Лекции по общей психологии

ШЖИ

Учебное пособие

Москва Минск ACT ХАРВЕСТ

2002

УДК 159.923 ББК 88.5 И 92

Серия основана в 1998 году

Ительсон Л. Б.

И 92 Лекции по общей психологии: Учебное пособие. — М.: ООО «Издательство АСТ», Мн.: Харвест, 2002. — 896 с. — (Библиотека практической психологии).

ISBN 5-17-010764-1.

Лев Борисович Ительсон (1926—1974) прожил мало, однако успел многое сделать. В частности, он был одним из первых ученых, внедрявших кибернетические и математические методы в психологическую науку.

Его фундаментальный труд «Лекции по общей психологии» вошел в золотой фонд отечественной психологии. Блестящий по форме, глубокий по содержанию, он абсолютно не устарел несмотря на то, что создан около 30 лет назад.

Предлагаемая книга интересна и в высшей степени полезна преподавателям, аспирантам, студентам, а также практическим психологам и всем тем, кто интересуется психологической наукой.

УДК 159.923 ББК 88.5

© Составление и редакция серии. А. Е. Тарас, 2000

ISBN 5-17-010764-1 (ACT) ISBN 985-13-0768-8 (Харвест)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Единство и вместе с тем противоречие объективного и субъективного, материального и идеального, внешних детерминаций и внутренних мотиваций, наблюдаемого — поведенческого и ненаблюдаемого — психического в деятельности человека и его личности обуславливает главную методологическую трудность психологических исследований. Как показывает вузовская практика, этим же определяются многие затруднения, которые испытывают студенты при изучении и осмысливании курса психологии.

Один из путей преодоления этих трудностей заключается, на наш взгляд, в перестройке логической структуры курса психологии. Ее суть заключается в том, что ознакомление студентов с содержанием психологической науки начинается не с максимально отвлеченных философских абстракций (сознания и бытия, идеального и материального и т. д.), и не с интроспективных понятий психических функций (восприятия, представления, мышления и т. д.), а с объективных фактов поведения и деятельности. Анализ этих конкретных, поддающихся наблюдению и экспериментальному исследованию фактов, позволяет постепенно восходить к концептуализации их сущности, выявлению и формулировке природы и закономерностей тех ненаблюдаемых идеальных процессов, которые синтезируются в понятии психической деятельности.

Многолетний опыт экспериментального преподавания показал, что такое построение курса психологии значительно облегчает его сознательное усвоение студентами, повышает интерес к нему и существенно изменяет отношение студентов к психологии. Предлагаемые лекции представляют собой итог описанной работы. Они не имеют целью дублировать учебник общей психологии, но ставят задачи, которые выдвигаются именно перед лекционным курсом, читаемым в вузе. Главные из них:

1. Выделить и по возможности глубоко раскрыть узловые, а также особо трудные для студентов проблемы и вопросы курса. Соответственно, автор не ставит своей целью охватить все темы и вопросы программы, а сосредотачивается на ключевых ее вопросах, центральных для понимания сущности психической деятельности, ее структур и механизмов, для овладения логикой и методологией психологической науки, ее понятийным и операциональным аппаратом.

2. Дополнить и обогатить знания студентов по изучаемому в курсе психологии материалу современными научными данными, а также ввести их в курс современных психологических исследований и экспериментальных работ в различных областях психологической науки.

3. Способствовать» развитию творческого мышления и творческого сознательного подхода к изучаемой науке. С этой целью в лекциях сопоставляются различные психологические теории и концепции, сделана попытка показа методологии психологического анализа и построения психологической теории, освещаются нерешенные вопросы психологической науки и обсуждаются пути их экспериментального исследования и решения.

4. Пробудить интерес к психологии у студентов, побудить их к исследовательской работе в области психологии. С этой целью автор отступает от канонов строгого «академического» изложения, ведет изложение в живой разговорной форме, привлекает широкий иллюстративный материал, пытается раскрыть перспективы и значение психологической теории для практики, в частности, для практики обучения и воспитания.

Таким образом, предлагаемый цикл лекций следует рассматривать как попытку дополнения и синтеза основных психологических знаний, которые должен получить студент в курсе общей психологии.

Проф. Л.Б. Ительсон

ж-мтшчт ичитни** mwnmimwwwi'inwHi w1"к-*-учи

Сегодня вы приступаете к изучению одной из самых сложных, интересных и важных для человека наук. И, пожалуй, одной из самых удивительных наук! В наше время удивить чем-нибудь уже очень трудно. Оно до краев наполнено поразительнейшими открытиями и необычайными свершениями. За какие-нибудь 30 лет люди вышли в Космос, расщепили атомное ядро и научились освобождать чудовищную энергию, которую оно содержит. Люди научились создавать искусственные вещества с любыми заданными свойствами. Они создали кибернетику и вместе с ней удивительные машины, способные решать логические задачи, писать стихи, управлять производством, играть в шахматы, короче, делать очень многое из того, что раньше казалось возможным только для человека. Ученые расшифровали генетический код наследственности, т.е. те средства, при помощи которых природа передает наследственные признаки живых организмов из поколения в поколение.

И все-таки, на мой взгляд, самые удивительные, далеко еще не раскрытые до конца тайны заключаются не в Космосе, и не в атомном ядре, и даже не в генетическом коде. Самое удивительное и загадочное явление в известном нам мире — это мы сами. Конечно, ракета, которая вырывается в мировое пространство — вещь удивительная. Но насколько тогда удивительней человеческая мысль, которая создала эту ракету. И, конечно, атомная энергия с ее чудовищной силой и возможностями — тоже вещь удивительная. Но насколько удивительней духовные силы человека, которые смогли вскрыть атом и освободить энергию, содержащуюся в нем! И Вселенная, со всей ее бесконечностью миров, удивительна. Но, все-таки, наверное, самое удивительное, это мозг человека — крохотная пылинка по сравнению со Вселенной, которая вмещает в себе всю эту Вселенную со всеми ее чудесами, законами, свойствами и силами.

Человек — вот самое великое чудо из всех чудес, которые нас окружают. Тысячелетиями перед этим чудом останавливались в изумлении философы, ученые, писатели и художники, пытаясь описать, выразить, познать сущность, свойства и механизмы поведения человека, его духовной жизни, и все-таки до сегодняшнего дня они не смогли до конца описать, познать, смоделировать свой предмет.

Между тем, познать свойства человека, познать механизмы, определяющие его поведение, познать законы, управляющие его психической деятельностью — одна из самых увлекательных и важных задач, стоящих перед философией, наукой и искусством.

Призыв «познай самого себя», обращенный к человеку древнегреческим философом Сократом две тысячи лет тому назад, наполнен глубоким смыслом и для людей второй половины XX века. Конечно, овладеть силами природы очень важно. Но еще важнее овладеть силами человеческого духа, потому что только они и открывают все эти силы природы. Конечно, управлять техникой; управлять созданными человечеством силами, машинами, орудиями очень важно, но еще важнее научиться управлять самим поведением человека, научиться управлять его духовной жизнью, его духовным развитием.

В связи с этим особенно важно познание человека для вас — будущих педагогов. Ведь именно вам вручается это величайшее чудо из чудес — формирование человеческой личности. На вас будет возложена миссия направлять развитие будущих граждан общества, формировать их поведение, их отношения, их духовный мир и индивидуальность. Поэтому знание человека, понимание его свойств, механизмов его поведения, законов его психической деятельности, фактов и условий его развития и формирования составляют одну из самых необходимых частей ваших будущих знаний, одну из основ вашей будущей деятельности.

Еще три столетия тому назад великий чешский педагог, основатель всей современной педагогики, Ян

Амос Коменский говорил, что даже столяр не возьмется изготовлять стол из дерева раньше, чем он не разберется, какое дерево ему дали, и какие свойства у него. В зависимости от этого он определит, как будет обстругивать, долбить, как будет с ним работать. И только учитель, — говорил он, — часто считает, что может обрабатывать самое тонкое, самое сложное сырье, какое есть в мире — человеческую душу, совершенно не зная ни ее свойств, ни как она устроена, ни как она работает. Вот именно это, пользуясь словами Коменского, как устроена человеческая душа и какие у нее свойства, как она работает и формируется, мы и будем с вами изучать в курсе психологии.

Что такое психология? Прежде всего, это — наука. Тогда возникает вопрос: а что такое наука? На этот вопрос надо ответить, потому что часто мы встречаемся с неверным обыденным пониманием психологии. Говорят, «Вот, смотрите, какой он хороший психолог, он сразу увидел, что это дрянной человек». Или: «Какой он великолепный психолог, по одному выражению глаз он знает, о чем человек думает». О писателях часто говорят: «Какой великий психолог Толстой, как он тонко сумел подметить особенности человеческой души, как великолепно он отобразил человеческие чувства, поступки в своих романах.»

Во всех этих случаях понятие «психология» употребляется в обыденном, житейском смысле. «Психолог», говорят о человеке, который, благодаря опыту, может многое почувствовать, заметить, понять в других людях.

В этом смысле каждый из нас «психолог» и занимается «психологией». Ведь все мы живем бок о бок с другими людьми. В труде и в игре, на работе и в быту, в сотрудничестве и в борьбе мы вступаем с этими людьми в самые разнообразные взаимоотношения и взаимодействия. При этом мы так или иначе вынуждены формулировать для себя определенные представления о внутреннем мире и чертах личности этих людей, о причинах и смысле их высказываний и поступков, об их отношении к нам и к окружающему миру, об их чувствах, мыслях и намерениях и т.д. Наше отношение к другим людям, наши реакции на их действия, наши поступки по отношению к ним во многом определяются именно этим нашим истолкованием внутреннего психологического смысла и содержания поведения людей, с которыми мы встречаемся на своем жизненном пути.

Откуда же берется это истолкование, «понимание» других людей? Главным образом из нашего опыта человеческих отношений. Однако, от таких интуитивных обобщений и выводов из своего частного опыта еще очень далеко до настоящей науки. Для того, чтобы все эти частные выводы из фактов превратились в науку, нужно, чтобы наше знание о них приобрело несколько особых свойств.

В каких же случаях наши знания приобретают право называться наукой? Только выяснив это, мы сможем подойти к определению, что же такое наука психология.

Итак, что такое наука вообще?

В 1432 году в одном из крупных монастырей Италии возникла горячая дискуссия, которая привлекла выдающихся ученых того времени со всех концов Европы. На диспуте обсуждался вопрос: сколько зубов у лошади. 13 дней продолжались бурные споры с утра до ночи. Было поднято все священное писание, сочинения отцов церкви и святых. Проявлена была грандиозная эрудиция, сталкивались противоположные мнения, но спорящие никак не могли прийти все-таки к какому-нибудь определенному выводу. А на четырнадцатый день один молодой монах внес неслыханное и чудовищное предложение. Он предложил привести лошадь, открыть ей рот и подсчитать, сколько у нее зубов. Предложение это вызвало яростный гнев всей высокоученой аудитории. Ученые мужи и монахи обрушились на молодого богохульника с воплями, что он предлагает невиданные, еретические, богохульственные способы исследования. Его избили и выбросили из аудитории. А высокий ученый совет принял решение, что сей вопрос о количестве зубов у лошади навеки останется для людей глубокой тайной, потому что, к сожалению, нигде в писании святых отцов церкви об этом не сказано.

В сущности то, что предложил молодой монах, и было началом научного метода. Наука начинается там, где вместо того, чтобы отправляться от того, что кто-то сказал, мы отправляемся от наблюдения над самими фактами. Или иначе, наука начинается там, где вместо того, чтобы спрашивать авторитеты, мы спрашиваем саму природу и ищем у нее путем наблюдения ответа на наш вопрос.

Но природа бесконечно разнообразна и, наблюдая вообще, можно утонуть в бесконечном количестве фактов, которые вы увидите. Поэтому, научный подход заключается не в простом наблюдении всего, что попадает на глаза, а в целенаправленном наблюдении, с помощью которого пытаются найти ответ на определенный вопрос. Итак, любая наука начинается с попытки поставить природе вопрос и найти ответ на этот вопрос с помощью наблюдения.

Это может быть любой вопрос. Вопрос о свойствах предметов, т.е. о том, какие они. Вопрос о связях предметов, т.е. о том, почему происходит то или иное явление. Вопрос об условиях, при которых определенные связи проявляются, т.е. о том, когда, где, как проявляются определенные свойства явлений и т.д.

Для того, чтобы ответить на эти вопросы, ученый ищет условия, в которых имеются соответствующие явления, или он сам создает эти условия. Когда ученый сам создает условия, в которых проявляются интересующие его факты, то это называется экспериментом.

Так, например, в XVII веке физики заинтересовались вопросом: от чего зависит высота звука, которую мы слышим от музыкальных инструментов. Известно ведь, что одна струна издает высокую ноту, другая — низкую ноту. Почему это происходит, задались вопросом физики, и призвали на помощь эксперимент. Они натягивали струны разной длины (чем короче струна, тем чаще она будет колебаться от того же самого щипка) и обнаружили: чем чаще колебание, тем выше звук, который издает струна. Это уже был ответ на вопрос, поставленный природе: высота звука зависит от частоты колебаний. Чем выше частота, тем выше звук.

Чем отличается этот случай от простого наблюдения? Здесь уже ученые сами создавали интересующие их явления. Они создавали в одних случаях высокий звук, в других — низкий и наблюдали, какие струны его производят. Это и был уже первый примитивный тип эксперимента.

Эксперимент позволяет выявлять устойчивые и общие связи между явлениями. Что это значит — устойчивые и общие?

Это такие связи, которые проявляются всегда и везде, при наличии определенных условий. Например, чем выше частота колебаний воздуха, тем выше тон звука. Всегда? Всегда. Везде? Везде. При каких условиях? Если эти колебания периодические и имеют частоту не ниже 20 и не выше 20000 периодов в секунду.

Вот такая определенная устойчивая связь явлений, которая всегда имеет место при наличии определенных условий, получила название научного закона.

Научный закон, так как он общий, позволяет предсказывать будущие явления. Например, когда мы сумели количественно определить связь между высотой тона и частотой колебаний, мы можем предсказать: хотите получить верхнее «ля» 6-й октавы, возьмите струну такой-то длины. Если возьмут струну соответствующей длины и получат этот тон, то теория подтверждается. Итак, правильная научная теория, верно отображающая объективные законы реальности, позволяет предсказывать будущие явления и, соответственно, управлять ими.

Попробуем теперь разобраться с этой точки зрения, что такое наука психология. Для этого надо установить, что изучает данная наука, или, как это точнее формулируют, определить предмет науки. Значит, в нашем случае, перед нами стоит задача определить предмет психологии.

Слово «психология» — греческое. Буквально оно означает — «наука о душе». Итак, наука о душе. Действительно, это и было первым определением предмета психологии, которое дано было более двух тысяч лет тому назад греческим философом Платоном. Естественно, возникает вопрос: наука о душе..., а что такое душа? Понятие «души» имеет очень и очень давнюю историю. Поэтому в поисках его истоков нам придется отправиться на 10—15 тысяч лет в глубь веков. Еще нет науки в нашем понимании. Еще нет философии. Фактически еще нет даже и религии в современном понимании. Первобытный человек полудикими ордами живет на деревьях, прячется в пещерах, окружен со всех сторон хищными зверями и враждебными стихиями. Его терзают холод, жара, он вечно голоден, он вечно окружен опасностью и страхом смерти. И все-таки уже у этого первобытного получеловека появляются первые «детские» вопросы о том, что представляет собой окружающий мир и, прежде всего, что представляет собой он сам.

Он видит, слышит. Но что в нем видит, что в нем слышит? Он двигается, нападает, убегает. Но что движет им, что управляет его руками, ногами, телом. Нашему далекому пра-прапредку, как и нам, знакомо такое явление, как сновидения. Человек лежит неподвижный, как мертвый, а в это время во сне он путешествует в далеких местах, дерется с дикими животными, видит умерших уже людей и т.п. Значит, по-видимому, приходит ему в голову мысль, внутри есть «что-то» или «кто-то». Это «что-то», когда человек спит, улетает, где-то бродит, дерется с животными и т.д. Потом, когда он просыпается, возвращается к нему обратно в тело. И в бодрствовании заметна работа этого «чего-то» или «кого-то». Так, человек видит окружающий мир. Что это значит, видит? Наверное, внутри сидит какой-то маленький человечек, который через его глаза смотрит и видит, который через его кожу чувствует, который через его уши слышит.

Когда человек умирает, этот маленький человечек в нем, который видит и слышит, куда-то улетает и остается одно тело. Это тело не может само по себе ни видеть, ни слышать, ни двигаться. Напрашивается вывод, значит внутри человека есть что-то, что дает ему жизнь, что дает ему возможность двигаться; что-то, благодаря чему он видит, слушает, дышит. Когда это «что-то» улетает из тела, остается труп. Вот это «что-то» и получило название души. Сначала его представляли именно как маленького человечка. Вернее, еще раньше, даже не как человечка, а как животное, считавшееся родоначальником данного племени («тотем»).

Почему? Дело в том, что представлять себе окружающий мир (моделировать его) человек может только в рамках своего опыта, с помощью того, что ему известно.

Древнейший прачеловек еще не отделял себя от природы, не сознавал себя личностью. Поэтому он отождествлял себя с явлениями окружающего мира, с тем,

что он видел, чувствовал, воспринимал. То, что «сидит» в нем внутри и движет его, дает ему жизнь, он отождествлял с известными ему живыми движущимися существами — зверями, птицами и т.д.

Позже, по мере того, как человек начинал осознавать свое отличие от других воспринимаемых им вещей и существ, начал сознавать себя как носителя действий, жизни, движения, душа стала все более представляться в облике человека. (Этот переход отразился в промежуточных образах полулюдей-полузверей, вроде сфинкса, богов с птичьей головой, волчьей головой и т.д.).

Везде, где наблюдалось действие, движение, виделись позади них образы людей, которые совершают эти действия. Так рождались боги. Мир был наполнен ими. Гремит гром — это Перун едет на колеснице и высекает искры. Бушует океан — это бог океана Нептун сердится. Льет дождь — это опять-таки на небе кто-то там из лейки или из чего-то поливает землю и т.д.

Этот взгляд, подход к природе, при котором, не зная ее собственных законов, люди населяли и объясняли ее человеческими поступками, чувствами, называется антропоморфизм. Антропос — это человек, морфос — форма. Антропоморфизм — это восприятие мира в форме человеческих чувств, переживаний, поступков. Именно этот антропоморфный взгляд на мир запечатлелся в древних мифах и языческих религиях.

Постепенно, однако, примитивный антропомор- , физм все больше приходил в противоречие с накопляющимся опытом и знаниями. Соответственно, и представление о душе все больше теряло сходство с конкретным живым человеком. Сначала оно лишилось тела. Души начали представляться как бестелесные тени. Затем философы начали изгонять из него и сходство с человеком по внешней форме. Осталось только понятие о чем-то, что не имеет ни тела, ни формы, но способно думать, чувствовать, управлять поступками человека. (По-видимому, опыт, из которого возникло такое представление, связан с возникновением государства. Ведь государственная власть бестелесна, не имеет «вида и формы», но управляет поступками человека, осмысленна, эмоциональна и т.д.).

Такое «дистиллированное» представление о душе закрепилось в понятии «духа».

Многие столетия, пожалуй, до XVII века, психология оставалась именно учением о душе, а затем о свойствах духа. И сегодня по привычке, мы говорим о «духовном мире» человека и т.п.

Например, древнегреческий философ Аристотель формулировал его так: у человека есть три души — душа растительная, душа животная и душа думающая. Растительная душа управляет ростом человека и его организмом; животная душа управляет его движением, а вот мыслящая душа управляет его разумом. Целая теория, как видите. Причем, в ней отображены действительно существующие три различных сферы нервно-психической деятельности: вегетативная (органическая), моторная (поведенческая) и познавательная (гностическая).

Но можно ли считать разнообразные учения, объединяемые под названием «психология души», наукой? Давайте попробуем приложить к ним те признаки науки, которые мы сформулировали выше. Можно ли то, что называют душой, наблюдать? Можно ли то, что называют душой, экспериментально анализировать? Разумеется, нет. Понятием «душа» как раз обозначают что-то невидимое, неощутимое, таинственное, что наблюдать и чувственно познать нельзя. Значит до тех пор, пока психология остается в рамках учения о душе, она не может быть наукой, а представляет собой какую-то разновидность религии. Ведь чем отличается религия от науки? Тем, что утверждения науки основаны на объективном доказательстве, а утверждения религии основаны на вере. Все, что утверждает психология души, невозможно доказать, так как это невозможно объективно наблюдать и практически анализировать. Поэтому остается только верить. И раз это учение основывается на вере, оно в той или иной форме является формой религиозного отношения к миру, а не научного.

К началу XVII века, когда получили уже значительное развитие математика, механика, некоторые области физики, кое-какие области химии, объяснения всего на свете душой уже перестали удовлетворять ученых. На смену им возник новый способ объяснения действительности. Этот способ можно назвать теорией скрытых свойств и субстанций. Суть ее заключается в следующем. Если обнаруживали какое-нибудь закономерное явление и ставили вопрос «почему оно происходит», то отвечали: «Потому что вещь имеет такие свойства». Например, почему, если бросить камень, он падает к земле, а не улетает вверх? Ответ: потому что у него есть такое свойство — стремиться к земле. Вопрос: почему магнит притягивает железо? Ответ: потому что у магнита имеется такое внутреннее свойство — притягательность к железу. И т.д. Это, так называемое, метафизическое объяснение действительности.

В психологии описанный подход также получил свое выражение. Теперь уже перестали говорить о душе и начали говорить так: человек или человеческий мозг имеет особое свойство. Оно заключается в способности думать, чувствовать, желать. Это свойство, эту способность думать, чувствовать, желать назвали сознанием. Так возникло исторически второе определение предмета психологии. На смену психологии души пришла, так называемая, психология сознания. В чем заключается метод этой психологии? Человек должен заглядывать себе, так сказать, внутрь и наблюдать, что он чувствует, что он переживает, какие мысли у него протекают — затем это описывать. Это и будет психология, предмет психологии.

Психология сознания особенно расцвела в XIX веке, и до сегодняшнего дня еще ряд буржуазных ученых придерживаются ее позиции. С их точки зрения, предмет психологии — это человеческое сознание и его изучение.

Такое определение как будто уже более похоже на правильное. Действительно, «психология — наука о душе» явно не годится — неизвестно, что такое душа, ее и наблюдать невозможно. Но, что такое сознание, мы как будто знаем. Каждый из нас сознает, что он что-то видит, чувствует, думает. Конечно, кроме тех случаев, когда он в обмороке. Значит, сознание можно наблюдать и изучать.

Психология души была основана на пустых рассуждениях. Психология сознания основана уже на наблюдении.

Похоже, что мы имеем в ней дело уже с наукой, т.е. исследованием, систематизацией и обобщением наблюдаемых фактов, формулировкой их общих свойств и закономерностей. Более того, в психологии сознания становится возможен и эксперимент. Он заключается в том, что исследователь создает определенные внешние условия и наблюдает, как при этом протекают психологические процессы.

Например, показывает какие-нибудь изображения и выясняет, как их воспринимает человек, что в них замечает, какие представления, мысли и чувства они вызывают у него. Или ставит перед человеком определенную задачу и прослеживает, как протекают психологические процессы в ходе ее решения и т.п.

Опираясь на такого рода исследования психология сознания действительно накопила большой материал о свойствах и закономерностях внутренней психической жизни человека. Именно ей мы обязаны многими сведениями, которые излагаются сегодня в учебниках психологии и вошли в общий фонд современной психологической науки.

Однако, у всего этого материала есть одна существенная особенность. Наблюдения, на которых он основан, носят специфический характер. Это — наблюдения человека над самим собой, над собственными внутренними состояниями, чувствами, мыслями, желаниями. Такое специфическое наблюдение получило название метода интроспекции (буквально: «заглядывания внутрь»).

Интроспекция сильно отличается от наблюдения во всех других науках. В любой науке главное требование к наблюдению — его объективность. Это означает, что каждый человек в тех же условиях (если надо, вооруженный теми же приборами) может наблюдать те факты, которые утверждает данный ученый. Так, например, каждый ученый может при наличии тех же условий наблюдать солнечное затмение, или реакцию образования воды из водорода и кислорода, или повышение звукового тона при увеличении частоты колебаний струны. Такая возможность позволяет объективно проверять соответствующие утверждения и законы. Поэтому объективная наблюдаемость, повторяемость и контролируемость составляет обязательное условие, при котором определенный факт, или утверждение, или закон допускаются в науку.

При интроспекции же наблюдаемые явления «видимы» только одному человеку — тому, в «душе» которого они протекают. Но, как известно, «чужая душа — потемки». Непосредственно наблюдать, что происходит в голове другого человека, какие мысли, чувства, желания там протекают, невозможно. Поэтому (даже если исключить прямой обман) мы не можем проверить, верно ли осознает человек те психические процессы, которые протекают у него в голове. Мы не знаем, способен ли он полностью их осознать.

Наконец, мы не можем быть уверены, что вмешательство самонаблюдения не изменяет чего-то в самом протекании его психических процессов. (Попробуйте, например, при радостном известии начать пристально наблюдать за собой: «Что я испытываю? Как себя веду?» Гарантирую, что чувство радости сразу померкнет, а поведение станет натянутым и неестественным).

В итоге, чтобы принять данные самонаблюдения, надо принять на веру показания нашего сознания или высказывания испытуемых, не имея почти никаких средств их объективно проверить. А мы с вами уже видели, что вера — это не основа для науки.

В связи с этой трудностью, что невозможно увидеть, как протекают мысли, чувства, желания «в голове» у других людей, ряд философов и ученых в начале XX века пришли к выводу, что психология, для того, чтобы стать наукой, должна вообще выбросить из своего предмета вопрос о сознании и наблюдать только то, что можно непосредственно увидеть и зарегистрировать, а именно: поведение, поступки или, как это называют в психологии, реакции человека. Этот третий этап в развитии психологии, получил название «бихевиоризма». Бихевиор — по-английски значит поведение, соответственно, бихевиоризм определял предмет психологии как науку о поведении.

Итак, сначала мы получили психологию без души. Бихевиоризм предложил уже психологию без сознания. Внешне предмет психологии, который предлагает бихевиоризм, как-будто действительно строго отвечает требованиям науки. Внешнее поведение человека или животного можно наблюдать, над ним можно ставить эксперименты, его можно контролировать и измерять, т.е. все требования науки здесь уже выполняются. Отчасти поэтому бихевиоризм и сегодня — одно из самых мощных направлений в буржуазной психологии. Вся американская психология, значительная часть английской психологии представляют собой психологию поведения.

Можем ли мы принять такое понимание предмета психологической науки? Нет, не можем! Наблюдая поведение, мы действительно исследуем объективные факты. Но это объективность обманчивая и поверхностная. Ведь само поведение, сами поступки человека определяются его мыслями, чувствами, желаниями. Если мы отказываемся изучать эти мысли, чувства, желания, то мы теряем возможность понять и само поведение. Возьмем простой пример применительно к школьной практике. Какбихевиорист изучает, предположим, дисциплинированность ученика на уроке? Он подсчитывает, сколько ученик получил замечаний на уроке, сколько раз отвлекался и т.д. Чем меньше замечаний и отвлечений, тем ученик дисциплинированней.

Но ведь ученик может тихо сидеть на уроке по самым разным причинам. Он может тихо сидеть, потому что ему интересен урок, а может тихо сидеть, потому что у него вообще ослаблен организм и он находится в пассивном состоянии. Он может тихо сидеть, потому что боится учителя, и может тихо сидеть, потому что в это время он мечтает о чем-то постороннем по отношению к уроку.

Одно и то же поведение может иметь своей причиной самые разные психические состояния, и, если мы будем изучать только поведение, то ничего по-настоящему существенного о психической деятельности ученика, о том, что происходит в его голове, мы не узнаем. Поэтому, бихевиоризм тоже неверно определяет предмет психологии. Психология поведения выбрасывает из психологии психологию, а оставляет только поведение. Она закрывает поэтому путь к выяснению причин поведения, к выяснению сущности механизмов психической деятельности человека.

Итак, мы с вами пришли к довольно печальному итогу. Мы еще не начали изучать нашу науку, а уже не можем найти ее предмета. Этот итог в значительной мере отражает действительный путь, пройденный психологией. Он шел от кризиса к кризису. Кризис психологии души, кризис психологии сознания, сегодня — кризис психологии поведения. И каждый раз, когда обнаруживалась ошибочность или ограниченность пути, избранного психологией, находились люди, которые начинали кричать, что психология вообще не может быть наукой, так как она занимается невидимыми и неощутимыми внутренними процессами в голове человека, что «душа» непознаваема, что ее научно исследовать нельзя, что поэтому психология наукой не была и не будет.

Верно ли это? Неужели, действительно, нельзя определить предмета психологии и выяснить сущность того, чем она занимается?

Нет, это неверно!

Дело в том, что философы прошлого неверно решали важные для психологии вопросы — об отношении между бытием и сознанием, между объективным и субъективным, духовным и материальным, между психикой и поведением.

Одни из них — представители психологии сознания — решали эти вопросы с позиций идеализма. Сознание, психическое, это, по их мнению, свойства особого носителя — души или духа, который отличается от материи и не зависит от нее. Поэтому для их познания не годятся те методы, которыми наука исследует материальный мир, а необходимые особые «духовные» методы, вроде «самонаблюдения», «самопознания», «внутреннего усмотрения», «внечувственного постижения», «духовного проникновения» (интроспекция, интенция, апперцепция, интуиция) и т.д.

Другие — главным образом, бихевиористы — решали те же проблемы с позиций вульгарного материализма. Для них психическое ничем не отличается от материального. Оно, по их мнению, сводится к нервным процессам и физико-химическим изменениям и представляет собой просто их описание на другом языке. Поэтому для их познания достаточно методов физиологических, физических и химических исследований.

И то и другое решение неверны. Они противоречат и современным данным науки, и основам научного подхода к действительности. Идеалистическая позиция закрывает дорогу к объективному научному исследованию психического. И это, как мы видели, прямо ведет к религии. Вульгарно-материалистическое решение также закрывает пути к научному исследованию психического, потому что оно отказывается признавать его и изучать. А это отдает психическое во власть идеализма.

Так ложные исходные философские позиции долго закрывали психологии пути к правильному определению ее предмета. Они привели ее к состоянию сегодняшнего жестокого теоретического кризиса — когда психологическая наука оказывается не в состоянии осмыслить и объяснить ею же накопленные важнейшие факты.

Выход из этого тупика в научном определении предмета психологии нашла философия диалектического материализма. Она показала, что между психическим и материальным имеет место не отношение противоречия или, наоборот, тождества, а отношение единства. Психика представляет собой функцию, т.е. способ действия, определенной формы высокоорганизованой материи — нервной системы и в высшем ее проявлении — мозга.

С этой точки зрения понятно, почему психическое не материально. Функция не является чем-то материальным. Это — процесс, действие. Так, например, функция автомобиля — езда. Сам автомобиль, разумеется, вполне материален. Но его перемещение в пространстве не является самим автомобилем. Оно представляет собой процесс — изменение положения автомобиля в пространстве.

Именно в таком смысле является нематериальным психическое. Его носитель материален. Это — мозг. Механизмы, ее порождающие, материальны. Это — физико-химические процессы в нервной системе. Но сама психика не материальна. Она — результат этих процессов, как перемещение в пространстве, результат физико-химических процессов, которые происходят в механизмах работающего автомобиля.

Из сказанного видно, что невозможно оторвать психическое от материального, как нельзя оторвать движение от того, что движется. Из сказанного явствует также, что материальное первично — оно порождает психическое, а психическое вторично. Оно возникает и существует только при определенных материальных условиях. Более того, оно лишь свойство определенной формы движения материи.

Описанный подход позволяет совершенно по-новому подойти к определению предмета психологии. Все рассмотренные нами подходы исходили из вопроса, «что такое психика — дух или материя». Наш подход требует поставить вопрос по-иному: в чем заключается функция определенных видов материи, именуемая психической деятельностью?

На этот вопрос современная наука может ответить вполне однозначно. Психика, психическая деятельность нужны животным, от самых низших, вплоть до человека, для того, чтобы приспособляться к внешнему миру. А что значит приспособляться? Это значит, так действовать, так вести себя, чтобы сохранить свое существование, чтобы развиваться, чтобы приспособлять действительность к своим потребностям, чтобы обеспечить продолжение существования своего рода. Вот это — главная функция психики.

А что нужно для того, чтобы она эту функцию осуществляла?

При каких условиях психика может эту функцию управления поведением осуществлять правильно?

Давайте возьмем примитивный пример: на меня едет автомобиль, а я вижу или мне кажется, что этот автомобиль едет в 10 метрах от меня. Чем это кончится? По-видимому, очень печально. Значит, для того, чтобы в данном конкретном случае сохранить свое существование, я должен правильно воспринимать, или, вернее, мой мозг должен верно передавать действительное расстояние от меня до автомобиля. Иначе говоря, реальное отношение вещей в пространстве должно правильно отражаться в моем мозгу. Это — элементарный случай. А теперь возьмем сложнейшую ситуацию: мы отправляем космонавта в Космос. Что нужно для того, чтобы ракета не взорвалась на старте, вышла на орбиту и после облета Земли приземлилась благополучно? Надо, чтобы наши знания, те расчеты, те законы, которыми мы руководствуемся, правильно отражали действительные законы реальности. В данном случае — законы движения ракеты, Земли и т.д.

Итак, как видите, от самого элементарного уровня до самого высокого, психика может целесообразно управлять нашими действиями только в том случае, если она правильно отражает свойства и законы действительности. В тех случаях, когда психика теряет способность правильно отражать действительность, человек утрачивает способность к поведению, соответствующему этой действительности. Ярчайший пример тому — сумасшествие. Это —любое нарушение в психике, из-за которого она теряет возможность правильно отражать действительность. Начиная с таких случаев, когда человек видит то, чего в действительности нет (его преследуют черти, какие-то люди в масках, галлюцинации...), кончая случаями, когда он не видит того, что есть (бред отрицания, сумеречные состояния сознания и др.). Во всех этих случаях разрушение контакта между психикой и действительностью приводит к гибели или, по крайней мере, невозможности для человека жить, работать и существовать нормально.

* * *

Во всех рассмотренных случаях явственно выступает, что психика может регулировать наше поведение так, чтобы сохранить наше существование, чтобы приспособиться к действительности только тогда, когда она верно отражает свойства внешнего мира. Отсюда вытекает, что функция психики состоит в отражении свойств и связей действительности и регулировании на этой основе поведения и деятельности человека. Соответственно, психическая деятельность заключается в отражении объективных свойств реальности, регулирующем поведение и деятельность.

Теперь, наверное, любой из вас сможет вывести определение предмета психологии, что она изучает:

Психология — это наука об отражательной деятельности мозга, регулирующей поведение и деятельность.

Из этого определения вытекают сразу две стороны деятельности психики, психического. Одна сторона — отражение действительности. Это — сторона невидимая, внутренняя. Ничего еще не зная о ней, попробуем все же наметить структуру, которой будем руководствоваться при изучении этой стороны психической деятельности. Любая деятельность протекает во времени. Поэтому в ней можно выделить короткие, целостные акты, занимающие небольшой отрезок времени; процессы, охватывающие длительный отрезок времени, наконец, черты, которые всегда (или очень долго) присущи этой деятельности. Вот по этому принципу, по длительности и устойчивости во времени, мы и будем подразделять компоненты отражательной деятельности психики.

Кратковременные, одномоментные акты мы назовем психическими явлениями. Более устойчивые — назовем психическими состояниями. Системы действий, развертывающиеся во времени, как совокупность этих состояний — назовем психическими процессами. Наконец, такие стороны этих процессов, которые устойчивы, всегда проявляются в ходе отражательной деятельности, назовем психическими свойствами.

Вторая сторона деятельности психики — регуляторная. Она появляется во внешних действиях, которые совершает человек, и реакциях на окружающий мир, которые возникают в его организме. Эту сторону можно наблюдать, регистрировать, измерять. Она — видимая, наблюдаемая. Пользуясь тем же принципом, в ней мы тоже можем выявить основные элементы или компоненты. Это будут, во-первых, элементарные акты. Далее — более крупный, законченный отрезок, который состоит из нескольких актов — операция. Еще более крупный отрезок, совершаемый с помощью операций, — действие. Совокупность действий, совершаемых в течение более или менее длительного отрезка времени, — поведение. И, наконец, сочетания различных форм поведения в ходе взаимодействия с окружающим миром — деятельность.

Что же ищет психология? Что она изучает? Она ищет и исследует законы, управляющие отражательной и регулирующей деятельностью психики. Иначе говоря, она пытается выяснить, как возникают психические явления, как из них складываются психические состояния, как формируются из них психические процессы, как они закрепляются в психических свойствах, как это отражается в действиях, поведении и деятельности человека.

Главная сложность здесь в том, что одна из сторон изучаемой деятельности скрыта от наблюдения. Она протекает в чужой «душе», в чужой голове, в чужом сознании. Поэтому психология — особенно трудная область исследования. Как наука, она, пожалуй, самая трудная из всех. Ведь в любой науке мы можем все-таки разрезать, разложить, вскрыть объект исследования, выяснить, что внутри, поставить его перед собой и сравнить с другими, посмотреть, как он действует. В психологии одна сторона ее объекта невидима принципиально, в нее не залезешь, ее не увидишь. Это и составляет огромную сложность и трудность психологии как науки.

Мы уже видели, что именно по этой причине многие психологи считают, что внутренняя «духовная» сторона психической деятельности вообще недоступна для объективного научного исследования. Однако, это — неверно!

Диалектико-материалистический подход к психике показывает, что психическое — это не замкнутый мир, начисто отрезанный от реальности и не имеющий с ней ничего общего. Психическое порождается материей мозга и возникает в ходе взаимодействия человека с окружающим миром как отражение его свойств и структуры. Это отражение существует не само по себе и осуществляется мозгом не для собственного удовольствия. Оно служит для регулирования поведения и деятельности человека в соответствии с отраженными объективными свойствами окружающего мира.

Поэтому наблюдаемые действия и поведение человека позволяют до определенной степени судить о том, как отражается окружающий мир его психикой, как протекает и осуществляется ее отражательная деятельность. Именно это обстоятельство и делает возможным существование психологии как науки. Вместе с тем следует всегда помнить, что связь между внешними условиями и наблюдаемым поведением человека не является прямой, однозначной. Человек не похож на автомат для газировки, куда бросишь три копейки, и выдается порция воды с сиропом. В отражения мира, которые управляют его поведением, входят и весь его прошлый личный опыт, и освоенный через обучение опыт общества, и потребности человека, его желания, цели, ценности, отношения к миру.

Всю эту совокупность информации, отношений к окружающему миру, стремлений и способов действия, которыми располагает и руководствуется человек, называют внутренними условиями. Соответственно, можно сказать, что внешние условия воздействуют на поведение человека через внутренние условия. Именно поэтому по внешнему наблюдаемому поведению человека, как правило, нельзя однозначно судить о внутренних процессах, которые протекают в его психике. Это-то и составляет главную трудность психологического исследования. Тот же самый поступок может быть вызван у разных людей самыми разными соображениями и причинами. И, наоборот, то же самое чувство, цель, идея могут у разных людей выразиться в совсем разных действиях.

Задача всех методов научной психологии как раз и заключается прежде всего в том, чтобы создавать условия, при которых связь между наблюдаемым поведением и обуславливающими его психическими причинами становилась бы по возможности наиболее однозначной. Важнейшими способами, которые разработала для этой цели современная психология, являются прогностический (предсказывающий) эксперимент и формирующий (созидающий) эксперимент.

Сущность прогностического эксперимента заключается в следующем. На основе различных методов сбора данных — наблюдения, анкет, бесед, испытательных заданий (тестов), работ испытуемых и др. — психолог приходит к определенной гипотезе (предположению) о психических механизмах изучаемого явления. На этой основе он формулирует модель (схему) этого механизма. В последние годы психологи стремятся, чтобы эта модель была математической, т.е. количественно описывала изучаемые закономерности. Исследуя эту модель для различных условий, ученый получает предсказания, какие особенности поведения должны наблюдаться в этих условиях. Затем он создает в эксперименте соответствующие условия и наблюдает, возникают ли в них предсказанные явления. Если возникают, то это дает основание считать, что высказанная гипотеза верно описывает определенные стороны изучаемых механизмов психики.

Так, например, ряд фактов и соображений привели некоторых психологов к выводу, что форму предметов мы видим благодаря «ощупывающим» движениям глаза. Отсюда вытекало, что если «остановить» глаз, то он перестанет видеть предметы. Были проведены соответствующие эксперименты, и предсказание подтвердилось. Неподвижный глаз был слеп. Такой итог значительно повышает вероятность того, что указанная гипотеза верно отражает какие-то черты внутреннего механизма восприятий.

Формирующий эксперимент начинается опять-таки с гипотезы о том, как возникают и протекают определенные психические операции и процессы. Затем психолог создает в эксперименте условия, которые по его гипотезе должны сформировать эти психические операции и процессы. В заключение он дает испытуемым задания, которые требуют для своего выполнения использования указанных операций и процессов. Если все испытуемые успешно справляются с этими заданиями (а раньше не могли этого сделать), то с высокой вероятностью можно утверждать, что соответствующие психические операции и процессы у них сформировались. А это, в свою очередь, подкрепляет исходную гипотезу об условиях формирования и механизмах протекания этих операций и процессов.

Так, например, ряд советских психологов выдвинули гипотезу, что операции мышления представляют собой переработанные отражения практических действий с предметами и что этот переход от предметных действий к умственным осуществляется через слово. Затем они взяли ряд умственных операций (над логическими классами), которых не умели выполнять испытуемые (дошкольники). В ходе эксперимента испытуемые сначала выполняли соответствующие действия практически над группами предметов, а потом словесно. В заключение им давались логические задачи, требующие для решения производить указанные операции «в уме». Все испытуемые смогли правильно решить. Это свидетельствовало, что они овладели соответствующими умственными действиями. Отсюда вытекал вывод, что предложенная гипотеза правильно описывает, по крайней мере, один из путей формирования умственных действий, а также подтверждается исходное предположение об их природе.

Однако, и при наличии таких методов, выявление и особенно доказательство общих психологических законов остается очень трудным делом и требует обращения к целому ряду других наук и областей. Если мы хотим узнать почему и как работают часы, то нам, по-видимому, надо их открыть, попытаться разобраться, как взаимодействуют колесики, разобрать, посмотреть, как они устроены, попробовать собрать и т.д. Психику таким образом не разберешь. Невозможно отделить одни мысли от других, взять их, посмотреть, как они между собой сцеплены, что чем вызывается. Но иногда сама природа ставит такой эксперимент. Это —* различные нарушения психики у человека, т.е. то, что мы называем «психическими заболеваниями». В этом случае механизм психической деятельности как бы разваливается — то одни его винтики и колесики выпадают, то другие.

В этих случаях, когда какие-то части или взаимодействия психического механизма нарушены, мы можем увидеть, какую роль они играют во всем психическом механизме. Например, встречается такое психическое заболевание — амнезия, т.е. потеря памяти. Были даже фильмы об этом: «Такое долгое отсутствие», «Женщина без прошлого» и др. Здесь сама природа поставила эксперимент — у человека память исчезла. Наблюдая поведение этого человека, как он решает разные мыслительные задачи, как он воспринимает мир, мы увидим определенные искажения в его поведении, по сравнению с нормальным. Анализируя их, можно выяснить, какую роль играет память в механизме психической деятельности, что с ней связано. Вот, таким образом, психические заболевания, нарушения в психике дают очень большой и очень важный материал для психологии. Область психологии, которая занимается изучением нарушении психики, называется патологической психологией или патопсихологией.

Вторая область, из которой общая психология может черпать знания о психических явлениях, процессах и свойствах — это наблюдение над тем, как они складываются, как они формируются. В каких случаях это возможно? Во-первых, когда мы изучаем развитие ребенка. Ведь ребенок рождается как биологическое существо, животное — ни речи, ни мышления, ни даже адекватного восприятия мира у него еще нет. Все это формируется на наших глазах, и, наблюдая, как у ребенка постепенно формируются мышление, речь, чувства, воля мы можем глубже заглянуть в механизмы этих процессов, выяснить, как они складываются, как растут, т.е. из чего они образуются. Эта область психологии, изучающая формирование психической деятельности у ребенка и вообще у человека, называется возрастной психологией. Иногда ее называют также генетической психологией, от слова генезис — происхождение.

Еще один путь — это изучать поведение животных и сравнивать его с поведением человека. Он тоже позволяет сравнивать, как постепенно развивается и формируется психика. Науки, изучающие поведение животных и их психику, называют этологией и зоопсихологией. А область психологии, которая сравнивает психическую деятельность животных и человека, называется сравнительной психологией.

Далее, все психические процессы связаны с физиологическими и являются в какой-то мере их продуктом. Например, если нарушена двигательная зона в мозге (при ранении, болезни), то человек теряет способность к движениям. Разрушение так называемого центра Брока приводит к тому, что человек все понимает, но теряет способность говорить и т.д. То есть определенные психические функции связаны с определенными зонами деятельности мозга. Область психологии, которая изучает связь между физиологическими и психическими процессами, называется физиологической психологией. Тесно связана с нею нейрофизиология и физиология высшей нервной деятельности, изучающие физиологические основы психической деятельности.

Далее. Развитие и содержание человеческой психики в огромной степени определяется обществом. Поэтому для ее понимания очень важно изучение влияния общественных условий и отношений на психику. Эта область психологии называется социальной психологией.

Психология сегодня — обширная и разветвленная наука. Она не только удовлетворяет естественную потребность человека познать и понять самого себя, но и обслуживает многочисленные разнообразные практические нужды общества. Вы можете встретить психолога в школе и на заводе, в конструкторском бюро и в армии, в больнице и даже в спортивных командах.

Очень широко сейчас развита психология рекламы и на нее тратятся миллиарды долларов. Вот, например, способ, которым одна американская авиакомпания повысила количество летающих на самолетах пассажиров. Они обратили внимание, что летают, в основном, мужчины и только по срочным делам. А в отпуск или на курорт предпочитают ехать автомобилем или поездом. Провели психологическое исследование и обнаружили, что, в основном, мешают женщины: они боятся, что муж попадет в аварию на самолете, погибнет и семья останется без кормильца.

Тогда построили рекламу, ориентированную на женщин. Реклама была такая: наверху был нарисован самолет, внизу, на аэродроме стоит сияющая жена и говорит: «Как я рада, что муж полетел самолетом! Теперь он, во-первых, быстрее вернется ко мне домой, а во-вторых, у него в пути не будет случайных знакомств с женщинами, которые бывают в поезде, и он не заведет романов». Такой поворот вызвал значительное увеличение количества людей, которые стали летать самолетами.

Соответственно с тем, что психология имеет большое практическое значение, в ней сейчас появился целый ряд прикладных областей, которые изучают применение психологии в определенной области жизни или народного хозяйства. Это — педагогическая психология — приложение общих психологических законов к воспитанию и обучению детей. Медицинская психология, изучающая психику больного человека, пути воздействия на него, способствующие его выздоровлению. Психотехника — наука, изучающая психологический отбор людей на разные профессии. Примером может служить хотя бы отбор космонавтов. Они проходят, как вы знаете, специальные психологические тесты, с помощью которых выясняется быстрота их реакций, устойчивость психики, способность правильно реагировать на неожиданные раздражители, как они выносят длительную изоляцию в сурдокамере и т.д.

Далее, психология труда, изучающая трудовые процессы, формирование трудовых навыков, умений и способы повышения их эффективности. Инженерная психология, которая изучает конструирование пультов управления машин с точки зрения удобства их для человека и соответствия его психическим возможностям. Криминальная психология — изучает психологию преступника и пути его перевоспитания. Военная психология изучает поведение человека в бою, в условиях напряжения, опасности, воспитание дисциплины у воина, физических умений. Далее, психология агитации и пропаганды, изучающая средства массового воздействия на людей, формирование их настроений, чувств, мыслей. Наконец, уже упомянутая психология спорта.

ТИПЫ И УРОВНИ ПРИСПОСОБИТЕЛЬНОГО

Мы начнем наше изучение сущности психики, ее свойств и механизмов с внешних проявлений, в которых деятельность психики находит свое выражение и которые можно наблюдать, пользуясь объективными методами.

Напомним наше исходное предварительное определение психики. Это — аппарат отражения реальности и регулирования поведения организма в соответствии с отраженными свойствами действительности.

Отсюда вытекает, что структура любого целесообразного приспособительного поведения выглядит примерно следующим образом (обратим внимание только на сплошные линии):

Подробнее с результатами исследований мы познакомимся позже. А сейчас остановимся на другом. Приглядимся к схеме повнимательнее. На ней очень плохой механизм. В каких случаях способен такой механизм обеспечить животному биологически полезные реакции?

Только в одном случае — если условия существования организма остаются в основном неизменными. Ведь механизм этот связывает определенный стимул жестко всегда с одним и тем же ответным действием.

Ну, а если значение стимула изменилось, и он сигнализирует уже, например, не пищу, а опасность? Организм ответит все равно той же реакцией, приближением — и в результате может иметь изрядные неприятности. Так, например, гибнут в огне свечи бабочки, отвечающие на свет стандартной неизменной реакцией — приближением.

Животное, снабженное таким механизмом психической деятельности, будет вести себя, как солдат в известной сказке. Если вы помните, его послали на похороны и велели плакать, а он встретил свадьбу и начал рыдать. Его побили и объяснили, что надо было веселиться и поздравлять. Тогда он начал буйно веселиться и поздравлять, встретив уже настоящие похороны. И, соответственно, опять заработал синяки и шишки.

Эти синяки и шишки (а в грозной реальности природы — зачастую смерть) являлись бы неизбежной расплатой организмов, у которых психика не располагала средствами и механизмами для контроля правильности отражения и корректировки ответных действий в соответствии с достигнутым эффектом. Поэтому такие механизмы контроля и коррекции необходимо должны были возникнуть в ходе развития живого под давлением неумолимого естественного отбора более приспособленных.

И действительно, сегодня уже твердо установлено, что истинным универсальным механизмом психической деятельности у животных является не изображенная выше дуга, а рефлекторное кольцо.

Нижнее, замыкающее звено в нашей схеме и изображает процесс отражения результата совершенных действий. Кибернетика показала, что этот процесс, получивший в ней название обратной связи, является необходимым условием целесообразного поведения любой саморегулирующейся системы, в том числе — живого организма.

Благодаря наличию обратной связи результаты совершенных действий включаются в свойства действительности, которые обретают способность регулировать поведение организма. Таким образом, отражаемая действительность включает в себя уже и поведение животного, т.е. перестает быть «безразличной» к его существованию. А отражение действительности психикой из «страдательного» превращается в активное, преломляющее свойства реальности сквозь призму возможных ответов ее на «вторжение» в нее физико-химической деятельности организма.

Эта принципиальная и универсальная особенность психической деятельности животных за несколько десятилетий до возникновения кибернетики была обнаружена и доказана советскими физиологами П.К. Анохиным и Н.А. Бернштейном. Им удалось вскрыть ее физиологические механизмы и показать их роль в формировании движений, физиологических процессов, поведения.

Однако, нас с вами, как психологов, интересует не эта физиологическая сторона дела. Вопрос, который мы попытаемся выяснить, заключается в следующем: что именно и как отражается в психике животных при их взаимодействии с реальностью, как происходит переработка этого отражения в целесообразное поведение живых существ, какими способами она осуществляется и в каких формах находит свое выражение.

Изучение живой природы показывает, что в общем она «придумала» три основных способа такой переработки, которые находят свое выражение в трех основных типах («уровнях») целесообразного поведения.

Первый из этих способов формирования целесообразного поведения заключается в том, что отражаемые свойства реальности и формы реагирования на них заданы заранее. Иначе говоря, правила отбора информации из реальности и ее переработки в ответные действия «встроены» уже при рождении в психику животного. Они «навязаны» ему наследственностью и обусловлены врожденными анатомо-физиологическими свойствами его организма или нервной системы.

Такая форма программирования поведения получила название инстинкта.

Примером инстинктивной формы поведения может служить использование тлей муравьями. Дело в том, что муравьи очень любят выделения особых желез у тлей. Они буквально доят их, облизывая брюшко, на котором выступают эти выделения. Так вот, муравьи разводят целые стада этих тлей. Уже осенью муравьи собирают тлей и их яйца, сносят их в муравейник, помещают там в специальных помещениях, где поддерживаются условия, необходимые для жизни и созревания яичек.

Весной специальные «муравьи-пастухи» ежедневно выносят тлей на воздух и кладут на листики. Пока тепло, они сторожат там этих маленьких тлей, когда подходит вечер и становится холодно, они уносят тлей обратно в муравейник. Утром — снова прогулка. Когда, наконец, окончательно наступают теплые дни, и тли подрастают, их выпускают на растения. Обратно в муравейник их уже не уносят. Но за ними бдительно надзирают круглые сутки, защищают от врагов, прячут от непогоды, доят их, вылизывая с них сладкие для муравьев выделения и доставляют эту пищу в муравейник. Более того, муравьи строят для тлей специальные укрытые «загоны» разнообразного вида, переносят тлей с растения на растение и пр. Как видим, имеет место чрезвычайно сложная и внешне целесообразная деятельность. Опять-таки, никто муравья этому не обучает. Молодые муравьи без всякого обучения способны проделывать все соответствующие операции и в том случае, когда они никогда не видели, как это делается и никто их не учил. Следовательно, это — врожденная форма поведения. Аналогично, грызуны, выращенные со дня рождения в изоляции от своих сородичей, с наступлением сезона начинают заготовку и складирование запасов пищи на зиму.

Или другой пример: изготовление гнезд птицами. Зачастую это — чрезвычайно сложная работа. В Вест-Индии есть птица — ее называют портнихой. Эта птица буквально шьет гнездо из листьев. Она соединяет листья, проделывает в них отверстия, а затем с помощью растительных волокон (или, если отыщет, обычной нитки) сшивает эти листики. Таким образом, получается открытое сверху гнездо, которое затем выстилает пухом.

Опять-таки, если взять эту птицу-портниху, только что вылупившуюся из гнезда, и вырастить в неволе, то она в жизни не видела, как это делается, не видела вообще своих сородичей. Но когда наступит соответствующий период, она точно так же сошьет гнездо, как будто училась на лучших курсах кройки и шитья. То есть и эта форма поведения является врожденной.

Выкармливание птенцов и вообще выкармливание детенышей и забота о них — другой пример инстинкта. Это — тоже врожденное поведение, которому никто не учит, которое заложено наследственно.

Еще пример — перелеты птиц и так называемые миграции, т.е. переселения (кочевки) животных. Помните сказку Андерсена о гадком утенке. Из него вырос прекрасный лебедь. Когда наступила осень, он почувствовал какое-то беспокойство, взмахнул крыльями и полетел. И полетел не куда-нибудь, а точно туда, куда сотни тысяч лет уже летали на зимовку его предки. Он никогда не видел этой дороги в тысячи и тысячи километров. И тем не менее устремился по той самой дороге, по которой поколение за поколением летали его предки, на юг в Африку. И здесь мы имеем врожденную форму поведения, которой никто его не обучал. Вырезанный из чрева матери недоношенный тюлененок-белек, когда его бросают в воду, плавает, выбирается на лед (небольшое время), т.е. соответствующие двигательные структуры появляются у него уже буквально «во чреве» матери.

Если грубо расклассифицировать инстинкты, то основные врожденные формы поведения можно подразделить на такие группы: (1) инстинкты, связанные с добычей пищи; (2) инстинктивное поведение, связанное со строительством гнезд или жилищ (логова, норы); (3) инстинктивное поведение, связанное с миграциями — перелеты у птиц или дальние кочевья у животных; (4) формы инстинктивного поведения, связанные с размножением -—так называемые брачные обряды у животных, у птиц и у насекомых; (5) инстинктивные формы поведения, связанные с обороной от врагов, (6) инстинктивные формы поведения, направленные на поиски и сбор информации о биологически значимых свойствах окружающего мира; (7) инстинктивные формы поведения, связанные с выращиванием потомства.

У разных семейств и отрядов животных эти инстинктивные формы поведения играют разную роль и имеют различный удельный вес. В частности, у насекомых инстинкт является основной формой поведения. Не ошибившись, можно утверждать, что 99% в поведении насекомых определяется инстинктом. То есть они в значительной мере похожи на жестко запрограммированных роботов. У птиц инстинкты тоже играют ведущую роль. В поведении млекопитающих инстинкты занимают значительно меньшее место.

Вообще, по-видимому, животный мир в процессе своей эволюции разделился на две ветви с точки зрения поведения.

Одна ветвь — это насекомые — пошла по линии приспособления к реальности путем врожденных, многоступенчатых программ строго специализированных типов поведения. На вершине этой ветви эволюции мы видим такие, например сложные явления, как муравьев, у которых наблюдаются сложнейшие формы взаимоотношений, включая подразделение на правителей, рабочих, воинов, рабов и т.д., т.е. целое общество. Или, например, пчел, с их сложнейшим строительством, распределением функций и даже языком, на котором они общаются.

Несмотря на всю сложность указанного поведения, оно является целиком врожденным и уже сотни тысяч лет шаблонно воспроизводится из поколения в поколение.

Другая ветвь приспособления к действительности — это млекопитающие. У них приспособление осуществляется в основном за счет совсем других механизмов, а именно — научения. Но об этом мы поговорим позже. Промежуточное положение с точки зрения места инстинктов и научения в поведении занимают, по-видимому, рыбы, пресмыкающиеся и птицы.

Итак, рассмотрев приведенные примеры врожденного инстинктивного поведения, попробуем выделить, какие же черты его характеризуют.

По-видимому, первая его, самая бросающаяся в глаза черта — целесообразность этого поведения.

Инстинкт представляет собой высочайшей целесообразности приспособление к среде. Мы уже приводили пример с выращиванием и пастьбой тлей муравьями. Можно привести другой пример из жизни пчел. Дана задача: найти тело такой формы, чтобы при наименьшей затрате строительного материала оно вмещало в себя наибольший объем. Когда математики смогли решить эту задачу, а она оказалась чрезвычайно сложной, то ответ оказался таким: это будет шестигранная призма с углами в 70 градусов 32 минуты. Когда измерили соты пчел, то оказалось, что они действительно представляют собой такие шестигранники с углами в 70°32', т.е. инстинктивно пчела решает на уровне высшей математики задачу создания наиболее емкого помещения при наименьшей затрате материала. С этим связано любопытное предание. Один математик объявил, что это решение неверно, что в действительности углы шестигранника должны быть в 70°34', а не 70°32\ Как видите, разница ничтожная — всего в две угловых

минуты, а минута — это ₂₁ *₆₀₀ ^окРУ^жности* Но, тем

не менее, сказал он, пчела ошиблась. Хоть на две минуты, но ошиблась. И тут произошло одно событие, казалось, не имевшее никакого отношения к этому факту. У берегов Англии затонул корабль. Когда исследовали причину его гибели, то оказалась, что при расчете конструкции корабля была допущена ошибка. Ошибка была допущена потому, что конструкторы пользовались таблицами логарифмов, в издание которых вкрались опечатки, и, естественно, расчеты оказались неверными. Так вот, оказалось, что этот математик, который опровергал пчелу, тоже пользовался неправильными таблицами логарифмов. Когда пересчитали по исправленным таблицам логарифмов, то права оказалась пчела. Вот эта высочайшая целесообразность инстинкта — первая его бросающаяся в глаза особенность.

Вторая черта, характеризующая инстинкт, — это его стереотипность, шаблонность.

Инстинктивное поведение всегда одинаково. Это как бы жесткая, врожденная программа, которая никогда не меняется и выполняется в совершенно шаблонных, стабильных условиях. Очень наглядно демонстрируют это любопытные опыты Фабра. Паук, как известно, питается мухами. Едва только муха попадает в его паутину, паутина начинает дрожать, паук воспринимает эти вибрации, мчится по паутине к мухе, парализует ее и затем начинает высасывать из нее кровь и вообще соки. Так вот, тот же самый паук, когда он встречается с мухой не в паутине, а, например, на столе (отрывают у мухи крылышки, помещают ее рядом с пауком), в панике бежит от мухи. То есть, стоит чуть-чуть изменить стандартные, шаблонные условия, как инстинкт не срабатывает. Откуда видно, что это — чрезвычайно специализированная, запрограммированная форма поведения.

И, наконец, последняя черта инстинкта — его автоматичность.

Это — как бы слепота инстинкта. Программа заложена, и коль скоро она запущена в ход, животные ее реализуют, независимо от того, имеет она смысл или нет. Так же, как у перевернувшегося на дороге автомобиля продолжают вертеться колеса, мотор продолжает работать, хотя смысла в этом нет, продолжается реализация инстинкта, даже когда условия сложились так, что он бессмыслен. Например, известно, что гагары очень чадолюбивые мамаши. Так вот, экспериментатор во время полета птицы за пищей перекладывал яйцо на другое место, гагара садилась точно на прежнее место. И хотя яйца уже нет, продолжает насиживать пустое место, не обращая внимания на яйцо, лежащее чуть поодаль. Когда наступал день, в который должны были вылупиться птенцы, она, с чувством выполненного долга, сходила с этого пустого места и отправлялась дальше, т.е. инстинкт срабатывал абсолютно слепо, автоматично.

Или другой пример — мы говорили о миграционных инстинктах. Есть такие маленькие животные —лемин-ги. Они величиной примерно с крысу, немного похожи на хомячка. Время от времени, раз в несколько лет, этими леммингами как-будто овладевает безумие. Собираясь в гигантские стада в сотни тысяч особей, они движутся через дороги, улицы, попадая под транспорт, не обращая внимания на людей, заполняя своими телами рвы, преодолевая любые препятствия. Если они доходят до моря, то бросаются в море и плывут, пока не тонут. И они гибнут тысячами, но, не в силах сопротивляться автоматизму инстинкта, движутся вперед.

Попробуем теперь, в свете сказанного, оценить биологическую целесообразность инстинкта, как формы приспособительного поведения.

По-видимому, она, с одной стороны очень выгодна, потому что уже родившись, животное имеет все поведение, которое ему нужно, чтобы быть приспособленным к жизни. Сравните с этой точки зрения, например, новорожденного щенка и новорожденного цыпленка. Новорожденный цыпленок, едва вылупившись из яйца, мгновенно вскакивает на ноги, начинает бегать, клевать. Он уже самостоятельное существо, он уже может питаться и жить. Инстинкт сразу обеспечивает его всеми нужным; формами поведения. А возьмите щенка: рождаясь, он не может даже ходить. Он — слепой. Он должен учиться всему, начиная с того, чтобы кормиться, кончая тем, чтобы двигаться. Он еще совершенно беспомощен и не приспособлен к жизни. Ему нужна забота родителей, выкармливание, выращивание, иначе он погибнет. С этой точки зрения, инстинкт очень выгодный механизм приспособления к действительности.

Но у инстинкта имеется и недостаток. Это — его шаблонность и автоматизм. Он почти совершенно не учитывает особенностей условий, в которых живет данное животное, заставляя его стереотипно действовать так, как действовали миллионы поколений его предков. И с этой точки зрения инстинкт очень невыгоден. Выход из этого биологического тупика составляет приспособление животного к изменяющимся условиям его индивидуальной жизни. Этой задаче и служит второй уровень, второй тип механизма поведения, который называют навыком.

Навык — это уже не врожденная форма поведения, а форма поведения, приобретенная живым организмом в течение его жизни, на основе накопленного опыта. Говоря обыденным языком, это те формы поведения, которые животное не получает по наследству, а которым оно научается.

Что научение у животных существует, свидетельствуют многочисленные факты. Мы уже упоминали о щенке, который рождается, не умея ни ходить, ни видеть, ни отличать пищу, — и научается всему этому. У человека мы обнаруживаем, по существу, то же самое. Ребенок учится всему: ходьбе, речи, движениям, координации движений, хватанию.

Многочисленные факты дрессировки животных показывают, что они могут научиться различным, в том числе многим новым актам поведения. Вспомните хотя бы свинью, которая читала книги у Дурова, или медведей у Филатова, которые ездят на велосипедах и даже на мотоциклах. Совершенно ясно, что никогда в опыте предков этих медведей такого поведения не существовало. Врожденная способность ездить на велосипедах у медведей явно отсутствует. Это — действия, уже заведомо приобретенные путем обучения, которое применительно к животным называют дрессировкой.

Как выглядит этот процесс? Как он протекает внешне?

Исследованием этого вопроса впервые занялся американский ученый Торндайк. Он проводил опыты главным образом с кошками, но некоторые закономерности проверял также на собаках, рыбах и обезьянах. Типичный эксперимент Торндайка выглядел следующим образом. Голодную кошку помещают в запертую клетку, перед которой снаружи на виду у кошки стоит пища. В клетке находится рычаг. Если нажать на этот рычаг (пружину), то дверца клетки распахивается. Кошка мечется в клетке. Пытается вырваться на свободу. Наконец, она случайно натыкается на этот рычаг, случайно толкает его, дверца открывается — кошка выскакивает и поедает пищу. Ее снова помещают в клетку — опять повторяется та же история. Но с каждым новым успехом у кошки все прочнее закрепляется связь между нажимом на рычаг и открытием дверцы. В конце концов, после некоторого числа попыток, стоит кошку сунуть в клетку, она моментально подбегает к рычагу, толкает его головой или ударяет его спиной или лапкой, открывает дверцу и выскакивает к пище.

Как же выглядит этот процесс, если его проанализировать детально?

Торндайк применил уже для этой цели количественные математические методы исследования. На оси ординат откладывалось время, понадобившееся животному для нахождения нужного действия, по оси абсцисс — номер попытки. Соединяя полученные точки, мы получаем кривую научения (упражняемости). Аналогичные опыты проводились с крысами в лабиринтах. (Измерялось число ошибок.) Примерные кривые научения, полученные в этих опытах, показаны на рис. 1.

Что видно из кривых? Во-первых, что по мере увеличения количества попыток, процент правильныхдей-ствий возрастает. Во-вторых, что это нарастание происходит очень медленно. И, наконец, что нарастание это происходит не плавно, не непрерывно, что в нем кроме спадов есть также подъемы. Это значит, что крыса после правильных как-будто попыток, возвращается опять к ошибочным действиям.

Какие выводы можно сделать из такой формы кривых?

1. Что действия («реакции») крысы на первых порах являются случайными. 2. В ходе этих случайных попыток она иногда натыкается на правильное решение.

3. Количество таких правильных ответов все увеличивается, но не в результате понимания. Почему я это утверждаю?

Если бы животное действовало на основе понимания, оно решило бы задачу сразу и больше не повторяло ошибочных действий. Кривая научения после этой точки (понимания) сразу упала бы вниз и больше не поднималась бы. Но, тем не менее, у нее фактически мы видим другое. Кривая опускается медленно, после верного решения снова появляются ошибочные реакции. Значит, о понимании здесь говорить нельзя. Здесь имеет место какой-то другой процесс.

Торндайк высказал предположение, что этот процесс, благодаря которому осуществляется формирование навыка, определяется тремя законами поведения животного. Первый закон он назвал законом готовности: для образования навыка в организме должно иметься состояние, толкающее к соответствующим действиям (например, голод). Второй закон Торндайк назвал законом упражнения. Этот закон формулируется следующим образом: чем чаще какое-нибудь действие совершается животным, тем вероятнее, что животное повторит это действие, или, иначе говоря, тем чаще оно будет выбирать это действие впоследствии. И третий закон — закон эффекта. Он гласит: чаще повторяется то действие, которое дает положительный эффект.

Механизм формирования навыка с этой точки зрения выглядит следующим образом: помещенное в проблемную ситуацию, т.е. такую обстановку, где оно должно найти «правильные» действия, животное сначала действует случайно, хаотично. В процессе этих хаотических попыток оно наталкивается на такие действия, которые дают решение задачи, т.е. дают положительный эффект. В соответствии с третьим законом, эти действия, которые дают положительный эффект, повторяются чаще. А это, в соответствии со вторым законом, ведет к их закреплению. Действия, которые дают отрицательный эффект или не дают никакого эффекта, в результате постепенно тормозятся и отсеиваются. Так животное постепенно накопляет и закрепляет правильные действия. Вот эту систему правильных действий мы и называем навыком. Животное пробует, ошибается, ошибки отбрасываются, а верные ответы закрепляет. Поэтому такой путь научения Торндайк назвал обучением путем проб и ошибок.

Дальнейшие исследования показали, что много в опытах Торндайка было верно. Но все же он был не совсем прав. Вспомним опыты с кошкой в «проблемном ящике». Ход научения как-будто бы полностью подтверждает точку зрения Торндайка: наблюдаются пробы, ошибки, закрепление правильных действий. Однако, когда эти эксперименты проанализировали глубже (а все поведение кошки снималось на кинопленку), то оказалось, что поведение кошки с самого начала вовсе не выглядит таким случайным. Если бы кошка пробовала что угодно, она могла бы, например, кататься по полу, чесать ухо, умываться, облизывать решетки. Однако, она этого не делает. Нет, она бросается на решетку, грызет ее, мечется во все стороны. Т.е. ее действия совсем не случайны. Все они направлены на одну конечную цель — освободиться.

Обратите внимание, какой характер они носят, эти действия? Кошка бьется головой о решетку, пытается просунуть лапы сквозь прутья. Она ищет, где и как можно найти выход.

Вот это — важнейшая поправка, которая вносится в теорию Торндайка. Действия, с которых животное начинает, попадая в проблемную ситуацию, это не случайные реакции, не просто припадок двигательной активности. Это — исследовательские действия, задача которых — найти выход, найти решение проблемной ситуации.

Поэтому, если мы говорим о пробах и ошибках, то здесь не просто случайные пробы, как утверждал Торндайк, а здесь исследовательские пробы. (Это было подтверждено экспериментами И.П. Павлова.) Их источником служит уже упоминавшийся нами исследовательский инстинкт. В его основе лежит безусловный, т.е. врожденный ориентировочный рефлекс. Он «срабатывает», когда животное попадает в новую, необычную, неизвестную ситуацию и выражается в действиях, позволяющих накопить информацию о новой обстановке. Сначала животное просто замирает, оглядывается, прислушивается, а потом оно начинает активно исследовать обстановку — бегает, нюхает, прыгает.

У тех же кошек, например, это особенно ярко выражено. Когда кошку доставляют на новое место жительства, то первое, что она делает, это в течение 3—4 суток тщательнейшим образом обследует всю окружающую местность. Она исследует комнаты, двор, сад, улицу, чердаки — без какой-нибудь видимой цели. Просто бегает, нюхает, везде лазит. Но на основе этого обследования она вырабатывает для себя определенные пути, по которым приходит и уходит, несколько запасных путей, по которым удирает, устанавливает границу «своей территории», куда она не пускает никаких других котов и кошек, и если те попытаются проникнуть, яростно, защищает. Иначе говоря, здесь наблюдаются совсем не случайные пробы, а именно исследовательские.

Поэтому правильнее описанный способ формирования навыков следует назвать не путем проб и ошибок, а путем поиска и отбора. При этом круг реакций, в котором ведется поиск и с помощью которых он ведется, определяется целью поведения (потребностью) — освобождение, добыча пищи, отыскание самки, преодоление препятствия, устранение опасности и т.д. Форма этих реакций определяется врожденными структурами соответствующего поведения и опытом, т.е. накопленным репертуаром действий, обеспечивавших в прошлом достижение животным соответствующих биологических целей.

Отбор же управляется особенностями ситуации, которая определяет, какие именно из опробованных действий позволяют реализовать соответствующую цель.

Так выглядит извне тот процесс, который мы называем формированием навыка.

Хотя навык представляет более высокий тип поведения, не следует думать, что он составляет удел лишь высших организмов с головным мозгом. Многочисленные исследования показали, что обучаемость наблюдается и у беспозвоночных вплоть до самых примитивных. Так, например, планарий, червей удавалось «научить» правильному выбору пути к пище в Т-образном лабиринте. Морских звезд «приучали» передвигаться к месту кормления в ответ на освещение другой половины аквариума. Есть сведения, что даже у пресноводных гидр удавалось выработать оборонительную реакцию на свет, когда он сопровождался электрическим ударом.

Интересно, что количество «проб», которые потребовались этим примитивным организмам для научения, оказалось таким же, как у многих высокоразвитых млекопитающих (8—20 повторений).

Таким образом, навык — это, по-видимому, свойство всего живого, имеющего хотя бы зачатки нервной системы, также как инстинкт. Навык не сменяет инстинкта в процессе развития живой природы, а развивается параллельно с ним. В разных ветвях животного мира лишь изменяются соотношения и уровень этих двух основных форм приспособления к реальности. В одних ветвях, как насекомые, высшей сложности и развития достигают инстинктивные формы поведения. В других, как млекопитающие — обучаемые. Но и в структуре самых жестко запрограммированных инстинктами организмов мы обнаруживаем корректирующую руку индивидуального обучения. И в самых изменчивых структурах обучаемого поведения мы замечаем направляющую указку видового инстинкта.

Навык намного выгоднее инстинкта в том отношении, что он позволяет гибко изменять и варьировать поведение с изменением условий. Животному, у которого есть механизм навыка, уже не страшно, если оно попадет в совсем новую обстановку, новую среду. Оно к ней так или иначе приспособится, благодаря механизму научения.

Но есть и недостатки в этом механизме. Формирование навыка требует, как мы видели, многочисленных практических и исследовательских проб. А между тем, есть такие ситуации, в которых пробовать нельзя, потому что проба может очень плохо кончиться. Представьте себе, например, что ребенок должен был бы на основе проб и ошибок обнаруживать, что электрический ток убивает или, что от огня может сгореть дом. Вряд ли ему пришлось после этого еще раз пробовать. И действительно, обучение таким путем в природе часто кончается тем, что животное погибает.

Кроме того, такое обучение требует длительного времени. И все-таки перед каждой новой ситуацией животное оказывается беспомощным, должно заново путем практических проб отыскивать соответствующую ей форму поведения. В результате за всю свою жизнь оно успевает научиться очень немногому. Соответственно, репертуар накопленных приспособительных реакций оказывается весьма ограниченным. А мы знаем, что расплата за такие вещи в природе жестокая — смерть.

Эти недостатки преодолеваются третьей формой приспособительного поведения, третьим его уровнем, который называют интеллектуальным поведением.

Интеллектуальный, разумный — эти оценочного характера слова приходится часто слышать. При этом имеют в виду качества психической деятельности.

Но мы с вами договорились, что пока будем рассматривать только внешне наблюдаемое поведение. Чем же отличается по своим внешним проявлениям то поведение, которое мы называем интеллектуальным, от того, которое можно приписать «чистому» навыку? Ответ на эти вопросы пытался найти немецкий ученый Келлер в начале нашего века в знаменитых своих опытах с обезьянами.

Вот как он описывает один из своих экспериментов с шимпанзе по кличке «Султан», которому требовалось достать банан, подвешенный к потолку клетки: «Султан быстро прекращает попытки допрыгнуть до банана, беспокойно бродит по клетке, вдруг останавливается перед ящиком, хватает его, торопливо перекатывает его под цель, но залезает на него, когда он удален от цели еще примерно на 1/2 метра (по горизонтали) и, сейчас же прыгнув из всех сил, срывает банан. После подвешивания банана прошло около 5 минут; промежуток между остановкой перед ящиком и первым укусом плода составлял немногие секунды, он протекал как единый целостный процесс».

Если для достижения цели нужно поставить друг на друга несколько ящиков, действие осуществляется обычно менее точно. В большинстве случаев поспешное карабкание наверх приводит к тому, что вся пирамида небрежно поставленных ящиков обрушивается. Задачу, требующую нагромоздить друг на друга четыре ящика, большинство шимпанзе вообще решить не могут. Правда, в одном случае обезьяна решила такую задачу другим способом. Она схватила экспериментатора за шиворот, подтащила под банан и, вспрыгнув ему на плечи, легко достала оттуда плод.

В других экспериментах шимпанзе помещалось в клетку. Внутри клетки лежала палка. Перед клеткой клали приманку на таком расстоянии, чтобы достать ее можно было только с помощью этой палки. Обезьяна начинала с попыток схватить приманку рукой.

Когда это не удавалось, шимпанзе прекращало свои попытки и как-будто переставало «обращать внимание» на приманку. Но вдруг случайно бросив взгляд на палку, обезьяна хватает ее, просовывает сквозь решетки, протягивает к плоду, прижимает его палкой и тянет палку к себе. Если плод выскользнул, она снова протягивает палку и снова тянет ею плод. И так до тех пор, пока подтянет приманку до расстояния, с которого ее можно схватить.

В обоих случаях мы видим черты поведения, которые не наблюдаются при обучении путем «проб и ошибок». Во-первых, правильное действие возникает внезапно, сразу, а не путем постепенного отбора случайных удачных движений и подавления ошибочных в ходе многочисленных исследовательских проб. Во-вторых, вся операция осуществляется как целостный непрерывный акт, а не складывается постепенно по мере закрепления отдельных удачных движений. В-третьих, как показывают эксперименты, однажды найденное правильное решение, всегда используется в аналогичных ситуациях. Иными словами, оно сразу закрепляется, «усваивается», и обезьяна в дальнейшем правильно решает такую задачу без предварительных проб.

Соответственно, кривая научения в этом случае будет иметь следующий вид (рис. 2):

Если сравнить ее с кривой формирования навыка (рис. 1), то мы увидим, что в ней отсутствуют как раз те признаки, которые дали Торндайку основание утверждать, что научение животных происходит бессмысленно, «без понимания»; а именно, нет постепенного асимптотического нарастания процента удачных решений, нет повторения «глупых» ошибок после отыскания правильного решения, нет поисков следующего звена деятельности.

Все это дает основание утверждать, что мы имеет дело с какой-то новой, особой формой поведения, которая не сводится к «слепому» навыку, сформированному постепенно путем «наращивания» и подкрепления случайных удач.

Ситуация скорее выглядит так, как-будто животное действует разумно. Так сказать, «поняв в чем дело», оно сразу усматривает правильное решение, реализует его и больше уже «не делает глупостей».

Но рассуждения такого рода дают лишь видимость объяснения. Ведь мы с вами еще не знаем, что значит «действовать разумно» и в чем заключается понимание^ И утверждая, что в описанных опытах обезьяна действует на основе «усмотрения» или «понимания», мы просто высказываем мысль, что она решает задачи примерно так, как это делает человек. А мы пока не знаем, как это «делает человек».

Попробуем поэтому лучше присмотреться к особенностям этого нового типа поведения. Мы уже говорили, что, раз достав палкой плод, обезьяна после этого всегда будет использовать палку, чтобы приблизить предметы, находящиеся вне пределов досягаемости.

А что будет, если в клетке не найдется палки? Оказывается, что в этом случае обезьяна пытается использовать «в качестве палки» любые имеющиеся предметы. Например, просовывает сквозь прутья тазик для питья, отрывает намотанный на прутья кусок проволоки и пытается им достать приманку, хватает пучки соломы и скручивает, чтобы создать подобие палки и т.д.

Иными словами, найденное решение задачи легко переносится обезьяной в другие условия. Причем, ведущую роль играет не сходство раздражителей (палка), а сходство функций, которые они осуществляют (дотянуться, достать).

Вот эта особенность раздражителя, вызывающего деятельность при интеллектуальном поведении, требует особого внимания. Заметьте, что сама палка, как таковая, не представляет «интереса» для обезьяны, не удовлетворяет никаких ее потребностей. Взятие палки приводит лишь к овладению плодом.

Значит, этот этап деятельности, на котором обезьяна берет палку, связан не с привлекательностью, а с отношением палки к плоду (как средства его достать).

Иначе говоря, стимулом к этому действию является не сам предмет (как в навыке), а отношение этого предмета к другому предмету, составляющему конечную цель, конечный стимул деятельности.

Такую деятельность известный советский психолог А.Н. Леонтьев назвал двухфазной.

Особенно наглядно двухфазная структура интеллектуального поведения проявляется в следующем опыте. Перед клеткой лежит банан. Около банана лежит длинная палка, которой его можно достать из клетки. Но эта палка лежит снаружи клетки. В клетке же небольшая палка, которой достать до банана невозможно. Обезьяна сначала пытается схватить банан. Увидев, что она до него не достает, она пытается его к себе подвинуть короткой палкой, которая лежит в клетке. Это тоже не удается. Тогда она как-будто перестает обращать внимание на банан, начинает бегать, прыгать по клетке, играть с этой короткой палкой. И вдруг что-то происходит: обезьяна усаживается, смотрит на эту короткую палку, потом смотрит на длинную, на банан, и вдруг без проб, без ошибок, без каких-нибудь неправильных попыток сразу просовывает короткую палку через решетку, подтягивает ею длинную палку, потом берет эту длинную палку и ею уже притягивает к себе банан.

Здесь действия животного явственно расчленяются на две фазы. Первую — подготовления, как ее называет А.Н. Леонтьев, (подтягивание короткой палкой длинной палки), и вторую — фазу осуществления (подтягивание длинной палкой плода).

Именно эта подготовительная фаза выглядит как «разумная», «осмысленная». В чем суть этих квалификаций? В том, что действия, совершаемые животным на этом этапе, не приближают его непосредственно к пище. Они создают условия, при которых оно сможет добраться до пищи, подготовляют возможность совершить врожденные или усвоенные пищедобывательные действия.

Иначе говоря, в этой фазе действия животного не непосредственно направлены на удовлетворение потребности, а носят опосредованный характер. Это — действия, посредством которых создается возможность для действий, удовлетворяющих потребность.

Чем сложнее и обширнее эта подготовительная деятельность, тем «интеллектуальнее» выглядит поведение. Так, например, Султану (это была самая умная обезьяна у Келлера) были даны две пустотелые бамбуковые палки. Приманка была помещена так далеко от клетки, что ее можно было достать, только вставив одну палку концом в другую. Сначала обезьяна пыталась достать банан одной палкой, затем другой. Потом она вытолкнула одну палку из клетки и начала другой палкой подталкивать ее к банану. Когда и это не дало результата, шимпанзе прекратил свои усилия и даже не поднял палок, когда их бросили к нему обратно в клетку. Далее все происходило следующим образом: «Султан сначала безразлично сидит на корточках на ящике, который оставили около решетки; потом встает, поднимает обе палки, снова садится на ящик и беззаботно играет ими. Занимаясь этим, он, держа по одной в каждой руке, случайно располагает их так, что они располагаются по прямой; он вталкивает тонкую палку слегка в отверстие толстой, вскакивает и сразу бежит к решетке, к которой до сих пор сидел спиной, и начинает подтягивать к себе банан двойной палкой».

Итак, с внешней стороны интеллектуальное поведение характеризуется тем, что решение находится внезапно без видимых практических проб; раз найденное, оно используется во всех сходных ситуациях, и ошибки больше не повторяются; при отсутствии использованных ранее средств принцип решения переносится на другие подходящие средства.

По содержанию это поведение характеризуется наличием фазы подготовления, когда создаются условия для достижения цели; стимулом деятельности в этой фазе является не сам достигаемый его эффект, а конечный результат всей деятельности; при этом организм реагирует не на сам предмет, а на его отношение к другому предмету, являющемуся конечной целью поведения.

На основании сказанного мы можем утверждать, что при интеллектуальном поведении: а) решение достигается путем какой-то внутренней психической деятельности (ведь с одной стороны, животное сначала не может решать задачу, а с другой — решение приходит сразу, без практических проб), б) это решение имеет опосредованный характер, т.е. основано на достижении одних вещей посредством использования их отношения к другим вещам.

Что нужно для этого?

Советский физиолог Вацуро, повторяя опыты Келлера, обнаружил, что для того, чтобы обезьяна нашла «в уме» решение, у нее до этого должен быть опыт обращения с соответствующими предметами, например, опыт обращения с палкой и т.д.

Отсюда мы можем сделать пока только одну догадку: по-видимому, интеллектуальное поведение основано на каком-то внутреннем использовании психикой прошлого опыта, который имеет животное.

' . ■*' zfft .-V ^v'^-^*v - »v- ■’W-ft*ог~£ДО-„* ■ » M Wl^lriNV*» М» Ш*<чА^«А^да*41(*1

1. СТРУКТУРА ИНСТИНКТОВ

Итак, мы с вами вкратце ознакомились с тремя основными способами переработки внешней информации в поведение, которые до сегодняшнего дня «придумала» природа. Это: 1) инстинкт, при котором переработка внешних воздействий в поведение совершается по врожденным заданным программам, 2) навык, при котором программы формируются на основе практических проб и исследований, осуществляемых животным, 3) интеллект, при котором программа формируется на основе психических проб в пространстве накопленного опыта.

Пока мы знаем только одно: что такие три способа выработки поведения существуют.

Попробуем теперь, насколько сумеем, разобраться в их механизмах.

Какие врожденные механизмы существуют у животных, с помощью которых может реализоваться врожденное поведение?

Первый из этих механизмов получил название тропизмов.

Что такое тропизмы?

Начнем с примера. Всем известно, что у растений корни растут вниз, а стебли растут вверх? Это явление называется геотропизмом. Тропизм — это в переводе — поворот. Геотропизм — стремление к земле. Соответственно, у корней положительный геотропизм, у стебля — отрицательный.

Почему?

Хотя тысячи лет люди знают, что корни растут вниз, только примерно 10 лет назад удалось установить, почему это происходит. Оказывается, когда растет корень, то на самом конце корешка выделяется особое вещество, которое называют ауксин. Оно ускоряет рост клеток и размножение их. Предположим, что корешок растет строго вниз, тогда капелька ауксина висит на его конце, все клетки размножаются равномерно и рост идет вниз. Если же, например, корешок начнет заворачивать вверх, тогда капелька повиснет книзу под влиянием сил тяжести. Соответственно клетки начнут снизу разрастаться сильнее, чем клетки сверху. В результате появиться напряжение, которое изогнет корень вниз.

Итак, почему корень растет вниз? Потому что он хочет расти вниз? Нет. Потому что растение стремится растить его вниз? Нет.

Потому что есть сила тяжести.

Не организм, не растение регулируют направление корней, а земля, сила тяжести, которая тянет вниз эту капельку.

Иначе говоря, все происходит совершенно автоматически, под влиянием чисто физических и химических процессов.

У растений главный механизм, который определяет их развитие — этотропизмы. Например, кроме геотропизма, у растений существуют фототропизм — стремление к свету. Опять-таки оно вызывается только тем, что все клетки, которые обращены к освещенной стороне, растут быстрее, чем те, которые не освещены.

Или хемотропизм — при котором корешки отталкиваются или притягиваются к определенным химическим веществам. Например, корни баобаба и эвкалипта направляются в сторону повышенной влажности. Так был найден эвкалипт, у которого корни на 50 метров растянулись от его основания, проделав очень сложный путь, обогнув десятки подземных скал, пока добрались под землей до прохудившейся трубы водопровода, обвили эту трубу и начали оттуда питаться водой. Внешне как-будто бы они искали под землей эту трубу. В действительности всем управлял просто градиент повышения влажности. Корень эвкалипта поворачивает туда, где влажность выше, потому что с этой стороны он растет быстрее — только и всего.

Существует также реотропизм — это стремление установиться под определенным углом к направлению движения воды (у некоторых рыб), термотропизм (например, у клопа) и множество других тропизмов.

Тропизмы существуют не только у растений, но и у животных, особенно примитивных. Так, например, амеба, если капнуть в воду соляной кислоты, мгновенно начинает удаляться от того места, где повышена концентрация кислоты. Пресноводная гидра всегда перебирается в освещенную часть, т.е. у нее положительный фототропизм. То же у бабочек. Именно благодаря этому тропизму они гибнут массами от зажженной свечи, крутятся и бьются в электрическую лампочку, не в силах оторваться от нее.

Иногда такие тропизмы у животных называют таксисами. Таксис — это то же самое, что положительный тропизм, только когда он связан с активным движением организма. Отрицательные тропизмы у свободнод-вижущихся животных называют патиями.

Как мы можем определить тропизм, исходя из этих примеров? Тропизмы — это, по-видимому, автоматические процессы, которые происходят в результате физико-химических реакций, между организмом и внешней средой. Французский исследователь Ж. Леб показал, что в ряде случаев они определяются симметричностью строения организма. Например, движение дождевого червя определяется освещенностью светочувствительных клеток правой и левой стороны тела. В результате он автоматически направляется к более темным участкам. По-видимому, такие же механизмы есть у мухи. Если ей замазать краской один глаз, она начинает двигаться по кругу. Для простейших тропизмов еще не требуется нервной системы. Они существуют поэтому у растений и простейших одноклеточных организмов.

Однако, не все автоматические ответы организмов можно отнести за счет тропизмов. Например, возьмем такой эффект. Вот я сейчас повернулся и поглядел на солнце. Если бы вы мне внимательно смотрели в глаза и стояли достаточно близко от меня, то увидели бы, что мой зрачок моментально сузился. Это так называемая зрачковая реакция. Она тоже является врожденной. В первые минуты после рождения ребенка, если осветить его зрачок ярким источником света, то зрачок сразу сужается, и наоборот — при переходе в темноту зрачок расширяется. Значит это тоже врожденная реакция.

И сохраняется она с самого рождения до смерти. Кстати, по этой реакции проверяют, как вы, наверное, знаете, жив человек или уже умер. Если отсутствует зрачковый рефлекс, то, как правило, это одно из свидетельств о смерти человека.

Механизм этой реакции уже нельзя объяснить простым физико-химическим взаимодействием организма со светом. Здесь уже механизм сложнее — реакция осуществляется через нервную систему, а само воздействие выступает уже как сигнал о необходимости определенной реакции. Врожденные реакции такого типа получили название врожденных (или безусловных) рефлексов.

Как можно представить себе механизм безусловного рефлекса?

Определенный раздражитель из внешней среды воздействует на органы чувств, в данном случае, на глаз. Органы чувств посылают соответствующий сигнал в нервную систему (большинство безусловных рефлексов замыкаются через спинной мозг). В мозгу возбуждается определенный участок, например, зрительное поле. От этого участка раздражение передается на двигательный участок, а он посылает команду.соответствующей мышце радужной сократиться. Итак, раздражитель — раздражение — передача в нервную систему сигнала о раздражении (этот процесс получил название афферентации) — замыкание в мозгу связи между чувствующим центром и двигательным центром — команда управления, которая получила название эффе-рентации (афферентация — стремящаяся к центру, эф-ферентация — исходящая из центра) — и, наконец, сам ответ (реакция). Такова цепь преобразований информации, порождающая безусловный рефлекс.

Поскольку возникает эта реакция с самого рождения без всякого обучения, то мы имеем право утверждать, что соответствующая связь между зрительным раздражением и двигательным ответом является врожденной, т.е. сам мозг так устроен, что между центром светового ощущения и центром зрачковой реакции существует врожденная нервная связь.

Что значить врожденная?

Это значит, что указанная связь закладывается в зародыше организма и в процессе его внутриутробного развития. Итак, если мы спросим, почему уже у новорожденного ребенка при освещении глаза ярким источником света моментально наступает зрачковый рефлекс, то ответ будет: потому что его мозг так устроен, что в нем уже заранее имеется связь при рождении между центром, реагирующим на освещение сетчатки глаза, и двигательным центром, который отдает команды сокращения или расширения зрачка.

Теперь, имея в нашем распоряжении представление о двух врожденных механизмах реакций, попробуем представить себе, как же строится из них инстинктивное поведение.

Первое предположение, которое напрашивается на ум, это то, что инстинкт представляет собой просто чепь следующих один за другим безусловных рефлексов, запускаемую определенным внешним стимулом. Так, примерно, и представляли себе до 40-х годов нашего столетия механизм инстинкта. Считали, что инстинктивное поведение — это нечто вроде деятельности автомата: каждая предыдущая безусловная реакция вызывает следующую. Стоит нажать кнопку исходного стимула, как одна врожденная реакция начинает вызывать другую и развертывается вся цепь врожденных рефлексов до конца. Именно поэтому Декарт, который впервые выдвинул идею рефлекса, утверждал, что животные представляют собой обыкновенные автоматы, которые запускаются в ход воздействиями внешней среды.

Однако, сегодня мы уже знаем, что дело обстоит далеко не так просто. В последние два десятилетия возникло новое направление в психологии (зоопсихологии), которое получило название этология, т.е. наука об инстинктивном поведении животных. Надо сказать, что этологи в большинстве не только ученые, но почему-то еще очень хорошие писатели и их книги читаются, как увлекательнейшие романы. Как примеры, можно назвать великолепные книги Реми Шовена «От пчелы до гориллы», Халифмана «Пароль скрещенных антенн», и др. Так вот, этологи обнаружили: для того, чтобы внешний раздражитель вызвал инстинктивное поведение, в организме прежде всего должно иметь место определенное состояние, при котором это поведение проявляется.

Например, мы говорили с вами, что у пчел очень сложное разделение труда: есть пчелы-уборщицы улья, пчелы-вентиляторщицы, которые обеспечивают движение воздуха, пчелы-строительницы, пчелы, которые доставляют корм личинкам, пчелы-сборщицы, которые собирают нектар и пыльцу с растений и т.д. Все эти виды поведения пчел являются врожденными. Но оказалось, что каждая пчела проходит через все эти профессии. Какой именно деятельностью она занята в данный момент, зависит, главным образом, от ее возраста. Сначала, первые 3-4 дня она занимается тем, что ползает по улью и очищает ячейки, т.е. является уборщицей, так сказать, наименее квалифицированный труд. Примерно на четвертый она сама становится воспитательницей и принимается кормить личинок. Еще через неделю она становится приемщицей корма. Побыв ею с неделю, пчела переключается на уборку улья и строительство сот. Еще неделя-две и пчела, наконец, отправляется в свой первый полет...

Иначе говоря, для того, чтобы каждый из перечисленных типов инстинктивного поведения включился, нужно, чтобы пчела достигла определенного возраста, т.е. возник определенный цикл развития особи, при котором инстинкт реализуется. Когда такое состояние созревает, животное реагирует на него поисковым поведением. Самец ищет самку, птица ищет место для постройки гнезда, пчела — работу и т.д.

Наиболее явственно это видно в поведении, связанном с размножением. У всех животных только в определенный период, например, весной, когда в организме создается соответствующее состояние, возникает половое поведение. В остальной период животные на те же раздражители (запах, раскраска, игры и т.п.) никак не реагируют.

Итак, первый элемент — соответствующее состояние в организме. Этологи назвали его аппетенцией (от слова аппетит, т.е. чтобы появился аппетит к соответствующему поведению).

Эта всеобщая закономерность проявляется уже на уровне таких простейших реакций, как таксисы. Так, например, у некоторых видов гусениц имеет место отрицательный геотропизм. Выползая из своих гнезд, они ползут вверх по стеблям травы и кустарника. Но такая реакция наблюдается только у голодных гусениц. Сытая гусеница движется в любом направлении. Аналогично, у многих насекомых знак фототропизма меняется в зависимости от насыщения, стадии развития, времени суток и т.д.

Предположим теперь, что в организме возникло благодаря росту или благодаря времени года необходимое подготовительное состояние. Достаточно ли этого, чтобы сработал соответствующий инстинкт?

'Нет, нужно и второе — определенный сигнал из внешнего мира, который запустит первый безусловный рефлекс.

Например, обнаружилось, что у рыбки колюшки при оплодотворении для самца таким сигналом является раздутое брюшко самки.

Как это было установлено? Так называемым методом модели, который широко используют сейчас зоопсихологи. В аквариум опускается грубая модель рыбки с раздутым брюшком. Стоит самцу увидеть этот лредмет, как моментально он начинает кружить вокруг этого чурбачка и выполнять брачный танец, И, наоборот, если абсолютно точную модель колюшки опустить, но раздутого брюшка у этой модели не будет, то самец совершенно не реагирует. Причем, имеется четкая количественная связь — чем больше раздуто брюшко у этой грубой модели, тем активнее реагирует самец. Больше того, если в тот же аквариум помещают живую самку колюшки с брюшком, наполненным икрой, но у этого схематического чурбачка брюшко раздуто сильнее, чем у живой самки, самец бросается к чурбачку и не обращает внимания на подлинную самку.

Вот этот,сигнал, который запускает инстинктивное поведение, Йолучил название эвокатора («вызыватель»).

Оказалось, что эвокатором, как правило, служат очень немногие и простые признаки. Иначе говоря, эвокатором является обычно не вся обстановка в целом, а только один какой-то признак этой обстановки. Так. для инстинктивного поведения колюшки, например, это было раздутое брюшко. Или еще пример. Этологи изучали, что является эвокатором для птенцов чайки, вызывающим у них рефлекс разевания клюва. Нам представляется все очень просто: прилетела чайка с пищей к своим птенцам. Они увидели мамашу и разевают клювы, кричат, просят, чтобы она их покормила. Оказывается, ничего подобного: эвокатором этого инстинктивного поведения является один-единственный признак чайки — это желтый клюв с красным пятном на конце, и больше ничего. Достаточно желтую палочку с красным пятном на конце поднести к гнезду чайки, чтобы птенцы немедленно начали разевать рты, прося корм. И, наоборот, когда к птенцам подносили родную маму с закрашенным в белый цвет клювом, то птицы никак на нее не реагировали. Попробовали проделать еще один эксперимент — сделали весь клюв красным, и тогда реакция уже невероятной силы достигла, т.е. по-видимому, птенцы не на весь клюв с красным пятном, а только на красный кончик клюва реагируют — больше ни на что.

Или, например, есть такие рыбки — цихлиды. У них очень послушные и дисциплинированные малыши — мальки. Они строго и всегда следуют за своей мамашей, после того, как вылупятся из икры. И довольно долго — недели 2—3, пока не подрастут. Так вот, решили выяснить, что является эвокатором для этого поведения. Помещали точные модели этой рыбы, мальки не реагируют. Но достаточно протащить в воде любой предмет — шарик, палочку, карандаш, как мальки послушно следуют за ним. Значит, для них эвокатором является просто движущийся предмет. Причем расстояние, на котором они следуют, тоже очень любопытно регулируется. Если предмет большой, то мальки следуют дальше от него, если меньше — то ближе, чтобы предмет углу их зрения казался определенной заданной величины.

Эвокатором положительной двигательной и пищевой реакции у слепых детенышей многих хищников служит прикосновение мордочки новорожденного к шерсти. Эвокатором насиживания у многих птиц служит вид гнезда (а не яйца, как можно было бы ожидать) и т.д.

Эвокаторами могут служить не только предметы, но и определенные состояния окружающего мира. Так, например, «расписание» поведения пчелы зависит от положения солнца над горизонтом. Брачные обряды некоторых видов рыб приурочены к одному определенному приливу, т.е. определяются ритмом приливов, фазой луны и временем года. Кладка яиц у кур определяется сменой дня и ночи. Изменяя это чередование с помощью искусственного освещения (например, 6 часов «день» и 6 часов «ночь») можно добиться, чтобы куры клали яйца дважды в сутки.

Наконец, эвокатором для ориентировочных рефлексов могут служить сила раздражителя, его «новизна», т.е. отсутдтвие в опыте животного, неожиданное появление и т.п.

Итак, второй компонент, необходимый для реализации инстинктивного поведения, это — эвокатор. После того, как необходимый эвокатор подействовал, «срабатывает» первый безусловный рефлекс, входящий в структуру соответствующего инстинктивного поведения.

Например, цихлиды бросаются за движущимся предметом, птенцы чайки разевают клювы, самец колюшки начинает брачный танец, кружится вокруг самки.

Что нужно для того, чтобы следующий в цепи рефлекс сработал, чтоб реализовалось следующее звено инстинкта?

Раньше считалось, что для этого достаточно, чтобы закончилось предыдущее звено. Это формулировали так: в цепи инстинктивного поведения конец каждого предыдущего рефлекса является сигналом для включения следующего. Но оказалось, что и это не так. Оказалось, что рефлекс совсем не развертывается как автоматическая работа часов или какого-нибудь программированного станка.

Для того, чтобы включилось следующее звено, действительно, предыдущее звено должно закончиться. Но, кроме того, нугкпы еще двя условия. Во-первых, должен сработать эвокатор уже для следующего звена, т.е. каждое звено инстинкта имеет свой эвокатор, свой вызывающий сигнал. У той же колюшки это очень наглядно. Самец танцует вокруг самки, кружится. Она в ответ на этот сигнал немножко потанцует на месте и затем быстро плывет к своему гнезду. Самец следует за ней. Доплыли они до гнезда, кажется, теперь самка должна заплыть в гнездо и начать метать икру. Но, несмотря на то, что инстинкт как-будто начал работать, второй безусловный рефлекс — метание икры не наступит, пока не появится второй сигнал: самец подплывает к самке, когда она у гнезда, и трется мордочкой о кончик ее хвоста. И тогда самка начинает метать икру. И это разделение звеньев поведения можно достичь искусственно, если покрутить перед самкой модель самца — это вызывает у нее первое звено инстинкта — она поплывет к своей норе. Когда она подплыла, достаточно стеклянной палочкой погладить ее хвостик, как реализуется второе звено — она начинает метать икру.

Таким образом, каждый безусловный рефлекс, входящий в цепь инстинктивного поведения, требует своего эвокатора.

Но оказывается и этого недостаточно. Для того, чтобы следующее звено инстинкта сработало, нужен сигнал о том, что предыдущее звено достигло своей цели. Например, пчела закончила строительство ячейки и следующий этап — это наполнять ячейку медом или отложить в нее яичко — в зависимости от назначения ячейки. Теперь попробуем сломать эту ячейку или повредим ее. Кажется, все равно — предыдущее звено выполнено, а поломана ячейка или нет, все равно пчела должна в нее отложить мед или пыльцу. Ведь мы утверждаем, что инстинкт слеп. Оказывается, ничего подобного. Раньше, чем начать наполнять ее пыльцой или медом, пчела обследует ячейку, и если обнаруживает, что она искривлена или поломана, снова ее ремонтирует и надстраивает. Если опять поломать, она снова будет ее надстраивать и не превратит ее в склад или в жилище для будущей личинки до тех пор, пока предыдущее звено не будет реализовано успешно, т.е. ячейка не будет в полном порядке. И это составляет четвертое условие срабатывания каждого следующего звена инстинкта — то, что называют обратной связью — сигнал о том, что предыдущее действие дало необходимый результат.

Самое важное сегодня открытие в современной зоопсихологии состоит в том, что инстинкт совсем не так прост, как считали раньше. Инстинкт — это в действительности очень сложный механизм. Верно, что в его основе лежит цепь безусловных рефлексов. Но для того, чтобы эта цепь сработала, во-первых, требуется для каждого следующего звена, чтобы реализовалось предыдущее, т.е. нужна программа; во-вторых, нужен сигнал о том, что есть условия для реализации следующего звена, т.е. прямая связь с внешней средой; в-третьих, нужен сигнал, что предыдущие действия дали требуемый эффект — это называют обратной связью с внешней средой, и наконец, нужны механизмы тропизмов, т.е. общего приспособления к состоянию среды, и механизмы внутренней корректировки действий.

Что это за механизмы внутренней корректировки? Это — вариации поведения, приспособляющие его к существующим условиям.

Например, у пчел один из самых сильных инстинктов — это сохранение чистоты в ульях. Важность его понятна. В ульях огромная масса пчел, там растет потомство, хранится мед, пыльца. Все это в маленьком объеме. И если там малейшая грязь, то все это превратится в гнилую яму. Но улей обычно изумительно чист. Так вот, если туда залезает оса, чтобы полакомиться медом, пчелы набрасываются, убивают ее и затем выбрасывают. Если забирается мышь, то пчелы тоже убивают ее, но выбросить мышь они уже не могут. Они всю ее покрывают специальным, так называемым, пчелиным клеем, так, что она вся оказывается заключенной в саркофаг, ее как бы превращают в мумию, и тоже тем самым предотвращают гниение. Как видите, инстинкт один. Но как реализуется — зависит от условий, в которых его реализуют, т.е. форма реализации корректируется условиями внешней среды. Новейшие данные показывают, что эта корректировка включает и элементы научения. Например, старшие птицы вьют гнезда более умело, чем молодые. Вылупившийся цыпленок клюет и зерна, и камешки маленькие, и бисер и т.д. Лишь путем научения он начинает отличать зерна и клевать только их.

Сочетания всех этих механизмов, всех этих безусловных рефлексов и тропизмов, обратных и прямых связей, аппетенции и внутренней корректировки — все это и обргпус^ ^т' совокупности инстинктивное поведение.

Таким образом, инстинкт — это врожденная гибкая программа специализированного поведения, которая включает в себя подготовку действий, последовательность их реализации, регулировку ее с помощью прямой и обратной связи, а также с помощью общего и корректировочного приспособления к условиям среды.

Вот откуда кажущаяся разумность инстинкта! Мы обычно ставим слова «разумность инстинкта» в кавычки. Но эти кавычки, как видите, несправедливы. Инстинкт действительно очень разумен. Отличается он не своей неразумностью, а тем, что вся эта деятельность, вся эта сложная программа является врожденной. Иначе говоря, инстинкт можно рассматривать, как разум всех предыдущих поколений, переданный по наследству данному поколению. И этот разум включает в себя опыт тысяч и миллионов поколений предков животного, опыт вида. Он часто ведет к гибели миллионов особей только потому, что они не могут приспособиться к новым условиям.

Правда, этот недостаток компенсируется, например, у насекомых огромной быстротой размножения и многочисленностью потомства. Но это, в свою очередь, требует частой смены поколений, а значит кратковременности жизни каждой отдельной особи. Эта кратковременность существования, в свою очередь, требует, чтобы уже при «выходе в жизнь» организм был снабжен всеми необходимыми формами поведения. Ведь бабочке-однодневке просто некогда было бы учиться!

Так круг замыкается. Негибкость инстинктивного поведения компенсируется быстротой размножения. Быстрота размножения требует кратковременности жизни. А кратковременность жизни требует преобладания инстинкта. И действительно, мы видим, что весь класс насекомых зашел в биологический тупик. Сто миллионов лет, как муравьи и другие насекомые из поколения в поколение воспроизводят тот же жесткий шаблон поведения и связанного с ним анатомо-физи-ологического строения.

. жг.Х' a. wiwn-ww^nr.^ -- - ..

ПРИСПОСОБИТЕЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЙ (продолжение)

2. СТРУКТУРА НАВЫКОВ

Теперь попробуем разобраться в механизме обучаемого поведения или навыков.

Основным звеном, из которого вырастает обучаемое поведение, является механизм условных рефлексов. Что это такое?

Рассказывают, что одна собака объясняла это другой в институте физиологии следующим образом: «Смотри, я сейчас нажму на этот звонок, и тогда вот тот чудак в белом халате прибежит и принесет мне кушать. Вот это и называется условный рефлекс».

Это, конечно, шутка. Но сама обстановка, в которой изучают условные рефлексы, здесь довольно точно передана.

Мысль о таком типе рефлексов возникла у Павлова в связи с его исследованиями деятельности желудка и различных желез пищеварения — поджелудочной железы, слюнной и др. В ходе экспериментов он обратил внимание на одну странную деталь. Слюна у собак выделялась не только когда пища попадала им в рот, но и от одного вида пища. А иногда, стоило собаке услышать шаги служителя, который ее должен накормить, и у нее уже начинала капать слюна.

На первый взгляд — чего же здесь странного? Собака по опыту «знает», что служитель идет, чтобы ее покормить. Вот у нее и «потекли» слюнки. Тысячи людей, замечавших этот факт, так его и объясняли и проходили мимо.

Но ведь, если вдуматься, то это никакое вовсе не объяснение, а просто слова, лишенные предметного содержания.

Действительно, откуда мы знаем, что собака что-то «знает»? И вообще, что это означает — «знает»?

Вот эти «детские» вопросы, на которые способен отважиться только гений, поставил И.П. Павлов. И отыскивая ответы на них, он открыл целую новую область науки — физиологию высшей нервной деятельности.

Итак, проанализируем поведение собаки. Во-пер-вых, ясно, что в основе его лежит безусловный рефлекс. Пища во рту вызывает возбуждение в мозгу, которое в свою очередь вызывает слюноотделение. Механизм этого процесса вам уже знаком. Это — безусловный рефлекс, потому что связь между ощущением, получаемым от пищи, положенной на язык, и между командой к выделению слюны является врожденной. Это доказывается тем, что едва щенок родился, как только ему в рот попадает молоко матери, сейчас же у него начинает выделяться слюна. Он этому не учится — рефлекс врожденный.

Теперь предложим, что обстановка усложняется. Не будем гонять каждый раз служителя, чтобы наблюдать, как собака реагирует на его шаги. Возьмем искусственный сигнал. Например, давая собаке пищу, одновременно будем зажигать лампочку. Достаточно 10-12 повторений, чтобы одна вспышка лампочки вызывала у собаки бурную пищевую реакцию. У нее начинает течь слюна, она бросается к лампочке, виляет хвостом, пытается облизнуть лампочку и даже схватить ее в рот, т.е. обращается с лампочкой так, как если бы это был кусок мяса. Иначе говоря, возбуждение от вспышки лампочки, возникшее в зрительном поле, каким-то образом связалось с раздражением от пищи.

Имелась ли у собаки такая врожденная связь? Нет, до опыта собака не реагировала на те же вспышки пищевым поведением.

Значит, эта связь возникла, создалась, замкнулась в ходе эксперимента. Она была приобретена благодаря многократному совпадению во времени зажигания лампочки с последующим появлением пищи. Поэтому такую связь называют «временной связью» в отличие от врожденной. Пищу в данном случае называют подкреплением или безусловным раздражителем. Вспышку лампочки называют сигналом или условным раздражителем.

Весь же этот механизм замыкания временных связей именуют условным рефлексом.

Почему условным? Потому что он не врожден, а возникает лишь при определенных условиях. А именно, когда подкрепление достаточно быстро следует за условным раздражителем, причем безусловный раздражитель сильнее условного.

Величина самого условного рефлекса в определенных пределах зависит от силы условного раздражителя, но в целом он все же всегда слабея соответствующего безусловного рефлекса.

Как показали многочисленные опыты, условные рефлексы могут быть выработаны с любых органов чувств, т.е. на любые ощущения — зрительные, вкусовые, обонятельные, слуховые, кожные, мышечные, с желудка, мочевого пузыря, кишечника и т.д.

В зависимости от безусловного рефлекса, который лежит в их основе, они могут быть пищевыми, половыми, обонятельными, ориентировочными и т.д.

Условный рефлекс, который мы с вами рассмотрели, является искусственным. Он создан в лаборатории с помощью специальных приборов и условий. В жизни для животного сигналами становятся естественные свойства соответствующих безусловных раздражителей: запах пищи, рычание хищника и т.п. Эти сигналы, связавшись через безусловные рефлексы с врожденными реакциями на соответствующие раздражители, начинают управлять поведением животного.

Таким образом, в условном рефлексе мы имеем механизм, с помощью которого «связи вещей» отражаются в связях между состояниями и действиями организма.

Вы спросите: ну и что такого? Все и так знают, что когда подумаешь о еде — слюнки текут или, когда вспомнишь о былой любви — грусть набегает. Так что ж тут открыл Павлов такого выдающегося?

Павлов открыл действительно замечательную сторону этого дела. Если, когда мы думаем о пище, у нас текут слюнки, то, что мы думаем, наблюдать невозможно, а вот что текут слюнки — наблюдать можно. Значит, если мы нашли связь между внутренними психофизиологическими процессами и внешней реакцией, можно через эти наблюдаемые проявления проникнуть в то, что происходит в голове. Мы получаем метод, как от внешнего наблюдаемого поведения проникать к тому, что происходит в мозгу животного или человека.

Используя этот метод, Павлову удалось выяснить существенные свойства и закономерности механизма обучаемого поведения.

Первое явление, которое он обнаружил, иллюстрируется следующим экспериментом. Вырабатываем условный рефлекс на красный свет, такой прочный, что собака относится к красной лампочке прямо, как к куску мяса. А теперь изменим условия эксперимента — зажжем зеленый свет.

Как вы думается, что произойдет?

Оказывается, собака и на зеленую лампочку бросается.

Эту закономерность Павлов назвал генерализацией эффекта. Она заключается в том, что условный рефлекс сначала обобщается, распространяется на все похожие стимулы. Эта генерализация может распространиться очень широко, вплоть до того, например, что собака, у которой вырабатывают условный рефлекс на стук, начинает реагировать на любой громкий звук тем же рефлексом. Правда, чем менее похож стимул на исходный, тем слабее будет реакция. Например, если условным раздражителем служила красная лампочка, то на зеленую реакция будет довольно сильной, на синюю лампочку — слабее, на тускло синюю — совсем будет слабенькой.

Вот это ослабление рефлекса по мере возрастания несходства стимулов называют градиентом генерализации. (Градиент — означает показатели падения напряжения, напряженности поля).

Градиент генерализации позволяет проанализировать степень сходства различных раздражителей для собаки. Если у нее, например, на красную лампочку выделяется 30 капель слюны в течение минуты, на зеленую — 20 капель слюны, на синюю — 10 капель слюны, на тускло синюю лампочку — 1 капля слюны, то это количество слюны как бы объективно нам говорит: для собаки зеленая лампочка больше похожа на красную, синяя — меньше похожа, а тускло синяя — совсем на нее мало похожа. Т.е. мы проникаем как бы даже в такую невидимую область, как ощущения сходства для собаки.

Как видите, мы извлекли уже куда больше, чем простую истину, что «голодной куме все хлеб на уме», «вспомнил пищу — слюнки текут» и т.п.

Теперь усложним наш эксперимент. Каждый раз, когда зажжена красная лампочка, мы подкрепляем рефлекс, т.е. даем собаке пищу. А каждый раз, когда зажигается зеленая лампочка, мы не подкрепляем рефлекс, т.е. ничего ей не даем. Или, того хуже, она получает удар электрическим током. После нескольких повторений собака реагирует слюновыделением уже только на красную лампочку. На зеленую она никак не реагирует, или если ее зажигание сопровождали ударом тока, рвется, визжит и пытается убежать, когда эта лампочка загорается. Значит у собаки возникло различение между этими двумя похожими стимулами. По-латински, «различать» — дифференцировать, и это второе явление, соответственно, И.П. Павлов назвал дифференцировкой.

С помощью дифференцировки условных рефлексов можно получать ответы на весьма сложные вопросы психической деятельности животных.

Например, мы хотим узнать, различает пчела зеленый и желтый цвет или не различает. Как об этом спросишь пчелу? Мы ставим две чашечки: в зеленой, например, мед, а в желтой — обыкновенная вода. Пчелы, конечно, садятся на чашечку с медом. Через некоторое время изменяют ситуацию. Теперь в желтую чашечку, где была вода, наливаем меду, а в зеленую — воду. Пчела все равно летит на зеленую чашечку, где когда-то был мед. Значит, она различает эти цвета.

Можно еще сложнее вопрос задать. Например, умеет ли собака считать до трех. Как ее спросить? Очень просто. Даем собаке пищу только, когда горят одновременно три лампочки, а когда горят две, одна, четыре — не даем. Если после ряда повторений собака начинает реагировать выделением слюны только на три лампочки, горящих одновременно, значит, до трех она «считать» умеет. (Разумеется, зажигать разное число лампочек надо в случайном порядке, чтобы рефлекс выработался именно на число, а не порядок зажигания.)

Как видите, метод дифференцировки позволяет заглядывать в самые глубинные свойства психики животных.

Наконец, третье свойство механизма условных рефлексов, которое открыл И.П. Павлов, заключается в следующем. Предположим, у собаки выработали прочный условный рефлекс на красную лампочку и четко его отдифференцировали. Она сразу и однозначно «узнает» красную лампу, энергично выделяет слюну, машет хвостом и вообще «ждет», что ее сейчас покормят. А теперь мы начинаем бедную собаку «обманывать»: мы зажигаем раз за разом красную лампочку, но кормежки ей не даем.

Что происходит?

Чем чаще мы «обманываем», т.е. чем чаще не подкрепляем условный раздражитель, тем слабее становится рефлекс. Например, на втором «пустом» зажигании лампочки выделяются те же 15 капель слюны, на 10-м «пустом» зажигании — только 5 капель, на 20-м — уже ни одной капли, т.е. собака вообще не реагирует.

Такой процесс Павлов назвал угасанием условного рефлекса. Это и есть третье его основное свойство —не подкрепляемый условный рефлекс угасает.

Это очень существенное и полезное свойство. Ведь важно не только научиться правильному действию, но и отучаться от него, когда оно перестает давать эффект, теряет свою целесообразность.

Чем вызвано это угасание условного рефлекса? Вы, наверное, скажете: очень просто, связь не подкрепляется, вот она и разрушается, распадается, примерно так, как разрушится любой механизм, если его не ремонтировать, т.е. не восстанавливать вовремя.

В том-то и дело, что нет. Оказывается, сама связь сохраняется. Вот мы 30 раз подряд «обманули» собаку. Она на красную лампочку уже не обращает внимания. Но через недельку попробуем снова зажечь красную лампочку и что такое — собака опять к ней тянется и выделяет слюну!

Значит, связь-то у нее в мозгу осталась. Она еще многие и многие месяцы сохраняется, иногда многие годы. Иногда, дрессированных животных списывают по старости «на покой», и вот, известны случаи, когда такой бывший четвероногий артист через многие годы под влиянием подходящего стимула вдруг начинает выкидывать разные фокусы, которые когда-то показывал в цирке, т.е. образованные у него временные связи сохраняются многие годы.

Почему же не работают эти связи, не проявляются при угасании условного рефлекса, если они есть? Объяснить это можно только тем, что при неподкреп-лении в мозгу возникает какой-то особый процесс, который тормозит изнутри реализацию этой связи, не пускает ее срабатывать, поскольку обнаружилось, что она «не годится» в данных условиях.

Вот этот активный процесс временного подавления временной связи Павлов назвал торможением. Его следует отличать от процесса забывания. Забывание — это распад связей, вызванный органическими или функциональными причинами. Это — пассивный процесс. Ведь связь, которой нет, ее и тормозить нечего. А торможение — процесс активный. Он направлен на предупреждение срабатывания имеющихся связей.

Итак, мы видим, что механизм условных рефлексов обеспечивает не просто отражение действительности, а выделение определенных ее свойств (через диффе-ренцировку), их обобщение (через генерализацию), наконец, оценку их значимости для животного (через торможение неподкрепляемых связей), т.е. осуществляет анализ и синтез информации, поступающей из внешнего мира, с точки зрения ее значения для выработки приспособительных реакций организма.

Некоторые ученые считали, что все поведение животных и даже человека представляет собой цепи и сочетания таких условных рефлексов, плюс, разумеется, врожденные инстинктивные действия. Например, другой выдающийся русский физиолог В.М. Бехтерев изучал образование двигательного поведения у животных. Он с козлами работал, не с собаками. Козла ставили в станок и закрепляли, зажигалась лампочка и одновременно он получал в одну ногу удар током. Козел, естественно, отдергивал ногу. После нескольких повторений, стоило только зажечь лампочку, как козел отдергивал ногу. Нетрудно заметить, что здесь имеет место все тот же знакомый нам механизм образования условного рефлекса. (Бехтерев назвал его «сочетательным».) Он полностью подчиняется описанным выше законам. Например, тем же процессам генерализации, а потом дифференцировки. Сначала, как только зажигается лампочка, животное начинает метаться, рваться, блеять, дергаться, чтобы спастись. Уже после 15—20 повторений все эти хаотические движения, все это волнение исчезает. Стоит зажечься лампочке, как козел элегантно поднимает ногу и потом спокойно опускает. Вся избыточная активность тормозится, отсеивается. Так, например, цыгане учили медведей когда-то «плясать». Медведя, привязывая цепью, ставили на железный лист, установленный на нескольких кирпичах. Под листом разводили костер. Лист раскалялся, и одновременно дрессировщик играл на скрипке. Естественно, чем горячей медведю подпаливало пятки, тем он энергичнее прыгал. После нескольких десятков повторений достаточно было заиграть скрипке, чтобы медведь начинал прыгать, подчиняясь образовавшемуся рефлексу, а отнюдь не из любви к музыке.

В.М. Бехтерев полагал, что все формы поведения, усваиваемые в течение жизни животными и людьми, могут быть объяснены такого рода «сочетательными» двигательными рефлексами.

Однако, это не так. Если присмотреться, то можно обнаружить, что описанный тип условных рефлексов (иногда его называют «классическим») не объясняет многое даже в обучаемом поведении животных.

Ну что ж, посмотрим, что новое может усвоить животное с помощью этого типа условных рефлексов?

Возьмем классические опыты И.П. Павлова. У собаки выделяется слюна при зажигании лампочки. До выработки рефлекса такой реакции не наблюдалось. Значит, в результате «обучения» в качестве сигнала к запуску реакции выступает новый раздражитель. Тем самым «освоена» новая связь явлений окружающего мира, которая не предусмотрена врожденными программами животного.

Ну, а сама реакция, т.е. выделение слюны? Эта реакция является врожденным ответом животного на раздражение, сигнализирующее пищу.

То же самое мы видим в опытах Бехтерева. Отдергивание ноги при болевом раздражении — это безусловный рефлекс. Козел не учился ему, это — врожденное действие. А чему он научился? Производить эту врожденную реакцию по новому, не врожденному сигналу — вспышке лампочки.

Значит, при помощи классического условного рефлекса можно извлечь из животного только то поведение, которое у него уже есть, врожденное поведение.

Возникает вопрос, а как же животное усваивает новые действия, новое поведение? Например, как медведи у Филатова научаются ездить на велосипеде? Ведь явно такого врожденного поведения у них нет, в репертуаре безусловных их рефлексов соответствующих действий найти невозможно.

Как же возникают такие новые системы поведения? Иначе говоря, как «научается» животное новым реакциям, не содержащимся в его врожденных программах?

Исследования американского психолога Б.Ф. Скиннера показали, что в основе такого рода научения новым видам поведения лежит другой тип условных рефлексов, получивших название «инструментальных» или «оперантных».

«Оперантные» в переводе означает деятельные, действенные, такие, которым научаются с помощью действий.

Приведем пример формирования оперантного условного рефлекса.

Голодную крысу помещают в клетку. В клетке имеется у стенки педаль. Если на эту педаль нажать, то открывается окошечко и в нем появляются маленькие таблетки спрессованного мяса. Голодная крыса мечется по клетке, толкается во все углы. Совершенно случайно однажды она нажимает на эту педаль. Педаль срабатывает, и появляются таблетки пищи — подкрепление. Крыса, разумеется, ее поедает, но пока никакой связи не образуется. Она продолжает бегать, прыгать и метаться. Вот второй раз она случайно натолкнулась на педаль и опять получила пищу. Она продолжает метаться, но уже довольно скоро возвращается к педали опять. Что происходит дальше, нам уже известно из опытов по научению путем проб и ошибок. После нескольких десятков подкреплений крыса, как только голодна, направляется к педали, нажимает на нее и получает пищу.

Это и есть схема образования оперантного рефлекса. Обратите внимание, в чем его особенность по сравнению с классическим — здесь закрепляются не только врожденные, а любые случайные действия животного, которые получили подкрепление. В классическом условном рефлексе животное как бы пассивно ждет, что с ним сделают, в оперантном рефлексе — животное само активно ищет правильное действие, и когда его находит, то оно его усваивает.

Другое кардинальное различие: классический условный рефлекс не помогает животному найти решение задачи. Зажглась лампочка — начала выделяться слюна. А есть ли от этого какая-нибудь польза для собаки? Никакой! Но вот, если собака научилась, нажимая на педаль, получать пищу, то от этого есть ей польза. Иначе говоря, оперантный рефлекс представляет собою механизм отбора полезных действий, научения полезным действиям, формирования целесообразного поведения.

Не всегда, правда, эти действия оказываются полезными. Вот, например, как ребенок научается сосать палец. Это тоже — чисто оперантный рефлекс. Ребенок манипулирует руками, ногами, он кусает, хватает все на свете. Однажды он совершенно случайно сунул палец в рот, начал его сосать и получил приятное ощущение. Он его и в нос сует, и в ухо сует, и куда угодно, но ощущений приятных не получает. А вот опять в рот попал палец — снова приятно. Почему приятно? Всякое удовлетворение инстинкта сопровождается приятным чувством. Это природа в нас встроила такой индикатор, чтобы мы стремились удовлетворять инстинкты. Один из первых инстинктов ребенка — сосание материнской груди, поэтому в этот период оно сопровождается для ребенка приятным чувством. Палец является для него как бы моделью эвокатора, он его сосет и получает удовольствие. Так закрепляется это действие, и ребенок начинает сосать палец. Некоторые психологи утверждают, что потом отдаленные остатки этого рефлекса проявляются в склонности к курению — сосать папиросу.

Между прочим, Скиннер утверждает, что механизм оперантных рефлексов лежит также в основе всех наших суеверий. Однажды, например, случайно совпала неприятность с тем, что черная кошка перешла дорогу, и черная кошка стала тормозным сигналом.

Скиннер даже демонстрировал экспериментально этот процесс «формирования суеверий» у голубей. На столе помещался ручной голубь и перед ним белый круг.

Голубь должен этот белый круг клюнуть, и тогда он получает несколько зерен. Когда этот рефлекс выработался, вводится маленький вариант в подкрепление. Когда голубь на ходу случайно поднимает голову, ему сейчас же дают пищу. Когда же идет с опущенной головой, ему пищи не дают.

Через несколько десятков повторений голубь движется к кругу, всегда горделиво задрав голову. У него как бы возникла связь между поднятой головой и получением пищи. В действительное™, такой связи нет. Но для него, т.к. это действие сопровождалось несколько раз получением пищи, такая связь внутренне возникла. Вот точно так же, считает Скиннер, возникает для человека, например, оперантная связь между тем, что он помолился и ему повезет в жизни и т.п. Т.е. действия здесь управляются не объективной связью реальности, а случайным совпадением их с приятным или неприятным событием в личном опыте.

Как можно измерить силу оперантного рефлекса? Сила условного рефлекса измеряется, как вы помните, по силе реакции: если выделилось 15 капель слюны, рефлекс сильнее, чем если 10 капель и т.п. В операн-тном рефлексе сила реакции не служит показателем силы рефлекса. Например, голубя можно научить и быстро бегать и медленно, так что его быстрота бега — это не показатель силы оперантного рефлекса. Показателем силы для него является частота соответствующего действия или частота условной реакции.

Например, голубя приучили, что когда он клюнет по белому диску — появляется зернышко. Можно подсчитать, сколько раз за час голубь клюнул по этому белому диску. Количество таких клевков-реакций и будет характеризовать силу рефлекса. Так, в некоторых опытах Скиннера голубь делал за час до 6000 ударов клювом по кругу, прямо как пулеметная дробь.

Используя этот индикатор, удалось установить, что в отношении к оперантным рефлексам справедливы все законы классического условного рефлекса, т.е. генерализация, дифференцировка и угасание неподкрепленного рефлекса.

Но имеют место и некоторые дополнительные законы. Один из них Скиннер назвал законом промежуточных подкреплений. Он заключается в том, что для сохранения оперантного рефлекса его, оказывается, со-всем не нужно непрерывно подкреплять. Например, голубь может сделать сотню «пустых» клевков. Но, если на каждом сто первом мы ему подложим зернышко, то сила рефлекса сохранится. Вот это отношение между подкрепляемыми и неподкрепляемыми действиями, при котором оперантный рефлекс не обнаруживает угасания, Скиннер назвал отношением подкрепления, или пропорцией подкрепления. А для голубя даже пропорция 1/100 вполне достаточная. Скиннер считает, что этот механизм промежуточного подкрепления проявляется и у человека. Например, в азартных играх или лотерее человек 100 раз покупал билет и 1 раз выиграл. Это его уже подкрепляет, чтобы еще 100 раз купил. Это же промежуточное подкрепление, по его мнению, лежит и в основе суеверий. Сто раз у человека не совпадает встреча с черной кошкой и с неприятностью, а один раз совпала. И этого уже достаточно, чтобы еще сто несовпадений на него не действовали, а он ждал сто первого. Неприятностей же у каждого человека немало. Потому шансов, что рано или поздно одна из них совпадет со встречей черной кошки, достаточно, и суеверие подкрепляется.

Второй очень интересный механизм, который был обнаружен еще Павловым, это — явление вторичного подкрепления. Заключается оно в том, что подкрепленный раздражитель, или условный раздражитель сам, в свою очередь, может становиться подкреплением для другого индифферентного раздражителя.

Пусть, например, у собаки выработан условный рефлекс на зажигание лампочки, т.е. она реагирует на нее выделением слюны уже без сопровождения пищи. Теперь делаем так: зажигаем лампочку и одновременно звенит звонок. Достаточно нескольких повторений и уже один только звонок начинает «гнать» у собаки слюну. Здесь, как видим, рефлекс на звонок подкрепляется не самим мясом, а условным раздражителем — лампочкой. Это называют вторичным подкреплением через посредство условного раздражителя. Асам рефлекс называют условным рефлексом второго порядка.

У человека роль такого вторичного подкрепления может выполнять слово, интонация, жест. Так, улыбка учителя, похвала, слово «верно», «молодец» и т.п., сказанные вовремя, активизируют ход научения школьника.

