Лекции по истории Древней Церкви. Том I

1. ПОНЯТИЕ ОБ ИСТОРИИ

Наука в ее величайшем напряжении способна давать иногда результаты, на первый взгляд очень странные. Для пояснения беру пример из области наук физико–математических, тем более что математика (греч. μάθημα) есть наука по преимуществу. В 1895 г. два профессора, английский Ченей (Chaney) и русский Менделеев, производили сличение двух мер: русской полусажени и английского ярда. Для ума простого работа эта покажется несложной и неважной; однако знаменитые ученые работали целых 3 дня, и неудивительно: они произвели 22 серии сличений, или 880 микрометрических измерений и 132 отчета термометров. Подобная работа требовала огромного труда. Надо сказать, что линейные меры измеряются с ужасающею точностью, измеряются микроны и даже части микронов (микрон — тысячная часть миллиметра).

Но я хочу обратить внимание не на процесс труда, а на финал его. В заключение труда составлен был протокол, последние слова которого гласили следующее: «так как вопрос о тождественности нормальной температуры 62°F и 16°С по стоградусной шкале водородного термометра в настоящее время не может быть рассматриваем как окончательно решенный, то в этом отношении предстоящий отчет мы считаем не безусловно точным, а провизорным (we consider this report so far provisional)». С точки зрения элементарной физики, подобный вопрос о тождестве указанных температур является несомненным; но с точки зрения первоклассных ученых, мы видим здесь нечто недоказуемое.

Таким образом, на высшей степени науки результат научных работ первоклассных ученых является в форме высоконаучного «мы не знаем». Но это «ignoramus» гораздо ценнее заурядно научного «мы знаем», «как всем хорошо известно». Hi подобные ignoramus наука может смотреть, как на свою гордость, свое украшение. Они показывают, как высоки те требования, которые предъявляет себе самой подобная наука, не терпящая ничего недоказанного.

Но может ли предъявить себе столь же высокие требования, наложить на себя столь же полное отречение от всего недоказанного история, все равно: церковная или гражданская? Конечно, всякий поймет, что ответ может быть только отрицательный. А следовательно, история не есть наука, и если называется наукой, то если можно так выразиться — только honoris causa («ради почета»), или, выражаясь словами приведенного выше протокола, — только провизорным образом. К этому результату я пришел — на взгляд, может быть, многих из вас — слишком суммарным образом. Но он выдержит пробу и более подробного и обстоятельного рассуждения.

История не принадлежит к числу наук дедуктивных, в основе которых лежит форма аналитического суждения. Наоборот, синтетическое суждение в истории господствует везде и всюду, так как она питается материалом объективно данным, заимствованным из внешней для нашей души и сознания сферы. Такие науки, если они достигли в своем развитии стадии истинно научной, должны допускать математическую обработку своего содержания. Другими словами: они должны открыть законы явлений и исследовать ход их развития. Но разве история знает законы изучаемых ею явлений? Правда, можно найти книги, написанные по–ученому, в которых много речи о законах исторического развития. Но если присмотреться повнимательнее, то увидим, что цена им невелика: все открываемые в них законы — скорее громкие фразы, чем что–либо реальное. По–видимому, нельзя оспаривать того, что существуют законы исторического развития. Известно, что каждый народ растет, стареется и умирает. Можно ли оспаривать факт дознанной истины? Но я под законом разумею положение, которое имеет ценность. Если бы кто с кафедры возвестил бесспорную истину, что все смертны, то никто не дал бы ему за нее медного гроша. Истина бесспорна, но практически не приложима. Вот если бы кто предложил формулу вычислений, сколько кому осталось жить, то такому сообщению придали бы большое значение. Если бы физика на основании закона притяжения проповедовала, что всякое тело, летящее над землею, на нее падает, но не в состоянии была бы сказать, что скорее падет, выпущенная ли пуля, или балка, лежащая на подгнивших подпорках, то за такую физику дали бы немного. Предполагаемое заключение из указанного положения формально столь широко, что практически совершенно непригодно. Я уже не настаиваю, что можно спорить против широкой формулировки положения, что народы смертны. В самом деле, что такое народ? Понятие это очень неопределенно. Желающих познакомиться с тем, как трудно установить это понятие, я отсылаю к книге Дебольского «О высшем благе» (СПб. 1886). Если изберем признаком единство языка, то можно, по–видимому, сказать, что умерли свевы, вандалы. Но почему мы можем утверждать, что они не живут в современных испанцах? Нам скажут, что это романское племя, но как же мы будем судить тогда о французах? Таким образом, вопрос, в чем состоит смерть народа, вопрос нерешенный.

В истории действуют законы, но только одна возможность предсказывать заранее события показывает, что действительно известны эти законы. Физика знает некоторые из своих законов. Физик, зная угол падения, может определить угол отражения. Астроном, зная законы движения небесных тел, предсказывает солнечные и лунные затмения. Против них спорить не приходится. Но история находится не в таком положении. Какой мудрец мог бы предсказать, что 25 марта 1898 года будет присоединение сиро–халдейцев, или предсказать результаты испано–американской войны? Не зная законов исторической жизни, история не может похвалиться способностью предсказывать будущее. Если бы история знала свои законы, то она могла бы восстановить недостающие сведения и о прошедшем путем вычислений; предсказать явление в будущем и рассчитать явление в прошедшем — Для математики совершенно то же самое.

Это факты, но не упреки. Легко говорить о законах физических и химических явлений, в которых действуют величины несложные. Но в истории действует сам человек, психическая жизнь которого так сложна, что для изучения даже отдельных явлений человеческой души психология делает чрезвычайные напряжения. Что же сказать о суммировании, синтезе отдельных личностей? В истории же действуют не отдельные личности, а целые народы. Даже астрономия, хотя долгие годы наблюдает за явлениями, не может похвалиться точностью в тех случаях, когда приходится иметь дело с множеством причин: до сих пор не удалось еще написать точной таблицы движений луны. По–видимому, астроном овладел задачей, достиг совершенства в своей науке и вполне закончил свою работу; но пройдет десяток лет — и его таблица уже не совпадает с действительностью, приходится в ней делать поправки (в настоящее время таких, так называемых аргументов луны насчитывают до 200 и, следовательно, 200 раз происходит поправка таблиц). Если же в астрономии безусловно точные предсказания не удаются, то тем более нельзя их ожидать от историка. В каждом индивидууме, в каждом обществе кроется такая масса причин, что выяснить их сполна не удается историку.

Таким образом, по самому предмету своего изучения история стоит не на такой ступени, на какой стоят упомянутые более счастливые науки. Подобно многим другим так называемым наукам, история находится в эмпирическом состоянии; она еще не знает внутренней связи событий, а имеет только эмпирические данные. В таком положении находится, например, медицина, которая не всегда знает, какие химические элементы лекарства (например, хины) производят целебное действие на организм. Врач руководится лишь эмпирическими данными, что во многих случаях такой–то прием производит такое–то действие, а почему и как — врач этого не знает. Такого рода науки скорее суть искусства, чем науки. Они еще не имеют определенных законов, и прагматические построения их зависят от субъективного настроения лица или целой эпохи. Историк в своей работе выступает не как архитектор, а скорее как ремесленник, умеющий выводить арки, опирающиеся на пилястрах, которыми являются в данном случае факты, засвидетельствованные историей. Постройка при этом тем прочнее, чем прочнее устои — факты и чем теснее связь между ближайшими событиями.

Вопрос о том, достигнет ли когда–либо история той высоты, на какой стоят науки в точном смысле слова, — вопрос спорный.

Дело в том, что возможность предсказывать будущее, например, в астрономии, основывается на изучении циклов явлений. Зная известный цикл явлений, повторяющийся через известный промежуток времени, можно предсказать с несомненностью известные явления. Поэтому астрономы и могут установить законы движения луны, земли, весь цикл фазисов которых проходит пред глазами каждого наблюдателя. Но и астрономы иногда ничего не могут сказать о кометах — этих беззаконных светилах, которые, появляясь пред наблюдателем на некоторое время, опять исчезают, быть может, на целую вечность. Между тем относительно истории нельзя сказать определенно, сколько прошло циклов от начала мира, или же вся мировая история представляет только один цикл. Если последнее справедливо, то, очевидно, история никогда не будет настоящей наукой. Но это не значит, впрочем, что нет никакой надежды на усовершенствование исторических знаний. Кроме наблюдения циклов — самого твердого основания для исследования событий, — возможен другой путь. Научное упование истории в этом случае может быть представлено в следующем виде. Арифметика учит о десятичных дробях, что всякая дробь или конечна или бесконечна; если же бесконечна, то непременно периодическая. Для примера возьмем периодическую дробь 0,142857142857…До тех пор, пока дробь не выразится в повторении цифр, можно находиться в затруднении. Эта дробь периодическая и представляет из себя ряд из шести цифр. Пока человек не прошел этот ряд цифр, он не знает, в чем дело. Но когда цифры повторяются, он понимает, что период ограничен. Но и прежде у него есть некоторая возможность предсказывания начиная с третьей цифры. Первые две цифры представляет число 14; следующие две удвояют 14 и дают 28; далее опять Удвояются следующие затем числа. Если бы при наступлении 28 математику удалось угадать смысл и связь цифр, тогда предсказание становится возможным. Нечто подобное можно представить и по отношению к истории. Аналогия налицо: метеорология — наука новая и молодая, — хотя и не успела проследить определенных циклов, однако, основываясь на некоторых элементарных законах, не без успеха предсказывает перемены температуры.

Само по себе отнятие права на название истории наукой нисколько, однако, не оскорбительно для нее, ввиду ее первоначального подлинного значения. История — слово греческое и показывает, что греки не выдавали ее за науку. Ιστορία от существительного ϊστωρ, происходящего от корня Fiδ в οίδα — знаю. Замечательное явление, что в арийско–иранской ветви различаются два рода познаний. Нашему выражению: «он знает» (по–немецки — er kennt, по–английски — know), соответствует санскритское ganati, джанати. Но у нас есть и другое понятие: «он весть» (по–немецки er weiss) — по–санскритски vetti — корень vid. Таким образом, различаются два понятия — знания и ведения. В греческом языке эти понятия выражаются глаголами — «γιγνώσκω» («знаю») и «οίδα» («вижу, ведаю, познаю»); в латинском языке понятие «ведения» утрачено (video — вижу), но понятие «знания» сохранилось в форме глагола novi, ignovi (прич. notus, ignotus).

В чем же заключается принципиальное различие этих двух форм знания? Человек, как разумное существо, хочет знать, но еще более хочет «ведети». Знание есть знание научное, а ведение есть знание, в котором примешан сильный эстетический или волевой момент; ведение — это импульс человеческой жизни. Человек хочет быть при самом событии, чтобы все видеть своими глазами. Γνώστης («знаток») не есть ΐστωρ («сведущий, видевший»); ϊστωρ тот, кто сам был при событии, он сам видел что–либо, и хотя бы он ничего не понял, но он ϊστωρ. Греческое ιστορία по первоначальному значению вовсе не повествование о событиях, а только означает момент наблюдения. 'Ιστορίας χάριν («ради расспрашивания», «ради сведений») древние греки путешествовали, а первые христиане паломничали. Ап.Павел ходил в Иерусалим — ίστορήσαι τον Πέτρον («видеться с Петром») (Гал. I, 18) — видеть своими глазами. 'Ιστορίας χάριν — человек может целый день смотреть на небо, тогда как астроном то же явление наблюдает чрез рефлектор, обратившись спиною к небесному своду — и является γνώστης–ом. По тому же стремлению «ведети» человек записывает виденные им явления — это и составляет историю. В понятии «ведение» заключен момент субъективный, а в понятии «знание» — объективный. Ведение не заключает в себе глубокого понятия о предмете: оно есть внутреннее состояние субъекта в его познании предмета; кто его имеет, тот не сомневается, оно ему очевидно. В него еще не входит объективный элемент; оно может быть и глубоко, и поверхностно. Напротив, знание (γνώσις) прямо направляется на предмет (объект); оно предполагает со стороны субъекта выход из себя к объекту. Мы, например, знаем, что люди все должны дышать, чтобы жить; это очевидно из наблюдения. Ученый физиолог также знает это; но между знанием нашим и знанием последнего по содержанию целая бездна. Наше знание есть непосредственное ведение, а знание ученого — в собственном смысле знание; для нас — wissen, а для него — kennen. Характерное указание на взаимоотношение этих двух терминов представляет беседа ап.Петра с Христом по воскресении. Как известно, Иисус Христос как будто набрасывает тень на искренность веры ап.Петра в своей с ним беседе; апостол заверяет Христа, что он Его любит. Последнее его слово: «Господи Ты вся веси: Ты веси, яко люблю Тя» — по–гречески: «Κύριε, Σΰ πάντα οΐδας; Σύ γιγνώσκεις, οτι φιλώ Σε» (Иоан. XXI, 17). Апостол заявляет Господу, что Ему все известно, все ясно представляется Его сознанию; но он предлагает Ему Свое внимание сосредоточить на одном определенном пункте: «Σύ γιγνώσκεις». Это сосредоточение на одном определенном предмете представляет не ведение, а знание.

Вот какое ведение лежит в понятии «истории», «ϊστωρ — человек, который подчиняется влечению своей природы — все знать, стремится удовлетворить жажде знания. Человек хочет, чтобы известные вещи наполнили его сознание и были очевидны для него. Человек хочет знать, как знает свидетель; это заставляет его вращаться вовне и даже предпринимать далекие путешествия. Но здесь научное знание (цель γνώστης'α) отсутствует. Пускающийся в путешествие не думает еще приобретать знания научного в объективном смысле. Если у него преобладает склонность к самоуглублению, если он будет перерабатывать внутренне свои впечатления, то он будет философ, но и эта «φιλοσοφία» не будет еще γνώσις. Это полагает начало только истории. Стремление удовлетворить внутреннему влечению к ведению и дает понятие истории. История есть расспрашивание, разузнавание человеком чего–либо совершившегося, — и самое стремление быть свидетелем событий. В этом значении слово «история» в греческом языке удерживалось до позднейших времен.

Итак, в понятии истории дано стремление к ведению, получаемому чрез непосредственное созерцание. Но историческое знание есть как бы прямая противоположность такому понятиь об истории. Эта противоположность вызвана необходимостию: люди, жившие после тех или иных событий, не имели возможности быть их свидетелями, видеть своими собственными глазами. Но узнать о них они могли только от очевидцев. Таким образом, в понятии истории дано указание на то, что она должна почерпать свои сведения из таких источников, которые в конце концов подводили бы к непосредственным очевидцам, должна восходить до последних, самых первоначальных оснований, далее которых идти нельзя, — должна опираться на «историю» в первоначальном смысле этого слова. Таким образом, история не ставит для себя обширных задач, не выдает себя за митрополию философии, хотя и является ее первою ступенью, — не имеет и дидактических стремлений. Скромная в первоначальном определении, она остается таковою и до настоящего времени.

В 1872 году академик–профессор Бестужев–Рюмин начал свою русскую историю следующими словами: «История есть повествование о достопамятных событиях, учили нас в гимназии; история есть народное самосознание, учили нас в университете. Между этими двумя определениями лежит целая бездна». Ясно, что истории, как она задумана греками, ближе всего соответствует первое определение. Она действительно есть, скорее, повествование об интересных событиях. Второе определение отзывается делом человека, заботящегося «о мнозе службе»; оно является неосуществимым с практической стороны. В ряду особенно ценных товаров видное место занимают пружины для хронометров. Замечательно, что вес их не велик, количество и стоимость материала ничтожны; между тем за них берутся огромные цены, благодаря именно труду человека. То же самое нужно сказать и по отношению к истории, которая понимается в смысле народного самосознания. Ученый, который истолковал бы историю как народное самосознание, оказал бы величайшие заслуги; но истолковать таким образом историю так же просто, как источить воду из камня. Поэтому должно иметь силу и простейшее определение истории как повествования о замечательных событиях, замечательных уже тем, что люди их заметили.

2. ПОНЯТИЕ О ЦЕРКВИ

Объектом изучения церковной истории является церковь. Понятие церкви в его глубине едва ли может быть исчерпано кратким определением. Самое лучшее определение, принадлежащее митр. Филарету, не может быть названо отвечающим своей задаче, ибо представляет только отвлечение черт церкви, какою она является в истории, тогда как нужно определить церковь даже в момент ее доисторического существования, в самом начале ее обнаружения. Естественнее и проще всего искать указаний для этого в наименовании церкви у различных народностей.

Древнеславянское слово «ujiku» и немецкое «Kirche» (английское church) стоят на одной линии и происходят от одного и того же корня, от греческого το κυριακόν; этим словом греки IV и V вв. обозначали церковь как здание, храм. Среди германских племен гегемония на востоке принадлежала готам, а на западе — немцам. В древнем верхненемецком языке слово церковь имело два начертания: chirihha и kiricha. Для ученых, занимающихся филологией, конечное ch заключает в себе вернейший признак, что оно существовало раньше верхне–немец–кой стадии; следовательно, оно не принадлежит немцам, а заимствовано у готов. Географические названия с словом kirche встречаются в начале VIII века. К сожалению, это слово в готской письменности не встречается, а вместо него находим лишь слово aikklesjö (екклесье). Тем не менее западногерманские племена должны были заимствовать это слово из греческого языка именно чрез посредство готов, и нужно предполагать у готов соответствующее верхненемецкому chirihha слово kyreiko (кирей–ко), которое было точным воспроизведением греческого κυρι–ακόν. Хотя такого слова в готской литературе не встречается, но если мы припомним, в каком количестве остались памятники готской письменности, то мы не удивимся этому. Оно могло существовать в готском языке с IV века.

Что касается древнеславянского слова — цркы, то несомненно оно готского происхождения, а не немецкого; если бы но было заимствовано из немецкого, то оно произносилось бы как нерховь (припомним параллель между готским словом hrugg — стяг и русским — хоругвь); была бы буква «х», а не «к» Таким образом, слово церковь воспринято чрез готское посредство и гораздо раньше, чем возникло русское государство, чем распространилось у нас христианство. В ту эпоху для наших предков XV (ки) звучало чем–то вроде ку (доказательство: из слов κϋριε έλέησον («Господи помилуй») произошло куралесить; Чурило Пленкович образовалось из Κύριλλος, «Кирилл»). Наше «церковь» походит на готское «кирейко», в котором «к» перешло в «ц». Наше же «ш> произошло не из еврейского χ (оно слишком кудряво), но из армянской 15–й буквы «к», которая образовалась из греческой буквы «κ» в курсивном написании. Как рано греческое «κ» стало произноситься как латинское «с», мне известен следующий факт: в 1016 году болгарский князь вел войну с Василием II Болгаробойцей, который сделал однажды на него внезапное нападение; побежденные болгары кричали: бегите от цесаря. Как произносили святые Кирилл и Мефодий букву «к», затруднительно ответить на этот вопрос. В славянском говоре звук «к» имел довольно своеобразное произношение, например, как оно слышится в словах: п^окг — so nfopoiyfejfi; ρΐκΛ — нл e–fciyfc ').

Для нас бесспорно, что слово церковь, как и Kirche, греческого происхождения и обозначает здание кафедрального собора. Подобное же значение имеет и в Румынии название biserica, очевидно, образовавшееся из basilica. У мадьяр слово egyhäza (церковь), означает дом, здание. Польское kos'ciol, от латинского castellum (крепость, стены), указывает на архитектуру церкви. Таким образом, весьма значительная часть новых народов понимает церковь внешним образом, заимствуя название ее от места богослужения; такое название, очевидно, не может дать нам точного понятия о церкви. Эфиопы также стоят на поверхностном понимании церкви как дома христиан (beta kns–tiyän, бета крыстиян).

Другие европейские народы, кроме нас, славян, и германцев, именно народы романские (за исключением румын), усвоили от латинян оставленное в латинском языке без перевода греческое название церкви εκκλησία (ecclesia, итал. chiesa, франц. eglise, исп. iglesia). Это же слово заимствовали у греков и две старые христианские народности: армянская (экегеци) и грузинская (экклесиа). Ему соответствует сирийское «гпу 'edta (этта, Mdta). Арабское kanisatun заимствовано от сирийского kenaS — «собрал» и употребляется для означения соборов; у евреев пшэ «кенесет» означало синагогу. Таким образом, мы имеем дело, как с единственно важными, с греческим εκκλησία и семитским «эдта».

Греческое слово не нуждается в определении, подобно тому, как хлеб не определяют, а предлагают. 'Εκκλησία — антитез βουλή («совет»). У греков высший класс — архонты — участвовал в βουλή; вообще первые три класса пользовались правом пассивного избрания; четвертый же класс, самый бедный — οι θήτες («феты, наемники») — пользовался правом участия в εκκλησία, которое предоставлено было ему Солоном. Древнегреческие государственные единицы представляли собою союз свободных граждан, как полноправных членов. Для совместного обсуждения дел, когда βουλή, совет старцев, признавал дело выходящим за пределы своей власти, посылался κήρυξ — герольд, который приглашал народ собраться. Таким образом, высшая инстанция государственной власти состояла в том, что «делали церковь» — έκκλησίαν εποίησαν (лат. concire concionem). Слово εκκλησία, таким образом, происходит от глагола έκκαλείν («призывать»), так как у греков члены εκκλησίας вызывались герольдами. Этот смысл слова εκκλησία дал повод к созданию особой терминологии в Новом Завете. Для названия христиан стало употребляться слово κλητός — званный. Ап.Павел обращается к христианам, как «κλητός απόστολος κλητοΐς άγίοις», «призванный апостол призванным святым» (Рим. I. 1, 7). Для обозначения состояния в христианстве вырабатывается понятие κλήσις «звание». «Молю вас ходить достойно звания, в которое вы призваны» (Еф. IV, 1). Слова κλητός, κλήσις и εκκλησία употребляются в посланиях очень часто. В Евангелии же слово «церковь» встречается только три раза: 1) «Созижду церковь Мою», 2) «повеждь церкви», 3) «аще церковь преслушает» (Мф. XVI, 1°; XVIII, 17). Все три раза оно встречается как произносимое Самим Христом, и все три раза в Евангелии Матфея, т. е. в том, которое было написано первоначально на арамейском языке и подлинник которого утрачен.

Нет оснований сомневаться в том, что Христос, говоривший по–сирийски или по–арамейски, употребил слово «ту, εκκλησία. Отсюда вопрос, выражает ли εκκλησία вполне Христово «эдта»? Строго говоря, всякий перевод есть подлог, та> как в двух различных языках немного находится слов, тождественных по значению. В данном случае 1) внешним благоприятным признаком соответствия слова эдта слову εκκλησία служит то, что лоследнее употреблял ап.Павел, человек образованны по–гречески и по–сирийски. 2) «Эдта», сирийское слово в эмфатической форме, соответствует еврейскому гпр «эда», status con–str. гпу «адат».

Обыкновенно вся совокупность еврейскаго народа называлась Ίντρτ гпу, (общество Израиля). Весь еврейский народ составлял эда, к нему не причислялись пришельцы D'-u (герим). Самое обыкновенное в этом обществе было собираться под председательством старейшин у ворот города для обсуждения вопросовполитических, судебных и общественных. Эти собрания долгое время являлись высшею инстанциею во всех делах; здесь же возвещались все повеления Божий. Они обладали определенным авторитетом в народе. Собрания имели определенные установленные времена (iPto моэд, по–гречески εορτή — праздник). Участники этих «эда», каждый в отдельности, являлись законо–ΐ мерными носителями прав своего общества; они должны были быть свидетелями и принимали решения собраний. На обычай евреев делать собрания у городских ворот можно находить указания, например, в истории Руфи (IV, 1, 11). В описании деятельной жены в книге Притчей говорится, что муж ее всегда хорошоодет, что его хорошо знают в воротах (XXXI, 23). В этих понятий ях вращалась человеческая мысль Христа, когда Он говорил о церкви, не одолеваемой адом, тем более, что Он употребил выражение «врата адова». Церковь и ад представляются политическими обществами; вопрос в том, чья политика возьмет верх. Иначе выражение об одолении вратами не может быть объяснимо.

Насколько понятие эда (адат) соответствует понятию εκκλησία, видно из того, что глагол ТУ», от которого оно происходит, соответствует арабскому «ваада», что значит устанавливать, обещать. Но если выяснить различные оттенки этого значения, то получится — обещать, заявлять твердо, назначить место и время, высказывать с угрозою требование явиться в известное место в назначенное время. Принимая во внимание различие культур арабской и греческой, на основании сказанного можно заключать, что эда, или по–сирийски эдта, соответствует εκκλησία.

То обстоятельство, что Христос назвал основанное им общество эдта — εκκλησία, имеет особенное полемическое значение против протестантов. Протестанты носятся с невидимою церковью. Но в понятии εκκλησία заключается сильный момент види–мости. Поэтому в выражении «невидимая церковь» заключается contradictio in adjecto. Никакой невидимой церкви быть не может. В невидимом можно участвовать только духовно, в εκκλησία не иначе как и телом. В практике афинского народа имеется достаточно данных для такого понимания слова εκκλησία: на непри–шедшего в собрание налагался штраф. Участие в невидимой церкви походило бы на невидимое участие в воинской повинности.

В объеме понятий εκκλησία — эдта — эда мыслится весь народ. Кто не участник εκκλησία, тот не πολίτης («гражданин»), кто не участник в эда, тот не израильтянин. Христиане, как участники церкви, «сограждане святым» (Еф. II, 19). В основанной Христом церкви заключается характер всеобщности; в ней нет аристократического момента, как было в афинском βουλή.

В обыкновенной жизни εκκλησία собирается редко, и при распущении собрания она как будто бы исчезает. Но здесь можно провести аналогию с римской государственной жизнью. Римский народ в своей совокупности назывался Populus Romanus Quiritum (κλητός = quires). Квиритом римлянин назывался только тогда, когда он исполнял политические обязанности; в противном случае он рассматривался как простой гражданин (пример Цинцинната). Христос же основал общество никогда не расходящееся, и κλητός всегда должен исполнять свои обязанности.

Возможны и другие выражения для обозначения христианского общества: «язык свят» έθνος αγιον (1 Петр. II, 9), «царство Божие». Царство Божие Христос проповедовал, но основал на земле церковь. Церковь Христова состоит из «званных» (κλητός). Момент актуальности, самодеятельности выражается здесь с достаточной силой. По рождению мы принадлежим к народу; но для того, чтобы стать членом народного собрания, должно туда явиться, хотя можно и не являться — под угрозою штрафа. То же самое и в церкви. Церковь не тождественна с царством Божиим, царством небесным. По отношению к царю члены царства должны проявлять безусловную покорность, должны исполнять волю царя. Но как она проявляется?… В εκκλησία этого двусмыслия не заключается. Член ее должен лишь всячески стремиться осуществить идеал своего общества, т. е. царство Божие.

Таким образом, из анализа основных терминов получаете* понятие, не богатое по своему содержанию, но определенное. Церковная история могла бы избрать это понятие точкою своего отправления, разумея под церковью такую общину, где каждый член призывается к закономерному участию в жизни общей, совместной. Она должна заниматься тем, в чем выразилась жизнь новозаветного общества Господня, которое явилось преемником ветхозаветного общества Господня, должна изучить как явления его жизни, так и идеи и желания и цели, к которым оно стремилось.

В церковь входит весь народ: в εκκλησία заключается весь δήμος («народ»). Каждый вносит свое в содержание жизни церкви. Ergo церковная история не должна сводиться к истории отдельных лиц, она должна быть историей всего народа; и если приходится ограничиваться первым, то причина в условиях нашего познания.

3. РАБОТА ИСТОРИКА

Обязанности историка сводятся к тому, чтобы а) собрать возможно полный ряд свидетельств о прошедшем, б) устранить то, что в собранном материале не имеет признаков достоверности, в) целесообразно изложить достоверные сведения о прошедшем.

а) Как было ранее сказано, история не принадлежит к числу наук дедуктивных. Весь объем ее заимствуется из источников, т. е. материала, который может быть жертвой всяких случайностей. Мы имеем несколько книг уцелевших, но увеличить их число не можем. Только счастливая случайность может извлечь еще что–нибудь из мрака неизвестности. В этом отношение ничего систематического предпринять невозможно. И потом вся предварительная работа историка сводится к выяснение объема источников и к группировке их.

б) Выяснив объем источников, историк должен предпринять работу, имеющую сократительное значение: выделить из них наиболее достоверные. Эта задача противоположна первой. Там мы стараемся увеличить количество данных, здесь — уменьшить, отбрасывая все, не удовлетворяющее историческим требованиям. Таким образом, собравши данные, мы должны приступить к критике их. Первоначальною обработкою исторических источников занимается так называемая низшая критика. Приемы для принципиального решения вопроса о достоверности содержания документов известны под названием высшей исторической критики.

в) Сокращение собранного материала во второй стадии работы историка начинается с того, что устанавливается первоначальныйтекст каждого документа по рукописям, какие можно находить в разных библиотеках. Все эти рукописи нужно свести воедино и восстановить, по возможности, текст в том его виде, в каком он вышел из рук писателя, потому что, как известно, переписчики и читатели по своему разумению поправляют самого писателя. И подобная выборка материала представляет уже весьма много неразрешимых трудностей.

В этом отношении прежде всего должно считать устарелым то воззрение, по которому рукописи более древней всегда отдается предпочтение пред новейшей. На деле бывает, что и древнейшая рукопись не может поручиться за правильность передаваемого ею текста, и потому в некоторых случаях нужно отдавать предпочтение новейшим рукописям. В настоящее время это суеверное уважение к древнейшим рукописям поколеблено в принципе. Древность рукописи часто оказывается недостаточным Ручательством ее близости к подлиннику. Предположим, что какая–нибудь обветшавшая славянская рукопись скопирована в недавнее время каким–нибудь ученым и что она же была в XVII в. списана каким–нибудь безграмотным подьячим, и затем самая Рукопись была затеряна. Какая же рукопись должна быть признана более драгоценной из этих двух? Несмотря на то, что последняя более древняя, первая заслуживает большего внимания, ибо в то время, как безграмотный переписчик мало обращает внимания на точность копирования, первый обращает внимание даже на незначительные особенности написания.

Но здесь возможно еще и следующее явление. Известная рукопись может быть скопирована превосходно, так что тщательность ее будет бросаться в глаза каждому филологу. Пол нее является рукопись, небрежно переписанная со множествои погрешностей. Однако возможно, что первый писец копируе плохую рукопись, а второй хорошую. Приходится взвешивать какая из двух рукописей ближе стоит к подлиннику. И часто рукопись, списанная небрежно, но с удовлетворительного текста имеет преимущественное значение. Следовательно, трудны является прежде всего определение достоинства рукописей.

Когда же это сделано, тогда текст может быть восстановлен, если не так, как он вышел от самого автора, то, по крайней мере, так, как он вращался в ближайшее к нему время. Однако здесь может случиться еще то, что вопрос все–таки останется спорным, так как самое сочинение может быть уже утраченным в его подлинном виде. Какой–нибудь писатель для себя делает выдержки из какого–нибудь автора; затем в нем возбуждается интерес к сочинению, и вот он в конце делает полную копию подлинника. Подлинник утрачивается, а полуподлинная рукопись распространяется и в таком виде доходит до настоящего времени; ею нам и приходится удовольствоваться. Так, сочинение Диона Кассия дошло до нас почти только в выдержках Иоанна Зонары и Иоанна Ксифилина. Такова судьба и хроники Иоанна Малалы.

Затем является другая задача — доказать подлинность, т. е. принадлежность известного сочинения известному автору. Здесь приходится руководствоваться всевозможными соображениями. Подлинным сочинение признается, когда существует много рукописей, которые и самым текстом и самыми погрешностями показывают, что они списаны не с одной рукописи, и когда при этом они указывают на одного автора. То же самое, когда этот автор говорит о своем сочинении в других своих произведениях и сам свидетельствует о нем. Затем имеют значение свидетельства современников, друзей и противников автора, когда они упоминают о нем в своих сочинениях, где действительно они имеют побуждение сказать правду. Наоборот, подлинность признается спорною, когда современники молчат об этом сочинении, хотя бы и были побуждения к тому, чтобы они упомянули о нем, или когда при упоминании выражают сомнение или же разногласят. Вопрос об авторе может оказаться трудным до неразрешимости, если рукописи совсем умалчивают о нем или дошли без заглавного листа, и если современники также молчат. Здесь усилия ученых достигают результатов только вероятных, если только в каком–нибудь сочинении не найдется цитата из этого сочинения с указанием его автора. Тогда изменяется все положение дела.

Когда же и это требование удовлетворено, т. е. установлен вопрос о принадлежности того или другого сочинения автору, то возникает новая работа, это — определение источников, которыми пользовался автор. В общем, если древние авторы исторических сочинений претендовали на признательность со стороны потомства за достоинства своих творений, то они горько ошиблись, ибо, как показали исследования ученых, эти авторы, не будучи гениальными писателями, оставляли обычно сочинения очень невысокой пробы в научном отношении, которые в настоящее время приходится лишь терпеть, а не преклоняться пред ними, как это было раньше. Иногда приходится даже жалеть, что до нас дошли беловые рукописи этих авторов, а не черняки их: лучше было бы, если бы они доставляли материалы для сочинений, чем сами писали эти сочинения при неумелом обращении с источниками. Вот почему ученым настоящего времени приходится употреблять большие усилия, чтобы разобраться с источниками, указываемыми древними авторами, и отыскать среди них первоисточники путем критического анализа. Вопрос о критике источников — это, можно сказать, вопрос XIX столетия, ибо никогда так много не сделано было по Разработке его и в области гражданской и церковной истории, как именно в это время. Особенно известны в этом отношении изыскания фон–Гутшмида.

Задача критики источников в высокой степени важна, но и в высшей степени трудна, и, к сожалению, работы по ней в прежнее время велись без необходимых при этом предосторожностей, Между тем как произвести критику источников — это самое важное. Для критики событий. Возьмем для примера показания древних историков об обращении в христианство Грузии и Эфиопии. Прежде с апломбом могли выставлять имена 4 известных греческих и латинских авторов, передающих об этом событии. Между тем по исследованиям ученых настоящего времени оказалось, что три из них, Сократ, Созомен и Феодорит, были ни более ни менее, как копиистами Руфина, так что все 4 свидетельства сводятся, собственно, к одному свидетельству последнего. Этот факт уже значительно расчищает почву для дальнейших исторических исследований. В данном случае критика облегчается тем, что эти три автора не говорят более, чем Руфин, и тем ясно обнаруживают, что у них не было посторонних источников, кроме его сочинения. Но не всегда при подобных обстоятельствах удается разложить сочинение на первоисточники, ибо редко авторы оставляют следы своих заимствований. И вопрос о займетвовании из других источников может быть спорным даже тогда, когда авторы не говорят ничего нового сравнительно с другими источниками. Результаты критических работ могут быть прочны, когда их можно обосновать не на одном каком–нибудь обстоятельстве, а на целом ряде обстоятельств.

