Лекции о Лейбнице. 1980, 1986/87

Лейбницианец в Венсеннском лесу

Судьба Жиля Делёза была неразрывно связана с Венсеннским университетом Париж-VIII на протяжении 17 лет, с 1970 по 1987 гг. Он начал читать свои лекции в этом университете в 1970/71 учебном году, когда оттуда ушел Фуко, и первыми его курсами были основанная на «Анти-Эдипе» «Логика желания», а также «Логика Спинозы». Последнюю же лекцию он прочел 2 июня 1987 г., и посвящена она была музыке барокко в связи с лейбницианской идеей предустановленной гармонии (магнитофонная запись лекции не сохранилась, но ее идеи нашли отражение в последней главе книги «Складка. Лейбниц и барокко»). После этого Делёз уходит на пенсию – отчасти по возрасту, отчасти по состоянию здоровья.

О перипетиях пребывания Делёза в Венсенне можно прочесть у Франсуа Досса в книге «Делёз и Гваттари. Перекрестные биографии» (p. 404–425). Вкратце изложу, о чем идет речь в главе «Делёз в Венсенне». Университет Париж-VIII был основан на окраине Парижа, в Венсеннском лесу, в 1968 г. и задуман как своего рода «анти-Сорбонна» и в то же время витрина голлистского режима. Этот университет должен был быть избавлен от сорбоннского академизма (и действительно, в текстах лекций бросается в глаза, что слушатели и студенты обращаются к Делёзу на «ты», называя его «Жиль», а он в ответ им тоже «тыкает», не делая различий между мировой научной величиной Изабель Стенгерс и какими-то безвестными японцами), а также обеспечивать бо́льшую связь науки с практикой. У истоков университета Париж-VIII стояли такие звезды, как Мишель Серр, Ролан Барт, историк греческой мысли Жан-Пьер Вернан и представитель школы «Анналов» Эмманюэль Ле Руа Ладюри. Интересно, что в одном из официальных документов в первые годы существования Венсенна среди его целей упоминается «внедрение в трудящиеся массы теоретического преобладания марксизма-ленинизма» (!). И все-таки, несмотря на благие намерения, по мнению Франсуа Досса, университет не справился с возложенными на него надеждами и претерпел, как он выражается, «клошаризацию»…

Все годы пребывания Делёза в Венсенне были омрачены интригами, которые вели против этого философа, с одной стороны, представители отделения психоанализа – лаканисты во главе с зятем Лакана, Жаком-Аленом Миллером, а с другой – леваки, которых возглавляли Ален Бадью и Жак Рансьер. Лаканисты даже пытались устроить «путч», обвиняя сторонников Делёза в недостаточном внимании к «лингвистике, логике и топологии», а леваки – несмотря на идейные разногласия – объединялись с лаканистами. Дело доходило даже до забастовок (Франсуа Досс безоговорочно, и даже в апологетическом духе, принимает сторону Делёза и признаёт за ним моральное превосходство над противниками). К основным же союзникам Делёза принадлежали Франсуа Шатле, друг Делёза, увлекавшийся, однако, Гегелем и англосаксонской лингвистической философией, – и Жан-Франсуа Лиотар, пришедший в Венсенн из группы «Социализм или варварство». Но после того как Шатле (который был страстным курильщиком) скончался в 1982 г. от того же самого рака легких, от которого впоследствии было суждено умереть и самому Делёзу, – а Лиотар в 1979 г. выпустил книгу «Состояние постмодерна», не понравившуюся Делёзу, Делёз остается в Венсенне без соразмерных себе величин. Надо добавить, что у Лиотара Делёзу претила некоторая двойственность моральных оценок и кантианский релятивизм. (И действительно, при чтении лекций Делёза в них ощущается жесткая непреклонность этических ориентиров…)