Очень интересные эксперименты на вторичное подкрепление были проведены одним американским ученым с обезьянами. Обезьянам выдали фишки для игры в бридж. Это такие круглые пластмассовые монетки разных цветов — красные, белые, желтые, синие. Бросив монетку в автомат, обезьяна могла за белую — получить апельсин один, за синюю —- два, за красную — глоток воды, за желтую — возвращение в свою клетку и т.д.

Обезьян выдрессировали на это дело, и они совершенно уверенно, когда хотели есть или пить, сейчас же направлялись к нужному автомату, брали соответствующую монету и бросали туда.

Между обезьянами начался обмен монетами. Одна дает другой «апельсинную» монету, та ей дает взамен «водную». Выявились разные характеры. Некоторые обезьяны — транжиры — швыряли сразу все полученные монеты. Половину апельсина съедят, половину разбросают и назавтра «кладут зубы на полку». Другие обезьяны — скаредные — прятали за щеку монеты, копили их там и очень экономно, по одной, только когда хотели кушать, бросали их в автомат и получали пищу.

Заметили несколько случаев, когда самец, обхаживая самку, начинал предлагать ей эти монеты, и самка становилась значительно любезнее.

После этого проделали критический эксперимент. Для того, чтобы получить монеты, обезьяна должна была работать: многократно поднимать довольно с большим трудом тугой рычаг.

Обезьяны между прочим, очень не любят работать, они всячески старались избегать этого колеса. Но когда у обезьяны кончились монеты и хотелось есть, она часами добросовестно трудилась на этом колесе. Получала за это соответствующее количество монет, а потом «покупала» себе на них в автомате бананы.

Рассмотренные механизмы условных рефлексов проливают свет на природу обучаемого поведения, т.е. на навык. Однако, условный рефлекс, все равно классический или оперативный, — это еще не то же самое, что навык.

Рефлекс — это отдельное действие в ответ на раздражитель, а навык — это целая сложная деятельность.

Например, крыса в сложном лабиринте после многократных проб находит, наконец, кратчайший путь и затем всегда бежит уже этим кратчайшим путем. Этот путь может выглядеть так: сначала направо, потом на-лево, потом снова направо, потом прямо, потом — налево и т.д. Ясно, что здесь имеют место не один рефлекс, не одна реакция. Здесь каждый перекресток служит сигналом следующего рефлекса, а в целом развертывается сложная цепь действий. Такими же сложными навыками являются, например, у человека ходьба, речь, письмо, печатание на машинке, вождение автомобиля, управление станком. Короче, почти все виды двигательных действий, которые совершает человек, представляют собой реализацию различных видов навыков.

Как же строится навык?

И здесь, также как в отношении инстинкта, сначала господствовало довольно простое представление. Навык рассматривали просто как цепь условных рефлексов, в которой один условный рефлекс цепляется за другой, завершение одного действия служит сигналом для начала другого.

Иллюстрацией может служить, например, ходьба человека. В рамках приведенной гипотезы механизм ее представляли следующим образом. Прикосновение правой ноги к земле является сигналом, который вызывает действие всего условно-рефлекторного механизма движения левой ноги, и обратно. Так, чередуясь по замкнутому кольцу, действуют несколько двигательных условных рефлексов. Одновременно действует рефлекс сохранения равновесия, связанный с работой вестибулярного аппарата.

Формирование навыка, т.е. научение, с точки зрения этой теории, выглядит, как постепенное «наращивание» условных рефлексов, сцепление их при помощи промежуточных подкреплений.

Эта идея лежит в основе, так называемого, метода последовательных приближений, разработанного Б.Ф. Скиннером. Предположим, что мы хотим выработать у голубя более или менее сложный навык. Например, чтобы он, поставленный на стол, шел к белому экрану, по пути через каждые несколько шагов подпрыгивал, подойдя, кланялся, а затем начинал клевать экран.

Голубя выпускают на стол. Он, естественно, бродит по столу в случайных направлениях. Каждый раз, когда голубь случайно делает шаг, приближающий его к экрану, он получает зернышко. Так вырабатывается оперантный рефлекс приближения к экрану. Затем зернышко начинают давать в тех случаях, когда, направляясь к экрану, голубь случайно подпрыгнет. Затем, когда он случайно опустит голову перед экраном и т.д.

Так оперантные рефлексы у голубя, наращиваясь один на другой, образуют в результате навык довольно сложного поведения.

Итак, по существу, все происходит совершенно случайно. Какие действия из хаотической активности животного закрепятся и как они между собой сцепятся, определяется исключительно воздействиями внешней среды, которая дергает животного, как марионетку, за ниточку подкреплений.

Новейшие исследования показали, однако, что дело обстоит далеко не так просто.

Чтобы определенные действия закрепились, оказалось мало только их подкрепления. Нужна еще врожденная «предрасположенность» животного к такого рода действиям, т.е. соответствие этих действий определенным общим врожденным структурам поведения данного вида животных, определяемым условием их существования.

Так, например, если у собаки брать переднюю лапу и, приговаривая, «дай лапу», подкармливать при этом, то уже после 10—12 подкреплений образуется условный рефлекс. На слова «дай лапу» собака сама поднимает и протягивает ее.

Но если мы попробуем у той же собаки выработать такой же рефлекс с задней ноги, то для этого понадобятся сотни подкреплений.

Почему? Да потому, что в природном поведении собаки движения передней лапы обычно участвуют в добыче пищи, а задней — нет.

Значит, в выработке этого условного рефлекса играют роль не только сами сочетания движения с пищевым подкреплением, но естественная предрасположенность собаки к совершению соответствующих движений при добыче пищи.

Такого рода предрасположения называют диспозициями. Так, например, навык прохождения лабиринтов легко вырабатывается у столь разных организмов как крысы и муравьи, потому что у них по условиям жизни имеется соответствующая диспозиция. Они всю свою жизнь проводят в извилистых сложных ходах, лазах, туннелях. А вот у зайца, который куда ближе к крысе, чем муравей, выработать тот же навык страшно трудно, на сложный лабиринт — вообще невозможно.

Аналогично обстоит дело, например, с усвоением речи. В отличие от всех видов животных, у человека генетически зафиксирована способность научиться говорить. Какой язык и сколько языков он усвоит,^зависит от условий жизни и от обучения. Но сама эта способность научиться говорить определяется врожденной диспозицией, которой нет у других животных. Потому, как показали многочисленные опыты, животные ни при каких условиях не могут научиться речи.

Эта роль врожденных диспозиций особенно наглядно проявляется в некоторых специальных видах научения, открытых в последнее время.

Так, например, известно, что утята везде гуськом следуют за своей мамашей уткой. Ранее считалось, что это инстинкт. Но вот немецкий ученый Лоренц показал, что можно добиться, чтобы утенок повсюду следовал не за матерью, а за любым выбранным нами предметом. Достаточно, чтобы это был первый движущийся предмет, который он увидит после рождения. Поэтому такого рода научение назвали «импринтииг», по-русски — запечатление.

Механизм импринтинга работает только в первые часы или дни жизни. Например, для утят — это первые 14-16 часов жизни. Результаты его необратимы.

Так, утята, которые первым увидели движущегося экспериментатора, после этого ходят только за ним, не обращая внимания на свою мать-утку. Аналогично ягненок, вскармливаемый из бутылочки, реагирует «сыновним» поведением не на овец, а на кормящего его человека. Превращение кошки из неохотящегося животного в охотящееся происходит после первой поимки живой мыши или птицы и является тоже необратимым. Известно, что тигр, однажды попробовавший человеческой крови, навсегда становится людоедом.

Единственный способ прекратить его нападения на людей — это уничтожить.

Результаты импринтинга, как мы говорили, необратимы. Никакие поощрения и заботы уже не способны вернуть к утке утенка, привязанность которого сосредоточилась после рождения, например, на человеке. Этой своей чертой импринтинг сходен с инстинктом, с той только разницей, что обусловленное им поведение запечатляется у организма не в яйце или чреве матери, а почти сейчас же после вылупливания или рождения.

Другая переходная от инстинкта форма обучаемого поведения — это, так называемое, облигаторное (т.е. обязательное) научение.

Под ним понимают усвоение животным определенных форм поведения, которые в естественных условиях обязательно необходимы ему, чтобы выжить и размножаться.

Так, например, пчела может научиться отличать квадрат от круга, но она должна научиться находить дорогу к улью, иначе погибнет.

Установлено, что в соответствующем возрасте у животных наступает определенный «критический» период, когда возникает оптимальная способность к усвоению соответствующих навыков. Так, например, щенки должны познакомиться с человеком в течение первых

14 недель, иначе он станет для них эвокатором страха и бегства.

Пищевая реакция на приложенный к мордочке кусок сырого мяса появляется у них на 18—21 день после рождения, независимо от условий вскармливания. Если в этот период продолжать кормить их только молоком, то реакция угасает и в дальнейшем щенки становятся равнодушны к мясу. Аналогично пищедобывательная деятельность копытных — пастьба формируется на 12-

15 день после рождения. Если новорожденного ягненка или козленка изолировать и до 6 месячного возраста кормить только молоком, то выпущенные затем на пастбище, они могут умирать от голода, но не пасутся. Зяблики научаются основной мелодии своей песенки в первые 2-3 недели жизни, а вариациям — на 1-м месяце. Позже эта способность исчезает и т.п.

По-видимому, у человека тоже существуют такие критические периоды для усвоения основных форм облигатного поведения — ходьбы, родной речи и др.

Еще один врожденный механизм, обеспечивающий усвоение животным основных форм видового поведения — это подражание. Оно, как правило, особо развито у молодых животных и, по-видимому, связано с механизмом импринтинга. Так, известно, что певчие птицы научаются петь на основе подражания. Например, в одном опыте новорожденные птенцы мухоло-вок-пеструшек были пересажены в гнезда других видов птиц. 80% из них, когда выросли, имитировали песню гида-воспитателя (горихвостки, пеночки-трещотки, синицы), хотя и слышали вокруг пение птиц своего вида. И эта «чужая песня» закреплялась навсегда.

Попугаи, сороки, скворцы, вороны и др. перенимают таким путем даже и человеческую речь. Высоко развито звукоподражание у дельфинов. Американский исследователь Дж. Лилли регистрировал, как один из его дельфинов повторял слова за людьми и имитировал их смех.

Ведущее место в поведении занимает подражание у стадных и стайных животных. Например, новорожденный ягненок, следуя за пасущейся овцой, совершает движения, имитирующие поедание травы, хотя в желудке таких ягнят растительного корма не обнаруживается. Наконец, исключительно высоко развито подражание у обезьян («обезьянничание») и у маленьких детей.

В отличие от импринтинга, подражание не обуславливает, какое именно поведение усвоит животное. Но зато оно создает условия для «перенимания» животным целесообразного поведения его сородичей. Так, например, наблюдалось, что достаточно выработать условный рефлекс у одного павиана-гамадрила, чтобы этот рефлекс появился у всех павианов-»зрителей». По той же причине, по-видимому, в местностях, заселенных человеком, все дикие животные убегают, завидев его, особенно, если человек вооружен. Убегающая лисица могла «лично» и не испытать на себе огнестрельного оружия, но рефлекс бегства от охотника она переняла путем подражания своим старшим, более «опытным» сородичам.

Из сказанного видно, что действия, которым научаются животные, т.е. усваиваемые ими навыки, определяются не только случайными воздействиями внешней среды, но и биологической природой, врожденными свойствами, потребностями их организма. В соответствии с этими свойствами и потребностями животное «отбирает» из внешней среды лишь некоторые «значимые» раздражители. И отвечает оно на эти раздражители с самого начала не случайными хаотическими реакциями, а определенным кругом действий, которые содержатся в «репертуаре» соответствующих врожденных программ или его индивидуального опыта.

Более глубокое исследование показывает, что и формы поведения, которые усваивает животное, во многих случаях не могут быть сведены к простой связи: условный раздражитель А условная реакция В, зафиксированная безусловным подкреплением. Сегодня обнаружено, что и здесь дело обстоит значительно сложнее. Вот несколько опытов, которые это иллюстрируют.

1-й тип опытов (психолога Толмена): крыса должна в Т-образном лабиринте найти камеру, в которой находится пища. Опыт идет в двух вариантах. В первом — пищу сразу помещают в камеру. Крыса бегает по лабиринту, случайно натыкается на пищу, после нескольких повторений опыта «научается» сразу добираться до пищи кратчайшим путем. Это обычное обучение через подкрепление.

Во втором варианте опыты построили иначе. Крысу сначала пустили бегать в пустом лабиринте. Она бегала, обнюхивала, так сказать, знакомилась с его топографией. После этого в одной из камер поставили пищу и крысу снова запустили в лабиринт. Оказалось, что в этом случае она значительно быстрее усваивала правильную дорогу, т.е. при первом обследовании лабиринта животное как бы составило в голове какую-то карту, и теперь по этой карте ему легче было уже найти кратчайшую дорогу к той камере, в которой поместили пищу.

2-й тип опытов. Напившуюся и наевшуюся до отвала крысу запускают снова в тот же Т-образный лабиринт. Но теперь уже в нем заранее поставлены в одной камере (например, правой) пища, а в другой — вода. Крыса бегает по лабиринту. Так как она сыта и не ис-гтытывает жажды, она не обращает на эти раздражители ни малейшего внимания.

Однако, если через некоторое время ту же крысу запустить в этот лабиринт в голодном состоянии, она в большинстве случаев безошибочно направляется сразу в правую камеру; если же будет испытывать жажду — соответственно в левую.

Итак, хотя никакого видимого подкрепления не было, нужная связь все же образовалась. Крыса научилась правильно выбирать направление своего движения в лабиринте в соответствии с потребностью. Она как бы «запомнила» на будущее — где пища, а где вода. Это назвали латентным научением.

Напомню, что аналогичное явление мы наблюдали у кошки, которая обследует новое местожительство, «заучивая» входы и выходы, границы «своей территории». Многие животные «заучивают» путь к своему обиталищу и т.д.

В лабиринте обнаруживаются еще интересные особенности научения. В частности, если лабиринт имеет несколько одинаково коротких дорог к выходу, животное иногда избирает одну из них, а иногда другую.

Этот опыт можно поставить еще по-другому. Несколько столов соединяются мостиками. Животное приучают, что на одном из этих столов (например, левом крайнем) находится пища. Затем приманку закрывают и крысу ставят то на второй, то на третий, то на четвертый пустой стол. И что же? Крыса бежит к столу, на котором находится пища, хотя для этого ей каждый раз приходится пробегать новый, ранее не пройденный путь.

Во всех описанных опытах поведение животного никак уже нельзя объяснить воспроизведением цепи заученных движений. Ведь движения эти — выбор поворотов и путей — в каждом варианте разные. Поэтому указанным выбором руководят не стандартные подкрепленные последовательности движений, а соответствующие пространственные отношения. И усваиваются при обучении, следовательно, не двигательные навыки, а расположение путей и мест, где находится пища.

Этот вид научения обозначают термином «пространственное научение».

А вот еще более интересные опыты. На глазах у обезьяны под одну из двух чашек прятали банан. Затем обезьяну выпускали. Она, естественно, бросалась к той чашке, под которой была пища, поднимала чашку и съедала банан. Однажды экспериментатор незаметно подменил банан листком салата. Обезьяна, как обычно, бросилась к чашке. Но, обнаружив менее привлекательный для нее салат, яростно его отшвырнула и начала обследовать чашку, место, на котором она лежала и т.д. Аналогичное поведение наблюдалось у крысы, когда в награду за прохождение лабиринта она нашла семечки, вместо привычной каши из отрубей.

О чем свидетельствуют эти эксперименты?

О том, что кроме самого сигнала к действию в навыке имеет место ожидание или предвидение определенного результата совершаемых действий.

Совершенно определенно входит в навык также контроль достигнутого эффекта.

Например, в опыт с крысой в «проблемном» ящике вводят следующее изменение. В исходном опыте животному достаточно было нажать на педаль, и появлялась пища. А теперь делают так: чтобы пища появилась, педаль нужно нажать три раза. Запущенная в ящик крыса, как обычно, подбегает, нажимает педаль, но пищи нет. Она с некоторым недоумением обнюхивает педаль и опять нажимает ее. Опять нет пищи. Крыса уже с явным раздражением снова жмет. Пища появляется, и, соответствено, это новое рефлекторное пове-Одение закрепляется.

Если бы рефлекс был простым автоматическим срабатыванием соответствующей связи, то крыса нажала бы раз на педаль — есть пища или нет — действие бы прекратилось, ведь рефлекс сработал, и, следовательно, завершился. Но здесь, как видим, поведение управляется не только самим раздражителем — педалью, но и результатом. Нет результата — животное повторяет еще раз свое действие.

Наконец, анализ обучаемого поведения показывает, что развертывание, усвоение и реализация навыка направляются всем опытом животного и, в частности, образом всей ситуации, всей обстановки, в которой достигается поставленная цель. Например, когда Павлов проводил над собаками свои опыты, непосредственным

условным сигналом была лампочка. Но собака реагировала на все, что было связано с экспериментом.

Как только ее вводили в комнату, где проводился эксперимент, у нее уже начинала выделяться слюна. Как только раздавались шаги служителя в коридоре, у нее начиналась пищевая активность. Иначе говоря, не отдельный раздражитель, а вся ситуация, связанная с тем, что ее будут кормить, превращалась в условие реализации рефлекса.

Павлов пытался, между прочим, освободиться от этого ограничения. Была построена специальная, так называемая, «башня молчания», где животное полностью изолировалось от всех звуков и раздражителей внешнего мира. И что вы думаете было результатом — удалось выделить и исследовать в качестве раздражителя только один сигнал? Нет, результатом было то, что как только собаку помещали в эту камеру — она засыпала. Внешне «побочные» раздражители оказались нужны для того, чтобы любая деятельность, в том числе условно-рефлекторная, вообще функционировала.

Итак, навык действительно включает в свою структуру цепи и сочетания условных рефлексов, классических и оперантных. Но было бы ошибкой представлять его как простую цепь таких рефлексов, которая образуется путем «наращивания» подкрепляемых связей сигнала с движением и реализуется путем автоматического развертывания под действием «пусковых» сигналов.

Оказалось, что в формировании навыка участвуют еще такие акты, как латентное научение, усвоение пространственных отношений, предвосхищение результата, контроль эффекта совершенных действий и, наконец, отражение общей ситуации, в которой достигается этот эффект. Кроме того, сама возможность образования соответствующего навыка обуславливается врожденными диспозициями организма, этапом его развития и состоянием в момент научения. А набор действий, при помощи которых он учится, определяется врожденным репертуаром реакций на биологическое «значение» соответствующей ситуации.

Таким образом, навык —это сложная динамическая программа поведения, формирующаяся у организма в ходе его взаимодействия с окружающим миром. Он обеспечивает приспособительную реакцию животного на биологическое значение тех ситуаций, с которыми оно сталкивается в процессе жизнедеятельности. По своему механизму навык представляет собой цепь условных рефлексов, классических и оперантных. Образование каждого из звеньев этой цепи обуславливается, с одной стороны, характером связей реальности, с которыми сталкивается организм, а с другой — его врожденными диспозициями, возрастными репертуарами реакций и текущими состояниями. Наконец, срабатывание каждого звена и их сочетаний вызываются усвоенными условными сигналами, направляются «значением» ситуации, руководствуются образами ее пространственных и временных отношений, движутся к определенной конечной цели — объекту и контролируются достигнутым эффектом каждого действия.

С помощью описанного механизма признаки ситуации, накопленные в опыте, связываются с состояниями организма и действиями, необходимыми, чтобы эти состояния оптимизировать.

ЛЕКЦИЯ V

3. СТРУКТУРА ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ

Теперь мы перейдем к самому трудному вопросу — попытаемся разобраться в структуре интеллектуального поведения.

Почему самому трудному? Потому что до сих пор, во всех уже рассмотренных типах поведения, связь между свойствами раздражителя и реакцией на него была, так сказать, наглядной и непосредственной. Организм отвечал приспособительным поведением прямо на соответствующие биологические значимые свойства предмета. Убегал, если предмет представлял опасность или сигнализировал о ней. Приближался, выделял соответствующую секрецию, если предмет сигнализировал о возможности удовлетворить пищевую или половую потребность и т.п.

Когда соответствующие связи образовались в опыте самого организма, процесс их возникновения тоже был прямо наблюдаем, так как непосредственно выражался в поведении животного. Не животное, а окружающий мир «оценивал» целесообразность «выдаваемых» реакций, управлял отсевом биологически ошибочных и закреплением значимых связей.

По-иному обстоит дело, когда имеет место интеллектуальное поведение. Связь между свойствами раздражителя и ответной реакцией носит в этом случае, как мы видели, опосредствованный характер. Поведение (по крайней мере, в фазе подготовления) определяется не биологическим «значением» предмета, а его практическим значением. То есть не тем, как этот предмет относится к организму, может изменить его состояние, воздействовать на него, а тем, как этот предмет относится к другим предметам, может изменить их состояние, воздействовать на них. Соответственно, действия животного непосредственно направлены уже не на то, чтобы с помощью этого предмета добиться определенного изменения своего состояния (нажать на педаль, чтобы получить пищу), а на то, чтобы с помощью этого предмета добиться определенного изменения состояния другого предмета, которое позволит уже совершить действия, направленные на прямое удовлетворение потребности (короткой палкой придвинуть длинную палку, а ею уже пищу).

При этом процесс образования соответствующих связей скрыт от наших глаз. Он происходит где-то в мозгу животного. В наблюдаемых же внешних действиях мы видим лишь его конечный результат.

Поэтому структуру интеллектуального поведения придется выяснять более косвенным путем, опираясь на его отличительные черты и обсуждая, с помощью каких процессов такие черты могут возникнуть.

Итак, чем же отличается интеллектуальное поведение от всех остальных типов поведения?

Первое, что приходит в голову, это — целесообразность, «разумность» интеллектуального поведения, иначе говоря, наличие в нем фазы подготовления.

Однако, сам по себе этот признак недостаточен. Фаза подготовления наблюдается во многих врожденных формах поведения. Так, например, некоторые птицы используют иголки кактуса, чтобы отыскивать и доставать насекомых из трещин в коре. Орел уносит черепаху высоко в небо и оттуда бросает на камень, чтобы разбить ее панцирь. Слоны обламывают ветки и используют их, чтобы почесать себе спину. Бобры строят плотины, регулирующие уровень воды в реке, чтобы обеспечить себе надежную пищу и жилье. Птицы строят гнезда, пчелы — улей и соты, чтобы выращивать в них потомство. Птичка-индикатор ведет медведя к улью и в том случае, когда она сама сыта и т.д.

Во всех этих случаях фаза подготовления выглядит разумно, потому что она не носит характера непосредственной биологической реакции. Так, когда орел, взлетев, выпускает из когтей черепаху, он как-будто, наоборот, удаляется от биологической цели — пищи. Его действия имеют смысл лишь с учетом будущих событий (черепаха разобьется) и основаны на свойствах самого предмета (панцирь не дает возможности добраться до пищи). Тем не менее все эти действия являются инстинктивными, а не интеллектуальными.

Следовательно, одной внешней целесообразности, разумности, предусмотрительности выполняемых действий еще мало. Поведение становится интеллектуальным лишь тогда, когда эти действия найдены самим животным, а не заданы ему через врожденные программы или подражание. Иными словами, интеллект является орудием выработки новых для данного индивида форм поведения.

Следующая отличительная черта интеллектуального поведения, которая сразу бросается в глаза, это — внезапность появления правильного решения. Оно возникает не в кропотливых пробах и ошибках, а сразу, как некое «озарение» или «усмотрение».

Именно эту сторону Келлер и его последователи считали самой главной характеристикой интеллекта.

Однако, и здесь требуются определенные поправки. Фактически неверно, что интеллектуальные решения рождаются сразу, без всяких предварительных пробных действий, на основе одного чистого созерцания задачи. Когда мы рассматривали в целом поведение обезьяны, решавшей «задачу о двух палках», то видели, что неудачных попыток и разнообразных проб в нем имелось предостаточно.

В чем они заключались? Кроме разных эмоциональных движений, все остальные движения, действия сводились к попыткам применить в данной ситуации привычные способы добывания отдаленной пищи (рукой, палкой и т.п.). Иными словами, происходило срабатывание всех оперантных рефлексов на добычу пищи, какие накопились в опыте обезьяны.

Отказ от такого рода попыток и переход к интеллектуальному решению происходил только после того, как все формы пищедобывательного поведения, имевшиеся в репертуаре животного, были исчерпаны и не дали эффекта.

Следовательно, интеллектуальное поведение возникает, когда появляется затруднение, когда ситуация такова, что не срабатывает накопленный репертуар навыков, т.е. привычных способов действия для достижения соответствующей цели.

Итак, заметим первый компонент интеллектуального поведения. Это — обнаружение непригодности в данной ситуации всех привычных способов достижения соответствующей цели.

Обратите внимание! Все объекты в «задаче о двух палках» те же, что и в предыдущих «неинтеллектуальных» задачах. Это — обезьяна, клетка, банан, палки. Изменилась только ситуация, т.е. взаимное отношение этих предметов (расположение, расстояние и пр.).

Она стала такой, что успешно достичь той же цели (банана) можно, лишь изменив сначала саму ситуацию, т.е. имеющее в ней место отношение вещей (например, расстояние длинной палки от клетки).

Соответственно, интеллектуальное поведение может рассматриваться как способ реагирования на существенную новизну ситуации. Его задача — отыскать новые действия, отвечающие новым отношениям вещей и изменяющие ситуацию так, что она сводится к одной из привычных, имевших место в прошлом опыте.

Сказанное сразу вызывает множество вопросов. Откуда берутся эти новые действия? Как получается, что их используют? Каким образом достигается соответствие действий новым отношениям вещей? Откуда узнает животное (или человек), как следует изменить ситуацию, чтобы свести к знакомой? И т.д.

Попробуем разобраться в этих вопросах по порядку. Итак, вопрос номер один. Откуда берутся новые действия, дающие верное решение задачи?

Исследования советских психологов Вацуро, Рогин-ского и других показали, что эти действия заимствуются животными из их опыта, обусловленного условиями существования. Сам образ жизни обезьян (на деревьях) привел к формированию у них руки, приспособленной к хватанию веток, развил глазомер и способность координировать свои движения под контролем зрения. Это, в свою очередь, создало возможность для хватания и держания различных предметов, манипулирования ими, зрительного контроля и учета тех изменений, которые вносит в ситуацию действие самого животного.

Эти биологические предпосылки способствуют накоплению животным соответствующего опыта. Например, шимпанзе, которому дДвЬт палки и веревки, сейчас же начинает их исследовать, манипулировать ими —таскать по клетке, просовывать между клеток, закручивать, втыкать в отверстия, обрывать и т.п. Здесь он и накопляет опыт соответствующих действий.

Эксперименты показали, что те обезьяны, которые не имели в прошлом случая встретиться с соответствующим орудием (палкой), обычно не могли решить задачу, требующую применения этого орудия. И, наоборот, шимпанзе, которые раньше уже играли с палками (не меньше трех дней), могли решить такую задачу за 20 секунд.

Итак, следовательно, второй элемент интеллектуального поведения — это перенос операций, т.е. использование в данной новой ситуации действий, которые были ранее усвоены особью в каких-то других ситуациях. Отсюда видно, что интеллектуальное поведение вовсе не противостоит инстинктам и навыкам. Наоборот, оно как раз заключается в «удачном» использовании применительно к новой ситуации тех навыков и врожденных форм поведения, которыми уже обладает животное.

На чем же основывается возможность такого переноса операций? На том, что разные вещи могут находиться в сходных отношениях. Почему такой перенос операций в новую ситуацию позволяет достичь успешного «решения»? Потому что сходное отношение вещей обеспечивает при применении к ним сходных операций сходный результат.

Так, например, привлечение к себе плода путем притягивания ветки и приближение к себе плода с помощью палки имеют в своей основе нечто общее. В обоих случаях цель (приближение пищи) достигается той же операцией — подтягиванием плода с помощью другого предмета. Сами используемые предметы при этом разные (ветки, палка). Но отношение между ним и плодом сходное. И ветка и палка представляют собой «связь» между рукой и плодом, «мостик», позволяющий до него дотянуться.

Отсюда видно, что способность к успешному переносу операций требует умения выделять, ухватывать, сравнивать отношения вещей.

Способность реагировать на отношения, регулировать поведение в соответствии с отношением вещей, имеющим место в данной ситуации, и составляет, следовательно, третий необходимый элемент интеллектуального поведения.

Многочисленные эксперименты показывают, что такая способность «улавливать отношения» и реагировать на них действительно существует у всех достаточно высоко развитых животных.

Например, уже карповые рыбы,, голуби, куры, кролики и даже пчелы способны выделять такие относительные признаки раздражителей, как больше-меньше, короче-длиннее, чаще-реже, светлее-темнее и т.п.

Это доказывается тем, что на соответствующее отношение у них можно выработать условный рефлекс. Например, физиолог В.И. Чумак произвел такой опыт. Перед кроликом появляются два треугольника: малый (№ 1) и большой (№ 2). Если животное хватает зубами кольцо под меньшим треугольником (№ 1), то в кормушку падает кусочек моркови. Если он делает то же самое под большим треугольником (№ 2), то пища не появляется.

Естественно, после ряда проб, кролик бросается только к треугольнику № 1 (меньшему) и не реагирует на треугольник № 2.

Тогда условия опыта изменяют. Меньший треугольник (№ 1) убирают и кролику показывают треугольник № 2, а рядом с ним еще больший треугольник № 3.

Что же происходит? Кролик сразу направляется к треугольнику № 2, который он раньше игнорировал, и хватает кольцо под ним зубами.

Почему? Потому что теперь треугольник № 2 стал наименьшим в паре предъявленных изображений. Следовательно, сигналом для оперативной реакции кролика служит не абсолютная величина треугольника, а их отношение друг к другу. Иными словами, его психика способна фиксировать не только сам объект, но и его отношение к другому объекту. Более того, она способна отвлекаться от определенных признаков объекта (например, его величины) и реагировать только на отношение его к другим объектам по этому признаку.

Опыты с животными показывают, что круг отношений, на которые они способны реагировать, довольно широк. Так крысы и мыши способны усваивав ь довольно сложные пространственные отношения.

Например, психолог Дингер дрессировал мышей на усвоение в запутанном лабиринте кратчайшего пути, включавшего свыше 20 поворотов. Между прочим, зрячие и слепые мыши научались этому почти одинаково быстро. После этого лабиринт видоизменяли различным образом: в два раза увеличивали, углы на поворотах вместо 90° делали от 45° до 135°, заменяли зеркальным по отношению к нему лабиринтом. Во всех случаях мыши без каких-либо ошибок уверенно пробегали лабиринт кратчайшим путем.

Следовательно, поведение их управлялось не простой заученной цепью двигательных реакций. Не управлялось оно и абсолютными признаками пути (длина коридора, величина угла поворота, его направление). Ведь все эти геометрические свойства менялись в новых лабиринтах. Неизменными оставались лишь топологические свойства — число и взаимное отношение поворотов. Успешное решение задачи мышами показывает, что они способны каким-то образом выделить эти весьма абстрактные пространственные отношения и руководствоваться ими в своем поведении. Психолог Келлер отмечает, что это действие можно сравнить с нашей способностью читать и писать буквы и числа, независимо от них размеров, наклона, а также в зеркальном отображении.

Многие животные обладают способностью отличать простейшие геометрические фигуры. Так, например, собаки и лисицы могут научиться отличать треугольник от любых других фигур, независимо от его положения, абсолютной и относительной величины, вида (прямой, тупой, острый, равносторонний и т.д.), характера, фона и рисунка (сплошной, контурный).

Больше того, лисица оказалась способна узнавать предъявленные ей трехмерные тела в их нарисованных, даже сильно упрощенных изображениях. В опытах советского психолога Ладыгиной-Котс обезьяна показала умение различать (подбирать по образцу) такие сложные геометрические фигуры и тела, как десятиугольники, восьмиугольники.

Поскольку в приведенных примерах также изменяются все абсолютные свойства раздражителя (например, размер треугольника, величина углов, положение цвет, фон, даже объемность), перенос реакции свидетельствует о том, что в психике животного отображается и выделяется каким-то образом именно то абстрактное отношение отрезков, которое закреплено у нас в понятии треугольника.

Между прочим, сравнивая эти способности у человека и животных, один психолог (Меестерс) пришел к выводу, что лисица по способности опознавания треугольников стоит примерно на уровне двухлетнего ребенка.

Ряд опытов показывают, что животные могут «схватывать» даже такое абстрактное отношение предметов, как их количество. Так, у собак, обезьян удавалось выработать рефлекс на определенное количество точек. Собака реагировала только, когда ей предъявляли, например, 4 точки, и не реагировала на 3, на 5 и т.д. В опытах Ленглера белочка научилась отыскивать среди нескольких баночек ту, на крышке которой было столько точек, сколько ей дали орешков. Верхней границей этой способности является множество из 7 элементов.

Интересно, что и у человека семь объектов являются предельным количеством, которое он может оценивать «с одного взгляда», не прибегая к помощи счета.

Однако, одной способности обнаруживать, выделять отношение еще недостаточно для «правильного» переноса операций на новую ситуацию. Ведь дело не в том, чтобы просто реагировать на аналогичное отношение аналогичным поведением. Вся задача в том, чтобы это поведение обеспечивало достижение соответствующей цели.

Так, например, в опытах Вацуро задачу, требовавшую соединения одной палки с другой, видоизменили так: отверстия имелись не только в конце толстой палки, но и по бокам. И что же? Шимпанзе частенько втыкал тонкую палку и в боковые отверстия. Здесь мы видим опять перенос операции, основанный на использовании отношений вещей (если воткнуть одну палку в отверстие другой, то они соединяются). Но в данном случае это «глупый» перенос. Он не приближает к цели (достать банан), потому что не удлиняет основную палку.

Следовательно, чтобы перенос действия был эффективным, т.е. «разумным», достигаемые им результаты должны сопоставляться с целью действия. При формировании навыка это сопоставление осуществляется практически. Действие пробуют, и если оно не достигает цели, то отбрасывают, как ошибку. При этом, сначала закономерно преобладают ошибки, так как вероятность случайно сразу выбрать верное действие невелика. При «чистом» интеллектуальном поведении положение обратное. «Подходящее» новое действие отыскивается в опыте сразу или почти сразу (после обнаружения негодности привычных реакций). Значит, здесь сопоставление эффекта избираемого действия с поставленной целью осуществляется каким-то другим способом, не путем практических проб.

Но коль скоро нет практических проб, остается одна возможность — такое сопоставление осуществляется психикой. А для этого необходимо, чтобы в психике каким-то образом был представлен ожидаемый результат соответствующих действий в данной ситуации, т.е. при имеющемся отношении вещей.

Отсюда четвертый необходимый элемент интеллектуального поведения — экстраполяция (предвосхищение) изменений ситуации, которые возникнут в результате выполнения соответствующего действия (или его невыполнения)*

Исследования зоопсихологов показывают, что такого рода психические процессы действительно имеют место у всех высокоразвитых животных, хотя и на различном уровне.

Фактически уже собака, бегущая через дорогу, по которой едет автомобиль, регулирует свои действия с помощью такой экстраполяции. Она ускоряет бег, или замедляет его, или останавливается и пережидает в зависимости от скорости движения автомобиля, так чтобы не оказаться под колесами. При этом она руководствуется тем, где окажутся она и автомобиль при имеющейся скорости ее бега, т.е. не тем, что есть сейчас, а тем, что будет через некоторое время, и регулирует свое поведение так, чтобы избежать опасных последствий.

Проявление той же способности на более высоком уровне у обезьян демонстрирует следующий опыт Келлера. Цель (банан) была подвешена в корзине так, что с пола ее достать невозможно. Затем корзина была приведена в круговое движение. Шимпанзе (Султан) следит за нею. Как только он видит, что корзина проходит поблизости от одной из балок (поддерживающих крышу). он сейчас же взбирается на эту балку и ждет, когда корзина снова пройдет мимо. При этом в каждом новом опыте обезьяна залезает не на ту балку, где прошлый раз достигла успеха, а на ту, к которой ближе проходит корзина в данном опыте.

Другой пример поведения, требующего экстраполяционной деятельности, дают эксперименты на нахождение обходных путей. Суть их заключается в том, что перед животным ставят барьер (решетку) в виде буквы П или более сложной формы. Перед решеткой помещается кормушка. Животное видит ее. Но чтобы добраться до пищи, оно должно обойти решетку, т.е. фактически сначала повернуться спиной к пище и удалиться от нее.

Шимпанзе почти немедленно справляется с этой задачей. А вот курице решение оказывается не под силу. Она бросается на решетку, пытается просунуть голову, но обойти решетку «не догадывается». Поведение курицы управляется, таким образом, прямой реакцией на пищу — приближением. Поведение шимпанзе — реакцией на ситуацию, включающей предвосхищение того, как изменится эта ситуация, если он выйдет из загона.

Кстати, опыты показывают, что решение «обходных проблем» представляет большую трудность и для маленьких детей.

Таким образом, изучая поведение животных, мы видим, обнаруживаем уже на уровне млекопитающих (а частично птиц и рыб) многие элементы психической деятельности, составляющие предпосылки интеллектуального поведения.

Интеллектуальное поведение не возникает, следовательно, в живой природе внезапно, на голом месте, как некая «искра божья». Оно подготовлено завоеваниями всех предшествующих этапов эволюции психики.

Более того, возникает соблазн вообще рассматривать его лишь как количественное развитие и суммирование всех перечисленных способностей психики.

Такая картина интеллектуального поведения была бы верна, если бы она не игнорировала одну его существеннейшую новую черту. Эта черта — видимая внезапность появления всего решения в целом.

Эта черта существенна, потому что без нее невозможно формирование двухфазной операции, которая, как мы видели, и составляет суть интеллектуального решения. Действительно, если действия животного в фазе исполнения имеют прямой биологический смысл, то в фазе подготовления они такого смысла не имеют. Наоборот, иногда они как-будто удаляют животного от цели (уход от пищи, чтобы обойти перегородку) или, по крайней мере, безразличны для его потребностей (соединение палок, подтягивание большой палки, по-додвигание ящика и т.п.). Но таких безразличных действий возможно великое множество и случайное отыскание среди них единственно подходящего путем простых проб чрезвычайно маловероятно.

Предположим, однако, что, например, в процессе игры животное все-таки наткнулось на такое «удачное» подготовительное действие. Что произойдет? Да ничего! Ведь действие это непосредственно не приводит к удовлетворению какой-либо потребности. Поэтому оно не получит подкрепления, и, значит, не будет выделено животным, не включится в структуру соответствующего навыка.

Таким образом, формирование двухфазного поведения путем проб и ошибок, т.е. на основе механизма навыка, практически невозможно, или, по крайней мере, чрезвычайно маловероятно. Для его возникновения необходимо, чтобы соответствующее подготовительное действие, коль скоро оно найдено, сразу связывалось в психике с соответствующей целью (т.е. исполнительной фазой) и через эту связь получало необходимое подкрепление.

Следовательно, для формирования двухфазных действий психика должна приобрести способность отражать, обнаруживать, учитывать связи вещей друг с другом, а не только их отношение к потребностям организма.

Ведь, коль скоро такая способность имеется, появляется возможность, обнаружив между новыми объектами старую известную связь, сразу перенести на них операцию, которая соответствует этой связи. Например, палкой можно подтянуть плод, но палкой можно подтянуть и другую палку. Как только эта связь обнаружена, соответствующая операция (подтягивание) сразу переносится на доставание палки, нужной для достижения плода.

Но как происходит это обнаружение отношений вещей? Общий ответ мы нашли ранее — в опыте манипулирования соответствующими вещами. Как уже отмечалось, именно у обезьян эта склонность к «бесцельному» манипулированию, игре с предметами развита в высшей степени. В этом можно их сравнить разве только с маленькими детьми.

Мы видели уже, что манипулирование, например, с палками, оказалось обязательным условием для успешного выполнения обезьяной соответствующих двухфазных задач. Значит, именно в ходе его обезьяна обнаруживала и запоминала соответствующие связи и свойства вещей.

Возникает вопрос — но как же закреплялись отражения этих связей в психике, коль скоро они не сопровождались никаким безусловным подкреплением?

Ответ на него еще неясен. Некоторые эксперименты (И.О. Нарбутовича, Н.А. Подкопаева) дают основания полагать, что связь между двумя многократно сочетаемыми индифферентными раздражителями может возникать и без подкрепления ее безусловным рефлексом. По другой теории (А.Г. Иванов-Смоленский) безусловное подкрепление здесь все-таки имеет место. Роль такого подкрепления играет врожденный ориентировочный или исследовательский рефлекс.

Так или иначе, но уже факты латентного научения свидетельствуют, что у всех высокоорганизованных животных с развитым головным мозгом имеются какие-то механизмы сбора информации о внешнем мире. Даже если эта информация в момент ее получения является нейтральной (т.е. не связана с удовлетворением каких-либо потребностей), она накопляется, как бы «про запас», перерабатывается в мозгу и в дальнейшем влияет на поведение.

Итак, способность отражать и накоплять информацию о биологически нейтральных связях и свойствах вещей также не является прерогативой лишь человекообразных, способных к интеллектуальному поведению. Их особенностью оказывается лишь большая обширность этой информации, а главное — способность сразу «узнавать» эти связи в новой ситуации, между новыми объектами.

Таким образом, наш исходный вопрос сужается до следующего: что лежит в основе мгновенного или, по крайней мере, очень быстрого узнавания антропоидами известных им по опыту связей и свойств вещей в новых ситуациях, с которыми они ранее не встречались?

Определенный ответ на этот вопрос позволяют дать следующие наблюдения. Всегда ли шимпанзе способен решить «задачу с двумя палками»? Оказывается, нет. Он может это сделать только в том случае, когда он видит одновременно обе палки и банан. Если же палка лежит за его спиной, а банан лежит перед его носом, то он не в состоянии решить эту задачу, хотя бегает по клетке, прыгает и видит отдельно банан, отдельно палки. Но коль скоро он вместе их не видит, объединить их он не в состоянии. Иными словами, условием, которое мы здесь обнаружили, является присутствие всех предметов, которыми надо оперировать, в одном поле зрения.

Келлер в своих опытах обратил внимание на эту связь того, что мы называем интеллектом у обезьян, с их восприятием. Отсюда он выдвинул гипотезу, что интеллект у животных работает на основе объединения различных предметов в пределах их зрительного поля в одну систему, в одну структуру. Естественно, возникает вопрос, а как это получается и почему?

На это Келлер давал ответ: все происходит автоматически, потому что таковы законы работы восприятия, таковы законы структурирования им зрительного поля ощущений.

Иначе говоря, интеллектуальное поведение в буквальном смысле слова основано на «усмотрении» животным определенных связей, определенных отношений между вещами.

Эксперименты с выработкой реакций на отношение, как мы видели, действительно свидетельствуют о том, что у животных существуют какие-то психические механизмы, которые выделяют и отражают структуру некоторых связей (соотношений) между вещами, находящимися в поле восприятий. Например, их пространственное расположение, форму, даже число и т.д.

97

4 *ак 2143

Однако, ошибка Келлера была в том, что он никак не учитывал роли инстинктов, навыков и прошлого опыта животного. Поэтому непонятным оставалось, каким же образом это «усмотрение» отношения вещей вызывает соответствующее действие. Ведь в основе действия животного всегда лежит, в конечном счете, определенная биологическая потребность, а не философское «созерцание».

Из того, что нам уже известно, на этот вопрос можно ответить. В прошлом опыте соответствующее отношение имело прямой биологический смысл, было сигналом операции, прямо ведущей к определенной биологической цели. Именно поэтому она (операция) превращалась в реакцию на это отношение. Соответственно, когда то же самое отношение удается «усмотреть» между другими предметами, животное сразу реагирует на них той же операцией. Хотя теперь эта операция может и не иметь уже прямого биологического смысла.

Так, отношение «рука — промежуточный предмет (удлинитель) — объект» одинаково и тогда, когда промежуточный предмет — ветка и когда это — палка, оно остается тем же и когда объект — плод и когда объект — палка. Но в первом случае действие подтягивания имеет прямой смысл биологический, и, соответственно, закрепляется. Во втором случае оно уже не имеет прямого биологического смысла и реализуется, как условная реакция на «усмотренное» аналогичное отношение.

Итак, сами отношения, по-видимому, регистрируются и отражаются у животных механизмами восприятия до некоторой степени автоматически. Но выделяются, приобретают значение, начинают управлять поведением только те из них, которые зафиксированы в опыте животного и связаны с соответствующей биологической целью. Стимулом к действию является, в конечном счете, эта биологическая цель, а условием его переноса — сходство отношений объектов в новой ситуации и старых, где оно прямо отвечало этой биологической цели.

Такова, по-видимому, структура интеллектуального поведения у высших животных.

Почему оно особенно развито у человекообразных обезьян?

По-видимому, это связано с образом их жизни. Использование рук, жизнь на деревьях, перемещение и прыжки с дерева на дерево, срывание и доставание плодов — все это требует особого развития именно зрительных восприятий, «схватывания» пространственных отношений и расстояний, гибкого соразмеривания, координирования и варьирования действий в соответствии с этими отношениями.

Обезьяны, так сказать, вынуждены были в ходе развития становиться животными максимально «оптическими», максимально реагирующими на пространственные отношения предметов, максимально гибко использующими весь репертуар накопленных навыков в непрерывно меняющихся сложных ситуациях «лабиринта ветвей».

Однако, этим же непосредственно воспринимаемым полем пространственных отношений их возможности и ограничиваются. Шимпанзе — «рабы своего зрительного поля». Они уже могут регулировать свое поведение отношениями вещей, обнаруженными в опыте. Но только теми отношениями, которые «видят» в этот момент.

Как реальность, на которую они реагируют, для них существует только их окружение в данный момент. Удержать или воспроизвести образ прошлого, даже недавнего, и руководствоваться им в своем поведении даже высшие обезьяны, по-видимому, не могут. Для них, так сказать, закрыт еще выход в четвертое, важнейшее измерение реальности — время. Они живут всегда лишь «текущим мгновением», т.е. той точкой потока времени, в которой находятся в данный момент. Поэтому действия их, хотя и основаны на прошлом опыте, управляются «этой минутой». Несмотря на видимую разумность, они остаются лишь поведением и не превращаются в деятельность.

Аналогичную картину мы наблюдаем в отношении к реальности у маленьких детей, а также у некоторых людей, которые «живут сегодняшним днем». Разница, правда, в том, что первые еще не поднялись от уровня обезьяны, а вторые сознательно к нему спустились.

Эта неспособность психики к «движению по координате времени» закрывает даже высшим человекообразным путь к «усмотрению» отношений вещей, развертывающихся во времени, т.е. к отражению динамических связей действительности, в частности причин-но-следственных и функциональных.

Так, например, мы говорили об опытах, в которых обезьяна подвигала ящик под цель, чтобы достать ее. Как будто бы умно. Но вместе с тем, если банан повесить около стенки, шимпанзе берет ящик, поднимает его и приставляет к стенке, как будто ожидает, что он там прилипнет. Ящик, разумеется, падает. Обезьяна снова его прикладывает. Он опять летит. И так многократно, пока животное не отказывается от своих попыток.

Точно так же в опытах с палками. Вместо палки шимпанзе может пытаться достать банан пучком соломы, которым, разумеется, этот плод никак к себе не подвинешь.

Отсюда видно, что во всех этих случаях животное не в состоянии учесть физических свойств и отношений предметов. Оно руководствуется только их о— юшени-ями в пространстве.

Даже в самых эффектных опытах «создания орудия», где обезьяна соединяла две палки, «чтобы получить одну длинную», фактически нет усмотрения причинно-следственных связей. Как мы видели в опытах Вацуро, обезьяна, вообще говоря, тыкала тонкую палку в любое отверстие толстой. Она не получала удлинение палки, а оно случайно получалось. Так что никакого «для того, чтобы» (т.е. опоры на функциональную связь) здесь не было. Но когда палка оказывалась удлиненной, обезьяна ее использовала для доставания пищи. Потому что здесь имело место простое пространственное отношение длины палки и расстояния до пищи, плюс опыт доставания палкой.

Принципиально иную картину мы обнаруживаем, когда обращаемся к индивидуальной деятельности человека. Проделаем мысленно следующий опыт. Предложим любому человеку задачу, неразрешимую для обезьяны. Например, предложим достать через решетку банан, а палку положим за его спиной, так чтобы ее нельзя было видеть одновременно вместе с бананом.

Что сделает человек? Он посмотрит на банан, прикинет расстояние и увидит, что рукой не достать. Тогда оглянется кругом, нет ли чего подходящего, чтобы подтянуть этим орудием плод. Увидит палку, возьмет ее, повернется и достанет ею банан. Вот и все!

Нов этот момент, когда он видит палку, человек стоит спиной к банану. Он его не видит. Почему же он все-таки берет палку? Вы скажете: «Так он же помнит, что там есть банан. Вот он и берет эту палку, чтобы его придвинуть. Почему? Да потому что он «в уме» себе «представляет»: ага, вот этой палкой мы сейчас его, миленького, достанем».

А что это значит для человека, представить?

Это значит, заменить банан, который он видит, образом банана «в уме», заменить доставание представлением об этом действии.

Иначе говоря, человек решает задачу, непосильную для обезьяны, потому, что он может сначала «в голове» проделать это действие, представить себе «в уме», как он достанет банан. Его психика может оперировать образами предметов, которые в данный момент отсутствуют в его поле зрения. Его поведение может управляться отношением окружающих вещей к вещам, которых перед ним сейчас нет, образы которых извлечены им из его опыта.

Эта способность составляет первое и решающее отличие человеческого интеллекта от интеллекта животных.

Благодаря вот этому «маленькому» отличию происходит решающий шаг вперед. Человек освобождается от плена наличной ситуации. Он может представить, что было и что будет. Он может представить, что происходит за тысячу и миллион километров от него. Может оперировать с этими образами и регулировать свою деятельность выявленными отношениями. Благодаря этому человек перестает быть рабом этой секунды, перестает быть рабом тех предметов, которые его окружают. Он выходит за рамки данного мгновения, свободно в уме перемещается в прошлое и в будущее, во времени и в пространстве. Так он освобождается от рабства перед данной извне ситуацией, которая определяет все поведение животного.

Замена непосредственной реальности представительствующими ее психическими образами — вот та волшебная палочка, которая сокрушает непроницаемую стену окружающих вещей и отношений, открывая человеку мириады дорог в безграничные просторы пространства и времени.

Она открывает возможности для обнаружения сложных и отдаленных связей вещей во времени и в пространстве — соотношения причин и следствий, структуры и функций, целей и средств. На этой основе выявляются внутренние, скрытые от прямого восприятия структурные и функциональные свойства вещей, их сущность и назначение, значения и смысл.

Рассмотренная качественно новая способность человеческой психики не свалилась к нему с неба, как некая «искра божья». Она была завоевана и развита тысячами поколений его предков в упорно, чудовищно тяжелом труде. Причем труд имеется здесь в виду в самом буквальном смысле слова. Именно он являлся с самого начала развития человечества основным признаком, который отличал его образ жизни от всех остальных животных и вывел его из круга всех остальных животных.

Любой труд в корне отличается от простого присвоения продуктов природы тем, что он связан с применением орудий и изготовлением орудий, т.е. использует воздействие одной вещи на другую. Поэтому в процессе труда обнаруживаются объективные свойства вещей по отношению друг к другу, и всякий труд представляет деятельность, которая руководствуется этими объективными свойствами вещей, а не их биологическим значением. Чтобы сделать каменный топор, надо учитывать относительную твердость камней, а не их съедобность. И действия по изготовлению каменного топора управляются этим объективным свойством, а не биологической потребностью.

С другой стороны, рассматриваемая способность является необходимым условием труда. Труд создает новый продукт, а не присваивает готовые из природы. Пока это новое не воплощено в камне, металле, дереве, красках, оно существует лишь в голове создателя, как образ. Поэтому труд требует способности руководствовать деятельность психическим представлением продукта, отображающим его объективные свойства, функции, причинно-следственные связи с другими вещами и с действиями над ними и т.д.

Итак, у животного есть только один мир. Это — то непосредственно воспринимаемое им окружение, в котором оно живет. И оно может действовать только в отношении этого мира: хватать, набрасываться и т.д. Человек создает как бы второй мир у себя в голове, в мозгу. Этот мир значительно шире того, в котором он живет. Этот второй «духовный» мир включает страны, где человек не был. эпохи, в которые он не жил, знания и опыт людей, которые умерли задолго до него. В нем он может перемещаться, действовать, искать решения, а потом прилагать их к реальному миру вокруг себя. Это коренное качественное отличие, которое характеризует человеческий интеллект и делает человека из раба окружающего мира господином над ним, позволяет преобразовать этот мир и стремиться к отдаленным целям, превращает действия человека из рефлекторного поведения в планомерную деятельность, а его пребывание на земле — из приспособительного существования — в активную жизнь, имеющую смысл и высокую цель.

Итак, мы проследили с вами тот огромный путь, который прошло в своем развитии приспособительное поведение живых организмов. Познакомились с основными формами такого поведения, выработанными природой с помощью ее жесткого инженера — естественного отбора. Попытались разобраться в структуре и сущности этих форм поведения.

Мы рассматривали, как договорились, только внешние проявления психической деятельности. Однако, сегодня мы увидим, что накопленные при этом знания и факты позволяют уже сделать ряд важных выводов о внутренней структуре этой деятельности.

Обычно для этой цели используют следующий метод. Рассматривают, что действует на «вход» изучаемой системы и какие ответные действия наблюдаются при этом на «выходе». Конкретно, для биологических систем это означает выяснить и зарегистрировать, на что и как реагируют различные организмы в своем поведении.

Анализируя и сопоставляя полученные объективные данные, пытаются установить, что должна выделять (отражать) психика в окружающем мире и как она должна перерабатывать эту информацию, чтобы возникли наблюдаемые зависимости входа и выхода.

Такой способ проникновения от внешних проявлений к внутренним их механизмам сегодня в кибернетике называют методом «черного ящика». В психологии им пользуются уже довольно давно. Наверное, потому, что она имеет дело с самым черным из всех запечатанных «ящиков», какие знает наука.

Однако, таких возможных механизмов наблюдаемого поведения можно, вообще говоря, «нагипотезиро-вать» бесконечное множество. А потом бесконечно сло-рить, какой из них сочинен лучше. Что мы и наблюдаем в неустанной борьбе различных психологических теорий.

Поэтому мы с вами попробуем поступить по-другому. Не будем придумывать механизмов, с помощью которых психика могла бы осуществлять наблюдаемую селекцию и переработку информации, а будем искать такие свойства и процессы, без которых психика не могла бы сделать того, что она явно делает.

Итак, о чем говорят все рассмотренные нами объективные факты?

Прежде всего они свидетельствуют о том, что общая схема всех видов поведения оказалась той же самой: воздействия внешней среды — переработка их нервной системой — ответные действия (реакции) — контроль результата — исправление и — снова действие.

Эта схема вам уже известна. Это — кольцевая рефлекторная схема. Различие основных форм поведения заключается только в способах переработки информации. При навыках — эта переработка идет по правилам, обнаруженным путем практических проб. При интеллектуальном поведении она осуществляется на основе правил, обнаруженных при помощи психических проб и ошибок. Но везде — внешнее воздействие выступает как причина, а ответное поведение — как следствие. И если нет внешнего воздействия, то нет ни работы психики, ни ответного поведения.

С фактическим доказательством этого тезиса мы встретились, когда мы рассматривали поведение собак в «башне молчания» у И.П. Павлова. Когда поток внешних раздражителей искусственно сводился до минимума, собаки просто засыпали. Этой закономерностью, вытекающей из рефлекторной природы психики, бессознательно пользуемся все мы с вами. Желая заснуть, мы затемняем помещение, устраняем по возможности шум, ложимся, расслабляем мускулы, закрываем глаза, т.е. стараемся уменьшить поток раздражителей, идущий извне. А по возможности, и изнутри. Известно, как мешают заснуть воспоминания о волнениях, пережитых за день, заботы, «черные мысли», зубная боль и прочее.

Драматическая иллюстрация того же — случай, который наблюдался во время первой мировой войны. У одного солдата в результате тяжелой контузии перестали функционировать все чувства. Он воспринимал воздействия внешнего мира только через один глаз, даже своего тела и своих мускулов он не чувствовал. Так вот, когда этот единственный глаз закрывали, он мгновенно впадал в глубокий сон. Как только исчезали внешние воздействия, нечего было перерабатывать, психика переставала работать и переставали выдаваться внешние реакции.

Итак, поведение всех живых организмов, в том числе человека, подчинено закону причинности. Оно является закономерным следствием воздействий, испытываемых организмом со стороны внешнего мира. Иначе говоря, поведение живых организмов является детерминированным, а психика составляет тот внутренний механизм, который осуществляет эту детерминацию, причинную связь.

Некоторые кибернетики делают отсюда вывод, что живые существа — это те же автоматы. Стоит нам узнать программы, по которым психика перерабатывает информацию, и мы получим возможность создать автомат, который в соответствующих ситуациях будет вести себя точно так же, как определенное животное или даже человек. Точнее, будет соответствующим животным или даже будет человеком, но созданным с помощью технических средств.

Кибернетики сейчас пытаются такие автоматы создавать. Например, известный физиолог Грей Уолтер построил, так называемых, электронных черепашек, которые имитируют условный рефлекс. Это — коробочка на трех колесиках — два сзади и одно колесо спереди. Внутри ее моторчики и специальное электрическое устройство. Впереди фотоэлемент и микрофон.

Устроены черепашки так, что, когда умеренный свет падает на фотоэлемент, то поворачивается переднее колесо, и она едет к свету, когда свет становится слишком ярким, отворачивается от него. Если света нет, то черепашка совершенно случайно «петляет» по полу. Ну, вот, в углу зажигают лампочку.

Случайно, при одном из поворотов лампочка попадает в поле зрения «черепашки». Она движется к лампочке. Однако, как только приближается настолько, что свет становится слишком ярким, «черепашка» сворачивает в сторону и откатывается. Тогда свет ослабевает, и она снова направляется к нему.

Грей Уолтер полагает, что такая электрическая черепаха моделирует безусловный рефлекс на свет, т.е. то же самое, что бабочки, которые летят на огонь. Далее опыт усложняют. У черепашки впереди ставят контакт, так что, если она наталкивается на что-нибудь, контакт замыкается, колесо поворачивается и она отъезжает. Затем конструкцию еще усложняют. Микрофон соединяют с устройством, которое может образовывать связь между замыканием контакта и звуком. Теперь уже опыт выглядит так. Перед черепашкой ставят преграду. Она отталкивается от нее и сворачивает в сторону. В ту минуту, когда она сталкивается с преградой, раздается свисток. Электрическая цепь замыкается, и теперь достаточно свистнуть в свисток, чтобы черепашка шарахнулась и покатила в другую сторону. Вот вам «модель» условного рефлекса!

Больше того, когда соединение цепей происходит через конденсатор, то «условный рефлекс» образуется только после нескольких повторений (когда конденсатор зарядится). И, если несколько раз свистеть, а препятствие не ставить, то конденсатор разряжается, черепашка на свист уже не обращает внимание и «рефлекс угасает».

Итак, внешне — полная имитация условно-рефлек-торного поведения, все, «как у настоящего» животного. Более того, обнаружилось, что у черепашек можно создавать «психический конфликт». На микрофон подается звук, т.е. сигнал убираться. Но в этом же направлений подается свет — это для нее сигнал приближаться. Создается, так называемая, сшибка противоположных рефлексов, у черепашки в поведении возникает то, что Уолтер считает имитацией сумасшествия. Она начинает бешено вертеться на месте, или мчаться, уже не обращая внимания ни на какие сигналы, или впадает в заторможенное состояние и т.д.

Ряд таких моделей построил известный кибернетик Клод Шеннон. Одна из них моделирует поведение мыши в лабиринте. Лабиринт, в котором можно менять расположение стенок, снабжен системой электромагнитных реле. В него запускается маленькая железная мышка с моторчиком. Она случайным образом катится по коридорам, пока не натыкается на кусочек железа, который изображает сало. Она к нему прикасается — замыкается контакт. После этого мышь вынимают и снова кладут во вход лабиринта — теперь уже она кратчайшим путем сразу «бежит» к той ячейке, в которой находится сало.

Целый ряд аналогичных «обучающихся» автоматов создан в последние годы и у нас в СССР. Надо сказать, что при внешнем наблюдении все эти электронные «зверьки» производят сильное впечатление не только на обывателя, но и на самих ученых. Так на одном совещании по кибернетике один из выдающихся наших математиков выразил уверенность, что кибернетика когда-нибудь сможет искусственно создать полноценное разумное существо. А другой ученый в ответ сказал: «Зачем же так ограничивать, если уже может, то пусть она создаст сверхполноценное, сверхразумное существо». Отсюда и всевозможные фантастические романы о роботах, которые захватывают власть над людьми и т.д.

В основе всего этого лежит идея: животные, живые существа — это автоматы. Автомат мы в принципе можем построить. Если сегодня не можем сделать, то просто потому, что животные — слишком сложные автоматы, и мы еще таких сложных автоматов делать не умеем. Но пройдет время — научимся.

Верно ли это? Нет, это неверно. Отождествлять животное с автоматом нельзя.

Вы помните, с какого вопроса мы начали, когда изучали поведение? Не с вопроса «почему?», а с вопроса «для чего?». Давайте попробуем опять поставить этот вопрос применительно к животному. Поведение, психика — для чего все это существует?

Вспомним сначала, что такое живое существо. В об-щем-то это очень сложная система атомов и молекул, соединенных между собой разнообразными связями.

Чем отличается эта система от такой системы, как например, гора или дом? Прежде всего — своей исключительной неустойчивостью. Эта система может существовать только на основе непрерывного обмена веществом и энергией с окружающим миром. Она требует для ее сохранения определенных очень тонких условий. Ее все разрушает — окружающие стихийные силы, отсутствие пищи, гибель потомства. Любое нарушение обмена веществ ведет к ее гибели. Нет ничего более слабого, более неустойчивого и беззащитного перед внешним миром, чем жизнь, и какие-нибудь идиотские несколько граммов свинца могут уничтожить ту вселенную, которая называется человеком.

Невероятно слабый, задуваемый и колеблемый всеми ветрами вселенной неустойчивый огонек — то, что называется жизнь. И тем не менее она существует и развивается уже миллиарды лет. За это время рухнули самые высокие горы. Материки переменили свои места. Появлялись и исчезали океаны. Трескалась и поднималась земная кора. А вот этот ничтожный хрупкий огонек горел и разгорался все ярче и ярче. Почему же это? Откуда такая невиданная удивительная сила?

Ясно, что это могло произойти только при одном условии — несмотря ни на что живые существа как-то ухитряются выживать. Каким же образом ухитряются? А таким образом, что ухитряются спасаться от опасностей. Ухитряются находить пищу. Короче, ухитряются приспособляться.

Вот в этом — коренное отличие того явления, которое мы называем жизнью, от неживого. Неживое сохраняется только одним способом — пассивно сопротивляясь внешним воздействиям. Жизнь же имеет совершенно иной механизм самосохранения. Она обеспечивает свое существование не столько сопротивляясь, сколько приспособляясь. Значит основа основ любой жизнедеятельности — это в конечном счете приспособление к окружающему миру или иначе — адаптация. Все в живом организме направлено к этой цели — к приспособлению. И если мы хотим понять любые проявления его жизнедеятельности, то должны исходить не из их физических причин, а из их конечной биологической цели.

Приспособляться — это значит действовать так, чтобы реализовать определенную цель, обеспечивающую сохранение и развитие индивида или вида: например, найти самку, чтобы обеспечить продолжение рода. Вырастить детенышей, чтобы сохранить потомство. Найти пищу, спастись от врага, чтобы сохранить свою жизнь и т.д.

Таким образом, любое поведение направлено на достижение определенной цели. Это значит, что поведение в конечном счете управляется целями организма, а не внешней средой. Все мы — живые существа действуем не столько «почему», сколько «для чего». А управляться целью означает управляться будущим. Следовательно, в конечном счете поведением живого организма управляет будущее, то, к чему оно стремится, тогда как неживым управляет прошлое. В этом — тайна живого.

Почему живому нужен этот механизм управления будущим? Да очень просто. Представьте себе, что лани слышат рык льва. Что означает рык льва? Это сигнал того, что лев вышел на охоту. И лани убегают.

На что здесь реагируют животные? Разве сам этот рык представляет для них опасность? Угрожает он их жизни? Нет. Они реагируют на то, что будет вслед за этим, на будущее, которое им угрожает. Если бы животные реагировали только на настоящее, то дожидались бы, пока лев их схватит. Но тогда реагировать было бы уже поздно. Иначе говоря, животное реагирует не на то, что есть, а на то, что будет, оно приспособляется к будущим изменениям обстановки. И вот это дает ответ на вопрос: для чего нужна психика.

Если основа приспособительного поведения — реагирование на будущее, то главная задача механизма, управляющего поведением, это — предвосхищать (антиципировать) будущее, предупреждать его заранее так, чтобы поведение заранее приспособилось к назревающим изменениям внешнего мира.

Психика и есть тот аппарат, который природа создала для предвосхищения животными будущего с помощью своих ответных действий. Именно этим принципиально отличается любой живой организм, обладающий нервной системой, от неживых автоматов. Автоматы реагируют только на то, что на них действует в данный момент. Живое реагирует на ожидаемые будущие события.

Все мы системы, которые управляются будущим. В педагогике А.С. Макаренко сформулировал эту идею так: «Истинный двигатель человеческой жизни — это завтрашняя радость». Заметьте: управляет человеком не то, что есть у него сегодня, а то, чего он ожидает от завтра. Все его поведение, вся деятельность направлены на завтрашние цели. Так на любом уровне, где есть живая жизнь и психика, они всегда обращены в будущее.

Но тут возникает очень глубокий философский вопрос: как можно реагировать на будущее? Ведь будущее — это то, чего еще нет. Как же можно реагировать на то, чего нет?

Возможность для этого возникает, благодаря одной принципиальной особенности того мира, в котором мы живем. Этот мир устроен очень удачно, хорошо устроен. Он — закономерен.

Что это значит — закономерен? Это значит, что между его явлениями есть определенные повторяющиеся связи, а вещи в нем имеют определенные устойчивые свойства. Огонь всегда жжет. После ночи всегда наступает день. Рык льва всегда означает, что он вышел на охоту. Именно благодаря этой особенности нашей Вселенной есть возможность предвосхищать будущие события. Например, после осени всегда наступает зима. Поэтому медведь, предвосхищая ее, заранее может уже готовиться к спячке.

В первой нашей лекции мы пришли к выводу, что психика может эффективно регулировать поведение только в том случае, если она правильно отражает состояния действительности, т.е. является аппаратом отражения реальности.

Сегодня, рассмотрев сущность и структуру основных форм поведения, мы можем ответить на вопрос, что должна уметь отражать психика в реальности, чтобы давать эти формы поведения. Она должна обеспечивать отражение устойчивых закономерных отношений вещей и связей действительности.

Таким образом, психика — это не простое зеркало. Она — аппарат отражения устойчивых отношений вещей и закономерных связей действительности. Организм только потому может реагировать на будущие события, что психика способна улавливать, выделять, отражать и учитывать устойчивые закономерные связи между событиями.

Чем выше уровень развития психики, тем более сложные и отдаленные связи и отношения она может отражать и использовать для регулирования поведения.

Инстинкт, например, отражает только самые жесткие устойчивые законы реальности. Он отображает процессы природы, которые существуют уже миллионы лет, почти не изменяясь. Такие например, как то, что после лета наступает зима. Это есть сейчас. Это было и сто миллионов лет назад. И потому инстинкт перелетов у птиц остается безошибочным. Ну, а если бы в одном случае после осени наступала зима, а в другом — лето? Тогда бы инстинкт этот стал бессмысленным, а его обладатели погибли бы в процессе борьбы за существование.

Навык позволяет приспособляться уже к более изменчивым связям, которые встречаются лишь в опыте данного организма.

Интеллект позволяет обнаруживать такие связи, которые создаются самой деятельностью индивида. А у человека — отражать отношения и связи реальности, не ограниченные ни его личным опытом, ни его личным пространством. Но об этом потом.

Отсюда три уровня адаптивного поведения, которые мы рассматривали, можно определить так. Первый уровень — адаптированное поведение. Это — поведение, которое уже заранее приспособлено к внешнему миру, как у насекомых и у птиц. Второй уровень — адаптирующееся поведение. Это — поведение, которое способно на основе опыта приспособляться к новым для организма связям внешнего мира, действительности. Наконец, третий уровень — адаптирующее поведение. Это такое поведение, которое не только приспособляется к внешнему миру, но и активно приспособляет его к себе, создает в нем новые полезные для индивида связи и отношения.

Нетрудно заметить, что первому уровню соответствуют инстинктивное, второму — обучаемое, третьему — интеллектуальное поведение.

Итак, если бы поведение животного не предвосхищало изменений действительности, если бы реакции животного не упреждали назревающих угроз его существованию, то у такого животного почти не было бы шансов выжить в изменчивом и враждебном мире. Следовательно, аппарат управления поведением, механизм генерирования реакций — психика не обеспечивала бы целесообразного поведения, если бы она не обладала способностью предвосхищать назревающие биологически значимые изменения реальности и ориентировать поведение на эти ожидаемые ее состояния. А этого психика не могла бы делать, если бы она не обладала способностью выделять, отражать, фиксировать и учитывать устойчивые связи реальности.

Пользуясь тем же методом, попробуем теперь выяснить, какие процессы минимально необходимы, чтобы обеспечить психике такую способность.

Прежде всего — это, по-видимому, селекция самих связей, которые психика отражает. Ведь связей и отношений между вещами и ситуациями существует, вообще говоря, бесконечное множество. Среди них требуется выделить такие, которые имеют значение для организма и поэтому должны учитываться в его поведении.

Механизм такой селекции мы уже знаем — это подкрепление. Если раздражитель регулярно предшествует удовлетворению какой-то потребности, то он выделяется как сигнал приближения соответствующего события. «Звонок, призывающий к обеду, имеет смысл давать только до (а не после!) обеда» (Грей Уолтер). Если лампочка будет зажигаться после того, как животное насытилось, она не станет сигналом пищевого поведения. Привыкнув к ней, животное просто перестанет обращать на нее внимание.

Следовательно, организм реагирует не на собственные физические свойства раздражителя, а на его смысл, т.е. на то, что он (раздражитель) обозначает.

Поэтому в принципе все, что воздействует на нервную систему человека или животного, может приобрести «смысл» чего-то другого.

Событие, в котором существенны не его собственные свойства, а то, что оно обозначает какое-то другое событие, кибернетика именует сигналом. То событие, о котором сообщает сигнал, представляет собой информацию, содержащуюся в этом сигнале. Выделение определенных сигналов из общего «шума» вселенной именуют фильтрацией.

С этой точки зрения психика может рассматриваться как устройство для извлечения, хранения и использования информации о реальности, имеющей значения для выживания индивида и вида.

Сам процесс извлечения такой информации может рассматриваться как смысловая (семантическая) фильтрация сигналов.

Факторы, которые управляют этой фильтрацией, это, во-первых, время между нейтральным раздражителем и последующим событием, важным для организма. Чем оно короче, тем быстрее улавливается «значение» связи.

Так, если звонок всегда звонит непосредственно перед обедом, мы очень быстро обнаружим, что он извещает, т.е. «означает» обед. Но если звонок будет регулярно звонить за час до обеда, понадобится много дней, чтобы мы обнаружили связь между этими событиями. Слишком много других событий, а значит, возможных связей, вклинится в этот часовой промежуток, и выделить из них существенную будет значительно труднее.

Второй фактор — состояние организма в момент объективной реализации связи. Так, сытое животное не реагирует на сигналы, связанные с пищей. В период полового возбуждения для животного приобретают особую значимость все сигналы, связанные с самкой. (Вспомните, как аналогично для влюбленного наполняются особым значением все вещи, связанные с предметом обожания — ее платок, ее перчатки, улица, по которой она шла. книга, которую она держала и т.д.). В другое время те же раздражители утрачивают свою значимость, и привлекать начинают совсем другие, например, связанные с пищей.

Наконец, третий фактор — состояние окружающей среды. Чем изменчивей эта среда, тем больше связей в ней обнаруживается и тем важнее становится способность их учитывать. Но окружающую среду изменяют действия самого животного. Простое перемещение в пространстве уже изменяет для него ситуацию. Чем активнее и более подвижно животное, тем большее число разнообразных связей оно встречает и тем важнее для него эти связи обнаруживать и учитывать. Развитие психики поэтому неразрывно связано с «покорением пространства» живыми существами и возрастанием разнообразия их активности.

Таким образом, чтобы делать то, что она делает, психика должна включить процесс смысловой фильтрации сигналов, настраиваемый временем, состоянием организма и состоянием окружающей среды.

Однако, связи, наблюдаемые в реальности, могут быть и случайными. Так, например, если студент бездельничал и затем провалился на экзамене, то связь между этими двумя событиями неслучайна. Она необходима и закономерна. Наоборот, если студент провалился на экзамене после встречи на пути с черной кошкой, то связь между этими двумя событиями является простым совпадением. Она вызвана не существенными свойствами самих явлений, а случайным пересечением двух внутренне независимых цепей событий.

Частое повторение таких случайных совпадений чрезвычайно маловероятно. Поэтому организм, который станет им руководствоваться, имеет все шансы частенько попадать впросак.

Следовательно, чтобы выработать эффективное поведение, мало уметь обнаруживать связи реальности, имеющие отношение к его целям. Надо еще уметь отсеивать среди них несущественные, случайные и выделять существенные, необходимые, закономерно вытекающие из устойчивых свойств вещей и явлений.

Как это можно сделать? Как внешне проявляется объективное различие между случайными совпадениями и закономерными связями? Случайные совпадения встречаются сравнительно редко. Закономерные связи проявляются всегда, когда есть соответствующие условия, т.е. вообще говоря, относительно чаще.

Следовательно, в первом приближении о закономерности, существенности связи можно судить по частоте, с которой встречается соответствующая последовательность событий. Например, чем чаще совпадало в нашем опыте массовое беспричинное беспокойство домашних животных с последующим землетрясением, тем больше вероятность, что и в следующий раз оно будет сигналом назревающего землетрясения.

Такой способ отличения закономерных связей от случайных, основанный на оценке вероятности будущего повторения этих связей по их наблюдавшейся частоте, применяется в математической статистике. Там он именуется методом статистической оценки значимости гипотез.

Эксперименты и наблюдения, с которыми мы познакомились в прошлых лекциях, свидетельствуют, что психика животных (и человека) использует аналогичный процесс. Условный рефлекс требует для своего образования нескольких подкреплений. Иными словами, чтобы отразить в поведении соответствующую связь, мозг должен раньше убедиться, что она повторяется, т.е. является неслучайной.

Следовательно, в процессе отражения психикой сигналы о связях реальности проходят процесс не только семантической, но и статистической фильтрации.

Количество совпадений, необходимых для формирования рефлекса, позволяет примерно определить уровень вероятности, при котором⁴связь событий оценивается психикой как значимая.

Из теории вероятностей известно, что вероятность случайного выпадения некоторого события (обозначим

его А) п раз подряд составляет р(А)^п, где р(Л) — вероятность случайного однократного выпадения события А. Так, например, когда мы бросаем монету, шансы, что выпадает орел или решка, практически одинаковы, т.е. вероятность р (,4) равна 1/2. Какова же вероятность того, что при последовательных бросаниях орел выпадет, например, пять раз подряд?

Теория вероятностей утверждает, что случайное выпадание пяти орлов подряд может случиться примерно лишь раз из 32-х пятикратных серий бросания монеты. Иначе говоря, если мы пять раз бросили монету и все пять раз подряд выпал орел, то имеется лишь один шанс против 32-х, что это произошло случайно. Ну, а если это случилось 20 раз подряд? Тогда нам выпал один шанс на миллион! Нет, вряд ли можно верить, что так повезет! Скорее с монетой что-то не то. Например, она утяжелена со стороны решетки, т.е. выпадание одних орлов не случайно.

Опыты показывают, что число подкреплений, нужное для образования условного рефлекса, колеблется от десяти до ста. Следовательно, мозг принимает связь двух событий как значимую лишь тогда, когда имеется не меньше тысячи шансов против одного, что совпадение двух событий (нейтрального раздражителя и подкрепления) неслучайна. А иногда он требует, чтобы за неслучайность связи было больше, чем 10³⁰, т.е. около миллиарда триллионов шансов против одного.

От чего же зависят такие огромные колебания в строгости критериев статистического фильтра психики? Почему в одних случаях он удовлетворяется 99,9% вероятной неслучайности связи, а в других требует такого невероятно высокого уровня, как 10³⁰, за неслучайность?

Дело в том, что частота совпадений не единственный критерий, которым руководствуется мозг в выборе связи, управляющей поведением. Другой важный критерий, который мы уже отмечали, это — время между связываемыми событиями. Если между сигналом и подкреплением протекает большой промежуток времени, то количество требуемых повторений резко увеличивается. Это и понятно. За длительное время много чего может случиться. Поэтому так исподволь задолго готовиться к событию стоит лишь тогда, когда можно быть уверенным, что оно почти наверняка наступит. Например, собираться к переезду мы станем, лишь получив ордер на новую квартиру. Пока дело идет лишь о неопределенных обещаниях, мы вряд ли начнем упаковывать вещи.

Второй существенный фактор — это сила подкрепления (наказания), или иначе значение для особи (индивида) того события, которое предвещается сигналом.

Так, например, в среднем возрасте мы имеем примерно один шанс на миллион умереть в ближайшую минуту. Но мы и не думаем об этом риске. Наступление для нас завтрашнего дня воспринимается как абсолютное надежное событие (если, конечно, мы здоровы и находимся в нормальных обстоятельствах). Такой уверенностью мы и руководствуемся в своем поведении.

Когда мы находимся в путешествии, шансы в нашу пользу уменьшаются до ста тысяч против одного. Но мы миримся с этим. Почему? Потому что возросшая опасность перевешивается удовольствием, которое связано с путешествием.

Чтобы двинуть нас на риск гибели в один к десяти, нужен уже очень сильный стимул в виде чувства долга, захватившей идеи, необходимости спасти себя, свое дело или свою страну.

В свою очередь, невысокие требования к вероятности события, которым управляется поведение, могут обусловливать малозначительность отрицательных последствий и привлекательностью этого события. Так, например, шансы выиграть в лотерее весьма малы. Но это компенсируется незначительностью возможной потери (30 копеек) и высокой привлекательностью выигрыша (автомашины).

В реальном мире непрерывно конкурируют, претендуя на отражение в поведении, множество разнообразных связей вещей и событий. Одни из них имеют высокую вероятность реализации, но зато меньшее значение для индивида. Вероятнрсти осуществления других меньше, но зато больше выигрыш, который они обещают. В одних связях больше вероятность отрицательных последствий при ошибке, но зато выше «цена» возможной удачи. В других — наоборот и т.п.

Окончательная оценка сравнительной значимости связей происходит на основе «взвешивания» всех этих факторов. Методами такого рода оптимальных решений занимается молодая математическая наука — теория игр. Но фактически какие-то аналогичные методы применяют, по-видимому, статистические фильтры сигналов в мозгу.

Психика все время ведет с миром такую игру. Незаметно, но непрерывно подсчитывает шансы в пользу существования связи между одним явлением и другими. Взвешивает меру риска, связанного с выбором этой связи для руководства поведением. Сопоставляет этот риск с «ценой» возможной ошибки и удачи. Ставка в игре — жизнь и благополучие организма, его сохранение и продолжение в потомстве, в других.

То, как ведется эта игра, определяет стратегию поведения индивида или особи. Психика может предпочитать надежные решения, когда шансы на выигрыш верные, но сам выигрыш невелик. Это будет «осторожная» или пессимистическая стратегия. Она ориентируется на возможность ошибки. Но психика может склоняться и в пользу связей маловероятных, зато сулящих сразу крупное достижение. Такая стратегия именуется стратегией с «риском» или иначе «оптимистической». Она ориентируется на возможность успеха. У животных трусливых преобладает в поведении пессимистическая стратегия. У животных агрессивных, наоборот, по-видимому, преобладает оптимистическая стратегия. Аналогичная разница в стратегии выбора и статистической оценки решений лежит, по-видимому, в разделении людей на оптимистов и пессимистов.

Лабораторный эксперимент позволяет выделить в чистом виде и измерить некоторые основные процессы, из которых складывается такое поведение (например, образование условного рефлекса, стимуляцию и т.д.). Но для этого он вынужден упрощать условия, в которых работает психика. Например, выделять только один раздражитель, устранять подобные стимуляции и т.д.

Это позволяет обнаружить определенные механизмы поведения и их закономерности, но зато часто маскирует другие, не менее существенные его стороны. Ведь в жизни все далеко не так просто, как в эксперименте. Поток внешних воздействий, который обрушивается на организм, кроме важной информации, несет оглушительный «шум» случайных, побочных и несущественных сигналов. Важные, устойчивые, существенные свойства и отношения вещей неразрывно переплетаются с несущественными, мимолетными, не имеющими значения для потребностей организма и целей индивида.

Поэтому, чтобы выявить действительно значимые и значащие связи, психика должна обладать способностью в сложнейшем комплексе свойств, присущих каждой вещи, в многообразном переплетении обстоятельств, характеризующих каждую ситуацию, выделять только значимые связи, учитывать только существенные для индивида обстоятельства.

Для этого необходимо «умение» различать свойства вещей и реагировать на эти отдельные свойства, а не на вещи в целом. Для этого необходимо «умение» расчленять ситуацию на образующие ее обстоятельства и оценивать значимость каждого из этих обстоятельств в отдельности.

Процесс, с помощью которого осуществляется такое разложение, расчленение, различение свойств и признаков, присущих вещам, явлениям, ситуациям, именуют анализом.

В том, что психика обладает подобной способностью, мы уже убедились на прошлых лекциях. Так, птенец чайки выделяет из всех признаков окружающего мира красное пятно на клюве матери. Собака в опытах И.П. Павлова отличает зажженную лампочку от всех остальных объектов, в том числе от потушенной лампочки. Более того, она отличает и выделяет одно свойство лампочки — цвет — от всех остальных: формы, яркости, расположения и т.д. Ну, а то, что человек воспринимает, например, не только стол в целом, но одновременно и отдельные свойства этого стола — форму, цвет число ножек, материал, назначение и т.д. — по-видимому, не требует доказательств.

Это очень бажная способность. Наш мир устроен так, что вещи в нем неповторимы, но свойства вещей повторяются. Так, например, нет двух одинаковых яблок. Но свойства «зеленый и красный цвет», «имеет съедобную мякоть», «растет на дереве» и др. повторяются у всех яблок. Более того, один из этих признаков, например, зеленый цвет, есть и у травы, и у листвы, и у зеленой лампочки; другой, например, съедобная мякоть — и у груши, и у сливы, и у банана.

Поэтому обнаруживая, различая и вычленяя у вещей отдельные признаки, психика получает набор сигналов, с помощью которых отражаются свойства, присущие также многим другим вещам. У нее как бы накопляется алфавит сигналов, которые могут быть получены от вещей и явлений внешнего мира. Соответственно, анализ раздражителей нервной системой может рассматриваться как процесс формирования психикой алфавита сигналов, отражающих отдельные повторяющиеся свойства вещей и отношений действительности.

В своей жизни, в поведении, деятельности животные и люди имеют, однако, дело не с отдельными свойствами вещей, а с самими вещами. Причем с вещами, выступающими в определенной конкретной ситуации. Мы едим не «съедобность яблока», а само яблоко. Причем сделать это мы можем лишь в определенной ситуации, когда яблоко созрело и, плюс к тому, не находится за чужим забором.

Для этого мы должны уметь отличать зрелое яблоко от всех других вещей, да еще учитывать, принадлежит ли оно нам.

Но зрелое яблоко отличается от всех остальных вещей не одним свойством, а целой совокупностью свойств — размером, формой, цветом и т.д. Также как ситуация, в которой его разрешается съесть, отличается целым набором признаков (мы купили это яблоко, или нам дали и т.д.)

Значит, наше поведение по отношению к яблоку обуславливается не одним признаком, а определенным сочетанием признаков.

Чтобы всегда правильно реагировать на яблоко, психика должна отразить, как оно «устроено», т.е. структуру его признаков, и руководствоваться ею как сложным сигналом к определенному действию.

Процесс, с помощью которого осуществляется такое объединение, связывание, сочетание признаков в структурный комплекс, отображающий вещи, явления, ситуации, требующие определенного вида поведения, именуют синтезом.

Каковы же признаки, объединяемые при этом синтезе?

Ясно, что для «правильного поведения» по отношению к яблоку вовсе не требуется учитывать всех свойств каждого отдельного яблока. Достаточно уметь отличать то сочетание признаков, которое отличает любое съедобное яблоко, и ситуации, в которых его можно (или нужно) съесть.

О том, что подобная способность существует, причем у психики не только человека, но и животных, свидетельствует хотя бы то, что животные, питающиеся плодами, едят любые яблоки. И, по-видимому, еще не было случая, когда животное в недоумении останавливалось бы перед новым, прежде не встречавшимся сортом яблок.

Такой минимум структурных признаков объекта, необходимый для выработки правильного поведения по отношению к нему в определенной ситуации, проф. П.Я. Гальперин назвал ориентировочной основой деятельности.

Процесс синтеза, с помощью которого вырабатывается эта ориентировка в реальности, заключается, как мы видим, в том, что сигналы из алфавита, сформированного психикой, объединяются в сочетания, необходимые и достаточные для опознания устойчивых свойств вещей и ситуаций, которые определяют поведение по отношению к этим вещам в этих ситуациях. У психики как бы накопляется словарь стандартных сочетаний сигналов, отображающих определенные классы вещей и явлений внешнего мира. Соответственно, синтез раздражителей нервной системы может рассматриваться как процесс формирования психикой словаря сложных сигналов, отражающих устойчивые отличительные сочетания свойств, которые характеризуют вещи и отношения действительности, определяющие формы поведения животного.

Аналитико-синтетический принцип работы превращает психику в очень экономный механизм отражения. Подобно тому, как орфографический алфавит позволяет с помощью нескольких десятков символов образовывать сотни тысяч различных слов, обозначающих классы объектов, довольно ограниченный алфавит основных сигналов позволяет психике формировать схематические образы множества классов вещей и явлений действительности. И подобно тому как овладение словарем позволяет строить бесчисленное множество высказываний о действительности, формирование словаря сложных сигналов позволяет психике отображать разнообразнейшие ситуации действительности, с которыми взаимодействует живое существо.

До сих пор речь шла о том, какие операции должна проделывать нервная система над «входными» раздражителями, чтобы в психике возникло отображение значимых свойств и отношений раздражителей.

Но где доказательство, что в ней действительно протекают такие процессы?

Это доказательство, как мы видели, дают объективные факторы наблюдаемого поведения животных. Главный из них — перенос тех же врожденных или приобретенных форм поведения на все ситуации, имеющие определенный значимый признак, и все объекты, отличающиеся определенной структурой признаков.

Благодаря переносу организм отвечает одинаковой реакцией на л'-Сой объект, относящийся к классу, характеризуемому соответствующим простым или сложным признаком. Так, кошки реагируют нападением на любую мышь. Лисица в упоминавшихся экспериментах реагировала пищевым поведением на любой треугольник и т.д.

Таким образом, самим своим поведением животное практически расчленяет окружающие вещи и явления на классы, объекты, различающиеся их значением для организма, той реакцией, которой они требуют. Все вещи и явления, входящие в один класс, выступают с этой точки зрения как тождественные (все мыши — это мыши!) Иными словами, имеет место уже процесс обобщения и классификации явлений реальности.

Общность для организма различных вещей и ситуаций по некоторому признаку находит свое объективное выражение в том, что животное отвечает на них той же реакцией. Эта реакция обозначает наличие у вещей соответствующего общего признака. Она выступает как знак того, что все вещи с этим признаком отнесены психикой к классу объектов, имеющих определенное значение (угроза, новизна, приближение пищи). Причем, это значение реализовано в знаке, т.е. соответствующей реакции. Тем самым, реакции животного приобретают смысл. Они выступают как выражение того значения, которое имеют различные классы объектов для организма. Так в описанных опытах лисица на любые треугольники реагировала выделением слюны, потому что 'все они имели для нее одинаковое значение — «пища»! Именно это значение определяло смысл ее реакции а не свойство «треугольности» само по себе.

Сами вещи и явления не имеют смысла. Они приобретают смысл в структуре потребностей животного и его деятельности. Этот смысл становится основой классификации и объединения объектов реальности, управляет деятельностью по отношению к ним. Порождаемый целенаправленной деятельностью, в ней же он (смысл) находит свое объективное выражение.

Система физических, реальных знаков, применяемых для выражения определенного смысла, называется кодом, а сам процесс обозначения некоторого смысла с помощью кода именуют кодированием.

Прослеживая путь от воздействия раздражителя на организм до выдачи им реакции, мы обнаруживаем несколько кодов. Вначале свойства конкретного раздражителя непосредственно кодируются органами чувств в ощущениях — сенсорных процессах.

Анализ и синтез выделяют в этом потоке информации значимые для организма элементарные признаки и их устойчивые сочетания. Здесь формируются отображения классов объектов и явлений, имеющих определенные значения для организма. Наконец, в реакциях организма на эти классы вещей и явлений отображаются сами эти их значения для организма.

Соответственно, мы можем выделить, по крайней мере три типа кодов, используемых психикой для отображения реальности: коды ощущений, коды образов, наконец, коды значений.

Исследования лауреата Ленинской премии А.Н. Леонтьева свидетельствуют о том, что эти три типа кодирования информации о реальности представляют в истории животного мира три последовательных этапа развития психики. Первый из них А.Н. Леонтьев назвал «стадией элементарной сенсорной психики».

Деятельность животных на этой стадии характеризуется тем, что «она отвечает тому или иному отдельному воздействующему свойству (или совокупности отдельных свойств) в силу существенной связи данного свойства с теми воздействиями, от которых зависит осуществление основных биологических функций животных. Соответственно, отражение действительности, связанное с таким строением деятельности, имеет форму чувствительности к отдельным воздействующим свойствам (или совокупности свойств), форму элементарного ощущения».

На этой стадии находятся, по-видимому, черви, ракообразные и насекомые, т.е. существа, не имеющие головного мозга.

Вторую стадию развития психики А.Н. Леонтьев назвал стадией «перцептивной психики». Она характеризуется способностью отражения внешней объективной действительности уже не в форме отдельных элементарных ощущений, вызываемых отдельными свойствами или совокупностью их, но в форме отражения вещей. Причем «возникший образ вещи является обобщенным», т.е. отражает не просто сумму свойств, а их структуру. Эта обобщенность и позволят переносить операции, связанные с данной вещью, в любые новые ситуации, где она встречается.

На этой стадии стоят все позвоночные животные, имеющие головной мозг — рыбы, амфибии, пресмыкающиеся, птицы, млекопитающие (разумеется, внутри этой стадии также происходит усложнение).

Наконец, высшей стадией развития психики животных, на которой стоят человекообразные обезьяны, является интеллект — предшественник человеческого разума. На этой стадии «возникает отражение не только отдельных вещей, но и их отношений (ситуаций)».

Нетрудно заметить, что каждая следующая, более высокая форма отражения реальности, т.е. каждый следующий тип кода служит для выражения того общего, устойчивого, инвариантного — что обнаруживается в информации предыдущего уровня при сопоставлении ее в ходе деятельности с потребностями, состояниями, целями индивида (особи).

Такой процесс последовательного перехода к высшим, более абстрактным кодам, фиксирующим инварианты предыдущего уровня, именуется ступенчатым или иерархическим перекодированием.

Психику с этой точки зрения можно рассматривать как устройство для обнаружения инвариантов реальности, имеющих значение для выработки приспособительного поведения индивида (особи). В простейшем случае — это отражение инвариантного признака вещей или явлений, значимо связанного с нуждами организма. В более сложном — это отражение инварианта сочетания признаков, характеризующего класс вещей или явлений, имеющий определенное значение для поведения. Наконец, последний случай — отражение инвариантов в значимых изменениях тех сочетаний признаков, которые характеризуют классы вещей и явлений. Объектом отражения в первом случае является свойство, во втором — предмет, в третьем — функция, а его формой, соответственно: сигнал, образ, понятие.

Именно обнаружение инвариант реальности психикой позволяет организму предвосхищать назревающие события и отвечать на них подходящим антиципирующим поведением. Для этого цепь нервных процессов, отображающая соответствующие инвариантые связи реальных событий, должна развернуться в мозгу быстрее, чем сами эти события развертываются в реальности. Так, между взмахом палки и ударом проходит секунда. Чтобы собака успела увернуться от удара, нервные процессы, отображающие устойчивую связь между восприятием поднятой палки и болью, должны развернуться быстрее, чем за секунду. Аналогично, чтобы организовать свою деятельность для достижения определенной цели, мы иногда за минуту должны «пробежать в уме» события, которые, может быть, займут дни и месяцы. Нервный процесс, с помощью которого осуществляется такое ускоренное внутреннее «развертывание» инвариантных связей реальности советский физиолог П.К. Анохин назвал опережающим отражением.

Если развитие практической деятельности животных знаменуется все возрастающей «победой над пространством», развитие их психической деятельности знаменуется все возрастающей «победой над временем».

Нам остается обратить внимание на одну сторону психической деятельности, без которой невозможно было бы наблюдаемое поведение живых организмов.

Мы все время говорили об использовании психикой отображенных в ней значимых связей реальности для формирования целесообразного поведения особи (индивида). Но для того, чтобы руководствоваться этими связями, мало уметь их обнаруживать. Надо накоплять, закреплять и сохранять соответствующую информацию.

Эта необходимая сторона психической деятельности составляет то, что именуют памятью.

Необходимость такого процесса обнаруживается на всех типах переработки психикой информации о внешнем мире.

Так, для того, чтобы установить связь между нейтральным раздражителем и его подкреплением, надо, чтобы «след» нейтрального раздражения сохранился по крайней мере до тех пор, пока подействует раздражитель, дающий подкрепление. Иначе ему нечего будет подкреплять.

Далее, для того, чтобы связь сигнала и подкрепления стала значимой, необходимо, как мы знаем, ее многократное повторение. Но чтобы оценить число повторений, мозг должен каким-то образом «помнить» о всех предыдущих случаях, когда он встречался с соответствующей связью.

Наконец, когда значимость связи зафиксирована, эта связь должна каким-то образом храниться в мозгу. Иначе животное не могло бы ею воспользоваться при дальнейшей встрече с аналогичной ситуацией.

Итак, мозг должен «помнить» те связи раздражителей, которые обнаруживаются в процессе взаимодействия организма с объективной действительностью.

Но это только одна сторона дела. Если встретившаяся связь не повторяется, то она не закрепляется как значимая. Более того, если связи, которые уже признаны значимыми, в новых условиях не подтверждаются, то они тормозятся и угасают.

Следовательно, мозг должен уметь не только запоминать, но и забывать. Забывание случайных, несущественных, не имеющих значения совпадений и отношений событий и вещей составляет обратную сторону запоминания необходимых, существенных, значимых связей и отношений. Оно составляет основу целесообразного научения и корректировки накопляемых программ поведения.

При этом на разных стадиях переработки информации требуются, по-видимому, разные виды памяти и забывания. Например, на первом этапе — обнаружения связи — требуется запоминать исходный раздражитель. Так как время между раздражением и подкреплением — первый критерий значимости их связи, первичный след раздражителя должен, по-видимому, храниться недолго. В противном случае он встретится с таким большим числом последующих событий, что разобраться в возможных связях станет почти невозможно.

Итак, на указанном этапе требуется быстрое забывание, или иначе — кратковременная память.

На втором этапе требуется помнить уже связи раздражителей. При этом, в качестве критерия значимости выступает частота повторений связи в опыте. Здесь уже требуется более длительное сохранение, так как аналогичные ситуации повторяются в жизни не сразу. Однако, слишком долго «помнить» о случайной связи тоже невыгодно. Рано или поздно она случайно может повториться. Мы примем ее за существенную и можем наделать глупостей.

Значит, на указанном этапе забывание должно наступать через какой-то средний срок, не очень короткий и не очень долгий, в зависимости от «цены награды» которую обещает эта связь. Итак, здесь требуется промежуточная или средняя память.

Наконец, на третьем этапе закрепляются связи, значимость которых установлена. Такие связи составляют репертуар поведения организма и должны фиксироваться надолго. Иными словами, для хранения значимых связей нужна долговременная память.

Отметим, что и в этой памяти должно иметь место забывание связей, потерявших свое значение, т.е. таких, которые долго не получают подкрепления. Однако, забывание это должно носить особый характер. Важная связь может временно потерять значение из-за случайных особенностей или изменений ситуации. Поэтому невыгодно забывать ее совсем и потом учиться снова. Целесообразнее, если мозг ее временно затормозит и подождет до «лучших времен», когда она, может быть, пригодится. Иными словами, забывание на этом этапе должно быть временным.

Итак, анализируя процессы, необходимые для осуществления наблюдаемого поведения животных, мы обнаружили, что психическая деятельность должна включать в себя по крайней мере:

а) анализ поступающих раздражителей и формирование алфавита простых сигналов о свойствах объектов реальности;

б) синтез этих раздражителей и формирование словаря сложных сигналов о структуре объектов реальности;

в) семантическую фильтрацию этих сигналов по их значению для индивида;

г) статистическую фильтрацию этих сигналов по существенности и устойчивости их значения;

д) классификацию объектов реальности по этим их устойчивым значимым для индивида свойствам;

е) ступенчатое перекодирование сигналов, выделяющее инварианты информации предыдущего уровня;

ж) фиксирование инвариант, выделенных на предыдущем этапе кодирования, и отсеивание варьирующих элементов;

з) опережающее отражение назревающих событий на этой основе и реагирование на них.

До сих пор мы с вами рассматривали живые организмы так, как-будто каждое животное является единственным представителем своего вида на свете и к тому же заядлым холостяком. Но ведь каждое животное существует в тысячах и миллионах экземплярах. Животный мир складывается из сотен тысяч и миллионов таких подобных индивидуумов, организмов, особей. Каждое животное, по-существу, представляет собой только крохотное звено в бесконечной цепи его предков и потомков и в огромном пространстве его братьев и сестер по виду. Понять по-настоящему его поведение можно только, если мы рассмотрим его именно так, как ячейку, как единичку из миллиона ему подобных. А это означает, перейти уже к рассмотрению общественного, социального поведения живых организмов. Этой теме мы и посвятим сегодняшнюю лекцию.

Социальное поведение абсолютно необходимо для любого достаточно высокоорганизованного животного. Оно должно как-то вступать во взаимодействие с себе подобными, хотя бы потому, что без этого не будет продолжаться вид, не будет потомства. Уже здесь возникает необходимость какого-то поведения, направленного на подобные ему особи, т.е. социального поведения.

В этом социальном поведении у животных обнаруживаются новые черты и механизмы поведения, которые отсутствуют у одного отдельно взятого организма, которые возникают только при взаимодействии нескольких индивидов, понять которые можно только на основе этого взаимодействия.

Цель социального поведения та же самая, что и любого поведения — это выживание. Выжить и приспо-

129

собиться к внешнему миру, обеспечить сохранение и продолжение вида путем объединения, соединения усилий нескольких или множества представителей этого вида, т.е. путем совместной деятельности, вот — генеральная цель.

Такое объединение действий, когда уже не одно животное, а множество животных одного вида совместно выступают против всех окружающих бед и угроз, является первой чертой социального поведения. Мы назовем эту черту латинским словом кооперация, что означает в переводе «совместная деятельность» (а отнюдь не торговая точка!).

На что может быть направлена кооперация? Во-первых, она может быть направлена на выведение и сохранение потомства. Примеры такой кооперации — брачные пары у животных; объединение самца и самки для выращивания детенышей или птенцов.

Так, например, пингвины самец и самка кооперируются для высиживания одного-единственного сносимого ими яйца. Когда самка сносит яйцо, супруг забирает его, а супруга удаляется на откорм. В течение двух месяцев самец сидит на яйце, спрятанном в кожаной складке. Все это время он ничего не ест. Наконец, возвращаются разжиревшие самки. Они забирают яйцо, завершают высиживание и затем откармливают птенца. А отощавший самец отправляется на кормежку.

Второе, на что может быть направлена кооперация, это — оборона и борьба с врагами. Примером могут служить стада травоядных — диких лошадей, бизонов, мускусных быков. В отдельности каждая зебра или бизон — довольно легкая добыча для хищника. Но когда они объединены в стадо, то их не могут взять штурмом ни львы, ни леопарды. Как только происходит появление хищника, самцы образуют круг и эта сплошная изгородь смертоносных рогов или копыт непреодолимым кольцом ограждает жизнь самок и детенышей.

Третье, на что может быть направлена кооперация — это добывание пищи. Если оборонительная кооперация наблюдается обычно у травоядных, то такая «наступательная» кооперация наблюдается обычно у хищных. Типичный пример — волчьи стаи. Стая может загнать целое стадо травоядных, стая может оперировать с разных сторон, сгоняя свои жертвы в одно место на убой и т.д. Все это значительно расширяет возможности добычи пищи.

В-четвертых, кооперация может быть направлена на создание и поддержание условий, необходимых для сосуществования животных, это — бытовая кооперация. Пример такой кооперации — пчелы. Строительство улья и сот, поддержание в нем температуры, вентиляция — все это возможно только совместными действиями всей пчелиной семьи, которая насчитывает до 15— 20 тысяч пчел. Особенно характерно поддержание температуры улья. Дело в том, что яйца, личинки и куколки пчел способны развиваться только при температуре +33—34° С.

За счет чего же это достигается? Рой пчел, который находится в улье, непрерывно выделяет тепло. Причем, полученная температура чрезвычайно точно регулируется. Как только она понижается, новые сотни пчел присоединяются к рою и повышают температуру своими телами. Как только температура слишком повышается, десятки пчел спешат к выходу, начиная вентилировать крыльями, гонят наружный воздух, а другие обрызгивают соты доставленной в гнездо водой. Наконец, если температура продолжает повышаться, пчелы массами вылетают из улья и повисают снаружи. Ясно, что отдельная пчела вообще не способна создать такого эффекта. Здесь мы имеем типичное явление, которое может быть обеспечено только при условии кооперации, только при совместном действии множества особей.

Для того, чтобы совместная деятельность была успешной, необходимо какое-то распределение функций между ее участниками, т.е. специализация. Это и есть вторая черта социального поведения животных. Самый простой пример мы видим в брачных парах птиц: самка сидит на яйцах, высиживает их, а самец летает и приносит пищу. Это уже первая элементарная форма специализации: каждый из «супругов» выполняет свой особый вид деятельности и только при их объединении возможен результат — выведение птенцов.

Особенно выраженную форму специализация приобретает в сложных объединениях, иногда насчитывающих сотни тысяч особей, например, у пчел, муравьев, термитов. Здесь специализация превращается уже, так сказать, в «профессионализацию».

Так, у пчел мы имеем строителей, фуражиров, вен-тиляторщиц, сборщиц меда и пыльцы и т.д. Если мы посмотрим, например, на сборщиц и вентиляторщиц, то увидим настолько различные формы поведения, как-будто перед нами два совсем разных вида насекомых. Развитая специализация приводит, таким образом, к новому очень интересному явлению — внутри того же самого вида животных возникают совершенно разные типы поведения.

У муравьев это явление находит свое дальнейшее развитие. Специализация их опять-таки идет по «профессиональному» руслу (муравьи-строители, фуражиры, воины, рабы, надсмотрщики и т.д.). Но если у пчел такая спецификация является функциональной (т.е. каждая пчела может делать все, хотя в разном возрасте она делает разное), то у муравьев специализация уже становится анатомической. Муравей-рабочий и муравей-воин имеют столь различное строение, что они похожи на представителей разных видов насекомых. Муравей-строитель — маленький, юркий с небольшими челюстями, очень сильный и очень быстрый; муравей-воин — огромный, неповоротливый, но зато с чудовищными, страшными челюстями, которые иногда достигают 1/3 размеров самого насекомого.

Кооперация и специализация в сообществах животных — это общеизвестные факты. Но, если глубже проанализировать общественное поведение, то оказывается, что одних этих механизмов недостаточно для того, чтобы обеспечить успешное функционирование таких сообществ. Должен быть еще какой-то центр, который руководит совместной деятельностью. Что получается без этого — видно часто на муравьях, которые нашли травинку. Каждый из них тянет в свою сторону, причем результат случаен. Если например, с одной стороны три, а с другой — два муравья, то перетягивают трое, причем эти трое волокут и травинку и тех двоих, которые висят с другого конца.

Чтобы результат взаимодействия был неслучаен, необходимы управление и организация.

Первый путь, которым это достигается — доминирование и субординация, т.е. господство и подчинение. Причем имеет место целая иерархия.

Наиболее простая его форма — это наличие вожака. Животное, являющееся вожаком, доминирует над всеми остальными в данном сообществе. Оно первое пожирает пищу. Ему в первую очередь принадлежат самки. Вместе с тем вожак осуществляет определенные функции управления. Он подает сигнал опасности, сигналы бедствия и нападения, наводит порядок в стаде и т.д.

Примером такой организации могут служить стада морских львов, павианов и некоторых других животных.

Более сложный случай представляет иерархическая организация сообщества животных. В этом случае имеет место несколько уровней доминирования. Под доминированием при этом понимают такое положение особи, когда она агрессивнее других в группе и пользуется преимуществами при размножении, питании и передвижении. Положение, которое занимает животное с этой точки зрения в своем сообществе, называют рангом. Каждое животное более высокого ранга доминирует над всеми особями низших рангов.

Ранг животного обычно обозначают в нисходящем порядке буквами греческого алфавита: «альфа», «бета», «гамма», «дельта», и т.д. Соответственно, альфа-особи доминируют над всеми «бетами», «гаммами» и т.д. «Беты» доминируют над «гаммами» и «дельтами», но подчиняются «альфам» и т.д.

Так, например, подсчитывая удары клювом, которые наносят друг другу петушки и куры, удалось обнаружить у них очень строгую иерархию. Альфа-особи клюют всех остальных, а их никто не смеет тронуть. Бета-особи клюют «гамм» и «дельт», но их самих клюют «альфы» и т.д.

Самого нижестоящего петушка-»омегу» клюют все и иногда заклевывают насмерть. Причем он даже не пытается защищаться.

Строгая иерархия имеет место в стадах обезьян-ба-буинов. Она проявляется, например, в порядке пожирания пищи. Пока не насытятся особи более высокого ранга, обезьяны низших рангов не только не приближаются к пище, но даже не смеют бросить взгляд в ее сторону.

У некоторых животных различие в рангах проявляется и в особенностях внешнего поведения. Так, например, у рыбок вида Данио малабарикус ранг особи в стае выражается в величине угла к горизонтали, который она занимает при плавании. Чем выше «задрана вверх» ее голова и опущен хвост, тем ниже ее ранг. Если особь низшего ранга пытается плыть в позиции, не соответствующей ее положению, то особи высших рангов наказывают ее ударами плавников,

Так, оказалось, что у рыбки, первой по рангу, этот угол составляет 2°, у второй по рангу — 20°, третьей — 32°, четвертой — 38°, пятой — 41°, шестой — 43° и т.д. Причем, чем ниже ранг, тем меньше разница в угловом положении по сравнению с особью предыдущего ранга, так что в конце лестницы «чинов» различие становится почти незаметным.

Иерархия внутри семейства Данио малабарикус выражается в распределении «принадлежащей» ему территории. «Предводителю» принадлежит самый лучший, самый большой и безопасный участок — в центре. У «нижестоящих» рыбок — участки поменьше и ближе расположенные к краю. Старший по рангу в любое время может безнаказанно заплыть на участок более младшего, а младший на участок старшего — никогда.

Ранговые положения у подрастающих рыбок устанавливаются после состязаний на быстроту плавания. Если гонки заканчиваются вничью, то соперники разрешают спор тараном или ударами плавников. После этого победитель показывает побежденному, какое положение ему занимать впредь.

О том, что этот ранговый порядок устанавливается у малабарикусов насильственно, свидетельствует следующий опыт. В аквариуме, разделенном прозрачной перегородкой, рыбки низшего ранга были посажены в одно отделение, а высшего — в другое. Сначала рыбки низшего ранга плавали в свойственной им «подчиненной» позиции, т.е. под углом. Затем некоторые из них пробовали принять позицию более высокого ранга, т.е. принимали горизонтальное положение. Альфа-особи в другом отделении приходили в неистовство и бросались на стекла, а «низшие» особи в своем отделении сразу принимали подчиненную позицию. Однако, когда после нескольких попыток обнаруживалось, что альфа-особи не в состоянии до них добраться, омеги все чаще опускали туловище горизонтально и все дольше плавали в таком положении. Наконец, по прошествии некоторого времени, все омеги в своем отделении гордо плавали в альфа-позиции, величественно игнорируя невероятную, но бессильную ярость отделенных от них стеклом «истинных» альф.

Как видим, в описанном случае основой ранговой иерархии служит голое насилие. Аналогичным путем устанавливается иерархия и у многих других животных, а также в период борьбы за самку или самок.

Когда в замкнутую группу с установившейся иерархией подсаживают новую особь, опять начинается период ее драк с остальными. В процессе этих драк происходило перераспределение рангов и «пришелец» занимал место на отвоеванной им ступени доминирования.

В связи с этим невольно вспоминается мальчишеская склонность к дракам. Часто у мальчиков драка — своеобразный способ знакомства. И во многих стихийных детских сообществах, лишенных правильного педагогического руководства, действительно возникает нечто вроде доминирования, основанного именно на этой пробе сил в отношении друг к другу.

Однако, голая сила и механизм драк — отнюдь не единственный способ установления рангов особи в животных сообществах.

Так, у рыбок-гамбузий ранг особи определяется интенсивностью желтой окраски спинного и хвостового плавников. У рептилий ранг, занимаемый животным, определяется часто его размером и весом. У обезьян — павианов, горилл и других он зависит от возраста. Причем у горилл видимым признаком такого права на господство является белая шерсть на спине (признак не меньше, чем десятилетнего возраста). Имеются сведения, что петушки, лишенные гребешков, сразу опускаются на низший ранг. У коров ранговое положение животного определяется одновременно его возрастом и весом.

Во всех рассмотренных случаях иерархические отношения особей устанавливаются в процессе их взаимодействия, в ходе которого выясняется «кто на что способен». Каждая особь, так сказать, учится «знать свое место» путем наказания за ошибки и необоснованные претензии.

Но существует и другой способ формирования организации в животном сообществе, основанный не на научении, а на инстинктах.

Такой тип регулировки общественного поведения животных связан со стохастической (случайной) организацией их взаимодействия через механизмы тропиз-мов и инстинктов.

Такого рода субординация и организация имеет место, например, у пчел. В пчелином улье никогда не бывает больше одной матки. Если там появляются две матки, то рой разделяется на две семьи и разлетается. Если нужно вывести матку, то строится особая большая ячейка. В нее сносится особый корм, так называемое, королевское желе. Из личинки, которая выкармливается этим кормом, и вырастает матка.

Спрашивается, что же регулирует эти действия? Почему пчелы следуют за маткой, почему они в одних случаях выводят матку, а в других нет?

Оказывается, все дело в следующем. Матка всегда ползает по сотам в сопровождении огромной свиты — толпы пчел, которая ее все время облизывает. Сначала полагали, это нечто вроде ухаживания — пчелы, мол, очищают ее, целуют, так сказать, и прочее. В действительности, все и проще и сложнее. Тело матки выделяет особое химическое вещество. Оно, видимо, для пчел сладкое, и они его слизывают. Пока пчела слизывает это вещество, у нее подавлен рефлекс строительства маточника, т.е. ячеек для выведения маток. Как только этого вещества она не получает, пчела автоматически начинает строить ячейку для выведения матки. Как видите, все здесь происходит чисто автоматически на основе химической регуляции поведения.

Наконец, последняя, самая интересная черта, которая возникает в сообществе животных. Для того, чтобы координировать действия, чтобы группа животных слаженно работала, чтобы каждая особь выполняла свои функции, им необходимо как-то друг с другом «договориться». Иными словами, необходима связь, нужна передача друг другу сигналов, например, о том, что найдена пища, что опасность приближается и т.п. Это — четвертая новая черта, которая проявляется в социальном поведении животного, коммуникация или коммуникативное поведение.

Коммуникация осуществляется с помощью самых различных сигналов. У человека, например, коммуникация осуществляется с помощью звуковых сигналов (речь), с помощью образов (письмо, буквы), с помощью различных технических средств и т.д. В конечном счете — это или звуки или образы.

У животных тоже имеются вот эти типы сигналов. Так, звуковая коммуникация или звуковой язык довольно широко распространен среди животных. В частности, у некоторых птиц, например, у сорок обнаружено до 20 различных сигналов, у ворон тоже. Один крик обозначает опасность. Другой — призыв к птенцам, что найдена пища. Третий сигнал — призыв к самке. Четвертый сигнал означает угрозу, намерение вступить в драку и т.д.

Доказательство того, что эти крики действительно представляют собой язык и несут функцию сигнализации, было получено в драматическом эксперименте. На магнитофон записали крик грачей, означающий сигнал опасности. Затем, когда большая грачиная стая уселась на поле, проиграли запись. Как только из динамика раздался этот крик, немедленно вся стая взлетела и в панике бросилась прочь. Такие же сигналы опасности обнаружены у насекомых. На этом основан проект — отгонять от полей и садов вредных птиц и насекомых, транслируя через громкоговоритель звуки, означающие у них сигнал опасности.

У обезьян обнаружен довольно развернутый звуковой язык — всего около 40 различных сигналов — нежности, призыва, опасности и т.д. Причем у обезьяны эти сигналы уже более дифференцированы. Например, опасность, хищник, змея — один сигнал. Неизвестная опасность — другой сигнал. Призыв — один сигнал, настойчивый призыв — другой сигнал и т.д.

Второй тип сигнализации, которая используется животными, это — двигательная сигнализация. Примером могут служить, так называемые, брачные церемонии птиц. У очень многих птиц брачные обряды и ухаживание чрезвычайно сложны. Так, у птиц вида Sala dactilatra самец хватает камешек и кладет его перед самкой. Самка клювом перекладывает этот камешек чуть подальше. Тот снова пододвигает его, и так церемония подношения и отказа может продолжаться часа два.

Двигательная сигнализация развита и у многих млекопитающих. Все вы знаете такие двигательные сигналы у собак, как помахивание хвостом, которое выражает радость, восторг. Наоборот, поджатый хвост, оскаленные зубы обозначают ярость.

Аналогичные выразительные движения наблюдаются почти у всех животных. К ним относятся, в частности, четко различимые позы угрозы, подчинения, настороженности, ухаживания и др.

Так, например, поза подчинения у волков — подставление горла челюстям противника — моментально останавливает нападение в самой яростной драке.

Очень сложная и интересная сигнализация обнаружена у слонов. В их мимике три компонента: положение хобота, положение головы и положение ушей. Так, английский ученый Тинберген установил около 19 различных значений «мимики» слона. Например, выдвинутые вперед уши (1) означают, что слон возбужден. Поднятая при этом голова (2, 3) — признак враждебности. А если поднят еще и хвост (4, 5) — животное в бешенстве. Загнутый наружу хобот выражает агрессивность (6), а загнутый внутрь — наоборот, страх, «стесненность» (11) и т.д.

Чрезвычайно сложные ритуалы связаны также у многих животных с церемонией встречи и знакомства двух особей, т.е. с установлением социальных контактов. Здесь чередуются позы «самовосхваления» и угрозы с позами подчинения и настороженности, пока не наступает успокоение. Вот как описывает эту церемонию у собак известный исследователь поведения животных Конрад Лоренц:

«Напрягши ноги, подняв хвост и взъерошив шерсть, они сближаются. Собаки проходят мимо друг друга и останавливаются бок о бок в тот момент, когда голова одной находится около хвоста другой. Далее идет церемония обнюхивания — каждая обнюхивает основание хвоста соперника. Если в этот момент одна из собак не может превозмочь страх, она прячет хвост между задними ногами и быстро-быстро подергивает хвостом — сучит. Этим она как бы отказывается от своего первоначального желания быть обнюханной. Если же обе собаки остаются в позах самовосхваления, держа хвосты прямо вверх, словно знамена, церемония обнюхивания затягивается. Все может еще разрешиться мирно, если одна из собак, а вслед за ней и другая начнут помахивать хвостами, виляя ими все быстрее. Тогда мучительная для нервов ситуация окончится просто веселой собачьей возней.

Если же этого не случится, положение становится все более напряженным. Собачьи носы начинают морщиться, губы кривятся, обнажая клыки с той стороны, которая обращена к сопернику, а морды принимают отвратительное, жесткое выражение. Затем животные свирепо скребут землю задними лапами, раздается глухое ворчание, и в следующее мгновение с громкими, пронзительными воплями собаки кидаются друг на друга».

Давно уже вызывало у исследователей удивление, каким образом пчела сообщает своим товаркам, где находятся медоносные цветы. Замечено, что найдя поляну с большим количеством медоносов, пчела летит обратно в улей и через некоторое время оттуда к этому месту летит уже целый рой пчел. Причем, она их не видит, а остается в улье, отдыхает. Значит пчела каким-то образом сообщила своим товаркам, где находятся эти медоносы. Как же это произошло? Чтобы ответить на этот вопрос, проследим, как ведет себя такая пчела. Вернувшись в улей, она начинает кружить. Или просто по кругу ползает, или начинает выписывать «восьмерки», виляя при этом брюшком. Когда сопоставили движения, которые она при этом выполняет, с местом нахождения цветов, то оказалось, что если цветы находятся где-то очень близко от улья, то пчела просто бегает по кругу. Причем, чем дольше она бегает, тем больше там имеется цветов. Если же цветы находятся далеко, то пчела, как уже говорилось, описывает «восьмерки». Так, вот, оказалось, что эта «восьмерка» имеет вполне определенный смысл. Диагональ в ней указывает отношение положения Солнца к тому направлению, где находятся цветы. Интересно, что пчела может прилетать в час дня, а сборщицы вылетят, например, в четыре часа дня. Солнце будет уже на другом месте. Тем не менее, они будут лететь правильно, т.е. у них происходит каким-то образом автоматическая поправка на движение Солнца по небосклону.

В свою очередь скорость, с которой пчела бегает, и частота виляний брюшком соответствуют расстоянию (чем ближе, тем быстрее), а длительность определяет, как много там запасов пищи. Наконец, что за цветы там, пчелы выяснят по запаху «вестницы». Она уносит на себе запах цветка. Если же цветок не имеет запаха, то пчела метит его, выделяя специальное пахучее вещество, так что сборщицы, прилетевшие по ее указанию, находят этот цветок по ее сигналу.

Точно так же двигательным оказался язык муравьев. У них обнаружилось около 20 сигналов.

Проф. П. Мариковскому удалось расшифровать 14 из них. Среди них оказались сигналы типа: «внимание!», «внимание, чужой запах!», «тревога!», «будь бдителен!», «отстань!», «кто ты?», «какой это запах?», «в пищу не годен», «берегись!», «дай поесть!», «прошу, дай поесть!», «в бой», «туда, на помощь».

Так, например, сигнал «дай поесть» выглядит следующим образом: проситель, раскрыв челюсти, поворачивает голову на 90°, приближает ее к голове сытого муравья, одновременно поглаживая его усиками. В ответ сытый отрыгивает ему пищу из зобика.

Если он этого не делает, следует усиленная просьба. Голодный муравей, слегка изогнувшись, поворачивает голову на 180° и подставляет ее под челюсти донора. Это уже сигнал «очень прошу, дай поесть!»

Если и этот сигнал не действует, а рядом находится крупный муравей — свидетель происходящего, то он подчас вмешивается. Широко раскрыв челюсти, он с силой ударяет по челюстям сытого муравья. Сигнал этот является чем-то вроде приказа: «немедленно дай поесть!»

Пока мы рассматривали способы сигнализации, которые имеются и у людей — образные, звуковые. Но оказалось, что у животных имеются еще и такие сигналы, какие человек не умеет использовать. Во-первых, это сигнализация с помощью запахов. Животное выделяет вещество с определенным запахом, и оно служит сигналом. Всем известна такая сигнализация у собак. Когда кобель поднимает ногу около столба и оставляет на нем свою метку, то это он оставляет сигнал. Причем, в зависимости от каких-то признаков, которых мы еще не знаем, этот сигнал может означать или призыв, чтобы за ним следовали, или, наоборот, помечать границу его владений, куда он не позволяет заходить другим собакам.

Примерно такой же характер носит сигнализация у медведя. Медведь обычно имеет участок, который считает своим и куда запрещает ходить другим медведям.

Обходя этот участок, медведь трется о деревья, и запах, который он оставляет, служит для других сигналом о том, что участок имеет уже хозяина.

И, наконец, еще один тип сигнализации, который уже совсем не имеет ничего похожего в практике человека. Это — химическая сигнализация. Оказалось, что некоторые виды насекомых выделяют определенные вещества, которые несут в себе сигнал для других насекомых. Эти вещества получили название феромонов. Так, например, муравей, нашедший пищу, выделяет особое вещество, которым метит тропинку, по которой он шел. Любой муравей, попавший на эти тропинку, немедленно начинает следовать туда же. Другое вещество призывает только самца к самке. Третье — наоборот, служит сигналом тревоги, и муравей, натолкнувшись на него, поспешно удирает.

Эти химические сигналы оказались автоматически действующими. Они, видно, как-то действуют на организм, и стоит насекомому воспринять запах соответствующего вещества (или соприкоснуться с ним), как моментально происходит определенная заданная реакция. Удалось узнать химический состав некоторых из этих веществ, искусственно изготовить, с помощью их управлять поведением муравьев, а также некоторых других насекомых.

Когда человек, который впервые знакомится с зоопсихологией, впервые все это узнает, у него нередко наблюдается такая реакция: «Господи, да они такие же умные, как мы! У них и начальство есть, и подчиненные, и язык есть. Значит, человек отличается от животного не так уж сильно!»

В известном анекдоте студента сравнивают с собакой: глаза умные, все понимает, а сказать не может. Но сходство, оказывается, идет дальше. И муравьи говорят, и человек говорит. У муравьев общество и у человека общество. Там сотрудничество и специализация, здесь — сотрудничество и специализация. В общем, вроде, почти никаких отличий.

Это неверно! Отличие есть и отличие принципиальное.

Первая и коренная разница заключается в том, что все рассмотренные виды социального поведения у животных носят в одних случаях инстинктивный характер. Животное им не научается, а они представляют врожденные его реакции. В других случаях организация возникает опять-таки не на сознательной основе, а случайным образом на основе биологических механизмов научения.

Так, если специализация и разделение функций в сообществах муравьев, пчел, термитов является врожденной, обусловлена инстинктивным поведением, то, например, у многих травоядных и у птиц это — результат случайной самоорганизации. Как образуются, например, большие стада травоядных в африканских степях? Там имеются немногочисленные источники воды. Около них стихийно собираются на водопой травоядные. Здесь вступает в действие присущий и инстинкт подражания. И так комплектуются стада, которые затем отправляются в прерии, пасутся и возвращаются снова к этим водопоям. Аналогично организуются перелетные стаи птиц. Доминирование и ранговый строй этих стай тоже образуются, по-существу, чисто случайным механизмом — через драки, через выделение наиболее сильных особей, подавляющих всех остальных, или же на основе инстинктивных реакций. Точно также и сигнализация у животных не является языком в человеческом смысле слова. В чем ее коренное отличие от человеческого языка? Человеческий язык обозначает предметы, вещи, явления внешнего мира. Сигналы животных обозначают только их собственное состояние. Они являются выражением внутреннего состояния животного — тревоги, страха, ярости и т.д.

Даже у обезьян, обладающих высоко развитой сигнализацией, не нашли сигналов, которые обозначали бы предметы, вещи, свойства. Очень любопытен такой опыт. Обезьянам давали веревку, к которой был привязан банан. Плод был прижат тяжелым грузом, и сколько обезьяна ни тянула, одна она его вытащить не могла. Но если обезьяны тянули веревку вдвоем, задача решалась без особого труда. Обезьяны довольно быстро научились такому сотрудничеству и сразу приходили друг к другу на помощь.

В том случае, когда возможная помощница сидела спиной и не видела, что надо помочь, обезьяна, которой нужна помощь, трогала ее за плечо и поворачивала к себе, как бы прося ей помочь. Однако, ни разу не наблюдалось, чтобы она указала, какую помощь ей надо, например, показала на веревку, мол, возьми, тяни.

Больше общего привлечения внимания к себе обезьяна оказалась сделать не способна.

Очень любопытные опыты на исследование взаимопомощи и кооперации у животных проведены были психологами. Схема их такова. В большой клетке с одной стороны имеется рычаг. Если на него нажимать, то на другой стороне клетки появляется маленькая таблетка сушеного мяса. В клетке 10-15 крыс. Вот одна из крыс нажала рычаг, но пока она успела добежать в противоположный конец, другие крысы уже сожрали эту пищу. После нескольких неудач крыса начала делать вот что: она быстро и многократно нажимала рычаг, так что таблетки прямо дождем сыпались. Потом бежала к ним. Поскольку крысы не успевали съесть все эти таблетки, ей кое-что оставалось. Психолог, который проводил этот эксперимент, говорил, что здесь была чистая модель классового общества. Один работал, все остальные за его счет жрали, а тому, который работал, доставалось очень немного.

Затем эксперимент был несколько видоизменен. При нажатии на рычаг под ним выскакивала таблетка с пищей, но одновременно животное получало удар электрическим током. В другом углу клетки имелась платформа. Если на нее встать, то электрический ток отключался. После очень большого количества попыток наблюдалось возникновение настоящего сотрудничества. Одна крыса вставала на платформу и отключала ток, а в это время другая нажимала на рычаг и ела. Потом они менялись местами. Несмотря на элементы взаимопомощи, никакого языка, никакой сигнализации, описывающей, что надо делать, и в этом случае животные выработать не смогли.

С точки зрения общественного социального поведения животных можно разделить на следующие основные группы. Во-первых, сугубые, так сказать, индивидуалисты. Это — животные, ведущие строго изолированный образ жизни, животные, которые даже семейных пар не образуют, за потомством даже не ухаживают. Кукушка — один из известных примеров, а также многие рыбы. Такое животное живет само по себе и никаких даже элементов социального поведения у него не наблюдается.

Следующий этап — это временные связи, семьи. Сюда относятся o6ieflHHeHHfl двух животных для выведения и выращивания потомства, а также временные групповые объединения, стаи.

Примеры — объединения птиц для перелета, объединения волков для охоты и т.д. В таких группах специализация еще очень слаба, но вожак у нее уже имеется.

Далее — постоянные объединения с малой специализацией. Такие объединения называют, обычно, стадами.

Следующий тип, более высокий, это — общественное объединение с разделением определенных функций, например, охраны, добычи пищи, воспитания детенышей и т.д. Такие объединения называют колониями. Пример — колонии пингвинов, бобров и др.

Наконец, высшая ступень — общественные объединения со строгой специализацией и со сложной координацией. Такие объединения получили название сообществ. Примеры их — пчелы и муравьи. Сообщество — это наиболее сложная форма социального поведения животных. Общественные животные, т.е. животные, живущие сообществом, вообще отдельно существовать не могут. С этой точки зрения муравьиное гнездо или пчелиный рой представляют собой промежуточное звено между организмом и отдельным животным. По-существу, это — своеобразный организм, в котором каждая особь может жить только вместе со всеми остальными, иначе она погибает.

По мере движения вдоль этой лестницы усложняющихся типов социальных связей все явственней обнаруживается важнейшая новая черта, которую они вносят в поведение животных и способы его формирования.

В сферу отношений реальности, обуславливающих реакции на нее со стороны животного, все шире включается поведение других особей его вида.

Выделение соответствующей информации и ее переработка не требуют еще каких-либо особых механизмов, кроме инстинктов, навыков и интеллекта. Но содержание этой информации уже существенно новое. Это — выявление биологически значимых закономерностей поведения особей своего вида, антиципация их реакций на соответствующие значимые стимулы, формирование алфавита и словаря этих реакций в различных ситуациях, использование этого словаря для формирования собственных целесообразных реакций.

Но ведь закономерности видового поведения, таким образом отражаемые и используемые особью, являются и закономерностями поведения самой этой особи. Познавая структуры поведения особей своего вида, животное познает структуры своего собственного поведения. Оно обнаруживает и формирует в себе психические механизмы соответствующего видового поведения.

Так, молодая лань, бросающаяся бежать, когда стадо обращается в бегство при появлении хищника, превращается тем самым в лань по характеру своего поведения перед лицом опасности. Она усваивает соответствующую реакцию не через непосредственное столкновение с хищником, а через реакцию на него со стороны старших сородичей. Ее поведение формируется опытом старших, а не личной практикой общения с хищником. И если новорожденную лань изолировать от сородичей, то никакой такой видовой реакции на хищника мы у нее не обнаружим. Доказательство тому можно увидеть на площадке молодняка в некоторых зоопарках, где маленькие травоядные мирно играют со львятами и волчатами.

К этому явлению стоит пристально приглядеться. Усвоение биологических целесообразных реакций происходит здесь без болезненных проб и ошибок, чреватых гибелью животного. Оно достигается инстинктивным подражанием или прямым обучением со стороны старших.