Вообще же говоря, нужно знать экономию критического исследования, чтобы высказывать мнение относительно научной ценности тех или других источников. Большею частью приходится сравнивать древнейшие свидетельства с позднейшими, причем первые предпочитаются последним. Это прием общеизвестный, и в германской критической литературе только тем и занимаются, что все сводят к первоисточникам. Но фон–Гутшмид сделал предостережения от этого излюбленного приема. Он заявил, что до сих пор результаты далеко не соответствуют массе затраченного на эту работу труда и совсем не убедительны. Старые профессора чрез «выслушивание, как трава растет» (т. е. в своем стремлении к выделению первоисточников), теряют вкус к распознаванию истины. Студентам дают работы — доказать, например, зависимость писателя более раннего от позднейшего, что они и выполняют блистательно Настолько тонки и неуловимы признаки сравнительной древности известий. Фон–Гутшмид говорит, что с несомненностию мы можем восстановить древний памятник лишь только тогда, когда заимствования из него более или менее полны. А если они встречаются на 20–й, потом 50–й, 80–й странице сочинения, то нет оснований для несомненного заключения.

2) Если мы достигнем того, что разложим сочинение на первоисточники, то все–таки нужно помнить, что мы еще далеки от настоящей исторической задачи. Задача каждого достоверного исследования исторических источников состоит в отыскании «истора», т. е. лица, непосредственно знакомого с ходом событий, от которого идут разные последующие источники. Но в высшей степени трудно и весьма редко с успехом выполняется это дело. Обыкновенный прием тот, что отыскивают исторов у авторов более древних, предпочитая их позднейшим. Но прием этот, собственно, покоится на той же иллюзии, которая лежит в основе предпочтения древних рукописей новейшим. На деле очень часто случается, что автор безвестный и поздний пользуется каким–либо источником очень старым, которым уже не пользуются другие, считая его устаревшим для современного состояния науки. Такая узость кругозора автора — дар Божий для историка: будь автор проницательнее, он не воспользовался бы этим источником. Так, писавший во время Ираклия автор Пасхальной хроники пользовался арианскими источниками, будучи сам православным. Будь он проницательнее, знай он лучше события и лица, он подыскал бы для своего труда источники более соответствующие. Но он этого не сделал и тем сохранил для науки источники, которыми пользовался. Таким образом, на обязанности исторической критики лежит — привлекать к делу все памятники, не делая предпочтения древнейших новейшим.

Но если таким путем и будет найден истор, задача исторической критики этим не может закончиться. Приходится определить правдивость сказания истора. Равным образом и в том случае, когда найти истора невозможно и приходится пользоваться ближайшими к нему по времени свидетелями, предварительно следует решить, можно им верить или нет. Здесь в вопросе о достоверности описываемых историком событий критика идет по двум направлениям: субъективному и объективному.

Для того, чтобы судить о достоинстве сообщения в субъективном смысле, критик должен поставить и решить следующие вопросы: мог ли автор знать событие и имел ли побуждения сообщить о нем правду. При этом вообще очень трудно получить в результате что–либо непреложное. Мы очень далеко стоим от древних авторов, чтобы судить о том, насколько верно они мог ли знать описываемое событие, и о том, были ли у них какие–либо побуждения не говорить правды об этом событии или нет.Слишком редки случаи, когда ученый прямо мог бы сказать об авторе: «нет, он не мог этого знать, или имел личные побужде–ния не сказать правды и не сказал ее». Он мог иметь побужде–j ния не сказать правды, но мог и сказать ее вследствие прирожденной человеку честности. Ошибки же, встречающиеся у него, могли и не принадлежать лично ему, а могли быть унаследованы им от других. Иногда мы не знаем об авторе ничего или знаем только то, что он благоволил открыть о себе в своих сочинениях; а этого далеко не достаточно для того, чтобы судить о том, мог ли знать и хотел ли рассказать истор истинный ход событий. Принимая в соображение новейшие примеры, можно убедиться, что случай и тут играет важную роль. Человек, удаленный от современных событий, случайно встречает лицо, которому хорошо знакомы эти события, и со слов этого последнего записывает его рассказ. Но, зная его удаленность, мы можем не поверить его повествованию. Еще труднее решить вопрос: хотел ли сообщить автор правду? Хитрость людская бывает так утонченна, что нередко находит для себя выгодным открыть истину там, где умолчание ее казалось бы более естественным.

Таким образом, оба указанные требования высшей критики терпят крушение. В этом затруднительном положении выход, однако, возможен, если вспомним, что история есть наука высшей степени консервативная. Соответственно этому все исторические документы с точки зрения консервативной науки должны пользоваться полными правами. Мы должны предполагать, что автор знал и хотел рассказать истину, а не ставить скептически с первого же слова вопрос о возможности и жела–нии автора сообщить истину. Этот вопрос уместен в том случае, когда в самом документе есть для него основание.

То же можно сказать и относительно объективной стороны в критическом исследовании. Здесь является вопрос: могло ли совершиться известное событие или не могло? Истину здесь приходится понимать как согласие события с совокупностию наших собственных представлений. Если историк дает много таких деталей, которых он не мог извлечь путем дедуктивным, если эти детали выдерживают критику с технической стороны, с точки зрения всех археологических знаний, то мы, естественно, склоняемся признать известное событие за достоверное. Более трудное положение бывает тогда, когда мы наталкиваемся на такое событие, которое нарушает гармонию наших представлений. Наши знания, конечно, бывают неполны и несовершенны, а потому несогласие какого–либо события с нашими представлениями о нем не служит еще доказательством того, что оно и на самом деле не совершилось в действительности. Доказать невозможность какого–либо события очень трудно. Много есть такого, что не отвечает наличному положению вещей, но что может иметь место при изменившейся точке зрения.

Таким образом, история в своем отношении к источникам — наука консервативная. О каждом писателе мы должны предполагать, что он честный и знающий человек. Поэтому, если при чтении какого–либо историка у нас нарастает возражение за возражением и если в конце концов у нас составится убеждение, что мы имеем дело с историком бездарным, ненадежным, противоречащим самому себе, повествующим о событиях, с которыми связаны интересы его партии, то и тогда мы не можем устранить его повествование из своего критического аппарата, пока не найдем истинного источника, который выяснил бы нам ложь первого. До тех же пор остается предположить, что, если автор неверно написал в одном случае, то в другом случае он мог сказать правду. Было бы ущербом для исторической науки, если бы мы на том основании, что известное сведение ненадежно, не стали пользоваться всеми сведениями автора. Если этот принцип проводить строго, то пришлось бы закрыть книги по многим историческим отделам. Историк должен соблюдать чувство меры или обладать особенным тактом. Таким образом, здесь Дело сводится не к знанию, а к такту. Часто историки, отличающиеся остроумием, свидетельствующие о глубоком фонде своих исторических знаний, дают фальшивые результаты в своих исследованиях. Подобного рода критические работы порождают только колебания и сомнения. Обычно смотря по тому, как преднастроены историк и его эпоха, сокращается и объем того, что считается в истории достоверным. Поэтому на «историческую критику» нужно смотреть не столько как на науку, сколько как на искусство, где уменье и чутье историка, его неподдающаяся в своих действиях точным определениям опыт–ность дает меру применению научных положений исторической критики. Ум без чувства меры, некритический или иперкри–тический, может только засорить научную перспективу своими возражениями и внести скептическую неуверенность в область достоверного.

Задача историка, производящего критику, всего более вэтом случае может быть сравнена с задачей судьи, разбирающего дело, или присяжного на суде. Из всей совокупности имею–щихся данных он должен извлечь наиболее заслуживающие доверия показания. Но важнее всего в данном сравнении то, что судья должен работать по особым законам, отличным от законов логики. Судья должен иметь чувство меры. Безотносительное руководствование формальной логикой никогда не позволило бы ему решить хотя одно дело. Он всегда должен бы был отпустить виновного со словами: «поп dico». Но судья судит, потому что он должен произнести что–либо определенное, т. е. виновен или не виновен подсудимый, на основании именно этих недостаточных данных. Чувство меры должно определять для него тяжесть улик: он должен знать, на какой стороне лежит onus probandi, и соответственно этому он обвиняет под судимого или оправдывает. Положим, человеку пришлось бы доказы–вать право собственности на какой–нибудь предмет. По закону можно было бы иногда отобрать от человека его законную собственность, потому что нет таких доказательств, которые бы вполне доказывали, что известная вещь действительно принадлежит заявляющему на нее свои права. И в исторических вопросах часто приходится иметь дело со свидетельствами недостаточными. Можно предъявить самые скромные требования научной критики, при которых известные свидетельства могут оказаться недостаточными. Но, очевидно, что этого не может предъявить историк по профессии, а лишь какой–либо посторонний человек. Можно высказать даже такое суждение: если известный исторический памятник подозрителен, то лучше и не пользоваться им, хотя история и представляет достаточные уроки, когда заподозренные памятники оказывались верными, но такое логическое предъявление напоминает собою логику доктора, который советует своему пациенту воздерживаться от питья, если он не может пользоваться безусловно чистой водой. Историк в выборе фактов должен руководствоваться не строго логическими законами, а обычным житейским тактом: и сомнительное принимать, и достоверное на первый взгляд отвергать ввиду того или иного отношения ко всей массе фактов.

Для примера укажем, что можно с критикою без чутья сделать даже с таким достоверным фактом, как крещение императора Константина Великого незадолго до его смерти в Никоми–дии. Об этом говорит Евсевий, за которым идут зависимые от него Сократ, Созомен и Феодорит. Следовательно, достоверность известия зависит здесь существенно от достоверности одного Евсевия.

Евсевий в своем сочинении «Жизнь Константина» (IV, 57–64) рассказывает, что Константин Великий, готовясь к походу против персов в 337 г., отпраздновал Пасху, заболел и отправился на теплые воды в Эленополь. Почувствовав приближение смерти, он принял оглашение, а потом созвал епископов и выразил желание принять крещение, объясняя при этом, что он давно имел желание креститься, но откладывал это потому, что ему хотелось принять крещение в водах Иордана, и обещая, в случае выздоровления, вести христианскую жизнь. После этого Константин был крещен и возблагодарил Господа. Когда его воины и приближенные выражали опасение, что он скоро умрет, он сказал, что теперь началась для него новая жизнь.

Но существует другое известие, по которому Константин Великий принял крещение пред победой над Ликинием, следовательно, около 323 г., в городе Риме, от руки епископа Сильвестра, после того как исцелился от проказы. Оно читается у Феофана Исповедника (t 818) в его хронике (а. 5814, cf. 5828). Но известно, что уже в 3–ей четверти VI в. «Акты Сильвестра» были переведены с греческого на сирийский язык и в VI в. получили окончательную редакцию. Происхождение их можно возвести к веку. На западе история о крещении Константина в Риме встречается в одной из редакций Liber pontificalis, в Catalogus Felicianus. Если представить, что эти Акты переведены были на греческий язык с латинского, то можно предполагать, что они были составлены по каким–либо древним записям. Таким образом, в принципе против равноправности Актов с историей Eвсевия не может быть и речи. А если понимать эти известия, как идущие от определенных лиц, то, по мнению Феофана, соображения в пользу Евсевия падают.

Вопрос в том, мог ли Евсевий сказать правду? Если Константин крестился в Риме, местности, столь отдаленной от Евсевия, то последний не мог знать всей правды. А если мог знать, то хотел ли верно передать? Феофан решает этот вопрос отрицательно, так как усматривает у Евсевия арианские тенденции. Он представляет рассказ Евсевия тенденциозной выдумкой ариан, чтобы набросить тень на Константина и первый вселенский собор. Таким образом, поскольку Евсевий не мог знать, известие его может быть недостоверным, вместе с тем оно является и тенденциозным. Со своей стороны, Феофан подробно мотивирует свой вывод о крещении Константина в Риме, ссылаясь, между прочим, на то обстоятельство, что там помнят крещальню, в которой Константин был крещен. А известие о крещении Константина в последнее время его жизни представляет странною деятельность императора, который присутствовал и рассуждал на первом вселенском соборе. Оказывается, по Евсевию, что Константин принимал участие в церковных делах христианской церкви, еще будучи язычником, и имел общение с отцами церкви, не причащаясь с ними, и что, наконец, Константин крещен был арианским епископом. Вот византийская попытка набросить тень на сообщение Евсевия. Таким образом, уже в IX в. производилась объективная критика источников. Разумеется, подобному замечанию должна быть отдана известная доля справедливости, так как иначе деятельность Константина получает нежелательное раздвоение и, конечно, лучше было бы для интересов православия, чтобы такого раздвоения не было. Но если сверить детали известия Евсевия и Акты Сильвестра, то получится много элементов, которые в совокупности своей дадут понять, где находится историческая правда. В Актах характеристична уже анонимность их, заставляющая более верить другому сообщению о времени и месте крещения Константина, так как принято отдавать предпочтение тому известию, автор которого достоверно известен (хотя такое предпочтение не безт условно). Во–вторых, характеристично еще и то, что вторая редакция Актов выдает себя за перевод греческого произведения Евсевия. Этим заявлением устраняется повод думать, что на западе подтверждали истинность сообщения Актов тамошними архивами. Достоверность сказания подкрепляется, как мы видим, ссылкою на Евсевия кесарийского, чем это сказание в литературном порядке достаточно подрывается.

Если далее обратить внимание на то, знал ли автор Актов всю правду о крещении Константина и имел ли желание рассказать ее, то первый вопрос, ввиду анонимности автора, остается без ответа; ответ же на второй вопрос будет не в его пользу тенденция в его сообщении несомненна. У него замечается стремление поставить первого христианского императора в связь с первенствующим епископом запада и всю жизнь и деятельность его представить строго православной. Таким образом, тенденциозность, в которой обвинялся Евсевий, возвращается на составителя Актов. Самое повествование с объективной точки зрения представляется недостоверным, потому что рассказывает о многих чудесах. Упоминание о чудесах само по себе не есть еще признак недостоверности, но чудеса потому и чудеса, что они повторяются не часто, а тут их очень много. Историк не может отказать в достоверности повествованию о болезни императора, вроде проказы, и рецепту языческих врачей, которые обещали императору выздоровление, если он примет ванну из теплой младенческой крови. С первого раза представляется едва ли возможным, чтобы жрецы, представители религиозного элемента, выступили с таким средством; если, наконец, оно и было возможно, то было весьма рискованно. Но нам, знакомым с приемами древней медицины, не может показаться удивительным, что было предложено такое средство. Из рассказа Феодорита мы знаем, что врачи времен Юлиана, если человек заживо был разъедаем червями, разрезали жирных птиц и обкладывали кусками их больные места в той надежде, что черви обратятся к птицам, как более вкусной пище, хотя, с точки зрения современной медицины, такой рецепт способен усилить только гниение. Во всяком случае, однако, рецепт этот был рискован. К тому же, если бы император Константин был поражен такого рода болезнью, то языческие писатели, враждебно настроенные к Константину, неумолчали бы об этом обстоятельстве.

Напротив, элементы, не благоприятствующие Евсевию в его рассказе, объясняются очень легко. Прежде всего сам ЕвсеЯ вий не придает особенного значения тому обстоятельству, что Константин крещен Евсевием никомидийским: он не подчеркивает его. К тому же сам Евсевий кесарийский сообщает, что Константин пригласил в Никомидию многих соседних епископов, так что уже отсюда можно усматривать, что Евсевий чужд в своем рассказе о крещении императора тенденции в пользу людей, зараженных арианством. Далее, та подробность в повествовании Евсевия, что Константин выразил желание креститься в Иордане, очень естественна для миросозерцания первого христианского императора. Наконец, хотя указываемое Евсевием участие Константина до его крещения в деятельности первого вселенского собора не совсем удобно и приятно для благочестивого чувства, но его не отвергает ни Созомен, ни Сократ, ни Феодорит; и аналогия с Константином показывает, что тут ничего нет странного или невероятного: Константин откладывал свое крещение до конца дней и в то же время принимал вцерковных соборах живейшее участие. Это обстоятельство могло показаться странным только писателям IX века, когда уже вошло в повсеместный обычай совершать крещение в младенческом возрасте. Вообще Евсевий нисколько не подчеркивает факт крещения Константина Великого, да едва ли он и мог отнестись к нему тенденциозно; для него, как человека IV века, крещение Константина не имело того важного и особенного значения, какое придали ему западные историки. Евсевий хорошо знал, что многие знатные люди его времени принимали крещение перед смертью, что Константин и до крещения былхорошим христианином, если даровал свободу вероисповедания, участвовал на соборах и проч. Сведя дело обращения Константина ко Христу на психологическую сторону, Евсевий не был заинтересован тем, от кого и когда Константин принял: крещение.

Таким образом, сравнивая детали, мы приходим к тому убеждению, что предпочтение должно отдавать Евсевию. А что византийская историография приняла «Акты Сильвестра», это показывает только ее ненаучность. И если некоторые новые ученые хотели бы более верить сообщению Актов, то обыкновенно подобные лица, заинтересованные в нем, сейчас же окрашивают свое исследование в особый цвет: они говорят, что принять крещение от папы благочестивее и равноапостольному (Константину) естественнее креститься у святого (папы Сильвестра), чем у еретика–арианина, каким был Евсевий никомидийский. Из этого рассуждения видно, что апологеты папского крещения Константина следуют постороннему течению; их доводы запечатлены тенденциозностью и подорвать их значимость нетрудно, — стоит только перечитать оба повествования о крещении Константина. Известие Евсевиево поражает своей нейтральностью, и в нем невозможна приписываемая католиками тенденция возвысить арианство, заставив св. Константина креститься у арианина.

в) Задача, какую может ставить себе история древней церкви при изложении критически проверенных сведений о событиях древней церковной жизни, по необходимости является весьма скромною. Желательно многое, но возможно весьма немногое, — все определяется имеющимися у нас источниками. Можно много говорить о задачах и методах построения новой истории, когда она располагает целым архивом источников; странно говорить о столь же широких задачах и желательных методах по отношению к истории древней, когда весь материал заключается в немногих книгах. Такое состояние литературы не позволяет делать широких обобщений и конструкций, теоретически заманчивых. Можно стремиться к различного рода планам — вроде построения истории из одной идеи, но относительно правильности такого построения можно много и много сомневаться. Много ли может уяснить философия истории — : это лежит на коленах богов, и рассматривать исторические факты с точки зрения какой–либо идеи — не значит ли готовить для большинства их прокрустово ложе, на котором они будут подрезаться по заранее определенной мерке. Вот почему, например, конструкции Горского, желавшего построить периоды церковной истории по трем ипостасям Св.Троицы, едва ли можно придать значение научное.

Но есть и другие опасности в прагматическом построении Истории: устанавливая прагматическую связь событий, можно вдаться в психологизирование, т. е. в объяснение событий личными свойствами исторических деятелей. Это психологизр рование представляет большую опасность, потому что историк из десяти в девяти случаях может при этом сделаться жертвою своей фантазии и вместо истории получится исторический роЯ ман. В жизни самой несложной действия вытекают из таких сложных побуждений, что мы не в состоянии точно определить мотив деятельности окружающих лиц. Часто мы подкладываем не те мотивы, которыми человек руководится в действительности. Если возьмем личности высшего ранга, например полв тических деятелей, то опасности ошибок удесятерятся. Генм альные личности поражают неожиданностью своих действий, определить modus agendi их невозможно; в их действиях сказьИ ваются какие–то особые углы зрения, для современника пред–ставляющнеся неожиданными; сложность гениальной души j такова, что для посторонних людей она является полною про-: тиворечий. Обыкновенно указывают в этом случае на бл. Августина, личность выдающуюся; он построил такую систему, которая в своих частях часто противоречит себе.

Таким образом, церковная история в древнем периоде может задаваться скромною целью — установить связь между ближайшими событиями, не задаваясь целью из звеньев этих событий воздвигнуть стройное вполне законченное здание.

4. ОБЪЕКТИВНОСТЬ И КОНФЕССИОНАЛИЗМ В ЦЕРКОВНОЙ ИСТОРИИ

Этическая сторона истории довольно давно выяснена была и для древних авторов. В самом уже понятии истории дано ука–зание и на качества, которыми должен обладать историк. Истор тот, кто видел событие собственными глазами. Истор — очевидец, а очевидец никогда не может солгать самому себе. Поэтому–то, с точки зрения истора, даже тот факт, что солнце заходитна западе, есть несомненная истина, хотя с точки зрения гностика — он совершенное заблуждение. Таким образом, знания истора для него самого несомненная истина, и он должен передавать их другим без всякого искажения. Поэтому величайшая], любовь к истине должна составлять необходимое качество историка. Это требование ближе всего относится к историку–быто–писателю, описывающему свои исторические наблюдения. Но оно не менее приложимо и по отношению к историку в собственном смысле.

Говоря так, мы как будто предъявляем странное требование, так как истина составляет основной элемент всякой науки. Но это требование издавна еще было предъявляемо к истории. Так, Лукиан говорит, что «одной только истине должен приносить жертву тот, кто намерен писать историю» (μόνη θυτέον τη άληθεία, ε'ί τις ίστορίαν γράφων ϊοι). По отношению к истору подобное служение истине должно быть поставлено как особое требование, потому что ложь в истории и наиболее преступна и наиболее вредна. Она преступна, ибо, несомненно, сознательна и не может быть ошибкой, как в гносисе. Она вредна, ибо непоправима, в противоположность, например, математике и другим дедуктивным наукам, где каждый может исправить допущенную ошибку простой проверкой. История идет синтетическим путем, анализа здесь сравнительно мало; она должна покоиться на свидетельствах очевидцев, ибо говорит о предметах существовавших. Поэтому историк–свидетель, не говорящий истины, приносит вред непоправимый, если только он единственный свидетель известного события.

С другой стороны, положение историка, разбирающегося в дошедших до него свидетельствах, как уже было замечено, подобно положению судьи или присяжного на суде. Последние должны употребить все усилия, чтобы установить известный факт и произнести решительное суждение; должны вызнать качества свидетелей и заставить их сказать правду. Эти обязанности ложатся и на историка. Как служитель истины, он нравственно не может отвечать за свои данные, за характер — печальный или радостный — сообщаемых событий, и никто не может обвинить его за это. Историк должен помнить эти обязанности всегда и принимать к сведению то, чего требует Цицерон от добросовестного оратора: «не говорить ничего неистинного и не укрывать ничего истинного» (ne quid falsi dicere audeat, ne quid veri dicere поп audeat). Словом, несмотря на то, что историк отправляется от данных субъективных, несмотря на то, что наука его субъективна, он должен стремиться сделать ее объективною: не он должен управлять фактами, но факты им. Это neреводит нас в область вопроса об объективности в истории.

Против указанного понимания любви к истине в историке, в смысле объективного отношения к фактам, может быть поставлено по отношению к церковной истории возражение, которое может принимать характер довольно сильный. Как наука богословская она возбуждает следующий вопрос: наука хочетзнать нечто ей неизвестное, а богословие имеет своим содержа–нием уже известное, — это его основное положение во всех религиях. А такое понятие о богословии противоречит понятию науки вообще. Предмет богословия дан наперед, и оно, таким об–разом, по существу не может быть свободно от субъективности.

Это возражение должно быть ослаблено прежде всего пш отношению к церковной истории. Предданного, догматическо9 го не так много в том, что составляет ее содержание. Перемены в жизни церкви, даже й отрицательные явления (ереси), имеют ν значение немаловажное для положительного уяснения вероучения и, однако, далеко не все входят в область священного предания. Но это возражение устранимо и по самому существу своему, потому что оно бьет не только против богословских наук, но и против наук вообще. Действительно нужно усомниться в том: отыскивает ли наука одно только неизвестное? Известное в богословии представляется ограничением его научного характера потому, что этому известному придают значение чего–тв только теоретически заранее данного, а не смотрят на него тан как следует, т. е. как на объективный богословский факт. А с фактами и аксиомами считается всякая наука. Например, астрономия считает своим торжеством, если теоретический расчет астронома–счетчика точно совпадает с показаниями астроном наблюдателя. То же и в физике и филологии. И научное искомое (х)часто составляет не самый результат, который, может быть, уже заранее известен (например, затмение солнца, фаза луны), а метод,который соглашает посылки с этим выводом.

Собственно, в применении к церковной истории вопрос о субъективизме переходит в вопрос о конфессиональном элеменш те. Иногда требуют, чтобы история была не только общехристиЯ анскою, но и историею определенного христианского вероисповедания. Требование, предъявляемое в таком объеме, было бы незаконно, потому что история в таком виде сделалась бы полным отрицанием идеи исторического знания. Но в пределах законности конфессионализм историка есть явление вполне естественное и непротивное научной объективности. Что объективность абсолютная — вещь невозможная, это настолько же очевидно, насколько очевидно то, что невозможны абсолютно чистая вода, воздух. Однако и фактически возможны и чистая вода и чистый воздух. То же должно сказать и о нашей объективности в области истории. Здесь дело идет только о том, чтобы в истории не допустить субъективизма искусственного как преднамеренного проведения определенной тенденции. Человек не может прийти, начиная изучать тот или другой предмет, в состояние «tabula rasa» («чистой доски»); он всегда приступает к нему с известным содержанием и всегда будет предубежден. Но предубеждение это в каждом отдельном случае не есть еще неизбежное явление, не есть необходимое свойство, от которого нельзя было бы освободиться.

История имеет своим предметом церковь, а церковь есть столп и утверждение истины (1 Тим. III, 15); каждый видит истину в той церкви, к которой принадлежит, и этот конфессионализм многие считают препятствием для объективности. Между тем, без этого элемента история превращается в нечто бесцветное. Причина недоразумения заключается в том, что вместо исторического понятия о церкви ставят понятие догматическое. Догматически церковь определяется как святая, между тем как катехизис прямо ставит вопрос: как церковь свята, если в ней присутствуют грешные члены? Согрешающие принадлежат к церкви исторической, а их причисляют к догматической. Объективность требует верного изображения исторической церкви. Нельзя в своей церкви видеть только свет, а в Другой — тени. Субъективные по природе, мы можем несколько возвышаться над субъективизмом, осматривая предмет со всех сторон, как осматриваем здание. Если осматривать здание с одной стороны, с одного портала, можно многого в нем не заметить: если смотреть на церковь лишь со стороны входа, можно не заметить алтаря; нужно при осмотре становиться по возможности на все доступные точки зрения. Так и по отношению к изучаемым событиям мы должны переноситься на разные пункты, становиться на разные точки зрения, выполнять по отЯ ношению к ним те функции, которые выполняет суд.

При таком отношении к делу, понятно, мы признаем, что и в церквах, отломившихся от кафолической церкви, есть много светлых сторон, каких нет в кафолической церкви, и что члены кафолической церкви не всегда были высоки в средствах и целях своей деятельности, следовательно, принадлежностью их к нашей церкви нельзя оправдывать все их действия. Мы признаем, что одних явлений не должно было бы быть, другие должны быть лучше. Таким образом, свет и тени распределятся равномерно; нужно только следить, чтобы историческая церковь в главном не расходилась со своим идеалом; отстаивать все существующее в своей церкви, как нечто совершенное, было бы фальшивым ком фессионализмом. Исторический объективный материал должен господствовать и над православным историком, и он должен: только осветить его с православной точки зрения, т. е. указать именно на те стороны фактов, которые имеют значение для православных, но не должен видеть, во что бы то ни стало, свои православные desiderata («желания, требования») осуществившими–ся: это повело бы уже к искажению данных истории.

Следовательно, конфессиональность убеждений, вера в ися тинность своей церкви может вовсе не препятствовать историку стремиться к истине. А кто задается целью быть совершенно объективным, тот становится на точку зрения, для него неестественную, и в сущности быть историком на точке зрения не своего вероисповедания — невозможно. Поэтому историк должен чувствовать себя членом своей церкви и не должен отступать от церковной точки зрения: даже и там, где чувствуется слабость его точки зрения, он не должен бросать своего дел. Можно допустить, что по известным вопросам догматики ней православные стороны ведут дело последовательнее, что в той церкви, к которой принадлежит историк–конфессионалист, н все может быть светлым, есть и темная сторона: необходимо только, чтобы в главном и существенном церковь отвечала его основному принципу, ибо если историк придет к убеждению,что церковь его не имеет основания исторического, не есть истинная, — то он должен отвергнуться ее и перейти в другую,признаваемую им истинною, православною. Вообще истина вероисповедная для христианина есть лишь конкретное выражение истины вообще. Он держится своего вероисповедания потому именно, что видит в нем свидетельство истины в догмате и истории, и обязан отказаться от него, если пришел к убеждению, что истина — не на стороне его церкви. Это — аксиома, из которой исходила христианская полемика во все времена. Но очевидно при этом, что конфессионализм выражает истину только в главном, а в частностях ее может и не быть.

Разница между существующими ныне вероисповеданиями, с точки зрения отношения их к христианской древности, возводится некоторыми даже в принцип. Но, если посмотреть внимательно, то это различие окажется не столько принципиальным, сколько методическим. Собственно, те психологические типы, которые характерны для главных вероисповеданий Европы, можно наблюдать в любой, не особенно дисциплинированной школе, где склонности детей не подавлены. Возьмите тот момент, когда такая школа переживает подачу какого–либо перевода или арифметическую задачу. К письменной работе, к решению задачи дети различных темпераментов отнесутся различно. Если дети не стеснены, весьма естественно, что после подачи заходят рассуждения по поводу работы, и здесь обнаруживается, что некоторые, не особенно даровитые, но и не из плохих учеников, поражают удивительным спокойствием; они так спокойны за результат, что не считают нужным беспокоиться и рассуждать, если соблюдены ими все правила арифметики, довольствуются своим результатом, а как другие решили, об этом не беспокоятся. Но вместе с этим мы найдем и других детей, которые, убедясь, что такой–то под номером первым всегда Решал задачи верно, обращаются к нему и радуются, если решения их совпадают с его решением, и огорчаются, если решения Расходятся: они таким образом опираются на авторитет. Но есть люди другого характера, которые обсуждают вопрос со всяким, кто относится к нему серьезно, прислушиваются к разговорам и способны переоценивать результат своей работы.

Первый тип — тип протестанта, как он сложился исторически. Он не беспокоится об убеждениях других, но все обосновывает на своем разуме. Протестанты допускают полную свободу в толковании Св. Писания, отвергая авторитет святых отцов, и выдают это за свой выработанный ими принцип. Между тея это не есть принцип, свидетельствующий о высоком уме, а естя вызванный историческими обстоятельствами необходимый прием борьбы с католицизмом. Исторически первоначально дело в протестантизме стояло совсем не так: протестантизм самомнение унаследовал не от Лютера. Различие формального и материального принципа в протестантстве явилось случайно. Исторически на этом пункте произошло полное извращение идеи Лютера. Теперь это догматический принцип, тогда это был принцип полемический, к которому Лютер был вынужден обстоятельствами. Когда у него зашел спор с папистами относительно злоупотреблений папской системы и он начал доказы–вать их несоответствие с Св. Писанием, то со стороны его противников начались уловки в смысле отложения дела в долгий ящик. Они говорили, что необходимо обратиться к творениям святых отцов, которые тогда еще не были изданы и храни–лись в разных библиотеках. Успех в этом споре становился для Лютера невозможным, и он вынужден был сказать, что отказывается от авторитета Предания и признает только авторитет Писания. Однако этот принцип, вызванный минутой, сделался потом догматическим принципом, соответствуя умственному складу протестантов.

Требование, чтобы верующие руководились своим собственным авторитетом, может быть признано само по себе высоким и в известном смысле правильным. Но, с другой стороны, предъявляемое в качестве безусловного принципа, оно может вести к нравственному самодовольству и полнейшей поверхностности. Протестанты в догматике являются неправыми, потому что Христос с этой точки зрения не должен бы сказать: где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их, т. е. там церковь (Мф. XVIII, 20); достаточно было бы сказать, что если один будет верующий, то он составит церковь. Кто провозглашает абсолютную свободу своего личного разумения, тот кончит тем, что и относительно книг Св. Писания у него явятся вопросы, которые приведут к отрицанию Св. Писания. Церковная история, с протестантской точки зрения, есть нечто безразличное; за ней протестант не признает никакого авторитета — для него достаточно одного Св. Писания или, точнее, его личного мнения, а историей он пользуется, как чем–то необязательным. Это и сказалось, например, в вопросе об иерархическом устройстве протестантского общества. Церковная история не может не резать ему глаз, потому что иерархия, по свидетельству истории, существовала в церкви постоянно. Он, уклоняясь от показаний истории, хочет во что бы то ни стало доказать, что еще во времена апостолов церковь имела протестантское устройство.

Второй тип школьника — это прирожденный папист. Бог весть под какими психологическими наслоениями развился этот тип. Это люди слабые, нуждающиеся во внешней опоре, люди чужеумные и чужевольные, настраивающиеся в пользу того, кто говорил последним. Таких людей много, поэтому папизм всегда будет иметь много сторонников, ибо думать нелегко и лучше возложить ответственность за все на святого отца. И паписты могут относиться совершенно равнодушно к церкви и ее истории. Ввиду удручающего их бремени различных сомнений и недоумений по религиозным и церковным вопросам они стараются найти для себя свидетельство от внешних, авторитет, на который можно было бы опираться при решении тех или других вопросов, и таким авторитетом для них является папа. Весьма характерно то, что они дополнили свое определение церкви, назвав ее римскою. Вполне высказался католический мир на Ватиканском соборе, где была признана непогрешимость папы, когда он говорит ex cathedra («с кафедры»). Таким образом, и для католического мира естественным является равнодушное отношение к церкви и церковной истории. Но так как совсем отречься от услуг истории невозможно и считаться с нею необходимо, то католический историк становится в самое несчастное положение и даже является иногда вредным деятелем, так как он тенденциозно распоряжается материалом, а не материал им обладает, как бы это следовало.