Теперь несколько слов о слушателях Делёза. Среди них выделяются его постоянные «собеседники». Первым можно назвать Жоржа Контесса, слушателя курсов о Канте, Лейбнице и Спинозе, который был назначен «официальным собеседником» Делёза. Так, если в текстах лекций не отмечено, кто именно задает вопрос или выступает, то надо иметь в виду, что чаще всего это – Контесс. Среди известных людей, слушавших лекции Делёза, можно упомянуть и Ришара Пинхаса, ныне ставшего композитором-экспериментатором в области электронной музыки, а в те годы готовившегося к философской карьере. Среди слушателей лекций о Канте выделяется Жиль Шатле (1944–1999), математик и философ. В 80-е гг. Ж. Шатле был профессором университета Париж-VIII Венсенн; в 90-е гг. прославился как памфлетист; покончил жизнь самоубийством из-за того, что не смог вынести глобальный триумф неолиберализма. Слушательницей первых лекционных курсов Делёза была и лаканианка Элизабет Рудинеско, которая, как ни странно, являлась горячей почитательницей некоторых идей Делёза (хотя и оставила уничтожающий отзыв об «Анти-Эдипе»). Назову также относящихся к более молодому поколению профессоров Франсуа Зурабишвили (безвременно скончался в 2006 г.), посвятившего себя пропаганде произведений Делёза во всем мире, и публикатора наследия Делёза Давида Лапужада. Распространением идей Делёза в Японии и укреплением связей между Делёзом и японцами занимался его ученик и горячий почитатель Хиденобу Судзуки. (Кстати говоря, сам Делёз, по утверждению Досса, придавал громадное значение тому, что среди слушателей его лекций насчитывалось «пять-шесть австралийцев, 15–20 японцев и немало латиноамериканцев».) Наконец, собеседницей Делёза на его лекциях была соразмерная ему по влиянию в мире Изабель Стенгерс, физик и химик, соавтор лауреата Нобелевской премии Ильи Пригожина (см.: Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986). Что же касается самих идей «складки», то, как выясняется, они оказали серьезное влияние на (хотя и не слушавшего его курсы) крупнейшего социолога современности, нео-неопозитивиста Бруно Латура при создании его теории социальных сетей (о чем можно прочесть в предисловии О. Хархордина к русскому переводу книги Латура «Нового времени не было». М., 2006).

Перейду к самим лекциям о Лейбнице. Делёз прочел два лекционных курса о Лейбнице – четыре лекции в 1980 г. и гораздо большее их количество в 1987 г.; не все магнитофонные записи дошли до нас. Что же касается дошедших до нас записей, то они зачастую представляют собой беспорядочные обрывки. Есть места, где то, что, скорее всего, было прочтено раньше, попало в конец лекции, и наоборот. Много неразборчивых мест, в которых приходится делать конъектуры; там, где в оригинале стоят вопросительные знаки, мы пишем [нрзб.]. Два фрагмента представляют собой части лекций, прочтенных позже, и поэтому их пришлось выбросить. В лекциях обращает на себя внимание живой разговорный язык и непрерывный, страстный диалог с аудиторией, обилие вопросов и восклицаний. Так, Делёз всегда обращается к слушателям со словами: «почувствуйте, что…», а не «поймите, что…», взывая прямо-таки к чувственному усвоению непреклонно проводимых им идей. Он понимает, что студенты, к которым он обращается, обладают не ахти какими знаниями, и говорит: «Некоторые из вас, наверное, слышали о Бергсоне…» Лекции несравненно эмоциональнее, нежели их переработка, книга «Складка. Лейбниц и барокко». Интересно, что в первом цикле лекций ни о каком барокко речи нет; их идейной доминантой скорее служит сравнение Лейбница с Кантом – конечно, в пользу Лейбница, хотя идеи Канта Делёз признаёт и не отметает столь же безоговорочно, как картезианство. К своей излюбленной мысли о двух барочных этажах, проницающих собой материю и дух, Делёз обращается только во втором цикле. С неукоснительной строгостью он «прошивает» своей излюбленной триадой «складка – сингулярность – событие» чуть ли не каждую высказываемую мысль…

Делёз использует не так уж много сочинений Лейбница. Фактически он анализирует лишь «Теодицею», «Монадологию», изредка – «Новые опыты о человеческом разумении», и еще новонайденные письма – вроде письма к де Боссу. Но и взятых отрывков ему достаточно для того, чтобы выстроить не только свою концепцию Лейбница, но и собственную теорию мироздания.