Так социальное взаимодействие вводит принципиально новый способ формирования поведения, а значит, и психики животных — через усвоение опыта старшего поколения. В психологических экспериментах, которые мы рассматривали на прошлых лекциях, животных обычно ставят перед искусственными ситуациями, которые не встречались в естественных условиях их жизни. Поэтому основную роль в таких экспериментах играют собственные пробы и индивидуальное научение. Но в естественных условиях высокоорганизованные животные подавляющую часть своего поведения усваивают именно из опыта старшего поколения — от родителей, в стаде, в колонии и т.д.

Такой механизм формирования видового поведения значительно повышает шансы каждой отдельной особи на выживание. Он освобождает ее от необходимости «на собственной шкуре» испробовать все опасности окружающего мира и путем личных проб отыскивать целесообразные добывания пищи, охраны потомства и т.д. Поэтому и удельный вес социального научения и регулирования непрерывно возрастает в животном мире, достигая своего высшего выражения в человеке.

Второе существенно новое, что приносит с собой социальное поведение — это появление нового типа реакций. А именно, реакций, которые направлены не на взаимодействие с природой, а на изменение поведения других особей своего вида. Мы имеем в виду различные коммуникативные сигналы, рассмотренные ранее.

Все эти сигналы представляют собой поведение, принципиально отличное от остальных видов реакций животного. Так, например, когда ворона издает крик опасности, и вся стая снимается с места и улетает, то внешне мы видим непосредственно нецелесообразное поведение с обеих сторон. Действительно, ворона, которая увидела опасность, должна побыстрее улететь. Это будет непосредственно биологически целесообразным. А она, вместо этого, кричит. В свою очередь, крик вороны сам по себе не опасен. А вся стая реагирует на него, как на опасность, и улетает.

В чем же дело? А дело в том, что с обеих сторон мы имеем здесь символическое поведение. Свое «переживание» опасности ворона отреагирует в крике и в бегстве. Бегство здесь непосредственная практическая реакция. Оно спасает ворону. А крик? Крик здесь символическая реакция. Он не спасает ворону, а лишь выражает то состояние ее, которое сопровождается реакцией бегства.

Эта символическая реакция напуганной вороны, в свою очередь, становится сигналом опасности для остальных (через подражание?), вызывая у них практическую реакцию (бегство) и символическую (крики).

Что здесь существенно для нас? Существенно то, что некоторая ситуация реальности, значимая для животного, обозначится определенной символической реакцией. Это — новый класс реакций. Их назначение заключается не в самоохранении животного (вида), а в обозначении определенного аспекта реальности. Коль скоро стая бросается в бегство от одного крика опасности, можно сказать, что это обозначение в какой-то мере приобретает способность заменять самую реальность. Так, например, крик опасности, передаваемый с магнитофона, распугивает грачей не хуже, чем реальный коршун.

Биологическая целесообразность такой символизации понятна. Благодаря ей важная информация (об опасности, о пище и т.д.), добытая одним животным, становится достоянием всей группы. Это повышает шансы на выживание, сокращает поиски и жертвы.

Соответственно, передача значимой информации о реальности с помощью символических сигналов является чрезвычайно распространенным явлением в животном мире. Свое высшее выражение она получает в человеческом языке.

Мы уже подчеркивали его принципиальное отличие от сигнализации животных. Коммуникативные сигналы животных возникают только как непосредственная реакция на соответствующие значимые вещи и ситуации, ибо они выражают состояние, порождаемое этими вещами и ситуациями. Словесные сигналы человека могут возникать в отсутствии соответствующих вещей и ситуаций.

Это создает принципиально новое отношение между реальным объектом и обозначающим его сигналом. У животных это — отношение причины и следствия. Коммуникативный сигнал животного возникает, потому что появляется объект, имеющий соответствующее биологическое значение.

Слово может употребляться вместо реального объекта или явления. Его отношение к реальному объекту уже не является поэтому только причинно-следственным. Это — отношение замещения или представительства.

Поэтому слово уже не только сигнал. Оно также знак некоторой реальности. Как таковой оно может употребляться отдельно от самих вещей, заменять встречу с самими вещами, представительствовать опыт относительно этих вещей.

Этим обуславливается коренное отличие социального научения животных от социального обучения человека. Животные усваивают лишь опыт непосредственно окружающих его старших особей, т.е. только опыт своих родителей или среды, или стаи. Человек же через слово усваивает опыт всего человечества, т.е. десятков и сотен предшествующих поколений, а также людей и коллективов, отдаленных от него на сотни и тысячи километров. С помощью языка человечеству удалось освободить передачу информации от оков пространства и времени. Животные же навсегда замкнулись в клетке непосредственно данного, даже если это информативное поведение окружающих их сородичей по виду.

Освобождение процесса общественного научения человека от узких рамок непосредственного опыта, совершающееся благодаря отделению слова от вещи, обозначаемого, заставляет нас вспомнить о принципиальной особенности человеческой психики, с которой мы столкнулись в прошлой лекции. Мы имеем в виду ее способность оперировать образами вещей и информацией об их отношениях в отсутствие самих этих вещей, освобождающую человеческое мышление от узких рамок наличной данности.

Сопоставив эти два факта, естественно предположить, что они внутренне неразрывно связаны. Способность человека к воспроизведению словесных (вернее, вообще символических) реакций, в отсутствие обозначаемых ими вещей как-то связана, по-видимому, со способностью человеческой психики воспроизводить образы этих вещей в их отсутствии. Оперирование словами и вообще реальными символами, представляющими отношение вещей, позволяет поэтому оперировать информацией о соответствующих отношениях в отсутствие самих вещей. Отрыв знака от обозначаемого в поведении открывает возможность для отделения образа от отображаемого в психике.

Таким, образом, общий принцип деятельности психики оказывается одинаковым у человека и у животных. Психика отражает реальность и перерабатывает информацию о значимых связях реальности, содержащуюся в этом отражении. Но на уровне языка в сферу отражаемого входит новая реальность. Это — не сами вещи и их отношения, а символические действия человека или их продукты, представительствующие соответствующие вещи и отношения реальности.

Мир, в котором живет и действует человек, как бы удваивается. Во-первых, это — реальный мир самих вещей и их отношений, во-вторых — тоже реальный мир его собственных символических действий и их продуктов, представительствующий эти вещи и отношения.

Первый мир существует независимо от человека. Второй — создан самим человечеством и поэтому до определенной степени находится в его власти. Именно благодаря ему человек может воспринимать и перерабатывать информацию о вещах, которых непосредственно нет в его опыте, может управлять с помощью этой информации своим поведением и действиями других людей. Короче, получает способность управляться не тем, что случайно воздействует на него в данный момент в том отрезке мира, где он находится, а тем, что существенно в этом мире для той группы человечества, представителем которой он является.

Из высказанного предположения вытекают исключительно важные выводы. Однако нам пока рано в них углубляться. Мы еще слишком мало узнали с вами о структуре и механизмах психической деятельности человека. Поэтому без соответствующих достоверных фактов рискуем удариться в увлекательные, но бездоказательные общие рассуждения.

Чтобы избежать этого, оставим пока развитие высказанной гипотезы на будущее и ограничимся первым конкретным вопросом — откуда взялась эта удивительная способность человеческой психики?

Пользуясь общим нашим методом, вместо умозрительных рассуждений обратимся к рассмотрению и анализу того, что можно объективно наблюдать, а именно — к реальной практической деятельности человека. Коль скоро у его психики есть какие-то принципиальные особенности, они должны вырастать из особенностей его реальной деятельности и находить в ней свое отображение. Ведь сама психика — это прежде всего механизм для целесообразного регулирования практической деятельности. Следовательно, ее структура определяется структурой этой деятельности и ее целями. К рассмотрению именно этой проблемы и перейдем мы в следующей лекции.

1. ТРУД. ФИЛОГЕНЕЗ СОЗНАНИЯ

Итак, на прошлой лекции мы установили, что поведение человека существенно отличается от поведения животных. Если последнее целиком определяется непосредственным окружением, врожденными инстинктами, индивидуальным опытом, то поведение человека регулируется опытом всего человечества и потребностями общества.

Этот тип поведения настолько специфичен, что для его обозначения мы будем в дальнейшем употреблять особый, специальный термин — деятельность.

Деятельность — это та форма активного отношения к действительности, через которую устанавливается реальная связь между человеком и миром, в котором он живет. Через деятельность человек воздействует на природу, вещи, символы, других людей. Реализуя и раскрывая в этих действиях свои внутренние свойства, он выступает по отношению к вещам как субъект, а к людям — как личность. Испытывая в свою очередь их ответные воздействия, он обнаруживает таким путем истинные, объективные, существенные свойства людей, вещей, природы и символов. Вещи выступают перед ним как объекты, а люди — как личности.

Чтобы впервые обнаружить тяжесть камня, надо было его поднять, а чтобы обнаружить мощность атомной бомбы, надо ее взорвать. Поднимая камень и взрывая бомбу, человек через деятельность обнаруживает их реальные свойства. Он может заменить эти реальные воздействия символическими — сказать: «камень — тяжел» или вычислить мощность бомбы по формуле. Но вначале всегда стоит дело! И это дело обнаруживает не только свойства камня или бомбы, но и самого человека — для чего он поднял камень и зачем взорвал бомбу! Дело определяет и обнаруживает, что знает человек и чего не знает, что он видит в мире и чего не видит, что выбирает и что отвергает. Иными словами, оно определяет, и вместе обнаруживает содержание его психики и механизм ее работы.

Какова же основная, ведущая, главная деятельность человека? Это — труд, т.е. производство определенных общественно-полезных, по крайней мере, потребляемых обществом (хотя и вредных) продуктов — материальных или идеальных.

Почему именно труд? Потому что без него человек просто не мог бы существовать. Конечно, отдельный бессовестный бездельник может прожить и не трудясь. Но он сможет это сделать лишь за счет труда других людей, присваивая и потребляя плоды этого чужого труда. Человечество же, как вид, прекратило бы свое существование, если бы перестало трудиться. Следовательно, именно трудовая деятельность может рассматриваться как специфическое видовое поведение человека, обеспечивающее его выживание и размножение, победу над другими видами и использование им сил и веществ природы.

Каковы же основные объективные черты труда, составляющие его сущность и не зависящие от конкретного вида труда, а также от воли и желаний человека?

Первую из них мы уже отметили. Любой труд направлен на создание некоторого продукта, необходимого обществу. Это могут быть вещи, потребляемые людьми, и вещи, необходимые для производства таких потребляемых вещей — хлеб и машины, мебель и орудия, одежда и автомобили и т.д. Это может быть энергия (тепло, свет, электричество, движение и т.п.) и информация (книги, чертежи, сообщения). Наконец, это могут быть идеологические продукты (наука, искусство, идеи) и действия, организующие поведение и труд людей (управление, контроль, охрана, воспитание и т.д.).

Существенно здесь, что продукт, производимый данным человеком, может быть ненужен ему самому для удовлетворения его потребностей. Достаточно, если продукт этот нужен обществу в целом. Соответственно, деятельность человека перестает определяться его личными потребностями. Она задается ему обществом, принимает форму выполнения определенного общественного задания.

Таким образом, трудовая деятельность людей является по своей природе общественной. Потребности общества ее определяют, направляют и регулируют.

Общественной является эта деятельность и по ее характеру. Практически даже в первобытном обществе один и тот же человек не производит всего, что необходимо ему для жизни. Уже здесь имеет место определенное разделение груда. Мужчины заняты охотой; женщины — сбором растений и хозяйством. Да и на охоте роли участников распределены. Одни загоняют дичь в засаду, другие — ее убивают и т.д. Затем выделяются земледелие, ремесла, функции управления, военные функции и т.д.

Сегодня общественное разделение труда приобрело такую чудовищную сложность и разветвленность, что фактически ни один человек не только не производит всего, что ему требуется, но никогда не участвует в производстве хотя бы одного продукта с начала до конца. Растит он пшеницу или изготовляет детали, пишет книги или лечит больных — в получении продукта рядом с ним участвуют сотни и тысячи других людей. Одни подготовляют ему сырье, заготовки, мысли, факты, лекарства. Другие принимают от него его продукт и изготовляют из него хлеб, машины, книги. Третьи рядом и одновременно с ним создают условия для его труда — пашут, обеспечивают его станок энергией и заготовками, делают и продают чернила, бумагу, ухаживают за больными и т.д. Наконец, четвертые невидимо участвуют в его труде продуктами своей деятельности — выведенным ими сортом пшеницы, добытым металлом, изготовленным станком, накопленными идеями, изобретенными лекарствами и т.д.

Все, что ему требуется для жизни, человек должен, таким образом, получить от общества в обмен на свой труд. Его потребности по внешней видимости удовлетворяются не его собственным трудом, а обществом. Как это происходит, определяется системой производственных отношений, господствующей в обществе. Поэтому производство любого продукта в обществе является одновременно и производством определенных отношений людей в процессе труда, распределения, обмена и потребления его продуктов.

Посмотрим, каких же особенностей протекания психической деятельности требует от человека трудовая деятельность.

Чем непосредственно определяются действия, которые выполняет человек в труде? Не биологической потребностью, а поставленной производственной целью.

Итак, перед нами первое принципиальное отличие трудовой деятельности человека от приспособительного поведения животных. То, почему человек действует, не совпадает с тем, для чего он действует. Побуждения, мотивы, которые заставляют его действовать, расходятся с непосредственной целью, которая управляет его действиями.

У животных это невозможно. Чтобы крыса начала нажимать педаль, она должна быть голодна. Ее действия — прямой способ удовлетворить свою потребность, получить пищу. Они представляют собой ответ организма на определенное его состояние.

Человек управляет станком не потому, что это удовлетворяет его голод, а потому, что это позволяет изготовить порученную ему деталь. Его действия уже не являются ответом на состояние организма, на потребность. Они отвечают цели — выполнению определенного трудового задания.

Следовательно, для человеческой психики недостаточно способности отразить как-то состояния организма и среды и регулировать ими совершаемые действия. Ей необходима еще способность как-то отразить обще-ственно-обусловленную цель трудового задания и регулировать действия этой целью.

А что представляет собой указанная цель? Это — тот продукт, который человек должен получить, т.е. будущий предметный результат его деятельности. Но ведь будущий продукт еще не существует. Как же может то, чего еще нет, управлять поведением, диктовать человеку его действия.

Это возможно только в том случае, если этот будущий результат как-то уже представлен в психике человека.

Таким образом, сама трудовая деятельность требует от человека способности представить себе идеально «в голове» вещь, которой перед ним нет, и руководствоваться в своих действиях этим идеальным образом.

А что это означает, собственно, руководствоваться в своих действиях вещью, которую требуется создать? Это значит приспособлять свои действия к свойствам того объекта, с которым имеем дело, так, чтобы превратить его в предмет, являющийся целью деятельности.

Для этого психике необходима способность отображать вещи в их собственных объективных свойствах, т.е. предвосхищать, как «ответит» данный предмет на те или иные воздействия на него.

Но и этого недостаточно. В конце концов, психика животных тоже способна отражать объективные свойства вещей. Ведь отличает же собака съедобную кость от несъедобного камня. А крыса, нажимающая на педаль, отличает ее по виду и реагирует на ее объективное свойство — выдавать пищу.

Разница заключается в том, что крыса реагирует не на форму педали, а на пищу, которую эта педаль сигнализирует. Поэтому для крысы достаточно, чтобы форма соответствующей педали как-то отразилась в ее психике, т.е. извне поступил соответствующий сигнал. Заученное действие возникнет в ответ автоматически.

Действия человека отвечают на сами свойства предмета, а не на сигнализируемое ими удовлетворение потребности. Токарь подводит резец к детали, потому что он острый и обточит деталь, а не потому что в ответ из станка выпадет пирожное или билет на футбол. Поэтому мало, чтобы предмет отразился в голове в своих объективных свойствах. Нужна еще способность «увидеть» эти его объективные свойства.

Грубо говоря, человеку требуется способность «рассматривать» отражение предмета в своей голове, обнаружить в нем объективные свойства отраженного предмета и учесть их в своих действиях. Надо уметь, так сказать, «отразить отражение», как бы «поставить его перед собой» или точнее — вынести из головы и реагировать на него, как на вещь.

Естественно, что необходимо и уметь выполнять необходимые действия, а также их отыскивать, исходя из цели.

И тут возникает еще одно существенное обстоятельство. Как мы уже знаем, связь вещи с ответом на нее, действием осуществляется через «значение».

Животное реагирует не на вещь, а на ее значение для организма. Так педаль в опытах Торндайка означает для крысы пищу. Форма реакции — нажим на педаль — заучена. Но сама педаль выделяется психикой крысы и реакция на нее возникает, потому что педаль означает удовлетворение голода.

У человека в трудовой деятельности действия определяются не биологическим мотивом, а целью, которая поставлена обществом. Поэтому они определяются общественным значением вещи. Соответственно, анализ и классификация предметов реальности должны осуществляться по их употреблению в общественной практике, в опыте общества. Мир должен являться человеку не столько в одежде личных его переживаний, сколько сквозь призму общественного опыта.

Наконец, как мы видели, цель человеческой деятельности при труде заключается не в самой деятельности, а в ее продукте. Поэтому соответствующая деятельность в большинстве случаев не может возбуждаться и поддерживаться переживаниями, которые она сама вызывает. Необходима еще способность психики стимулировать и поддерживать деятельность, которая сама по себе не удовлетворяет непосредственных потребностей, т.е. не сопровождается непосредственным подкреплением. Таковы требования, которые предъявляет труд к психике человека. Таковы дополнительные способности, без которых она не могла бы адекватно регулировать трудовую деятельность.

Коренной факт, о котором свидетельствует существование человечества, заключается в том, что трудовая деятельность им успешно осуществляется. Значит, психика человека отвечает этим требованиям, обладает этими способностями.

Способность воспроизвести в голове образ предмета и руководствоваться им в своих действиях называют представлением и воображением.

Способность отображать вещи в их собственных объективных свойствах, существенных и значимых для общественной практики, называют пониманием, а выявление этих значимых свойств вещей, классификацию объектов реальности в соответствии с этими свойствами и соотношение их со способами реализации поставленных целей называют мышлением.

Способность объективировать отражение, «видеть» его как объект, предстоящий психике, короче, способность отражать отражение действительности, происходящее в голове, называют сознанием.

Наконец, способность регулировать деятельность психики и организма сознаваемой целью называют волей.

Но представление, воображение, понимание, мышление, сознание и воля — это и есть основные специфические психические функции человеческого мозга, отличающие ее от психики животных. Психологи и философы давно уже обнаружили их, изучая человека.

Впрочем, сам человек осознал и обнаружил у себя эти психические функции задолго до психологов и философов и закрепил эти свои открытия в языке. «Я представил себе встречу с любимой», «он вообразил, будто все в восторге от его сочинения», «я понял, наконец, эту теорему», «мы долго думали, как улучшить прибор», «усилием воли студент заставил себя усесться за учебник» — такие и им подобные высказывания выражают сознавание человеком этих своих психических функций, объяснение им своих действий и состояний в различных жизненных ситуациях.

Но сознание — вещь коварная. Мы уже видели, что оно заключается в объективации, т.е. отражении самих внутренних состояний психики как самостоятельных явлений и предметов, стоящих «перед» психикой. Содержание его психической жизни воспринимается поэтому субъективно человеком как некий внутренний телевизионный экран, на котором развертываются образы реальности и фантазии, его мысли и знания, его слова и поступки. Спектакль «сочиняет» реальность, управляют им режиссеры по имени «чувства», «желания», «потребности», «воля», а транслируют телекамеры под названием «восприятие», «представление», «воображение», «мышление».

Но кто же зритель? Кто одиноко смотрит этот фильм в запертом темном зале нашей черепной коробки?

Именно над этой проблемой тысячелетия бились философы и психологи.

Одни из них — идеалисты отвечали: «этот зритель — душа, дух, нечто невидимое, неощутимое, нематериальное. Оно и есть психическое, оно и есть сознание». Другие — вульгарные материалисты — отвечали: «Этот зритель — нервные клетки мозга. Физико-химические процессы в них — они и есть психическое, они и есть сознание».

Но упорная мысль человека не успокаивалась. Зритель — это душа, дух? Хорошо! Но как она ухитряется сознавать то, что видит? Зритель — это сами клетки мозга? Хорошо, но как они ухитряются видеть, что происходит в них самих?

Ответы следовали обычно такие. Душа сознает то, что происходит в психике, потому что сознание является ее свойством. Нервные клетки отражают процессы отражения, протекающие в мозгу, потому что таковы свойства мозга. Иными словами, слабительная соль слабит, потому что она обладает таким свойством — слабить.

И сразу становится ясно, что это вовсе не ответы. Оторвать свойство некоторого явления от самого явления. Обозначить это свойство особым словом. Затем принять это слово за обозначение какой-то особой вещи. А потом объявить эту выдуманную вещь причиной явления. Это — типичный прием ненаучного и донаучного периода, так называемого метафизического мышления.

Он дает видимость объяснения для тех, кто остается на уровне слов, для кого объяснить — значит придумать непонятное слово для обозначения непонятого явления.

У научного мышления иной путь. Оно ищет реальные процессы, в которых возникают изучаемые свойства явлений. Выясняет закономерность этих процессов. И этими закономерностями объясняет свойства порождаемых ими явлений.

Вся беда психологии в течение многих столетий заключалась в том, что она исследовала только сами явления психической жизни человека — представления, фантазию, мышление, волю, сознание — и проходила мимо того реального процесса, в котором эти явления возникают — мимо деятельности человека.

Марксистская психология впервые ввела в сферу своего исследования эту реальную форму практического существования человека и его психики — его деятельность. И сразу рассеялась вековая тайна необычных свойств человеческой психики.

Они оказались необходимыми условиями осуществления общественно-трудовой деятельности. Закономерности этой деятельности таковы, что регулятор, который ею управляет, должен быть способен к осуществлению процессов, обозначаемых как восприятие, представление, воображение, мышление, воля, сознание.

Психические функции трудящегося человека оказались детерминированы функциями его психики в труде; качественные особенности его психических процессов оказались обусловлены качественными особенностями процесса труда, как источника содержания психики и обекта регуляции психикой.

Таким образом, оказалось, что нет нужды придумывать какие-то особые свойства духа или нервных клеток, чтобы обосновать необходимость, т.е. закономерность свойств человеческой психики. Их необходимость обусловлена закономерностями человеческой деятельности, вытекает из самой формы существования человека как общественно-трудового существа.

Итак, мы обнаружили, что основные процессы и свойства, которые психология приписывает человеческой психике, не выдуманы ею. Они не иллюзия нашего самонаблюдения, как думают бихевиористы, а действительно существуют. Притом они не духовный дар «искры божьей», а необходимые условия реальной коллективной трудовой деятельности.

Остается, однако, весьма существенный вопрос — откуда они взялись, если только они не «дар божий», которым господь предусмотрительно снабдил человека, когда обрек его «в поте лица добывать хлеб свой насущный».

Чтобы разобраться, обратимся снова к трудовой деятельности человека, но уже с другой ее стороны. До сих пор рассматривали, на что она направлена и как организована. Теперь же посмотрим, как она непосредственно осуществляется.

Основной отличающей чертой, которая с этой точки зрения отличает трудовую деятельность человека от поведения животных, является то, что эта деятельность всегда осуществляется с помощью определенных средств труда, материальных и духовных, физических и символических.

К физическим средствам относятся орудия труда и условия труда. Орудия труда — это вещи или комплексы вещей, при помощи которых человек воздействует на предмет своего труда и превращает его в продукт, являющийся целью труда. Сюда относятся разнообразные ручные орудия, инструменты и транспортные средства, механизмы, машины, аппараты и установки, приборы, приспособления и др. Условия труда — это вещи и явления, обеспечивающие необходимые воздействия орудий труда на его предмет. Сюда относятся энергия, топливо, производственные здания, дороги, земля, вода и воздух, склады, каналы связи, аппаратура учета и административного управления и т.д.

К символическим относятся все средства информации, необходимой для осуществления трудовой деятельности, ее организации и управления ею. Это, прежде всего —речь устная и письменная, затем разнообразные изображения, чертежи, схемы, формулы, сигналы индикации, показания контрольных приборов и др.

Рассмотрим прежде всего физические средства труда. Что общего у них всех, начиная от каменного топора первобытного человека, до современного автоматического станка с программным управлением?

Ясно, что это не внешний вид или устройства, а только их функция в процессе труда. Все они предназначены для определенного воздействия на другие вещи — предметы труда. Поэтому в них существенны те свойства, которые они обнаруживают во взаимодействии с этими другими вещами.

Заметьте, не то, как они действуют на человека, на его чувства, на его организм, а то, как они действуют на другие вещи!

Так, уже в каменном топоре существенны не его вкус и питательность, а способность раскалывать дерево, кость, череп животного, обусловленная такими его качествами как твердость, тяжесть, острота.

Более того, в топоре до некоторой степени несущественны и его цвет, форма, размер, — лишь бы он годился для раскалывания других предметов. Иными словами, «значение топора» предметам придает даже не их внешний вид, а прежде всего возможность употребления для определенной трудовой цели.

Значение вещи, а, следовательно, и действия по отношению к ней определяются в данном случае не тем, какое состояние организма они вызывают, даже не тем, как она выглядит, а прежде всего тем, для чего она употребляется.

Это подтверждается не только теоретическим анализом, но и прямыми фактами, которые дало изучение народов, стоящих на примитивных ступенях развития, а также истории языка.

Так, например, индейское племя гуичолы объединяют в одном понятии оленя и пшеницу. Что же между ними общего? Физически и по виду ничего. Но с точки зрения значения для общественной практики они действительно тождественны. То и другое были источником существования племени. Сначала, на стадии скотоводства — олени; затем, с переходом к земледелию — пшеница. Этот переход в практической жизни людей привел и к переносу значения оленя на пшеницу. Здесь особенно явственно видно, что выделение и объединение предметов для сознания определяется именно их значением, т.е. функцией в жизни общества, а не внешним видом.

То же показывает и история языка. Например, в языке некоторых народов слово «топор» происходит от корня «камень», а последнее, в свою очередь, является производным от слова «рука». Логика этого переноса, отражающая изменение значения предметов в деятельности человека, по-видимому, не требует особых пояснений. Аналогичный перенос значения мы имеем в русском языке, например, в слове «стрелять», применяемом и к ружью, и к артиллерийскому орудию. Они, конечно, никак не похожи на лук, и выбрасывают отнюдь не стрелы. Но функция — поражать врага — тождественна. Таким образом, вещь перестает быть сигналом биологических потребностей (пища, опасность) и реакцией (схватить, бежать), а превращается в сигнал определенного действия, выработанного коллективной практикой (рубить, обтесывать).

Это функциональное (а не биологическое!) значение вещи одновременно является выражением ее объективных, устойчивых, не зависящих от человека свойств, которые она обнаруживает во взаимодействии с другими вещами и которые только и делают возможным соответствующее ее употребление.

Тем самым мир, в котором живет и действует человек, становится другим. В нем выделяются вещи, носители собственных устойчивых свойств, не зависящих от внутренних состояний человека.

Психика не может не отражать того мира, в котором живет индивид. Через механизмы фильтрации и кодирования она моделирует связи реальности, значимые для поведения организма, и классифицирует на их основе отражаемую реальность. Когда в круг таких связей начинают включаться соотношения между предметами, обнаруживаемые при воздействии одним предметом на другой, психика по своей природе не может их не отразить. Пусть вещи выделяются пока еще не на основе их осознанных объективных свойств, а только через практические употребления — все равно! Главный шаг сделан, и завесу смутных мелькающих образов, вызывающих вожделение и порыв схватить или, наоборот, темный ужас и бегство, то там, то здесь уже прорывают вспышки, которые освещают мир, лежащий вне бесформенных томлений собственного реагирующего тела.

Эти вспышки — переживания своих реальных воздействий на мир с помощью вещей-орудий. Они высвечивают из смутного хаоса органических переживаний островки устойчивых, не зависящих от организма ощущений, которые отражают собственные устойчивые и объективные свойства предмета-орудия. Эти-то островки и становятся представителями реальности в психике. Сочетания ощущений, образующие их, переживаются, как внешнее к психике, объективное, противостоящее организму. Через них кнопки управления поведением из рук биологических инстинктов начинают постепенно переходить в руки самой объективной реальности.

Как живое сделало когда-то решающий скачок к развитию, выйдя из воды на землю, так регулятор поведения живого — психика сделала решающий шаг к своему развитию в человеке, когда из океана телесных переживаний она впервые ступила на эти островки объективных восприятий. Этот шаг знаменовал ее

161

Ь ^ак 2143 вступление на твердую землю реальности и начало ее исследования и познания.

Этот шаг означал начало новой формы отражения психикой реальности — начало сознания.

Заметьте, для возникновения его проблесков от психики не требуется в принципе никаких особых новых функций или способностей. Для этого достаточно тех же механизмов отражения значимых связей реальности, которые мы уже обнаружили в психике животных.

Но эти механизмы отражают теперь другое практическое отношение к реальности, и поэтому сама реальность отражается в психике по-другому.

Появление новой формы жизнедеятельности — труда — порождает новую форму ее психического регулирования — сознание.

Это очень важный вывод. Он сразу снимает «проклятые вопросы», столетиями мучившие философов, психологов и физиологов. Откуда свалились к животным сознание, сделавшее их людьми?

Какие изменения вдруг произошли в мозгу питекантропа, что он начал «видеть» вещи как вещи, а не как сигналы собственных потребностей?

Да ниоткуда не свалилось! Никаких особенных изменений в физиологии мозга не произошло. Мозг пра-человека оставался еще мозгом животного, и работал он по тем же законами физиологии, что и мозг «несознательных» обезьян. Но жизнедеятельность прачелове-ка по мере вхождения в нее труда начинала управляться иными законами, становилась человеческой. И «животный» мозг нашего далекого предка, отражая это новое его практическое отношение к реальности, сам становился «человеческим» — начинал отражать реальность в той форме, в которой она раскрывалась в трудовой деятельности. Человеческое сознание не упало как дар с неба. Оно загоралось смутным огоньком в мозгу животного, по мере того, как поведение его становилось человеческим.

Тут, правда, можно задать один «каверзный» вопрос. Ведь психика — регулятор поведения. Как же старая «животная» психика, которая соотносит реальность с инстинктами и потребностями организма, могла породить трудовую деятельность, которая управляется отношениями вещей, не зависящими от инстинктивных потребностей организма?

А все дело в том, что психика и не порождала трудовой деятельности.

Трудовая деятельность в сообществе пралюдей стихийно возникла как реализация потребностей этого сообщества, а не как сознательное выражение биологических нужд отдельных его участков. Ее породил коллектив, а не догадка или разум отдельного гениального питекантропа.

В том, что целесообразная «разумная» продуктивная деятельность сообщества живых организмов может стихийно осуществляться при полной «неразумности» каждого отдельного его участника, мы убедились уже, когда рассматривали сообщества пчел и муравьев.

Но там мы имели дело с насекомыми, т.е. с организмами, которыми управляют в основном врожденные программы поведения. Поэтому разделение функций и координация деятельности носили у них врожденный инстиктивный характер.

Приматы же, к которым относился и прачеловек, составляют высшее звено другой ветви живого — то, в которой приспособление к реальности идет через индивидуальный опыт, т.е. научение.

Если у высших представителей этой ветви эволюции употребление вещей однажды начало отделяться от их потребления, то в основе этого процесса могло лежать только научение.

Как это происходило? Точно мы еще не знаем. Бесспорно только, что для этого требовалось наличие совместной коллективной деятельности и совместного потребления ее продуктов.

Пусть сначала это сообщество пралюдей представляет собой орду похожую на стадо обезьян. Все движутся вместе, вместе ищут съедобные растения, вместе бросаются на добычу. Хотя все делают все вместе, результаты не у всех одинаковы. Особи, еще не скажешь индивиды, различны. Одни сильнее, другие слабее. Одни более быстры и ловки, другие менее. Одни старше и опытнее, другие моложе и меньше умеют. Наконец, есть половые различия. У самок на руках младенцы, у самцов руки свободны и т.д.

Когда орда догоняет оленя, то все бегут за ним и кричат. Но более быстрые и ловкие успевают обойти его, ударить камнем, убить, А менее быстрые могут только гнать и кричать. Тем не менее и те и другие получают кусок от добычи. А самки получают ее для себя и детенышей, даже если отстали и не участвовали в травле.

Мы знаем, что действие, приводящее к удовлетворению потребности, закрепляется как значимое. Поэтому достаточно механизма условных рефлексов и научения, чтобы у одних участников орды, как средство добыть пищу, закрепилось действие бросания камней в оленя. У других в качестве такого действия фиксируется преследование и крик. У третьих — укрывание и кормление детенышей.

Так в условиях такой орды еще чисто стихийно, без проблесков разума или сознания, на основе простого условно-рефлекторного научения закономерно пробиваются ростки разделения функций. Подкрепляясь общественной практикой, такое разделение функций превращается все устойчивей в стереотипы поведения соответствующих особей в ситуации охоты. В орде выделяются охотники, загонщики, охранители потомства.

Рассмотрим поподробнее поведение, например, загонщика. Его действия сами по себе не направлены на овладение добычей. Больше того, если бы он действовал один, то эти действия привели бы к тому, что он остался бы голоден — добыча убежала бы и все.

Поэтому вся его деятельность приобретает смысл только в сочетании с деятельностью других особей — охотников. Чтобы достичь цели, загонщик должен учитывать действия охотников — гнать оленя на них, а не куда попало.

Тем самым непосредственная цель его дейстий перестает быть биологически значимой и становится общественной. Она отражается не в форме внутренних инстинктивных переживаний, а через восприятие дейстий других людей над объектами внешней реальности.

Самой практикой образы объектов и действий над ними отрываются от переживания биологической потребности, понуждающей к деятельности. Реальностью для психики становится не мир собственных переживаний, а мир вещей, определяемых их общественным употреблением, т.е. способами действия с ними. Поведением начинает управлять не субъективная форма отражения действительности в мозгу, а объективное содержание действительности, которое отражено в этой субъективной форме. Реальностью, на которую индивид реагирует своей деятельностью, становится не отражение, не переживание, а то, что оно обозначает.

Но такое отражение реальности и составляет, как мы видели, основу сознания. Следовательно, само практическое общественное бытие людей порождает новые значения вещей, закрепленные в действиях по отношению к ним, выработанных обществом. Отражение этих новых значений мозгом порождает новое свойство психики — сознание.

То, что для появления проблесков сознания оказывается достаточно функциональных механизмов, которыми обладает психика высших животных, не означает, что после появления сознания функциональные механизмы психики остаются в основе такими же, как у высших животных.

Мы уже упоминали, что в трудовой деятельности используются не только физические, но и символические средства, которые служат для сообщения информации. Поскольку труд связан с разделением функций, обмен информацией между участниками трудовой деятельности является необходимой его составной частью.

Более того, само овладение трудовыми действиями требует освоения соответствующей информации. Ведь эти действия имеют не биологический, а общественный смысл. Поэтому обнаружить и усвоить их через личный биологический опыт индивид не может. Он может обнаружить их только в практическом опыте общества и усвоить через этот практический опыт.

Например, заостренный камень не отличается от других камней тем, что его можно съесть. И оббивание камня, чтобы его заострить, не удовлетворяет ни голода, ни жажды, ни полового возбуждения. Особое значение «рубила» такой камень приобретает лишь как орудие труда. И действия оббивания камня приобретают смысл лишь как способы получения такого орудия.

Поэтому выделение застренного камня из всех других камней не может быть осуществлено на основе одного биологического опыта. Соответственно, действия по его изготовлению не могут приобрести смысл через подкрепление их приятными переживаниями от удовлетворенной потребности организма.

Назначение, способы изготовления и употребления орудий вырабатываются общественной и трудовой практикой и реализуются в этой практике. Она-то и является носителем смысла трудовых действий. В ее рамках оббивание камня только и приобретает значение целесообразной деятельности по изготовлению орудия.

Таким образом, с возникновением труда появляются способы восприятия и классификации реальности, носителем которых является не отдельный индивид, а совокупная практика всего общества. Появляются формы деятельности и поведения, смысл которых реализуется не в переживаниях самого индивида, а в нуждах и результатах деятельности всего общества в целом.

Благодаря этому у человека возникает принципиально новое отношение к реальности, чем у животного. Животное стоит, так сказать, лицом к лицу с природой. Непосредственно взаимодействуя с ней, оно реализует свои врожденные формы поведения и путем проб и ошибок отыскивает и усваивает новые.

Между человеком и природой встает общество. Как субъект трудовой деятельности, человек стоит лицом к лицу прежде всего с обществом, а через него уже взаимодействует с природой. Из общественной практики он усваивает способы воздействия на природу. Только во взаимодействии с другими людьми он может реализовать эти способы. Вся его деятельность имеет смысл и приобретает значение лишь как часть совокупной деятельности общества.

Итак, с появлением труда и общественным разделением создается положение, когда смысл и значение действий человека и предметов внешнего мира определяются не потребностями и биологическим опытом индивида, а целями и опытом общества. Общественная практика, т.е. совокупная деятельность всех людей, формулирует эти значения, испытывает эти способы действия над вещами и восприятия вещей, хранит их и передает отдельным членам общества.

Какими же средствами закрепляет общество эти выработанные его практикой значения вещей и действий, как хранит их и передает новым поколениям?

Такими средствами служат специальные действия и предметы, используемые для производства, хранения и передачи информации. Ранее мы назвали их символическими.

Средства эти имеют особое, только им присущее значение. Если зйачение биологического раздражителя заключается в возможных изменениях состояния организма, которые он сигнализирует, если значение предмета-орудия заключается в тех изменениях состояния внешнего мира, которые оно может осуществить, то значение символа заключается в тех возможных материальных и идеальных продуктах общественной практики, которые он представительствует. В раздражителе существенны его биологические свойства — как он действует на организм. В вещи существенны ее физические свойства — как она действует на другие вещи. В символе существенны его общественные свойства —как он действует на поведение людей.

Системы таких символических средств, фиксирующих информацию, которая необходима для реализации и развития общественной практики, называют языками. К ним относятся прежде всего звуковая речь и ее графическое отображение — письменная речь. Далее, разнообразные изобразительные языки — пиктограмм, иероглифов, пантомимы, драматизации, изобразительных искусств; специальные символические языки — чертежей, формул, схем, графиков, условных сигналов, знаков и т.д.

Мы еще будем подробно рассматривать язык и речевую деятельность человека. Поэтому здесь не станем заниматься их подробным анализом. Не будем затрагивать и довольно темного вопроса о том, как же возникал язык и речевая деятельность людей.

Для нас достаточно того бесспорного факта, что они существуют. Отправляясь от этого факта, попробуем кратко исследовать его значение для деятельности человека.

Речевая деятельность — это прежде всего принципиально новая форма деятельности, имеющая место только у человека. Сама по себе, в отличие от других средств труда, она не производит никаких материально-полезных продуктов. Но представительствуя общественную практику и опыт человечества, она позволяет приобщать к ним каждого члена общества. Таким образом, она является основным средством для освоения отдельными людьми материальных и идеальных продуктов деятельности общества и способов производства этих продуктов. В том числе она является основным средством организации людей в процессе труда и воспроизводства их производственных и общественных отношений.

Освобождая человека от необходимости непосредственно воспринять сам предмет или его свойства, чтобы их обнаружить и на них реагировать, освобождая человека от необходимости через собственные действия выявить значения вещей, чтобы адекватно с ними обращаться, речь, как мы уже видели, вырывает человека из плена наличной реальности и узких рамок индивидуального опыта.

Она в корне меняет структуру его поведения, подчиняя его не темному импульсу инстинктов, представленному давлением органических переживаний, а четким требованиям общественных целей и идеологии, представленных системой слов.

Речь позволяет осуществлять действия над предметами, не совершая самих действий и в отсутствии этих предметов, оперируя лишь представительствующими их словами, т.е. заменяя реальные действия символическими.

Это открывает возможность сначала «проигрывать» будущую деятельность идеально, «в уме», т.е* пробовать и искать оптимальные действия, оперируя не самими вещами, а символами. Таким образом, в структуру психической деятельности входят представления, воображение, планирование и теоретическое мышление.

Замещение реальности словами, представительствующими ее значение, открывает возможность для регулирования деятельности не только самими вещами, но и их общественными значениями и вообще целями, представленными в речевых символах. Нетрудно заметить, что это, в общем то, что именуется волей.

Таким образом, с овладением речью в корне изменяются сами способы выработки и регулирования поведения психикой. Меняется структура управления человеческой деятельностью со стороны психики, т.е. сами механизмы функционирования психики. В ней появляются те самые функции, которые, как мы видели, необходимы для трудовой деятельности — планирование, мышление, воля, воображение.

Отсюда видно, что если труд породил необходимость человеческого сознания и таких специфично человеческих его функций, как представление, воображение, мышление и воля, то язык обеспечил их возможность. Труд реализовал объективные свойства вещей, сделав их значимыми. Язык реализовал эти значения, сделав их объективными свойствами символов.

Поэтому труд позволил психике обнаружить мир независимых вещей в их объективных свойствах. Язык же позволил ей осознать эти объективные свойства вещей, представив их в реальных символах.

Таким образом, язык вынес само содержимое психики — значения — из психики вовне. В слове психика увидела сама себя; произошло отражение отражения.

Так зеркало, отражая окружающие вещи, не отражает само себя. Оно, так сказать, не может «видеть», что в нем отражено. Но если перед ним поставить второе зеркало, то в этом втором зеркале отразится то, что видно в первом. И это первое зеркало сможет «увидеть» то, что оно отражает. С таким вторым зеркалом можно сравнить речь. Отражая во внешний мир то, что отражает из внешнего мира психика человека, речь позволяет психике «увидеть» то, что она отражает. Действительность, отраженная психикой, открывается человеку в объективной устойчивости ее свойств, в ее отделен-ности, независимости от субъективного отношения к ней человека, от наличных его потребностей, как говорят, «презентируется» ему. В факте такой «презентиро-ванности» собственно и состоит факт сознания, факт превращения несознательного психического отражения в сознательное» (А.Н. Леонтьев).

Эта устойчивость объективных свойств вещей, их независимость от человека обнаруживается людьми в труде и закрепляется в устойчивости значений слов, их независимости от смысла этих слов для отдельных людей.

Ведь, чтобы служить средством общения, т.е. чтобы люди его понимали, слово должно иметь одинаковое значение для всех людей. Это значение, закрепленное в слове, и есть объективные свойства вещей, обнаруженные в общественной практике оперирования с ними, выражение общественного опыта употребления этих вещей.

Отдельный человек осваивает эти значения вместе с освоением речевой деятельности. Но значения слов — это и есть реальность, как она «презентирована», представлена человеку, его сознанию.

Таким образом, через слово практика общества, его опыт относительно предметов реальности становятся содержанием сознания отдельного человека, управляют отражательной деятельностью его психики, определяют, как он сознает реальность и что в ней сознает.

С этой точки зрения сознание отдельного человека — «мое сознание», «твое сознание», «его сознание» всегда являются лишь единичной реализацией, конкретным воплощением, индивидуальным отражением общественного сознания — идеологии.

Поэтому сознание — это не простое отражение отражения, не пустое «второе зеркало». Сознание — это активно-познавательное отражение. Оно не пассивно отображает все воздействия, которые оказывает на нервную систему внешний мир, а активно выделяет среди них лишь те, что представительствуют объективные свойства действительности, имеющие значение для общественной практики, классифицирует действительность на вещи по этим значениям ее объектов, отражает действительность как совокупность таких вещей.

Таким образом, сознание — это совсем особая форма отражения реальности, которая возникает и воплощается лишь в совместной производственной и речевой деятельности людей, в их общении и взаимодействии друг с другом. Оно по самой своей природе продукт не биологической, а общественной жизнедеятельности людей, т.е. «изначально-исторический продукт» (Маркс).

В этих особенностях сознательной формы отражения кроются и немалые опасности, подстерегающие психологов, которые его исследуют, и философов, которые о нем размышляют.

Если отвлечься от реальной общественной практики, если отвлечься от реализующей ее деятельности людей и исследовать только деятельность самого сознания, то все легко может встать с ног на голову.

Что увидит такой психолог или философ, исследующий само сознание. Он обнаружит, что мир вещей для человека — это то, что он «видит» у себя в голове — его восприятия, представления, понятия. Он обнаружит, что именно структура сознания «определяет», как человек видит мир и что он видит в мире. Он обнаружит, наконец, что вещи обретают для человека реальное независимое существование лишь постольку, поскольку они осознаются. Короче говоря, он обнаружит то, о чем мы уже говорили, что сознаваемый человеком мир, это — мир, ставший его сознанием.

Отсюда рукой подать до «решающего все проблемы» вывода: значит то, что человек сознает как реальность, представляет собой «просто» реальность его сознания. Все, что мы называем вещами, явлениями, фактами есть в конечном счете наши собственнные ощущения, представления, понятия. Они-то и конструируют для нас то, что мы называем реальностью. Иными словами, вселенная, в которой мы живем — это творение нашего духа, продукт нашей психической деятельности. Не бытие определяет сознание, а, наоборот, сознание творит бытие!

Такую, поставленную с ног на голову картину отношения между психикой и реальностью, между сознанием и бытием и называют идеализмом.

Она может принимать разные формы. Одни идеалисты — субъективные, как Беркли, прямо утверждают, что реальность — это продукт сознания человека. Другие — объективные идеалисты, как Гегель, считают, что само сознание — это, в свою очередь, продукт некоего мирового духа, или проще — бога. Третьи — агностики, как Кант, более милостивы. Они соглашаются признать, что существует мир реальных независимых вещей. Но он — сам по себе. То же, как человек видит и понимает, определяется все равно не свойствами самого мира, а свойствами его сознания.

Таким образом, какие бы разногласия не были между разными направлениями идеализма, все они сходятся на одном — то, что человек воспринимает как мир реальных вещей, есть в действительности мир его собственных психических образов. Или иначе, реальность, которая является человеку в его сознании, есть продукт самого этого сознания.

Все это очень напоминает бред и с точки зрения психологической, собственно, бредом и является. Ведь, что такое бред? Это — построение личностью, которая оторвалась от реальности, образов действительности, не соответствующих реальности.

В идеализме сознание исследователя отрывается от основной исследуемой реальности — живого человека и его практической общественной деятельности. В результате все фактические связи между сознанием и бытием человека, которые осуществляются именно через дятельность, оказываются разорваны. Возникает чудовищно искаженная картина их отношений и самого сознания.

Из формы отражения объективных свойств реальности сознание превращается в творца этих свойств или самой реальности. Из орудия реальной практической деятельности людей оно превращается в самостоятельного «человечка», который управляет этой деятельностью. Фактически адаптивные процессы человеческой психики, возникающие при взаимодействии человека с внешним миром, заменяются какими-то фантастическими психическими силами и сущностями, самостоятельно существующими духами и духовными «человечками», которые творят мир, придумывают ему свойства, населяют человека и выдают себя за действительность.

Отраженную в человеческом сознании активность сил природы и самого человека, идеализм приписывает сознанию, рассматривает ее как активность и силы самого этого сознания. Так, оторванный от реальности шизофреник, одержимый бредом величия, считает свои действия причиной всех явлений окружающей реальности — дождя и наводнения, войны и засухи, спешки людей на улице и движения увиденного поезда и т.п. В идеализме сознание человека, оторванное от его практической активности по отношению к реальности, впадает в своеобразный бред величия, воспринимая и истолковывая все факты этой активности, как свидетельство своего господства над реальностью.

Марксизм давно уже дал решающее опровержение этой точки зрения, вернув человеку все реальные богатства и значение его общественно-человеческой деятельности. Если эта деятельность дает ожидаемые реальные результаты, то, значит, человек действовал так, как надо. А раз он действовал так, как надо, значит, его действия соответствовали действительным объективным свойствам вещей. А раз они соответствовали этим свойствам, то значит, образы вещей и действий, которыми человек руководствовался, правильно отражали объективные свойства этих вещей и явлений.

Следовательно, само существование человечества, обеспечиваемое его успешной практической деятельностью, свидетельствует, что сознание отражает реальность, а не творит ее.

2. ИГРА. ОНТОГЕНЕЗ СОЗНАНИЯ

На прошлой лекции, рассматривая трудовую деятельность, мы обнаружили, что эта деятельность для ее регулирования требует особой формы отражения действительности, которую называют сознанием, и одновременно создает условия для возникновения этой формы отражения действительности. Иными словами, труд порождает необходимость сознания и создает предпосылки для его возникновения.

Исследование практических отношений к действительности, которые возникают в процессе труда, позволило поэтому в общей форме ответить на вопрос — как исторически возникла та специфическая форма функционирования человеческой психики, которую называют сознанием.

Но этот ответ относится лишь к филогенезу сознания, т.е. к тому, как возникла и сформировалась эта форма психического отражения у всего «рода человеческого» в ходе его «происхождения» от животных предков — стадных антропоидов. Он, этот ответ, не объясняет, как же возникает и формируется сознание у отдельного человека, т.е. в онтогенезе.

Ведь ребенок, особенно в первые годы его жизни, не трудится. Более того, он способен принимать хотя бы самое минимальное участие в труде, только после того как у него сформировалось сознание, или, по крайней мере, основы сознательного отражения реальности.

Таким образом, между нашей теорией о филогенезе сознания и наблюдаемым фактическим онтогенезом сознания как-будто бы возникает противоречие.

Но это противоречие имеет место лишь в том случае, если мы считаем, что психическое развитие личности человека сегодня происходит точно так же, как тысячелетия тому назад, когда только зарождалось человеческое сознание. Иначе говоря, если мы молагаем, что онтогенез сознания повторяет его филогенез.

Именно из этой гипотезы исходили крупнейшие буржуазные психологи, основатели детской и возрастной психологии Вильям Штерн, Стенли Холл, Гетчисон, Бюллер, Торндайк и другие, выдвинувшие так называемую теорию рекапитуляции, т.е. повторения развития рода в психологическом развитии индивида.

Так, В. Штерн утверждал, что в первые месяцы младенчества, когда преобладают неосмысленные рефлекторные и импульсивные действия, ребенок находится в стадии млекопитающего. Во второе полугодие его психика достигает стадии обезьян и поэтому преобладают хватание и разностороннее подражание. На втором году жизни, овладевая вертикальной походкой и речью, ребенок повторяет переход к прачеловеку. До пяти лет, в стадии игры и сказок он стоит на ступени первобытных народов и т.д.

Нетрудно заметить, что в основе рассматриваемых теорий лежит неисторический подход к вопросу. Они игнорируют коренное различие между условиями, в которых происходило зарождение и развитие сознания первобытного человека, и условиями, в которых этот процесс совершается у современного ребенка.

Именно такой антиисторизм, рассмотрение вещей и явлений, людей и их психики, как вечных неизменных, составляет вторую отличительную черту метафизического мышления.

Если же подойти к противоречию между онтогенезом и филогенезом сознания с позиций диалектики, которая рассматривает вещи и явления в их историческом развитии, то этому противоречию может быть дано иное объяснение: формирование сознания у современного ребенка происходит иначе, чем у первобытного человека, потому что психика современного ребенка развивается в принципиально иных условиях.

Ведущим фактором этого развития является, остается деятельность. Она открывает человеку свойства окружающего мира и поэтому определяет, как отражается мир его психикой, как формируется и функционирует его психика. Но сама деятельность определяется общественными условиями жизни человека. С изменением этих условий изменяются виды поведения и деятельности, посредством которых осуществляется психическое развитие человека, формирование его сознания.

Основные виды деятельности и поведения, которые наблюдаются у современного ребенка в процессе его развития от рождения до поступления в школу (0-7 лет), это: а) безусловно-рефлекторное поведение, б) ус-ловно-рефлекторное поведение, в) исследовательское поведение, г) практическое поведение, д) социальное поведение и коммуникативное, е) речевая деятельность,

ж) игровая деятельность, з) элементы трудовой и учебной деятельности.

Рассмотрим вкратце содержание и развитие каждого из этих видов деятельности и поведения.

Безусловно-рефлекторное поведение составляет единственную форму «деятельности» новорожденного. Оно ограничивается несколькими простейшими врожденными рекациями.

К ним относятся: 1) защитно-оборонительные реакции — сужение зрачка и зажмуривание при сильном свете, вздрагивание при громком звуке, крик и двигательное беспокойство при болевом воздействии, дискомфорте и голоде; 2) пищевая реакция — сосание при прикосновении к углам губ и слизистой оболочке языка: 3) реакции с лабиринта, выражающиеся в утихании ребенка при покачивании.

Последние две реакции антагонистичны по отношению к защитно-оборонительным, т.е. тормозят их. Этим, кстати, издавна пользуется человечество, прибегая к соске и люльке для успокоения слишком буйных маленьких крикунов.

Нетрудно заметить, что этого скудного репертуара наследственных механизмов совершенно недостаточно даже для минимального приспособления к окружающей среде. Новорожденный абсолютно беспомощен и неспособен к самостоятельному поддержанию своего существования. Эту функцию за него целиком осуществляют взрослые. Без их ухода и надзора младенец не прожил бы и дня. «Уход за ребенком со стороны взрослых— подчеркивает советский психолог Д.Б. Элько-нин, — уже с момента рождения выступает как решающее условие его жизни. Физиологическая связь плода и организма матери сменяется связью ребенка с ухаживающими и поддерживающими его жизнь взрослыми, только через взрослых удовлетворяются органические потребности ребенка».

Таким образом, только родившись, являясь психологически еще примитивным животным, младенец уже объективно включается в сферу отношений и деятельности людей. Через отношение к людям и благодаря их деятельности он существует. Предметы, с помощью которых обеспечивается его существование (кроватка, пеленки, постель и т.п.) — это человеческие предметы. Действия, с помощью которых поддерживают его существование и регулируют поведение (кормление, укачивание, купание, лечение, соска и т.д.) — это человеческие действия. Мир, который его окружает, это человеческий мир.

Уже с 11—20 дня после рождения у ребенка возникают первые естественные формы условно-рефлекторного поведения. В.М. Бехтерев, М.Н. Щелованов и другие исследователи установили, что первым таким натуральным условным рефлексом у младенца является, так называемый, «условный рефлекс на положение для кормления». Он выражается в том, что ребенок, взятый на руки в положение, обычное для кормления, начинает вертеть головкой, раскрывает рот, делает сосательные движения.

Уже к концу первого — началу второго месяца жизни условные рефлексы могут быть искусственно образованы на самые разнообразные изолированные раздражители — зрительные, слуховые, обонятельные, мышечные, вестибулярные и т.д. — при пищевом и оборонительном подкреплении.

В основе этой формы поведения у младенцев лежат, по-видимому, те же механизмы, что у высших животных. Наблюдаются те же классические условные рефлексы, в которых врожденная реакция «привязывается» к новым условным раздражителям, и оперантные, в которых с врожденным стимулом связывается новая «условная» реакция. Примеры первого типа рефлексов: пищевая реакция на положение при кормлении и на соску, оборонительная — на шприц, которым делали уколы, реакция оживления на некоторые слова: «мама» и т.п. Примеры второго типа реакций — усвоение приемов еды из ложечки, тарелочки, чашки, указывание на вещи, которые хочет получить, речевые действия, выражающие желания («ам-ам», «дай» и т.п.) и др. При этом не наблюдается никаких видимых существенных различий в условиях или ходе образования условных рефлексов у ребенка и детенышей животных, например, щенят и особенно маленьких шимпанзе (шимпанзят).

Тем не менее такое различие существует, и очень существенное. Хотя и невидимое. Различие это не физиологическое, а социальное. Формирование условных рефлексов у человеческого детеныша происходит в человеческих условиях и на основе форм поведения, выработанных человеческим обществом.

Вещи, выступающие для ребенка в качестве условных сигналов, суть не объекты природы, а человеческие предметы — соска, столик, кроватка, стульчик, игрушки и т.д. Свойства, на которые ребенок реагирует, не природные свойства этих вещей (например, твердость, цвет, форма), а их назначение (стул, чтобы сидеть; кроватка, чтобы лежать и т.п.). Иными словами, по самим условиям жизни ребенка его психика с самого начала выделяет в окружающих вещах не те свойства, что психика животного. Стимулами для нее становятся не биологические значения вещей, а их человеческое употребление, т.е. их функции в общественной практике. Окружающая действительность с самого начала классифицируется для него по категориям общественной практики, а не собственного биологического опыта. Таким образом, субъективно-теоретически еще не сознавая этого, младенец объективно-практически уже живет в мире общественных человеческих значений. Они диктуют ему первые его отношения к вещам, линии их дифференцировки, формы реагирования на них.

Соответственно, и оперантные реакции, которые усваивает ребенок, это — человеческие формы поведения, это — выработанные обществом способы обращения с вещами в соответствии с их функцией в человеческой практике: за столиком сидеть, на горшочке опорожняться и т.п.

Все родители знают, что это делается не так-то просто. Ребенок пытается залезть на стол или под стол. Стучит по столу, а в горшочек сует руки, упорно справляя свои естественные надобности «под себя» и т.д. Настойчивая борьба с такими «шалостями» и «невоспитанностью» и представляет собой не что иное, как «вбивание» взрослыми в ребенка общественно принятых способов обращения с соответствующими вещами, человеческих форм удовлетворения своих потребностей посредством соответствующих вещей, и тем самым — формирование соответствующих значений этих вещей.

Итак, формирование отражения действительности и поведения здесь идет еще на уровне тех же условно-рефлекторных механизмов психики, что и у животных. Но благодаря давлению человеческой среды и воспитания, окружающая реальность отражается уже по-иному и формы реагирования на нее существенно изменяются. Биологический смысл объектов, как средств удовлетворения потребностей, опосредствуется практическим значением этих объектов, как общественно выработанных условий удовлетворения соответствующих потребностей.

Так, естественная потребность удовлетворяется опорожнением мочевого пузыря. Горшочек сам по себе никак не способствует удовлетворению этой потребности. Но под давлением воспитания он начинает выступать как необходимое условие такого удовлетворения. В качестве такового он диктует формы поведения, удовлетворяющего потребность, в виде употребления для этой цели определенной вещи — горшочка. Вещи выделяются из потока реальности именно как носители определенной практической функции, способов действия, а не каких-то биологически значимых свойств.

Так, самим давлением человеческих условий, в которых удовлетворяются потребности ребенка, определяется отделение вещи от ее биологического значения, детерминация поведения не биологическими свойствами вещи, а ее общественным употреблением.

Но ведь это — та же самая перестройка структуры значений, которая в первобытные времена стихийно порождалась трудом и обусловила, как мы видели, филогенез сознания. В онтогенезе эта перестройка обеспечивается не стихийными требованиями общественной трудовой практики, а сознательными требованиями ее носителей — взрослых. Взрослые видят мир сквозь очки общественного сознания и ведут себя по отношению к вещам, как диктует это сознание. Всякое иное видение и поведение представляется им бессмысленным. Поэтому они «вбивают» в ребенка это видение и поведение всеми средствами принуждения, привлечения и примера.

Таким образом, человеческое отношение к реальности и поведение не возникают у ребенка стихийно из его собственного биологического опыта. Они навязываются ему, внедряются в него обществом через представителей этого общества — взрослых.

Почти параллельно с условно-рефлекторным развивается у ребенка исследовательское поведение, т.е. действия, направленные на извлечение информации об окружающем мире. Ко второму месяцу появляются первые реакции слежения глазами за движущимся предметом. К четвертому месяцу возникают ощупывающие движения. К пяти месяцам возникает хватание. К семи месяцам оно переходит в активное манипулирование предметами.

Каждый новый предмет вызывает у ребенка в этом возрасте активный ориентировочный рефлекс и исследовательское поведение. Он смотрит на предмет, затем хватает его, роняет, снова хватет, перекладывает из руки в руку, машет им, стучит, бросает. При этом «новизной» является любое изменение, которое происходит с предметом, любое новое свойство, которое в нем открывается. Так, удаление или приближение уже делает предмет новым и вызывает у младенца оживление интереса. Новым становится предмет, если он поворачивается другой стороной, издает или меняет звук и т.д. Чем больше новых свойств обнаруживается при манипулировании, тем дольше оно продолжается. Так бренчащая погремушка дольше занимает ребенка, чем беззвучная, легкий шарик, который можно катать, больше, чем тяжелый и т.п.

Советские психологи, много исследовавшие развитие детей раннего возраста, H.Л. Фигурина и М.П. Денисова так пишут об этом: «В грудном возрасте ребенок является главным образом «исследующим» существом, так как весь мир является для него «новым», и шаг за шагом, предмет за предметом ребенок обследует окружающую его обстановку, постепенно с возрастом расширяя круг своего «исследования».

С 7—9 месяца у ребенка появляются уже более сложные действия с предметами: укладывание, всовывание, нанизывание, подталкивание, отодвигание, закрывание крышек, притягивание за веревочку и т.д. При таком «функциональном» манипулировании выявляются уже отношения предметов, свойства, обнаруживаемые при воздействии одного на другой.

Опять на первых порах мы имеем дело с психическими механизмами, которые, как мы видели, имеются и у животных — ориентировочным и исследовательским рефлексами. Такое их выражение, как манипуляции с новыми предметами, очень мощно развито, в частности, у обезьян. Многие из них могут часами крутить, рассматривать, пробовать на зуб, швырять и поднимать найденный новый предмет. Причем без каких-нибудь подкреплений извне, явно получая бескорыстное удовлетворение от самого процесса манипулирования с вещью.

Однако и здесь, при видимом внешнем сходстве, имеется глубокое различие в условиях и психических результатах описываемого поведения у человека и животных.

Человеческий детеныш окружен и живет в среде предметов человеческого быта. Манипулируя с ними, исследуя, рассматривая и слушая, он получает информацию о свойствах продуктов человеческого труда — от мячика и платьица до приемника и телевизора. Но свойства этих вещей определяются прежде всего их назначением, функциями в человеческой практике. Само исследование и обнаружение свойств вещей протекает в рамках непрерывной коммуникации ребенка со взрослыми.

Демонстрируя, что можно делать с этими вещами, направляя действия ребенка с ними (мячик катать, платьице одевать...), взрослые помогают ему выделить и обнаружить эти свойства. Таким образом, свойства вещей с самого начала связываются не с их потреблением, а с их общественным употреблением. Действия, возможные с предметом, присоединяются к кругу его свойств. Это направление действий ребенка, его ознакомление с употреблением, значением вещей движется на гребне мощного потока речи, которым взрослые сопровождают свои действия и действия ребенка. «Вот мячик», «Брось мячик», «Какой хороший мячик», «Дай мячик!». Эти звуки, слова, поток речи катятся вместе с мячиком, сопровождают каждое действие ребенка с ним. Мячик как бы «заматывается» в них. Звуки, слова присоединяются к предмету, к его функции так же, как свойства, обнаруживаемые при манипулировании с ним. Эти звуки, слова становятся устойчивым элементом впечатлений, получаемых от общения с вещью. Они выступают для ребенка не как символы или обозначения, а как одно из свойств предмета.

Так, опираясь на механизмы, которые имеются и у приматов, человеческая психика получает возможность отражать свойства вещей, невидимые для животных — человеческое употребление и речевое обозначение этих вещей, т.е. их значение и его символическое выражение.

К концу первого года у человеческого ребенка наступает критический период облигаторного овладения ходьбой. Как при всех формах облигаторного научения, созревание соответствующих предпосылок обусловлено генетически. Но их актуализация, практическое освоение ребенком навыка ходьбы осуществляются в социальных условиях общения со взрослыми людьми. В основе их лежат подражание взрослым, помощь с их стороны (стульчик с колесиками для ходьбы, вожжи для младенца, предохранение ребенка от падений, вождение за ручку и т.д.), наконец, прямое обучение.

Освоение ползания, а затем ходьбы составляет важнейший скачок в «овладении пространством», который накладывает свой отпечаток на все психическое развитие ребенка. Ориентировочная деятельность его приобретает активный характер. Недосягаемые ранее предметы становятся доступными. И, самое главное, достижение предмета, контакт с ним зависят теперь от собственных действий. Раньше получить желаемые предметы ребенок мог только с помощью взрослых, обращаясь к ним, понуждая их криком. Теперь появляется возможность реализовать свои желания «собственноручно», опираясь на помощь собственных ног (и рук).

Начинается период «я сам!». Ребенок обнаруживает себя как самостоятельного субъекта действий, независимого от взрослых. Выделение ребенком себя из внешнего мира выступает прежде всего как противопоставление себя в качестве носителя желаний другим людям, как ограничителям этих желаний.

Эта «борьба за свободу действий» составляет важнейшую сторону поведения ребенка в период с года до трех. Она доставляет немало хлопот родителям. Но она же представляет необходимое средство для практического выявления ребенком себя, как самостоятельной личности, как «я».

Но обретая эту относительную независимость от взрослых, ребенок обнаруживает свою зависимость от внешнего мира. Раньше взрослые ограждали его от столкновений с «неподатливостью» реальности и ее опасностями. Они доставали и подавали ребенку желаемое, не давали ему горячего, острого, колючего, предохраняли от падения и т.п. Теперь, пользуясь обретенной свободой, ребенок натыкается на вещи, спотыкается о них и ударяется. Вещи колют его и обжигают, падают на ноги и прищемляют пальчики. Они оказываются вне досягаемости, чтобы достать, слишком прочно закрепленными, чтобы взять, слишком тяжелыми, чтобы поднять.

Мир вещей обнаруживает свою независимость от желаний ребенка, свою самостоятельность. Его объективные свойства противостоят неограниченным желаниям и исследовательским действиям ребенка, как раньше им противостояли взрослые. И сначала ребенок относится к этим неприятным свойствам вещей также, как к неприятным ограничивающим его действиям взрослых. Он сердится на вещи, кричит, чтобы они подчинялись его желаниям, упрашивает их быть хорошими, делит их на «добрые» и «злые» — бяки.

Здесь невольно напрашивается аналогия с анимистическим периодом развития человечества, когда люди одушевляли окружающий мир, очеловечивали вещи, воспринимая их как существа, обладающие своей волей, обращались к ним с просьбой и угрозами, и т.д. Однако, весьма сомнительно, чтобы причиной такого сходства был какой-то биологический закон, рекапитуляции человеческой психикой этапов, пройденных в древности. Скорее это сходство определяется аналогичностью предпосылок, при которых возникает сознание: от социального регулирования поведения к регулированию его свойствами вещей.

Именно это и наблюдается у ребенка в рассматриваемый период. Регуляция его действий взрослыми дополняется теперь регуляцией его действий объективными свойствами самих вещей, обнаруженными в опыте обращения с ними.

Практически эта регуляция выступает в форме усвоения, что «можно», а что «нельзя» делать, какие действия дают приятные последствия («хорошо»), а какие — неприятные («плохо»). Слитность, недифференцирован-ноасть этих регуляций для ребенка доказывается одним важным фактом, который открыл Ж. Пиаже. Он установил, что в период до 3-х лет «нельзя» в моральном смысле и «нельзя» в физическом смысле ребенком не различаются. Например, то, что нельзя кушать руками психологически тождественно для него тому, что нельзя трогать горячую печку. Оба запрета воспринимаются, как выражение невозможности определенных действий. Нечто аналогичное мы имеем в «табу» первобытных людей (например, у древних иудеев «табу» на свинину).

Разумеется, ни в коем случае не следует рассматривать преддошкольника, как этакого маленького философа, который осмысливает объективность мира и общественных норм и осознает себя как субъекта, противостоящего вещам, и личность, противостоящую людям. Фактически все это происходит чисто автоматически на уровне поведения.

Объективный мир противостоит ребенку не теоретически, а практически. Противопоставление себя людям и вещам поэтому еще не дифференцировано. Оно дано психике, но не раскрыто ею. И люди и вещи — это просто «не я». Ребенок выступает для себя не теоретически как личность по отношению к людям и субъект по отношению к объектам, а прагматически — как носитель желаний и действий, которым противостоят внешние по отношению к нему, независимые деятели.

Но это практическое выделение себя из окружающей реальности происходит в человеческих условиях. Предметная регуляция действий ребенка с вещами непрерывно сопровождается словесной регуляцией этих действий (по отношению) со стороны взрослых.

«Нельзя», «не бери», «возьми», «сядь на стульчик», «не разливай», «держи стакан крепко», «не наклоняй тарелку», «упадешь», «обожжешься!» — этот поток словесных воздействий сопровождает ребенка на каждом шагу. Он предваряет последствия его действий, подкрепляет или тормозит их, направляет и стимулирует, регулирует и оценивает.

Так слова теснейшим образом связываются с самими действиями. Они выступают как один из результатов действий ребенка и как их регулятор, как средство вызвать определенное действие и как способ его прекратить.

Короче, речь окружающих выступает не просто как обозначение действий, запоминаемое ребенком. Она сама выступает как действие, испытываемое ребенком со стороны внешнего мира. Слово определяет поведение. Оно давит на ребенка, заставляет что-то делать так же, как вещи и люди. Поэтому слово выступает для ребенка не как символ вещи, а как самостоятельная вещь, воспринимается не как обозначение деятельности, а как объективный деятель.

Ребенок овладевает словами так же, как вещами и действиями, подчиняет им свои поступки, играет ими. Он учится не языку, а речевой деятельности. Он осваивает язык как новую реальность, определяющую его поведение так же, как реальность вещей и людей.

В этот период у ребенка начинает формироваться практическое поведение. Под ним мы понимаем совокупность усвоенных способов действия с различными вещами. Если исследовательское поведение имеет целью выявление свойств вещей, то практическое поведение является как бы его результатом.

Оно выражается в использовании обнаруженных значимых свойств вещи и представляет собой определенный зафиксированный способ обращения с этой вещью.

Ложиться спать в кроватку. Садиться на стульчик. Кушать за столом из тарелки и стакана. Опорожняться на горшочек. Складывать игрушки в ящик. Выходить на улицу в пальто и ботиночках. Карандашом писать. Книжку с картинками рассматривать. Кран открывать. Свет включать. И т.д. и т.п.

Овладение всеми этими способами действия с окружающими вещами составляет основную форму приспособления ребенка к окружающей его реальности в период от 1 до 3-х лет. Также как до года, основной формой приспособительной деятельности является, по-видимому, исследовательская, в которой происходит первичное ознакомление с чувственными свойствами вещей, овладение координацией движений и т.д.

Основу овладения практическим поведением составляют подражание взрослым и прямое регулирование ими действий ребенка, а также, в меньшей степени, собственный его опыт.

Нечто аналогичное мы видим и у животных. Так путем подражания волчата учатся охоте, а ягнята пастьбе. У некоторых животных наблюдаются и элементы обучения потомства.

Но у ребенка освоение практического поведения происходит в принципиально иных условиях и, главное, само это поведение имеет принципиально иное содержание. Структура этого поведения, составляющие его действия диктуются, как мы уже говорили, человеческим назначением соответствующих вещей. Оно определяется человеческими способами употребления соответствующих вещей и обращения с ними.

Таким образом, само практическое поведение, усваиваемое ребенком, определяется человеческим значением вещей, с которыми он имеет дело. Иными словами, еще до того как это значение осознается, оно практически реализуется в усвоенных действиях ребенка относительно вещей.

Главные способы регуляции, с помощью которых формируются такие действия ребенка — это показ, обучение и речевое воздействие на его поведение («ешь ложкой!», «не бросай ложку в суп», «держи ложку прямо» и т.п.).

Освоение мира человеческих значений и действий неразрывно связано поэтому с человеческой коммуникацией. Оно осуществляется только в рамках и прежде всего посредством коммуникативного поведения.

Коммуникативное поведение является для младенца основным средством, с помощью которого он добивается удовлетворения своих потребностей и желаний. Оно с самого начала осваивается младенцем именно не как средство символизации, а как средство воздействия на окружающую действительность. А таковой для него являются прежде всего окружающие взрослые. Они удовлетворяют все потребности младенца. Взрослый кормит, подносит ему игрушки, помогает сидеть, ходить. И первая условно-рефлекторная реакция младенца в конце первого — начале второго месяца это — реакция на взрослых в виде, так называемого, «комплекса оживления»: увидев взрослого, младенец вскидывает ручки и перебирает ножками, позже поднимает головку, «гудит».

Специальные исследования показали, что присутствие взрослого оживляет интерес ребенка к игрушкам и действиям с ними, активизирует желания ребенка (С. Фаянс). Сам взрослый уже в первом полугодии все более выделяется ребенком из других предметов. Сосредоточение взгляда на лицах людей занимает, поданным А. Валлона, 50% всех реакций шестимесячного младенца, а длительность зрительной фиксации им людей в 3—4 раза дольше, чем любых других раздражителей (А.В. Ярмоленко).

Первые дифференцированные реакции возникают на лица взрослых («свой» — улыбки, «чужой» — крик). Поворачивание головы — прежде всего на звук человеческого голоса. Подражание вызывают сначала только действия человека.

И первые активные воздействия ребенка на реальность — это воздействия на взрослых.

Крик младенца и плач. Сначала это — чисто биологическая реакция на дискомфорт, голод, боль. Так же, как звуки, издаваемые животными, она выражает лишь внутреннее состояние младенца.

Но на крик сейчас же прибегают взрослые. Начинают выяснять, чем «недоволен» младенец и, в конце концов, устраняют причину. Крик все больше становится средством устранить неприятные состояния, удовлетворить желания, привлечь внимание взрослых. Из простой органической реакции он превращется в средство воздействия на окружающих, т.е. средство общения. И, как знают все родители, ребенок вовсю пользуется этим средством.

С развитием хватательных движений исследовательские реакции и желания ребенка все больше начинают выражаться в движениях. Ребенок тянется к привлекательному предмету, хнычет. Взрослый подходит и дает ребенку предмет. Движение к предмету само становится средством воздействия на взрослых, с помощью которого достигается получение предмета. Оно превращается в акт общения — указательный жест.

Так, еще до освоения речи, формируются первые формы доречевого общения. Эмоциональные реакции, мимика, движения приобретают характер средств общения, превращаются в формы коммуникативного поведения.

Со второго полугодия на этом фоне начинает формироваться понимание речи. Прежде всего оно проявляется в направленном ориентировочном рефлексе. «Где кукла?», «Где часы?», спрашивает взрослый. И ребенок поворачивает голову к соответствующему предмету, позже — указывает на него. Это происходит в 7— 8 месяцев. Тогда же осваивается выполнение заученных движений при назывании их взрослыми. К 9—10 месяцам ребенок уже выполняет элементарные поручения по словесной инструкции взрослого. В 10—11 месяцев он выбирает предмет по словесному указанию. К году прекращает действие по словесному указанию «Нельзя» (Ф.И. Фрадкина).

Как видно из этих фактов, понимание речи возникает сначала не из опыта взаимодействия с предметами, а как форма взаимодействия со взрослыми. Значение слова осваивается как подкрепляемая реакция на речевое воздействие взрослого. Слово выступает не как символ предмета, а как регулятор действий ребенка — сначала направления его восприятия, а затем его практических действий.

Подтверждается то, о чем мы говорили ранее. Слова вплетаются для ребенка в реальность как сигналы определенных действий по отношению к предметам, т.е. как регуляторы поведения. Предметы же выступают, дифференцируются не как значения слов, а как объекты этого поведения.

Таким образом, слово с самого начала противостоит предметам не как знак обозначаемому, а как действие субъекта — объекту этого действия. В нем реализуется предметное отношение к миру. Мы видели уже, что ребенок в качестве субъекта практически противостоит объектам именно как носитель действий. Слова, как сигналы этих действий становятся для него реальными выражениями этого противопоставления. Они — не сами вещи, а мои желания, действия по отношению к вещам.

Слова, таким образом, выступают как средство освоения субъектом предметной реальности и вместе — средство освоения им себя как личности.

Эти потенциальные возможности слова реализуются после года, когда ребенок начинает активно овладевать речевой деятельностью.

По-видимому, само освоение этой деятельности (артикуляции и т.д.) опирается на какие-то врожденные предпосылки, которые реализуются в соответствующий критический период (с 1—3 года) с помощью подражания и научения.

Способность самому издавать звуки, носящие характер слов, дает ребенку новое средство воздействия на окружающий мир. В ответ на слово ребенок получает желаемое. Он не учит язык по словарям, а осваивает его, как действие.

Чтобы получить вещь, надо ее схватить. Или указать и сказать «дай!». Слово «дай» осваивается, таким образом, не как обозначение действия, а как самостоятельное действие, аналогичное по результатам хватанию. Поэтому называние вещей сначала не дифференцируется от действий с ними. Это, так называемая, эгоцентрическая речь детей, которую открыл Ж. Пиаже, когда ребенок сопровождает свои действия словами, как-будто ни к кому не обращаясь.

Советские исследователи обнаружили, что эгоцентрическая речь возникает, когда ребенок испытывает затруднения в самостоятельном осуществлении желаемых действий. Соответственно, в ней особенно наглядно проявляется отношение ребенка к слову не как к знаку, а как к самостоятельному действию, способному дать желаемое, повлиять на «неподатливую» реальность.

Сказанное подтверждается тщательными наблюдениями советских психологов. Первые детские «слова» (часто еще очень непохожие на соответствующие слова взрослых) возникают из лепета (врожденное поведение на второй половине первого года — звукоподражание речи взрослых в соответствующих ситуациях).

Характер слов они приобретают только в общении ребенка со взрослыми, становясь коммуникативным действием. Так, лепет ребенка «мма-мма» или «бба-бба» становится словом только, когда мать на него отзывается. Тогда оно превращается в действие — призыв матери. (Русские мамы отзываются на «мма-мма», а грузинские — на «бба-бба». И соответствующим словом у русского ребенка становится «мама», а у грузинского «баба»).

Слова здесь осваиваются только, когда они включаются в деятельность ребенка, становятся средством выполнения его желаний. Их значение связано с соответствующей ситуацией. Вернее, эта ситуация и составляет их значение.

Так, для ребенка «ля-ля-ля» — это и приемник, и пианино, и погремушки, и сама музыка. Вернее же, для него «ля-ля-ля» — это речевое действие, с помощью которого он добивается, чтобы все эти предметы зазвучали при помощи родителей.

Отсюда с одной стороны конкретность, а с другой диффузность и многозначность употребления слов ребенком в первый период освоения речи.

Так, у одного ребенка, которого наблюдала Т.Е. Конникова, слово «апа» означало: свою вязаную шапочку, чепчик, косынку бабушки, шляпу матери, слово «ффу» — спички, примус, папиросу, лампу; слово «кх-кх» — кошку, мех, волосы.

Нетрудно заметить, что предметы объединяются здесь по общности действий с ними, или функций, или ощущений от них в опыте ребенка, а не по их классификации в опыте общества, закрепленной языком.

Поэтому такие первые «слова» имеют смысл, обусловленный только личным опытом ребенка. Этот смысл обычно в состоянии понимать только близкие люди, знающие ситуации, в которых эти слова возникли и с которыми тем самым связано их «личное» значение для ребенка.

Овладение устойчивыми предметными значениями слов, принятыми в языке, означает освоение специфически человеческих способов употребления и классификации соответствующих вещей, выработанных общественной практикой. Такое освоение, как мы видели, достигается регулированием и направлением со стороны взрослых практического поведения детей, их исследовательской деятельности, действий с предметами и речевого поведения.

Взрослые являются носителями общественного опыта, закрепленного в языковых значениях. Обучение детей этим значениям является поэтому одновременно приучением детей к классификации реальности в формах, которые выработаны общественным опытом. Усвоить устойчивое значение слова, принятое в языке, означает одновременно выделить соответствующие объекты реальности, как устойчивые, не зависящие в их свойствах и существовании от личного опыта.

Соответственно, по мере накопления языкового опыта, слово все более начинает управлять отношением ребенка к реальности, ее восприятием и классификацией, переработкой информации, получаемой от окружающего мира, и действиями по отношению к нему и окружающим людям. Реальность, противостоящая ребенку, предстает перед ним все более, как реальность словесных значений, а его деятельность — как реагирование на эти значения.

При этом все чаще встречаются случаи, когда способы употребления вещей и содержание деятельности людей, внутренние свойства вещей и общественные функции людей, которые лежат в основе объединения их одним понятием — словом, ребенку из личного опыта неизвестны. Тогда взрослые заменяют это значение каким-нибудь видимым признаком, или просто поправляют ребенка, когда он неправильно употребил слово.

Например, двухлетка не имеет представления о времени. Поэтому функция, по которой все приборы, измеряющие время, объединяются словом «часы», ему недоступны. Взрослые заменяют эту функцию признаком «тик-так», «стрелочки», и т.д., и ребенок научается отличать любые часы. Аналогично, когда ребенок, увидя «троллейбус», радостно кричит «тлямвай», взрослые поправляют — «троллейбус!».

Так, язык, который сначала осваивался как средство Для организации личного опыта, превращается в средство для освоения результатов общественного опыта, когда сам этот опыт еще недоступен ребенку по уровню его знаний. Речевая деятельность обгоняет практическую, языковое отношение к реальности перерастает рамки ограниченного «личного опыта ребенка».

Это противоречие возможно, потому что ребенок осваивает речь сначала как деятельность — учится произносить новые слова. Затем под руководством взрослых он учится правильно их использовать. Будучи же усвоены, слова, язык открывают ребенку реальность, часто выходящую за рамки его непосредственного практического опыта.

Как же осваивает ребенок эту новую реальность, т.е. значения соответствующих слов? Ведь он не философ, не созерцатель, способный понять значения новых слов путем интеллектуальной деятельности. Его психике пока дано лишь то, что дано его глазам и рукам в непосредственной практической деятельности.

Где же такая деятельность, которая выводит ребенка за рамки его непосредственного практического опыта?

По-видимому, можно указать лишь одну кандидатуру — это игра.

Игровая деятельность — одно из самых удивительных и еще не понятых до конца явлений в развитии живых существ. Именно поэтому здесь пока есть почти столько же теорий, сколько существует теоретиков.

Например, американский философ Герберт Спенсер считает, что игра является способом изживания накопившейся у ребенка энергии, которую некуда больше девать, потому что от деятельности по удовлетворению своих потребностей он освобожден взрослыми. Бюл-лер считал, что к игре понуждает удовольствие, которое организм получает от своего функционирования. Гросс утверждал, что игра — это форма подготовки к будущей деятельности. Дьюи доказывал, что игра представляет собой реализацию ребенком видов поведения, приобретенных на основе инстинктов, подражания и научения. Австрийский психолог Зигмунд Фрейд полагал, что игра — это способ символического удовлетворения ребенком его реально неудовлетворенных желаний. Советский психолог Л. С. Выготский считал, что игра вырастает из противоречия между социальными потребностями и практическими возможностями ребенка, и видел в ней ведущее средство развития его сознания. Некоторые психологи считали, что корень игры — просто инстинкт подражания, а другие видели в ней способ освоения ребенком реальности.

Мы не станем добавлять еще одну теорию к уже имеющимся в психологической литературе многим томам рассуждений. Попробуем лучше непредвзято и объективно рассмотреть совокупность фактов о развитии самой игровой деятельности высших животных и ребенка, накопленных психологией.

Известно, что игровое поведение наблюдается и у молодых животных. Это — всевозможная возня, имитация драк, беготня и т.д. У некоторых животных наблюдаются и игры с вещами. Так, котенок подстерегает движущийся клубок и бросается на него, катает его и хватает. Щенок таскает по полу и раздирает найденную тряпку и т.д.

Поведение молодых животных в процессе игры можно рассматривать прежде всего как реализацию потребности их организма в активности, разрядке накопленной энергии. Об этом свидетельствует то, что игра у них тормозится при голодании или ограниченном питании, при воздействии (или последствии) высокой температуры среды, наконец, при воздействии химических веществ, повышающих температуру тела или угнетающих активность мозга. Если животное лишить на некоторое время партнеров для игры, то его возбудимость и игровая активность затем резко повышаются, т.е. происходит как бы накопление соответствующей энергии (или «игровой голод»).

Связь игровой деятельности с энергетическим обменом организма объясняет, откуда возникает побуждение к игре. Но откуда берутся те формы поведения, в которых реализуется игровая деятельность?

Наблюдения показывают, что одни из них берутся из круга врожденных инстинктивных действий животного (например, «охотничье поведение» у котенка). Другие же возникают из подражания (например, повторение шимпанзятами действий взрослых обезьян, окружающих людей и животных). Третьи отыскиваются самим животным при его взаимодействии с окружающим миром.

Таким образом, источники действий, совершаемых детенышами, те же, что и у взрослых животных — видовые инстинкты, подражание, научение. Поэтому совершаемые ими действия не могут не быть аналогичными видовому поведению взрослых. Но у взрослых животных эти действия служат для удовлетворения определенных реальных биологических потребностей — в пище, защите от врагов, спасении от опасности, ориентировке в среде и т.п. У малышей те же действия совершаются ради самой деятельности. Они оторваны от их реальных биологических целей.

И в этом заключается коренная специфическая особенность игрового поведения. Его целью является сама осуществляемая деятельность, а не те практические результаты, которые достигаются с ее помощью.

С рассматриваемой точки зрения справедлива и теория Герберта Спенсера, которая рассматривает игру, как изживание избытка энергии растущего организма. Прав и Бюллер, когда говорит о функциональном удовольствии как непосредственном побуждении к игре. Ведь игра удовлетворяет потребность в активности. А всякое удовлетворение потребности связано с приятными переживаниями. Прав и Дьюи, указывая на инстинкты, подражание и опыт как источники формы игровых действий. Наконец, вполне справедлива и мысль Гросса, который отмечает, что игра служит подготовкой к будущей реальной деятельности, так как в ней осваиваются некоторые действия, которые имеют место в практической деятельности взрослых.

Ошибка их всех заключается в сведении игровой деятельности лишь к одной из этих функций или только к этим функциям.

Да, игра действительно служит у ребенка формой реализации его активности, формой жизнедеятельности. Как таковая она связана с «функциональным удовольствием». Ее побудителем является потребность в деятельности, а источником — инстинкты, подражание и опыт.

А с этой точки зрения побудители, источники и механизмы игровой деятельности у ребенка те же, что и у детенышей животных.

Но все дело в том, что реализуются эти побудители, источники и механизмы в условиях человеческой среды, в рамках человеческой деятельности, на основе накопления человеческого отношения к реальности и развития человеческих форм психического отражения реальности. И это обстоятельство определяет принципиальные особенности игровой деятельности человеческих детенышей, порождает коренные отличия ее форм, источников, механизмов, функций и результатов.

Игровые действия ребенка с самого начала развиваются на базе человеческих способов употребления вещей и человеческих форм практического поведения, усваиваемых в общении со взрослыми и под руководством взрослых.

Первые игры ребенка возникают с 8-9 месяцев. И это — игры со взрослыми. Причем удовольствие сначала доставляет именно участие взрослого, общение с ним, а не сама игра. Игровые действия выступают для ребенка как еще одно средство (наряду с криком) привлечь взрослого. Они еще не самоцель и, следовательно, не совсем игра.

К концу года — началу второго, с овладением ходьбой, ребенок все чаще пытается вмешаться в деятельность взрослых, подражая им. Мама стирает и ребенок тоже пытается рядом с ней «стирать». Мама делает пирожки, и ребенок тоже требует, чтобы ему дали раскатывать тесто, «участвует» в изготовлении пирогов. Папа пишет, и сынишка требует карандаш, водит им по бумаге.

Собственно, и это еще не игра в человеческом смысле слова. Совершаемые действия для ребенка столь же «практичны», как имитируемые действия взрослого. Действия взрослого осваиваются еще как практическое поведение. Малышка, которая мнет тесто — не играет в изготовление пирожков. «Для себя» она действительно делает пирожок. И это действие для нее так же «практично», как использование горшочка.

Аналогично в этот период не являются еще собственно игрой манипуляции ребенка с предметами. Предметы еще ничего не «изображают» для него. Манипулируя предметами, ребенок выяснет лишь их собственные свойства. Игрушки еще не отличаются им с этой точки от других предметов. Они — объект исследования, а не игры.

Переход к собственно игровым действиям возникает в связи с освоением ребенком человеческого употребления вещей. Как показали исследования П.Я. Гальперина, ведущим здесь является овладение предметами-орудиями, такими, например, как ложка, совочек, карандаш, чашка и т.д. Этот процесс и его значение для ребенка, для развития психики ребенка мы уже рассматривали ранее.

Но параллельно с предметами-орудиями ребенок сталкивается в своей практике с другим видом вещей — игрушками. Человеческий способ употребления этих вещей — игра, т.е. изображение с их помощью каких-то других, «настоящих» вещей и действий. Взрослые учат детей этому употреблению игрушек. Они показывают ребенку, как нужно поить куклу, укачивать ее, водить гулять, как кормить игрушечного медвежонка, возить машину и т.п.

Однако, само отношение к игрушке, как к изображению «настоящей» вещи возникает только в связи с включением в игровую деятельность слова.

Младший ребенок (от 1 года до двух) еще не может перенести действия укачивания, кормления и т.д. с куклы на палочку. Он не может изобразить действие без соответствующего предмета или перенести его с одного предмета на другой (Я.З. Неверович).

Все эти операции становятся возможны только по мере овладения речью. Чтобы начать обращаться со щепкой, как с куклой, ребенок должен назвать ее так же, как свою куклу (например, «Катя»). Чтобы он перенес действия кормления с куклы на лошадку, взрослые должны сказать ему: «Корми лошадку» и т.п.

Позже слово делает для ребенка возможным и самостоятельный перенос наблюдаемых действий взрослых над «настоящими» вещами на игрушку. Усвоив значение слова через практические действия или наблюдение за действиями взрослых, ребенок переносит вместе со словом эти действия на игровой предмет.

Итак, игровые действия у ребенка с самого начала выражают, имитируют человеческое употребление предметов и тесно связаны с обозначающим их словом. Объект игры — это человеческие значения вещей, а не сами вещи. Игра здесь заключается в отделении действий, определяющих значение предмета, от самого этого предмета и перенос их на другой предмет — игрушку. Благодаря ей происходит практическое отделение значения слова от внешнего вида вещи и связывание этого значения с действиями над вещью, ее функцией в человеческой практике.

Чем дальше идет этот процесс, тем больше слова освобождаются от непосредственной связи с вещами. Значение слова все шире начинает представительствоваться действием, а затем и представлением о действии. Возникает возможность замены реальных действий с вещами речевыми.

И действительно, к 4—5 годам все реальные действия при игре с игрушками все более свертываются и заменяются речевыми. Вместо детального воспроизведения кормления куклы, ребенок один раз подносит к ней ложку и говорит: «Кормлю. Уже поела» и т.д.

К середине третьего года у ребенка возникает, как мы видели, противопоставление своих действий чужим, выделяется «я», как носитель деятельности и желаний, противостоящее миру и другим людям. Действия в отношении вещей начинают выступать не как функции значения вещей по отношению к людям, а как функции людей по отношению к вещам. Возникают ролевые игры.

В ролевой игре ребенок играет уже наблюдаемые общественные функции взрослых, поведение взрослых как личностей. Так, двухлетка, кормя куклу, играет «кормление». Четырехлетка, кормя куклу, играет «маму, которая кормит дочку».

Если в предметных играх имитируются действия, которые воплощают употребление вещей, то в ролевых играх имитируются действия, которые воплощают функции людей. Объект игры здесь — это «значения людей», а не сами люди. Ребенок играет не человека, а «маму», «врача», «воспитательницу».

По мере расширения социального опыта ребенка сюжеты на бытовые темы («мама, «воспитательница», «кино», «детский сад», «зоопарк» и т.д.) обогащаются производственными сюжетами («летчик», «трамвай», «космонавт», «завод») и затем общественно-политическими («война», «пионеры» и т.д.). При этом содержание игры от воспроизведения предметных действий все больше переключается на изображение отношений людей.

По-существу, здесь развивается далее процесс практического овладения значениями слов и окружающих явлений. Но он уже вовлекает в свой круг социальные значения, функции и отношения людей, как они воплощаются в их поведении, наблюдаемом ребенком. (А круг таких наблюдений у сегодняшнего малыша — зрителя кино, телевидения и т.д. очень широк).

Но здесь возникает новая существенная черта. Социальные значения осваиваются ребенком через регуляцию своего поведения и отношения к реальности. Играя «врача», ребенок ведет себя, «как врач». Карандаш он использует как стетоскоп, укладывает куклу и, качая головой, произносит: «Надо тебе сделать укол» и т.д. Его действия управляются представлением о функциях врача, а не свойствами вещей, которые он употребляет.

Иными словами, у ребенка формируется способность регулировать свое поведение представлением о социальной роли и должных в ней действиях.

Уже на развитом этапе ролевых игр ребенок вступает во взаимодействие с другими детьми. Распределяя роли в игре, обращаясь друг с другом в соответствии с принятыми ролями («мать-дочки», «врач-больной»), дети осваивают социальное поведение, согласовывание действий, подчинение требованиям коллектива.

На следующем этапе — игр по правилам — эти черты поведения получают свое дальнейшее развитие. Причем теперь уже действия регулируются абстрактными требованиями, носителем которых является играющий коллектив. Возникает регуляция поведения с помощью абстрактных правил. Окружающие люди, коллектив начинают выступать как носители таких правил. Цель самой деятельности перемещается на ее социально подкрепляемый результат («выиграть!»). По-существу, начинается выход из игры. Оставаясь по общественным признакам игрой (не дает полезного продукта), по психологической структуре деятельность приближается к труду (целью является не сама деятельность, а ее результат) и учению (целью является освоение игры).

Итак, мы вкратце оглянули длинный путь, который проходит ребенок в своем развитии до школы. Где же на этом пути возникает у ребенка сознание? И есть ли оно вообще у него?

Так как мы не можем заглянуть маленькому человечку в голову, судить об этом можно только по его внешнему поведению. Каковы же критерии, признаки этого внешнего поведения, позволяющие различать, есть у субъекта сознание или нет?

Решающими признаками сознания являются, как мы видели, отличение мотивов от поступков, значений от действий, психических образов — от предметов, себя — от окружающего мира.

Любые действия, которые основаны на таком различении или в которых оно обнаруживается, являются признаком сознательного поведения.

С этой точки зрения уже манипулятивные игры свидетельствуют о наличии у детей элементарных форм предметного сознания. В ролевых играх проявляются уже формы социального сознания. Наконец, в играх по правилам явственно выступает регуляторная функция личностного самосознания.

Некоторые психологи, например, Л.С. Выготский, делали отсюда вывод, что игра и есть ведущее средство развития сознания и его функций — понимания значений слов, волевой регуляции действий и т.д.

Однако, такой прямолинейный вывод вряд ли правомерен. Дело в том, что игра не только служит для развития сознания, но сама уже требует довольно высокого его развития.

Обзор развития поведения ребенка, который мы сделали, свидетельствует о том, что процесс формирования сознания является более сложным, постепенным и неуловимым. Уже присоединение слова к свойствам предметов во втором полугодии жизни подготовляет предпосылки для отделения образа от вещи (произнесением слова в отсутствии вещи). Овладение активным отношением к окружающим предметам в конце первого года (с ползанием и ходьбой) создает у ребенка базу для выделения себя как носителя действий. Освоение практического поведения неразрывно связано с овладением человеческими значениями предметов и действий. Освоение речи закладывает решающую базу для отделения этих значений, их фиксирования и оперирования ими, регуляции ими своего поведения.

Игра представляет школу использования этой способности для поведенческого освоения мира предметов и действий, отношений к вещам и людям, которые выходят за рамки личного практического опыта ребенка.

Она тренирует ребенка в овладении на уровне своего опыта значениями этого мира, закрепленными звуковой практикой, оперировании этими значениями, развивает сознавание выполняемых действий именно как операций («понарошку»), учит выполнению таких операций на основе саморегулирования (правила), наконец, расширяет самосознание от восприятия себя как субъекта предметных действий к восприятию себя как носителя социальной роли — субъекта человеческих отношений.

Является ли возникающее таким путем сознание результатом развития врожденной способности человеческого мозга или продуктом человеческой деятельности и отношений, в которые включен ребенок?

По-видимому, обе эти стороны необходимы, играют свою роль и неразрывно связаны. Врожденный характер носят, по-видимому, предрасположения человеческого ребенка в критические периоды к освоению ходьбы и речи, к игре. Но реализуются эти предпосылки только при условии соответствующего регулирования деятельности ребенка со стороны взрослых — через обучение, помощь, речевое общение, восприятие практического поведения, показ и пример. Если этого нет, то сознание не возникает и не развивается.

Само развитие сознания начинается на основе функционирования тех же биологических механизмов поведения, что и у животных. Но в условиях человеческой среды, системы человеческого поведения и отношений, человеческих вещей, речевого регулирования и коммуникации результаты функционирования этих биологических механизмов оказываются иными — подготовляют почву для специально человеческих видов поведения и отражения, формируют их.

Таким образом, филогенез и онтогенез принципиально различаются. В филогенезе единственное человеческое, что имелось в условиях существования антропоида, был труд. На его-то основе трудно и постепенно формировалась человеческая функция психики — сознание.

В онтогенезе — все условия жизни ребенка, все, что он видит, слышит, трогает, делает — человеческое. Вся практика, которую отражает психика ребенка и в которой она формируется — это человеческая практика. Всей своей совокупностью она формирует у ребенка человеческий способ отражения действительности — сознание. Так, когда-то включение прачеловека в труд породило сознание. Сознание затем, в свою очередь, породило человеческие виды деятельности, отношения, продукты труда, мотивации. Ныне включение человеческого детеныша во все эти виды человеческой деятельности, отношений, употребления продуктов предопределяет возникновение и развитие у него сознания, и соответственно — включение его затем в труд и социальные отношения людей.

Так, диалектически причина порождает следствие, а следствие, становясь, в свою очередь, причиной, развертывает величественную спираль развития человеческого духа.

1. СТРУКТУРА ДЕЙСТВИЯ И НАВЫК.

ФОРМИРОВАНИЕ ПРЕДМЕТНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

На прошлой лекции, рассматривая поведение и деятельность ребенка, мы столкнулись с одним кардинальным фактором. Кроме нескольких элементарных безусловных рефлексов, все наблюдаемые затем формы поведения и виды деятельности сначала у ребенка отсутствуют. Практическое и коммуникативное поведение, ориентировочная и исследовательская деятельность, хватание и манипулирование, ползание, ходьба, речь и игра, труд и социальные взаимодействия появляются и начинают развиваться только через определенное время после рождения. Причем, каждая форма поведения и каждый вид деятельности имеют свои «критические» периоды возникновения, свои темпы формирования и свои этапы перестройки и усложнения.

С этой точки зрения они являются фактами развития ребенка, обусловленного определенными врожденными предпосылками и генетическими программами, ростом и анатомо-физиологическим созреванием его организма, формированием и усложнением функциональных механизмов его высшей нервной деятельности.

Но, вместе с тем, почти ни одна из этих форм поведения, ни один из этих видов деятельности не появляются автоматически, сами по себе, независимо от условий внешней среды. Все они зарождаются и развиваются на основе практического и социального опыта ребенка, в результате его взаимодействия с окружающими людьми и вещами.

С этой точки зрения все основные изменения поведения и деятельности ребенка в процессе его «превращения в человека» являются фактами научения.

Человек не рождается человеком. Он научается им быть! Это и понятно. Человеческое поведение определяется социальным, а не биологическим опытом. Но социальный опыт не может быть передан биологическим путем. Он определяется не свойствами организма, а свойствами общества, в котором живет человек. Биологически могут быть переданы по наследству лишь определенные свойства организма, нужные для практического освоения им социального опыта, человеческих форм поведения и деятельности.

Это освобождение поведения от жесткой предопределенности врожденными биологическими свойствами составляет важнейшее преимущество. Благодаря ему эволюция видов поведения и способов деятельности человека начинает все более определяться не биологическим развитием его организма, а историческим развитием общества.

Таким образом, научение выступает как ведущий фактор развития, с помощью которого у детеныша вида «хомо сапиенс» формируются человеческие формы поведения и отражения реальности, происходит процесс превращения биологической особи в субъекта человеческого отношения к миру.

Исходные механизмы научения у ребенка, как мы видели, те же, что у животных. Это — подражание окружающим, плюс исследовательские и практические пробы. В основе того и другого лежат наблюдение и использование уже освоенных действий. Корректировка достигнутыми результатами ведет к их совершенствованию и перестройке. А эти перестроенные новые действия, в свою очередь, открывают наблюдению новые стороны вещей.

Но тут включается решающий фактор, коренным образом отличающий условия, в которых происходит развитие ребенка. Мир, с которым он взаимодействует — это человеческий мир. Он навязывает ребенку человеческие способы обращения с вещами, внедряет в него человеческие формы поведения, требует от него отношений к окружающему, выработанных общественной практикой.

Активными носителями этого общественного воздействия на развитие ребенка являются взрослые. Они организуют его деятельность и поведение, направляют их в рамки общественной практики человечества. Этот активный процесс направления деятельности и поведения ребенка на освоение им общественного опыта человечества называют обучением. Взятый с точки зрения его влияния на развитие ребенка, этот процесс называют воспитанием.

Основные средства, с помощью которых он осуществляется, это — показ и объяснение, поощрение и наказание, постановка задач и предъявление требований, проверка и исправление.

С помощью этих действий взрослые управляют познавательной и практической деятельностью ребенка, вызывая ее, направляя, контролируя, корректируя и тем самым формируя.

Как все это делается и какими средствами, на каком материале и с какой целью, какая информация сообщается и какие действия осваиваются — всеми этими вопросами занимается особая наука — педагогика. И мы их поэтому не будем здесь затрагивать. Отметим только одну новую интересную идею, которая разрабатывается последние годы в этой области под названием программированного обучения.

Эта идея заключается в передаче части обучающих действий самим материальным средствам обучения — специальным программированным учебникам и, так называемым, обучающим машинам. Особенность этих средств заключается в том, что они не только сообщают информацию, но и дозируют ее, ставят перед учащимися вопросы и задачи, указывают, какие действия следует совершать для освоения информации и решения задач, а также контролируют правильность выполнения этих действий и (иногда) оценивают их результат.

Таким образом, научение человека всегда осуществляется в значительной мере через обучение. Если научение является универсальным компонентом любой деятельности, с помощью которой человек приспособляется к окружающей его общественной среде, то обучение является универсальным компонентом любых воздействий, с помощью которых общественная среда приспособляет к себе деятельность и поведение человека.

Однако, во всех видах деятельности ребенка, которые мы до сих пор рассматривали, этот конечный результат — освоение общественного опыта — не совпадал с целями самой деятельности. Ребенок манипулирует вещами и играет не для того, чтобы чему-то научиться.

Когда он делает первые шаги и пытается произнести свои первые слова, им не движут цели научиться ходить и говорить. Его действия направлены на удовлетворение определенных непосредственных потребностей в исследовании, активности, овладении вещами, воздействии на окружающих и т.д. Освоение соответствующих действий и информации выступает поэтому для него «лично» не как цель, а лишь как средство удовлетворения соответствующих потребностей.

Но наступает время, когда в жизнь ребенка входит особый вид деятельности. Это — деятельность, непосредственной целью которой является само освоение определенной информации, действий, форм поведения. Такая специфическая деятельность субъекта, направленная на научение, имеющая своей целью научение, именуется учением.

Она включает в себя: а) усвоение информации о значимых свойствах мира, необходимой для успешной организации интеллектуальной и практической деятельности, б) освоение самих приемов и операций, из которых складывается эта деятельность, в) овладение способами использования этой информации для правильного выбора и контроля этих приемов и операций в соответствии с поставленной целью.

Продукты первого процесса называют знаниями, второго — навыками, третьего — умениями.

Отличие учения от всех других видов деятельности заключается, однако, не в этих его продуктах. Ведь научение сопровождает, как мы видели, все виды деятельности человека. Неверно будет искать это отличие и в активной организации процесса научения со стороны общества. Социальное обучение, как мы видели, сопровождает взаимодействие человека с окружающим миром во всех видах его деятельности.

Отличие учения от других видов деятельности кроется не во внешнем (результатах, организации и т.д.), а во внутреннем — в отношении субъекта к совершаемым действиям. Это отношение заключается в сознаваемой установке на овладение определенными знаниями, умениями, навыками.

Таким образом, учение имеет место там, где действия человека управляются сознательной целью усвоить определенные знания, навыки, умения.

Отсюда видно, что учение, так же как труд, является специфически человеческой деятельностью. У животных возможно лишь научение. Да и у человека учение возможно лишь на той ступени, когда он овладевает способностью регулировать свои действия сознаваемой идеальной целью. Как мы видели в прошлой лекции, эта способность достигает достаточного развития лишь к 4—5 годам, формируясь на базе предшествующих видов деятельности — игры, речи, практического поведения и др.

Отсюда видно, также, что первым исходным условием для формирования у ребенка учебной деятельности является создание у него сознательных установок на усвоение определенных знаний, умений и навыков, превращение этих установок в цели его деятельности. Можно, конечно, учить в форме игры. Но нельзя учиться, играючи.

Несомненно также, что сама жизнь учит многому. Но переживания человека, его труд и борьба не становятся от этого учебными. Жизнедеятельность нельзя превратить в тренировочное упражнение, ибо она остается тогда деятельностью, но перестанет быть жизнью.

На непонимании этого различия между научением и учением споткнулись многие ученые-педагоги. Они наблюдали, как трудно бывает учение и насколько легче иногда те же знания, умения и навыки усваиваются ребенком в игре, практическом поведении, трудовой деятельности. Отсюда, казалось, вытекало, что «школа учения» малопродуктивна. Она напрасно «мучает» детей и значительно выгоднее осуществлять обучение в форме игровой, бытовой, трудовой, исследовательской и прочих видов «естественной» деятельности ребенка. Так родились идеи всяческих «школ действия», «школ

труда», «исследовательских методов», методов «пр< тов», драматизации» и т.д. (Лай, Кершенштейнер, Д1 Наторп и др.).

Общим для всех этих педагогических систем яв ется то, что они «отменяют» учение как самосгояте. ную особую деятельность и заменяют его научен и t как побочным продуктом других видов деятельное!

Обосновано ли такое намерение? Чтобы ответить! этот вопрос, надо выяснить, какую роль играет учебно деятельность в развитии ребенка. Для этого рассмотрим подробнее структуру и развитие учебной деятельности.

Первый наблюдаемый ее компонент составляет, как мы видели, освоение предметных действий, т.е. формирование навыков.

Любое предметное действие складывается из определенных движений, связанных в пространстве и времени. Так, например, действие — написание буквы «а» складывается из зажимания ручки (карандаша) большим, указательным и средним пальцами, расположенными определенным образом по отношению к ручке и друг к другу. Далее — подъема ручки над бумагой и опускания на бумагу до соприкосновения с ней пера в определенном месте. Затем — круговое движение пером слева — направо вверх и далее против часовой стрелки, остановки в исходной верхней точке, движения вниз по наклонной прямой, поворота направо при дохожде-нии до нижнего уровня окружности и завершения дуговым движением слева направо.

Анализ предметных движений человека показывает, что, несмотря на внешнее многообразие, все они складываются, как правило, из трех простых элементов — «взять», «переместить», «отпустить» плюс вспомогательные движения корпуса (наклоны, повороты) и ног (поднять, опустить, нажать, переместить).

В разных видах движений эти элементы отличаются своей траекторией, длительностью, силой, скорость*), темпом (числом повторений за определенное время) и тем, какими частями тела они выполняются. С точки зрения качества движения характеризуются точностью, меткостью, ловкостью и координированностью.

Кроме предметных движений, в деятельности человека участвуют движения, обеспечивающие установку

и сохранение позы (стояние, сидение и т.д.), перемещение (ходьба, бег и т.д.), коммуникацию. К средствам последней относятся выразительные движения (мимика и пантомимика), смысловые жесты, наконец, речевые движения.

В указанных типах движений, кроме рук и ног, участвуют мышцы корпуса и лица, гортань, голосовые связки и др.

Таким образом, освоение предметного (или иного внешнего) действия заключается в овладении определенной системой движений.

Какой системой, каких движений?

Это зависит от цели действия и свойств предмета, на который она направлена.

Так например, чтобы взять стакан, надо строить движения иначе, чем чтобы взять карандаш. Ходьба на лыжах требует иного построения движений, чем ходьба пешком. Перемещение тяжелого груза определяет иную работу мышц, чем перемещение легкого пакета. Забивание большого гвоздя к потолку требует иной системы движений, чем прибивание его к полу.

Во всех этих примерах цель действия та же, но объекты его различны. И это различие объектов обуславливает разную структуру движений и мышечной деятельности. Исследования выдающихся советских физиологов П.К. Анохина, Н.А. Бернштейна, Э.А. Ас-ратьяна показали, что работа мышц управляется не только непосредственной задачей движений, но всегда и условиями, в которых оно осуществляется. Мышцы «подстраивают» свою активность к величине поднимаемой тяжести, сопротивлению отталкиваемого предмета, силе отдачи в рычагах суставов и т.д., так чтобы обеспечить заданное направление и скорость движений.

Более того, само выполнение движения непрерывно контролируется и корректируется сопоставлением его результатов с конечной целью действия. Больные, у которых нарушены такой контроль и корректировка, оказываются неспособны успешно выполнять даже самые простые действия. Они все время «промахиваются» мимо стакана, когда пытаются взять его со стола. Проносят стакан мимо рта, пытаясь напиться, и не могут поставить его на указанное место. Они садятся мимо стульев, режут ножом пальцы вместо хлеба, неспособны провести черту, придерживаясь строчки, и т.д.

Каким же образом происходит этот контроль? Здесь многое еще неясно. Бесспорно лишь одно — что это происходит с помощью органов чувств (зрения, слуха, мышечного чувства и т.д.). Именно органы чувств выступают в роли канала обратной связи, по которому непрерывно собирается информация о результатах совершаемых движений.

Исследования показали, что сама скорость научения и его качество тесно зависят от количества этой контрольной информации. Например, в лабиринтном опыте, где возможны были ошибки (8), все крысы на первой попытке совершали в среднем 6—6,5 ошибочных поворотов. Но зрячие крысы научались безошибочно проходить лабиринт уже после 4-х попыток. Слепые достигали высшего уровня научения лишь после 20 попыток, и самое лучшее, чего они могли добиться, это одна ошибка на попытку. Наилучшее достижение для слепо-глухих крыс составляло в среднем 3 ошибки на попытку и достигалось оно после 30 попыток. Крысы, лишенные зрения, слуха и обоняния не достигали результата, лучшего, чем в среднем 5 ошибок на попытку (после 30-40 попыток).

У людей роль сенсорного контроля движений хорошо иллюстрируется опытами, в которых испытуемый должен очертить контур геометрической фигуры — например, шестиконечной звезды, глядя на ее отражение в зеркале. Как правило, это сначала никак не удается сделать безошибочно, потому что движения карандаша, которые он видит в зеркале, направлены в сторону, противоположную той, в которую движется его рука. Только по мере тренировки испытуемый научается использовать данные зрения и правильно координировать их с движениями рук.

Еще интереснее с этой точки зрения опыты Р. Хелда. В них испытуемому надевали призматические очки, которые искажали картину положения предметов, их формы и движений руки по сравнению с действительностью. Оказалось, что в этом случае человек совершенно теряет способность правильно управлять своими движениями (брать предметы, касаться их, ставить на заданное место и т.д.) Лишь после длительной тренировки он научался корректировать эти искажения. Если же зрительные сигналы еще запаздывали примерно на 0,27 секунды, то адаптации к искажениям не удавалось достичь уже никакой тренировкой. Кстати, оказалось, что и животные, лишенные активных движений, не могли управлять движениями своей лапы, если они ее не видели.

Отсюда видно, что управление движениями осуществляется по принципу обратной связи. Каналом этой связи служат органы чувств, а источником информации — определенные воспринимаемые признаки предметов и движений, которые играют роль ориентиров действия.

Такую форму обратной связи П.К. Анохин назвал обратной афферентацией.

Из сказанного видно, что освоение предметного (или иного внешнего) действия не ограничивается овладением способами выполнения определенной системы движений.

Оно необходимо включает в себя освоение способов сенсорного контроля и корректировки движений в соответствии с их текущими результатами и свойствами объектов действия. Основой этого процесса является усвоение чувственных ориентиров, информирующих мозг о состоянии внешней среды, протекании в ней движений и его результатах.

Так кузнец соразмеряет силу удара молота со степенью нагрева поковки, определяя ее на глаз по цвету раскаленного металла. Плотник силу нажима на рубанок и скорость движения им соразмеряет с меняющимся мускульным ощущением сопротивления дерева. Крановщик проводит груз по сложной и наиболее выгодной траектории, координируя ее строго соразмерными и беспрерывными движениями рук и ног под контролем зрения. Шофер, тормозя машину, координирует силу нажатия на тормоз со скоростью движения, состоянием дороги, весом машины и т.д.

Все эти ориентиры, однако, определяют, как мы видели, движения не сами по себе, а в соответствии с целью действия.

Так, например, использование циркуля для вычерчивания кругов и для измерения отрезков требуют разных систем движения. Движения карандашом при написании буквы «а» иные, чем при написании буквы «о». Система движений опоздавшего пассажира, который бежит за автобусом, никак не устроит бегуна, собирающегося побить рекорд.

Во всех этих случаях мы имеем те же объекты действий (циркуль, карандаш, бумагу) или даже те же действия (бег). Но цели этих действий различны и поэтому различны системы движений, из которых они складываются.

Таким образом, структура движений, из которых состоит действие, в конечном счете управляется и регулируется его целью. Именно с точки зрения цели и оцениваются результаты выполняемых движений и производится их корректировка. Именно цель действия определяет, какие свойства и состояния вещей становятся ориентирами его выполнения, контроля и коррекции.

Но целью у человека чаще всего является то, что в данный момент отсутствует. Следовательно, она представлена в мозгу каким-то образом, моделью, нервными связями или иным способом. Именно с этой моделью желаемого будущего сопоставляются результаты действия. Она управляет рисунком движений и корректирует его.

Так, даже в простом случае, когда человек берет стакан воды и подносит к губам, чтобы напиться, действия его управляются какими-то моделями желательного результата — питья, а также того пути, который должна рука пройти к стакану и затем — со стаканом к губам. Эти модели предстоящего действия и его результатов, которые предваряют в мозгу само действие, физиологи называли «опережающим отражением», «акцептором действия», (П.К. Анохин), «моделью потребного будущего», «двигательной задачей» (Н.А. Бернштейн), «нужным значением» и «моделью будущего» (Миттелыитедт, У. Эшби), «образцом» и.т»д.

Разнообразие названий отражает разнообразие предлагаемых гипотез о том, что представляют собой эти модели, как они складываются в мозгу и функционируют. Достоверно мы всего этого не знаем. Но что само такое предварительное представление будущих действий и их ожидаемого результата в мозгу каким-то образом осуществляется, вполне достоверно. Без этого, как мы видели, невозможна была бы трудовая деятельность. Более того, без этого необъяснимым было бы даже антиципирующее поведение животных.

Рассмотренные три стороны любого действия можно соответственно назвать его моторными (двигательными), сенсорными (чувственными) и центральными компонентами. Соответственно, функции, которые они выполняют в осуществлении действия, могут быть определены как исполнение, контроль и регулирование.

Способы исполнения, контроля и регулирования действий, которыми пользуется человек в ходе деятельности, называют приемами этой деятельности.

Каждая из этих функций у человека может реализовываться сознательно и бессознательно. Так, например, система движений гортани, необходимая, чтобы произнести слово, совершенно не сознается человеком. Не сознаются, как правило, те сложные сочетания мышечных сокращений и растяжений, которые необходимы для выполнения любого движения. Их моделирование мозгом происходит, по-видимому, где-то на чисто физиологическом уровне.

Но зато звучание слова, которое человек собирается произнести, всегда предвосхищается на уровне сознания. Всегда осознаются, как правило, конечные цели действий, а также общий их характер. Например, человек, едущий на велосипеде, не может этого делать совершенно в бессознательном состоянии. Он должен представлять в целом куда едет, каким путем, с какой скоростью и т.д. То же относится к любым трудовым, игровым и прочим действиям. Наконец, некоторые действия могут выполняться как на уровне сознательного, так и на уровне бессознательного регулирования. Например, ходьба — типичный пример автоматизированной деятельности, большая часть движений в которой осуществляется бессознательно. Но при ходьбе по канату исполнение этих движений, их сенсорный контроль и центральное регулирование становятся (особенно у неумелого канатоходца) объектом самого напряженного сознавания.

Возможно и обратное явление, когда определенные стороны действия требуют сначала детальной сознательной регуляции, а затем начинают выполняться при все меньшем участии сознания —* как говорят о таких случаях, автоматизируются.

Именно такую частичную автоматизированность выполнения определенных действий у человека называют навыком.

Понятие человеческого навыка, по-существу, относительно. С одной стороны, фактически любое действие человека частично автоматизировано, поскольку человек никогда не сознает до конца всех элементов его регуляции, исполнения и контроля — например, необходимых мышечных сокращений. С другой стороны, никакое действие человека не бывает до конца автоматизированным, потому что как элемент деятельности в конечном счете оно вызывается и управляется сознательной целью.

Поэтому определение навыка у человека может быть дано лишь применительно к некоторой точке отсчета — так сказать, «в координатах научения». Если принять за начало отсчета соотношение сознательного и бессознательного компонентов движений в начале научения, то увеличение удельного веса бессознательного компонента в результате научения будет показателем формирования навыка.

Мы говорим — объема бессознательной регуляции именно движений. Потому что регуляция движений и регуляция действий это не то же самое. Возрастающая автоматизация движений может сопровождаться одновременным расширением сознательной регуляции действий, в которые входят эти движения.

Так, например, автоматизация движений, с помощью которых велосипедист удерживает машину в равновесии, позволяет ему перенести внимание на окружающее уличное движение, профиль дороги и т.д. и на этой основе более сознательно регулировать свои действия. Аналогично, автоматизированное движение пианиста при нахождении нужных клавиш позволяет резко повысить уровень сознательного управления выполнением действий в целом, нюансировать игру в соответствии с творческим замыслом произведения.

Вообще, по-видимому, о чистом навыке, как механизме поведения, можно говорить лишь у животных. У человека же любая деятельность, кроме патологических случаев, в конечном счете управляется сознанием.

Автоматизация тех или иных компонентов действия лишь смещает объект сознательной регуляции, выдвигает в круг сознания общие цели действия, условия его выполнения, контроль и оценку его результатов.

Изменения структуры действия, которые становятся возможными благодаря этому, сводятся к следующему.

Ряд частных движений, которые до того совершались изолированно, сливаются в единый акт, в одно сложное движение, где нет «заминок» и перерывов между отдельными составляющими его простыми движениями. Так, например, переключение передачи, которое у ученика происходит как «ступенчатое действие», у опытного шофера выполняется одним плавным движением руки.

Устраняются лишние и ненужные движения. Так, например, начиная учиться опиливанию, ученик совершает при этой операции множество лишних движений: раскачивает корпус, нагибает голову и т.д. По мере освоения действия все эти ненужные движения исчезают.

Появляется совмещение, т.е. одновременное выполнение движений обеими руками (если нужно, «ногами»). Так, например, начинающий токарь осуществляет сначала подвод резца, отдельно давая ему сначала продольное, а затем поперечное движение. Опытный токарь сразу подводит резец к детали кратчайшим путем по диагонали, одновременно вращая одной рукой маховик продольной, а другой — поперечной подачи суппорта. Ускоряется темп выполнения движений. Таким образом, при освоении действия появляется возможность для изменения в сторону большей экономности всех его двигательных сторон: состава движений (он упрощается), последовательности движений (она становится непрерывной) и сочетания движений (они осуществляются одновременно), а также их скорости.

Зрительный контроль над выполнением движений в значительной мере заменяется мускульным (кинестетическим). Примеры: печатание вслепую машинисткой; нанесение слесарем ударов молотком по зубилу без зрительного контроля (слесарь смотрит при ударе не на шляпку, а на лезвие зубила) и т.п.

Вырабатываются специальные сенсорные синтезы, которые позволяют определять соотношение различных величин, определяющих характер движений. Например, глазомер и чувство скорости — у шофера, чувство материала — у плотника, тонкое различие размеров — у токаря и шлифовщика, чувство положения в пространстве — у летчика. (Сюда же, наверное, следует добавить чувство меры — у автора!)

Развивается способность быстро различать и выделять ориентиры, важные для контроля результатов действия. Так, у шофера развивается способность выделять в шуме мотора признаки, характеризующие его нагрузку; у сталевара — оттенки цвета, характеризующие состав металла и температуру сводов печи и т.п.

Таким образом, по мере освоения действия появляется возможность для более точного и быстрого непосредственного качественного контроля его результатов и условий выполнения.

Внимание освобождается от восприятия способов действия и переносится главным образом на обстановку и результаты действий.

Некоторые расчеты, решения и другие интеллектуальные операции начинают осуществляться быстро и слитно («интуитивно»). Так, например, восприняв на слух перегрузку двигателя, шофер, не обдумывая, сразу понимает, какую передачу надо включать; аппаратчик, прочитав показания приборов, сразу «видит», какие нарушения возникли в работе оборудования и что следует предпринять, чтобы их устранить.

Появляются все шире антиципации. Благодаря этому внутренняя подготовка к следующим движениям происходит уже во время предшествующих, что резко сокращает время реакции. Так, например, начиная посадку, летчик внутренне уже готов ко всей стандартной серии приемов, из которых складывается выполнение данного типа посадки в данных условиях. Поэтому переход от данного приема к следующему происходит без специального планирования. Планируется только то, какой способ посадски надо избрать.

Как возникают эти изменения в приемах действия, каков их психологический механизм?

В основе своей это тот же механизм, что и у научения животных, а именно исследовательские попытки и отбор. Человек пробует выполнить определенное действие, контролирует результат. Успешные движения, оправдавшие себя ориентиры и способы регуляции постепенно отбираются и закрепляются; неудачные и не оправдавшие себя — подавляются и отсеиваются.

Без таких повторных практических попыток никакое формирование навыка невозможно.

Опираясь на этот факт, некоторые психологи, в частности, бихевиористы, принципиально отождествляют процессы научения, и, прежде всего, процессы формирования навыка у человека и животных.

Однако, сходство базисного (физиологического) механизма не должно заслонять принципиального отличия этих процессов. Выполнение действия у человека, как мы видели, всегда так или иначе регулируется сознанием. Поэтому те же самые процессы, которые имеют место у животных, приобретают у человека принципиально иной характер. Практические пробы носят у него характер сознательных попыток воспроизвести определенные движения. Контроль результатов, оценки условий, корректировки действий тоже являются до той или иной степени сознательными.

Это перестраивает сами источники исследовательских попыток. Подражание начинает опираться на сознательное целенаправленное наблюдение образца осваиваемых действий. И самое главное — выбор и регуляция приемов начинают управляться осмысливанием их цели и представлением их содержания.

Ведущим средством для этого служит речевая деятельность — словесное воспроизведение человеком наблюдаемых и выполняемых действий, а также идеальная деятельность, — воспроизведение «в уме» образа действия, которое требуется совершить.

Так в одном эксперименте 11-летние дети должны были собрать блок из шести деревянных деталей после показа экспериментатором того, как это делается. На попытку давалось 60 секунд. Если испытуемые за это время не справлялись с задачей, то им снова показывали образец правильной сборки. И так — до 30 раз. Все дети были разделены на 4 группы по 25 человек в каждой.

Первая группа, наблюдая показ, должна была одновременно считать до ста парами. Так что у детей этой группы было исключено словесное воспроизведение «про себя» наблюдаемых действий экспериментатора. Из этой группы только 3 человека в конце концов научились решать задачу.

Вторая группа смотрела молча, но экспериментатор вслух описывал, что он делает. В этой группе научились все 25, причем в среднем за 14 попыток.

Наконец, четвертая группа описывала, что делает экспериментатор, а он поправлял их словесное описание при ошибках. В этой группе результат был наилучшим. Все 25 человек научились в среднем за 12 попыток.

Существенно отметить, что дети, которые затрудняются в словесном описании наблюдаемых действий, испытывают особые трудности в их имитации. И обратно, быстрее всего научались обычно те, кто мог дать хороший словесный отчет о том, что делает экспериментатор.

Эксперименты, выявляющие роль идеальной деятельности в формировании навыка, были проведены в нашей лаборатории. На табло перед испытуемым одна за другой зажигались 8 лампочек разных цветов. В ответ испытуемый должен был нажать на пульте кнопку того же цвета. Сначала вспышки следуют одна за другой с довольно большими интервалами. Когда испытуемый дважды безошибочно реагирует на все сигналы, скорость их увеличивается. И так до шестой скорости, на которой успеть правильно отреагировать можно только при максимально развитом навыке.

Конечно, у разных людей это получалось по-разному. Но в среднем для отработки навыка на уровне шестой скорости испытуемым требовалось около 180 практических проб.

После того, как быстрота научения каждого испытуемого была таким образом установлена, условия формирования навыка видоизменялись. Теперь испытуемый определенное число попыток (разумеется, по новой программе) должен был осуществлять «в голове». Он молча смотрел на зажигающиеся лампочки и представлял себе, какую кнопку в ответ надо нажать, какая лампочка загорится следующей и т.д.

Что же обнаружилось? Оказалось, что для большинства испытуемых введение «мысленных действий» резко сокращало общее число попыток, необходимых для формирования навыка. Так, например, при 12—16 предварительных мысленных «проигрываниях» 80% испытуемых требовалось в среднем только 60—70 практических попыток для формирования того же уровня навыка (вместо 180).

(Правда, у 20% испытуемых суммарное число попыток (идеальных плюс практических) оставалось постоянным. А у 4—5% введение «идеальных попыток» даже тормозило развитие навыка).

Эти принципиальные отличительные особенности механизма формирования навыков у человека обуславливают и закономерности процесса их формирования. Навык возникает как сознательно автоматизируемое действие. Он функционирует как автоматизированный прием выполнения действия. Его роль заключается в освобождении сознания от контроля над выполнением приемов действия, а выработка идет через перенос сознания на цели и условия действия.

Количественные закономерности этого процесса могут быть выражены с помощью уже известных вам «кривых научения» (см. лекцию II). Вообще говоря, кривые, которые получаются при описании результатов конкретных экспериментов, очень разнообразны. Даже у того же человека для сходных задач никогда не получается одинаковых кривых.

Но в общем все получающиеся кривые, можно подразделить на два типа: а) кривые с отрицательным ускорением (сначала формирование навыка идет быстро, а затем все более замедляется, приближаясь к некоторому предельному уровню скорости, числа ошибок и т.д.); б) кривые с положительным ускорением (сначала овладение действием идет медленно, а затем все быстрее).

Первый тип кривых характерен для процесса, в котором преобладает механическое научение; второй — для случаев, когда овладение навыком требует по преимуществу понимания.

Из аналитической геометрии известно, что любую плавную непрерывную кривую можно описать с помощью определенной алгебраической формулы (например, многочленов я-го порядка). Таким образом, ход формирования навыка можно приближенно выразить некоторой математической моделью.

Чаще всего для этой цели используется формула гиперболы. Эта кривая имеет достаточно простое аналитическое выражение и вместе с тем обладает как раз теми свойствами, которые характерны для кривых научения. Она возрастает сначала быстро, а затем все медленее, приближаясь к некоторому предельному уровню (ассимптоте), которого, однако, никогда не достигает.

Можно, конечно, использовать и другие функции. Например, степенную, логарифмическую и др. Лишь бы они описывали замедляющийся или ускоряющийся прирост результата.

Можно воспользоваться и средствами дифференциального исчисления. Такие модели будут уже описывать не только интегральный результат, но и скорость формирования навыка.

За последние пятьдесят лет было предложено множество таких моделей. Все они, при использовании соответствующих методов экстраполяции и интерполяции, позволяют более или менее близко описывать результаты, получающиеся в некоторых видах научения.

Однако, все эти модели не дают общего закона и не объясняют, почему научение протекает так, а не иначе.

В последние десятилетия были предприняты попытки построить и модели, воплощающие определенные принципы научения, а не только его наблюдаемое протекание.

С помощью математических методов можно рассчитать, как будет идти развитие навыка при разных законах реакций, при разных значениях а и А, а также р_о. Итоги можно сравнить с данными соответствующих экспериментов и проверить, насколько хорошо модель предсказывает их результаты. Это называют оценкой прогностичности модели.

Многие модели такого типа были построены разными учеными. Некоторые из них показали для отдельных случаев хорошую прогностичность.

Перспектива превращения теории научения в точную науку, которую сулят такого рода попытки, конечно, очень увлекательна. Но пока что все предложенные модели показывают удовлетворительное совпадение с фактами лишь для очень ограниченного числа простых случаев научения и притом лишь в очень строго очерченных искусственных условиях.

Невольно возникает подозрение, что это вызвано не столько недостатками отдельных предложенных моделей, сколько ошибочностью их главного предположения — любое научение протекает по одинаковым количественным законам. Факты, наоборот, свидетельствуют, что процесс научения очень пластичен. Он приспособляется к условиям, в которых протекает. Там, где эти условия организуют в соответствии с заданной моделью, процесс научения приспособляется к ним и протекает так, как предсказывает модель. Где эти условия изменяются, модель оказывается несостоятельной.

Нам удалось получить математическое доказательство этого утверждения. Однако, здесь, по-видимому, нет возможности в него углубляться.

Все дело в том, что формирование отдельного навыка никогда не является самостоятельным изолированным процессом. На него влияет, в нем участвует весь предшествующий опыт человека (плюс его цели).

