Пошутковал я. А где ты так лихо животы резать научился?

— Судьба по разным странам носила: в Италии был, в Персии. Понемногу отовсюду.

— Ты гляди, какой самородок в державе моей! Погоди-ка! Не ты ли Елагина в шахматы научил играть?

— Я, государь.

— То-то я и гляжу: не умел ведь совсем, а потом вдруг заиграл — да как! Вроде опыт у него. Я подивился, да только он отмалчивался. Да ты сядь, дозволяю.

Никита с облегчением присел на кресло. Похоже, в нём и царь сиживал. Не трон, конечно, но всё же…

— А ещё во что играть умеешь? Только про кости и карты молчи — бесовское. В шахматы думать надо, для ума игра полезная.

— В нарды умею, государь.

Больше ни во что играть Никита не умел.

— Когда выздоровею, на ноги встану — научишь?

— Обязательно — если вспомнишь и позовёшь.

— Времени нет, дела всё, — вдруг пожаловался царь. — На бок-то повернуться можно? А то всю спину отлежал.

— На левый бок можно, я помогу.

Никита помог царю повернуться.

— И спинку мне одеяльцем прикрой.

Никита и это выполнил.

— Сядь напротив, чтобы я тебя видел.

Никита передвинул кресло, сел.

— Ты православный ли?

Лекарь достал из-за пазухи крестик на цепочке, показал.

— Что-то я не видел, чтобы ты крестился, когда входишь.

— Может, и не перекрестился случайно. О тебе, государь, все мысли, о здоровье твоём.

— Устал, поди?

— Не без этого.

— Ночью отоспишься.

— Я тут буду, в комнате, вздремну вполглаза. Мало ли чего…

— Хм, похвально! Как нянька у колыбели с младенцем.

Царь согнул правую ногу и подтянул её к животу — так боль поменьше была. Смежив веки, он уснул.

Никита лёг на топчан, не раздеваясь.

Почти неслышно вошёл постельничий, заменил свечи, посмотрел на Никиту неодобрительно, но, не сказав ни слова, вышел.

Не всем царедворцам пришлось по душе, что незнакомый при дворе человек так внезапно и быстро приблизился к государю. Так и врагов нажить можно, и, скорее всего, один недруг уже появился — Самюэль. Сомнительно, что ему понравилось быть на вторых ролях при операции. Он считался светилом заморским, которому государь доверял своё бренное тело, а как вылезла серьёзная болячка, оказался несостоятельным. Кому понравится?

Но Никите на неприязнь англичанина было плевать. Не вмешайся он, даже слегка запоздало — скоро отпевать бы царя пришлось. Не хотелось громких слов, но получалось, что он, Никита, сохранил жизнь царю и стабильность в государстве. Дети у царя ещё малы, и неизвестно, кто пришёл бы к власти. А желающих порулить нашлось бы много, драка была бы — точно. Кто тут, к примеру, в цари крайний? Никого? Так я первым буду! И за мной прошу не занимать!

Никита время от времени задрёмывал, но при каждом стоне или просто движении государя сразу приходил в себя, прислушиваясь к дыханию Алексея Михайловича. Несколько раз он вставал, щупал пульс и проверял — не температурит ли царь? Вроде рану операционную сушёным мхом присыпал, а всё же боязно.

Уже под утро государь сказал:

— Да отойди ты от меня, только спать мешаешь.

И Никита провалился в сон — глубокий, без сновидений.

Проснулся он от шёпота. Открыв глаза, увидел — возле постели государя стоял Самюэль.

— Пусть поспит. Он всю ночь за мной бдил, не железный. Вот проснётся — сам решит, сколько мне выпить можно.

— Да я не сплю уже, государь. Выпей несколько глотков, лучше — бульона куриного.

— А можно?

— Полкружечки.

— Это мы мигом…

Самюэль пару раз хлопнул в ладоши, и тут же в приоткрытой двери показалась голова постельничего.

— Государю — куриный бульон.

Вскоре принесли горячий бульон.

— Пусть остынет немного, горячий нельзя.

— В каждом воздержании смысл есть. Раньше я посты соблюдал — Великий и малые, но всё равно вкушал дозволенную пищу. А как второй день не евши, и в голове просветление. Я молился утром, как проснулся. Вставать нельзя, так я лёжа. Полагаю — Господь простит.

Когда бульон остыл немного, Самюэль напоил царя. Пусть его, хоть какая-то польза. Должен же он деньги отрабатывать. В ночь не пришёл, побоялся. Случись осложнение — не справится. А коли Никита один при царе — с него и спрос. Поправится царь, встанет на ноги — так вроде оба старались, англичанин ведь тоже на операции был. А помрёт — Никита виновен, живот взрезал. При любом исходе позиция беспроигрышная.