Напротив, третий тип — тип истинного кафолика в самом лучшем его определении. Кафолицизм есть, собственно, такое воззрение, по которому признается необходимым иметь дело со всею кафолическою церковью, и так как целое всегда равно самому себе, то авторитет поставляется здесь на второй план. Папская система построена на том, что нравственные начала заменены юридическими; раз что–нибудь определено, определять этого более не надо. Кафолическая же церковь дает возможность снова рассматривать известные истины. Вероятно, из 100 девяносто семь полагают, что мы к римскому католицизму стоим ближе, чем к протестантизму. На деле, несмотря на провозглашение свободы, протестантизм все–таки ближе к нам, потому что где нет личного убеждения, там нет и веры. Когда язычник обращается в христианство, мы требуем, чтобы он лично стал выше предков, чтобы он мыслил самостоятельно, а не ссылался на их авторитет. Самое обращение в христианство построено на начале личности. Все, чего мы не принимаем в протестантстве, основано на злоупотреблении этим личным началом. Практическая жизнь показывает, что, несмотря на свободу воззрений, мы часто охотно отказываемся от прав личного разумения. Мы предполагаем, что богослову, филологу чужда математика; но ему приходится делать математические выкладки. В случае разногласия выкладки со специалистом математиком мы в глубине души будем подозревать, что ошибку сделали мы, а не математик, хотя бы наши вычисления в действительности были вернее, чем вычисления математика. То же нужно сказать и относительно авторитета святых отцов. Православная церковь предоставляет всем свободу богословских исследований и мнений. Она не требует от нас, чтобы, несогласные в чем–либо с мнениями святых отцов и учителей церкви, мы убили свои личные убеждения, а требует, чтобы мы не торопились, чтобы мы посмотрели, не делаем ли мы в своих рассуждениях скачков, для нас самих незаметных.

Из сказанного видно, что значение церковной истории для православного богослова больше, чем для католика и протестанта. Для протестанта — это свидетель безразличный; для католика — это свидетель, которого часто приходится заставлять говорить то, чего он не хочет. Для протестанта сила и центр тяжести заключается в нем самом. Для католика важно папское верование, которое заменяет для него все. Православный богослов слышит в истории голос церкви, рассеянный не только в пространстве, но и во времени, — голос ничем не заменимый (quod semper, ubique et ab omnibus creditum est; «то, что всегда и повсюду составляло предмет веры для всех»). Сознание себя не целым, а частью кафолической церкви, дает место для правильной оценки других голосов. Для него важны даже свидетельства обществ, не принадлежащих теперь к кафолической церкви, в особенности древние свидетельства, так как эти последние являются голосом вселенской церкви. То обстоятельство, что эти свидетельства не всегда до тождества покрывают наши современные воззрения, не должно устрашать православного богослова, так как он считает себя выразителем лишь определенного местного момента, а потому не должен отказывать в свидетельстве и другим. Напротив, всякое свидетельство, вполне подтверждающее его точку зрения, является для него в особенности важным, потому что это свидетельство кафолической церкви.

Разного рода психологические типы, в каких выразились три основных христианских вероучения, имеют непосредственное значение в вопросе о возможности пользования научно–богословскими трудами, принадлежащими лицам различных вероисповеданий. Ясно, что протестантские работы в главном и существенном для православного богослова более симпатичны, чем католические. Причину этого надо искать не в вероисповедании, а в той основной особенности, которая отличает католиков, — в полной зависимости их от папского всевластия. Нужно заметить, что в некоторых отношениях трудами римско–католических богословов пользоваться удобнее, так как католик может интересоваться многими сторонами церковной жизни, мимо которых равнодушно проходит протестант; так, например, в вопросе о древнецерковном богослужении католик с интересом останавливается на форме облачений, тогда как протестант, не признавая никаких церковных облачений, относится к этому вопросу совершенно равнодушно, а потому археологические изыскания католических ученых несомненно гораздо почтеннее и содержательнее. Но зато трудами протестантских историков можно пользоваться с большею безопасностью, чем трудами историков католических. Я не говорю о тенденциях, которые выступают обыкновенно ясно: зрелый ум сумеет, как к ним отнестись, они просто являются неприемлемыми с точки зрения его вероучения. Важно то, что протестантские историки является по отношению ко многим историческим фактам более объективными, так как для них это не составляет никакого труда. Они свели счеты с преданием и не имеют никаких оснований скрывать, что учреждения древней церкви не соответствуют их современным. Они беспристрастно относятся к разногорода церковно–историческим фактам, изображая их так, как они совершились и как поняты ими. Для протестантов имеетзначение только апостольская церковь, которую они, по их убеждению, и восстановляют; но они не могут отказать себе в желаний подчеркнуть темные явления в жизни церкви за позднейшие периоды, так как для них нет побуждений представлять истину не так, как она представляется. Древняя церковная история представляет для них только более раннюю точку зрения: тогда мыслили так, теперь иначе, и поэтому они не считают для себя обязательным приводить древние порядки в гармонию с современными. Протестант признает за собою право руководствоваться личным мнением, но он не имеет побуждений составлять это мнение неправильно, и ничто не обязывает его прийти к заключению, расходящемуся с мнением древних авторов. Он может дажеложертвовать своим воззрением.

Но не таково положение римско–католика по отношению к фактам древней церковной истории. Он имеет на своих плечах ношу в виде папизма. Он, по неизменности церковного учения, признает, что существующее теперь было в таком же виде и всегда. И так как слишком мало таких вопросов церковной жизни, где папизм не заинтересован, то католический историк всегда почти должен допускать разного рода натяжки, подчас даже несознаваемые. Католик редко может рассуждать sine ira et studio («без гнева и пристрастия»), а прославленные приемы некоторых католических ученых напоминают фальсификаторство. Читая католические труды, в особенности если знаем, что автор принадлежит к ультрамонтанам, мы никогда не можем отделаться от чувства недоверия к его показаниям и смотрим на них, как на несвободные от папского влияния. История католика представляет ту монотонность, что всегда должна согласовываться с папскими велениями. Всякая резкая протестация неблагоприятна для католика, почему он многое переиначивает, чтобы провести господствующий взгляд. Так, во всех тех случаях, где ход соборных заседаний запечатлен игнорированием папских интересов, католику приходится прибегать к разного рода передержкам и перекрашиванию наличных фактов. В особенности это резко выступает на глаза в вопросе о целибате: есть даже такие ученые, которые находят в целибате апостольское учреждение. И протестантские и католические ученые ясно выражают свои конфессиональные тенденции. Но протестант не заинтересован перекрашиванием церковно–исторических фактов, как католик, тем более что над последним тяготеет еще цензура и истинные его воззрения поэтому не всегда могут быть высказаны.

По обычному порядку предметов, о которых обыкновенно трактуется во введениях в науку, следовало бы поставить вопрос о пользе церковной истории. Но мы считаем это излишним; ибо история всех наук показывает, что всякая наука только тогда становилась полезною, когда она оставляла всякую заботу быть полезною и выдавать себя такою. Для примера возьмем две науки: химию и астрономию. Химия начала с алхимии, целью которой было изобретение золота. Золота она не изобрела, но, отрешившись от всяких стремлений принести пользу, она пришла к тому, что стала представлять из себя стройную доктрину и сделалась полезной наукой. Точно так же астрономия началась с астрологии. Стремление знать волю богов заставляло астрологов по целым ночам всматриваться в звездное небо, наблюдать за течением светил небесных, и таким образом явилась наука астрономия. В настоящее время астроном предпринимает египетский труд при составлении астрономического календаря. Зная, что эту книгу после него никто не будет читать, он впал бы в отчаяние, если бы не рассчитывал, что его вычисления могут спасти, например, целый экипаж блуждающего в море корабля.

Исторические источники разделяются на немые и говорящие, или неписьменные и письменные. О немых источниках церковной истории не буду говорить, потому что они для нашей науки дают слишком мало. Письменные источники по материалу, на котором письмо сохранилось, делятся 1) на монументальные, или написи на камне и металле, на стенах зданий, на мраморных досках, на памятниках, монетах и т. п., и 2) книжные, написанные на папирусе, пергамене и бумаге. В ряду этих последних источников могут быть различаемы, с одной стороны, а) источники общего характера, с другой б) источники специальные, представляющие, собственно, уже обработку исторического материала, но в то же время имеющие для нас значение первоисточников[7]).

1. Монументальные источники

По степени своей авторитетности вообще в ряду исторических источников на первом месте должны быть поставлены написи разного рода, на чем бы ни были они сделаны: на стенах, мраморных памятникам, монетах, печатях и т. д. Камень стоит дороже, чем какой–нибудь плохой папирус; на стенах же не так легко было записывать. Естественно, таким образом, что раз существуют на камнях, стенах, металлических досках известные написи, то в них нельзя видеть только пробу пера. Не всякому, ощутившему в себе склонность к литературной деятельности, легко было бы писать на таком материале. Если существую монументальные письменные памятники, то естественно предполагать, что заготовлены они тем, кто имел действительные побуждения к тому, чтобы оставить известную напись. Неверности в подобных памятниках могли происходить разве тогда, когда, например, правительство приготовляло их, ожидая еще только известного события. Впрочем, случаи, подобные поступку Наполеона, который заранее на медалях отпраздновал свою победу над Россией, весьма редки. Так как пишутся эти памятники большею частью самими участниками событий, это придает им тем более высокое значение. [Фальсификация этого рода памятников с целью сбыта их ученым собирателям есть явление нового времени].

Но, во–первых, эти памятники немногочисленны, во–вторых, в своей массе — монотонны. Все, что дают они для истории, обычно ограничивается собственными именами и цифрами. В сравнении с другими письменными источниками они могут иногда являться как бы фонарями, зажженными среди белого дня.

Написи на камне

Большинство этого рода монументальных письменных памятников составляют надгробные написи; содержание их ограничивается молитвенным воззванием к Богу, обращением умерших к живым и наоборот. Ценнее написи в том случае, когда они увековечивают деятельность знаменитых лиц. Но эпиграфика справедливо фигурирует в числе пособий церковной истории. Заслуги ее редки, но ценны. Я сейчас иллюстрирую это положение.

Мученик Иустин говорит о Симоне Маге, что римляне признали его богом и поставили ему статую на одном из островов Тибра с написью: «Simoni Sancto Deo». Этот рассказ представлялся маловероятным. В 1574 г. была открыта при раскопках и эта статуя; напись на ней оказалась следующая: «Semoni Sanco Deo Fidio sacrum», следовательно, она была посвящена Одному сабинскому божеству, Semo Sancus.

Одна из самых ценных написей — напись на кафедре Ипполита. В 1551 году была открыта около Рима статуя лица, сидячего на кресле с львиными головами. Голова и руки статуи оказались отломанными, а на боковых стенках кресла открыта напись На правой стороне находится перечень произведений неизвестного автора (впоследствии доказано было тождество его с Ипполитом) на греческом языке; на противоположной стенке найден пасхальный канон от 222–333 гг. по Р. X., т. е. 112–летний цикл (16x7= 112), которым предполагается, что чрез 112 лет пасхи должны пойти по–старому.

Обращает также на себя внимание недавно открытая в Олимпии (1880) напись с именем асиарха Гаия Юлия Филиппа Траллиана, относящаяся к 149 году нашей эры. Она имеет важное значение в решении вопроса о времени мученической смерти св. Поликарпа смирнского. Известия о смерти Поликарпа мы находим в полной редакции его актов и в сокращенной у Евсе–вия. Так как Евсевий не привел заключительных слов полной редакции, где упоминаются правительственные лица, то представляли, что эти акты поддельны, составлены по Евсевию и что Поликарп пострадал в 166 г., а не в 155—156, как указывают акты. Новооткрытая напись решает вопрос в пользу полной редакции актов, ибо консул Филипп Траллиан стоит и в актах, а год его по написи — 149–й во всяком случае ближе к 155, чем к 166.

В 1882 г. открыта напись Аверкия, епископа иеропольского. Эта напись по своему содержанию была известна и раньше. Она сохранилась у Симеона Метафраста, известного переделками древних агиографических памятников, в житии святого равноапостольного Аверкия иеропольского; но ей придавали мало доверия, так как в житии находилось много невероятных подробностей: говорилось о чудесном перенесении камня, на котором сделана напись, в Иерополь, о путешествии Аверкия в Рим для исцеления дочери императора. Открытая в Иерополе напись перед городскими воротами рассеяла тьму, окружавшую лицо Аверкия, и любопытна в том отношении, что объясняет, каким образом могло составиться житие, поражающее своими невероятностями. Оказывается, что эта напись относится к тому времени, когда церковь Христова была гонимою. Поэтому < христианстве составитель написи выражается прикровенно. Он говорит о путешествии Аверкия в Рим к царице, упоминает о пастыре с сияющими глазами, о вере, предлагающей в пищу рыбу, хлеб и вино, и проч. Для верующих содержание ее было понятно. Под царицею здесь разумелась сама римская церковь, под пастырем и рыбою — Иисус Христос и т. д. Последующий составитель жития понял это сказание жития буквально и растолковывал содержание его по–своему.

Интересна еще напись, имеющая отношение к «Октавию» Минуция Феликса, т. е. диалогу между христианином Октавием Януарием и язычником Цецилием Наталием, — диалогу, который оканчивается обращением Цецилия в христианство. В литературе об этом произведении идет спор. Сходство между известною частью диалога и «Апологетиком» Тертуллиана несомненно, и ученые спорят только о том, кто кем пользовался. Эберт (1868) решает вопрос в пользу Минуция Феликса и заим–ствователем считает Тертуллиана; но безусловно доказать это представлялось невозможным. В последующей работе ученых замечается такое движение, которое отзывается самым радикальным отрицанием. Кюн (Richard Kühn 1882) высказывается, что этот диалог Минуция Феликса — только литературная форма, вымысел, что никакого ни Октавия, ни Цецилия не было. Между тем найдена в Цирте напись, в которой упоминается один местный чиновник, praefectus quinquennalis Marcus Caeci–lius Quinti filius Natalis. Последний, несомненно, — язычник, потому что представляется занимающим языческую должность. Существовал он между 211–217 гг., и так как Цецилий Наталий, ведший разговор с Октавием, вероятно носил и имя Квинта (с 1, 5, чтение ex conjectura) и был родом Cirtensis (с. 9, 6; 31, 2), то отсюда и можно определить время происхождения диалога. В Цирте, как видно из написи, несомненно существовала фамилия Цецилиев Наталиев. Правда, привлекший к решению вопроса рассматриваемую напись Dessau (1880) высказывается, что Марк Цецилий и был тот Наталий, который после обратился в христианство; а в таком случае диалог имел место после 210 года, и Тертуллиан, писавший свой «Апологетик» около 200 года не мог пользоваться «Октавием». Но немецкий издатель этого Диалога Aemilius Baehrens (1886) полагает, что вопрос о времени происхождения его решен Эбертом бесповоротно и что М. Цецилий Наталий не сам вел беседу с Октавием и не был отцом этого диспутанта, но сам был сыном того Квинта, который беседовал с Октавием и обратился в христианство. Таким образом, мы имеем дело только с тем неприятным для христианства фактом, что отец является обращенным в христианство, а сын снова является языческим чиновником. Но это возможно, особенно если принять во внимание гонение Септимия Севера. Таким образом, эта циртская напись дает основание полагать, что диалог имел место во второй половине II века. Впрочем, некоторые ученые полагают, что мысль о непосредственном пользовании и ближайшем отношении между Тертуллианом и М. Феликсом нужно оставить; что они оба пользовались недошедшей до нас латинской христианской апологией второй половины II в., может быть, принадлежащей Прокулу.

Большое значение следует признать за двумя написями, составленными папою Дамасом. Эти написи отысканы де–Росси и восстановлены во всей полноте благодаря тому, что еще в давнее время были списаны и сохранялись в одной старинной рукописи. Они относятся к римскому епископу Маркеллу, занимавшему кафедру с 24 мая 307 г. по 15 января 309 г., и его преемнику Евсевию, который был епископом от 23 апреля до 17 августа 309 г. В написях говорится, что Ираклий запретил проливать слезы, т. е. оплакивать падшим свои прегрешения, а Маркелл и Евсевий научили несчастных оплакивать свои грехи. В них находятся далее указания на то, что в Риме происходили страшные беспорядки. Они проливают также яркий свет на внутреннее состояние церкви в Риме и выясняют, что вопрос о принятии падших, игравший такую видную роль в предшествовавшей истории и подавший повод к расколу, был поставлен ребром и в настоящее время. Известно довольно старинное римское предание о том, что предшественник Маркелла — Маркел–лин, застигнутый гонением, имел слабость принести жертву идолам, воскурив фимиам (thurificatio), но затем раскаялся в своей слабости, исповедал себя христианином и был казнен. Таким образом, судя по римскому преданию, здесь был епископ отступник. Преемником Маркеллина и был Маркелл. Маркелл был проведен на кафедру, очевидно, партиею христиан строгих, и потому он объявил, что падшие должны искупить свои прегрешения тяжким церковным покаянием. Но в это время была многочисленна и партия людей, стоявших за слабую дисциплину· Дебаты между этими двумя партиями скоро приняли обширные размеры. Из церквей и домов дело было перенесено на улицы, пошло до драки и убийств. Поэтому вмешалась в дело римская власть в чисто полицейском интересе. Дело кончилось тем, что Маркелл был отправлен в ссылку, где и скончался. Евсевий был выдвинут партией христиан строгих. Но и противная партия выдвинула своего представителя и поставила его во епископа.

Сделавшись епископом, Ираклий относился к падшим снисходительно, запрещал им оплакивать свои грехи и принимал в церковь после самой недолгой покаянной дисциплины. Напротив, Евсевий поддерживал строгую дисциплину, и тут повторилась та же самая история: дошло дело до уличных беспорядков, кончившихся тем, что Евсевий был сослан, не пробывши епископом и одного года. Древние историки об этом происшествии совершенно умалчивают, и имя Ираклия является только благодаря Дамасовой написи. Другие писатели ничего о нем не говорят, и существует дегадка Липсиуса, что в ереси ираклиотов, которые фигурировали в древности, как секта гностическая, кроется след движения, поднятого Ираклием.

В отношении к отдельным лицам написи вообще дают сведения о времени их жизни и деятельности. Такова напись на гробнице Виктора, епископа капуйского, умершего в апреле 554 года, после 13–летнего управления паствою, с февраля 541 г. Одна малоазийская напись, обнародованная Май, свидетельствует о смирнском епископе — Эферихе (Αίθέριχος). Эфе–рих присутствовал на Флавиановом соборе (448 г.), на разбойничьем и Халкидонском. Запуганный террором, он давал показания крайне смутные и вообще оставляет по себе, судя по соборным актам, впечатление человека недалекого и оказавшегося не на своем месте. Но напись удостоверяет, что Эферих эьгл архиепископом и пользовался уважением паствы, и таким эразом проливает свет на духовное состояние, в котором он находился: она показывает, что его сбивчивые показания были следствием страха, а не умственного склада; вместе с тем она Шеет важное значение для суждения о том, как обращались с отцами на соборе.

Затем, как замечено, огромное большинство написей приходится на надгробные памятники. Этого рода написи могут °Казать большую услугу христианской археологии, но могут помочь и в других областях. Так, на основании их Каведони возможным определить обычный возраст, в котором христиане вступали в брак — от 14—17 лет, хотя бывали случаи браков j 12—13 лет. Можно также при их помощи определить среднюю продолжительность жизни, которая в древнем Риме оказывается меньше, чем в настоящее время.

Самое полное собрание написей, существующее в настоящее время, издано Берлинской Академией Наук под заглавием: «Corpus inscriptionum Graecarum (с 1825) et Romanarum (с 1863)». Это огромное собрание фолиантов, в которое вносятся и группируются все открываемые написи. Обработка этого издания превосходная, благодаря роскошным материальным средствам, дозволяющим привлечь к участию в нем лучшие силы Германии. Оно может заменить недоступные для многих подлинные написи. Были и отдельные собрания написей. Так, Le Blant (1856—1865) издал написи христианской Галлии. Берлинский профессор ШЬпегиздал написи испанские (1871) и английские (1876). Над римскими написями особенно работал итальянский археолог de Rossi (1861—1888), работы которого не имеют себе равных.

Печати

Наряду с написями, сделанными на камнях или сохранившимися на обломках стен, имеют значение написи, сделанные на печатях. Печати, как известно, в древние времена привешивались иногда к документам.*" шнурке (sigilla pendentia) и представляли нечто вроде медалей; они в таком случае имели лицевую и обратную сторону, так что на них можно было написать многое. По сходству в самой технике печатей с медалями их можно принимать как известные формы медалей, так что те, которые занимаются собиранием медалей, должны принимав во внимание и печати.

Древние печати уцелели в огромном количестве, и каждая именная печать является документом, могущим свидетельствовать о том или другом лице или должности. Иногда в печатях самая, по–видимому, ничтожная подробность может иметь решающее значение для определения какой–либо исторической личности. Например, стратег города имел обыкновение в печатях подле Христа и Богоматери помещать и того святого, который считался патроном города. Благодаря этому вопрос о месте жительства стратега легко может быть решен при помощи его печати. В очень небольшом количестве сохранились только печати епископские. И они также являются очень ценным документом. Так, например, сохранилась одна печать, принадлежащая епископу иворнскому, Фотию. На ее реверсе кругом читаем имя епископа Фотия, а на другой стороне в середине представлен св. епископ, облаченный в фелонь или стихарь с подписью: «ό «Αγιος Ουράνιος 'Επίσκοπος Ύβόρνιος» («святой Ураний, епископ иворнский»). Неизвестно, когда жил этот Фотий, епископ иворнский. Может быть, эта печать восполняет собою пробел в «fasti episcopates», а может быть, составляет только материал для поправки чтения в подписи Трулльского собора (692 г.), где является Фотий епископ иворнский. Имя Урания также имеет значение. Это был епископ, представителем которого на Халки–донском соборе был пресвитер Павел. Как мы знаем из жития Евтихия константинопольского, память Урания чтилась весьма высоко. Таким образом, эта позднейшая напись удостоверяет, что чествование этого святого еще продолжалось.

Сведения о печатях можно находить частью в трудах по дипломатике, частью в специальных сочинениях. Heineccius, De veteribus Germanorum aliarumque nationum sigillis. Francof. 1719. Grotefend, Über Sphragistik. Breslau 1875. [Византийская сигилло–графия разработана в трудах G. Schlumberger, главный труд — Sigillographie de Г Empire Byzantin. Paris 1884].

Монеты

Можно посмотреть как на странность, что в числе источников церковно–исторических сведений могут являться Монеты. Значение они в данном случае имеют главным образом не по стороне технической и не потому, сколько они стоят, но как своего рода написи. Древние монеты не походят на наши монеты, которые сохраняют свой штемпель и при перемене государей, если не происходит какой–либо перемены в правлении. В древнем мире монетами были, собственно, медали, выпускавшиеся не только в память вообще царствования разных государей, но и в память различных событий тогдащ ней истории, и имевшие различную ценность. Были, напри–мер, монеты в память взятия Иудеи римлянами, вследстви чего на них и стояла напись: «Capta Judaea». Штемпеля на монетах менялись тогда очень часто, давая возможность составлять по ним более точное представление о времени тех событий, в честь которых они выбивались.

Вообще древние монеты имеют значение не только потому, что дают портрет известного государя, но и потому, что представляют эмблемы и написи, которые помогают определить характер известного царствования и политические задачи того или другого государя. Так, известно, что монеты Константина Великого играют роль в истории потому, что дают возможность определить его отношение к христианству соответственно тому, насколько часто являются на них христианские символы. Над исследованием их особенно много трудился англичанин Мад–ден (Madden 1877—1878). Характеристична монета, выбитая в честь императора Декия Траяна с написью: «pudicitiae Augusti», «целомудрию Августа», указывающая на строго нравственный характер, которым отличался Декий, что и подтверждается в известиях других источников. Любопытные исторические сведения дает также монета императора Нервы. На ее лицевой стороне стоит напись: «Imp. Nerva Caesar Augustus Pontifex Maximus Tr. P. Consul II», а на реверсе стоит: «Fisci judaici calumnia subla–ta», «за отмену клеветы иудейского фиска». Иудейский фиск введен был Домицианом. Этим именем называлась подать, которая взималась за обрезание и вносилась в храм Юпитера Капитолийского. Эта подать собиралась с большими придирками и сопровождалась оскорблениями. Благородный Нерва отменил эту подать при самом восшествии на престол.

В хронологическом отношении особенно важное значе ние имеют монеты, чеканенные в Александрии, потому что на них выставлялся год правления императора, в который чеканена монета. Он обозначался греческими буквами, который предшествовал знак, похожий на букву «L»; что означает это знак — понять невозможно. Но, как бы то ни было, за этим «L* следует знак, показывающий в точности, сколько раз 29 августа падает на царствование того или другого государя, причем год предшествовавший сполна причисляется к царствованию этого государя. Поэтому александрийские монеты драгоценны для хронологии.

Монетами, далее, можно удачно пользоваться для определения полного имени того или другого государя. Как известно, ν римлян имен было много. Определить сполна имя государя весьма важно для историка. Благодаря сохранившимся монетам удалось восстановить полное имя императора Декия Траяна: Cajus Messius Quintus Trajanus Decius. Это дает возможность исправить одну дату в мученических актах Пиония, которые начинаются словами: «imperatore Cajo Mense Quinto Trajano Decio»… При помощи монет можно понять, что слова «Mense Quinto» переделаны из настоящего имени императора «Messio Quinto». Отсюда ясно, что латинский переводчик, хотя и изменил имя императора, однако имел под руками хорошие мученические акты.

Установление полного имени Декия, помимо исправления указанной записи, дает еще возможность: а) часть довольно многочисленных мученичеств, бывших, по актам, при Траяне, отнести ко времени Декия и б) скептически относиться к тем актам, где Декий называется Флавием. Благодаря полному собранию собственных имен императоров в период гонений удалось выяснить замечательный для критики тех или других мученических актов со стороны их подлинности факт. Дело сводится к употреблению имени Флавия. Оказывается, что во многих мученических памятниках Декий называется Флавием, и ему приписываются эдикты о гонениях. Это, по–видимому, незначительное обстоятельство, однако, является хронологическим показателем этих актов. Все подобные акты с именем Флавия возникли, несомненно, после Константина Великого, хотя в основе их могут иногда лежать дошедшие от прежних времен предания или даже краткие записи мученичеств.

Известно, что во второй половине первого века в Риме барствовала фамилия Флавиев. К ней принадлежали: Веспасиан, Тит и Домициан. С Домицианом фамилия эта прекратилась. Но имя Флавия появляется в титуле Константия Хлора, Которое он унаследовал от своего деда и которое показывало благородство его происхождения. Как известно, император Диоклетиан выдвинулся из весьма невысокого рода. Сделавшись императором, он назвал себя «Cajus Aurelius Valerius Jovius (посвященный Юпитеру) Diocletianus». Затем он избрал в соправители своего старого собрата по оружию с именем — «Marcus Aurelius Valerius Herculius Maximianus». Таким образом в имени обоих императоров–августов фигурируют имена: Аврелий и Валерий. Затем, когда избраны были для обоих августов помощники — кесари, то им усвоен был титул Валерия, но не Аврелия, так что Константий Хлор назывался «Cajus Valerius Constantius», а Галерий — «Cajus Galerius Valerius». Таким образом, у государей появилось много имен, и именами Аврелия и Валерия стали дорожить, как отличительным титулом правителей. В лице Константия Хлора восходит на престол фамилия Флавиев, и Константин, унаследовавший от своего отца имя «Флавий», сделавшись императором, стал называться: «Cajus Claudius Flavius Valerius Aurelius Constantinus». Клавдием он назывался в честь императора Клавдия; названия «Valerius Aurelius» выражали полноту его власти. Хотя имя «Flavius» было родовым титулом Константина, но этим именем после него стали называться все императоры. Таким образом, хотя фамилия Флавиев прервалась, но титул «Флавий» продолжается у всех последующих императоров. Феодосии I, Феодосии II, Юстиниан, Ираклий назывались Флавиями. Случилось даже нечто большее. Все государственные сановники, даже самые низшие, не говоря уже о высших, титуловались Флавиями. В последнее время открытые египетские контракты показывают, что там каждый из контрагентов является или Флавием или Аврелием, и если он не состоял на государственной должности в Египте — назывался Аврелием, а если занимал государственную должность, — то Флавием. Получилась огромная традиция имени Флавия. Лицам, жившим после Константина, казалось весьма невероятным, чтобы предшествовавшие Константин} императоры не носили имени Флавия, и они сами наделяли и этим именем.

Все предшествовавшие работы по нумизматике в свое время затмил своим трудом ученый Эккель из Вены, /. Eckheh Doctrina nummorum veterum. Vindobonae 1792—1799 (8 томов if 4°). Дело Эккеля продолжал ff. Cohen, Description historique des frappees sous l'Empire Romain. Continue par F. Feuardent 2 ed. Paris 1880—1892 (8 томов in 8°). Важное значение имеют работы Сабатъе, в 2 томах, по описанию византийских монет, начиная с Аркадия до взятия Константинополя турками, J. Sabotier, Description generate des monnaies Byzantines. Paris 1862. Снимки с древних монет, интересных по своим рисункам для публики, часто встречаются, например, в периодических изданиях не ученого характера. Вообще, вследствие разбросанности материалов по нумизматике трудно стоять на высоте знания по этому предмету.

2. Книжные источники общего характера и их фундаментальные издания

Всякого рода написи имеют для церковной истории второстепенное значение и не могут выдерживать сравнения с источниками книжного характера. Наиболее ценны для церковной истории памятники, заключающиеся в святоотеческой и вообще церковной письменности. Издавна были делаемы опыты собрать их с возможной полнотой.

Творения святых отцов и церковных писателей

Одним из самых древних более или менее полных сборников святоотеческих писаний является так называемая «Biblio–theca sanctorum patrum», которую издал в Париже в 1575—1579 гг. . в 8 томах Marguerin de la Eigne, сорбоннский доктор и каноник de Bayeux; она содержит латинских отцов в подлиннике, а греческих в латинском переводе. Она переиздавалась несколько раз со значительными дополнениями и в конце концов расширена в лионском издании «Bibliotheca maxima patrum Lugdune 1677 г. до 27 фолиантов; здесь даны латинские писатели до XVI в. (впрочем, с XIII в. с пробелами) в подлиннике, а греческие в переводе. Затем в Венеции появилось издание Андрея Галланди, A. Gallandi, «Bibliotheca veterum patrum» в 14 фолиантах U/65—1781, 1788), в котором греческие писатели напечатаны в подлиннике.

Существенно восполнил издание Галланди Анджело Маи Angelo Mai), префект Ватиканской библиотеки (f I854). Он имел доступ к роскошному собранию греческих подлинников это{ библиотеки и в продолжение своей службы издал их так много как редко кому удается. Его десятитомное издание «Scriptorurn veterum nova collectio» (in 4°) выходило в Риме с 1825 по 1838 год Другое его издание древних авторов — «Classici auctores» вышло также в 10 томах с 1828 по 1838 г. (in 8°). В 1839–1844 гг. появился его десятитомный «Сборник колосьев» — «Spicilegium Romanum» (in 8°). После этого обширного труда он занялся исключительно изданием святых отцов «Nova Patrum bibliotheca», в 7 томах, с 1844—1854 гг. (in 4°); томы 8 и 9 изданы уже по смерти Май в 1871 и 1888 г. [материал для Ютома 1906 г. был собран уже не Май]. Издания Май, несмотря на их недостатки, сохраняют значение до сих пор, потому что многие напечатанные им памятники можно найти только в его сборниках.

В главном и существенном предшествовавшие издания святоотеческих творений являются исчерпанными в «Патрологии» французского аббата Миня, издателя «Всеобщей библиотеки для клира», J. Р. Minge, Patrologiae cursus completus seu Bibliotheca universalis omnium SS. Patrum, Doctorum Scriptorumque ec–clesiasticorum. Сначала Минь издал Златоуста и Августина. Но затем в 40–х годах он пришел к намерению издать всех отцев. В 1844—1855 гг. Минь издал 221 том, в формате между 8° и 4° убористого текста, латинских писателей, доведенных до Иннокентия III (1216 г.), в 218—221 томах содержатся указатели; затем в 1857—1866 гг. издал греческих отцов в 161 томе, доведши издание до взятия Константинополя турками. Таким образом, здесь содержался весь древний и средний период церковной истори в главных ее представителях. Заветною мечтою его было издать святоотеческие творения на восточных языках, но он ничего н успел для этого сделать. Особые условия работы Миня наложили на его труд свою печать. Чтобы выпустить огромное собрание книг без убытка, он, не располагая казенной поддержкой, составил компанию и на ее средства вел свое предприятие. И хотя такое почтенное издание, как Bibliotheca cleri universa, должно было бы вызвать сочувствие со стороны духовной власти, однако эта последняя посмотрела неблагосклонно на промышленное предприятие Миня, в котором она видела нечто недостойное священного лица и противное апостольским правилам, запрещающим духовному лицу «куплю деяти», так что Минь доложен был вести борьбу с парижским архиепископом. Ввиду этих неудобств издание Миня не могло быть особенно блестящим. Оно было напечатано на такой плохой бумаге, какая только могла найтись в Париже, так что пользоваться им нужно с осторожностью. Тем не менее он выстоял и довел дело до конца. Умер он в 1875 г. Значительная часть его издания (греческая патрология) погибла вследствие пожара в складе в 1868 г.

Если определять ценность «Патрологии» Миня, то эта ценность заключается прежде всего в практичности и удобстве пользования ею. Минь освободил свет от фолиантов бенедиктинских монахов, которыми было очень неудобно пользоваться, между прочим, вследствие громадности формата. Научная ценность труда Миня невелика, да он и не преследовал этой цели. Минь не был ученым–издателем в ряду тех, которые исследовали и открывали новые пути. Он не ставил задачи — издавать авторов неизданных, не устанавливает критически текста, он только перепечатывает авторитетные издания. Он издавал в такое время, когда каждый ученый должен был идти от изданий бенедиктинцев. Поэтому–то он предлагает лишь перепечатку старинных авторитетных изданий, пред которыми преимущество его «Патрологии» состоит в удобстве формата. Правда, и у него были увлечения в сторону научности, но опыт его в этом направлении кончился неудачно, и вообще сам Минь не имел озможности особенно улучшить текст произведений, которые издавал. Немногие случаи исправления текста повели к >олыиим неприятностям: в особенности для него памятной осталась история с творениями Макариев. В Египте были два Макария: Макарий египетский, или великий, и Макарий александрийский — πολιτικός («городской»). Требовалось разграничить ix сочинения. Минь думал при издании воспользоваться услу–ами боннского профессора Флёсса (Floss). Последний составил весьма хорошее prolegomenon («предисловие»), но когда дело дошло до установки текста, то не только не поспел к сроку, ничего более не сделал. Произошло в издании замедление, оторого не терпело коммерческое дело. В серии греческой патрологии сделался перерыв, типография могла остаться без работы, а потому Минь стал издавать следующие томы, но подписчики не хотели брать этих томов без предыдущих. Минь обратился к прежней практике, махнул на Флёсса рукой и стал перепечатывать старые издания. Он брал обычно лучшее бенедиктинское издание, более полное и авторитетное сравнительно с другими, и означал жирным шрифтом в тексте своего издания пагинацию подлинника; когда было нужно, присоединялись изданные позднейшими учеными недостающие у бенедиктинцев святоотеческие творения.