Каждый навык всегда функционирует и складывается в системе навыков, которыми владеет человек. Один из них помогают навыку складываться и функционировать, другие — мешают, третьи — видоизменяют и т.д. Это явление получило в психологии наименование взаимодействия навыков.

Как оно происходит? •

Напомним, что действие определяется его целью, объектом и условиями (ситуацией). Осуществляется же оно как система определенных приемов двигательного исполнения, сенсорного контроля и центрального регулирования. Успешность действия, т.е. эффективность навыка, зависит от того, насколько эти приемы соответствуют цели, объектам и условиям действия.

Общий закон выработки навыка заключается, как мы видели, в том, что столкнувшись с новой задачей, человек пытается сначала использовать такие приемы деятельности, которыми он уже владеет. При этом, он, разумеется, руководствуется задачей, перенося на нее приемы, которые в его опыте применялись для решения аналогичных задач.

Таким образом, исходная точка, от которой начинается формирование нового навыка, определяется у человека двумя главными моментами. Во-первых, тем репертуаром навыков, которым он уже обладает. Во-вторых, тем, как он воспринимает и осмысливает новую задачу, с чем ее сравнивает, что выделяет в ней, как существенное.

Так, например, в русском языке предметное отношение «обладатель — обладаемое» выражается грамматической конструкцией:

обладаемое (именит, падеж) + обладатель (родительный падеж).

Например, «шляпа (обладаемое) ученика (обладатель)», «Гиперболоид инженера Гарина» и т.п.

В венгерском языке то же самое отношение выражается противоположным способом:

обладатель (именит, падеж) + обладаемое (в притяжательной форме, указывающей лицо обладателя).

Например, «а tanulo kalapja» (буквально — «ученик шляпа его»), «Garin mernok hiperboloida» «Инженер Гарин гиперболоид его» и т.п.

Известно, что человек, знающий только русский язык, на первых порах испытывает серьезные затруднения при изучении венгерского, так как срабатывает его языковой навык. Он пытается решить задачу — выразить отношение принадлежности предметов привычным грамматическим способом.

В ином положении будет человек, хорошо владеющий, например, азербайджанским языком. В нем отношение принадлежности выражается сходной (хотя и не совсем такой же) конструкцией:

обладатель (родительный падеж) + обладаемое (в притяжательной форме, указывающей лицо обладателя).

Например, «муэллимин шляпасы» (буквально: «учителя шляпа его»).

Отправляясь от сходства с азербайджанским языком, такой человек с самого начала будет испытывать меньшие препятствия при выборе способов выражения принадлежности предметов по-венгерски.

Отсюда видно, что успешность переноса приемов деятельности зависит от того, насколько верно оценивается сходство задач с точки зрения способов их решения.

Здесь, по-видимому, возможны два крайних случая. Первый — когда цель, или объекты, или условия двух действий воспринимаются человеком, как сходные, между тем как в действительности эти действия различны по приемам исполнения, контроля или центрального регулирования.

В этом случае отправной точкой оказываются неэффективные приемы действия. Обнаружение их ошибочности, преодоление и замена верными новыми приемами требует времени и многократных попыток. Формирование навыка затрудняется и замедляется. Тогда говорят об отрицательном переносе, или — интерференции навыков.

Так, например, на уроках рисования детей учат проводить вертикальную прямую движением карандаша «сверху — вниз». На уроках же черчения их учат решать ту же задачу движением «снизу — вверх». Эта противоположность способа выполнения действий, сходных по цели, вызывает серьезные затруднения у семиклассников при овладении навыками черчения. Аналогичные затруднения наблюдаются, когда токарь переходит со станка, у которого автоматическая подача включается поворотом рычага вверх, на станок, у которого для этого требуется поворот вниз. Он долгое время делает ту же ошибку — «по-старому» поворачивает рычаг вверх.

Яркий пример интерференции навыков, вызванной различием приемов действия при сходстве цели и условий, наблюдается при обучении операции правки металла. Так, для правки круглого материала (валика, гвоздя) требуется наносить удары по выпуклостям. Правка же листового материала требует ударять молотком не по выпуклым местам, а по их краям. Ученики, как правило, пытаются сначала решить задачу привычным способом (как выпрямляли гвозди), т.е. ударами по выпуклостям. В результате бугор просто перемещается в другую сторону, или расплющивается в складки, или даже увеличивается.

Драматическая демонстрация этого механизма интерференции навыков произошла недавно в массовых масштабах в Швеции. Здесь, в один прекрасный день приказом был объявлен переход всего транспорта с левостороннего движения на правостороннее. Результатом явилась в этот день невероятная «каша» на улицах городов и рекордное число аварий.

Второй возможный крайний случай, это, когда цели, объекты или условия двух задач внешне различны, тогда как действия, необходимые для их правильного решения, сходны по приемам исполнения, контроля или центральной регуляции.

Так, например, наличие у ученика хороших навыков опиливания напильником значительно облегчает для него овладение приемами резания металла ножовкой. Здесь, при различии объектов и цели действия, имеет место сходство приемов исполнения и сенсорного контроля. В обоих случаях распределение усилий между двумя руками, необходимое для сохранения горизонтального движения инструмента, практически одинаково.

В этом случае отправной точкой служат верные действия, и фомирование навыка значительно облегчается. Тогда говорят, что имеет место положительный перенос или индукция навыков.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

2. ЗНАНИЯ И УМЕНИЯ. ФОРМИРОВАНИЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

В прошлой лекции мы подошли к важному выводу о системности человеческих действий и решающем ее влиянии на процесс освоения новых действий. Проявление этого влияния мы увидели в фактах взаимодействия навыков, в частности, переноса приемов исполнения и сенсорного контроля действия.

Отрыв, отделение действия от тех условий, в которых оно сформировалось, и перенос его в новые условия, на новые объекты представляет собой очень важное событие с далеко идущими последствиями.

Как мы уже знаем, в ряде случаев оно позволяет сразу, без проб и ошибок, успешно решать новые типы задач, т.е. открывает пути к принципиально новому типу адаптивного поведения — интеллектуальному. В связи с такой его важностью, подобное действие, отделившееся от конкретных условий, в которых оно возникло, мы будем обозначать особым термином — операция.

Мы уже видели, что такое превращение действия в операцию, т.е. его перенос возможен только на основе определенной центральной (психологической) деятельности: усмотрения сходства, обобщения и т.д.

Но возможен и перенос самих приемов центральной регуляции действия, т.е. превращение психических действий в операции. Так, в опытах с «зеркальным рисованием» по контуру навыки корректировки движения, выработанные при рисовании левой рукой, сказывались при переходе к рисованию правой рукой. Этим же объясняется тот факт, что характерные признаки почерка сохраняются у человека, какими бы буквами он ни писал. Более того, они обнаруживаются и при письме левой рукой, при письме карандашом, зажатым в зубы, и даже зажатым между пальцами ноги.

Сходство структур центральной регуляции объясняет, почему языки, сходные по грамматическому строю и лексическому составу (например, английский и немецкий, русский и украинский), осваиваются легче. Этот же тип переноса позволяет применять освоенные вычислительные приемы к самым различным числам, использовать общие формулы для решения различных задач и т.д. В конечном счете он лежит в основе автоматического применения приемов логического мышления при осмысливании, рассуждении, решении задач и т.д.

Неудивительно, что проблема переноса является одной из центральных проблем педагогической психологии. Правильно и успешно осуществлять перенос освоенных действий на новые задачи — значит быстро и с минимумом ошибок осваивать новые виды деятельности. Чем шире круг объектов, к которым человек может правильно применить освоенные действия, тем шире круг задач, которые он в состоянии решить на основе имеющихся навыков. Проще говоря, чем шире и точнее перенос освоенных действий у человека, тем большему он научился, тем плодотворнее результаты его учения, тем эффективнее они помогают ему в его деятельности.

Что же служит источником этого важнейшего явления?

Все существующие теории по этому поводу можно разделить на две группы. Одна из них видит источники переноса в свойствах самих объектов и условий действия. Если у нового объекта или ситуации имеются элементы или стороны, которые уже встречались в опыте, то они вызывают «срабатывание» соответствующих навыков. Иными словами, навык переносится с одной ситуации на другую преимущественно на основе общности их элементов.

Так, после заучивания системы движений А Б В Г Д Ж 3 И легко усвоить действия, включающие движения АБВГДЖЗИКУ, потому что большинство из них уже усвоены ранее. Имея навыки умножения однозначных чисел и сложения многозначных, можно освоить умножение многозначных чисел, потому что оно основано на употреблении перечисленных ранее навыков. Вообще, школьник научается истории, физике, биологии и другим предметам, потому что употреблению большинства слов и символов, используемых при этом, он научился ранее. Основателем изложенной точки зрения был Торндайк.

Другая группа теорий (идущих от Джедда) видит источник переноса в свойствах и способностях субъекта действия — человека. С точки зрения этих теорий перенос происходит на основе применения человеком общих принципов к решению различных родственных задач. Эта идея доказывается тем, что понимание принципа решения задачи, как правило, сразу обеспечивает выбор, т.е. перенос на нее правильных действий.

Что можно сказать об этих теориях?

Каждая из них верно отмечает некоторые условия, при которых облегчается перенос навыков. Однако, обе они касаются только внешней стороны дела.

Конечно, включение уже освоенных приемов облегчает формирование нового навыка. Применение общего принципа, со своей стороны, облегчает выбор подходящих приемов. В обоих случаях объективной основой переноса является сходство целей, объектов или условий осваиваемого действия и действий, которые уже освоены человеком.

Но одного этого объективного сходства недостаточно. Чтобы перенос состоялся, субъект должен обнаружить, усмотреть или понять сходство, т.е. обладать соответствующей способностью к сопоставлению и обобщению. С другой стороны, этой способности, самой по себе, недостаточно тоже. Надо, чтобы было к чему ее применить, т.е. чтобы в психике были как-то представлены, отражены объекты, условия и цели действий.

Как представлены? Именно как объекты, условия и цели действий. Что это значит? Это значит, что вещи, явления и ситуации действительности должны быть представлены признаками, которые обнаруживаются при тех или иных действиях над ними и определяют приемы по отношению к ним.

Такая система психических моделей, представительствующих вещи, явления и ситуации через свойства, которые они обнаруживают при взаимодействии с человеком, выступая в качестве объектов, условий и целей его действия, именуется опытом.

Именно в этом смысле можно сказать, что любой перенос навыков основывается на опыте. Или иначе — что опыт позволяет человеку целесообразно действовать в новых для него ситуациях по отношению к новым для него вещам и явлениям.

Возможность эта основывается на том, что психика классифицирует бесконечное разнообразие вещей и явлений реальности с точки зрения их отношения к конечному числу целей, которые ставит перед собой человек, и действий, которые он осуществляет. Поэтому набор признаков, с помощью которых психика моделирует вещи, т.е. алфавит, в котором она описывает реальность, всегда конечен. Соответственно, каждый признак в нем является обобщенным. Он повторяется в множестве различных вещей, явлений и ситуаций. Это повторение определенного обобщенного признака (или признаков) в различных вещах, явлениях или ситуациях и представляет собой их сходство. То самое сходство, которое обуславливает перенос старых приемов действия в новые ситуации, на новые вещи и явления.

Но сходство сходству рознь, и перенос переносу рознь. Ведь отрицательный перенос, т.е. ошибочные действия, тоже основывается на сходстве.

Так, например, ошибки шведского шофера при переходе с левостороннего на правостороннее движение вызваны вовсе не тем, что он «усмотрел» сходство там, где его нет. Сходство есть. Объект управления — машина — остался тем же. Цель та же. Способы управления — те же. Изменилась только ситуация, и, соответственно, приемы центральной регуляции действий. Вот этого различия психика еще не научилась «усматривать», и поэтому пускает в ход старые навыки сенсорной и центральной регуляции, закрепленные в опыте.

Следовательно, для успешного «правильного» переноса действий мало одного лишь сходства вещей, явлений или целей, ситуаций с точки зрения тех или иных обобщенных признаков. Надо, чтобы это сходство обеспечивало при использовании сходных действий сходные результаты. Такие признаки (свойства), наличие которых у вещей (явлений, ситуаций) обеспечивает при применении к ним сходных действий сходные результаты, называют существенными.

Так, например, применение к разным треугольникам той же операции — суммирования внутренних углов — всегда дает тот же результат — 180°. Соответственно — это существенный признак. Аналогично, какой бы газ мы ни помещали в замкнутый сосуд, он всегда будет занимать весь объем. Это — существенный признак газа. Какие бы преобразования энергии мы ни осуществляли, ее общая величина остается неизменной. Это — существенное свойство нашей Вселенной и т.п.

Разумеется, что существенность признака (свойства) зависит от того, какие действия мы имеем в виду и какие результаты нас интересуют. Например, если мы поместим в сосуд животное и накачаем кислород, то оно останется в живых, а если накачаем азот, умрет. С точки зрения этого признака указанные два газа окажутся существенно различны. Иными словами, существенность признака всегда реализуется лишь в пределах определенных целей, объектов и условий соответствующего воздействия на вещи, явления, ситуации. Формулировки существенного признака в сочетании с указанием операций, которые его выявляют, а также целей, объектов и условий, в рамках которых он существует, именуют научным законом.

Системы психических моделей, представительствующих существенные признаки (свойства) вещей, явлений и ситуаций реальности, а также определяющие их научные законы, именуют знаниями.

Отсюда видна разница между опытом и знаниями. Опыт шире. Он обуславливает любой перенос действий, в том числе и отрицательный. Знания представляют собой опыт, систематизированный по линиям общих свойств реальности, существенных для практической и познавательной деятельности человечества. Они составляют основу правильного успешного переноса действий при столкновении с новыми объектами, условиями и задачами.

Таким образом, формирование и усвоение соответствующих знаний составляет предпосылку целесообразной и эффективной деятельности человека при столкновении с новыми объектами, ситуациями, задачами.

Как же происходит этот процесс?

Общий ответ мы получили уже ранее. Формирование и усвоение знаний происходит в процессе и на основе деятельности человека, которая выявляет свойства и связи элементов реальности, инвариантные к определенным их преобразованиям. Причем, процесс этот может происходит на базе любой деятельности, к которой способен человек. Это может быть предметная деятельность. Например, манипулирование предметами, механическая их обработка, химическое соединение и разложение, сборка и разборка, взвешивание, измерение, взаимное перемещение и т.д. Это может быть перцептивная деятельность. Например, рассматривание, слушание, наблюдение, слежение и т.д. Наконец, это может быть символическая деятельность. Например, изображение, называние, обозначение, словесное описание, высказывания, повторение слов и высказываний и т.д.

Обычно все эти виды деятельности в процессе учения тесно переплетены. Так, усваивая классификацию растений, ученик рассматривает их (перцептивная деятельность), отделяет основные части цветка (предметная деятельность), описывает то, что видит (речевая), зарисовывает (предметная и перцептивная), называет их (речевая) и т.д. В разных случаях соотношение этих видов деятельности различно. Так, при усвоении трудовых знаний, важнейшим их источником является предметная и перцептивная деятельность, а знания в области истории формируются в основном на базе речевой и перцептивной деятельности и т.д.

Но как бы ни соотносились названные виды деятельности в процессе учения, все они являются лишь предпосылкой формирования знаний. Они могут стать источником знаний, а могут и не стать.

Для того, чтобы знания возникли, необходимо, чтобы психика человека извлекла из выполняемой деятельности и ее результатов информацию о соответствующих существенных свойствах реальности и построила внутренние модели этих свойств реальности. Иными словами, для формирования знаний необходима одновременная активная внутренняя психическая деятельность субъекта по сбору и переработке информации, которая возникает благодаря внешней деятельности.

Механизмы этой психической деятельности мы уже видели. Они включают семантическую и статистическую фильтрацию сигналов с точки зрения их значимости, их анализ и синтез, формирование на этой основе алфавитов значимых свойств реальности и словаря ее объектов и т.д.

Итог этой деятельности — формирование в психике системы моделей, представительствующих свойства и связи элементов реальности, инвариантных к определенным их преобразованиям в рамках соответствующих практических, перцептивных или символических действий.

Так, например, при перестановке кубика, его рассматривании с разных сторон, назывании разными словами форма кубика и другие его свойства (цвет, твердость, вес и т.д.) не меняются.

Эта инвариантность свойств кубика к его перемещениям в реальности и зрительном пространстве выделяет его как самостоятельный объект, моделируемый в психике представлением о кубике и словом «кубик».

Выделение психикой элементов реальности по признаку инвариантности их свойств к операции перемещения в пространстве составляет операцию классификации реальности на объекты.

Аналогично, количество объектов не меняется при их перестановке. Эта инварианта закрепляется в понятии числа.

Можно показать, что таким же образом выделяются категории размера, формы, массы, пространства, времени и др., как существенных свойств вещей и явлений.

Переработка информации о реальности, получаемой из деятельности, в значительной части сводится к выделению в ней этих существенных свойств, т.е. классификации элементов реальности на объекты по признакам размера, массы, формы, положения в пространстве, функции, способов употребления и т.д.

Объекты, инвариантные к данному преобразованию по одному свойству, могут варьировать по другим. Так, например, кубики, одинаковые по форме, могут варьировать по размеру, так что их можно расположить в ряд по увеличению (или уменьшению) размера. Такая операция сопоставления объектов по вариации в них определенных признаков именуется сериацией.

Известный швейцарский психолог Пиаже показал, что большинство операций, с помощью которых психика извлекает информацию об инвариантах реальности, можно свести к классификации и сериации.

Это — очень важный вывод, потому что свойства операций сериации и классификации можно описать математически. Дело в том, что математика, по-суще-ству, представляет собой анализ видов и схем всех возможных (точнее, мыслимых) инвариантных преобразований, какие могут быть осуществлены вообще над объектами. Любое уравнение, любой математический вывод представляет собой преобразование или цепь преобразований, сохраняющих инвариантным определенный признак исходного выражения (например, величину, или отношение величин, или форму, или пространственные отношения и т.п.).

Более того, математика устанавливает сами условия, при которых некоторые самые общие признаки объектов (например, форма, величина, изменение и др.) сохраняют инвариантность к определенным преобразованиям. Один из разделов математики, который занимается этим вопросом — теория групп.

Под группой в ней понимается совокупность объектов, некоторый признак которых остается неизменным при определенном преобразовании любого из этих объектов.

Под преобразованием при этом понимают замену по определенному правилу одних элементов некоторого множества другими элементами того же или другого множества.

Так, например, сложение целых чисел дает в результате опять-таки целое число. Соответственно, целые числа составляют группу относительно операции сложения. Нетрудно заметить, что они же составляют группу и относительно операции умножения.

Математическое исследование позволило установить общие условия, при которых те или иные совокупности объектов (множества) образуют группу относительно некоторого преобразования. Они сводятся к следующему: 1) Применение данной операции к любому элементу множества дает элемент того же множества; 2) Для любых трех элементов множества выполняется сочетательный (ассоциативный) закон: a+(b+c)=(a+b)+c, т.е.

результат не зависит от порядка выполнения операции; 3) В множестве существует нейтральный («единичный») элемент (е) такой, что а+е=а; 4) Для любого элемента а в множестве существует обратный элемент (—а) такой, что (а) + (—а) =е.

Нетрудно заметить, что множество целых чисел отвечает этим условиям (причем, роль нейтрального элемента при нем играет 0).

Суть всех этих условий сводится к тому, что они обеспечивают возможность обратного преобразования объекта, полученного с помощью групповой операции, в исходный объект.

Например, 5+4 = 9.

Обратная операция: 9+ (-*-4) =5.

Раз мы можем, применяя ту же операцию, обратить полученный «продукт» в исходный объект, значит, в «продукте» сохранилось то свойство объекта, которое обусловливало принадлежность его к данной совокупности.

Отсюда видно, что инвариантность свойств объектов к некоторому преобразованию обнаруживается в обратимости его результатов. Пиаже показал, что операции классификации и сериации также подчиняются описанным условиям, т.е. представляют собой группы.

Это открывает возможность для логико-математического описания тех преобразований, на основе которых формируются инварианты реальности при ее классификации в терминах классов, объектов, чисел, величин, пространственных отношений, связей во времени и других существенных признаков.

Иными словами, открывается возможность для логико-математического описания структуры человеческого знания о реальности.

Формирование знаний о реальности выступает с этой точки зрения как освоение особого способа преобразования информации, получаемой в ходе деятельности. А именно — выделение в ней групп объектов, обладающих признаками, инвариантными относительно определенных операций над этими объектами.

Источником соответствующей информации, по мнению Пиаже, является деятельность. Она же является первым выражением тех операций, с помощью которых обнаруживаются инварианты, т.е. существенные, устойчивые свойства реальности.

Сначала (до двух лет) — это сенсомоторная, условно-рефлекторная деятельность. Ей соответствует отражение реальности в форме связей между восприятиями и определенными системами ответных движений. От двух до семи — это управление действиями с помощью представлений. Ей соответствует, так называемый, дооперациональный интеллект, в котором существенные свойства вещей воплощаются их наглядными образами. Оперирование информацией на этой стадии выступает как внутреннее воспроизведение (представление) соответствующих действий над вещами.

Третья стадия (от 8 до 11 лет) — стадия конкретных операций, когда классификация и сериация уже могут осуществляться на основе их существенных признаков, но при опоре на реальные образы вещей. На этой стадии знания приобретают характер логических структур. Но операции, с помощью которых эти структуры выявляются и применяются, носят еще конкретный предметный характер. Они неразрывно связаны с представлениями о соответствующих реальных действиях над конкретными вещами.

Только на четвертой стадии (от 11 — 12 до 14—15 лет) модели существенных свойств вещей освобождаются от образов самих вещей. Интеллект приобретает способность оперировать с самими этими моделями отношений вещей. Интеллектуальные операции освобождаются от представления о соответствующих реальных действиях. Они управляются правилами соответствующих групповых преобразований, т.е. превращаются в формальные, логические операции.

Сейчас не время рассматривать в деталях саму психическую деятельность, с помощью которой это достигается. Этим мы займемся на следующих лекциях.

Сегодня нам достаточно подчеркнуть, что такая деятельность необходима. Учение может рассматриваться с этой точки зрения как процесс управления психической деятельностью, вызывающий в ней процессы, нужные для формирования знаний.

Как же происходит это управление? Оно осуществляется извне — соответствующими воздействиями со стороны обучающих и организованной ими внешней среды — и изнутри — собственными психическими действиями самого учащегося.

Первая сторона сводится к организации педагогом внешней деятельности учащегося — его предметных, перцептивных и речевых действий. Это — предмет педагогики, и мы не будем им заниматься.

Отметим только, что важнейшими ее проблемами являются: а) создание мотиваций у ученика, побуждающих его к соответствующей деятельности, б) сообщение информации, необходимой для успешного выполнения этой деятельности, в) выбор видов деятельности, наиболее подходящих для формирования соответствующих знаний, г) организация самой деятельности так, чтобы обеспечить выявление и закрепление существенной информации, т.е. дозирование и распределение информации, повторений, упражнений, контроля и др.

Вторая сторона — управление учащимся собственной внутренней психической деятельностью — составляет уже предмет психологии учения. Без такого управления нет учения, как сознательного целенаправленного процесса.

Степень сознательности этого саморегулирования может быть различна в зависимости оттого, насколько ученик овладел соответствующими психическими операциями. Но там, где оно есть, основным средством такого самоуправления ходом психической деятельности является слово, речь.

Именно речь является, как мы видели, тем действием, в котором реализуется выделение психикой определенных объектов, свойств, ситуаций реальности. Так, например, чтобы физически отделить часть предмета, надо ее отрезать. Но, чтобы выделить эту часть вещи для психики, достаточно обозначить ее особым словом.

Таким образом, предметная деятельность человека позволяет ему осваивать системы целесообразных движений и заставляет вещи раскрывать перед ним их свойства и связи, значимые для практической деятельности. Речевые действия выделяют эти свойства и связи для сознания, фиксируют их и представительствуют для психики. Таким образом, речевые действия моделируют значения вещей.

Это надо очень четко понять. Знание всегда опирается на выделение существенных в определенном отношении признаков объектов, т.е. тех их свойств, которые остаются неизменными при определенных преобразованиях этих объектов. Поэтому модели объектов, представленных знаниями, не являются копиями той или иной конкретной вещи. Эти модели суть «идеальные объекты». Они представляют определенные устойчивые сочетания существенных свойств. Поэтому они могут быть приложены к множеству различных вещей, в которых имеет место такое сочетание соответствующих свойств. И вместе с тем, они не исчерпывают ни одной реальной вещи, потому что она обладает всегда еще множеством других свойств.

Так, например, понятие «маятник» выделяет существенное свойство (колебания в одной или двух плоскостях, постоянство периода колебаний и др.), которые имеются у множества разных вещей. Вместе с тем оно не исчерпывает свойств ни одной реальной вещи, являющейся маятником (например, цвет, материал, конструкцию и т.д.). С этой точки зрения понятие и знание вообще выглядит как «идеальная конструкция», самостоятельно существующая лишь в речевом плане.

Освоение знаний выступает с этой точки зрения внешне как освоение соответствующих систем речевых действий. Самоуправление психики при учебной деятельности реализуется, соответственно, как слушание, заучивание, рассказывание — короче, как направленная активная или пассивная речевая деятельность.

Но эта речевая деятельность приводит к формированию знаний и выражает определенные знания только в том случае, если она связана с соответствующими психическими действиями — с выделением (анализом) и связыванием (синтезом) определенных существенных свойств и отношений реальности. Иными словами, когда ей (речи) соответствуют определенные операции психики по переработке информации о реальности, содержащейся в опыте субъекта и результатах его деятельности.

Таким образом, усвоение знаний есть одновременно всегда усвоение идеальных операций над информацией, с помощью которых строятся обобщенные модели объектов как сочетаний определенных существенных признаков.

Как происходит усвоение таких операций? Оно идет, главным образом, через демонстрацию, контроль и корректировку применения слов к предметам и друг к другу.

Так, например, знание «что такое перпендикуляр» может быть сформировано на основе следующих действий: 1) сбор сенсорной информации (показ рисунка), 2) выделение в рисунке существенных признаков с помощью их речевых символов (например, «прямая», «угол в 90°» и т.п. (объяснения), 3) проверка и корректировка правильности применения этих речевых действий к различным объектам (упражнение).

Усвоение правильного употребления речевых символов по отношению к вещам означает правильное выделение их существенных свойств и связей. Оно является свидетельством и выражением правильного отбора и переработки информации, получаемой от объектов реальности.

Соответственно, описанный выше процесс усвоения правильных употреблений слов по отношению к вещам неразрывно связан с формированием психических операций, необходимых для соответствующего отбора и переработки информации о вещах.

Этот процесс формирования внутренних психических операций в связи с внешними предметными и речевыми действиями называют в психологии интерио-ризацией.

Термин этот был введен Пиаже. Он происходит от латинского слова «интернус» — внутренний, и означает превращение внешнего физического во внутреннее психическое. Интериоризация — это основа формирования психических действий и образуемых с их помощью обобщенных моделей реальности — знаний.

Суть этого процесса состоит в том, что предметные и перцептивные действия над объектами заменяются идеальными психическими операциями над существенными свойствами этих объектов, т.е. физическое оперирование заменяется идеальным оперированием значениями.

Пиаже представлял себе этот процесс как простой переход внешнего во внутреннее. Сначала соответствующие операции осуществляются ребенком физически, а затем переходят в идеальный план и заменяются их логическими отображениями. Так как идеальное оперирование свободно от физических ограничений, исходный пункт идеальной операции всегда может быть восстановлен путем применения к ее результатам обратной, противоположной операции. Таким образом, система «прямая операция» — «обратная операция» позволяет сохранять инвариантность идеальных объектов. Поэтому продукты идеальных операций всегда суть отображения существенных, т.е. инвариантных, сторон вещей и явлений.

Из того, что мы говорили ранее, видно, однако, что процесс интериоризации не так прямолинеен, как полагал Пиаже. В своих рассуждениях он упустил, что процесс этот идет через слово. Поэтому у него оставалось необъясненным главное — как происходит переход внешнего во внутреннее, практических операций — в идеальные, объекта — в его существенные признаки.

Орудием этого перехода служит слово, а его средством — речевое действие. Слово уже несет в себе и выделение существенных свойств вещей и способы оперирования информацией, выработанные практикой человечества. Поэтому усвоение употреблений слов есть одновременно усвоение существенных свойств вещей и способов оперирования информацией.

Речевое действие — вот перекресток, на котором встречаются внешняя предметная и внутренняя психическая деятельность. Оно принадлежит и той и другой, так как служит для соотнесения этих двух видов деятельности. Поэтому речевое действие является основным орудием интериоризации. Если предметно-сенсор-ная деятельность — источник знаний, то речевая деятельность — орудие их формирования. И с этой точки зрения она же — основа онтогенеза психических операций как операций конструирования знаний.

Любое поведение в новых условиях или по отношению к новым объектам основывается, как мы видели, на переносе. Перенос же опирается на сходство условий или вещей по признакам, существенным для целей деятельности.

Сходство это может быть сознаваемым или несознаваемым. Сознавание может распространяться на цели действия, на способы действия, наконец, на связи вещей, которые лежат в основе их преобразования.

Чем сложнее деятельность, чем отдаленнее цели и чем более сложных преобразований объектов они требуют, тем обширнее становится промежуточная интеллектуальная деятельность, необходимая, чтобы обеспечить успешный перенос.

Но в любом случае такой перенос можно рассматривать как использование имеющихся знаний для выбора приемов действия в соответствии с поставленной целью. Этот процесс называют умением.

Таким образом, умения можно определить, как регулирование действий по отношению к объектам знаниями об их свойствах.

Как это возможно?

Мы уже знаем, что свойства вещей — это способы их употребления, их взаимодействия друг на друга, их существенные инвариантные к определенным воздействиям отношения. Таким образом, знание свойств вещей уже содержит в себе предпосылку для выбора действий, так как позволяет предвосхищать результаты определенных действий по отношению к этим вещам.

Переход на этой основе от внутреннего — психического к внешнему — предметному называют экстерио-ризацией (от слова «экстернус» внешний).

Экстериоризация — это воплощение знаний в поведении, идеальных операций в физических действиях. Ее исходный пункт составляет переработка информации на идеальном уровне. Ее итог — регулирование практических действий результатами этой идеальной деятельности.

Однако, сам по себе этот процесс еще не гарантирует умений. Ведь экстериориоризация означает переход от психических моделей к реальным объектам, от понятий о существенных свойствах вещей — к самим вещам, от знаний о способах действия с вещами к самим действиям.

Но мы уже видели, что знания о вещах и вещи не тождественны. Знания выделяют разные свойства вещей, существенные в разных отношениях и для разных целей и видов преобразования.

Чтобы экстериоризация знаний стала основой правильного выбора действий, т.е. умения, надо, чтобы эти знания были правильно отобраны и правильно приложены. Иными словами, нужно: а) чтобы вещи действительно имели те свойства, которые отображены в данном знании, б) чтобы эти признаки были существенны для тех целей, которые стоят перед действием, в) чтобы это действие обеспечивало преобразования объекта, нужные для достижения цели.

Например, имеется задача — определить объем данного тела. Чтобы ее решить, необходимо прежде всего выяснить, к какому классу геометрических тел оно относится. Затем вспомнить, как вычисляется объем таких тел. Определить отсюда, какие измерения следует сделать. Далее — измерить соответствующие размеры на этом теле. И, наконец, произвести над ним необходимые операции.

Отсюда видно, что применение знаний, кроме самих знаний, требует овладения еще целым рядом сведений и операций. Во-первых, необходимо знание сенсорных признаков, которые свидетельствуют о принадлежности предмета к тому или иному классу «идеальных объектов». Именно эти признаки определяют, какую психическую модель можно использовать как выражение свойств предмета, существенных для поставленной цели. Так же, как при регуляции действия, эти чувственные признаки играют роль ориентиров. Но если в навыке такие ориентиры играли роль регуляторов практиче ской деятельности, в рассматриваемом случае они выступают как регуляторы интеллектуальной, психической деятельности.

Значит, необходимо овладение психическими операциями, которые требуются для выявления соответствующих ориентировочных признаков предмета. Это — операции по переработке чувственной информации в информацию о свойствах предмета, существенных для решаемой задачи.

Наконец, нужно знать, какие преобразования предмета с данными существенными признаками обеспечивают достижение цели, т.е. уметь соотносить свойства предмета со способами решения задачи. И, естественно, требуется владение самими этими способами преобразования предмета.

Итак, термином умение обозначается владение сложной системой психических и практических действий, необходимых для целесообразной регуляции действий имеющимися у субъекта знаниями. Эта система включает обзор знаний, связанных с задачей; выделение ориентиров соответствующих свойств предмета; исследование на этой основе предмета; выявление его существенных для задачи свойств; определение на этой основе системы преобразований, ведущих к решению задачи; осуществление самих преобразований; контроль результатов поставленной целью и корректировку на этой основе всего описанного процесса.

Формирование умений представляет собой овладение всей описанной системой операций по переработке информации, содержащейся в знаниях, и информации, получаемой от предмета, ее сопоставлению и соотнесению с действиями.

Процесс такого формирования, т.е. научения умениям, может осуществляться разными путями. Их можно свести кдвум крайним случаям. В первом — учащийся имеет необходимые знания. Перед ним ставятся задачи на их применение. И учащийся сам ищет ориентиры, способы переработки информации и приемы деятельности. Этот путь наиболее распространен сегодня в обучении, хотя и является наименее эффективным.

Второй путь заключается в том, что обучающий управляет психической деятельностью учащегося, необходимой для применения знаний. В этом случае педагог знакомит учащегося с ориентирами отбора признаков и операций, организует его деятельность по переработке и использованию полученной информации для решения поставленных задач.

Этот путь интенсивно разрабатывается сегодня в современной педагогической психологии проф. П.Я. Гальпериным, Л.Н. Ландой, Н.Ф. Талызиной, Н.А. Менчин-ской, Д.Б. Элькониным и другими.

Наиболее интересные для психологии результаты получены здесь проф. П.Я. Гальпериным. Он обнаружил, что умения успешнее всего формируются, когда освоение ориентировочной основы действия происходит поэтапно. На первом этапе ориентиры существенных признаков предмета предъявляются ученику в готовом виде, а операции по их выделению осуществляются в форме предметных действий.

Так, например, задача 5+3=? решается ребенком сначала на предметных ориентирах — палочках — практическим действием — их складыванием.

На втором этапе ориентиры убираются и предметные операции заменяются речевыми действиями. В приведенном примере убираются палочки и ребенок заменяет их словесным анализом слагаемых, а складывание — словесными действиями: «Тройка — это три единицы; пять да один — шесть; шесть да один — семь; семь и один — восемь».

Наконец, на третьем этапе отпадают и словесные действия, заменяясь мыслительными операциями, протекающими по все более свернутой схеме: «Пять и три — восемь».

В методике поэтапного формирования используются и обнаруживаются общие закономерности формирования психической деятельности у человека в онтогенезе. Это — интериоризация предметных операций и их результатов в форме идеальных операций и образов

(1) и (2) экстериоризация этих психических процессов и их идеальных результатов в форме целесообразных предметных действий.

Орудием обоих этих процесов является слово, которое представительствует соответствующие значения, и речь, которая воплощает оперирование ими. Объектом их является сенсорная информация от вещей и действий, собственного тела и речи. Выделение в них ориентировочных признаков соответствующих значений является базой для их интериоризации в структуре психических образов и экстериоризации в структуре предметных действий.

По-существу, мы имеем здесь специфически человеческое проявление уже известных нам механизмов перекодирования: 1) Из кода предметных восприятий и действий индивида в код общественных значений и символических действий; 2) «Обратно» — из кода общественных значений и символических действий в код предметных восприятий и действий индивида.

Первый процесс — от реального к идеальному — можно назвать процессом идеализации. Второй — обратный — процессом объективации. В первом физическая форма кодовых сигналов, из которых извлекается информация, это — вещи, действующие на субъекта, и действия субъекта в отношении вещей. Во втором — слова и речь, т.е. представители общественного опыта классификации вещей и действий по отношению к ним.

Таким образом, процесс идеализации нужно рассматривать как интериоризацию результатов взаимодействия индивида с реальностью в терминах общественного опыта. Объективацию же можно рассматривать как опосредование взаимодействия индивида с реальностью экстериоризацией этого общественного опыта. Средством, с помощью которого интериоризация и экстериоризация принимают специфически человеческую форму идеализации и объективации, является включение речевой деятельности субъекта. Предметная деятельность обнаруживает свойства вещей и способы обращения с ними. Речевая деятельность выделяет и фиксирует среди этих свойств и действий общественно-значимые, т.е. включает опыт индивида в общественный опыт человечества.

Вот этот процесс детерминирования содержания и деятельности психики общественным опытом человечества и составляет, в конечном счете, суть обучения. Оно, как мы видели, перестраивает сам механизм функционирования психики от условно-рефлекторного реагирования на биологические сигналы и чувственной классификации реальности в терминах состояний организма — к идеализации и объективации, как способов классификации реальности в терминах общественного опыта и целесообразных действий на основе общественно-значимых целей и объективных свойств реальности.

' X'- *>• ртшм&ьжжъ. :*»&ДВ

о

анатомо-Физиологические

МЕХАНИЗМЫ ПСИХИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Все известные типы поведения и виды деятельности осуществляются у животных и человека с помощью определенных материальных устройств (органов), которыми обладает их организм, и материальных процессов, которые протекают в этих устройствах (физиологических функций).

Это доказывается тем, что повреждение соответствующих органов или же нарушение соответствующих процессов всегда имеет своим следствием разрушение или же нарушение определенных сторон поведения и деятельности. Так, например, высшие животные, у которых удалены большие полушария головного мозга, теряют почти полностью способность к образованию условных рефлексов. Разрушение в мозгу определенных участков, именуемых «зрительными полями» приводит к полной слепоте. Введение ядов, которые нарушают определенные физико-химические процессы в нервной системе, приводит к парализации всех движений животного и т.п.

Подобные факты, правда, еще не дают основания уверенно утверждать, что указанные органы осуществляют соответствующие виды поведения. Но они позволяют во всяком случае утверждать, что без нормального функционирования указанных органов невозможно осуществление соответствующих видов поведения и деятельности.

Поэтому, чтобы понять, как осуществляются поведение и деятельность животных и человека, нужно, хотя бы в общих чертах, разобраться в устройстве и работе органов, которые управляют функционированием их организма.

На прошлых лекциях мы установили, что структура любого поведения, в конечном счете, может быть сведена к более или менее сложной кольцевой рефлекторной схеме. Отсюда вытекает, что функционирование соответствующих органов управления поведением должно обеспечивать следующие процессы. Во-первых, восприятие и выделение сигналов о значимых состояниях внешнего мира и самого организма. Во-вторых, — переработку их в управляющие сигналы. В-третьих, регулировку с помощью этих сигналов действий и состояний организма.

Короче говоря, органы управления поведением составляют тот аппарат, с помощью которого организм воспринимает воздействия внешнего мира и отвечает на них приспособительным поведением.

Ну, а что такое организм?

С широкой точки зрения — это совокупность клеток. Каждая из этих клеток в принципе представляет собой отдельное существо. Она живет, питается и размножается, как какая-нибудь амеба в пруду, в соответствии с особенностями своего строения и обмена веществ. Окружающие клетки составляют для нее лишь среду ее обитания, из которой она получает питательные вещества и на которую адаптивно реагирует.

Но все дело в том, что среда эта — особенная. Она строго организована, так что жестко определяет условия существования и характер жизнедеятельности каждой отдельной клетки.

С этой точки зрения организм — не просто сборище разных клеток, в котором они сосуществуют. Это — система, в которой жизнедеятельность отдельных клеток организована, каждая из них выполняет свою работу, и все они вместе объединенными усилиями обеспечивают функционирование того сложного целого, которое мы и именуем организмом.

Значит, чтобы организм существовал и работал, нужно, во-первых, чтобы эти клетки были как-то объединены чем-то, и, во-вторых, чтобы как-то происходило управление ими. Такое объединение клеточных систем организма обеспечивается прежде всего механически, с помощью двух удерживающих каркасов, на которые клетки надеты. Первый из этих каркасов — скелет, а второй — мышцы. Они составляют как бы те рамки, которые удерживают все клетки, все органы вместе в одном организме. При этом скелет составляет основные опоры, а мышцы — тот главным аппарат, при помощи которого организм действует вовнутрь и особенно вовне.

Мышечный аппарат человека и вообще высших животных складывается из трех типов мышц: поперечно-полосатых, гладких и сердечных. Поперечно-полосатые мышцы в большинстве случаев прикреплены к костям. Поэтому их еще называют скелетными. Всего в человеческом организме около 600 скелетных мышц. Они составляют от 35 до 50% веса тела человека (в зависимости от его физического развития). Скелетные мышцы осуществляют внешние движения рук, ног, туловища, головы и т.д., в том числе все произвольные движения, управляемые волей человека.

Гладкие мышцы удерживают внутренние органы и осуществляют их непроизвольные движения. Они образуют мускулатуру стенок кровеносных сосудов и кишечника, пронизывают ткани внутренних органов и кожи.

Постоянно работающие мышцы сердца близки к поперечно-полосатым, но имеют некоторые особенности.

Единственное, что могут делать мышцы — это сокращаться. Растягиваться мышца сама не может. Ее можно только растянуть внешней силой, когда она находится в обычном (расслабленном) состоянии. Соответственно, толкать вперед она «не умеет». Поэтому все мышцы работают парами. Например, на предплечье укреплены две мышцы, сверху и внизу. Когда одна из них сокращается — рука идет вверх, когда сокращается другая — вниз.

Таким образом, сгибание и разгибание, вытягивание и стягивание осуществляется благодаря действию парных мышц. Подобные парные мышцы, действующие в противоположном направлении, называются мышцами-антагонистами. Тончайшая синхронизированная комбинация противоположно направленных сокращений этих антагонистов и обусловливает все самые тонкие и самые сложные движения, на которые способен человек. Сокращение мышц происходит под влиянием электрического или химического раздражения. Это раздражение вызывает какой-то электрохимический процесс в мышцах, благодаря которому они сокращаются. Как точно протекает этот процесс, мы еще до сих пор не знаем. Однако, мы знаем, что коэффициент полезного действия мышц около 50%. Это в два с половиной раза больше, чем К.П.Д. двигателя внутреннего сгорания. Если удастся его открыть, то техника, возможно, сумеет создать невиданные по экономичности двигатели и механизмы.

Итак, мышцы — это, по-существу, главный объект управления, с помощью которого осуществляется поведение. Второй объект управления — это внутренние органы, с помощью которых осуществляется обмен веществ в организме.

Значит, практически, чтобы организм существовал, надо, чтобы была система, управляющая мышцами, т.е. его внешним поведением, и внутренними органами, т.е. его обменом веществ.

Анатомия и физиология свидетельствуют о том, что подобная система управления действительно существует во всех живых многоклеточных организмах. Более того, у высокоорганизованных животных имеется даже целых три таких системы.

Первая из них — химическая. Она получает информацию и осуществляет упррвление организмом с помощью особых химических веществ — гормонов. Различные гормоны активизируют или подавляют деятельность различных органов и систем организма. Отсюда и их название (от греческого «хормао» — «двигаю», «возбуждаю»).

Химическая, или как ее иначе называют, гуморальная система управления функционирует через кровяной поток и частично лимфу. Кровь несет с собой гормоны и доносит их во все самые отдаленные участки организма.

Гормоны вырабатываются особыми органами, которые получили название эндокринных желез. Эндокринные — в переводе означает «выделяющие внутрь», потому что они отдают свои вырабатываемые вещества в кровь, в отличие от таких желез, как например, слезные, слюнные, которые изливают вырабатываемые вещества наружу.

Основные эндокринные железы у человека следующие: 1. В мозгу имеется небольшая железа под названием гипофиз. Она согласует деятельность всех остальных эндокринных желез. Поэтому ее иногда называют «химическим мозгом». 2. На шее вокруг пищевода спереди расположена щитовидная железа. Выделяемые ею гормоны — тироиды — влияют на окислительные процессы, теплообмен, рост, активность нервной системы. 3. С обратной стороны от щитовидной расположены четыре околощитовидных железы. Их гормоны управляют кальциевым обменом и, соответственно, уровнем возбудимости нервной системы. 4. Слева под желудком — поджелудочная железа. Вырабатываемый в ней гормон — инсулин — регулирует обмен сахара в крови, а через него энергетические функции организма. 5. Над почками, по бокам от желудка, находятся две железы, которые так и называются — надпочечные. Они регулируют белковый, солевой и углеводный обмен, а также кровяное давление и уровень сахара в крови. Ее гормоны — кортико-стероиды, адреналин и норадреналин. 6. Половые железы. Гормоны, выделяемые ими, определяют развитие вторичных половых признаков и функционирование аппаратов размножения.

Все железы внутренней секреции — очень маленькие органы. Так, околощитовидные железы весят у человека всего 0,2 г; гипофиз — около 1 г, надпочечные железы 5—7 г, щитовидная — 15—25 г. Некоторые железы, например, поджелудочные, половые — фактически вообще не существуют как отдельный орган, а вкраплены в ткань других органов. Их суммарный вес тоже не превышает грамма.

Столь же ничтожно количество гормонов, которые вырабатывают эндокринные железы. Например, гипофиз вырабатывает в сутки не более 0,004 г гормона роста. Кортизол вырабатывается надпочечными железами в количестве до 0,03 г, а альдостерон — всего 0,0015 г в сутки. Инсулина из поджелудочной железы поступает в организм до 0,002 г в сутки, а тироксина из щитовидной — не более 0,0001 г. При этом все они довольно быстро распадаются или исчезают из крови.

Таким образом, гормоны обычно находятся в крови в ничтожных концентрациях. И тем не менее они управляют обменными и энергетическими процессами организма, в миллион раз превосходящими их по массе и энергиям.

Такова первая система управления, функционирующая в нашем организме. Это — самая древняя, наиболее глубоко расположенная система, ведающая самыми решающими функциями — обменом веществ и энергии в организме, его ростом и размножением, т.е., без чего организм не может существовать.

Вторая система управления — это так называемая вегетативная нервная система.

Иногда ее называют автономной нервной системой. Почему автономной? Потому что эта нервная система действует во многом самостоятельно, автоматически, без контроля нашего сознания.

Вегетативная нервная система управляет деятельностью внутренних органов, а также осуществляет безусловные рефлексы.

Устроена она в общем следующим образом. От всех внутренних органов к позвоночнику идут нервные волокна. В позвоночнике они объединяются в тугой кабель, сплетенный из миллионов нервных волокон, который мы называем спинным мозгом. Внутри него между этими нервными волокнами имеются соединения, переключения и из них нервные волокна, которые идут обратно к соответствующим органам.

Нервы, идущие к спинному мозгу от органов, называется центростремительными, а идущие от спинного мозга к органу — центробежными. Как видите, замыкание этих нервов осуществляется прямо через спинной мозг. Потому оно и происходим автоматически при слабом контроле головного мозга и не доходя до нашего сознания.

Построена эта система примерно так. От 3 до 9 позвонка (с середины шеи до, примерно, начала груди) идут нервные волокна, идущие к зрачкам, слюнным железам, сердцу и легким. От 10 до 17 позвонка (примерно, грудь до живота) — волокна, связанные с печенью, желудком и кишечником, а также поджелудочной железой и надпочечниками. От 17 до 20 позвонка идут нервы, управляющие мочевым пузырем, половыми железами и органами. И, наконец, от 21 до 24 позвонка сплетаются в кабель нервы, управляющие кровеносными сосудами и потовыми железами.

Вегетативная нервная система, также, как и мышечная система, состоит из двух подсистем.

Одна из них — симпатическая, вторая — парасимпатическая. Обе эти системы управляют теми же самыми органами, но действуют в противоположном направлении. Например, если симпатическая усиливает деятельность кишечника, парасимпатическая — замедляет. И, наоборот, если парасимпатическая начнет усиливать деятельность кишечника, то симпатическая будет замедлять. Они действуют друг против друга, и вот это взаимодействие все время уравновешивает работу наших органов.

Третья управляющая система — это центральная нервная система. Центральная нервная система представляет собой сеть нервных волокон, идущую от всех концов и уголков организма в головной мозг. Направляются они туда двумя путями. Одни идут прямо в головной мозг, а другие — через спинной мозг. И те и другие сходятся в различных участках головного мозга. Те нервы, которые идут от органов в мозг, называются афферентными, те, что идут от мозга к мышцам, железам и др. — эфферентными. Афферентные нервы начинаются в рецепторе, т.е. чувствительном органе, эфферентные закачиваются эффектором, т.е. исполнителем. Головной мозг замыкает связи между этими афферентными и эфферентными системами и служит тем органом, который определяет, какими действиями должен ответить организм на определенное воздействие на него из внешней среды и изнутри организма. Он представляет собой главный орган переработки и объединения условных рефлексов, орган научения и интеллектуального поведения. Поэтому мы попробуем рассмотреть устройство несколько подробнее.

Головной мозг является как бы продолжением спинного. Филогенез, т.е. история развития животного мира показывает, что так оно фактически и было. У низших животных, например, рептилий, основную часть центральной нервной системы составляет спинной мозг, и только на его конце имеется небольшой бугорок, то, что эквивалентно головному мозгу. У птиц эта часть уже значительно больше. Но только у млекопитающих из маленького бугорка, имевшегося на уровне пресмыкающихся, разрослось огромное нервное образование, состоящее примерно из полутораста миллиардов нервных клеток, которое мы именуем головным мозгом.

Сам головной мозг имеет также несколько отделов, постепенно нараставших в процессе эволюции. Пер-вый — самый нижний отдел — это как бы непосредственное продолжение спинного мозга. Этот отдел получил название стволовой части мозга.

Участок стволовой части, который входит уже внутрь полушарий, называется промежуточным мозгом. Промежуточный мозг — это древнейшая часть головного мозга. Он ведает самыми главными фундаментальными органическими функциями, а именно, управляет дыханием, деятельностью сердца, пищеварением и глотательным рефлексом. Без его работы организм просто не может жить.

Внутри промежуточного мозга имеется своеобразное нервное образование, похожее на сеть — ретикулярная формация (от латинского «ретикула» — «сеть»). К ней идут ответвления (коллатералии) от всех входных и выходных каналов мозга и всех его отделов. На нее до последнего времени не обращали внимания, считая, что это просто нервная сетка, которая служит для соединения стволовой части мозга с другими. Но десять лет тому назад японский физиолог Мэгун обнаружил, что эта ретикулярная формация играет огромную роль во всей жизни организма. Она представляет собою механизм усиления нервных импульсов, идущих в мозг. Оказалось, что мозг реагирует на импульсы только тогда, когда он активизирован этой ретикулярной формацией. Она служит как бы первой заставой, которая отсеивает, какие воздействия из внешней среды отбросить, а какие усилить и послать в мозг, чтобы он на них обратил внимание.

Сбоку от стволовой части ответвляется луковицей часть мозга, которая получила название мозжечка. Мозжечок заведует в основном координацией мышечной деятельности, он же управляет равновесием и напряжением — тонусом нашей мускулатуры.

Еще выше идет следующее мозговое образование, которое получило название таламуса, и с внутренней его стороны — вторая составляющая часть таламуса, которая называется гипоталамусом (т.е. подталамусом). Гипоталамус ведает основными функциями обмена в организме, в частности, регулированием температуры, уровня энергии, обмена веществ, благодаря которым организм поддерживает свое существование. Гипоталамус управляет работой эндокринных желез. Раздражение определенных точек гипоталамуса вызывает эмоции ярости, испуга, волнения, удовольствия, радости, ощущение голода, жажды, насыщения и т.д.

Таламус представляет собой как бы проводник воздействий всех перечисленных нижних частей мозга к полушариям.

Иногда эти нижние части называют древним мозгом, потому что они образовались раньше полушарий. Последняя часть древнего мозга, расположенная ниже между таламусом и гипоталамусом — небольшое образование, которое получило название среднего мозга. Оно служит как проводящий путь из спинного мозга в головной, а также в нем замыкаются многие безусловные рефлексы. Например, зрачковый рефлекс, мигательный рефлекс и др.

Все эти древние отделы, размером в сжатый кулак, охватываются большими полушариями головного мозга. Это — последняя, самая новая его часть. Вот эти-то полушария ведают всей высшей нервной деятельностью. Произвольные движения, обучение, память, мышление, сознание — все это деятельность клеток больших полушарий.

Итак, как видите, по мере подъема от спинного мозга к полушариям головного идет как бы нарастание уровня психической функции, а мы все ближе подходим к психологии. Промежуточный мозг выполняет еще почти те же функции, что и спинной мозг. Он дублирует управление решающими функциями организма — пищеварением, кровообращением, дыханием и т.д. Гипоталамус ведает уже координацией и объединением этих основных функций, т.е. обменом веществ и энергии в организма в целом. Средний мозг частично дублирует спинной по линии осуществления двигательных безусловных рефлексов. Мозжечок же ведает уже координацией всей двигательной активности организма. Таламус передает информацию обо всей этой низшей деятельности в мозг. Ретикулярная же формация ведает селекцией внешней и внутренней информации, доставляемой коре полушарий. Наконец, сами полушария ведают координацией и переработкой всей этой информации в целостное сложное приспособительное поведение организма.

Вот, схематически, как построен тот пульт управления организмом, который мы называем головным мозгом. Теперь отвлечемся от древнего и среднего отделов мозга и займемся только его большими полушариями, потому что они ведают функциями, которые больше всего интересуют психологию.

Их поверхность напоминает очень сморщенное печеное яблоко —* вся она изборождена десятками глубоких извилин. Почему борозды, для чего они нужны? Благодаря бороздам увеличивается поверхность. Несмотря на сравнительно небольшой объем (около литра), мозг имеет очень большую поверхность (около 2 квадратных метров). По отношению к весу тела вес мозга у человека несколько меньше, чем у дельфина и муравья, но больше, чем у всех остальных животных. Он колеблется у нормальных людей от 1 кг 100 г до 2 кг 200 г. У женщин мозг весит в среднем на 200 г меньше, чем у мужчин. Но делать отсюда вывод о психологической неполноценности женщин преждевременно, так как исследования показали, что в общем вес мозга не связан непосредственно с умственным уровнем. У Тургенева, например, мозг весил всего 1200 г, и у Анатоля Франса был очень маленький мозг. А вот у одного кретина в Швейцарии мозг весил 2 кг 600 г. Правда, при таком огромном весе он был почти гладким, борозды почти отсутствовали. И это один из доводов за то, что основную роль играет поверхность мозга, а не его абсолютный вес.

Все борозды коры, естественно, антропологами и физиологами изучены, расклассифицированны и имеют свои названия. Но так как их в общей сложности больше, чем 250, то мы их изучать не будем. Укажем только 2 самых главных. Почти по середине полушарий идет сверху вниз глубокая резкая борозда, как бы разделяющая мозг на переднюю и заднюю части. Эта борозда получила название прецентральной или ролан-довой борозды, по имени врача, который первым ее описал. Другая тоже очень глубокая борозда, которая отделяет переднюю и заднюю части мозга, но начинается снизу и доходит примерно до середины, получила название нижней сильвиевой борозды. Эти названия нужно помнить, потому что обычно отсчет различных участков мозга ведут от роландовой или сильвиевой борозд.

Исследования показали, что разные участки полушарий играют ведущую роль в различных функциях организма.

Как это было выявлено?

Во-первых, методом, так называемой, экстирпации. Лешли первый применил эту методику. У животных удаляется какая-либо часть коры больших полушарий и затем наблюдают, какая функция у животного исчезает. Например, если удалить участок вдоль роландовой борозды, то у животного наступает паралич. Оно не в состоянии двигаться, теряет способность управлять мускулами. Аналогично, при вскрытии людей, умерших от паралича, обычно обнаруживается, что причина — кровоизлияние в области роландовой борозды. Это позволяет предполагать, что здесь располагается моторная зона, т.е. зона, ведающая движением.

Подтверждение такого вывода сегодня может быть достигнуто и другой методикой. Теперь физиологи умеют вводить непосредственно в клетки мозга микроэлектроды. Это тончайшие стеклянные трубочки диаметром в одну сотую миллиметра, через которые пропущен тон-чайший провод. Череп просверливают и подают электрический ток. Так вот, обнаруживается, что если в моторную зону ввести электроды и подать ток на них, то у животных начинают подергиваться конечности и тело. Причем.в зависимости от того, в какой участок подан импульс тока, дергается или задняя конечность, или передняя, или голова, т.е. разные участки моторной зоны ведают движениями разных частей тела.

Ниже, тоже спереди от сильвиевой борозды, находится зона, которая ведает речью, точнее, движениями языка, гортани, органов речи. В последние годы открыты участки мозга, в которых хранятся, по-видимому, программы целых отрезков поведения, состоящих из сложного сочетания различных движений. Так, например, раздражение в глубине мозга области, так называемого, ядра хвостатого тела вызывало у одной больной действия, связанные с застиланием постели и т.п.

Другие примеры целостных «встроенных» программ — это, например, дыхание, глотание, вздрагивание, рвота. Каждое из этих действий состоит из сложной системы движений. Например, в дыхании участвуют более 90 мышц. Их ритмическим сокращением управляет свыше тысячи нервных волокон. В рвоте участвует буквально весь организм: тело выгибается, открывается рот, происходит глубокий выдох, падает кровяное давление, замедляются сокращения сердца, выделяется слюна, сокращаются стенки желудка и пищевода и т.д. И вся эта сложнейшая система реакций автоматически стандартно развертывается от одного определенного раздражения, например щекотания в горле.

Стандартные программы выполнения движений участвуют в выполнении произвольных действий. Такого рода программы храняться, по-видимому, в мозжечке. Так, например, в движении, нужном, чтобы взять стакан, участвуют 58 различных мышц, определяющих положение 32 костей пальцев и руки. Полушария посылают лишь указание об общем характере движения. Мозжечок же в ответ выдает соответствующую программу согласованных сокращений необходимых мышц и контролирует ее выполнение. По-видимому, в мозгу хранятся тысячи таких программ. Из их репертуара мозг и выбирает* наиболее подходящие для выполнения соответствующих действий.

Задняя сторона полушарий сверху и позади от ро-ландовой борозды содержит зоны, ведающие органическими ощущениями: болью, удовольствием, чувством равновесия, ощущениями от муксулов и т.д. В затылочной части полушарий расположены зоны, ведающие зрением. Раздражение этих долей микроэлектродами вызывает ощущение вспышек света, крутящихся цветных шаров и кругов, движущихся черных и цветных полос, квадратов и т.п. Появление в сознании ярких зрительных образов, картин, звучания речи и музыки происходит при раздражении височных областей. Главные слуховые зоны расположены, по-видимому, в нижней части мозга позади сильвиевой борозды.

В общем, моторные функции сосредоточены, главным образом, в передней части полушарий, а сенсорные — в задней вдоль сильвиевой и роландовой борозд. Такова общая топография чувствительных зон мозга. На этой карте, в отличие от карты Земли, уйма белых пятен. На поверхности полушарий имеются громадные участки, значение которых вообще не установлено. Их уничтожают, раздражают током, а никаких видимых реакций или изменений поведения не происходит.

Предполагается, что эти белые пятна, эти «пустые зоны» ведают внутренней психической деятельностью, т.е. замыканием рефлексов, мышлением, и т.д. Их так и называют ассоциативными, т.е. соединительными, замыкающими зонами.

Структуры этих отделов, по-видимому, не отличаются такой четкой специализацией, как сенсорные и моторные отделы мозга. Связи в ассоциативных зонах образуются как отражения опыта. Они не предопределены наследственно, легко перестраиваются и приспособляются к новым условиям. В связи с этим даже удаление больших участков коры в указанных зонах довольно слабо отражается на поведении животного. Если какие-то заученные формы поведения и нарушаются, то затем они довольно быстро восстанавливаются под влиянием опыта.

Общий объем удаленных участков отражается не столько в потере способности к тем или иным действиям, сколько в ухудшении общей способности к научению. Так, например, при удалении у крысы 11—20 % коры общее количество ошибок, совершаемых до полного научения (в лабиринте), увеличивалось примерно в 2 раза. При удалении 31—40 % коры — примерно в 5 раз. А при удалении более половины коры — в 16 раз.

При этом не имело значения, какие именно «белые» участки коры удалены. На успешность обучения оказывал влияние только их общий объем. Физиолог Леш-ли, проводивший эти эксперименты, сделал отсюда вывод, что все участки мозга равноценны для деятельности или, как он выразился, эквипотенциальны.

Такой широкий вывод, по-видимому, не совсем верен. В частности, он не применим к специализированным сенсорным и моторным зонам. Но применительно к зонам, ответственным за обучение (т.е. ассоциативным), вывод этот во многом справедлив. Любой из ассоциативных участков коры может, по-видимому, с равным успехом образовывать очень широкий круг связей.

Следует отметить, что вся описанная специализация различных отделов мозга весьма условна и относительна. Фактически каждое событие во внешнем мире и в организме, информация о котором поступила на входы центральной нервной системы, бурно «обсуждается» нейронами на всех уровнях мозга. Оно находит многократное отражение во всех системах мозга, и информация о нем так или иначе перерабатывается всеми его отделами.

Поэтому «специализацию» перечисленных отделов мозга следует понимать скорее функционально, т.е. как именно используется ими информация. Причем, в том смысле, что без этого отдела соответствующая функция не смогла бы осуществиться, т.е. он составляет звено, необходимое для осуществления данной функции. А не так, что этот отдел монопольно ее осуществляет.

Это можно пояснить таким примером. Ходьба, естественно, невозможна без ног. Но это не означает, что ноги сами по себе осуществляют функцию ходьбы. В действительности для этого необходима и деятельность сердца, и деятельность легких, и деятельность нервной системы. Короче — деятельность всего организма. Точно также безусловные рефлексы не осуществимы без спинного мозга, эмоции — без гипоталамуса, мышление — без коры. Но фактически и регулирует и чувствует, и мыслит весь мозг в целом.

Теперь попробуем посмотреть на мозг изнутри. Из чего он состоит, как работает?

Как любой живой орган, мозг состоит из клеток. Их можно грубо разделить на два типа. Один тип клеток получил название нейронов, другой — глни. Нейрон — ясно, от слова нервный. Глия в переводе означает «клей». Нейронов в мозгу примерно 10-14 миллиардов, т.е. в три раза больше всего населения земного шара. Клеток глии — в 10 раз больше, т.е. около 140 млрд. Но основной работающий аппарат мозга — это нейроны. Они ответственны за психическую деятельность. Глия же окружает нейронные клетки. Если взять зерна пшеницы, насыпать в глину и все это размять, получится примерная модель того, как нейроны внедрены в глии.

В основном клетки глии, по-видимому, служат для снабжения нейронов питанием. Сейчас есть предположение, что эти клетки глии также ответственны за дол-

говременную память, что в них записывается то, что человек помнит. Но это еще предположение.

Как устроен нейрон? Нейрон — это очень своеобразная клетка, непохожая на другие клетки организма. Внешний вид нейронов разнообразен и фантастичен. Встречаются нейроны звездчатые и корзинчатые, пирамидные и древовидные, похожие на осьминогов и напоминающие сороконожек. Но, при всем разнообразии форм, в любом нейроне можно выделить три части. Основную часть называют телом нейрона. Длина его меньше 0,022 сантиметра, объем одна тысячная кубического миллиметра, а вес не более одной стотысячной доли грамма. В этом крохотном объеме содержатся сотни тысяч различных химических веществ, идут одновременно тысячи сложнейших биохимических реакций.

От тела нейрона, извиваясь, разветвляясь протягивается множество коротких отростков — дендритов («древоподобных»). Дендриты воспринимают раздражения. Они служат, так сказать, «входом» нейрона. «Выходом» нейрона служит длинный (до 1 метра) ветвящийся отросток — аксон (по-гречески «хлыст»). Благодаря переплетению всех этих щупалец, ветвей и отростков образуется сложная сеть связей и переключений. Так, например, с аксона одного пирамидного нейрона может образоваться несколько тысяч переключений на тела других нейронов (через дендриты). «Не имеющий ног должен иметь длинные руки». Ведь нейроны неподвижны и плотно упакованы. А они должны достать везде, получить сведения отовсюду, начиная с внешнего мира, кончая самыми отдаленными уголками организма. Вот как внешне выглядит нейрон.

Как же он работает? Это было открыто лишь в последнее десятилетие.

Нейрон — это мешочек с тончайшими стенками, которые отделяют содержимое клетки от внешнего мира. Эти стенки нейрона называют мембраной, состоящей из четырех мономолекулярных слоев (протеин — липоид, липоид — протеин). Толщина мембраны составляет 0,00001 мм. Тем не менее, именно она является решающей в работе нервных клеток.

Мембрана имеет одно удивительное свойство: она способна пропускать ионы, т.е. заряженные осколки

257

9 За к. 2143 молекулы только в одном направлении. Кровь доставляет к нейрону ионы двух видов: ионы калия и ионы натрия. Они берутся из солей, растворенных в крови. Так, например, поваренная соль NaCl, растворяясь в крови, диссоциирует на Na+ и С1-. Точно так же кальциевые соли.

Так, вот мембрана работает следующим образом: она впускает через себя ионы калия и не впускает ионы натрия. Вернее, впускает их в 10—20 раз меньше. Что в результате получается? В результате внутри нейрона оказывается меньше ионов металла, чем снаружи. Соответственно, мембрана заряжается по отношению к внешней среде отрицательно. Нейрон превращается как бы в маленький конденсатор, емкостью около микрофарады, с удельным сопротивлением 0,4* 10¹² ом-сантиметр и разностью потенциалов около 80 милливольт.

Это состояние нейрона называется состоянием покоя. Напряжение, создаваемое отрицательным зарядом внутренней стороны мембраны, называют потенциалом покоя. Его величина минус 70—80 милливольт.

Предположим, что на нейрон пришел сигнал. Что происходит? Электрический потенциал на теле нейрона понижается, происходит деполяризация. Когда это снижение потенциала достигает определенной для данного нейрона — пороговой — величины (например, —60 милливольт вместо 80), у основания аксона происходит внезапное изменение проницаемости его мембраны. Теперь наружные ионы натрия устремляются внутрь аксона, а избыток ионов калия выходит наружу. В итоге у основания аксона происходит перезарядка и этот участок приобретает положительный потенциал около +40 милливольт по отношению к окружающей жидкости. Разность потенциалов вызывает перемещение ионов в следующий участок и т.д. Таким образом, электрический импульс, или потенциал действия распространяется вдоль аксона. Скорость его распространения зависит от толщины аксона, а также других факторов, и колеблется от 1 до 100 метров в секунду. Как образно выразился один физиолог (Грей Уолтер), «Ток нервного импульса имеет вид электрохимического кольца около пяти сантиметров длиной, пробегающего вдоль нерва со скоростью до 100 метров в секунду и столь же неустойчивого, как кольцо дыма».

Описанный механизм довольно сложен. Но зато он обеспечивает важнейшее свойство нерва, как проводника: импульс проходит по нему, не ослабляясь. Как только импульс выдан, ионы натрия снова начинают выкачиваться наружу, и нейрон приобретает через одну-две тысячные секунды отрицательный заряд, т.е. опять создается потенциал покоя.

Таким образом, нейрон проходит четыре фазы в своей работе: фазу покоя (заряжен отрицательно, ионы натрия остаются снаружи); фазу возбуждения (ионы натрия закачиваются внутрь, нейрон перезаряжается и выдает импульсы тока); затем следует, так называемая, рефракторная фаза, в течение которой нейрон выкачивает из себя накопленный натрий и восстанавливает отрицательный потенциал. Во время этой рефракторной фазы нейрон не реагирует ни на что, ему нечем реагировать. Следующая фаза — фаза сверхувствительности, когда нейрон откликается на любое, даже самое слабое раздражение. И, наконец, за ней снова наступает фаза покоя. Нейрон опять готов к нормальной работе.

Возникает вопрос, как же все это происходит? Что там выкачивает ионы натрия, что закачивает их внутрь при его возбуждении и что снова возвращает их обратно, когда нейрон находится в рефракторной фазе? К сожалению, мы пока не знаем, как это происходит. Механизм «ионных насосов», неустанно работающий в нервных клетках, еще остается тайной нашего мозга. Пока что наиболее правдоподобно предположение, что это делают специальные органические молекулы-переносчики, имеющиеся в мембране.

Итак, мы с вами остановились на самом драматическом моменте в существовании любого живого существа: нейрон сработал, электрический импульс в аксоне возник. Что происходит с этим импульсом дальше?

Он перекидывается на соседние нейроны. Но происходит это совсем не так просто, как, например, в телефонном реле или электрическом переключателе.

Дело в том, что принципы передачи электрического сигнала в нейронных цепях иные, чем в цепях электрической связи, создаваемых техникой.

Каждый дендрит и ответвления аксона кончаются круглой бляшкой, похожей на тарелку, которую называют синапсом (в переводе — «застежка», «пуговица»).

Синапсы могут примыкать к телу нейрона или к его дендритам. Но (обратите внимание!) они никогда не касаются ни тела другого нейрона, ни другого синапса. Между ними всегда остается крохотное, в десятитысячную долю миллиметра пространство.

Итак, электрический импульс, чтобы с синапса попасть на тело или на дендрит другого нейрона, должен проскочит крохотное пространство между синапсом и другим нейроном.

Как это происходит?

Установлено, что под влиянием пришедшего импульса синапс выделяет особые активные химические вещества (так называемые медиаторы, т.е. «посредники»): ацетилхолин, сератонин, адреналин. Соприкоснувшись с телом соседнего нейрона, эти медиаторы возбуждают его, приоткрывая «дверь» для ионов натрия. Отрицательный заряд нейрона начинает уменьшаться. Как только медиатор совершил свою работу, выделяются «антимедиаторы», которые его разрушают. Например, ацетилхолин разрушается наступающей ему навстречу холинэстеразой, которая разлагает его на неактивные холин и уксусную кислоту. Затем истощившийся медиатор восстанавливается обратным синтезом, и синапс снова готов к работе.

Между прочим, если в мозг попадают вещества, похожие по составу на медиаторы (так называемые, психотомиметики), то этот механизм нарушается. Антимедиаторы не справляются со своей работой. Возбуждения нейронов своевременно не прекращаются, происходит хаотическое замыкание разнообразных связей. В умеренных дозах человек испытывает при этом просто психический подъем. На этом основано действие так называемых тонизирующих средств (кофе, фенамин, женьшень и т.д.). При более активных психото-миметиках вся психическая деятельность дезорганизуется, начинаются галлюцинации, непроизвольные движения и т.п. В этом, по-видимому, заключается суть действия наркотиков.

Для чего нужна такая сложная схема? Почему нельзя было бы просто передать импульс тока прямо с нейрона на нейрон?

Оказывается, разные синапсы вырабатывают разные медиаторы. Поэтому, импульс, который выдается нейроном, действует с разбором. Одни нейроны он возбуждает, а другие оставляет равнодушными. Каждый синапс как бы выбирает адресата, чувствительного к его импульсам. Таким образом, осуществляется адресация информации в те системы, где она должна быть использована. Это — во-первых.

А во-вторых, возможно, что медиаторы изменяют химический состав межсинаптической щели. Некоторые исследователи считают, что именно это изменение химизма синаптических областей лежит в основе образования межнейронных связей.

Мы пока рассматривали нейрон вообще. Но нейроны отнюдь не тождественны. Различные нейроны работают по-разному.

Прежде всего это зависит от того, в какой части нервной системы они находятся. С этой точки зрения все нейроны можно подразделить на три группы:

1. Эффекторные нейроны, которые посылают управляющие команды к внутренним органам и мышцам. Принцип их действия тот же, но генерируемые ими на выходе импульсы вызывают сокращение мышц или работу желез. Эти нейроны, по-видимому, объединены в группы определенными врожденными связями, которые обеспечивают выполнение программ действия в ответ на определенные пусковые сигналы (нервные и гуморальные).

2. Рецепторные нейроны. Это нейроны, которые собирают и передают информацию о внешних воздействиях и состояниях организма. Они как бы переводят данные о свойствах раздражителей на язык стандартных сигналов (электрических импульсов), единственно понятный нервной системе. Среди этих нейронов одни реагируют только на включение раздражителя «оп»-ней-роны) или только на его выключение («оП"»-нейроны). Недавно обнаружены также нейроны, которые реагируют лишь на новизну раздражителя («нейроны внимания»). Среди перечисленных нейронов, в свою очередь, имеются специализированные и мультисенсорные. Первые отвечают лишь на один определенный раздражитель, например, только на свет, или только на звук. Вторые реагируют на любые (или, во всяком случае, разные) типы раздражителей (и световые, и звуковые, и обонятельные, и болевые и т.д.).

3. Ассоциативные нейроны. С их помощью образуются нервные связи. Ассоциативные нейроны — это и есть, так сказать, гвоздь программы. Это те самые нейроны, которые связывают между собой внешнее раздражение и ответ на него организма. Исследования показали, что ассоциативные нейроны бывают разных типов. Первый тип — это, так называемые, возбуждающие нейроны. Второй — так называемые, тормозные нейроны. Тормозные нейроны, возбуждаясь, подают команду торможения других нейронов. И, наконец, так называемые, дифференцирующие нейроны. Эти нейроны работают так: если он возбужден, то он тормозит другие нейроны; если он заторможен, то он возбуждает другие нейроны. Из логики известно и можно доказать, что трех таких элементов достаточно, чтобы описать любые логические связи, т.е. описанных типов взаимодействия нейронов достаточно, чтобы построить любую логическую модель действительности.

Еще одна особенность нейронов — для того, чтобы нейрон сработал, обычно не достаточно только одного импульса на входе. Нужно, обычно, чтобы одновременно совпали или последовали друг за другом импульсы от разных аксонов на несколько его входов. Иначе говоря, нейрон работает не просто как передатчик импульсов, но и как интегрирующее или дифференцирующее устройство.

Наконец, важнейшая черта — аксон работает по так называемому принципу «все или ничего». Суть его в следующем. Вплоть до некоторго порогового уровня силы раздражителя, например, при деполяризации до 60 милливольт, аксон вообще не реагирует. Как только деполяризация перевалит эту величину, аксон сразу срабатывает и выдает ответный импульс. Причем, величина ответного импульса всегда будет одинаковой. Сила раздражителя определяет лишь, сколько таких ответных импульсов выдает нейрон. Таким образом, нейрон работает, скорее всего, как пулемет. Пока сила нажима недостаточна для того, чтобы спустить курок, выстрела не будет. Как только достаточна — следует выстрел. Причем, выстрел будет совершенно одинаковый, а сами выстрелы будут следовать один за другим, пока вы жмете курок. В зарубежной литературе по физиологии иногда так и называют выдачу нейроном импульса — нейрон «выстреливает импульсом». А сам этот механизм «все или ничего» называют триггерным механизмом (триггер — в переводе означает «спусковой крючок»).

Разумеется, приведенная аналогия является упрощенной. В отличие от пулемета, число «выстрелов», которые совершает нейрон, зависит не только от времени действия раздражителя, но и от его силы. Причем, разные нейроны реагируют на тот же радражитель по-разному, так как они имеют разные пороги. К тому же эти пороги не являются постоянными. В отличие от исправного пулемета, нейрон может срабатывать и без видимых внешних причин. Такие внезапные самовозбуждения нейронов, вызванные какими-то внутренними причинами, называют спонтанными возбуждениями. Наконец, тоже в отличие от пулемета, возбуждение нейрона не прекращается сразу с прекращением действия раздражителя. Такую затухающую «стрельбу», после того как «тревога» уже закончилась, называют остаточным возбуждением (или торможением).

У разных нейронов период остаточного возбуждения (торможения) различен. У рецепторных нейронов он обычно измеряется долями секунды. Но у некоторых ассоциативных нейронов он может длиться до десяти и более минут. Кроме того, длительность остаточного возбуждения (торможения) зависит еще и от силы раздражителя, его длительности, числа и характера поступивших импульсов и других факторов.

Средствами математической логики можно показать, что описанные механизмы интеграции и дифференцировки сигналов в сочетании с разнообразными формами задержек (т.е. остаточных возбуждений и торможений) достаточны для анализа и синтеза сигналов, их статистической фильтрации и перекодирования в высшие алфавиты.

Иначе говоря, уже известные нам физиологические механизмы по переработке сигналов нейронами в общем обеспечивают те основные структуры переработки информации, которые, как мы видели, лежат в основе психической деятельности.

При этом некоторые взаимодействующие системы нейронов объединены врожденными связями. Такие системы образуют как бы готовые блоки, отбирающие раздражители с заданными свойствами и перерабатывающие информацию о них по заранее заданной врожденной программе. Другие блоки вместе с их программами селекции и переработки информации формируются в течение жизни индивида на основе обучения.

В последнее время появились данные о том, что мозг располагает еще особыми механизмами селекции и переработки информации, которые принципиально отличаются от научения. В основе этих механизмов лежат спонтанные самовозбуждения нейронных групп, на основе которых в мозгу замыкаются и образуются новые связи, модели и программы, не встречавшиеся в опыте организма. Эти модели и программы затем реализуются в поведении, и практика отбирает те из них, которые правильно отражают объективную реальность.

Таким образом, по новейшим данным мозг обладает в своей деятельности значительно большей свободой, чем предполагали до сих пор физиологи и психологи. Он не только перерабатывает поступающую, но и генерирует новую информацию по каким-то своим, неизвестным еще нам, законам. В этом свете требует определенной поправки все, что мы говорили о законах образования временных нервных связей. Образование их через подкрепления на основе связей, обнаруживаемых в опыте, по-видимому, не единственный возможный путь. Вероятно, что мозг пробует и сам «на свой страх и риск» образовывать новые связи, а затем уже проверяет их в опыте. Таким образом, механизм проб и ошибок работает не только на уровне поведения, но и на уровне собственной деятельности мозга.

В свете сказанного становятся понятнее творческие возможности мозга, механизмы возникновения нереальных фантастических образов, неожиданных идей и вообще творчества.

Всеми этими своими свойствами центральная нервная система существенно отличается от современных машин, даже самых сложных. Она обладает значительной степенью внутренней самодеятельной активности за счет спонтанной работы самовозбуждающихся колебательных контуров. В нее встроены множество собственных самодействующих программ сбора и переработки информации (врожденных и приобретенных). Она сама строит свои программы и гибко изменяет их в соответствии с изменяющимися условиями существования, сама вырабатывая при этом критерии их оценки и контроля. Наконец, в результатах работы существенную роль играет элемент случайности. Они (эти результаты) определяются не только свойствами раздражителей, действующих на входы, но и случайным сочетанием собственных самовозбуждений системы в момент действия этих раздражителей.

В итоге результирующая активность организма даже в строго одинаковых условиях оказывается различной, т.е. «вход» не определяет однозначно «выхода». Эту особенность работы управляющих систем живых организмов иногда формулируют в сильном виде, так называемым, Гарвардским законом, который гласит: «В полностью контролируемых условиях животное ведет себя так, как того дьявол захочет!»

Таким образом, в целом нейронная масса выступает, как чрезвычайно гибкая система взаимодействующих и взаимосвязанных генераторов, приемников, анализаторов и накопителей сигналов. В сочетаниях изменяющихся состояний своих элементов она отображает, моделирует значимые сочетания и свойства окружающей реальности и ответные реакции организма.

Поскольку такими состояниями являются возбуждение или торможение, можно предполагать, что окружающий мир и действия организма отображаются в мозгу сложнейшими подвижными мозаиками возбуждений и торможений огромных нейронных масс. Законы этой динамики открыл И.П. Павлов.

Он показал, что они могут быть сведены к трем основным процессам: иррадиации, концентрации и индукции. Под иррадиацией понимается распространение, «растекание» возбуждения или торможения от участков, на которых они возникли, по нейронным массам, которые связаны с этими участками. Под индукцией понимается торможение определенных нейронных групп, вызываемое возбуждением в связанных с ними нейронных системах и, наоборот, возбуждение одних участков, вызываемое торможением других. Наконец, под концентрацией понимается стягивание возбуждения или торможения к определенным ограниченным нейронным системам, вызванное взаимодействием процессов иррадиации и индукции. Поскольку любая генерация, передача и переработка сигналов мозгом выражается в возбуждении или торможении различных нейронных групп, моделирующая и регуляторная работа мозга может быть интегрально описана в терминах распространения, концентрации и взаимодействия в нем возбуждений и торможений. Отсюда и вытекает универсальность понятий, предложенных Павловым.

Сегодня техника электроэнцефалографии позволяет уже непосредственно наблюдать электрические явления в мозгу, сопровождающие возбуждения и торможения нейронных систем. На экранах приборов, названных «телевизорами мозга», его деятельность видна, как сложнейшая мозаика вспыхивающих и перебегающих световых пятен, которые растекаются, сжимаются, чередуются, сливаются, распадаются на отдельные огоньки, бегут волнами по поверхности больших полушарий.

На фоне внешне хаотической активности выделяются мощные ритмические изменения электрических потенциалов, волнами распространяющиеся по всей коре. Самые мощные из них с периодом 8—13 циклов в секунду получили название альфа-ритма (а). Альфа-ритмы появляются в деятельности мозга, когда он находится в спокойном состоянии, у человека с закрытыми глазами. Стоит человеку начать о чем-нибудь напряженно размышлять или просто открыть глаза на свету, как альфа-ритмы мозговой активности исчезают. Все это наводит на мысль о связи альфа-ритма с поисками мозгом информации о внешнем мире. Потенциалы альфа-ритма как бы прожектором обшаривают мозг, возбуждая участок за участком и опрашивая все новые группы нейронов: «Как там у вас дела? Не поступило ли извне информации, требующей внимания или обработки?»

Между прочим, частота альфа-ритма приближается к частоте колебаний электромагнитного поля земли и точно совпадает с частотой дрожи пальцев при волнении, усталости или алкоголизме.

При спокойном сне альфа-ритм сменяется еще более медленным дельта-ритмом (Д) с периодом 0,5—3,5 цикла в секунду.

При напряженной мыслительной деятельности или внимании альфа-ритм, наоборот, сменяется стремительными мелкими и неровными волнами бета-ритма (Э) с частотой 30—40 циклов в секунду. Ритм этот неизменно появляется в ответ на неожиданные раздражения. Он представляет собой, по-видимому, суммарный электрический шум миллионов нейронов, участвующих в работе по отысканию, передаче и переработке поступающей информации.

При сильных эмоциональных переживаниях, особенно неприятных, в височных долях возникает тета-ритм (0) с частотой 4—7 цикла в секунду. Исследования последних лет установили его тесную связь с работой таламуса. Регулирование движений мозжечком сопровождается волнами частотой 200—400 герц.

Наконец, физиолог Грей Уолтер наблюдал особую мощную Е-волну, которая появлялась в лобных долях при намерении человека совершить какое-нибудь действие или принять решение. Эта волна прекращалась, как только намерение осуществлялось или решение принималось.

Таким образом, изучение электрической деятельности мозга позволило отчетливо выявить активность, связанную с управлением органическими функциями (дельта-ритм), поиском информации (альфа-ритм), переработкой информации (бета-ритм), эмоциональным отношением к ней (тета-ритм), регулированием движений, наконец, волевым действием и принятием решения (Е-волна).

Это подтверждается также тем, что вызывая в мозгу искусственно те или иные ритмы (например, вспышками соответствующей частоты), можно вызвать у человека соответствующие психические состояния.

Это подтверждается также тем, что вызывая в мозгу искусственно те или иные ритмы (например, вспышками соответствующей частоты), можно вызвать у человека соответствующие психические состояния.

Например, наблюдение вспышек с частотой альфа-ритма (т.н. фликкер) вызывает у многих людей зрительные галлюцинации, а у некоторых — эпилептические припадки. Фликкер с частотой тета-ритма вызывает беспричинное чувство раздражения, беспокойства и т.п.

Было бы, однако, поспешным заключить отсюда, что на экране «телевизора мозга» мы сегодня-завтра увидим и расшифруем саму психическую деятельность человека — его мысли, чувства и желания.

Наблюдаемые на экране перемещения возбужденных участков отображают лишь внешнюю сторону работы основного механизма мозга — генерации, передачи, переработки и накопления информации о значимых свойствах мира и адекватных им реакций организма. Саму эту работу увидеть нельзя, потому что информация невидима. Она — не вещь и не энергия, а сведения, знания. Как бы ни совершенствовались приборы, «подсматривающие за мозгом», они всегда будут регистрировать лишь движения сигналов в мозгу. Содержание этих сигналов, информацию, которую они несут, можно «увидеть» лишь мысленным взором. Их можно обнаружить лишь изучением и анализом всей совокупности отношений организма и субъекта с внешним миром. Это есть и всегда будет предметом психологии.

ОЩУЩЕНИЯ

Сенсорное отражение. Сигналы и информация.

Анализаторы. Виды и свойства ощущений.

Функции и механизмы ощущений

Мы последовательно рассмотрели с вами основные внешние проявления отражательно-регуляторной деятельности психики, которые поддаются объективному наблюдению и регистрации. Это были различные типы поведения и деятельности, с помощью которых индивид приспособляется к окружающему миру, а также приспособляет его к своим нуждам.

Мы обнаружили, что для осуществления такого поведения психика должна получать и перерабатывать информацию о свойствах реальности, производить анализ и синтез этой информации, выполнять его семантическую и статистическую фильтрацию и классификацию, т.е. выявлять и отбирать устойчивые свойства и категории вещей, имеющие значение для целесообразной организации поведения. Для того, чтобы впоследствии использовать выявленные значимые свойства и категории вещей при регуляции поведения, психика должна каким-то образом их фиксировать, т.е. осуществлять ступенчатое кодирование, перекодирование и запоминание соответствующей информации. Благодаря этому становится возможным опережающее отражение, т.е. предвосхищение вероятных изменений реальности и заблаговременное реагирование на них. Или даже вызывание таких изменений, т.е. целесообразное преобразование окружающей среды (см. лекцию VI).

Далее, при изучении деятельности человека мы обнаружили, что существенной ее особенностью, отличающей от поведения животных, является регулирование действий идеальной общественно-обусловленной целью (а не непосредственными воздействиями окружающей среды и биологическими потребностями организма, как у животных). Выяснилось, что это требует от психики способности осуществлять особые процессы переработки и кодирования информации, которые называют представлением и воображением, пониманием и мышлением, волей и сознанием (см. лекцию VIII).

При изучении анатомо-физиологических основ психики мы узнали, что вся эта ее деятельность осуществляется с помощью электро-химических процессов, протекающих в нервной системе. А именно — через генерирование и передачу нейронами электро-химических импульсов, взаимное возбуждение или торможение нейронов путем интеграции или дифференцировки этих импульсов, иррадиацию и концентрацию возникших возбуждений и торможений по нейронным полям, наконец, взаимодействие этих мозаик возбуждений-торможений и образование между ними устойчивых связей (см. лекцию XII).

Наконец, мы установили, что психика не только отражает свойства окружающего мира и управляет на этой основе практическим поведением и деятельностью. Она сама порождается этим поведением и деятельностью, формируется путем интериоризации предметных (физических) действий и их вещественных результатов, т.е. возникает на основе перехода внешнего во внутреннее, практического поведения и его результатов — в психические операции и переживания, реальной деятельности и ее продуктов — в идеальную деятельность и сознаваемые образы (см. лекцию IX—X—XI).

Как же все это происходит? Как рождается из внешней видимой практической деятельности внутренняя невидимая идеальная деятельность психики? Как и в каких формах она отражает реальность, выявляет и фиксирует ее существенные, устойчивые, значимые свойства и закономерности? Как она использует эти обнаруженные свойства и закономерности для управления деятельностью и поведением?

Поставив все эти вопросы, мы решаемся сделать отважный и очень трудный шаг. От внешнего, видимого, наблюдаемого, объективного мы переходим к внутреннему, невидимому, скрытому, непосредственно ненаблюдаемому, субъективному. Можно собрать слюну, которая капает у собаки при виде лампочки — сигг пищи. Можно заснять на кинопленку поведение г зьяны, решающей задачу с палками. Можно увидет* экране осцилографа тета-ритмы мозга человека, реь ющего задачу. Можно, наконец, записать на магнит фон речевые звуки, издаваемые поэтом, который чит ет свои стихи к любимой. Но невозможно собрать пробирку ожидание пищи или ощущение голода. Ни каким киноаппаратом не снять картины, мелькающж в воображении. Нельзя увидеть чужие мысли. И никакой магнитофон не запишет эстетические переживания, пробуждаемые у слушателя стихами.

Мы видели, что именно по этой причине целое большое направление в психологии — бихевиоризм — отказалось вообще от изучения внутреннего психического мира человека. «Где кончается возможность объективного наблюдения, там кончается наука», — говорили бихевиористы. — «Невидимое, неощутимое — это область мистики, фантазии, болтовни, а не научного знания!».

Внешне, как будто, эти доводы выглядят вполне убедительно. Однако, внутренне они абсолютно неверны. Они отправляются от буржуазной философии позитивизма, которая считает, что задача науки лишь экономно организовывать и описывать ощущения, которые мы получаем от внешнего мира.

Но ни одна наука не кончается там, где кончается возможность «пощупать своими руками» и «увидеть своими глазами». Разве можно пощупать радиоволны, увидеть химическую валентность атома, сфотографировать электрическое сопротивление вещества. Диэлектрический материализм показал, что любая наука идет от внешних наблюдаемых явлений к их внутренней «неощутимой» сущности. Это возможно, потому что сущность, т.е. устойчивые свойства, отношения, связи вещей, проявляется в явлениях. Так, например, электрическое сопротивление вещества проявляется в том, как падает на нем напряжение тока, какое количество электрической энергии переходит в тепловую и т.д. Падение напряжения, количество тепла и т.д. проявляются в отклонении стрелки вольтметра, подъеме столбика ртути в термометре и т.д. И только тогда они становятся «видимы». Их можно наблюдать и фотографировать, измерять и оценивать.

Психология, как наука, не составляет исключения.

Она тоже идет от видимого к невидимому, от явлений к сущности. Для нее это — путь от наблюдаемого поведения и физиологических процессов к формам и законам отражательно-регуляторной деятельности психики.

И так же, как при определении электрического сопротивления вещества, сущность психических явлений не может быть обнаружена простым «созерцанием». Сколько ни разглядывай кубик из вольфрама, его электрическое сопротивление не угадаешь. Надо действовать! Надо включить кубик в электрическую цепь. Подсоединить вольтметр к его концам. Измерить и взвесить сам кубик и т.д. Причем надо действовать не вообще, а в соответствии с целью. Например, облизывание, или нагревание, или раскалывание кубика вряд ли что-ни-будь дадут для решения задачи. Иначе говоря, надо найти такие условия и действия, которые заставят кубик проявить именно интересующее нас свойство — его электрическое сопротивление.

Все сказанное относится и к методу психологической науки. Одним «разглядыванием», самонаблюдением своих ощущений, чувств, мыслей не доберешься до сущности этих психических процессов. Надо действовать! Т.е. надо ставить человека в разные условия, ставить перед ним разные задачи и наблюдать, что будет происходить с его ощущениями, мыслями, переживаниями. При этом надо искать такие условия и задачи, которые заставят психику проявлять интересующие нас свойства.

Иногда на это возражают так: «Но ведь отклонение стрелки вольтметра можно все-таки наблюдать, а мысль — нельзя». На это можно ответить, что мысль тоже можно наблюдать путем самонаблюдения. Для того человеку и дано сознание.

Говорят: «А как можно верить тому, что человек говорит о своих мыслях?» На это можно ответить: «А как мы верим ученому, когда он говорит, что стрелка в его опыте отклонилась на столько-то?» Скажут: «Но слова ученого можно проверить, повторив опыт в другой лаборатории». Так ведь и показания испытуемого можно проверить, повторив опыт с другими людьми.

На последнее опять возражают: но люди-то разные, и результаты будут различны. Это, конечно, верно. Однако, для разных по величине кубиков сопротивление тоже будет различным. Наука ищет не свойства отдельных единичных вещей, а общие отношения и законы. Психология, изучая, как протекают данные психические явления у разных людей, тоже ищет общие законы самих явлений и общие условия, которые определяют, как проявляются эти законы у разных людей.

Тогда ссылаются на субъективность самонаблюдения. Говорят: «Чем мы гарантированы, что человек умеет правильно осознавать свои мысли и переживания?» Но следует напомнить, что вольтметр в нашем примере тоже не прямо измерял сопротивление. Он мерил падение напряжения, т.е. был третьим звеном в цепи изучаемых явлений. Вторым звеном было падение напряжения и выделение тепла, которые «прямо» можно почувствовать тоже только приблизительно и неточно.

Так вот, таким третьим звеном для психологии являются поступки и действия человека. Их-то можно и наблюдать, и измерять, и фотографировать.

Чтобы по показаниям вольтметра определить сопротивление, надо знать: а) как связано отклонение стрелки с напряжением, б) как связано падение напряжения с сопротивлением. Точно также, чтобы по поступкам и действиям человека судить о свойствах его психики, надо найти: а) как связаны эти поступки и действия с его переживаниями и мыслями, б) как эти переживания и мысли связаны с интересующими нас свойствами психики. Установление таких связей, т.е. законов психической деятельности, и есть задача психологического исследования. Ее решение возможно, потому что эти связи носят закономерный характер. И значит, они могут быть выявлены путем эксперимента, наблюдения, самонаблюдения, анализа и обобщения. Ее решение трудно, потому что эти связи имеют очень сложный и изменчивый характер. Поэтому каждый шаг вперед в психологии требует огромного количества опытов и наблюдений, тщательного анализа и проверки, большой осторожности и доказательности.

Помня об этом, попробуем теперь отыскать ответы на вопросы, которые мы поставили ранее. При этом будем следовать тому методу, который мы уже испробовали ранее: от внешнего наблюдаемого (третье звено) — к внутреннему наблюдаемому (второе звено), и на этой основе — к сущности и механизмам, обуславливающим наблюдаемые проявления психической деятельности. Наблюдаемые же явления тоже будем рассматривать последовательно — так, как они развиваются в филогенезе и онтогенезе — от наиболее простых, низших форм отражательно-регуляторной деятельности, которые есть у всех животных — к самым сложным и высшим, которые обнаруживаются только у человека.

Поэтому начнем с инстинктивного поведения. Ранее мы рассмотрели его внешние наблюдаемые характеристики и механизмы, т.е. отвечали на вопрос, как оно протекает и чем обуславливается (см. лекции II и III). Теперь поставим вопрос по-другому: какой информации об окружающем мире достаточно организму, чтобы осуществлять инстинктивное поведение? Или, иначе говоря, какие стороны реальности должна «уметь» отражать психика, чтобы регулировать поведение с помощью врожденных безусловно-рефлекторных программ.

В лекции III мы установили, что для этого достаточно «умения» выделять в окружающей среде определенные пусковые сигналы — эвокаторы. Там же мы видели, что такими эвокаторами служат определенные отдельные элементарные свойства предметов. Например, для птенцов чайки — красное пятно на клюве мамаши, для мальков цихлиды — движение предмета, для кур — смена света и тьмы. Аналогично, для запуска отдельных безусловных рефлексов — основы инстинктивного поведения. Например, для зрачкового рефлекса пусковым сигналом является изменение уровня освещенности; для сосательного — прикосновение к слизистой оболочке губ, для полового — запах самки или цвет оперения и т.д.

Таким образом, чтобы приспособиться к среде с помощью инстинктивного поведения, психика животного должна «уметь» отражать и различать отдельные простые признаки (свойства) предметов окружающего мира. Соответственно, организм, способный к инстинктивному поведению, должен располагать специальными механизмами для сбора и переработки информации об элементарных свойствах окружающих вещей и ситуаций.

Что это за механизмы и как они работают?

Чтобы ответить на эти вопросы, надо сначала разобраться в том, что такое информация и как ее вообще можно получать, передавать и перерабатывать.

Первая основная особенность информации, обнаруженная кибернетикой, заключается в том, что информация не существует сама по себе, как существуют физические объекты и явления. Она содержится в физических объектах и явлениях. Но опять-таки не в том смысле, как их части и свойства.

Так, например, информация, которая содержится в данном тексте, это не буквы, из которых он состоит, и не физические свойства букв или обозначаемых ими звуков. Это видно из того, что туже информацию можно передать другими знаками (например, стенографическими) и другими звуками (например, на другом языке). Ее же можно передать электрическими импульсами (например, по телефону), электромагнитными импульсами (например, по радио) и т.д.

Точно так же информация о пище, которую несет собаке зажженная лампочка в опыте по образованию условного рефлекса, не является свойством самой лампочки.

Отсюда видно, что в качестве носителей информации явления реальности выступают как-то иначе, чем в качестве обладателей определенных физических свойств. Соответственно, их обозначают в этом случае особым термином. Материальный объект или процесс, выступающий как носитель информации, называют сигналом.

Чем же отличается физическое явление, рассматриваемое как сигнал, от того же явления, рассматриваемого как объект?

Приведенные выше примеры наводят на мысль, что это отличие заключается в «неважное™» свойства самого объекта, когда он выступает в качестве сигнала. Однако, это не совсем верно. Разумеется, неважно, какую форму имеет буква «а». Это может быть и а (как в греческом). Точно также неважно какой, например, цвет имеет лампочка в опыте по выработке условного рефлекса.

Но важно, вернее, абсолютно необходимо, чтобы тот же знак всегда обозначал тот же звук, а тот же цвет лампочки обозначал бы тот же стимул. Иначе говоря, разным звукам должны соответствовать разные знаки. Так например, буква «д» в азбуке Морзе обозначается буква «у» обозначается «..-». Свойства букв «д» и «у» отображаются здесь только различием в расположении тех же двух точек и тире, а не самими точками и тире. Таким образом, в сигнале имеют значение не сами элементы (свойства), из которых он состоит, а соотношение этих элементов (свойств), их различия.

Соотношение свойств или элементов явления или предмета называют его структурой (строением). Отсюда вытекает, что информация передается не физическими свойствами, а структурой сигнала.

Следовательно, физическое явление выступает как сигнал, когда его собственные элементы и свойства имеют значение лишь постольку, поскольку их структура отображает свойства каких-то других предметов или явлений. Вот эти отображаемые «чужие» свойства составляют содержание информации. Сигналы, с помощью которых происходит отображение, называют кодом. Наконец, структуры, в которых осуществляется это отображение, называют алфавитом сигналов.

Вообще-то, конечно, не совсем верно то, что сказали ранее, будто сами физические свойства сигналов не важны. Совершенно ясно, что для слепого, например, недоступна будет информация, содержащаяся в букве, написанной чернилами. Зато он сможет прочесть (конечно, после обучения) рельефные буквы любой формы. Значит, чтобы объект мог стать сигналом, его сигнальные свойства еще должны как-то отобразиться в приемнике этих сигналов, т.е. должны иметь способность воздействовать на получателя.

Итак, основная особенность сигнала состоит в том, что его структура однозначно соотнесена с определенными свойствами объектов или явлений, о которых он несет информацию.

Пользуясь языком математики, можно сказать, что определенные свойства объектов или явлений изоморфно (однозначно, сохраняя структуру) отображаются в сигнале. Изучением общих законов такого отображения занимается особая область математики — топология. Поэтому, пользуясь методами топологии, можно построить математические модели информационных процессов, в частности, и тех, которыми занимается психология. Но об этом позже.

А сейчас важно другое. Топология показывает, что с помощью процессов изоморфного отображения можно в одной системе объектов построить точную модель другой системы объектов. Причем, модель эта не будет иметь никаких элементов или физических свойств оригинала и тем не менее будет точно отображать его структуру. Так, например, фотографическая карточка не имеет никаких физических свойств изображенного на ней человека и тем не менее дает полную информацию о его внешности. Вот эту возможность отобразить нечто в совершенно ином, построить модель, которая по своим физическим свойствам совершенно не похожа на оригинал, и тем не менее дает о нем полную, обширную и верную информацию — следует хорошо запомнить.

Для того, чтобы в некоторой отображающей материальной системе сформировалось такое отображение (модель) свойств другой материальной системы-ориги-нала, необходимо:

1) чтобы объекты-оригиналы взаимодействовали с отображающей системой и вызывали в ней определенные изменения ее состояний (события);

2) чтобы отображающая система превратила эти изменения своих состояний (события) в код, т.е. отвлеклась от их собственных физических свойств и выделила их структуру; иначе говоря, чтобы она реагировала лишь на определенные их различия;

3) чтобы отображающая система превратила этот код в алфавит сигналов, т.е. соотнесла различные структуры событий в ней с различными свойствами оригинала; иначе говоря, чтобы она осуществила декодирование (расшифровку) информации, содержащейся в сигналах.

Кибернетика показала, что перечисленные требования представляют необходимые условия процессов, связанных с извлечением и переработкой информации. Если центральная нервная система обладает такой способностью, то протекающие в ней процессы должны обеспечивать выполнение этих требований.

В прошлой лекции мы рассматривали процессы, ко-тоторые протекают в центральной нервной системе, как события, т.е. с точки зрения их физиологических свойств и механизмов. Попробуем теперь рассмотреть эти события, как сигналы, т.е. с точки зрения их информационных свойств и механизмов.

Из первого условия, сформулированного выше, вытекает, что для отображения окружающей реальности прежде всего необходимо ее взаимодействие с отображающей системой, т.е. организмом. Выполняется ли оно?

Ясно, что да! Более того, именно у живых организмов это условие информационных процессов реализуется в наивысшей степени. Все существование живых организмов есть непрерывное взаимодействие с окружающим миром.

Это обусловлено самой природой живого. Любой организм с термодинамической точки зрения представляет собой неустойчивую систему. Его энергетический уровень превышает энергетический уровень окружающей среды. Каждая живая клетка представляет собой как бы «горячую точку», сгусток энергии и высокоорганизованного вещества на фоне «холодного и низкоорганизованного» окружающего неорганического мира. И второй закон термодинамики слепо, но неутомимо стремится «рассосать» это отклонение, сведя его к среднему уровню энергии и организации окружающего вещества. Неумолимые законы рассеяния энергии стремятся погасить сверкающие огоньки жизни так же, как они заставляют остывать звезды и рассыпаться в прах горы. Образно об этом писал Державин:

Над всей вселенной смерть царит.

И солнца ею потушатся,

И звезды ею сокрушатся,

И всем мирам она грозит...

«Не мнит лишь смертный умирать»,

— добавляет поэт. И надо сказать, что у «смертного» есть для этого основания. Жизнь противостоит смерти за счет непрерывного обновления. Процессу разрушения она противопоставляет процесс созидания, распаду — восстановление, рассеянию — накопление. Разрушающиеся организмы жизнь заменяет, созидая путем размножения новые. Распадающиеся в организмах вещества она восстанавливает за счет веществ, черпаемых из окружающей среды. Рассеиваемую энергию компенсирует энергией, накопляемой из внешнего мира.

Жизнь способна существовать лишь за счет этого непрерывного обмена веществом и энергией с окружающим миром. Таким образом, непрерывное взаимодействие с окружающим миром составляет основное условие жизни, ее сущность, самую форму существования всего живого.

Следовательно, на вопрос, какие события порождает в живом организме его взаимодействие с окружающим миром, общий ответ будет: оно порождает самую жизнь. Отсюда вытекает, что в живом организме нет ни одного явления или процесса, которые не порождались бы взаимодействием организма с окружающим миром. Окружающая реальность непрерывно вызывает миллиарды событий в организме — изменения состава и притока питательных веществ и энергии, изменения состава, роста и взаимодействия клеток, изменения функционирования внутренних органов и мышц, изменения состояния и поведения и т.д. (В свою очередь, разумеется, ответные действия организма вызывают определенные события во внешней среде, порождают изменения ее состояний.)

С этой точки зрения все, что происходит в организме, несет одновременно информацию о состояниях внешнего мира, отображает свойства окружающей реальности. Каждый организм выступает по отношению к окружающей среде не только как сгусток энергии и высокоорганизованного вещества, но и как сгусток информации и высокоорганизованных отражений реальности.

Таким образом, первое условие формирования информационных процессов удовлетворяется в живых организмах с лихвой. Сама жизнь выступает как информационный, отражательный в своей основе процесс. Этот уровень отражения реализуется, по-видимому, в организме гуморальной системой (кровь, лимфа, эндокринные железы). Она непосредственно отражает изменения условий жизнедеятельности. Она же, реагируя на изменения состава этих продуктов, в свою очередь изменяет жизнедеятельность отдельных органов и всего организма (см. лекцию XII).

Этот низший уровень отражательной деятельности существует у всех живых организмов, начиная с амебы. Его можно назвать уровнем органического отражения, потому что информация, которая в нем используется, это —лишь информация о внутреннем функционировании и состояниях самого организма. Внешний мир как бы не интересует гуморальную систему. Информация о его свойствах, содержащаяся в работе организма, для гуморальной системы остается «запечатанной». Она «смотрит лишь внутрь», «видит» лишь то, что происходят в самом организме и пытается устранить возникающие отклонения лишь изменениями режимов работы самих внутренних органов.

Чтобы извлечь из состояний организма информацию об отраженных в них свойствах внешнего мира, необходимо еще выполнение второго сформулированного выше условия. События, вызванные внешним миром в организме, должны быть превращены в код информации об этом внешнем мире. Иными словами, их собственные физиологические свойства должны быть каким-то образом отброшены так, чтобы остались выделеными «в чистом виде» лишь их структуры, т.е. различные инварианты изменения этих свойств в пространстве и времени.

Эту работу выполняют в организме специальные устройства, именуемые рецепторами (что означает «приемники»). Рецепторы — это окна, через которые наш мозг, заключенный в непроницаемой тьме черепной коробки и позвоночника, может заглядывать во внешний мир и процессы, протекающие в самом организме.

Иногда их называют «органами чувств». Но это неверно. Никаких чувств в этих органах не возникает. Глаз чувствует свет не больше, чем сердце ощущает любовь. А ухо слышит звук в такой же мере, в какой печень испытывает гнев.

Функция рецепторов иная. Они кодируют свойства и состояния объектов внешнего мира, а также самого организма в алфавите электрохимических импульсов — единственном понятном нервной системе.

Первая форма, в которой любой живой организм сталкивается со свойствами вещей — это то, как они на него действуют. Но всякое действие представляет определенное преобразование или передачу некоторого вида энергии. Каждый рецептор — это система специализированных клеток, которые обладают способностью: (1) поглощать только определенный вид энергии,

(2) изменять при этом свое физико-химическое состояние, (3) превращать возникающую таким образом химическую энергию в электрические потенциалы.

Эти функциональные свойства рецептивных клеток называют раздражимостью.

Например, рецептивные клетки сетчатки глаза (колбочки и палочки) имеют способность переводить электромагнитную энергию света в химическую энергию, а затем в энергию электрических импульсов.

Свойство объекта, на которое реагируют рецептивные клетки, в нашем примере — отраженный или излучаемый свет — называется раздражителем. Сам переход энергии раздражителя в химическую энергию рецептивных клеток именуется раздражением. Переход химической энергии рецептивной клетки в электрический импульс в афферентном нервном волокне называют возбуждением.

Таким образом физиологический механизм рецепции можно представить себе как цепочку: раздражитель — раздражение — возбуждение. Свойство рецепторов отвечать только на определенный вид энергии именуют специфической раздражимостью.

Так, например, для глаза, точнее, для чувствительных клеток сетчатки специфическим раздражителем являются электромагнитные волны. Для уха, точнее, нервных волокон улитки, это — механические колебания воздуха (звук). Для терморецепторов — это тепловое движение молекул. Для вкусовых луковиц языка — это электрохимические свойства вещества и т.д.

Следует отметить, что специфическая раздражимость имеет обычно довольно узкий характер. Рецепторы, как правило, реагируют только на некоторые возможные участки (или свойства) соответствующих видов энергии. Так, например, зрительный рецептор человека «вырезает» из всего спектра электромагнитных волн лишь узенький интервал от 400 до 800 миллимикрон. Только через это маленькое «окошечко» глаз заглядывает в мир. Все световые колебания с меньшей длиной волны (ультрафиолетовые) и с большей (инфракрасные) оставляют его «равнодушным» и остаются невидимыми. Аналогично, слуховые рецепторы реагируют на звуковые волны лишь в пределах примерно от 15 до 20000 колебаний в секунду (герц). Волны с меньшей частотой (инфразвуки) и с большей частотой (ультразвуки) остаются для уха неслышимыми. Рецепторы химической энергии и свойств тоже, по-видимому, ограничены лишь некоторыми чертами раздражителей. Например, вкусовые рецепторы реагируют лишь на такие черты химического строения вещества, как наличие в его водном растворе ионов водорода, или металлов, или углеводов и т.д.

Таким образом, и на уровне специфической раздражимости происходит фильтрация, отбор тех видов раздражителей, на которые откликается рецептор.

Механизм следующих за раздражением процессов нам уже знаком. Потенциалы, возникающие в рецептивных клетках, вызывают электрические импульсы в начале сопряженного с ним центростремительного аксона. Частота и ритм этих импульсов определяются уровнем потенциала, возникшего в рецептивной клетке. Наведенные им импульсы бегут по аксону, передаваемые, как эстафета, от участка к участку (через перехваты Ранвье) с помощью уже известных нам ионных механизмов переразрядки. Достигая тела сенсорного нейрона, они создают в нем потенциал возбуждения. Через дендриты окружающих нейронов этот потенциал оказывает влияние на их состояния, на химизм меж-синаптических щелей и глии и т.д.

Как видим, наше первоначальное сравнение рецепторов с окнами, через которые мозг заглядывает в окружающий мир, по-существу, неверно. Рецептивные элементы скорее похожи на датчики, вроде микрофона, иконоскопа, термопары. Так же, как эти приборы, они переводят звуковую, световую, тепловую и другие виды энергии в колебания электрических потенциалов, а последние — в серии электрических импульсов, структура которых соответствует структуре энергетических воздействий на соответствующие рецептивные элементы.

Каким же образом кодируются в этих импульсах различия между энергетическими свойствами раздражителей?

Первая идея, как будто самая естественная, это зависимость между величиной энергетического воздействия раздражителя и величиной импульса, который им порождается. Например, чем ярче свет, тем больше потенциал импульса в зрительном нерве, чем громче звук, тем сильнее порождаемый им импульс, и обратно. Такой принцип формирования сигналов о состояниях определенного источника энергии называют в технике амплитудной модуляцией. Он используется в микрофонах, иконоскопах, обычных радиопередатчиках, многих измерительных устройствах (например, термометрах, манометрах и т.п.).

Фактически, однако, дело обстоит не так просто. В рецептивных клетках принцип амплитудной модуляции действительно обычно используется: чем интенсивнее разраздражитель, тем выше потенциал раздражения.

Но уже в центростремительных аксонах циркулируют, как мы знаем, только стандартные импульсы одинаковой величины и формы.

Соответственно, и уровень энергии раздражителя на входе рецепторов, и ее распределение, и ее колебания кодируются только частотой и ритмом следования электрохимических импульсов в центростремительных аксонах. В технике такой принцип формирования сигналов

о состояниях определенного источника энергии называют частотной модуляцией. Он используется, например, в ультракоротковолновых радиопередатчиках и некоторых других устройствах. По сравнению с другими способами модуляции (например, обычной амплитудной) этот способ имеет то преимущество, что он является наиболее помехоустойчивым.

Нетрудно заметить, что описанный механизм действительно решает задачу превращения в сигналы тех событий, которые происходят в нервной системе под влиянием внешних воздействий. Поскольку любой вид энергии кодируется в рецепторах одинаково — электрическими импульсами с напряжением около +40 милливольт и длительностью около 2 миллисекунд — физические свойства самого импульса не несут никакой информации. Все свойства раздражителя отражаются лишь частотой и ритмом этих импульсов, т.е. их расположением в пространстве и времени. Но ведь это и означает, что информация кодируется не физико-хими-ческими свойствами событий, происходящих в нервных клетках, а только структурой этих событий, т.е. их соотношениями в пространстве и времени.

Описанная особенность является свойством любого кода с конечным алфавитом знаков. Так, например, код письменной речи в русском языке содержит 33 знака (включая пробел, т.е. конец слова). Сама по себе буква (или соответствующий ей знак) ничего не обозначает. Сигнал возникает как комбинация букв. Причем все зависит от его структуры. Так, например, сочетания «кот» и «ток» несут совершенно разную информацию, хотя состоят из тех же знаков.

Самым простым из всех возможных кодов является двоичный, т.е. состоящий из двух знаков, например, 0 и 1.

Несмотря на такую его простоту, в этом коде можно выразить любую информацию. Так, число можно будет записывать в двоичной системе счисления, как сумму степеней двойки. (В принятой десятичной системе они записываются, как сумма степеней десятки).

Например, число 125 означает

Ь10* + 2. ИР + б* 10°

В двоичной системе то же самое число запишется как: 1111101, что означает

(64) (32) (16) (8) (4) (0) (1)

А как выразить слова? Очень просто. Пронумеруем все буквы алфавита. Тогда «к» получит номер 10, «о» — И, «т» — 18. Слово «кот» запишется:

1010—1110—10010 к—10) (о—14) (т—18)

10010—1110—1010

Нетрудно заметить, что при переходе от тридцатидвухзначного кода к двухзначному информация сохранилась. Изменилось только количество знаков, которые потребовались для передачи того же сообщения. (В двузначном — 13, а в 32-значном — 3.)

Существует формула, которая определяет число букв в коде, достаточное для передачи определенного количества сведений, сообщений:

/ = log_an

где /— число знаков, достаточное, чтобы передать п различных сообщений в коде, имеющем алфавит из а разных букв.

Например, в двоичном коде, чтобы описать 64 разных состояния действительности понадобятся слова длиною до

I = log_a64 = 6

т.е. до шести букв.

Если состояния неравновероятны, т.е. одни сообщения будут поступать чаще, а другие реже, применяется более общая формула

(=п

где Pi — вероятность состояния (т.е. сообщения),

2 — знак суммирования по всем возможным состояниям.

В кибернетике величину Н называют энтропией, а величину (—Н) информацией.

Как и в примере с буквами, знаки 1 и 0 сами по себе ничего не означают. Информацию несет только определенное их сочетание, т.е. структура сигнала, образованного из них.

Нетрудно заметить, что переработка энергии раздражителя в события внутри рецепторного аппарата по своему характеру вполне аналогична процессу двоичного кодирования информации о свойствах этого раздражителя.

Попробуем применить формулу (1) для вычисления «длины слов» в этом алфавите. Предположим, что рецептор в состоянии передать 100 тысяч различных сообщений. (Примерно таковы, по-видимому, информационные возможности зрительного рецептора.) Тогда для отражения ста тысяч различающихся состояний раздражителя понадобятся слова длиною до

/ = log, 10⁵ ^ 17

Если принять, что длительность каждого импульса

0,002 сек, а «скважина» между импульсами — до 0,01 сек, то длительность самого длинного слова будет

17-[(0,002 + 0,01):2] ^0,102

Т.е. около 0,1 сек хватит для передачи любого из 100000 возможных сообщений. Если же эти сообщения не равновероятны, то вступает в действие формула (2), и тогда для передачи любого из сообщений понадобится еще меньше времени.

Таким образом, нервная система использует, по-видимому, самый простой из всех возможных кодов. В нем практически совершенно не имеют значения физикохимические свойства используемых знаков и достаточно лишь различать два полярных (т.е. противоположных) состояния нервной клетки.

Что такими состояниями являются потенциалы клеток, а средствами их переноса — электрические импульсы, факт в общем случайный, обусловленный устройством и происхождением нервной системы. В принципе та же функция формирования сигналов о свойствах раздражителя могли бы осуществляться и по-другому.

Например, вполне возможно, что наблюдаемые нами электрические процессы являются лишь побочными или промежуточными эффектами, а основными механизмами кодирования воздействий являются химические реакции и переносчиками информации — определенные молекулы.

Для этого нужно лишь выполнение в них главного требования: чтобы набор химических реакций или молекул оставался тем же для всех видов сигналов, а информация выражалась лишь различием их структуры, т.е. сочетания и расположения этих реакций и молекул в пространстве и времени.

Сегодня мы знаем, что такой механизм кодирования информации действительно используется природой. Во всяком случае, установлено, что генетическая информация, т.е. врожденные программы развития организма, кодируется именно так — различными комбинациями четырех типов атомных групп в молекулах дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК).

До сих пор мы говорили об отдельной рецептивной клетке и единственном центростремительном аксоне. Фактически в реакции на каждый раздражитель участвуют обычно множество рецептивных клеток. Такая совокупность рецептивных клеток, вовлеченных в одновременное реагирование на определенный раздражитель, называется рецептивным полем.

Естественно, что рецептивное поле возбуждает уже не один центростремительный аксон, а целую группу таких аксонов. Соответственно, в ответ на действие каждого раздражителя по афферентным нервам одновременно выстреливается целый пучок параллельно бегущих импульсаций.

Иными словами, каждое сообщение о свойствах раздражителя кодируется не только чередованием импульсов во времени, но и мозаикой их распределения в пространстве в каждый момент времени, т.е. рецептивный сигнал имеет четырехмерную структуру.

Следует также учесть, что как показывают исследования, клетки рецептивных полей обычно взаимодействуют не только с раздражителем, но и друг с другом. Параллельные связи и взаимодействия наблюдаются также и между синаптическими окончаниями центростремительных аксонов.

Таким образом, четырехмерный сигнал, идущий по афферентному нерву, является уже не простой трансляцией точечных реакций отдельных рецептивных клеток на раздражитель, а продуктом определенной периферической переработки этих реакций — их суммирований, дифференцировки и т.д. Что дает эта переработка, мы увидим позже, когда займемся отдельными конкретными рецепторами. Итак, четырехмерный, структурированный в пространстве и времени сигнал поступает по центростремительным аксонам в сенсорные клетки центральной нервной системы. Совокупность клеток, аксоны которых идут от рецептивных полей, именуются первичными сенсорными полями.

Первичные сенсорные поля имеют двойственную структуру. Они включают ядро и элементы, рассеянные по коре головного мозга. В ядрах сосредоточены основные массы сенсорных нейронов, к ним идут проводящие пути от рецепторов. Рассеянные элементы находятся за пределами ядра. Они разбросаны в областях по соседству с ядрами других сенсорных полей.

Именно здесь, в сенсорных полях, происходит самый таинственный процесс — превращения этих афферентных сигналов в ощущения.

Ощущения дают уже информацию о свойствах самого раздражителя, а не о свойствах порожденного им сигнала. Действительно, ощущение, например, красного цвета не содержит в себе информации о том, какая структура нервных импульсов его породила. Но зато оно содержит информацию о том, что раздражитель, породивший эту структуру импульсов, излучает электромагнитные волны длиной 0,7—0,8 микрон.

С этой точки зрения, возникновение ощущений можно рассматривать как процесс декодирования (расшифровки) информации, содержащейся в афферентных сигналах.

Как это происходит? К этому коренному вопросу мы вернемся. Пока же сформулируем общий вывод, к которому мы пришли. Информация о свойствах раздражителя, которая содержится в афферентных сигналах, кодируется мозгом в форме ощущений.

Весь этот нервный аппарат кодирования, передачи и декодирования информации, состоящий из рецептора, афферентных нервов и первичного сенсорного поля, называют анализатором.

Итак, каждый рецептор порождает определенные, своеобразные ощущения, которые не похожи на ощущения от другого рецептора. Например, раздражения зрительного рецептора переживаются как ощущение света, раздражения слухового — как ощущения звука, и ощущения эти совсем не похожи друг на друга. Вот это специфическое качество ощущений, порождаемых данным рецептором, называют модальностью ощущений.

Какие же виды ощущений существуют и какую информацию о свойствах реальности они сообщают? Ответ на этот вопрос не так прост.

Прежде всего, у разных организмов оказываются существенно различны возможности их рецепторов. Так, например, слуховые анализаторы летучих мышей реагируют на звуковые колебания с частотой до 130000 в секунду, т.е. на ультразвуки, неслышимые для человека.

Медузы реагируют на колебания с частотой 3—4 в сек, т.е. на инфразвуки, тоже неслышимые для человека. Пчелы видят ультрафиолетовую часть спектра, для человека невидимую, и, наоборот, для них не существует красного цвета. А тараканы, комары, клещи и некоторые змеи реагируют на инфракрасное излучение, которое тоже лежит за пределами чувствительности человеческого глаза. Зато кошка, по-видимому, вообще не различает цвета.

Далее, разные организмы обладают рецепторами, чувствительными к разным видам энергии. Так, например, миноги и электрические угри обладают рецепторами, чувствительными к электрическим полям. Рыбы обладают специальными органами для восприятия вибрации воды и перепадов ее давления. А обыкновенная речная улитка оказалась способной улавливать магнитное поле Земли.

Казалось бы, дело значительно упростится, если мы откажемся рассматривать во многом еще загадочный мир животных, а ограничимся лишь ощущениями, присущими человеку. Однако и здесь видимость знакомо-сти оказывается обманчивой. Исследование показывает, что наряду с хорошо известными ощущениями, как слух, зрение, обоняние и т.д., у человека обнаруживается целый ряд «чувств», которые невозможно объяснить работой известных рецепторов.

Так, например, слепые узнают на расстоянии знакомых людей. Причем, иногда это удается, когда человек движется в другой комнате и зрячие его еще не слышат и не видят. Однако, стоит постелить человеку под ноги мягкий ковер, как слепой теряет способность обнаруживать его приближение. Отсюда видно, что у людей имеются также рецепторы вибрации, которые особенно развиваются у слепых.

Известно, что у лягушки чувствительностью к свету обладают не только глаза, но и вся кожа. Опыты, проведенные советскими психологами (А.Н. Леонтьев, Н.Б. Познанская, А. Новомейский) показали, что такой способностью обладают кончики пальцев и у некоторых людей. Существуют наблюдения, свидетельствующие о чувствительности некоторых людей к радиоактивности (F.A. Зубовский).

289

10 Чак. ?14?

Дело запутывается еще тем, что не все раздражители, к которым человек чувствителен, порождают у него ощущения особой модальности. Так, например, раздражение светом кончиков пальцев порождает у людей, которые обладают соответствующей чувствительностью, не зрительные, а осязательные ощущения. В частности, одна из таких испытуемых (Роза Кулешова) ощущала черный цвет, как выпуклость, а белый — как углубление. Другой ощущал желтую бумагу как пористую и гладкую, а красную — как липкую и т.д.

В ряде случаев сенсорная реакция может быть еще более смутной и нечеткой. Так, например, у некоторых людей приближение шторма вызывает чувство безотчетной тоски и тревоги. По-видимому, здесь имеет место инфразвуковая чувствительность. Когда море волнуется, инфразвуковые колебания становятся мощнее и распространяются на далекое расстояние. (Именно так «предчувствуют» шторм и спешат в глубину медузы). У людей, реагирующих на приближение шторма, имеются рецепторы, чувствительные к этим инфразву-ковым волнам. Но нет специальных сенсорных полей. Поэтому возникающее раздражение декодируется какими-то другими полями, порождающими ощущения общего самочувствия. Есть данные и о том, что сетчатка глаза реагирует на инфракрасные и ультрафиолетовые волны.

По-видимому, у человека существуют также рецепторы, чувствительные к атмосферному давлению и электромагнитной радиации. Это, в частности, отражается в общеизвестных изменениях самочувствия и настроения «к погоде». Так, у некоторых людей систематически наблюдаются вялость, подавленность за сутки-двое до резкого изменения погоды к дождю и ветру и, наоборот, общий подъем при предстоящем улучшении погоды. Менее известны, но достоверно зарегистрированы изменения самочувствия, настроения и общего состояния людей при изменениях уровня космической радиации, в частности, состояния ионосферы Солнца. Есть наблюдения, свидетельствующие о влиянии магнитных полей на человека. Так, например, помещение на длительное время между полюсами мощного электромагнита вызывает головную боль, замедление реакций, затруднение мыслительных процессов.

До сих пор мы говорили лишь об ощущениях, которые несут информацию о состояниях окружающего мира. Но еще более темны, смутны и разнообразны ощущения человека, отражающие состояния его собственного организма. В частности, очень трудно проанализировать и расшифровать ощущения, получаемые от внутренних органов, мышц и суставов. Описания типа «тянет», «давит», «покалывает», «сосет» и т.п. мало что дают. Так, например, одни только попытки расклассифицировать виды боли дали более 30 ее видов — стреляющая, тупая, острая, покалывающая, опоясывающая и т.п. Единственное, что можно сделать здесь более или менее достоверно — это указать источники ощущения, внутренние органы, определенные мышцы, суставы и т.д.

Однако, существует много внутренних ощущений, которые не поддаются и такой локализации. Например, ощущение положения в пространстве, ощущение бодрости или подавленности и т.п. Подобные ощущения разлиты, или, как говорят, диффузны и переживаются, как состояния всего организма в целом. Впрочем, и болевые ощущения иррадиируют, т.е. распространяются на другие участки и органы.

Из сказанного видно, что сегодня мы еще очень далеки от возможности составить полный перечень видов ощущений, которые переживает человек, а также рецепторов и анализаторов, которыми располагает его организм.

Пока возможна лишь грубая классификация ощущений на несколько основных классов. В частности, например, следующая:

I. Экстероцептивные ощущения (от слова «экстер-нум» — внешний), которые несут информацию о внешнем мире. Их источником являются экстерорецепторы. Ощущения эти можно подразделить на две группы:

1) Контактные, которые возникают при непосредственном взаимодействии рецептора с объектом. К ним относятся, например, ощущения вкуса, а также кожные — прикосновения, давления, тепла и холода, зуда, боли.

2) Дистантные, которые дают информацию о свойствах стимула без непосредственного контакта рецепторов с самим предметом. К ним относятся, например, зрительные, слуховые, обонятельные, вибрационные.

II. Интероцептивные ощущения (от слова «интер-нум» — внутренний), кодирующие информацию о состояниях самого организма. Их источниками являются интерорецепторы. Ощущения эти можно разделить на три группы:

1) Проприоцептивные, которые сообщают о положении организма и состояниях его двигательного аппарата. Сюда относятся, например, ощущения равновесия, положения в пространстве, степени напряженности и сокращениях мышц, движениях и расположении частей тела. Сюда же относится, по-видимому, «чувство времени».

2) Органические, которые отражают состояние внутренних органов. К ним относятся, например, ощущения голода, жажды, боли в определенных органах, удушья, тошноты и т.д.

3) Аффективные, которые содержат информацию относительно общего состояния организма. К ним относятся, например, ощущения удовольствия, ащения, возбуждения, покоя, комфорта и диском форта, бодрости и подавленности, общего самочувствия, утомления и т.д.

Нетрудно заметить, что переживания, подпадающие под перечисленные категории, чрезвычайно разнообразны. Роднят их между собой следующие черты:

1. Все они возникают в результате непосредственного взаимодействия раздражителя с рецепторами.

2. Все они представляют продукт первичного декодирования афферентных импульсаций.

3. Все они составляют первичные, далее неразложимые непосредственные психические переживания.

4. Все они отражают свойства раздражителя, проявляющиеся в характере его воздействия на рецепторы.

Отмеченные общие черты и позволяют отнести все эти разнообразные психические переживания к категории первого уровня психического отражения реальности, как она является организму при непосредственном его взаимодействии с нею. Этот уровень отражения можно назвать сенсорным или чувственным.

С точки зрения отношений организма к реальности, которые реализуются в ощущениях, последние можно охарактеризовать как непосредственное психическое отражение взаимодействий среды и организма. С точки зрения отношения ощущений к реальности, их можно охарактеризовать как субъективную форму отражений объективных свойств реальности. С точки зрения отношения этой формы психического переживания к остальным видам психической деятельности, ощущения можно охарактеризовать как первичный универсальный код психического отражения реальности.

Нам уже известно, что любой вид энергии, воздействующий на рецепторы, кодируется в афферентных нервах одинаково, а именно: в форме электрических импульсов стандартной формы. Спрашивается, почему же одни серии таких импульсов мы ощущаем как свет, а другие серии ощущаем как звук?

Оказывается, все дело в том, куда направляются эти импульсы. Если импульсы попадут в зрительное поле, то мы будем ощущать свет. Если те же самые импульсы попадут в слуховое поле, то мы будем ощущать звук. Если те же импульсы попадут в осязательное поле, то мы будем ощущать какое-то прикосновение и т.п.

Следовательно, различие в модальности ощущений зависит только от того, в какое сенсорное поле попадают соответствующие афферентные импульсы, или, как это короче говорят, от локации импульсов. Локация же импульсов от различных рецепторов определена генетически, устройством нервной системы. Организм построен так, что импульсы от сетчатки идут именно в зрительное поле и поэтому ощущаются как свет. А нервы, предположим, от слуховых рецепторов идут в слуховое поле, поэтому ощущаются всегда как звук.

А что, если изменить направление импульсов? Если, например, импульсы, которые идут от уха, послать в зрительное поле, а импульсы сетчатки послать в слуховое поле? Тогда возникнут парадоксальные явления: свет начнет ощущаться, как звук, звук начнет выглядеть, как свет. Мы знаем такие случаи по собственному опыту. Например, при сильном ударе в области глаза у человека возникает ощущение света — «искры из глаз брызнули». Как видите, здесь механическое раздражение зрительного нерва дает ощущение света. Почему? Потому что зрительный нерв кончается в зрительном поле и любое его раздражение вызывает ощущение света. Аналогично, в опытах, где искусственно раздражали электрическими импульсами, а также слабыми растворами химических веществ зрительный нерв, у человека возникали ощущения световых вспышек.