Только Никита не политик, ему дворцовые игры по барабану. Ему своё дело свершить надобно, чтобы царь и дальше править мог. Не самый плохой ведь государь на Руси, не Иван Грозный.

За дверью уже звучали голоса, и среди них Никита узнал голос Елагина. С утра примчался, переживал — и за жизнь царскую, и за свою судьбу.

Никита вышел за дверь и немного опешил — в коридоре было полно князей да бояр.

— Ну как?

К нему сразу пробился Елагин, рядом — Ордын-Нащокин; за ним другие тянутся послушать. Сразу настала тишина, муха пролетит — слышно будет.

— Царь на поправку пошёл: Даст Бог — через три дня своими ногами ходить будет, — сказал Никита.

Все дружно выдохнули. Когда лекарь говорил — не дышали, боялись словцо пропустить. Так же дружно все перекрестились.

— Слава Господу, жив государь!

Конечно, ежели другой государь будет, многие постов своих лишатся, поскольку новый царь своих приблизит. А присутствующим этого сильно не хотелось.

— Государю покой надобен, прошу соблюдать тишину. В полдень и вечером я обязательно скажу, как состояние здоровья самодержца. В одном могу заверить — жизни царя больше ничего не угрожает.

Радостный вздох собравшихся был ему ответом. По коридору и лестнице бояре потянулись на первый этаж. В Теремном дворце так близко к опочивальне многих из них бы не пустили. А тут условия походные, попроще.

Елагин ухватил Никиту за локоть и шепнул на ухо:

— Всё обошлось?

Никита кивнул.

— Молодец, я знал, что ты не подведёшь!

В глазах Елагина зажёгся ликующий огонёк. Кто, как не он привёл Никиту к Нащокину? Стало быть, он и есть главный спаситель государя. И Нащокин тоже. Ведь Нащокин о Никите с государём говорил, так что милости царские стороной их обойти не должны. Оба ушли успокоенные и довольные.

Никита и Самюэль теперь дежурили в царской опочивальне по очереди, часа по три. Никита в соседней комнате отоспаться сумел, а то голова совсем чумная была. Он наелся в трапезной, подышал на улице свежим воздухом, постоял на крыльце, прищурясь — в глаза било яркое солнце, слепил снег.

Прошло три дня. Царю варили жиденькую пищу, протёртый супчик, и государь на глазах оживал. Румянца на щеках ещё не было, но в кровати он уже сидел. Конечно, рукой за место операции держался, кашлять и резко поворачиваться опасался. Но глаза были живые, и говорил он бодро. А потом и к боярам вышел, как Никита и обещал.

Встретили его восторженным рёвом. Всем царедворцам хотелось посмотреть на государя лично, убедиться, что не врут лекари, что жив царь. Стало быть — все при своих местах, и жизнь продолжается.

Никита, убедившись, что угроза жизни миновала, спал в соседней комнате.

Через неделю после операции он снял государю швы. Царь наклонил голову, посмотрел на поджившую рану.

— И через такой маленький разрез ты руками в живот залез?

— Да, государь.

— Чудны дела твои, Господи!

Он снял с пальца перстень-печатку и протянул его Никите:

— Носи, достоин! С этим перстнем тебя ко мне всегда пропустят.

— Спасибо, государь, — Никита поклонился.

— Не могу ответить тем же, — развёл руками царь. — Всё-таки я самодержец, а ты — подданный мой.

Никита надел перстень на безымянный палец левой руки. Перстень был слегка великоват и ёрзал на пальце — так ведь к ювелиру можно сходить, по размеру подогнать, зато подарок царский в прямом и переносном смысле.

Пару минут Никита внимательно разглядывал подарок. Рисунок затейливый, похож на Георгия-Победоносца, и небольшой бриллиант.

— Всё, государь, я свою работу сделал. Прощай!

— Как же «прощай»? А кто обещал научить меня играть в эти… название запамятовал…

— Нарды, — подсказал ему Никита. — Только в Вязьме игры нет. Доску сделать надо, шашки. Это теперь до Москвы подождать надо.

Царь вздохнул:

— Не скоро ещё в Москву ехать.

— А что так?

— Язва моровая в первопрестольной. Боюсь воинство и бояр туда везти, заболеют. Мрёт народ.

Никиту обдало холодом. Слухи об эпидемии бродили, но неясные. А тут сам государь сказал, значит — верно, не врут. Душу охватила тревога — как там Любава?