В связи с этим любопытно взглянуть, как он отвечает на вопросы слушателей, пытающихся, по его мнению, «отвести его в сторону». Так, кто-то спрашивает его о событии по Фернану Броделю – на что Делёз отвечает в том духе, что как историк Бродель прав, но мы не историки, а философы. Когда же Изабель Стенгерс пытается вывести Делёза на разговор о новейших физических теориях поля, тот опять сворачивает в накатанную им колею – «ближе к Лейбницу».

Из лекций можно узнать и некоторые вещи, которые Делёз никогда не отважился бы включить ни в одну книгу, например уничтожающую оценку Витгенштейна и тезис о том, что Витгенштейн заслонил собой гораздо более крупные фигуры аналитической философии – Уайтхеда и Рассела. А в одной из последних лекций Делёз открытым текстом заявляет, что «законов природы не существует», а тот, кто признаёт законы природы, должен признавать и их противоположность в виде чуда и, следовательно, является не просто картезианцем, но даже и теологическим окказионалистом в духе Мальбранша! По мнению же Лейбница/Делёза, в мире не существует ничего, кроме свободной игры сингулярностей, событий и монад (правда, одни монады господствуют, а другие подчиняются)… Кроме того, Делёз вводит переоценку ценностей в том, что касается иерархии греческих философов. Так, стоиков он ставит выше Платона и Аристотеля, заявляя, что, если бы от них дошло большее количество текстов, еще неизвестно, кто стал бы в греческой философии классиком № 1. Читатель найдет и немало рассуждений о Плотине как авторе термина «монада», много греческой этимологии, где проводится различие между двумя типами единиц-единств: monas и enas.

Многие вопросы освещены в лекциях гораздо яснее, чем в книге «Складка», где «ритуальный сциентизм» мешает разобраться в том, как именно «работают» монады и два барочных этажа, как действует связывающий их vinculum. Так, из лекций явствует, что два этажа относятся сразу и к каждому атому материи, и к каждому, если можно так выразиться, «атому духа», и к сочетанию этих атомов на макроуровне. Кроме того, показательно – продолжающее мысли Лейбница – утверждение Делёза о том, что незнания «в природе» не существует вообще, каждая монада знает всё, только одно с большей отчетливостью, а другое – с меньшей. (Неистребимый оптимизм Делёза не мешал ему любить злейшего врага Лейбница, Вольтера, так как Лейбниц и Вольтер сочетаются между собой в рамках «предустановленной гармонии»; с другой же стороны, Делёз не считал Лейбница непогрешимым в личном плане и полагал, что по моральным качествам Лейбниц несравненно уступал Спинозе…)

Делёз «раскрывает скобки» вокруг мыслей, по разным мотивам отсутствующих или затушеванных в книге «Складка. Лейбниц и барокко». Так, он неоднократно возвращается к параллели между Лейбницем и Беркли, поскольку, из-за того что, по Лейбницу, мир не существует вне выражающих его монад, возникает соблазн спутать этот тезис с берклианским «esse est percipi». Но нет – это повторяется во многих лекциях, – монады не только выражают, но и актуализуют мир, а vinculum (между телом и душой, между двумя этажами) еще и делает этот мир реальным (хотя мир всего лишь усложнение принципа выражения монад). В лекциях упоминается и то, что престарелый Лейбниц отнесся с мягкой иронией к философским опытам молодого Беркли, назвав их «ирландской философией».

Гораздо яснее, нежели в книге «Складка», Делёз объясняет и встречающееся в философии Уайтхеда понятие «self-enjoyment». Этот «self-enjoyment», по мнению Делёза, представляет собой некий лейтмотив не только английской философии, но и всей английской культуры и английского миросозерцания. И тут нет ничего уничижительного, так как self-enjoyment – английская интерпретация библейского завета возрадоваться тому, что «мир хорош». И уж совсем оригинальным является сопоставление английской мысли с «Третьей Эннеадой» Плотина, где речь идет о радости от созерцания и от бытия самим собой! (А сущность про́клятых – в том, что они заменяют виртуальную радость яростью…) Говоря об интеграции восприятий у животных, Лейбниц создает психологию животных; говоря об интеграции восприятий у растений – теорию перцепции растений (животными и растительными монадами), а также теорию мира как виртуального горизонта всех перцепций. Монада же – это «изначальная активная потенция», то, что Николай Кузанский называл словом «possest», сочетая глаголы «мочь» и «быть», – и таково главное действующее лицо активизма Лейбница и Делёза.