Другой интересный эксперимент поставил случай. Дело в том, что у нас в зубах есть отростки от слуховых и зрительных нервов. И вот однажды в Западной Германии некий пациент, которому запломбировали зуб, пришел к врачу с жалобами на то, что его мучают кошмары, раздается какая-то музыка, крики, мелькают вспышки, какие-то картины. Оказалось, что состав пломбы имел полупроводниковые свойства. Он, грубо говоря, принимал передачи ближайших радиостанций и преобразовывал их в электрические потенциалы. Они действовали на отросток зубного нерва. А так как он соединен со слуховым и зрительным нервом, последние тоже возбуждались, и у человека возникали звуковые, а также зрительные ощущения.

Итак, первое грубое декодирование информации, содержащейся в афферентных сигналах, осуществляется путем их разнесения в пространстве. Координаты области, куда попали сигналы, в пространстве мозговых полушарий служат индикатором формы энергии раздражителя.

Таким образом, модальность ощущений представляет собой код, с помощью которого из нервных сигналов извлекается информация о виде энергетического воздействия раздражителя на рецептор — электромагнитные ли это волны, или упругие колебания воздуха, или тепловое движение молекул, или химическое движение атомов и т.п.

Разные виды энергии вызывают чувственные переживания разного типа. Соответственно, уже механизм специализированных анализаторов разлагает (дифференцирует) окружающий мир по формам движения материи, которые в нем встречаются. Каждая форма движения материи, для которой имеются рецепторы, отображается в особой модальности порождаемых ощущений.

Фактически, впрочем, дело обстоит значительно сложнее, чем описывается этой упрощенной схемой. Во-первых, мы знаем, что во всех сенсорных полях, кроме специализированных, имеются еще мультисен-сорные нейроны. Это значит, что сигналы из каждого рецептора поступают не только в его собственное поле, но вызывают возбуждение в сенсорных полях других рецепторов. Кроме того, в зонах каждого ядра имеются рассеянные элементы «чужих» сенсорных полей. Поэтому модальность ощущений никогда не бывает «чистой». Переживание определенной категории ощущения оказывается более или менее окрашено интра-модальными связями, такими, как звукоцветовые, вкусообонятельные, звукоцветотактильные и т.д. Так, глядя на бархат, мы «ощущаем» его мягкость, рассматривая зрелое яблоко, «чувствуем» его вес, в раздавленной виноградине «видим» ее влажность, а в дольке лимона — ее кислый вкус.

Такие интрамодальные связи ощущений называют «синэстезиями». Исследования показывают, что они представляют собой универсальное явление.

Так, слуховые ощущения часто распространяются на область осязательных ощущений («бархатный голос», «зудящий писк комара», «режущий ухо визг» и т.п.). У некоторых людей они распространяются и на зрительную сферу (так называемый, «цветной слух», когда звуки кажутся окрашенными). В свою очередь зрительные ощущения связаны с осязательными (вид —мягкий, шершавый, влажный) и температурными («теплые» и «холодные» тона), вкусовые — с обонятельными и т.д.

Следует подчеркнуть, что речь здесь идет не о метафорическом переносном значении (как, например, когда красный цвет воспринимается как революционный), а о реальной физиологической связи. Например, измерение показателей обмена веществ свидетельствует, что организм человека действительно реагирует на помещение его в голубую комнату так, как будто в ней холоднее, чем в розовой, хотя объективно температура одинакова. Аналогично, скребущий звук вызывает ту же кожную реакцию («мурашки по коже»), что и действительный зуд. Слуховые раздражения объективно влияют на чувствительность к зрительным раздражителям и т.п. Например, установлено, что зеленый цвет повышает чувствительность слуха, а красный — понижает. В свою очередь громкие звуки повышают чувствительность глаз к сине-зеленым цветам и понижают к оранжево-красным. Кисло-сладкий вкус во рту, запах бергамотного масла и гераниола улучшают ночное зрение. Красное освещение влияет на чувство равновесия.

Холодные и теплые грузы кажутся тяжелее. При ярком свете пища кажется вкуснее. Под музыку тот же груз ощущается как более легкий. Раздражение кожи электрическим током повышает чувствительность слуха, а запах изменяет чувствительность глаз к электрическим раздражениям и т.д.

Однако, отнюдь не всякое специфическое раздражение рецептора порождает соответствующее ощущение. Прежде всего, если раздражение слишком слабо, то ощущения не возникает. Например, мы не слышим своего дыхания, не слышим биения сердца собеседника, не ощущаем веса мухи, которая села нам на рукав, и многое другое.

Точно так же адекватное ощущение не возникает, если раздражитель слишком силен. Например, если в темноте вдруг направят вам в глаза яркую лампу, вы на мгновение как бы слепнете. Здесь сильный раздражитель временно выводит из строя рецептор, а может его вообще разрушить. Чаще всего слишком сильный раздражитель порождает просто боль, а не соответствующее ощущение.

Итак, значит для того, чтобы возникло ощущение, сила раздражителя должна лежать в каком-то интервале. Если она ниже минимума, то ощущение не возникает. Если она выше максимума, то ощущение данной модальности тоже не возникает, а просто анализаторы парализуются или ощущают боль.

Эти крайние значения в психологии называют абсолютными порогами ощущения. Минимальная интенсивность раздражителя, которая еще вызывает ощущение, именуется нижним абсолютным порогом. Максимальная величина раздражителя, при которой еще возникает адекватное ощущение, называется верхним абсолютным порогом. Нижний порог (Н) характеризует чувствительность рецептора. Она измеряется величиной, обратной нижнему порогу (р_н), т.е.

Пороги у человека довольно широко расставлены. Например, нижний абсолютный порог для зрения составляет сила света примерно в один биллион раз меньше, чем в обычный солнечный день. Для слуха она примерно в сто пятьдесят тысяч раз слабее, чем обычная громкость речи и т.д.

Нетрудно заметить, что, чем порог ниже, тем чувствительность больше, и обратно.

Не только не всякое раздражение вызывает ощущение, но и не всякое изменение силы раздражения замечается человеком, т.е. вызывает у него изменение ощущения. Так, например, если в комнате, где горит люстра в 1000 свечей, зажгут еще карманный фонарик, мы вряд ли заметим, что стало немного светлее. Изменение освещенности окажется таким небольшим, что мы его не ощутим.

Величина, на которую должен измениться раздражитель, чтобы возникло изменение порождаемого им ощущения, характеризуется относительным или дифференциальным порогом ощущения.

Существеннейшей особенностью относительной (дифференциальной) чувствительности является то, что изменение ощущения определяется не абсолютной величиной прироста или убывания раздражителя, а отношением этого прироста к силе предшествующего раздражения.

Поэтому относительный порог каждого ощущения характеризуется безразмерной дробью, которая показывает отношение величины прироста силы раздражения (AI) к его исходной величине (I), минимально необходимое для изменения ощущения.

Очень важно, что значение этой дроби оказывается для каждого вида ощущений величиной постоянной, т.е.

— = const /

Этот кардинальный факт по имени ученого, который его установил, называют в психологии законом Вебера. Например, для того, чтобы заметить, что вес удерживаемого предмета изменился, необходимо, чтобы этот вес прирос не меньше, чем на 1/30 первоначального. Иными словами, если на палец подвешен грузик весом в 30 г, то достаточно добавить 1 г, чтобы мы почувствовали изменение веса. Но если у нас лежит на руке груз весом в 300 г, то нужно добавить для той Же цели уже 10 г. А если мы несем на спине мешок в 90 кг, то нужно добавить туда еще 3 кг.

Аналогично, относительный порог для слуховых ощущений составляет 0,1, а для зрительных ощущений — 0,01.

Позже открыли, что закон Вебера соблюдается не всегда. Ближе к абсолютным пороговым значениям раздражителей он начинает нарушаться. Но все же для довольно широкого интервала «обычных» значений раздражителей этот закон, как правило, справедлив.

Ранее мы говорили, что если сила раздражителя ниже порога, то мы его не ощущаем. Но это еще не означает, что подпороговые раздражители никак не воздействуют на наше поведение. В последние годы ряд опытов показали, что у человека могут вырабатываться условные рефлексы и на подпороговые раздражения.

Например, если чрезвычайно тихий звук, которого человек не слышит, каждый раз сопровождать дуновением в глаз, то образуется условная связь. И в дальнейшем при таком звуке у человека срабатывает мигательный рефлекс, хотя он ничего не слышит, и, так сказать, «сам не понимает, чего он моргает».

Факты такого рода заслуживают особого внимания. Они показывают, что отражение воздействий внешнего мира может происходить в психике и помимо сознания. В этом случае оно (отражение) не находит выражения в соответствующих внутренних субъективных переживаниях, а обнаруживает себя только в ответном поведении или состояниях организма.

Таким образом, с самого начала мы обнаруживаем, что даже у человека отражательные процессы не вполне совпадают с процессами сознавания, а область психического отражения не ограничивается сферой сознательного.

Ту область, в которой отражательные и регуляторные процессы протекают вне круга сознания, называют бессознательной. Предполагают, что именно такие реакции на неосознаваемые раздражения лежат в основе многих необъяснимых явлений нашего поведения, таких, как неожиданные для нас самих поступки, непонятные смены настроения, «предчувствия», ощущение «чужого взгляда», внезапные симпатии и антипатии и т.п.

Как абсолютный, так и относительный пороги (а соответственно, и чувствительность) не являются величинами постоянными. Чувствительность рецепторов изменяется в зависимости от силы и длительности воздействия на них.

Например, человек со света входит в темноту. Сначала он ничего не видит. Потом постепенно начинают выступать контуры предметов. Они становятся все четче, и, наконец, кажется, что в помещении совсем не так уже темно. В чем дело? Глаза «приспособились» к темноте, чувствительность их повысилась. И, наоборот, когда человек выходит из темноты на яркий свет, он на некоторое время как будто слепнет. Но затем глаз приспосабливается к новой освещенности и начинает видеть. Такое изменение чувствительности рецепторов под влиянием изменения раздражителя называется адаптацией.

Например, глаз может повышать свою чувствительность в сто тысяч раз. Некоторые исследователи утверждают даже, что в миллион раз. Иногда, наоборот, адаптация проявляется в понижении чувствительности. Пример — адаптация обоняния. Благодаря ей уже минут через 10-15 мы перестаем ощущать самый острый запах.

Длительность процесса адаптации различна для разных рецепторов и разных изменений раздражителя. Например, при переходе из тьмы на свет она длится всего несколько секунд, а при переходе со света в темноту — до двух часов. Период полной обонятельной адаптации — около 40 минут. Период адаптации тактильных ощущений (прикосновения) еще короче.

Некоторые рецепторы вообще почти не адаптируются. Например, слуховые и болевые. Целесообразность этого понятна. Если бы слух адаптировался, то через некоторое время мы переставали бы слышать речь оратора, голос учителя и т.д. Еще опаснее была бы адаптация к боли. Ведь боль — это сигнал жесточайшей опасности, иногда для самого существования организма.

Если длительное воздействие того же раздражителя вызывает иногда понижение чувствительности к нему, то, наоборот, изменение раздражителей часто повышает чувствительность. Это явление называют контрастом ощущений. Так, например, ощущение кислого обостряется после ощущения сладкого и сладкого — после соленого, ощущение холодного обостряется после горячего и т.д.

Величина порогов зависит от многих факторов. В частности, она связана с характером раздражителя. Так, например, глаз человека максимально чувствителен к световым волнам длиной около 555 ммк (зеленый цвет). С удлинением или укорочением волны чувствительность к ней начинает падать. К волнам длиной около 400 ммк глаз примерно в 10000 раз менее чувствителен. А с приближением к красному краю (800 ммк) порог повышается в сотни тысяч раз. Аналогично, максимальная чувствительность слухового рецептора лежит в районе 1000 гц. При уменьшении частоты чувствительность начинает понижаться в сотни и тысячи раз (в районе 15 гц — в 100 раз, в районе 15000 гц — ъ сотни тысяч раз).

Величина порогов зависит также от индивидуальных врожденных и приобретенных особенностей нервной системы. У разных людей пороги чувствительности различны. Причем, чувствительность, особенно относительная, является свойством, до определенной степени тренируемым. Она может значительно повышаться под влиянием систематического упражнения. Так, например, текстильщики, выпускающие черные ткани, научаются различать до 40 оттенков черного цвета там, где глаз обычного человека видит лишь 2—3 оттенка. Известна также исключительная чувствительность к оттенкам запаха и вкуса, которая вырабатывается у дегустаторов духов, чая, вина и других продуктов. Аналогично, у людей, занимающихся музыкой, наблюдается значительное повышение чувствительности к различению высоты тона, у канатоходцев и конькобежцев улучшается чувство равновесия и т.д.

Чувствительность рецепторов существенно зависит также от биологического значения раздражителей. Так, например, лягушки реагируют на слабый шорох, производимый насекомыми, но «не замечают» намного более сильных звуков, которые не имеют для них биологического значения. Собака обладает высочайшей чувствительностью к заахам органических кислот и пониженным обонянием по отношению к ароматическим веществам. Потому что органические кислоты содержатся в следах животных, выделяются их телом и поэтому имеют для собаки биологическое значение. А ароматические вещества выделяются цветами, травами. Их запахи представляют «помехи», забивающие запах следа.

Аналогично, у человека чувствительность к раздражителям существенно зависит от того, какое значение представляют соответствующий предмет или его свойство для деятельности человека, решаемых им задач, его нужд, влечений, желаний интересов. Раздражитель той же силы может оказаться ниже порога чувствительности, если он безразличен для человека, и, наоборот, вызовет сенсорную реакцию, если он имеет значение или представляет интерес для данного человека.

С этой точки зрения чувствительность рецепторов всегда приспособлена к особенностям жизнедеятельности человека. И изменяется она не только под влиянием изменений обстановки, но и под влиянием задач, на которые направленна деятельность человека. Такую адаптацию сенсорных реакций к нуждам организма и его поведению называют специфической чувствительностью.

Специфическая чувствительность служит для выделения более слабых, но значимых раздражителей из общего фона более сильных, но безразличных воздействий среды. С этой точки зрения рецепторы выступают уже не как простые приемники раздражений, а как фильтры полезных сигналов из общего фона энергетического «шума», который вселенная обрушивает на наши органы чувств.

До сих пор мы рассматривали общие условия и закономерности возникновения ощущений, т.е. первичное грубое декодирование информации о раздражителе, которое осуществляется путем направления вызываемых им импульсаций в различные сенсорные поля.

Однако, реакции на эти импульсации внутри каждого сенсорного поля тоже не одинаковы. Так, ощущение красного и синего цветов оба имеют ту же зрительную модальность, но представляют собой переживания, разные по качестау. То же относится к ощущениям высокого и низкого звука, цветочного и гнилостного запаха, удушья, голода и т.д.

Такие различия между ощущениями одной модальности называют внутримодальными вариациями, или качествами ощущений.

Внутримодальные вариации отражают характеристики стимулов одинаковой энергетической категории. Так, например, ощущения красного и синего цвета относятся к той же модальности. И это выражает тот факт, что оба эти ощущения порождаются тем же видом энергии — электромагнитными волнами светового интервала.

Внутримодальная же разница этих ощущений отражает различие энергетических структур порождающих стимулов. Первое (ощущение синего цвета) отвечает световым волнам в интервале 760-680 миллимикрона, а второе — волнам длиной 460-430 миллимикрона.

Кроме качественной, каждое ощущение имеет также количественную характеристику. Так, например, свет может ощущаться как тусклый, яркий, ослепительный и т.д. Тот же по качеству звук может ощущаться как более и как менее громкий. Сладость может быть почти не ощутима, а может быть приторной.

Эту количественную характеристику ощущения называют его интенсивностью. Если качество ощущения кодирует энергетическую структуру раздражения, то интенсивность, по-видимому, связана с его силой.

Исходя из закона Вебера, можно методами интегрального исчисления (пороговое значение А/ принимается за дифференциал) вывести следующую зависимость между силой раздражителя (7) и отвечающей ему интенсивностью ощущения (Е):

Е = log / + С

где С — постоянная, одинаковая для данного человека и разная у разных людей.

Это — так называемый закон Вебера-Фехнера: интенсивность ощущения равна логарифму силы раздражителя плюс некоторая постоянная величина, разная для разных людей. Из него вытекает, что если сила раздражителя растет в геометрической прогрессии, то интенсивность ощущения прирастает только в арифметической прогрессии. Например, пусть вес растет так: 1, 4, 8, 16 кг. Тогда интенсивность ощущения тяжести будет расти так: 1, 2, 3, 4. Вероятно такое свойство нужно, чтобы оберегать анализаторы от перегрузки, позволяя охватывать очень большие вариации раздражения при помощи сравнительно небольшого интервала чувствительности.

Если качество ощущения отражает форму афферентной импульсации, то интенсивность ощущения, по-видимому, связана с частотой импульсов, приходящих по афферентным аксонам. Так, исследования последних лет (Галомбос, Дэвис, Валуа) показали, что в изолированных волокнах афферентного слухового нерва частота импульсов действительно соответствует (до определенных пределов) логарифму силы звука, а в зрительном нерве — логарифму освещенности. Это хорошо подкрепляет закон Вебера-Фехнера.

Кроме качества и интенсивности, во многих ощущениях можно выделить характеристику, которую мы условно назовем простотой ощущения. Дело в том, что некоторые ощущения оказываются как бы первичными. Их невозможно разложить на более простые. Другие же ощущения выступают как вторичные, сложные. Их можно получить, «смешивая» определенные первичные ощущения.

Так, например, смешивая в определенных пропорциях красный (около 656 ммк), зеленый (около 550 ммк) и синий (450 ммк) или фиолетовый цвета, можно получить все остальные цвета спектра. (На этом основана, например, вся техника трехцветной печати, цветной фотографии, кино и телевидения.) С этой точки зрения указанные цвета можно считать основными. Смешивая два различных более простых цвета, тоже можно получить новый сложный цвет или оттенок цвета (этим пользуются художники).

Аналогично, для звука основными являются чистые музыкальные тона. Ощущения их порождаются просты^-ми синусоидальными колебаниями воздуха определенной частоты. Например, звук «до» первой октавы соответствует частоте 256 герц (т.е. колебаний в секунду), звук «ми» в той же октаве — 380 герц и т.д. При одновременном звучании двух или нескольких чистых тонов колебания складываются и возникает новое суммарное колебание, дающее ощущение сложного звука или смешанного звукового тона. Это суммарное колебание может быть тоже синусоидальным, тогда имеет место консонанс (созвучие), а может быть апериодическим — тогда имеет место диссонанс. При смешении музыкальных тонов, частоты колебаний которых кратны друг другу, возникает сложное звучание, именуемое обертонами (оттенками) звукового тона.

Для вкуса основными ощущениями являются: сладкое, соленое, кислое и горькое, которые отражают определенные химические свойства вещества в водном растворе (например, для кислого — наличие иона водорода, для соленого — иона металла, для сладкого — углеводородной группы). Смешение этих основных ощущений, плюс обонятельные и осязательные ощущения дает то, что мы называем вкусом.

Для обонятельных ощущений основными являются, по-видимому, следующие запахи: камфарный, острый, эфирный, цветочный, мятный, мускусный, гнилостный. По некоторым данным, они отражают форму молекул вещества. (Для камфароподобного запаха — шаровидную форму, мускусного — диска, цветочного — диска с хвостиком, мятного — клинообразную, эфирного — палочковидную.) Все остальные запахи являются сложными, т.е. составляются из нескольких указанных основных в разных пропорциях.

Основными тактильными ощущениями, из которых складываются сложные осязательные ощущения, являются: прикосновение, давление, вибрация, боль колющая, боль жгучая, тепло лучевое (нагрев) и тепло контактное (прикосновение теплого предмета), холод лучевой (охлаждение) и контактный.

Основные кинестезические ощущения: мышечное и суставное. Первое сообщает о напряжении, т.е. степени сокращения мышц, второе — о положении частей тела. Сложные сочетания этих ощущений дают нам информацию о положении нашего тела и о его движениях.

Физиологические и анатомические данные дают основание утверждать, что для каждого из основных ощущений имеются, по-видимому, свои специальные рецепторы (или участки рецептивных полей), свои каналы передачи информации и свои участки проекции в сенсорных поля. Так, например, для каждого из простых звуковых тонов имеется, по-видимому, резонирующий на него волосок (и нервное волокно) в улитке внутреннего уха. Для каждого основного вида вкусовых ощущений на языке имеются чувствительные лунки, соответствующие определенной форме молекул. Для каждого из основных видов тактильных ощущений на коже и под кожей разбросаны особые специализированные рецепторы, каждый из которых реагирует только на данный вид раздражений (например, только на прикосновение, или только на нагрев, или только на охлаждение и т.д.). Для каждого из основных цветов, по некоторым данным, в сетчатке имеются свои специфические чувствительные элементы («красные», «синие» и «зеленые» колбочки), которые реагируют только на данный цвет. Есть также данные, что и сама информация о цвете передается в мозг по особому каналу (отдельно от информации об освещенности, размере и форме изображения).

Таким образом, на уровне внутримодальных вариаций качественные различия простых ощущений, по-видимому, достигаются тем же способом — путем использования различных датчиков для каждой из этих вариаций. Иначе говоря, дифференцировка и анализ первичных, простых свойств раздражителя в пределах одной модальности осуществляется тоже разнесением информации по разным каналам с помощью механизмов специфической чувствительности. Вторичные же, сложные ощущения синтезируются уже, по-видимому, в мозгу путем объединения простых.

Наконец, четвертую характеристику ощущений можно назвать их чистотой. Под чистотой ощущения мы будем понимать то, насколько отчетливо выделено в нем определенное простое или сложное ощущение.

Например, так называемые ахроматические цвета (предельные, крайние случаи — белый и черный) будут абсолютно «грязными». В них так «перемешаны» все цвета спектра, что зрительный анализатор не может выделить ни одного из них, как преобладающего. Однако, и в хроматических, т.е. цветных, раздражителях, кроме преобладающего цвета всегда подбавлена обычно и смесь всех других цветов, т.е. световых волн с другими частотами. Иными словами, в тех или иных пропорциях подбавлен более или менее светлый серый «цвет». Степень «разбавленности» ощущаемого цветового тона этим «серым шумом» называют насыщенностью цветового тона. Чем больше насыщенность, тем «сочнее» цвет; чем она меньше — тем он водянистее, серее, ближе к белому или черному.

Аналогично, для слуховых ощущений совершенно «грязным» является шум, где так намешаны разные частоты, что невозможно выделить какой-либо определенный звуковой тон. Степень примеси шума к определенному звуковому тону характеризует его чистоту.

Для обонятельных ощущений в качестве «шумов» выступают посторонние запахи, сбивающие основной. Для тактильных — в качестве шума выступают обычно боль и внутренние органические ощущения и т.д.

Между прочим, одной из замечательных особенностей анализаторов выступает их удивительная способность «отстраиваться» от шумов и помех. Так, например, собаке, когда она идет по следу, удается выделять чрезвычайно слабый, почти выветрившийся запах одного определенного человека (или животного) из «забивающего шума» множества других свежих и намного более сильных запахов. Или, например, летучие мыши. Они, как известно, слепы и ориентируются с помощью «звукового локатора», испуская ультразвуки и принимая их эхо — отражение от окружающих предметов. Так вот, есть пещеры, где колонии летучих мышей насчитывают миллионы зверьков. Стоит войти в такую пещеру и поднять шум, как все они взлетают и начинают метаться в абсолютной темноте. При этом они никогда не сталкиваются и не налетают на препятствия. Непостижимо, как в чудовищной «каше» миллионов одновременно звучащих писков и их отражений каждый из зверьков ухитряется выделить и узнать слабенькое эхо именно своего голоса!

Для современной техники достигнуть такого — еще неразрешимая задача. По-видимому, здесь работают те же механизмы специфической чувствительности, доведенные до высшего предела совершенства. Отыскание их секрета позволило бы создать приемники в миллионы раз более эффективные, чем теперешняя наша электронная аппаратура. А этого требуют, например, задачи космической связи. Так зримо выступает великая всемирная связь явлений: от крохотной слепой летучей мыши до проблем выхода человечества в бездонные глубины космоса!

Ощущения имеют также определенную протяженность и длительность. Первая отражает количество рецептивных элементов, на которые воздействует соответствующий раздражитель, вторая — длительность действия этого раздражителя.

Так, ощущение света может охватывать все поле зрения, как, например, когда мы солнечным днем смотрим на ясное небо. А может занимать в нем ничтожную часть — как например, когда мы глухой ночью видим одинокий далекий огонек. Аналогично, ощущение может быть мимолетным, как например, вспышка фотолампы, а может устойчиво длиться, как например, неотступная зубная боль. Для каждого ощущения существуют определенные пороги протяженности и длительности раздражения, при которых оно может иметь место (так называемые пространственные и временные пороги).

Так, например, цветоощущение не возникает, если источник света имеет угловой размер меньше, чем 1 минута. В свою очередь, возникшее ощущение длится обычно еще некоторое время и после того, как раздражитель перестал действовать. Это — так называемое явление инерции ощущений. Некоторые же ощущения имеют предельную длительность, по истечение которой они исчезают, хотя раздражитель еще действует. Примеры этого мы видели, рассматривая адаптацию обоняния.

Благодаря инерции сенсорных клеток, при быстром чередовании раздражений, отдельные ощущения, которые ими порождаются, сливаются в единое, непрерывное, целостное переживание. Так, например, зрительные элементы имеют инерцию 0,1—0,9 сек. Значит, если на световом табло будут быстро (с периодом до

0,1 сек) вспыхивать одна за другой соседние лампочки, возбуждение от предыдущей вспышки не успевает исчезнуть до вспышки следующей лампочки, они сливаются, и мы видим одну движущуюся точку. Это — так называемый феномен-фи (ср). На нем основана, например, движущаяся световая реклама. Таким же образом отдельные звуки сливаются в мелодию, отдельные кадры (24 в секунду) — в движущийся кинофильм, отдельные вспышки на экране телевизора — в изображение и т.д.

Отсюда видно огромное значение явлений остаточного возбуждения в деятельности нервной системы. Уже на уровне анализаторов оно обеспечивает объединение, слияние, синтезирование информации о свойствах раздражителя по признаку их связи во времени. Так кажущийся недостаток нервных клеток — их инерционность, сравнительная медлительность их реакции —- блестяще используется природой. Он превращает рецептивные поля из простых чувствительных датчиков в интегрирующие и синтезирующие устройства.

Таким образом, внутримодальные вариации ощущений представляют собой как бы ступень более тонкого декодирования. С помощью его извлекается информация о свойствах раздражителя, которая содержится в сериях электрических импульсов, параллельно поступающих в сенсорное поле за определенный отрезок времени.

Попробуем рассмотреть этот процесс более детально. Возьмем, например, срезы всех центростремительных аксонов, идущих от сетчатки глаза, у их основания, т.е. на местах их входа в свои нейроны. Всего таких аксонов идет от сетчатки около ста тысяч.

В любой данный момент времени на каждом срезе может иметь место или фаза покоя, или фаза возбуждения, или рефракторная фаза, или фаза сверхчувствительности. Если взять за единицу отрезок времени в 6 миллисекунд (т.е. время полного срабатывания), то за этот период на срезе или будет иметь место возбуждение, или будет сохраняться фаза покоя. Иначе говоря, состояние афферентного нерва на этом срезе будет характеризоваться распределением в пространстве точек с потенциалами -80 милливольт и +40 милливольт. Условно это можно описать чередованием единиц (для возбужденного среза) и нулей (для среза в покое). Например, вот так:

Если «читать» это распределение всегда по одному правилу (например, по спирали, начиная с левого верхнего крайнего среза), то состояние афферентного нерва на входе в сенсорное поле можно будет описать двоичным числом.

Например, для мозаики на приведенном рисунке это будет:

11000110010111... В следующие 6 сек. эта мозаика изменится и будет описываться, например, так:

10100100000111... Сравнив, увидим, что первый «вход» остался в том же состоянии возбуждения; второй из состояния возбуждения перешел в состояние покоя, третий — из покоя в возбуждение и т.д.

Если подписать строчки, получающиеся для соседних интервалов времени одну под другой, то получим матрицу. Например, такую:

001001 10101000...

01 1001000001 10...

10101001 1 10001...

Нетрудно заметить, что она описывает частоту и ритм чередования импульсов на выходе каждого аксона, а также изменение всей мозаики состояний на выходе афферентного нерва во времени. Получаем опять системы двоичных чисел, которыми, как мы уже видели, можно передать любую информацию.

С физической точки зрения изменение во времени пространственного распределения потенциалов (или электрохимических состояний) представляет собой так называемую фазовую волну. Область всех возможных состояний системы называют фазовым пространством, а количество различных состояний, в которых может одновременно находиться система, принимают за число измерений этого условного фазового пространства.

При таком подходе, характер, ритм и частота совместных изменений элементов системы могут быть математически описаны как форма фазовой волны. Соответственно, можно сказать, что информация, подаваемая афферентным нервом в первичное сенсорное поле, закодирована формой фазовой волны в пространстве состояний на выходе афферентных аксонов.

Что же кодирует нерв таким способом? Свойства раздражителя, выражающиеся в характере его воздействия на рецептор. Но любое воздействие — это передача некоторого вида энергии и превращение ее в электрическую энергию. Соответственно, оно непосредственно характеризуется энергетической структурой, т.е. законом распределения его энергии в пространстве и времени.

Но распределение энергии в пространстве и времени тоже представляет собой волну. Только уже не условную фазовую волну в математическом фазовом пространстве, а реальную четырехмерную (пространственно-временную) волну в некотором реальном энергетическом поле. Структура соответствующего энергетического аспекта раздражителя описывается формой этой реальной волны в реальном пространстве ее энергетического поля.

Таким образом, кодирование -афферентной нервной системой структуры раздражителя заключается в переводе ее из формы четырехмерной волны некоторого реального энергетического поля в форму многомерной волны фазового пространства состояний афферентного нерва. Внутримодальные вариации ощущений выступают как специфические реакции сенсорного поля на различные формы этой волны.

По собственному опыту мы знаем, что реакции эти осознаются как качественно различные переживания внутри той же модальности. Так, например, переживание красного цвета и синего цвета выступают для нас внутренне как качественно различные переживания. Между тем, фактически различия раздражителей, отражаемые в этих ощущениях, являются лишь количественными. Они регистрируют разницу в длине волны световой энергии.

Таким образом, при тонком декодировании осуществляется новое изменение кода информации. Структурные различия раздражителей кодируются качественными различиями ощущений. Иными словами, различия формы фазовой волны афферентных импульсаций переживаются как различные свойства раздражителей.

Дело выглядит так, как если бы алфавит кода ощущений содержал несколько шрифтов, по одному для каждого вида энергии (это — модальные вариации). Внутри же каждого шрифта имеется набор различных букв для обозначения различных возможных структур распределения данного вида энергии в пространстве и времени (внутримодальные вариации).

Такой принцип декодирования позволяет мозгу отвлекаться от структуры состояний самой нервной системы и выделять лишь отражаемые в этих состояниях свойства раздражителя. Этим обуславливается и специфичность сенсорного отражения. Оно соответствует реальности, потому что различные по структуре раздражители отражаются в разных по качеству ощущениях. Но при этом качества ощущений заменяют собой те собственные структурные особенности раздражителя, которые лежат в их основе. Таким образом, ощущение как отражение объективно по содержанию, но субъективно по форме. Оно отражает действительные различия структуры раздражителей, но не отражает сами эти структуры.

Как же происходит это перекодирование структур афферентных импульсаций в качества ощущений?

Здесь возможны в общем две гипотезы. Первая — что те же входные нейроны сенсорных полей по-разному реагируют на импульсации разной структуры. Вторая — что на разные структуры афферентной импульсации реагируют разные входные нейроны.

В первом случае сенсорные поля однородны, их элементы универсальны и взаимозаменяемы. Во втором случае — сенсорные поля неоднородны, их элементы специализированы и не взаимозаменяемы.

Исследования, проведенные в последние годы, дают основания предполагать, что вторая гипотеза ближе к истине. Так, например, оказалось что уже в зрительных нервах лягушки имеются специализированные волокна по крайней мере четырех типов. Одни из них (детекторы контраста) реагируют только на резкие перепады яркости, т.е. выделяют лишь контуры изображения, его границы. Вторые (детекторы движущихся границ) реагируют только, когда эти границы перемещаются, т.е. на движение предмета. Третьи (детекторы общего затемнения) реагируют, когда затемняется большая часть поля зрения, т.е. появляется вблизи крупный объект. Наконец, четвертые (детекторы кривизны) остаются «спокойны» и при изменении освещенности и при перепадах яркости. Они возбуждаются только, когда в поле зрения появляется небольшой темный объект.

Нетрудно понять биологическое значение этой спе-цилизации. Детекторы границ выделяют в поле зрения общее расположение окружающих предметов. Детектор общего затемнения сигнализирует о появлении вблизи крупного животного (т.е. опасности), а детектор кривизны — о появлении вблизи насекомого (т.е. пищи). В частности, например, угловые размеры темных объектов, вызывающих максимальную реакцию нервных волокон, лежат точно в пределах, соответствующих угловым размерам мухи на таком расстоянии от глаза лягушки, на которое она может вытянуть язык. Причем, возбуждение это имеет место лишь, когда маленький темный объект движется — неподвижного корма лягушка не видит.

Аналогичная специализация была обнаружена у нейронов сенсорных полей. Так, микроэлектродные исследования зрительных полей кошки показали, что все волокна от рецепторов, лежащих в определенном длинном узком участке сетчатки, подают сигналы на один и тот же нейрон сенсорного поля. Иначе говоря, такой нейрон служит детектором прямых линий в изображении. Обнаружены были и нейроны, реагирующие специально на углы наклона отрезков, кривизну линий, движение их, контраст освещенности и т.д.

Таким образом, сегодняшние исследования показывают, что даже первичная форма отражения — ощущение — вовсе не такой уже пассивный процесс. Отнюдь не всякое воздействие на рецепторы вызывает раздражение. Само раздражение вызывает разное возбуждение разных нервных каналов, разных сенсорных нейронов и разных участков сенсорных полей. Наконец, и эти возбуждения порождают разные ощущения в зависимости от общего состояния нервной системы и организма (вспомним специфическую чувствительность!).

Значит, уже в процессе формирования ощущений идет активный отбор информации, выделяются те черты окружающего мира, которые имеют особое значение для организма, и отсеиваются те, которые для него безразличны, т.е. осуществляется фильтрация информации. Одновременно протекает автоматическое разложение раздражителя по его отдельным важным признакам и объединение всех сигналов об этом признаке, т.е. происходят дифференцировка (анализ) и интеграция (синтез) информации, поступающей от рецептора. Так за счет физиологических механизмов специфической чувствительности, адаптации, инерции и взаимодействия ощущений обеспечиваются уже на первой ступени отражения известные нам универсальные процессы отбора, переработки и перекодирования информации живыми существами.

Как и само инстинктивное поведение, которое они призваны регулировать, эти механизмы отражения являются на данном уровне врожденными. Они генетически обусловлены характером отношений организма к среде и его способами приспособления к ней. Вспомним хотя бы специальную чувствительность зрительного анализатора лягушки только к мелким движущимся объектам! Или другой пример, только что вылупившийся грачонок отвечает пищевым поведением (опирается на пол гнезда и широко раскрывает клюв) в ответ на сочетание трех стимулов: звука — «карр...», ритмического движения воздуха и резкого сотрясения гнезда. Эти сигналы вызываются тем, что, завидя отца с кормом, мать слезает с гнезда и начинает издавать громкий звук «карр», ритмически обмахивая крыльями открытых птенцов. Отец же, подлетая к гнезду, резким движением сотрясает его. Так, вот, было установлено, что к моменту вылупления в слуховом рецепторе грачонка полностью созревшими являются только те чувствительные элементы, которые воспринимают именно все составные части звука «карр...» И, наоборот, звуки, не входящие в этот спектр, не имеют для себя созревших рецепторных элементов. (П.К. Анохин).

Так на уровне инстинктивного поведения само врожденное строение нервной системы отражает условия, с которыми грачонок встретится после рождения, обеспечивает отбор и отражение ею только тех признаков внешнего мира, которые жизненно важны для существования организма.

• cr v- <->.\ , л>к'..ь. г.*»;::.»».

Сенсорное отражение. Значение и оценка сигналов. Виды и свойства эмоций.

Функции и механизмы эмоций

В тринадцатой лекции мы показали, что для осуществления инстинктивного поведения нервной системе достаточно способности отражать определенные отдельные сигнальные свойства окружающих вещей и явлений. Там же мы увидели, что психика кодирует информацию об этих свойствах реальности, передаваемую нервными сигналами, в форме особых субъективных переживаний — ощущений.

Перейдем теперь к обучаемому поведению и посмотрим, какой информации о внешнем мире оно требует.

Рассмотрим два случая. Первый — когда навык уже сформирован. В этом случае данный сигнал автоматически вызывает соответствующие условно-рефлекторные реакции. Собака истекает слюной при виде загоревшейся лампочки. Крыса жмет на педаль, почувствовав голод. Заяц дает стрекача, услышав лай собак. Машинистка отстукивает буквы, содержащиеся в тексте. Это означает, что между отражениями соответствующих свойств среды и программами ответных действий в нервной системе имеются зафиксированные связи.

При этом, по-видимому, в принципе неважно, откуда взялась сама связь — является она врожденной (как в инстинкте) или приобретенной (как в навыке). Коль скоро эта связь имеется, соответствующая цепочка «сигнал — ответное поведение» автоматически срабатывает. Итак, при наличии в нервной системе зафиксированных связей между данными стимулами и определенными ответными реакциями для психики в принципе достаточно способности отражать сигнальные свойства вещей и явлений.

Мы видели уже, что психической формой такого отражения являются ощущения. Следовательно, когда навык сформирован, для реализации соответствующего целесообразного поведения достаточно кода ощущений. Организм в этом случае работает, как бесстрастный автомат, реагирующий на внешние или внутренние раздражители, т.е. сигналы из среды или (и) организма.

Ситуация, однако, резко меняется, если мы поставим вопрос: а как образуются сами эти сигнальные связи?

Пока речь идет об инстинктивном поведении, все ясно. Связи, которые порождают это поведение, заложены в строении самой нервной системы. Они зафиксированы наследственностью, так сказать, записаны организму «на роду».

Ну, а как обстоит дело с приобретенными связями? Они возникли и зафиксировались благодаря опыту. Почему? Потому что они, эти связи, отражали свойства вещей, формы поведения и отношения между ними, полезные для организма, помогающие ему целесообразно приспособиться к изменчивому окружающему миру.

Следовательно, для формирования новых, не врожденных, но полезных связей нервной системе необходим еще один механизм. Механизм, который, так сказать, сортировал бы свойства вещей и ответных действий на полезные и вредные для индивида. Механизм, который выделял бы свойства вещей, оказавшиеся важными для целесообразных реакций на окружающий мир, и фиксировал бы ответные действия, оказавшиеся полезными для приспособления к этим свойствам вещей. Короче говоря, речь идет о механизме, который непрерывно осуществлял бы оценку той информации, которую приносят ощущения, с точки зрения ее значения для целесообразного поведения организма.

Отметим себе, что речь идет не просто об отражении определенных объективных свойств вещей и действий, а именно об отражении их значения для приспособления данного живого существа к окружающему миру. Нетрудно заметить, что ощущения сами по себе этого не дают.

Они сообщают лишь об определенных событиях во внешнем мире или в организме. Например, ощущение красного цвета, возникающее при зажигании лампочки, само по себе не несет собаке никакой информации о полезности или вредности этого явления, о том, как надо на него реагировать. Чтобы это событие превратилась в сигнал для определенной реакции, нужно еще что-то. Что?

В четвертой лекции, говоря о структуре условных рефлексов, мы называли это «что-то» подкреплением (положительным или отрицательным). Именно подкрепление оказалось основным, решающим условием выделения сигнальных свойств вещей и целесообразных реакций, формирования или торможения связей между ними. Таким подкреплением в приведенном выше случае может быть пища. Это — положительное подкрепление. Но подкрепление может быть и отрицательным. Например, если вслед за зажиганием красной лампочки собака будет получать сильный удар электрическим током. Тогда красный свет станет сигналом опасности. Соответствующее ощущение свяжется с оборонительной реакцией. Собака станет отвечать на зажигание лампочки воем, попытками вырваться и убежать и т.п.

Все это — описание процесса подкрепления с внешней стороны, в терминах действующих раздражителей и наблюдаемого ответного поведения. А теперь мы попробуем от внешнего перейти к внутреннему.

Начнем с организма в целом. Что происходит в нем при подкреплении? Происходят определенные изменения его жизнедеятельности, т.е. обмена веществ, функционирования органов и клеток и т.д. Эти изменения могут быть полезными, как, например, при утолении голода. А могут быть вредными, как, например, при воздействии электрического тока.

Теперь перейдем к тому, что происходит при этом в нервной системе. Мы знаем, что одной из ее функций является сбор, передача и переработка информации о состояниях организма. Значит, изменение состояния организма под действием подкрепления отразится каким-то образом в изменении состояний его нервной системы.

Факты свидетельствуют, что положительные и отрицательные подкрепления действуют по-разному. В частности, первые вызывают реакцию приближения, «притягивание к объекту, а вторые — реакцию удаления, «избегания».

Значит, нервная система обладает способностью «различать» состояния организма, полезные или вредные для его существования. Иначе говоря, кроме информации о состоянии и функционировании организма, нервная система как-то кодирует также и информацию о биологическом значении этих состояний для организма, об «улучшении» или «ухудшении» его функционирования.

Действительно, новейшие физиологические исследования свидетельствуют, что при изменении состояния организма от «лучшего» к «худшему» (и обратно) в определенных нервных центрах происходит смена знака потенциала нейронов. Нейроны, которые имели отрицательный потенциал (т.е. находились в фазе покоя), приобретают положительный заряд (т.е. возбуждаются), и обратно. При этом нейроны реагируют именно на качество состояний организма (полезность — вредность), а не на то, в каких именно органах оно возникает, чем вызывается и т.д. Группы таких нейронов обнаружены, в частности, в гипоталамусе, таламусе и некоторых других участках мозга. Но об этом подробнее мы поговорим позже. А сейчас перейдем к третьему звену внутреннего — психике.

В прошлых двух лекциях мы видели, что изменения структуры нейронных состояний мозга кодируются психикой в форме субъективных переживаний. Значение этого перекодирования заключается в том, что новый (психический) код освобождает информацию от той конкретной формы электрохимических импульсов, в которой ее передает нервная система. Психические переживания уже не содержат в себе никаких «видимых» следов тех мозаик электрохимических состояний, с которыми они связаны. Своей модальностью, качеством, интенсивностью и структурой они кодируют свойства и состояния самой нервной системы. Так в фотокарточке «исчезают» свойства световых волн, которые ее «породили», и остается отображение структурных свойств самого предмета — его формы, относительной величины, отражательной способности и т.д. (Сравнение это, как и всякое сравнение, конечно, хромает. Но идею оно все же иллюстрирует.)

Итак, если в мозгу имеются специальные нейроны, реагирующие на биологическое значение различных состояний организма, то можно ожидать, что реакции этих нейронов будут кодироваться в психике специальными субъективными переживаниями особой модальности. Особенность этих переживаний будет заключаться в том, что их качество отображает не сами состояния и процессы в организме, а биологическое значение этих органических состояний и процессов (полезны-вред-ны для существования индивида или вида).

Существуют ли такие специфические переживания? Самонаблюдение и высказывания людей свидетельствуют, что да — существуют! Это, прежде всего, переживания приятного-неприятного, или, в другой терминологии, удовольствия и страдания. Нетрудно заметить, что они точно соответствуют нашему предположительному описанию. Эти переживания не дают никакой информации об объективных свойствах самого предмета-раздражителя. Не сообщают они ничего и о том, какие именно процессы протекают в организме. Все их содержание сводится лишь к оценке состояний организма как положительных или отрицательных. Причем, эта оценка выражается именно в самом качестве переживания (а также его интенсивности).

Такую форму переживаний называют эмоциями. Словами описать, в чем она заключается, невозможно. Также, как невозможно выразить, чем отличается переживание, называемое ощущением света, например, от звука. Здесь можно только сослаться на внутренний опыт, который имеет каждый человек. Потому мы и называем переживания субъективными, т.е. такими, которые мажет испытывать лишь сам субъект, а извне их нельзя ни наблюдать, ни регистрировать приборами, ни измерять.

Итак, эмоции — это субъективные переживания, в форме которых психика кодирует значения раздражителей для организма. Две основных модальности этих переживаний: приятное-неприятное (удовольствие-страдание). Нетрудно заметить, что они подразделяют мир иначе, чем ощущения. Модальности ощущений кодируют объективные физические и химические свойства раздражителей. Они разделяют воздействия среды по видам энергии, с помощью которых эти воздействия осуществляются (электромагнитная — свет, упругие колебания — звук и т.д.). Модальности эмоций кодируют биологические свойства раздражителей. Они разделяют воздействия среды по состояниям организма, которые эти воздействия вызывают (полезные-приятное, вредные-неприятное).

Как же возникают сами эти модальности эмоций? В последние годы физиологи вплотную приблизились к ответу на этот вопрос. При микроэлектродных экспериментах обнаружилось, что раздражение некоторых точек в гипоталамусе вызывает у животных поведение, характерное для эмоций возбуждения, страха, ярости и т.п. Эти точки получили название «центров наказания». Так, кошка, у которой возбуждают «центр наказания», выгибает спину, топорщит шерсть, фырчит, выпускает когти, т.е. проявляет все симптомы страха и ярости. Обнаружены были и точки, вызывающие, по-видимому, приятные переживания или успокоение. Их назвали «центрами поощрения». Крыса, которая, нажимая на педаль, могла включать ток и возбуждать у себя такой центр, занималась этим непрерывно. Она отказывалась от пищи, воды, самца и совершала тысячи нажатий, пока не засыпала обессиленная от нервного истощения.

Очень демонстративны в этом отношении опыты психолога Дельгадо. Он вживлял микроэлектроды в череп быка. Одни электроды входили в центры наказания, другие — в центры поощрения. Каждый электрод был снабжен крохотным приемником, настроенным на определенную длину волны. У экспериментатора в руках радиопередатчик. Вот он включает «волну ярости». Возбуждается «центр наказания» и бык с налитыми кровью глазами бросается на экспериментатора. Вот разъяренное животное уже в двух-трех метрах от него. Но тут экспериментатор нажимает другую кнопку. И бык мгновенно, как вкопанный, останавливается, опускает голову и спокойно бредет прочь.

Значит, все зависит оттого, куда направятся нервные импульсы. Если они поступят в нейроны, являющиеся Центрами поощрения, то возбуждение будет переживаться как удовольствие. Если же импульсы возбудят нейроны, которые входят в состав центров наказания, то это будет переживаться как страдание.

Прямым доказательством этого служат опыты с вживлением микроэлектродов в глубокие (древние) области мозга людям. Конечно, в отличие от крыс, такие опыты над людьми не проводят с целью чисто исследовательского эксперимента. Однако, для лечения некоторых нервных заболеваний подобный метод в последние годы применяется.

При этом иногда микроэлектроды попадают в указанные центры. И тогда неврологи получают возможность собирать высказывания пациентов о том, что они чувствуют. Оказалось, что прямое электрическое раздражение центров поощрения вызывает переживания, которые пациент описывает как «успокоение», «радость», «огромное удовлетворение». При раздражении же центров наказания пациенты сообщают о тревоге, беспокойстве, подавленности, страхе, ужасе.

Отсюда видно, что для формирования модальности эмоций нервная система пользуется тем же способом, что и для ощущений — разнесением (локацией) афферентных импульсов в пространстве мозга. Но конечными адресатами для импульсов, порождающих модальности ощущения, служат нейроны сенсорных зон. А для импульсов, порождающих модальности эмоций, такими адресатами являются определенные зоны в таламусе, гипоталамусе и некоторых соседних с ними участках.

Значит, первый, грубый анализ и кодирование состояний организма (полезное-вредное) осуществляются соответствующей адресацией импульсов афферентной системы. Возбуждения, вызванные полезными для организма изменениями, активизируют центры поощрения, и это кодируется психикой как приятное переживание. Возбуждения, вызванные вредными для организма изменениями, отправляются в центры наказания, их «пробуждение» переживается как неприятные эмоции.

Почему так происходит? Ответом на это будет: потому что так устроен организм. Врожденные, генетически обусловленные нервные пути в нем таковы, что полезные сдвиги жизнедеятельности организма возбуждают нервы, идущие к центрам поощрения (удовольствия), а вредные — к центрам наказания (страдания). Возможно, что такими путями являются симпатический и парасимпатический отделы вегетативной нервной системы (см. лекцию XII). В частности, есть факты, свидетельствующие, что раздражения симпатической системы вызывают отрицательные эмоции, а раздражения парасимпатической — положительные (Шир и Крогер, Бовард). С другой стороны, именно парасимпатическая нервная система играет ведущую роль в регулировании основной жизнедеятельности организма (пищеварение и размножение). А симпатическая играет ведущую роль в оборонительных и других реакциях, направленных на самосохранение. Наконец, именно в гипоталамусе заканчиваются пути, ведущие от вегетативной нервной системы в головной мозг. В гипоталамусе же расположены высшие центры, регулирующие деятельность вегетативной нервной системы. Причем, активность ее парасимпатического отдела связана, в основном, с передней частью гипоталамуса, а симпатического — с его задней и средней частью.

До сих пор мы, следуя общему методу, о котором говорили в XIII лекции, рассматривали лишь некоторые общие внешние, наблюдаемые физиологические стороны эмоций. Теперь попробуем сделать следующий шаг. Обратимся к внутренней их стороне, т.е. переживаниям, которые наблюдает в себе человек, испытывающий эмоции.

Прежде всего поставим такой вопрос: существуют ли психические переживания, которые соответствуют рассмотренным физиологическим процессам, т.е. непосредственно отражают в эмоциональных модальностях (приятного-неприятного) только общую оценку состояния индивида (хорошее или плохое)?

Самонаблюдения и показания других людей дают основания утверждать, что такие эмоциональные переживания действительно существуют. Мы называем их настроениями. Отличительные черты этих переживаний заключаются в следующем:

1. Они диффузны, т.е. нерасчлененны, как бы наполняют всего человека, составляют общий фон всех его остальных переживаний.

2. Они непредметны. На них влияет внешний мир (например, удачи или, наоборот, неудачи). Но сами настроения не сознаются как относящиеся к какому-нибудь определенному объекту, а переживаются как общее внутреннее «душевное» состояние.

3. Они неорганичны. На них влияют состояния организма (примеры: болезнь, опьянение). Но сами настроения не воспринимаются, как определенные ощущения от организма, а лишь как некое общее «самочувствие».

4. Они оценочны. Настроение как бы накладывается на все остальные переживания. Оно не искажает их, а окрашивает определенным общим отношением к ним, придает им определенное общее значение, общую интерпретацию. Так, охваченный хандрой человек все видит в «мрачном свете». И погода кажется ему пасмурной, и люди отталкивающими, и краски мира блеклыми. А для человека, находящегося в приподнятом настроении, та же погода видится приятной, люди — симпатичными, краски мира — живыми и радостными.

Как видим, свойства настроений действительно соответствуют тем функциям эмоций, которые мы уже успели рассмотреть. Настроения сами по себе не отражают ни причин, которые их породили, ни определенных свойств вещей окружающего мира, ни состояний определенных внутренних органов. Единственное, что они отражают — это оценку общего состояния человека в целом.

Мы еще не знаем, являются ли настроения единственным видом эмоциональных переживаний, к которым способен человек. Поэтому поступим осторожно и скажем так: настроения являются первой формой эмоциональных переживаний человека. К таковым их позволяет отнести то, что все настроения протекают в рамках основных эмоциональных модальностей, т.е. переживаются как приятные или неприятные (или смешанные).

Как и сенсорные переживания (ощущения), настроения могут различаться по качеству. Так, например, отрицательные состояния могут переживаться как подавленность и как тревога, как страх и как уныние и т.п. Положительные настроения тоже могут переживаться по-разному; например, как удовлетворенность, или как бодрость, или как веселость и т.д.

В зависимости от качества переживания различают виды настроений. Хотя основные виды настроений знакомы каждому человеку по его собственному опыту, сформулировать и перечислить их — задача довольно трудная. При классификации ощущений мы могли хотя бы опираться на объективное основание — свойства раздражителей, которые они отражают. Настроения же, как мы видели, непредметны и неорганичны, т.е. как раз не отражают в своих качествах никаких объективных свойств раздражителей. Те же внешние и внутренние раздражители могут вызвать самые различные настроения, и наоборот. Кроме того, настроения диффузны, сливаются с другими переживаниями. Все это делает их различия очень зыбкими, расплывчатыми, трудно уловимыми и еще труднее выразимыми. Недаром все поэты и писатели так жалуются на мучительную невыразимость «сокровенных движений души»! И недаром настроения лучше всего передаются музыкой, которая прямо обращается к возбуждениям нервной системы, минуя их обозначение и описание через слово.

К сожалению, мы не можем пользоваться в научных классификациях музыкой. Поэтому все же попробуем дать хотя бы грубое подразделение основных видов настроений сухим языком терминов.

Прежде всего, по-видимому, настроения своим качеством кодируют степень удовлетворения основных потребностей индивида. Опять-таки очень грубо, здесь можно различить три таких степени, дающие общие качества настроений:

1) высшее, оптимальное удовлетворение — ему отвечают приподнятые настроения, отражающие высокий уровень жизнедеятельности;

2) среднее, нормальное удовлетворение — ему отвечают ровные настроения, отражающие обычный уровень жизнедеятельности;

3) низкое, недостаточное удовлетворение — ему отвечают подавленные настроения, отражающие угнетение жизнедеятельности.

В свою очередь, конкретное качество (окраска) каждого из этих типов настроений иногда зависит, по-видимому, от того, какая именно потребность преобладает. Так, например, подавленные настроения, отражающие неудовлетворение потребности в самосохранении, имеют преимущественно характер тревоги; половой потребности — томления, тоски; потребности в информации — скуки и т.д.

Однако, большинство настроений отражают суммарную оценку характера жизнедеятельности. Поэтому их невозможно связать с какой-то определенной потребностью. Такие обобщенные переживания для высших уровней жизнедеятельности: удовольствие, подъем, бодрость, веселость (эйфория). Для средних уровней: спокойствие, комфорт. Для низших уровней: уныние, подавленность, печаль, равнодушие.

Как мы уже говорили, настроение окрашивает собой и все восприятие мира и восприятие человеком самого себя. Такая окраска самовосприятия приподнятым настроением имеет форму удовлетворенности, а подавленным — неудовлетворенности. Окраска настроением всего восприятия мира выступает в формах: серьезности, оптимизма, пессимизма, нигилизма, юмора и др. (Хаулз).

Качества настроений, по-видимому, обуславливаются тем же способом, что и их модальность. Они зависят от того, какие участки эмоциональных зон возбуждаются. Иначе говоря, и здесь, видимо, существует специализация нейронов. Одни «заведуют» переживаниями тревоги. Возбуждение других переживается как удовольствие и т.д. Так, например, наблюдения над людьми показывают, что раздражение одних точек вызывают переживание «общего покоя», «удовлетворенности», других — «веселости», третьих — сексуального наслаждения. Аналогично, среди центров наказания одни точки порождают чувство тревоги, беспокойства, другие — подавленности, третьи — испуга и ужаса и т.д.

Правда, здесь не все обстоит так просто. Например, «перераздражение», т.е. усиление стимуляции, центров удовольствия обычно приводит к появлению отрицательных переживаний. Вообще характерно, что точки, вызывающие противоположные эмоции, расположены, как правило, вперемешку и очень близко друг к другу. Зачастую достаточно отступить на пол миллиметра от точки, стимуляция которой вызывала переживание бурной радости, как у пациента возникает столь же острое переживание страха. Все эти «эмоциональные точки», в свою очередь, тесно перемешаны с точками и участками, которые «заведуют» потребностями и органическими ощущениями (например, голода, насыщения, боли, удушья и т.п.)- Здесь же «намешаны» еще и участки, заведующие регуляцией органических функций (пищеварения, обмена веществ и др.). Так, например, в гипоталамусе есть центр наказания, раздражение которого вызывает чувство напряжения (тревоги). Совсем рядом с ним расположен маленький участок, электрическое раздражение которого повышает выделение соляной кислоты в желудке. Именно этому «неудачному соседству», мы, по-видимому, обязаны так называемым «психогенным» язвам желудка, которые возникают в результате длительных эмоциональных напряжений, волнений и т.п. (следует упомянуть также, что эмоциональные участки, кроме гипоталамуса, имеются и во многих областях коры больших полушарий, в древней коре, гиппокампе и некоторых подкорковых участках — ядрах).

Вряд ли весь этот сложный «коктейль» намешан природой случайно и бессмысленно. Скорее, наоборот, широкий разброс эмоциональных центров по различным отделам мозга, соседство этих центров с участками афферентации и эфферентации (т.е. отражения и регулирования) всех основных функций организма имеют глубокое значение. Они обеспечивают непрерывную оценку протекания всех сторон жизнедеятельности организма. Как десятки тысяч зорких наблюдателей, стоят эти «эмоциональные нейроны» на страже благополучия организма, сигнализируя психике в коде эмоциональных переживаний: «как приятно — все в порядке!», или, наоборот: «тревога — что-то разладилось!»

Но вряд ли будет много пользы от часовых, на крики которых никто не отзывается. Сообщения сторожевых центров становятся сигналами, если кто-то их принимает, если в ответ осуществляются какие-то меры, короче, если в связи с ними что-то происходит.

Так вот, происходит ли что-то с организмом или поведением в связи с появлением эмоциональных переживаний? Да, происходит!

И очень многое.

В организме разыгрывается целая цепь событий. Иногда настолько мощных, что один психолог назвал их «вегетативной бурей». Эта буря выражается в сдвиге и резком изменении функционирования внутренних органов и почти всех показателей жизнедеятельности организма-кровообращения, дыхания, пищеварения, внутренней секреции. В частности, изменяется частота сердечных сокращений. (Сердце «бешено бьется» или, наоборот, «замирает».) Изменяются частота и глубина дыхания (человек «задыхается» или у него «перехватывает дыхание»). Изменяется работа пищеварительного и мочевого тракта (знаменитое «сердце ушло в пятки» — это фактически ощущение опускания желудка, помянем еще и «медвежью болезнь»). Соответственно изменяются кровяное давление и наполнение сосудов (человек «краснеет» или «бледнеет», его «бросает в жар и в холод»), газообмен, обмен веществ и энергетический обмен. Изменяется внутренняя секреция (выбрасывается дополнительный адреналин или норадреналин и др. гормоны). Изменяется внешняя секреция: выделение слезных желез («плач»), слюнных желез («пересыхает во рту»), потовых желез («вспотел от волнения») и др. Вступают в действие некоторые мышечные реакции: зрачковая (расширяется или сужается зрачок), тремор (дрожь), пиломоторная («гусиная кожа»), соматическое напряжение (человек «каменеет» или, наоборот, обессиливает — «подгибаются ноги») и др. Изменяется и электрическая деятельность мозга (нарушается синхронизация альфа-ритмов и появляются быстрые бета-ритмы). Короче, изменения охватывают весь организм.

Одновременно наблюдаются определенные типичные изменения внешнего поведения. Эти формы внешнего поведения, связанные с эмоциями, называют экспрессивными (выразительными) движениями. Именно по ним мы обычно судим о чувствах, которые переживает человек. Примером таких выразительных движений могут служить смех, нахмуривание бровей, сжимание кулаков, стискивание зубов и т.д. Это — мимические выразительные движения. Пантомимические выразительные движения охватывают все тело. К ним относятся, например, сжимание кулаков, топанье ногами, схватывание своей головы, опускание ее («повесил нос»), отшатывание и т.п. Далее следует упомянуть выразительные звуки — вопли, стоны, смех, междометия, интонацию речи и т.п. Наконец, эмоции могут выражаться в действиях (бегство, нападение, настороженность и т.д.).

Именно по внешним проявлениям органических изменений и по выразительному поведению мы судим об эмоциях других людей, а также животных. Правда, связь этих проявлений с эмоциями неоднозначна. Так, например, вегетативные реакции для всех отрицательных эмоций очень сходны. В общем все они выражают разные степени возбуждения симпатического отдела вегетативной нервной системы. Еще неопределеннее обстоит дело с положительными эмоциями. Они, по-видимому, связаны со средними возбуждениями парасимпатической системы. Но специфические сдвиги, которые им соответствуют в организме, вообще незначительны и трудно поддаются регистрации. Выразительное поведение более специфично. Однако, у людей оно во многом зависит от научения и особенностей культуры. Так, на пример, у европейцев широко открытые глаза — знак удивления, у китайцев — выражение недовольства. А удивление выражается у китайца высовыванием языка. У европейцев почесать за ухом или щеку — это выражение недоумения, у китайцев — это выражение счастья. Мы хлопаем в ладоши от радости. У китайцев этот жест выражает заботу, разочарование. В нашем обществе плюнуть на кого-то — это символ презрения; у представителей же племени масаи — это выражение любви и благословения. Поцелуй, как выражение любви, по-видимому, не существовал у древних, а также у народов Азии и т.д. Так что во всех этих случаях имеют место не непосредственные врожденные эмоциональные реакции, а результаты научения.

Итак, мы имеем уже два ряда наблюдаемых событий, в которые включены эмоциональные переживания. Первый ряд — положительные или отрицательные сдвиги в функционировании организма, о которых сообщают эмоции. Второй ряд — изменения в жизнедеятельности и поведении организма, которые сообщают об эмоциях.

Какую же роль играют в этих событиях эмоции?

Выше, рассматривая деятельность центров эмоций, мы сравнивали их с часовыми, сторожащими организм. Сами эмоции можно тогда сравнить с действиями этих часовых, которыми они отвечают на обнаруженные полезные или вредные сдвиги в жизнедеятельности организма. Спрашивается, в чем же заключаются эти действия, какова их роль в управлении функционированием и поведением организма?

Теоретически здесь имеются три возможных ответа:

1. Эмоциональные центры играют роль наблюдателей. Их задача лишь оценивать обстановку. В этом случае эмоции не вмешиваются в саму жизнедеятельность, а лишь сообщают высшим инстанциям мозга общую оценку того, что происходит в организме.

2. Эмоциональные центры играют роль часовых. Их задача поднимать тревогу, когда возникает угроза нормальной жизнедеятельности, и давать отбой, когда все приходит в порядок. В этом случае эмоции мобилизуют высшие инстанции мозга на деятельность, отвечающую состоянию организма.

3. Эмоциональные центры играют роль передовой охраны. Их задача первыми организовывать оборону организма или переключать его на нормальную деятельность по минованию угрозы. В этом случае эмоции организуют первые реакции организма, пока в это дело еще не включились высшие инстанции мозга.

Разные теории эмоций, существующие в психологии, по-разному, оценивают каждую из этих трех возможностей.

Так, одна группа теорий, опирающаяся на работы психологов Джемса и Ланге, считает правильным первый ответ. По их мнению, восприятие обстановки непосредственно вызывает соответствующие изменения в организме и телесные действия, а эти изменения и действия ощущаются как эмоции. Сам Джемс так обосновывает свою теорию: «Здравый смысл говорит: мы потеряли свое имущество, огорчены и плачем; мы встречаем медведя, пугаемся и убегаем; нас оскорбил противник, мы приходим в ярость и бросаемся на него. Защищаемая здесь гипотеза утверждает, однако, что эта последовательность ошибочна, что одно психическое состояние не может быть непосредственно вызвано другим; что между ними сначала должно наступить телесное изменение (подчеркнуто мной — Л.И.) и что поэтому следует утверждать, мы печальны, потому что мы плачем, сердимся, потому что деремся, испуганы, потому что дрожим».

Переведя высказывания Джемса на современный язык (а он писал это в 1920 г.), суть его теории можно сформулировать так: сигнал о событии, имеющем значение для организма, вызывает в нем ответные реакции. Эти реакции организма отражаются психикой, как эмоциональное переживание. Так, например, вид медведя — сигнал опасности. Организм реагирует на него повышением кровяного давления, учащением сердцебиения, дрожью, бегством и т.д. Эти изменения в организме переживаются нами как чувство страха, т.е. в форме эмоции. Таким образом, эмоция выступает в роли информатора психики о состояниях организма.

Нетрудно заметить, что это утверждение Джемса подтверждается многими фактами, о которых мы говорили раньше (например, опыты с электростимуляцией и химическим воздействием на центры эмоций и вегетативную нервную систему). Оно близко к условно-рефлекторному пониманию поведения (раздражитель-сигнал — ответное поведение организма — реакция). Наконец, в аргументации Джемса содержится чрезвычайно важное утверждение, что психические переживания не могут непосредственно порождать друг друга, а только через телесные. Так, например, восприятие медведя не может вызывать переживание страха. Нужно чтобы в организме наступили физиологические состояния, которые переживаются психикой как чувство страха.

Если мы с этим не согласимся, то придется рассматривать психические явления (ощущения, эмоции) как самостоятельные, которые могут существовать сами по себе, вызывать друг друга, как причина вызывает следствие и т.д. Но ведь психические явления существуют только как отражения материальных. Они — только код, которым выражается информация об определенных материальных процессах в нервной системе и в - организме. Значит, чтобы появилось такое психическое переживание, как эмоция, надо, чтобы в организме протекали какие-то материальные («телесные») процессы, которые это переживание отражает.

Этот важнейший принцип следует хорошо запомнить: любые психические явления представляют переживания каких-то материальных процессов в организме; поэтому психические явления могут возникать и реализовываться только через определенную деятельность организма. Стоит хоть на шаг отступить от этого принципа, и мы рано или поздно должны будем принять призрачный мир самостоятельной, нематериальной души, в котором бродят существующие сами по себе ощущения, чувства, мысли, желания и т.д.

Существуют и прямые эксперименты, подтверждающие идею Джемса. Если в беседе с человеком, к которому мы совсем не испытываем ненависти, начать «разыгрывать» гнев — повышать голос, кричать, размахивать кулаками, то постепенно может действительно возникнуть эмоция гнева, злобы, ярости. Точно так же, «разогревая» себя через внешние выразительные действия, можно впасть в подлинную печаль, возбудить в себе радостный подъем и т.п. На этом основаны некоторые методы тренировки актеров. На этом же основано доведение себя до исступления, огромного эмоционального подъема или, наоборот, полной отрешенности с помощью танцев, ритуалов, специальных поз в разных религиозных сектах (и некоторых современных танцах!).

Всего этого, однако, еще далеко недостаточно, чтобы принять теорию Джемса-Ланге вполне. Приведенные подкрепляющие факты и соображения свидетельствуют лишь об одном: теория Джемса-Ланге верно подмечает и подчеркивает, что материальной основой эмоциональных переживаний являются физиологические состояния и экспрессивные действия организма.

Но теория эта никак не объясняет, для чего нужны эмоции. Она даже не объясняет форму, в которой протекают эмоциональные переживания. Действительно, мы видели, что и тревога, и гнев, и ярость, и страх вызывают в общем сходные физиологические сдвиги. Почему же они переживаются по-разному? Если же виной тому выразительные движения, то непонятно, почему у китайца и у европейца одинаковое движение (поднимание бровей) переживаются по-разному: у одного — в форме негодования, у другого — в форме удивления.

Все дело в том, что у Джемса происходит подтасовка. Эмоциональные переживания кодируют жизнедеятельность организма. Это верно. Но Джемс отсюда делает вывод: эмоциональные переживания отражают жизнедеятельность организма. А это уже неверно. Это все равно, что утверждать, будто буквы отражают смысл слова. Нет, они только кодируют звуки, из которых состоит слово!

Одной из попыток преодолеть указанные ошибки теории Джемса-Ланге представляют так называемые активационные теории (Шеррингтон, Линдслей, Юнг, Маккарди, Мэгун и др.). Эти теории принимают вторую точку зрения (эмоциональные центры — часовые, поднимающие тревогу).

Основанием для нее служат прежде всего данные об участии симпатической нервной системы в возникновении эмоций. Напомним, главные изменения в организме, регистрируемые при появлении эмоций: увеличение или уменьшение против нормы сердечного ритма, дыхания, кровяного давления, обмена и т.д. Физиологии известно, что все эти изменения вызываются, главным образом, необычно высокой или низкой активацией симпатической системы. Но физиологии также известно, что симпатическая нервная система — это тот отдел, который помогает организму справляться с перегрузками, повышенной деятельностью, неблагоприятными условиями. Например, тормозится пищеварение — организм должен действовать, обороняться, проявлять активность. Выбрасывается адреналин — соответственно повышается кровяной обмен, сахар выбрасывается в кровь, создается запас энергии для действия. Отсюда, как мы говорим, у разгневанного человека появляется сверхчеловеческая сила, или как будто крылья вырастают от радости, то есть происходит увеличение энергетических ресурсов организма. Повышается свертываемость крови — тоже понятно. Если в борьбе будет нанесено ранение, кровь быстрее свернется и меньше будут последствия этой травмы. Как видите, описанные реакции организма носят явно выраженный подготовительный характер к борьбе, к действию.

Отсюда вытекает вывод: эмоция, активизируя или подавляя симпатическую систему, подготовляет организм к предстоящей борьбе за существование. Или, наоборот, когда угроза исчезла, подготовляет организм к нормализации его жизнедеятельности. Так бегун волнуется перед стартом. Если мы замерим его газообмен, кровяное давление, сахар в крови и т.д., то увидим, что они на таком уровне, как будто он уже бежит. Эмоция, возбудив симпатическую систему, заранее подготовила его организм к предстоящей нагрузке. Таким образом, эмоция выступает как усилитель. Слабые сигналы угрозы или удовлетворения из внешнего мира и организма она поднимает до такого высокого уровня, что они потрясают весь организм, изменяют всю его жизнедеятельность. Благодаря этому механизм эмоций позволяет предвосхищать предстоящие события и условия жизнедеятельности и заранее подготовлять к ним организм.

Особенное подкрепление эта теория получила после открытия ретикулярной формации мозга в 50-х годах нашего века (см. лекцию XII). Как вы еще, надеюсь, помните, эта сетчатая формация находится в стволовой части мозга, где скрещиваются связи между всеми крупными отделами головного мозга. К ней же идут «отводы» от афферентных и эфферентных нервов, соединяющих мозг со всеми участками организма. Надеюсь, вы также помните, что эта ретикулярная формация играет в деятельности мозга роль своеобразного фильтра и усилителя. Чтобы определенные участки мозга начали реагировать на сигналы, поступающие из внешнего мира и организма, эти сигналы должны быть усилены ретикулярной формацией (т.е. возбудить ее и вызвать ее ответные импульсы). Чтобы команды мозга были выполнены организмом, они тоже должны «получить санкцию» ретикулярной формации и быть усилены ею.

Так был найден в мозгу сам «орган», осуществляющий активацию. Прямые опыты показали, что электрическое раздражение ретикулярной формации порождает точно такую же электроэнцефалограмму, как при эмоции (бета-ритмы). Более того, они вызывают повышение эмоционального возбуждения и соответствующие выразительные движения, а также сдвиги в функциях организма.

Открытия, связанные с активационной теорией, как видим, очень важны. Они приближают нас к пониманию биологического назначения эмоций — подготовлять организм к предстоящим условиям жизнедеятельности и приспособлять его жизнедеятельность к этим условиям. Факты, собранные этой теорией, показывают, что на уровне эмоций действует тот же общий принцип работы психики: она обеспечивает приспособление организма к внешнему миру путем предвосхищения предстоящих изменений условий жизнедеятельности и упреждающей подготовки к ним. На данном уровне отражения одним из средств такого реагирования на будущее оказываются эмоции.

Однако, при всех достоинствах, теория активации тоже имеет немало недостатков. Прежде всего она не объясняет, откуда «знает» ретикулярная формация о предстоящих изменениях условий жизнедеятельности. Далее, она не объясняет, как ретикулярная формация «выбирает», какие упреждающие состояния усилить. Эмоции выступают в этой теории только как средства включения и усиления определенных реакций. Но неясно остается, как выбираются сами эмоции. Наконец, активация или дезактивация организма ретикулярной формацией носит в этой теории генеральный, общий характер. Поэтому теория активации не может объяснить качества, т.е. разнообразие эмоциональных переживаний.

Где же искать ответы на эти вопросы? Для этого зададимся сначала вопросом — от чего зависят различия эмоций. По-видимому, они зависят от характера раздражителей, на которые реагирует организм. Одни из них сигнализируют о текущих состояниях организма: происходящем удовлетворении острой потребности, или полной удовлетворенности основных потребностей, или, наоборот, об их неудовлетворенности. Соответственно, это переживается как удовольствие, наслаждение, или как комфорт, спокойствие, или как неудовольствие, страдание. Другие раздражители сигнализируют о возможности или невозможности удовлетворения важных потребностей. Это, соответственно переживается как восторг, радость, оптимизм, или, наоборот, подавленность, печаль, отчаяние, горе. Третьи сигнализируют об угрозе нормальной жизнедеятельности. В этом случае возникают переживания возбуждения, гнева, ярости, или, наоборот, тревоги, страхи и т.д.

Значит, при помощи эмоций раздражители, действующие на нервную систему, превращаются в сигналы наступивших или назревающих специфических изменений в жизнедеятельности организма. Эмоции выступают как форма текущего или опережающего отражения характера воздействий среды на жизнедеятельность индивида. Онн (эмоции) в форме специфических субъективных переживаний кодируют значения определенных ситуаций внешнего мира для жизнедеятельности человека. Так мы выходим за пределы самого реагирующего организма к его взаимодействию с окружающим миром.

Здесь уже не обойдешься одной вегетативной нервной системой, ретикулярной формацией, центрами удовольствия-неудовольствия и внутренними состояниями организма. Чтобы различать внешние раздражители, узнавать их, связывать с соответствующими реакциями, мозг должен уметь отражать объективные свойства (признаки) этих раздражителей. На первом уровне отражательной деятельности, который мы сейчас рассматриваем, это достигается, как мы знаем, с помощью ощущений.

Значит, связь между физическими свойствами вещей и их биологическими значениями должна выступать в психике как связь между ощущениями и эмоциями. Имеется ли в действительности такая связь? Да, наблюдения и эксперимент свидетельствуют, что имеется!

Так, например, ощущение сладкого одновременно сопровождается переживанием приятного. Скребущий звук сопровождается у некоторых людей неприятным чувством, со всеми его вегетативными проявлениями («мурашки» по коже, мышечное напряжение и т.п.). Красный цвет возбуждает, зеленый успокаивает, а синий угнетает настроение. Ласковые прикосновения приятны, а некоторым доставляет удовольствие щекотание. Если взять более высокие, человеческие проявления эмоций, то увидим, что одни сочетания красок или звуков переживаются, как приятные, другие, как неприятные; одни из них вызывают радость, подъем; другие — тревогу, страх; третьи — успокоение и т.д.

При этом эмоция не «сопровождает» ощущения, не «следует за ним», а как бы «окрашивает» сами ощущения, «пронизывает» их. Эмоция не «возникает в связи с ощущениями», а сами ощущения переживаются как эмоциональные — приятные или неприятные, пугающие или радующие, тревожащие или успокаивающие.

Такая специфическая форма эмоциональных переживаний носит наименование аффективного тона ощущений. Аффективный тон ощущений представляет переживания, отличающиеся от настроений.

Мы видели, что настроения диффузны и непредметны. Они не связаны с какими-нибудь конкретными раздражителями и неопределенны: характеризуются лишь качеством, интенсивностью и длительностью. Аффективные тона ощущений связаны уже с определенными конкретными раздражителями. Они переживаются, пока действуют эти раздражители. Их качество и интенсивность зависят от качества и интенсивности раздражителя.

Если настроения дают общий эмоциональный фон «мироощущения», то аффективные тона составляют как бы эмоциональные качества ощущений, получаемых от мира. В них как бы переживается оценка той ситуации, в которой находится человек. Поэтому, если настроения обращены «вовнутрь», аффективные тона ощущений обращены «вовне». Настроения, так сказать, сообщают, насколько хорошо обстоят дела в самом человеке. Аффективные тона ощущений сообщают, насколько хорошо для человека обстоят дела в окружающем его мире.

При этом аффективные тона еще тоже непредметны. Они оценивают ощущения от вещей, а не сами вещи. Так, когда мы испытываем удовольствие от музыки, это переживание направлено на сами звуковые ощущения, а не на музыкальные инструменты или музыкантов. Сравните, насколько это отличается, например, от удовольствия музыканта, получившего редкую скрипку, когда чувство вызывается именно самим предметом, а не ощущениями, получаемыми от него.

Модальности аффективных тонов такие же, как у настроений: приятно-неприятно. Но так как они связаны с внешним миром, добавляются, по-видимому, еще две модальности: привлекательность-непривлекательность. Приятные раздражители «влекут к себе», а неприятные — отталкивают.

Соответственно, кроме известных нам видов эмоций, в аффективных тонах добавляются еще такие как симпатия (притяжение), отвращение, интерес, ожидание и т.п. Но в общем, по-видимому, качества аффективных тонов те же, что мы рассматривали (тревога, страх, беспокойство, печаль, радость, комфорт и т.д.). И классификация видов эмоциональных переживаний, данная для настроений, годится и для аффективных тонов.

Так же как настроения, аффективные тона имеют определенную интенсивность и длительность. Но, в отличие от настроений, они связаны с определенными раздражениями извне. Поэтому интенсивность и длительность аффективных тонов связаны со свойствами стимула. С этой точки зрения, внешним раздражителям могут быть приписаны определенные эмоциональные характеристики.

Во-первых, не все стимулы вызывают аффективные переживания. Так, например, не насыщены обычно никаким аффективным тоном привычные звуки уличного движения за окном, привычная окраска окружающих домов, привычные действия и т.п. С этой точки зрения можно подразделить и раздражители на эмоци-огенные и нейтральные. Не случайно, по-видимому, во всех примерах эмоционально нейтральных стимулов приходилось добавлять слова «обычный», «привычный». Любой неожиданный раздражитель является, как правило, эмоциональным. Он вызывает ощущения, окрашенные аффективным тоном (хотя бы, например, интереса, ожидания и т.п.).

Во-вторых, аффективные переживания, вызванные разными раздражителями, могут различаться по устойчивости и интенсивности. Например, удовольствие от хорошей музыки может длиться часами, а удовольствие от сладкого торта быстро исчерпывается или переходит в отвращение. Аналогично, с интенсивностью: острый запах сыра может вызвать лишь легкое отвращение, а запах гниющей падали быть непереносимым. В соответствии с указанным различием эмоциогенность раздражителей может варьировать от поверхностной до глубокой.

Как же возникают аффективные тона ощущений?

Ответ на этот вопрос пытаются дать, так называемые, таламические теории эмоций (Кеннон, Хед, Берд и др.). С точки зрения этих теорий, «специфическое качество эмоций добавляется к простому ощущению, когда возбуждаются таламические процессы» (Кэннон). Представить это можно следующим образом. Возбуждения от рецепторов сначала поступают в таламус. Если они нейтральные, то они беспрепятственно идут даль>-ше в кору. Если же они эмоциональные, то они возбуждают таламус. Это таламическое возбуждение идет вниз *— на нервную систему, порождая выразительные движения, и вверх — в кору, где переживается как эмоциональный тон, добавляясь к ощущениям. То же относится к информации о выполненной реакции и ее результатах. Если соответствующие раздражения эмоциональны, то они возбуждают таламус. И тогда оценка результатов действия приобретает эмоциональный оттенок. Вот откуда разнообразие эмоций. Вегетативные реакции однообразны для самых разных эмоций. Но выразительные движения специфичны для каждой из них.

Возникает вопрос, а чем определяется эмоциогенность раздражителя? Кэннон отвечает: она может быть врожденной или приобретенной. При врожденной срабатывает безусловный рефлекс. Нервная система устроена так, что данный раздражитель возбуждает соответствующие центры таламуса. Так, например, определенные раздражители (запах самки) или раздражение определенных участков тела автоматически вызывают у животных возбуждение центра половых эмоций в таламусе.

При приобретенной эмоциогенности срабатывает условный рефлекс. В этом случае возбуждение проходит в кору полушарий, а кора посылает импульсы соответствующих возбуждений в таламус, который, «просыпаясь», шлет обратно в кору эмоцию. Почему? Потому что в коре образовалась соответствующая временная связь этого стимула с возбуждением таламуса. Так индивид научается, какими чувствами реагировать на какие раздражители. Например, изучение показало, что дети не боятся змей. Страх перед змеями и мышами у детей формируется через наблюдения за реакцией родителей, через научение, через страшные сказки и т.п. Точно так же некоторые страхи перед громом, молнией, темной комнатой у одних детей формируются, у других — нет. Аналогично, для положительных переживаний. Например, вряд ли вы сочтете за деликатес лошадиную колбасу, или сушеных мух, или раковины слизняков. Между тем, лошадиная колбаса была деликатесом (т.е. вызывала приятный аффективный тон) у татар, сушеные мухи — китайцев, устрицы и лягушки — для французов.

Как видим, данная теория делает еще шаг вперед. Она рассматривает эмоции как результат взаимодействия коры с таламусом и объясняет разнообразие эмоциональных переживаний. При этом кора выступает как орган отражения свойств внешнего мира. Она — носитель оценок стимулов и программ поведения, накопленных путем обучения. Таламус выступает как носитель врожденных программ общих приспособительных реакций организма. Он — орган непосредственной оценки воздействий внешнего мира, а также состояний организма и прямой реакции на них. Общий характер их взаимодействия, по Кэннону, заключается в антагонизме: кора тормозит таламус, и обратно. В общем, приобретенные знания и программы поведения доминируют над древними, врожденными отношениями к миру и реакциями. Последние прорываются только тогда, когда кора не может справиться с ситуацией. Например, когда ей «неизвестно как действовать» (нет опыта и соответствующих программ), или предпринимаемые действия не дают эффекта (программы негодны, мир изменился и т.п.). Но зато, когда бразды правления взял таламус, летят кувырком все приобретенные корой значения и нормы действия. Так, например, мы теряемся, впадаем в панику, приходим в ярость, когда встречаем непреодолимую угрозу (нет программ действия), или когда все наши усилия не достигают цели (имеющиеся программы неэффективны). Поэтому, когда могущественная эмоция ослепляет человека, он совершает дикие и бессмысленные действия: плачет, бьется в судорогах, душит обидчика, впадает в окаменение (возвращение к древним формам реагирования).

Приведенные примеры говорят о том, что в таламической теории имеется зерно истины. О том же говорят и некоторые экспериментальные факты. Например, кошки, у которых удалена кора полушарий, проявляют повышенную возбудимость, частые вспышки ярости и страха по малейшим поводам и т.п. Кроме того, есть данные, что центры, заведующие внешним выражением эмоций, действительно расположены в таламусе.

Однако, есть факты и против этой теории. Во-пер-вых, основная масса центров удовольствия и наказания расположена, как мы уже знаем, не в таламусе (они есть в гипоталамусе, мозжечке и многих других отделах). Во-вторых, опять-таки не таламус, а гипоталамус оказывает главное влияние на вегетативную нервную систему. Таламус же «заведует» максимум некоторыми выразительными движениями. Так что фактически дело обстоит намного сложнее, и в формирование эмоции вносят свой вклад все отделы мозга.

Но главное — другое. Из всех этих теорий неясно, почему возникают эмоции и для чего они нужны. Вспомним универсальную схему поведения живых организмов, с которой мы начали наш курс (см. лекцию II). Свойства внешнего мира отражаются психикой. В соответствии с этими свойствами выбираются программы ответного поведения. Оно осуществляется. Психика отражает и оценивает результаты. Полезные свойства отмечаются и полезные действия закрепляются, вредные и безразличные отбрасываются. Так формируются все более правильные картины реальности и все более эффективные программы поведения.

А причем тут эмоции?

Некоторые ученые так и отвечают — не причем! Так, например, американские психологи Хебб и Ходж, французские Клапаред и Жане прямо говорят, что эмоции — это просто нарушение нормальной нервной активности в коре. Они возникают, когда у животного или человека нет готовых программ реагирования на данную ситуацию. Тогда происходит бессмысленный разряд энергии, который дезорганизует действия и мышление. Эмоция выглядит здесь, как жест отчаяния, которым реагируем мозг на непонятную, неожиданную или безвыходную ситуацию, в которой он не знает, как действовать. Она представляет собой врожденную реакцию на неразрешимый конфликт между тем, что человек знает и может и тем, чего от него требует жизнь.

Теории такого рода можно назвать конфликтными теориями эмоций.

В советской психологической науке такую теорию развивает П.В. Симонов. Однако, он не делает отсюда пессимистического вывода, что эмоции не нужны или бесполезны. По мнению Симонова, эмоция как раз помогает организму выходить из таких, казалось бы, безвыходных положений. Он пишет: «Существует притча о двух лягушках, попавших в банку со сметаной. Одна из лягушек, убедившись, что выбраться из банки невозможно, прекратила сопротивление и погибла. Другая продолжала биться, хотя се прыжки и казались бессмысленными. Под ударами лягушачьих лапок сметана постепенно загустела, превратилась в комок твердого масла. Лягушка влезла на него и ... выпрыгнула из банки».

Эта маленькая сказка, — говорит Симонов, — иллюстрирует две самые характерные черты эмоционального напряжения. Эмоция возникает при недостатке сведений, необходимых для достижения цели. Замещая, компенсируя этот недостаток, она обеспечивает продолжение действий, способствует поиску новой информации и тем самым повышает надежность живой системы. Исходя из цели действий, Симонов объясняет и разнообразие эмоций. Например, когда цель — обладание каким-то предметом, а информации о способах достижения цели не хватает, возникают эмоции беспокойства, печали, горя, отчаяния. Когда цель — избегание или защита, то в тех же условиях возникают настороженность, тревога, страх, паника и т.д. Положительные эмоции возникают, по Симонову, при избытке информации. Например, не ожидал человек большого выигрыша, а выиграл в лотерею «Волгу». Здесь цель — обладание, а информации больше, чем надо. Результат: восторг, счастье, радость!

По-видимому, многое в этих наблюдениях верно. Привычное, обыденное, стереотипное действие, действительно, протекает обычно без эмоций. Но из-за чего? Из-за достаточности информации или просто, потому что оно осуществляется автоматически при минимальном участии сознания. Неясно и с положительными эмоциями. Как, например, понять «избыток информации» о средствах достижения цели у счастливого обладателя «Волги»? А если бы он точно знал, что выиграет «Волгу», то он бы не радовался?

Но главные неясности конфликтных теорий не в этом. Главное в том, что все они опускают механизм эмоций ниже условно-рефлекторного уровня и даже ниже инстинктивного уровня. Нет необходимой информации или нет подходящих программ, а действовать надо — вот тогда и включаются эмоции. Эмоции выступают, таким образом, как самые древние, неспециализированные формы инстинктивного поведения. Получается, что стоит лишь образоваться специальному инстинкту или навыку, которые обеспечат целесообразное поведение, как эмоция становится ненужной, лишней, вредной.

Почему же такая сверхдревняя форма реагирования сохраняется и процветает у современного человека? Почему развитие культуры не сокращает, а наоборот, расширяет и обогащает палитру человеческих эмоций? Почему без страсти, без богатства чувств немыслима полноценная человеческая личность?

Все дело в том, что почти все существующие теории эмоций останавливаются где-то в самом начале пути. Теория Джемса-Ланге показывает, что эмоции отражают состояния организма. И на этом останавливается. Теории активации добавляет, что эмоции способствуют мобилизации сил организма для предстоящих действий, или наоборот, переключению организма на нормальную деятельность. Таламические теории доказывают, что эта эмоциональная мобилизация (или демобилизация) организма контролируется корой полушарий. Конфликтные теории разъясняют, что контроль этот выражается в использовании эмоциональных реакций, когда кора не может сама справиться с ситуацией (нет нужного времени, или знаний, или программ действия). Информационная теория объясняет, что эти эмоциональные реакции обеспечивают продолжение деятельности и поиск информации в ситуациях, неразрешимых имеющимся способам.

Ну, а дальше? Итак, мозг убедился, что ситуация для него неразрешима. Таламус включил эмоциональные реакции. Эти реакции мобилизовали организм. Мобилизованный организм начал отчаянно действовать по древним программам бегства или атаки, овладения или успокоения, поиска или замирания. Действуя таким образом, он наткнулся или не наткнулся на решение задачи, т.е. собрал определенную информацию о новой ситуации, с которой ранее не встречался. А дальше?

Мы с вами знаем, что именно дальше происходит самое главное. Полезные, удачные действия, которые способствуют достижению данной цели в данной ситуации, закрепляются. Вредные и бесполезные отсеиваются. Отличительные признаки ситуации выделяются, запоминаются и связываются с соответствующим поведением, т.е. превращаются в сигналы (см. лекции II и IV).

Как же различает психика полезные, вредные и нейтральные свойства вещей? Мы знаем уже, что такими индикаторами служат переживания удовольствия-стра-дания-безразличия. Если ощущения сообщают о собственных объективных свойствах вещей, то модальности аффективного тона ощущений сообщают о значениях этих объективных свойств (вещей) для организма. Итак, вывод первый: с помощью эмоциональных переживаний психика оценивает и классифицирует свойства вещей по их значению для жизнедеятельности организма.

Удовольствие и страдание могут быть связаны с удовлетворением или неудовлетворением различных нужд организма. Мы видели, что в зависимости от того, какие именно нужды удовлетворяются (не удовлетворяются), изменяется качество эмоциональных переживаний. Например, угроза жизнедеятельности организма переживается как страх, удовлетворение половой потребности — как сексуальное наслаждение и т.д. Отсюда второй вывод: качество аффективных тонов сообщает

о том, для каких целей (нужд) организма имеют значение данные объективные свойства вещей.

Мы знаем, что действия, которые осуществляет организм, тоже отражаются в коре в форме проприоцеп-тивных ощущений (мышечных, положения, движения, органических и т.д.). Результатами этих действий являются изменения окружающего мира и состояний организма. Эти изменения могут быть полезны или вредны для жизнедеятельности организма. Соответственно, проприоцептивные ощущения приобретают определенный аффективный тон, т.е. переживаются как приятные или неприятные, сопровождаются страхом, или яростью, или радостью и т.д. Отсюда вывод третий: эмоциональные переживания осуществляют также оценку и классификацию действий, совершаемых индивидом, по значению их результатов для его жизнедеятельности.

Наши три вывода позволяют понять, что отражают эмоциональные переживания, т.е. о чем они сообщают.

Следующий вопрос, в какой форме происходит это отражение? На него мы тоже получили уже ответ. Оно происходит в форме эмоциональных модальностей и качеств субъективных переживаний. При этом модальности эмоций кодируют значение раздражителя и ответных действий для жизнедеятельности индивида в целом. А качества эмоций кодируют значения раздражителя и ответных действий для отдельных сторон жизнедеятельности организма (определенных его нужд, потребностей, целей).

Далее, встает вопрос, каким образом возникает эмоциональное отражение. Из того материала, который мы рассмотрели, на этот вопрос тоже можно уже дать определенный ответ. Непосредственной основой эмоциональных переживаний являются процессы возбуждения в некоторых отделах подкорки и древнего мозга (таламусе, гипоталамусе, миндалине, ретикулярной формации и др.). При этом одни участки ответственны главным образом за общую модальность эмоции (ретикулярная формация, миндалина), другие — за специфические качества эмоций (таламус, гипоталамус). Но все эти отделы головного мозга, в свою очередь, отражают и регулируют процессы, происходящие в вегетативной нервной системе и центральной нервной системе. А процессы, протекающие в этих нервных системах, в свою очередь отражают жизнедеятельность организма — функционирование его внутренних органов и совершаемые им внешние движения (см. лекцию XII).

Таким образом, в конечном счете, основой эмоциональных переживаний оказываются состояния организма, его жизнедеятельность. Информация о них проходит длинную цепочку перекодирований и переработки, пока, наконец, принимает в психике форму эмоционального переживания. При этом, по-видимому, эмоциональным переживаниям отвечают не всякие действия и состояния организма, а некоторые вполне определенные, которые мы назвали индикаторами эмоций. Так, например, отрицательные эмоции связаны, как мы видели, с определенной системой сдвигов в телесных функциях (повышение или понижение кровяного давления, частоты сердцебиений и дыхания, секреции адреналина или норадреналина и т.д.). Они же связаны с определенной системой мышечных движений (напряжение мышц, бегство, атака и т.д.).

Таким образом, материальной основой эмоций, в конечном счете, являются определенные телесные процессы₉ а именно системы органических эмоциональных реакций и мышечных выразительных движений.

Именно эти телесные процессы обуславливают, в конечном счете, те субъективные переживания, которые мы называем эмоцией.

Спрашивается, откуда они взялись эти специфические органические и мышечные процессы? Здесь, по-видимому, отчасти правы те теории, которые рассматривают эмоциональные реакции как древнейшие доинстинктивные формы приспособления живого к окружающему миру. Если спуститься далеко вниз по лестнице развития живых существ, то мы дойдем до такой ступеньки, где еще нет психики, нет нервной системы (или, по крайней мере, центральной нервной системы), нет рецепторов и способности дифференцировать раздражители внешнего мира, а также реакции на них. Пример — амебы, гидры и другие простейшие.

На этой стадии раздражители прямо действуют на организм и автоматически вызывают в нем общие глобальные органические и двигательные реакции — изменение обмена веществ, приближение и поглощение (питание), удаление или замирание (самосохранение) и т.п. Такое приспособительное реагирование мы обнаружили, рассматривая поведение, когда изучали, например, тропизмы, патии и таксисы (см. лекцию II). Проходят миллионы лет. Организмы обзаводятся куда более тонкими и совершенными механизмами регулирования поведения. У них формируется нервная система. Наконец, возникает психика, как инструмент тончайшего анализа и синтеза свойств внешнего мира, обнаружения и отражения его связей, формирования и организации поведения в соответствии с ними. Но древние механизмы прямого реагирования на благоприятные и неблагоприятные воздействия на организм не исчезают. Они заложены в самых основах строения всего живого. И когда тонкие аппараты нервно-психического регулирования оказываются не в состоянии справиться с задачей, организм включает свой последний резерв — древние механизмы слепого, но могучего целостного эмоционального реагирования.

В этом, как мы сказали, представители конфликтной теории эмоций правы. Но они неправы, когда считают, что к этому и сводится все назначение эмоциональных реакций. Природа никогда не оставляет древние устаревшие способности организма просто так «про запас». На каждой следующей ступени эволюции она использует то, что унаследовала от предыдущей, но по-новому, для новых целей.

Резервная функция эмоциональных реакций действительно существует. Но это для редких чрезвычайных случаев. И не в ней главное назначение этих реакций. Главное в другом. Эмоциональные реакции снабжают психику особой формой переживаний, отличающихся от ощущений. И психика использует эту особую форму переживаний как специальный код для отображения определенных важных свойств внешнего мира, которые не отражаются ощущениями. Такими важными свойствами вещей и действий являются их значения для удовлетворения определенных нужд индивида. Ощущения, идущие извне, не содержат информации об этих свойствах внешних раздражителей. И психика использует для кодирования информации о них переживания, идущие «изнутри», вызываемые собственными телесными действиями организма.

Все нервные пути двусторонни. Они включают подачу возбуждений «снизу — вверх» (афферентацию) и «сверху — вниз» (эфферентацию). Определенные сдвиги в жизнедеятельности организма возбуждают соответствующие эмоциональные центры подкорки и переживаются как эмоции. Но действительно и обратное: возбуждение определенных эмоциональных центров подкорки вызывает соответствующие сдвиги в жизнедеятельности организма. И это тоже переживается как соответствующая эмоция.

Для младенца, по-видимому, верно утверждение Джемса. Младенец плачем реагирует на голод, и этот плач вызывает соответствующую эмоцию. Младенцу «грустно, потому что он плачет». Но затем все переворачивается. Отсутствие матери включает центр отрицательных эмоций. А этот центр возбуждает симпатическую систему, которая запускает, в частности, слезные железы. Ребенок «плачет, потому что ему грустно». Само переживание грусти по-прежнему имеет основой соответствующие вегетативные реакции. Но запущены они уже из центра. Кем? Конечно, главным режиссером нашего поведения — корой головного мозга.

Поэтому неверно думать, что эмоции «сидят в центрах подкорки». В этих центрах располагаются лишь отражение и регуляция телесных эмоциональных реакций. А эмоциональные переживания разыгрываются в коре. Она отражает события, протекающие в подкорке, вегетативной системе и организме специфическим кодом чувствований. А может и запускать эти события. И, действительно, стоит коре выключиться (пример — глубокий сон под наркозом), как те же сдвиги жизнедеятельности не будут переживаться, «вегетативные бури» останутся, а эмоции исчезнут. Аналогичные явления наблюдаются при некоторых психических заболеваниях, например, апатии. В организме при этом могут протекать соответствующие вегетативные процессы. А человек полностью теряет способность переживать чувства, хотя все остальные психические способности (ощущать, воспринимать, мыслить и др.) сохраняются. Наконец, при прямых раздражениях вегетативной нервной системы человек часто замечает отличие своих переживаний от «подлинных» чувств. Он говорит «чувствую, как будто бы я испытываю гнев».

Из всего сказанного вытекают три важных вывода, которые нам очень понадобятся в дальнейшем:

1. Когда требуется отобразить определенные свойства реальности, которые не даны непосредственно в ощущениях, психика использует для этой цели переживания, вызываемые собственной деятельностью организма.

2. Эти субъективные телесные (и двигательные) переживания превращаются в код, с помощью которого психика фиксирует информацию о важных, но неощутимых, объективных свойствах реальности.

3. Соответствующие действия организма становятся средством вызвать в психике эти информативные переживания и выразить их, т.е. приобретают символический характер, становятся физическим языком для сообщения, передачи и приема соответствующей информации.

Так психика справляется с неразрешимой, казалось бы, задачей ощутить неощутимое, отобразить то, что не имеет образа, материально воплотить то, что является нематериальным.

Теперь мы можем вплотную подойти к пониманию роли эмоций в формировании целесообразного поведения живых существ. В структуре условных рефлексов эмоции представляют психическое отражение награды (наказания).

Таким образом, эмоции, на рассматриваемом нами уровне отражения представляют психический механизм селекции, отбора и кодирования (отображения) значимых свойств раздражителей и целесообразных реакций на них организма.

Возникает вопрос, а для чего нужен этот механизм? Действительно, к чему живым существам это промежуточное психическое звено регуляции поведения? Почему эта регуляция не может целиком автоматически протекать на физиологическом уровне по схеме «раз-дражение-реакция»? Или, в крайнем случае, почему для этой цели недостаточно промежуточного психического звена в виде ощущений, т.е. схемы: сигналы о свойствах раздражителей — соответствующие им ответные действия?

Мы видели, что в психологии есть теории, которые ограничиваются этими схемами поведения (бихевиоризм, условно-рефлекторные концепции). Для них эмоциональные переживания, действительно, выступают как ненужные или даже вредные побочные «продукты» взаимодействия организма с окружающей средой. Как своего рода «тень», отбрасываемая в психику физиологическими процессами организма и не играющая никакой роли в формировании его поведения. (В психологии такие побочные сопровождающие психические переживания называют эпифеноменами.)

Так ли это? Чтобы ответить, рассмотрим, чем отличается эмоциональная форма отражения от физиологической и сенсорной (т.е. ощущений). Для этого обратимся к условиям их возникновения. Физиологическое отражение представляет возбуждение, порождаемое в нервной системе действиями раздражителя. Сенсорное отражение представляет объективные свойства раздражителя, действующие на рецепторы. В обоих случаях источник и характер отражательных процессов и переживаний зависят не столько от деятельности организма, сколько от свойств объектов, которые на него воздействуют. И физиологическое и сенсорное отражения кодируют свойства объектов, непосредственно воздействующие на организм.

Совсем иначе обстоит дело с эмоциональными переживаниями. Непосредственно они, как мы видели, кодируют определенные собственные действия организма — его эмоциональные телесные реакции и выразительные движения. Указанные собственные действия организма до некоторой степени находятся в его власти. Грубо говоря, чтобы возникло переживание (ощущение) красного цвета, мозгу надо дождаться, когда перед глазами появится красный объект. (Следует помнить, что мы говорим пока лишь о первом уровне непосредственного отражения.) Чтобы возникло переживание ярости, возбуждения, мозгу достаточно подать команду эндокринным железам, симпатической нервной системе и мышцам, выбросить адреналин, повысить уровень обмена веществ и энергии, совершить «угрожающие» движения и т.д.

Команды эти подают, как мы знаем, эмоциональные центры. Значит, достаточно мозгу связать определенные ощущения с возбуждением определенных эмоциональных центров, как организм выдаст соответствующие реакции и возникнет переживание ярости, возбуждения. При этом вовсе не обязательно, чтобы организму уже был нанесен вред. Ощущение может отображать лишь сигнальное свойство, т.е. сообщать о появлении предмета, который может нанести вред. Так, кошка реагирует яростью на появление собаки до того, как последняя фактически начала нападение. Более того, эмоциональная реакция может возникнуть в ответ на сигнал о появлении предмета, относительно которого просто неизвестно, является ли он безопасным. Так животное пугается при появлении любого нового для него раздражителя. Например, громкого звука, надвигающегося неизвестного существа и т.п.

Таким образом, относительная свобода организма в распоряжении своими внутренними процессами и внешними движениями позволяет использовать некоторые из них для формирования психических отражений ожидаемого будущего. Первой ступенью таких отражений и являются эмоции. Они позволяют, как мы видели, непосредственно оценивать не только текущее воздействие среды на организм (о чем сообщают ощущения), но и те вероятные воздействия, которых можно ожидать от окружающего мира (об этом сами по себе ощущения не сообщают!).

Таким образом, эмоциональное отражение вносит существенно новую возможность в регуляцию поведения. Благодаря эмоциям живому существу не надо дожидаться, пока в его жизнедеятельности наступят определенные, полезные или вредные, изменения. Аффективный тон ощущений заранее сигнализирует о том, «чего можно ожидать» от внешнего мира, заранее подготовляет организм и соответствующее ответное поведение. Таким образом, на первом уровне психической деятельности именно эмоции оказываются средствами опережающего отражения предстоящих событий и упреждающего регулирования поведения до наступления самих этих событий.

Опять психика решает, казалось бы, неразрешимую задачу. Она не только ощущает «неощутимое», отражает то, что не имеет образа, воплощает нематериальное — значения объектов для организма. Психика ухитряется ощутить то, чего вообще еще нет, отобразить то, что не появилось, воплотить то, что еще не приобрело плоти.

Итак, суммируя, можно сказать, что эмоциональные переживания на рассматриваемом уровне представляют собой психический механизм, с помощью которого:

а) отражается и оценивается значение раздражителей для организма;

б) обеспечивается отбор сигналов, сообщающих о свойствах среды, имеющих значение для жизнедеятельности организма;

в) обеспечивается мобилизация общих приспособительных реакций организма (обороны, поиска информации и ответных действий, прекращения активности и т.п.);

г) обеспечиваются отбор и закрепление целесообразных действий в данной ситуации;

д) обеспечиваются опережающее отражение предстоящих значимых изменений среды и упреждающее регулирование поведения.

Отсюда видно, что эмоциональное отражение выступает как опосредующее звено между воздействиями внешнего мира и ответным приспособительным поведением организма. Через него осуществляется прямая связь со средой. Если мозг «не знаком» с ситуацией и не имеет для нее готовых программ поведения, то эмоции обеспечивают общую мобилизацию организма. Они организуют тотальную его оборону и поиск подходящих форм поведения. Или, обратно, «бьют отбой», сигнализируют об удовлетворении нужд и потребностей, о достижении целей жизнедеятельности. Через эмоции осуществляется и обратная связь. Они выражают оценку результатов поведения, обеспечивают отбор значимых сигналов и целесообразных ответных действий.

Таким образом, эмоции, в отличие от инстинктов и навыков, обеспечивают приспособление организма к изменениям привычной среды. Здесь можно выделить 2 случая:

1 случай. Эмоции включаются, когда у организма нет специальной программы ответного поведения, подходящей для данной ситуации. В этом случае эмоции обеспечивают общее охранительное поведение, поиск информации и формирование адекватного специфического поведения. Они осуществляют общую оценку информации, мобилизацию активности организма, отбор полезных сигналов и реакций.

2 случай. У организма есть в его репертуаре «знание» поступивших сигналов и соответствующие программы ответных реакций. В этом случае эмоции обеспечивают проверку соответствия этих сигналов и реакций условиям среды, подкрепление или торможение этих сигналов и реакций и т.д.

Таким образом, эмоции обеспечивают формирование условных рефлексов и навыков, а также обеспечивают или прекращают их функционирование. Сами эмоциональные переживания представляют новый код психики, обобщающий свойства вещей с точки зрения их отношения к определенным действиям организма. Они как бы оценивают с точки зрения организма, как отвечают вещи на те или иные действия (и тем самым оценивают также эти действия).

С этой точки зрения, эмоции несут определенную новую информацию о реальности. Они сообщают о таких ее общих отношениях, которые обнаруживаются посредством деятельности и не могут быть обнаружены при простом «созерцании», т.е. одними лишь ощущениями.

Такая переработка информации о внешнем мире, при помощи которой выделяются (абстрагируются) определенные общие отношения реальности (и организма), называется мышлением.

Животные мыслят! Это утверждение для вас, наверное, неожиданно. Мы привыкли связывать мышление с сознанием, речью, понятиями, рассуждениями, логическими доказательствами. Ничего этого нет у животных, которые «сидят» преимущественно на уровне рефлекторного поведения. Откуда же здесь взяться мышлению?

Оно и «берется» из того арсенала нервных механизмов, которым обладают животные — из условных рефлексов.

Так, например, павловская собака, у которой выработан условный пищевой рефлекс на красный свет, реагирует сначала пищевым поведением на вспышку любого цвета. Так козел в опытах Бехтерева, заслышав звонок, сигнализирующий о предстоящем ударе тока в заднюю ногу, начинает весь дергаться в станке. Это — следствия внутреннего, чисто физиологического процесса. В соответствии со свойствами нервной системы возбуждение иррадиирует, растекается из участка, где оно возникло, в участки, которые с ним связаны.

Но дальше уже начинаются явления, которые зависят от условий внешнего мира. Если остальные цвета не подкрепляются пищей, то постепенно реакции на них тормозятся. И в конце концов собака начинает реагировать только на красный свет, оставаясь равнодушной к остальным. Также и козел. После ряда повторов, он реагирует на звонок лишь отдергиванием ноги. Все остальные бесполезные движения исчезают. Происходит дифференцировка стимулов и реакций.

Какие именно дифференцировки и генерализации формируются, зависит от подкреплений и неподкреплений, т.е. от ответов среды на действия животного. В поведении это отражается закреплением или торможением определенных стимулов и реакций. В психике это отражается модальностями и качествами эмоциональных переживаний (приятно-неприятно, страх-ярость и т.д.).

Таким образом, оценочные эмоциональные переживания формируются непосредственно через действия организма и непосредственно управляют формированием этих действий. Поэтому рассматриваемый способ переработки информации имеет своеобразный характер аффективно-двигательного мышления. Такое мышление обобщенно отражает значения определенных свойств вещей для жизнедеятельности организма, обнаруженные через действия. Оно классифицирует вещи, объединяет и разделяет их на группы по результатам для организма, которые дают определенные действия над этими вещами. Оно управляется действиями и выражается в них. Оно опирается на новую обобщенную форму отношений с действительностью — эмоциональные реакции. С помощью этих реакций оно формирует новую форму отражения действительности — эмоциональные переживания. Это — новый код отражения, более высокий и обобщенный по сравнению с ощущениями. Поэтому его можно рассматривать как вторую ступень чувственного отражения реальности психикой.

Вот этот переход от низших, частных, непосредственных форм отражений реальности к более высоким, обобщенным, опосредованным (активностью индивида) формам отражения называют иерархическим перекодированием информации. Оно составляет главную тайну психической деятельности. Мы будем дальше все время встречаться с этим процессом, когда станем рассматривать переход от ощущений к восприятиям, от восприятий к представлениям, от представлений к понятиям. Поэтому стоит поближе присмотреться к тому, какие выводы позволяет сделать рассмотренный материал относительно процессов кодирования и перекодирования информации психикой, т.е. о закономерностях формирования ею отражений действительности и их переработки.

1. Эта переработка заключается в образовании психических переживаний, которые отображает результаты селекции, дифференцировки, объединения и обобщения исходной информации.

2. Селекция, дифференцировка, объединение и обобщение осуществляются по линиям отношений вещей и организма, имеющих определенное значение для его жизнедеятельности и приспособления к среде.

3. Эти отношения и значения вещей обнаруживаются при определенных действиях с ними. Таким образом фильтрация и перекодирование информации осуществляются через деятельность, управляются ею и отражают ее результаты.

4. Отражения этой деятельности и ее результатов в психике составляют новый тип переживаний. Эти переживания становятся новым кодом, с помощью которого отображаются выделенные обобщенные отношения и значения вещей и действий, обнаруженные посредством деятельности.

5. Новые коды (например, эмоции) выступают как особые переживания, отличающиеся по модальности и качествам от исходных (ощущений). Вместе с тем, они неразрывно связаны с исходными формами отражения: вызываются ими и, обратно, вызывают их.

6. Высший код носит своеобразный характер. Его базой являются не действия вещей на организм, а действия самого организма (внутренние и внешние). Поэтому непосредственно он выступает как программа определенных собственных действий организма на определенные сигналы среды, т.е. некоторая система рефлекторных связей.

7. Когда высшие коды сформировались, они становятся орудием опережающего отражения и упреждающей регуляции, т.е. начинают управлять поведением и действиями. Они представительствуют, что следует ожидать от объекта и определенных действий по отношению к нему. Тем самым они обеспечивают упреждающую подготовку к ответным действиям и выбор программы этих действий, становятся часовыми пусковых сигналов и дирижерами их отбора.

12 3ак. 214?

ЛЕКЦИЯ XV

Образное отражение. Структура объектов и организация сенсорных сигналов. Перцептивный образ. Его свойства. Сенсорные эталоны.

Перцептивные категории, атрибуты и модели.

Функции восприятия

Первый сенсорный уровень отражения действительности, рассмотренный в XIII и XIV лекциях, можно охарактеризовать как сигнальный. Ощущения сигнализируют о наличии определенного раздражителя. Эмоции сигнализируют о его значении для организма. Как мы видели, этой информации оказывается во многих случаях вполне достаточно для осуществления приспособительных реакций организма.

Присмотримся поближе, как выглядит информация, даваемая этой сигнальной формой отражения действительности. Во-первых, она выступает в виде переживания определенных внутренних состояний организма и нервной системы, вызываемых действием раздражителя («мне больно», «мне светло», «мне радостно» и т.п.). Во-вторых, эти переживания выступают непосредственно как сигнал для срабатывания определенной ответной реакции.

Так, например, ощущение внезапной боли в руке сразу вызывает ответную реакцию — отдергивание. Ощущение яркого света сразу вызывает сужение зрачка. Неожиданный громкий крик «берегись!» — и мы мгновенно вздрагиваем и шарахаемся в сторону. Ощущение вибрации (когда трясется гнездо) — и слепые птенцы певчих птиц, подняв головы, открывают свои желтые рты. А желтый цвет этих ртов в свою очередь возбуждает у взрослых птиц соответствующую реакцию — запихивать в них корм.

Заметим себе, что для срабатывания всех этих реакций психике еще вовсе не требуется умения «разобраться» в том, что именно порождает соответствующие сигнальные переживания. Неважно, что именно причинило боль, засветилось, затрясло гнездо, кто разинул желтый клюв или закричал «берегись». Поведение отвечает на само ощущение, а не на предмет, который его вызвал. Именно поэтому птенец разинет клюв и тогда, когда мы потрясем его гнездо, а крохотная мухоловка будет совать и совать корм в разинутую желтую пасть подкидыша-кукушонка.

Сигнальная информация — это информация о появлении определенного значимого раздражителя. Это — информация о «чувствах», порождаемых вещью, а не об объективных отличительных свойствах самой вещи.

Почему же такая информация позволяет довольно успешно приспособляться к окружающему миру? Потому что в мире, где обитает животное, такие значимые раздражения обычно возникают именно в ситуациях, для которых подходят вызываемые ими реакции. Например, гнездо обычно начинает трястись, когда на него садится родитель, принесший корм; первый движущийся объект в поле зрения вылупившегося утенка — это обычно его мама-утка и т.д.

Конечно, тут возможны и ошибки. Но они возникают, когда обычные условия резко изменяются, когда окружающий мир становится необычным. Например, когда «родной» птенец подменен кукушонком, или профессор Лоренц вмешивается в окружение новорожденного утенка.

Однако, уже в жизни животных возникают ситуации, при которых одной сигнальной информации становится недостаточно для приспособления к условиям их существования. Так, жаба, которая охотится на насекомых, еще может руководствоваться сигнальной информацией. Она сидит неподвижно. Сетчатка ее глаза реагирует на появление мелкого быстро движущегося объекта, т.е. небольшого подвижного затемнения. Когда это движущееся затемнение приобретает угловой размер, соответствующий проекции мухи на расстоянии вытянутого языка, язык автоматически выбрасывается на него — охота закончена! Соответствие между реакцией и положением пищи (или угрозы) в пространстве обеспечивается здесь простым механизмом фильтрации сигналов. Нервная система реагирует лишь на сигналы, которые соответствуют появлению пищи в определенных участках «зоны доступности», или появлению угрозы — в «зоне опасности». Можно сказать, что связь между характером раздражения и отвечающими ему объективными свойствами вещей, которые имеют значение для поведения, встроена в саму нервную систему. Эта связь реализуется, отражается в действии, т.е. в ответном поведении.

Но хищник, который преследует убегающую добычу, так охотиться уже не может. Ему надо соразмерять свои действия со скоростью, направлением движения жертвы и расстоянием до нее. Причем, как правило, требуется «срезать» совершаемые ею зигзаги, обходить жертву, перекрывать ей дорогу, обойти и преодолевать препятствия и т.п. Иными словами, хищнику необходимо уметь непрерывно и достаточно быстро получать и учитывать информацию о положении относительно намеченной жертвы в пространстве и о всех изменениях этого положения. Для этого его психика должна каким-то образом непрерывно и правильно отражать указанные объективные пространственно-временные свойства ситуации (положение относительно жертвы в пространстве, расстояние до нее, скорость ее движения и направление и т.д.). В вечном соревновании преследователя и преследуемого теми же способностями должна, по-видимому, обзавестись и намечаемая жертва.

Для этого уже мало отражать свойства и значения объектов-раздражителей в форме внутренних психических переживаний — ощущений и эмоций. Надо, уметь, как говорят, локализовать их источники в пространстве.

Так, например, на вопрос, где «находится» боль от ожога, правильный ответ будет: она находится в голове, там где расположены сенсорные поля, дающие субъективное переживание боли. А где «находится» Свет далекого фонаря? Тоже в голове, в зрительных полях. Но мы переживаем боль, как находящуюся в обожженном месте. А свет мы переживаем, как находящийся вдали — в фонаре. Короче, мы переживаем собственные ощущения, как находящиеся не в голове, а в пространстве, где,находится источник этих ощущений. Именно это переживание и представляет собой тот способ, с помощью которого психика отражает пространственные отношения предметов-раздражителей к нашему телу, вернее — рецепторам. Этим переживанием психика кодирует информацию о пространственных отношениях объектов окружающего мира к организму.

Происходит как бы кольцевой процесс. Определенные свойства внешних предметов (раздражители) отражаются в ощущениях, т.е. внутренних психических переживаниях. Затем эти ощущения проецируются вовне на раздражитель и переживаются как свойства предметов вне нас, в пространстве. Такой способ психического кодирования реальности называют предметным отражением.

О том, что психика действительно обладает такой способностью — проецировать свои внутренние состояния вовне и переживать их как предметную реальность — свидетельствуют многие факты. К ним относятся, например, так называемые «фантомные ощущения», когда люди испытывают боль или зуд в ампутированной, несуществующей ноге или руке. К ним относятся галлюцинации, сновидения, гипнотические внушения, когда люди абсолютно уверенно переживают внутренние образы своей психики, как совершенно реальные предметы, находящиеся во внешнем пространстве. К ним относятся результаты опытов с электростимуляцией отдельных участков мозга. При возбуждении некоторых его полей у людей возникают отдельные ощущения и целые образы, которые переживаются, как находящиеся вовне совершенно реальные «вещи».

Грубо говоря, предметное отражение заключается в том, что предмет как-то отражается в психике, а затем это отражение накладывается на свой источник и переживается как сам предмет. Мы уже видели, в чем заключается преимущество такого «кольцевого» способа отражения. Оно добавляет информацию о пространственном расположении раздражителей по отношению к организму и друг к другу. А это — информация, имеющая важнейшее значение для активного приспособления к окружающему миру.

Но это же свойство предметного отражения стало источником серьезных затруднений и заблуждений для многих философов и психологов, когда они пытались понять, как человек познает окружающий предметный мир.

Некоторые из них, идеалисты, рассуждали так. Когда мы смотрим на вещь, то видим не «ее саму», а свои ощущения, вынесенные в пространство, где находится вещь. Значит мир — это наши ощущения (субъективные идеалисты). Или, по крайней мере, мы подставляем на место «действительных вещей» наши ощущения, а каковы эти вещи «в себе» не знаем и никогда не узнаем (агностики).

Марксистская философия и психология вскрывают всю ошибочность и бессмысленность таких утверждений. Конечно, проективный характер предметного отражения — это психологический факт. А с фактами бессмысленно спорить. Но откуда берутся проецируемые вовне ощущения? Они возникают под действием реальных предметов-раздражителей. В чем суть этих ощущений? Они отражают в субъективной форме объективные реальные свойства предметов-раздражителей. Значит, при их проецировании вовне наш мозг вписывает в пространство на место раздражителя не свои «выдумки», а действительные реальные свойства этого раздражителя. Иначе говоря, мозг верно «видит» предмет там, где он есть, и таким, какой он есть. Только «видит» он его реальные свойства в той форме, в какой они отражены психикой, в том объеме, в каком они отражены психикой, и с той точностью, до какой они отражены психикой. Но иначе и быть не может. Ясно, что мозг может «видеть» в вещи только то, о чем он получил от нее информацию. Ясно, что мозг может «видеть» вещь только так, как он «видит», т.е. в форме субъективных психических переживаний. Кольцевой процесс «обратного проецирования» и служит для перевода верной информации об объективных свойствах окружающего мира на язык мозга, т.е. в код чувственных переживаний.

Вот сколько качественно нового вносит в работу психики количественное возрастание активности, сложности и разнообразия поведения организмов. При этом мы пока ограничивались действиями, которые требуют учета информации лишь о таком сравнительно простом объективном отношении, как расположение раздражителей в пространстве, а также скорость и направление их перемещения.

Но факты показывают, что сложное и изменчивое поведение высших животных отнюдь не исчерпывается только такими действиями. Например, тигр не просто бросается из засады на добычу. Он всегда перекусывает у нее горло. Леопард тоже бьет свою жертву спереди и тут же впивается в горло. Для такой регуляции действий уже мало сигнала о появлении пищи (например, запаха). Мало и способности локализовать расположение раздражителя в пространстве. Нужно учитывать и пространственную конфигурацию самого объекта, т.е. его истинные размеры и форму. В грубом виде такая способность есть уже у птиц. Например, этологи показывали новорожденным птенцам самые разнообразные движущиеся модели: круги, квадраты, эллипсы, силуэты хищных и нехищных птиц. Оказалось, что птенцы боятся только макетов с длинным хвостом, широкими крыльями и короткой головой. Это — силуэт, типичный для главных их врагов — ястреба и коршуна. Стоило тот же макет двигать хвостом вперед (тогда он похож на утку) и птенцы относились к нему безразлично. Здесь сама реакция еще врожденная. Но, чтобы она сработала, психика уже должна уметь извлекать из ощущений информацию о пространственной форме стимула и даже о его значимых деталях (где голова, где хвост).

Нетрудно представить, насколько подробнее и дета-лизованнее должна быть такая информация, например, у обезьян. Чтобы успешно ориентироваться и перемещаться в сложном лабиринте ветвей, дотягиваясь до них, цепляясь, перепрыгивая с дерева на дерево, четверорукие должны учитывать и форму ветвей, и их толщину, и расстояние друг от друга и т.д.

О том, что такая способность отображать пространственную конфигурацию вещей (их форму и размеры) действительно существует у животных, свидетельствуют, например, опыты проф. Б. Гржимека. Он выставлял в заповедниках пластиковые надувные чучела лошадей, зебр и наблюдал, как будут к ним относится живые животные. Оказалось, что, несмотря на прекрасное обоняние, львы реагировали на чучела, как на настоящих животных. То же происходило и с лошадьми. Иными словами, поведение животных явно регулировалось формой чучела. О том же свидетельствуют многие опыты, которые мы описали во второй, четвертой и пятой лекциях. Эти опыты показывают, что у животных можно выработать условные рефлексы на пространственную форму раздражителя. Например, собак можно было научить отличать круг от эллипса, лисиц — отличать треугольник от всех других фигур, обезьян — отличать восьмиугольник от десятиугольника и т.п.

При этом, если вы помните, лисица, например, научалась указывать любой треугольник, независимо от его положения, величины, вида (прямой, тупоугольный, остроугольный; равносторонний и т.д.), характера фона и рисунка (сплошной, контурный и т.д.). Аналогично, в опытах проф. Гржимека лошади реагировали, как на живое существо, не только на пластиковое надувное чучело, но и на изображения лошадей, нарисованные на бумаге, вплоть до самых схематичных. Это явление переноса, или, как его иначе называют, транспонируе-мость формы, свидетельствует, что психика ухитряется выделять и отражать саму форму объекта, т.е. характер и соотношение его частей, а не только их конкретный вид и размер.

Эта информация кодируется психикой в виде особого переживания — организованности чувственных данных об объекте в рамках определенной пространственной структуры. Такую пространственную организованную структуру чувственных данных называют фигурой. Сам этот способ кодирования психикой информации об объективных свойствах вещей можно назвать структурным отражением.

Базой структурного отражения могут быть не только зрительные ощущения. Например, разглядывая яблоко, мы видим, что оно имеет шарообразную форму. Но то же самое мы можем установить, и не видя яблоко, а только ощупывая его. Здесь исходная информация о пространственной структуре вещи та же самая. Указанную информацию могут нести и слуховые ощущения. Например, летучие мыши, ощупывая предметы узким лучиком ультразвука, по-видимому, способны из отраженного эха извлекать информацию о фигуре объекта. Так что «видеть» пространственные структуры вещей можно не только глазами, но и руками и даже ушами.

Мозг способен отражать не только пространственную структуру вещей, но и структуру явлений во времени. Примером тому может служить узнавание мелодии, т.е. порядка и соотношения звуков во времени. О том, что здесь имеет место именно структурное отражение, свидетельствует тот факт, что мы можем узнать данную мелодию, на каких бы инструментах и в какой бы тональности ее ни играли. При этом сами звуки, т.е. их тон и тембр, совсем разные. Неизменным остается лишь отношение звуковых частот и их следование друг за другом, т.е. структура звуковой последовательности. Наша речь, как и звуковые сигналы животных, тоже представляет определенные структуры звуковых колебаний, организованные во времени.

Отражение временной структуры явлений возможно и на основе зрительной информации. Здесь оно выступает в форме особого чувственного переживания — движения или изменения.

Но и это еще не все. Уже исследования поведения животных показывают, что они руководствуются не только пространственно-временными свойствами вещей. Ведь ощущения сообщают также и о цвете объектов, их запахе, вкусе, твердости, тяжести, температуре и т.д., т.е. о многообразных оптических, химических, механических, молекулярных, агрегатных и других свойствах и состояниях вещей окружающего мира. В определенных случаях эти свойства могут иметь не меньшее значение для правильной регуляции поведения, чем локализация и пространственно-временная структура объектов. Например, когда обезьяна капуцин разбивает орехи, взяв в руки камень, она использует уже такое его свойство, как твердость. Слон, который хоботом швыряет ветки в досаждающих ему собак, учитывает при броске их тяжесть. Бобры, строящие плотину, учитывают направление течения, его силу и скорость. Аналогично птицы при строительстве гнезд учитывают механические свойства используемого материала.

Разумеется, учет этот происходит бессознательно, а большей частью даже на основе врожденных сигналов и программ поведения. Но это не меняет дела. Чтобы поведение успешно приспособлялось к соответствующим свойствам вещей, эти свойства должны быть правильно отражены психикой животного.

Неизмеримо возрастает и расширяется круг значимых объективных свойств вещей, которые требуют учета и, значит, отражения психикой, с возникновением трудовой деятельности. В лекции VIII мы видели, что трудовая деятельность основана на применении орудий, т.е. воздействия вещи на вещь. Чтобы успешно осуществлять такую деятельность, мало знать, как вещи действуют на наш организм. Надо знать, как они действуют друг на друга, т.е. объективные свойства вещей.

Напомним, например, как в поэме Г. Лонгфелло «Песнь о Гайавате» ее герой собирается построить лодку-пирогу:

«Дай коры мне, о Береза!

Желтой дай коры, Береза,

Ты, что высишься в долине Стройным станом над потоком!

Я свяжу себе пирогу,

Легкий челн себе построю,

И в воде он будет плавать,

Словно желтый лист осенний,

Словно желтая кувшинка...»

И далее:

«Дай, о Кедр, ветвей зеленых,

Дай мне гибких, крепких сучьев,

Помоги пирогу сделать И надежней и прочнее...

...Дай корней своих, о Тэмрак,

Дай, корней мне волокнистых:

Я свяжу свою пирогу,

Так свяжу ее корнями,

Чтоб вода не проникала,

Не сочилася в пирогу...

Дай мне, Ель, смолы тягучей,

Дай смолы своей и соку:

Засмолю я швы в пироге,

Чтоб вода не проникала,

Не сочилася в пирогу...»

Видите, сколько объективных свойств окружающих вещей надо выделить и учесть уже первобытному человеку, чтобы решить трудовую задачу, создать один новый предмет. Причем эти свойства характеризуются уже не только отражающими их ощущениями, но их значением для целей деятельности.

Именно, учитывая эти объективные свойства вещей, имеющие значение для целей трудовой деятельности, психика человека регулирует протекание его трудовых действий (многочисленные доказательства этого мы рассматривали в лекции X).

Чтобы справляться с такой задачей, психика должна из ощущений, порождаемых вещами и действиями, выделять информацию о соответствующих объективных свойствах вещей. Уже на элементарном примере объективных пространственно-временных свойств мы убедились, что это требует совсем иного способа и формы отражения реальности, чем сенсорно-сигнальное.

Первая отличительная черта объективных свойств вещей заключается в том, что они существуют сами по себе независимо от субъекта, особенностей его организма и его психических переживаний. От субъекта зависит, обнаружит он эти свойства или нет. От особенностей его организма зависит, как на него воздействуют эти свойства вещей. От его психики зависит, в какой форме она эти свойства отразит. Но сами свойства принадлежат вещам. И коль скоро обнаружены, они должны переживаться, как свойства самих вещей. Тогда с вещами можно будет обращаться, как они того требуют, и относиться к ним, как они того заслуживают. Значит, психика должна уметь не только отражать свойства вещей, но и отражать их объективность, независимость от субъекта. На том уровне отражения, который мы рассматриваем, эта характеристика объективных свойств вещей кодируется особым психическим переживанием. Оно заключается в том, что ощущения, несущие соответствующую объективную информацию, проецируются вовне, переживаются как свойства самого стимула. Грубо говоря, ощущение напряжения мускулов при поднимании предмета переживается как свойство самого предмета — его тяжесть. Ощущение статического давления при нажиме на предмет переживается как твердость самого предмета. Цветоощущение, вызываемое электромагнитным излучением объекта, при наведении на него взора, переживается как окраска предмета и т.д. Приписывание качества предмету называют аттрибутацией. Поэтому такую форму отражения мы назовем атрибутивным отражением.

При этом, снова подчеркиваем, специально выделяются и различаются не все бесчисленные свойства вещи, а только те, которые имеют значение для деятельности. Соответственно, весь поток ощущений расчленяется, разлагается на «островки», сообщающие о таких объективных значимых свойствах вещей. Например, в сумме ощущений, которые я получаю, взяв в руку яблоко, вычленяются переживания цвета, фигуры, гладкости, сопротивления нажиму, напряжения мышц, необходимого, чтобы его удержать, запаха и др. Они выступают как отображения объективных свойств яблока — его окраски, формы, типа поверхности, твердости, веса и т.д. Когда я возьму спичечную коробку, опять поток ощущений расчленится по тем же линиям, но даст уже иные сведения. Следовательно, окраска, форма, характер поверхности, твердость, вес, запах, вкус и др. выступают как объективные признаки, по которым мы различаем предметы до такой степени, какая достаточна для успешных действий с ними. Качества ощущений, сообщающие об этих признаках, теряют характер субъективных переживаний. Они начинают играть роль сенсорных эталонов, т.е. чувственных образцов определенных объективных признаков вещей.