Все недостатки, тяготевшие над прежними бенедиктинскими изданиями творений святых отцов, очевидно, должны были войти и в «Патрологию» Миня, причем к ним прибавлялись и новые погрешности. Поэтому ученые не освобождены и теперь от обязанности прибегать к подлинникам святоотеческой литературы и к более ранним ее изданиям и только из–за неудобства пользоваться теми и другими прибегают к «Патрологии» Миня. Что касается более ранних изданий, то они отличались простотою приемов. Первые издатели в основу трудов своих полагали одну, много две рукописи и при этом редко допускали поправки, как это делали бенедиктинцы. Но за это последние, хотя пользовались для своих изданий большим материалом и отличались трудолюбием, опускали в рукописях многие варианты и руководились авторитетом тех, которые раньше трудились на поприще издания святоотеческой литературы. Благодаря бенедиктинским работам даваемый ими текст рукописей приобретал ценность в отношении смысла, но их издания не представляют возможности для ученых проследить генесис («происхождение») рукописей. Другое удобство и вместе неудобство бенедиктинских издательских работ — в том, что бенедиктинцы старались приискивать и проверять места Св. Писания, проводимые святыми отцами в их сочинениях. У святых отцов, как имевших под руками разные списки Св. Писания, были и разные чтения свящ. текста. Бенедиктинцы же пользовались лишь списками Св. Писания, сохранившимися в Ватиканской библиотеке. Соответственно с ними они и проверяли тексты, находящиеся в святоотеческих творениях. Если святой отец приводил место свящ. Писания несогласно с ватиканскими списками, бенедиктинцы считали такое место опискою и спокойно поправляли его или по сикстинскому изданию Библии (в сочинениях греческих отцов) или по Вульгате (в творениях латинских отцов). Этот невинный прием бенедиктинцев лишает ученых возможности проследить, из какой рукописи св. отец заимствовал приводимый им текст. Поэтому ученые, для которых важен текст древнейших рукописей, вынуждены обходить бенедиктинские издания и пользоваться более ранними изданиями. Такие недостатки бенедиктинских издательских работ вошли и в «Патрологию» Миня и чрез то уменьшают ее ценность. Кроме того, и издание Миня не представляет совершенно полного собрания церковных писателей.

Дополнительный в этом отношении труд предпринял Жан Баттиста Питра (J. В. Pitra), впоследствии кардинал и епископ тускуланский (t 1889 ). Деятельность его стоит в связи с восстановлением так называемой конгрегации Мавра после погрома, произведенного французской революцией. Последняя была пагубна для монастырей. Монастыри подверглись разграблению, при котором были уничтожены и расхищены многие памятники литературы. После революции французское правительство решилось восстановить ученую деятельность монастырей. С этой целью была возобновлена конгрегация св. Мавра, основателем которой был ученик Бенедикта нурсийского, посланный своим учителем в Галлию и здесь по его уставу устроивший монастырь. Каждый член конгрегации св. Мавра назывался «monachus Bene — " dictinus sancti Mauri», или «Сан–Мавританом». Восстановленной конгрегации был отведен монастырь в Солеме (1837). Вторым настоятелем ее и был Питра. Он издал в 1852–1858 гг. памятники отеческой литературы в сборнике: «Spicilegium Solesmense» — «Солемский сборник колосьев» (4 тома in 4°). Сделавшись епископом тускуланским, Питра перенес свою деятельность в Италию. Пользуясь рукописями Ватиканской библиотеки, он издал в 1876—1884 гг. другой сборник святоотеческих творений под названием «Analecta sacra» (том 1–4, 6, 8 in 8°). При издании этого сборника он широко пользовался восточными рукописями на сирийском, армянском и коптском языках. Затем им были из–Даны еще Analecta novissima в 1885–1888 г. (2 т. in 4°) и Analecta sacra et classica в 1888 г. (in 4°).

Более совершенное издание латинских церковных писателей до VII в. взяла на себя Венская Академия Наук, издающая с 1866 г. «София scriptorum ecclesiasticorum latinorum». Труд был разделен между самыми выдающимися филологами настоящего времени. Чтобы понять и оценить достоинства и недостатки этого труда, нужно отметить тот факт, что издание предпринято с целью дать устойчивый подлинный латинский текст этих сочинений. Наука обязана этим изданием изменившимся взглядам на латинский язык. Прежде различали золотой, серебряный, медный и железный периоды латинского языка и на всякое отступление от классической латыни смотрели как на порчу языка и старались каждое такое место исправить в духе последней. Теперь же на каждое изменение в языке смотрят как на естественное видоизменение его органической жизни, и чтобы проследить историю его развития, стараются восстановить подлинный текст всех писанных на нем сочинений. Даже период упадка языка представляет для новейших ученых интересные данные для возникновения новых романских языков: потому–то филологи и принялись за изучение творений христианских писателей IV, V и VI веков. Прежними изданиями руководиться было неудобно. Прежние издатели видели в рукописях латинских отцов много грамматических ошибок и исправляли их. Ученые филологи Венской Академии Наук и задались целью восстановить вполне первоначальный текст.

Дело ведется исключительно филологами: это сообщает изданию специальный оттенок. Де–Лагард в рецензии на издание творений св. Киприана в венском корпусе, сделанное Гартелем (1868–1871), указавши разные недочеты издания, объясняемые тем, что издатель не был богословом, справедливо замечает, что все–таки недочеты от издания святых отцов филологами будут не таковы, как те, которых можно ожидать от издания их бого словами без надлежащего филологического образования и с вредными для науки тенденциями. Всем памятны затеи абба' Sionnet в предпринятом им в Париже издании новых и усовершенствованных текстов святых отцов; из них видно, чего могла бы ожидать богословская наука от издания латинских отцов писателей католическими богословами. При издании АвгустИ–на и Иоанна Златоуста был приглашен для филологических работ выдающийся филолог Дюбнер. Дюбнер нашел, что латинская Библия, которой пользовался Августин, переделана ужасающим образом. Он сказал об этом аббату Сионнэ; тот грубо ответил: «богословская часть издается мною, abbe Сионнэ, а он хорошо бы сделал, если бы ограничился тем, что отыскал бы и установил цитаты из классических авторов». Таким образом, знаменитая личность Дюбнера являлась только вместо вывески, в качестве приманки. То же самое потерпел и филолог Ян (Jahn) при перепечатке творений Василия Великого: к его указаниям отнеслись с крайним пренебрежением. Эти прецеденты не обещали ничего хорошего от изданий святых отцов католическими богословами. Филологи чужды богословских интересов, и это служит со стороны их лучшим ручательством того, что они дадут текст именно так, как он был в наилучших рукописях и как можно восстановить его при помощи лучших средств. Но зато о комментариях богословского содержания филологи не заботятся. Они дают хороший текст; но не дают подстрочных замечаний. Потому «Патрология» Миня и до сих пор не утратила своего значения, так как в ней встречаются диссертации и комментарии, которые настолько ценны, что пренебрегать ими никак нельзя.

Издание Венской Академии Наук вызывает с практической стороны тот упрек, что оно выходит медленно. Но эта медленность показывает и трудность издания. Так, о вышедшем в 1882 г. издании Орозия известно, что издатель Zangenmeister работал

| над ним 15 лет; 15 лет труда дали возможность этому ученому Установить текст добросовестно. Для своих целей венские ученые собирают сведения во всех библиотеках, и все, что дает целая Европа, находит в их трудах практическое применение. Медленность, таким образом, сопряжена с качеством работы. Это издание применяет к пользованию рукописями самый верный метод. Оно считает недостаточным выписать варианты из рукописей, но устанавливает связь рукописей по фамилиям, кото–Рым они принадлежат. Таким образом издатели думали нарисовать картину истории памятников. Другой упрек, который можно сделать этому изданию, состоит в том, что оно содержало большею частью авторов, менее важных для богословия вообще и церковной истории в частности, так что из вышедших на первых порах авторов ценных оказывалось немного, каковы–Киприан, Виктор витский, Сульпиций Север, Павел Орозий, Иоанн Кассиан. Остальные представляют собою писателей, настолько мало дающих материала для церковной истории, что за изучение их едва ли кто возьмется, кроме филологов[8]).

Успех венского издания зависел, между прочим, и от особых причин, сущность которых заключалась в соперничестве Венской и Берлинской Академий, вопреки всем уверениям друг друга во взаимных вспоможениях. В Берлине издаются «Monumen–ta Germaniae historica», имеющая весьма важное значение; здесь в отделе «Scriptores», среди «auctores antiquissimi» (1877—1898, 13 томов) фигурируют те латинские церковные писатели, которые действовали на германской почве, например Орозий и др. Благодаря конкуренции между Берлином и Веною, венские ученые, встретив несогласия в рукописях, ожидали издания их в Берлине и затем проверяли свой текст по берлинскому.

Таким образом, можно надеяться, что древние латинские церковные писатели будут изданы в Вене и «Патрология» Миня в соответствующей части, по отношению к тексту писателей, упразднится. Но долго не потеряет своего значения «Патрология» Миня относительно греческих церковных писателей. Едва ли можно ожидать, что и в XX столетии выйдут древние церковные греческие писатели в полном виде. До последнего, по крайней мере, времени можно было указать только на единицы, делавшие хоть что–нибудь для переиздания греческих церковных писателей; исключение представляют лишь немногочисленные писания мужей апостольских и христианских апологетов. Когда же вслед за апологетами является Ориген, то для переиздания его уже весьма нелегко найти издателей, тем более Василия В., Григория Богослова, Иоанна Златоуста. Что касается того, что издаваемо было ранее в Германии, например Гарнаком, то это были лишь небольшие кусочки из памятников древней христианской литературы. То же сравнительно небольшое значение имеют в количественном отношении издания Карла де–Боора (de Boor), знакомящие нас с Феофаном Исповедником, Феофи–лактом, Никифором — патриархом константинопольским и ДР· Отсюда — «Патрология» Миня до сих пор, можно сказать, не сделалась устарелою.

Указанное отношение к греческой литературе понятно само собою. Латинские писатели интересуют филологов–латинистов, филологов романских, историков романских и германских. Напротив, греческие писатели интересуют историков общегражданских и, затем, разве еще самих греков. Дело в том, что греческий язык никаких новых наречий не пустил; новогреческий язык представляет собою только видоизменение его. Отсюда он может быть интересен единственно для филолога–эллиниста, а при таком условии недостаток ученых, которые заинтересованы были бы изучением греческого языка, является фактом совершенно естественным и понятным. До какой же степени узко смотрят на дело общегражданские историки, об этом легко судить хотя бы по следующему факту. Когда появилось издание хроники Феофана, то ученые рецензенты делали заметки подобного рода, что издание это небесполезно и для германского мира и именно потому, что на греческой почве бывали–де и германцы[9]).

Патрология Миня, если бы она была даже пополнена, все–таки будет иметь тот существенный недостаток, что она не обнимает двух отраслей греческой и латинской письменности. Дело в том, что в ней изданы только такие произведения, которые принадлежат определенным авторам. Самая программа «Патрологии» Миня исключает поэтому анонимные сочинения (за некоторыми исключениями) с одной стороны, и такие коллективные труды, как «Деяния соборов» — с другой. [«Деяния соборов» также сам Минь имел намерение издать особо в 80 томах, но не успел приступить к выполнению и этой своей мысли]. Таким образом, приходится обращаться еще к другим сборникам памятников древнехристианской литературы помимо «Патрологии» Миня.

Деяния Соборов

История издания соборных деяний весьма интересна в смысле постепенного роста издательских приемов. Средневековый романо–германский мир в своих богословских и исторических изданиях довольствовался только каноническими сборниками. Естественно, что при таком условии указанная литературная отрасль была в совершенном забвении. Собрания в этом роде появились только под непосредственным воздейст вием германской реформации.

В видах борьбы с новшествами парижским каноником Жаком Мерленом {Jacques Merlin) в 1524 г. было предпринято издание соборов, представляющее один фолиант в 2 частях. В нем должны были помещаться деяния всех вселенских соборов и поместных и определения пап. Можно судить, как мало представлял себе этот ученый область канонических материалов, и вполне естественно, что его намерение оказалось лучше самого исполнения. Сборник оказался неудовлетворительным. Так, послание Кирилла александрийского к Несторию приписывается в нем Ефесскому собору. V вселенский собор (553 г.) оказался совершенно неизвестным. А что фигурирует под именем этого собора, то на самом деле относится к собору 536 г., бывшему при константинопольском патриархе Мине, и к Иерусалимскому. Но раз первый толчок был дан в этом направлении, за Мерленом нашлись последователи. Издание Мерлена было перепечатано в 1530 и 1536 гг.

В 1538 г. в Кёльне явилось издание францисканского монаха Петра Краббе, в виде 2 томов in folio. Для этого издания, по его словам, было рассмотрено им до 500 библиотек. Здесь обнаружились новые документы, как, например, «Breviarium» карфагенского архидиакона Либерата. Отсюда это издание является несколько лучшим сравнительно с прежними. Достоинство сборника Краббе заключается, между прочим, еще в том, что деяния IV вселенского собора приводятся у него по переводу римского диакона Рустика, так что, благодаря этому, явилась возможность пересмотреть латинский перевод. Мало того, так как древние издания предпринимались нередко так, что древние рукописи служили в типографии вместе и оригиналами и поэтому очень часто пропадали, то издание Краббе является весьма важным и в том отношении, что является иногда заменою оригиналов.

После Краббе, в смысле расширения научных знаний, следует отметить 4–томное издание Лаврентия Сурия 1567 г. В нем появляются Постановления апостолов (8 кн.), деяния V вселенского собора, так называемый «codex encyclicus», представляющий собою собрание посланий митрополитанских соборов к императору Льву I. За Сурием последовало в 1585 г. венецианское издание Николини в 5 томах. Следующее издание, переиздававшееся до трех раз, принадлежит Северину Бинию; из них 1–е издание в Кёльне относится к 1606 г. Оно показывает, между прочим, насколько недостаточны были воззрения самих издателей на свои задачи. Так, например, в качестве деяний никей–ского собора приводится в нем труд Геласия.

Наиболее видный в этом отношении шаг представляет римское издание «Collectio Romana» 1608—1612 гг., предпринятое по приказанию папы Павла V. Во главе этого издания стояли иезуиты, в особенности Сирмон (Sirmond). Это издание обнимало собою в четырех фолиантах документы вселенских соборов. Материалом для этого издания послужили греческие рукописи, найденные среди сокровищ Ватиканской библиотеки; последним обусловливался громадный успех этого издания, но нельзя вместе с тем не заметить, что это обстоятельство (греческие рукописи) имело и своего рода невыгодные стороны. Имея под руками греческий текст, издатели вообразили его себе совершенным, непогрешимым, и в тех случаях, когда приходилось им констатировать разность между рукописями, они поправляли латинский текст. Таким образом, открыв греческий текст, эти издатели в качестве корректоров значительно погрешили против первоначального текста латинского. Они поправляли стиль, многое вычеркивали, некоторые места заменяли своими выражениями; словом, они поступали с переводом как со школьною работой, так что в их издании латинский текст потерял значение и характер древнего перевода. Важно, что эти издатели, убедившись в непогрешимости этого текста, исправляли по нему и латинский текст символов.

За римским изданием следовало «Conciliorum collectio regia» (королевское собрание соборов), явившееся в 1644 г. в Париже и состоявшее из 37 томов. И в этом издании мы находим новые документы, например послание Вигилия, которым он собор 553 года признавал за V вселенский собор. В типографском отношении это издание представляло верх искусства: были приняты все меры к тому, чтобы издание вышло роскошным. И действительно, оно поражало своей внешностью. Но, к сожалению, нельзя этого сказать о внутреннем достоинстве издания.

По полноте своей оно было превзойдено изданием Филиппа Лябба (Labbe), французского иезуита, который приступил к делу с большой осторожностью: он напечатал сначала программу своего издания, так что ученый мир ознакомился с этой программой и сделал редактору многие указания с целью исправления недостатков. Благодаря такому приему ему удалось открыть до 30 новых соборов, происходивших на западе и доселе неизвестных. Греческий текст в этом издании явился в лучшем виде. Лябб умер в 1667 г., когда он подготовлял к печати томы 9–й и 10–й. Издание было доведено до конца товарищем Лябба по иезуитскому ордену Габриелем Коссаром (Cossart) в 1672 г., когда был издан последний 17–й том.

Но и Филипп Лябб не мог отрешиться от «Collectio Romana». На этот существенный недостаток и обратил свое внимание один французский ученый Этьен Балюз (Baluze), который обладал счастливою способностью отыскивать документы наиболее ценные и был одарен необыкновенным чутьем по части издательской. Его сверка с другими рукописями существующего латинского текста убедила, что romani correctores в самой основе повредили текст и исказили смысл. Поэтому он задался целью восстановить первоначальный латинский текст, установив различие двух редакций для деяний IV вселенского собора: а) до Рустика и б) Рустика. Но так как уже до него все книжные магазины и рынки были переполнены прежними изданиями и ни один издатель не хотел принять на себя нового издания, не продав прежнего, то Балюзу и пришлось ограничиться изданием одних лишь вариантов к изданию Лябба — Коссара в 1683 г. Ему удалось выяснить характер соборов 355 г. в Милане и 359 г. в Римини, также характер карфагенской конференции 411 г. с донатистами. Егс работы по восстановлению подлинного греческого текста обнимают все документы до V вселенского собора включительно.

Чаще всего в старые времена цитировалось издание Лябба, но теперь оно утратило свое значение, и если продолжают и него ссылаться, то это свидетельствует только о том, что авторы находятся далеко не в благоприятной обстановке, именно — в каком–либо провинциальном городке, где нет возможности достать более важные источники, каковыми являются труд Гардуэна и Манси.

Первое из них, издание иезуита Жана Гардуэна {Hardouin, 1729) «Conciliorum collectio regia maxima» появилось в Париже в 12 фолиантах в 1715 г., последний собор помечен 1711 г. В типографском отношении это издание отличается чистотою и ясностию и вообще обладает многими достоинствами. Однако издатель не сумел как следует воспользоваться прибавлениями Балюза и, пользуясь ими только слегка, исправлял текст, не означая даже имени автора, которым он пользовался. Фальшивую сторону этого труда и составляет особенное отношение Гардуэна к трудам предшественников, так как он, пользуясь изданием Балюза, выдает его данные за результаты своей работы. Для латинского текста дается нечто среднее между истинным его характером, с каким он является у Балюза, и тем, с каким он является у предшествующих издателей. К преимуществам издания Гардуэна следует отнести различные приложенные к нему индексы.

Предприятие Доминика Манси (Mansi) стоит в известной связи с изданием соборных актов книгопродавца Николая Ко–лети, вышедшим в Венеции в 23 томах в 1728—1734 гг. Само по себе это издание не представляло ничего нового, будучи перепечаткой текста Лябба. Счастливая особенность его заключается в том, что оно заинтересовало ученый мир. Манси, бывший каноником в Лукке, взял на себя труд составить шесть дополнительных томов к этому изданию, вышедших в 1748—1752 гг. А потом он и сам решился дать издание соборов. Явилось «Sacrorum conciliorum nova et amplissima collectio» в 31 томе, из которых первый том появился во Флоренции в 1759 г., последний в 1798. Манси не успел довести издания до конца и умер в этом году в звании архиепископа луккского (с 1765 г.). Предприятие Манси находилось в руках книгопродавцев и потерпело несколько в типографском отношении. Может быть, и самый распорядок этого издания зависел от коммерческих соображений. Почти каждый более или менее выдающийся собор был разбит на два тома, так что половина начинается в одном томе, а конец содержится в другом. Издание Манси оканчивается Флорентийским собором. Поэтому оно не могло вытеснить издания Гардуэна. В нем нет также указателей, какие имеются у Гардуэна. Но в научных работах приходится руководиться предпочтительно собранием Манси не только потому что Манси воспользовался большим количеством вариантов' но и потому, что Гардуэн вставлял в текст свои собственные конъектуры. Достоинство издания Манси заключается и в том что оно полнее издания Гардуэна. Все изданное в Supplementa отмечено у него знаком указующей руки; он издал все, что было известно. В издание его входят все соборы вселенские, поместные и папские послания.

Недостатки издания Манси, естественно, заставляют желать замены его чем–либо лучшим. О новом издании соборных документов объявлял еще в 1870 и затем в 1884 г. парижский издатель Пальмэ (Victor Palme). Но Пальмэ в конце концов обещал только дать воспроизведение издания Манси, а чтобы привлечь публику, он обещал 32–й том, где будет помещен указатель, который отдельно продаваться не будет. В научном отношении такое предприятие представляется затеей вредной, потому что раз бросив на рынок это дорогое издание, нельзя будет частным лицам предпринять что–либо новое.

Что неудобства издания Манси чувствительны, это не может подлежать никакому сомнению. Формат этого издания — громадный, оно не вмещается на столе, так что в этом отношении пользоваться им неудобно. При своей полноте собрание Манси заключает в себе весьма много лишнего. В нем помещены псевдоисидоровы декреталии, а потом и дальнейшие папские послания. Основания для перепечатки некоторых папских посланий заключались в том, что папы иногда писали послания после римских поместных соборов. Но для такого издания, как издание соборов, папские послания являются излишним балластом, так как последние имеют своих издателей. Послания пап до Льва изданы Кутаном (Coustant), Лев Великий был издан ученым Баллерини, преемники Льва до Гормизды изданы Тилем (Thiel), Григорий Великий имеется в «Monumenta Germaniae». Таким образом, значительную часть издания Манси можно рассматривать как излишнюю. Издатель, далее, расширил свою задачу, как и свою программу, и чтобы объяснить деятельность пап, послания которых он помещает в своем издании, он преД каждым папою дает выдержки из «Liber pontificalis». Эта часть его трудов устарела в особенности после издания французского ученого Дюшена. Но особенно ненужный балласт представляют те комментарии, которыми снабжены и папские послания и выдержки из «Liber pontificalis». В настоящее время в вопросах, касающихся истории соборов, ученые преклоняются пред авторитетом ученого Гефеле и поэтому пользуются его трудом (С. /· Hefele, Conciliengeschichte. 2 Aufl. Freiburg im Br. 1873 и дал.)· К рассуждениям же Манси обращаются те, которые хотят воздать suum cuique и указать значение трудов Манси в истории изучения соборных актов. Таким образом, в труде Манси много лишнего. Если исключить излишний материал, то издание его сократится значительно. То, что относится к соборам, у него перепечатано по кусочкам из древнего синодика (Liber synodicus), где даются сведения иногда очень краткие, иногда поражающие заимствованиями из каких–то неизвестных источников. Гардуэн поступил лучше, перепечатав этот синодик в полном виде. Неудобство издания Манси заключается еще и в том, что оно не отмечает страниц предшествующих изданий.

Если когда–либо новое издание соборных документов должно осуществиться, то, во всяком случае, оно должно явиться в другом виде, с выделением папских посланий и других лишних документов и с изменением хронологического порядка издания, который удержал Манси. Вообще, объем собрания документов, относящихся к соборам, трудно определить с точностью. Трудно, например, сказать, какие документы, относящиеся ко времени Ефесского собора, принадлежат Ефесскому собору. Поэтому лучше было бы, если бы ученые воздерживались от перепечатывания посланий Целестина, Сикста и даже Кирилла александрийского. Кирилл александрийский имел своего издателя, а под именем Ефесского собора нужно выдавать только то, что было читано на нем, или то, что относят к нему современные отцы, или то, наконец, что не могло иметь своего издателя, как, например, послание Иоанна антиохийского.

Что касается, с другой стороны, порядка в распределении Документов, то чтение актов соборов по Манси в хронологической последовательности, то восточных, то западных, производит впечатление странности, потому что характер занятий соборов для востока и запада различен; тогда как восток занимался христологическими спорами, запад — установлением церковной дисциплины. Известно, далее, что соборы свою деятельность выразили в троякой форме: 1) πεπραγμένα или πραξεισ представляют собою подробный стенографический отчет о тельности собора; 2) были и другого рода памятники, которьп отцы собора извещали христианский мир и государей о тех водах, к которым они пришли, краткие отчеты в виде доклад или протоколов; 3) наконец, постановления соборов иногда вь ражаются в документе, известном под именем «κανόνες» ключающем самые краткие положения, выработанные на собо ре и доводимые отцами собора до сведения всего христианской мира. Очевидно, что выделение в соборных памятниках «πράξεις» от других документов имеет законное основание.

Все соборы можно было бы разделить на три цикла. А) Документы первого цикла — и II вселенских соборов, в связи с поместными восточными соборами, имеют значение не столько для истории догмы, сколько для канонического права. Известно, что деяния и II вселенских соборов не сохранились, кроме списков отцов и еще некоторых документов. Б) СIII вселенского собора открывается новая эпоха для издателей соборных деяний, так как все последующие соборы были посвящены одному вопросу и результаты их сохранились в форме «πεπραγμένα». В издании вселенских соборов от III до VII должны найти место такие деяния Константинопольского собора 536 г. при Мине и деяния Латеранского собора 649 г. при папе Мартине. Деяния VII собора представят завершительное звено В). Наконец, поместные соборы, которыми богата западная церковь, должны составить отдельный сборник, который представит более интереса для канониста, чем для историка.

Таким образом, издание соборных документов должно состоять из 3 частей: первая часть должна заключать постановления первых двух вселенских и восточных поместных соборов, вторая — деяния вселенских соборов, начиная с III, и третья 1 памятники западных поместных соборов. Памятники соборов о лице Господа Иисуса Христа были бы сгруппированы вместе. Греческий текст мог бы быть дополнен на основании редких ватиканских рукописей, латинский же текст явился бы в обеих редакциях, древней и исправленной Рустиком в VI в. Для восстановления первоначального латинского текста работали Балюз и кардинал Питра. Можно было бы восстановить его во всей чистоте. У Манси же дело оставлено в первоначальном виде; везде он перепечатывает по–старому испорченный латинскими коректорами текст рядом с греческим (по Ляббу), а внизу дает поправки, заимствованные у Балюза[10]).

Удачный опыт издания канонов восточной и западной церкви в небольшом объеме был уже сделан под руководством Неандера Брунсом, Н. Т. Bruns, Bibliotheca ecclesiastica. Canones aposto–lorum et conciliorum. I—II. Berolini 1839. Два тома in octavo вместо 12 томов Манси содержат здесь все наиболее ценное в этом отношении из постановлений вселенских и поместных соборов.

Агиографические памятники

Другой род собраний отдельных документов, имеющих значение для церковной истории, это собрания агиографических памятников, актов мучеников и биографий святых — «acta sanctorum». Издание этих памятников принадлежит так называемым болландистам и имеет такое полное заглавие: «Acta sanctorum, quotquot toto in orbe coluntur», «Деяния всех святых, каких только ни почитают во всей вселенной». Болландисты — это фламандские иезуиты, во главе которых стоял Иоанн Болланд, умерший в 1665 году. Болланд был, собственно, продолжателем дела, начало которому положил Гериберт Росвейд (Rosweyde f 1629). Преемниками его были другие иезуиты, Henschen (t 1681), Papebroch Ш 1714) и пр. Иезуиты, предпринимая издание, по существовавшему в то время обычаю, не обозначили меры участия своих сочленов в предприятии. Это объясняется их скромностью; но скромность в настоящем случае нельзя назвать похвальною, потому что для последующих ученых весьма важно знать, принадлежит ли известный труд какому–либо опытному ученому, или только начинающему ученую деятельность иезуиту. Впрочем, некоторые участники в этом издании были настолько чутки к щ потребностям, что поместили свои инициалы, первоначальной задаче это предприятие должно было иметь скромный характер. Издатели имели для себя пример в лице предшественника на этом поприще, Лаврентия Сурия, издавшего в 6 томах жития святых, чествуемых латинской церковью (1570—1575); сюда вошло немало греческих памятников Иезуиты хотели только дополнить издание Сурия, и в 18 фолиантах Болланд хотел издать жития целого года. Но когда он приступил к изданию, материал начал быстро разрастаться: теперь уже не месяц издается в двух фолиантах, а целый фолиант обнимает только два дня месяца. Из этого можно видеть, насколько конец предприятия не соответствует началу. Наряду с ростом научного материала изменена была и форма издания. Сначала думали дать только латинский перевод с греческих памятников, а потом стали давать и греческий текст. Первый том издания (1—15 числа января) вышел в 1643 г. В истории издания роковое значение имела французская революция. Вследствие секуляризации имуществ иезуиты лишились и влияния, и в 1794 г. был издан последний 53 том (6–й для месяца октября). Лишь в конце 30–х годов следующего столетия к этому предприятию снова могли приступить бельгийские иезуиты. Первый, изданный ими в 1845 г. том обнимает 15 и 16 числа октября. В настоящее время предприятие это доведено до первых чисел ноября, для конца же года приходится пользоваться старым изданием житий святых Сурия. Этими иезуитами также издается с 1882 г. периодический орган «Analecta Bollandiana», в котором пополняются пробелы, оказавшиеся в первых месяцах.

То обстоятельство, что иезуиты взяли на себя издание «Acta santctorum», набрасывало, по–видимому, тень на их предприятие, так как этот орден стяжал дурную известность. Но в действительности наука должна считать за величайшее счастье, что за это дело взялись иезуиты. Это самый распространенный и предприимчивый орден: он мог собирать памятники отовсюду–Далее, это самый сильный орден. После реформации это первородный сын католической церкви, пользовавшийся особым доверием пап. Благодаря могуществу ордена иезуитов болландисты могли высказывать свои научные воззрения, меньше чем члены других орденов рискуя подвергнуться преследованию. А это важно, потому что в «Acta sanctorum» затрагивались интересы других орденов и, хотя болландисты и оговаривались на каждом шагу своих «Acta», что они люди грешные, которым cвойственно заблуждаться, однако подвергались нареканиям. Так например, когда в июльском томе актов они, говоря о пророке Илии и его повсеместном чествовании, высказались, что испанский орден кармелитов не ведет своего происхождения от пророка Илии, последние восстали против них и объявили, что «Acta sanctorum» — сочинения еретические, а издатели — еретики. Легко представить, что бы могло быть с другим орденом, менее сильным, более беззащитным, чем орден иезуитов. Против же иезуитов кармелиты и инквизиция не могли ничего сделать.

В «Acta sanctorum» иезуиты ведут свое дело строго научно. Им приходится иметь дело единственно с житиями мучеников и святых, приводить для этого исторические документы в том виде, в каком они дошли, и им нет нужды пускаться на выдумки для защиты папства. Если порою в житиях святых восточной церкви, например, в житии константинопольского патриарха Игнатия, они представляют латинский перевод греческого подлинника несколько перетолкованным в свою пользу, то это не обязывает ученого обращаться к этому переводу, когда есть греческий подлинник. Болландисты издают не только текст, но и комментарии, которые свидетельствуют о их огромной эрудиции. По мере того, как издание подвигалось вперед, для них открывались новые научные перспективы. Чтобы, например, оперировать над хронологическими датами, им пришлось установить хронологию восточных патриархов. Для выяснения некоторых особенностей греческого богослужения пришлось издать службу трем святителям. Таким образом, это предприятие чем ближе к нам по времени, тем более выигрывает в качестве[11]).

Из частных сборников агиографических памятников следует назвать еще бенедиктинское издание 77г. Ruinarfa «Acta pri–morum martyrum sincera et selecta» (Paris 1689, последнее издание Ratisbonae 1859). Намерение издателя было — заключить в сборнике то, что в древних мученических актах есть подлинногоРюинар строго отнесся к своему делу, однако не довел критики до конца. С одной стороны, у него критики слишком мало (некоторые акты не сполна подлинны), с другой, как полагает ЕLe Blant (Les Actes des martyrs. Paris 1882), — слишком много (не приняты акты с подлинными частностями). С выделения этих частностей от позднейших прибавок и должна начать, по Мнению Le Blant'a, свое дело ученая критика[12])

3. Специальные источники церковной истории

Переходим теперь к тому, что написано было в древности по церковно–исторической литературе. Труды этого рода представляют собственно уже обработку в большей или меньшей степени церковно–исторического материала. Но для нас они являются вместе и первоисточниками.

Греческая церковная историография

Евсевий Кесарийский

Во главе церковных историков стоит знаменитый Евсевий кесарийский с его историческими трудами: Libri chronicorum II, Historia ecclesiastica и Vita Constantini. О жизни его мы знаем очень мало. Родился он между 260 и 270 годами, умер около 340 года. Из его жизни до поставления в епископа известны отношения его к кесарийскому ученому пресвитеру Памфилу, из уважения к которому он принял название «Памфила». Впрочем, относительно этого нельзя сказать ничего определенного. В исторических памятниках мы встречаем имя Евсевия только в родительном падеже: Εύσεβίου τοΰ Παμφίλου, так что не можем сказать, есть ли это «τοΰ Παμφίλου», по свойству греческого языка, обозначение того, что отец Евсевия назывался Памфилом, подобно "'Αλέξανδρος τοΰ Φιλίππου», или же именительный падеж для Εύσεβίου τοΰ Παμφίλου есть Εύσέβιος ό Πάμφιλος, и тогда это будет значить то, что Евсевий действительно принял название «Пам–фил» из уважения к Памфилу. С этим ученым пресвитером Евсевий защищал Оригена от его противников. О гонениях Диоклетиана Евсевий говорит как очевидец. Он сам подвергался им, но остался жив. Это послужило поводом к нареканиям: говорили, что он спас себе жизнь уступкою и изменил христианству. Однако эти подозрения должно считать преувеличенными, потому что вскоре после гонений Евсевий сделался епископом кесарий–ским и вся его деятельность проходит в этом сане. Более пререканий вызвал Евсевий как ученый богослов–историк.

