Лекции о сущности религии

оно является предметом культа не за свои качества, вызывающие удивление и изумление, а за свои качества, обосновывающие и сохраняющие человеческое существование и возбуждающие чувство зависимости.

То же самое применимо и к культу животных, сколько бы богов-животных ни было обязано своим существованием thauma, лишенному критики глазению, бессмысленному удивлению, не знающему границ произволу религиозных предрассудков. Мы не должны поэтому удивляться и стыдиться, что человек почитал животных, ибо человек любил и почитал в них только себя самого; он по крайней мере там, где культ животных представляет собой культурно-историческое явление, - почитал животных только за их услуги перед человечеством, а стало быть, перед ним самим, не из животных, а из гуманных побуждений.

Что человек, почитая животных, почитает себя, тому пример мы имеем в том, как человек в настоящее время еще расценивает животных. Охотник ценит только животных, пригодных для охоты, крестьянин - нужных для земледелия, то есть охотник ценит в животном процесс охоты, составляющий его собственное существо, крестьянин - только хозяйство, являющееся его собственной душой и практическим божеством. Поэтому и в культе животных мы имеем доказательство и пример того утверждения, что в религии человек опредмечивает лишь собственное существо. Сколь различны люди, сколь различны их потребности, сколь различна их существенная, характеризующая их точка зрения, столь же различны - по крайней мере у народов, принадлежащих к истории культуры животные, которых они главным образом почитают, так что по качеству животных, которые служили предметом почитания, можно судить и о самом качестве людей, их почитавших. Так, собака, замечает Роде в своем сочинении "Священная сага и вся религиозная система древних бактрийцев, мидян и парсов или зендского народа", "была для парсов, живших сначала одним только скотоводством, важнейшей опорой в борьбе против звериного ариманского мира, то есть против волков и других хищных животных, поэтому наказывался смертью тот, кто убивал пригодную собаку или беременную суку. Египтянину не нужно было бояться при обработке своей земли ни волков, ни других хищных зверей. Крысы и мыши, вредившие ему, были орудиями Тифона, поэтому кошка исполняла у него ту роль, которая возложена была на собаку у зендского народа". Но не только культурную практику народа, а и его теоретическое существо, его духовную точку зрения вообще объективирует нам культ животных - естественный культ вообще; ибо там, где человек почитает животных и растения, там он еще не человек, подобный нам, там он отождествляет себя с животными и растениями, там они для него частью человеческие, частью сверхчеловеческие существа. Так, например, в "Зенд-Авесте" собака подчинена законам наравне с человеком. "Если собака укусит домашнее животное или человека, то для первого раза ей отрезают правое ухо, для второго - левое, для третьего правую ногу, для четвертого - левую, для пятого - хвост". Так, троглодиты, согласно Диодору, называли быка и корову, барана и овцу отцом и матерью, потому что они постоянно получали свою ежедневную пищу от них, а не от своих кровных родителей. Так, индейцы в Гватемале, по сообщению Мейнерса, верят, подобно африканским неграм, что жизнь каждого человека неразрывно связана с жизнью определенного животного и что если братское животное будет убито, то и человек должен умереть. Так, и Сакунтала говорит цветам: "Я чувствую к этим растениям любовь сестры". Прекрасный пример отличия человеческого существа, стоящего на точке зрения восточного почитания природы, от человеческого существа, имеющего нашу точку зрения, дает нам анекдот, рассказанный В. Джонсом, что, когда однажды у него лежал на столе цветок лотоса для исследования, пришел к нему чужеземец из Непала, и как только он увидал цветок, он благоговейно пал ниц. Какая разница между человеком, набожно падающим ниц перед цветком, и человеком, смотрящим на цветок только с точки зрения ботаники!

СЕДЬМАЯ ЛЕКЦИЯ.

Утверждение, что человек в животных почитает самого себя, утверждение, не опрокидываемое даже тем культом животных, который не имеет под собой культурно-исторических, рациональных оснований, который своим существованием обязан лишь страху или даже особым случайностям или идиосинкразии, ибо где человек почитает какое-либо существо без основания, там он опредмечивает в нем лишь собственное неразумие и безумие, - с этим утверждением, говорю я, мы пришли к самому важному положению параграфа, к положению, что человек почитает богом то, от чего он считает зависимой свою жизнь или в зависимость от чего он верит; что именно поэтому в предмете почитания сказывается, обнаруживается лишь та цена, которую он придает своей жизни, себе вообще, что, стало быть, почитание бога зависит от почитания человека, Это положение есть, правда, лишь предвосхищение, антиципация результата и дальнейшего содержания этих лекций; но так как оно встречается уже в этом параграфе, так как оно чрезвычайно важно для всего развития моего взгляда на религию, то пусть оно станет предметом рассмотрения уже по данному поводу, когда речь идет о культе животных, который, поскольку в основе его лежит разумный смысл, именно и подтверждает и делает очевидной истину этого положения.

Подводя итог изложенному, скажем: там, где культ животных возвышается до значения культурного момента, явления из истории религий, достойного упоминания, - там он имеет человеческую, эгоистическую, основу. Я употребляю к ужасу лицемерных теологов и фантастов-философов слово "эгоизм" для обозначения основы и сущности религии. Некритические критики, цепляющиеся за слова, высокомудро высосали поэтому из моей философии, что ее результатом является эгоизм, и что именно поэтому я и не проник в сущность религии. Но если я слово "эгоизм", - заметьте, - употребляю в значении философского или универсального принципа, то понимаю я под ним не эгоизм в обыкновенном смысле этого слова, как это может усмотреть всякий, хоть немного способный к критике, из тех сочетаний, из той связи, из того противоположения, в которых я употребляю слово "эгоизм";

употребляю же я его в противоположение к теологии или вере в бога, в понимании которой, если эта вера строга и последовательна, каждая любовь, раз она не имеет своею целью и предметом бога, даже и любовь к другим людям, есть эгоизм; я понимаю поэтому под этим словом не эгоизм человека по отношению к человеку, нравственный эгоизм, не тот эгоизм, который во всем, что он делает, даже как будто для других, соблюдает лишь свою выгоду, не тот эгоизм, который является характерной чертой филистера и буржуа и составляет прямую противоположность всякому дерзанию в мышлении и действии, всякому воодушевлению, всякой гениальности и любви. Я понимаю под эгоизмом человека соответствующее его природе, а стало быть, и разуму, - ибо разум человека ведь не что иное, как сознательная природа его, - его самопризнание, самоутверждение по отношению ко всем неестественным и бесчеловечным требованиям, которые предъявляют к нему теологическое лицемерие, религиозная и спекулятивная фантастика, политическая грубость и деспотизм. Я понимаю под эгоизмом эгоизм необходимый, неизбежный, не моральный, как я уже сказал, а метафизический, то есть эгоизм, основывающийся на существе человека без его ведома и воли, тот эгоизм, без которого человек не может жить: ибо для того, чтобы жить, я должен постоянно присваивать себе то, что мне полезно, и отстранять то, что мне враждебно и вредно, тот эгоизм, стало быть, который коренится в самом организме, в усвоении усвояемой материи и в выбрасывании неусвояемой. Я понимаю под эгоизмом любовь человека к самому себе, то есть любовь к человеческому существу, ту любовь, которая есть импульс к удовлетворению и развитию всех тех влечений и наклонностей, без удовлетворения и развития которых человек не есть настоящий, совершенный человек и не может им быть; я понимаю под эгоизмом любовь индивидуума к себе подобным индивидуумам, - ибо что я без них, что я без любви к существам, мне подобным? - любовь индивидуума к самому себе лишь постольку, поскольку всякая любовь к предмету, к существу есть косвенно любовь к самому себе, потому что я ведь могу любить лишь то, что отвечает моему идеалу, моему чувству, моему существу. Короче говоря, я понимаю под эгоизмом тот инстинкт самосохранения, в силу которого человек не приносит в жертву себя, своего разума, своего чувства, своего тела духовным - если взять примеры из ближе всего нам знакомого культа животных - духовным ослам и баранам, политическим волкам и тиграм, философским сверчкам и совам, тот инстинкт разума, который говорит человеку, что глупо, бессмысленно из религиозного самоотрицания давать вшам, блохам и клопам высасывать кровь из тела и разум из головы, давать отравлять себя гадюкам и змеям, поедать себя - тиграм и волкам; тот инстинкт разума, который, когда даже человек заблудится или опустится до почитания животных, кричит ему: почитай только тех животных, в которых ты почитаешь самого себя, животных, которые тебе полезны, тебе нужны; ибо даже животных, которых ты почитаешь, не имея для их почитания разумного основания, ты почитаешь ведь только потому, что ты, по крайней мере, веришь, ты воображаешь, что почитание их не без пользы для тебя. Впрочем, выражение "польза" как я уже объяснял в моих комментариях и дополнениях к "Сущности религии", вульгарно, неподходяще, противоречит религиозному смыслу; ибо полезна и вещь; но то, что есть бог, предмет религиозного почитания, не есть вещь, а есть существо; полезный же есть выражение простой потребляемости, способности быть использованным, выражение пассивности; но деятельность, жизнь есть существенное свойство богов, как это уже верно отметил Плутарх. Религиозное понятие полезности есть выражение благодетельности; ибо только благодетельность, а не полезность внушает мне чувства благодарности, почитания, любви, и только эти чувства по своей природе, по своему действию религиозны. Природа вообще, растения и животные в особенности почитаются за их благодетельность - если выражаться языком религиозным или поэтическим, за их полезность - если говорить на языке не религиозном, а обыденном или прозаическом, за их необходимость, невозможность без них существовать выражаясь философски.

Культ животных поэтому, - по крайней мере там, где он имеет разумный религиозный смысл, - имеет принцип, общий со всяким культом; или: то, что в глазах людей, сколько-нибудь соображающих, возвышает животных до предмета религиозного почитания, то, что является основой их почитания, то же самое есть основа почитания и каждого другого предмета; основа же эта есть полезность или благодетельность. Боги людей различаются только сообразно различию благодеяний, оказываемых богами людям, различаются только сообразно различию влечений и потребностей человека, удовлетворяемых ими; предметы религии различаются только сообразно различию способностей или сил человеческого существа, к которым они имеют касательство. Так, например, Аполлон есть врач психических, моральных болезней, Асклепий-врач болезней физических, телесных. Но основа почитания, принцип их божественности, то, что их делает богами, это - их отношение к человеку, их полезность, их благодетельность, это - человеческий эгоизм; ибо если я не люблю себя прежде всего, не почитаю себя, то как могу я любить и почитать то, что мне полезно и благодетельно? Как я могу любить врача, если я не люблю здоровья? учителя, если я не хочу удовлетворить мою жажду знания? Как я могу почитать свет, если у меня нет глаз, которые ищут света, нуждаются в свете? Как я могу превозносить и восхвалять творца или источник моей жизни, если я сам себя презираю? Как поклоняться и признавать объективно высшее существо, если я не имею в себе субъективно высшего существа? Как признавать бога вне себя, если я сам себе, правда, на иной манер, - не являюсь богом? Как верить во внешнего бога, не предполагая существования внутреннего, субъективного?

Но что такое это высшее существо в человеке, от которого зависят все другие высшие существа, все боги вне его? Это - понятие, включающее в себя все его человеческие влечения, потребности, наклонности, это вообще существование, жизнь человека, ибо она ведь охватывает собой все. Только потому делает человек богом или божественным существом то, от чего зависит его жизнь, что для него его жизнь есть божественное существо, божественное благо или предмет. Когда человек говорит:

"жизнь не есть высшее из благ", то он берет жизнь в узком, подчиненном смысле, тогда человек стоит на точке зрения несчастия, разрыва, а отнюдь не на точке зрения нормальной жизни; он, правда, отвергает тогда, презирает жизнь, но презирает только потому, что его жизни не хватает свойств или благ, существенно принадлежащих нормальной жизни, потому, что это уже не жизнь. Так, например, когда человек лишен свободы, когда он раб чужого произвола, то он может, он должен эту жизнь презирать, но только потому, что она недостаточная, ничтожная жизнь, жизнь, которой не достает существенного условия и свойства человеческой жизни, самопроизвольного движения и самоопределения. На этом основывается и самоубийство. Самоубийца посягает не на свою жизнь; она у него уже отнята. Поэтому он убивает себя; он разрушает лишь видимость; он отбрасывает лишь скорлупу, из которой уже давно, по его ли вине или без вины с его стороны, выедено нутро. Но в здоровом, закономерном состоянии и если разуметь под жизнью понятие, заключающее в себе все блага, имеющие существенное отношение к человеку, жизнь поистине есть высшее благо, высшая сущность человека.