Кроме независимости от субъекта, объективные свойства вещей имеют еще одну, вторую, отличительную черту. Они не существуют сами по себе, а принадлежат вещам. И в каждой вещи эти свойства проявляются по-разному, выступают в разных сочетаниях, соотносятся по-разному. Короче, имеют различную структуру Так, например, форма, окраска, поверхность, вес, запах, твердость и т.д. яблока и спичечного коробка различаются по их составу, характеру, сочетанию, расположению, соотношению, короче, по структуре. Благодаря такому различию структуры объективных свойств мы различаем яблоко и коробок, как разные предметы, и опознаем их как определенные предметы: яблоко или спичечный коробок. Значит, структура объективных свойств вещи сама представляет собой объективное свойство этой вещи, которое требуется учитывать, чтобы целесообразно действовать по отношению к ней.

А раз так, то психика человека должна уметь выделить и зафиксировать информацию об этом важном свойстве вещей, т.е. отразить его. На рассматриваемом нами уровне отражения это достигается особым переживанием единства различных свойств, их отнесенности к объекту, находящемуся в пространстве, их «вписанности» в фигуру этого объекта, их организованности в рамках его пространственной и временной конфигурации.

Такую форму отражения свойств объекта называют целостным отражением. Оно заключается в том, что все обнаруженные свойства стимула переживаются как принадлежащие определенным участкам его пространственной структуры. Структура свойств как бы налагается на пространственно-временную структуру стимула. Такая отграниченная и организованная в пространстве и времени структура объективных свойств переживается как определенная вещь (или явление).

Нетрудно увидеть, что это уже совсем иное членение действительности, чем то, которое мы имеем на уровне сенсорного отражения. Там реальность членится по модальностям и качествам ощущений. Все воздействия одной модальности «идут» в одну сенсорную зону (звуковые в слуховую, оптические — в зрительную и т.д.). Мир разлагается на цвета, звучания, вкусы, запахи и т.д. Вещи как бы «раздираются» на отдельные их чувственные свойства. И поведение управляется именно такими чувственными сигналами каких-нибудь их отдельных свойств (например, запахом, или цветом, или размером, или движением, или вкусом и т.д.). При предметном целостном отражении, наоборот, самые разные модальности ощущений объединяются, и вещь «воссоздается» в единстве и соотношении ее чувственных свойств. Мир разлагается уже на целостные вещи, имеющие определенный цвет, форму, звучание, вкус, запах и т.д. И поведение управляется именно такими качественными структурами вещей, с которыми человек имеет дело.

При этом опять следует подчеркнуть, что структурные черты любой вещи могут быть чрезвычайно разнообразны. Но из них выделяются лишь такие, которые имеют значение для деятельности. Поэтому среди бесчисленных сочетаний различных свойств, встречающихся у вещей, выделяются психикой лишь некоторые, имеющие значение для отличения определенных вещей и целесообразного действия с ними. Так, например, разные яблоки могут очень различаться по их свойствам. Однако, везде будет иметься некоторое/соотношение определенных свойств, на основе которого объект может быть выделен из окружающего мира как особая вещь — яблоко. Вот такое устойчивое соотношение свойств (качественная структура) выступает как объективный признак вещи, достаточный для ее отличения, вычленения и успешных действий с нею. Структура ощущений, сообщающая об этом признаке, теряет характер переживания отдельных свойств. Она начинает играть роль перцептивного эталона, т.е. образца чувственной структуры, соответствующей определенным значимым классам вещей.

Итак, двигаясь по ступенькам предметного, структурного, атрибутивного и целостного отражения, психика все далее отходит от субъективной формы ощущений и все ближе подходит к объективным свойствам самих вещей. Содержание психических переживаний начинает все меньше выражать характер воздействий раздражителя и все больше — характер самого предмета, который выступает как раздражитель. Предметное отражение выносит его в реальное пространство. Структурное отражение выражает его объективные пространственные характеристики (фигуру). Атрибутивное отражение фиксирует его объективные свойства; целостное — их единство и структуру в конкретном предмете. Процесс извлечения из сенсорных данных и выражения в чувственной форме такой объективной информации о вещах и явлениях называют восприятием, или перцепцией (в отличие от ощущения или рецепции).

Результаты этого процесса — психические отражения структуры объективных свойств вещей и их расположения в реальном пространстве и времени — называют восприятиями, или перцептами.

Человеческая психика, по крайней мере, человеческое сознание, непосредственно, чувственно отражают мир именно так — в форме восприятий. Мы видим вещи, обладающие определенной фигурой и свойствами, расположенные и движущиеся в пространстве, а не поток переливающихся цветных пятен. Мы осязаем форму, твердость, поверхность и вес вещей, а не переживания давления, прикосновения, мышечного напряжения и т.д.

Это настолько привычно, что нам кажется иначе и быть не может. Мы видим то, что есть: людей, вещи, животных, растения, здания, горы. Они перед нами. Они проецируются в глаз, и через него в мозг. То же происходит и со словами. Наш собеседник их произносит. Ухо воспринимает и передает мозгу. Таково наивное представление обыденного мышления о том, как мы воспринимаем мир. Это представление уже две с лишним тысячи лет назад было выражено древнегреческим философом Аристотелем. По его теории, от вещей отделяются их «картинки» и поступают в глаз. Так что глаза выступают, как своего рода «окна». Через них к нам «в душу» проникает чувственный внешний мир. А из них видна «наша душа», наш внутренний мир.

Но мы-то уже знаем, что дело обстоит далеко не так просто. Как и все другие достижения живой природы, новые, более высокие формы психики не возникают на пустом месте. Они вырастают из более древних способов отражения действительности, надстраиваются над ними. Живая природа, как правило, не отбрасывает своих главных удачных изобретений. С переходом к следующим ступеням развития она только по-новому использует эти старые изобретения, добавляет к ним новые механизмы и функции. Так возникает поразительное единство всего живого, несмотря на его неимоверное разнообразие. Это единство обеспечивается передачей из поколения в поколение исходного генетического кода, обеспечивающего непрерывность существования и развития живой материи.

Таким фундаментальным изобретением природы явился рефлекторный принцип регуляции поведения и отвечающая ему сигнальная форма отражения действительности. Исходный способ обнаружения свойств реальности мы получили от своих неимоверно далеких предков, стоявших еще на уровне элементарного сигнального поведения. За миллионы лет развития живые организмы не получили в общем никаких добавочных источников информации, кроме все тех же ощущений. Рецепторы высших животных и низших в принципе работают одинаково. Остается поэтому единственный выход — психика должна начать работать по-другому. Она должна формировать своего рода «психические анализаторы», чувствительные к соответствующим объективным свойствам вещей.

Что это за механизмы и как они работают?

Чтобы ответить на этот вопрос, попробуем кратко рассмотреть, что известно психологии о механизмах формирования предметного, структурного, атрибутивного и целостного отражения вещей и явлений.

Начнем с механизмов предметного отражения.

Первый механизм, который обеспечивает такое отражение, глубоко заложен в самой структуре нашего головного мозга и центральной афферентной нервной системы. Некоторые их отделы построены симметрично. Человек двуглаз, двуух и его мозг имеет два относительно самостоятельных полушария. При этом каждый глаз и ухо напрямую связаны с зеркально симметричным полушарием головного мозга: левые — с правым, а правые — с левым.

Благодаря такому устройству информация от двух главных дистантных рецепторов дублируется. Каждое из полушарий получает от «своего» глаза и «своего» уха «свой картинку» конфигураций раздражений на сетчатке или волосках улитки. Картинки эти не вполне одинаковы. Поскольку глаза расставлены, проекции того же раздражителя на их сетчатках несколько смещены одна относительно другой. Аналогично, если источник звука находится сбоку, звук приходит к более далекому уху несколько позже и ослабевает чуть сильнее. Это явление называют диспаратностью.

Полушария головного мозга, хотя и самостоятельны, но работают вместе. Два различающихся «изображения» того же предмета или звука накладываются друг на друга и сливаются в одно. А куда девается их разница? Она дает информацию о положении раздражителя в пространстве.

Такой способ определения расстояния до предметов используется и техникой. Например — в оптических дальномерах фотоаппарата, артиллерийских дальномерах со стереотрубой и т.д. Он основан на математическом преобразовании, которое называют триангуляцией. Суть его заключается в том, что зная основание треугольника (в нашем случае — расстояние между проекциями предмета) и углы при основании (т.е. угол направления взгляда левого и правого глаза), можно, пользуясь тригонометрическими функциями, вычислить расстояние до предмета. Этим пользуются, например, при топографической съемке местности, расшифровке стереоскопических аэрофотографий и т.д. Мозг только производит эти вычисления автоматически. Но и в этом нет ничего удивительного. Ведь то же самое делает обычный дальномер на фотоаппарате.

О том, что диспаратность изображений на сетчатке двух глаз действительно переживается как удаленность объекта в пространстве, свидетельствует всем известный стереоскоп. Снимки для него делают аппаратом с двумя объективами, расставленными на расстоянии наших глаз. Если затем полученные снимки рассматривать отдельно, каждый соответствующим глазом (например, разделив перегородкой), то мы увидим один снимок, но объемный. Аналогично создается восприятие глубины звука в стереопроигрывателях (два микрофона на расстоянии ушей, две отдельных записи с них и два отдельных динамика).

Итак, предметное отражение основывается на информации, которую дает диспаратность сенсорных отображении того же самого объекта благодаря бинокулярности нашего зрения и бинауральности слуха (т.е. двуглазости и двуухости).

Такое объяснение можно найти во всех учебниках психологии уже в течение ста лет. Оно верно, но не совсем. Дело в том, что диспаратность проекций сама по себе еще не позволяет определить расстояние. Ведь для триангуляции мало знать базу, надо еще, чтобы линии взора обоих глаз пересекались в одной точке стимула (тогда только получится треугольник). Это обеспечивается сведением глаз так, чтобы они оба смотрели в ту же точку. Его называют конвергенцией.

Но чем обеспечивается сама конвергенция? И вот здесь опять вступает в игру диспаратность. Изображения от обоих глаз сливаются только в том случае, если угловое их смещение друг относительно друга составляет от 50” до Г, но не более. Если диспаратность больше, то изображение начинает двоиться. Так автоматически обеспечивается конвергенция, т.е. достаточное сведение взора обоих глаз на рассматриваемом объекте. Конвергенцию вызывают глазодвигательные мышцы. Они же сообщают о характере своих сокращений мозгу. Вот эти сведения о напряжении глазодвигательных мышц и несут, по-видимому, информацию об углах и базе триангуляции. Кое какие сведения дают, по-видимому, и мышцы, устанавливающие хрусталик на фокусировку объекта.

Отметим себе, что в обоих случаях восприятие глубины и соответствующая предметность отражения оказываются связаны с работой мышц и мышечными ощущениями (кинестезиями). Именно добавление этой кинестезической информации к чисто оптической позволяет восприятию выйти из плоскости сетчатки и обрести предметность.

Итак, как будто найдено, откуда извлекается мозгом информация, необходимая для построения образа пространства, в котором находится предмет. Но тут-то нас и ожидает главная неприятность. Математика свидетельствует, что в обычном эвклидовом пространстве, которое мы изучали в школьной геометрии, этой информации недостаточно для определения расстояния до предмета. В эвклидовом пространстве размер предмета и расстояние до него оказываются при триангуляции взаимно-дополняющими переменными. Их произведения могут иметь ту же величину, и когда больший предмет находится дальше, и когда меньший объект находится ближе. Возникает неопределенность. Но ведь мозг-то ее решает. Как правило, мы не видим маленький близкий предмет как большой, но далекий. В чем же дело?

Психолог Люнебург показал, что такое положение может иметь место в одном случае, если зрительный анализатор воспринимает предметы не в эвклидовом, а в римановом пространстве постоянной кривизны. В этом случае физическая конфигурация раздражителя содержит однозначную информацию о его положении в пространстве и его величине.

Результат поразительный и неожиданный. Психика решает задачу предметного отражения, пользуясь сложнейшей абстрактной моделью пространства, которую лишь столетие тому назад «придумала» новейшая геометрия!

Но может быть, это лишь теоретические гипотезы? Нет, о том же говорят опыты. Например, одно из необычных свойств риманова пространства заключается в том, что параллельные прямые в нем выгибаются. Были проведены опыты. Человеку предлагали расположить в параллельной глазам плоскости свисающие нити или лампочки (место подвешивания закрыто блендой). И что же? Это удавалось только, когда они были на расстоянии около 1,5 метра от точки наблюдения. Если они были дальше, то человек располагал их фактически выпукло к себе, а если ближе, то вогнуто. Именно так выгибается пространство по формулам римановой геометрии.

Интересно, что в римановом пространстве для триангуляции годится любая база, т.е. предметное отражение возможно при любом количестве глаз. Лишь бы их было больше одного.

Лишь бы их было больше одного! Это важная оговорка. Ведь мы знаем, что при рассматривании одним глазом мир не теряет своей глубины. Да и сам механизм бинокулярного стереозрения работает лишь до дистанции 1300-2600 метров (далее оси глаз становятся практически параллельны). И все-таки мы видим относительную удаленность куда более дальних предметов. Наконец, вообще не может быть речи о диспаратности при рассматривании картин, кинофильма и других плоских изображений. И все-таки мы видим в них глубину. Восприятие всегда предметно! Оно всегда выносит воспринимаемый объект в реальное пространство. Переживание пространства — неотъемлемая сторона восприятия.

Откуда же тут берет психика информацию о локализации объекта восприятия в пространстве? Тщательные и разнообразные эксперименты показали, что в этих случаях необходимая информация извлекается в значительной мере из самой структуры зрительных ощущений, из свойств проекции объекта в глазе.

К таким свойствам, в частности, относятся:

1. Совмещения и перекрывание. Проекция вещей на сетчатку отличается от самих вещей тем, что отдельные части предмета налагаются друг на друга и одни предметы срезают части других. Так, например, в проекции кубика (рис. 3) на сетчатке передние кромки перекрывают задние и это переживается как глубина фигуры.

Аналогично на рисунке 4 одни фигуры перекрывают другие, и перекрытые воспринимаются как находящиеся позади.

2. Перспективное сокращение, т.е. схождение на проекции параллелей (рис. 5), уходящих вдаль, а также уплотнение структуры (рис. 6).

Сюда же относится восприятие объектов, расположенных выше, как более удаленных (рис. 7).

3. Различие величины проекции. Среди однородных предметов большие воспринимаются, как более близкие (рис. 8). Так, например, в одном опыте освещенные белые воздушные шарики помещали в темной комнате рядом. Так их й видел испытуемый, пока они были одинаковой величины. Но стоило начать один из них надувать, а из другого выпускать воздух (к шарикам была подведена трубка), и человек воспринимал раздувающийся шар как двигающийся к нему, а уменьшающийся — как удаляющийся от него.

Другие опыты показывают, что при восприятии удаленности учитываются также размеры знакомых предметов. Так, например, в одном из опытов испытуемые рассматривали через отверстие в ящике игральные карты разных размеров. Карты, больше обычных, испытуемые видели ближе, чем они находились в действительности, а меньшие, чем обычно, — дальше их действительного расположения.

4. Распределение света и тени, блики и контраст. Более яркие и четкие участки воспринимаются как находящиеся ближе. Между прочим, это имеет следствие, что иногда выпуклые и вогнутые поверхности меняются местами, когда фотографию переворачивают вверх ногами (см. рис. 9). Ту же роль играет так называемая «воздушная перспектива» — уменьшение яркости, насыщенности цвета и четкости деталей объекта при его удалении.

Vv'V v'.'v : vi': ;^C. i/Л Г‘

Рис. 7

•• *•#••• * , V.V.'V - • «««»«»«««

• •

Рис. '6

Рис. 8

5. Параллакс движений глаза. Если мы выглянем из окна едущего поезда, то дальние предметы кажутся «едущими» вместе с нами, а близкие — мчатся в обратном направлении. Вообще, чем дальше предмет, тем меньше сдвигается его проекция на сетчатке в обратную сторону при движениях головы. Поэтому часто, пытаясь определить расстояние, мы двигаем головой туда и обратно, хотя и не сознаем, почему это делаем. Нетрудно заметить, что всеми этими приемами пользуются художники, чтобы создать у зрителей переживание объемности картины, т.е. предметное восприятие изображенных на ней фигур.

Рассмотрим теперь, как осуществляется структурное отражение.

Вопрос этот представляет довольно твердый орешек для психологии. Ведь исходный древний механизм наших зрительных рецепторов дает информацию лишь о мозаике световых и цветовых пятен на сетчатке глаза. Как же ухитряется восприятие организовать эту мозаику зрительных ощущений, вычленить определенные ее элементы как «принадлежащие» одному предмету, вылепить из них фигуру предмета, отодвинуть ее от фона, расчленить на целостные детали и т.д.?

Достаточно вспомнить, например, поиски грибов маслят, шляпка которых лишь неопределенным коричневым пятнышком ложится в мешанине зеленых, желтых, оранжевых и бурых пятен опавшей листвы, травы, хвои и земли, чтобы почувствовать, какие это нелегкие задачи.

Какой же информацией пользуется мозг, чтобы решить эти задачи?

Исследования показали, что для зрительных восприятий первую и решающую роль здесь играет резкий контраст (перепад) светлот, т.е. то, что мы называем контуром или границей объекта.

Если указанных перепадов яркости нет, то структурирование поля зрения не возникает. При совершенно однородном поле зрения восприятие оказывается невозможным. Так, в одном эксперименте испытуемых помещали в круглую комнату без окон, абсолютно однородно окрашенную и равномерно освещенную. Испытуемые не видели в ней ничего. У них было ощущение, что они находятся внутри бесформенного облака цветного тумана, не имеющего определенного положения в пространстве (как бы плыли в непрозрачном окрашенном молоке).

Если две части поля зрения резко различаются по яркости, то одна из них будет как бы выступать вперед в качестве объекта, а другая «отступать» как фон. Обычно выступает в качестве фигуры меньшая часть, особенно, если она окружена другой частью. Какая из частей поля зрения выдвигается на роль «фигуры», зависит также от направления внимания. Примером могут служить, так называемые, «двойные изображения». Если на рис. 10 черная часть отступает, как фон, то воспринимается изображение бокала. Если в разряд фона уходит белая часть, то видны два лица.

Выделение фигуры из фона представляет быстрый, но не мгновенный процесс. Чем слабее перепады светлот, тем медленнее он протекает. Например, в глубоких сумерках мы сначала обнаруживаем появление в поле зрения «чего-то» неопределенного и бесформенного. Затем, приглядываясь, начинаем различать какие-то общие его формы. И только после того как достаточно «уточним» форму, узнаем сам объект и начинаем воспринимать его детали, т.е. его пространственную конфигурацию (те же стадии наблюдаются при очень коротких экспозициях изображения на экране; своевременно оборвав экспозицию, мы может как бы остановить восприятие на одной из этих стадий).

На какие же свойства поступающего потока ощущений опирается мозг при восприятии объективной конфигурации вещи в пространстве и времени?

Первыми детально и глубоко исследовали этот вопрос представители так называемой гештальт-психологии (психологии образа). Главный метод, который они для этого использовали, заключался в том, что восприятие заставляли выполнять свою работу, так сказать, на глазах у экспериментатора. На листке бумаги или на экране располагали в разных сочетаниях разные простейшие геометрические элементы (точки, черточки, линии, кружки). Затем наблюдали, как они объединяются и расчленяются восприятием. И таким образом пытались выяснить, от каких факторов зависит объединение восприятием этих элементов в одну фигуру или, наоборот, расчленение на разные фигуры.

В общем, главными такими факторами оказались следующие:

1. Гомогенность, т.е. однородность, сходство, одинаковость элементов по какому-нибудь признаку (цвету, величине, форме и т.п.). Примером действия этого фактора может служить рисунок 11. Он разлагается вос-принятием на строки (а не столбцы), благодаря однородности элементов строк по форме.

оооооооо

• •••••••

_{Л Л} ^ _ • •••••••

о о о о о о о о

• •

• •

о ооооооо

Рис. 11 Рис. 12

2. Близость и плотность распределения элементов. Иллюстрацией могут служит рисунки 12 а, б. На первом точки «выстраиваются» в строки, а на втором — в столбцы, в зависимости от того, как они оказываются ближе друг к другу.

3. Непрерывность, плавность и завершенность. Примером действия этих факторов может служит рисунок 13. В вариантах а и б показано, как он может быть расчленен. Однако фактически он всегда воспринимается в варианте а.

а

Рис. 13

4. Замкнутость структуры. Действие этого фактора иллюстрируется рисунком 14. Все конфигурации на нем расчленяются восприятием на две замкнутые фигуры. Рисунок 15 показывает, что эта тенденция действует даже тогда, когда части не соприкасаются.

5. Согласованное поведение элементов, т.е.

сохранение взаимных отношений при изменении. Так, например, движущийся предмет отделяется восприятием от остальных, так как все его точки совершают одинаковое перемещение.

/

Рис. 14

6. Простота, закономерность, симметричность и уравновешенность взаимного расположения элементов. Так, например, эксперименты показали, что при коротких эк

□□□с

Рис. 15

спозициях или при плохом освещении быстрее и легче всего воспринимаются круги, квадраты, треугольники и прямоугольники. Более того, если фигура сложна, или асимметрична, или деформирована, наблюдается тенденция разлагать ее на перечисленные простые формы, или же не замечать асимметрию, или воспринимать ее как «испорченную правильную» форму. Чтобы правильно воспринимать истинную демонстрируемую «нехорошую» или слишком сложную фигуру, требуется довольно длительное специальное рассматривание и многократное обследование.

Если проанализировать перечисленные факторы, то можно заметить, что все они характеризуют соотношение элементов зрительного поля в пространстве сетчатки. Они, эти признаки, говорят не о том, какие ощущения поступают от объекта, а о том, как эти ощущения соотносятся. Следовательно, при восприятии фигуры психика пользуется иной информацией, чем при сенсорном отражении. Эта информация извлекается из структуры всего потока ощущений в целом. Значит, восприятие фигуры не складывается из кирпичиков-ощущений, подобно тому, как в детской игре-мозаике выкладывают фигурку из цветных шариков. Оно строится психикой на основе информации о структурных свойствах всего потока ощущений.

Что это за свойства? Выше мы видели, что к ним относится: плотность, близость, однородность, связность, непрерывность, упорядоченность. Все это — характеристики взаимного расположения элементов. В математике такие свойства называют топологическими (от слово «топос» — место, положение). В математике же, доказано, что это наиболее общие структурные свойства, характеризующие пространственную целостность тел и геометрических фигур.

Сказанное касалось пока первой части вопроса — чем руководствуется психика, вычленяя и отделяя определенные конфигурации ощущений как отдельные фигуры и тела. Оказалось, что она руководствуется при этом топологическими свойствами мозаики раздражений, расчленяя ее на конфигурации, обладающие наибольшей однородностью, плотностью, близостью, связностью, непрерывностью, замкнутостью и упорядоченностью элементов.

Вторая часть вопроса — это чем руководствуется психика при построении фигуры самого предмета или изображения? Здесь найти ответ уже проще. Мы знаем, по каким законам проецируется изображение на сетчатку. Это — законы геометрической оптики. Впрочем, это можно увидеть и своими глазами, без всякой геометрии. Ведь хрусталик — линза (к которой добавлена еще преломляющая сила стекловидного тела, наполняющего глазное яблоко). Достаточно взять линзу с соответствующим коэффициентом преломления, поставить на соответствующем расстоянии фотопленку, выгнутую по форме глазного дна, и мы получим фотографию, которая довольно точно отобразит мозаику раздражений, возникающую на сетчатке.

Посмотрим, какую же информацию о фигуре предмета дает эта мозаика? Первое, что мы заметим, размеры отображения, конечно, другие, оно значительно меньше. Далее, прямые линии несколько выгнуты. Это происходит из-за вогнутости глазного яблока, а также свойства линз, которое называют сферической аберрацией. Наконец, относительные размеры некоторых линий и углов иные, чем у самого предмета.

Как же из такой искаженной картины извлечь информацию о действительной форме предмета в пространстве?

Все дело в том, что пространственная форма вещи не искажается, а преобразуется при ее отображении на плоскость сетчатки по определенным строгим законам, так называемой центральной проекции. Сокращение относительных размеров различных участков отображения по сравнению с их соотношением в оригинале происходит пропорционально их удаленности от глаза. Это перспективное сокращение является величиной постоянной, которая «известна» мозгу (параллели сходятся в точке установки глаза на бесконечность). Таким образом, центральная проекция несет полную информацию о действительном соотношении размеров различных частей объекта (метрике). А то, что на первый взгляд кажется искажениями, в действительности несет информацию о расположении этих частей объекта в пространстве. Чтобы извлечь всю эту информацию, надо «только» осуществить преобразование, обратное тому, которое произвела над фактической фигурой объекта его центральная проекция.

О том, что мозг способен осуществлять такое обратное преобразование, свидетельствуют фотография, живопись, кино. Мы не видим в них фактически искаженных плоских отображений, а воспринимаем пространственную форму изображаемых вещей. (Правда, не во всей полноте, так как отсутствует бинокулярное стереовосприятие, придающее полную предметность.)

Итак, мы видим, что информация, которая позволяет разграничивать вещи и определять их пространственную конфигурацию, извлекается из самих ощущений, которые порождаются вещами. Только извлекается эта информация из других свойств ощущений, чем при сигнальном отражении.

Там информация извлекается из сенсорных свойств отдельных ощущений — их модальности, качества, интенсивности, длительности и т.д. Здесь — из структурных свойств всей мозаики ощущений, порождаемых внешним миром. (Гештальтисты предложили называть такие структурные свойства целого «гештальт-качествами», т.е. качествами образа).

К таким структурным свойствам относятся, как мы видели: а) позиционные соотношения раздражений (плотность, близость, связность, непрерывность, замкнутость и т.д.); них извлекается информация о пространственной целостности (отдельности) предмета; б) метрические соотношения раздражений (соотношение величины раздраженных участков, их взаимное расположение, форма и т.д.); из них извлекается информация о пространственной конфигурации предмета.

Почему это возможно? Потому что конфигурации раздражений на сетчатке и отвечающая ей мозаика ощущений отражают действительную форму подлинника — предмета. Правда, ряд свойств у них совершенно различны. Например, оригинал — это физическая вещь, а ощущения — субъективные переживания. Свойства вещи — это ее энергетические характеристики (формы движения). А свойства ощущений — это их модальности и качества (формы психических отражений). Но есть такие свойства вещей, которые сохраняются и в конфигурации вызванных ими раздражений. Это как раз топологические и проективные свойства объекта.

Как возможно такое? Как может быть что-то общее у свойств вещей и свойств нематериальных психических переживаний? Чтобы понять это, нужно сделать небольшую экскурсию в математическую теорию отображений. Она свидетельствует, что определенные свойства одного множества объектов могут точно соответствовать свойствам другого множества объектов даже в том случае, когда сами эти объекты в отдельности не имеют никаких общих свойств. Примерами могут служить такие множества, как звуки и обозначающие их буквы, предметы и их фотографии, песня и ее запись на магнитной ленте, радиоволны и передаваемая ими музыка и т.д. Ясно, что по своим физическим свойствам, например, звуки и буквы совершенно различны. Но структурные свойства текста и произносимой по нему речи одинаковы. Элементы текста — буквы следуют в том же порядке, как соответствующие им звуки в речи по этому тексту (при фонетическом принципе орфографии). Поэтому речь можно рассматривать как отображение текста или, наоборот, текст — как отображение речи. Именно потому, зная правило отображения, оказывается возможным перенести текст в речь или речь в текст.

Те структурные свойства, которые сохраняются при отображении, называют инвариантами. Л сам процесс отображения именуют преобразованием, инвариантным к указанным свойствам.

Например, мы видели, что при центральной проекции изменяются многие свойства предмета, но неизменным остается определенное соотношение между конфигурацией проекции и пространственной конфигурацией вещи. Значит, центральная проекция является преобразованием вещи, инвариантным к ее пространственной конфигурации.

При топологическом преобразовании изменяются все геометрические свойства вещи, кроме характера ее связности. Так, например, топологически одинаковыми являются шар и куб, но не шар и кольцо (связность последнего «нарушена» дырой). Следовательно, топологическое преобразование вещи является инвариантным к ее целостности.

Отсюда вытекает, что любые топологические отображения вещи сохраняют характер ее целостности. А любые проективные преобразования — сохраняют характер ее пространственной конфигурации. Но именно такие отображения осуществляются, как мы видели, на сетчатке глаза. Поэтому нет ничего удивительного и таинственного в том, что можно извлечь информацию о проективных и топологических свойствах объекта из мозаики отображающих его ощущений. Ведь эта мозаика имеет те же проективные и топологические свойства, что отображаемый объект. Они, эти топологические и проективные свойства мозаики ощущений, — и есть объективные структурные свойства вещи, их точная модель, реализованная в форме чувственных переживаний.

Исследования показали, что сходные закономерности наблюдаются и при восприятии пространственной формы предметов путем ощупывания, т.е. на основе тактильных ощущений. Следует отметить, что здесь геометрический образ предмета формируется уже на основе последовательности ощущений во времени.

То же самое относится и к слуховым образам (фонемы, слова, мелодии). Хотя здесь уже имеет место распределение раздражителей во времени, но учитываются в общем те же топологические и метрические свойства их структуры: близость, однородность, упорядоченность и т.д., а также соотношение высоты, интенсивности и длительности звуков во времени.

По-видимому, топологические свойства потока раздражителей, их соотношений в пространстве и времени лежат также в основе восприятия движения и изменения формы предметов.

Так, например, если в длинном ряду лампочек они последовательно быстро вспыхивают одна за другой, это воспринимается как одна движущаяся вспышка. Это явление, которое называют фи-феноменом, лежит в основе всем известной движущейся рекламы. Здесь восприятие движения явно обусловливается близостью, однородностью и последовательностью вспышек, т.е. топологическими свойствами их распределения в пространстве и времени. Другой, всем известный пример — кино. Фактически при «прокручивании» кинофильма мы имеем тоже ряд последовательно вспыхивающих неподвижных картинок, в которых каждая следующая чуть-чуть отличается от предыдущей расположением и конфигурацией изображений. Это воспринимается как их движение или изменение фигуры. Здесь тоже явственно, что однородность соседних во времени конфигураций, их близость во времени, непрерывность и упорядоченность изменений воспринимаются как движение. Аналогично, по-видимому, воспринимается движение и изменение формы реальных объектов. Связность, соседство и согласованное поведение (смещение) всех точек, принадлежащих предмету, относительно остальных элементов зрительного поля воспринимаются как движение предмета. В том же случае, если одинаково смещаются все элементы зрительного поля, мы переживаем это уже по-другому, как наше собственное движение относительно неподвижных предметов окружающего мира.

(Вообще-то дело здесь обстоит сложнее. Сообщение о наших собственных движениях дают также мышечные ощущения, статолитовый аппарат во внутреннем ухе, чувствительный к ускорениям и направлению силы тяжести. Но об этом мы поговорим позже.)

Способность мозга извлекать из структуры раздражений достаточную информацию о метрических и топологических свойствах объектов имеет свои пределы.

Если для этого нужно переработать слишком много информации, то аппарат структурного отражения начинает все хуже справляться со своей задачей. Такое положение возникает в двух случаях:

1) когда размеры объекта слишком велики;

2) когда число составляющих его элементов слишком велико.

В первом случае возникает трудность объединения совокупности раздражителей в одну структуру. В результате воспринимаются лишь соседство или следование относительно самостоятельных частей, «кусков» предмета. Так происходит, например, когда мы с близкого расстояния рассматриваем какое-нибудь огромное сооружение, или с башни осматриваем город.

Во втором случае возникает трудность различения. У восприятия исчезают определенность формы, четкая расчлененность и границы отдельных объектов. Структура превращается в текстуру. Примеры: восприятие издали листвы густого кустарника, лесистого холма, толпы и т.п.

Теперь рассмотрим атрибутивное отражение. Как уже отмечалось, такое отражение возникает, когда качества, о которых сообщают ощущения, воспринимаются как объективные свойства, принадлежащие определенному предмету, а не как свойства ощущений, принадлежащие внутренним переживаниям субъекта. Эту разницу можно проиллюстрировать следующим опытом. Закроем глаза и повернемся лицом к солнцу. Лучи, проникающие сквозь веки, будут раздражать сетчатку, и мы увидим красное поле. Этот красный цвет стоит у нас в глазах. Он не принадлежит никакой вещи, а переживается как чистое качество нашего ощущения. Теперь посмотрим на гладкий красный лист бумаги. Опять возникает красное поле. Но оно переживается уже не как наше ощущение, находящееся в глазе, а как цвет вещи, как свойство предмета, находящегося перед нами. Это уже не качество ощущения, а перцептивное (т.е. воспринимаемое) свойство предмета. По сравнению с «чистым ощущением» оно содержит определенную дополнительную информацию. А именно — информацию о том, что источником ощущения является определенный предмет вне нас, что свойство вызывать ощущение красного цвета принадлежит определенным участкам этого предмета.

Откуда же она берется, эта дополнительная информация? Ассоцианизм и бихевиоризм отвечают просто — из опыта. Ощущения, которые обычно возникают при взаимодействии с определенными вещами, начинают переживаться как свойства этих вещей. Восприятие, так сказать, заполняет фигуру предмета его ощущаемыми свойствами, как ребенок раскрашивает контурную картинку различными красками.

В этой теории верно отмечается связь между действиями с предметом и обнаружением его свойств. Однако полного ответа на поставленный вопрос она не дает. Ведь сам опыт взаимодействия с вещами тоже выражается в ощущениях. Значит, психика должна как-то уметь отличать, что именно в этих ощущениях соответствует собственным свойствам вещей, а что отражает состояния организма, его собственные действия, побочные внешние условия и состояния внешнего мира и т.д.

Как же справляется психика с этой задачей? Как ухитряется она в потоке ощущений, возникающих при взаимодействии с вещами, отличать такие стороны ощущений, которые сообщают о действительных объективных свойствах самих вещей?

Чтобы разобраться в этом очень трудном вопросе, попробуем выяснить, чем отличаются чувственные переживания, которые отражают объективные свойства вещей. Иначе говоря, попытаемся найти собственные отличительные признаки перцептивных свойств.

Первое, что мы здесь замечаем: те же перцептивные свойства повторяются у разных вещей. Примерами таких свойств могут служить треугольность, тяжесть, твердость, сладкость, характер звучания, малый размер, красный цвет, двуногость, привлекательность и т.д. и т.п. Каждое из этих свойств может иметь место у самых разных вещей. И, соответственно, все такие вещи будут восприниматься как треугольные, или как тяжелые, или как маленькие и т.д. Иначе говоря, перцептивные свойства обладают транспонируемостью. Они как бы могут переноситься с предмета на предмет. Или, иначе говоря, могут обнаруживаться, узнаваться во многих предметах. Причина заключается в том, что соответ-

385

13 Зак. 2143 ствующие объективные свойства (масса, гравитация, протяженность, отражение света и т.п.) являются свойствами реального мира. Поэтому они и присущи всем реальным вещам. Транспонируемость перцептивных свойств (тяжести, фигуры, цвета и т.д.) представляет отражение этой черты объективных свойств реальности. Поэтому она и является одним из их индикаторов.

Чем же отличаются указанные общие свойства в различных вещах?

По-видимому, конкретной формой и степенью их выражения. Так, например, все вещи имеют тяжесть, упругость, окраску и т.д. Но одни вещи тяжелее, а другие легче. Одни тверже, а другие мягче. Одни имеют красный цвет, а другие голубой. Аналогично, одни треугольники больше, а другие меньше, одни прямоугольны, а другие косоугольны и т.д. Следовательно, перцептивные свойства обладают признаком градуируемости и вариативности. Это и составляет второй их всеобщий признак.

Почему он является тоже признаком объективности? Потому что то, как проявляются свойства вещей, зависит от их отношений друг к другу. Например, все твердые тела обладают свойством сохранять свою форму и сопротивляться ее изменению. По отношению к меди железо является более твердым. А медь оказывается «мягче». При их воздействии друг на друга «поддается», быстрее теряет целость своей формы медь. Но по отношению к алмазу железо выступает уже как более мягкое. Градуируемость и вариантность перцептивных свойств отражают эту изменчивость объективных связей и отношений, в которые могут вступать между собой вещи.

Наконец, следует указать последний — третий — отличительный признак перцептивных свойств. Они обладают инвариантностью к изменениям положения предмета в пространстве и времени, к изменениям его удаленности и освещенности, короче, к изменениям условий восприятия. Так, например, воспринимаемая форма предмета не зависит от угла его наклона, размер — от удаленности, цвет — от освещения и т.д. Если данное перцептивное свойство объекта изменяется, то это переживается как изменение предмета, его превращение в другой предмет.

Указанный признак отражает главную особенность собственных объективных свойств вещей. Эти свойства устойчивы. Они сохраняются, пока вещь остается данной вещью. Так, например, ветви кедра остаются упругими и тогда, когда их оторвут от дерева. Именно эта устойчивость собственных объективных свойств вещей позволяет использовать их в новых ситуациях для иных целей (например, Гайавате — связать из ветвей кедра остов для лодки).

Все сказанное означает, что при аттрибутивиом отражении мы имеем дело опять со структурными свойствами вещей, ибо именно они, как показывает математика, обладают признаками транспонируемости, градуируемости и инвариантности.

Какие же объективные структурные качества вещей отражаются в их перцептивных свойствах?

Возьмем, например, такие перцептивные свойства, как направление, кривизна, наклон, прямоугольность, треугольность, часть, целое и т.п. Нетрудно заметить, что это — характеристики устройства вещи. Свойства «мягкость», «тяжесть», «шероховатость» и т.п. — характеристики материала, из которого состоит вещь. «Горячий», «движущийся вбок», «колючий» — характеристики состояния или действия объекта. «Каменный», «живой» и злобный» — отражение характера объекта. Наконец, «привлекательный», «противный», «красивый» — характеризуют эмоциональное отношение, которое вызывает объект.

Анализ показывает, что эти типы перцептивных свойств подразделяют качества объекта по их предметным функциям, т.е. по роли, которую они играют в самой вещи, в действиях с ней или ее взаимодействии с другими вещами.

Так, например, упругость ветвей кедра характеризует их поведение при определенных действиях с ними (попытке сломать, согнуть) и служит ориентиром для их использования. Форма и цвет листьев кедра характеризуют их устройство и служат для различения и опознания кедра. Красота кедра отражает его эмоциональное воздействие на нас и т.д.

Какие именно функциональные свойства выделяются в вещах, определяется общественной практикой и закрепляется в речи, искусстве, трудовой деятельности и т.д.

Путем научения они усваиваются детьми. Сначала в форме «предэталонов» (А.В. Запорожец). Например, «яйцевидная форма», «утиный нос» и т.п. А затем структуры ощущений, отвечающие данному качеству вещей, отделяются в самостоятельные перцептивные свойства (форма эллипса, вогнутая линия и т.п.).

Перцептивные свойства становятся тем чувственным кодом, который отображает соответствующие объективные свойства реальности. Окружающий мир расчленяется по линиям этих свойств, воспринимается сквозь призму этих свойств, описывается с их помощью. Таким образом, каждый предмет разлагается по линиям устройства, материала, состояния или действия, характера и привлекательности. Эти линии рассечения действительности восприятием можно назвать перцептивными категориями.

В свою очередь, в рамках общих перцептивных категорий выделяются разные частные виды перцептивных свойств. Например, для устройства объекта это будут такие свойства как: прямое, круглое, угловатое, эллиптическое, замкнутое, симметричное, острое, волнистое, зазубренное; легато, стокатто, глисандо, кресчендо (у звуков); рост, увеличение, сжимание, подъем, падение, течение, прыжки (у движения). Для материала примерами таких свойств могут служить: прозрачный, светящийся, шероховатый, гладкий, блестящий, мягкий, твердый, вязкий, упругий; пронзительный, глухой (у звуков) и т.д. Для состояния и действия — горячий, холодный, колючий, движущийся, ударяющий, вспыхивающий, и т.п. Для перцептивных свойств, относящихся к категории характера: торжественный, мрачный, страшный, нежный, старческий, детский, грохочущий, воющий и т.д. и т.п.

Аттрибутивное отражение и есть восприятие мира в таком перцептивном алфавите. Нетрудно заметить, что осуществляясь с помощью ощущений, алфавит восприятия резко отличается от алфавита ощущений. Ощущения «разрезают» мир по линиям чувственных модальностей; восприятия — по линиям перцептивных категорий. Внутри каждой модальности сенсорное отражение классифицирует раздражители по качествам ощущений; восприятие — по перцептивным свойствам. Наконец, ощущения конкретизируют свойства индивидуального раздражителя по интенсивности и протяженности соответствующего ощущения. Восприятия же конкретизируют перцептивные свойства индивидуальной вещи по их степени выраженности и метрике.

Например, у мозга имеются сенсорные эталоны таких связанных свойств пространственной структуры как «прямая» и «угол», «перпендикулярность» и «наклон». Их достаточно, чтобы воспринять бесконечное множество различных углов, выстроив их в ряд: прямая — острие стрелы — острый угол — угол чуть меньше прямого — тупой угол — прямая. Или, например, достаточно двух эталонов «тихо»-»громко», чтобы в их рамках воспринять любой звук как «очень тихий — тихий — средний — громче среднего — громкий — очень громкий — оглушительный» и т.д.

Таким образом, с помощью ограниченного числа эталонов, через сравнение с ними, оказывается возможным распознать и сопоставить бесконечное разнообразие объективных свойств предметов. Этим достигается резкое сокращение объема перерабатываемой информации, упорядочение и организация всего бесконечного разнообразия мира в рамках относительно немногих основных объективных отношений, имеющих значение для деятельности. Разнообразный мир, который мы видим, слышим, осязаем, по-существу, довольно-таки однообразен. Он складывается из сравнительно ограниченного набора основных перцептивных свойств. Разнообразие же его обусловливается бесконечно варьирующими сочетаниями этих основных свойств, их метрики и степени выраженности (интенсивности).

Иллюстрацией может служить, например, сравнение фигур на рис. 16 (опыты Рауша). Все эти фигуры воспринимаются как «испорченные» прямоугольники (а,

б) или «нехорошо поставленные» прямоугольники (в, г), или прямоугольники, в которые «что-то добавлено» (е) и т.д., т.е. везде происходят сличение и отождествление с одним и тем же определенным эталоном структуры и отличение от него.

Теперь посмотрим, как, пользуясь этим алфавитом перцептивных свойств, язык восприятий строит осмысленные слова, т.е. объединяет эти свойства в восприятии целостных объектов.

/

в

е

Ассоцианизм и его современная разновидность — бихевиоризм считают, что в основе такого восприятия действительности лежит перцептивный опыт. Ощущения, которые в опыте человека всегда идут вместе, связываются. Они объединяются в один целостный комплекс, который и переживается в дальнейшем как отдельная вещь. Например, яблоко всегда проецируется на сетчатку как зелено-красное круглое пятно со вдавленностью на одной стороне. Когда мы берем его в руку, то ощущаем гладкость, упругость и определенный вес. Когда ощупываем, то ощущаем его шарообразность. Когда надкусываем, ощущаем кисло-сладкий вкус и определенный запах и т.д. Так как эти ощущения всегда возникают, когда мы осуществляем над яблоком соответствующие действия (смотрим, берем, ощупываем, надкусываем), они в конце концов связываются вместе памятью. И в дальнейшем такое специфическое сочетание ощущений отделяется психикой от других чувственных переживаний как отображающее особый объект — яблоко. Говоря современным языком, опыт формирует в памяти чувственную модель предмета. Группы ощущений, которые соответствуют этой модели, вычленяются, отделяются и объединяются психикой как особый самостоятельный образ отдельной вещи.

Ассоциативная теория верно подметила, что образ предмета «лепится» из ощущений. Она правильно подчеркнула роль опыта в этом процессе и в дифференцировке, расчленении мира на отдельные вещи. Наконец, она совершенно справедливо указала, что для организации ощущений в единый предметный образ психика должна иметь какие-то образцы (модели) типовых чувственных комплексов, соответствующих определенным классам вещей, с которыми имеет дело человек.

И все было бы хорошо. Если бы не было ошибочным главное исходное положение ассоцианизма. Делото в том, что мы воспринимаем вещи не в алфавите ощущений, а в алфавите перцептивных свойств. Яблоко для нас это вовсе не сочетание ощущений круглого пятна, зелено-красного цвета, мышечного напряжения, сопротивления нажиму и т.д., а шарообразный, зелено-красный, не очень тяжелый, упруго-твердый и т.д. предмет.

Уже в этом простейшем примере видно, что вещь для восприятия выступает не как объединение ощущений разной модальности, а как пересечение перцептивных свойств разной категории. Такое пересечение свойств, характеризующих устройство (например, шарообразность), материал (например, цвет), тяжесть, упругость, состояние (например, твердость), характер (например, вкусное, освежающее, утоляющее голод), наконец, субъективное отношение (например, приятное) составляет объект. Следовательно, при целостном отражении восприятие объекта заключается в том, что перцептивные свойства разных категорий организуются в одну структуру — перцептивного образа, отражающего предмет в целом.

Но как ухитряется психика выявлять и организовывать такие структуры? На основе какой информации она обнаруживает, что имеет дело с целостной вещью? Чтобы ответить на этот вопрос, поищем, какие признаки определяют восприятие целостной вещи. Для этого можно использовать своеобразный мысленный или практический эксперимент. Начнем изменять у вещи соответствующий проверяемый признак. Если в результате восприятие вещи не потеряет своей целостности, не разрушится, не превратится в другое, то значит этот признак не определяет его целостность. И обратно, если при изменении некоторого признака вещь начинает восприниматься как иная, то следовательно, это — признак определяющий.

Прежде всего отпадает, по-видимому, такой признак, как положение в пространстве. Сколько ни двигай наше многострадальное яблоко, мы будем воспринимать его как тот же предмет. Далее отпадает абсолютный размер. (И большое яблоко и маленькое ^яблоко воспринимаются как яблоки.) Аналогично обнаруживаем, что восприятие в общем безразлично к относительному изменению отдельных перцептивных свойств предмета (формы, цвета, веса, вкуса и т.д.) в пределах определенного интервала вариаций. Например, яблоко может быть и круглым и вытянутым, и зеленым и красным, и легким и тяжелым, и сладким и кислым, все равно оно воспринимается как отдельная особая вещь — яблоко.

Следовательно, целостное восприятие специфического определенного предмета не исчезает в случае определенных изменений всех конкретных перцептивных свойств этого предмета: его положения в пространстве, размера, формы, цвета, веса, упругости, вкуса и т.д. Значит, не от них зависит выделение данного сочетания перцептивных свойств как отдельной вещи.

А от чего же? Обратимся опять к нашему яблоку и посмотрим, что же остается неизменным в любом объекте, воспринимаемом как яблоко, при всевозможных вариациях его конкретных перцептивных свойств. Пусть перед нами великолепный муляж яблока, сделанный из папье-маше. Издали мы можем принять его за яблоко. Но стоит укусить его, как сразу станет ясно, что это отнюдь не яблоко: нет соответствующего вкуса! Значит, при всех вариациях, должен оставаться неизменным состав, тот набор перцептивных свойств, который присущ предмету.

Далее, пусть муляж сделан из ваты. Теперь не надо кусать. Достаточно взять его в руки, чтобы почувствовать—слишком легок для яблока! Следовательно, при всех вариациях, должно оставаться неизменным определенное соотношение различных перцептивных свойств, т.е. характер их связи. В нашем примере таким неизменным должно оставаться соотношение размера и веса, характерное для яблока (т.е. удельный вес материала).

Наконец, яблоко может быть и шарообразным и овальным, и красным и желтым и зеленым, и сладким и кислым. Но оно не может быть кубическим, или синим, или иметь вкус груши. Значит, неизменным остается интервал допустимых вариаций каждого перцептивного свойства. В общем, он ограничивается обычно пределами, где возможен плавный непрерывный переход от одной вариации к другой. Такой переход возможен, например, от шара к эллипсоиду, но не к кубу.

Итак, мы обнаружили, что целостное отражение опирается на такие признаки перцептивных свойств объекта как инвариантность их состава, соотношения и интервала возможных вариаций. Нетрудно заметить, что мы опять имеем дело с отображением структурных признаков.

Сравним этот процесс с преобразованиями информации, которые наблюдались при структурном отражении реальности. Там использовалось, что при удалении и изменении положения предмета могли меняться размеры и конфигурация его проекции на сетчатку, но оставались неизменными топологические свойства (замкнутость, связь, близость элементов и т.д.) и проективные свойства (метрические отношения элементов). Здесь же используется то, что при переходе от предмета к предмету того же вида изменяются лишь количественные и качественные характеристики конкретных перцептивных свойств. Но инвариантными остаются состав, характер связи и допустимые соотношения перцептивных свойств разных категорий.

Нетрудно заметить, что здесь имеет место тот же механизм переработки информации. Природа один раз нашла его и использует во всех случаях, когда из субъективной изменчивости чувственных переживаний надо извлечь информацию об объективных устойчивых свойствах реальности. Но теперь эта переработка идет на более высоком уровне. Ту роль, которую в структурном отражении играла пространственная конфигурация раздражителей, здесь выполняет категориальная конфигурация перцептивных свойств (соотношение устройства, материала, характера и т.д.). А ту роль, которую играли пространственные элементы фигуры, здесь играют перцептивные свойства объекта. Структурное отражение оперирует качествами ощущений и их пространственным распределением. Целостное отражение оперирует перцептивными свойствами и их категориальным распределением в вещи.

Это единство принципов переработки информации обнаруживается еще отчетливее, если использовать для их описания математическую теорию абстрактных пространств. Вы, конечно, знаете, что реальное пространство имеет три измерения, т.е. три направления, три оси («ввысь», «вширь» и «вглубь»). Его элементами являются точки. А линии, фигуры, тела строятся из разных сочетаний взаимных расположений точечных множеств по этим трем измерениям.

Представим себе теперь абстрактное (выдуманное, мысленное) пространство, в котором измерениями (осями) являются перцептивные категории. (Например, по оси «устройство» отображается фигура предмета, по оси «материал» — его тяжесть, упругость и т.д.). Конкретные перцептивные свойства будем рассматривать как «точки» этого пространства. Их значение определяется тем, на какую точку осей они отображаются. Любой конкретный воспринимаемый предмет можно будет представить как определенную конфигурацию этих «точек» в «перцептивном пространстве». И вот тогда окажется, что качественная целостность объекта определяется топологическими свойствами конфигурации этих «точек» в перцептивном пространстве (составом, соседством, замкнутостью, связью и т.д.). А качественная структура объекта определяется проективными свойствами (метрическими отношениями) этих конфигураций в перцептивном пространстве.

Теперь напомним, что перцептивные категории отображают основные типы объективных функциональных отношений. Отсюда явствует, что целостное отражение объекта сообщает о том, как он «ведет себя» в таких основных его отношениях к другим объектам, о каких дают информацию непосредственные чувственные данные ощущений. Так создается «в голове» словарь известных человеку предметов. Их перцептивные модели, хранящиеся в памяти, становятся как бы индикаторами, чувствительными к сигналам о появлении в окружающем мире определенных видов предметов. Стоит механизму целостного отражения обнаружить определенную перцептивную структуру, и чувствительная к ней модель срабатывает — мы воспринимаем объект определенного типа (яблоко, человека, стол и т.п.).

Таким образом, восприятие описывает мир в словаре имеющихся перцептивных моделей, разлагает действительность на структуры, соответствующие этим моделям. Мозг видит только то, что знает. Если встречается новый неизвестный объект, то мы все равно воспринимаем его в «словаре» имеющихся моделей. Например, как соединение частей, для которых уже есть модели, или в терминах имеющейся модели. Так, увидев впервые гепарда, мы воспринимаем хищника (обобщенное узнавание) с головой кошки, ногами собаки (имеющиеся модели) и т.д.

Доказательством того, что дело обстоит именно так, служат факты так называемого дополнения. Они заключаются в том, что восприятие как бы дополняет информацию, сообщаемую ощущениями, когда опознает предмет. Например, рисунок 17 мы воспринимаем как изображение собаки. Фактически это только разбросанные пятна неопределенной формы. Восприятие как бы «обрисовывает» изображение, добавляя в него то, чего «нет в ощущениях». Откуда же берется эта добавочная информация? По-видимому, из перцептивной модели «собачьей структуры», которая хранится в памяти.

Другая группа фактов, которая свидетельствует о том же, это так называемые «закрытые дополнения». Их суть иллюстрируется рисунком 18.

Восприятие как бы дорисовывает недостающие части заслоненных предметов. Откуда же оно берет информацию, нужную для такого «дорисования», и как объединяет «кусочки» в целостный предмет? По-видимому, без предположения об использовании имеющейся уже модели объяснить эти факты трудно. То же можно сказать о таких явлениях, как вписывание разных фигур в беспорядочные нагромождения облаков, о «лице», которое мы видим на лунном диске и т.п.

Те же факты говорят о том, что эти модели, по-видимому, носят какой-то обобщенный характер. Они представляют не склад «фотографий» отдельных конкретных вещей, с которыми мы встречались в жизни, а модели структурных свойств, отвечающие целым классам объектов. Об этом свидетельствует наша способность к обобщенному узнаванию (какой-то хищник, человек вообще, дерево вообще). Об этом же свидетельствует наша способность узнавать оригиналы в схематических рисунках, карикатурах и т.д. Об этом же, наконец, свидетельствует осмысленность восприятий. Мы видим не что-то, имеющее определенное устройство, материальные свойства и т.д., а столы, людей, здания, облака и т.п.

Именно этой чертой перцептивные модели отличаются от образов памяти. Память воспроизводит образ одного конкретного предмета. Перцептивная модель — структуру свойств целого класса объектов.

И снова в активе психики — резкое сокращение количества перерабатываемой информации. Перцептивные модели, разлагая мир на определенные классы чувственных объектов, снимают необходимость каждый раз заново конструировать вещи из исходных сенсорных данных. Чтобы отразить вещь такой, как она есть, оказывается достаточным добавить лишь информацию

о ее индивидуальных отличительных свойствах. Так психика справляется с лавиной сенсорной информации, которую несут ощущения. Разумеется, и здесь есть свои пределы ее возможностей. Эти границы проходят там, где структурной информации слишком мало (так удаленный лес виден лишь как текстура) или слишком много (так картина, рассматриваемая слишком близко, распадается на хаос цветных мазков).

Структура и механизмы процессов восприятия.

Коррекция. Дополнение. Фильтрация. Узнавание и предметные значения. Обследование и вероятностные оценки. Формирование перцептивного образа

Итак, мы обнаружили, что восприятия отражают уже не характер непосредственного воздействия раздражителей на рецепторы, а определенные значимые объективные свойства, отношения и структуры внешнего мира.

Как же происходит этот процесс? Каким образом изменчивый, переливчатый, текучий поток ощущений перерабатывается в предметное, структурное, атрибутивное и целостное чувственное отображение предметов и явлений окружающего мира, т.е. в восприятия?

Если сопоставить поток ощущений с вещами и явлениями, которые его порождают, то сразу обнаруживается, что их взаимное отношение не является однозначным. Характер возникающих ощущений зависит не только от свойств самих вещей, но и от условий их восприятия, а также от свойств рецепторов. В результате устойчивые свойства вещей отображаются в изменчивых неустойчивых ощущениях. Так, например, спектр лучей, отражаемых предметом, зависит не только от цвета самого предмета, но и от цвета источника освещения. Поэтому белый лист бумаги является белым лишь на солнце. Под облачным небом он голубой. Вечером при свете лампы он желтый и т.д. Величина проекции предмета на сетчатке глаза зависит, как мы видели, не только от размеров предмета, но и от его удаленности. Проекция формы предмета на сетчатку зависит от угла, под которым его рассматривают. Наконец, смещение проекций предметов на сетчатке зависит не только от их движения, но и от движений глаза и головы.

Таким образом, даже важнейшие устойчивые объективные свойства вещей — их цвет, размер, форма, движение — отражаются глазом вовсе не однозначно. Тот же самый предмет может иметь «для глаза» разную форму, цвет, размер, движение, в зависимости от положения в пространстве, освещенности и движений глаз.

Далее. Вся совокупность раздражений, отображающих свойства вещи в целом, как правило, не имеет возможности достичь рецепторов. Стены закрывают от нас окружающее пространство. Вещи заслоняют друг друга. Гаптокинестезические свойства вещей (вес, толщина, напряжение и т.д.) обычно находятся вне пределов досягаемости соответствующих рецепторов. Ограниченность объема внимания не позволяет всем поступающим раздражениям достичь сенсорных полей и отразиться в ощущениях и т.д.

Поэтому мозаики ощущений, порождаемые вещами, как правило, не отображают полностью даже чувственных свойств этих вещей. В результате объективная целостность вещей при рецепции разрушается.

Наконец, информация о значимых (отличительных) признаках вещей перемешана в ощущениях со случайной, незначимой, побочной. Ощущения, вызываемые вещами, определяются прежде всего тем, какие воздействия этих вещей достигают рецепторов, а не тем, насколько существенны соответствующие свойства вещей. Так, например, в каждый момент времени отчетливо различается только тот участок вещи, который проецируется в глазе на желтое пятно (находится в поле фо-веального зрения). Аналогично, при прикосновении к вещи тактильные ощущения сообщают о свойствах лишь того участка, к которому мы прикасаемся и т.д.

Поэтому мозаики ощущений, порождаемые вещами, как правило, не отображают однозначно категорий этих вещей (т.е. перцептивных классов, к которым они относятся).

Таким образом, в стремительном калейдоскопе сенсорных переживаний только какая-то часть отражает собственные объективные свойства вещей. А остальная часть (причем, значительная) отражает особенности условий рецепции, собственные движения организма, характер его взаимодействия с вещью и т.д.

Чтобы «прорваться» к собственным свойствам вещей, в этом переливающемся хаосе надо отфильтровать изменения ощущений, которые вызваны движениями рецепторов, от изменений, которые вызваны движениями самих вещей. В нем надо исправить искажения, порождаемые условиями рецепции, и выделить информацию об определенных собственных свойствах вещей, имеющих значение для целесообразного поведения и деятельности.

Тончайшая приспособленность нашей деятельности и поведения к условиям внешнего мира свидетельствует, что механизмы восприятия успешно справляются с этими задачами.

Так, например, несмотря на изменение величины проекции на сетчатке, размер предмета воспринимается как неизменный. А его видимое увеличение или изменение переживается как изменение линейного расстояния предмета от глаза (удаление или приближение). Форма предмета также переживается как устойчивая. А ее видимые изменения переживаются как изменения углового положения предмета в пространстве относительно глаза. Аналогично отдифференцировываются от предмета изменения ощущений, связанные с движением глаза и характером освещения.

Следовательно, восприятие действительно «ухитряется» правильно отражать устойчивые объективные свойства вещей вопреки субъективной изменчивости их сенсорных отражений. Это свойство восприятия называют его константностью.

В зависимости от того, устойчивость каких объективных свойств предмета отражается, говорят, соответственно, о константности цвета, константности размера, константности формы и константности движения (направления).

Аналогично, несмотря на фактическую неполноту ощущений, мы воспринимаем предметы целостно. Человек, который вошел по пояс в воду, не воспринимается нами, как потерявший половину туловища. Восприятие как бы добавляет его предполагаемое продолжение. Точно так же в примерах, которые мы приводим в конце лекции XV, восприятие как бы «дорисовывало» недостающие детали, объединяя разбросанные точки, штрихи или пятна в изображении целого предмета.

Эту способность заполнять недостающие звенья чувственных данных, организовывать кусочные ощущения в целостный образ называют конструктивностью восприятий.

Наконец, несмотря на сложный «коктейль» случайных сведений о реальности, который выплескивают ощущения, мы воспринимаем мир как совокупность определенных классов вещей (столы, стулья, люди, стены и т.д.). Это означает, что восприятие ухитряется отсеять случайные, незначимые сведения и выделить существенные признаки, определяющие значение чувственных данных, т.е. то, к какому классу вещей относится воспринимаемый объект. Эту способность называют избирательностью восприятия (а иногда — осмысленностью).

Итак, наш исходный вопрос теперь можно поставить более конкретно: с помощью каких функциональных механизмов достигаются константность, конструктивность и избирательность восприятия.

Чтобы ответить на него, наведем сначала более строгий порядок в тех фактах, которые мы рассмотрели. Прежде всего все эти факты имеют нечто общее. Они свидетельствуют, что «истинные» объективные свойства вещей отражаются ощущениями неоднозначно потому, что на характер ощущений влияют еще некоторые дополнительные факторы (условия рецепции, состояние организма, его движение и т.д.). Все такие посторонние «подмеси», которые добавляются рецепторами, мы назовем сенсорными помехами.

Из рассмотренных фактов видно, что эти помехи могут быть трех типов:

а) изменение фактически неизменных свойств объекта; назовем это сенсорными искажениями;

б) разрушение фактической целостности объекта; назовем это сенсорными потерями;

в) примешивание случайных, незначимых для объекта признаков; назовем это сенсорными шумами.

Задача функциональных механизмов восприятия может быть тогда определена как очистка от сенсорных помех той информации о реальности, которую дают органы чувств. Нетрудно заметить, что она складывается из процессов трех типов:

1. Исправление искажений. Назовем этот процесс перцептивной коррекцией. Она обеспечивает константность восприятия.

2. Восполнение пробелов. Назовем этот процесс перцептивным дополнением. Он обеспечивает конструктивность восприятий.

3. Очистка от шумов. Назовем этот процесс перцептивной фильтрацией. Она обеспечивает избирательность восприятия.

Начнем с выяснения механизма перцептивной коррекции сенсорных искажений, который обеспечивает константность восприятия. Для этого зададимся вопросом, в каких, собственно, случаях наблюдается константность восприятия формы, размера, цвета, движения, направления.

Общим ответом будет: константность восприятия наблюдается в тех случаях, когда изменения конфигурации и характера раздражений происходят не случайным образом, а по определенному закону. Например, форма и размеры предметов воспринимаются как неизменные в тех случаях, когда изменения их отображения на сетчатке происходят по законам перспективной проекции. Окраска предметов воспринимается как неизменная, когда длина всех отражаемых ими световых волн смещается на одинаковую величину. Предметы воспринимаются как неподвижные, когда все элементы их проекции смещаются на сетчатке по одному закону (например, параллельных друг другу) и т.д.

Таким образом, константность восприятия опирается не на неизменность (устойчивость) самих ощущений, а на неизменность (устойчивость) закона их изменения.

Перцептивная коррекция сенсорной информации о предмете, которую несут ощущения, заключается, соответственно, в обратном их изменении по тому же закону. Например, в восстановлении по проекции на сетчатке истинной пространственной конфигурации предмета, восстановления по параллаксу движения удаленности предмета и т.п. При этом сам процесс трансформации, по-видимому, дает дополнительную информацию об условиях восприятия, положении предмета в пространстве, его движении и т.д.

Попробуем проверить это предположение. Для этого обратимся к эксперименту. Создадим в нем максимально простую ситуацию, когда имеются всего два простых раздражителя. Пусть это будут два круглых светлых пятна на экране осциллоскопа. Начнем согласованно изменять по определенному закону основные характеристики этих раздражителей — их взаимное расположение, движение, размеры, интенсивность, цвет — и пронаблюдаем, как эти изменения будут отражаться в восприятии (опыты Г. Йоганссона).

I вариант опыта. Оба пятна движутся параллельно или друг за другом на неизменном расстоянии с одинаковой скоростью, вычерчивая любые траектории. Результат: они воспринимаются как связанные невидимой нитью или как темная полоска со светящимися концами (т.е. как один предмет).

II вариант опыта. Сохраняем параллельность движения, но одно пятно перемещается медленнее, чем другое. Результат: «быстрое» пятно воспринимается как расположенное ближе, чем «медленное» (т.е. разница скоростей «истолковывается» как параллакс движения).

III вариант опыта. Изменяем по определенному закону одновременное взаимное движение (т.е. взаимное расположение) пятен. Например, пусть пятна одновременно движутся по путям, перпендикулярным друг к другу (рис. 19 а). Результат оказывается неожиданным. Мы увидим как будто оба пятна движутся параллельно, навстречу друг другу наискосок с правого нижнего в левый верхний угол экрана, и при этом оба вместе перемещаются вкось — к правому верхнему углу экрана

(рис. 19 б).

о

Такая картина кажется абсолютно не отражающей фактическое положение вещей. Но математический анализ показывает, что она является абсолютно правильным векторным разложением движения пятен по осям координат на общие (т.е. неизменные) и различные (т.е. варьирующие) компоненты (см. рис. 19 в).

Иными словами, восприятие и здесь выделяет и отражает устойчивые закономерности изменения взаимного положения пятен, автоматически применяя те же математические преобразования, кбторые использует для этой цели кинематика (разложение на векторные составляющие). Оно расчленяет взаимное движение пятен на общие и различающиеся компоненты. При этом фактически разные (по направлению) скорости точек уравниваются, т.е. подводятся под один закон.

IV вариант опыта. Изменяем (чередуем) по определенному закону взаимную яркость пятен (т.е, интенсивность раздражителей). Результат: видим движущееся (качающееся) пятно неизменной яркости.

V вариант опыта. Изменяем по определенному закону взаимные размеры пятен (Эймз). Результат: видим удаляющиеся и приближающиеся пятна неизменного размера.

VI вариант опыта. Изменяем по определенному размеру также и цвет пятен (в V варианте). Результат: цвет пятен кажется неизменным, а его колебания воспринимаются, как изменения цвета освещения.

Подведем итог. В работе восприятия мы везде видим тот же общий принцип. Согласованное изменение структуры раздражений по определенному неизменному закону воспринимается как движение неизменных объектов (или изменение освещения). Иными словами, там, где это возможно, мозг предпочитает истолковывать изменения ощущений как результат изменения условий восприятия, как движения организма или объекта, как изменения освещения, а не как изменения самого объекта.

Генетическая причина этого, по-видимому, в том, что наш мир устойчив. За короткое время изменение структуры получаемых раздражений чаще всего происходит из-за движения (организма, самих предметов, источника освещения и т.д.). Поэтому такое истолко-вывание динамики сенсорных данных является наиболее вероятным. Пользуясь им, восприятие обычно оказывается право. Но вероятность не означает обязательность. Поэтому возможны случаи, когда восприятие ошибается, прибегая к своей стандартной интерпретации. Лабораторными примерами могут служить шесть опытов, которые мы описали выше, феномен фи-движения и др. А массовыми жизненными примерами использования этих «ошибок восприятия» в грандиозных масштабах служат кино и телевидение.

Итак, мы рассмотрели общий принцип перцептивной коррекции сенсорных данных, на основе которой обеспечивается константность восприятия. Возникает вопрос — а какими способами осуществляется этот принцип, т.е. каковы функциональные механизмы перцептивной коррекции сенсорных искажений?

Вопрос этот очень сложен и пока еще не выяснен полностью. Те факты, которыми располагает психология, позволяют выдвинуть здесь, по крайней мере, три гипотезы.

Первая из них опирается на факты, вроде тех, которые обнаруживаются в уже описанных опытах с надувными шарами, «необычными» игральными картами и т.п. Все эти опыты свидетельствуют о том, что в механизме перцептивной коррекции важную роль играют опыт и знания человека о действительных размерах определенных предметов, их «истинном» цвете и т.д.

К

ч

Сюда же относятся, например, опыты Эйзма с «ненормальными» комнатами. Он строил специальное помещение с искаженными против обычных пропорциями (скошенные стены, снижающийся потолок, разные

размеры противоположных сторон и т.п.). Пример одной из таких «Эймзовых комнат» показан на рис. 20. Наблюдателю, заглядывающему в окно, комната кажется прямоугольной. Но зато размеры всех предметов, находящихся в ней, видятся резко искаженными против действительных (см. рис. 21).

Аналогичные результаты дали опыты Эймза с «необычными» окнами трапециоидальной формы. Эти окна воспринимались, как прямоугольные и, соответственно, искажалось фактическое их положение (см. рис. 22).

Нетрудно заметить, что во всех описанных случаях восприятие «исходило» из обычной, т.е. привычной, формы соответствующих предметов (комнаты, окна). Оно как бы восстанавливало эту привычную форму, а отклонения от нее «истолковывало» как проективное искажение и, соответственно, определяло размер

предмета и его положение в пространстве. (Например, фактическая трапециоидальная форма окна интерпретировалась как проективное искажение «обычной» его прямоугольной формы, вызванное поворотом окна к фронтальной плоскости зрения. И окно виделось прямоугольным, но «полузакрытым», повернутым. На рис. 22 сверху показано фактическое, снизу — кажущееся положение окон.)

Отсюда вытекает, что при формировании восприятия психика перестраивает (реконструирует) исходные сенсорные данные на основе опыта и знаний индивида (Гибсон, Этнив, Колер и др.).

С точки зрения этой гипотезы, у вещей, которые встречались в опыте человека, имеются определенные устойчивые опознавательные (отличительные) признаки. Обнаружив эти признаки, психика опознает вещь и приписывает ей привычный известный размер, форму, цвет и т.д. Все же отклонения истолковываются как результат условий восприятия, положения вещи в пространстве, особенностей освещения, движений рецепторов или объекта и т.д. Так, например, узнав игральную карту, мы приписываем ей обычный размер. Если, как было в описанных опытах, карта фактически больше обычной, то это воспринимается как сигнал, что она ближе, чем в действительности. Разумеется, это возможно только в особых, искусственных случаях, когда нельзя сравнивать ее с размерами других знакомых предметов (т.е. все поле зрения пустое).

Такими исходными знаниями могут быть и «знания мозга» об определенных общих закономерностях окружающего мира. Например, «знания» законов перспективного сокращения размеров предметов при их проекции на сетчатку. Основываясь на этих «знаниях», мозг избирает наиболее вероятную интерпретацию непосредственных данных ощущений.

Например, мозг «предполагает», что свет всегда распространяется прямолинейно. Поэтому ложку, опущенную в стакан с водой, мы видим изломанной (и ошибаемся). Другое такое предположение заключается в том, что большинство окружающих объектов неподвижны по отношению к земле. Поэтому, если проекции на сетчатке большинства объектов движутся, это воспринимается как собственное движение рецепторов или индивида относительно объектов. При этом, например, поворот всех проекций вокруг оси зрения отвечает наклону головы; параллельный скачок вбок всех проекций — движению глаз или перемещению тела и т.д.

Таким образом, с точки зрения рассматриваемой гипотезы, в основе константности восприятия лежит поправка, вносимая в данные ощущений мозгом на основе имеющихся у него знаний о действительных свойствах вещей. Мозг исправляет искажения подлинных свойств вещей, возникающие в сенсорном отражении, заменяя «ложную» часть сенсорной информации верной информацией, которой он располагает. Он, так сказать, «перерисовывает» картину, которую дают ощущения, опираясь на свой прошлый опыт.

Это — наиболее старая и простая теория константности восприятий. Она, как мы видели, хорошо подкрепляется многими фактами и поэтому имеет немало сторонников до сегодняшнего дня.

Однако, при всем этом, в изложенной гипотезе есть изрядные дефекты.

Во-первых, из этой гипотезы вытекает, что ощущения «обманывают» мозг и только опыт и «мудрость» его выручают, позволяют исправить положение. Получается, что мозг не столько опирается на данные ощущений, сколько борется с ними, а органы чувств —не столько свидетели реальности, сколько лжесвидетели. Получается, что между ощущениями и восприятиями существует провал, заполняемый опытом, а характер восприятия в значительной мере не соответствует характеру раздражений, сообщающих о внешнем мире. Все это выглядит маловероятно и открывает широкую дорогу всяким идеалистическим домыслам.

Во-вторых, имеются и экспериментальные факты, которые ей противоречат. Например, многие опыты (Эймза, Ительсона и др.) доказали, что константность цвета, размера, формы и движения имеет место и при восприятии совершенно незнакомых предметов. Спрашивается, откуда в этом случае мозг получает информацию, нужную, чтобы внести соответствующие поправки?

Это противоречие пытается преодолеть другая теория константности. Ее сторонники утверждают, что ощущения вовсе не обманывают мозг и не искажают фактических свойств реальности. Они отражают ее верно. Дело только в том, что ощущения отражают слишком многое, те. дают избыточную информацию.

Например, как мы видели, размер проекции объекта на сетчатке зависит не только от его величины, но и от угла зрения, т.е. расстояния до предмета. Цвет зависит не только от окраски предмета, но и от цвета освещения. Форма проекции — не только от формы самого предмета, но и от его положения относительно глаза и т.д. По отношению к свойствам самого объекта все эти факторы выступают как помехи.

Чтобы извлечь информацию о подлинных свойствах вещей, надо как-то уничтожить эти помехи. Возможно ли это? Теория информации отвечает — да! Самый простой способ для этого следующий: надо повторить помеху с обратным знаком. Такой способ борьбы с помехами называют компенсацией.

Излагаемая гипотеза исходит из того, что перцептивная коррекция сенсорных искажений осуществляется именно таким способом (Холдт, Брунсвик и др.). Поэтому данную гипотезу о механизмах константности восприятия можно назвать теорией перцептивной коррекции через компенсацию сенсорных искажений (принцип обратной афферентации).

Если метод поправки заключается в вычитании помех на основе знания того, каким должен быть принимаемый сигнал, то метод компенсации заключается в суммировании помех на основе знания, какие помехи должны добавиться к сигналу при его передаче и приеме.

Нетрудно заметить, что этот способ коррекции проще. При его использовании не требуется знать действительные свойства вещей, а достаточно знать, какие искажения вносят в информацию о них канал связи и приемник, т.е. в нашем случае — рецепторы и аффе-рентация нервной системы. Если объективные свойства вещей бесконечно разнообразны и заранее знать их все невозможно, то свойства рецепторов и афферентных путей определены и заданы организму заранее. Поэтому в принципе возможен механизм, который их учитывает и автоматически генерирует компенсирующие сигналы.

Гипотеза компенсации и предполагает, что такие механизмы у мозга имеются. Они встроены в него и автоматически обеспечивают непрерывную перцептивную коррекцию текущих сенсорных данных.

Как же работают эти механизмы? Или, иначе, как вырабатываются, откуда берутся компенсирующие сигналы, которые обеспечивают перцептивную коррекцию сенсорных искажений?

Эксперименты показывают, что такие сигналы могут генерироваться следующими способами:

1. Сигналом от особого анализатора, который специально чувствителен к определенным движениям тела в пространстве. Например, при наклоне головы стато-литовый аппарат (во внутреннем ухе) возбуждается и посылает в зрительные поля сигнал, который поворачивает изображение, получаемое с сетчатки, в противоположном направлении. Доказательством этого может служить головокружение после остановки быстрой карусели. Хотя карусель остановилась, статолнтовый аппарат по инерции еще некоторое время возбужден. И это остаточное возбуждение генерирует сигналы, которые заставляют окружающий мир кружиться у нас в глазах в противоположном направлении.

2. Сигналом от мышц, которые приводят в движение рецептор. Например, при движении глаз от глазодвигательных мышц поступают компенсирующие сигналы, которые соответственно сдвигают изображение в обратном направлении. В результате воспринимаемый мир остается неподвижен. Доказательством существования таких сигналов могут служить опыты, в которых глаз двигают внешней силой. Глазодвигательные мышцы в этом случае не работают. Компенсирующий эфферентный сигнал не возникает. И весь мир в глазах человека начинает смещаться. То же доказывается опытами, в которых глаз насильно удерживает, когда человек хочет взглянуть в сторону. Глазодвигательные мышцы напрягаются. Они посылают сигнал. И весь окружающий мир совершает скачок, хотя глаз не двигается (Корнмиллер).

3. Сигналом, который генерируется самим анализатором благодаря избыточности информации, сообщаемой ощущениями. Под избыточностью понимается наличие определенной закономерности в изменениях потока ощущений.

Например, константность цвета автоматически обеспечивается законом распределения яркостей в зрительном поле. Самое яркое поле становится эталоном белого цвета, а цвет остальных участков оценивается по разности яркостей, т.е. вычитанием их из самого яркого. Аналогично все согласованные движения элементов зрительного поля (вызванные движением тела) компенсируются и остаются только отклоняющиеся собственные движения объектов.

Если в лаборатории создают условия, которые не соответствуют предвосхищаемым, то возникают ошибки восприятия. Примером могут служить опыты, при которых движение предметов наблюдают в зеркале, через искажающие призмы, помещают человека в качающуюся комнату и т.п. Во всех этих случаях константность движения и направления нарушается. Жизненными примерами таких нарушений могут служить ощущение, что мост плывет навстречу реке, при взгляде с моста на течение. Или, например, впечатление, что луна бродит среди облаков, тогда как в действительности облака плывут на нее. Сюда же относится впечатление, что поехал состав за окном вагона, когда поезд, в котором мы находимся, плавно трогается с места. Во всех этих случаях, как неподвижные воспринимаются согласовано движущиеся обширные участки поля зрения (река, облака, купе вагона). А как движущиеся воспринимаются небольшие участки поля зрения, движение которых отклоняется от этого всеобщего смещения (мост, луна, кусочек поезда за окном).

Фактически, по-видимому, одновременно работают все эти механизмы генерирования компенсаторных сигналов, усиливая друг друга. В связи с этим может возникнуть ситуация, когда разные компенсаторные сигналы начинают противоречить друг другу. Такое положение возникает, например, в кабине космического корабля, когда (в невесомости) сигналы статоли-тового аппарата противоречат сигналам зрения. Стато-литовый аппарат сигнализирует, что положение тела не изменилось (ведь он реагирует на направление силы тяжести), а зрение говорит об обратном. Другой пример — когда мышечные сигналы противоречат зрительным, имеет место при ношении искажающих призматических очков, которые приближают и смещают изображения вещей.

Опыты показывают, что в таких чрезвычайных случаях мозг мобилизует еще один механизм перцептивной коррекции, а именно механизм статистической оценки и вероятностного выбора. Например, при использовании призматических очков возникает противоречие между информацией о расстоянии до предмета, которую дают конвергенция и аккомодация. В этом случае восприятие обычно «избирает» среднее решение. Иногда решения чередуются, происходят как бы колебания восприятия. Так, например, при помещении человека на прямостоящий стул в наклонной комнате, испытуемому кажется попеременно, то будто он наклонен, а комната прямая, то будто комната наклонена, а стул стоит прямо.

С точки зрения рассмотренной гипотезы перцептивная коррекция не происходит путем отбрасывания искаженных ощущений и замены их верными, а посредством определенной математически корректной трансформации исходных сенсорных данных.

При этом информация, необходимая для перцептивной коррекции, извлекается не из хранилищ мозга, а из самих ощущений. Возможность для этого кроется в избыточности информации, сообщаемой ощущениями, т.е. наличии определенных закономерностей в изменениях структуры ощущений, порождаемых движением рецепторов, изменением освещения, расстояния до объекта и т.д. Перцептивная коррекция, собственно, и заключается в уничтожении этой избыточности. Достигается это путем обратного преобразования ощущений по тому же закону.

Спрашивается, откуда мозг узнает об этом законе? Некоторые психологи (Гельмгольц и др.) считали, что он достигает этого таким же путем, как ученый, который выявляет законы, управляющие изменениями явлений. А именно — через анализ, рассуждения и умозаключения. Только все эти процессы человеком не сознаются («бессознательные умозаключения»). Иными словами, перцептивная коррекция достигается путем своеобразного «бессознательного мышления», которое исправляет «ошибки» органов чувств. Например, оно «знало» правила векторного разложения движений задолго до того, как наука их открыла. Более того, поскольку константность восприятий наблюдается и у животных, их «бессознательное мышление» тоже все это «знает», включая например, принципы неэвклидовой геометрии и т.п.

Все это выглядит маловероятно и неубедительно. С таким же успехом можно сказать, что радиоприемник «знает» формулы и законы преобразования высокочастотных электромагнитных колебаний в речь и музыку.

Значительно вероятнее, что обнаружение закономерных искажений, которые вносятся в отражение предмета органами чувств, и обратное преобразование (коррекция) происходят автоматически. Для этого достаточно, чтобы мозг обладал устройствами, специально чувствительными к такого рода искажениям. Иначе говоря, мозг должен располагать детекторами закономерных изменений, возникающих в ощущениях при движении рецепторов, перемещении тела, предметов, смене освещения и т.п. Так, например, если все элементы проекции на сетчатке смещаются параллельно, это возбуждает специальную группу нейронов, которая посылает два сигнала: один, который смещает изображение в обратном направлении, и другой — который порождает переживание собственного движения организма. В итоге у человека появляется восприятие собственного движения относительно неподвижного окружающего мира.

Если вернуться к нашему примеру с радиоприемником, то детекторы можно сравнить с резонансными фильтрами, настроенными на определенную форму сигнала. Поэтому они и откликаются (резонируют) сильнее всего на такие сигналы. Можно сказать, что они моделируют соответствующие специфические свойства сигналов и поэтому могут обнаруживать сигналы с такими свойствами, а также реагировать на них.

Как уже указывалось ранее, такие модели регулярных сенсорных искажений, используемые мозгом для целей их перцептивной коррекции, можно назвать сенсорными эталонами константности.

Какая же из описанных гипотез верна? Ведь все они опираются на факты. По-видимому, при перцептивной коррекции работают все рассмотренные способы исправления сенсорных искажений — и реконструкция верного образа предмета на основе учета прошлого опыта, и компенсация искажений на основе учета свойств рецепторов, и выбор решений на основе сопоставления сигналов различных органов чувств. Задача извлечения объективной информации о свойствах реальности настолько важна для организма, что ее решение обеспечивается целым набором различных параллельно действующих, дублирующих и контролирующих друг друга функциональных механизмов.

Мы уже видели, что этот принцип дублирования, взаимного дополнения и взаимокорректировки природа использует для регуляции всех жизненно важных функций организма (например, в сочетании гуморальной, вегетативной и центральной нервных систем, в параллельной работе двух полушарий головного мозга, в множественности рецепторов и т.д.).

Недавно кибернетика математически показала, что именно этот принцип позволяет решать задачу получе-ни я надежных систем из ненадежных элементов. Что касается природы, то, как видим, она открыла этот принцип задолго до кибернетики.

Рассмотрим теперь вторую линию борьбы мозга с помехами, которые вносят в отражение реальности органы чувств, а именно способы его борьбы с потерями информации. Иными словами, выясним механизмы перцептивного восполнения потерь сенсорной информации, обеспечивающие конструктивность восприятия.

Для этого рассмотрим сначала, в каких случаях и в каких формах появляются у восприятия элементы, отсутствующие в исходных чувственных данных, точнее — элементы, которые не могут быть построены только на основе сенсорной информации, получаемой от объекта в момент восприятия.

Такие перцептивные дополнения могут быть модальными — «открытыми», т.е. относящимися к видимым частям объекта, и амодальными — «закрытыми», т.е. относящимися к заслоненным, перекрытым частям воспринимаемого объекта.

Отличительной особенностью модальных дополнений восприятия является то, что человек не замечает никакой разницы между частями чувственного образа, которые «добавлены из головы» и которые отвечают фактическому сочетанию действующих раздражителей.

Классическим примером такого дополнения может служить заполнение в восприятии того участка окружающего мира, который проецируется на слепое пятно.

Эта область сетчатки нечувствительна к свету и не посылает поэтому никакой информации в мозг. Однако, никакой пустой «дыры» в окружающем мире мы не замечаем. Мозг заполняет ее на основе информации, получаемой от окружающих участков. Доказательством может служить эксперимент с рисунком 23.

Если на расстоянии 10—15 см, закрыв пра-

Рис. 23

вый глаз, смотреть левым на крестики, то черная полоска воспринимается как непрерывная. Белые круги проецируются как раз на слепое пятно. Поэтому мы его не видим, а восприятие дополняет эту «дыру», продолжая на нее полоску. Аналогичное явление можно наблюдать на втором рисунке (исчезает крестик).

При амодальных дополнениях «перцептивная добавка» выступает несенсорно как некоторое «перцептивное знание». Например, когда перед домом стоит дерево, мы не видим частей здания, заслоненных этим деревом. Однако, дом не воспринимается, как «разрезанный надвое». Восприятие как бы знает, что он завершается за перекрытием. Дом все равно воспринимается как целый (см. рис. 4).

Как модальные, так и амодальные дополнения могут осуществляться в формах:

а) заполнения (примеры: заполнение области, проецирующейся на слепое пятно; заполнение пробелов в точечных фигурах; феномен «прозрачности» узкого объекта, помещенного близко перед глазами при бинокулярной аккомодации на бесконечность; феномен «прозрачности» полоски, перекрывающей движущуюся фигуру и др.);

б) расширения (примеры: кажущееся продолжение во все стороны цветной поверхности, рассматриваемой через отверстие; продление прямых в соответствии с их направлением, наблюдаемым через отверстие и др.);

в) завершения (примеры: уже упоминавшееся целостное восприятие объекта при его частичном перекрытии; продолжение фона за объект; феномены «удвоения», т.е. разложения сложной фигуры на две простых, из которых одна перекрывает другую и др.).

Как же происходят такие перцептивные дополнения? Чтобы ответить на этот вопрос, проведем эксперименты, в которых будем постепенно уменьшать количество сенсорной информации, получаемой человеком от объекта, и пронаблюдаем, как механизмы восприятия будут справляться с этим все возрастающим дефицитом информации.

Такие эксперименты были проведены нами в лаборатории психологии Владимирского педагогического института. Варьирование количества сенсорной информации, получаемой от объекта, достигалось тем, что изображения различных предметов демонстрировались на экране тахистоскопа с разными экспозициями (от 0,01 сек до 0,60 сек). Чем короче время демонстрации изображения, тем меньше сенсорной информации о нем успевает поступить в мозг. (Чтобы результаты не искажались инерцией ощущений, сейчас же за изображением демонстрировалось «забивающее» поле в виде мраморной сетки). Сами демонстрируемые изображения определенным образом деформировались. Например, у них отсутствовала какая-нибудь необходимая часть (предположим, у изображений животных — голова), или был частично разрушен контур, или давалась только какая-то одна отличительная часть объекта и т.п.

Результаты эксперимента оказались следующими:

1. При слишком малом количестве поступившей сенсорной информации (экспозиции меньше, чем 0,34— 0,39 сек) восприятия вообще не возникало. Испытуемый просто ничего не видел, кроме промелькнувшей на экране вспышки света.

2. При некотором увеличении объема поступающей сенсорной информации (экспозиции 0,330—0,410 сек) возникает ошибочное узнавание. Например, демонстрировалось изображение слона (без головы), а испытуемому кажется, что промелькнуло «что-то вроде автомобиля». Вместо человека (без головы) видится «что-то, кажется, цилиндр» и т.п.

3. При дальнейшем увеличении экспозиции (0,380— 0,425 сек) появляется верное, но обобщенное узнавание («какое-то животное»).

4. При увеличении экспозиции до 0,425—0,480 сек возникает модально дополненное целостное восприятие. Испытуемый видит слона, но не замечает, что в изображении отсутствует голова. Вернее, он отчетливо видит и фактически отсутствующую голову. Аналогично контурное изображение оленя, которое снизу разорвано (часть брюха и задние ноги отсутствуют) видится целым и замкнутым и т.п.

5. При экспозиции, дольше 0,440—0,540 сек восприятие правильно отображает рисунок. Испытуемый видит слона без головы, оленя, у которого недорисовано брюхо и т.п. Перцептивное дополнение здесь приобретает амодальный характер.

Итак, модальное перцептивное дополнение возникает в наших экспериментах лишь при экспозициях не меньше, чем 0,425—480 сек, и исчезает при экспозициях, длительнее чем 0,440—0,540 сек.

Почему же оно имеет место только в этом интервале? Мы помним, что длительность экспозиции определяет объем сенсорной информации об изображении, которую успевает получить испытуемый. Значит, включение механизмов перцептивного дополнения как-то связано с объемом текущей сенсорной информации об объекте. Но как?

Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим, что предшествует появлению модального перцептивного дополнения и что следует после его исчезновения. До него идет, как мы видели, узнавание, сначала ошибочное, затем обобщенное. Но узнавание предполагает знание. На перцептивном уровне психики «знать» означает иметь в перцептивном словаре соответствующий эталонный образ. Поступающая сенсорная информация, по-видимому, как-то соотносится с этими эталонными образами. При этом, как мы уже видели, эталонные образы фиксируют какие-то общие перцептивные признаки, характерные для целого класса объектов. А текущее восприятие добавляет в образ индивидуальные сенсорные свойства, отличающие данный конкретный объект.

Во втором варианте эксперимента текущая сенсорная информация еще очень недостаточна. Выхваченные в ней признаки часто оказываются случайными, входящими в эталонные образы, которые не имеют прямого отношения к демонстрируемому объекту. Тогда-то и возникает переживание узнавания объекта, не имеющего никакого отношения к демонстрируемому (ошибочное узнавание).

Когда объем текущей сенсорной информации увеличивается, он становится достаточен для обнаружения подходящего эталонного образа. Возникает верное узнавание. Но информация об индивидуальных отличительных свойствах объекта еще недостаточна. Узнавание носит обобщенный характер.

Еще увеличим экспозицию. Теперь уже текущая сенсорная информация несет достаточно много сведений о конкретных индивидуальных свойствах объекта, что-

бы построить его образ. Однако, она еще недостаточна, чтобы заметить его отличия от эталонного образа. Тут-то и возникает явление перцептивного дополнения. Испытуемый не просто узнает, а отчетливо видит изображение. Но при этом, столь же отчетливо не замечает, что в изображении чего-то не хватает по сравнению с эталонным образом.

Итак, мы обнаружили, что перцептивное дополнение возникает в пограничных случаях, когда информации, полученной от объекта, больше, чем необходимо для его смутного узнавания, но меньше, чем необходимо для его полного конкретного отображения.

Под «больше» мы понимаем наличие в сенсорной информации данных об индивидуальных свойствах объекта, которые не входят в соответствующий эталонный образ как отличительные. По-видимому, при нормальном восприятии такая относительная избыточность информации, поступающей от объекта, по сравнению с информацией, содержащейся в соответствующем эталонном образе, служит сигналом «реальности» восприятия,дает ощущение «живого впечатления» (в отличие от представления).

В рассматриваемом граничном случае подобная избыточность уже частично имеется. И это становится сигналом для переживания всей информации, участвующей в перцепции (в том числе информации, привлеченной из памяти), как «живого впечатления».

Нетрудно заметить, что описанные условия имеют место не только при тахистоскопическом предъявлении изображений (с «забивающим» фоном). Они возникают и при беглом обзоре окружающего мира, при восприятии быстро возникающих и исчезающих или удаляющихся объектов, при быстром и разнообразном движении многих объектов в поле зрения и т.д. Короче, описанные условия широко встречаются в жизни любого подвижного организма, существующего в подвижном изменчивом мире.

Итак, механизм перцептивного дополнения сенсорных потерь по принципам своей работы оказался близок к механизму перцептивной коррекции сенсорных искажений. В основе его функционирования тоже лежит использование избыточности сенсорной информации и перцептивных эталонов, а также механизм обратной афферентации. Только теперь в дело включаются не эталоны типовых искажений, вносимых органами чувств, а наоборот, срабатывают эталоны отличительных признаков определенных классов вещей.

В обоих случаях звено обратной афферентации служит тем механизмом, с помощью которого снимаются сенсорные помехи. Только при обеспечении константности восприятия обратная афферентация подает на сенсорный вход отрицательную информацию. Она компенсирует искажения, вписывая их с обратным знаком в поступающие ощущения. При обеспечении же целостности восприятия обратная афферентация подает на сенсорный вход положительную информацию. Она компенсирует потери, вписывая соответствующую дополнительную информацию в поступающие ощущения.

Рассмотрим, наконец, механизмы фильтрации сенсорных шумов, которые обеспечивают избирательность восприятия.

Для этого сначала попробуем выяснить, какие факторы определяют отбор сенсорной информации из потока раздражений, обрушиваемых внешним миром на рецепторы. Один из экспериментальных путей к этому — создавать неоднозначную стимуляцию и наблюдать, что влияет на отбор тех или иных ее сторон для формирования восприятия (перцептивного образа).

Эти наблюдения сразу показывают, что мы неодинаково реагируем на воздействующие стимулы. Некоторые из них отображаются в сознании отчетливо, другие — смутно, а третьи — вообще отсеиваются. Так, например, сосредоточенно читая книгу, мы почти не видим ничего вокруг, не замечаем тикания часов, иногда даже не слышим разговоров вокруг, музыки по радио, давления со стороны спинки стула и т.д. Все эти стимулы, которые фактически бомбардируют наши органы чувств, не допускаются в сознание, не включаются в содержание нашего восприятия.

Такую избирательную фокусировку восприятия только на некоторых сторонах окружающего мира называют вниманием.

Значит направление внимания — первый фактор, определяющий избирательность восприятия.

Эксперименты показывают, что такой перцептивный отбор у разных людей может быть направлен на разные стороны объектов. Например, в одном из опытов людям показывали на экране тахистоскопа с очень короткой экспозицией изображения, содержавшие несколько предметов, различающихся по цвету и размеру. Когда затем их просили рассказать, что они видели, одни испытуемые могли сообщить только о количестве предметов, другие — о их цвете, третьи — о размерах. Остальные же детали изображения оказались у каждого невоспринятыми.

Между разными раздражителями, разными признаками вещей, наконец, разными объектами как бы идет борьба на право быть представленными в восприятии. Выбор вниманием тех или иных из них дает перцептивное разрешение этого конфликта. Этот выбор представляет собой своего рода решение, какая информация о реальности существенна в данный момент для оценки реальности и реагирования на нее.

Исследования показывают, что преимущества в таком отборе дают прежде всего наибольший размер, наибольшая интенсивность, наибольшая частота и наибольшая яркость (контрастность, выделенность, окрашенность) стимула, а главное — его новизна. Последнее свойство, как правило, вызывает немедленное переключение фокуса восприятия на стимул (срабатывает безусловный ориентировочно-исследовательский рефлекс).

Но новизна, как мы уже видели, это просто житейское обозначение для информации. Значит, первый наш вывод — механизм перцептивной фильтрации отбирает прежде всего сигналы, несущие новые сведения, т.е. информацию о реальности. И обратно, неизменные длительно действующие стимулы благодаря адаптации постепенно перестают замечаться. Информация о них допускается в мозг все более скудной дозой. Детали их растаивают, перцептивный образ скуднеет и тускнеет, пока не остается лишь беглое общее узнавание. Так привычка «съедает» постоянно окружающие нас обычные неизменные предметы и образы: лица родных, дома на нашей улице, вещи, к которым привыкли и т.д. Мы смотрим на них, но не видим. Поэтому мы хуже всего знаем то, что ближе всего к нам. Например, собственное лицо, которое видим каждый день в зеркале (это, конечно, не относится к тем, кто специально занимается своим внешним обликом: артистам, кокетливым женщинам и т.д.).

Существенность информации определяется не только ее количеством, но и качеством, т.е. ее ценностью для индивида. И действительно, эксперименты показывают. что интересность, важность, полезность объекта также привлекает к нему внимание. Это означает, что вторым фактором, влияющим на избирательность восприятия, являются нужды и потребности человека, его влечения и интересы, цели и мотивы. Так, например, в одном опыте испытуемым показали на экране смутные пятна и давали общее указание, что надо отыскать: «что-то на столе», «людей, которые что-то делают» и т.д. Одной части испытуемых картины показывали через час после еды, другой через 4 часа, а третьей — через 16 часов. Чем голоднее были испытуемые, тем больший процент их «видел» что-то относящееся к еде (хотя фактически на экране вообще не было никаких изображений). Эту особенность восприятий давно отметил и народный опыт («голодной куме все хлеб на уме»). Аналогично, напуганный человек видит в полной тьме какие-то устрашающие фигуры, слышит тревожащие звуки и т.д. («У страха глаза велики».)

Другой вид опытов с неопределенной стимуляцией — это так называемые «тесты Роршаха». Они представляют собой чернильные кляксы неопределенной формы. (Чтобы получить такое пятно, надо капнуть на бумагу каплю чернил, согнуть по ней бумагу пополам и размазать чернила.)

Рассматривая его, разные люди усматривают в нем различные образы.

Аналогично, мы видим какие-то картины в нагромождениях облаков и т.п. Анализ ответов показывает, что «увиденное» человеком в этих случаях обычно так или иначе связано с его желаниями, интересами, тревогами и надеждами. (Поэтому приведенный тест используют для изучения личности.)

Итак, наш второй вывод — механизм перцептивной фильтрации отбирает сигналы, несущие информацию о свойствах реальности, важных для человека, затрагивающих его потребности, влечения, интересы, мотивы, чувства, отношения к миру.

В патологических случаях этот механизм может совершенно извращать картину реальности, строить восприятия, которые совершенно не соответствуют действительности. Это так называемый «бред отношений». Например, шизофреник, терзаемый манией преследования, видит везде угрожающие ему действия и предметы. Вот красочное (и точное) описание восприятий такого больного, сделанное И. Губерманом. «В трамвае женщина как-то странно глянула на него и поправила прическу. Знак! Мужчина рядом полез в карман. За оружием! Вытащил носовой платок? Что-то помешало.... Неизвестные доброжелатели, не показываясь на глаза (и не надо, а то бы он и их заподозрил), сообщают ему голосами из невидимых укрытий, что делают преследователи... Ему подбрасывают вещи — не возьмет ли он их. Распространяют о нем чудовищные слухи. Печатают намеки в газетах. Он обратился в милицию за помощью, но преследователи оказались и тут — они уже были в форме. Его доставили в больницу, чтобы умертвить тайком — и вот бандиты, переодетые врачами, ежедневно подсыпают яд в его пищу».

Так, страхи, тревоги, ожидания вписываются в восприятие мира, окрашивают его, организуют и даже подменяют собой фактические ощущения. Здесь работают те же механизмы отбора признаков (а в галлюцинаторных переживаниях еще и дополнения), которые имеют место при конструировании обычного восприятия, но чудовищно гипертрофированные, вырвавшиеся из-под контроля разума. «Все начинает работать на совпадении. Столовые и буфеты закрываются, когда он идет обедать; хочет пить — поблизости нет воды; заходит в магазин — там выстроена хмурая очередь. В мастерской дали черный халат — чтобы напомнить о черноте его души. Встречается машина, развозящая хлеб — предупреждение, чтобы больше не ел, пища — все равно отравлена. На стене портрет умершего ученого — знак, что и его скоро изведут. Вместо чайных ложек дали столовые — преследователи хотят узнать о нем побольше. Дорогу пересек трамвай — его хотят отрезать от людей. Машины и троллейбусы провожают его фарами, встречные — глазами, на автомобиле знак красного креста предупреждает о скором несчастье. Значение имеет все, и окружающие понимают этот язык знаков — переговоров убийц, сужающих кольцо. В соседнем доме играет пианино — это условный шифр, сообщение о его последних поступках. Смятый задник тапочек у дежурной сестры означает: больные, молчите!»

Обратите внимание — организация восприятий идет здесь прежде всего через искаженные значения. Случайные события и признаки истолковываются как несущие важную информацию. Шумы беспрепятственно проникают и начинают господствовать. К этой роли значений в организации восприятия мы еще вернемся.

Следующий фактор, который определяет отбор информации и характер восприятия — это задача, которая стоит перед человеком в данный момент. Так, например, шофер, ведущий машину, отчетливо воспринимает огни светофоров, движения милиционеров-регулировщиков, положение движущихся рядом машин. Тот же шофер, едущий в качестве пассажира-туриста в новом для него городе, может не замечать всего этого, а видит, главным образом, здания, архитектурные особенности и т.д. Если в тахистоскопическом опыте поставить перед испытуемыми определенную задачу, например, определить количество объектов, то восприятие выделит именно этот признак. А размеры, например, человек может уже не заметить, хотя в «свободном варианте», возможно, выделял именно их. В том же самом лесу беззаботный турист увидит одно, грибник — другое, охотник — третье, лесник — четвертое, а разведчик-военный совсем уже другое.

Короче, восприятие призвано регулировать наше поведение и деятельность. Поэтому его содержание всегда определяется задачами, целями и характером нашего поведения и деятельности. И это — третий вывод: механизм перцептивной фильтрации отбирает сигналы, которые несут информацию, нужную для регулировки осуществляемых действий, поведения, деятельности в соответствии с их задачами.

Следующий, четвертый фактор — опыт и знания человека. Так, например, где обычный горожанин видит просто траву, червяков, мух, там ботаник видит множество разных видов растений, энтомолог — определенные виды насекомых, членистоногих и т.д. В одном эксперименте (Бэгби) испытуемым давали десять пар диапозитивов для просмотра через стереоскоп. С одной стороны диапозитива помещали изображения объекта, хорошо знакомого мексиканцам (бой быков, черноволосая девушка, пеон). С другой стороны — изображения объекта, хорошо знакомого американцам (игра в бейсбол, девушка-блондинка, фермер). Эти пары фотографий имели сходство по конфигурации, структуре, распределению светотени. В подавляющем большинстве случаев американцы видели только то, что было им хорошо знакомо, а мексиканцы — только сцены, близкие их опыту. (Например, в стереопаре: «игра в бейсбол — бой быков» американцы видели только первое, а мексиканцы — только второе.)

Такое связывание признаков объектов со своим опытом и знаниями и придает смысл всему, с чем человек сталкивается. Этот процесс выражается в осмысленности восприятия. Мы видим столы, стулья, людей, разъяренную собаку, слышим тревожный гудок или радостное восклицание, а не просто фигуры и звуки. Такое отнесение действующих на нас стимулов к определенным категориям наших знаний и опыта и есть их осмысление. Оно-то и определяет, какие признаки выделяются как существенные.

Так, ребенок, увидевший похороны, воскликнул: «Мама, смотри, несут покойника, а за ним какая большая очередь!». Для него существенным признаком оказалась процессия, а не сам покойник.

Итак, четвертый вывод: механизм перцептивной фильтрации отбирает сигналы, несущие информацию о встрече с определенными объектами, которые уже знакомы человеку по его прошлому опыту.

Но опыт у каждого человека своеобразен, он определяется его личной историей. Поэтому, глядя на тот же объект, каждый видит в нем свое. Так в той же самой Ольге Лариной один человек — Ленский видит «деву красоты», а другой — Онегин — воспринимает ее совсем иначе: «Кругла, красна лицом она, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне». (Кстати, Онегин прямо ссылается на прошлый опыт, с которым сопоставляет черты Ольги: «В чертах у Ольги жизни нет. Точь точь в Вандиковой мадонне».)

Поэтому ту же ситуацию каждый ее участник воспринимает немного по-другому, в зависимости от смыслов, которые ей придает. Говорят, «сколько людей, столько мнений». Не менее справедливым будет утверждать, что «сколько людей, столько и картин мира».

Это хорошо знают следователи, судьи, вообще люди, которым по роду деятельности приходится опираться на отчеты людей о том, что они видели или слышали. (Отсюда и поговорка «Врет, как очевидец». В ней только несправедлива квалификация «врет».) Это же наглядно видно при сопоставлении аналогичных картин у разных художников. Например, как непохожи изображения того же среднерусского поля у Левитана, Шишкина и Саврасова. И дело здесь не только в разной живописной технике. Дело в том, что они по-разному видели это поле. А разная техника и манера письма рождалась как способ передать это разное видение.

Однако, при всей разнице личного опыта и установок, у людей, живущих в ту же эпоху и в рамках той же культуры, опыт и знания, установки и отношения к миру имеют также очень много общего. Они сталкиваются (шире или уже) в общем с тем же кругом вещей, явлений, видов деятельности, человеческих отношений, понятий и ценностей. Через научение и обучение, через язык и искусство, через книги и коммуникацию, через организацию человеческих отношений, труда, отдыха и быта, через цивилизацию и культуру, через вещи и учреждения, через идеологию и культуру общество внедряет в человека свою картину мира, свою классификацию, свою систематизацию, свою оценку вещей и явлений, действий и ситуаций, поступков и поведения, отношений и видов деятельности.

Эта общественно-историческая классификация, систематизация и оценка объектов и свойств окружающего мира, человеческих действий и отношений именуется, как мы видели ранее, значениями. Факты, накопленные психологией, неопровержимо свидетельствуют, что то как человек воспринимает окружающий мир, существенно зависит от значений, которые имеют для человека различные объекты.

Стулья, столы, автомобили, телевизоры — все это продукты и элементы общественной практики. Не наш личный опыт, а практика общества расклассифицировала мир на категории объектов, которые мы воспринимаем. Например, такса и немецкая овчарка куда меньше похожи друг на друга, чем немецкая овчарка и волк. Тем не менее овчарку мы воспринимаем как собаку, а не как дикого зверя. Восприятие управляется здесь не столько внешним видом, сколько функциями объекта в человеческой практике. (Даже восприятия шизофреников при чудовищных искажениях личного смысла остаются в рамках общественного опыта своей эпохи. В средние века они видели дьявола, ведьм, чертей. А сегодня на них, оказывается, действуют электричеством, рентгеновскими лучами, мечеными атомами и т.п.)

Могущественным средством такой организации восприятий является слово. Оно закрепляет общественные значения вещей и явлений. Поэтому словесное обозначение часто определяет отбор признаков, которые организуют восприятие. Так, в одном опыте испытуемых заранее предупреждали о том, какую категорию объектов они увидят на экране. В одном случае говорили, что покажут им животных, а в другом — что покажут мебель. Затем быстро демонстрировали неопределенные цветовые пятна. И, хотя на экране фактически не было никаких определенных изображений, испытуемые в первом случае видели различных зверей, а во втором — разные виды мебели.

Итак, пятый вывод, механизм перцептивной фильтрации отбирает сигналы, которые несут информацию о признаках, определяющих значение объекта.

Таким образом, в восприятии мира каждым отдельным человеком невидимо присутствуют опыт общества, его практика, его знания, его картина мира, его отношение к различным вещам и явлениям действительности. Иллюстрация этой избирательности восприятия дана была в одном юмористическом журнале. На картинке изображены муж и жена, стоящие перед витриной магазина, на которой выставлены дамские платья. Картина разделена на две части. Одна показывает поле зрения жены: она видит все подробности рисунка тканей, детали фасонов, но не видит цены. Другая половина изображает восприятие той же витрины мужем: он видит только цифры, а сами платья воспринимаются им как нечто бесформенное и неопределенное.

Очень много дает для структурирования наших восприятий тот опыт человечества, который называется искусством. Искусство во многом формирует те образные модели мира, в которых мы воспринимаем действительность. Недаром, увидев красивый пейзаж, мы восклицаем: «Как на картине!» Иначе говоря, картины дали нам модель, схему пейзажа, схему красоты, и мы уже действительность сравниваем с ними. Недаром Оскар Уайльд как-то сказал, что лондонские туманы создал художник Моне. Он имел в виду при этом, что Моне первым начал рисовать лондонские туманы оранжево-голубоватыми. Зрители смеялись и говорили: «Где вы видели такой туман? Туман просто серый, мокрый, а здесь какие-то оранжевые, перламутровые цвета переливаются». А потом пригляделись — и увидели, туман, действительно, имеет оранжевый, перламутровый оттенок. Люди стали видеть то, чего они ранее не видели, потому что им это показал художник. Художник, выделяя определенные стороны мира, учит нас видеть их. Так, мы видим лес через Шишкина, красоту и печаль среднерусской природы видим через Левитана, Кавказ видим во многом через Лермонтова и Пушкина. Построив богатые модели восприятия, они научили нас воспринимать эти объекты в их существенных чертах. Поэтому одна из высших форм восприятия, которая присуща уже только человеку, то, что называют эстетическим восприятием. Это — способность воспринимать не просто вещи, а воспринимать гармонию вещей, их красоту, вещи в их эмоциональном значении.

Наконец, последний фактор, который определяет отбор информации и характер восприятия, это — установки человека. Под ними понимают те внутренние ожидания, которые связаны у человека с данной ситуацией. Так, в обстановке ночного кладбища «бедный Ваня» ожидал встречи с вурдалаком. Дон Кихот ожидал встречи с великанами, заколдованными принцессами, злыми волшебниками. И восприятие услужливо организовывало ему самые обычные вещи — мельницу, деревенскую девчонку, винные бурдюки — в образы этих романтических ожиданий.

Отсюда видно, что установка рождается из столкновения фактической ситуации с потребностями, желаниями, тревогами и надеждами человека, его представлениями о мире и отношением к действительности, со смыслом и значениями, которые он придает вещам и явлениям.

Так, в одном опыте психолог Рамишвили собрал десятиклассников и сказал: «Сейчас мы с вами разыграем лотерею. Лотерея имеет такие условия: вот 50 карточек, на них нарисованы кружки. На одних карточках правый кружок больше, на других левый кружок больше. Вам будут показывать их в тахистоскопе на 0,1 сек. Вы должны сказать, какой круг больше, какой меньше. Если вы отвечаете правильно, вам дается одно очко, если ошибаетесь, у вас вычитается одно очко. Кто наберет 25 очков — выигрывает фотоаппарат». Вставляя карточки в тахистоскоп, незаметно подменяют их 50 карточками, на которых нарисованы совершенно одинаковые кружки. Затем их начинают экспонировать и испытуемые уверенно говорят: «Левый больше». «Правый больше» и т.д. Они увидят одинаковые кружки как разные, причем резко разные по размеру. Почему? Только потому, что они ожидают, что один должен быть больше, чем другой, и им хочется выиграть этот самый фотоаппарат.

Таким образом, установка представляет собой своего рода внутреннее прогнозирование, т.е. представляет разновидность опережающего отражения. Это предвосхищение возникает, с одной стороны, из внутренних ожиданий, а с другой — из сложившейся ситуации.

Так, например, в одном опыте психолог давал людям читать немецкий текст. В каком-то месте этот текст переходил в русский. Но испытуемые еще некоторое время продолжали читать русские буквы по-немецки, т.е. воспринимали их как латинские (Ходжава). Здесь ожидание вытекало из предыдущей ситуации, и восприятие строилось в соответствии с этим ожиданием.

Итак, наш последний вывод. Механизм перцептивной фильтрации отбирает сигналы, которые сообщают о признаках окружающего мира, соответствующих ожиданиям человека. Иногда этот механизм оказывается настолько силен, что человек замечает в окружающем мире только то, что подтверждает его предвзятые представления, предрассудки или суеверия, короче, его ожидания, и просто не видит всего, что им противоречит. Так, в одном опыте людям показали серию картинок. Они начинались с изображения кошки. Затем на каждой следующей картинке предыдущее изображение слегка изменялось и так до тех пор, пока оно превращалось в отчетливую собаку. Однако, некоторые люди так до конца и продолжали видеть на картинке кошку.

Исходная установка как бы делала их слепыми. Она просто не пропускала в восприятие информацию об отличительных «собачьих» признаках рассматриваемого изображения. Между прочим, оказалось, что такая жесткая фильтрация информации, предопределенная исходной и неподдающейся перестройке установкой, характерна была для расистов и вообще тупых узколобых людей, начиненных злобой и предрассудками.

Итак, восприятие — это не пассивное зеркало, а активный процесс поиска нужной информации. Оно непрерывно осуществляет отбор из океана действующих раздражителей лишь тех, которые несут человеку информацию, важную для регулирования его поведения и деятельности.

Это могут быть перцептивное поведение и деятельность. Тогда фильтрация решает задачу отбора сигналов, связанных с объективными свойствами предметов и нужных для построения их верного образа. Это могут быть практическое поведение и деятельность. Тогда фильтрация решает задачу отбора сигналов, связанных с потребностями и целями человека, нужных для верного предвидения и правильного выбора действий. Наконец, это может быть познавательная (гностическая) деятельность. Тогда фильтрация решает задачу отбора сигналов, связанных со смыслом и классификацией предметов, нужной для верного обнаружения значений и правильного выбора решений.

Как же работает этот механизм перцептивной фильтрации? По-видимому, здесь опять функционируют перцептивные модели, хранящиеся в памяти. Эти модели закрепляют не вообще любые объективные признаки вещей, явлений и ситуаций, а такие, которые имеют значение для поведения и деятельности, связаны с мотивами и целями человека, важны для его общественных отношений и практики. Сличение поступающих сенсорных данных с такими моделями автоматически обеспечивает поэтому выделение соответствующей информации. При этом выбор подходящей модели происходит не путем случайного перебора, а определяется ситуацией, задачей, общей картиной мира. Происходит как бы грубая общая настройка, в каком круге моделей искать подходящую. Выбор мозгом подходящей модели определяет, чего ожидает человек в данной ситуации. А это ожидание обратно воздействует на отбор сигналов из окружающего мира. Восприятие, по-видимому, так организовано, чтобы максимально замечать сигналы, относящиеся к ожидаемым, и минимально реагировать на другие сигналы.

Итак, в механизме перцептивной фильтрации используются те же принципы организации поступающих ощущений с помощью сенсорных эталонов и перцептивных моделей. Только теперь эти эталоны и модели используются по-новому. Не для устранения сенсорных искажений и не для дополнения недостающих сенсорных данных, а как средство управления отбором информации из окружающего мира.

Итак, мы обнаружили, что переходя от сигнального уровня к образному, от сенсорного отражения к перцептивному, психика не просто объединяет ощущения, порождаемые различными рецепторами. Она делает и шаг вперед к отражению внешнего мира таким, как он есть. От субъективных ощущений она поднимается к объективным свойствам вещей, от случайной изменчивости чувственных переживаний — к объективной устойчивости предметных структур, от разрозненности элементарных раздражений — к объективной целостности реальных вещей.

Мы рассмотрели, как психика извлекает из непосредственных чувственных данных информацию об этих объективных свойствах вещей и как она очищает эту информацию от помех, вносимых в нее биологическими особенностями сенсорного отражения. В основе везде оказался тот же универсальный принцип: непосредственные чувственные данные сопоставляются со «знаниями» (эталонами, детекторами, индикаторами, моделями) объективных свойств вещей, которыми располагает мозг, со «знаниями» об искажениях, которые вносит сенсорика в отражение этих объективных свойств, со «знанием» значений тех признаков, о которых сообщают органы чувств.

Остается выяснить главный вопрос — откуда «знает» мозг об объективных свойствах вещей и своих собственных сенсорных механизмах.

Если отбросить версию, что эти «знания» (эталоны, модели, детекторы) даны «от бога», то остается одна возможность: мозг узнает о том, каким объективным свойствам вещей отвечают определенные структуры ощущений, из практики, из опыта взаимодействия с реальностью. Иначе говоря, через научение.

Это предположение подкрепляется многими наблюдениями над развитием восприятий у детей. Так, например, направление, в котором находится раздражитель, младенец, по-видимому, умеет обнаружить уже к трехмесячному возрасту. Во всяком случае, к этому времени он уже направляет взгляд на источник звука. В пять месяцев он протягивает ручки к предмету, который болтается перед ним, т.е. выносит свои восприятия в пространство. Но сначала это относится только к близким объектам. Вещи, находящиеся на расстоянии более вытянутой руки, как бы не существуют для него.

С увеличением подвижности (ползание, ходьба) ребенок начинает реагировать и на более удаленные объекты. Но правильное восприятие расстояний развивается очень медленно. Двухлетний малыш может плакать, требуя, чтобы ему дали луну.

Еще позже появляются признаки структурного восприятия. Например, до девятого месяца младенец не пытается охватить бутылочку, если она отвернута соской от него. В такой позиции она выглядит иначе, чем в привычной, и младенец не узнает в ней своей бутылочки с молоком.

Однако, с развитием манипулятивных исследований восприятие формы предметов начинает все более освобождаться от связи с определенным привычным ракурсом. Ребенок узнает вещи при любом их повороте относительно глаз.

Наконец, по-видимому, позже всего происходит формирование атрибутивного отражения. Достоверные его признаки начинают наблюдаться только после того, как ребенок овладевает речью, т.е. средством для выделения, абстрагирования существенных признаков, отличающих объекты. При этом сначала, опираясь на личный опыт, ребенок может неправильно выделять эти признаки. Так один младенец называл «гав-гав» сначала собачку, затем пищащую куклу, затем меховой воротник с пуговицами на нем и даже пуговицы на пальто. Другой пользовался наименованием «кука» (кукла) для всех игрушек, с которыми играл таким же образом.

Только по мере исправления таких ошибок взрослыми ребенок научался объединять и классифицировать вещи правильно, т.е. воспринимать в соответствии с классификацией, принятой обществом.

Отсюда видно, что формирование атрибутивного и целостного отражений идет через освоение общественного опыта. Ребенок учится воспринимать мир глазами общества, в котором воспитывается.

Как это происходит?

Ответ пытаются дать ряд теорий восприятия, которые можно назвать теориями кинестезической реафферентации. Представители этих теорий рассуждают следующим образом. Как происходит практическое взаимодействие организма с окружающим миром? С помощью разнообразных движений, которые совершает организм. Именно при помощи движений — дотягиваясь, хватая, подходя — мы обнаруживаем, как далеко от нас фактически расположен предмет в пространстве. Трогая видимую вещь, мы выясняем, существует ли она в действительности. Ощупывая предмет, мы удостоверяемся в его действительных размерах, форме, упругости, характере поверхности; поднимая и перемещая, выясняем его вес и массу. Короче, именно движения, направленные на вещи, позволяют непосредственно обнаружить их объективные и механические свойства.

А какие ощущения сообщают нам информацию о характере и результатах совершаемых движений? Это — мышечные, кинестезические ощущения. Характер движения, его скорость, направление, длительность, сопротивление, которое ему оказывает предмет — все это отражается в соответствующих мышечных напряжениях, или иначе — мышечном тонусе. Об изменениях этого тонуса и сообщают кинестезические ощущения.

Значит, в конечном счете, объективная информация о геометрических и механических свойствах вещей непосредственно сообщается кинестезическими ощущениями. Они-то и контролируют объективность соответствующей информации от других органов чувств («не поверю, пока не пощупаю»). Более того, само переживание реальности вещи, по-видимому, основывается на получении от нее соответствующих мышечных, кинестезических ощущений.

Эта логика и лежит в основе сенсотонической теории восприятий (И.М. Сеченов, Кернер и Вапнер и др.). Согласно ей предметность, структурность, атрибутивность и целостность отражения возникают путем связывания зрительных, слуховых, тактильных и других ощущений с мышечными ощущениями, которые мы получаем при взаимодействии с вещью.

Например, глаз, как мы видели, не дает однозначной информации о размерах вещей и их удаленности. Так, близкий теннисный мячик проецируется на сетчатку крупнее, чем удаленный воздушный шар. Фактические размеры теннисного мячика мы выясняем, ощупывая его, т.е. через мышечные ощущения. Эти-то ощущения и дают эталон его фактического размера (формы, тяжести и т.д.). Когда такой эталон возник и закрепился в мозгу, есть с чем сравнивать совокупность зрительных ощущений, получаемых от этого мячика. Теперь, пользуясь этим кинестезическим эталоном, мозг может установить, какому фактическому размеру предмета и расстоянию до него соответствует данный размер проекции предмета на сетчатке (это же относится к фигуре предмета и другим его качествам).

Таким образом, обратная афферентация (реафферен-тация), с помощью которой снимаются сенсорные помехи и восстанавливаются объективные свойства предмета, носит кинестезический характер. Знания об объективных свойствах вещей включаются в данные органов чувств в форме мышечных ощущений, которые возникли бы, если бы мы ощупывали, поднимали вещь, которую видим, дотягивались до нее, шли к ней и т.д.

Эти-то мышечные переживания и наполняют зрительный образ телесностью («предметностью»), придают зрительным ощущениям значения соответствующих объективных свойств и пространственно-механических структур.

Воспринимать вещь как вещь, означает «чувствовать», какие мышечные ощущения мы бы испытали, если бы ощупывали ее, давили, дотягивались до нее, двигались к ней и т.д. Вписывая таким образом в зрительный образ «след действия» в форме мышечных ощущений, мозг вписывает в этот образ те объективные свойства видимой вещи, которые были обнаружены действием.

Развивая эту идею, выдающийся современный психолог Жан Пиаже считает, что системы мышечных ощущений, которые отвечают основным структурам вещей, складываются в особые сенсомоторные схемы. Эти схемы ассимилируют структуры реальности, т.е. воспроизводят в коде двигательных ощущений основные отношения и свойства вещей. Эти сенсомоторные схемы и являются теми эталонами объективных свойств, с которыми мозг сравнивает данные органов чувств, в рамки которых он укладывает и организует поток сенсорной информации, поступающей от различных рецепторов. Мозг, так сказать, прикидывает и определяет, в результате каких движений могли бы получиться от стимула те ощущения, которые дают ему глаз, ухо, кожа. Система этих движений и есть схема обнаружения объективной пространственной, временной и качественной структуры вещи.

Хотя изложенные гипотезы и убедительны, они оставляют открытым важный вопрос. Если в основе отображения объективной структуры вещей лежат мышечные ощущения, то как объяснить, что восприятие верно отображает эту структуру и тогда, когда мы не взаимодействуем с вещью практически, а просто смотрим, слушаем и т.п. Попыткой ответить на данный вопрос является теория моторных копий (В. Вундт, А.Н. Леонтьев). Теория эта исходит из того, что при внешне пассивном восприятии тоже имеется двигательное взаимодействие с объектом. Только движения организма и конечностей заменяются движениями самих рецепторов. Мышечные ощущения, порождаемые этими перцептивными движениями, и дают информацию об объективной структуре воспринимаемых предметов в пространстве и времени. Они создают тот кинестезический каркас, на котором организуются ощущения, порождаемые сенсорными реакциями самого рецептора.

Например, глаз при рассматривании ходит по контуру объекта и его деталей. Эти движения и воспроизводят фактическую «фигуру» объекта, создавая его ки-нестезическую модель. Таким образом, глаз скорее работает, как ощупывающая рука, а не как фотоаппарат. Его движения сообщают о форме вещи. А зрительные ощущения (перепады светлот, изменения цвета и т.д.) играют ту же роль, что кожные ощущения (прикосновения, сопротивления, теплоты, шероховатости и т.д.) при ощупывании предмета. Эти ощущения «вписываются» в пространственную структуру вещи, обнаруженную движениями глаза, создают ее «чувственную материю». Они служат также для управления движениями глаза (возвращения его к контурам и т.п.). Как слепой прикосновениями палки, так глаз лучом, направленным на фовеальную область, «притрагивается» к предметам издали и по ответным мышечным ощущениям обнаруживает их форму. Аналогию эту можно продолжить и далее. Звук от ударов палки дает слепому информацию о некоторых свойствах того участка, которого она коснулась, а зрительные ощущения от светового луча сообщают мозгу о некоторых свойствах поверхности, к которой «прикоснулся» глаз.

Ряд фактов, обнаруженных психологами и физиологами, подкрепляет эту гипотезу. Например, исследования положений зрачка (с помощью киносъемки, зеркал, электромагнитных методов и др.) показали, что при восприятии изображений глаз действительно находится в непрерывном движении. Причудливыми скачками и зигзагами он обследует предмет, многократно возвращаясь к наиболее важным его частям и деталям.

Участие движений глаза в построении образов доказывается изучением электрических потенциалов глазодвигательных мышц у спящих людей. Оказалось, что, когда человек видит сон, его глаза начинают совершать соответствующие «конструирующие» движения. Иногда по траектории этих движений можно даже приблизительно угадать, какой образ видит во сне человек.

Наконец, необходимость движений глаза для формирования восприятий доказывается опытами, в которых искусственно останавливали движения глаза (например, впрыскивая вещества, которые парализуют мышцы), или останавливали движения изображений на сетчатке (например, помещая изображение прямо на глаз с помощью присоски). Все эти опыты показали, что неподвижный глаз слеп. Стоит остановить движение (точнее, изменение) изображения на сетчатке, как через одну-три секунды оно теряет константность, затем начинает распадаться и, в конце концов, глаз вообще перестает его видеть.

Аналогично, в отношении слуха было установлено, что слушая, например, речь, человек неощутимо воспроизводит ее про себя, совершая соответствующие сокращения, или соответственно чередуя напряжения (тонус) мускулатуры речевого аппарата (голосовых связок, гортани и т.д.). Об этом свидетельствуют записи электрических потенциалов соответствующих мышц. (Кстати, как только самописец перестает обнаруживать такие мышечные напряжения в голосовых связках, оказывается, что человек перестал слушать и понимать то, что ему говорят.)

Что касается осязания, то как мы знаем, тактильные ощущения также чрезвычайно быстро исчезают при отсутствии движений относительно предмета (поэтому мы не ощущаем своей одежды). Не требует, по-видимому, доказательств, что неподвижное (и не пытающее сдвинуть) касание не дает никакой информации о форме объекта и даже о характере его поверхности.

Итак, восприятие всегда возникает как результат взаимодействия организма с объектом и отражает результаты этого взаимодействия.

Как осуществляется это взаимодействие?

Бихевиористы отвечают: оно осуществляется в ходе практического приспособительного поведения. В общем это, конечно, верно. Любое действие организма, направленное на окружающий мир, обнаруживает какие-нибудь свойства этого мира. Однако, такой способ накопления информации о реальности очень неэкономен. Он управляется случайностью. Случайно сложившиеся условия определяют, как именно отразятся окружающие объекты в ощущениях. А организму остается только покорно собирать крохи информации, которые подкидывает ему действительность.

Многочисленные исследования показывают, что это не так. Мы уже видели, что высокоорганизованные животные активны по своей природе. Они не просто подчиняются прихотям окружающего мира, а преследуют в нем свои цели, не ждут, а энергично ищут в мире условия для удовлетворения своих потребностей. Это относится и к такой важнейшей цели как правильное отражение значимых свойств окружающего мира, к такой насущной потребности как накопление объективной информации о реальности.

Активность организма включает в себя также специальные действия, направленные на поиск, выявление и формирование объективной информации об окружающем мире, необходимой, чтобы успешно к нему приспособиться. Системы таких действий называют перцептивным поведением. Это — особый вид поведения, который существенно отличается от реакций, направленных на удовлетворение прямых практических и органических нужд. Его цель — не изменение окружающей среды, а получение из нее полезной информации.

Психолог Гибсон выявил у высших животных три основных формы такого поведения: обследование, ориентирование и исследование. Обследующие реакции имеют задачей настроить и установить рецепторы по отношению к стимулу так, чтобы получить возможно больше чувственных данных об отдельных его признаках. Примеры таких реакций: выделение слюны при жевании, обнюхивание, прикасание, нажимание, зрительная адаптация, аккомодация глаза и т.д. Ориентирующие реакции имеют целью собрать информацию о пространственной структуре и расположении объекта. К ним относятся, например, конвергенция глаз, фиксирование взгляда, поворот головы в сторону звука, балансировка вестибулярного аппарата и т.д. Наконец, исследовательские реакции имеют целью получить ряд чувственных образов объекта «с разных точек зрения», чтобы выявить его инвариантные, устойчивые признаки. К таким реакциям относятся, например, ощупывание, осматривание, обход вокруг вещи.

Как видим, перцептивное поведение осуществляется с помощью тех самых движений и настроек органов чувств, о которых мы говорили ранее. Сами органы чувств выступают при этом как органы перцептивного поведения, как инструменты, которыми организм обследует окружающий мир, чтобы узнать о нем нечто полезное, чтобы обнаружить его объективные свойства и структуры.

Как же это происходит? Напомним еще раз, что существенные объективные свойства самих вещей не зависят от условий их восприятия (положения по отношению к наблюдателю, движения, освещения и т.д.). Характер же ощущений, получаемых от вещи, определяется не только свойствами самой вещи, но и условиями ее восприятия. Перцептивное поведение как раз и заключается в том, что организм «по собственной инициативе» всячески изменяет условия рецепции. Органы чувств двигаются по отношению к объекту, нацеливаются на него с разных точек зрения, изменяют свою чувствительность и т.д. В результате те признаки ощущений, которые определяются условиями восприятия, «выдают себя». Они изменяются при изменении положения и настройки органа чувств относительно объекта. Обнаруживают себя и те признаки структуры ощущений, которые связаны с собственными свойствами вещей. Эти признаки не изменяются при движениях рецепторов относительно вещи.

Таким образом, перцептивное поведение имеет своим результатам не просто накопление возможно большего количества чувственных данных (ощущений) от окружающего мира. Оно обеспечивает также выявление объективных свойств вещей. С его помощью из переливчатого изменчивого потока ощущений выделяются инварианты, несущие информацию об объективных свойствах реальности. С его же помощью достигается автоматическая очистка этой информации от сенсорных помех (искажений, потерь и шумов, вызванных условиями восприятия). Тем самым перцептивное поведение становится средством для формирования и накопления сенсорных эталонов восприятия, т.е. внутренних моделей чувственных структур, отвечающих определенным объективным свойствам и категориям вещей.

Изложенная гипотеза Гибсона касается одной стороны дела. Оно отвечает на вопрос, как обнаруживаются объективные свойства вещей и как формируются отвечающие им эталоны сенсорных структур. Ну, а затем — когда они выявлены и сформированы? Как тогда учитывает их мозг? Как он использует накопленную информацию об объективных свойствах реальности для оценки, переработки и организации текущих сенсорных данных?

Ответ на эти вопросы пытаются дать ряд теорий восприятия, которые можно охарактеризовать как теории опережающей перцептивной афферентации (А.Н. Соколов, Олпорт, Бруннер, Постман и др.).

Чтобы понять их суть, вернемся опять к вопросу, что такое объективные свойства вещи. Это то, как она отвечает на определенные действия по отношению к ней. Следовательно, знать объективные свойства вещи означает предвидеть, как она ответит на определенные действия с нею.