Прежде всего подвергалось обсуждению его догматическое православие — был ли он арианином или православным. Уже в V в. суждения об этом делились, но самое верное мнение то, которое отклоняет самый вопрос об этом. Во всяком случае, Евсевий не принадлежал к числу великих исторических гениев, которые прозревают в глубь фактов и событий и широко оценивают их. Это был человек высоко образованный, в то же время — мыслитель заурядный. Кроме строгого православия, утвержденного на Никейском соборе, и строгого арианства, существовал еще взгляд Оригена, разделявшийся многими. Евсевий, как человек средины, и держался оригеновского богослов–ствования. Он, как говорят о том его отношения к Памфилу, был оригенистом и полагал, что все важные вопросы уже разрешены Оригеном. Поэтому, когда явилось арианство, которое получило сильный отпор со стороны Александра александрийского и Афанасия Великого, Евсевий не понял сущности этого явления: ему казалось, что Ориген хорошо решил догматические вопросы, а арианство не составляет особенной важности, и по этой причине не приставал ни к арианам, ни к Александру. В конце Евсевий более сблизился с арианами, во всю свою жизнь стоял вместе с ними и по своему историческому положению не мог считаться православным. Естественно, что некоторые из ариан считали его своим главою, а Афанасий Великий считал тоже арианином. Такой взгляд отразился и на отношении к его трудам. Но если мы примем во внимание все сказанное, то сам собою отклоняется вопрос, был ли Евсевий арианином, или православным, и догматическое положение Евсевия определяется так: Евсевий не был ни православным, ни арианином, — он был оригенистом[13]

В новейшее время неблагоприятный взгляд на Евсевия основывался не на этом, а на качестве самой работы. Евсевий интересовал ученых со стороны достоверности своих исторических сказаний, особенно сочинения «De vita Constantini» («О жизни Константина»). В этом сочинении преобладает тон панегирический. Поэтому думают, что Евсевий преувеличивает деяния этого государя, и делают вывод, что произведение это далеко не достоверно и даже документальною частью его должно Пользоваться с осторожностью. Евсевий видит в Константине В. человека совершенного и благочестивого, он не находит слов для достойной характеристики заслуг императора. Так как подобный панегирический тон должен быть значительно понижен, как показали исследования, то этим набрасывается некоторая тень подозрения на правдивость Евсевия как историка· говорят, что он скорее придворный льстец, чем историк. В этом случае указывают на то, что Евсевий умалчивает, например, о казнях, которые производил Константин над членами своей фамилии, ничего не сообщает о несчастной судьбе Криспа, старшего сына Константина. Таким образом, является вопрос, насколько можно доверять Евсевию, когда он касается различных исторических событий.

Что Vita Constantini не есть строгая история, это в известной степени справедливо. Но нельзя забывать, что и самый па–негиризм Евсевия имеет важное значение. Евсевий освещает гонения на христиан не только в смысле деятельности диавола и злобы человеческой; напротив, он беспристрастно обрисовывает состояние христиан перед гонением Диоклетиана такими чертами, что это гонение — попущение Божие, гроза, долженствовавшая очистить воздух. Признавая все это, он, очевидец гонения, отлично понимает, какое это было бедственное время, и высоко ценит благодеяние, оказанное церкви Константином, и рисует его героем, забывая о некоторых его недостатках. Евсевий не был человеком, значительно возвышающимся над своими современниками, и отношение Евсевия к Константину было общим отношением к нему восточных епископов. Гонения на востоке были более тяжелые, чем на западе. Когда на императорский престол вступил Константин, положение восточных христиан изменилось: по миланскому эдикту они освобождались от преследований за исповедовае–мую ими веру. Тем не менее, несмотря на существование миланского эдикта, гонения фактически были возможны и нередко предпринимались против христиан. Отсюда легко было прийти к заключению, что вся опора для исповедующих Христово учение — не в ином чем–либо, как в самом Константине. Вот почему Константин Великий является окруженным ореолом славы и современники отзывались о нем с похвалою. Что касается до умалчивания Евсевия о казнях лиц императорской

фамилии, то строго обвинять его за это едва ли возможно. Современный историограф не смотрит на убиение родственников глазами сантиментализма: Константин действовал по принципу политической необходимости. Впрочем, едва ли справедливо ставить историка пред дилеммою: или говорить безусловно все, не исключая и государственных тайн, или не говорить ничего. Если в настоящее время документы даже академического характера могут издаваться только по истечении известного числа лет, то что удивительного, если историк IV века, издавая свои труды, прошел молчанием некоторые факты, говорящие не в пользу современного ему императора. Евсевий действовал так, как в подобных случаях поступают все, тем более, что сочинения его могли доходить до самого императора. В последнее время голоса компетентных историков склоняются к более благоприятному взгляду, даже и на «Жизнь Константина». Так, Моммсен признал подлинность документов, приводимых в Vita Constantini.

Другое возражение против Евсевия построено не на Vita Constantini, а на Libri chronicorum. Здесь Евсевий будто бы грешит тем, что утаивает свои источники: хронику Евсевия считали негласным документом его недобросовестности. Известно, что еще ранее писал хронику Секст Юлий Африкан; но она сохранилась лишь в отрывках. Предполагали, что Евсевий скомпилировал труд Африкана, не называя его первоначального автора. Уже Скалигер (1606) указывает на тот факт, что Евсевий умалчивает о хронике Юлия Африкана, хотя имел ее под руками и пользовался ею при составлении своей хроники. Само по себе это обвинение не особенно сильно, ибо в Древности было не в обычае указывать цитаты, — но держалось °но слишком упорно.

В новейшее время исследованием этого вопроса занялся проф. Гельцер, державшийся сначала того же мнения (Н. Geizer, Sextus Julius Africanus und die Byzantinische Chronographie. Lpz. 1880—1885). Но когда он приступил к сравнительной оценке того и другого автора с убеждением в величии Африкана и ничтожестве Евсевия, то, по его собственному выражению, весы Евсевия все более и более поднимались, а весы Юлия Африкана все более и более понижались; оказалось, что Евсевий дал произведение более образцовое, чем Юлий Африкан Евсевий пользовался более обильными и лучшими источниками, и, если он, пользуясь трудом Юлия Африкана, умалчивал о нем, то потому, что предполагал, что читатели, интересующиеся его сочинением, имеют под руками и хронику Юлия Африкана. Труд Африкана в свое время был настолько известен, что всякий интересующийся историей был с ним знаком, и цитировать его не представлялось необходимым. Обвинение против Евсевия, таким образом^ является настолько же остроумным, насколько обвинение учебника истории Нового Завета, повествующего о поклонении волхвов, в краже этого рассказа из евангелия Матфея. Помимо обилия источников, Евсевий заявляет себя и большею широтою и большею научностью взгляда. Он писал в то время, когда весь интерес сосредоточивался на утверждении древности христианской религии, когда старались доказать, что еврейская история самая древняя. Несмотря на это, Евсевий проводил мысль, что основы культуры были и прежде Моисея. Особенность взгляда Евсевия сказалась и в том, что он для своей хронологии избрал годы не от сотворения мира, но от Авраама, и по ним до конца доводит свою хронику. Читая хронику Евсевия, Гельцер поражался начитанностью Евсевия, его знанием источников, которыми он пользоваля с таким умением, что не затемняет для нас добытых им результатов.

а) Хроника Евсевия распадается на две части: 1) χρονογραφία, обширное введение, — выписки из исторических документов, на основании которых установлена хронологическая система; 2) χρονικοί κανόνες, синхронистические таблицы. Каноны (κανών линейка, графа, прямая регулирующая черта) представляют ряды вертикальных граф, в которых содержатся только цифры, составляющие так называемые «fila regnorum», («нити царствований»). По ту и другую сторону этих граф находится так называемое «spatium historicum», т. е. поля, куда заносятся события из истории политической на одной стороне и события из истории церковной на другой. Таким образом, события церковной и политической истории разделены были и внешним образом. Хронологические каноны начинаются с рождения Авраама. Первый год жизни Авраама Евсевий отождествляет с 43

годом Нина, царя ассирийского (который в этом году построил город Ниневию), с 22 годом Европса, царствовавшего в Сикио–не (Σικύων) в Греции, и с 1 годом 16–й египетской династии (так называемой Фивской, Θηβαίοι). Таким образом, хроника начинается пятью fila regnorum: в первой графе общий счет годов от Авраама, вторая графа надписана Νίνος, третья 'Αβραάμ, четвертая Ευρωψ, пятая Θηβαίοι. И в spatium historicum занесено по одну сторону: γεννάται ό παρ' Έβραίοις 'Αβραάμ, («у евреев родился Авраам»), по другую: Νίνος την πόλιν μεγάλην Νίνον, ην οι Εβραίοι Νινευί καλοΰσιν, εκτισεν εν τη γή των Άσσυρίων («Нин образовал в земле ассирийцев великий город Нин, который евреи называют Ниневией»). Fila regnorum увеличиваются потом до 10, а затем сокращаются до трех: в первой — олимпиады, во второй — годы от Авраама, в третьей — годы римских императоров.

Форма, данная Евсевием своему произведению, была пагубна для его дальнейшего существования. Она была искусственною и требовала искусного писца для копирования, потому что малейшее уклонение от подлинника извращало его. Кроме того, форма эта значительно увеличивала цену сочинения, потому что оставляла много свободного места, что при дороговизне пергамена было очень ощутительно; между тем стремление к экономии в материале (т. е. неоставление свободного места) неизбежно сопровождалось порчею первоначального вида. На целое, например, царствование в 10 лет приходилось одно церковное и два события политических. Первое политическое соответствовало первому году царствования, второе — восьмому, а церковно–историческое — пятому. Первое политическое событие нужно было изложить в «spatium historicum» против первого года царствования. Затем в графе политических событий должен был следовать пробел под годами вторым, третьим и т. д. до восьмого, под которым должно быть записано второе событие. В графе событий церковно–исторических пробел должен быть с 1–го по 4; под пятым годом запись, а с 6–го до конца пробел. Между тем переписчики для экономии места пробелов могли не оставлять, а повествование о событии первого года продолжали под вторым, третьим и т. д. Могли быть и случайные искривления строк, так что в одном списке событие могло быть записано под одним годом, а другом — под другим. Являлся вопрос, к которому же году оно относится. Таким образом, чем более труд Евсевия копировался, тем более портился. В конце концов греки, по обычаю, утеряли греческий подлинник, а сохранился и был известен на западе лишь латинский перевод второй части, сделанный Иеронимом, который был им дополнен сведениями, неизвестными Евсевию, и продолжен до 378 года. Этот латинский перевод только и был прежде издаваем, но он сохранился во многих разногласящих рукописях. Прежде предполагали, что текст Иеронима и есть дословный перевод хроники Евсевия, но потом оказалось, что в нем есть некоторые изменения и отступления.

Первая попытка восстановить подлинный текст хроники Евсевия сделана в 1606 году ученым Скалигером по данным, находящимся у Кедрина и Синкелла. Так как эта попытка оказалась неудачной, то ученые вынуждены были пользоваться переводом Иеронима, как положительною величиной, до появления в печати армянского перевода хроники. Рукопись этого перевода прислана была в 1787 г. из Иерусалима в Константинополь, и с нее сделаны в 1790 и 1793 гг. две копии для венецианского мехитариста Авкерьяна. В армянском переводе оказалась и первая часть хроники, которой нет в переводе Иеронима. Вопрос об издании этого памятника был спорным между самими мехитаристами. Пререкания кончились тем, что один из них, Зограбьян (Zohrab), явившись в Милан, издал вместе с Май в 1818 году латинский перевод армянского текста. Но в том же году выступил и другой издатель, Мкртич Ав–керьян (Aucher), который в Венеции вместе с латинским переводом выпустил и армянский текст. В 1833 г. Май издал хронику в 8 томе Nova collectio. Таким образом, явилась возможность проверить латинский перевод Иеронима. Но прошло 33 года, прежде чем явилось издание хроники вполне удовлетворительное. Это издание было сделано Альфредом Шоне {Schöne) в его «Eusebii chronicorum libri duo»; второй том этого издания явился в Берлине в 1866 году, а первый — в 1875 году. Чтобы осуществить это издание, требовалось много труда. Много сделано в этом отношении ученым Петерманном, который был и в Константинополе, и в Венеции, чтобы иметь возможность восстановить армянский текст полнее. Этому ученому удалось восстановить армянский текст на основании двух рукописей. Из второй из этих рукописей ее варианты отмечены литерой «N»), относящейся к 1696 году и писанной в Токате, видно, каким образом сохранился армянский текст хроники Евсевия. ученый Самуил анийский писал хронику до 1179 г. и для древнейшего времени ограничился тем, что сообщил лишь текст хроники Евсевия.

В новом издании хроники Шоне, в первой части армянский текст в латинском переводе Петерманна заменил греческий, сохранившийся лишь в отрывках. Второй том квартанта, изданного Шоне, имеет такой вид. Левая страница разделена на две неравные части: одна (поле) занята греческим текстом, т. е. выписками из позднейших писателей, которые посредственно или непосредственно пользовались Евсевием, в другой помещаются fila regnorum и spatium historicum. При цифрах в fila regnorum стоят латинские буквы; под этими же буквами записаны приходящиеся на данные годы события в греческом тексте и в spatio historico. На поле (за spatium historicum) отмечены варианты из армянских рукописей. На правой странице — латинский перевод Иеронима, — именно: fila regnorum, spatium historicum, а на поле (за spatium historicum) частью отмета вариантов латинских рукописей, частью указание на латинские источники, которыми пользовался Иероним в своих Дополнениях. В конце, после 2342 года, когда хроника Евсевия прекращается, на правой и левой странице идет хроника самого Иеронима. Все предшествующие труды издателей хроники Евсевия утратили с появлением этого труда свое значение и пользоваться теперь приходится только Шоне. Встречаясь, поэтому, в каком–нибудь ученом сочинении с хронологической датой, основанной на Евсевий, приходится ставить прежДе всего вопрос: имел ли автор этого сочинения под руками изДаниеШоне?

Но положительный ответ на этот вопрос еще не говорит за то, что эта дата поставлена верно. Это легко понять тому, кто знает, какой вид имеют хронологические каноны Евсевия. Вот Для образца частичка их:

Олимпиады

Годы от Авраама

Годы Траяна

221

2120

7

В Риме сгорел золотой дворец

2121

8

Сильное землетрясение; в Асии разрушены 4 города

Траян воздвиг на христиан гонение

2122

9

Мученически скончался Симон Клеопов, епископ церкви иерусалимской. Его приемником был Юст. Равным образом и Игнатий, епископ Антиохийский, скончался мученически

2123

10

Из этой внешней формы хроники видно: 1) что каждое событие помечается (даже и в последнем отделе хроники) minimum тремя датами, которые, следовательно, могут и не сойтись между собой. Следовательно, весьма важен вопрос: который из трех столбцов Евсевия нужно считать нормальным? Лица, которые не работали над хроникой Евсевия продолжительное время, принимаясь за нее, легко впадают в ошибку: точных хронологических дат Евсевия ищут в годах царствования; например, если событие стоит против восьмого года царствования Марка Аврелия, то его и датируют на основании современных точных сведений о том, с какого момента начинается и каким кончается 8–й год Марка Аврелия. Но величайший из знатоков хронологии в нашем веке, проф. Альфред фон Гутшмид, в ряде специальных работ показал, как следует пользоваться хроникой Евсевия· Указанный вопрос решен им в 1868 г. (следовательно, после выхода в свет II тома издания Шоне, в котором помещены χρονικοί κανόνες), в работе: De temporum notis quibus Eusebius utitur ii Chronicis Canonibus [перепечатана в 1 томе Л. von Gutschmid, Kleine Schriften. Herausgeg. von F.Rühl. Leipzig 1889. S. 448–482].

Результат предпринятой им обширной сверки дат следующий: а) олимпиады Евсевия (т. е. армянского списка) — искусственные, юлианские, которых начало 1 января 777 года до Р. X. которые ставятся против юлианских високосных годов; в латинской переделке Иеронима — олимпиады истинные (начало около 1 июля 776 г. до Р. X.). б) Изредка Евсевий заимствует факты из памятников, где счет велся по истинным олимпиадам; μο в этих случаях он не делает редукции на свои фиктивные юлианские, а записывает такие факты под теми же годами олимпиад юлианских, под какими годами олимпиад не юлианских, а истинных они значились в его источниках. Таким образом, по самому характеру событий ученый должен угадать, из какого автора он заимствует данные. И если Евсевий пользуется авторами, употребляющими правильные олимпиады, то ученый должен исходить из олимпиад, а не от годов от Авраама. в) Но основной, нормальный «канон» Евсевия — это годы Авраама; от них всегда и нужно отправляться в хронологических определениях (или же наперед доказать, что этот «канон» для данного события не может служить нормой). Евсевий искусственно подводил годы царствований под годы от Авраама; при этом, конечно, могли происходить неточности; так, например, Тиверий умер в марте, а годы Авраама считаются с осени. Таким образом, отождествление годов царствования преемника Тиверия с годами от Авраама будет неизбежно неточно, г) Что касается редукции годов от Авраама в хронике на годы до Р. X. или от Р. X. по эре Дионисиевой, то в данном случае хроника Евсевия распадается на несколько отделов: 1) с 1—1239 г. от Авраама; при вычислении нужно из 2019 вычесть год Авраама (а), получится год до Р. X., на который падает событие (2019–а = году До Р. X.). 2) С 1240–2016 г.; нужно из 2017 вычесть год Авраама= год до Р. X. (2017–а = году до Р. X.). 3) С 2017–2209 г.; следует из года Авраама вычесть 2016 = год от Р. X. по нашему счислению (а–2016= году по Р. X.). 4) С 2210–2343 г.; следует взять год Авраама, вычесть 2018 = год от Р. Χ. (α–2018 = году по Р. X.). Наконец, 5) отдел, обработанный Иеронимом, с 2343—2395; по рецепту фон–Гутшмида, нужно из года Авраама вычесть 2017, получится год от Р. X.

Но в последнем случае я не могу согласиться со взглядом Гутшмида: следует вычесть не 2017, а 2016 (А. von Gutschmid: " — 2017 = году по Р. X.; я: а–2016 = году по Р. X.). Можно насчитать, по крайней мере, 19 дат, приходящихся на время жизни Иеронима, которые нужно было бы датировать фальшиво, если руководиться правилом фон–Гутшмида. В сущности разногласие между мной и Гутшмидом сводится к следующему в наличных рукописях хроника Иеронима кончается 2395 г., под которым помещено: плачевная битва во Фракии (Lacrimabile bellum in Thracia), во время которой погиб Валент. Как известно, битва происходила 9 августа 378 г. Так как август последний месяц года, если считать по годам эры Авраамовой, то она происходила в конце года Авраамова. Так как Иероним не мог не знать года, в который было это сражение, то, заключает фон–Гутшмид, ясно, что 2395–178 = 2017. Я предполагаю, что в рукопись вкралась ошибка. Писец произвольно продолжил счет годов до 2395, тогда как Иероним окончил 2394 годом; 2394–378= 2016. Следовательно, из года Авраама нужно вычесть 2016.

2) Из той же внешней формы «канонов» легко понять, как уже было замечено, что она крайне неблагоприятна для верного сохранения хроники Евсевия. Ничтожное искривление строки в spatium historicum вело уже к ошибке на год—на два в дате; длинные записи событий почти всегда стояли против нескольких лет «канонов», и очень трудно было понять, относится ли вся эта запись к году, против которого приходится первая строка, или отдельные подробности записи относятся к тем годам, против которых они записаны; например, хочет ли Евсевий сказать, что и начало гонения Траяна, и смерть Симона, и хиротония Юста и т. д. падают на 2122 (116) год, или же на 2122 год приходится только начало гонений, а кончина Симона и хиротония Юста — на 2123 год. Естественно, таким образом, что в латинских рукописях Иеронимова перевода: A[mandinus], В[оп–garsianus], F[reherianus], P[etavianus], R[eginensis], (S[fragments Petaviana]), M[iddlehillensis], и в армянских: N [токатская], XG [иерусалимская], оказалось немало вариантов. Шоне отдавал вообще предпочтение (почти всегда принимает в тексте) датировкам В. При помощи ориенталистов Петерманна (армениста) и Родигера (арамаиста) он старался на основании восточных переводов восполнить и исправить редакцию Иеронима и восстановить таким образом текст Евсевия. Но, к сожалению Родигер указал ему на отрывки сирийского перевода, не имеющие почти никакой ценности (список событий без годов) и просмотрел весьма важный памятник, именно «Хронику» Дионисия телль–махрского (Teil–Mahr), монофиситского патриарха антиохийского (818—845), сирийский текст которой еще в 1850 г. издал Тулльберг (Upsala); Дионисий выписал почти буквально большую часть хроники Евсевия. В немецком переводе эту часть хроники Дионисия издали в 1884 году Зигфрид (арамаист) и Гельцер (историк, исследователь остатков хроники Юлия Африкана). Итог этому новому приросту критического аппарата к Евсевию подвел тот же Альфред фон Гутшмид в расширенной своей ректорской программе: Untersuchungen über die syrische Epitome der Eusebischen Canones. Stuttgart 1886 [также в 1 томе Kleine Schriften, S 483–529].

Результат обширного сравнения дат в разных рукописях получился следующий: а) Мы имеем дело с двумя рецензиями хроники Евсевия: 1) армянской и 2) латиносирской. б) Из 115 (= 99+16) событий рецензия армянская датирует правильно 45 (= 29+16) событий, латино–сирская 44. Igitur: достоинство обеих рецензий почти одинаково. Но в) в частности, из этих 115 событий 45 (29+16) верно датируются только в армянской рецензии, 15 — только в сирской, 16 — только в армянской и cod. P., 18 — только в Р, 11 — только в сирсюой и Р, 10 — только в армянской и сирской. Итак, г) достоинство сирской рецензии сравнительно с латинской неважное: из 59 событий, которые латино–сирская рецензия одна или вместе с армянской датирует верно, 34 записаны верно в Ρ и только 25 в сирской. А д) по отношению к латинским рукописям итог этот гласит: 1) die Güte von Ρ, 2) der geringe Werth von E, 3) die Werthlosigkeit von В, то есть, Шоне в латинской части текста пошел по ложному следу. А отсюда е) общее правило: изданием Шоне нужно пользоваться, наперед исправив печатный текст на основании чтений NR. Фон Гутшмид показывает, что единственная хорошая рукопись есть Ρ — codex Petavianus. Поэтому при отнесении событий в spatio historico к годам в fila regnorum нужно отдавать пред–Почтение указаниям Р. Что касается левой стороны столбца, где помещается перевод с армянского, то нужно принимать во внимание рукопись, отмечаемую сиглою N. Положим, в spatio hisу Иеронима читаем под сиглою заметку о страшном землетрясении на острове Ко (in insula Coo). В армянском переводе это событие в рукописи G под 2013 г., в рукописи N под 2012· у Иеронима — под 2011, но по Ρ — под 2012, ΡΝ за 2012–й последовательно, это событие Евсевий датировал 2012–м годом.

Таким образом, поставленный выше вопрос сводится к другому: данный ученый пользовался ли результатами исследований Гутшмида? Все эти подробности об операциях над хроникой Евсевия неизбежны ввиду того, что около трех четвертей тех дат которыми располагают историки для соответствующего периода времени, ведут свое происхождение из хроники Евсевия.

Вопрос о времени составления «Хроники» Евсевием решается в связи с вопросом о происхождении другого труда его, «Церковной истории». Этот последний труд, как видно из первой главы первой книги его, появился после хроники, и именно хронологические работы Евсевия послужили для него импульсом к написанию церковной истории. Можно предположить относительно хроники, что она хотя оканчивается (по Иерони–му) 2342 годом (324), но была составлена ранее и впоследствии уже была дополнена[14]).

б) Церковная история Евсевия появилась на свете потому, что Евсевий, когда писал прежде свою хронику, собрал массу материала, который не вмещался в тесные рамки spatii historici. Евсевий решился поэтому дать более полное изложение цер–ковно–исторических событий в новом труде: Εκκλησιαστική ιστορία. Первые 9 книг ее Евсевий обработал и выпустил в свет раньше последней 10–й книги, написанной по просьбе епископа Павлина тирского. В послесловии 9–й книги Ликиний остается еще верным эдикту Константина и не выступает преследователем христиан, за что Евсевий и восхваляет его вместе с Константином. Ясно, что эта книга писалась еще тогда, когда отношения Константина и Ликиния не определились вполне, т. е. до окончательного разрыва Константина с Ликинием и победы его над ним 18 сентября 323 года, когда Константин сделался единодержавным. Десятая книга уже имеет в виду измену Ликиния и кончается славословием Константину. Выясняется, таким образом, что конец своей истории он написал после 323 г. или даже 325 г., и весьма вероятно, что самая история написана им приблизительно между 315 и 316 г.[15]).

И этот труд можно назвать добросовестным и даже научным. Освещение Евсевием событий для нас неважно, он для нас незаменим как поставщик фактов, заимствуемых им из источников, до нас нередко не сохранившихся. Теологические воззрения Евсевия и широки и слишком односторонни. Он говорит о путях Божиих и воздействии дьявола чаще, чем это допускается у современных историков "). Его история в некоторых отношениях не удовлетворяет не только требованиям, предъявляемым настоящим историкам, но даже и тем, которые предъявлялись его современниками. Можно признать за бесспорное, что его современники умели лучше характеризовать исторических деятелей, чем это делает Евсевий. Они, по крайней мере, сохраняют более живых черт. Аммиан Марцеллин является положительным мастером своего дела сравнительно с Евсевием. Евсевий является тут довольно бесцветным. Нужно вообще признать, что его дарования, как историка–психолога и даже стилиста, не первостепенны. Если приложить к его истории нашу точку зрения, то она не выдержит пробы: прагматизма в ней почти совсем нет.

Но значение труда Евсевия представится в другом свете, если мы установим другую точку зрения. Вся сила его в том, что ему доступны были громадные библиотеки, кесарийская и иерусалимская, из которых он пользовался различными произведениями древних писателей. Он мастер тогда, когда выписывает. Церковно–исторический труд Евсевия есть в сущности описание богатейшего собрания книг, бывшего под руками автора, описание, расположенное в хронологическом порядке по Царствованиям императоров. В этом отношении его можно сопоставить с трудом Ассемани Bibliotheca Vaticana (1719–1728). Различие между Ассемани и Евсевием сводится к обилию материала, а не к сущности приемов. Из ученых историков позднейшего времени справедливо также в качестве аналогии указывают в этом случае на Тилльмона, который дал образцовую историю по научной достоверности. Он открывает на каждой строке, откуда брал сведения: французский текст представляет Него перевод греческих и латинских подлинников. Читающий сразу может угадать, стоит ли он на почве достоверных источников или же только предположений. Как этот историк вел дело, так и Евсевий, который старался доказать существование известного исторического деятеля путем выписок.

По своему содержанию история Евсевия богословская. Вся светская история оставлена у него в стороне. Цели, которые он преследует в своей истории, прекрасно характеризуют ее богословский характер. В предисловии к своей истории Евсевий говорит, что он будет следить преемство апостольского предания как оно выразилось в преемстве иерархических лиц, занимавших важнейшие кафедры, и в сохранении ими и другими учителями христианской веры апостольского учения. Это положительная задача его истории. Отрицательная — это описание тех волков, которые, появляясь в овечьей одежде, расхищали стадо Христово, т. е. еретиков, описание гонений на христиан со стороны язычников и гибели мучителей. Вот, таким образом, несложная в сущности, но строго продуманная программа его труда. Он обещал следить за преемством апостольского предания, и в своей истории он собирает такой материал, из которого видно, что преемство действительно сохранилось. Что касается отрицательной стороны, то Евсевий не относится к таким историкам, которые вполне объективны. При перечислении ересей он точно не указывает учения еретиков, а обыкновенно только говорит, что в такое–то царствование явился такой–то еретик. Например, о Савеллии он говорит, что в учении Савеллия чувствуется великая хула на Бога; очевидно, из такого сообщения нельзя получить ясного представления о лжеучении Савеллия. Относительно гонений он последовательнее.

Порядок изложения такой: говоря весьма подробно о древнем периоде церковной истории, он называет римского императора, а также епископов, управляющих главнейшими кафедрами — иерусалимской и другими в царствование этого императора. Установивши такую хронологическую рамку, он из литературных памятников извлекает синхронизмы и метахронизмы, и при этом сообщает сведения о содержании этих про изведений, о переписке между епископами, ересях, полемике против них. Обыкновенно он говорит, что в таком–то документе буквально (κατά λέξιν) сказано так; благодаря этой манере собственные догадки Евсевия довольно легко отличить от фактически данного. Он пользовался греческой литературой; по–сирийски же он, как епископ Кесарии палестинской, вероятно, мог читать, но не видно, чтобы он широко пользовался сирийской письменностью. Что касается латинских памятников, то он пользовался ими в переводах, но не особенно искусных, так что понять многие места, если бы не сохранилось подлинников, было бы невозможно.

Последние книги истории Евсевия посвящены истории гонений при Диоклетиане. В конце истории, или после восьмой или девятой книги, помещается в рукописях и «Сказание о мучениках палестинских» (Περί τών έν Παλαιστίνη μαρτυρησαντων). О них Евсевий говорит или как очевидец, или по показаниям очевидцев. Самое видное место здесь занимает мученичество Памфила, пресвитера кесарийского, — друга Евсевия. «Сказание» сохранилось в подлиннике до нашего времени в сокращенной версии. Полная версия имеется лишь в сирийском переводе, изданном Вильямом Кюртоном в 1861 году (Ж Cureton, History of the Martyrs in Palestine. London 1861). В рецензиях, вызванных этим изданием, указывается важное значение сирийского перевода, которое легко понять, имея в виду тот факт, что греческий текст в хронологии представляет непобедимые трудности[16]). В последних книгах истории особенно проявляется многословие Евсевия, которое составляет его недостаток. Здесь мы находим много лишнего, и по этому обстоятельству можем судить о Евсевий как о писателе вообще. Вообще слог его сочинений весьма темен и запутан. Если он является в некоторых местах своей истории воздержным на слово, то это положительно служит в пользу интересов церковной истории.

Первое издание церковной истории Евсевия (editio princeps) было сделано в Париже в 1544 г. in folio Робертом Стефаном. Выход этого издания был, можно сказать, фатален для из–Даний последующего времени. Издание было сделано по °Дному кодексу, находившемуся в Парижской королевской библиотеке, который носил название «codex Regius» и был очень плохим [немногие чтения, также разделение на главы, заимствуются из другой рукописи, codex Medicaeus]. За издание^ Стефана следует издание в Париже 1659 г. талантливого Валу {Valesius). Последний в своем деле был связан предшественником. Считая издание Роберта Стефана верхом совершенства Валуа почти везде удержал его текст. Но имея хорошие пособия в кодексах С [Mazarinaeus], В [Medicaeus], D [Fuketianus], Fa [Savilianus], пользуясь ими и некоторыми другими, — он под строкою указал более правильное чтение. Текст Валуа перепечатал в Кембридже в 1720 г. Reading. В издании Валуа дана история Евсевия в «Патрологии» Миня (1857).

Затем были издания Stroth'a в Галле в 1779 г. и Zimmermann'а во Франкфурте в 1822. В 1827 году вышло издание Heinichen'& в Лейпциге. Он имел для своего критического аппарата лишь данные Валуа. Шаг вперед, благодаря сверке некоторых кодексов, сделал Eduard Burton, издание которого явилось в 1838 году в Оксфорде и было перепечатываемо в 1872 и 1881 гг. Bright'oM. Затем последовало издание Albert's. Schwegler'a 1852 г. в Тюбингене, где хорошо выяснены те группы, в которые следует разместить рукописи Евсевия. Но, хорошо классифицировав рукописи, он задался ограниченною целью, желая восстановить тексты Евсевия на основании главным образом С [Mazarinaeus или Parisiensis 1430].

В Шаффгаузене (Scaphusiae) в 1859—1862 гг. издал по частям историю Евсевия бреславский католический профессор, бывший протестант, перешедший в католичество, и бывший доцент берлинского университета, Hugo Lämmer. По переходе в католичество, Гуго Леммер занял кафедру церковной истории в католическом бреславском университете. Побуждения к переходу в католичество изложены им в брошюре «Misericordia Dei», которая вскоре после издания сделалась антикварной редкостью. Леммер–католик был, так сказать, persona grata в Риме, и потому ему легко отворялись двери тех библиотек, в которые раньше ему было бы весьма трудно проникнуть как протестанту. Он для изучения рукописей Евсевия побывал в Дрездене, Вене, Венеции, Риме и Мюнхене и таким образом свой критический аппарат довел до цифры 24 евсевианских рукописей и отрывков. Это был огромный шаг вперед. Но Леммер предположил, что кодекс О (Venetus 338) наиболее верно передает подлинный

текст Евсевия, между тем, напротив, этот кодекс представляет своеобразное сокращение других редакций. Леммер воспроизвел даже разделение на главы по кодексу О. С французскими и английскими рукописями он не был знаком, а потому венецианская рукопись не была сверена с ними. Рукописи, которыми пользовался Леммер при своем издании, расположены у него в порядке Швеглера.

К 1868 г. относится наиболее удовлетворительное для своего времени второе издание Гайнихена, также в Лейпциге. Гай–нихен стоит в сущности на плечах Леммера. Это видно из того, что, например, Vita Constantini, которой не издавал Леммер, он издает только по 5 рукописям, тогда как церковную историю — по 24. После этого издания шаффгаузенское издание Леммера утратило свою цену. Гайнихен отбросил ненужный для ученого читателя Евсевия латинский перевод его в прежних изданиях. Ясные места греческого текста Евсевия Гайнихен оставил без примечаний; темные же места он снабдил примечаниями под строкой, где указал латинский и немецкий перевод этих мест. Когда же текст Евсевия грешил неологизмами, то Гайнихен отсылал читателей к руководствам по грамматике позднейшего греческого языка.

После этого большинство сочинений Евсевия было издано в Лейпциге Диндорфом в 1871 г. Это издание представляет собою шаг назад сравнительно с прежними изданиями, именно вторым изданием Гайнихена. В прежних изданиях устанавливалось Уже разделение рукописей сочинений Евсевия на 2 или даже на 3 фамилии, а Диндорф опять их смешал в своем издании. Дин–Дорф хочет восстановить наилучший текст лишь по некоторым кодексам — прежде всего (как и Швеглер) по С; но в ряду этих избранных фигурирует и О, хотя она принадлежит к другой фамилии, и в своем эклектизме Диндорф оказался непоследователен и нередко отвергает чтение С и принимает чтение других рукописей.

Что, собственно, остается сделать для восстановления текста церковной истории Евсевия? По поводу издания Диндорфа и затем в последующее время раздавались сетования немецких ученых о том, что еще нет вполне удовлетворительного критического издания текста Евсевия. Но эти сетования напрасны.

Лучшее, конечно, всегда является врагом хорошего, и чело веческая мысль необходимо со временем должна двигаться вперед. Но едва ли будет найдено что–либо существенно новое в сравнении с тем, что дано уже у Гайнихена. В подборе разночтений, который сделан им в его издании, заключается масса материала, и все дело ученых издателей Евсевия сводится к таксировке рукописей. Но, может быть, чтение текста Евсевия всегда будет спорно.

Для восстановления текста Евсевия может, по–видимому, служить, кроме рукописей, еще Никифор Каллист (ок. 1333 года). Но это писатель поздний и поэтому не авторитетный; между тем есть рукописи Евсевия от X в. Притом Каллист иногда изменяет текст Евсевия. Значение Каллиста как комментатора, т. е. насколько он объясняет Евсевия, неважно. История Каллиста получает значение лишь потому, что он мог пользоваться библиотекой константинопольского патриархата. Это греческое пособие. Если бы при оценке рукописей истории Евсевия признать критерием давность, то следовало бы признать наиболее совершенным то чтение Евсевия, которое мы находим в латинском переводе истории Руфина аквилейского. Но Руфин только передавал латинским языком Евсевия, а ничуть не буквально переводил его, и потому нельзя утверждать, что чтение Руфина вполне правильно и наиболее совершенно. Нельзя по той же причине признать совершенным и чтение Евсевия, находящееся в сочинении Иеронима «De viris illustrious».