Подобно тому, как я для всех моих главных и основных положений привожу эмпирические, исторические примеры и подтверждения, ибо я хочу лишь осознать и высказать то, что думают и говорят другие, люди вообще, так и для этого утверждения я привожу в моих дополнениях и комментариях к "Сущности религии" некоторые места из Аристотеля, Плутарха, Гомера и Лютера. Несколькими цитатами я не хочу, разумеется, доказать истинности того или иного изречения, в чем меня упрекали смешные некритические критики. Я люблю краткость, в немногих словах я высказываю то, что другие высказывают в целых фолиантах. Но, разумеется, большинство ученых и философов отличается тем, что они только тогда убеждаются в вескости довода, когда он преподносится им в виде фолианта или, по крайней мере, основательно толстой книги. Эти несколько цитат приводятся вместо множества, они имеют всеобщее значение, они могут быть подтверждены тысячью и еще тысячью ученых цитат;

но все эти тысячи не скажут больше, по крайней мере качественно, чем эти несколько мест. Что, однако, бесконечно больше ученой цитаты, что имеет бесконечно большее значение, так это практика, жизнь. И жизнь подтверждает нам на каждом шагу, который мы делаем, при каждом взгляде, который мы на нее бросаем, истину того положения, что жизнь для людей есть высшее благо. И точно так же она прежде всего подтверждает религию и ее историю; ибо подобно тому, как философия в конечном счете есть не что иное, как искусство мышления, так и религия есть в конечном счете не что иное, как искусство жизни, которое поэтому приносит в наше поле зрения и в наше сознание не что иное, как силы и влечения, непосредственно движущие жизнь человека. Эта истина и есть общий, всеохватывающий принцип всех религий. Только потому, что жизнь бессознательно и непроизвольно в силу необходимости является человеку божественным благом и существом, человек сознательно делает в религии богом то, от чего в действительности или только в воображении зависит происхождение и сохранение этого божественного блага. Всякое удовлетворение влечения, будь это влечение низшего или высшего порядка, физическое или духовное, практическое или теоретическое, представляет для человека божественное наслаждение, и только поэтому чтит он предметы или существа, от которых это удовлетворение зависит, чтит как чудесные, достойные поклонения, божественные существа. Народ, не имеющий духовных влечений, не имеет и духовных богов. Народ, для которого разум, как субъект, то есть как человеческая сила и деятельность, не есть нечто божественное, никогда и ни в каком случае не сделает предметом своего почитания, своим богом порождение разума. Как могу я мудрость сделать богиней в виде Минервы, если для меня мудрость уже сама по себе ни есть божественное существо? Как могу я вообще обожествлять существо, от которого зависит моя жизнь, если для меня жизнь не представляет ничего божественного? Только различие в человеческих влечениях, потребностях, способностях, только это различие в них и их размещение по рангам определяет поэтому различие и размещение по рангам и среди богов и религий. Масштаб, критерий божества, и именно поэтому источник богов, человек имеет у себя и в себе. Что этому критерию соответствует, есть бог, что ему противоречит, бога не представляет. Но этот критерий есть эгоизм в распространительном смысле этого слова.

Отношение предмета к человеку, удовлетворение потребности, необходимость, благотворность - вот причины, почему человек делает какой-либо предмет своим богом. Абсолютное существо есть для человека, помимо его собственного сознания, сам человек, так называемые абсолютные существа, боги - относительные, от человека зависимые существа, они для него лишь постольку боги, поскольку они служат его существу, поскольку они ему полезны, помогают, соответствуют, словом-благотворны. Почему высмеивали греки богов египтян: крокодилов, кошек, ибисов? Потому, что боги египтян не соответствовали существу, потребностям греков. В чем же заключалась причина, что для них только греческие боги имели значение богов? В богах ли самих по себе? Нет! Она была в греках; в богах - лишь косвенно, лишь постольку, поскольку они были существами, соответствующими существу греков (5). Но почему христиане отвергали языческих греческих и римских богов? Потому, что их религиозный вкус изменился, потому, что языческие боги не давали им того, чего они хотели. Почему, таким образом, для них только их бог есть бог? Потому, что он есть сущность их существа, им подобен, потому, что он соответствует их потребностям, их желаниям, их представлениям.

Мы отправлялись сначала от самых общих и обычных явлений религии и отсюда уже перешли к чувству зависимости; но сейчас мы вернулись через и за пределы чувства зависимости назад и открыли в качестве последнего субъективного основания религии человеческий эгоизм в указанном смысле, хотя и эгоизм в самом вульгарном и обычном смысле этого слова играет не подчиненную роль в религия. Но я его оставляю в стороне. Спрашивается только, отвечает ли истине это объяснение основы и сущности религии и ее предметов, богов, объяснение, абсолютно противоречащее обычным сверхчувственным и сверхчеловеческим, то есть фантастическим объяснениям религиозных основ? Попал ли я в точку этим словом, правильно ли высказал то, что человечество имеет в мыслях, когда почитает богов? Я, правда, привел уже достаточно доводов и примеров, но так как предмет слишком важен и так как ученых можно побить только их собственным оружием, то есть цитатами, то я приведу еще несколько. "Растение, дерево, - плодами которых питались, говорит Роде в своем, уже упомянутом, сочинении, касаясь религии древних индийцев и персов, - почитались, и к ним обращались с просьбой приносить впредь еще больше плодов. Почитались животные, чьим молоком и мясом питались; вода, делавшая землю плодородной; огонь, так как он согревал и светил, и солнце со всеми прочими звездами, потому что их благотворное влияние на всю жизнь не могло ускользнуть от внимания и самого тупого человека". Автор также уже упоминавшейся работы "De I'origine des principes religieux. "О происхождении религиозных принципов" приводит из Histoire des Incas de Perou, par Garcillaso de la Vega ("История Инков Перу", сочиненная Гарсиласо де ла Вега"),-сочинение, которое я, к сожалению, не мог раздобыть,-следующее место: "Жители Чинчи говорили Инке, что они не хотят признавать ни Инку своим королем, ни солнце своим богом, что у них уже есть бог, которому они поклоняются, что их общий бог -море, которое совсем не то, что солнце, оно дает им множество рыбы для пропитания, тогда как солнце не делает им никакого добра, его же исключительный жар им только тягостен, так что им нечем от него попользоваться". Таким образом, они, по их собственному признанию, почитали море за бога, потому что оно было источником их пропитания; они думали, как тот греческий комик, который говорит: "то, что меня питает, то я и считаю моим богом". Известная поговорка "чей хлеб я ем, того и песню пою", имеет поэтому значение и в религии. Уже самый язык дает нам подтверждение этого. Almus, например, означает питающий, поэтому он является главным образом эпитетом Цереры, которая именно поэтому и любима, ценима, прекрасна, священна. "Изо всех божеств, о которых повествует мифология, - говорит Диодор, - ни одно не почитается людьми так высоко, как те два, которые своими благодетельнейшими изобретениями так исключительно выслужились перед человечеством:

Дионисий - введением в употребление прекраснейшего напитка и Деметра доставлением превосходнейшей твердой пищи". Эразм в своих "Пословицах" делает к пословице древних: "человек для людей есть бог", замечание:

"Древность верила, что быть богом означает оказывать пользу смертным". Подобное же замечание делает филолог Иог. Мейен в одном примечании к "Энеиде" Вергилия. Древние, говорит он, оказывали тем, кто сделал благодетельные изобретения, божеские почести после их смерти, ибо они были убеждены, что бог - не что иное, как то, что приносит пользу людям. "На каком основании, - замечает Овидий в своих "Посланиях с Понта", - станем мы почитать богов, если отнимем у них волю к тому, чтобы оказывать пользу или помогать? Если Юпитер остался глухим к моим мольбам, зачем мне закалывать жертвенное животное перед его храмом? Если море не дает мне покоя во время моего морского путешествия, то зачем мне ни за что, ни про что воскурять фимиам Нептуну? Если Церера не исполняет желания трудолюбивого селянина, то зачем же она будет получать внутренности поросой свиньи?" Стало быть, только польза или благодеяние возвеличивают людей и богов! "Бог для смертного тот, - говорит Плиний Старший, - кто помогает смертному". По Геллию, даже сам Юпитер имеет свое имя lovena от iuvando, то есть оказывать помощь или пользу, в противоположность nocere - вредить. В цицероновском сочинении "Об обязанностях" говорится: "Непосредственно после богов самые полезные человеку существа - это люди"; стало быть, боги - существа, человеку наиболее полезные. И точно так же говорит Эразм в своих "Пословицах": "Пословица "един бог, но много друзей" напоминает нам о том, что нам нужно приобретать как можно более друзей, ибо после богов более всего они могут оказать нам помощь". В своем сочинении "О природе богов" Цицерон (или, вернее, эпикуреец Веллей, но в данном случае это безразлично) признает абсурдным утверждение Персея, что полезные и целебные вещи считаются богами, и бросает Продику за подобное утверждение упрек в том, что тот упраздняет религию; но одновременно же он упрекает и Эпикура, что тот, отказывая божеству в самом божественном, в самом чудесном: в доброте, в благодетельности, тем самым в корне подрывает религию, ибо как можно, говорит он, почитать богов, если от них не получаешь ничего доброго и ничего доброго нельзя ожидать? Религиозность, pietas, это - справедливость по отношению к богам, но как можно чувствовать себя обязанным по отношению к тем, от кого ничего не получаешь? В богах почитаем мы,- говорит Квинтилиан в своих "Ораторских наставлениях", - прежде всего величественность их природы, затем могущество, присущее каждому из них, и те изобретения, которые оказали пользу человеку. Квинтилиан различает здесь между могуществом и величием богов и их благодеяниями, но это различение исчезает, если взглянуть поглубже, ибо, чем величественнее и могущественнее какое-либо существо, тем более способно оно также оказать другим пользу, и наоборот. Высшее могущество совпадает с высшей благодетельностью. Поэтому почти у всех народов бог небесных сил есть наивысший, самый возвышенный, самый величественный бог над всеми богами, ибо действия и благодеяния неба превосходят все остальные действия и благодеяния, потому что - они самые всеобщие, всеохватывающие, самые грандиозные, самые необходимые. Так, у римлян Юпитер зовется: optimus, maxi-mus, то есть "за свои благодеяния", как замечает сам Цицерон, зовется "лучшим или самым благим", "за свою же силу" или "мощь" - "величайшим" или "наивысшим богом". Подобное же разделение, как и у Квинтилиана, мы находим у Плутарха в его сочинении "Влюбленный". "Хвала богам основывается главным образом на их dynamis, то есть могуществе, и opheleia, то есть полезности или благодетельности"; но, как уже сказано, оба понятия сливаются в одно, ибо, чем больше какое-либо существо является самим по себе и для себя, тем больше им оно может быть и для других. Чем кто больше, тем он больше может быть и другим полезным, правда, однако, быть также и вредным. Поэтому Плутарх говорит в своих "Застольных речах": "Люди более всего обожествляют предметы самой всеобщей, на все распространяющейся полезности, как-то: вода, свет, времена года".

ВОСЬМАЯ ЛЕКЦИЯ.

Когда последние остатки языческой религии были разрушены или, по крайней мере, лишены своего политического значения и почета, когда, между прочим, должна была быть удалена с того места, где она до тех пор стояла, статуя богини победы, Симмах написал сочинение в защиту старой, исторической религии, а также в защиту культа Виктории. Среди своих защитительных доводов он сослался также и на utilitas, пользу, как на вернейший отличительный признак божества. Никто не станет отрицать, говорит он далее, что почитать следует то божество, которое признается желательным. Это значит: только то есть предмет религии, почитания, что является предметом человеческих желаний, но только доброе, полезное, благодетельное есть то, чего желают. Поэтому образованные люди среди классических язычников, а именно - греков, определяли в качестве существенного свойства и условия божества - доброту, благодетельность, филантропию. "Ни один бог, - говорит Сократ в платоновском "Теэтете", - не настроен враждебно к людям". "Какова у богов, - говорит Сенека в своих письмах, - основа их благодетельности? Их природа. Вера в то, что они хотят вредить - заблуждение; они этого даже не могут". "Бог, говорит он там же, - не ищет себе слуг; он сам служит человеческому роду". "Так же нелепо, - говорит Плутарх в своем сочинении о противоречиях стоиков, - отрицать за богами их бессмертие, как и попечение и любовь к людям или благодетельность". "Под богом, - говорит в том же сочинении у Плутарха Антипатр из Тарсиса, - понимаем мы блаженное, бессмертное и к людям благодетельное существо". Поэтому боги у греков, по крайней мере лучшие, зовутся "подателями благ", далее - soteres, то есть, спасителями несущими счастье, избавителями. Греческая религия не имеет даже специального, самостоятельного злого бога, как, например, египтяне, имевшие своего Тифона, и персы - своего Аримана.