На уровне образного отражения такими действиями являются, как мы видели, перцептивные реакции, т.е. различные движения и настройки органов чувств относительно вещи. «Ответами» служат изменения мозаики раздражений, возникающие в рецепторах в результате этих перцептивных реакций.

Значит, на уровне образного отражения «знание» объективных свойств вещи, закрепленное перцептивным эталоном, заключается в предвидении того, какие изменения ощущений от вещи должны возникнуть при определенном изменении условий ее восприятия, т.е. в ответ на определенные перцептивные действия по отношению к этой вещи.

Отсюда видно, что перцептивный эталон выступает не просто как «картинка», с которой сравниваются данные ощущений. Он играет также роль регулятора перцептивного поведения. Мозг не ждет полной информации о вещи. Получив с помощью перцептивных действий первые случайные сообщения об окружающем мире, он как бы «сходу» пытается догадаться, «о чем идет речь», т.е. с какими категориями вещей столкнулся. Такая «догадка» и есть активация подходящих эталонов. Затем идет «проверка догадки». Совершаются соответствующие обследующие и ориентирующие перцептивные действия. Если для одного из опробованных эталонов возникающие ответные ощущения совпадают с ожидаемыми, то «догадка» подкрепляется. Этот перцептивный «эталон» начинает «работать». Поступающие ощущения организуются в рамках соответствующей ему модели. Яркой иллюстрацией этого могут служить так называемые «двойные изображения».

Например, в рисунке 24 мы можем увидеть молодую женщину или старуху. Можем поочередно увидеть то женщину, то старуху. Исходные зрительные ощущения в обоих случаях одинаковые. Восприятие (т.е. что мы видим) определяется только тем, в рамках какой модели эти ощущения организуются. При этом чрезвычайно важно обратить внимание на тот факт, что мы не можем увидеть в рисунке одновременно и молодую женщину и старуху, сколько бы ни старались. Когда одна из моделей «выбрана» мозгом, «работает» только она. На этом же примере можно продемонстрировать, как идет отыскание подходящей перцептивной модели. Если кто-то, например, никак не может увидеть старухи в рисунке, достаточно показать ему: «Смотри, вот нос, вот глаз...» И восприятие возникает. Человек начинает видеть профиль старухи. Отсюда видно, что выбор и активация подходящей перцептивной модели идут через обнаружение определенных отличительных признаков, входящих в эту модель, т.е. через отыскание сенсорных эталонов определенных объективных свойств соответствующей вещи.

Исходный выбор подходящих эталонов протекает в условиях неопределенности. Ведь те же изменения ощущений могут быть вызваны разными причинами. А сходное свойство может иметься у разных категорий вещей. Поэтому выбор подходящей модели идет сначала на основе вероятностных оценок, определяемых опытом. Так, если весь мир вокруг нас завертелся, вероятнее всего, что кружимся мы сами. Для бедного трусоватого Вани из пушкинского стихотворения наиболее вероятной на кладбище была встреча с вурдалаком. И восприятие послушно организовало в этот образ зрительные и слуховые ощущения, «поданные» ему в темноте собакой, которая на могиле глодала кость. Лабораторные эксперименты на влияние установки и ожидания, описанные выше, убедительно подтверждают эту зависимость организации восприятия от исходного вероятностного прогноза.

Приведем только один пример. Это — известная иллюзия Шарпантье, тщательно исследованная советским

психологом Узнадзе. Человеку дают два шара, резко отличающихся по размерам. Они сделаны из одного материала, но имеют одинаковый вес (в меньший шар незаметно вставлен кусочек свинца). Хотя вес шаров одинаков, но человек, который их взял, отчетливо чувствует, что маленький шар тяжелее.

Почему? Глаз сообщил мозгу, что шары, по-видимо-му, из одинакового материала. Отсюда наиболее вероятный прогноз — больший шар должен быть тяжелее. Соответственно, мышцы руки, в которую кладут крупный шар, заранее напрягаются сильнее. Поэтому руке легче его удержать. Отсюда ощущение, что шар легче. Описанный опыт еще раз подтверждает также кинесте-зический характер обратной перцептивной афферентации.

Мозг как бы играет с миром в «угадайку!». В быстротекущем хаосе ощущений, в искаженных, неполных и зашумленных сообщениях органов чувств он улавливает намеки на определенные объективные свойства и структуры реальности. Сопоставляя эти чувственные данные с имеющимися эталонами реальности, он мгновенно взвешивает и оценивает, с какими категориями вещей (или явлений) вероятнее всего имеет дело. Сразу реагирует ответными командами мышцам и рецепторам для проверки своей «гипотезы». По результатам этой проверки отвергает гипотезу и ищет добавочной информации, или же, удостоверившись, что гипотеза верна, организует поступающие ощущения в образ соответствующего реального предмета. Таким образом,

, восприятие функционирует как «саморегулирующийся процесс поиска и переработки информации, детерминированный задачами живой системы, обладающий механизмом обратной связи и подстраивающийся к особенностям исследуемого объекта». (В.П. Зинченко).

Чем быстрее протекают эти процессы, чем меньшим количеством ориентиров обходится мозг, чтобы верно угадать и отобразить реальность, тем быстрее может организм правильно реагировать на окружающий мир, тем больше у него шансов на выигрыш в жестокой игре, которая именуется борьбой за существование.

Теперь нам понятно, почему такую важную роль в переработке сенсорной информации играет использование ее избыточности. Мозг нетерпелив, потому что

его подгоняет стремительно меняющийся мир. Использование избыточности информации — главное оружие в борьбе мозга за быстродействие. Ведь избыточность информации означает возможность по ее «кусочку» угадать все остальное. Это позволяет резко сокращать количество информации, которую нужно переработать, чтобы принять правильное решение. Умному и намека достаточно! Чем умнее, т.е. чем выше организован мозг, тем меньше намеков нужно ему, чтобы правильно воспроизвести и отразить важные черты реальности.

Главный способ, которым мозг обеспечивает такую избыточность текущей информации — это накопление опыта и формирование «про запас» все более общих эталонов и моделей важных для индивида свойств реальности.

Мы уже видели, как сенсорные эталоны и перцептивные модели сокращают количество сенсорной информации, требующей переработки. Достаточно уловить несколько опознавательных признаков вещи, как мозг все остальное о ней уже «знает». Именно поэтому, по-видимому, мозг выделяет в качестве эталонов наиболее простые и закономерные конфигурации (круг, квадрат, треугольник и т.д.). Поскольку они закономерны, можно уже по небольшому кусочку предсказать, какова вся фигура.

На более высоком уровне эта избыточность обеспечивается осмысленностью восприятия. Достаточно по нескольким признакам угадать, что за вещь перед нами, как большинство ее свойств можно с высокой вероятностью предсказать, т.е. угадать. Именно этим объясняется тот факт, что знакомые вещи воспринимаются намного быстрее, чем незнакомые, «бессмысленные». Пример этого мы видим в чтении, где «фигуры» букв и даже целых слов угадываются буквально «с ходу». Полное восприятие бессмысленного сборища тех же элементов, из каких состоит, например, написанное слово или число, требует в несколько раз больше времени.

Это свойство восприятия, его «торопливость», его предвосхищающий характер доказывается многими наблюдениями и опытами. Оно проявляется, в частности, в том, что мы просто не замечаем того, чего не Понимаем, а также остаемся буквально слепы ко многим несущественным деталям и особенностям того, что видим. И обратно, мы зачастую вписываем в воспринимаемые объекты то, что от них ожидаем, видим их не такими, как они есть, а такими, как им полагается быть согласно нашему опыту и моделям реальности. Самый элементарный пример этого то, как мы не замечаем ошибок в написанном тексте. Восприятие видит слово таким, как оно должно быть, а не как действительно написано.

Нетрудно заметить, что изложенная гипотеза подмечает многие важные стороны механизмов восприятия. Они очень далеки от наивной теории «картинок», передаваемых в мозг. Восприятие оказывается не пассивным отпечатком, а активным процессом, в ходе которого формируются и используются чувственные структурные модели объектов, соответствующие задачам поведения. Этот процесс возникает во взаимодействии организма со средой. Он обеспечивает регулирование поведения в соответствии с объективными свойствами реальности. Он включает в себя и специальную внешнюю активность организма — перцептивные реакции, действия, поведение; и внутреннюю активность: сравнение, отбор, оценку, предвидение, организацию и т.д.

Но есть в изложенной теории и существенный дефект. Восприятия сводятся ею только к автоматическому перцептивному поведению и переработке сенсорной информации мозгом на основе индивидуального опыта организма. Возможно, что это верно или почти верно для животных. Но для человека отличительной чертой его активности является не простое приспособление к среде, а активное преобразование среды — сознательная продуктивная деятельность, направляемая общественными целями и осуществляемая способами, которые выработаны обществом.

Соответственно, и перцептивное поведение принимает у человека форму перцептивной деятельности. Перцептивные реакции приобретают у него характер сознательных целенаправленных перцептивных действий (наблюдения, опознавания, исследования, сопоставления и т.д.). Наконец, сенсорные эталоны и перцептивные модели отражают у человека результаты общественного опыта. Они классифицируют действительность в категориях общественного опыта, ориентируют и регулируют деятельность человека в соответствии с человеческими способами воздействия на мир, человеческими целями и ценностями. Такими категориями, организующими человеческое восприятие, становятся перцептивные эталоны качества, количества, размера, формы, веса, цвета, упругости и т.д., выработанные опытом человечества и закрепляемые словом. Эту решающую особенность перцептивных процессов у человека выявила и подчеркнула советская психология, выдвинув новую теорию восприятия как перцептивной деятельности.

Откуда же берутся сами сенсорные эталоны и перцептивные модели?

На этот вопрос в психологии тоже предлагаются разные ответы. Гештальтисты считают, что такие сенсорные эталоны основных свойств и структур реальности являются врожденными. Они, так сказать, «встроены» в мозг. Вернее, мозг так устроен, что автоматически организует поток ощущений в структуры, соответствующие свойствам реальности. Той же точки зрения придерживается Гибсон.

Целый ряд факторов как будто подкрепляют эту точку зрения. К ним относятся, например, оптико-геометрические иллюзии. Некоторые из таких иллюзий показаны на рисунках 25—28. Фактически одинаковые отрезки (круги, фигуры) воспринимаются на них как неодинаковые. Исследования показывают, что эти иллюзии возникают у всех людей, независимо от возраста, вида культуры, характера опыта и обучения. Они сохраняются и тогда, когда человек знает, что его восприятие не соответствует действительности. Они не устраняются никакими проверками или обучением. С помощью метода условных рефлексов установлено, что эти иллюзии имеют место и у животных. Единственным объяснением всех этих фактов может быть только то, что в указанных иллюзиях проявляются врожденные особенности строения и работы анализаторов. О том же свидетельствуют, по-видимому, факты врожденного узнавания животными некоторых жизненно важных для них объектов. Например, паническая реакция едва вылупившихся цыплят на движущийся контур хищной птицы; новорожденных обезьян — на чучело змеи и т.п.

Рис. 27

Прямые микроэлектродные исследования тоже подтверждают, как мы видели, что от сетчатки до третичных зрительных полей на всех ступенях идет не просто передача, а переработка чувственной информации, происходят автоматический анализ и выделение некоторых структурных черт ощущений. В частности, у человека были обнаружены среди зрительных нейронов специальные детекторы прямых, кривизны, наклонов отрезков, движения и т.д. Как работает один из таких нейронов — детектор прямых углов? Чем ближе положение отрезка к вертикали, тем сильнее возбуждается этот нейрон.

Максимум возбуждения возникает при вертикальном положении отрезка. Аналогично работают и детекторы других метрических или топологических свойств изображения. Таким образом, происходят автоматическое выявление и регистрация этих свойств изображения.

Исследования советских физиологов обнаружили, что информация об основных категориях перцептивных свойств объекта — его форме, размере и окраске тоже автоматически разносится по разным каналам и, по-видимому, поступает в различные сенсорные поля. Польский физиолог Конорский утверждает, что на разные категории перцептивных объектов реагируют различные участки зрительных полей в височных и теменных областях коры. То же относится и к слуховым, тактильным и другим восприятиям.

Косвенным доказательством этого могут служить некоторые дан-ные психопатологии. Например, встречаются больные с так называемой словесной глухотой. Такие люди свободно распознают любые звуки, кроме речевых. Вместо речи они слышат какое-то смутное бормотание. По-видимому, такое явление можно объяснить только тем, что построение речевых образов возникает в каких-то специальных особых зонах коры.

Однако ясно, что врожденные эталоны и модели могут иметься у мозга лишь для таких свойств и объектов реальности, с которыми организм сталкивается в течение многих тысячелетий, необходимых для формирования наследуемых мозговых структур. Но ведь человек сталкивается в жизни с множеством сложных объектов, которые не встречались в опыте его далеких (да и недавних) предков, например, автомобилями, вертолетами, телевизорами, машинами и т.п. Общественная практика непрерывно создает огромное количество совершенно новых вещей. И все-таки человек их легко узнает и верно воспринимает. Значит, у человека имеются для них соответствующие перцептивные модели. Для них у мозга явно не может быть врожденных структур. Следовательно, соответствующие нервные структуры и перцептивные модели приобретаются на основе опыта, путем научения.

То же относится и к таким коренным феноменам как, например, константность восприятия. Мы видели, что правильное восприятие размера (и удаленности) предметов часто основывается на знании типичных «истинных» размеров соответствующих предметов. А для многих вещей такое «знание», т.е. эталоны константности, тоже формируется только из опыта. Это ярко иллюстрируется наблюдениями Тернбалла над племенем пигмеев в Африке. Вот некоторые из этих наблюдений, как их излагает Конорский: «Молодой и смышленый проводник Тернбалла был из племени, обитавшего в джунглях. Очутившись впервые в жизни на открытой местности, куда его доставили на автомобиле, и увидев издалека стадо буйволов, он спросил: «Как называются эти насекомые?» Когда же ему сказали, что это буйволы, он наотрез отказался поверить и решил, что его просто разыгрывают. Автомобиль подъезжал ближе, размеры животных на его глазах увеличились; решив, что это не иначе, как колдовство, он крайне испугался.

Исследования советских психологов экспериментально доказали, что сенсорные эталоны перцептивных свойств, действительно, могут формироваться путем научения (А.В. Запорожец, JT.A. Венгер, З.М. Богуслов-ская, А.Г. Рузская, Т.К. Мухина и др.), показали, что дошкольники научаются константному и верному восприятию геометрических форм только в результате определенной ориентировочно-исследовательской деятельности над разнообразными образцами этих фигур. То же самое было доказано JI.A. Венгером относительно восприятия цвета детьми, а Т.К. Мухиной относительно формирования у детей восприятия музыкальных тонов.

Наконец, исследования советских психологов показали главное — что эти перцептивные эталоны не являются случайными продуктами личного опыта человека.

Они являются продуктами общественной практики человечества. Они «внедряются» в мозг ребенка через обучение, общение со взрослыми и прежде всего с помощью речи (слова есть только для таких свойств, которые значимы в общественной практике).

В общем, по-видимому, противоречие между гипотезой врожденных и гипотезой приобретаемых перцептивных структур является мнимым. Как физиологические, так и психологические исследования последних десятилетий показывают, что переработка сенсорных данных в восприятия является многоступенчатым процессом. Она начинается уже в рецепторах (on- и off- нейроны, процессы адаптации и аккомодации и др.). Она продолжается в первичных сенсорных полях, где выделяются элементарные перцептивные признаки на основе врожденных сенсорных эталонов. Следующей ступенью служат вторичные сенсорные поля (в затылочной и теменной области), где по этим признакам определяются элементарные целостные структуры реальности на основе перцептивных моделей, в основном, по-видимому, тоже врожденных. (Это подтверждается, в частности, тем, что слепорожденные, после операции, вернувшей им зрение, сразу воспринимают в зрительном поле определенные фигуры, хотя не могут еще отождествить их с определенными вещами.) Наконец, третичные, четвертичные и другие сенсорные поля высших порядков, тесно связанные с ассоциативными гностическими (в височной и лобной областях) полями. Здесь, по-видимому, формируются путем научения сенсорные эталоны и перцептивные модели сложных образов.

Следует отметить, что путь «снизу-вверх» всегда замыкается в мозгу путем «сверху-вниз», т.е. обратной эфферентацией. С ее помощью высшие эталоны и модели, отражающие опыт общества и личный опыт индивида, организуют работу низших перцептивных областей в соответствии с задачами и содержанием деятельности человека.

Формирование предметного, структурного, атрибутивного и целостного отражения реальности, т.е. восприятия, путем работы всех этих механизмов и представляет собой перцептивный процесс. Он включает, как мы видели, следующие звенья и операции: раздражения рецепторов — извлечение из них сенсорной информации — выделение определенных ее признаков — сличе-

449

15 Зак. 2143 ние их с имеющимися эталонами — выбор наиболее вероятного эталонного образа — настройку рецепторов и исследовательские действия по проверке соответствия предполагаемому эталону — сравнение изменений ощущения, возникающих в результате этих действий, с предсказаниями эталона — при рассогласовании поиск дополнительной информации и новые выборы, при согласовании — принятие решения и организация чувственных данных в структуру соответствующей модели.

Сам перцептивный процесс является, как мы видели, многоступенчатым. Это означает, что формирование образа проходит определенные фазы по мере накопления информации об объекте. На каждой фазе актуализируется некоторая система эталонов, из которых осуществляется выбор, т.е. имеют место все перечисленные выше звенья.

Так, например, советский психолог Б.Ф. Ломов показал, что процесс формирования зрительного образа проходит четыре основные фазы.

«На первой фазе в перцептивном образе отражаются положение фигуры в поле зрения относительно основных координат пространства, ее общие размеры и пропорции, а также основной цветовой тон.

На второй фазе имеет место отражение наиболее резких перепадов контура фигуры, а также ее основных (наиболее крупных) деталей; здесь происходит уточнение цветовых характеристик фигуры.

На третьей фазе происходит различение мелких деталей фигуры и уточнение выявленных ранее признаков».

На четвертой фазе завершается формирование адекватного образа и осуществляется его проверка.

Степень полноты перцептивного образа на каждой фазе определяется различительными возможностями (разрешающей способностью) анализатора в данных условиях.

Доказательство такой стадийности восприятия дают эксперименты на восприятие незнакомых объектов, например, при разной их удаленности (изменяется разрешающая способность анализаторов) или сокращением времени демонстрации (обрывается развертывание процесса). В обоих случаях наблюдаются именно описанные результаты. Например, у самых удаленных объектов воспринимаются лишь их положение, общий размер, пропорции и цветовой тон. При приближении начинают восприниматься контур и крупные детали. Еще ближе — воспринимаются уже и мелкие детали и т.д.

Разные фазы перцептивного процесса проявляются в различных формах восприятия. К ним относятся: обнаружение, узнавание (опознание), различение (распознавание), отображение, осмысливание. Тахистоскопи-ческие эксперименты, которые мы описывали ранее, свидетельствуют о том, что эти формы восприятия, по-видимому, соответствуют различным уровням перцептивной деятельности и зависят от количества сенсорной информации, полученной от объекта. Действительно, мы видели, что обнаружение возникает при более коротких экспозициях, чем узнавание, узнавание — при более коротких, чем различение и т.д. Вместе с тем, они тесно переплетены. Например, попытки осмысливания сопровождают любую форму восприятия у человека. В свою очередь, каждый следующий уровень включает предыдущие (например, в различение входит и узнавание и т.п.).

Мы видели также, что любые формы восприятия осуществляются с помощью специальной перцептивной деятельности. Эта перцептивная деятельность складывается из системы перцептивных действий.

Именно с помощью этих перцептивных действий осуществляется сбор разнообразной чувственной информации о предмете, необходимой для построения образа, соответствующего объективным свойствам предмета и задачам деятельности. К таким перцептивным действиям относятся, в частности, рассмотрение объекта в разных аспектах, обследование его контуров и различных участков, центрирование и фиксация наиболее информативных и значимых участков, включение в сбор информации различных рецепторов и кинестезических ощущений и др.

Откуда же берутся, как возникают сами перцептивные операции и перцептивные действия?

Исследования советских психологов показали, что эти действия возникают из предметной деятельности, которой должно руководить восприятие. Сначала вся сенсорная информация поступает как «побочный продукт» при хватании, перемещениях младенца и т.д. Здесь образуются первые связи между кинестезическими ощущениями и зрительными (слуховыми, тактильными), т.н. «предэталоны», дающие информацию об объективных свойствах вещей (их удаленности, форме и т.д.). Следующий этап — предметные операции «наложения», «примеривания», «проб», которые дают как бы шкалу сравнения предмета с предметом по определенным объективным свойствам (размеру, совпадению контура и т.п.). Далее возникает продуктивная деятельность (рисование, лепка, изготовление, сборка, разборка и т.п.). В ней предметные действия сопоставляются уже с представлением, образом в голове (Л.А. Венгер).

Вторая ступень, которую мы тоже видели, это — замена предметных практических действий перцептивными. Теперь уже выделяется особый вид деятельности, направленной специально на получение чувственной информации о предмете. Соответственно, складывается новая система эталонов, связывающая объективные свойства вещей с определенными сенсорными результатами их перцептивного обследования.

Сначала такие перцептивные действия только воспроизводят соответствующие предметные действия. Например, вместо ощупывания рукой, контуры предмета обводят глазом. Затем, по мере формирования соответствующих сенсорных эталонов, двигательная часть перцептивных действий все более свертывается, сокращается. У мозга появляются эталоны укрупненных целостных признаков, которые отражают не отдельные свойства предметов, а отличительные структурные признаки определенных категорий вещей. Мозг поднимается от запоминания свойств отдельных элементов вещи к запоминанию свойств структуры вещи в целом. Вместо опознания предмета путем постепенного обследования и перебора его признаков, возникает как бы мгновенное опознание вещи по одному целостному признаку — ее структуре.

На этом этапе внешняя моторная деятельность как бы исчезает. Возникает ложное впечатление, что «картинка» предмета прямо передается в мозг. Но это не так. Тщательные исследования восприятия изображений, неподвижных относительно сетчатюг (В.А. Зинченко), показали, что и здесь имеют обследующие действия, фиксации на значимых, наиболее информативных участках изображения и т.д. Только эти действия происходят в своеобразной форме «движения внимания» по объекту.

Иными словами, на рассматриваемом этапе перцептивные действия интериоризуются, превращаются в идеальные, психические действия.

Здесь как будто возникает противоречие. Мы ведь видели, что «опредмечивание» и «объективация» чувственного образа осуществляются с помощью кинесте-зических эталонов. А в данном случае как будто нет никаких движений. Откуда же берется мышечная обратная афферентация, нужная для переработки чувственных данных в перцептивный образ?

Исследования восприятия стабилизированных изображений и коротких тахистоскопических демонстраций обнаружили удивительную вещь. Оказалось, что различные формы глазодвигательных движений возникают и в этих случаях. Но появляются они не во время восприятия, а после исчезновения объекта из поля зрения. Что же обследует глаз в этом случае, когда перед ним уже ничего нет? По-видимому, здесь происходит обследование изображения, поступившего в мозг. Глаз как бы смотрит внутрь, заглядывает в мозг и снимает из него запечатленную в нем сенсорную информацию.

Такие движения получили наименование викарных перцептивных действий (В.А. Зинченко). Возможно, что в этих викарных действиях мы имеем тот способ, с помощью которого материализуются в движениях эталонные образы, хранимые мозгом, т.е. двигательный код перцептивных моделей. Если это так, то в викарных действиях мы имеем механизм обратной афферентации рецепторов, тот механизм, с помощью которого в данные органы чувств вписываются «знания» мозга, тот механизм, с помощью которого происходит организация поступающих ощущений в рамках известных категорий вещей, а также очистка сенсорной информации от помех и искажений.

ЛЕКЦИЯ XVII

Переработка информации на ступени восприятий.

Сенсо-моторный интеллект. Его структуры и развитие

В прошлой лекции мы узнали, что представляют собой восприятия и как происходит отражение с их помощью внешнего мира. При этом мы рассматривали перцептивные процессы как бы изнутри, интересовались их собственной структурой и результатами.

Теперь взглянем на те же процессы с другой точки зрения, так сказать, извне. Зададимся вопросом, как влияет появление этого нового способа отражения реальности на всю структуру психической деятельности человека и его поведения.

Мы уже видели, что чувственный образ, рисуемый восприятием, очень далек от той мозаики возбуждений, которую дают органы чувств. Этот образ в форме чувственных переживаний кодирует определенные объективные свойства и отношения реального мира.

Как же происходит этот прорыв к объективным структурам и отношениям самих вещей сквозь случайные переливчатые сочетания цветных пятен, звучаний, прикосновений, запахов, которые обрушивают на мозг наши органы ощущений?

Мы уже видели, что на уровне перцептивного отражения это достигается при помощи специальных сенсорных эталонов и перцептивных моделей, которые закрепляют в мозге общие типовые структуры и отношения реальности. Так, например, мы установили, что мозг, по-видимому, располагает какими-то схемами и эталонными признаками возможных расположений вещей в пространстве вокруг нас. Мы установили, что мозг имеет какие-то обобщенные модели некоторых основных форм, встречающихся у вещей (прямая, кривая, круг, прямоугольник и т.д.) и располагает какими-то эталонными признаками этих фигур. Далее, мы видели, что в мозге хранятся схемы и эталоны некоторых общих типов возможных свойств (отношений) вещей, а также модели типовых отношений (структур) этих свойств в отдельных классах вещей (яблоки, дома и т.п.). Наконец, мозг располагает, по-видимому, какими-то схемами типовых возможных отношений вещей и явлений во времени (последовательность, совместность, причинность и т.д.).

«Прорыв к реальности» достигается тем, что мозг сопоставляет поступающие чувственные данные с этими, закрепленными в нем, знаниями об объективных свойствах и структурах вещей. По каким-то эталонным признакам этих чувственных данных мозг относит их к той или иной категории реальных отношений. Таким образом, он обнаруживает у вещей-стимулов соответствующие объективные свойства, располагает их в пространстве, «организует» их «фигуру», отделяет их, классифицирует и опознает.

Знаменитый швейцарский психолог Пиаже назвал этот процесс ассимиляцией (т.е. уподоблением, усвоением). Мозг осваивает реальность, включая поступающие от нее сигналы в подходящие схемы (модели) реальности, которыми располагает.

Ясно, что появление у мозга таких схем, моделей и эталонов реальности не может не изменить существенным образом всю структуру мозговых связей и психической деятельности.

Например, нетрудно увидеть, что ощущение красного цвета, как сигнал разевать рот, и то же самое ощущение как знак определенных свойств поверхности вещи — это совсем разные вещи. Они различаются по значению; в первом случае оно является чисто биологическим, во втором — познавательным. Они отличаются по степени общности. Цвет как сигнал для разевания рта имеет значение только в определенной ситуации — голода и кормления птенца. Цвет как знак свойства поверхности имеет значение в любых ситуациях, где индивид сталкивается с окрашенными вещами. Наконец, то же самое ощущение цвета отличается и по широте системы связей, в которую он входит. Цвет-сигнал входит лишь в систему связей пища-кормление. Цвет-знак входит во множество систем связей, отображающих возможные структуры и отношения вещей (ведь самые разные вещи могут иметь цвет).

Описанная структура связей настолько отличается от тех, с какими мы встречались на рефлекторном уровне отражения, что ей присваивается особое название. Совокупность обобщенных взаимосвязанных схем, которые отражают возможные отношения реальности, моделей, которые отражают возможные структуры предметов, эталонов, которые отражают опознавательные признаки этих структур и отношений, называют интеллектом.

Интеллект, в отличие от рефлекса, представляет собой нервно-психическое закрепление не только организации действий индивида по отношению к внешнему миру, но и самой организации этого внешнего мира, в котором действует индивид. Таким образом, интеллект — это отражение общих структур и отношений реальности в структурах нервных связей, а значит и структурах психической деятельности.

Поэтому интеллект выступает как своего рода организатор информации, поступающей из внешнего мира, как решетка отношений, в которую укладывается и упорядочивается опыт индивида. Он представляет модели, в рамках которых предвосхищаются ожидаемые свойства и изменения реальности. А это позволяет заранее подготовиться к ним, определить целесообразные ответные действия.

Нетрудно заметить, что с физиологической точки зрения это совпадет с понятием опережающей афферентации, которая управляет действиями и с которой сопоставляются результаты действия.

Мы видели, что элементы такого отражения наблюдаются уже у животных в форме реакций на отношения. И они-то лежат в основе интеллектуального поведения животных. У человека отражение мира в категориях его объективных свойств и структур становится господствующей формой психической деятельности. Поэтому интеллектуальная регуляция познавательной и практической деятельности оказывается одной из решающих отличительных психологических черт человека.

Это в корне изменяет всю структуру отражательной деятельности психики у человека. Она уже не может сводиться к установлению прямых связей между чувственными сигналами и ответными реакциями организма. Между сигналами от органов чувств и ответным поведением вклинивается «истолкование» этих сигналов в терминах обобщенных схем и моделей реальности, которыми располагает мозг. Иными словами, вклинивается внутренняя деятельность мозга по расшифровке чувственных сигналов и соотнесению со «знаниями» о реальности, которыми уже обладает мозг.

Посредством этой деятельности психика выходит за рамки текущих субъективных частных данных органов чувств к объективным общим свойствам и структурам вещей и явлений. Мозг как бы обнаруживает, о каких «известных ему» свойствах, отношениях и типах вещей сообщают органы чувств.

Такая внутренняя деятельность психики, посредством которой мозг обнаруживает общие объективные отношения и структуры вещей и использует их для целесообразной регуляции действий, называется, как мы уже знаем, мышлением. Мышление позволяет как бы выйти за пределы данного в непосредственном чувственном опыте к смыслу, т.е. объективным свойствам и связям вещей, которые порождают этот опыт.

Но откуда узнает мозг об объективных свойствах мира? Откуда он узнает, например, что вещи находятся в пространстве? Откуда узнает он о типичных фигурах, которые встречаются у вещей, о свойствах, которые они обычно имеют и т.д.?

В предыдущей лекции мы уже видели, что мозг «узнает» обо всем этом из действий, которые индивид совершает над вещами, из результатов этих действий. Прорыв в объективную реальность происходит через деятельность. Узнать, что в действительности представляет собой вещь, означает прежде всего узнать, что происходит при определенных действиях с нею. Знать свойства вещи означает заранее предвосхищать, что произойдет в результате определенных действий над нею, усвоить, как с нею надо действовать для определенных целей.

Так, например, умение определить расположение вещи в пространстве означает знание, в каком направлении надо двигаться к ней, как долго надо добираться до нее, чтобы ее достать и т.п.

Таким образом, объективные свойства вещей закрепляются прежде всего в схемах действий над ними, необходимых для определенных целей при определенных ситуациях. Например, чтобы обнаружить вещь, надо направить на нее взор. Чтобы определить истинную форму вещи, надо ощупать ее. Чтобы достать вещь, надо дотянуться до нее и т.д. Схемы действий, необходимых для этих целей, отражают соответствующие объективные свойства вещей: их независимое от нас существование, их фигуру, расположение в пространстве и т.д.

В какой же форме хранятся мозгом эти схемы? Чтобы ответить на этот вопрос, напомним, что любое действие порождает в нервной системе два ряда параллельных сигналов. С одной стороны, это — внутренние кинестезические, моторные переживания, которые сообщают о деятельности мышц. С другой стороны, это — внешние ощущения, которые сообщают об ответных воздействиях вещей на организм. Например, когда мы разглядываем вещь, то в мозг поступают, с одной стороны, сигналы о движениях взора по вещи. С другой — поступают зрительные ощущения изменения светлот и цвета, возникающие при этих движениях взора по вещи.

Значит, схемы, которые отражают отношения между вещью и действиями над ней, имеют форму связей между определенными структурами собственных движений организма и структурами поступающих при этом ответных внешних ощущений. Иначе говоря, эти схемы выступают как системы связанных (координированных) сенсорных и моторных структур. Подобные системы связей так и называют сенсомоторными.

Таким образом, на рассматриваемом уровне, объективные свойства и отношения вещей отражаются мозгом в форме системы сенсомоторных схем. Так, например, тигр вряд ли понимает, что такое пространство и конфигурация. Но объективное расположение и фигура жертвы отражаются его мозгом в форме непосредственной связи между зрительным восприятием косули и сокращениями мышц, которые нужны, чтобы допрыгнуть до нее и вцепиться ей в загривок, т.е. в виде определенной сенсомоторной схемы.

Мы знаем уже, что закрепленная мозгом система психических схем, моделей и эталонов, которые организуют информацию из внешнего мира, называется интеллектом. Поскольку на рассматриваемом уровне эти схемы носят сенсомоторный характер, мы имеем право говорить здесь о сенсомоторном интеллекте.

В предыдущих лекциях мы видели, что восприятие может правильно руководить действиями, потому что оно верно отражает определенные объективные свойства вещей. Так, например, когда хоккеист сходу забивает шайбу в ворота, он не занимается размышлениями о расстоянии до ворот, о своей скорости, о величине и направлении импульса движения, который следует придать шайбе. Он просто видит расстояние до ворот и положение шайбы и «чувствует», какой удар следует нанести, чтобы она залетела в ворота. Всю необходимую информацию о положении объектов в пространстве ему выдает восприятие. А информация о действиях, нужных, чтобы шайба влетела в ворота, закреплена в сен-сомоторных схемах, которые выработались у него во время тренировок. Дело выглядит так, как будто его мышцы «знают», как надо сработать в этой ситуации.

Такое положение достигается тем, что восприятие само представляет собой активный процесс — психическую деятельность. Она подводит возникающие сочетания зрительных и двигательных ощущений под определенные общие схемы и модели реальности, закрепленные в сенсомоторном интеллекте (ассимиляция). И обратно — руководствуется этими схемами и моделями, чтобы достичь определенного чувственного результата (аккомодация).

Таким образом, восприятие и управляемые им действия приобретают интеллектуальный характер. Они основываются на выявлении и использовании общих объективных отношений и структур реальности для целей деятельности.

Но подобное обнаружение и использование общих объективных отношений и структур реальности, осуществляемые посредством внутренней деятельности психики, есть, как мы знаем, мышление.

Однако, в рассматриваемом случае, это — особый вид мышления. Отношения, которые оно использует, закреплены не в представлениях или понятиях, а в сенсомоторных схемах. Оно реализуется не в словах и рассуждениях, а прямо в восприятиях и поведении. Не в том, что думает и говорит человек, а в том, как он «видит» окружающий мир и как реагирует на это «зрелище». Мышление это ускользает от сознания и самонаблюдения. Мы можем сознавать лишь конечные его итоги — определенное восприятие человеком действительности, и наблюдать лишь его конечные результаты — как бы автоматическое правильное приспособление действий человека к свойствам окружающих вещей.

Такой вид мышления называют практическим мышлением, или иначе, предметно-действенным мышлением.

Именно благодаря ему мы, без всяких видимых размышлений и обдумываний, не натыкаемся на стены, ориентируемся в уличном движении, грамматически правильно говорим, ходим, едим, берем и ставим предметы и, вообще весьма целесообразно ведем себя в обыденных жизненных ситуациях.

Отсюда видно, что рассматриваемый вид мышления имеет место не только у обезьян, но и у взрослых вполне разумных людей. В некоторых видах деятельности такое практическое мышление играет весьма заметную роль. Примером могут служить управление автомашиной, печатание на пишущей машинке, игра на музыкальных инструментах, танцы, многие виды спорта и т.д. Во всех этих случаях огромное значение имеет мгновенное восприятие существенных черт ситуации и прямое регулирование действий этим восприятием (яркий пример: реакции боксера на действия противника). Здесь как бы «думают» глаз (ухо) и мышцы (руки). Недаром говорят об «умных руках» и «наметанном глазе» мастера своего дела. Хотя в действительности, конечно, «умен» все-таки мозг. Просто он прямо передает свои знания и решения глазу и руке, минуя сознание. Это и есть невидимая (т.е. несознаваемая) работа сенсомоторных схем, организующих деятельность восприятия и мышц на основе всего прошлого опыта человека.

Нетрудно заметить, что в таких случаях мы часто говорим о навыках (например, письма, чтения, ходьбы, вождения машины и т.д.) Но навык — это обозначение внешних особенностей поведения. Практическое (предметно-действенное) мышление — обозначение той психической деятельности, которая развертывается за кулисами и проявляется в навыке.

Итак, практическое мышление играет важную роль в психической деятельности и регуляции поведения любого человека. Но у взрослых, нормально развитых людей оно всегда входит в состав более высоких уровней отражательной и регуляторной деятельности психики. Поэтому его функционирование сильно замаскировано и перестроено психическими процессами более высоких уровней — воображением, логическим мышлением и т.д. Чтобы исследовать сенсомоторное мышление, надо обратиться к случаям, где оно выступает в более или менее «чистом» виде. Такой случай имеет место, во-первых, тогда, когда организм еще не обладает более высокими формами интеллекта и мышления.

Прежде всего это относится, по-видимому, к высшим животным. О том, что у них существуют определенные формы мышления и что-то вроде интеллекта, говорят многие наблюдения. О некоторых из этих наблюдений мы уже рассказывали в главе «Интеллектуальное поведение». Приведем еще несколько примеров того удивительного впечатления разумности, которое возникает при наблюдении некоторых видов поведения высших животных.

Французский исследователь Арман Дениз рассказывает о своих шимпанзе следующее: «Кетти... обожала ковыряться в замках. Со временем Кетти выросла в такого специалиста по побегам, что на ночь ее приходилось сажать на цепь в отдельную клетку под замок. Но даже и при таких предосторожностях ей не раз удавалось отпирать замки и удирать.

Искусство открывать замки достаточно распространено среди шимпанзе. Как только обезьяны приобретут сноровку, проблема их содержания под замком резко осложняется. Шимпанзе обычно находят или отламывают кусок проволоки, сгибают его, а затем начинают трудиться над замком. Рано или поздно пружина щелкает, замок открывается, и они убегают.

Иные шимпанзе, позанимавшись немного замком, внезапно теряют терпение, зашвыривают проволоку куда-нибудь подальше и начинают кататься на спине, рвать на себе волосы и визжали от злости. Не пройдет и минуты, они успокаиваются, снова берут кусок проволоки и снова принимаются терпеливо ковыряться в замке.

Кетти никогда не позволяла себе впадать в столь безрассудную ярость. Она методично и деловито изучала замок, сгибала проволоку и пробовала поворачивать ее на все лады, пока, наконец, не слышалось желанное щелкание раскрывающегося замка. И нам приходилось тщательно следить за тем, чтобы ничего похожего на кусок проволоки, или, скажем, заколку не было поблизости от Кетти, которая демонстрировала высочайшую изобретательность в попытках раздобыть побочный материал для отмыкания замков».

Любопытно и еще одно наблюдение Дениз. Он пишет, что «окончательно убедился в ошибочности распространенного мнения о том, что шимпанзе обучается всяким штукам, старательно подражая действиям человека. Пытаться научить ее чему-нибудь методом многократного показа было совершенно бесполезным занятием.

Обезьяне становилось скучно, только и всего... Но она, по-видимому, обладала высокоразвитой интуицией, позволявшей ей самостоятельно доискиваться до сути вещей. Как-то я дал ей кувшин с водой и мыло. Я знал, что Кетти никогда прежде не видела, как обращаются с этими предметами, и не имела никакого представления об умывании. Но уже через полчаса обезьяна усердно терла свою физиономию, мыла свои стулья и стол так, словно помешалась на чистоте.

Таким же был и Босс. Я ничему не смог научить его. Но получив от меня молоток, гвозди и деревянный чурбак, он скоро сообразил, как использовать все это. Правда, вначале он упорно приставлял гвозди шляпкой к чурбаку. Но когда, однажды, молоток соскользнул и стукнул Босса по пальцу, он затем неизменно обращался с гвоздями так, как полагается».

В лекции об «Интеллектуальном поведении» мы уже говорили о том, что означают такие факты. Они свидетельствуют, что психика животного способна отражать объективные связи внешнего мира. Например, при латентном пространственном научении у крысы явно отражается в психике пространственная структура лабиринта, который она пробегала. Об этом свидетельствует, в частности, то, что крыса способна «узнавать» эту структуру при увеличении лабиринта вдвое, при замене его зеркальным, когда лабиринт надо проплывать и т.д. Аналогично, когда обезьяна использовала палку, чтобы подтянуть к себе плод, она демонстрировала способность «усматривать», «схватывать» объективные физические отношения, существующие между палкой и бананом в пространстве. Здесь психика животного отчетливо осуществляет познавательную функцию, т.е. функцию обнаружения и отражения объективных связей действительности, реальных отношений между вещами.

Мы уже видели в лекции об «Интеллектуальном поведении», что такая способность отражать отношения реальности позволяет животному решать сразу многие новые задачи без предварительных поисков проб и ошибок. Так, например, при использовании палки для доставания плода обезьяна опирается на известную уже ей связь, а именно, на связь типа «рука — промежуточный предмет (удлинитель) — объект потребности». Эта связь очень часто встречается в жизни обезьяны при подтягивании к себе ветвей с плодами. При решении задачи «палка — плод» используется то же самое отношение, только между другими предметами. Отсюда видно, что при интеллектуальном поведении психика животного выполняет не только функцию познавательную, но и функцию обобщения. Эти два признака — отражение объективных связей окружающего мира и обобщение этих связей (т.е. перенос их на новые предметы и ситуации) составляют отличительные признаки интеллектуального поведения. Сам же процесс обнаружения, отражения и использования объективных связей действительности для решения новых задач называют мышлением.

Яркий пример такого выявления и переноса связей приводит тот же Дениз: «... идея, как я думаю, была навеяна методом, применявшимся для утренней уборки клеток, в которых обезьяны спали. Мы вдохновляли шимпанзе на очистку клеток тем, что награждали их бананами, когда весь мусор из клетки был выброшен. Этот стимул действовал великолепно. Достаточно было пройтись утром вдоль клеток со связкой бананов в руках, как шимпанзе принимались за уборку, энергично выкидывая все, что не являлось неотъемлемой принадлежностью их жилищ. А если и случалось какая-нибудь заминка, то достаточно было сказать: «вон там грязь, Фифи убери!» — и Фифи заканчивала уборку, получив за это честно заработанный банан. Видимо, эта процедура вручения бананов за оказанные услуги и спровоцировала Кетти на товарообменные операции... Однажды утром... я увидел, что обезьяна протягивает к толпе банан, который я дал ей рано утром. При этом она настойчиво показывала на кусок проволоки, лежащий перед клеткой. Некоторое время никто не мог понять, что обезьяне нужно. Потом один из посетителей догадался и кончиком зонта пододвинул желанный кусок проволоки. Кетти схватила добычу, а затем повернулась спиной к благодетелю и принялась уплетать банан.

Когда банан был съеден, Кетти взялась за проволоку и замок. Один конец своей цепочки она свернула на земле в кольцо, а сверху положила проволоку. Затем она сгребла в руку несколько звеньев цепочки и, действуя ими, как молотком, начала колотить по проволоке. Наконец, проволока была согнута под прямым углом. После этого обезьяне потребовалось ровно 12 минут, чтобы отомкнуть замок на своем ошейнике».

Итак, уже в этих формах поведения высших животных мы имеем проявление мышления. Однако, осуществляемое им отражение, обобщение и использование связей реальности носит еще очень ограниченный характер.

В чем заключаются эти ограничения? Во-первых, животное способно схватывать и использовать только те связи, которые оно обнаружило в собственном практическом двигательном опыте. Так, например, обезьяна способна сходу без проб и ошибок решить задачу подтягивания плода палкой только в том случае, если она до этого не менее трех суток имела возможность манипулировать с палками, играть с ними, исследовать их свойства. То же самое отмечает в своем рассказе Дениз. Все его попытки научить обезьян новым способам решения задач через показ и, так сказать, объяснение оказались бесплодны. «Я как-то попробовал, — пишет он, — научить Кетти убирать свое имущество в небольшой шкафчик, стоявший в клетке. На это был потрачен целый день. Я показывал ей снова и снова, что и как она должна делать. Но, даже несмотря на вознаграждения, она не проявляла ни малейшего интереса к моим стараниям». И это при исключительно развитом у обезьян инстинкте подражания!

Но та же самая Кетти, как мы видели, оказывалась исключительно способной, когда дело шло об использовании связей, обнаруженных ею непосредственно в собственном практическом опыте. Например, мы видели, как находчиво она использовала обнаруженную в опыте связь «надо выкинуть что-нибудь из клетки, а взамен можно получить то, что нужно».

Вторая особенность рассматриваемого вида мышления заключается в том, что оно ограничивается лишь координацией восприятий и движений. Действия животного представляют собой собой реакцию только на непосредственно воспринимаемую ситуацию. Они управляются только теми свойствами и, связями вещей, которые животное воспринимает в данный момент. Это, так сказать, решение задачи, основанное на «усмотрении» в буквальном смысле слова. Так, например, мы видели, что обезьяны используют предметы для доставания или опоры для подтягивания до предметов лишь тогда, когда они одновременно находятся в поле зрения. По той же причине животные способны обнаруживать и использовать лишь внешние, воспринимаемые связи предметов в пространстве и времени. Такие, например, как доставание одним предметом другого, залезание, дотягивание, сходство и различие вещей, последовательность предметов во времени и т.п. Но животные не способны обнаружить объективные связи и отношения, которые непосредственно недоступны восприятию, как, например, связи причины и следствия, цели и средства, рода и вида, и т.п., то есть связи логические, функциональные и т.д.

Третья особенность рассматриваемого нами типа мышления заключается в том, что оно направлено лишь на практическое удовлетворение определенной потребности, а не на познание окружающего мира, как таковое. Так, все самые находчивые открытия шимпанзе, вплоть до товарообменных операций и открывания замков, служат для животных лишь средством удовлетворения потребности в свободе, в пище и т.д. Познание окружающего мира не выступает здесь еще как самостоятельная цель, как особое звено деятельности психики.

Отсюда вытекает и следующая — четвертая — особенность рассматриваемого мышления. Оно реализуется лишь в двигательной форме, протекает только на реальном материале и определяется ближайшей ситуацией.

Отсюда явственно видно, что рассматриваемый вид мышления отражает свойства и связи окружающего мира очень своеобразно. Оно делает это через действия, а не через слова, понятия или хотя бы образы.

Связи и зависимости вещей, их свойства устанавливаются им только в пределах непосредственно данной ситуации. Мышление ограничивается полем восприятия и совершается в поле действия. Точнее, оно совпадает с действием и представляет собой мышление действием.

Любопытно, что похожие черты мы наблюдаем в некоторых примитивных языках. Например, у эскимосов «снег, который падает», и «снег, который лежит», обозначаются разными словами и, по-видимому, воспринимаются как разные вещи, потому что они по-разному действуют.

Здесь мы подходим еще к одной области, где, по-видимому, в принципе может наблюдаться и исследоваться в достаточно выраженном виде сенсомоторное мышление. Это — область интеллекта, мышления и деятельности древнейших первобытных предков человека.

Если для животных необходимо доказывать, что они имеют что-то вроде мышления и интеллекта, то для первобытных людей, по-видимому, этого не требуется. Достаточно хотя бы рассмотреть некоторые из орудий, которые они изготовляли и использовали. Уже в далекой глубине времен наши отдаленные предки, которые еще не располагали, по-видимому, ни речью, ни понятиями, демонстрируют способность к изготовлению такого рода орудий. Например, питекантроп, который стоял еще на полпути между обезьяной и человеком, уже осуществлял простейшую отделку камней, костей, дерева путем их дробления и раскалывания. Даже самые простейшие из этих орудий, относящиеся к так называемой культуре галек, требовали для своего изготовления пяти-шести операций, производимых под контролем зрения, точного управления движениями и довольно четкой их координации.

Синантропы умели уже изготовлять ручные рубила, кремниевые отщепы с режущими краями, остроконечники, скребла, проколки и сверла. Каждое из этих орудий позволяло осуществлять разнообразные функции и решать множество различных трудовых задач. Например, ручное рубило имело острый конец, приспособленный для рубки, пробивания и прокалывания. Оно имело широкий обух, который можно было использовать для дробления и разбивания предметов. Наконец, у него имелось острое ребро, которое можно было применять для скобления. Таким образом, ручное рубило позволяло рубить деревца, разрубать древесину, разбивать кости, добывать из-под земли, из дупла, из подземных нор и гнезд плоды, мелких животных и т.д.

Напомним, что всем этим располагали уже питекантропы, т.е. предки человека, у которых еще вряд ли имелась речь, и уж во всяком случае отсутствовало понятийное мышление. Как же они справлялись тогда со сложными интеллектуальными задачами, которые требовалось решить для изготовления и применения такого рода орудий? Убедительнее всего предположение, что они достигали этого способом, сходным с тем, какой мы видели у высших животных. А именно, с помощью сенсомоторного интеллекта и практического мышления.

О том, что это так, свидетельствуют остатки первобытных способов осмысливания мира, следы которых сохранились в языке, особенно в языке народов, стоящих на первобытных ступенях развития. В языках у таких народов обычно отсутствует еще категория абстрактного числа. Предметы, которые надо сосчитать, мыслятся всегда в конкретной практической ситуации. Например, медведей можно считать лишь до шести, так как «ни одному человеку не доводилось убить большее число медведей». А вот коров можно считать до шестидесяти. Но не больше. Потому что «не бывает, чтобы один человек владел большим числом коров». Как видим, здесь язык сохранил еще следы тех времен, когда мышление осуществлялось только в единстве с практическим действием. Когда мышление, как выражается К. Маркс, было «непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык реальной жизни».

По-видимому, именно здесь кроются корни магических танцев первобытных времен и более поздних религиозных ритуалов. Все они, в конечном счете, представляют собою отображение, выражение определенных идей, определенных связей действительности при помощи и через действия.

Так, например, охотничий танец первобытного племени воспроизводит действия, совершаемые племенем во время охоты. Так праздничный танец земледельца воплощает различные сельскохозяйственные операции. Так ритуальные танцы первобытных времен изображают, воплощают поведение, повадки различных животных, которые играют важную роль в жизни этого племени (как источники пищи, как рабочая сила, как главная опасность и т.д.). Возможно, что когда-то все эти танцы и ритуальные действия были или имели весьма практический характер и были жизненно необходимыми. Они служили средством для передачи другим людям соответствующих действий, соответствующих знаний, соответствующего отношения к действительности. Через эти действия члены племени, участники орды практически осваивали соответствующие свойства действительности. Через эти действия они приобретали первое понимание действительности.

Так, например, на стадии, когда еще не было языка, единственным способом передачи другим людям сведений о повадках определенной птицы или животного, по-видимому, было изобразить собственными движениями типичное поведение этого животного. Точно также единственным способом передачи приемов охоты на это животное или приемов изготовления и использования определенных орудий было продемонстрировать соответствующие действия, заставить других людей повторить эти действия, подражать им.

И действительно, известный исследователь первобытных народов JT. Леви-Брюль обнаружил у некоторых наиболее отсталых австралийских племен древнейшие формы общения при помощи движений, которые «воспроизводят либо позы и положения, либо привычные движения существ, четвероногих, птиц, рыб и т.д., либо движения, применяющиеся для их ловли, для использования или изготовления какого-нибудь предмета и т.д. Например, для обозначения дикобраза, его своеобразного способа рыть землю и отбрасывать ее в сторону, его колючек, его манеры поднимать свои небольшие уши применяются движения рук, точно описывающие эти движения. Для обозначения воды... показывают, как пьет туземец, лакая воду, набранную в горсть. Для обозначения ожерелья рукам придают такое положение, как будто они обнимают шею и замыкаются сзади. Оружие до мелочности описывается жестами, подобными тем движениям, которые проделываются, когда им пользуются.

Пережитки этого способа мышления и коммуникации дошли и до сегодняшнего дня во многих религиозных ритуалах. Так, например, в христианской религии имеется так называемое таинство причащения. Оно заключается в том, что верующие съедают подаваемую им священником булочку и выпивают вино, над которыми произнесена соответствующая молитва. Считается, что при этом они едят тело бога и пьют его кровь. Как видим, и здесь в этом ритуале, уходящем своими корнями в глубокую древность, определенная абстрактная идея — соединения с богом — выражается в практических действиях (поедание бога, выпивание его крови).

О том, что таким практическим способом, через восприятие и действие, могут быть освоены многие отношения действительности, используемые для решения довольно сложных задач, свидетельствует то, что еще в средние века овладение ремеслами и мастерством во многом шло подобным образом. Оно осуществлялось через ученичество, подражание, практическое выполнение определенных действий, шло путем ознакомления со свойствами вещей и способами употребления орудий и материалов, так сказать, на своей шкуре. В большинстве случаев мастер не только не испытывал желания что-либо объяснить подмастерьям и ученикам, но просто сам не знал, почему и как он достигает тех или иных практических результатов. Ум и понимание своего дела, ремесла в полном смысле этого слова заключены были у него в руках, в мускулах, в профессиональном взгляде.

Впрочем, как все это происходит у животных и у первобытных народов, дело довольно темное, и мы можем строить здесь лишь более или менее обоснованные догадки. Но рядом с нами есть существо, которое чрезвычайно близко стоит к высшему животному и первобытным людям. Это — младенец в период до появления у него речи. Его поведение, с одной стороны, демонстрирует определенный интеллект и бесспорную способность к решению определенных задач мыслительного типа. Так, например, к году ребенок уже свободно справляется с разнообразными задачами на использование орудий для подтягивания предметов и приближения их. Он свободно решает многие задачи пространственного характера на отыскание предметов и т.д.

Но вместе с тем, его мышление обнаруживает все те признаки, которые позволяют говорить о преобладании у младенцев только сенсомоторного интеллекта. В частности, в течение первых нескольких месяцев младенец реагирует лишь на объекты, находящиеся в поле его зрения. Стоит спрятать или закрыть игрушку или какую-нибудь вещь, заинтересовавшую ребенка, как он моментально перестает на нее обращать внимание, т.е. ведет себя так, как будто бы вещь для него исчезла, перестала существовать. Аналогично, в первые месяцы младенец оказывается способен использовать только те действия над вещью, которые уже имелись в его опыте, на которые он ранее случайно наткнулся. Например, если младенец случайно ударил рукой по погремушке и она зазвенела, то он делает затем то же самое со всеми предметами, которые попались ему под руку. Короче говоря, мышление младенца в первые несколько месяцев его жизни явно ограничивается конкретной ситуацией. Оно заключается в реагировании на воспринимаемую ситуацию и осуществляется на основе двигательного опыта и в форме определенных двигательных действий.

Все это позволяет предполагать, что до возникновения речи у младенца тоже имеет место по преимуществу только практическое (предметно-действенное) мышление. Если это так, то мы имеем рядом с нами замечательный объект, на котором можно тщательно пронаблюдать и проследить основные закономерности предметно-действенного мышления и главные стадии формирования сенсомоторного интеллекта. Важнейшие работы в этом направлении принадлежат известному швейцарскому психологу, имя которого вы уже знаете — Жану Пиаже.

Пиаже установил, что в основе формирования сен-сомоторного интеллекта лежит форма поведения, которую он назвал циркулярной реакцией.

Что это такое? С примерами таких реакций мы встречались уже в прошлых лекциях. Напомним один из них. У крысы выработан условный рефлекс: когда она нажимает лапой на педаль, то из кормушки выскакивает таблетка сухого мяса — корм. После того как рефлекс закреплен, эксперимент видоизменяют. Теперь, когда крыса нажимает первый раз на педаль, из кормушки ничего не выпадает. Если бы действия крысы развертывались по схеме условно-рефлекторной дуги, то на этом все должно было бы закончиться. Сигнала принят, реакция сработала, подкрепление не последовало. Но в действительности все происходит по-другому. Крыса еще и еще раз нажимает на педаль, пока из кормушки, наконец, не выпадает желанная мясная таблетка. Здесь реакция явно управляется не только сигналом, но и ожидаемым результатом действия. И пока этот результат не наступит, действие повторяется снова и снова.

Нетрудно заметить, что речь идет о явлении, с которым мы уже встречались и которое обозначается понятием обратной афферентации. Действие животного, его реакция выступают здесь как средство вызвать некоторые потребные состояния организма, как способ добиться определенного результата, нужного животному. Именно этот ожидаемый результат и становится контролем действия, контролем его эффективности. Он же, этот результат, выступает как пусковой стимул, т.е. как цель действия. В мозгу крысы как бы складывается нечто вроде схемы: «если ощущаешь голод и видишь педаль, то, чтобы насытиться, надо нажать на эту педаль» (или же, если педали не видно, то поискать ее).

Фактически, конечно, крыса не осуществляет таких рассуждений и даже не сознает всей этой логики своего поведения. Просто у нее в мозгу имеются связи между определенными потребностями, определенными восприятиями и определенными движениями. Такая система связей, отражающих соответствующие связи вещей, действий и потребностей организма и представляет собой сенсомоторную схему.

Аналогичный тип реакций наблюдается и у младенца уже в очень раннем возрасте. Например, в четвертой лекции мы рассматривали, как возникает у младенца привычка сосать палец. Сначала в процессе хаотических движений, когда он все что попало тянет в рот, младенец однажды случайно засовывает в рот палец и начинает его сосать. Это вызывает у него приятное ощущение. Затем, чтобы снова вызвать это ощущение, младенец уже специально тянет палец в рот и начинает его сосать. Здесь мы видим тот же механизм: действие и его результат вместе с ситуацией образуют единую целостную схему.

Такое поведение Пиаже и назвал «круговой реакцией», так как здесь ребенок многократно повторяет то же самое случайно найденное действие, чтобы снова и снова получать нужный ему результат.

Нетрудно заметить, что круговая реакция в понимании Пиаже это то же самое, что рефлекторное кольцо, о котором мы говорили в начале этих лекций. На рассматриваемой стадии развития ребенка эта схема носит еще чисто эгоцентрический характер. Действие имеет целью вызвать определенные приятные переживания. Его схема ограничивается лишь собственным телом ребенка и получаемыми от него ощущениями. Такого типа поведение Пиаже назвал «первичными круговыми реакциями».

Между третьим и шестым месяцем, вместе с развивающимися координациями зрения и хватания, у младенца появляется новый тип круговых реакций. Это — реакции, которые направлены уже на внешние предметы, а не на свое тело.

Вот пример такой реакции. Младенец лежит в колыбельке. Перед ним на шнуре повешены погремушки. Конец шнура свободен и висит так, что ребенок может его достать. Младенец хватает шнур и, дергая его, начинает раскачивать все устройство. Погремушки звенят, что, естественно, доставляют ребенку удовольствие. Разумеется, младенец еще не разбирается в пространственных и причинных связях, которые привели к этому результату. Все произошло совершенно случайно. Но возникший результат приятен. И ребенок снова отыскивает шнур и снова дергает его. И так несколько раз. С помощью этого повторения ребенок как бы пытается удержать интересное для него изменение среды, случайно вызванное его поведением.

Вот еще примеры такой вторичной круговой реакции, приводимые Пиаже: «На третьем месяце (29 день) Лоран схватил впервые увиденный им нож для разрезания бумаги; мгновение он на него смотрел, а затем стал раскачивать, держа его в правой руке. В ходе этих движений предмет случайно прошелся по прутьям колыбели. Тогда Лоран стал энергично махать рукой и, очевидно, пытался воспроизвести услышанный им звук, но не понимал, что для этого нужно прикоснуться ножом к прутьям, и потому прикосновения получались у него лишь случайно.

На третий день четвертого месяца Лоран делает те же реакции, но при этом смотрит на предмет в тех случаях, когда он прикасается к прутьям колыбели. То же происходит и на пятый день, но здесь уже отмечается небольшой прогресс в отношении систематичности. Наконец, на шестой день четвертого месяца движения становятся преднамеренными; как только предмет оказывается у ребенка в руке, он обязательно проводит им по прутьям колыбели. Потом он делает это и с помощью кукол и погремушек».

Не надо думать, что ребенок в этих случаях различает цель и средства, владеет понятиями объекта и пространства, причины и следствия и т.д. Это означало бы приписывать его интеллекту слишком многое. А это так же опасно при объяснении поведения младенца, как и при истолковании наблюдений над животными. Поведение ребенка показывает лишь, что у него образовались определенные схемы действий для получения определенного результата. Эти схемы переносятся на новые ситуации, когда ребенок пытается получить в них тот же результат.

Так, например, в одном из опытов ребенок, овладевший схемой «дерни шнур — раздастся шум», был поставлен перед новой ситуацией. Он видел какое-то движение в двух-трех метрах от себя и слышал какой-то звук. Когда они прекращались, младенец начинал искать и тянуть тот же самый шнур «как бы для того, чтобы продолжить на расстоянии прерванное зрелище». Здесь мы явственно видим перенос схемы на новые ситуации, т.е. начало обобщения.

С 8—10 месяцев у ребенка возникают уже случаи двухфазного поведения. В частности, в это время ребенок, чтобы схватить предмет, расположенный за щитом, который закрывает его, сначала отодвинет этот щит, а затем уже достигнет цели. Здесь мы видим уже координацию и сочетание нескольких схем. На первом этапе это — схема схватывания или отталкивания. На второй фазе — схема хватания, притягивания.

При встрече с новыми предметами ребенок последовательно испытывает имеющиеся у него схемы действия: дергать их, схватывать, ударять, встряхивать, тереть и т.д. Эти схемы как бы играют для него роль сенсомоторных понятий. Ребенок как бы стремится понять новый объект через его употребление, через наблюдение того, что случится, если совершить над объектом те или иные действия. Мир вещей как бы подразделяется для него на классы, отличаемые по этим результатам действий над ними. Например, погремушка выступает как образец вещей, которые «потрясешь и услышишь шум», подвеска, как пример вещей, «которую нажмешь — и увидишь, как они двигаются» и т.д. (Между прочим, Пиаже отмечает, что и мы, взрослые, когда сталкиваемся с совершенно неизвестным механизмом или предметом, прибегает к таким же вторичным круговым реакциям. Мы толкаем тут, тянем там, повторяя только те действия, непредвиденный результат которых оказался для нас интересным.)

Следующий уровень круговых реакций, третичные круговые реакции, формируется после десяти месяцев. На этом этапе главным в поведении ребенка становится активное исследование окружающего мира, энергичный поиск информации. Новизна становится интересной сама по себе. Она превращается в искомый результат, которого пытается достичь ребенок своими действиями. Поэтому круговые реакции начинают носить характер активного экспериментирования, в которое все время вводятся различные вариации. С предметом обращаются каждый раз по-новому, чтобы получить от него какую-нибудь новую информацию или новые результаты. Так, например, открыв траекторию падения предмета, ребенок начинает его многократно кидать, но каждый раз старается бросить его разными способами или из разных исходных точек. В ходе таких разнообразных попыток, намеренно изменяя действия, ребенок натыкается на новые формы поведения, на новые эффективные схемы обращения с вещами. К ним, в частности, относятся такие схемы, осваиваемые в этот период, как притянуть к себе цель, использовав подставку, на которой она расположена, или бечевку, составляющую ее продолжение, или даже палку, применяемую в качестве орудия. После того как эти схемы освоены, ребенок быстро и безошибочно решает соответствующие двухфазные задачи. Например, когда не может дотянуться до предмета, тянет к себе ковер, на котором он находится, или протягивает к предмету другой предмет, чтобы его достать и т.д.

Однако, на этой стадии все еще применяются только уже имеющиеся, готовые схемы для готовой ситуации. Сами эти схемы действия найдены случайно в процессе практического экспериментирования. Они лишь переносятся на новые предметы.

Последняя стадия, завершающий этап формирования сенсомоторного интеллекта наступает тогда, когда решения отыскиваются уже не путем практической деятельности, а путем внутренней деятельности психики, с помощью внутреннего экспериментирования, с помощью внутренних проб по применению и сочетанию тех схем, которыми уже располагает ребенок. Отыскание новых способов действия и новых решений происходит в этом случае на основе внутренней координации, сочетания и перестройки имеющихся схем в соответствии со стоящей задачей.

Здесь мы имеем уже подлинное мышление, так как решение отыскивается путем внутренней переработки поступающей информации о задачах. Однако, не следует отождествлять эту переработку с той, которую производит взрослый в уме при обдумывании, размышлении, поиске решения. По-видимому, ребенок не только ограничен в этом возрасте сенсомоторными схемами организации реальности, но и сама переработка информации проходит в форме внутреннего воспроизведения соответствующих действий и движений. Очень интересный пример этого приводит тот же Пиаже: «Я кладу Цепочку в коробку и оставляю щель всего в три мм. Понятно, что Люсьен не знает о закрывании и открывании коробки и не видел, как я подготавливаю эксперимент. Она обладает только двумя предшествующими схемами: переворачивания сосуда с целью освободить его от содержимого и засовывания пальчика в щель, чтобы захватить и вытащить цепочку. Конечно, сначала она пробует применить последний способ: засовывает пальчик внутрь и щупает там, чтобы достать до цепочки, но терпит неудачу. Наступает пауза, в течение которой Люсьен обнаруживает очень любопытную реакцию... Люсьен подражает действию открывания коробки. Она смотрит на щель, затем несколько раз подряд открывает и закрывает рот, сначала слегка, а потом открывает его все шире и шире. Очевидно, Люсьен поняла, что ниже щели имеется полость и ей хочется ее открыть. Таким образом, ее попытки представить себе ситуацию выражаются, так сказать, практическими средствами; вследствие невозможности продумать ситуацию словесно или представить ее себе во всех отчетливых зрительных образах она использует простые двигательные показатели, как «знаки или символы». Вскоре после этой фазы пластического размышления Люсьен решительно вставляет пальчик в щель и, вместо того, чтобы попытаться, как прежде, достать цепочку, тянет коробку так, чтобы отверстие увеличилось. Ей это удается, и она берет цепочку».

Отсюда видно, что информация об отношениях реальности, которой располагает малыш, закодирована еще в двигательной форме. И внутреннее экспериментирование, и связывание, и переработка информации тоже осуществляются в двигательной форме — в виде явных движений или невидимых сенсорно-тонических воспроизведений этих движений. Иными словами, здесь имеет место нечто вроде моторного образа отношений реальности. Следы этого способа мышления еще долго будут проявляться в поведении ребенка. Они будут обнаруживать себя в подражании предмету, включении его в игру, отождествлении себя в действии с предметом и т.д. Так, например, чтобы почувствовать себя самолетом, малыш должен бежать, гудеть, раскинуть руки, как крылья. Само понимание еще долго будет реализовываться через действия, характеризующие предмет. (Например, что такое пушка — «бух, бух» и т.д.) И так будет вплоть до начальных классов, где умственные операции, такие как, например, счет, вначале будут схватываться и осваиваться только двигательно через перемещение палочек, загибание пальцев и т.д.

Какие же соотношения реальности отражаются и закрепляются интеллектом ребенка с помощью таких сенсомоторных схем? Исследования показывают, что сюда относятся отражение и фиксация основных коренных отношений окружающей реальности: объектов, пространства, времени, причинности и пр.

Для примера рассмотрим формирование схемы объекта. Наблюдения показывают, что на стадии чисто условно-рефлекторной и сигнальной психики (до 2—3 месяцев) для ребенка еще не существует различения себя от объекта. Однако на стадии, когда ребенок следит взором за движением предмета, т.е. на стадии вторичных круговых реакций, уже обнаруживается некоторый учет независимости существования объекта от желаний и организма ребенка. Эта зависимость объекта отображается в перцептивно-моторных предвосхищениях и ожиданиях. Такое предвосхищение последующего положения движущегося объекта уже моторно выражает отношение к нему как к существующему вне организма, как к самостоятельному предмету.

Однако, пока такое отношение связано только с непосредственным предыдущим восприятием, с его экстраполяцией. Это видно, например, из следующего наблюдения. Когда мы закрываем ребенку, следящему за движущимся предметом, лицо платком, то он сбрасывает этот платок, срывает его с лица. То есть, здесь уже имеется реакция, которая показывает, что предмет воспринимается как находящийся вовне. Но если мы закрываем платком предмет, то ребенок перестает следить за ним. Он не делает никаких попыток поднять платок. Иными словами, реагирует так, как будто предмет для него исчез, «растворился в воздухе».

На стадии третичных круговых реакций ребенок уже ищет предмет, который закрыли платком или экраном. Однако, сначала он ищет этот предмет там, где он обычно находился. Например, если куклу прятали несколько раз под подушкой и ребенок ее там находил, то затем, когда куклу спрячут на глазах у ребенка под матрацем, он все равно сначала пытается искать ее под подушкой. Иными словами, хотя поиск спрятанного предмета означает, что уже ребенок относится к предмету, как сохраняющемуся и тогда, когда его не видит, все-таки существование предмета еще тесно связано для ребенка с той ситуацией, в которой предмет встречался. Только после 10-го месяца ребенок начинает уверенно и быстро решать обходные задачи (например, если вещь уходит за ширму, он подходит к другому концу ширмы, ожидая, когда предмет оттуда появится и т.п.).

Итак, формирование «понимания» вещей как чего-то вне нас, чего-то не зависящего от восприятия, сохраняющегося и тогда, когда мы их не видим, на этой стадии уже имеет место. Здесь еще у ребенка нет слов, нет понятий для отображения этого коренного свойства реальных предметов. Соответствующая схема сохранения вещей опирается поэтому только на восприятие и движение. Но тем не менее, она, эта схема, уже выходит за пределы непосредственно воспринимаемого. Действительно, ведь то, что объект существует и тогда, когда мы на него не смотрим, когда мы его не видим, когда он заслонен от нас, эта информация в самом восприятии предмета, в ощущениях, получаемых от него, не дана. Схема объекта, схема сохранения и независимого существования вещи отражает данные, полученные из опыта, из деятельности, которые свидетельствуют, что предметы сохраняются и тогда, когда мы перестаем их видеть. Эта схема, после того как она сложилась, накладывается на все наши восприятия и все наши действия. Она заставляет видеть мир, как мир вещей, существующих вне нас, и действовать по отношению к воспринимаемым вещам, как к независящим от нас и сохраняющихся помимо нас.

Для чего нужна эта схема и почему она складывается? Потому что она позволяет предвосхищать отношения вещей (ведь она соответствует их действительным свойствам) и позволяет строить поведение в соответствии с этими действительными свойствами вещей.

Исследования показывают, что примерно такое же развитие проходят и схемы пространства, схемы времени, схемы причинности и т.д.

Эти исследования показывают, что развитие указанных схем идет параллельно с развитием восприятия и с развитием действия. В частности, развитие восприятия проходит следующие основные этапы: видение — слежение — узнавание — перцептивное обследование — перцептивное предвосхищение. Они соединяются с. развитием действий от хаотической активности — к хватанию — затем к манипулированию — затем к отыскиванию вещей — наконец, экспериментированию над их свойствами. На каждом из перечисленных этапов сочетание перцептивных и практических действий позволяют обнаружить все новые, все более глубокие отношения реального мира. Эти отношения закрепляются в сенсомоторных схемах. В этих схемах содержатся действенные отображения классов вещей и отношений реальности, с которыми сталкивается ребенок. Схемы верно отображают соответствующие классы объектов и отношений реальности и поэтому позволяют предвосхищать события реальности и правильно на них реагировать. Когда соответствующие схемы сложились, вся поступающая сенсорная информация укладывается в них и организуется ими. С этой точки зрения, сенсо-моторные схемы составляют своего рода практический эквивалент понятий и категорий.

Но следует помнить, что на рассматриваемой стадии фактически эти схемы еще не похожи ни на понятия, ни на образы. Это — только схемы поведения. Так, например, в прошлой лекции мы видели, что константность восприятия достигается путем сложных трансформаций сенсорных данных, поступающих с сетчатки. Эти преобразования осуществляются благодаря схемам пространства, времени, причинности, объекта и атрибута, которые сформировались в действиях. Но это вовсе не означает, что ребенок способен представить и понять те группы трансформаций, при помощи которых достигается константность восприятия.

Эти трансформации встроены в психику как цепи и сети автоматически действующих рефлекторных и афферентных связей. Эти цепи сложились в ходе деятельности и отражают свойства действительности, обнаруженные с помощью деятельности. В частности, например, доказано, что в первые месяцы у ребенка не существует константности восприятия величины и формы. Все эти константы восприятия формируются только по мере возникновения у ребенка соответствующих общих сенсомоторных схем реальности, которые организуют затем поступающую сенсорную информацию.

Они поэтому автоматически приспособляют и восприятие и движение к свойствам реальности. Но этим их действие и ограничивается. Оно сводится к прямой координации последовательно возникающих восприятий и ответных движений. Проще говоря, сенсомоторный интеллект уже отражает коренные общие свойства реальности: ее существование в форме предметов, в рамках пространства и времени, на основе причинной связи и т.д. Но он отражает эти свойства реальности только в форме сенсомоторных предвосхищений, т.е. в форме опережающих реакций. Или скажем то же самое по-другому. Схемы сенсомоторного интеллекта отражают некоторые общие свойства нашего мира. Но проявляется этот интеллект лишь практически — в том, что поведение и восприятие приспособляются к тому, каким должен быть мир в соответствии с этими схемами.

Между прочим, вот это свойство интеллекта — что он выходит за рамки непосредственно ощущаемого, что он организует восприятие мира по определенным готовым схемам в определенные структуры — это свойство доставляло немало хлопот философам и психологам. Например, крупнейший немецкий философ Иммануил Кант посвятил один из своих главных трудов доказательству того, что форма предметности, протяженности, структурности и т.д. придается нашим восприятиям психикой, что в самих ощущениях, получаемых от внешнего мира, нет таких свойств.

В этом, как мы видели, Кант был прав. Прав он был и тогда, когда утверждал, что, значит, схемы этих свойств хранятся в мозгу и что организация чувственного опыта в рамках таких свойств есть деятельность чистого разума (по-латински — интеллекта).

Но вот дальше он совершил свою главную ошибку. Он рассуждал так. Раз интеллектуальные схемы действительности существуют в мозге заранее и накладываются на ощущения, значит эти схемы принадлежат самому мозгу. Значит, они существуют до чувственного опыта. Значит, они являются свойствами нашего «духа», нашего разума, который упорядочивает по своим законам случайный хаос ощущений. А отсюда вытекало, что предметность, протяженность в пространстве, длительность во времени, связь причины и следствия и т.д. — все это не свойства самого реального мира, а лишь способы восприятия (апперцепции) его нашим разумом. Каков же этот реальный мир в действительности, мы не знаем и никогда не узнаем. Этому препятствует сама природа нашего разума.

Не следует недооценивать силу и убедительность доводов Канта. От них нельзя просто отмахнуться, заявив, что это «бред собачий». Нельзя — потому что Кант опирается на многие действительные факты и свойства нашего восприятия. Почти два столетия тому назад, задолго до появления научной психологии, он именно силой «чистого разума» предвосхитил и сформулировал эти факты и свойства интеллектуального отражения действительности.

Поэтому, когда через столетие научная психология подтвердила их, многими психологами это было воспринято как подтверждение и кантовской философии непознаваемости мира. Отсюда огромное влияние кантианства на буржуазную психологию вплоть до наших дней.

В чем же ошибка Иммануила Канта? Она в том, что он считал единственным источником информации об окружающем мире наши «внешние» ощущения от него, данные «созерцания». Но мы давно уже убедились, что это не так! Главный источник информации об объективных свойствах реальности — это действие. Оно обнаруживает истинные свойства вещей. Оно придает смысл и значение ощущениям, которые мы получаем от вещей. Оно формирует в мозгу обобщенные схемы объективных свойств реальности.

В этом-то все дело. Схемы, которые мозг налагает на поступающие ощущения, не есть свойства самого мозга. Они не даны разуму заранее самой его природой. Эти схемы суть отражения свойств реальности. Они даны субъекту его практическим опытом. Такое обобщенное отражение объективных свойств реальности, обнаруженных практическим опытом, и есть сам разум, сам интеллект.

Ошибка Канта и всех идущих за ним идеалистических направлений психологии была в отрыве психической деятельности человека от его практической деятельности, его мыслей — от дела, его глаза — от руки. Впрочем, сам Кант об этом, кажется, догадывался. Во всяком случае, он высказал однажды очень важную мысль — что противоречия, неразрешимые в рамках чистого разума, успешно разрешаются в сфере практического разума. Но его более мелкие и односторонние последователи как в философии, так и в психологии, забыли эту мысль. А скорее, просто не поняли. Вместе со всем самым прогрессивным и верным в предшествующей истории человеческой мысли, ее включила в себя, раскрыла и обосновала марксистская наука, в том числе, марксистская психология.

Подведем краткие итоги. Выход за пределы непосредственных данных ощущений осуществляется на первых порах психикой с помощью предметно-действенно-го (практического) мышления. Это мышление еще ограничено непосредственно данной ситуацией и реализуется лишь в ответных действиях на нее. Однако оно уже выходит за пределы непосредственных ощущений и прямого реагирования на них. Сенсорная информация, даваемая ощущениями, организуется теперь в восприятия. Она истолковывается в соответствии с общими свойствами реальности, которые закреплены в схемах сенсомоторного интеллекта. Эти общие свойства реальности обнаруживаются практически, с помощью действий. Закрепившись в сенсомоторных схемах, они в дальнейшем управляют действиями индивида и выражаются в его действиях, приспособляя их к свойствам реальности.

«Действие как бы несет мышление на проникающем в объективную действительность острие своем. Если Павлов изображает сознание как светящуюся точку, перемещающуюся по коре головного мозга, то в этой связи можно было бы говорить о мышлении, как о светящемся поле, передвигающемся на острие действия и расширяющемся по мере проникновения его в мир. Поэтому первоначально развивается именно это мышление в действии» (С.Л. Рубинштейн).

Таким образом, и восприятие мира и ответное практическое поведение опосредствуются, определяются благодаря сенсомоторному интеллекту и мышлению всем предшествующим практическим опытом субъекта. Индивид действует в соответствии с тем, как он видит мир. А видит он мир в соответствии с тем, что знает о нем по своему опыту. На сенсомоторном уровне этот опыт включается прямо в структуру восприятия, в «видение» мира субъектом. Оно осуществляется автоматически — непосредственно через организацию сенсорной информации в восприятиях, и реализуется прямо — в схемах ответных действий. Можно сказать, что идеализация (психическое отражение) реализуется на этом уровне психической деятельности в коде восприятий, а объективация (практическое воплощение) реализуется в коде действий. Иначе говоря:

а) отражение и фиксирование «знаний» о свойствах реальности, получаемых через практический опыт, происходит в форме соответствующей организации ощущений и восприятий;

б) использование этого опыта для решения практических задач, воплощение этих знаний о свойствах реальности осуществляется через соответствующую организацию действий и поведения.

Проследив на ребенке ступени формирования сен-сомоторного интеллекта и предметно-действенного мышления, мы увидели, что в принципе все начинается с включения звена обратной афферентации. Чтобы не запутаться в абстракциях, проследим, как происходит здесь развитие психической деятельности, на каком-нибудь простом примере.

Так, мы видели, что формирование сосательного навыка происходит сначала на основе случайного попадания пальчика ребенка в рот. Эта схема «доставки в рот» соединяется затем благодаря подкреплению (приятному ощущению) с рефлекторной схемой хватания.

В таком виде («хватай-тащи-суй в рот-соси») схема становится применимой не только к пальцам, но и к другим предметам окружающего мира. Однако, в отличие от пальца, ожидаемый результат эта схема дает применительно не ко всем предметам. С одними она обеспечивает успех, с другими нет. Происходит это, в частности, потому, что до одних предметов можно дотянуться, а до других нельзя. Могут быть, конечно, и другие причины. Например, предмет близок, но закреплен, тяжел, не является твердым (например, вода), не является вообще отдельным предметом (например, пятно на стене, рисунок в книге) и т.д. Но мы остановимся на одном случае: вещь слишком далека.

Итак, теперь весь мир распадается для младенца на Две категории вещей. С одними (близкими) схема «хватай-тащи-соси» дает ожидаемый результат. С другими (удаленными) не дает его.

Чтобы успешно применять схему, младенцу надо научиться различать эти две категории вещей. В дело вступают механизмы сенсорной дифференцировки (см. лекцию 4). И вот, среди ощущений, которые получаются от вещи, начинают выделяться сенсорные признаки, которые сообщают о том, достижима ли вещь для хватания или нет. Иначе говоря, в ощущениях от любой вещи начинают выделяться сенсорные признаки, сообщающие о ее удаленности (например, размер, перспективное сокращение, заслонение другими предметами и т.д.). Каждая вещь начинает восприниматься в терминах ее удаленности в пространстве. Это значит, что сложилась сенсомоторная схема пространства, и она управляет восприятием мира, а через него — действиями (хватать или не хватать).

Зафиксированные в этой схеме чувственные признаки удаленности обнаружены через действия. После этого все переворачивается и уже, наоборот, обнаружение этих чувственных признаков у вещи запускает в отношении ее определенные действия. Практическое действие и чувственное отражение, движение и ощущение идут, так сказать, рука об руку, друг другом управляя и друг в друге отражаясь. Сенсомоторная схема выступает поэтому не как соединение сенсорного отражения и моторного действия, а как переход ощущений в реакции, реакций — в действие, действий — в восприятие, восприятий в ответную деятельность и т.д.

Этот кольцевой принцип перехода объективного в субъективное, и обратно, субъективного — в объективное, перехода внешнего предметного действия во внутреннее отражение обнаруженных свойств предметов, и обратно, зафиксированных мозгом свойств реальности — в текущую структуру поведения организма составляет главную тайну психической деятельности, главный способ формирования психикой объективных отражений действительности, главное средство формирования мозгом все более высоких уровней психической деятельности. Изображение змеи, кусающей свой хвост, не только древний, но и гениальный символ мудрости природы. Ее девиз, ее знамя, ее душа — кольцевые процессы, в которых следствие становится причиной, а причина — следствием, в которых управляющее становится управляемым, а бывшее управляемое обретает власть управлять, в которых объективное становится субъективным, а субъективное — объективным, в которых действие рождает мысль, а мысль рождает новые невиданные творческие действия.

Поэтому не будем относиться к предметно-действенному мышлению пренебрежительно. Не будем его третировать как низшую, «животную» форму мышления. И у взрослых все начинается с него. Чтобы понять мир, надо сначала его увидеть, надо в пестром потоке поступающей чувственной информации обнаружить предметы, пространственные отношения, отношения во времени, объективные свойства вещей и т.д. «От живого созерцания, к абстрактному мышлению и от него к практике» — таков гениально сформулированный В.И. Лениным путь всякого познания реальности. А оно — исходное «живое созерцание» есть как раз продукт предметно-действенного мышления. Ведь именно предметно-действенное мышление организует, как мы видели, хаотический поток ощущений, поступающих извне (и изнутри), в упорядоченное восприятие действительности такой, какой мы ее видим. Скромное, незаметное, невидимое, оно неустанно работает, давая нам тот «очевидный» мир, который затем уже исследуют другие формы познания, горделиво присвоившие себе наименование высших.

р»а«»

Вторая ступень образного отражения. Виды представлений. Свойства и структура представлений.

Сущность и функции представлений. Смысл и семиотические отношения. Имитация и чувственное моделирование. Формирование представлений

Итак, в предыдущих лекциях мы рассмотрели перцептивный уровень отражательной деятельности психики и отвечающие ему структуры переработки информации (сенсомоторный интеллект). Выражаясь в восприятии и практически-действенном мышлении, они обеспечивают более глубокое познание объективной реальности и более высокую ступень организации поведения, чем сигнальное отражение. В частности, они обеспечивают адаптирующееся поведение, т.е. гибкое приспособление к объективным свойствам окружающей среды.

Однако, для адаптирующего поведения такой уровень отражательной деятельности уже недостаточен. Чтобы приспособить окружающий мир к своим нуждам, надо его изменить определенным образом. Но для этого мало правильно воспринять его свойства и подчинить им свое поведение. Надо создать что-то новое, чего нет еще в окружающем мире, что не воспринимается в данный момент. Иными словами, действия индивида должны управляться образом желаемого будущего.

Но где находится этот образ? Ясно, что пока соответствующие предметы не созданы, их образ может находиться только в голове. Следовательно, для продуктивной деятельности и прежде всего для трудовой деятельности необходима способность воссоздавать в голове образы предметов (явлений), которые в данный момент не воспринимаются, и умение регулировать свои действия этими образами. Такие психические образы предметов и явлений, которые в данный момент не воздействуют на органы чувств или вообще отсутствуют в окружении индивида, называют представлениями. Использование представлений для целесообразного регулирования поведения, для решения практических и познавательных задач, встающих перед индивидом, именуют образным мышлением.

Рассмотрим сначала представления. Выше мы, так сказать, логически доказали, что они должны существовать. Но существуют ли они действительно? Вопрос этот не бессмыслен. Ведь представления по самому определению существуют только в голове, только в сознании человека. Их невозможно объективно наблюдать. Их существование невозможно объективно проверить.

Исходя из этого, некоторые психологи вообще отрицали существование представления. Например, французский психолог Мутье писал: «Представление невозможно определить; оно ускользает от всякого анализа, от всякой реальности; оно не существует. Мы категорически отрицаем существование представления». Точно также отрицают существование представлений в связи с невозможностью объективно их наблюдать и регистрировать большинство бихевиористов.

При всей внешней убедительности доводов против существования представлений или, по крайней мере, против возможности их объективно наблюдать и исследовать, эти доводы ошибочны. Неверно, что представления нельзя объективно наблюдать, что их существование невозможно объективно установить и доказать. Возьмем хотя бы такую вещь, как портрет, нарисованный художником по памяти. Нет никакого сомнения, что портрет это вещь, которую можно объективно наблюдать и исследовать. Но откуда она взялась? Откуда взялся тот образ, который зафиксирован художником на портрете? Ответ возможен единственный: раз оригинала в момент рисования перед художником не было, значит образ, зафиксированный на портрете, взят из головы. Значит в портрете мы имеем, так сказать, реализацию того образа, который существовал во время рисования лишь в сознании художника, и, соответственно, можем этот образ исследовать и изучать.

Сказанное относится не только к портретам или даже вообще живописи по памяти. Фактически все «человеческие» вещи, которые нас окружают, сначала существовали только как образы в голове их создателей. Например, в природе нет колеса. Тем более в природе не существует домов, столов, стульев, чашек, ложек, телевизоров, электромоторов, кораблей, трамваев и т.д. и т.п. Все эти вещи, которые нас окружают, возникли сначала как образы в голове их создателей. И не только когда-то, но и сейчас, проектируя любую вещь, изготовляя любую деталь, инженер, техник, рабочий исходят в значительной мере из представляемых образов необходимой вещи, способа ее действия, продукта, который требуется получить и т.д. Как отмечал Выготский, в этом смысле все решительно, что окружает нас и что сделано рукой человека, весь мир культуры, в отличие от мира природы — все это является продуктом человеческого воображения и творчества, основанного на этом воображении. Или иначе говоря, все это раньше существовало только как образы в голове людей. «Все предметы обыденной жизни, — говорит Выготский, — не исключая самых простых и заурядных, являются, так сказать, кристаллизованным воображением».

Поэтому изучение психических образов, изучение характера, свойств, функций, способов образования представлений возможно не только на основе самонаблюдения, но и на основе изучения их объективных воплощений в искусстве, культуре, технике, человеческой цивилизации. Наконец, возможно и экспериментальное исследование представлений, хотя они как будто упрятаны в недосягаемых для нас тайниках субъективного. К таким экспериментам относятся, например, задания испытуемым воспроизвести или нарисовать по памяти определенные вещи, изображения или ситуации, которые они ранее воспринимали, наблюдали. Другой способ исследования представлений — это так называемый метод пиктограмм. Он заключается в том, что испытуемые рисуют картинки, изображающие, какие образы возникли у них в голове в ответ на определенное слово, картину, или действие. Наконец, для исследования представлений широко используются ассоциативный эксперимент.

Используя все перечисленные методы, можно прежде всего найти ответ на вопрос, что представляют эти психические образы, что они изображают. Оказывается, что психические образы могут представлять или воспроизводить вещи, которые были в опыте человека. Так, например, мы можем представить себе дом, собаку, улицу, знакомого человека, или человека вообще, лес, в котором бродили, или лес вообще и т.д. Все эти вещи мы уже встречали. Мы уже их воспринимали. Чтобы их представить, достаточно лишь, так сказать, восстановить этот прошлый перцептивный опыт в памяти. Такие психические образы, представляющие прошлые наши восприятия, именуют репродуктивными образами, или представлениями памяти.

Но исследования, да и весь наш опыт свидетельствуют, что возможен и иной случай, когда у нас в сознании возникают образы вещей, явлений, действий, с которыми мы никогда не сталкивались в своей жизни.

Вспомним, например, описание сказочной страны у А.С. Пушкина.

«У лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том,

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом.

Идет налево — песнь заводит,

Направо — сказку говорит.

Там чудеса... там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит.

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей.

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окои, без дверей.»

Здесь перечисляются образы сказочных предметов и действий, которых заведомо не было в опыте не только нашем, но и ни одного человека. Подобного типа психические образы называют фантастическими образами или представлениями воображения.

Если мы проанализируем изображение всех этих сказочных существ или их описания в сказках, то заметим, что и у этих фантастических образов легко прослеживается связь с перцептивным опытом человека. Так, например, дуб, золотая цепь, кот, песни — все это существует в действительности, и, по-видимому, каждый из нас в той или иной форме эти вещи воспринимал.

Необычной, фантастической является только комбинация этих явлений: образ ученого кота, ходящего по золотой цепи и говорящего сказки. То же относится и к чисто сказочным образам лешего, русалки, избушки на курьих ножках. Все они складываются из элементов, которые встречались в перцептивном опыте человека, которые существуют в реальности. Необычными, фантастическими являются только их комбинации, их сочетания. Например, женщин с рыбьими хвостами и проживанием под водой (русалка), избушки с курьими ножками и т.д.

Наконец, возможен третий случай, когда и сами элементы, из которых складывается образ, реальны и связь этих элементов реальна, т.е. такова, как бывает в действительности. Однако, в перцептивном опыте данного человека или вообще людей такая конкретная связь чувственных переживаний не встречалась. Примером могут служить художественные образы. Так, например, никто, разумеется, не встречал в жизни Наташу Ростову, или Анну Каренину, или Клима Самгина. Потому что этих людей в действительности не существовало. Но те черты, которые приданы их образам, встречаются у множества людей. И комбинации этих черт в Анне Каренине или, предположим, в Климе Самгине типичны для определенной категории людей, существующих или существовавших в действительности.

О том, что эти образы возникли именно таким путем, говорят и сами их создатели. Например, Л. Толстой так рассказывает о том, как у него возник образ Наташи Ростовой в романе «Война и мир»: «Я взял Таню, — говорит он, — перетолок с Соней и вышла Наташа». (Соня — это жена Л. Толстого Софья Андреевна Толстая, Таня — ее сестра Татьяна Андреевна.) О том же говорил М.Ю. Лермонтов, отвечая критикам, которые увидели в образе Печорина самопортрет автора. Лермонтов писал, что Печорин «точно портрет, но не одного человека; это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии». Так же описывал процесс создания художественного образа и М. Горький: «Характер героя делается из многих отдельных черточек, взятых от различных людей его социальной группы... Необходимо очень хорошо присмотреться к сотне-другой попов, лавочников, рабочих, для того, чтобы приблизительно верно написать портрет одного рабочего, попа, лавочника».

По-видимому, к той же категории психических образов относятся представляемые образы реальных вещей и явлений, которых мы не видели, но конструируем из знакомых нам элементов по определенным описаниям. Примером может служить образ пустыни, которую мы никогда не видели, но представляем себе по описаниям других путешественников. Или же описание эксперимента, которого мы не видели или который вообще можно проделать только в воображении (например, превращение многоугольника в окружность при бесконечном увеличении числа его сторон). В отличие от чисто фантастических, такие психические отражения можно назвать конструктивными образами или воссоздающими представлениями.

Нетрудно заметить, что рассмотренные типы психических образов отличаются друг от друга не только по своему отношению к реальности, к прошлым восприятиям человека, но и по степени полноты отражения реальности, по детальности и конкретности воссоздания прошлого опыта. Здесь, например, с одной стороны, образ Анны Карениной — строго индивидуального, единичного человека. А с другой стороны — образ русалки вообще. Аналогично обстоит дело и в области репродуктивных образов. Это могут быть единичные образы нашего хорошего знакомого Ивана Ивановича, нашей собаки Жучки и т.д. А могут быть представления о человеке вообще, собаке вообще и т.п. Первый тип образов называют единичными представлениями, а второй — обобщенными представлениями.

Разница между ними может быть проиллюстрирована, например, сравнением портрета Пушкина, созданного Кипренским, и рисунка человека, сделанного ребенком (точка, точка, запятая, носик, ротик, оборотик, палка, палка, огуречик — вот и вышел человечек). Нетрудно заметить, что обобщенный образ отличается от единичного тем, что в нем выделены только некоторые, наиболее важные отличительные черты. Поэтому он может прилагаться к большому кругу конкретных объектов. Единичный образ наполнен большим богатством деталей, в число которых входят отличительные для данного единственного и индивидуального предмета (вспомним, например, индивидуальные отличительные черты образов Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. У одного голова редькой хвостом вверх, а у другого — хвостом вниз.)

Исследования показывают, что общие представления могут образовываться по-разному. Например, мы проводили следующие опыты. Испытуемым давался ряд слов и они должны были изобразить при помощи рисунков или описаний, с какими образами связаны у них значения этих слов (метод пиктограмм). Эти опыты показали, что общие представления могут образовываться тремя различными способами.

Первым из этих способов заключается в том, что представлением выделяются одна или несколько отличительных деталей, которые характерны для всех объектов или явлений данной категории. Например, слово «хищник» вызывало у многих испытуемых образ зубастой пасти. Слово «радость» вызывало образ широкой улыбки до ушей и т.п. Обобщение представления такого типа можно назвать образами-синекдохами. В них определенная деталь или признак представляют целый класс, целую категорию предметов.

В других случаях общность представления достигается упрощением образа. Хотя он остается целостным, но как бы бледнеет, теряет все подробности и детали. Благодаря этому он также может быть приложен к большому количеству разнообразных объектов или явлений. Такое обобщенное представление можно назвать образом-схемой. Примером образа-схемы как раз и служит описанная выше структура: «носик, ротик, оборотик...» и «человечек», полученный с ее помощью.

Наконец, обобщенность представления, т.е. его приложимость ко всем объектам или явлениям определенной категории, может достигаться тем, что в представлении объединены существенные отличительные черты целого класса объектов или явлений, причем они связаны между собой тоже типичным, характерным для этого класса явлений, способом. В этом случае представление носит по-видимости характер единичного. Оно может быть очень индивидуализировано, обладать большим богатством деталей и подробностей. Однако сами эти детали характерны для всего класса представляемых объектов или явлений. Примером могут служить упоминавшиеся уже образы Анны Карениной, Печорина, Клима Самгина, короче, любые типические художественные образы, будь то в литературе, живописи или в ином виде искусства. Обобщенные представления такого типа можно назвать образами-воплощениями.

Как бы ни различались рассмотренные типы образов по степени реальности отображаемых ими связей или комбинаций реальных элементов, а также по степени полноты или обобщенности отображенных в них свойств и характеристик вещей или явлений, все они, как мы видели, в конечном счете построены из элементов прошлого перцептивного опыта человека, из материала его прошлых восприятий. Поэтому представления вообще можно определить как образы предметов и явлений, основывающиеся на прошлом опыте человека и возникающие в его психике (сознании) в отсутствии самих этих предметов или явлений или, по крайней мере, без их непосредственного воздействия на органы чувств человека.

Как же возникают образы представлений, чем решающе определяются их характер и содержание?

Мы уже видели, что для восприятий таким решающим фактором являлось воздействие объекта на органы чувств, на анализаторы. Характер этих воздействий властно диктовал, и какой сенсорный материал пойдет на построение образа, и какие механизмы переработки информации будут в нем участвовать, и, в конечном счете, какой образ возникнет благодаря этой переработке.

Когда мы имеем дело с образами представлений, все обстоит иначе. Возникновение самого образа, а также его характер и содержание диктуются уже какими-то внутренними психическими факторами, так как самого представляемого объекта перед нами при этом нет.

Какие это факторы? Эксперименты и психологические наблюдения показывают, что к таким факторам относятся, во-первых, ассоциации, т.е. психологические связи между различными образами, обусловленные опытом человека. Так, например, вид улицы, на которой я когда-то жил, пробуждает образы людей, с которыми я встречался. Образ моря вызывает образы кораблей, лодок, прошлых морских поездок и т.п.

Вторым фактором, который может порождать образы представлений или направлять их конструирование, является слово. Если первый фактор — образные ассоциации — широко используется живописью и отчасти музыкой, то этот второй фактор — слово — лежит в основе художественной литературы. По-существу, вся художественная литература — это в значительной мере система словесных команд, которые запускают у людей механизмы формирования различных образов в голове. Так, когда Пушкин пишет: «Бледна, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива...», он по-существу подает одну за другой команды, запускающие механизмы конструирования соответствующих образов. В итоге эти последовательные команды позволяют построить некоторый более или менее определенный образ, в чем-то напоминающий тот, который имелся в сознании писателя.

Третий фактор, определяющий возникновение и формирование образов представлений, это наша деятельность и задачи, которые она ставит перед нами. Пример этого мы уже видели, когда рассматривали условия возникновения индивидуальных или общих образов. Образ представления и в этом случае диктуется задачей деятельности и управляет этой деятельностью. Наконец, четвертым фактором, который может вызвать появление представлений и диктовать их характер, а также и содержание, являются потребности и эмоции человека. Идея эта закреплена в старой народной мудрости «голодной курице просо снится». Научно та же идея, хорошо известная человеку из его повседневного опыта, закреплена психологией в так называемом «законе двойного выражения чувств». Суть его состоит в том, что всякая эмоция как бы стремится воплотиться в знакомые образы, соответствующие этой эмоции. Говоря словами Выготского, эмоция как бы обладает способностью подбирать впечатления, мысли и образы, которые созвучны тому настроению, которое владеет нами в данную минуту. «Образы фантазии дают внутренний язык для нашего чувства.» Так, например, мрачное настроение влечет за собою вереницу печальных воспоминаний, а также и фантастических образов или ситуаций, в которых все уныло, мрачно и наводит тоску. Наоборот, радость заставляет совершенно по-иному представлять себе те же вещи и ситуации: люди представляются симпатичными, прошлое — радостным, будущее — сияющим и т.д. Эта особенность механизма представлений тоже лежит в основе художественного творчества. Определенное настроение вызывает у писателя соответствующие образы. И обратно — эти образы, когда они воплощены писателем в произведение искусства, вызывают соответствующие чувства и переживания у других людей.

Итак, возникновение, содержание и характер образов представлений определяются ассоциациями, словом, задачей и эмоциями человека. Нетрудно заметить, что все эти четыре фактора не обязательно требуют наличия самого представляемого объекта или ситуации. Все эти факторы находятся в распоряжении человека, или, по крайней мере, действуют, так сказать, изнутри. Это создает определенную свободу возникновения представлений и их содержания, определенную их независимость от внешней ситуации, от непосредственно сложившейся в данный момент обстановки, освобождает психику человека от плена текущего мгновения и окружающих вещей.

Таким образом, у человека возникает возможность «увидеть» то, что было, или то, что будет, выйти в прошлое или будущее. Благодаря способности представить прошлое и вообразить будущее у человека появляется история. У него появляется самосознание. Потому что самосознание — это прежде всего совокупность воспоминаний о своем прошлом и представлений о своем будущем.

Далее, благодаря представлению человек получает возможность реагировать не только на текущий момент, на данную ситуацию, на внешнее воздействие в данный момент, как животные, но и способность реагировать на прошлое. Иначе говоря, он получает возможность руководствоваться в своем поведении прошлым опытом, знаниями, переживаниями. Помните у Лермонтова, лишь только он закроет глаза, как «видит печальные очи и слышит веселую речь», и сердце у него «сжимается в тревоге» и прочее. Поэт здесь представляет и видит то, что было, а не то, что есть. И само его переживание — это реакция на то, что было, а не на то, что есть в данный момент. Такая способность реагировать на прошлое обусловливает способность управлять своим поведением на основе накопленного опыта, ложится в основу сознательного научения.

Далее, механизм представления позволяет человеку реагировать на будущее. Человек может представлять себе то, чего еще нет, но что должно быть. Таким образом, он приобретает возможность планировать свою деятельность, направлять свое поведение в соответствии с отдаленными будущими событиями. Эта способность лежит в основе любой целесообразной сознательной деятельности, составляет базис человеческой воли и разумного сознательного, волевого поведения.

Наконец, механизм представления позволяет человеку вместо того, чтобы производить опыты с реальными вещами, производить эти опыты мысленно, с представлениями о вещах, с образами вещей, т.е. осуществлять идеальный эксперимент. Это лежит в основе теоретической науки. Так, например, первый закон Ньютона гласит, что любое тело стремится сохранить состояние покоя или равномерного прямолинейного движения до тех пор, пока какая-нибудь сила не выведет его из этого состояния. Этот закон невозможно проверить прямым экспериментом, так как не существует способа, чтобы изолировать какое-нибудь тело от действия всех окружающих сил. Однако, мысленным экспериментом доказать этот закон можно. Поскольку везде, где наблюдаются изменения движения, его замедление или ускорение, мы наблюдаем силу, которая вызывает это изменение движения, то если представить себе тело, на которое не действуют никакие силы, оно должно будет сохранять неизменным свое движение, т.е. двигаться прямолинейно и равномерно. Аналогично, только на уровне представлений можно провести эксперименты с геометрическими аксиомами, например, представить себе параллельные прямые, которые не пересекаются, или наоборот, пересекаются. Не случайно Лобачевский так прямо и назвал свою неэвкли-дову геометрию — «воображаемой».

Все сказанное позволяет в определенной мере представить себе источники представлений, условия их возникновения и их роль в жизни человека. В сказанном есть только один недостаток — оно не позволяет выяснить, установить, что собственно такое представление.

Оно, так сказать, не объясняет, что представляет собой представление.

Дело в том, что психические образы, все равно реальные или фантастические, возникающие в отсутствии самих предметов — событие довольно распространенное в деятельности психики и происходит оно в разнообразных формах. К ним относятся, в частности, последовательные образы, эйдетические образы, галлюцинации, бред, сновидения, гипногогические (внушенные) образы и др.

Феномен последовательных образов основывается на инерционности наших органов чувств и прежде всего зрительного анализатора. Его можно проиллюстрировать следующим опытом. Поместим перед собой белый лист бумаги с нарисованным в центре сплошь черным квадратиком. Сосредоточенно и пристально будем разглядывать этот квадрат в течение примерно 30 сек. Закроем затем глаза или переведем их на какую-нибудь светлую поверхность. Перед нами отчетливо предстанет изображение листа с квадратом, но только как-бы негативное: черный квадрат будет видеться белым, а белая поверхность листа — серой. Такой последовательный образ может довольно длительное время как бы стоять перед глазами, особенно если мы закроем глаза. Аналогичные последовательные образы могут возникать и от окрашенных объектов. Общий закон здесь остается тот же. Последовательный образ окрашен будет в дополнительные цвета к окраске самого объекта.

По мере его внутреннего, так сказать, разглядывания последовательный образ претерпевает изменения. В одних случаях он просто медленно угасает, растворяясь во тьму. В других случаях он сначала проходит ряд трансформаций. Например, цвета его изменяются, приближаясь к действительному цвету объекта (положительный последовательный образ). Но независимо от всех этих трансформаций остается в силе главный факт: образ предмета сохраняется, пусть небольшое время, после исчезновения самого предмета, после того, как прекратилось его воздействие на органы чувств.

Эйдетические образы в определенной мере родственны последовательным образам. Они тоже заключаются в сохранении воспринятой картины после того, как мы перестали воспринимать сами объекты. Однако, они отличаются от последовательных образов целым рядом особенностей. Во-первых, эйдетические образы выступают в тех же цветах, что и восприятие. Далее, последовательный образ имеет ту особенность, что при проекции его на более отдаленную плоскость он увеличивается прямо пропорционально расстоянию. Эйдетический образ практически не увеличивается при удалении экрана (хотя все-таки несколько увеличивается в размере). Наконец, в отличие от последовательного, эйдетический образ не смешивается с цветом фона, а перекрывает его, как и восприятие. Короче говоря, эйдетический образ выглядит так, как если бы воспринятая нами картина продолжала сохраняться перед глазами и после того, как мы закрыли глаза или же перевели взгляд на чистый экран. В последнем случае человек как бы видит воспринятую ранее картину на этом экране в течение некоторого времени.

Эйдетический образ иногда рассматривается как очень мощная зрительная память, которая схватывает и сохраняет восприятие целиком таким, каким оно было. Известно, что такой памятью обладали некоторые известные счетчики и мнемонисты, например, Шершевский, Куни и др. В частности, например, Куни утверждает, что он решает в уме задами следующим способом. Взглянув в течение секунды на доску, где записаны числа, он как бы фиксирует эту доску в памяти. Затем, отвернувшись, он удерживает перед глазами эту доску и, читая записанные на ней числа, производит над ними соответствующие действия.

Как видим, и здесь имеет место образ предметов после того, как сами предметы перестали воздействовать на органы чувств. Правда, при феномене последовательных образов речь идет, по-видимому, скорее всего об остаточном возбуждении в самих органах чувств. При эйдетическом образе речь идет уже о задержке восприятия, т.е. как бы удержании впечатления в голове.

Как бы то ни было, но интуитивно мы не относим ни последовательные, ни эйдетические образы к представлениям. Почему? По-видимому, потому что оба эти феномена носят явно следовый характер. Они представляют собой лишь продолжение, удержание непосредственно предшествующих раздражений, ощущений или восприятий. С этой точки зрения они ограничены непосредственно предшествующим впечатлением, непосредственным чувственным опытом. Совсем иное дело представления. Они могут отображать очень давние восприятия и впечатления. Более того, даже и в этих впечатлениях они не ограничены лишь непосредственно воспринятым, а могут, как мы видели, видоизменять его, комбинировать и преобразовывать. Причем, именно это широкое включение прошлого опыта и его преобразование как раз являются одним из главных признаков представления. Ничего подобного мы не наблюдаем в последовательных образах и эйдетических образах.

Второй ряд явлений, в котором наблюдается тот же феномен, появления образов предметов в отсутствии самих предметов, составляют сновидения, галлюцинации, гипнотические внушения, бред и некоторые другие состояния психики. Рассмотрим из них, например, галлюцинации. Иногда их определяют как «ложные восприятия в отсутствии объекта». Этим подчеркивают, что субъективно человек не отличает галлюцинаторных образов от реальности, переживает их как подлинное восприятие реальных предметов и явлений.

По их форме галлюцинации могут быть слуховыми, зрительными, обонятельными, вкусовыми и т.д. Чаще всего наблюдаются слуховые галлюцинации. Человек слышит вой ветра, грохот моторов, визг тормозов, какие-то крики, шум и т.д. Особенно часты вербальные галлюцинации. Больной слышит голоса, окрики, обрывки несуществующих разговоров. Чаще всего это угрозы, упреки, обвинения, брань. Иногда голоса выбалтывают самые сокровенные тайны, которые больной хочет скрыть. Иногда предъявляют ему чудовищные обвинения. Голоса эти настолько реальны, что больные пытаются убежать от них, затыкают себе уши, умоляют их замолчать, вступают с ними в беседу. Звучат эти голоса из внешнего пространства, из стен, столов, из подушки, а иногда прямо в голове.

Зрительные галлюцинации чаще встречаются простые: вспышки, искры, цветные пятна и т.д. Но бывают зрительные галлюцинации более сложные, когда больной видит несуществующих животных, перед ним появляются устрашающие человеческие лица, скачут и кривляются различные жуткие химеры и т.п. И здесь характерно абсолютное переживание реальности этих гал-люцинируемых образов. Так, больной алкогольным психозом яростно пытается стряхнуть с себя маленьких черных жучков, бегающих по его телу и щекочущих его лапками. Он снимает и выбрасывает одного за другим крохотных зеленых чертиков, которые разбегаются по столу и т.п.

Иногда галлюцинации носят комбинированный характер, сочетая в себе переживания и данные со стороны всех органов чувств. Иногда они принимают развернутый характер, разыгрывая целые сложные сцены и ситуации перед глазами больного. Такие последовательные и сложные галлюцинации обычно включаются в бред. Так, например, психиатр Кандинский описывает следующий случай. В коридоре клиники он увидел одного из больных, который, согнув колени, всем корпусом подавшись вперед, почти на корточках двигался по коридору, с усилием раздвигая локтями, как-будто бы преодолевая какую-то вязкую среду. На окрик врача он не ответил, его широко раскрытые глаза ничего не видели вокруг. Позднее больной рассказал психиатру, что в его бред включалась уверенность, будто в канале, огибающем больницу, живет крокодил. Решив бежать, он боялся попасться ему в зубы. И вот однажды он вдруг почувствовал, что проглочен этим чудовищем заживо. Его локти упирались в скользкие покатые бока, тело с трудом протискивалось между непонятным нагромождением внутренностей, было душно и трудно дышать, впереди виднелся какой-то свет, казавшийся выходом. И вот он, напряженно расталкивая стенки локтями и согнувшись, пытался протиснуться сквозь узкий проход во внутренностях животного к выходу из него.

Аналогичный характер носят галлюцинации, вызываемые наркотиками. В некоторых случаях это просто элементарные ощущения: вспышки, огненные полосы, крики. В других случаях — чудовищные морды, химеры. А в третьих — целые сложные сцены и ситуации. Например, один автор рассказывает, что наевшись ядовитого наркотического мексиканского гриба теонана-катл, индейцы «в своих видениях наблюдали, как погибают в сражениях, пожираются дикими зверями, берут в плен врага, становятся богатыми, нарушают супружескую верность, как им разбивают голову, они превращаются в камень, или мирно уходят из жизни, падают с высоты и умирают и т.д.».

Аналогичные явления наблюдаются и при гипнозе. Здесь гипнотизер может внушить испытуемому и отдельные ощущения (например, жары, холода, боли) и образы отдельных предметов. Например, он может уверить его, что перед ним лев. И тогда загипнотизированный в панике с криком бросается прочь от страшного хищника. Может внушить ему и целые сцены. Например, сказать загипнотизированному, что он находится в бане. И вот, человек разыгрывает целую пантомиму на глазах у зрителей. Он направляется к невидимому крану, пробует его температуру и доводит до желаемой. Затем начинает мыться, обливаться, вытирать все тело полотенцем и т.д. Внушены могут быть и совершенно фантастические события и приключения. И в этом случае мозг загипнотизированного услужливо развернет перед ним мнимую реальность, не отличимую от действительной жизни.

Хотя все описанное выглядит довольно экзотически, если вдуматься, то все это очень хорошо знакомо каждому из нас по собственному опыту. Потому что все это, как две капли воды, похоже на то, что каждый из нас испытывал во время сновидений. И действительно, как по характеру образов, так и по характеру их протекания все рассмотренные явления — галлюцинации, гипноз, бред, сновидения очень близки по характеру. Все они характеризуются возникновением и движением образов при отключении человека от реальности. Различаются они только по причинам этого отключения: сонное состояние, гипнотическое состояние, психическое заболевание, действие наркотиков или химических препаратов на мозг, переутомление и др. Так, например, при сновидениях образы возникают во время сна, а при галлюцинациях — во время бодрствования. При гипнозе образы возникают в промежуточном состоянии, когда выключены все каналы связи (как во сне), кроме линии связи с гипнотизером. Таким образом, сновидение можно определить как галлюцинирование во сне, а галлюцинации — как сновидение наяву. Соответственно, гипнотические образы можно рассматривать как внушенные сновидения, или как спровоцированные галлюцинации.

Как бы там ни было, очевидно, что и этот ряд психических явлений нельзя отождествлять с представлениями. Мы интуитивно чувствуем, что это что-то другое. Но почему?

По-видимому, здесь играют роль какие-то отличительные признаки, черты или свойства представлений по сравнению с восприятием. Какие? Мы уже видели, что относительная бледность представлений не может рассматриваться как такой отличительный признак, потому что в некоторых случаях представления могут быть и очень яркими, не теряя тем не менее своего свойства — сознаваться как нереальные, как только психические.

А какими же еще отличительными характерными признаками или свойствами обладают представления? Вместо того, чтобы отсылать к чужим высказываниям и мнениям, попробуем обнаружить или по крайней мере зарегистрировать для себя эти свойства с помощью эксперимента над самими собой. Итак, договоримся. Дойдя до этого места, вы на минуту отодвигаете книгу, закрываете (или не закрываете) глаза и пробуете представить себе, например, слона. Попробуйте заниматься этим в течение, примерно, минуты, наблюдая при этом и регистрируя, какие именно образы у вас всплывают в сознании при попытке представить слона и какой характер эти образы носят.

Если вы не принадлежите к очень редкой породе эйдетиков, то, несомненно, заметите в ходе описанного эксперимента целый ряд признаков, по которым представление слона в голове отличается от прямого восприятия того же слона, например, в зоопарке.

Во-первых, образ представления не проективен, т.е. он не вынесен в пространство вовне, не переживается как находящийся перед нами. Скорее наоборот, он переживается как находящийся в каком-то воображаемом зрительном пространстве в голове. То же самое можно сформулировать по-другому. Образы представлений имеют характер нестереоскопический. Они выглядят не как вещи, а как плоские картины.

Но и эти картины очень своеобразны по характеру. Прежде всего они неравномерно ясны в пространстве.

Одни их части более отчетливы, другие —* менее отчетливы, третьи — вообще не даны в образе. Таким образом, в отличие от восприятия, которое в норме целостно, представление в норме всегда неполно. Так, например, в эксперименте, который вы проводили над собой, вряд ли кому-нибудь из вас удалось восстановить перед своим «умственным взором» полный образ слона во всех его деталях. Скорее наоборот, в каждый данный момент виделась только какая-то часть объекта: только голова с хоботом, или общий контур туловища, или огромные уши и маленькие глазки и т.п. Эту особенность образов представлений называют их кусоч-ностью или по-латински фрагментарностью.

Если приглядеться к этим фрагментам, то окажется, что и они неполны, т.е. лишены каких-то важных (или неважных) деталей. Так, например, представленная голова слона с бивнями, в большинстве случаев не будет обладать всеми деталями даже этой части слона. Если отчетливо выступят глазки, уши, бивни, то смутно или вообще не будет видеться структура кожи, морщины, которые ее покрывают и т.д. Таким образом, в отличие от исчерпывающей детальности, которая присуща нормальным восприятиям, нормальные представления всегда неполны, лишены большей или меньшей части деталей, присущих объектов и т.д. Это свойство представлений можно назвать их схематичностью.

Обратимся теперь к третьей важной особенности образа, создаваемого представлением. Я уверен, что при всем желании никому (или почти никому) из читателей не удалось удержать перед своим «внутренним взором» образ того же слона (или какой-то его части) неподвижно в течение хотя бы нескольких секунд. Фактически образ представления всегда развертывается не только в пространстве, но и во времени. В отличие от восприятия, которое дает образ предмета устойчиво и сразу в целом, представление как бы строит этот образ по частям. Так, когда мы пытаемся представить себе слона, то сначала всплывает, например, голова с хоботом, потом выплывает туловище, его общий контур, потом столбообразные ноги, потом огромные уши и т.п. Таким образом, представление выступает не как статическая, а как динамическая картина, которая непрерывно меняется, течет, складывается во времени. Это свойство образов представлений можно назвать текучестью или динамичностью.

Наконец, последнее свойство представлений, которое вы легко обнаружите, если будете представлять себе слона, открыв глаза, это своего рода призрачность образов, даваемых представлением. Образы представления как бы прозрачны, сквозь них просвечивает реальность. Пожалуй, даже это не совсем точно. Скорее, когда мы смотрим перед собой, например, как сейчас вы смотрите в эту книгу, то, если мы одновременно представляем себе, например, слона, эти два образа — образ, даваемый восприятием, и образ, даваемый представлением, как бы не перекрещиваются. Они как-будто находятся в разных пространствах. Книга находится в реальном пространстве перед нашими глазами, а представляемый образ слона находится в каком-то другом воображаемом пространстве, где-то позади наших глаз, в голове. Вот это свойство представлений можно назвать их субъективностью.

Итак, при восприятии мы имеем объективированный вовне целостный, яркий, полный, детальный, индивидуализированный, развернутый в пространстве образ. При представлении мы имеем образ более или менее неустойчивый, фрагментарный, бледный, прозрачный, неполный, схематичный, развертывающийся во времени. Ясно, что это уже какой-то иной тип образов, что это форма кодирования реальности, несколько отличающаяся от той, какой пользуется психика при восприятии. Естественно, возникают вопросы —* как же формируется представление, откуда и почему у него такие свойства, как осуществляет психика такое своеобразное кодирование и отражение реальности на образном уровне?

Первая из теорий, которая пыталась объяснить особые свойства представлений, принадлежала ассоцианистам, в частности, психологам Тэну, Гамильтону и др. С точки зрения этой теории, представления являются просто спонтанно воспроизводимыми прошлыми восприятиями. Наши восприятия окружающего мира где-то в мозгу запечатлеваются и в подходящий момент, например, в связи с определенной ассоциацией или потребностью, они внезапно самопроизвольно (спонтанно) выплывают обратно в сознание, снова оживают. При, этом они представляют уже обедненные и поблекшие воспроизведения первоначальных ощущений. Так сказать, восприятия как бы хранятся где-то на складе. За это время они теряют свою силу, яркость, в них что-то стирается, выпадает. Отсюда и возникают фрагментарность представлений, их неустойчивость, схематичность, бледность и т.д. Таким образом, с точки зрения предлагаемой теории, представления — это просто оживленные, но слегка подпорченные за время хранения, отпечатки прошлых восприятий.

Некоторые опыты, проведенные психологами, как будто подтверждают это. Например, при исследовании памяти проводились такие опыты. Испытуемым давали на несколько секунд рассматривать по одному ряд изображений. Они представляли картинки, достаточно простые, чтобы любой человек мог легко их изобразить. Затем через некоторое время испытуемым предлагали по памяти воспроизвести эти картинки. И что же обнаруживалось? Оказывалось, что практически у всех испытуемых воспроизведенный образ довольно значительно отличался от оригинала, который пытались вспомнить. При этом изменения всегда носили довольно определенный характер. В частности, как правило, выпадали отдельные, особенно малозначительные или мелкие, детали изображения, т.е. происходила его схематизация. Далее, преувеличивались, выделялись отдельные части объекта, обычно наиболее важные, т.е. происходило как бы усиление неравнозначности отдельных частей изображения. Нетрудно заметить, что это уже полпути к его фрагментарности. Далее происходило то, что можно назвать улучшением изображения. Испытуемые рисовали и вспоминали его более симметричным, более плавным, более цельным, чем оно было в действительности. Т.е. происходила уже конструктивная переработка образа. Наконец, огромное влияние оказывал предыдущий рисунок, который испытуемые рисовали перед этим. Как правило, наблюдалась тенденция к уподоблению следующего рисунка предыдущему.

Нетрудно заметить, что описанные преобразования действительно сходны до некоторой степени с теми изменениями образа объекта, которые мы наблюдаем в представлениях. Иначе говоря, по-видимому, память действительно до некоторой степени может так преобразовать прошлое восприятие, что у него появятся некоторые черты, характерные для представления. И в этом отношении предлагаемая теория как-будто выглядит справедливой и кое-что объясняет.

Однако, эта теория не объясняет, почему память именно таким образом преобразует хранящиеся в ней следы прошлых восприятий. И самое главное, этой теории противоречат некоторые факты. В частности, ей противоречит факт существования обобщенных представлений. А степень этой обобщенности может быть очень велика. Так, например, мы способны представить себе человека вообще (не негра, не белого, не определенного знакомого, а именно человека вообще). Мы способны представить себе мелодию вообще (а не играемую на каком-то определенном инструменте). Польский психолог Конорский утверждает, что он, например, может представить себе почерк данного человека, вообще не представляя при этом никаких конкретных написанных им слов или букв. Точно также он способен представить себе голос данного человека, независимо и без представления каких-нибудь конкретных слов, которые он произносит.

Такие обобщенные представления не составляют редкого исключения. Они связаны у каждого человека буквально с каждым словом, которые он знает. Зачастую понять слово — это и означает для человека обобщенно представить себе класс предметов, обозначаемых этим словом. Например, прочитав или услышав слово «корова», человек представляет себе какую-то схему коровы вообще, а не определенную «знакомую» корову и т.д. Если бы рассматриваемая теория была верна, то все это было бы невозможно. При слове «корова» человек мог бы представлять себе куски или части только одной определенной коровы, восприятие которой в данный момент у него спонтанно воспроизвелось.

Пытаясь преодолеть это противоречие, другая теория представлений рассматривает их как результат суммирования прошлых восприятий. Формирование представлений эта теория объясняет по аналогии с техникой изготовления, так называемых, «коллективных портретов», которые разработал в конце XIX в. психолог Гальтон. Техника эта заключалась в следующем. Брались портреты нескольких родственников, причем фотографировались они так, чтобы их положение на портрете и его размер были одинаковы. Затем полученные негативы накладывались друг на друга, совмещались и такой коллективный негатив печатался на фотобумаге. Что получалось? Естественно, что те черты, которые встречались у нескольких лиц, на фотографии усиливались. Они складывались. Те же черты, которые различались на позитиве, ослаблялись или вообще исчезали, потому что они вычитались друг из друга. В итоге получалась некая (признаться, довольно смазанная), но общая фотография «рода». Фотография некоего общего лица всех родственников.

Представители рассматриваемой теории (например, французский психолог Филипп) считали, что примерно таким же способом формируются в мозгу образы представлений. Например, я посмотрел на кухонный стол. В памяти отложился образ большого, четырехугольного, гладкого и т.д. предмета. Затем я увидел письменный стол. У него уже почти все детали иные, но поверхность тоже прямоугольная. Соответственно, вот эта прямоугольная поднятая над землей поверхность усилится в «суммарном (коллективном) образе» стола, а остальные, отличающиеся, черты — ослабятся. Так у нас создается обобщенное представление стола, выделяющее лишь его наиболее общие черты.

И эта теория получила некоторое подкрепление в ряде опытов. В частности, упоминавшийся уже Филипп исследовал, как влияло на образ памяти многократное восприятие предметов, отличающихся друг от друга лишь некоторыми деталями. Филипп установил, что действительно общие, сходные элементы при этом накопляются, а индивидуальные отличительные признаки каждого из этих сходных предметов стираются, как бы исчезают из памяти, отбрасываются ею.

Теория суммирования, в отличие от теории воспроизведения, как-будто бы достаточно удачно объясняет существование и пути формирования обобщенных представлений. Но зато, тоже в отличие от предшествующей теории, она уже не в состоянии объяснить существования индивидуальных представлений. Если бы представления всегда были результатом только суммирования восприятия, мы не могли бы представить себе нашего хорошего знакомого Ивана Ивановича Иванова, воспроизвести в представлении образ дома, в котором мы когда-то жили и т.п. Все эти индивидуальные восприятия должны были бы уже давно раствориться в обобщенных представлениях человека, дома и т.д., растеряв свои собственные отличительные признаки.

Эти недостатки теории воспроизведения и теории суммирования пытается преодолеть третья группа теорий, которая рассматривает представления как результат интеграции восприятий.

Чтобы понять основную идею этих теорий, зададимся сначала вопросом: от чего собственно зависит, какие именно представления возникают у нас — индивидуальные или обобщенные? Например, в каком случае я представлю себе человека вообще, а в каком случае — отдельного конкретного человека?

По-видимому, прежде всего это зависит от задачи, которая передо мной стоит, от того, для чего мне нужно себе что-то представить. Например, мне нужно представить себе своего знакомого, чтобы описать его кому-то, кто должен его встретить и узнать. Тогда я и воспроизвожу в сознании индивидуальный образ этого знакомого, чтобы поточнее описать его своему собеседнику. Совсем иной образ возникает у меня, если, например, меня спрашивают, чем отличается человек от обезьяны. В этом случае я представляю себе человека вообще, а не только определенного знакомого (и, разумеется, обезьяну вообще).

Таким образом, само представление, по крайней мере, в некоторых случаях, конструируется в зависимости от задачи. Более того, зачастую именно в зависимости от задачи мы выделяем в нашем представлении те или иные стороны объекта. Так, например, если вас спросят, какие волосы у вашей знакомой, то вы выделите в своем представлении именно ее волосы и по возможности постараетесь сосредоточиться на цвете этих волос. Если же, предположим, вас спросят, какая фигура у этой знакомой, то вы, естественно, сосредоточитесь совсем на других ее частях и будете в представлении выделять и подчеркивать именно эти ее части.

С точки зрения теории интеграции, представления как раз и образуются таким путем, а именно через извлечение из памяти и объединение различных сторон или деталей образа. Иначе говоря, с точки зрения указанной теории у нас в памяти хранятся не только или даже не столько целостные образы прошлых восприятий, сколько образы отдельных сторон и свойств предметов, например, носа, ноги, руки, туловища и т.д. И когда задача требует от нас представить себе определенный объект или класс объектов, то мы конструируем их образ, извлекая и объединяя соответствующие стороны и детали прошлых восприятий.

Приведенная теория, по-видимому, неплохо согласуется с фактами текучести представлений, их схематичности, неполноты и т.д. Кроме того, в отличие от предыдущих теорий, она включает в круг объяснения также и фантастические представления, т.е. образы воображения.

Вместе с тем, все теории интеграции имеют один решающий дефект. Если теория воспроизведения и теория суммирования, опираясь на закономерности памяти, так или иначе все-таки объясняли, как возникает образ представления, то теория интеграции вообще не объясняет кто или что осуществляет эту работу по объединению элементов чувственного опыта в образе. Непонятно также, откуда этот кто-то знает, какие элементы надо отобрать и как их следует соединить. По-видимому, для этого надо руководствоваться каким-то образцом и с ним сверять получаемые комбинации. Но если такой образец уже есть и хранится в памяти, то мы возвращаемся к исходной теории хранения индивидуальных и обобщенных образов. Мы возвращаемся к пониманию представления как воспроизведения в той или иной форме прошлых восприятий.

Именно это предположение и составляет главный недостаток всех рассмотренных теорий. Все они рассматривают образ как что-то постоянное и неизменное, что хранится в памяти и в случае надобности извлекается из нее. При этом сама психика рассматривается как что-то вроде картотеки, где хранится набор таких образов. Фактически все эти теории рассматривают представление как некую вещь, устойчивую и постоянную, которая имеет собственное существование и где-то хранится в то время, когда мы ее не рассматриваем.

Но мы уже видели, что это абсолютно неверно.

Во-первых, образы представления оказались вовсе не статическими устойчивыми вещами или изображениями, развернутыми в пространстве. Они оказались динамическими картинами, развернутыми во времени, последовательно формирующимися и протекающими во времени. «Репродукция образа обычно не момент, а ряд моментов, в каждый из которых репродуктируется отчасти иной момент образа. Так, я сначала представлю лицо преподавателя и только в следующий момент его руки» (Блонский).

Во-вторых, психологический анализ показал, что образы представлений не существуют в том смысле, в каком мы говорим о существовании вещей, т.е. без нас, независимо от нас и самостоятельно. На эту особенность психических образов впервые обратил внимание американский психолог Джеймс. Он отметил, что образы представлений не существуют самостоятельно в данный момент и не сохраняются неизменными в течение какого-то времени. Отмеченные особенности образов следует расшифровать. Первое свойство — отсутствие самостоятельного существования означает, что образ представления никогда не появляется изолированно, как самостоятельная вещь, или как некое клише, некоторая постоянная картинка, которая хранится в памяти. Он всегда появляется в определенном контексте, в определенной ситуации, и его характер определяется в основном этой ситуацией. Так, например, мы видели, что индивидуальность или обобщенность возникающего образа зависят от задачи, которая решается с его помощью.

Второе свойство образов представлений — их изменчивость во времени означает, что они не обладают устойчивым самостоятельным существованием и во времени. Они не только непрерывно текут, не только изменяются в каждый данный отрезок времени, но и каждый раз, когда мы представляем себе ту же самую вещь или событие, они изображают их немножко по иному.

Таким образом, совершенно неправильно рассматривать представление, как своего рода внутреннюю «психическую вещь», существующую самостоятельно, устойчиво и постоянно. Или же видеть в представлениях неподвижные картинки, клише, своего рода собрание запечатленных в мозге изображений, которые мы по нашему желанию перелистываем. Альтернативой этой гипотезе будет предположение, что образы представлений возникают в тот момент, когда мы их представляем. С точки зрения этого предположения, процесс представления заключается не в извлечении образа определенных объектов из памяти, а в создании самого этого образа.

На первый взгляд все это кажется довольно заумным и малопонятным. Как это понять, что представление «не психическая вещь»? Как это представляемый образ не существует, до того как мы его представили, и возникает лишь в тот момент, когда мы представляем себе соответствующие вещи?

Однако, если вдуматься, то ничего головоломного во всем этом нет. Более того, удивительно было бы, если бы дело обстояло иначе.