Кроме греческих пособий и латинских переводов есть еще источник для установления текста Евсевия. Это восточные переводы — сирийский и армянский. Из сирийских рукописен перевода истории одна относится к VI в. и находится в Лондоне в нитрийском собрании сирийских рукописей Таттама; она содержит лишь первые пять книг. Другая рукопись едва на 120 лет моложе Евсевия и писана в 462 г., находится в Имп. публичное библиотеке в С. — Петербурге; в ней недостает 6–й и отчасти Ж и 7–й книг. Издания этого сирийского Евсевия ожидали от Вильяма Райта (Wright). [За его смертью оно было доведено до кон ца в 1898 г. Мае Ьеап'ом (Кембридж). Годом раньше вышло так же в Лейпциге издание Беджана (Bedjan)]. В рукописях, &[1] сказано, есть пробелы. Но где нас оставляет сирийский перевод, там является на помощь армянский перевод. Ученый армянин Джари (Djarian) в 1877 г. издал в Венеции свой перевод Евсевия на армянский язык, а внизу напечатал древний армянский перевод [с сирийского]. Этот перевод, хотя рукопись поздняя, V в. и относится к временам Месропа[17]).

С собранием восточных пособий для Евсевия критический аппарат можно считать законченным. Если осилить все эти пособия, то в результате получится, что существует два класса кодексов Евсевия: одну рецензию можно назвать парижской (С, мазариновской), другую — флорентийской (G и Н, к ней относится и рукопись московской синод, библ. J). Сирийский же перевод и армянский примыкают то к одним из них, то к другим. Таким образом, при издании Евсевия нельзя остановиться на одном каком–нибудь чтении, но надо или идти путем эклектическим, или же излагать последовательно два чтения (одно в виде текста, другое — в виде примечаний); может быть, рецензии дошли не от одной рукописи Евсевия, тогда, следовательно, получится тот вывод, что они так и должны остаться[18]).

в) О позднейшем труде Евсевия, обнимающем события эпохи Константина Великого, о его четырех «Словах» (λόγοι) о Константине, или Жизни Константина в 4 книгах, речь была уже выше. В издании Гайнихена за ними следуют в качестве 5–й книги Слово Προς τόν συλλόγον των αγίων («К собору святых») императора Константина и, наконец, как заключение, Слово самого Евсевия по поводу тридцатилетия царствования Константина»).

Как первоисточник для этого периода сочинение Евсевия остается ценным навсегда, потому что Евсевий делает выписки из документов, — это с одной стороны; с другой же — о многом Евсевий говорит здесь как очевидец. Но здесь в полноте выразились все те недостатки Евсевия как писателя, которые мы уже замечаем в последних книгах его истории. Многословие, высокопарность и запутанность составляют характеристическую черту его «Слов» о Константине. На сочинение Евсевия о Константине нужно смотреть именно как на похвальные слова Последнему, которые не чужды исторических ошибок, неточностей и преувеличений. Такое свободное отношение к историческим данным вообще свойственно ораторам, как это показывают примеры, подобранные А. П. Лебедевым. «Слово» по поводу тридцатилетия Константина к истории жизни последне го ничего не прибавляет и является как бы официальным подтверждением всего сказанного в ней.

Продолжатели Евсевия в V и VI вв.

Продолжателями дела Евсевия на поприще историографии являются лица, жившие сто лет спустя после него. Особенно благоприятной в этом отношении является эпоха царствования Феодосия Младшего; здесь в короткое время выступает целый ряд церковных историков.

Первое место по времени принадлежит арианскому историку Филосторгию, жившему около 425 года и написавшему 12 книг, из которых каждая начинается одной из букв его имени. Это произведение, ввиду неправославия автора его, не было распространено в Византии, и мы знаем его по выпискам, сделанным Фотием (Biblioth. cod. 40). Само собой разумеется, что Филосторгий писал с своей точки зрения, и освещение исторических событий у него чисто арианское. Но так как у него под руками были документальные источники, касающиеся арианства, то для более ясного понимания последнего очень важно было бы иметь его историю. Филосторгий сообщает немало любопытных подробностей; например, что Никейскому собору предшествовал съезд епископов Осия и Александра александрийского, на котором было решено провозгласить ομοούσιος на Никейском соборе. Этот рассказ не представляет собою ничего невероятного, хотя он и тенденциозен. У него есть данные и относительно тех разногласий, какие существовали в среде самих ариан. Особенно замечателен его взгляд на Василия Великого и Григория Богослова. Он представляет их настолько учеными, что Афанасий Великий является почти младенцем пред ними. И это представление кажется беспристрастным, потому что Ев–номий, почитаемый от Филосторгия, находился в полемике с Василием Великим. Последующие исторические писатели, по–видимому, не пользовались Филосторгием.

Затем, около этого времени является еще не сохранившаяся история пресвитера иерусалимского Исихия; что она написана была при Феодосии Младшем, это видно из заметок в ней о феодоре мопсуэстийском, читанных на 5 вселенском соборе. Не сохранился и труд пресвитера сидского Филиппа, о котором фотий отзывается без особого одобрения (cod. 35).

Далее на том же поприще выступают почти одновременно три историка, которых можно назвать синоптиками, как описывавших приблизительно одно и то же время. Первый из них Сократ Схоластик. Его «Церковная история» состоит из 7 книг и обнимает время от отречения Диоклетиана от престола в 305 году до 8–го пятилетия Феодосия Младшего, или до 439 года. Сократ писал по поручению некоего священного человека Божия Феодора, как он сам выражается. Этот Феодор, как нужно дога-■ дываться, был епископ, но какую кафедру он занимал, — неизвестно, только это не был Феодор мопсуэстийский. Относительно лица Сократа известно немного. Он родился, воспитался и жил в Константинополе; дела Константинополя ему представляются наиболее важными, и о них он говорит подробно; из рассказываемого он немало видел сам. Сводя все данные, относящиеся к его биографии, можно предположить, что он родился в конце IV века. Это видно из того, что Сократ учился у грамматиков языческих Аммония и Елладия, которые должны были бежать после закрытия серапиона в Александрии (388—389). Среди свидетелей и очевидцев, с которыми Сократу приходилось иметь дело, Авксанон, новатианский пресвитер, занимает первое место. Об этом Авксаноне Сократ сообщает, что он молодым присутствовал на Никейском соборе и видел епископов, котоРые родились около 250 года; значит, благодаря Авксанону, с которым Сократ лично беседовал, он мог говорить о предании за период около 200 лет. Других свидетелей и очевидцев Сократ называет тоже по имени.

Что касается побуждения для Сократа писать историю, то оно состояло в том, чтобы продолжить историю Евсевия кесаРийского. Поэтому Сократ говорит более подробно о том, о чем Евсевий упоминает кратко. Свои сведения о некоторых фактах эпохи Константина Великого он почерпнул из сочинений Евсевия. Относительно же событий после Никейского собора он говорит на основании истории Руфина. Насчет литературной добросовестности Сократа нужно заметить, что он, написав уже две первые книги истории, после того как нашел доступ к την дам Афанасия александрийского и убедился в ошибочности показаний Руфина, счел своею обязанностью переделать их заново, в том виде, как мы имеем их в настоящее время.

Собственно, серьезной подготовки для своего дела Сократ не имел, да и не мог иметь. Образование, полученное им, было светское, и вращался он в адвокатской сфере (называется «схоластиком» он в смысле адвоката); в богословской же области он признает себя некомпетентным. Но при своей богословской некомпетентности он заявляет полную беспристрастность в оценке фактов истории церкви с своей мирской точки зрения. Одно из руководственных воззрений его — веротерпимость. Он всегда осуждает тех епископов, которые грешат против нее, и не только ариан, апполинариан, македониан, но и православных. Так, он крайне сурово говорит о Нестории за его гонительство, не сочувствует и преследованиям инославных и иноверцев Кириллом александрийским. К самим богословским спорам он относится критически; истина, по нему, лежит так близко к той и другой стороне, что можно было бы спорить и меньше. В связи с этой веротерпимостью стоит и его умеренное отношение к Юлиану. Он не признает, что последний запретил христианам заниматься классической литературой, как утверждают другие писатели, запретил он только объяснять ее; он довольно критически относился к попытке христиан заменить классическую поэзию богословскими переложениями.

Весьма характерную сторону истории Сократа составляет вопрос об отношении его к новатианам. Многие утверждали, что и сам он принадлежал к новатианам, но это несправедливо: в своей истории Сократ противопоставляет себя новатианам как члена кафолической церкви. Но он на самом деле заинтересован новатианами. Так, например, он сообщает, что Новатиан скончался мученически, что новатиане присутствовали на Ни–кейском соборе, куда были вызваны их епископы; следит за преемством их иерархии, как и православных епископов. О внутренних событиях среди новатиан он имеет сведения ясные и определяет положение их даже в незначительных местности Фригии и в Риме, что нелегко было знать, живя в Константинополе. Он подчеркивает известное отношение Златоуста к новатианам. Однажды высказывает то суждение, что Новатиан случайно не соединился с православною церковью. Наконец, относительно самого щекотливого вопроса — об отлучении от церкви падших, Сократ хотя и принадлежал к кафолической церкви, однако очень скептически относился и к дисциплине, допускающей неоднократное покаяние. Таким образом, с этой точки зрения, Сократ новатианствует очевидно. Такое знакомство с новатианской историей заставляет предполагать, что Сократ происходил из фамилии, принадлежавшей некогда к нова–тианству, почему он и мог знать прошедшую историю последнего по фамильным преданиям.

Своеобразную черту истории Сократа составляет ее романизирующая тенденция. В его истории встречаются суждения настолько неосновательные, что римские католики могут только радоваться им. Так, он утверждает, что когда на востоке поднялись споры о Божестве Св. Духа, Дамас, епископ римский, написал, что следует признавать Св. Духа единосущным с Богом Отцом и Сыном, и споры кончились; утверждает даже, что вселенский собор без соизволения римского епископа состояться не может. Оригинальную черту в истории Сократа составляет и то, что он стоял за доброе имя Оригена: последний представляется ему человеком великим; лица же, нападавшие на него, — пигмеями в умственном отношении и Геростратами в нравственном. Он не забывает подчеркнуть и то, что Феофил, выступив против Оригена, сам был пойман в чтении сочинений Оригена. Во всяком случае, осуждение Оригена было встречено Сократом несочувственно.

Источники, которыми пользовался Сократ, были ограниченны. Он не знаком даже с сочинениями великих каппадо–кийцев. Одним из самых видных источников, который в настоящее время не существует, было «Συναγωγή των συνόδων» (собрание соборов) Савина, епископа ираклийского, последователя Македония. Это собрание соборных документов обнимает чуть ли не всю историю от начала арианства. Сократ указывает, что это произведение снабжено комментариями, не лишенными тенденциозности: о фактах и событиях, которые бросали неблагоприятный свет на арианство, Савин умалчивает. Так, он не говорит о тех безобразиях, которые происходили в Александрии по случаю вступления на епископскую кафедру ариан Григория и Георгия; точно так же не говорит о том, как после смерти Афанасия Великого на кафедру поставляли арианина Лукия. Но в других отношениях этот сборник весьма ценный. Это собрание соборов важно по документальности актов и полноте их; особенно подробно здесь говорится о прениях, происходивших на соборе Селевкийском, так что, кажется, едва ли не по стенографической записи был сделан отчет.

Относительно различных подробностей истории Сократа нужно отметить то явление, что он очень серьезное внимание обращает на хронологию. Что он по местам допускает ошибки, — это не подлежит сомнению; тем не менее стремление к точному обозначению сказывается ясно. Датировку он делает по консулам. Одну из ошибок Сократа составляет датировка Сердикского собора 347 годом, и эта ошибка наделала немало затруднений. В настоящее время, после издания пасхальных посланий Афанасия Великого и оглавления к ним на сирийском языке [Cureton 1848, перев. на нем. язык Larsow 1852], признано, что собор был в 343 году[19]). Относительно года кончины Афанасия Великого Сократ делает тоже ошибку года на два; он определяет время смерти его в 371 году, а между тем тот умер в 373 году. По–видимому, следовало бы ожидать от Сократа большей точности по крайней мере в том, что касается его как адвоката, — именно, относительно законодательства, судебных процессов и защиты. Однако сообщаемые им сведения из этой области таковы, что на основании их никоим образом нельзя признать в авторе юриста. Неверные с юридической точки зрения, таковыми же представляются они и с исторической. Например, Сократ утверждает, что будто бы император Валентиниан, женившись при жизни своей жены на ее фрейлине издал указ, дозволяющий всем иметь две законные жены, тогда как известно, что он женился уже вдовый и на вдове.

Издание истории Сократа, вместе с изданием Евсевия, С зомена, Феодорита и Евагрия, предпринимали Stephanus (1544 Christophorson (1612), Valesius (1668) и Reading (1720). Лучшее 1 дание — Robert Hussey, Oxonii 1853 (по 5 кодексам и 4 изданиям^ codd. Florentini FM — самые важные. Текст Brighfa (1878) представляет шаг назад.

После Сократа церковную историю писал Ермий Созомен. Он был родом из Палестины, из селения Вифелии близ Газы, и находился в хороших отношениях с палестинскими подвижниками; один из них, Иларион, исцелил некогда от болезни жителя Вифелии, Алафиона (бесноватого), и это послужило поводом для обращения деда Созомена в христианство. Созомен помнил Зенона, епископа маюмского. В качестве адвоката Созомен поселился в Константинополе, где он участвовал в одной церковной процессии, бывшей при Прокле патриархе. Близкие отношения к подвижникам положили свою печать на характер Созомена, который был человеком благочестивым и склонным к аскетизму. Он написал историю церкви, обнимающую события от 324 по 439 гг. и состоящую из 9 книг. Но до нас сохранились его исторические повествования только до 423 г. Утраченная часть, впрочем, незначительна.

На вопрос, что заставило Созомена взяться за перо, точный ответ дать трудно. Нужно заметить, что Созомен, как историк, находится в тесной связи с Сократом. Сравнивая истории Сократа и Созомена, ученые пришли к тому заключению, что последний почти все заимствовал у первого. Решающее значение в этом деле имеет не то, что обе эти истории сходны в общем, но то, что и в частностях они поразительно сходны. Так, некоторые эпизоды, вставленные у Сократа, встречаются там же у Созомена, хотя в них ему не было никакой логической необходимости. У Сократа есть рассказ о но–ватианском соборе и о спорах относительно празднования св. пасхи, и у Созомена тоже. О вопросе насчет празднования пасхи Сократ говорит два раза, и Созомен — тоже и в той же связи. Однако же Созомен не упоминает о Сократе как руководителе в своем труде. Признают, что самостоятельным Созомен является единственно в сведениях о существовании церкви в Персии и об иночестве в Палестине и Сирии. Здесь он писал на основании первоначальных источников, изустных сведений и свидетельств и является для нас в качестве первоисточника. Итак, Созомен пользовался Сократом, и его история есть только переделка Сократовой. И другие писатели в Византии пользовались трудами своих предшественников, но они большей частью буквально списывали с них, а Созомен только рассказал своими словами и более изящным языком то что было написано и у Сократа.

Что побудило так писать Созомена? Вопрос — трудный Можно думать, что Созомену не понравилось направление Сократа за сочувствие последнего новатианам за постоянное порицание гонений на неправомыслящих и за уважение к авторитету Оригена. Но хотя эти (с известной точки зрения) шероховатости Сократа сглажены у Созомена, но на этом пункте не замечается существенной разницы между трудами их. Невероятно и то, что Созомен так относился к труду Сократа потому, что надеялся, что его история будет известна не далее Палестины. Из обращения Созомена к Феодосию, которому он хотел посвятить свой труд, видно, что он предназначался к распространению и за пределами Палестины. Можно также подумать, что Созомен, писавший прежде сокращение истории Ев–севия в двух книгах до 323 г., хотел сократить и труд Сократа для удобства в употреблении. Но это было излишне, так как история Сократа была довольно кратка и могла удовлетворять подобным потребностям. Да и сокращает–то Созомен не совсем удачно, так как он выпускает собственные имена многих лиц и многие хронологические даты, так что по Созомену нельзя дать точной хронологии.

На деле не только лишь в упомянутых выше пунктах Созомен является самостоятельным, так как он в этом случае пользовался нетронутыми до него материалами, о чем и сам упомянул с ударением: он прежде всего проверял и справлялся лично с теми источниками, которыми пользовался Сократ. Так, он пользовался собранием Савина. Но он расширяет свой кругозор до запада, когда указывает на Мартина турского, Илария пиктавийского. По отношению к истории патриархата александрийского Созомен пользовался греческим текстом изданной впервые Маффеи в 1738 г. «Historia acephala», которой не было У Сократа. Благодаря этому обстоятельству мы можем пользоваться у Созомена и началом истории, той частью, которая н дошла до нас в латинском переводе. Здесь, впрочем, Созомен допускает ошибочное отступление от подлинника, по которому патриаршествование Афанасия Великого продолжалось 45 ле без 30 дней, тогда как по Созомену — 46 лет. Таким образом, дело Созомена не так плохо, как представляется это у некоторых ученых. Если говорят, что он писал историю, имея слишком мало нового материала, то на это можно сказать, что и теперь пишутся разные сочинения даже без подобия нового материала. Он не цитирует по имени Сократа, но он и никого не цитирует. Подобным образом и Евсевий в своей хронике не цитирует Юлия Африкана, предполагая, что сочинение последнего известно читателям. Нужно затем обратить внимание на то, что Созомен посвятил свое сочинение императору Феодосию, а это указывает, что, быть может, Созомен писал свою историю поневоле. Но и при всем том он сделал все, что мог[20]).

Собственно, по ученой подготовке Созомен стоял не выше Сократа. Он не мог разобраться там, где не мог разобраться этот последний. Но по большей полноте цитат Созомен имеет цену, и труд его ни в каком случае лишним признать нельзя. Созомену следует давать предпочтение в тех случаях, когда он не сходится с Сократом и поправляет его. При всем том это историк еще необработанный, и было бы хорошо, если бы кто принял на себя труд проверить этих синоптиков, особенно в связи с Фео–доритом, указал бы параллельные места и т. п.

Отличительной чертой труда Созомена является своеобразная церковность, доведенная до фальшивой апологетики, так как он старается придать нравственное оправдание почти всем церковным событиям. Так, относительно смерти императора Юлиана Сократ предполагал, что она произошла от покушения на его жизнь одного христианина, а Созомен, признавая эту мысль Сократа несомненно истинною, добавляет, что в этом заключается великий подвиг со стороны христиан. Или еще пример. Феодосии Великий разделил свою империю двум сыновьям, Аркадию и Гонорию, а так как оба они были несовершеннолетние (впрочем, не по летам, а по характеру, причем подобные люди бывают до самой старости несовершеннолетними по развитию своей воли), то он прибавил к ним опекунов. При восточном императоре Аркадии был опекуном Руфин, который возбудил против себя неудовольствие со стороны солдат и был убит последними. Созомен и тут на–Шелся сказать, что это устроилось к вящему преуспеянию Церкви Христовой.

Лучшее издание — Robert Hussey [закончено /. BarrowOxonii 1860 (по 5 кодексам, 6 сверкам [выпискамвариантов и 4 изданиям). Codex Baroccianus (В) ab Husseio collatus — самый важный для издания[21]).

Несколько позже писал свою историю Феодорит кирский Феодориту вообще посчастливилось в науке: в 1890 г. в России вышло выдающееся сочинение о нем Η. Η. Глубоковского (Блаженный Феодорит епископ Киррский. Его жизнь и литературная деятельность. I—II. Μ. 1890[22])Церковная история его обнимает собою в 5 книгах время от падения Ликиния в 323 году до 428 года. Последние главы посвящены Феодору мопсуэстийско–му и списку епископов православной церкви. Время происхождения с точностью неизвестно; во всяком случае, оно колеблется между годами 441—449–м. Суждения об этом произведении довольно разнообразны и между собою расходятся.

Вопрос прежде всего в том, знал ли Феодорит труды своих предшественников, Сократа и Созомена, и дает ли что–либо новое в сравнении с ними. В сочинении г. Глубоковского доказывается, что нет данных в пользу того, что Феодорит пользовался Сократом и Созоменом, и допускается лишь возможность знакомства его с Филосторгием. Но и это едва ли вероятно: разностей между Филосторгием и Феодоритом больше, чем сходства. Более данных в пользу того мнения, что Феодорит пользовался Руфином в греческом переводе.

Каково достоинство истории Феодорита? Германский ученый Иееп (Ieep) отзывается о нем так, что между всеми церковными историками Феодорит — самый незначительный и бесполезный. Шафф, напротив, очень высоко ценит его труд; г. Глубоковский также переоценивает его значение. На самом деле этот труд, как именно исторический, посредственный: хронология иногда перепутана, фактические подробности неверны. Феодорит пользовался иногда документами не бесспорной достоверности, вроде диалога римского епископа Либерия и Константия. Пользуясь творениями Афанасия, Феодорит не мог разобраться в истории бегств его. Ценноств его истории в особенности заключается в том, что Феодорит внес в нее до 12 документов, которые сохранились только в его произведении.

Но при оценке труда Феодорита не должно упускать из виду того, что он определяет свою историю как церковную и ведет ее как церковную; а потому в смысле истории гражданской его история является крайне скудной. А Иееп только с этой (гражданской) точки зрения и рассматривает ее. Как церковный историк Феодорит имеет некоторые особенности, которые составляют его преимущество пред Сократом и Созоменом. Сократ и Созомен смотрят на церковные события из стен Константинополя. Феодорит принадлежал востоку, а потому смотрит на церковную историю из пределов этой местности и, на основании местных данных, которыми не располагали ни Сократ, ни Созомен, описывает события в пределах востока, центром которого была Антиохия. Как хороший догматист, Феодорит отлично понимал, что можно принять и под чем нельзя подписываться. У него под руками были некоторые документы, которых не имели Сократ и Созомен. Но самое важное и самое ценное в истории Феодорита то, что он научает нас понимать позднейшую эпоху арианских споров и правильно смотреть на лица и события этой эпохи. Сократ, как не богослов, усвоил себе шаблонное воззрение на лица и события востока. Он клеймит названием полуариан тех епископов, которые не имеют церковного общения с Афанасием Великим. Но судить их с этой точки зрения невозможно. Между тем, точка зрения Феодорита является точкой зрения и Василия Великого, Григория Назианзина и других отцов. Феодорит является представителем восточного православия, стоящим на другой исторической точке зрения, чем специально–александрийская точка зрения Афанасия Великого (в ранние годы его жизни). Лица, являющиеся под пером Сократа полуарианами, у Феодорита оказываются поборниками православия; точка его зрения, очевидно, мелетианская.

Как человек высшего положения и как характер выработавшийся, Феодорит заметно сдержан в суждениях; поэтому его история полна недомолвок. Одним из примеров служит в этом отношении изложение событий, повлекших за собою падение Иоанна Златоуста, который для Феодорита был светилом. Тем не менее Феодорит не повел о нем речи с точки зрения его сторонника. В V книге он так выражается: «дойдя до этого пункта истории, я нахожусь в затруднительном положении; приходится рассказывать о дерзких оскорблениях Иоанну; но так как и противники его были лица, в других отношениях достойные, то я скрою и самые имена их». Нисколько не скрывая правды, что притеснители Златоуста были к нему несправедливы, он не упоминает имен врагов Иоанна Златоуста.

Судьба издания церковной истории Феодорита довольно странная. В печати она явилась ранее истории Евсевия. Греческий текст ее явился в Базеле в 1535 году. В 1544 году вышло парижское издание Роберта Стефана, в основе которого лежит парижская рукопись. В 1612 году она была напечатана в Женеве Христофорсоном. Потом история Феодорита была в 1642 году издана в его «Opera» Сирмондом. Но для улучшения текста, кроме исправления орфографических ошибок, Сирмонд не сделал ничего нового. Вопрос о рукописях, какими пользовались эти издатели, очень темный. Уже Роберт Стефан вслед за текстом поместил выписки различных вариантов, собранных непоследовательно. В издании женевском 1612 года есть тоже все эти варианты. Гораздо более важное значение имеет парижское издание 1673 года Валуа, имевшего под руками кодексы Льва Ал–ляция и Савилевский. Уже после смерти Валуа найдены были выписки из другого парижского кодекса, которые и вошли в издания 1677 и 1695 гг. Издание Валуа воспроизвел затем в Кембридже в 1720 г. Ридинг (перепечатано в Турине в 1748). Далее, значительный успех представляет издание Шульце–Нёссельта, в «Opera omnia Theodoreti» (1772). К 1854 году относится оксфордское издание Гэйсфорда (Gaisford), воспроизводящее в общем рецензию Валуа. В «Патрологии» Миня (т. 82) перепечатано издание Сирмонда.

Кроме церковной истории Феодорит писал другие два сочинения исторического характера. Первое — это «Φιλόθεος ιστορία (Historia religiosa)», «Боголюбезная история». История трактует о тридцати подвижниках и состоит из тридцати глав, и: которых каждая рисует нам жизнь одного какого–либо из эти? подвижников. Это — самая важная для истории сирийской монашества история. Издание этой истории сделано по единственной рукописи и потому не представляет никаких вариантов. Другое произведение надписывается следующим заглавием αιρετικής κακομυθίας επιτομή (Haereticarum fabularum compendium)», «Сокращение еретических лжемудрований». Сочинение это состоит из четырех книг, излагающих лжеучения древних еретиков. Спорный вопрос представляет глава 12 последней книги, где Феодорит говорит о несторианстве. Одни говорят, что эта глава вставлена другою рукой. Другие, напротив, утверждают, что Феодорит после того, как порвал все связи с несторианством на Халкидонском соборе, мог, разумеется, резко отзываться о Нестории[23]). Это сочинение отдельных изданий не имело, и даже в Corpus haereseologicum Франца Олера (Öhler) не было принято.

После Феодорита, в первой половине VI века, опять почти одновременно, выступают в качестве церковных историков три лица: Феодор Чтец, Василий, киликийский пресвитер, и Иоанн Диакриномен. Все они — утрачены. Лучше других известен первый из историков; о двух последних мы знаем по немногим ссылкам на них и из «Библиотеки» Фотия.

Феодор Чтец жил при Юстине или Юстиниане. Он, следуя Евсевию, Сократу, Созомену и Феодориту, написал в 3–х книгах свод церковной истории. Из свода было сделано сокращение, сохранившееся в оксфордском кодексе Baroccianus. Из этого сокращения видно, что последняя выдержка взята из 7 книги Сократа. Продолжением этого свода была его собственная история, сохранившаяся лишь в сокращенном своде, также в cod. Baroccianus в Оксфорде и в cod. Regius в Париже. Это сокращение неверно приписывается в первом кодексе Никифору Кал–листу (ок. 1333 г.), оно существовало ранее, и им пользовался Уже Феофан. Сокращение разбито на 2 βιβλία, «книги» (1 — из 37 отрывков, II — из 65). I, 1–37 и II, 1–37 взяты из Феодора (до воцарения Юстина); II, 38—59 заимствована, вероятно, из ут–Раченного труда Василия киликийского (антиохийская точка зрения); II, 60—65 (о царствованиях с Константина до Льва) — может быть, из Феодора Чтеца. Феодор цитируется у Иоанна Дамаскина, в актах VII вселенского собора, у Свиды. Труды его Имели немаловажное значение.

Иоанн Диакриномен писал, по Фотию (Bibl. 41), историю Начиная от Феодора мопсуэстийского до императора Зинона и

севирианин. Фотий отождествляет его с Иоанном эгейским. Василий киликийский, по Фотию, хитрый несторианин; ему же принадлежит апология против Иоанна скифопольского (Bibl. 42, ср. 107). На самом деле он был просто представителем антиохийского направления, и ему, как сказано, принадлежат вероятно, вставки в извлечениях из Феодора.

После этих продолжателей Сократа, Созомена и Феодори–та опять начинается перерыв в церковной историографии. В конце VI века выступает в качестве церковного историка анти–охийский схоластик Евагрий, который родился около 536 года, а умер после 594 года. Занимая выдающееся общественное положение в Антиохии, он получил даже почетный титул префекта, что упоминается и в надписании его истории (άπό έπαρχων). Несмотря на светскую карьеру, он был близок и к церковной сфере, был близок к Григорию, патриарху антиохийскому, и оказал ему важную услугу в одном судебном процессе. Евагрий написал историю в 6 книгах, обнимающую время от первого Ефесского собора (431 года) до двенадцатого года царствования императора Маврикия (594 года). Эта история своим содержанием не так богата, как труды предшественников Евагрия. Автор пользуется более светскими писателями, чем документами церковными. Однако и у него содержится много отрывков из переписки действующих лиц, которая теперь потеряна для нас[24])· Евагрий был издаваем вместе с другими церковными историками. Издание Ридинга (1720) было перепечатано Гэйсфордом в 1844 г. [В настоящее время имеется критическое издание Bidezw Parmentier, London 1899]. С Евагрием сходит со сцены последний продолжатель того направления, которое получило начало от Евсевия кесарийского. Писателей в этом направлении не появляется до XIV века — до Никифора Каллиста[25]).

Византийские гражданские историки и хронисты

В византийской истории события политические и церков ные перемешиваются между собою, так что лица, бравшиеся з< церковную историю, делали много сообщений и политических· Интерес к церковным делам потом настолько ослабел, что н делается даже различия между церковными и политическими событиями, а сообщаются все они вместе. Таким образом, церковная история теряется в государственной истории, так что церковная история в собственном смысле почти исчезает, остается лишь гражданская. Писания гражданских историков существовали и раньше, до Евагрия, и мы имеем много трудов, характеризующих то или другое царствование, тот или другой период жизни государства. Начало периода после Константина В. характеризуется участием в литературных трудах историков языческих (Зосим, Евнапий).

Наилучшее издание византийских историков — боннское (Corpus scriptorum historiae Byzantinae) в 49 томах 1828—1878 г., насколько оно не заменено еще отдельными вполне научными изданиями (каковы, например, издания де Боора). Большая часть боннского издания перепечатана у Миня. Наилучшее исследование об этих произведениях [для периода от 813 до 963 принадлежит Гиршу, F. Hirsch, Byzantinische Studien. Leipzig 1876. О некоторых византийских хрониках говорит Н. А. Скабалано–вич в своем сочинении «История Византийского государства и церкви в X и XI веках». Спб. 1884[26]).

В эпоху Юстиниана выдается историк Прокопий кесарийский, ритор по образованию и секретарь при полководце Вели–зарии. Поэтому в его трудах много места уделяется военным событиям. Он написал 2 книги «De bello Persico», 2 книги «De bello Vandalico», 4 книги «De bello Gothico» [Opera omnia ed. Haury, vol.I—II, 1905], в которых описываются все походы Юстиниана. Этот же ритор выступает, по собственному ли желанию, или по внешнему побуждению, как панегирист императора Юстиниана в 6 книгах «De aedificiis», в которых рассматривает все, что выстроено Юстинианом замечательного. Здесь дается много сведений о церквах, построенных Юстинианом. Но если здесь Прокопий является как панегирист, то в другом сочинении «Ανέκδοτα», или «Historia arcana» [изд. Крашенинникова 1899], напротив, он выставляет самого императора и императрицу как чудовищ в человеческом образе; Феодору, между прочим, представляет и чудовищем разврата. Точка зрения на постройки Юстиниана здесь проводится уже совсем другая; он говорит, что император этими постройками подорвал ресурсы государства. Если в первом сочинении постройки Юстиниана выставляются свидетели о его славе и могуществе, то здесь говорится о них, что это была напрасная и пустая трата огромных сумм и что Юстиниан в этом случае является вполне деспотом. Нельзя не заметить, что Прокопий является здесь пристрастным, с другой стороны. Но это нужно сказать только о фактах, заимствованных из скандальной хроники Константинополя. В других же случаях, когда оцениваются поступки Юстиниана, ему трудно не верить, тем более, что эти сообщения сходны с сообщениями его в других исторических трудах.

Этого рода труды по гражданской или светской истории по своей форме должны быть названы историей в собственном смысле и имеют параллель в церковной истории Евсевия. Но византийский период преимущественно характеризуется особою формою исторических трудов. Вместо истории теперь преобладает хроника, о которой можно судить по нашим летописям, где сообщаются рассказы по царствам и по годам, так что наряду с политическими и военными событиями сообщаются и события чисто церковные. Таким образом, у греков произошла перемена истории на хронику. Эта перемена обыкновенно рассматривается как показатель упадка греческой литературы и культуры. Известных сторон упадка отрицать невозможно, но эти стороны являются, с нашей точки зрения, положительно достоинствами. Греческий историк хорош бывает тогда, когда знает много и говорит, как современник. Таков Прокопий, современник Юстиниана. Но если отрешиться от богатства содержания, то едва ли можно отдать преимущество историческому изложению греков пред хроническим. Писатели историки старались обходить хронологические данные. Прокопий мог бы, например, передавать события из недели в неделю, но он знает только четыре времени года. В хронике каждое событие приурочивается к определенному году, хотя часто показываемому неверно. Но из неверных показаний легче добраться до истины, чем тогда, когда их совсем нет. Греческие историки отличаются неисправимою наклонностью к витийствованию. Все они хотят быть продолжателями Геродотов и Фукидидов. Хронисты же повествуют сжато, сухо и только о деле. Если они мало передают прагматической связи, то ее нет и у историков. Но, по справедливости, в их сжатости часто более жизни, чем в произведениях историков. Гражданский строй востока давно изменился там явились римские чиновники; но историки–витии старались обозначать должности описательно. Так, в их историях можно встретить сатрапов вместо rectores, correctores и judices. Греческий язык своего времени историки презирают, как низкий, и пишут возвышенным слогом. Только хронисты начали довольно свободно черпать прямо из бытовых источников и представляют народ действительно таким, каков он есть, с неправильными выражениями речи и его бытом. Текстуальные выписки из протоколов, например по случаю народного возмущения в Александрии или Антиохии, яснее рисуют народную жизнь, чем витийствования историков. И то обстоятельство, что хронисты были люди с ограниченным кругозором, имеет большое значение для историков настоящего времени. Если бы хронисты по своему умственному развитию были людьми менее ограниченными, то они делались бы проводниками точки зрения своего времени. Они пренебрегали бы всеми теми данными, которые идут от источников неправославных, пренебрегали бы неправославной точкой зрения на события. Но по ограниченности умственного развития хронисты не умели различать православные источники от неправославных и, благодаря этому, сохранили отрывки из еретических хроник.