Отцы церкви высмеивали язычников за то, что те делали благодетельные или полезные вещи и существа предметом своего почитания или религии. Легкомысленные греки, говорит, например, Юлий Фирмик, считают богами все существа, оказывающие или оказавшие им какое-либо благодеяние. Он упрекает их, между прочим, в том, что пенаты происходят от слова: penus, что означает не что иное, как пищу. Язычники, говорит он, как люди, под жизнью ничего другого не понимавшие, как свободу поесть и попить, сделали богами свои средства пропитания. Он упрекает их и за культ Весты, ибо она не что иное, как домашний огонь, который на очаге служит для ежедневного употребления, и поэтому должна была бы иметь своими жрецами поваров вместо дев. Но сколько ни порицали и ни высмеивали отцы церкви и вообще христиане язычников за то, что те оказывали божеские почести полезным вещам - огню, воде, солнцу, луне, - именно из-за их столь благодетельного действия на человека, они все же не порицали их за принцип или основу этого почитания, а только за предмет их почитания, не за то, стало быть, что они сделали благодетельность или полезность основой почитания, религии, а за то, что они сделали предметом почитания не надлежащее существо, что они не почитали то существо, от которого исходят все благодетельные, человеку полезные свойства и действия природы, то существо, которое одно может помочь человеку, может сделать его счастливым, которое есть бог, существо от природы отличное, духовное, невидимое, всемогущее, являющееся творцом или создателем природы. Силу вредить или оказывать пользу, приносить счастье и горе, здоровье и болезнь, жизнь и смерть, ту силу, которую язычники, сообразно своему чувственному взгляду на вещи, разделили между многими различными вещами, христиане, в силу своего нечувственного, абстрактного мышления, объединили в одном существе, так что это единое, что христиане называют богом, есть единственно страшное и могучее, единственно любящее и благодетельное существо. Или: если мы благодетельность сделаем единственным существенным свойством божества, то мы скажем: блага, которые язычники распределяли между различными предметами действительности, христиане собрали в одном предмете, поэтому христиане определяют бога как понятие, включающее в себя всех богов. Но в определении, то есть в понимании самого божества, в принципе, то есть в сущности или основе, они не отличаются от язычников. В Библии, точно так же в "Ветхом", как и "Новом Завете", слово "бог" во всех тех местах, где говорится: "я буду вашим богом или вам богом" или где оно имеет вслед за собой родительный падеж, как, например, "я бог Авраама", это слово значит - благодетель. Августин в четвертой книге своего "Града божия" говорит: "Если счастье есть божество, за которое его считают римляне, то почему не почитают они его одно, почему не стекаются они в один только его храм? Ибо кто не хочет быть счастливым? Кто желает чего-либо, как не для того, чтобы сделаться через это счастливым? Чего, как не счастья, добиваются от бога? Однако счастье не есть бог, а дар бога. Ищут, стало быть, того бога, который может его дать". В том же сочинении Августин говорит по поводу платоновских демонов:

"Какие бы бессмертные и блаженные ни жили в небесных жилищах, но если они нас не любят и не хотят, чтобы мы были блаженны, то нам их нечего почитать". Поэтому только то, что любит человека и желает его блаженства, есть предмет почитания для человека, предмет религии. Лютер в своем толковании некоторых глав пятой книги Моисея говорит: "Так разум описывает бога, что он есть то, что человеку оказывает помощь, приносит пользу, идет ему на благо. Таким образом поступали язычники. Римляне наделали много богов различных просьб и помощи ради... Сколько было нужды, добра и угодий на земле, столько же создавалось богов, вплоть до того, что даже растения и чеснок сделались богами... Мы при папстве тоже понаделали богов, всякая болезнь или нужда имела собственного спасителя или бога. Беременные женщины, когда они были на сносях, призывали святую Маргариту, она была их богиней... Святой Христофор оказывал, говорят, помощь тем, кто был при последнем издыхании. Таким образом, каждый приписывает имя бога тому, из чего он более всего извлекает себе добра... Поэтому я еще раз говорю: разум знает до некоторой степени, что бог может помочь и помогает, но настоящего бога он не может найти... Истинный бог в писании зовется спаситель в нужде и податель всего доброго". В другом месте говорит он об язычниках: "Хотя они и ошибаются в личности бога, благодаря идолопоклонству (то есть вместо того, чтобы обращаться к истинному богу, они обращаются к ложным), но все же налицо то служение, которое подобает истинному богу, то есть призывание его, и то, что они ожидают от него всего доброго и помощи". Таким образом субъективный принцип язычников - истинный, или субъективно они правы, поскольку они под богом мыслят себе нечто, что только благостно, благодетельно, но объективно, то есть в предмете, они ошибаются.

Христиане восставали поэтому особенно против богов языческой философии, а именно против бога стоиков, эпикурейцев, аристотеликов, потому что они упраздняли провидение, словами ли или на деле, потому что они устраняли те свойства, которые одни, как я уже ранее отмечал, составляют основу религии, те свойства, которые имеют отношение к счастью и к горю человека. Так, например, Мосгейм, ученый теолог восемнадцатого века, в своих примечаниях к "Интеллектуальной системе" Кедворта - философско-теологической работе, направленной против атеизма, - говорит о боге Аристотеля, "что он человеческому роду нисколько не полезен и не вреден а поэтому не заслуживает, собственно говоря, особого культа. Аристотель верил, что мир так же необходимо и вечно существует, как и бог. Поэтому он и небо считает таким же неизменным, как и бога. Отсюда следует, что бог не свободен, стало быть, бесполезно его призывать; ибо, если мир движется согласно вечным законам и ни в каком случае не может быть изменен, то я не вижу, какую помощь мы можем ждать от бога. (Мы видим на этом примере, замечу мимоходом, что вера в бога и вера в чудо, разъединенные современным рационализмом, тождественны, как это мы увидим позже.) Аристотель лишь на словах оставляет бога, на деле же он его упраздняет. Аристотелевский бог - бездеятелен, как и эпикурейский, его энергия, то есть его деятельность, заключается лишь в бессмертной жизни и созерцании или спекуляции. Долой бога, который живет лишь для себя и чья сущность состоит в одном только мышлении! Ибо, как может человек от такого бога ожидать себе утешения и защиты?" Приведенные до сих пор изречения выражают, впрочем, не религиозное или теологическое умонастроение этих одиночек, они выражают умонастроение теологов и христиан, умонастроение самой христианской религии и теологии; к ним можно было бы присоединить бесчисленное множество подобных же изречений. Но зачем это ненужное и скучное множество? Я замечу еще только, что благочестивые, верующие язычники, даже из среды философов, также уже полемизировали против бесполезных, философских богов; так, например, платоники против стоического бога, стоики, которые по сравнению с эпикурейцами были верующими язычниками, - против бога эпикурейцев. Так, например, стоик в сочинении Цицерона "О природе богов" говорит: "Даже варвары и даже столь осмеянные египтяне не почитают животное, если оно не оказывает благодеяния; у вашего же бездельного бога нельзя указать ни благодеяний, ни даже поступков, действия. Но именно поэтому он бог только по имени".

Но если приведенные до сих пор в виде документов цитаты имеют универсальное значение, если высказанные в них взгляды проходят через все религии и теологии, то кто сможет отрицать, что человеческий эгоизм есть основной принцип религии и теологии. Ибо, если быть достойным поклонения и почитания, а следовательно, если божеское достоинство существа зависит исключительно от отношения существа к благосостоянию человека, если только существо, благодетельное для человека, полезное ему, божественно, то основание божественности существа покоится ведь исключительно в эгоизме человека, который все относит лишь к себе и сообразно этому отношению ценит. Если я, впрочем, делаю эгоизм основой и сущностью религии, то я ей этим не делаю упрека, по крайней мере не делаю его в принципе, безусловно. Я делаю ей упрек лишь тогда, когда этот эгоизм совсем вульгарен, как, например, в телеологии, где религия делает своей сущностью отношение предмета, а именно природы, к человеку, и именно поэтому принимает по отношению к природе неограниченно эгоистический, презирающий природу характер, или где, выходя за пределы необходимого, естественно обосновываемого эгоизма, эгоизм является неестественным и сверхъестественным, фантастическим, как в христианской вере в чудо и бессмертие.

Против этого моего понимания и объяснения религии теологические лицемеры и спекулятивные фантасты, которые вещи и людей рассматривают только с точки зрения своих самодельных понятий и воображаемых представлений, которые никогда не спускаются ни со своего амвона, ни со своей кафедры, этих искусственных высот их духовного и спекулятивного самомнения, чтобы встать на один уровень с рассматриваемыми ими вещами; эти лицемеры и фантасты возражают, что я, - который в противоположность этим духовным и спекулятивным господам привык, прежде чем судить о вещах, сначала себя с ними отождествить, почувствовать свою общность с ними и близость, - что я делаю существом религии частные, то есть второстепенные, случайные ее явления. Сущность религии, возражают мне эти лицемеры, фантасты и спекулянты, никогда не бросавшие своего взора на действительную жизнь человека, есть скорее нечто противоположное тому, что я делаю сущностью религии, не самоутверждение, не эгоизм, но растворение в абсолютном, бесконечном, божественном или - как еще гласят пустые фразы - самоотрицание, самоотвержение, самопожертвование человека. Правда, есть достаточно явлений религии, которые, по крайней мере по видимости опровергают мой взгляд на религию и оправдывают противоположный. Это - случаи отказа в удовлетворении самых естественных и самых могучих влечений, умерщвление плоти и ее, - как выражаются христиане, - злых страстей, духовная и телесная кастрация, самоистязания и самоумерщвления, покаяние и самобичевание, играющие роль почти во всех религиях. Так, мы уже видели, что фанатические почитатели змей в Индии дают себя кусать змеям; фанатические и энтузиастические индийские и тибетские почитатели животных дают из религиозного самоотрицания клопам, вшам и блохам высасывать свою или других людей кровь из тела и разум из головы.

Я с удовольствием присоединю к этим примерам еще и другие, чтобы дать моим противникам против меня оружие в руки. Египтяне жертвовали ко благу своих священных животных благом людей. Так, при пожарах в Египте заботились гораздо более о спасении кошек, чем о том, чтобы потушить огонь. Эта заботливость мне невольно напоминает того королевско-прусского комиссара полиции, который несколько лет тому назад, в воскресенье, во время богослужения, из-за истинно прусского христианского отрицания людей запретил тушение пожара. А вот Диодор сообщает: "Когда однажды египтян постиг голод, то, говорят, многие увидели себя вынужденными поедать друг друга, но никто не обвинялся в том, что он съел священное животное". Как благочестиво, как божественно! Из любви к освященному религией миру животных люди поедают друг друга! Максим Тирский в своей восьмой диссертации рассказывает, что одна египтянка, взрастившая молодого крокодила вместе со своим юным сыном, не оплакивала последнего, когда крокодил, подросши, съел его, а, наоборот, счастливая, радовалась, что он сделался жертвою домашнего бога; а Геродот повествует, что одна египтянка даже совокуплялась с козлом (6). Можно ли, спрошу я философов и теологов, которые, разумеется, не на практике, а только в теории отвергают человеческую любовь к себе, как принцип религии, морали и философии,- можно ли дальше идти в самопрезрении и в самоотвержении, чем эти египтянки? Один англичанин проезжал однажды в Индии, как рассказывается в примечаниях к книге "Индусские законы или законодательство Ману" Гюттнера мимо лесной чащи. Вдруг выскочил тигр и схватил маленького громко вскрикнувшего мальчика. Англичанин был вне себя от ужаса и страха, индус же спокоен. "Как, - сказал англичанин, - можете вы оставаться столь спокойным?". Индус отвечал: "Великий бог хотел этого". Можно ли представить себе большее самоотречение, как то, чтобы дать тигру загрызть мальчика, дать, не выражая никакого чувства и не производя никакого действия, благочестиво доверяя и веря, что все, что случается, исходит от бога, а что исходит от бога, то делается ко благу? Карфагеняне, как известно, жертвовали во время нужды и опасности своему богу, Молоху, то, что есть наиболее любимого у человека, - своих детей. Против значения этого и других приведенных примеров нельзя выставлять тот довод, что человек в религиозном самоотрицании должен отрицать не других, а себя самого; ибо не подлежит сомнению, что очень многим матерям и отцам легче принести в жертву себя, чем своих детей. Что карфагеняне не были лишены чувства любви к своим детям следует из того, что, как рассказывает Диодор, они пытались одно время вместо своих детей приносить в жертву чужих. Но жрецы Молоха также плохо встретили эту, хотя и в высшей степени ограниченную и призрачную, попытку гуманизировать культ Молоха, как еще и поныне плохо встречают спекулятивные и религиозные сторонники божественной бесчеловечности желание гуманизировать религию. "Есть почитатели божества, - говорят индийцы, как это значится в предписаниях Ману, - чтущие его жертвоприношениями, самоистязанием, ревностным благочестием, исследованием писания, подавлением страстей и строгим образом жизни. Некоторые жертвуют своим дыханием и насильственно отгоняют его прочь от его естественного пути, другие, наоборот, своим дыханием выжимают кверху газы, скопившиеся внизу, а некоторые, высоко ценящие обе эти силы, запирают оба отверстая для выхода". Какое преодоление себя, повернуть нижнюю часть человеческого тела кверху и подавить естественное, но, разумеется, эгоистическое влечение человека к выходу и к свободе от всякого давления! Ни один народ так не отличался в самоистязаниях и самобичеваниях, ни один не проделал таких чудес религиозной гимнастики, как индусы. "Некоторые истязуют себя, - рассказывает Зоннерат в своем "Путешествии в Ост-Индию и Китай" об индийских самоистязателях, непрестанными ударами розог или приказывают приковать себя цепью к стволу какого-либо дерева и остаются до самой своей смерти к нему прикованными. Другие полагают нужным оставаться всю жизнь в трудном положении, например держать кулаки постоянно сжатыми, так что ногти их, которые они никогда не обрезают, с течением времени прорастают их руки. Еще другие держат постоянно руки крест-накрест на груди или вытянутыми над головой, так что, в конце концов, они ими больше не могут пользоваться. Многие заживо закапывают себя в землю и вдыхают свежий воздух только через маленькое отверстие". Индийцы, достигшие высшей ступени религиозного совершенства, "ложатся даже в колею, чтобы быть раздавленным той колесницей, на которой везут по праздникам колоссальное изображение разрушительного божества (Шивы)". Можно ли чего большего требовать? И все же мы, эгоистические европейцы, скорее бы согласились на эти пытки, чем на то религиозное самоотрицание, с которым индиец пьет коровью мочу для очищения от своих грехов и считает почетным самоубийство, при котором он покрывается коровьим навозом и затем сжигается.