Лекарь вернулся к своим обязанностям, а царь выздоровел и уже появлялся на людях.

Меж тем из Москвы доходили слухи один страшнее другого. Что вроде уже сотни, если не тысячи умерли, что в городе голод и паника. Никита не знал — верить ли слухам? И никаких способов узнать правду. Ведь и письмо не отправишь — если только с оказией. Так ведь и не ехал никто в Москву, боялись. Да и не пускали туда.

И только два месяца спустя, когда царь получил обнадёживающие известия, они выехали в Москву. Царский поезд — как называли его обоз — растянулся едва ли не на версту, а за ним царедворцы, бояре да князья, и каждый со своим обозом. Колонна санная вытянулась — ни начала не видно, ни конца. И то сказать — одних князей не перечесть: Борис и Иван Морозовы, Илья Милославский, Никита Романов, Борис Репнин, Бутурлин, Хованский, Гаврила Пушкин, князья Долгоруков, Львов, Хитрово, Стрешнев, Ртищев — да всех и не перечесть. Весь цвет дворянства.

За неделю добрались до первопрестольной. Как только сани остановились у хором Елагина, Никита едва ли не бегом кинулся к дому Пантелеевых. Последние метры перед переулком уже бежал. Холодный воздух обжигал горло, выдавливал из глаз слёзы.

Свернув в переулок, он резко остановился и застыл на месте, поражённый увиденным: дома не было. Были стены, обуглившиеся от пожара, была провалившаяся внутрь крыша… Пахло горелым.

От чувства беды сжалось сердце, как будто кто-то ухватил его холодной когтистой лапой. Никита уселся в сугроб, зачерпнул в ладонь снега, вытер лицо. Что делать, где искать Любаву? Жива ли?

Он поднялся и подошёл к бывшему дому. Забор вокруг сгорел, только головёшки из-под снега чёрные торчали. Никита заглянул в пустой дверной проём — выгорело всё дотла.

Потрясённый, он побрёл к церкви, куда ходил раньше. На паперти знакомый нищий кутался в лохмотья. Увидев Никиту, он узнал его и отвернулся, но тот сунул ему в руку монетку:

— Говори!

— Беда в город пришла, парень. Почитай, в самом начале мора сначала купчиха умерла, а за ней и Любава. Она ведь на сносях была… Дом сожгли сразу. Туда не ходит никто, боятся. В каждом квартале, на каждой улице не по одной семье погибло, не один дом сгорел.

— Почему мои? — тупо спросил Никита. Ответа он не ждал, да и что нищий ему мог сказать? Даже могилы нет, поклониться некому и негде.

Никита не помнил, как он добрёл до княжеского дома и прошёл в свою комнату. На постель лёг прямо в полушубке. Он ничего не хотел делать, никого не хотел видеть — полная апатия!

В дверь постучала прислуга.

— Никита, князь к столу просит, ужинать.

Никита лежал молча. Он и князя видеть не хотел. Это ведь он его с собой на войну взял. А остался бы Никита здесь, в Москве, может — и помог бы как-то, спас. Хотя кто его знает? Он ведь даже не представляет, что это такое — «моровая язва». От подобных болезней и при современном ему лечении смертность очень высокая. А уж при нынешнем уровне медицины — если её можно медициной назвать — и вовсе лотерея, случай.

Он не спал всю ночь, мучился, изводил себя укорами. Они здесь умирали, его женщины, а он там, под Смоленском, помощь незнакомым людям оказывал. Как-то несправедливо это. И вроде не грешен он перед Богом и людьми, а наказан.

Он метался по своей комнатушке, не зная, как жить дальше. Сразу опостылело всё, даже любимая хирургия. Были у него раньше женщины, нравились — даже гражданским браком жил, как с Венерой. Но не везло ему, не мог он работу поделить с женщиной, всегда медицину любил больше, чем женщину. Наверное, они это чувствовали и уходили. Тут же влюбился в первый раз, и так сильно — ну как мальчишка. И вновь работа встала между ним и Любавой, и ничего уже не вернуть, ничего не исправить. Невозможно прощения попросить, даже на коленях не вымолить — нет больше Любавы. Как жестока судьба, что подарила ему только одну ночь — и то не всю — на ласки любимой.

Никита подошёл к шкафу, вытащил кувшин с переваром, налил полную кружку и выпил как воду, не почувствовав вкуса. Усевшись на постель, он разрыдался. Над своей ли судьбой, над преждевременной смертью Любавы — кто знает?