На этом поле в рассматриваемый период мы встречаем немало трудов. Первыми опытами являются труды египетских ученых Панодора и Анниана. О них была речь, когда рассматривался вопрос об эрах. Составитель хроники Панодор для нас не так ясен, но относительно Анниана мы знаем, что его хроника возникла из пасхальных записей (цикл от сотворения мира) и представляет собою канон, по которому должно было вычислять время пасхи. Так как Анниан укоряет Евсевия кесарий–ского за то, что он не внес в хронику некоторых египетских мучеников, то это показывает, что этот писатель обращает внимание и на церковные события. Там, вероятно, сообщено было немало о египетских мучениках.

Форма эта нашла много подражателей. Одним из наиболее выдающихся является антиохийский хронист Иоанн Малала, который примыкает к предшествующим антиохийским писателям — Тимофею и Феофилу и частью ссылается на других неизвестных хронографов. Труд его не сохранился до нас в подлиннике. То, что имеется, представляет выдержки из его трудя произвольно сокращенного. Явился этот труд в таком виде ι печати в 1691 г. в Оксфорде (ed. Chilmead, с пролегоменами Hody) и во второй раз в Венеции в 1733 г.; лучшее издание — Людвига Диндорфа 1831 г., перепечатанное и у Миня (т. 97). В основании изданий лежит codex Oxoniensis; Моммсеном сообщены в 1872 г. excerpta из cod. Scorialensis. Указанная рукопись не имеет ни начала, ни конца; поэтому в первом издании начало заменено отрывками из других сборников, что теперь и составляет первую книгу Иоанна Малалы; всех книг 18. Последние отрывки относятся к декабрю 563 года; хроника оканчивалась царствованием императора Юстиниана [или, может быть, доведена была до 573 г.]. Вопрос о времени жизни автора представляет много трудностей. В первом издании сочинения Малалы, ввиду несовершенства греческого слога, высказано мнение, что он жил в начале IX века. В новое время ученые пришли к заключению, что Малала писал вскоре после царствования Юстиниана — на том основании, что греческий язык и этого времени имеет недостатки и что последние выдержки приурочиваются к этому времени. Сам Малала не был греком, но сирийцем, говорившим по–гречески. Самое слово «Малала» = ρήτωρ («ритор», «оратор») — сирийское; в IX в., когда на смену сирийского языка явился арабский, автор не мог бы называться Малалою. Относительно источников Малалы можно сказать, что в 1–й части он пользовался своими местными (антиохийскими) данными, — сведения полнее относительно Антиохии. В последних частях направление изменяется, автор пользовался уже другими источниками — официальными записями городских происшествий в Константинополе; этот источник сопровождает его до конца труда — чрез все царствование Юстиниана. Иоанна Малалу смешивают нередко, следуя показаниям Иоанна Дамаскина, с Иоанном антиохийским, автором «Археологии» (история от Адама), сохранившейся в от рывках. Но Иоанн антиохийский, по исследованию Sotiriadis'i (1888) жил около времени Ираклия, писал в манере Евсевия–Прокопия и довел историю до императора Фоки, а Иоанн Малала — хронист, живший при императоре Юстине.

Одновременно с Иоанном антиохийским писал неизвестный автор «Пасхальной хроники», полный текст которой сохранился до нашего времени. Эта «Пасхальная хроника» имеет довольно своеобразную литературную историю. Когда первые известия о ней дошли до Рима и принесен был кодекс ее (от X в.) из Сицилии, то ее приняли за консульскую хронику (fasti siculi). Первое издание «Пасхальной хроники» было сделано в Мюнхене (1615 г.) Матфеем Радером. В основу этого издания положен поздний мюнхенский кодекс. Рукопись была не особенно исправна и издание Рад ера не совсем удовлетворительное. Он назвал хронику «александрийскою», тогда как александрийского в ней менее всего: название обязано случайному обстоятельству, именно тому, что хроника начинается выписками из Петра александрийского. В 1688–м году 2–е издание в Париже было выполнено знаменитым филологом Дю–Канжем, который очень много сделал для «Пасхальной хроники». Оно повторено в Венеции в 1729 г. Новейшее издание в заключительной форме дано было Людвигом Диндорфом в боннском собрании 1832 года и повторено в «Патрологии» Миня (т. 92). Здесь представляются существенные улучшения текста; издатель пользовался двумя рукописями (Vaticanus 1941 и Monacensis [olim Ilerdensis]). Ватиканская рукопись начинается сообщениями из Филона о времени празднования пасхи, Аполлинария иерапольского и Петра александрийского из его пасхального слова. Но это не есть начало хроники, а только введение, где высказана цель написания хроники. Далее автор устанавливает метод вычисления времени празднования пасхи. Автор называет свое сочинение «Επιτομή χρόνων», «Сокращение времен», и ведет его от времени Адама до царствования Ираклия (630 г.). На самом деле ватиканская рукопись оказывается незаконченной. Она обрывайся на средине текста послания императора Ираклия от 628 г., хотя незаконченным остается очень немногое. Название «Пасхальной хроники» дано этому труду потому, что автор намерен пользоваться пасхальными вычислениями для установления того или другого события.

Автор ведет рассказ год за год по своему счету от сотворения мира, а когда являются олимпиады и консулы, то и по °лимпиадам и по годам консулов. Первая часть обнимает собою ветхозаветную историю, причем автор много заимствует из Иоанна Малалы; пользуется также Юлием Африканом, Евсевием Сведения из христианского периода скудны, особенно с 532 года; даются иногда только списки консулов. Но в последнем отделе хроника принимает характер документальный: так, из царствования императора Фоки имена казненных записаны со всеми чинами и должностями. Подробно касается автор времени императора Ираклия. Подробности относительно времени Ираклия подтверждают то предположение, что автор был монах константинопольского Студийского монастыря. Относительно умственного развития автора нужно сказать, что оно было на низкой ступени. Такой писатель не может ни привнести от себя чего–либо, ни исказить чего–либо, а просто скопирует с каких–либо источников. Относительно времени Константия автор пользовался сочинениями арианского писателя, хотя не подозревал этого, и, видимо, этот арианский писатель — не Фило–сторгий, а лицо нам неизвестное. Автор сообщает такого характера сведения, что Мелетий за нечестие был низложен, под 350 годом говорится о Леонтии блаженном, что он муж верный, ревнитель истинной веры; рассказывается о благотворительных учреждениях ариан; передается рассказ, что арианский пресвитер Евгений с тремя товарищами встретил однажды жида, который думал посмеяться над христианами и предложил им съесть змею (Мк. XVI, 18), что они и исполнили, и еврей обратился в христианскую веру. Этот рассказ должен характеризовать ариан с лестной стороны, и его не позволил бы себе привести автор, если бы он понимал, что он пользуется неправославными источниками. Автор сообщает сведения под 362 годом о движениях язычников против христиан, в том числе и ариан. С православной точки зрения, это сообщение замечательно тем, что Георгия, патриарха александрийского, и по «Пасхальной хронике», убили эллины, через что опровергается мнение историка Гиббона, что ответ за убийство падает на православных. ПреД» положение, высказанное некогда Гольстеном, что «Пасхальна хроника» состоит из двух частей, принадлежащих двум авторам причем первая простирается включительно до царствовани императора Константия, лишено основания. Гельцер доказал неосновательность и неправильность этого предположения, потому что заимствования из арианских источников относятся к времени более позднему, чем 354 год, равным образом подробности, характеризующие время Ираклия, встречаются ранее.

После «Пасхальной хроники» в историографии востока наступает перерыв, за которым следуют произведения патриарха Никифора константинопольского. Время, которое обнимает его «Ιστορία σύντομος» («Краткая история») — от 610 по 769 г. Никифор излагает события не отдельно по годам и не полагает различия между церковными и гражданскими делами. Кроме этого, Никифор написал «Χρονογραφικόν σύντομον» («Летописец вкратце») — сочинение, заключающее список патриархов и царей ветхозаветных и новозаветных с обозначением годов их служения и правления. Первое издание «истории» Никифора, Петавия, последовало в Париже в 1616.году. Лучшее дано в Лейпциге в 1880 году Карлом де Боором (de Boor) на основании ватиканской рукописи; им же издано и другое произведение Никифора.

Одновременно с произведениями Никифора является исторический труд Феофана Исповедника — игумена монастыря Του μεγάλου Άγροΰ («Великого поля»). Он написал хронику — «Χρονογραφία», обнимающую 528 лет, с первого года царствования Диоклетиана до второго года царствования императора Михаила, или с 285 года до 11 июля 813 года. Феофан Исповедник приступил к своему труду по просьбе Георгия, синкелла константинопольского патриарха Тарасия. Георгий написал хронику от начала мира до царствования Диоклетиана. На смертном одре он завещал Феофану не оставлять начатого им труда. Феофан продолжал его примитивным способом. Если произведение Синкелла представляет малый интерес, то труд Феофана не имел бы и того значения, если бы не потеряны были источники, по которым он писал. Он писал свою историю в хронологическом порядке и обыкновенно указывал годы от сотворения мира по александрийскому счислению, годы царствования императоров и годы патриархов. Для контроля имеются Указания по индиктам. Главным источником, после времени Сократа — Феодорита, для Феофана служили выдержки из Феодора Чтеца в том объеме, в каком они сохранились до нашего времени. Эти источники могли служить до начала царствования Юстиниана. Для времени царствования Юстиниана он пользовался историей Прокопия и официальными константинопольскими записями. Для того периода, где он сходен с Ни–кифором, источники у них — одни и те же, но все–таки он вовсе не знает о труде своего предшественника. Феофан — подробнее Никифора. У него эпоха иконоборчества излагается по современным записям. Многое он мог писать и как очевидец. Для суждения о его возрасте важен следующий рассказ: в феврале 764 года, по попущению Божию, была чрезвычайная стужа, так что Дунай и Босфор замерзли; люди переходили их посуху, и он с тридцатью однолетками вскакивал на выброшенные к берегу льдины. В это время Феофану могло быть лет десять. Скончался он около 818 года исповедником за иконопочитание. За отсутствием других хронографов хроника Феофана является ничем не заменимым первоисточником.

Первое издание хроники Феофана появилось в Париже 1655 г. и сделано Гоаром, который снабдил ее примечаниями. В отношении текста он стоял на слабой почве, так как рукопись, которой он пользовался, была переполнена сокращениями, для него не всегда понятными. Самое лучшее новейшее издание де Боора (Lipsiae 1883), который пользовался десятью рукописями. Из них сам он отдает предпочтение ватиканской рукописи 154, доведенной, к сожалению, только до начала царствования Юстиниана. Остальные рукописи распадаются на три категории, и каждая из них имеет свой особенный характер, хотя нельзя отдать предпочтения ни одной из них, — все они испорчены, на полях сделаны выноски, попадаются сокращения. Для контроля и выбора между ними важен латинский пе ревод, сделанный чрез 60—70 лет библиотекарем римским Ана стасием с большой близостью к греческому тексту, а потому весьма пригодный для его критики. Вследствие этого, начинг с царствования Юстиниана, история Анастасия имеет несколь ко большее значение, чем греческие списки позднейшего про исхождения, которые гораздо менее устойчивы. Перевод Ана стасия также издан де Боором (1885).

Первым по времени продолжателем Феофана выступил монах Георгий, известный под именем Амартола (грешный). Эта хроника в первый раз издана была в 1859 г. в Записках СПб Академии наук Муралътом. Издатель имел под руками много рукописей; сам он насчитывает их до 27–и, но издание его не было удовлетворительно. В сущности эта первая обработка сделана на основании московского кодекса XII в., а этот последний сходен с парижским списком X в. [В настоящее время это издание заменено изданием де Боора 1904—1905 гг.]. Георгий Амартол довел свою хронику от Адама до 842 г.; древняя история в ней изложена очень кратко. Мы имеем несколько переработок этой хроники. Во многих рукописях она является с продолжением Логофета, до 948 года. В некоторых рукописях есть ряд продолжений до 1071, до 1081 года, и даже в московской рукописи до 1143 года.

Продолжателем (continuator) Феофана — по преимуществу — был анонимный автор, несправедливо принимаемый за какого–то Леонтия. Он писал по поручению Константина Порфирородного, у которого было собрано много исторического материала. Но в настоящем своем виде он обработал свою хронику и, вероятно, вполне закончил при императоре Иоанне Цимисхии (969—976) или даже при его преемниках. Хроника (813—961) состоит из 6 книг: 1—4 книги принадлежат автору, 5–я книга составляет собственное сочинение Константина Порфирородного, который пользовался хроникой Генесия; 6–я (886–961) — опять автору [или, может быть, Феодору Дафно–пату]. Хроника анонимного автора — самая содержательная.

Продолжателем анонима был Симеон Магистр и Логофет, который довел свою хронику от Адама до Романа II (959–963). Вопрос об авторе спорный. Предполагают, что Симеон Магистр — одно и то же лицо с Симеоном Метафрастом. Но Метаф–Раст (по панегирику Михаила Пселла) жил ранее Магистра. Хроника Симеона Магистра изобилует хронологическими датами, неудобство только то, что у него своеобразная, колеблющаяся эра (от сотворения мира) с разностью от 1 до 7 лет от правильной.

Затем следует Лев Грамматик; он, может быть, занимал высокую гражданскую должность и закончил свою хронику 8 июля 1013 года. Пользовался он хроникой Георгия и трудами Логофета и довел ее до смерти Романа (948).

Из историков этого времени известен Генесий. Автор писал при императоре Константине VII Порфирородном (912–959).

Имя автора в рукописи было выскоблено. Два позднейших лица, ad marginem, попытались угадать его. Один поставил имя Γενέσιος, другой — имя 'Ιωάννης επίσκοπος Διοκαισαρείας της Άναξάρβης. Прав первый, как показывает сличение истории с заметкою Скилицы о тенденциозности (" — ψίλον έγκώμιον» «просто похвальное слово») писателя Иосифа Генесия. Иосиф Генесий писал по поручению Константина Порфирородного; он был сын патриция Константина, который происходил из знатного армянского рода и отличался в период времени — 842—867 гг. — при Михаиле III, о чем не раз упоминает Генесий. Это и наложило на его произведения окраску тенденциозности. В хронике отразились и отношения Генесия к Константину VII. В своих 4 книгах он обнимает время со Льва Армянина до половины царствования Василия Македонянина. Значение Генесия как церковного историка неопределенно, потому что он пользовался и неписьменными источниками, и трудами предшественников, например хроникой Георгия, биографиями патриархов Никифора и Игнатия, вообще без критики, а там, где этого требовали отношения автора к Константину VII, — и очень тенденциозно.

В конце X века выступил Лев диакон, описавший в 10 книгах историю времени от 959 по 975 г. Михаил Пселл, кроме хро–нографии (976–1059–1077), писал еще биографии.

Особенного внимания заслуживает со своей хроникой историк Иоанн Скилица фракисийский, живший в конце XI в. Он с 812 довел хронику до 1081 года. Но судьба хроники Иоанна фракисийского довольно странна. В XII в. ею пользовался Георгий Кедрин. С того места, с которого Иоанн продолжал Феофана, до конца своей хроники (1057), Кедрин списал буквально. Когда было обнаружено сходство между хрониками, то заключили, что Иоанн фракисийский списал свою хронику по 1057 г. с хроники Кедрина и последний стал фигурировать, а хронику Скилицы (Иоанна фракисийского) не удостоили даже издания. Иоанн Скилица как историк имел под руками массу исторического материала. Он не одобряет своих предшествен ников за монографический характер их трудов и тенденциозность (симпатии по отношению к отдельным лицам). У него было много трудов разных авторов, до нас не сохранившихся, таковы: Сикелиот дидаскал, диакон Никифор фригийский, епископ Феодор сидский, его племянник Феодор, епископ се–вастийский, Дмитрий кизикский и монах Иоанн лидийский. Из этого видно, что у Скилицы было много источников, вышедших из–под пера духовных лиц и притом живших не в Константинополе, а в провинциях, а потому с обилием церковного и бытового исторического материала; это не без выгоды отразилось и на труде Скилицы. Но он не относился критически к этим источникам, поэтому у него встречается много анекдотического, что и Кедрин выпустил.

После Кедрина следует Иоанн Зонара, живший при императоре Алексее Комнине (1081 — 1118); он занимал высокое положение друнгария виглы и известен в богословской науке как толкователь канонов. Эта компетентность его в решении канонических вопросов придает немаловажное значение его «истории» [хронике]; притом язык у него более прост, чем у его предшественников, и в истории Зонары есть немало сведений исторических и биографических и лингвистических пояснений. История Зонары обнимает 18 книг; 6 книг посвящены древней истории, а 12 — римской и византийской истории. Источники в первой части указаны обстоятельно Диндорфом, в последующей части не указаны, но это и не представляет особенной важности, так как Зонара пользовался историками, нам известными, и самостоятелен лишь в 1081 — 1118 гг.

Относительно следующей генерации писателей следует упомянуть о двух чертах: 1) о страхе перед бездной премудрости, заключавшейся в трудах предшественников, который выразился в их стремлении сократить труды и без того краткие (Михаил Глика, ХПв., Константин Манасси, XII в., Иоиль, XIII в., Ефрем, XIV в.), и 2) об их византийской слабости к цветословию, сказавшейся в своеобразной форме трудов трех последних историков, передававших исторические события в политических стихах (тонического размера). Несмотря, однако, на столь своеобразную форму их трудов, они в изложении содержания замечательно строго держатся буквы трудов своих предшественников и более всего Зонары.

Последним церковным историком в Византии был Ники–Фор Каллист, константинопольский монах (около 1333 г.), намеревавшийся написать церковную историю в 23 книгах; но до нас дошло только 18 книг (доведена история до 610 г.), а от следующих книг сохранились только заглавия (до 911 г.). Его историю издал по единственной венской рукописи в 1630 году Fronton le Due. С этого издания она перепечатана в «Патрологии» Миня (тт. 145—147)[27]).

Латинская церковная историография

Латинская литература по церковной истории в древний период отражала на себе сильное влияние литературы греческой. Мы знаем, что крупные труды греческой литературы были почти все переведены на латинский язык. Так, например, была переведена церковная история Евсевия, потом — труды трех его продолжателей — Сократа, Созомена и Феодорита. Труд Евсевия был переведен Руфином в 410 году, а сочинения Сократа, Созомена и Феодорита — схоластиком Епифанием (historia tripartita), который занялся этим делом по желанию сенатора Кассиодора (t ок. 562 г.). Следующая серия греческих трудов по нашему предмету ускользает от внимания латинских ученых, но труды Георгия Синкелла, Никифора и Феофана были переведены (отчасти обработаны) на латинский язык Анастасием, римским библиотекарем (f ок. 886 г.). Хроника Евсевия, именно вторая часть — каноны, переведена, обработана и продолжена Иеронимом.

Нужно заметить, что и на мелкие сочинения по церковной истории было обращено внимание латинских переводчиков, и эти переводы для нас ценны, — особенно потому, что греческие оригиналы некоторых трудов с течением времени были утрачены. Известно, например, что хроника Ипполита, затерянная в греческом тексте, уцелела в латинских переводах [в двух так называемых «Libri generationis» и «Excerpta latina barbari»[28]. Часто эти переводы буквальны до последней степени. В это> отношении любопытны «Excerpta latina barbari», «Латинские из влечения варвара», т. е. вполне сохранившийся латинский перевод (вероятно, ок. 491—518 гг.) вполне затерянной греческо хроники, писанной каким–то александрийцем ок. 400 г. «Excerpta barbari» названы так Скалигером ввиду варварски

перевода и грубой обработки. Доказательством этого может служить такое место: ille solis sonfixus est ab acheis = το «Ιλιον [ό «Ιλιοςήλω [принято за dativus от ήλος гвоздьύπό των άχαίων; solis exterminatio = 'Ιλίου έκπόρθησις; т. е. вышло, что солнце было прибито ко кресту гвоздями руками ахеян. Несообразность эта объясняется тем, что слово «Троя» — «Ιλιον — было принято за слово «солнце» — ήλιος, которые в греческом языке произносятся одинаково, а пишутся различно. Здесь, очевидно, дело идет о взятии ахеянами города Трои, а вовсе не о солнце, как это принял переводчик, не знавший в совершенстве греческого языка. Хроника эта, несохранившаяся на греческом языке и дошедшая на латинском, имеет значение для установления текста хроники Евсевия. [Libri generationis и Excerpta barbari вместе с греческой реконструкцией издал С. Frick, Chronica mi–nora. Vol. I. Lipsiae 1892, также 77z. Mommsen в Monumenta Ger–maniae historica. Auctores antiqu. T. IX. Chronica minora. Vol. I. Berolini 1892]. Следует применить также сохранившуюся (не вполне) лишь в латинском тексте и сполна утраченную в греческом «Historia acephala», писанную до 412 г., [ed Maffei 1738, Sievers в Zeitschrift für historische Theologie 1868, Batiffol в Melanges Cabrieres, t. I. Paris 1899].

Под греческим влиянием начала развиваться и самостоятельная латинская историография. Прежде всего выступает историком Лактанций в своем сочинении «De mortibus persecuto–гит» («О смерти преследователей»). Задача этого сочинения — показать, что все императоры, которые преследовали христиан, Умерли неблагополучно. Лучшее прежнее издание этого труда — издание Вй'петапп'а., вышедшее в 1739 году в Лейпциге. В настоящее время имеется новое издание Венской Академии наук, сделанное Брандтом (vol. XXVII, 1897)[29]).

Затем далее идет в счет труд Руфина (f 410), который не только обработал на латинском языке историю Евсевия, но и Зовел ее до смерти Феодосия (395), главным образом на основании устных сообщений, полученных им во время путешествия в ^ександрию и вообще на восток. Этот самостоятельный его труд обнимает две книги. Относительно значения труда Руфина нужно заметить, что он произвел влияние на греческую церковную литературу. О достоинстве труда Руфина ученые (Gwatkin) очень невысокого мнения, мотивируя это тем, что Руфин coofi щает много невероятного и умалчивает о действительно бывщи исторических фактах; например, говорят они, он, хотя и имел возможность сообщить очень много из жизни св. Афанасия Kai человек, знакомый с друзьями этого святителя, ограничивается сообщением только двух анекдотов, да и то ненадежного свойства. Но заключение, что Руфин вообще недостоверен в своих сообщениях — излишний пессимизм; некоторые сообщения его очень важны, как, например, сообщения о христианах в Эфиопии, Грузии и христианах–сарацинах как заимствованные им из рассказов лиц, знавших самих проповедников Слова Бо–жия в этих странах лично, — надежны. Наконец, о позднейших событиях он рассказывает как очевидец, и потому рассказы достойны того, чтобы отнестись к ним с доверием. Руфин примыкает к тем историкам, которые взяли за образец труд Евсе–вия, и потому заслуживает нашего сочувствия. В другом своем труде, «Historia monachorum», он факты, сообщенные раньше его другим писателем, выдал за свои собственные сообщения и тем, конечно, набросил тень на свое сочинение. Эта проделка Руфина имела то следствие, что ученые начали подозревать все его исторические сообщения как недостоверные.

Далее следует упомянуть о Павле Орозии, всеобщая история которого «Historiarum contra paganos libriseptem» («Семь книг историй против язычников»), доведенная до 417 года, дает мало церковно–исторических сообщений, потому что в ней более освещений, нежели самих фактов, что объясняется, впрочем, его апологетической задачей, которую он преследовал в своем труде. Издана Zangenmeister'ом в венском корпусе (vol. V) в 1882 г. и затем в Лейпциге в 1889 г.

Сульпиций Север как историк заявил себя произведением, из вестным под именем «Chronicorum libri duo». Первая книга этс хроники содержит краткий очерк истории церкви, начиная Адама и до Даниила, вторая — с Даниила и до времени самого (Д° 400 г.) автора. Насколько история его кратка, это можно видеть и–того, что историю со времени апостолов он трактует с 29 гл. по 5 Текст этого труда сохранился в рукописи XI в., находящейся Ватикане (Codex Palatinus). Другое произведение Севера в щ же роде — «Жизнеописание Мартина турского», которое сохранилось в 6 рукописях. Самое лучшее издание сочинений Сульпиция Севера — издание, сделанное в Вене (vol. I, ed. Halm 1866).

Затем следует назвать из историков того же направления архидиакона карфагенского Либерата, составившего краткие со–обшения о несторианах и евтихианах, «Breviarium causae Nesto–rianorum et Eutychianorum» («Краткое изложение дела несториан и евтихиан»). Об этом историке известно, что он был защитником «трех глав». Для первой части своего труда он пользовался трудами предыдущих историков (Сократа и др.), а в последней части выступает как очевидец. Несмотря на его тенденциозность, ученые находят у него значительную объективность и ценят его труд за достоверность содержащихся в нем сведений.

Далее, латинская историография в этом направлении имела представителя в лице Виктора, епископа витского, для которого было задачей описать преследование христиан арианами — вандалами в Африке: «Historia persecutionis Wandalicae, II. Ill (V). Accedunt: 1) Passio martyrum apud Carthaginem, 2) Notitia episcopatuum Africae». История его состоит из 3, иначе (по прежнему счету) 5 книг, и сохранилась в 6 кодексах. Из изданий этого труда хорошими считаются только два, из которых одно было дано в венском корпусе (vol. VII, ed. Petschenig 1881), а другое в берлинских Monumenta Germaniae (Austores antiquissimi III, I, ed. Halm 1879).

В последующее время латинская церковная историография утрачивает свое вселенское течение и делается местною, национальною, и получает характер в известном роде — монографический. Таковы: Gregorius Turonensis (t 595), Historia (ecclesia–sica) Francorum, II. 10 (Григорий Турский, «(Церковная) история Франков»); Beda Venerabilis (f 735), Historia ecclesiastica gentis Anglorum, II. 5 (Беда Достопочтимый, «Церковная история англов»); Paulus Diaconus (t post 773), Historia Langobardorum, II. 6 (Павел Диакон, «История лангобардов»).

Нужно признать, что хроника Евсевия в латинском переводе Иеронима пришлась латинянам более по вкусу, чем.церковная история его. Это видно уже из того, что хроника Евсевия читалась очень часто, почему и сохранилась во многих рукописях, издать которые в новейшее время выпало на долю Schöne. Интерес к этому труду Иеронима сделал то, что многие писатели пошли в своих исторических трудах по этому направлению Из них замечателен Проспер, аквитанский пресвитер, в свое\. «Chronison integrum» продолживший труд Иеронима с 379 до 455 года. На основании некоторых рукописных данных замечают что при жизни его вышло три издания его Chronicon в 433, 445 и 455 годах. [Хроника издана Моммсеном в Monum. Germ. Auct antiqu. IX, 1892]. Продолжена хроника Проспера неизвестным лицом с 456 и до эпохи Юстиниана (гибели вандалов), причем автор стоял на точке зрения чисто африканской.

Параллельно с Проспером вел дело продолжения хроники Евсевия другой писатель, живший одновременно с ним, — это был испанский епископ Идатий (Hidatius, Idacius) аквэфлавийский (между 472–474 г.), произведение которого начинается с 375 г. и оканчивается 469 г. Труд этот замечателен по точности местных дат и характеризует тогдашние отношения запада к востоку. Читая такие произведения, можно прийти к тому заключению, что западные христиане с широким интересом относились к востоку, тогда как на востоке к западным были довольно равнодушны. Родился Идатий около 393 года et, quam infantulus et pupillus (в детстве), имел случай совершить путешествие в Палестину, где видел Иеронима, Феофила александрийского, Евлогия кесарийского и Иоанна иерусалимского; оттуда он возвратился в Испанию до 412 года и во все продолжение своей жизни сохранил глубокое уважение к этим великим мужам. Слухами с востока он живо интересуется, хотя они доходили до него самым смутным образом и иногда в превратном виде, так, например, он не знает, что сделалось с этими лицами впоследствии, когда умер Иероним, а слухи об изгнании св. Иоанна Златоуста он сообщает под 404 годом и говорит: «Ioannes ob fidem catholicam Eudoxiam Arcadii uxorem infestissimam patitur arianam». Очевидно, что он смешал отношения Евдоксии к св. Иоанну Златоусту с отношениями Юстины к Амвросию медио–ланскому. Затем первые сведения о соборе Ефесском дошли до него совершенно случайно; от пресвитера arabicae regionis Германа, прибывшего в Галлецию в 435 году, он узнал, что епископом в Иерусалиме был Ювеналий и что он вызван был в столищ Феодосием II, чтобы рассуждать о несторианах, причем Нестс рия признает продолжателем ереси евионитов. Идатий оставил знаменитый список консулов (fasti), к которому по местам сделаны прибавления о событиях, происходивших в их время. [Новое издание хроники Идатия и списка консулов сделано Моммсеном в Monumenta Germaniae, Auetores antiqu. XI, 1894; IX, 1892].

К этому типу продолжателей хроники Евсевия принадлежит комит Марцеллин; его труд обнимает время от 379—534 гг. Мар–целлин вращался в Константинополе, и потому сообщения его о событиях западной церкви — скудны. Его хроника продолжена неизвестно кем до 548 года, а список индиктов — до 566 года.

С другого пункта начинается хроника епископа нумидий–ского Виктора туннунского. Замешанный в споре о «трех главах» как защитник их, он был сослан в Египет и, переменив несколько мест заключений, умер после 566 года, вероятно, в одном из константинопольских монастырей. Хроника его — с 444 по 567 г. Хотя труд его тенденциозен, но все–таки нельзя отрицать важности и точности отдельных фактических показаний. [Хроники Марцеллина и Виктора изданы также Моммсеном в Monumenta Germaniae, Auetores antiqu. XI, 1894].

Кроме этого рода историографии на западе развивалась и специальная литература по нашему предмету монографического характера. Так, мы знаем, что Иероним пришел к мысли составить такое произведение, которого на востоке не было. Это именно монографический труд его по истории христианской литературы «De viris illustribus» (так называемый каталог церковных писателей), составленный им на основании Евсевия и доведенныый до 392 или 393 года [ed. Richardson 1896, вместе с продолжением Геннадия, Texte und Untersuchungen XIV, 1]. Он был продолжен до 460 года Геннадием марсельским (t около 495), и далее Исидором севильским (| 636) и Ильдефонсом толедским (f 667).

Затем на западе появилось сочинение под заглавием «Liber Pontificalis» — сообщения о жизни римских епископов, неправильно усвояемое Анастасию библиотекарю. Так как в основе его могли лежать данные церковного римского архива, то показания этого сочинения могут быть очень важны. Editio princeps: Busaeus, Moguntiae 1602. Лучшие из старинных: Bianchini, Romae 1718–1735, t. I–IVfol.; Vignoli, Romae 1724–1755,1.1—III, ^4°. Научные: abbe L. Duchesne, Paris 1886–1892, t. I—II, in 4°; Mommsen, Berolini 1898, pars prior (до 715), in 4°.

Вопрос о разнообразных источниках (рукописях) «Libe Pontificalis» серьезно был поставлен в первый раз в 1869 году иенским профессором Липсиусом (R. Lipsius, Chronologie d römischen Bischöfe, Kiel 1869), который имел возможность пользоваться критическим аппаратом, предоставленным в его распоряжение Dr. Pabst'oм, назначенным издателем «Liber Pontificalis» в Monumenta Germaniae. Но судьба «Liber Pontificalis» в Monumenta Germaniae вышла очень странная. Над рукописями работали ученые editores designati и умирали (Pabst, Waitz), не издав ни одной строки этого произведения. Объясняется это трудностью разобраться в многочисленных наслоениях рукописного материала, разъяснить которые взялся Липсиус.

Липсиус пришел к такому заключению, что в римской церкви велся каталог епископов, к которому обыкновенно прибавлялись краткие сообщения о жизни каждого из них. Из этих прибавлений около 354 года составился Catalogus Liberianus, список, оканчивающийся Либерием (352—366). Дальнейшее прибавление списков явилось при Льве Великом, Catalogus Leoninus, оканчивающийся Сикстом III (432—440). Следующая затем (после незасвидетельствованного твердо Catalogus Sym–machianus) обработка списков римских первосвященников дана около 523 года в виде F, Catalogus Felicianus (Felix III [IV], 526—530). Это — уже древнейшая рецензия самого «Liber Pontificalis». Позднейшую рецензию его составляет К, Catalogus Cononianus, до Конона (686—687) включительно. В этой, почти окончательной, редакции «Liber Pontificalis» (LP) по частям продолжен до Стефана V (885–891). Для этой последней записи (Cononianus), по убеждению Липсиуса, имеет особенное значение Codex Neapolitanus (В) конца VII века.

За этот вопрос взялся после Липсиуса (и Дюшена) преемник Пабста в качестве editor designatus, профессор берлинском университета Георг Вайтц. Особенность его взгляда сравнитель но с Липсиусом состоит в следующем: a) Catalogus Leonini нужно оставить в стороне, как недостаточно засвидетельст ванный в рукописях; б) F и К — не прецеденты LP, а независимые одно от другого извлечения из LP; в) в истории LP мы не имеем твердых шансов подняться выше VII века (cod. В и другие позднейшие).

Третьим исследователем является французский ученый Дюшен; он в 1877 г. выпустил в свет «Etude sur le Liber Pontificalis». Положения Дюшена: α) = Waitz: F и К суть извлечений из LP; β) против Lipsius u Waitz: cod. Lucensis (А) VIII в. представляет более чистый текст LP, чем cod. В; γ) против Waitz: LP явилась около 530 г. Наконец в 1879 в особой статье, с некоторой модификацией αβ Дюшен доказывал, что δ) на основании сличения F и К можно восстановить текст LP лучше, чем на основании AB (взгляд до известной степени cum Lipsio contra Waitz).

Вайтц и Дюшен и после печатных объяснений остались каждый при своем взгляде*, и в 1884—1885 Дюшен издал два выпуска своего издания «Liber Pontificalis», которое было закончено в 1892 году. Высокие достоинства этого издания были признаны и немецкими учеными (Harnack). Вайтц, оставаясь при своем взгляде, признал во всяком случае, что, допуская, что взгляд Дюшена на историю и источники LP (αβγδ) верен, — издавать научно «Liber Pontificalis» следует именно так, как издает его Дюшен. Французский ученый обнародовал немало неизданного рукописного материала и восстановил текст принимаемого им editio prima anno 530 (левая страница: F и К; правая страница: самая реконструкция) и наконец.дал позднейший текст («Liber Pontificalis» в собственном смысле) с полным критическим аппаратом и весьма содержательными примечаниями[30]).