Но что нас больше всего, как христиан, интересует, так это те самоистязания, то самоотрицание, которые возлагали на себя древнейшие христиане. Так, например, Симеон Столпник провел не менее тридцати лет на столбе, а св. Антоний одно время пролежал даже в гробу и довел религиозное подавление человеческих желаний и всякого самочинного проявления плоти до того, что не сбрасывал у себя с тела неприятных насекомых, никогда не мылся и не чистился. И о благочестивой Сильвании, интересным знакомством с которой я обязан, впрочем, только "Истории культуры" Кольба, рассказывают, что эта "чистая душа в возрасте 60 лет не мыла ни рук, ни лица, ни какой-либо другой части своего тела, за исключением кончиков пальцев, когда она принимала святое причастие". Какой нужен для этого героический сверхнатурализм и сверхгуманизм, чтобы преодолеть естественное влечение к чистоте, чтобы отказаться от благодетельного, разумеется, эгоистического чувства, связанного с освобождением тела от всякой нечисти. Я выставляю эти примеры против религиозных абсолютистов; они не могут отвести их как заблуждения и глупости.

Правда, приведенные примеры, это - порождения религиозного бессмыслия и религиозного безумия. Но безумие, глупость, сумасшествие являются также принадлежностью психологии или антропологии, как и философии и истории религий, ибо в религии не действуют и не выявляются какие-либо другие силы, причины, основания, чем в антропологии вообще. Считает же религиозный человек именно болезни, как телесные, так и душевные, чудесными, божественными явлениями. Так еще и до сих пор, как замечает Лихтенштедт в своих "Причинах большой смертности годовалых детей" в России "суеверие рассматривает многие болезни детей, особенно, когда они выражаются в судорогах, как что-то священное и неприкосновенное". Всякого рода сумасшедшие и юродивые и поныне считаются у многих народов за боговдохновенных людей, за святых. К тому же, как ни бессмысленны отмеченные нами виды человеческого самоотрицания, они - необходимое следствие того принципа, который и сейчас еще держится в головах наших теологов, философов и вообще верующих. Раз я выставляю своим принципом самоотрицание или растворение в фантастическом существе религии и теологии, то я не вижу, почему бы мне не отрицать, как всякое другое влечение, и естественное стремление к передвижению, желание смыть грязь со своего тела, желание ходить выпрямившись, а не ползать на четвереньках, как это делали многие святые. Все эти влечения с точки зрения теологии - эгоистические по своей натуре;

ибо их удовлетворение сопряжено с удовольствием, с хорошим самочувствием. Стремление стоять прямо имеет своим источником человеческую гордость и высокомерие и находится поэтому в прямом противоречии с тем верноподданничеством, которое нам предписывает теология.

Все те, кто изгоняет из религии принцип эгоизма, - в широком, как я должен постоянно повторять, - смысле этого слова, являются в основе своего существа, как бы они ни затушевали это философскими фразами, религиозными фанатиками, они еще сегодня, если не телесно, то духовно, стоят на точке зрения христианских святых-столпников, они еще и сегодня, но теоретически, а не чувственно, как делали древние и еще в настоящее время делают чувственные первобытные народы, приносят своему богу в жертву человека; еще и сегодня не смывают они из религиозного предубеждения и предрассудка грязь со своих глаз и своей головы, хотя в противоречие со святой Сильванией - их идеалом, из непоследовательности и грубого эгоизма (ибо грязь в глазу, по крайней мере духовном, не так тягостна, потому что не так очевидна, как на остальном теле), - они и удаляют эту грязь со своего тела. Если бы они вымыли свои глаза в холодной воде природы и действительности, то они бы поняли, что самоотрицание, при всем его религиозном значении, не есть сущность религии, но что только они сами глядят на человека, а потому и на религию, ослепленными глазами. С высоты своей кафедры и своего амвона они не замечают той эгоистической цели, которая лежит в основе этого самоотрицания, а именно не видят, что люди в практической жизни вообще умнее, чем теологи на амвоне и профессора на кафедре, а потому и в религии следуют не за философствованием о религии, а за своим разумным инстинктом, который предохраняет их от бессмыслицы религиозного самоотрицания, и даже тогда, когда они в эту бессмыслицу впадают, подсовывают ей все-таки еще человеческий смысл и цель.

Почему же человек отрицает себя в религии? Чтобы приобрести благоволение к себе своих богов, которые все ему предоставляют, что он только пожелает. Строгостью своего подвижничества "можно богов заставить удовлетворить всякую просьбу и даже исполнить тотчас же то, что есть в мыслях" (Болен, "Древняя Индия", т. 1). Человек отрицает себя, стало быть, не для того, чтобы себя отрицать - такое отрицание, где оно встречается, есть чистейшее религиозное безумие и бессмыслица, - он отрицает себя, по крайней мере, там, где человек владеет своими человеческими чувствами, чтобы через это отрицание себя утвердить. Отрицание есть лишь форма, средство самоутверждения любви к себе. Всего отчетливее в религии это выявляется в жертве.

ДЕВЯТАЯ ЛЕКЦИЯ.

Жертва есть предмет, на примере которого делается очевидным, что самоотрицание в религии есть лишь средство, лишь не прямая форма и способ самоутверждения. Жертва есть отчуждение блага, дорогого для человека. Но так как высшее и самое дорогое благо в глазах человека есть жизнь, так как высшему можно жертвовать только высшим, только этим его почтить, то жертва там, где лежащее в основании ее понятие реализуется полностью, есть отрицание, уничтожение живого существа и, так как высшее живое существо есть человек, отрицание человека. Мы в данном случае имеем опять, независимо от цели человеческого жертвоприношения, о которой нам надлежит говорить, доказательство того, что для человека нет ничего выше жизни, что жизнь по своему рангу равняется с богами; ибо в основании жертвы лежит - по крайней мере вообще говоря - сопоставление равного с равным; богам приносится лишь то, что одинаково с ними по смыслу, что им подобно; человек жертвует поэтому своей жизнью только для богов, ибо в глазах богов, как и людей, жизнь есть высшее, самое чудесное, самое божественное благо - стало быть, благо, которому боги не могут противостоять, которое подчиняет волю богов человеку.

Отрицание, или уничтожение, заключающееся в жертве, не есть, однако, отрицание бессмысленное, оно имеет, наоборот, весьма определенную, эгоистическую цель и основание. Человек жертвует только человеком - высшим существом, чтобы поблагодарить за высшее, в его понимании счастье или отвратить высшее несчастье - действительное или предполагаемое, - ибо примирительная жертва не имеет самостоятельной цели и смысла; ведь примиряются с богами только потому, что они именно - те существа, от которых зависит счастье и несчастье, так что отвратить гнев богов означает не что другое, как отвратить от себя несчастие, приобрести благоволение или милость богов, означает не что другое, как приобрести все хорошее и желательное. Вот несколько примеров, чтобы подтвердить как самый факт, так и указанный смысл человеческого жертвоприношения. Я начинаю с немцев и нам всего более родственных племен, хотя как раз германцы принадлежат к числу тех, которым немецкие ученые приписывают самую мягкую форму человеческих жертвоприношений. А именно они говорят, что человеческие жертвоприношения у них были лишь казнями преступников, а следовательно, карательными и в то же время примирительными жертвами богам, оскорбленным преступлениями. Прочие человеческие жертвоприношения происходили лишь по ошибке и благодаря вырождению. Но если и допустить - доказательств чему, однако, не имеется, что первоначально приносились в жертву только преступники, то от такого жестокого бога, от бога, который наслаждается мучениями преступника, от "князя виселицы", как называется Один, можно ожидать особых жестокостей и человеческих жертв. Только в патриотическом эгоизме немецких ученых заключается причина, почему немцы, которые, собственно говоря, до сего дня сохраняют в себе изрядную дозу варварской грубости под святым покровом христианской веры, должны были составить исключение из числа прочих народов. Однако, к делу. Согласно одной норвежской саге в Швеции при короле Домальде были "неурожай и голод. Поселяне принесли в жертву много быков, но это не помогло. Шведы решили тогда принести Одину в жертву короля, дабы вернулись плодородие и хорошие бремена. Они зарезали и принесли его в жертву и обмазали его кровью все стены и сиденья в доме бога, и тогда наступили в стране лучшие времена". "Большинство людей испробовало жертвоприношение как исполнение обета, данного при начале воины, - на случай победы. Для готов и скандинавов вообще лучшей жертвой считался человек, который на войне первым попался в плен. Саксы, франки, герулы также верили, что человеческие жертвы умилостивляют их богов. Саксы приносили богам свои воинские жертвы, предавая жертвуемых мучительно тягостным наказаниям, и точно так же тулиты (скандинавы) жертвовали богу войны своих первых военнопленных, предавая их изысканной казни" (в энциклопедии Эрша и Грубера, статья Ф. Вахтера "Жертвоприношение"). Галлы, как рассказывает Цезарь, когда они страдали от тяжелых болезней или подвергались опасностям войны, приносили в жертву людей, веря, что боги только в том случае могут с ними примириться, если за жизнь одного человека приносится в жертву жизнь другого. Так же и наши восточные соседи, например "эсты, приносили страшным богам человеческие жертвы. Человеческие жертвы служили предметом торга для купцов, причем тщательно исследовалось, не имеют ли приносимые в жертву телесных недостатков, что делало бы их негодными для жертвоприношения" (К. Эккерманн "Учебник истории религии", т. 4: "Религия чудского племени"). И славяне также - по крайней мере те, которые жили около Балтийского моря, - приносили в жертву своему главному божеству Свантовиту "ежегодно, а также при чрезвычайных обстоятельствах христианина, потому что жрец, совершавший жертвоприношение, говорил, что Сванговит и другие славянские, боги будут в высшей степени порадованы христианской кровью" (Вахтер, указанное место). Даже римляне и греки запачкали себя кровью религиозных человеческих жертвоприношений. Так, например, как рассказывает Плутарх, фемистокл перед Саламинской битвой принес в жертву Вакху сыроядцу трех знатных персидских юношей, правда, лишь скрепя сердце, лишь вынужденный к тому прорицателем Евфрандитом, который сулил победу и счастье грекам лишь ценой этой жертвы. А в Риме еще во времена Плиния Старшего заживо погребались многие пленные на скотном рынке. Восточные народы жертвовали богам даже собственных дочерей и сыновей, то есть существа, за жизнь которых, как замечает Юстин по поводу карфагенских человеческих жертвоприношении, при Других обстоятельствах больше всего молят богов. Даже израильтяне "проливали невинную кровь", как значится в Библии, "кровь своих сыновей и дочерей, которых они приносили в жертву богам Ханаана". Но не только кумирам-богам, но и самому господу богу принес в жертву свою дочь Иеффай, правда, в результате необдуманного рокового обета, гласившего, что он, если одержит победу, готов принести в жертву того, кто раньше всего ему выйдет навстречу из дверей его дома; и, по несчастью, это было его собственное дитя, его дочь, которая ему прежде всего встретилась; но он не мог бы, как уже отмечали многие ученые, прийти к мысли принести в жертву свою дочь, если бы человеческие жертвоприношения не признавались? Однако из всех религиозных палачей и мучителей людей особенно выделялись древние мексиканцы жестокостью и бесчисленным количеством человеческих жертв, которые часто исчислялись в пять, даже в двадцать тысяч человек в один день.