Часть мыслей Делёза, например тех, что касаются концептов как основы философских систем того или иного автора, попала в позднюю книгу Делёза и Гваттари «Что такое философия». Ряд идей: о соотношении движения и времени, о том, что время в XVII в. становится не просто «количеством движения», а концептом, от которого движение зависит, – был развит в книгах «Кино. Образ-движение» и «Кино. Образ-время». Это же касается отношений между движением и силой. Некоторые мысли, относящиеся к математическим идеям Лейбница, насколько мне известно, не попали вообще ни в одну книгу и присутствуют только в этих лекциях. При этом Делёз демонстрирует недюжинные знания в области математики, хотя ставит их на службу одной и той же идее: показать, что существует то самое неуловимое различающее и различающееся различие, которое служит одним из главных предметов всех сочинений Делёза и истоки которого он приписывает Лейбницу. Так, когда Делёз рассуждает об эволюции представления о бесконечности на протяжении XVII–XIX вв. или, например, о топологии, одним из основоположников этих идей оказывается все тот же Лейбниц.

Разговорный язык Делёза доходит до того, что в лекциях он иногда употребляет слова, эквиваленты которых считаются в России матерными. Надо отметить, что во Франции они звучат на несколько порядков менее вульгарно и освящены авторитетом маркиза де Сада и Стендаля (см., например, французский текст описания битвы при Ватерлоо в «Пармской обители»). Отнюдь не из ханжества – а просто чтобы не отвлекать внимание читателя в сторону – я счел необходимым слегка смягчать их.

Существует несколько – хотя не так много – проблем передачи делёзовской терминологии. Так, излюбленные Делёзом термины «concept» и «percept», видимо, так и следует передавать: «концепт» и «перцепт». При этом концепт отчетливо противопоставляется термину «notion», «понятие», которое, в отличие от концепта, является более «наивным» и не несет на себе печати авторского изобретения. Кроме того, латинский корень cep– непосредственно соотносится со столь дорогой Делёзу идеей схватывания действительности – как выражается В. В. Бибихин, это то же самое, что и русское «цеплять». Французское etage можно переводить как «ярус», а можно и как «этаж». Перевод «этаж» лучше соотносится с идеей барочного дома и поэтому представляется более точным. При этом существующие переводы Лейбница часто оказываются бесполезными: например, в русских переводах предпочитают говорить не о «складках» и «сгибах», а о «тайниках» материи. И трудно понять, кто прав; слегка отвлекаясь в сторону, можно упомянуть мнение Поля Вена, высказанное им в биографии Фуко (рус. пер.: СПб., 2013): Делёз, конечно, великий и оригинальный философ, но он совершенно безосновательно усматривал у Фуко понятие «складки». Складку и сгиб Делёз видит, кстати, еще у Уайтхеда и Бергсона (хотя Уайтхед почему-то предпочитает в данном контексте говорить о «вибрациях»). Ницше, по мнению Делёза, считал, что складками и сгибами наполнена немецкая душа и это – удобный момент противопоставить его Гегелю как философа «плоскостного» философу «глубинному».

Как бы там ни было, главное ощущение от «Лекций» Делёза – непрестанное биение, можно даже сказать взволнованная пульсация, мыслей. Мне приходилось переводить «Лекции по социологии» Адорно, и надо сказать, что единственное отличие разговорного языка Адорно от языка его произведений – в том, что он не всегда успевает за грамматикой своих сложнейших мыслей и фраз. Делёз же пользуется краткими, рублеными фразами, мгновенно доходящими до слушателя. Единственная приходящая мне в голову (может быть, не вполне обоснованная научно) аналогия в истории философии – сочинения Ницше, особенно последнего периода. Как пишет Франсуа Досс, Делёз (не без некоторой болезненности) не любил выпячивать свою личность и никогда не рассказывал о себе. Тем не менее «Лекции о Лейбнице», по-моему, представляют собой «Ecce Homo» на делёзовский лад! Недаром Ницше относился к числу «вечных спутников» Делёза, и недаром Делёз (на первый взгляд, несколько неожиданно) объявлял Ницше продолжателем идей Лейбница…

Борис Скуратов