Церковная историография на восточных языках[31]

Церковная историография в Сирии

Теперь переходим от историографии западной к историографии восточной. Из всех христианских восточных народов несомненно самым древним следует считать арамейский или сирийский, потому что язык самого Христа Спасителя был языком арамейским и христианство распространилось прежде всего между лицами этого языка. Хотя греческая культура сделала весьма значительные успехи на востоке, тем не менее приходится признать, что арийский элемент действовал слабо, когда сталкивался с семитским, и что греческая цивилизация привилась там весьма поверхностно. Можно полагать, что греческий язык если и делал успехи, то только в высшем обществе, в больших городах (Антиохия, Дамаск и др.), а народ оставался арамейским, и население около Антиохии не принимало греческого языка. Этим создалась необходимость самостоятельной сирийской литературы[32]).

Сколько известно, первые исторические труды на сирийском языке были переводные. Довольно рано на сирийский язык были переведены хроника Евсевия и его церковная история, сохранились также переводы и других выдающихся трудов Евсевия, например о мучениках палестинских и проч.

Первым из сирийских исторических писателей является перед нами епископ Марута майферкатский, написавший историю мучеников и Никейского собора. Последнее произведение написано не столько по собственному побуждению, сколько из послушания воле высшего иерарха,селевкийского католикоса Исаака (t 416). Произведения Маруты как исторические источники были бы весьма ценны, но в их подлинном виде они давно уже затеряны. [Части первого изданы Е. Ассеманием в Acta sanctorum martyrum. I. Romae 1748, и переизданы P. Bedjan'oM в Acta martyrum et sanctorum. II. Lipsiae 1891. Отрывки последнего переведены на немецкий язык Брауном, De Sancta Nicaena Synodo. Syrische Texte des Maruta von Maipherkat übersetzt von 0. Braun. Münster in W. 1898].

Из существующих в настоящее время сочинений, сохранившихся в целом виде, первое место занимает [так называемаяхроника Иисуса (Йешу) Столпника. Автор — подвижник, живший в первой половине VI века; он по просьбе архимандрита Сергия написал [ок. 518 г.мемуары о своем времени, озаглавив свой труд так: «О бедствиях, постигших город мой Едессу и всю Месопотамию». Хроника распадается на две части: первая содержит общий очерк истории предшествующих бедствий (политических), вторая представляет описание частных бедствий по годам, когда к политическим бедствиям присоединились и физические. Эта хроника обнимает время с 806 года по 818 г. эры Селевкидов, т. е. 494–506. Автор оказывается превосходно знакомым с театром военных действий и с топографией мест. Кроме того, что хроника, как светская история, имеет важное значение, она еще более важна потому, что автор ее отводит место и сообщениям о внутренней жизни востока, так, например, описывает голод, мор, сообщает об епископах и их действиях и проч. [Хроника была издана Martin'oм в 1876 г. и Wright'ом в 1882[33]).

После этого древнейшими произведениями сирийской литературы опять являются переводные творения; древнейшие между ними — история Захарии Ритора. Ассеманий, встретив ее отрывки в сирийских рукописях ватиканской библиотеки, предположил, что Захария писал на сирийском языке. Но Ланд представил вполне веские доказательства, что он писал свою историю (монофиситскую) на греческом языке. Впоследствии в нем произошла перемена, и мы встречаем его на Константинопольском соборе 536 г. православным епископом митилинским (Μιτυλήνη на острове Лесбосе). Подлинный текст его творения (Euagr. II, 2. 8.10; III, 5. 6. 7.18) не сохранился и даже сирийский перевод воспроизводит его только отчасти — с частыми сокращениями и произвольными изменениями. Значение его, несмотря на убогий вид, в котором оно сохранилось, нужно признать первостепенным, потому что о ходе монофиситских дел, мы, кроме него, не имеем более удовлетворительных источников. Заслуживает особенного внимания и метод ведения дела: он приводит документы, на основании которых он пишет; но в сирийском тексте они представляют много сокращений. Особенно важное значение имеют сообщения о положении церковных дел в Египте после Диоскора, так как в этом отношении Захария не имеет себе равного. В сирийской обработке история доведена до 569 года. Заха–Рия же писал около 518 г., и его история обнимала время от 450 До 491 г. Сирийский текст был издан Land'ом в Anecdota syriaca, tШ, Lugduni Batavorum 1870. [Немецкий перевод: К. Ahrens und G. Krüger, Die sogenannte Kirchengeschichte des Zacharias Rhetor. Leipzig 1899; английский: F. Hamilton and E. Brooks, The Syriac Chronicle known as that of Zachariah of Mitylene. London 1899][34]).

Первый видный сирийский историк церковный был епископ ефесский Иоанн (род. ок. 516), современник Юстиниана, освещающий очень оригинально своими монофиситскими сообщениями его царствование. Монофиситский восток знает Юстиниана как ревнителя православия и гонителя монофисит–ства; но по этому сочинению выходит, что, при всем своем православии, Юстиниан в отношении к монофиситам все–таки держался особенной политики. Он оказывается человеком настолько широких воззрений, что лучше желает видеть в своих подданных монофиситство, чем язычество. Таким образом, Иоанн ефесский, не скрывавший своих монофиситских убеждений, был вызываем ко двору в звании монофиситского епископа ефесского и выполнял различные поручения императора по отношению к язычникам в Асии: он, «иже над языки», «сокру–шаяй идолы» (так Иоанн сам себя называл), часто ездил туда, отыскивал язычников и обращал в монофиситство. Вот это–то лицо, принимавшее такое видное участие в делах своего времени, и оставило нам исторические сведения о своей эпохе. К сожалению, его сочинение дошло до нас далеко не вполне: первые две части истории утрачены (от Юлия Цезаря до 570 г.), сохранилась в довольно полном виде только третья часть, которая распадается на 6 книг, уцелевших отчасти в самом сирийском тексте, отчасти в оглавлении его; она обнимает время 571—585, но с отступлениями в виде воспоминаний о предшествующих событиях, до последних дней жизни автора[35]). Ланд отдает справедливую дань историческому таланту Иоанна ефесского; заключается он не в литературном достоинстве, а в его замечательной правдивости. Так, несмотря на свою приверженность к монофиситскому исповеданию, Иоанн ефесский все–таки, передавая разного рода слухи, неприятные для своих противни–ков–синодитов, почти всегда замечает, что это он передает по слухам, не ручаясь за их достоверность. С другой стороны, Иоанн ефесский не ослеплен насчет слабых сторон и лиц свое собственной церкви, например в истории Павла, патриарха ан тиохийского. Описывая, по его словам, «геройское стояние монофиситов за свое исповедание, он дает понять, что это сто* ние было без крови и что многие готовы были пожертвова' своими убеждениями, если бы некоторые епископы не обнар жили удивительной стойкости. Кроме того, Иоанн ефесский был автором нескольких биографий некоторых выдающихся «исповедников» своего времени, например Иакова Бурд'оно (так следует называть [по яковитскому произношению, по несто–рианскому «Бурд'ана»вместо неправильного Baradaeus) и др. История Иоанна была издана W. Cureton'ou, The third part of the ecclesiastical history of John bishop of Ephesus. Oxford 1853. Английский перевод сделал Payne–Smith, Oxford 1860, немецкий — Schönfelder, München 1862. Другие Joannis episcopi Ephesi scripta historica в Land, Anecdota syriaca t.II, Lugduni Batavorum 1868; [переведены на латинский язык van Dowen'oM и Landow. Com–mentarii de beatis orientalibus et historiae ecclesiasticae fragmenta. Amsterdam 1889]. Об истории ср. /. Land, Joannes Bischof von Ephesos, der erste syriche Kirchenhistoriker. Leyden 1856[36]).

С православной точки зрения излагается история в Хронике эдесской. Об авторе ее нельзя сказать ничего, потому что самое сочинение анонимное, но нужно заметить, что автор его моложе Захарии и старше Иоанна ефесского. Оно состоит из 106 параграфов и обнимает время от возникновения эдесскои церкви до 540 года — до 14 года царствования Юстиниана. Рассказ этот крайне краток, но в высшей степени важен по хронологической точности и важности тех памятников, из которых автор мог черпать свои сведения. В его распоряжении мог быть городской архив, после безвозвратно погибший. [Хроника издана была у Ассемания в Bibliotheca orientalis (1719) и перепечатана Михаэли–сом (1786). Затем ее издал и перевел на немецкий язык L. Hallier в Texte u. Untersuchungen v. Gebhardt u. Harnack IX, 1, 1892. Теперь она появилась в издании /. Guidi с латинским переводом в Corpus scriptorum orientalium, Scriptores syri, ser. Ill, torn 4: Chro–nica minora. Pars I. Paris 1903][37]).

Затем нужно назвать между сирийскими писателями, как заметного деятеля, Дионисия телл–махрского, XXII сирийского (яковитского) патриарха, скончавшегося в 845 г., или 1157 г. эры Селевкидов. Он был хронографом, продолжавшим дело своих предшественников; приемы его были примитивного свойства, что вытекало из цели его сочинения: на какую–либо оригинальность он не претендовал, он хотел только доставить своей пастве полезное чтение, а поэтому, если находил какое–либо назидательное сочинение, в котором изложено то или другое событие — прямо и списывал, указывая источник. Так, им сохранены хроника Евсевия, рассказ Иисуса Столпника о бедствиях, постигших Месопотамию, сообщения Захарии. Кроме того, он пользовался Иоанном ефесским, и, несмотря на то, что третья его книга уже издана в полном сирийском тексте, его произведение не утрачивает своей цены, потому что он заимствует не только из его 3–ей книги, но и из предшествующих. Как продолжатель сирийской историографии, доведший историю до своего времени, Дионисий телл–махрский удерживает значение первостепенного историка для своего времени, о котором рассказывает[38]).

Затем продолжателем Дионисия телл–махрского в деле историографии является один из преемников его в сане патриарха — Михаил Великий (т. е. старший, f 8 ноября 1199 года). Его сочинение известно по упоминанию в дальнейших сирийских трудах, сирийский же подлинник [до последнего времени былнеизвестен. Сохранился армянский перевод этой хроники, [издававшийся в Иерусалиме в 1870 и 1871 г.], и наука о ней знала благодаря трудам французских арменистов Dulaurier, напечатавшего выдержки из нее во французском переводе в Journal asia–tique 1848—1849 гг., и Langlois, издавшего всю хронику на французском языке в 1868 г. (Chronigue de Mishel le Grand, traduite par Viktor Langlois. Venise 1868). Произведение это очень важно, так как в распоряжении автора было немало не дошедших до нас памятников, о которых узнаем из предисловия; таковы произведения Иоанна антиохийского для времени от Феодосия II до Юстиниана, Гурия, обнимающего эпоху от Юстиниана до Ираклия, Дионисия телл–махрского — от Маврикия до Феофила, Игнатия, епископа мелитинского, пресвитера Иоанна кай–сумского, Слибы, Дионисия бар Салибия. На основании этих трудов и своих собственных наблюдений автор доводит свою историю до своего времени (с армянским продолжением она доходит до 1224 года). Уже из обнародованной Дюлорье части, относящейся ко времени Ираклия, можно «было» видеть, какое важное сокровище заключается в этом тексте. Взаимные отношения монофиситов здесь представлены с полнотою и подробностью, несмотря даже на сокращения, сделанные Дюлорье· История возникновения монофелитства, история попыток Ираклия приобрести содействие монофиситов получают своеобразное освещение; здесь выясняется, как Ираклий хотел обделать соединение монофиситов с православной церковью. Находясь в Эдессе во время похода, он захотел приобщиться у мо–нофиситских епископов, но монофиситы объявили, что если он желает приобщиться, то должен войти с ними в общение и отказаться от Халкидонского собора, результатом чего было отобрание ключей от церкви и передача их немногим православным (диофиситам), оставшимся в этом городе[39])·

Последним замечательным историческим писателем из сирийцев–яковитов был Григорий Абу–ль–Фарадж, сын еврейского врача Аарона (отсюда сирийское название Григория ψ–μν~Ί3, «Бар–Эвройо» [«Бар–Эврайя» по несторианскому произношению], «сын еврея», переделанное в варварское Barhebraeus), родившийся в Мелитене в 1226 году. Едва 20 лет он сделался епископом в Gübö, потому что, как сын выдающегося врача, он получил солидное по тому времени образование: был силен в греческом, сирийском и арабском языках, очень сведущ в философии, медицине и богословии. Скоро его произвели в «маф–рьяна» (сир.: щрщ = производящий плод). Для уразумения этого звания нужно заметить, что сирийская церковь делилась тогда на две половины: западною управлял монофиситский патриарх антиохийский, восточною же примас («мафрьян»), с резиденциею в Мосуле, которому принадлежало, между прочим, право «приносить плоды Духа», т. е. рукополагать епископов и самого патриарха. В 1286 году Григорий умер, глубоко уважаемый всеми, сделавшись жертвою своих научных знаний и собственного одностороннего убеждения: он сам предсказал свою смерть на основании ожидаемой конъюнкции планет Сатурна и Юпитера, имевшей место и при его рождении, и при его поставлении в епископа, и при его поставлении в мафрьяна, и так твердо поверил в близость своей смерти, что впал в болезнь и действительно умер. Григорий написал много и, между прочим, отчасти по архивным материалам сирийским, арабским и персидским, обширную хронику политическую и церковную на сирийском языке (от Адама до своего времени). В первой части рассматриваются события до времени владычества монголов (Chronicon Syriacum, edd. P. J. Bruns et G. G. Kirsch. Lipsiae 1789, 2 voll, in 4° [новое лучшее издание P. Bedjan, Paris, 1890]); во второй представляется преемственный ряд первосвященников от Аарона до антиохийских монофиситских патриархов, и ряд восточных мафрьянов и несторианских католикосов (Chronicon Ecclesiasticum, edd. /. В. Abbelooset Т. J. Lamy, Lovanii 1872—1877, 3 voll, in 4°). Из первой части этой хроники по просьбе некоторых арабов сам автор сделал извлечение под заглавием «Избранный рассказ о государствах» — в месячный срок (арабская Historia dynastiarum, ed. Pocock, Oxonii 1663, 2 voll, in 4°) [вновь издана Салъханием в Бейруте в 1890 г.]). Позднейшие анонимы продолжили списки епископов еще лет на двести. Ас–семаний называет этого сирийца последним монофиситским историографом.

У сирийцев–несториан чаще других упоминаются два лица, наиболее заявившие себя литературно на поприще церковно–историческом произведениями монографического характера: Эбед–Йешу [Авдишо по несторианскому произношениюбар–Бриха, митрополит собский (насивинский), t 1318 г., и Фома (Таума), епископ маргский (около Мосуля) в начале IX века.

Эбед–Йешу, Иероним сирийской церковной литературы, составил стихотворный каталог, в который вошли 197 писателей, и, в заключение (№ 198), как и у Иеронима, сам автор, исчисливший свои сочинения. [Каталог был издаваем в Риме Авраамом эккельским (Ecchellensis) в 1653 и Ассеманием в 1–ой половине III тома Bibliotheca orientalis в 1725; переведен на английский язык Бэджером, Badger, The Nestorians and their Rituals. II. London 1852].

Фома маргский, живший в начале IX в., написал «ktaba d–ri–sane» — «Книгу начальников», или «Книгу глав» в 6 отделах, где он представил историю несторианского монастыря «Бет–Аве». Это сочинение содержит ценные сведения по истории монашества. [Издано Беджем с английским переводом: The Book of Go–verners. The Historia Monastica of Thomas Bishop of Margä Ed. by E. W. Budge. I—II. London 1893].

В начале XII в. (ок. 1135 г.) несторианин Мари–ибн–Сулей–ман [Марэ бар Шлемоноставил потомству очерк церковно–исторических событий на арабском языке, в сочинении под названием «Мадждал» («Башня»). Около 1340 года другой несторианин, по имени Амру–бну–Maттa, написал церковно–исторический труд под тем же названием. [В настоящее время эти труды имеются в издании Джисмонди, который перевел их на латинский язык. Maris Amri et Slibae de patriarchis Nestorianorum commentaria. Ed. etlatine reddidit H. Gismondi. Romae 1890—1899]. Эти произведения доставили Ассеманию (в Bibliotheca Orientalis t. III) возможность познакомить нас с историей нестори–анства. Указанные сочинения страдают неполнотою.

Церковная историография в Египте[40])

Христианский Египет не заявил себя на церковно–историческом поле ничем особенным: писались там жития святых и монографии, но цельной истории не было представлено. Объяснение такого печального факта нужно искать в приниженном положении коптов. Что среди этой нации просвещение не процветало, явствует из того, что на епископские кафедры восходили лица, вовсе незнакомые с греческим языком. Записи о минувших и текущих событиях, какие остались от коптов, носят четьи–минейный характер. Остатки коптской церковной письменности исторической и патристической почти все содержатся в паре разбитых четий–миней двух монастырей, одного — св. Макария в Ските, другого — неизвестного южноегипетского. Остались, между прочим, отрывки довольно фантастического сборника под названием «церковной истории»; в отрывке содержатся легендарные сообщения об александрийских патриархах (от Александра до Кирилла)[41]).

Этими данными коптской письменности воспользовался в своей истории александрийских патриархов (на арабском языке) один из выдающихся коптских писателей Севир ибну–ль–Мукаффа, епископ ашмунайнский (около 975 г.), основательно изучивший коптскую литературу. Этот труд Севира, продолженный другими, составляет главный источник для Е. Renaudot, Historia patriarcharum alexandrinorum jacobitarum, Paris 1713. Из той же древней коптской четьи–минеи заимствовано и содержание арабского синаксаря, читаемого при богослужении. [В настоящее время история Севира издается в Corpus scriptorum ori–entalium, Scriptores arabici, ser. Ill, t. 9: Severus ben el–Mogaffa'. Historia patriarcharum alexandrinorum. Ed. Ch. F. Seybold. Beryti 1904 sq. Там же начато издание и синаксаря, ser. Ill, t. ig–Synaxarium alexandrinum. Ed. /. Forget. Beryti 1905. История Се–вира одновременно стала появляться с английским переводом и в Patrologia orientalis. Т. I, 2, 4: History of the Patriarchs of the Coptic Church of Alexandria. Ed. B. Evetts. Paris 1905].

На арабском же языке писал свою историю Са 'ид ибну–ль–Батрик, врач и историк, и, наконец, с 933 г. по 940 г. православный александрийский патриарх под именем Евтихия. Эта хроника носит заглавие «Сочетание драгоценных жемчужин» (Contextio gemmarum) и обнимает время от Адама до 937 года. Эта история — невысокой пробы: имеет сильно легендарный характер. Император Феодосии Великий и патриарх Феофил александрийский, по ее уверениям, были сначала дровосеками. Феодосии однажды увидел необыкновенный сон и сообщил его Феофилу, который на основании этого сна предсказал Феодосию восшествие на престол императорский, а себе патриаршество. Несмотря на эту и ей подобные легенды, история Евтихия все–таки имеет некоторое значение для нашей науки (позднейшие сообщения уже не легендарны; айв древнейших могут заключаться крупицы данных, взятых из александрийского церковного архива). Издал хронику Евтихия R. Pocock, Contextio gemmarum s. Eutychii patriarchae Alexandrini Annales. I—II. Oxonii 1658—1659; [перепечатана в III томе греческой «Патрологии» Миня].

Диакон каирской церкви Богоматери Абу–Шукр Петр ибн–ур–Рахиб (j. е. сын монаха), еще остававшийся в живых в 1282 г., написал в этом году одно богословское сочинение, автограф которого (Cod. Vatican. Assem. Arab. 31) сохранился и до настоящего времени. В 1258 году он составил Chronicon Orientale, хронику, в которой содержится сначала сухой перечень ветхозаветных событий и имен царствовавших государей. Хроника становится подробнее со времени завоевания Египта арабами. Здесь сообщения автора имеют своего рода ценность, особенно те из них, которые относятся к характеристике того или другого государя · Во второй половине этой хроники содержатся краткие сведения относительно 76 патриархов до александрийского Афанасия Ш (1250—1261 гг.) включительно. Особенную ценность этому тру· ду придает его полная хронологическая определенность, зависяшая от особенности его конструкции. Счисление у него двойное: арабское и коптское, указаны годы и даже дни, когда тот или другой государь вступил на престол или скончался, так что, по его хронике, историку нетрудно (арифметическим способом) восстановить нужные даты, и притом так, как написал их сам автор. Ed. Abraham Ecchellensis, Parisiis 1651; J. S. Assemanus, Venetiis 1729. [Новое издание в Corpus scriptorum orientalium, Scriptores arabici, ser. III, t. 1: Petrus Ibn–Rahib. Chronicon Orientale. Ed. L. Cheikho. Beryti 1904].

Далее следует Георгий бен–абу–ль–Ясир'али–бен–абу–ль–Мак–арим–бен–абу–лъ–Тайиб–алъ–Макин–ибну–лъ–Амид, родом из Каира, сын военного секретаря. По навету врагов, абу–ль–Ясир был заключен в темницу вместе с Георгием, но, когда обнаружилась его невиновность, был освобожден и тот и другой. Абу–ль–Ясир тогда принял монашество. А Георгий занимал офицерский пост в сирийской армии, был по навету врагов опять арестован, опять оправдан и освобожден и умер в Дамаске в 1273 году. Он написал хронику в двух частях под названием «Сочинение благословенное» (Syntagma benedictum). Вторая часть издана с латинским переводом под названием: Historia saracenica — — -a Georgio Elmacino exarata, ed. Erpenius, Lugduni Batavorum 1626. Первая часть обнимает время от сотворения мира до Магомета, вторая — от Магомета до 1260 г. Сведения в указанном сочинении кратки, но их ценят за их хронологическую точность. Аль–Макин пользовался Евтихием и хроникой Петра.

Абу–ль–Аббас–Ахмад–Таки–эд–дин алъ–Макризи — высокообразованный мусульманин. Он занимал пост и. д. кади в Каире, потом был проповедником при мечетях, наконец профессором преданий в мусульманских академиях в Киаре и Дамаске и умер в 1442 году. Это был очень плодовитый писатель и «самый славный историограф Египта». Из его сочинений наиболее известна «Книга наставлений и размышлений касательно истории земель ('al–hitat) и памятников», или география и история Египта. Восемь глав III части этого "'al–hitat» издаются отдельно под названием «церковной истории коптов»; лучшее издание: Geschichte der Kopten ν. F. Wüstenfeld, Göttingen 1845. В ней содержатся краткие сведения об египетской церкви, начиная от евангелиста Марка, первого патриарха александрийского, и кончая гонением на коптов в 1354 году. Здесь есть, между прочим, перечень выдающихся коптских монастырей (86) и христианских церквей (72) с краткими историческими и географическими сведениями о них. Вообще интерес мусульман к церквам христианским был настолько велик, что, например, библиотекарь египетского халифа аль-'Азиса, аль–Шабушти, умерший в 1000 году, составил (недошедшее до нас, но бывшее под руками у Макризи) специальное описание: «История монастырей в Ираке, Мосуле, Месопотамии и Египте». Другим главным пособием для Макризи была хроника аль–Макина. Под конец своей жизни аль–Макризи задумал издать «Книгу хроник Египта великую», т. е. биографии всех государей и знаменитых мужей Египта; сочинение было рассчитано на 80 томов, но автор успел написать только 16, и они изданы.

Эфиопская историография[42])

Эфиопская литература для церковной истории дает очень немного. Между сохранившимися переводными памятниками этой письменности самый замечательный — хроника Иоанна, епископа никиуского, Chronique de Jean, eveque de Nikiou. Texte ethiopien publie et traduit par H. Zotenberg, Paris 1883. Об авторе известно только следующее: он был епископом Пшати (πίπατι), в нижнем Египте (Дельте), — по–гречески этот город называется Νικίου, — в 690 году принимал участие в хиротонии Исаака, XLI монофиситского патриарха александрийского и занимал выдающееся положение между епископами, как άποτρίτης нижнего Египта (араб, «mudäbbir» — пост вроде митрополита). Он славился как хороший канонист и отличался строгостью жизни, ввиду чего XLII александрийский патриарх Симон поставил его надзирателем над египетскими монастырями. В своем управлении Иоанн оказал такую ревность, что один из подчиненных ему скитских монахов умер на 10–й день от наложенного на него наказания («verbera»), за что в 694 г. (или между 692—700 гг.) Иоанн и был лишен епископского сана. Вот все, что о нем известно. На каком языке писал он — вопрос весьма темный. Несомненно, на эфиопский язык эта хроника в 1602 г. была переведена с арабского текста (тоже не сохранившегося): нельзя сомневаться и в том, что Иоанн писал не по–арабски. Но выбор между греческим и коптским очень затруднителен. Издатель «хроники» Зотанбер высказывается («medio tutissimus ibis») за то, что он писал на греческом языке, но отделы, относящиеся к истории Египта, писаны прямо по–коптски. Но такое полосатое сочинение не имеет за собой аналогий. Вероятнее, что хроника Иоанна была вся написана по–гречески *.

* Основания для выбора между греческим (ε) и коптским (κ) следующие:

1. Иоанн несомненно владел литературным κατ'εξοχήν — греческим языком, так как пользовался Малалою (+ε).

2. Невероятно, чтобы он не знал по–коптски (+κ).

3. Мина, непосредственный преемник Иоанна по кафедре в Пшати, известен как коптский писатель (автор «Жития» XLI патриарха александрийского Исаака) (+κ).

4. Враждебное отношение Иоанна к диофиситской Византии могло побудить его не писать по–гречески (+κ).

5. Но к этому времени показали себя и арабы в настоящем свете, и копты поняли, что, променяв византийцев на арабов, они сделали очень сомнительную аферу; это не могло не умерять их антивизантийства (+ε).

6. На историю, в главном и целом политическую, между коптской читающей публикой не было спроса (+ε).

7. Следы коптского текста в эфиопском, указанные Зотанбером, сводятся к паре слов с коптским (а не греческим) членом, πι–Μογγος вм. ό Μόγγος, πι–Δρακον вм. 6 Δράκον, да к предполагаемому тождеству (непонятного на эфиопском) титула чиновника «адагышнь» (adagySn) с коптским «этхиджн» (ετίιοκν), ΡΡ· 362. 423; впрочем «πι» могло получиться и из арабского «bi» («в»), а последнее отождествление натянуто (+κ).

8. Но все эти следы не перевешивают, по значению, одного факта: египетский город Иоанна в эфиопском всегда называется «Naqijus, Naqyjus, Накыюс», и крайне редко (3 раза?) к этому слову прибавляется: «называемый Абшади», или же говорится: «Абшади, т. е. Накыюс». Это показывает, что хроника Иоанна, даже и в специально египетских ее отделах (ср. гл. 31), писана не на том языке, на котором этот город называется всегда «Пшати», а на том, на котором он зовется «Νικίου» (+ε).

Итак: +4ε pro=4x contra:

Иоанн писал по–гречески, может быть вставляя там, где это необходимо, отдельные коптские (собственные) имена в роде πιηατι, πι–Δρακων (название канала в Александрии).

Сочинение Иоанна обнимает период от сотворения мира до завоевания Египта и состоит из 122 глав. Оно не разделено на книги; но в нем можно усмотреть три главные слоя: первый — период до воцарения Константина Великого, второй — до воцарения императора Фоки и третий — до конца. Это произведи ние, особенно в первом периоде, представляет из себя сколок с Малалы. Дополнений в нем сделано мало, причем они относятся к сообщению местных (египетских) преданий. Более самостоятелен второй период. Проводимая здесь точка зрения (мо–нофиситская) на исторические факты придает сочинению оригинальность; дополнений из местных историй встречается больше. Так, Иоанн сообщает о происхождении Феофила александрийского, передает различные пререкания между епископскими городами; в своеобразном свете является у него в отношении к Египту император Анастасий. В последнем же отделе своей истории Иоанн вполне самостоятелен и сообщает такие подробности, которых мы нигде не находим. Так, например, то, что такой грубый человек, как Фока, попал в императоры, объясняется у него очень просто: заговорщики выбрали из своей среды царя по жребию. Здесь сообщаются также сведения о смуте при Фоке на востоке (в связи с гонением на евреев?), и с особенными подробностями описывается воцарение Ираклия, о чем Иоанн мог узнать от очевидцев. Но в этом же отделе — между ПО и 111 главами — находится значительный пробел, так что история большей части царствования Ираклия утеряна (видимо, в арабском или даже в греческом тексте) и завоевание арабов представляется уже совершившимся. В третьей части прямо развертывается картина тех междоусобиц, которые облегчили арабам завоевание.^Взаимная ненависть халкидонитов и монофиситов изображена яркими чертами, хорошо выяснено, что попытки Ираклия к соединению монофиситов с моно–фелитами в Египте оказались неудачными. Ввиду всего этого значение последнего отдела признано всеми. Но если бы даже существовали сомнения относительно этих сообщений, то их разбили бы сообщения из папирусов эрцгерцога Райнера (в Вене), в которых есть официальные документы, квитанции фи нансовых чиновников податей, упоминаемых в истории Иоанна (απακυρε, Φιλόξενος δούξ).

Но этот важный труд есть только переводное достояние эфиопской литературы, которая питалась по преимуществу переводами с коптского и арабского. Впрочем, были здесь и самостоятельные попытки историографии, излюбленная форма которых — хроника. Из некоторых сохранившихся хроник мы узнаем о существовании государственных секретарей, на обязанности которых лежало записывать все выдающиеся события. Но древнейшие опыты этих хронистов не сохранились, уцелела только позднейшая (сокращенная) обработка их. Одна из этих позднейших редакций издана французским ориенталистом — Рене Бассэ, Rene Basset, Etudes sur l'histoire d'Ethiopie. Paris 1882. Эта хроника начинается от Адама и кончается 1730 годом. Но сообщения, здесь находящиеся, вообще незначительны, особенно до 1508 года; конспективная краткость делает их нередко непонятными; больше говорится о делах государственных, чем о церковных.

Армянская историография

Армянский язык относится к так называемой иранской ветви, сроден с персидским и настолько далек от других (семитских) восточных языков, что читается немногими. Нужно признать, что Россия в этом отношении поставлена очень благоприятно, имея таких ученых, как Броссе (Brosset), Патканов, Эмин, [Марр]. У французов можно указать на Дюлорье, а в Италии — монашеский орден (8 сентября 1712 г.) мехитаристов, унитов–армян, живущих в монастыре св.Лазаря на острове Венеции.

Для исторической литературы армянской церкви имеется труд проф. Спб. университета К. П. Патканова, Библиографический очерк армянской исторической литературы. Спб. 1879; Кетре Patkanian, Esquisse bibliographique de la litterature historique des Armeniens. S. — Petersbourg 1880. Ср. С F. Neumann, Versuch einer Geschichte der armenischen Literatur. Leipzig 1836. F. Neve, L'Armenie chretienne et sa litterature. Louvain 1886[43]).

Сама по себе армянская историческая литература весьма многочисленна, но носит характер местный. Известно, что армянская литература распадается на два периода: добуквенный и послебуквенный с 400 года. Почти все сочинения первого периода забыты, хотя некоторые из них каким–то чудом и сохранились.

Первым уцелевшим историческим писателем добуквенног периода был Агафангел Римлянин, секретарь Тиридата Великого (Трдат, 286—342).Это был ученый, знакомый с греческой и латинской литературой. Он написал историю царствования Тиридата (главным образом обращения в христианство), которое и сохранилось с позднейшими интерполяциями. [Издана в Венеции 1862 и Тифлисе 1882; греческий текст ed. de Lagarde, Göttingen 1887][44])

Вторым писателем был Зиновий глакский, епископ мало–азийский, отказавшийся от епископства, последовавший за Григорием Просветителем и бывший первым настоятелем монастыря св. Иоанна Предтечи в Тароне. По поручению Григория Просветителя он написал историю обращения армянской области Тарона в христианство, где поместил переписку св. Григория с Леонтием. Зиновий писал по–сирийски, но его история тогда же переведена на армянский язык [издана в Венеции 1832]. Труд его имел продолжателей: самый замечательный из них — Иоанн мамиконский, XXXV преемник Зиновия в монастыре св. Предтечи, который и довел историю до 640 года[45]).

Фавст Византиец продолжал историю Агафангела до 390 года.

Затем следует Моисей Хоренский (род. ок. 370 г., ум. 489 г.). Он с юных лет находился в близких отношениях с католикосом армян Сахаком Великим и Маштоцем Месропом, изобретателем армянской азбуки, и представляет из себя величину первой степени из той плеяды ученых, которые писали новоизобретенными буквами (начало послебуквенного периода). Его история в трех книгах начинается с Хайка, мифического родоначальника армян («армяне» по–армянски: «Hajk» ), и доходит до 441 года (f Сахака и Месропа). [История издавалась вместе с другими произведениями Моисея, главнейшими из которых являются его география и риторика, в Венеции в 1843 г. и 1865 г., и весьма часто отдельно, например, в Тифлисе 1881; русский перевод Н. Эмина, Москва 1858 и 1893][46]).

После него следует назвать ученика Сахака и Месропа — Егише (т. е. Елисея) f 480; это был секретарь при князе Вардане, описавший историю борьбы (449–451) армян за веру с персами против религии Зороастра и войны армян против последних, кончившейся для армян несчастно (битва при Арарате, в которой Вардан f в июне 451 г.). [Издавалась в общем собрания сочинений в Венеции 1839 и 1859 и часто отдельно, в последний раз в Москве 1892; русский перевод в Тифлисе 1853].

Ученик Сахака и Месропа Кориун написал жизнь Месропа [Венеция 1894]. Лазарь фарпский написал историю с 388—485 гг., своего рода продолжение истории Моисея Хоренского, которая Лазарю не была, однако, известна [Венеция 1793, 1807, 1873].

Можно указать затем из позднейшего времени на труд епископа Себеоса (т. е. Евсевия) VII в. — «Историю Ираклия» [Константинополь 1851, Спб. 1879 изд. Патканова; его же русский перевод Спб. 1862].

[От VIII в. известна история нашествий арабов на Армению и их войн с Византией от 661 до 788 г., «История халифов» вар–дапета Гевонда, т. е. Леонтия (Париж 1857, Спб. 1887 изд. Езова; перевод Патканова, Спб. 1862). Может быть, к этому же времени, если не к X в., относится и Моисей каганкатуйский, написавший «Историю агван», или албанцев (Париж 1860, Москва 1860 изд. Эмина; перевод Патканова, Спб. 1861)].

В X в. Фома Арцруни написал историю в 5 книгах от Ноя до 936 г. [Константинополь 1852, Спб. 1887 изд. Патканова]. [До более раннего пункта, именно до 925 г., довел в то же время свою историю кафоликос Иоанн VI(Иерусалим 1843, Москва 1853)].

В XI в. Стефан Асохик таронский довел историю до 1004 г. [Париж 1854, Спб. 1885; русск. перевод 1864]. В XII в. пресвитер Самуил анийский явился продолжателем хроники Евсевия кесарийского до 1179 г. [изд. Тер–Микелиан, Вагаршапат 1893].