Как до новейшего времени сохранились почти вся религиозная бессмыслица и все ужасы древности, так сохранились и кровавые человеческие жертвоприношения. В 1791 г., например, как рассказывается в примечаниях к "Индусской книге законов", - был найден однажды утром в одном храме Дия или Шивы обезглавленный харри, то есть человек, принадлежавший к низшей касте:

он был убит для предотвращения большого несчастья. А некоторые дикие племена мараттов кормят и откармливают даже прекраснейших мальчиков и девочек, как убойный скот, для принесения их в жертву в особые праздники. Даже и столь сантиментальные, так нежно заботящиеся о жизни насекомых жители Индии сбрасывают во времена больших несчастий, подобных войне или голоду, знатнейших браминов вниз с пагод, чтобы таким образом утихомирить гнев богов. "В Тонкине (дальняя Индия) ежегодно,- как рассказывает Мейнерс в своей "Всеобщей истории религий" со слов путешественников, - отравляют детей ядом, дабы боги благословили поля и даровали богатый урожай, или рассекают одного из детей пополам, чтобы смягчить богов или побудить их не вредить остальным. В Лаосе не выстраивают даже богам храма, пока не закопают в фундамент тех, кто раньше всего прошел мимо, и тем как бы не освятят почвы". "У некоторых негритянских народов до сих пор еще приносятся в жертву многие сотни и тысячи пленных в призрачной надежде, что такими жертвами можно вернее всего снискать милость богов и через них - победу над врагами. В других местностях Африки закалывают то детей, то взрослых мужчин, чтобы добиться таким образом исцеления больных царьков или продления их жизни" (Мейнерс). Кханды в Гондване, вновь открытое племя первобытных обитателей Индии, приносят в жертву, как это сообщается в журнале "Ausland" ("Чужие края") за 1849 г., своему верховному богу - богу земли, Бера Пенну, от которого, как они верят, зависит процветание людей, животных и полей, регулярно каждый год людей, а кроме того, также и в случаях несчастий, если, например, тигр загрыз какого-либо ребенка, дабы примирить с собой разгневанных богов. Жители южных островов Океании также вплоть до новейшего времени приносили человеческие жертвы, приносят их отчасти и сейчас.

Христианскую религию обычно восхваляют за то, что она уничтожила человеческие жертвоприношения. Но она только заменила кровавые человеческие жертвоприношения другого рода жертвами, - подставив на место телесных человеческих жертвоприношений психическое, духовное, то жертвоприношение, которое, хотя и не в чувственном смысле, но фактически на самом деле составляет еще человеческое жертвоприношение (7). Поэтому люди, которые держатся за видимость, верят, что христианская религия принесла в мир что-то существенно иное, чем религия языческая, но это только одна видимость. Вот пример: христианская церковь отвергла самооскопление, хотя в Библии, действительно или только по видимости, - говорится даже в его защиту; по крайней мере, великий отец церкви Ориген, который, конечно, был столь же учен, как и нынешние господа теологи, понял ее так, что счел обязанным самого себя оскопить; христианская церковь и религия, говорю я, строжайше запретили телесное самооскопление, предписываемое языческой религией, но запретили ли они самооскопление духовное. Отнюдь нет. Они во все времена говорили в защиту морального, духовного, психического самооскопления. Даже Лютер ставит безбрачное состояние выше брачного. Но в чем различие между телесным и духовным уничтожением органа? Различия нет; в одном случае я отнимаю у органа его телесное, анатомическое, в другом - его душевное существование и значение. Имею ли я орган, или не употребляю его для предназначенной природою цели, убиваю ли я его телесно или духовно, - это одно и то же. Но это различие между языческим и христианским самооскоплением есть различие между языческой и христианской человеческой жертвой вообще. Христианская религия не имеет, правда, на своей совести, телесных, анатомических жертв, но имеет достаточно психических. - Там, где человек представляет себе как идеал существо абстрактное, от действительного существа отличное, почему бы ему там не удалить от себя все, не пытаться сбросить с себя все, что этой его цели, его идеалу противоречит. Богу, который не есть чувственное существо, человек по необходимости жертвует именно своей чувственностью; ибо бог - эту мысль мы дальше специально разовьем - есть не что иное, как цель, как идеал человека. Бог, который не является ни моральным, ни практическим образцом для человека, который не есть то, чем сам человек должен и хочет быть, есть бог лишь по имени. Короче говоря, христианская религия, - то есть как религия, покоящаяся на теологической вере, - не отличаясь вообще по своему принципу от других религий, не отличается от них и в этом пункте. Как христианство на место видимого, чувственного, телесного бога подставило невидимого, точно так же на место видимой, очевидной человеческой жертвы подставила она человеческую жертву невидимую, нечувственную, но от того не менее действительную.

Из приведенных примеров мы видим, что даже самое бессмысленное и страшное отрицание человека, религиозное убийство, имеет человеческую, или эгоистическую, цель. Даже тогда, когда человек совершает религиозное человекоубийство не над другими, а над самим собой, когда он расстается со всеми человеческими благами, отвергает все чувственные и человеческие радости, - это отвержение есть лишь средство приобрести и вкусить небесного или божественного блаженства. Так обстоит дело у христиан. Христианин жертвует собой, отрицает себя только ради того, чтобы обрести блаженство. Он приносит себя в жертву богу, это значит: он приносит в жертву все земные, преходящие радости, потому что они не удовлетворяют его сверхъестественному чувству христианина, он приносит их в жертву небесному царству радости. И так же у обитателей Индии. Так, например, в книге законов Ману говорится: "Если брамин начнет избегать всех чувственных удовольствий, он достигнет блаженства на этом свете, блаженства, которое продолжится и после смерти". "Если брамин свое телесное здоровье... незаметным образом расшатал и сделался равнодушным к горю и страху, то он чрезвычайно возвысится в своем божественном существе". Быть едину с богом, сделаться самому богом, - вот к чему стремится брамин, подвергая себя лишениям и самоотрицанию; но это фантастическое самоотчуждение связано в то же время в высочайшей степени с чувством своего "Я", самоудовлетворением. Брамины - высокомернейшие люди на свете, они в своих собственных глазах - земные боги, перед которыми все остальные люди - ничто. Религиозное смирение, смирение перед богом, возмещается, вообще говоря, всегда духовным высокомерием по отношению к людям. Уже самое отчуждение от чувств, отказ от того, чтобы что-либо видеть, осязать, обонять, к чему стремится индиец, - связано с фантастическим наслаждением. В мемуарах Бернье мы читаем о браминах: "Они так глубоко погружаются в состояние экстаза, что в течение многих часов остаются бесчувственными; в это время, как они утверждают, они видят самого бога во образе блестящего, неописуемого света и ощущают неизъяснимое блаженство и совершенное презрение к миру и отчуждение от него. Я это слышал от одного из браминов, утверждавшего, что он в это состояние экстаза может погрузиться всякий раз, когда пожелает". Вообще известно, как близко родственны друг другу жестокость и сладострастие. Но если уже из-за высших форм жертвоприношения вырисовывается человеческий эгоизм, как его цель, то он еще больше бросается в глаза при низших формах жертвоприношения. "Народы Америки, Сибири и Африки, занимающиеся рыбной ловлей и охотой, жертвуют часть из полученной добычи богам или духам убитых животных, но обыкновенно они жертвуют только тогда, когда случается нужда; так, они жертвуют целых животных, когда проезжают по опасным дорогам и рекам. Камчадалы обычно приносят богам от своего рыбного улова только головы и хвосты, которых они сами не едят. По свидетельству Степ. Крашенинникова в его описании Камчатки лучшей жертвой у камчадалов считаются тряпки, надетые на шест. Древние славяне бросали в огонь лишь худшие части жертвенных животных. Лучшие они съедали либо сами, либо отдавали жрецам. Все татарские и монгольские племена в Сибири, в губерниях Оренбургской, Казанской и Астраханской отдают богам от жертвенных животных, будь то лошади и коровы или овцы и северные олени, либо только одни кости и рога, либо, самое большее, вместе с костями и рогами еще и головы или нос и уши, ноги и кишки. Негры в Африке также не предоставляют богам ничего, кроме шкур и рогов" (Мейнерс в указанном месте). У классических народов, римлян и греков, существовали, правда, holokausta, то есть жертвоприношения, при которых все жертвенное животное после того, как с него сдиралась шкура, сожигалось в честь богов; но обычно богам давали лишь часть, лучшие же куски съедались. Известно, - правда, различно толкуемое, место из Гезиода, в котором говорится, что хитрый Прометей научил людей оставлять мясо жертвенных животных себе, богам же жертвовать лишь кости. В противоречии с этой скудостью жертвы находятся, видимо, те расточительные жертвы, которые греки и римляне иногда приносили богам. Так, Александр пожертвовал после победы над лакедемонянами гекатомбу, а его мать Олимпия обычно жертвовала 1000 быков. Точно так же и римляне, чтобы победить, или после одержанной победы, жертвовали сотни быков или весь весенний приплод телят и ягнят, коз и свинец. После смерти Тиберия римляне были до такой степени рады новому властителю, что они, как рассказывает Светоний, пожертвовали богам в первые три месяца правления Калигулы свыше 160000 штук скота. Мейнерс в своем указанном сочинении по поводу этих блестящих жертв замечает:

"Не делает чести грекам и римлянам, что они превзошли все остальные известные народы многочисленностью жертв, и еще меньше, что величайшая расточительность по части жертвоприношений как раз пришлась на то самое время, когда у них всего больше процветали науки и искусства". В высшей степени характерно для направления философии новейшего времени замечание одного философа из гегелевской школы к этому суждению Мейнерса, - замечание, сделанное им в его "Естественной религии". Вот оно. "Но и Мейнерсу делает мало чести непонимание того, что гекатомба, то есть такое отчуждение собственного имущества, такое равнодушие к пользе есть празднество, в высшей степени достойное как божества, так и человека". Да. Празднество в высшей степени достойное, если придерживаться современного спиритуалистического взгляда на религию, который смысл религии видит лишь в ее бессмыслице и поэтому признает более достойным человека пожертвовать сотню и тысячу быков богам, ни в чем не нуждающимся, чем употребить их ко благу нуждающегося человека.

Но даже эти жертвоприношения, на которые ссылаются религиозный аристократизм и сибаритизм для своей защиты, подтверждают точку зрения, мною развитую. То, что я говорил об ощущении нужды и о чувстве радости по поводу избавления от нужды, целиком объясняет и различные явления, присущие жертвоприношениям. Великий страх, великая радость несут за собой и великие жертвы; оба аффекта безмерны, трансцендентны, чрезвычайны; оба аффекта поэтому являются и психологическими причинами, вызывающими представления о чрезвычайных существах, о богах. Безмерные жертвы приносятся только в состоянии безмерных страха и радости. Не богам на Олимпе, не вне- и сверхчеловеческим существам; нет! только аффектам страха и радости приносили греки и римляне в жертву гекатомбы. При обычном ходе вещей, когда человек не возвышается над обычным, заурядным эгоизмом, он и жертвы приносит эгоистические, в духе обыкновеннейшего эгоизма; но в чрезвычайные моменты и именно поэтому в состоянии чрезвычайного, а не повседневного аффекта он и жертвы приносит чрезвычайные (8). Под влиянием страха человек обещает все, что у него есть:

в опьянении радости, по крайней мере в состоянии первоначального опьянения, пока он еще не вошел в обычную колею повседневного эгоизма, он это обещание выполняет. Страх и радость - коммунистические аффекты, но они коммунисты из эгоизма. Скупые и дрянные жертвоприношения не отличаются поэтому принципиально от жертвоприношений щедрых и блестящих. Впрочем, этим отнюдь не исчерпывается различие между гекатомбами греков и хвостами рыб, рогами, когтями и костями, приносимыми богам некультурными народами. Как различны люди, так же различны и их религии, и как различны их религии, так же различны и их жертвы. Человек в религии дает удовлетворение не другим каким-либо существам; он дает в ней удовлетворение своему собственному существу. Необразованный человек не имеет других потребностей и интересов, кроме желудочных; его истинный бог поэтому- его желудок. Для ложных, мнимых богов, для богов, существующих лишь в его воображении, у него поэтому нет ничего, кроме того, что оставил ему его желудок, - хвосты и головы рыб, рога, шкуры и кости. Наоборот, образованный человек имеет эстетические желания и потребности; он не хочет есть без разбора, что только заполняет его желудок и утоляет его голод; он хочет есть изысканную пищу; он хочет приятное обонять, видеть, слышать; короче говоря, у него есть эстетическое чувство. Поэтому народ, имеющий своими богами эстетические чувства, приносит естественно и эстетические жертвы, жертвы, которые ласкают зрение и слух. Точно так же народ, склонный к роскоши, приносит и роскошные жертвы. Как далеко заходят чувства народа, столь же далеко идут его боги. Где чувство, взор человека не поднимается до звезд, там у человека нет и небесных тел в качестве богов его, а где человек, подобно остякам и самоедам, ест без отвращения даже падаль, с аппетитом вкушает мертвых китов, там и боги его безвкусные, не эстетические, противные идолы. Поэтому если рассматривать гекатомбы греков и римлян в этом смысле, растворяющем религию в человеке, если рассматривать их как жертвы, которые они приносили своим собственным чувствам, то можно и в самом деле признать, что им делает честь, что они воздавали должное не одному только низменному своекорыстию и чувству утилитарности.

Мы рассматривали до сих пор только религиозные жертвы в собственном смысле этого слова; но история религии знакомит нас и с другого рода жертвами, которые мы в отличие от жертв религиозных в собственном смысле этого слова можем назвать моральными. Это - случаи добровольного самопожертвования ко благу других людей, ко благу государства, отечества. Человек, правда, и здесь приносит себя в жертву богам, чтобы утишить их гнев, но характерным для этого рода жертвы является все же моральный или патриотический героизм. Так, например, у римлян принесли себя в жертву за отечество оба Деция, у карфагенян - оба Филена, велевшие себя - так по крайней мере рассказывают - заживо похоронить во время одного спора о границах между Карфагеном и Киреной и тем давшие возможность получить большую прирезку к карфагенским владениям, и точно так же поступил суффет Гамилькар, бросившийся в огонь для умилостивления богов, за что, так же как и оба Филена, был обоготворен карфагенянами, у греков - Спертий, Кодр, легендарный Менэкей. Но эти жертвы меньше всего оправдывают точку зрения того сверхъестественного, фантастического отрицания человека, которое религиозные и спекулятивные абсолютисты делают сущностью религии;

ибо как раз все эти случаи самоотрицания имеют своими очевидными содержанием и целью утверждение человеческих целей и желаний, только при этом отрицание и утверждение, жертва и эгоизм выпадают на различных лиц. Но лица, для которых я приношу себя в жертву, ведь это - мои сограждане, мои земляки. У меня тот же интерес, что и у них; это - мое собственное желание, чтобы отечество мое было спасено. Я жертвую поэтому своей жизнью не чужому, отличному от меня, теологическому существу, я жертвую своему собственному существу, своим собственным желаниям, своей собственной воле, - только бы знать, что мое отечество спасено. Точно так же, как истинные боги, которым греки и римляне приносили свои великолепные жертвы, не были богами вне человека, а только их изощренными в искусстве чувствами, их эстетическим вкусом, их роскошью, их любовью к зрелищам, так и истинное божество, которому Копр, Деций, Гамилькар, Филены принесли себя в жертву, было единственно любовью к отечеству; но любовь к отечеству не исключает любви к себе; мои собственные радость и горе теснейшим образом связаны с его радостью и горем. Поэтому, как рассказывает Геродот, приносимый в жертву у персов мог просить не только добра для себя, но и "для всех персов, ибо ведь и он сам значится среди всех персов". Таким образом, если я и прошу только для своего отечества, то я все же одновременно прошу и для себя; ибо ведь в нормальные времена мое и других благо теснейшим образом друг с другом связаны.

Только в исключительных несчастных случаях должен отдельный одиночный человек приносить себя в жертву всеобщему, то есть большинству. Но нелепо исключительный ненормальный случай брать за норму, самоотрицание делать безусловным, универсальным принципом и законом, как будто бы всеобщее и одиночное является чем-то существенно различающимся между собой, как будто бы всеобщее не состоит само как раз из одиночек, как будто поэтому государство, объединение людей, не погибло бы, если бы каждый человек выполнил на самом себе требование спекулятивных, религиозных и политических абсолютистов, требование самоотрицания, самоумерщвления. Только эгоизм сплачивает государства; только там распадаются государства, где эгоизм одного сословия, одного класса или отдельных людей не признает равноправным эгоизма других людей, других сословий. И даже там, где я свою любовь вывожу за пределы моего отечества и распространяю на всех людей вообще, даже из всечеловеческой любви не исключена любовь к самому себе; ибо я ведь люблю в людях мое существо, мой род; они ведь - плоть от моей плоти и кровь от моей крови. Но если любовь к себе неотделима от всякой любви, если она вообще составляет необходимый, неотменимый универсальный закон и принцип, то это должна подтвердить и религия. И она в самом деле подтверждает это на каждой странице своей истории. Всюду, где человек борется с эгоизмом в широком смысле этого слова - в религии ли, в философии ли, или в политике, - он впадает в чистейшую нелепость и безумие; ибо смысл, лежащий в основе всех человеческих влечений, стремлений, действий, ость удовлетворение человеческого существа, удовлетворение человеческого эгоизма.

ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ.

До сих нор предмет моих лекций и положенных в основу их параграфов заключался в том, что чувство зависимости есть основа и источник религии, заложенные в человеке, предметом же этого чувства зависимости до тех пор, пока оно не искажено сверхфизической спекуляцией и рассуждением, является природа; потому что мы живем, действуем и существуем в природе; она есть то, что охватывает человека; она есть то, через отнятие чего у человека отнимается и его бытие; она есть то, благодаря чему он существует, от чего он зависит во всех своих действиях, в каждом своем шаге. Оторвать человека от природы равносильно тому, как если бы захотеть отделить глаз от света, легкое от воздуха, желудок от средств питания и сделать их себе довлеющими существами. Но то, от чего человек зависит, что является властью над смертью и жизнью, источником страха и радости, - есть бог человека и называется богом. Чувство же зависимости, вследствие того факта, что человек почитает природу, вообще бога только за его благодетельность, - а если и за его вредоносность и распространяемый им ужас, то лишь для того, чтобы отвратить от себя эту его вредоносность, - привело нас к эгоизму, как к последней скрытой основе религии. Для устранения недоразумений и для более глубокого обоснования этого предмета скажу еще вот что. Чувство зависимости кажется противоречащим эгоизму; ибо в эгоизме я подчиняю предмет себе, в чувстве же зависимости - себя предмету; в эгоизме я чувствую себя чем-то важным, значительным, в чувстве же зависимости я ощущаю свое ничтожество перед более могущественным. Исследуем еще только страх, это самое яркое выражение чувства зависимости. Почему раб боится своего господина, первобытный человек - бога грома и молнии? Потому, что господин держит в своих руках жизнь раба, а бог грома - жизнь человека вообще. Чего же он, стало быть, боится? Потери своей жизни. Он боится лишь из эгоизма, из любви к самому себе, к своей жизни. Где нет эгоизма, нет и чувства зависимости. Кому безразлична жизнь, для кого она ничто, для того ничто и то, от чего она зависит; он его не боится и ничего от него не ждет, и поэтому в его равнодушии нет точки опоры, на которой могло бы утвердиться чувство зависимости. Если я, например, люблю свободное движение, то я чувствую себя зависимым от того, кто может его меня лишить или предоставить его мне, кто меня может запереть или отпустить на волю гулять, ибо я часто хочу гулять, но этого не могу сделать, так как более могущественное существо мне в этом препятствует; если же я равнодушен к тому, заперт я или свободен, нахожусь ли в своей комнате или на воле, то я не чувствую себя зависимым от того, кто меня запирает, ибо он ни своим разрешением, ни своим запретом свободного движения не проявляет по отношению ко мне власти, вызывающей во мне радость или устрашающей меня и, стало быть, порождающей во мне чувство зависимости, ибо желание гулять не имеет надо мною власти. Внешняя власть предполагает, стало быть, внутреннюю, психическую власть, эгоистический мотив и интерес, без которого она для меня ничто, не проявляет надо мною власти, не внушает мне чувства зависимости. Зависимость от другого существа есть в действительности только зависимость от моего собственного существа, от моих собственных влечений, желаний и интересов. Чувство зависимости, поэтому, есть не что иное, как посредственное, извращенное или отрицательное чувство моего "Я", не непосредственное, однако, чувство моего "Я", а переданное мне через посредство того предмета, от которого я чувствую себя зависимым.

Зависим ведь я только от существ, в которых я нуждаюсь для поддержания своего существования, без которых я не могу того, что я хочу мочь, которые имеют власть дать мне то, чего я желаю, в чем я имею потребность, а я сам при этом не имею власти дать себе это. Где нет потребности, нет и чувства зависимости; если бы человек для своего существования не нуждался в природе, то он не чувствовал бы себя от нее зависимым и, следовательно, не делал бы ее предметом религиозного почитания. И чем больше я нуждаюсь в предмете, тем больше я чувствую себя от него зависимым, тем больше власти имеет он надо мной; но эта власть предмета - нечто производное, она есть следствие власти моей потребности. Потребность есть столь же слуга, сколь и госпожа своего предмета, столь же смиренна, как и высокомерна или заносчива, она нуждается в предмете, без него она несчастна, в этом заключается ее верноподданство, ее самопожертвование, отсутствие эгоизма. Но она нуждается в нем, чтобы получить в нем удовлетворение, чтобы его использовать, чтобы его наилучшим образом употребить; в этом заключается ее властолюбие или ее эгоизм. Эти противоречивые или противоположные свойства имеет в себе и чувство зависимости, ибо оно не что иное, как потребность в предмете, дошедшая до сознания, или превратившаяся в чувство. Так, голод есть не что иное, как доведенная до моего ощущения и поэтому до сознания потребность моего желудка в питании; не что иное, стало быть, как чувство моей зависимости от средств пропитания. Этой амфиболической, то есть двусмысленной и в самом деле двусторонней природой чувства зависимости объясняется и то явление, по поводу которого так часто удивлялись, потому что не могли подыскать ему разумного объяснения, а именно, что люди могли религиозно почитать животных и растения, которых они ведь уничтожали, поедали. А ведь христиане едят даже своего бога. Потребность, вынуждающая меня съедать какой-либо предмет, имеет в себе две стороны: она подчиняет столько же меня предмету, как и предмет мне, и таким образом она столько же религиозна, как и нерелигиозна. Или если мы расчленим потребность на ее составные части, на ее - как выражаются современные философы - моменты, то мы различим в ней недостаток и потребление предмета, ибо ведь в состав потребности в каком-либо предмете входит потребление его, - потребность есть не что иное, как потребность в потреблении. Потребление предмета, конечно, акт легкомысленный, - или во всяком случае я могу его так рассматривать, поедая предмет, - но потребность, то есть чувство недостатка, страстная жажда обладания, чувство зависимости от предмета - религиозна, смиренна, фантастична, склонна к обожествлению. Пока что-нибудь является для меня только предметом самого желания, оно для меня высшее, фантазия расцвечивает его самыми блестящими красками, моя потребность возвышает его до седьмого неба; но как только я его имею, потребляю, оно как имеющееся налицо теряет все свои религиозные прелести и иллюзии, становится чем-то обыденным; отсюда обычное наблюдение, что все грубо чувственные люди, то есть живущие минутными чувствами и впечатлениями, в нужде, в несчастии, то есть в моменты, когда они в чем-нибудь нуждаются, склонны все отдавать, способны к самопожертвованию, все обещают, но как только они недостающее или желанное получают, делаются неблагодарными, своекорыстными, все забывают; отсюда поговорка: "нужда учит молиться"; отсюда происходит то шокирующее благочестивых людей явление, что люди, вообще говоря, религиозны лишь в нужде, недостатке, несчастии.

Поэтому то обстоятельство, что люди почитают, как религиозные предметы, вещи или существа, которых они поедают, не только не редко и не удивительно, но оно способно наглядно показать нам природу религиозного чувства зависимости с его обеих взаимно противоположных сторон. Различие между христианским и языческим чувством зависимости есть лишь различие в его предметах, различие, заключающееся в том, что предмет языческого чувства зависимости - определенный, действительный, чувственный; предмет христианского, если отвлечься от воплощенного, съедобного бога, неограниченный, всеобщий, только мыслимый или представляемый, поэтому телесно не потребляемый или не годный к использованию;

тем не менее, однако, он - предмет потребления именно потому, что для христиан предмет потребности, предмет чувства зависимости есть предмет только другого рода потребления, ибо он также и предмет другого рода потребности; ибо христианин желает получить от своего бога не так называемую временную, но вечную жизнь, и удовлетворяет ею не непосредственно чувственную или телесную потребность, но потребность духовную, душевную. "Мы пользуемся вещами - говорит отец церкви Августин в своем сочинении о "Граде божием", - или употребляем в дело вещи, которых мы требуем или ищем не ради них самих, а ради чего-то другого, наслаждаемся мы тем, что ни к чему другому не относится, что радует нас само по себе. Поэтому земное есть предмет использования, вечное же, бог, есть предмет наслаждения". Но если мы и оставим в силе это различие и сделаем его признаком, отличающим язычество от христианства, причем в одном случае предметы религии - боги- являются предметами использования, в другом же - предмет есть только предмет наслаждения, то все же мы встретим в христианстве те же явления, те же противоположности, которые мы признали находящимися в природе потребности, чувства зависимости, но которые христианам бросаются в глаза только в религии язычников, а отнюдь не в их собственной, ибо христианский бог, как предмет наслаждения в смысле августиновского различения между наслаждением и использованием, есть в такой же мере предмет эгоизма, как и предмет телесного потребления у язычников, который тем не менее является предметом религии. Противоречие, заключающееся в том, что человек почитает за бога то, что он съедает, противоречие, которое, однако, как только что показано, так же свойственно христианскому чувству зависимости и только благодаря природе своего предмета не так бросается в глаза, - это противоречие многие народы выражают действительно крайне наивным, даже трогательным образом. При богослужении, при вкушении причастия оно также и здесь сильнее бросается в глаза. "Не взыщи с нас, - говорят американские индейцы медведю, которого они уложили, - за то, что мы тебя убили. Ты - разумный и понимаешь, что наши дети голодают. Они любят тебя и хотят тебя съесть. Разве не честь для тебя быть съеденным детьми великого капитана?" "Шарлевуа рассказывает про других, что у них тот, кто уложил медведя, всовывает мертвому животному в пасть закуренную трубку, дует в нее с широкого конца, наполняет глотку медведя дымом и просит затем, чтобы медведь не мстил за происшедшее. Во время трапезы, за которой съедают медведя, его голову, раскрашенную всевозможными красками, ставят на возвышенном месте, где голова и принимает от всех гостей моления и хвалебные песни" (Мейнерс, в указанном месте). Древние финны при разрезывании медведя на куски пели следующую песню: "Ты - дорогое, побежденное, тяжело раненное лесное животное, принеси нашим хижинам здоровье и добычу, сторицей, как ты это любишь делать, и позаботься, приходя к нам, о наших нуждах... Я буду тебя постоянно чтить и ждать от тебя добычи, дабы я мог не забывать моей хорошей песни в честь медведя" (Пенпант, "Арктическая зоология"). Мы видим, таким образом, что животное, которое убито и съедено, может тем не менее быть одновременно и почитаемо, и что, наоборот, предмет почитания является в то же время и предметом, который едят, что, следовательно, религиозное чувство зависимости заключает в себе и выражает собой как эгоистическое возвышение человека над предметом, поскольку он является предметом потребления, так и смиренное подчинение предмету, поскольку он является предметом потребности.

А теперь от этого длинного, отнюдь не случайного, но необходимого, самим предметом оправданного изложения развития чувства зависимости и эгоизма я возвращаюсь к природе, к первому предмету этого чувства зависимости. Я уже заметил, что целью моего трактата о "Сущности религии", а следовательно, и этих лекции, является не что другое, как доказательство того, что естественный бог, или бог, которого человек отличает от своего собственного существа, которого он считает основой или причиной этого существа, есть не что иное, как сама природа, человеческий же бог, или духовный бог, или тот бог, которому человек приписывает человеческие свойства, сознание и волю, которого он мыслит себе, как существо себе подобное, которого он отличает от природы, как существа, лишенного воли и сознания, есть не что другое, как сам человек. Но я также уже отметил, что я заимствую свои мысли не из тумана беспочвенных спекуляций, а произвожу их всегда от исторических, эмпирических явлений, что я кроме того, именно поэтому не представляю своих мыслей - по крайней мере с самого начала и непосредственно - в общей форме, а делаю их наглядными всегда на действительных случаях, примерах, представляю и развиваю их в конкретной форме. Задачей "Сущности христианства", а именно ее первой части, было показать, что природа есть первоначальное, первое и последнее существо, за пределы которого мы не можем выйти, не теряясь в области фантазии и беспредметной спекуляции, что мы должны на ней остановиться, что мы не можем между ней и собой установить посредничество отличного от нее существа, духа, существа мыслящего, и ее из него выводить, что поэтому, если мы природу производим от духа, то это наше создание имеет значение лишь субъективной, формальной, научной дедукции, но отнюдь не значение действительного, предметного созидания и происхождения. Но эту задачу, эту мысль я связал с действительным явлением, которое уже выразило эту мысль, или, по крайней мере, в основе которого эта мысль лежит, с естественной религией, с немудрствующим, простым, непосредственным человеческим смыслом, производящим природу не от духовного, неестественного и сверхъестественного существа, а рассматривающим ее, как первое, как само божественное существо.

Человек, исповедующий естественную религию, почитает ведь природу не только, как существо, благодаря которому он существует и без которого он не может жить, не может что-либо делать, он почитает и рассматривает природу также и как существо, благодаря которому он первоначально возник, и именно поэтому - как альфу и омегу человека. Но если природа почитается и рассматривается как существо, производящее человека, то при этом сама природа рассматривается, как не произведенная, не созданная; ибо человек как мы после еще ближе увидим, выходит за пределы природы, выводит ее из другого существа только тогда, когда он свое собственное существо не в состоянии объяснять из природы. Если мы поэтому первоначально, исходя из практической точки зрения, - так как человек не может без природы жить и существовать, так как он обязан ей благами своего наличного существования - если повторяем - мы первоначально видели, как природа сделалась предметом религии, то теперь она выступает на наших глазах как предмет религии и с теоретической точки зрения. Для человека, стоящего на точке зрения естественной религии, природа не только практически первое, но и теоретически первое существо, то есть то существо, из которого он выводит свое происхождение. Так, например, индейцы считают и до сих пор землю своей общей матерью. Они верят, что они сотворены в ее недрах. Они называют себя поэтому metoktheniake, то есть землерожденные (Хеккевельдер, "Индейские племена"). Среди древних индейцев некоторые считали море своим главным божеством и называли его Mamacacha, то есть своей матерью, другие, как, например, колласы, верили в то, "что предки их рода произошли из великого болота на острове Титикака. Другие свое происхождение приурочивали к большому колодцу, из которого-де вышел их предок. Иные опять заверяли, что их предки рождены в известных оврагах и ущельях скал;

поэтому они все эти места считали священными и приносили им жертвы. Одно племя приписывало причину своего существования реке, поэтому никто не смел удить в ней рыбу, ибо они считали этих рыб своими братьями" (Баумгартен во "Всеобщей истории народов и стран Америки" делает по этому поводу следующее справедливое замечание: "Так как они различные вещи делали причиной своего происхождения, то они поэтому имели и различные божества, которым поклонялись"). Гренландцы верят, что "первый гренландец вырос из земли и сделался, после того как получил себе женщину, родоначальником всех остальных гренландцев" (Бастгольм, "О человеке в его диком и первобытном состоянии"). Точно так же смотрели на землю и почитали ее, как мать людей, греки и римляне. Исследователи языка производят самое слово Erde (земля) от Ord, которое на англосаксонском языке означает, примерно, принцип или начало, и слово Teutsch (немецкий) от Tud, Tit, Teut, Thiud, Theotisc, что значит земной или землерожденный. До какой же степени мы, немцы, благодаря христианству, которое указывает нам на небо, как на наше отечество, оказались неверны нашему происхождению, нашей матери и непохожи на нее! Я должен еще заметить, что среди греков многие, а именно более ранние философы, считали людей и животных происшедшими под влиянием солнечной теплоты либо из земли, либо из воды, либо из обеих вместе, тогда как другие рассматривали их как ниоткуда непроисшедших, как равно вечных с природой или миром. Замечательно также, что религия, или, вернее, мифология греков, а равно и германцев, по крайней мере северогерманцев, - обе эти религии, в частности последняя, были первоначально естественными религиями,замечательно, что они не только людей, но и богов производили из природы-очевидное доказательство того, что боги и люди едины суть, что боги вместе с людьми живут и умирают. Так у Гомера Okeanos - море - есть производитель, отец богов и людей. У Гезиода, напротив того, земля - мать Урана, неба и в сочетании с ним - мать богов. У Софокла поэтому земля называется высшим или величайшим божеством. У северогерманцев великан Имир, "очевидно, еще не раскрывшаяся совокупность элементов и сил природы" (Мюллер в указанном месте), предшествует происхождению богов. У римлян, как и у греков, земля называется матерью богов. Августин в своем "Граде божием" смеется над тем, что боги - землерожденные, и заключает отсюда, что правы те, которые считали богов прежними людьми. Конечно, боги, включая и богов Августина, вышли лишь из земли, и если они и не были людьми в смысле Эвгемера, то они все же не существовали раньше, чем люди. С тем же правом, с каким земля называется матерью богов, у Гомера сон называется укротителем людей и богов, ибо боги - существа, имеющие бытие лишь для и чрез людей; они поэтому не бдят над человеком, когда он спит, и если люди спят, то спят также и боги, то есть с сознанием людей угасает и существование богов.

Моя задача в "Сущности религии" заключалась не в чем другом, как в том, чтобы защитить, оправдать, обосновать естественную религию, по крайней мере лежащую в ее основе истину против теистических объяснений природы и выводов из них. Я выполнил эту задачу по всем направлениям не меньше чем в двадцати параграфах, с 6 по 26. Прежде, однако, чем приступить к их содержанию, я должен предварительно заметить, что - как это, впрочем, само собой разумеется - ход изложения в истории религии соответствует моему ходу изложения в психологии, в философии, в развитии человечества вообще. Как природа для меня есть первый предмет в религии, точно так же и в психологии, в философии вообще чувственное есть первое; но первое не только в смысле спекулятивной философии, в которой первое означает то, за пределы чего надо выйти, но и первое в смысле невыводимого из другого, через себя самого существующего и истинного. Точно так же, как я не могу вывести чувственное из духовного, я не могу вывести и природу из бога; ибо духовное - ничто вне и без чувственного, дух есть лишь сущность, смысл, дух наших чувств; бог же не что иное, как дух, мыслимый R общем, дух, взятый независимо от различия между моим и твоим. Поэтому точно так же, как я не могу вывести тело из моего духа, - ибо, чтобы пояснить сейчас же примером, я должен сначала есть или иметь возможность есть, прежде чем думать, но не сначала думать, чтобы потом есть: я могу есть, не думая, как этому служат доказательством животные, но не могу думать, не вкушая пищи,- точно так же как я не могу вывести чувство из моей способности к мышлению, из разума, ибо разум предполагает существование чувства, а не чувство - существование разума, отказываем же мы животным в разуме, но не в чувствах, - точно так же и еще того меньше могу я вывести природу из бога. Истинности и существенности или божественности природы, от которой отправляются философия религии и история религии, отвечает поэтому истинность и существенность чувств, от которой отправляются психология, антропология, философия вообще. И точно так же, как природа не есть преходящая истина в истории религии, точно так же не преходяща истинность чувств в философии. Напротив того, чувства - остающаяся основа даже в тех случаях, когда они исчезают в абстракциях разума, по крайней мере в глазах тех, которые, как только начинают мыслить, перестают думать о чувствах, забывают, что человек мыслит лишь при посредстве своей чувственно существующей головы, что разум имеет прочную чувственную почву под собой в голове, в мозгу, в том месте, которое является средоточием чувств.

Естественная религия демонстрирует перед нами истинность чувств, а та философия, которая понимает себя как антропологию, демонстрирует перед нами истинность естественной религии. Первая вера человека есть вера в истинность чувств, а не вера, противоречащая чувствам, как теистическая и христианская вера. Вера в бога, то есть в нечувственное существо, - мало того, в существо, исключающее, отрицающее все чувственное, как недостойное, - есть нечто меньше всего непосредственно достоверное, в противоположность тому, что утверждал теизм. Первые непосредственно достоверные существа и именно поэтому и первые боги людей - это чувственные предметы. Цезарь о религии германцев говорит так: они почитают только те существа, которых они видят и от которых они получают очевидные благодеяния. Это столь оспариваемое место у Цезаря применимо ко всем естественным религиям. Человек первоначально верит только в существование того, что обнаруживает свое бытие чувственными, ощутимыми действиями и признаками. Первыми евангелиями, первыми и неподдельными, неискаженными через обман жрецов источниками религии человека являются его чувства. Или, правильнее, эти его чувства - сами его первые боги; ибо вера во внешних, чувственных богов зависит ведь исключительно от веры в истинность и божественность чувств; в тех богах, которые являются чувственными существами, человек обожествляет только собственные чувства. Тем, что я почитаю свет божественным существом, этим и в этом я выражаю лишь - разумеется, косвенно и бессознательно - признание божественности глаза. Свет или солнце, или луна есть бог, предмет для глаза, а не носа; культ носа - небесные благоухания. Глаз делает богов существами света, блеска, видимости, то есть он обожествляет лишь предметы, видимые глазом: созвездия, солнце, луна не имеют ведь для человека другого бытия, как через глаза; они не даны другим чувствам, то есть глаз обожествляет лишь свое собственное существо; боги других чувств для него идолы или, вернее, для него совсем не существуют. Орган же обоняния человека обожествляет благоухания. Уже Скалигер говорит в своих "Опытах" против Кардана: "запах есть нечто божественное - odor divina res est - и, что он таков, показали древние своими религиозными церемониями, веря, что курениями можно подготовить воздух и помещение к принятию божества". Язычники верили, верят отчасти и до сих пор, что боги живут и питаются теми благоуханиями, которые поднимаются от приносимых жертв, что, стало быть, благоухания являются составными частями богов, а следовательно, боги - существа, состоящие из одного лишь благоухания и пара. По крайней мере, если бы человек обладал одним только органом обоняния и никаким другим, он составил бы божественное существо из одного благоухания, оставив в стороне все прочие свойства, доставляемые другими чувствами. Так, каждое чувство обожествляет только само себя. Короче говоря, истина естественной религии опирается исключительно на истину чувств. Так с "Сущностью религии" сплетаются "Основные положения философии". Если я, впрочем, говорю в защиту естественной религии, - так как и поскольку она опирается на истину чувств, - то я этим отнюдь не говорю в защиту того, как она этими чувствами пользуется, как она смотрит на природу и ее почитает. Естественная религия опирается лишь на видимость, создаваемую чувствами, или, вернее, на то впечатление, которое эта чувственная видимость производит на душевное настроение и на фантазию людей. Отсюда проистекает вера древних народов в то, что их страна есть мир или во всяком случае центр мира, что солнце движется, а земля находится в покое, что земля - плоская, как тарелка, и омывается океаном.

ОДИННАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ.

Я уже объяснял, что значение параграфов, служащих текстом для этих моих лекций, заключается исключительно в том, чтобы научно оправдать, обосновать то, что здравый смысл древних и еще нынешних первобытных народов выразил, фактически, если и несознательно, почитая природу, как божественное существо, а именно, что она существо первое, первичное, непроизводное. Но прежде всего я должен посчитаться с двумя возражениями.

Мне могут, во-первых, возразить: как ты, неверующий, хочешь оправдать естественную религию? Не становишься ли ты тем самым на раскритикованную тобой так резко точку зрения тех философов, которые оправдывают символ веры христианства, с тою лишь разницей, что ты хочешь оправдать догмат естественной религии, веру в природу? Я на это отвечаю: природа для меня совсем не потому первична, что естественная религия на нее так смотрит и ее так почитает, а скорее, наоборот, из того, что она есть первичное, непосредственное, я заключаю, что она и должна была представиться такою первичному, непосредственному, а следовательно, и родственному природе сознанию народов. Или иначе говоря: тот факт, что люди почитают природу как бога, отнюдь не служит мне в то же время и доказательством истинности лежащего в основании этого факта сознания; но я нахожу в этом факте подтверждение впечатления, производимого природой на меня, как на чувственное существо; я нахожу в нем подтверждение тех оснований, которые побуждают меня как существо интеллектуальное, обладающее философской культурой, придавать природе если не то же значение, которое ей приписывает естественная религия, - ибо я ничего не обожествляю, а следовательно, не обожествляю и природы, - то во всяком случае аналогичное, подобное, видоизмененное лишь при посредстве естественных наук и философии. Конечно, я симпатизирую религиозным почитателям природы; я - ее страстный поклонник и почитатель; я понимаю не из книг, не на основании ученых доказательств, а из моих непосредственных представлений и впечатлений от природы, что древние народы и даже еще и современные народы могут почитать ее как бога. Я еще и сейчас нахожу в своем чувстве, ощущаю в своем сердце, как оно охватывается природой, нахожу и сейчас в своем уме аргументы в пользу ее божественности или ее обожествления. Я отсюда заключаю, ибо ведь и солнце, огне и звездопоклонники - такие же люди, как и я, что и их побуждают к обожествлению природы сходные с моими мотивы (хотя и видоизмененные соответственно их точке зрения). Я не делаю заключений, подобно историкам, от прошлого к настоящему, а заключаю от настоящего к прошлому. Я считаю настоящее ключом к прошлому, а не наоборот, на том простом основании, что ведь я хотя и бессознательно и непроизвольно, но постоянно измеряю, оцениваю, познаю прошлое исключительно со своей нынешней точки зрения, поэтому каждое время имеет другую историю прошлого, хотя это прошлое само по себе мертво и неизменно. Я признаю поэтому естественную религию не в силу того, что она для меня внешний авторитет, а исключительно потому, что я и посейчас нахожу в самом себе ее мотивы, те основания, которые и в настоящее время сделали бы меня человеком, обожествляющим природу, если бы власть естественной религии не спасовала перед властью культуры, естественных наук, философии. Это кажется дерзким;

но то, чего человек не познает из самого себя, того он совсем не познает. Кто изнутри себя и на себе не чувствует, почему люди могли обожествлять солнце, луну, растения и животных, тот не поймет и исторического факта обожествления природы, хотя бы он и прочел и написал груду книг об естественной религии.

Второе возражение таково: ты говоришь о природе, не давая нам определения того, что такое природа, не говоря нам, что ты под природой понимаешь. Спиноза придает однозначный смысл словам "природа", или "бог". Употребляешь ли ты и это слово в том неопределенном смысле, в котором ты нам можешь легко доказать, что природа есть первичное существо, причем ты под природой ничего другого не понимаешь, как бога? Я на это отвечаю немногими словами: я понимаю под природой совокупность всех чувственных сил, вещей и существ, которые человек отличает от себя как нечеловеческое;

я разумею вообще под природой, как я это уже высказал на одной из своих первых лекций, подобно Спинозе, не существо, живущее и действующее, будучи наделенным волей и разумом, как сверхъестественный бог, но только существо, действующее сообразно необходимости своей природы; однако оно для меня не бог, как для Спинозы, то есть не одновременно сверхъестественное, сверхчувственное, отвлеченное, тайное и простое существо, но существо многообразное, человеку доступное, действительное, всеми чувствами воспринимаемое. Или, беря слово практически, природа есть все то, что для человека- независимо от сверхъестественных внушений теистической веры-представляется непосредственно, чувственно, как основа и предмет его жизни. Природа есть свет, электричество, магнетизм, воздух, вода, огонь, земля, животное, растение, человек, поскольку он является существом, непроизвольно и бессознательно действующим. Под словом "природа" я не разумею ничего более, ничего мистического, ничего туманного, ничего теологического. Я апеллирую этим словом к чувствам. Юпитер есть все, что ты видишь, говорил один древний; природа, говорю я, есть все, что ты видишь и что не является делом человеческих рук и мыслей. Или, если вникнуть в анатомию природы, природа есть существо или совокупность существ и вещей, чьи проявления, обнаружения или действия, в которых проявляется и существует их бытие, имеют свое основание не в мыслях, или намерениях и решениях воли, но в астрономических или космических, механических, химических, физических, физиологических или органических силах или причинах.

Содержанием параграфов 6 и 7, взятых мною в качестве темы этой лекции, является защита и оправдание язычников, защита против упреков, делаемых им христианами, и имеет оно отношение к ранее высказанному утверждению, что христианская религия отличается от языческой не своим принципом, не отличительным признаком божества, а только тем, что она имеет своим богом не определенный предмет природы, даже не природу вообще, а существо, от природы отличное. Христиане, по крайней мере разумные из их числа, порицали язычников не за то, что они восторгались красотой и прелестью природы, а за то, что они причину их приписывали самой природе, что они воздавали хвалу за их благодетельные свойства земле, воде, огню, солнцу, луне, тогда как ведь они получили эти свойства лишь от творца природы, и его, стало быть, одного надлежит почитать, бояться, восхвалять. Солнце, земля, вода, правда, являются причиной того, что существуют растения и животные, которыми живут в свою очередь люди, но это причины - подчиненные, причины, которые сами произведены, истинная же причина, это - первая причина. Против этих обвинений я защищаю язычников, причем вначале оставляю открытым вопрос, существует ли первая причина, как христиане ее себе представляют; я защищаю при помощи примера или, вернее, сравнения, взятого из круга христианских представлений. Адам - первый человек; он в ряду людей - то же, что первая причина в ряду естественных причин или предметов; мои родители, деды и так далее в такой же мере дети Адама, как причины в природе суть действия первой причины; только Адам не имеет отца, как и первая причина не имеет причины. Но тем не менее я почитаю и люблю как моего отца не Адама; Адам охватывает всех людей, из него вытравлена всякая индивидуальность;

Адам в такой же степени отец негра, как и белого, славянина, как и германца, француза, как и немца; я же не человек вообще; мое бытие, мое существо индивидуально, я принадлежу к кавказской расе и в ней - опять-таки к определенной ветви, к немецкой. Причина моего существа, по необходимости, и сама индивидуальна, определенна, но это именно мои родители, дед и бабушка, короче - ближайшие ко мне поколения или люди. Если я дальше обращаюсь назад, то я теряю из глаз все следы моего существования; я не нахожу тех свойств, из которых я мог бы вывести свои собственные свойства. Человек семнадцатого века не мог бы ни в каком случае, если бы его и не отделяло время, быть отцом человека девятнадцатого века, ибо слишком велико качественное расстояние, различие в нравах, привычках, представлениях, направлении ума, которое отражается даже и физически. Поэтому, как человек со своим почитанием останавливается на своих ближайших предках, как на причинах своего существования, а не восходит до первого предка, потому что он не находит в этом предке содержащейся и представленной своей от него неотделимой индивидуальности, так же точно останавливается он и на чувственных естественных существах, как на причинах своего существования. Я есмь то, что я есмь только в данной природе, в природе, какова она сейчас, какова она на человеческой памяти. Только существам, которых я вижу, чувствую, -или если я их сам не вижу и не чувствую, то все же они сами по себе существа видимые, чувствуемые или как-нибудь иначе ощущаемые, - только им обязан я своим существованием, я, который представляю собой чувственное существо, который без чувств погружаюсь в небытие. Если эта природа и создана, если ей и предшествовала природа другого рода или характера, то обязан я все же своим существованием только природе данного рода и характера, в которой я живу, с характером которой уживается и характер моего существования. Если и допустить, что существует первая причина в теологическом смысле, то все же должны были сначала быть солнце, земля, вода, короче говоря, природа, и природа данного рода, прежде чем я явился на свет; ибо без солнца, без земли я сам ничто; мое существование предполагает существование природы.

Зачем мне выходить за пределы природы? Я бы имел на то право, если бы сам был существом, стоящим над природой. Но я до такой степени мало являюсь сверхъестественным существом, что даже не являюсь существом сверх или надземным; ибо земля есть абсолютное мерило моего существа; я не только стою своими ногами на земле, я думаю и чувствую только с точки зрения земли, только соответственно тому положению, которое Земля занимает во вселенной; я, конечно, поднимаю свои взоры до самого отдаленного неба; но я вижу все вещи в свете и в масштабе земли. Короче говоря, то, что я земное существо, что я не житель Венеры, Меркурия, Урана, составляет, как говорят философы, мою субстанцию, мою основную сущность. Если, стало быть, Земля и возникла, то все же я обязан только ей, только ее происхождению моим происхождением;

потому что только существование земли есть основа человеческого существования, только ее существо есть основа человеческого существования. Земля есть планета, человек - планетное существо, существо, жизненный путь которого возможен и действителен только в пределах жизненного пути планеты. Но земля отличается от других планет. Это ее отличие обосновывает ее своеобразное, самостоятельное существо, ее индивидуальность, и эта ее индивидуальность есть соль земли. Если мы и примем, и с полным правом примем, что одна и та же причина, сила или субстанция создала планеты, то все же эта сила, от действия которой образовалась Земля, была другой, чем та, от действия которой образовались Меркурий или Уран, то есть столь своеобразно определенная, что в результате ее действия получилась именно эта, а не какая-либо другая планета. Этой индивидуальной причине, которую нельзя отличить от существа Земли, обязан человек своим существованием. Революционный толчок, который вырвал Землю из ее мистического растворения в общей основной материи Солнца, планет и комет, - революция, которая, как выражается Кант в своей превосходной теории неба, имела свое основание в "различии родов элементов", этот отрыв или толчок и был тем, от чего и до сих пор ведут свое происхождение движение нашей крови и колебания наших нервов. Первая причина есть всеобщая причина, причина всех вещей без различия; но причина, которая производит без различия все, на самом деле не производит ничего, она только понятие, мысленное существо, имеющее только логическое и метафизическое, но отнюдь не физическое значение, существо, из которого я, данное индивидуальное существо, ни в каком случае не могу себя вывести. Первой причиной, - первой, я всегда прибавляю, "в смысле теологов",- хотят поставить предел движению причин до бесконечности. Это движение причин до бесконечности можно лучше всего пояснить на уже приведенном примере происхождения человека. Я имею причиной моего существования моего отца, мой отец - своего отца и так далее Но могу ли я идти до бесконечности? Всегда ли человека производил на свет человек? Решаю ли я этим вопрос о происхождении человека, не отодвигаю ли его только тем, что подвигаюсь от отца к отцу? Не должен ли я прийти к первому человеку или к первой человеческой паре? Но откуда явилась эта пара?