Нас ведь не удивляло, что образ восприятия нигде не хранится, что он возникает только в момент взаимодействия с объектом. В этом смысле восприятие представляет собой не «вещь», а явление, не «картинку», а процесс. И действительно, мы видели, что восприятия — это вовсе не отпечатки воздействий внешних объектов, а процессы конструирования чувственных образов этих объектов на основе переработки информации, содержащейся в текущих сенсорных данных и в предшествующем опыте субъекта. Но ведь образы представлений суть всегда реконструкции из элементов восприятия. Значит, в них должно иметь место воспроизведение процессов, при помощи которых восприятие конструирует соответствующие чувственные образы. Если это так, то в памяти у нас хранятся не образы объектов, а правила работы мозга при конструировании чувственного представления этих объектов. Мозг выступает не как склад отпечатков, а как хранилище программ деятельности. Когда мы представляем себе какой-то предмет, то это происходит потому, что в мозгу запускается в действие программа процессов, которые порождают в сознании образ этого предмета. Например, чтобы нарисовать человечка, достаточно руководствоваться следующей программой: «точка, точка, запятая, носик, ротик, оборотик, палка, палка, огуречек — вот и вышел человечек». Нетрудно заметить, что здесь у нас в памяти хранится не образ человечка (рисунки получаются разные), хранится набор данных, т.е. программа, с помощью которой мы можем сконструировать образ человечка. С точки зрения предлагаемой гипотезы, именно так работает наш механизм представления: в мозгу хранятся только наборы команд, которые определяют, как должен работать мозг, чтобы у нас в сознании возник образ некоторого класса объектов.

Таким образом, представления не извлекаются из какого-то хранилища. Так же как и восприятия, они создаются в тот момент, когда мы их переживаем. Они строятся в соответствии с прошлым опытом человека (ассоциации), его текущим внутренним состоянием (эмоциями и потребностями), объективной ситуацией, в которой он находится (задачей, содержанием деятельности), наконец, социальными командами, которые поступают от других людей или даются себе самим человеком (слово).

Приведенная гипотеза объясняет многие свойства образов представления, которые мы рассмотрели ранее Так, например, изданной гипотезы вытекает, что представление строится постепенно, по частям, в соответствии с программой, которая реализуется во времени. Это и дает субъективное переживание текучести и фрагментарности представлений. Отсюда же понятно, почему образ представления никогда не охватывает всего объекта, т.е. неполнота представления. Она обусловлена тем, что программа конструирования образа никогда не охватывает всех его деталей. Наконец, из этой же гипотезы становится понятно, почему образ представления отвечает обычно нашим познавательным целям или практическим нашим мотивам или потребностям, и почему он перестраивается буквально на наших глазах по нашей воле.

Одним из доказательств этой гипотезы может служить наблюдение над больными, у которых сенсорный вход блокирован из-за повреждения соответствующих органов чувств. Если слепота или глухота наступила через некоторое время после рождения, т.е. некоторый фонд основных эталонных образов уже накоплен, такие люди оказываются способны создавать образы, представляющие самые различные предметы, которые они никогда не встречали в своем опыте. Одной из ярких иллюстраций может служить Ольга Скороходова, которая ослепла и оглохла в возрасте 5 лет. Став психологом, Скороходова написала интересную книгу «Как я воспринимаю и представляю окружающий мир». Из этой книги видно, что опираясь на довольно скудный фон детских зрительных впечатлений плюс тактильные ощущения, Ольга Скороходова смогла построить у себя в голове буквально целый мир представлений о предметах, о вещах и явлениях окружающего мира. Аналогичный пример конструирования ярких и новых слуховых образов дает Бетховен, который написал и исполнял на пианино свою 9 симфонию и другие произведения, будучи уже совершенно глухим. Приведенные случаи ярко иллюстрируют конструктивную природу образов представлений.

Психопатология знает и противоположные случаи, когда сенсорный вход, т.е. органы чувств, работают у человека нормально, но повреждены какие-то программы или механизмы конструирования представлений. Один из таких случаев описывает, например, психиатр Кричли. Больной — пациент психиатра Шар-ко — так рассказывает о своем состоянии: «Прежде мне достаточно было одного взгляда на человека или на предмет, чтобы они запечатлелись у меня в мозгу. Эту свою способность я широко использовал в своих занятиях. Я прочитывал то, что мне нужно было запомнить и, закрыв глаза, ясно представлял себе написанное во всех деталях. Также я запоминал лица людей, страны и города, которые посещал во время своих долгих путешествий, и вообще все предметы, которые попадались мне на глаза.

Внезапно это внутреннее видение совершенно исчезло. Сейчас никаким усилием воли я не могу представить себе даже черты лица своих детей и жены, более того — даже простейшие предметы повседневного обихода. Соответствующим образом абсолютно изменились и все мои впечатления. Изменились даже сновидения. Теперь мои сны — это слова, тогда как прежде передо мной возникали зрительные образы.

Если же я хочу удержать в памяти тот или иной предмет, я должен назвать его словом, тогда как прежде мне достаточно было его, так сказать, «сфотографировать».

Итак, сточки зрения рассмотренной гипотезы, представление — это отнюдь не пассивное и немножко подпорченное воспроизведение запечатленных в памяти образов прошлых восприятий или образов предметов. Наоборот, представление — это активное конструирование психикой чувственных образов объектов из элементов, которые имеются в реальности. Прошлый опыт играет здесь не ту роль, что он просто воспроизводится, а ту, что он служит критерием для оценки соответствия представлений некоторой реальности.

Как видите, механизм оказывается очень экономным. Не нужно никакого чудовищного склада фотографий действительности. В голове хранятся только программы работы механизмов конструирования представлений и сигналы или условия (эмоции, ассоциации, ситуации, задачи, слова), которые запускают эти механизмы. По-видимому, как и при восприятии, исходных деталей, т.е. эталонных признаков и моделей, из которых конструируются представления, в общем имеется не так уж много. Во-первых, потому что они носят обобщенный характер. Во-вторых, потому что они многократно используются в структуре самых различных образов.

Итак, мы узнали уже довольно много и нагипотезировали тоже достаточно много об условиях и механизмах возникновения индуцируемых изнутри психических образов, основанных на прошлом опыте. Благодаря этому мы вплотную подошли к пониманию представлений. Но все, что мы говорили до сих пор, справедливо и для галлюцинаций, и для сновидений, и для гипногогических (т.е. внушенных) образов и т.д. Все эти образы тоже конструируются нашей психикой и воплощают в себе наши потребности, эмоции, прошлый опыт (ассоциации), будущие задачи (программы деятельности) и т.д. Иногда считают, что все дело в относительной яркости, отчетливости, полноте и подробности галлюцинаций и сновидений по сравнению с представлениями, которые, мол, более бледны, менее отчетливы и потому менее реальны для человека.

Это, однако, неверно. Дело в том, что и сновидения и галлюцинации могут быть очень бледны, призрачны. С другой стороны, представления могут иногда достигать исключительной силы, полноты и яркости. Например, писатель Отто Людвиг свидетельствует: «Я вижу образы, одни или более, в определенной ситуации, с характерной мимикой и жестами... Вслед за первоначальной ситуацией выступают новые образы и группы их, пока вся драма не будет готовой во всех своих сценах». При этом Людвиг отмечает, что он видит лица так живо, как-будто они сидят рядом с ним. О том же рассказывает известный скандинавский писатель Гауптман: «Флориан Геев стал для меня настолько всецело живым, что я не только представлял его себе, как человека, которого вспоминаю от случая к случаю, не только слышал своеобразие его речи, но понимал его чувства и желания». О том же заявлял Гончаров: «...лица не дают покоя, пристают, позируют в сценах, я слышу отрывки их разговоров — и мне часто казалось, прости господи, что я это не выдумываю, а что это все носится в воздухе около меня и мне только надо смотреть и вдумываться».

Эти образы воображения могут иногда достигать такой яркости и силы, что писатель начинает говорить о героях своего романа, как о живых людях. Например, Флобер рассказывает о себе: «Когда я описывал отравление Эммы Бовари, на самом деле ощутил во рту вкус мышьяка, чувствовал, что отравился, дважды мне становилось плохо, так плохо, что меня даже вырвало». Диккенс сообщает, что когда записывал свой рассказ «Колокола», лицо его вздулось и надо было прятать его, чтоб не казаться смешным: «Такую муку и волнение духа испытывал, как-будто этот случай произошел в действительности». Тургенев вспоминает: «Когда я писал сцену расставания отца с дочерью в «Накануне», я так растрогался, что плакал... я не могу вам передать, какое это было для меня наслаждение».

И все-таки, при всей яркости, это именно представления воображения, а не галлюцинации. Это, в частности, подчеркивал и сам Флобер. «Не отождествляйте, — писал он критику Тэну, — внутреннее видение художника с видением поистине галлюцинирующим. Мне отлично знакомы оба состояния, между ними имеется пропасть». О том же говорили и многие другие писатели. Например, Альфонс Додэ, который так же, как Флобер, был подвержен галлюцинациям, французский поэт Альфред де Мюссе, болгарский поэт Яворов и др.

Эту разницу между самым ярким образом представления и галлюцинацией четко сформулировал Шаляпин: «Когда я пою, воплощаемый образ передо мною всегда на смотру. Он перед моими глазами каждый миг. Я пою и слушаю, действую и наблюдаю. Я никогда не бываю на сцене один... На сцене два Шаляпина. Одни играет, другой контролирует...»

Из этого признания Шаляпина вытекает один очень важный вывод. Различие между представлениями и галлюцинаторными образами следует искать не в их содержании или же их характере, а в том, какую роль они играют в поведении человека. В том, как они влияют на его отношения с действительностью.

Если отправляться от этого наблюдаемого признака, то сразу обнаруживается коренное принципиальное различие. Галлюцинации, бред, гипнотические внушенные образы не обеспечивают правильного приспособления поведения человека к реальности. Если они управляют поступками и действиями человека, то эти поступки и действия оказываются ошибочными, неверными, т.е. не обеспечивают решения поставленных задач, нарушают равновесие между человеком и реальностью. Например, человек может разбиться или даже убиться, убегая от привидившихся ему врагов или преследующих его чудовищ и не видя действительных препятствий, которые стоят на его пути, не замечая реальных опасностей и т.п. Аналогично, сильнее, чем реальная обстановка оказываются галлюцинаторные голоса. Их приказы, которым невозможно отказать, становятся иногда причиной поджогов, убийств, самых диких поступков. По-видимому, сказанное относится и к сновидениям, которые имеют в себе все признаки галлюцинаций и бреда. От губительных для индивида поступков в этом случае его защищает лишь пассивное его состояние, то что галлюцинаторные переживания протекают в этом случае при выключенной активности и не могут поэтому влиять на действия и поступки.

Если мы теперь рассмотрим с той же точки зрения роль и функции представлений, то увидим, что они, наоборот, позволяют человеку лучше приспособляться к реальности, используя прошлый опыт и руководствуясь образом будущего.

Чем же обуславливается такое коренное различие в жизненной функции галлюцинаций, с одной стороны, и представлений — с другой. Ведь и те и другие являются так или иначе переработанными образами прошлого перцептивного опыта человека? Ответ на это, по-видимому, надо дать следующий. При представлении воспроизводится образ некоторого предмета или явления, который в данный момент отсутствует. Но одновременно с этим сознается, что это не сама реальная вещь, а только ее образ в голове. Именно это сознание и позволяет верно регулировать поведение, правильно учитывать реальную обстановку и ситуацию. При галлюцинации и других галлюцинаторных переживаниях этого нет. Возникающие образы переживаются не как представления, а как восприятия, т.е. сопровождаются ощущением или переживанием полной их реальности.

Так, например, больная сосудистым заболеванием головного мозга, которую наблюдал психиатр Мясищев, была способна вполне разумно судить о действительности, рассказать о своих семейных делах, о прослушанной музыке и т.п. Но она же смертельно обижалась, когда в ответ на ее заявление о том, что комната полна кошек, что на диване лежит какой-то чужой человек, что статуэтки, стоящие на серванте, пляшут, ей говорили, что это ей кажется. При этом больной обычно совершенно не способен даже задаться вопросом о том, откуда взялись эти кошки или неизвестный человек, почему пляшут статуэтки и пр. Убежденность в реальности галлюцинируемых предметов обычно настолько велика, что встретив недоверие или опровержение со стороны окружающих, больной скорее готов подозревать, что все окружающие ненормальны, чем хотя бы на минуту усомниться в нормальности собственных восприятий. Как сформулировал это один английский психолог, при галлюцинировании больной всегда уверен, что сам он в полном порядке, а ненормален окружающий его мир.

То же относится и к переживанию гипнотически внушенных галлюцинаций, или галлюцинаций под влиянием наркотиков, или галлюцинаторных переживаний во сне. Реальность этих переживаний настолько сильна, что при внушенном ожоге у загипнотизированного появляются волдыри и все признаки ожогов, хотя в действительности никто его не обжигал. Или, например, в одном опыте человеку внушили под гипнозом, что тело его больше не ощущает боли, ибо вся чувствительность ушла из него в стакан с водой, который больной держит в руке. И человек безболезненно переносил уколы иглой, но страшно кричал в тот момент, когда иглу макали в воду.

Таким образом, галлюцинаторные видения отключают человека от реальности, заслоняют и заменяют ему реальность. Именно поэтому они искажают его поведение, делают его неприспособленным к действительной фактической окружающий обстановке.

При этом, как уже отмечалось, яркость, устойчивость, полнота и т.д. не являются решающим отличительным признаком, который позволяет отделить галлюцинаторные образы от образов представлений. Галлюцинации и сновидения могут быть фрагментарными, текучими, схематичными и прозрачными. А представления, как мы видели, наоборот, могут быть чрезвычайно яркими, полными, детальными и устойчивыми. Отличительным признаком является, как мы видели, то, что и для галлюцинаций и для восприятий характерно непосредственное переживание образа, как реальности, а для представления характерно, наоборот, переживание нереальности, субъективности возникающего образа. Итак, чтобы психический образ стал представлением, необходимо особое отношение к нему. Мы должны сознавать, что наши чувственные переживания это не сама вещь, а только образ, который ее представляет. Он представительствует предмет или класс предметов, а не переживается как сами эти предметы. Предметы, которые он представительствует и изображает, составляют смысл представления. Ту же мысль можно сформулировать по-другому. Представления — это не просто психические образы каких-то предметов, а это — образы плюс смысл.

При восприятии психический образ объекта сливается с реальностью, переживается как сама реальность. При представлении образ отличается психикой от реальности. Он выступает только как ее отображение в голове, переживается как находящееся в голове изображение чего-то, что может быть во внешнем мире. Это — новое отношение психических образов к реальности. Образы восприятий относятся к реальности как следствие к причине — воздействие данного объекта является причиной появления данного восприятия. Образ представления относится к своим предметам, как знак к обозначаемому: необходимость изобразить отсутствующий предмет обуславливает появление представления.

О том, что здесь имеет место именно особое переживание нереальности, добавляемое к образу, свидетельствуют патологические случаи, когда оно ошибается. К этим случаям относятся: а) галлюцинации, когда к образу представления человек относится как к восприятию; б) феномен дереализации, когда больной относится к образу восприятия как к представлению («Мир стал подобен декорации или фотографическому снимку», «Все застыло, остекленело» и т.п.).

О том, что здесь имеет место именно переживание определенного отношения психических образов к реальности, свидетельствуют так называемые псевдогаллюцинации. При таких псевдогаллюцинациях человек сознает, что образ, который он видит, существует только у него в голове. Но тем не менее, переживает он этот образ как совершенно реальную вещь. Понимание иллюзорности образа расходится здесь с переживанием его реальности. Отношение знака к означаемому — это особый вид отношений, которые называют семиотическими, т.е. смысловыми. Под знаком в семиотике понимается всякий воспринимаемый нашими органами чувств объект в той мере, в какой он сигнализирует о некотором прямо ненаблюдаемом явлении. Сигналы эти могут иметь различный характер. В одном случае они могут относиться к оригиналу, как следствие к причине (например, след ноги зверя, запах зверя, дым пожара, грохот водопада и т.п.). Такие знаки называют знаками-индексами, или иначе, естественными сигналами. В другом случае знаки могут не быть следствием действий оригинала, но имеют с ним какое-нибудь сходство, отображают какие-нибудь его стороны. Такие знаки называют иконическими знаками или сигналами-образами. Примеры такого рода сигналов: фотографии, слепки, оттиски, отпечатки и т.п. Наконец, знак может не иметь ничего общего ни по происхождению, ни по внешней форме с оригиналом (например, буква как знак звука, знаки уличного движения и т.п.). Такие знаки называют условными знаками или сигналами общения.

Если мы теперь рассмотрим с этой точки зрения представления, то нетрудно будет заметить, что они относятся к иконическим знакам, так как имеют сходство с означаемым, отображают внешнюю форму объекта. Иными словами, они являются сигналом-копией или сигналом-образом.

Восприятие тоже является сигналом-копией. Но если сравнить с ним представления, то можно обнаружить существенные различия. Восприятия полно отражают внешность объекта. Представления отражают только некоторые черты внешности объекта. Здесь отношение примерно такое же, как между фотографией волка и его следом. Фотография отображает форму волка в целом, а след — только форму его лапы.

Такая разновидность иконических знаков, которая отражает объект через его некоторую часть или свойство, иногда именуется символической. Нетрудно заметить, что представления, особенно обобщенные, относятся именно к такому типу иконических сигналов.

Знаковое отношение — это отношение, чрезвычайно важное для деятельности и осознания окружающего мира. Знак, заменяя собой объект, позволяет оперировать с информацией об объекте в его отсутствии. Овладение таким способом отражения действительности открывает поэтому путь к самым высоким формам познавательной деятельности, которые заключаются во внутреннем символическом манипулировании с реальной действительностью.

Вообще-то говоря, как мы видели, психика пользуется такими семиотическими отношениями и на более низких уровнях отражения. Например, при выработке у собаки условного рефлекса на зажигание лампочки свет лампы выступает как сигнал пищи. Аналогично запах хищника, его рев выступают как сигнал опасности. Определенный крик вожака выступает как сигнал тревоги и т.д. Однако, на условно-рефлекторном уровне отражения все эти сигналы имеют своим содержанием лишь биологические значения их источников (т.е. их влияние на организм). Причем, сигналы носят в основном характер индексов, т.е. являются естественными следствиями, порождаемыми действием предметов, которые они означают.

На уровне восприятий дело обстоит уже сложнее. Например, определенное напряжение глазодвигательных мышц при конвергенции становится сигналом удаленности предмета. Аналогично, определенные проективные искажения образа предмета на сетчатке выступают как сигналы его конфигурации в пространстве. Здесь сигнал выступает уже как обозначение объективных свойств его источника. Причем, сигналы носят в основном уже характер иконических, т.е. являются копиями, образами внешней формы предметов.

Переход от условно-рефлекторного уровня отражения к перцептивному уровню отражения есть, таким образом, одновременно переход от использования сигналов-индексов к использованию иконических сигналов-образов.

На обоих рассмотренных уровнях сигнал еще не отделен от своего значения. Индивид или его организм реагируют прямо на условный раздражитель или на восприятие как на сам предмет. Они переживают это раздражение или это восприятие как взаимодействие с самими объектами, о которых те сигнализируют. Чтобы иконический сигнал стал представлением, необходимо, чтобы психика отразила не только его значение, но и то отношение, в котором он находится к оригиналу, к обозначаемому объекту: отношение идеального к реальному, внутреннего психического к внешнему материальному.

Если такое переживание нереальности, «идеальности» возникающих образов отсутствует, мы имеем галлюцинаторные переживания. Обычно именно галлюцинации, сновидения, гипнотические и бредовые галлюцинаторные переживания относят к таинственным явлениям психики. Но если вдуматься, то таинственными оказываются как раз не они, а представления. Действительно, почему при представлении мы не смешиваем возникающих образов с реальностью? Почему мы в состоянии отличить представления от восприятий? Почему представления переживаются как нереальные, как находящиеся только в голове? Откуда появляется это переживание нереальности образов, возникающих в психике? Откуда мы знаем, что эти образы не возникли как отражение находящихся перед нами вещей, а существуют только у нас в голове, даже если образ является очень ярким, живым и полнокровным?

Ведь отношение знака к обозначаемому является невидимым, неощутимым. Это не физическое отношение, а информационное. Спрашивается, как же психика обнаруживает его? Как она усваивает это отношение представительства, т.е. символического обозначения? Как она отображает, кодирует это отношение в форме субъективных переживаний?

Мы уже знаем из прошлых лекций, что в принципе такие невидимые свойства и отношения реальности индивид обнаруживает через деятельность, которая заставляет вещи выявлять эти свои скрытые от непосредственного созерцания свойства и отношения. Спрашивается, какой вид деятельности, какие типы действий, встречающиеся в практической активности человека, могут позволить ему обнаружить сигнальный характер его отношения к реальности, могут «научить» его психику отличать обозначение от обозначаемого и закрепить это отношение в особом переживании?

Чтобы найти ответ, поставим тот же вопрос немного по-другому (часто правильно сформулировать вопрос означает наполовину найти его решение). Существуют ли в поведении человека такие действия, которые не решают никаких предметных практических задач, а направлены на символическую цель, т.е. имеют задачей изобразить, обозначить что-то? Нетрудно увидеть, что такие действия действительно есть. Это — имитация, подражание.

Как отмечает Пиаже, подражание представляет первый способ представить отсутствующее обозначение. То, что первобытный человек был способен и склонен к подражательным действиям, несомненно. Об этом свидетельствует инстинкт подражания, наблюдаемый у всех стадных высших животных. И, в частности, невероятная подражательность наших ближайших родичей — обезьян. О том, что первобытный человек был способен отделить свое действие от объекта и осуществить это действие ради него самого, тоже свидетельствует наличие аналогичного поведения уже у высших животных. Подобные действия, лишенные практической цели, а только воспроизводящие, имитирующие определенные практические действия, мы называем игрой. Они наблюдаются уже у волчат, имитирующих охоту; у котенка, играющего с клубком, а особенно у обезьян, которые играют непрерывно.

Но для того, чтобы подражательные действия превратились в изобразительные, мало способности к таким действиям. Нужен еще один шаг — смена цели действия.

У высших животных, как мы видели, целью подражательных действий является научение, перенимание поведения и опыта старших. Игра, в конечном счете, имеет у них ту же практическую цель — тренировку соответствующих действий. Шаг «вперед и вверх», который требуется сделать, это социализировать подражательные действия — превратить их из средства освоения определенной информации в средство сообщения определенной информации — средство коммуникации.

Такое использование подражательных действий заставляет выделять одну их функцию — быть средством обозначения чего-то другого. Подражательные действия как средства коммуникации начинают отличаться от «реальных» действий, которые они изображают, как практических. Это существенное различие не может не отразиться в психике. Оно и отражается в особом переживании этих действий как качественно отличающихся от обычных, имеющих реальный объект и практическую цель.

Все это, по-видимому, было далеко не просто. Сначала для первобытного человека его активность так тесно сливалась со своим объектом и практической целью (результатом), что действия, лишенные объекта и такой цели, выступали как что-то чудовищное и таинственное. Отсутствующие объекты и результат действия все равно как бы тенью сопровождали его. Такие таинственные действия над призраками вещей, направленные на призрачный результат, получили название магических действий.

Таким образом, по-видимому, сначала на переходном этапе коммуникативные подражательные действия выступали в одежде магических. Они смутно переживались как действия сверхъестественные, имеющие особую таинственную природу и назначение, оперирующие в призрачном нереальном мире.

Кстати, если это было так, то наш далекий предок был по своему прав, и здесь нет ни капли мистики. Новые коммуникативные функции действия действительно были сверхъестественными, так как они выходили за рамки естественных для дикаря физических отношений с реальностью к необычным, непонятным еще для него семиотическим отношениям. Их природа и назначение были иными по сравнению с «понятными» практическими. Они были началом овладевания человеком способами оперирования в призрачном мире нереального — мире психических образов и интеллектуальных операций. О том, что это было, по-видимому, так, свидетельствуют изучение древних мифов и преданий, а также наблюдения над жизнью народов, стоящих на первобытной ступени развития. Все они прошли стадию магического отношения к миру (которую не следует путать с религиозным и мифологическим). На этой стадии обрядовые действия, например, перед отправлением на охоту, или на сбор плодов, или на войну, в малейших подробностях воспроизводили эти будущие события. В определенной мере это имело коммуникативную функцию. Говоря современным языком, таким образом осуществлялось ознакомление всех участников с планом и организацией, а также способами исполнения предстоящей операции. В форме этих действий изображались через их поведение различные животные, явления природы, трудовые и бытовые события и т.д.

Теряя свою трудовую функцию, становясь только средством коммуникации, подражательные движения постепенно начинают изменять свою структуру. Для того, чтобы сообщить о появлении, например, волка в окрестностях стойбища, вовсе не требуется полностью и развернуто изображать его поведения. Достаточно только проимитировать какие-нибудь его характерные черты. Точно также не требуется полностью воспроизводить и всю трудовую операцию, о которой хотят сообщить. Достаточно воспроизвести только некоторые ее наиболее характерные движения. Соответственно, подражательные действия начинают все более свертываться, приобретают неполный характер. Они редуцируются, принимая вид эскизной схематичной имитации реального процесса или действий, т.е. лишь символического изображения. Таким образом разверну-тое подражание превращается в символическое упрощенное обозначение, превращается в жест. Так, например, у индейцев Америки существовали простые жесты, означающие «дерево», «лист», «хищник», «лодка» и т.д. Показав сначала жест «дерева», потом «лист», потом — как этот «лист» падает с «дерева», индеец сообщал своему собеседнику о том, что была осень. Комбинируя таким образом «слова-жесты», индейцы могли передать информацию о любых сложных событиях — об открытии военных действий, о свадьбе или похоронах, и даже излагать с их помощью сложные мифы и легенды.

Использование подражательных и затем символических действий для коммуникации представляет очень важный шаг. Ведь мы зачастую не можем управлять самим объективным предметом, а своими действиями почти всегда можем. Мы не можем вызвать из ничего вещь, если она отсутствует или вообще не существует. А движения, которые обозначают эту вещь, всегда можем воспроизвести. Именно здесь кроется начало той свободы оперирования информацией, которую дают представления.

Дальнейший ход событий мы также можем себе приблизительно представить. По-видимому, вдело вступает универсальный механизм интериоризации. Внешняя имитация заменяется внутренней имитацией. Внешние действия переходят во внутренние. Соответственно, движения заменяются чередованием соответствующих мышечных напряжений. Изображение предмета с помощью подражательных движений заменяется изображением предмета, «вылепленным» из соответствующих мышечных ощущений.

О том, что это возможно, свидетельствуют наблюдения над слепо-глухими, а также наблюдения над собой самих слепо-глухих. Например, Ольга Скороходова пишет: «Такие моменты, когда я узнаю не только тех людей, которых вижу каждый день, но и тех, которых вижу редко, я не могу отнести к одним осязательным и обонятельным ощущениям. Очевидно, здесь важную роль играют и другие чувства — мышечно-суставные, и еще, вероятно, какие-нибудь рецепторы». То же относится и к внутреннему восприятию ею образов звуков. Вот как она рассказывает об этом: «Вдруг в руках появляется странное ощущение, словно ток проходит в пальцах. Сначала я удивляюсь, но скоро понимаю это состояние: несколько раз я слышала, держа руки на пианино, лунную сонату Бетховена. И теперь, благодаря сильному впечатлению, мои пальцы как бы воспроизводили когда-то принятые вибрации звука». Или вот как она, например, представляла себе пейзаж: «Я не представляла эти деревни, хаты и сады такими, какими их видела М.М. Пока я слушала ее рассказы, ощущая при этом жаркое солнце, теплый ветер и запахи полей, к которым примешивается угольный дым, выходивший из трубы паровоза, — мне казалось, что я воспринимаю только неясное очертание пейзажа; не зрительно воспринимаю, а как бы осязаю на воздушном мягком полотне едва ощутимые рельефные линии». Внутреннее воспроизведение образов предметов выступает здесь прямо как имитация тех мышечных ощущений, которые возникали при взаимодействии с этими предметами. О том, какой полноты и точности может достигать такое мышечное изображение предмета, свидетельствуют произведения слепых скульпторов, например, ослепшей балерины Лины По.

Пока образ строится лишь из внутренних кинесте-зических мышечных ощущений, мы остаемся еще на уровне сенсомоторного мышления. Здесь еще нет четкого отделения субъекта от объекта, вещь воспроизводится через внутреннее состояние и реакции, которые она вызывает у индивида. Переход на уровень представлений происходит, когда изображение отсутствующего предмета, его образ начинают строиться из материала внешних ощущений — цветов, запахов, форм и т.д.

Но как это возможно? Сенсомоторный образ, сенсомоторная имитацию предмета понятны — это ощущения, которые порождаются нашими мышечными напряжениями. Мы можем их вызывать и в отсутствии самого объекта. Но внешнее ощущение вызывается воздействиями на экстерорецепторы со стороны реальных объектов. Чтобы ощутить свет, надо чтобы на сетчатку воздействовали электромагнитные волны определенной длины. Чтобы послышался звук, на барабанную перепонку должны поступить определенные колебания воздуха. Как же можем мы вызывать эти ощущения изнутри при отсутствии соответствующего раздражения органов чувств извне?

Скажем прямо, что пока точного и обоснованного ответа на этот вопрос психология дать не может. Но некоторые факты и соображения позволяют нащупать пути к ответу. Прежде всего упомянем в этой связи о так называемых идеомоторных актах. Их суть можно проиллюстрировать следующим опытом. Возьмите ка-кой-нибудь достаточно тяжелый небольшой предмет (например, часы) и подвесьте его на длинной ниточке к указательному пальцу. Затем вытяните руку и палец. Закройте глаза и представьте, что часы у вас вращаются. Открыв глаза, вы обнаружите, что они действительно вращаются. Почему это произошло? Потому что представление о движении пальца вызвало неуловимое и несознаваемое нами соответствующее сокращение мышц руки. Они-то, эти сокращения, и привели в движение часы. Таким образом, представление об определенной действенной ситуации вызывает сокращение соответствующих мышц или по крайней мере их напряжение. И.П. Павлов писал об этом: «Давно было замечено и научно доказано, что раз вы думаете об определенном движении (т.е. имеете кинестезические представления), вы его невольно, этого не замечая, воспроизводите». О том же свидетельствует случай с пианистом Исааком Михневским. Будучи студентом консерватории и оказавшись без инструмента, он за полгода подготовил для исполнения «Времена года» Чайковского, разучивая это произведение только в воображении. Психолог В.Я. Дымерский аналогичным способом восстановил летные навыки, разрушенные долгим перерывом, систематически проводя воображаемые полеты. То же подтверждают измерения электрической активности мышц у спортсменов при воображаемом исполнении ими в голове определенных физических упражнений и т.п.

По-видимому, здесь возможна и обратная связь, когда определенное внутреннее органическое состояние или сокращение мышц вызывают переживания внешних ощущений, которые в прошлом были связаны у индивида с этими мышечными действиями или внутренними состояниями. Доказательство этой возможности можно обнаружить, например, в фактах так называемых индуцированных сновидений. Например, советский физиолог Ф.П. Майоров приводил пациентов в состояние гипнотического сна и затем вызывал у них определенные мышечные раздражения. Например, у одного спящего пациента он 10 раз сгибал сустав среднего пальца, а затем 10 раз сгибал его руку в локте. Пациенту снилось, что он работал на заводе или пилил дрова. Затем экспериментатор переворачивал пациента на спину и 10 раз сгибал ему ногу в коленном суставе. Теперь пациенту снилось, что он перетаскивал моторную пилу, поскользнулся и упал на спину под будку. (Следует отметить, что в прошлом с ним действительно произошел несчастный случай: при разгрузке автомашины бревном придавило ногу.)

Какие же действия имеют своим следствием появление восприятий или связаны с появлением восприятий? Мы знаем, что это перцептивное действие. Мы знаем также, что образ, создаваемый восприятием, отражает результат перцептивной деятельности. Он отображает структуру ощущений, полученных при выполнении над данным объектом соответствующей системы перцептивных действий. Наиболее просто можно проиллюстрировать это тактильным восприятием формы предметов. Для того, чтобы получить такое восприятие, предмет надо ощупать. Осязательный образ предмета, который у нас возникает, это не что иное, как схема результатов такого ощупывания. Это — организация в пространстве тех активных ощущений, которые мы получили при последовательном обследовании вещи во времени. Как мы видели, зрительные, слуховые и другие виды восприятий строятся в общем по тому же принципу. Только соответствующая перцептивная деятельность для знакомых предметов все более свертывается и интериоризуется.

Если это так, то вполне вероятно, что внутренняя имитация определенной схемы перцептивных действий может выступать как способ изображения определенной структуры ощущений, т.е. определенного образа восприятия. Подробнее мы поговорим об этом и разъясним эту мысль позже. Сейчас отметим только, что с точки зрения этой гипотезы образ представления выступает как продолжение перцептивной деятельности внутри. Он носит характер не отпечатка, а активной копии, внутренней имитации чувственной структуры объекта, осуществляемой с помощью итериоризации соответствующих перцептивных действий.

О том, что это может быть так, косвенно свидетельствуют наблюдения над сновидениями, галлюцинациями и гипногогическими образами. При переживании всех перечисленных образов наблюдается глазодвигательная активность. Хотя глаза человека закрыты или, по крайней мере, человек ничего перед собой не видит (случай галлюцинации и гипноза), но при представлении им определенных вещей глаза совершают соответствующие движения. Они как бы воспроизводят те перцептивные действия, которые осуществляли бы при обследовании соответствующих предметов.

Возможно, что каким-то образом эти имитирующие перцептивные действия порождают переживания соответствующих чувственных образов. Например, американские психологи Д. Дементи и Гольдер методом электроокулографии регистрировали движение глаз у взрослых здоровых людей во время сна. Оказалось, что такая двигательная активность глаз возникает периодически и всегда сопровождается изменением ритма электрической деятельности мозга на энцефалограмме. Если в этот момент испытуемых будили, то, как правило, оказывалось, что в это время они видели сон. Найдены были и некоторые связи между характером движения глаза и характером сновидения. Например, оказалось, что частые и размашистые движения глаз сопровождали сновидения, где испытуемый является активным участником происходящего, а мелкие, редкие — те сновидения, где испытуемый скорее наблюдает за событиями. Обнаружилось также, что направление движения глаз в общем связано с направлением взгляда во сне. Например, в одном из случаев запись движения глаз показала редкую картину. Она состояла из одних вертикальных линий. Оказалось, что испытуемый видел сон, в котором наблюдал за дирижаблем, с которого пассажиры бросали вниз листовки, и за падением этих листовок с дирижабля на землю.

Советскому психологу В.П. Зинченко удалось зарегистрировать движения глаз в самом процессе представления человеком объекта. Эти движения оказались в общем сходными с теми, которые производятся при непосредственном восприятии того же объекта. Наиболее отчетливо это проявлялось в опытах, где испытуемые должны были представить себе определенный лабиринт и мысленно через него проходить.

Особенно интересными являются для нас следующие опыты, проведенные В.П. Зинченко. Испытуемые обследовали лабиринт только осязательно, с завязанными глазами. Затем их просили нарисовать этот лабиринт. Оказалось, что в процессе тактильно-двигательного обследования у них создался и зрительный образ. Тогда у этих испытуемых были записаны движения глаз при зрительном представлении ими прохождения этого лабиринта. Траектории глазодвигательных движений оказались близки к траекториям прохождения лабиринта у испытуемых, которые знакомились с ним при помощи зрения. Здесь мы видим как раз то, о чем говорили выше. Перцептивные движения (в данном случае глазодвигательные движения), соответствующие определенной структуре объекта, порождают или (скажем осторожнее) сопровождают возникновение зрительного представления об этом объекте. Причем (обратите внимание!) эти действия оказываются в состоянии как-то связаться с конструированием образа, который зрительно не воспринимался, т.е. идет не из памяти, а из собственной активности психики.

Аналогичные опыты были проведены советским психологом Л.А. Венгером. После того как дети хорошо познакомились с видом определенной фигуры, он ставил перед ними чистый экран и предлагал представить себе на нем эту фигуру. Движения глаз при этом записывались. Записывались движения глаз и при восприятии соответствующей фигуры. Сравнение полученных записей показывает чрезвычайно большое сходство между траекториями глазодвигательных движений при представлении фигуры и во время непосредственного восприятия и ознакомления с этой фигурой.

Итак, в одном случае человек воспринимает объект, находящийся перед ним. В голове его возникает образ этого объекта. В другом случае никакого объекта перед ним нет, но в голове опять возникает образ этого объекта. Что же общего мы находим между этими двумя случаями? Только одно — и там и здесь наблюдаются сходные перцептивные движения. Естественно предположить, что именно эти действия являются одной из причин сходного, именно того, что в обоих случаях в голове возникает образ соответствующей фигуры.

Все эти факты дают некоторое основание предполагать, что представления это вовсе не следы бывших восприятий объектов, а скорее следы коммуникативных действий, изображавших эти объекты путем их имитации. То есть, что они представляют собою интериоризованную имитацию. Поэтому в них сохраняется то, что есть в имитации и отсутствует в восприятии, а именно, переживание нереальности воспроизводимого образа. Поэтому в них есть черты, которые отсутствуют у восприятий, но обязательно есть в имитативных (изображающих) действиях, а именно — фрагментарность, неполнота, последовательное построение образа по частям во времени. Иными словами, именно происхождение образов представления из имитации, из интериоризации изобразительных действий, имитирующих данный предмет, лучше всего объясняет такие коренные особенности представлений, как их символический, схематичный и динамический характер.

Но как складывается эта внутренняя имитация структуры ощущений, изображающей определенный объект? Как складывается система интериоризованных перцептивных действий, с помощью которой строится образ данной вещи?

Чтобы ответить на эти вопросы, зададим сначала другой: в какой деятельности происходит постепенное построение объекта? Нетрудно ответить — это прежде всего трудовая деятельность по изготовлению соответствующего объекта. Это так, потому что любая «внешняя вещь вообще дана человеку лишь поскольку она вовлечена в процесс его деятельности, выступает в формах этой деятельности, поскольку в итоговом продукте — в представлении — образ внешней вещи всегда сливается с образом той деятельности, внутри которой функционируют внешние вещи» (Философская энциклопедия, т. 2, стр. 226).

В ходе трудовой деятельности создается сама вещь во внешнем мире и одновременно создаются ощущения и образы, отображающие эту вещь в голове. При трудовой деятельности такое создание самой вещи и формирование ее чувственного образа идут параллельно, обуславливаются друг другом. Соответственно, по-видимому, внутренняя имитация практической деятельности по созданию предмета будет выражаться в постепенном построении чувственного образа этого предмета. Эту активную конструктивную природу представления отметил еще Кант. Он писал: «мы не можем мыслить линии, не проводя ее мысленно, не можем мыслить окружности, не описывая ее, не можем представить трех измерений пространства, не восстанавливая из одной точки трех перпендикуляров друг к другу...» Кант здесь совершенно отчетливо понимает и подчеркивает, что чувственное воплощение образа вещи выступает как результат мысленного (или идеального) выполнения деятельности по производству этой вещи.

Итак, в основе предметного представления реальности лежит продуктивная деятельность. Представления как бы внутренне воспроизводят практическую деятельность по конструированию соответствующего предмета. Программа такой внешней практической деятельности по изготовлению вещи после интериоризации превращается в программу внутренней психической деятельности по изготовлению образа этой вещи, т.е. представления.

Теперь мы можем ответить на вопрос, какой характер носят программы, с помощью которых реализуется представление. Это — программы идеальной деятельности по конструированию образа определенных категорий предметов. Иными словами, программа создания образа представляет собой правило, метод нашей целесообразной деятельности. Советский философ Ю. Бородай так иллюстрирует эту мысль: «Например, есть миллионы совершенно ни в чем не похожих друг на друга домов. Однако, все эти совершенно различные «вещи» мы воспринимаем и представляем по одной схеме — для чего и по какому принципу эти вещи построены, а следовательно, могут быть нами воспроизведены». Отсюда видно, что эталоном дома является не какая-то фотография, заложенная в голове, а программа, закрепляющая способ производства представления, имеющего данный смысл. Применительно к восприятию эти эталонные программы позволяют узнать воспринимаемый предмет. Применительно к представлению эталонные программы позволяют сконструировать образ, символически обозначающий соответствующий предмет.

Пока речь идет о вещах, создаваемых человеком путем его трудовой деятельности, все сказанное как-буд-то убедительно. Но возникает вопрос. А как обстоит дело, если мы представляем себе какие-то естественные вещи, созданные не человеком, а природой? Например, возьмем такую вещь, как собака. Ее создает не человек, а природа. Как же появляется у человека способность строить ее образ? Какая деятельность в этих случаях интериоризуется, имитируется, изображается в процессе конструирования представления?

Такой предметной деятельностью является, по-видимому, изображение собаки, лепка и другие способы имитирования, воспроизведения формы и структуры вещи. Наблюдения над жизнью первобытных народов свидетельствуют о том, что изображение предмета (на более ранней стадии, даже просто его называние) сливаются с самим предметом, так что все действия с изображением или именем воспринимаются как действия с самим предметом. «Общеизвестен факт, что первобытные люди и даже члены уже достаточно развивающихся обществ, сохранившие более или менее первобытный образ мышления, считают пластические изображения существ, писанные красками, гравированные или изваянные, столь же реальными, как и изображаемые существа» (Леви-Брюль). Например, «большинство индейцев не разрешают зарисовывать и фотографировать себя; они убеждены, что тем самым они отдали бы часть своего собственного существа и поставили бы себя в зависимость оттого, кто завладеет этими изображениями. Они боятся также оставаться в присутствии изображения, которое, будучи живым предметом, может оказать вредное влияние».

Отсюда такое огромное значение искусства в жизни первобытных народов (да, впрочем, и в жизни современного человека). Вот почему они тратят столько труда на рисование, изображение, вылепливание, высекание изображений окружающих их предметов, а также мифологических и других образов, а отнюдь не только для эстетического удовольствия. Не потому ли такое огромное значение имеет эта изобразительная деятельность и для детей в период 4—6 лет, когда накопляется основной фонд их представлений об окружающем мире.

Если конструирование представлений является интериоризацией указанной деятельности, то это объясняет, каким образом мы строим в воображении представления о любых известных нам вещах окружающего мира, а не только о тех, которые создали своими руками. Это всеобщее правило заключается в рисовании, воспроизведении формы предмета (а также его цвета, функций, звучаний и т.д.). Так, представить себе собаку значит нарисовать форму этого четвероногого животного в общем виде, не ограничиваясь каким-либо единичным частным образом из сферы опыта. Как видим, процесс здесь тот же, что и при представлении дома. Образное представление собаки производит и воспроизводит не природа, но мы сами. Однако, в отличие от домов, производим и воспроизводим мы не живых собак «самих по себе», но лишь идеальных, лишь воображаемых, т.е. лишь образы (Бородай). Возникает вопрос, откуда берется эта способность строить в воображении образы вещей, которые мы не строили своими руками и поэтому не имеем представления о том, как их следует сделать?

Все дело в том, что интериоризация трудовой деятельности, процессов строительства, актов создания вещей и явлений дает не только имитацию частных случаев строительства окружности, дома, треугольника и т.д. Она дает большее — освоение психикой самого принципа создания вещей, общего алгоритма любого построения вещи. Этот принцип заключается в организации во времени последовательности определенных операций, каждая из которых воспроизводит определенное свойство или элемент вещи. Любая программа конструктивной деятельности представляет собою программу такой возможной определенной последовательности операций во времени.

Перенося этот принцип с действия над вещами на действия над их образами, человек научается строить вещи не только реально, но и в воображении. Эта программа любых конкретных программ конструирования образов и есть основа способности к представлениям, основа деятельности по созданию образа — воображения. Отсюда видно, что образ-представление это не отпечаток, а продукт активной психической деятельности субъекта. Поэтому в воображении он может идеально строить не только дома, собак, птиц, деревья, горы, но и различные фантастические образы, чертей, богов и т.д., построенные по схеме, по образу человека и окружающих его других живых существ.

Поэтому представления могут быть и неверными, фантастическими. Проверка и уточнение их идет через практику. Например, если наше представление о собаке не включает в себя наличие у нее зубов и возможности сварливого характера, мы спокойно к ней подходим. И тут же обнаруживаем на своей, так сказать, шкуре несоответствие нашего представления и действительности. Тогда мы пополняем его весьма существенной чертой — наличием зубов и способности кусаться и в дальнейшем руководствуемся уже представлением, которое содержит эти важные черты собаки. Такое уточнение, обогащение и развитие представлений идут, по-видимому, всю жизнь, вбирая и впитывая в себя весь приобретаемый нами опыт, знания и т.д.

Отсюда вытекает, что представление это не только образное отражение определенных сторон реальности. Представление возникает в результате взаимодействия субъекта с реальностью. Оно в чувственной форме воплощает в себе существенные черты реальности, обнаруженные при этом взаимодействии с ней. Поэтому оно выступает как эскиз, схема возможных способов взаимодействия с этой реальностью, т.е. схема действий, с помощью которых на эту реальность можно повлиять. Или, по крайней мере, ее воспроизвести, например, в изображениях, скульптурах, подражании.

Отсюда же вытекает, что представления всегда воплощают в себе знания данной эпохи, присущие ей способы взаимоотношения людей с действительностью, наконец, способы создания вещей. Представления соответствуют способам производства вещей, характерным для данной эпохи. Они воплощают в себе общую схему отношения людей к действительности в данную эпоху. Так, например, было время, когда люди представляли себе луну в виде человеческого лица. Они представляли море в виде Нептуна — огромного старика с волнистой бородой и трезубцем и т.д. Причем, для них это было не воображением, не сказкой, не чем-то фантастическим.

Наоборот, представление моря в образе Нептуна, вулкана в образе кузнеца Гефеста и т.д. выступало для них как более глубокое проникновение в действительность, как воплощение в образе самой сути этих вещей, а не только их видимости. Примерно так сегодня в качестве образа, воплощающего суть, выступает для школьника представление об атоме как о маленькой солнечной системе, где планеты-электроны вертятся вокруг ядра-атома. Кстати, это представление тоже непохоже на атом, каким он является в действительности. Оно лишь воплощает определенные существенные черты атома. Аналогично образ кузнеца Гефеста воплощал в себе для древнего грека тоже определенные существенные черты вулкана: грохот, вырывающееся пламя, расплавленную лаву. Более того, он не только воплощал эти черты, но и наполнял их смыслом, объясняя, почему и для чего все это происходит. В этом и заключалась суть мифологического отношения к действительности.

Итак, образ представляет активную деятельность субъекта по моделированию объективной реальности. Физиологические основы этой деятельности психики еще не очень ясны. Большинство физиологов считают, что они кроются в оживлении нервных связей, сложившихся в прошлом опыте субъекта. Нетрудно заметить, что эта гипотеза представляет просто перевод на физиологический язык ассоциативной теории, которая рассматривает мозг как склад фотографий и представление как частичное оживление некоторых из них. В этой гипотезе есть место для прошлого опыта, но нет места для активной конструктивной деятельности мозга.

Выгодно отличается в этом отношении другая гипотеза о физиологической основе представлений, предложенная польским физиологом Конорским. Он считает, что центральные нейроны могут быть разделены на два типа — на проективные нейроны и гностические нейроны. Проективные нейроны реагируют на поступающие от органов чувств раздражения, а гностические нейроны реагируют на некоторое сочетание проективных.

Приведем такой пример. Предположим, что когда мы видим стол, то поступают целый ряд раздражений на проективные нейроны. Так вот, одна комбинация этих раздражений, предположим, цвет и контуры стола, сходится, конвергирует на одном гностическом нейроне. Другая комбинация раздражений из той же ситуации, например, ощущение твердости стола, веса и т.д., конвергирует на другом гностическом нейроне.

Таким образом, каждый гностический нейрон как бы закрепляет, фиксирует определенное сочетание свойств, некую схему предмета. При непосредственном воздействии объекта возбуждение соответствующего гностического нейрона дает определенный образ восприятия. Когда же возбуждение гностических нейронов происходит изнутри, то мы имеем представление. Таким образом, здесь гностический нейрон выступает как закрепление или отражение определенного сочетания и последовательности работы проективных нейронов.

Нетрудно заметить, что гипотеза Конорского совпадает с понятиями эталонных образов и программ представлений и т.п. Гностический нейрон как раз и выступает в ней как знак эталонного образа, как код, как закрепление определенного сочетания исходных сенсорных раздражений.

Правда, в гипотезе Конорского не совсем ясно, откуда берутся сами чувственные образы. Для галлюцинаций Конорский вводит такое предположение, что гностические нейроны действуют по каналу обратной связи и вызывают возбуждение соответствующих проективных нейронов. И тогда эти проективные нейроны дают переживания соответствующих чувственных модальностей и образов. При представлении, Конорский считает, возбуждаются только гностические нейроны. Но здесь оказывается неясно, каким образом гностический нейрон, который просто обозначает некоторую связь проективных нейронов — носителей чувственных переживаний, может сам по себе вызывать переживание чувственного образа.

Возможный ответ на это позволяет предложить гипотеза советского психолога В.П. Зинченко. Если помните, суть этой гипотезы заключается в том, что мозг может посылать команды, включающие отдельные чувствительные участки рецепторов. Причем, это включение порождает возбуждение, которое идет в мозг, и переживается там как соответствующее ощущение или вообще как соответствующее чувственное переживание.

Мы здесь не будем повторять тех опытов и соображений, которыми Зинченко обосновывает эту гипотезу (они изложены в XVI лекции). Посмотрим только, какие выводы вытекают из нее в отношении механизма представления. С точки зрения этой гипотезы, образ возникает уже не просто в мозгу, не просто благодаря возбуждению мозга или извлечению им из памяти определенной картинки. Образы представления, по этой гипотезе, возникают благодаря работе глаза, благодаря возбуждению сетчатки, так же, как и при восприятии. Только эти возбуждения идут изнутри, вызываются викарными действиями мозга, которые включают соответствующие участки сетчатки. Мозг же хранит не сами чувственные переживания, а только программы этих действий, включающих сетчатку. Таким образом, видит опять-таки глаз. Но при представлении он как бы смотрит в мозг. Или, говоря по-другому, управление перцептивными действиями и включение активности глаза при восприятии осуществляется объектом. Воспринимаемый предмет, так сказать, несет в себе программу деятельности глаза. При представлении эта деятельность глаза управляется из мозга. Он реализует программу деятельности глаза, соответствующей тому объекту, который требуется представить.

Итак, подведем некоторые итоги. Мы обнаружили, что представление выражает новое отношение психики к реальности, а именно включает в себя отражение и переживание семиотической природы психики. В основе его лежит отделение психических образов от их объектов (чего нет в восприятии), т.е. отделение субъективного от объективного. Хотя сам образ при этом еще отождествляется по свойствам с объектом и различается от него только по одному признаку — по реальности, по существованию. Это новое отношение психики к реальности составляет более высокий уровень, чем простое воспроизведение образа реальности.

Весьма вероятно, что животные не способны к переживанию такого отношения. Хотя они способны к воспроизведению образов предметов и ситуаций, встречавшихся в прошлом опыте, однако, эти образы не носят характера представлений. Они не содержат в себе сознавания субъективности образа, а переживаются как сама реальность, т.е. имеют галлюцинаторный характер. Некоторые наблюдения над животными подтверждают эту мысль. Например, Конорский считает, что «наблюдения за поведением собак с выработанными условными рефлексами в экспериментальной камере также позволяют предположить, что животные испытывают истинные галлюцинации безусловных раздражителей. Так, в ответ на условный раздражитель, сигнализирующий введение кислоты в рот, собака реагирует точно так же, как и при действии самой кислоты (трясет головой и выделяет слюну); в ответ на условный раздражитель, возвещающий направление струи воздуха в ухо, собака так же энергично трясет головой, как и при действии самой струи».

Напомним, что собака, у которой выработан условный рефлекс на зажигание лампочки, ведет себя так, как если бы это был кусок мяса. Она рвется к лампочке, пытается ее облизнуть и т.д. Ничего подобного мы не наблюдаем в поведении человека, который представил себе кусок мяса. Отсюда мы можем сделать вывод, что представление о мясе, образ мяса, вызываемый условным сигналом, не отличается собакой от реальности, является галлюцинаторным. О том же говорят и явления галлюцинаций и псевдогаллюцинаций у человека. Чаще всего они возникают при низком уровне сознания: во время сна, под гипнозом, при отравлениях, наконец, при нарушениях и разрушениях нормальной мозговой деятельности во время психических болезней. И здесь утеря разницы между восприятием реального предмета и представлением его образа в голове является следствием деградации психики, появляется при ее спуске на более низкий уровень. О том же, по-видимому, говорит более слабое различение или отличение фантазии от реальности, наблюдающееся у ребенка в первые годы его жизни.

Вообще, по-видимому, сознательное отношение к образам, возникающим в голове в результате деятельности воображения, как к нереальным начинаются у ребенка только где-то в возрасте около 2-х лет, т.е. параллельно с овладением речью. Формирование этого переживания составляет процесс постепенный. Оно начинается, по-видимому, с отличения образов припоминания от образов восприятия. Возникает отношение к образам воспоминания, как к отражениям прошлой действительности. Сначала здесь наблюдается промежуточное явление. Когда ребенок младше двух лет вспоминает что-либо, то он не смешивает свой образ с действительностью. Например, он не считает, что старая игрушка, о которой он вспомнил, видна ему сейчас и здесь. Но при этом нередко он бывает убежден, что все же она обязательно существует в действительности. Как отмечает Блонский, в этом возрасте иногда наблюдается явление: «вспомнил, значит есть». Отсюда, считает Блонский, можно заключить, что хотя у ребенка уже нет непосредственного переживания образа как настоящей действительности, и центральная нервная система работает уже на сравнительно высоком уровне, но нет также и вполне развитого отношения к образу, как к отражению прошлой действительности. Иначе говоря, образ переживается как реальность, хотя уже с поправкой, что это не обязательно реальность, которая находится в данный момент перед нами, но все-таки где-то, мол, она есть.

Этот новый уровень отражения характеризуется и новым способом отображения объекта. Объект отображается через отдельные его черты и элементы, т.е. через символическое отражение. Это позволяет отражать не только отдельный индивидуальный объект, но отображать в образе целый класс объектов, обладающих данным признаком, или имеющих данную структуру. (Пример: образ зубастой пасти, как символическое представление всех хищников. Или контур слона — как схематическое представление всех объектов, имеющих такую структуру и т.д.) Иначе говоря, отражение действительности осуществляется уже с помощью своего рода «репрезентативных схем», позволяющих, в частности, представлять большое количество объектов через посредство отдельных избранных элементов...» (Пиаже).

Новой является и структура отражения, реализующаяся в представлении. Отражение здесь осуществляется через построение объекта во времени, через вырисовывание, так сказать, схемы объекта или высвечивание отдельных его деталей. Благодаря этому образ представления самой динамикой своего построения отображает структуру объекта, воплощает то, как построен объект.

Само формирование представления осуществляется через интериоризацию действий по построению объекта.

Причем, как мы видели, в этот процесс вносят вклад обе основных стороны деятельности человека — его трудовая деятельность по созданию вещей и его коммуникативная деятельность по организации взаимного поведения и совместного труда. Сам образ представления, точнее, механизм его формирования порождается интериоризованной трудовой деятельностью по конструированию предмета. Переживание же символической природы этого образа, т.е. его отделение от реальности, происходит из интериоризации коммуникативного назначения подражательных действий. Это, так сказать, на-правление идеализации, путь от реального к психическому, который приводит к появлению представлений как особого кода психического отражения действительности и особой формы субъективного переживания.

Объективация представлений происходит, во-первых, в их материальных воплощениях — продуктах, изготовляемых человеком в соответствии с представлением; во-вторых, в эмоциональных сдвигах, которые возникают под влиянием представлений; и, наконец, в деятельности, которая управляется представлением как образом желаемого будущего и путей к нему. И обратно, все эти факторы — воплощаемый объект, переживаемые эмоции, задачи деятельности — управляют формированием и движением представлений.

Наконец, представления опираются на активность субъекта. Отсюда их относительная самостоятельность и творческий характер. Они суть активная деятельность субъекта по моделированию целостного предмета в его характерных чертах. Дальнейшая проверка этих моделей и уточнение осуществляется через практику.

Из сказанного нетрудно заметить, что и для этой — второй — ступени образного отражения реальности остаются в силе те же универсальные принципы отражательной деятельности психики. Отражение осуществляется на основе деятельности и посредством деятельности. Формирование нового — более высокого — кода отражения происходит через интериоризацию этой деятельности.

Переработка информации на ступени представлений.

Трансформации представлений. Ассоциации.

Идеальное экспериментирование. Структура и операции образного мышления. Функции образного мышления. Воображение

В предыдущей лекции мы говорили о неустойчивости представлений в том смысле, что сам представляемый образ все время изменяется, выхватывает те или иные фрагменты, высвечивает те или иные стороны объекта. Но образы представлений текучи и изменчивы еще и в ином смысле. Представляемый ими объект редко остается неизменным в течение длительного времени. Обычно одно представление переливается в другое, один образ сменяется другим или влечет за собой другой.

Только искусственно, в целях анализа мы выделяли и удерживали представление одного определенного объекта. В естественных же условиях представление всегда выступает как неустанное течение потока образов, переливающихся, мерцающих, угасающих и проясняющихся, неуловимо переходящих друг в друга и скачками друг друга сменяющих.

Данные психологических наблюдений и экспериментов свидетельствуют, что эта неудержимая («спонтанная») текучесть образов представлений, так же как их прозрачность, фрагментарность, неполнота наблюдаются почти у всех людей.

В чем здесь дело? В том, что на образном уровне наша психика просто плохо справляется со своей задачей отображать действительность? Или, может быть, эта текучесть, неуловимость, непрерывная переливчатость и изменчивость образов представлений тоже выполняют какие-то задачи при отражении свойств реальности психикой?

Чтобы ответить на эти вопросы, обратимся к эксперименту. Течение и смену образов представлений у человека изучали многие психологи. Очень интересные в этом отношении эксперименты осуществил советский психолог П. Блонский. Прежде всего, он выявил условия, благоприятствующие свободному течению образов и их автоматическому возникновению. Оказалось, что лучше всего этому способствуют тишина, мускульное расслабление, полное спокойствие человека, а также его неподвижность. Создав такую обстановку, экспериментатор затем добивался возникновения исходного образа у испытуемого с помощью какого-нибудь внешнего стимула. Например, психолог показывал испытуемому какой-нибудь предмет, испытуемый смотрел на него полминуты, а потом, закрыв глаза, отдавался течению свободно возникающих образов. В другом варианте опытов глаза были закрыты с самого начала. Испытуемому давали предмет в руки. Он его узнавал и затем, держа в руке и не двигаясь, мысленно вызывал зрительные образы, какие только приходили в голову. Наконец, в третьем варианте раздражителем служило просто какое-нибудь конкретное слово («перчатка», «дверь», «кошелек», «палочка»). После того как течение образов прекращалось, испытуемый рассказывал, что он видел. Иногда он перечислял то, что видит непосредственно, по мере того как у него появлялись эти образы.

Приведем примеры некоторых наблюдений, полученных Блонским. Испытуемый с закрытыми глазами ощупывает полоску бумаги. Вот какие образы возникают у него при этом: «Белый цвет, очень ясно. Из белого выступает труба, желтая, медная. Звездочка. Превращается во что-то пушистое. Это птица. Не то ворон, не то галка. Из черной стала серая птица. Чайка. Водное пространство. Вода серебристая. Светлое. Яркая, белая полоса в воде. Все сливается в серебро. Белый свет».

На первый взгляд кажется, что здесь полный произвол, что невозможно обнаружить никакой закономерности в прихотливом течении и переливах будто бы совершенно произвольных образов. Однако это не так. Вот, например, какие закономерности отмечает в описанной цепочке образов сам Блонский. Узнав вложенную в руку бумажную полоску, испытуемый сразу реагирует «образом белого цвета», т.е. представляет одно из зрительных свойств, привычных у бумаги. Это первоначально бесформенное «белое» становится как бы исходным материалом для всех последующих образов. Сначала «белый цвет» оформляется («из белого выступает») в трубу (зрительно-образный аналог осязаемый длинной полоски) желтого цвета (самого светлого из цветов), постепенно темнеющего. Желтый цвет оформляется в звездочку, а эта звездочка превращается во что-то пушистое снова белого цвета. Это пушистое далее быстро оформляется в птичку, не то черную (ворон), не то белую (галка), а в конце концов беловатую (чайка), которая видится в комплексной ситуации («водное пространство»). Это «бесцветное пространство» светлеет («вода серебристая») и в нем оформляется «светлая, яркая, белая полоска». В заключение, «все сливается в серебро», и снова «белая полоса». Вот анализ, который дает этому ряду образов Блонский.

Если приглядеться, то мы здесь, по-существу, имеем ряд превращений двух признаков «белого» и «полоски». С одной стороны, белый цвет превращается в желтый и светлый. Последний, в свою очередь, последовательно превращается в белый, черный, серый, бесцветный, серебристый, светлый, белый, серебряный, белый. Полоска в свою очередь выступает то как бесформенная цветная («белый цвет», «пушистое», «водное пространство»), то в виде трубы или белой полосы на воде. Все возникающие образы объединяет то, что они содержат в себе различные вариации этих выделенных в начале признаков — исходного цвета (белого) или исходной формы (полоски). Процесс такого превращения образов мы будем в дальнейшем называть трансформацией.

Рассмотрим теперь другой опыт, когда раздражителем была спичечная коробка. Здесь у одной испытуемой имела место следующая цепь образов: «Смутный образ белого фартука и женщины (женщина вроде тех, которых рисуют на коробке из-под какао). Женщина на коробке из под соды. Магазин и прилавок, где продают спички. Все очень ясно. Особенно коробка».

В этом случае мы опять видим трансформации образа исходного объекта — «коробки» (коробка из-под какао, коробка из-под соды, спичечные коробки). Но вместе с тем наблюдается и еще один процесс: коробка видится вместе с нарисованной на ней женщиной или вместе с магазином, где она продается. Здесь уже возникающие образы представляют собою не просто вариации исходных первичных признаков. Они восстанавливают ситуацию, в которой испытуемая встречалась с данным объектом. Такой процесс можно назвать восстановлением (в смысле восстановления ситуации, где встречался представляемый объект), или по-латински, рединтеграцией.

Если внимательно присмотреться к движению образов в приведенном случае, то можно обнаружить еще один процесс. Изображение женщины с коробки из-под какао сохраняется и после того, как сама эта коробка исчезла из круга представляемых образов. Это изображение женщины видится уже на коробке из-под соды, хотя в действительности на последней коробке такой картинки не бывает. Такой процесс удержания, сохранения части предшествующего образа и переноса ее в новую ситуацию на новый возникающий образ можно назвать удержанием или по-латински персеверацией.

Рассмотрим еще пример. Раздражитель — слово «кошелек». Цепь вызванных образов: «Серый старый кошелек. Худой старик с бородкой клином в черной ермолке. Кошелек превращается в какую-то морду. Неясный образ, вроде черного фартука. Свернутый зонтик вроде палки. Масса палок. Масса голов народу (все темное). Вижу (неясно) лица. Черную шляпу с красным пятном. Баба в черном платке. Все путается: город, лес, елка, дома. Колесо крутится».

Здесь мы наблюдаем уже знакомый нам процесс трансформации двух исходных признаков — черного цвета и формы кошелька (черный фартук, черная ермолка, черная шляпа и т.д.). Здесь же видим рединтеграцию (кошелек — худой старик с бородкой и т.д.). Но видим и еще один новый процесс — как бы умножение образа (палка —масса палок; голова — масса голов). Этот процесс можно назвать умножением или, опять-таки по-латински, мультипликацией.

Анализ множества других протоколов наблюдений показывает, что разнообразнейшие цепи образов, в конечном счете, образуются с помощью четырех перечисленных основных процессов. Впрочем, это число «четыре» довольно условно. Нетрудно заметить, что все перечисленные процессы, с помощью которых осуществляются движение и смена образов, тесно связаны. Например, превращение (трансформация), может рассматриваться как своего рода частичное удержание (персеверация), при котором в возникающем новом образе сохраняются какие-то черты, какой-то признак исходного, предыдущего образа. Нетрудно заметить, что аналогично можно объяснить и умножение (мультипликацию) образов.

В свою очередь превращение, умножение и удержание можно рассматривать как разновидности восстановления, т.е. рединтеграции. Например, трансформацию можно рассматривать как такой случай рединтеграции, когда по выделенному признаку восстанавливается объект, который имеет такой признак.

В общем, главная суть всех этих процессов заключается именно в том, что поле выбора возможных следующих образов как бы ограничивается. В ходе его или целиком сохраняется исходный образ (персеверация) или сохраняется какая-то его черта, например, цвет, форма (трансформация), или тот же образ умножается (мультипликация), или воспроизводится ситуация, в которой сохраняется исходный образ (рединтеграция). Универсальное правило везде таково: следующий образ имеет нечто общее с предыдущим, но вместе с тем чем-то и отличается от него.

До сих пор мы рассматривали, что происходит с образами представленных во времени. Мы обнаружили, что они самопроизвольно изменяются. Всякое самопроизвольное изменение объектов во времени называют процессом. Изучая собранные факты, мы установили, что наблюдаются четыре типа таких изменений и, соответственно, наметили четыре вида процессов изменения представлений — трансформацию, рединтеграцию, персеверацию и мультипликацию.

Теперь попытаемся выяснить, как происходят эти изменения, т.е. как протекают эти процессы. Для этого волей-неволей придется обратиться прежде всего к самонаблюдениям испытуемых (в том числе и самих психологов). Первое, что здесь обнаруживается, это что мы имеем дело не с простой сменой образов, не просто с их чередованием. Правда, чередование и смена тоже встречаются. Но встречаются они как довольно редкий случай, когда определенная цепь образов обрывается, наступает как бы темнота, и затем начинает течь уже иной поток образов. Самодвижение образов выглядит вовсе не так, как перелистывание альбома картинок, или же смена кадров на экране кино. Скорее оно похоже на неуловимое «перетекание» — превращение одного образа в другой.

При этом трансформация происходит путем своеобразного изменения исходного образа. Одни его части или черты тускнеют, другие — проясняются. Постепенно изменяется форма отдельных его частей, например, они расширяются, или закругляются, или вытягиваются. Иногда меняется положение деталей. Например, они становятся более горизонтальными, или, наоборот, поднимаются. К этому может добавляться персеверация, т.е. удержание некоторых частей предшествующего образа или их умножение.

Проиллюстрируем эти преобразования еще одним наблюдением П. Блонского.

Стимул — палочка. Индуцированный им ряд образов: «деревянный шомпол; копье летит к дереву; лес; река; на реке плот из палок; свайные постройки».

Анализируя этот ряд, можно увидеть, что все возникающие образы представляют собой не что иное, как последовательные превращения (трансформации) «палочки». На этапе «палочка — деревянный шомпол» это превращение ясно. Затем оно осложняется удержанием (персеверация) и изменением положения одного образа из вертикального к горизонтальному (копье летит к дереву). Дальше превращение осложняется еще умножением (дерево — лес). Причем, дерево, принимая еще более горизонтальное положение и расширяясь, дает второй образ (копье — река). Дальнейшее умножение палочки дает «плот из палок» и т.д.

Рединтегративный процесс протекает, по наблюдениям Блонского, несколько иначе. Исходный образ темнеет, становится плохо видимым. При этом один из его побочных признаков (аксессуаров, деталей) видится довольно ясно или даже ярко. В дальнейшем начинает трансформироваться именно эта побочная деталь, а не первичный образ, который, наоборот, становится неясным и темнеет. Отсюда начинается новый ряд трансформаций, который может смешиваться с первым, а может совершенно его сменить. В результате дальнейшие трансформации могут не иметь ничего общего с исходным образом.

Так, например, слово «перчатка» у одного из испытуемых вызвало следующую цепь образов: «белая, маленькая, длинная перчатка; она с кнопками на руке; кнопка звонка; подъезд, большая красная дверь, налево кнопка звонка».

Здесь отчетливо видно, как несущественная деталь перчатки (кнопки) становится началом нового ряда превращений (кнопка звонка), а затем — опорой для восстановления целой ситуации, в которой эта кнопка фигурирует.

Итак, прояснение, высвечивание или, наоборот, потемнение, распухание, изменение цвета, изменение формы, изменение положения в пространстве, обрастание деталями и аксессуарами, потемнение и распад — вот как

субъективно являются нашему самонаблюдению те преобразования, благодаря которым происходят изменения психического образа и возникают процессы его трансформации, мультипликации, персеверации и рединтеграции.

Соответственно, эти субъективно переживаемые изменения образов представлений можно рассматривать как приемы внутренней деятельности психики, с помощью которой она преобразует представляемые образы. Или короче — приемы психического оперирования образами.

Что стоит позади них? Какие действия или операции над образами осуществляются с помощью этих приемов переработки представлений? Каково назначение этих действий или операций? Короче, для чего, так сказать, вся эта самодеятельность?

Понятно, что самонаблюдение дает лишь смутные переживания, с помощью которых довольно трудно выявить объективное содержание происходящих процессов и характер совершаемых психикой действий.

Из-за такой ненадежности и смутности данных самонаблюдения попробуем подойти к решению поставленных вопросов по-другому. А именно, будем отправляться от того, какие изменения вносит данное психическое действие в образ, в его структуру, в его характер.

В отличие от приемов, такие действия, содержательно изменяющие образ, мы будем называть операциями над образами. Нетрудно заметить, что операции над образами осуществляются с помощью приемов изменения образов.

При таком подходе мы можем отметить прежде всего те изменения, которые сводятся к вычленению из исходного образа отдельных его сторон или деталей. Так, например, из бумажной полоски, как мы видели, выделился признак белизны, а затем отдельно признак удлиненности. И каждый из этих признаков стал источником целого ряда новых образов. Такой способ переработки образа мы назовем диссоциацией, т.е. разложением. Субъективно он осуществляется, как вы видели, через такие приемы, как потемнение и «стаивание» определенных сторон образа и высвечивание, прояснение других его сторон. По своему существу это преобразование представляет собой не что иное, как анализ — разложение образа на отдельные элементы его чувственной структуры.

Выделенные элементы, свойства, стороны или детали образа также не остаются, как мы видели, неизменными. Они, в свою очередь, преобразуются, изменяются. Простейшие из таких изменений это — преувеличение или преуменьшение. Субъективно оно выражается в распухании или, наоборот, сжимании соответствующего элемента образа, так что он стягивается в точку или, наоборот, стремится занять все поле зрения. Такой способ преобразования мы назовем операцией гиперболизации. Ее примеры в приведенных выше наблюдениях — вытягивание бумажной полоски в трубу, затем в реку и т.д.

Следующая операция, с которой мы уже встречались, это — изменение положения данной выделенной детали в пространстве или ряд таких изменений, создающих впечатление движения. Такой способ преобразования образа мы назовем поворотом или переориентировкой. Примеры его мы тоже видели в приводившихся протоколах. Это — изменение вертикального положения палочки на горизонтальное, соответственно, превращение ее в летящее копье и т.п.

Наконец, как мы видели, могут изменяться и сама форма, цвет или какое-нибудь иное чувственное свойство выделенной детали образа. Так, например, в первом приведенном протоколе происходит трансформация белого цвета в желтый, затем медный, затем черный, затем серый, серебряный, снова белый. Аналогично, звездочка превращается в пушистое, пушистое — в птицу и т.д. Такую операцию мы назовем топологическим преобразованием, или переформированием.

Нетрудно заметить, что диссоциация, гиперболизация, поворот, переформирование представляют собой в основном способы трансформации. Однако, во многих наблюдениях течение образов не ограничивается разложением исходного образа на элементы, выделением каких-либо из этих элементов и затем их преобразованием с помощью одного из названных приемов. Зачастую наблюдается еще один способ формирования образа, а именно, объединение полученных элементов в новый образ, отличающийся от исходного. Такой способ перестройки образов можно назвать ассоциацией или интеграцией. Он заключается в объединении диссоциированных и измененных элементов исходного образа в новую систему.

По своему характеру это преобразование соответствует синтезу. Оно тоже реализуется с помощью разнообразных способов оперирования над образами и над эле-ментами образов, полученными путем диссоциации.

Первая, простейшая из этих операций — аглютинация (по-русски «склеивание»). Она заключается в простом соединении, сочетании измененных, преобразованных элементов исходных образов. Примером такой деятельности могут служить мечты Агафьи Тихоновны в «Женитьбе» Гоголя. «Если бы губы Никонора Егоровича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича, я бы тогда тотчас же решилась». Несмотря на свою полную психологическую и прочую безграмотность, Агафья Тихоновна здесь очень точно сформулировала тот способ, которым формируется сложный целостный образ при помощи аглютинации.

Другой способ, несколько отличающийся от аглютинации, это — схематизация. Суть операции схематизации заключается в том, что объединяются не все элементы и свойства объекта. Точнее, что в образе объекта как бы остаются пробелы. В нем заполняются не все детали, а только наиболее существенные аспекты, свойства и стороны.

Примером образов, созданных таким путем, могут служить, например, наглядные модели атомного ядра, солнечной системы, географическая карта и т.п. Все они отражают лишь некоторые главные черты объектов, которые представляют.

Еще одну операцию синтеза, которую следует отметить, можно, назвать рекомбинацией. Он заключается в том, что элементы исходных образов сочетаются по-новому, необычно, не так, как они встречались в опыте. Примеры таких рекомбинаций — русалка, яга, избушка на курьих ножках, леший, водяные и прочие фантастические образы.

До сих пор мы рассматривали, как происходит внутреннее течение образов представлений, какие виды и способы преобразований обуславливают наблюдаемые изменения образов и их последовательность. Мы установили, что существует четыре типа таких преобразований — трансформация, рединтеграция, мультипликация и персеверация, что осуществляются они с помощью таких операций, как диссоциация, гиперболизация, переформирование, аглютинация, рекомбинация и т.д. Наконец, что операции выполняются при помощи таких приемов изменения образа, как частичное затемнение и высвечивание деталей, изменение положения в пространстве, распухание и сжимание и т.д.

Теперь поставим вопрос: почему движение образов носит такой характер? Почему в ходе его осуществления имеют место именно такие типы преобразования представлений?

Чтобы найти ответ, посмотрим, что есть общего у всех перечисленных типов преобразований, операций и приемов изменения образов. Ну, во-первых, все они как-то изменяют образ. Но это тривиально — потому они и операции, т.е. группы преобразований.

А во-вторых? Во-вторых, все они изменяют образ так, что в производном образе остается что-то от исходного.

Благодаря этому свойству в потоке текущих представлений смежные (предшествующие и следующие) всегда имеют что-то общее. Но ведь представления представляют предметы, явления и ситуации. Если в двух представлениях есть что-то общее, то, значит, объекты, которые они представляют, в чем-то близки, как-то связаны. Значит, в потоке представлений одно сменяет другое, одно вытекает из другого, одно трансформируется в другое, потому что в вещах, которые они представляют, есть что-то общее, потому что эти вещи, явления, ситуации как-то связаны друг с другом.

Как? Вопрос этот тщательно исследовали ассоциа-нисты. Они пришли к выводу, что смежность представлений при их самодвижении определяется смежностью объектов этих представлений.

Это может быть смежность в пространстве, т.е. представляемые предметы, явления, свойства обычно встречаются вместе, принадлежат одному целому, или, по крайней мере, находятся обычно рядом. Примеры такого движения образов. Стимул бочка — вызванный ряд образов: пивные кружки, насосы, рыба, огурцы, соль, мед, деготь. Стимул корабль — образы: небо, чайки, маяки, пирсы, подъемные краны, пристани, бакены, плывущие рыбы, акулы, дельфины.

Это может быть смежность во времени, т.е. соответствующие представляемые предметы, явления или сложные ситуации обычно следуют друг за другом, сменяют друг друга, близки во времени. Пример: (стимул) молния — (ассоциации) гром, дождь, ручьи... Еще примеры. Бочка — грузчики грузят бочки, из бочки пьют пиво, даже баррикада, построенная из бочек и ящиков. Пейзаж с озером — купающиеся люди, туристы у костра, туристы с рюкзаками идут по гористому берегу, по озеру плавают яхты, лодки, плот, охотники и рыболовы.

Наконец, это может быть смежность свойств, т.е. сходство определенных черт, сторон, признаков предметов, явлений или ситуаций, их близость по какому-нибудь качеству, или, наоборот, контраст — противоположность. Примеры: белое — черное, траур, мрак; петух — курица, орел, пшено... Еще примеры (сходство формы). Стимул: изображение бочки — вызванные образы: барабан, арбуз. Стимул: рисунок графика (ось координат и изломанная линия) — вызванные образы: чайки, волны, горы, неровный забор, горбатый человек, шеренга людей разного возраста, ряд деревьев разной высоты и др.

В нашей лаборатории этот вопрос исследовал аспирант Л.М. Клыгин. Он установил, что основой смежности представлений может быть не обязательно объективная связь их предметов в пространстве, времени или по свойствам. Оказалось, что основой движения представления, их перехода друг в друга может быть и субъективная смежность представляемых объектов, т.е. их близость, их связь в опыте субъекта. Выяснились и некоторые подробности. В частности, оказалось, что предметная смежность в пространстве реализуется в форме (а) перехода от части к целому (нотный ключ — нотные полосы и ноты; лимон — лимонное дерево, ваза с лимонами; блокнот — пишущий человек и т.п.), (б) от целого к части (пример: изображение интерьера дворца с колоннами и лестницей — ассоциации: картины, колонны, лестницы, цветы, статуи, двери, окна, решетки; изображение нескольких дерущихся людей — ассоциации: дубинка, бочка, кулак, фрагмент драки и т.п.), наконец, (в) противоположная смежность (спинка стула — стол; лимон и рюмка — нож, тарелка с селедкой, бутылка с вином, ваза с фруктами и т.д.).

Смежность во времени реализуется чаще всего в двух типах переходов. Первый из них — переход к последующему действию или последующему состоянию (лимон и рюмка —рюмка опрокинутая, вино опрокинутое на скатерть, расстроенные хозяева и т.д.; картина Ван-Остаде «Драка» — представление о моментах, предшествующих драке: несколько человек пьют вино, из бочки наливается вино в кружку; или же последующих — милиционерский свисток, милиционер, тюремная решетка, человек в полосатой тюремной одежде, рукопожатие — примирение и т.д.). Другой тип смежности во времени — это переход к образам одновременного действия.

Третий тип смежности, как указывалось уже, заключается в реальном сходстве представляемых объектов.

Оно может реализовываться в плане сходства формы, т.е. внешних признаков. Так, например, изображение ларца вызывало у испытуемых образы сундука, куба, ящика, чемодана, ковра. Спинка стула вызывала образы решетки летнего сада, тюремного окна с решеткой.

Другим типом смежности свойств, которая может лечь в основу движения образов, оказалось сходство по функции. Так, например, изображение рук, поднимающих штангу, вызвало у испытуемых образы системы блоков, поднимающих груз. В ответ на изображение собаки испытуемые рисовали замок. Картина «Драка» вызывала образы боксеров на ринге, дерущихся людей в любом предметном окружении и т.д. Стимул «корабль» вызвал образы: самолет, велосипед, даже посох, короче, различные предметы, способствующие передвижению человека.

Наконец, еще одним типом связи объектов, которая может породить смежность их представлений, оказались логические связи, т.е. логические отношения рода и вида, соподчинения, отнесения к классу и т.д. Например, стимул «скрипичный ключ» у некоторых испытуемых вызвал образ музыкального инструмента, музы-канта-исполнителя, дирижера. Картина «Святой Себастьян» дала реакцию: череп и кости, крест; блокнот и ручка, книги, конторка, лектор; интерьер дворца — карета, дама в корсете, шпаги, шляпа с перьями, фонтаны и т.д. Распределение между этими типами связи оказалось следующим. Предметная смежность (в пространстве) — 50%; смежность действий (во времени) — 16%; смежность свойств (сходство) — 34%; смежность логическая (категориальные связи) — 7%.

Другие сотрудники нашей лаборатории К.К. Григорян, J1. Шеплова, Б. Ермолаев обнаружили, что основой связи представлений чаще всего является функциональная связь их объектов. Например, между деятелем и производимым действием, между действием и его объектом, между действием и его результатом, причиной и следствием, средством и целью и т.д. Кроме того, часты связи типа «ситуация, в которой встречается представляемый объект», «предмет, имеющий данный признак», а также логические связи типа «общее — конкретное», «целое — часть», «действие — результат», вид — род» и пр.

Все эти исследователи были правы. Потому что отмеченные ими объективные отношения действительно могут являться основой и причиной соответствующих связей и трансформаций образов представлений. Но и все они неправы, потому что не только отмеченные ими отношения могут явиться основой движения представления.

А какие еще? Ответ здесь будет таков. В основе движения и взаимопревращения представлений могут лежать любые связи представляемых объектов.

Итак, не только образы представлений отражают определенные свойства предметов, явлений и ситуаций. Само течение представлений, сам переход одного представления в другое тоже отражает определенные стороны реальности. Он, этот переход, отражает определенные связи и отношения представляемых вещей, явлений, ситуаций. Следовательно, течение образов, их движение, их смена и трансформации являются способами отображения определенных объективных связей реальности. В том числе таких невидимых, непосредственно неощутимых отношений, как, например, сходство и различие, эмоциональная насыщенность и личное значение, функциональная связь и причинно-следственное отношение, логическое отношение и т.д.

Нетрудно заметить, что движение и трансформации образов выполняют здесь функции мышления. Они отражают связи и отношения реальности, связи и отношения своих объектов. Но делается это иначе, чем на привычном для нас уровне словесно-понятийного мышления. Понятийное мышление выделяет само отношение, отделяет его от объектов и закрепляет с помощью слова в особом знаке. Образное мышление отображает ту же связь, так сказать, наглядно, чувственно, ставя сами образы в соответствующие отношения. Поэтому образное мышление тоже дает определенное познание свойств и связей действительности, позволяет ориентироваться в ней и решать практические задачи. Недаром десятки тысяч лет человечество обходилось этим мышлением и даже ухитрялось объяснять для себя вселенную в форме мифов и религий. Ведь понятийное мышление — сравнительно очень недавнее приобретение человечества. Ему от силы 4—5 тысяч лет. И сегодня еще овладение им связано для человека со значительными трудностями.

Как показывают исследования психологов, овладение понятийным мышлением в полном смысле этого слова, по-видимому, происходит у ребенка только к 12— 13-летнему возрасту. Есть все признаки, что до этого ребенок опирается при познании действительности и ее отражении в основном на представления и образное мышление. Более того, даже у взрослого современного челочка понятийное мышление функционирует пока чаще всего, лишь опираясь на образное («понять» для человека зачастую означает «суметь представить себе»). По крайней мере, это справедливо для тех случаев, когда у человека еще нет необходимых понятий о соответствующих сторонах действительности или они еще «плохо работают», а человеку требуется познать эти стороны действительности для вполне реальных целей его деятельности. Тогда эта задача решается им с помощью образного мышления.

Именно в таком положении невежды, не имеющего никаких научных понятий об объективных свойствах реальности, находился первобытный человек. У него не было, разумеется, ни понятия силы и энергии, ни понятия скорости и пути. Тем более, он не мог ни написать формулы полета стрелы из лука, ни иными способами отобразить сущность баллистической траектории. Это было бы уже мышление понятиями. Но тем не менее первобытный дикарь прекрасно мог представить, как он натягивает стрелу. Как она летит. Как она попадает в зверя. Более того, мышечно он мог себе представить, с какой силой нужно натянуть стрелу и как направить лук, чтобы стрела долетела, например, вон до того дерева.

Иначе говоря, те же самые связи, которые мы выражаем формулой баллистической кривой, первобытный человек познавал и осознавал в форме образов, т.е. представлял себе, как все это происходит. Разумеется, такое отображение было значительно грубее, поверхностнее, менее обще и несравненно менее точно, чем познание в понятиях, а тем более соответствующих математических формулах. Но, тем не менее, для тоже довольно грубых и поверхностных, чисто практических нужд неандертальца или кроманьонца такого познания было вполне достаточно.

Таким способом уже сотни тысяч лет тому назад человек мог отображать и познавать связи действительности и руководствоваться этим знанием в своей деятельности и поведении. Но способ, которым он это делал, был иным, чем тот, которым пользуется сегодняшняя наука. Это была смена образов того, что есть, и их переход в образы того, что будет, или того, что хочется, чтобы было, или наоборот, чего бояться.

В соответствии с природой своего познания первобытный человек не только регулировал свою деятельность, но и выражал свои знания, т.е. объяснял действительность через привычные образы, знакомые по опыту. Сейчас мы называем такие объяснения мифами. Так, например, объяснением землетрясения для японцев был миф, что в глубине Земли сидит огромный паук, который опутал Землю паутиной, толщиной в канаты. И когда он время от времени начинает трясти эту паутину, скалы раскачиваются и земля трясется. Точно также еще совсем недавно для крестьянина объяснением грома и молнии было то, что Илья Пророк мчится на колеснице и высекает искры из небесной тверди. Здесь опять, как видите, выражена связь, существующая между громом и молниями. Но выражена она не в научных понятиях, а в образах. При этом объяснить, понять означает свести эти явления к образам привычных, знакомых человеку из его опыта явлений и действий.

Сейчас мы относимся к мифам, как к безвредным и занимательным вымыслам; как к сказкам, красивым, поэтичным, иногда трогательным, иногда страшным, но сказкам. Совсем иной характер имели они для первобытного человека. Для него образы мифа были непосредственным воплощением сущности окружающего мира и он относился к ним с такой же верой, как к самим образам, в которых был воплощен миф. Значение мифа казалось ему таким же реальным, бесспорным, как существование тех предметов, тех явлений, тех ситуаций, образы которых использовались в мифе. «И мы, как и древний человек, можем назвать мелкие белые тучи барашками, другого рода облака — тканью, душу и жизнь — паром, но для нас это только сравнение, а для человека в мифическом периоде сознания — полные истины. До тех пор, пока между сравниваемыми предметами он сознает только несущественные разницы, пока, например, тучу он считает, хотя и небесными, божественными светлыми, но все же барашками; пока пар, в смысле жизни все-таки, несмотря на различие функций, есть тот же пар, в который превращается вода» (А.А. Потебня).

Впоследствии этот объяснительный принцип образного мышления из мифологии стал основой религии и вместе с нею сохранился до сегодняшнего дня.

Более близкий к нам источник знаний о структурах образного мышления —это исследования развития мышления у маленьких детей. Общий вывод из этих исследований сводится к тому, что на уровне образного мышления главную роль играют не логические структуры вывода типа дедукции или индукции, а особый способ умозаключений, который получил название трансдукции (Штерн). Суть этого способа заключается в том, что вывод делается на основе внешнего, чувственного, наглядного сходства предметов и их образов, т.е. непосредственных аналогий.

Вот типичные образцы таких трансдуктивных умозаключений из многочисленных случаев, собранных К. Чуковским.

— Индюк — это утка с бантиком.

— Страус — это жирафа, только птица она.

Двухлетняя девочка впервые узнала слово «ученый»

в фильме, где показывали ученых собак. Поэтому, когда полгода спустя она услыхала, что отец ее подруги — ученый, она спросила: «Значит Ирочкин папа — собака?»

Мать предупреждает: «Слезь с окна, упадешь — будешь горбатой».

— А верблюд, наверное, два раза падал.

В экспериментах советских психологов А.В. Запорожца и Г.Г. Лукова ребенок опускал в воду подряд несколько тонущих предметов, а затем ему давали не тонущий. Ребенок и этот предмет начинал считать тонущим, хотя он видел, что это не так. Затем ребенку демонстрировали ряд плавающих предметов (кусок дерева, деревянную ручку, пенал, дощечку), а в конце опыта вновь показали ту же металлическую пластинку, которая в предыдущих опытах тонула на его глазах. И дальше произошел такой диалог:

— Ну, а эта пластинка будет плавать?

Ребенок: (Кивает головой в знак согласия, что будет, а потом начинает качать головой в знак отрицания.)

Экспериментатор: Как же ты думаешь, она будет плавать или нет?

Ребенок: Будет плавать.

Экспериментатор предлагает бросить пластин ку в сосуд с водой и, когда она тонет, спрашивает у ребенка: «Ну что с ней произошло?»

Ребенок: Она плавает.

Дети в 4—5 лет уже пытаются сформулировать аналогии, на которые опираются их выводы. Например, одной девочке 5-ти лет показали несколько плавающих предметов. Затем показывают сосновую иголку. Посмотрев на нее, девочка решает: «Она будет плавать. Она маленькая и легкая». Исправление таких ошибок вывода идет через практику. Например, когда той же девочке показали гвоздик, она с досадой сказала: «Он не будет плавать, хотя и маленький, больше ты меня не обманешь».

В тех случаях, когда наблюдаемые явления выходят за рамки повседневного опыта и известных действий, в осмысливании их ребенком наблюдается поразительная аналогия с образным мышлением дикарей. Например, плавание деревянных предметов ребенок объясняет тем, что им «купаться хочется». Движение реки он объясняет тем, что река пускается бежать, чтобы пройти по камешкам. Движение облаков вызывается, по его мнению, тем, что облака создают ветер, который в свою очередь их толкает. Причина прихода весны — зиме стало холодно, она и убежала куда-то. Во всех этих случаях, как и в мифах, объяснения черпаются из аналогии с известными образами собственной деятельности, ее приемами, объектами, условиями и мотивами.

Не нужно думать, что этот способ познания мира умер сегодня вместе с мифологией, вытесненный и раздавленный научным мышлением с его аппаратом понятий и логикой. Нет, и сегодня образное познание мира составляет могучую ветвь человеческого познания, которая процветает и помогает нам осваивать окружающий мир. Эта ветвь — искусство. Образное познание мира лежит в его основе. Все искусство — это и есть познание, отражение определенных связей действительности, закономерностей человеческой жизни, свойств человеческого общества через образы.

Сравните, например, мысль «Гордый и одинокий человек не ищет счастья, а ищет борьбы» и стихотворение М.Ю. Лермонтова «Парус».

Заметьте, в стихотворении нет ни слова о человеке. О том, что он гордый и одинокий, что он не ищет счастья. Даны только картины, только образы, но эти образы переносятся на человека и создают соответствующий «очеловеченный» смысл этих образов. Вся идея автора выражена не «в лоб», не в прямом провозглашении, а только через движение и смену образов и вопросов.

А где ответ на эти вопросы? Его каждый человек должен искать в самом себе.

Сложно? Косвенно? Требует расшифровки и понимания. Для чего, спрашивается, все это? Зачем, вместо того чтобы прямо и без околичностей сообщить свою мысль, пользуясь соответствующими понятиями, зашифровывать эту мысль в образах, воплощать ее в картинах, предоставлять самому читателю возможность догадываться о ней? Иными словами, зачем нужен такой способ отражения и познания реальности сегодня, когда мы имеем могущественный скальпель научного понятийного мышления?

Понятно, если искусство царило безраздельно, предположим, три тысячи лет тому назад, пронизывая всю жизнь людей, тогда это был единственный способ понимания и осмысливания действительности. Люди древности могли выразить идею, например, о непокорном человеке, поднимающемся на борьбу против сил, управляющим миром, только воплотив ее в образ Прометея, презревшего гнев богов. Ну, а сегодня, когда у нас есть наука? Когда все это мы можем высказать и прямее, и проще, и короче. К чему теперь такой запутанный и первобытный путь? Зачем образное мышление?

Что на это можно ответить?

Во-первых, что и сегодня люди отнюдь еще не обеими ногами стоят на уровне понятийного мышления. Образное мышление для них в обыденной жизни и привычней и доступней. Кроме того, отнюдь не все люди владеют всем арсеналом современных научных понятий, тогда как образы жизненного опыта есть у всех. Наконец, и это чрезвычайно важно, далеко не для всех отношений и свойств действительности созданы и существуют понятия. Особенно это относится к сложнейшим областям реальности, которые еще недостаточно познаны, таким, например, как жизнь общества, отношения людей, внутренняя жизнь человека и т.д.

Все это во-первых. А во-вторых, образ просто намного богаче понятия. Возьмем, например, цитированное стихотворение М.Ю. Лермонтова. «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом». Оно вызывает у нас целую картину: бесконечное пустынное море, крохотный одинокий парус на нем. И вот он, такой маленький, беспомощный в том огромном море, ищет бурь, не боится их.

Хотя, кажется, кругом все спокойно и тихо. Так мирно сияет солнце. Радуйся жизни и наслаждайся покоем. Но, такой маленький, такой одинокий, он все-таки отважно рвется к буре и, наверное, в ней погибнет... Посмотрите, насколько богаче, насколько содержательнее этот образ, чем голая мысль: «гордый и одинокий человек ищет не счастья, а борьбы». А мы ведь перечислили только ничтожную часть представлений, которые вызывает у нас это стихотворение. Почему это так? Да потому, что образ здесь связывается со всем содержанием нашего опыта. И это делает его значительно богаче. Он, так сказать, дорисовывается, дописывается, дополняется всем содержанием нашей жизни, нашего опыта, отношения к нему.

В-третьих, образ насыщен чувством, он пронизан эмоциями. Это происходит потому, что он дорисовывается, дополняется нашим опытом, нашими воспоминаниями. А этот опыт, эти отношения к жизни неразрывно связаны с чувством, пронизаны эмоциями.

Не бесстрастное равнодушие понятия, а горячее, пульсирующее живыми чувствами переживание образа — вот третье большое преимущество искусства.

И, наконец, четвертое. Образы лишь воплощают мысль, лишь иллюстрируют идеи автора. Каждый может истолковывать их по-своему. Поэтому образ в искусстве заставляет человека думать. Заставляет самостоятельно осмысливать мир, открывать сущность того, что изображено художником. Он пробуждает, активизирует не только чувство, но и мысль.

Таким образом, главный секрет воздействия искусства, секрет силы образного мышления в том, что оно не сводится к тому, что непосредственно изображает, а вызывает у нас еще собственные переживания, размышления. И в этом, пожалуй, главная сила искусства. Оно не дает готовых ответов, а заставляет искать эти ответы. Оно не дает готовых мыслей, а заставляет самого человека думать. Оно не называет переживания, а заставляет самого человека переживать. В искусстве, опираясь на образное мышление, человек постигает мир, не в готовом виде, а через собственные размышления об этом мире, через переживание отношений к нему, через соотнесение произведения и его образов со всем своим личным опытом, интересами и целями.

Поэтому-то умение понимать искусство и заключается в том, чтобы не сводить картину к тому, что на ней нарисовано, не сводить книгу к тому, что в ней сказано. Картина, которая сводится только к тому, что на ней нарисовано, это ремесленная цветная фотография. А повесть, которая сводится только к тому, что в ней сказано, это дешевое чтиво, но не произведение искусства. Настоящее искусство тем и отличается, что она заставляет думать и искать, заставляет переживать и действовать. И понимать искусство — это означает искать, думать, переживать. Поэтому, наверное, главное для произведения искусства — это все-таки не техника и не жанровое направление. Главное даже не в том, похоже или не похоже на жизнь то, что изображает автор, «бывает так» или «не бывает». Главное в том, какие мысли, какие чувства вызывает у человека данное произведение искусства.

Возьмите для примера повесть «Нос» Гоголя. Ведь не бывает в жизни такого. Где это видано, чтобы нос удрал с лица своего владельца, отправился гулять и стал еще действительным тайным советником? Но что выразил Гоголь этой фантастической системой образов? Вообще-то говоря, как во всяком настоящем произведении искусства, в нем выражено очень многое. Но, в частности, воплощена и бессмысленность бюрократического общества того времени, того общества, которому не важно, что представляет собою человек. И даже если это «черте что», какой-то беглый нос, но он тайный советник, то он может издеваться над простым человеком, даже над своим бывшим владельцем. Может накричать на него и выгнать. Он — хозяин. В сущности, в этом мысль, в этом идея повести, а не в том, что нос сбежал. Тот, кто читал «Нос» просто как фантастический рассказ, не умеет понимать искусства. Понимает искусство тот, кто в этом случае, так сказать, видит «дальше носа».

Но мы, увлекшись искусством, изрядно отвлеклись и поэтому вернемся сейчас к главному вопросу, которым занимаемся.

Мы установили, что образное мышление отражает существенные связи действительности специфическим способом — воплощая их в движении и изменении образов представлений, т.е. через преобразование представлений. При этом часто несущественно, какие именно вещи и ситуации воспроизводятся в представлении. Обычно это определяется опытом человека (или народа). Важно лишь, чтобы эти образы находились между собой в отношении, которое демонстрирует соответствующую связь. Например, та же самая идея, что только своевременные действия целесообразны, может быть образно выражена самыми разными ситуациями: «После драки кулаками не машут». «Зубов не стало — а орехи принесли». «Пропустя лето — по малину не ходят» (русские пословицы). «После дождя плащ не надевают» (персидская). «Стал запирать конюшню, когда коня украли» (татарская). «Косы заплетать, когда волосы вылезли» (бенгальская). «Когда дом сгорел, поздно рыть колодец» (тамильская). (Примеры взяты из работы аспиранта Л.М. Клыгина.)

Таким образом, отражение объективных связей реальности принимает форму идеального экспериментирования над образами, отыскания системы образов, которая выражает соответствующую связь или отношение. Иначе говоря, объективные связи реальности здесь отражаются путем оперирования образами, точнее — замены практических действий с вещами идеальными действиями с образами вещей.

Это отчетливо обнаруживается, если, обратившись к онтогенезу мышления, взять период развития ребенка, когда у него еще нет понятийного мышления. Возьмем здесь стык двух критических периодов: (а) когда уже есть образное отражение реальности, но еще нет образного мышления; (б) когда есть уже образное мышление, но еще нет понятийного отражения реальности. Сравним, как происходит решение ребенком тех же самых задач в каждый из этих периодов.

Классические эксперименты такого рода проводились Жаном Пиаже. Вот некоторые из них:

Эксперимент № 1. Ребенку даются несколько рюмочек и корзинка с яйцами. Задача заключается в том, чтобы выбрать из корзины столько яиц, сколько имеется на столе рюмочек. Дети легко решают эту задачу, укладывая перед каждой рюмочкой по одному яйцу. Однако, когда экспериментатор разрушает это соответствие, данное восприятием, разложив яйца через определенные пробелы, а рюмочки для яиц поставив в виде компактной кучки, дети говорят, что рюмочек стало меньше (вплоть до 6-летнего возраста). Иначе говоря, для них оказывается недоступно понимание постоянства числа предметов, независимо от их перемещения в пространстве.

Эксперимент № 2. Даны два лабораторных стакана. Один — высокий и узкий, а другой — низкий и широкий. Сравнивая непосредственные восприятия, дети легко определяют, какой из стаканов выше и уже, а какой ниже и шире. Далее дети переливают жидкость из высокого узкого стакана в низкий широкий. Другой вариант: из одного большого стакана они разливают воду по нескольким маленьким. Хотя ребята сами переливали жидкость, до 6-летнего возраста они считали, что при этой операции количество жидкости возрастало или убывало. Например, когда жидкость переливали из низкого широкого стакана в высокий и узкий, ее уровень в узком стакане, естественно, становился выше. Видя это, дети считали, что количество воды увеличилось. Иначе говоря, сохранение количества вещества при изменении его формы оказалось для них также недоступным.

Эксперимент № 3. В нем были использованы два стержня одинаковой длины, расположенных параллельно. Один из них был сдвинут по отношению к другому. И снова дети, сконцентрировав свое внимание на с^-мом факте смещения стержня, даваемом восприятием, считали, что один стержень длиннее, а другой короче. Иначе говоря, у них отсутствовало понимание сохранения длины предметов при их перемещении.

Эксперимент № 4. В нем были использованы две плоскости, на которых были изображены луга. На каждом лугу паслась игрушечная корова. На каждом из лугов одновременно поставили по игрушечному домику, затем еще по одному и так до 14. Однако, на одном поле домики ставились близко друг к другу, почти вплотную. На другом же поле они были разбросаны по всей его площади. Как указывает Пиаже, проблема заключалась в следующем. Будет ли незанятая площадь на обеих лугах восприниматься как равная? Для этого ребенку задавали вопрос: «А что у обеих коров одинаковое количество травы для еды?» Оказалось, что вплоть до 6-летнего возраста дети были не в состоянии обнаружить равенства оставшихся незанятыми площадей.

Эксперимент № 5. На плоскости было изображено озеро с множеством островов различного размера. Дети должны были построить на этих островах из кубиков домики «с одинаковой вместимостью внутри», т.е. одинакового объема. Эксперимент показал, что до 5—6-летнего возраста дети сооружали свои домики одной и той же высоты, независимо от площади основания.

В эксперименте № 6 изучавшиеся ребята наблюдали уровень воды в стоящих и наклоненных банках. Хотя банки наклоняли на их глазах, но до 5—6-летнего возраста дети не в состоянии были вообразить себе, что уровень воды в наклонных бутылках может быть горизонтальным. Им казалось, что вода должна наклоняться вместе с бутылкой.

Во всех приведенных экспериментах дети опирались только на воспринимаемые «видимые» отношения между предметами. И поэтому не могли обнаружить стоящих позади них существенных, но невидимых объективных отношений, таких как постоянство количества, объема, длины, площади и т.д. при перемещении предметов в пространстве.

Как видим, одно восприятие прошлой ситуации и сравнение ее с текущей не позволяют обнаружить таких существенных свойств предметов, как инвариантность их массы, размера, площади, объема, формы при перемещении в пространстве. На перцептивном уровне решения задачи ребенок опирается на то, что он отчетливо видит и то, что он видел. Например, уровень воды до переливания и после переливания. Воспроизводя в памяти предыдущее восприятие и сравнивая его с текущим, он отчетливо видит, что интересующая его величина изменилась. Отсюда и ошибка. Следовательно, одно только сопоставление прошлых и текущих восприятий не дает возможности обнаруживать многие существенные, но невидимые объективные отношения вещей (их инвариантные свойства) и успешно решать задачи, опираясь на эти объективные свойства вещей.

На втором этапе развития — после 5—6 лет описанные задачи решаются ребенком верно. Как это происходит? Анализ показывает, что решающую роль играют здесь идеальные действия, которые Пиаже назвал обратными операциями. Они заключаются в восстановлении исходной ситуации путем противоположного действия над объектами. Например, когда из широкого сосуда жидкость перелили в узкий, уровень жидкости повысился. Однако, если мы обратно перельем жидкость из высокого сосуда в низкий, ее прежний уровень восстановится. Отсюда обнаруживается, что количество жидкости при переливании не изменилось.

Но тут есть одна тонкость. Сколько бы ребенок ни переливал жидкость туда и обратно, до 5—6 лет он все равно не обнаруживает сохранения ее количества. Наоборот, он упорно каждый раз считает, что это количество то увеличилось, то уменьшилось, в зависимости от повышения или понижения столбика жидкости.

Почему это происходит? Дело в том, что в каждый данный момент мы видим только одно состояние объекта. Например, видим данное количество воды или только в высоком сосуде, или только в узком. Чтобы сопоставить то, что мы видим с тем, что было бы или будет, если бы вода находилась в широком сосуде, мы должны одновременно с тем, что видим, представить себе, что было бы, если была бы осуществлена обратная операция. Следовательно, обратный процесс в этом случае принципиально может быть осуществлен только в воображении, т.е. путем оперирования над представлениями вещей, а не над самими вещами. Такое оперирование образами позволяет, как мы видели, обнаружить определенные объективные всеобщие свойства вещей. При этом оно проникает уже в такие объективные свойства реальности, которые еще недоступны сенсомоторному мышлению (например, инвариантность количества вещей, их массы, объема, длины и формы к перемещению в пространстве и т.д.). Эти обнаруженные всеобщие свойства вещей становятся той рамкой, в которую укладываются текущие чувственные образы. Такие рамки, т.е. способы представления окружающего мира, можно рассматривать как структуру образного интеллекта.

Какова эта структура? Чтобы ответить на этот вопрос, приглядимся, что есть общего в «конструкции» любых представлений. Если отвлечься от таких изменчивых признаков, как содержание образов представлений, степень их яркости, полноты, отчетливости и т.д., то неизменным общим останется, по-видимому, одно. Все они изображают предметы в пространстве, имеющими определенную форму, сохраняющимися или превращающимися друг в друга во времени и т.д. Отсюда видно, что образный интеллект отражает объективные пространственно-временные свойства реальности иначе, чем сенсомоторный интеллект: не через систему двигательных схем, а через способы конструирования представлений и формы их движения. Так, например, схема пространства, т.е. то, что предметы имеют протяженность трех измерений, отражается на уровне образного интеллекта тем, что конструируемые им представления переживаются как протяженные. Аналогично, причинно-следственные связи, или наличие общих свойств, или функциональные связи предметов отражаются на образном уровне в связи соответствующих представлений, точнее, смене соответствующих представлений, их следовании друг за другом.

Соответственно, в отличие от сенсомоторного интеллекта, образное мышление позволяет обнаруживать и устанавливать общие связи реальности, а также использовать их для взаимодействия с реальностью, уже не через практические операции над вещами, а через идеальные операции над образами. Поэтому, если мощным проявлением сенсомоторного мышления является то, что мы называем навыками, мощным проявлением образного мышления является то, что мы называет воображением.

Но какова внутренняя, психологическая структура этого процесса?

Исследования, проведенные у нас в лаборатории аспиранткой К.К. Григорян, позволяют предположить, что механизм этого процесса имеет трехзвенный характер. Первым его звеном является определенный стимул-раздражитель. Это может быть внешний воспринимаемый объект — предмет, или изображение, или ситуация, или действие. Это может быть и внутренний раздражитель. Например, определенное чувство, потребность и т.д. Это, наконец, может быть символический сигнал, например слово. Чтобы дать толчок внутренней деятельности психики, указанный стимул должен отразиться в ней. Отражение это никогда не является полным, или, точнее, не всегда отражаемые стороны стимула являются для психики равнозначными. Поэтому при отражении психикой выделяются, вычленяются, оказывают наибольшое воздействие только некоторые стороны, свойства или аспекты стимула. Соответственно, это первое звено можно назвать этапом диссоциации стимула и его отражения.

Какой бы внешний или внутренний стимул ни действовал, он вызывает к жизни, активизирует всю систему связанных с ним в прошлом возбуждений. Говоря психологическим языком, он как бы оживляет, извлекает из запасников памяти весь прошлый опыт, в котором так или иначе встречался этот раздражитель. Вот это второе звено можно назвать этапом рединтеграции.

Как правило, эта рединтегрированная совокупность опыта, связанного с какой-то стороной данного раздражителя, не осознается полностью. Возможно, просто в связи с малым объемом сознания. Ведь, как известно, наше сознание способно одновременно удерживать не более 7±2 смысловых единиц одновременно. Это приводит к тому, что автоматически из всей громадной массы информации, имеющей отношение к данному стимулу, вычленяется, пропускается в сознание, высветляется только какая-то незначительная часть, какой-то участок. Соответственно, третье звено механизма образного мышления можно назвать этапом дезинтеграции (вычленения).

Это отмечал уже Павлов, называя такое явление «группированным представительством». Оно заключается в том, что в памяти испытуемого в ответ на стимул всплывают не отдельные слова и образы определенных предметов и явлений, а более или менее широкие области его прежнего опыта, из которых уже как вторичные выдвигаются конкретные названия или образы (Роговин).

Представить себе это можно примерно так. Стимул — слово «нога» вызывает прямо или через представление о ноге оживление всех следов прошлых возбуждений, связанных с этим словом или представлением. Иначе говоря, в мозгу активизируется как бы весь прошлый опыт человека, в котором встречалась нога. Здесь и все ситуации, в которой встречалась нога (футбол, ходьба). Здесь и предметы, которые связаны с ногой (сапоги, валенки, носки). Здесь и предметы, входящие в общий род с ногой (конечности, руки) и т.д., и т.п. Из всего этого богатства опыта в сознание, однако, пропускается только какое-то небольшое число элементов (например, только образы валенка, ботинка, носка). И тогда мы говорим, что ассоциациями к «ноге» являются «валенок», «ботинок», «носок».

Какие же именно элементы восстановленного, ре-динтегрированного опыта вычленяются, высвечиваются сознанием? Анализ показал, что это — обычно тот ряд представлений, который воплощает, иллюстрирует определенную объективную связь. Так, в приведенном примере, из всего опыта, связанного с ногой, мозг отобрал и выдал «на гора» только представления о вещах, связанных с ногой пространственной смежностью, т.е. надеваемых на ногу, принадлежащих к ноге. А у другого человека тот же самый стимул может вызвать другой ряд образов. Например, вычленить преимущественно элементы, связанные с функциями ноги (ходьба, ползающие животные, едущие автомобили, игра в хоккей, игра в футбол и т.д.). Но в силе останется главное: как правило, вся цепь возникающих ассоциативных образов подчиняется какому-то одному принципу, т.е. обычно иллюстрирует, воплощает одну-две определен* ных связи явлений.

Не об этой ли трехзвенной структуре образного мышления косвенно свидетельствуют наблюдения художников и писателей о том, как создаются их произведения и художественные образы?

Так, живописец Делакруа сравнивал природу и отражающий ее опыт человека со словарем, в котором художник ищет слова для своей поэмы, а фантазия — «не-вольная работа души» (т.е. образное мышление) избегает или отбрасывает в воспоминаниях все то, что не отвечает идеям произведения. Благодаря этому «великий художник сосредоточивает свой интеллект при помощи устранения бесполезных и нелепых подробностей. Его могучая рука располагает и подбирает, добавляет и отбрасывает, исправляя нужные объекты как принадлежащие ему, как его собственность; в своих владениях он приглашает вас на праздник, им устроенный».

Этот процесс вычленения и последовательного репрезентирования отдельных элементов из общей рединтег-рированной психикой ситуации можно отчетливо наблюдать на очень многих художественных произведениях. Простейшим и очень ярким примером может служить, например, стихотворение Лермонтова «Ветка Палестины». Задав этой ветке вопрос, где она росла и где цвела, поэт затем начинает перечислять возможности:

«У вод ли чистых Иордана Восточный луч тебя ласкал,

Ночной ли ветр в горах Ливана Тебя сердито колыхал?

Молитвы ль тихие читали,

Иль пели песни старины,

Когда листы твои сплетали Салима бедные сыны?

И пальма та жива ль поныне?

Все также манит в летний зной Она прохожего в пустыне Широколиственной главой?»

Здесь ассоциации, вызываемые у поэта «веткой Палестины», представляют как бы последовательные вычленения различных возможных линий раскрытия ре-динтегрированного этим стимулом опыта.

Некоторым подтверждением излагаемой гипотезы могут служить опыты, которые проводились у нас в лаборатории. Они заключались в том, что у испытуемых умышленно формировали определенный кругобразо_чв, которые должны были служить таким промежуточным звеном, опосредующим ассоциации. Например, испытуемым давалась для тщательного запоминания какая-нибудь сложная картина. Через некоторое время, уже в другой обстановке, с ними проводился ассоциативный эксперимент. При этом в качестве стимулов время от времени давались отдельные детали, имевшиеся на «установочной» картине, и фиксировались образы, которые они вызывали. Оказалось, что значительная часть этих образов относилась к кругу тех, которые имеются на картине, хотя сами испытуемые при этом картину не вспоминали и даже не подозревали, откуда и почему у них возникли такие ассоциации. Причем подтверждалась та же закономерность. Если первый ассоциативный образ выделял какую-то связь или стоял в определенном отношении к исходному стимулу, то остальная цепочка образов в большинстве случаев находилась к исходному стимулу в том же самом отношении.

Обычно, при наблюдении промежуточного этапа ре-динтеграции не замечают, потому что сам испытуемый его, как правило, не сознает. Внешне все выглядит так, как будто определенный частный стимул влечет за собой определенное частное представление. Например, черный — белый, нога — валенок и т.п. Таким образом, весь мозг представляется как склад, в котором лежат образы стимулов и подвешенные к ним цепочками ассоциации.

В действительности, по-видимому, все происходит иначе. То, что мы называем ассоциацией, это лишь внешний, осознаваемый продукт процессов рединтеграции и дезинтеграции.

Это предположение позволяет частично понять внешне спонтанный и автоматический характер многих решений на образном уровне мышления. Он вызван тем, что промежуточное звено, обусловившее решение, обычно не сознается. Индуцировавшие его стимулы, а также процесс вычленения из него соответствующих образов, как правило, тоже не осознаются. Отсюда возникает видимость озарения при интуитивных решениях, которую подчеркивают многие авторы. Например, известный ученый Гельмгольц утверждал, что мысли у него «возникают неведомо откуда, неожиданно и без напряжения», «как по вдохновению». Великий математик Гаусс пишет об открытии им нового теоретического положения: «Как ударяет молния, так была решена и загадка. Я бы сам был не в состоянии доказать связь между тем, что знал раньше, и последними своими опытами, а также найти способ решения». О том же говорил известный математик Анри Пуанкаре.

Во всех этих наблюдениях отмечается, что сам момент решения осознается несознаваемым. Вернее, остается несознаваемым, как найдено это решение. Оно вдруг сразу откуда-то «выскакивает». Человек как бы до этого не видел решения, а теперь вдруг его усматривает, видит. Такой способ решения, как мы помним, гештальтисты назвали «инсайтом», или в переводе «непосредственным усмотрением». Само такое решение через непосредственное усмотрение называют иногда интуицией.

Интуиция представляется многим психологам явлением таинственным. Ибо она позволяет как бы без рассуждения, без выводов сразу найти решение. Причем неясно, откуда оно возникает, как человек к нему приходит.

Мысль, что фактически в этих случаях происходит вычленение каких-то элементов из бессознательно анализируемого рединтегрированного звена, высказывали многие исследователи. Психолог Сикорский иллюстрировал ее таким сравнением: «Процесс бессознательного подбора на основе какой-то главной идеи напоминает магнитное поле, магнитный поток, давший внезапно направляющие толчки миллионам железных пылинок, ставя их разом под действие одного общего начала». Драматург Кюрель развивает ту же мысль следующим образом: «Инфузория ротиферия, обитающая в водостоках, совершенно высохшая, и, казалось бы, превратившаяся в безжизненную пылинку, вновь оживает под дождем. Так и у нас в душе есть пласт воспоминаний, с виду безжизненных, но внезапно оживающих при благоприятном воздействии. Строгий анализ бессилен оживить их и расположить во времени и пространстве. Лишь воображение может превратить мертвую пыль в живую материю, придать ей форму и выразительность».

Не случайно более глубокие наблюдатели неизменно подчеркивают, что до того как произойдет указанное озарение, необходим период длительного накопления фактов и знаний, а также длительного обдумывания проблемы, которые, по-видимому, бессознательно организуют эти знания и извлекают из них важные и решающие моменты. Например, тот же самый Гельмгольц, который говорил о внезапности своих решений, отмечает следующее: «Я должен был, до того как писать, обдумать всесторонне проблему и изучать ее до тех пор, пока не представлю ее себе до тонкостей. Дойти до этого немыслимо без долгого предварительного труда. После того, как исчезает проистекшая отсюда усталость, должен настуг ' ^п! час полной духовной бодрости и спокойного самочувствия, прежде чем можно ожидать счастливых догадок». И Пуанкаре утверждает: «Никогда эти внезапные вдохновения... не происходят без предшествующих им в течение нескольких дней самовольных усилий... И усилия, следовательно, не так бесплодны, как кажутся: они приводят в движение бессознательный механизм; без них он вовсе не шел бы и ничего бы не произвел».

Близость творческого процесса и того, что именуется интуицией, к образному мышлению подтверждается также фактами, когда открытия или воплощения определенных произведений искусства возникали у авторов во сне, т.е. в состоянии, когда открыто и безраздельно господствует течение образов. Так, например, Декарт открыл во сне ряд аксиом аналитической геометрии. Драматург Отто Людвиг рассказывал, что планы некоторых его драм приходили к нему внезапно во сне и с такой сказочной быстротой, что, едва проснувшись, он за полчаса разрабатывал пьесу и видел все лица и все сцены до мельчайших подробностей. Египтолог Брюгш рассказывает, как он решил во сне и записал в почти бессознательном состоянии важное решение проблемы, которая занимала его несколько дней до этого. Скрипач Тартини слышал во сне игру дьявола на скрипке и, проснувшись, записал эту музыку. Рафаель, по свидетельству его друга Браманте, видел во сне образ Мадонны. Этот образ запечатлелся в его памяти так ярко и отчетливо, что осталось только перевести его на полотно. Писатель Роберт Луи Стивенсон утверждал, что самые оригинальные его вещи, если и не созданы, то, по крайней мере, намечались во сне. А.С. Пушкин в «Евгении Онегине» говорит:

«Бывало, милые предметы

Мне снились, и душа моя

Их образ втайне сохранила,

Их после муза оживила.»

Значение этих свидетельств не нужно преувеличивать. Фактически открытия во сне являются очень редким исключением. Как показал болгарский психолог Шипковенский, в большинстве случаев научные выводы, сделанные во сне, оказываются ошибочными, картины, музыкальные отрывки, рассказы и стихи, увиденные или слышанные во время сновидения, оказываются лишены художественной ценности. Кроме того, конечно, проснувшись, или в полусонном состоянии человек добавляет что-то ко сну, корректирует его, изменяет, исправляет его логику, заполняет пустоты и т.д. Но все это не отменяет того, что деятельность образного мышления, которое во сне реализуется в чистом виде, может давать определенные продукты, полезные для творчества.

Итак, возможно, что каждый стимул, воздействующий на психику, оживляет в ней весь прошлый опыт, имеющий хоть какое-нибудь отношение к этому стимулу. А затем из этой обширной системы информации вычленяются только некоторые элементы, воплощающие какое-нибудь одно или два отношения к исходному объекту.

Какие же элементы вычленяются из рединтегриро-ванной целостной системы опыта? Чем определится то, какие образы возникнут, ассоциируются с исходным стимулом?

Предварительный ответ мы уже видели — это те образы, которые воплощают, иллюстрируют определенный тип связей или отношений.

Каких связей? Каких отношений?

Оказывается тех, которые в данный момент почему-либо важны для человека, или вообще имеют серьезное значение в социальной среде этого человека, или лично для него субъективно существенны и т.п.

О том, что психика обладает способностью так направленно вычленять важную для данного момента связь, свидетельствуют, в частности, эксперименты по так называемым направленным ассоциациям. Они заключаются в том, что испытуемому дается задание представлять себе (или вызывать) не вообще свободно что попало, а только образы определенного класса. Например, отвечать только глаголами, или же представлять только предметы, но не ситуации и т.д.

Опыты эти показывают, что даже одно такое внешнее задание уже может управлять отбором ассоциируемых образов, что круг всплывающих ассоциаций послушно подчиняется этому критерию отбора. Однако, вряд ли можно предположить, что направляющее задание ограничивает сам круг образов, которые связаны со стимулом. Ну, например, так, что при свободном ассоциировании образ ноги вызывает у испытуемого и образы ботинка, и образы ходьбы, и образ футболиста, бьющего по мячу, и образ носка. А как только он получил задание думать только о вещах, так сразу все двигательные ассоциации (футболист, ходьба и т.п.) отсеклись, перестали функционировать при появлении стимула — изображения ноги. Справедливее предположить, что задание направляет скорее отбор, т.е. то, что допускается сознанием, что вычленяется из общей системы оживленных образов и опыта.

Чем же определяется, какие именно связи и, соответственно, какие цепочки образов вычленит сознание из всей системы опыта, рединтегрированного стимулом?

Прежде всего это определяется характером задачи, стоящей перед индивидом. Конечно, задачи эти чрезвычайно разнообразны и перечислить любые задачи, которые могут возникнуть перед человеком в ходе его жизни, практически невозможно. Однако, их все-таки можно расклассифицировать на несколько главных типов. Для этого мы возьмем за основу классификации характер стимулов, т.е. того, чем непосредственно запускается деятельность образного мышления.

Все разнообразие стимулов в принципе можно свести к трем главным типам.

Первый тип стимулов, дающих толчок и направление образному мышлению — это внутренние стимулы, кроющиеся в самом индивиде. Это эмоции и потребности индивида, его цели и стремления, его ожидания и притязания. Движение образов, запускаемое только этими факторами, дает так называемое аутистское мышление. Его задача — это прежде всего представить пути и способы, а также результаты удовлетворения соответствующих эмоций, потребностей, притязаний и т.д.

Чаще всего такое мышление возникает при неудовлетворенности определенных потребностей индивида, при блокировании путей к достижению его целей и притязаний. О том, что это так, свидетельствуют опыты по изучению реакции человека на блокирование начавшегося действия. Оказывается, что в большинстве случаев такой реакцией является создание образов. Когда человек полон решимости что-то сделать, но не достигает своей цели, акт довершается в его воображении (Шибутани). Так, например, студент, который упорно работает, представляет себе, как он получает на экзамене высокую оценку, испытывает от этого удовольствие, получает затем стипендию, отправляется на эти деньги в ресторан и т.д. И, наоборот, студент, провалившийся на экзамене, представляет себе различные картины мести преподавателю и испытывает при этом удовлетворение, или, наоборот, представляет себе все последствия этой неудачи и испытывает соответствующие безрадостные чувства и т.д.

Таким образом, в исследуемом случае движение представлений как бы позволяет найти в воображении удовлетворение, которого не удается достичь в жизни. Или же найти в воображении достаточные побудители для совершения действий, которые в данный момент не получают непосредственного подкрепления извне или даже, наоборот, вызывают неприятные переживания (как например, сидение в библиотеке в ясный весенний день у упомянутого уже студента).

Процессы эти могут носить непроизвольный характер и осуществляться при разных уровнях бодрствования, а также разных степенях контроля сознания. В этом отношении здесь получается целая шкала — от сновидений, через сновидные течения образов, когда человек еще не проснулся, но уже не спит, далее к грезам, от них к мечтам. И, наконец, к развернутому образному прогнозированию, планированию и экспериментированию. Исследование движения образов во всех перечисленных состояниях показывает, что оно близко по характеру к тому, которое наблюдается при свободном ассоциировании. Но отбор образов идет при этом в основном по признаку их связи с определенными чувствами или целями, потребностями или влечениями человека.

Внутренний невидимый двигатель аутистского мышления во всех его формах от сновидений до мечтаний, это чувства человека, его потребности, его ожидания и страсти. Они невидимо управляют тем, в какую сторону плывут образы. При этом не надо представлять себе

дело так примитивно, что человек обязательно грезит исполнение тех или иных своих желаний. Содержание образов может быть довольно изменчиво. Оно может определяться привычками человека и социальными шаблонами. Оно может определяться также свежими впечатлениями человека, окружающей обстановкой, прочтенной недавно книгой и т.д. Стимулирующие же потребности, желания, эмоции могут при этом проявляться скорее в самом движении образов, чем в их непосредственном содержании. Фактически, как грезы, так и сновидения во многом, по-видимому, представляют именно такие выражения потребностей и желаний человека через движение образов и их связи. В психологии и психиатрии есть даже особое направление, которое пытается, анализируя сны и грезы человека, добираться до его самых скрытых затаенных мыслей, страхов, влечений и ожиданий, которые иногда он и сам не сознает («психоанализ»).

Второй тип стимулов имеет место, когда содержание и направленность образного мышления управляются задачами общения, т.е. передачи некоторой информации, или наоборот, освоения некоторой информации, идущей извне. В этом случае главной задачей оказывается конструирование в голове образов, соответствующих воспринятым извне сигналам (словами, изображениями и т.д.). Например, читаете ли вы «Войну миров» Уэлса и он вам описывает боевой марсианский треножник, из которого вылезает, как спрут, марсианин с глазами-тарелками, читаете ли вы учебник химии, где описывается опыт по получению водорода — во всех случаях от вас требуется воспроизводящая деятельность воображения. Слова, схемы, рисунки указывают, какие образы, какие детали из прошлого опыта вам следует извлечь и как их следует между собой соединить. Такой тип образного мышления можно назвать реконструирующим. Обычно его именуют репродуктивным воображением.

В норме этот вид образного мышления как бы не замечают. Оно настолько неотступно сопровождает нас в ходе нашего общения с окружающими людьми, непосредственного или через книги или произведения искусства, что кажется таким же неощутимым, как воздух,, таким же пустым, как небо. Между тем, без непрерывной работы такого типа образного мышления или, если обозначить его более принятым в психологии термином, воображения, практически невозможно никакое общение, никакое усвоение социального опыта.

Одним из подтверждений этого могут служить опыты, проводившиеся в нашей лаборатории аспирантом Б.А. Ермолаевым. В этих опытах фиксировались образные ассоциации, возникающие у людей при предъявлении им звучащих или написанных слов. Затем эти ассоциации анализировались с точки зрения тех объективных связей, которые в них отражены. Анализ полученных данных показал, что наиболее часто актуализирующимися ассоциациями являются образные последовательности, в основе которых лежат следующие типы связи: «носитель действия — объект действия» (27%); «объект или действие — ситуация, в которой обычно они встречаются» (17%).

Во второй серии экспериментов испытуемым предлагалось раскрыть значение тех же слов. Полученная совокупность ответов также была проанализирована с точки зрения признака, положенного в основу определений, предложенных испытуемым. Этот анализ показал, что определения по признаку «объект действия предмета, обозначенного словом» или «ситуация, в которой обычно встречаются предмет или действие, обозначенное словом» встречаются почти с такой же частотой, как при свободном ассоциативном эксперименте. Возрастает только частота использования привычных речевых связей. Такое совпадение результатов дает основание предполагать, что понимание слов в обыденной речи опирается главным образом на актуализацию предметно-действенных и частично речевых связей. Таким образом, в обыденной речи слова означают для человека, главным образом, его практический и языковый опыт в отношении соответствующих предметов, действий, слов. Отсюда явствует, что обыденная речь кодирует, по-видимому, преимущественно ту информацию, которая закреплена у человека в образно-действенном отражении действительности. Подкреплением этого вывода может служить то, что люди пользовались речью и словами задолго до возникновения научных понятий. Тогда речь волей-неволей служила для выражения образно-действенных представлений о действительности. По-видимому, в обыденной речи люди и до сегодняшнего дня пользуются таким «древним» уровнем.

Именно это дает возможность пользоваться речью для образного реконструирования объектов и ситуаций при общении. Проще говоря, это позволяет одному человеку вызывать в голове другого человека определенные образы. Обращение этой деятельности на себя дает человеку также возможность в какой-то мере управлять и течением образов у себя в голове, внутренне произнося соответствующие слова.

Эту воссоздающую работу воображения на основе словесных сигналов легче всего наблюдать на том этапе, когда она еще не заслоняется другими способами отражения смысла — понятийным и логическим мышлением, в частности, у детей. Отсюда такое яркое, живое восприятие ими сказок и рассказов.

Однако, дети мало способны к самоанализу и к самоотчету. Поэтому о характере конструирующей работы у них образного мышления под влиянием сообщенных слов мы можем судить лишь косвенно, по поведению детей. Но встречаются взрослые люди, у которых сохранилось по-преимуществу образное мышление. Самонаблюдения таких людей позволяют очень многое открыть в том, как протекает это мышление.

Одним из таких людей был Шерышевский, над которым длительное время вел наблюдение советский психолог А.Р. Лурия. Каждое слово рождало у него образ. «Другие думают, — говорил он, — а я ведь вижу!... Начинается фраза — появляются образы. Дальше — новые образы. И еще и еще...» Например, он рассказывает: «Мне дают фразу: «Н. стоял, прислонившись спиной к дереву». Я вижу человека, одетого в темно-синий костюм, молодого, худощавого. Н. ведь такое изящное имя... Он стоит у большой липы и кругом трава, лес...»

Вот еще пример: «Как представить себе «взаимное проникновение противоположностей?».... Я вижу два темных облака пара... Это темное «противоположное»... Вот они надвигаются друг на друга, проникают друг в друга...»

Если в первом рассмотренном случае конструктивная деятельность воображения запускалась изнутри эмоциями и потребностями, а во втором случае она запускалась и направлялась извне словом, то третий важнейший случай имеет место тогда, когда работа образного мышления вызывается задачами нашей деятельности и подчиняется им. Это тот случай, когда нам нужно что-то представить, чтобы сделать это, или чтобы осуществить выбор между несколькими возможными способами действия, или чтобы понять сущность связи и отношения каких-либо вещей и явлений, важные для нашей деятельности. В этом случае движения образов, их преобразования и сочетания управляются задачами деятельности. Эти задачи организуют опыт человека, выделяют из него те образы и те их связи, которые необходимы для успешного осуществления деятельности.

Яркий пример такого явления представляет история изобретения цепных мостов. Оно осуществлено было инженером-мостовиком Брауном. Толчком послужила паутина, которую он увидел натянутой между ветвями дерева в саду, где отдыхал. Тысячи людей проходили и видели такую паутину. Почему один Браун увидел в ней мост? Потому, что задача создать мост в этот момент была для него главной жизненной целью. Все впечатления, которые он получал от окружающего мира, ложились в рамки этой задачи. «Шест лежит поперек канавки — мост. Муравей ползет по соломенной травинке, травинка — мост. По мосту движение. Садовая скамейка на столбиках — настоящий мост. Великан сидит на нем, свесив ноги. Деревья сплетают ветви над дорожкой — зеленый мост. Девочки несут ребенка на скрещенных руках *— живой ходячий мост.... Ворота раскрывают свои створки — тоже мост мерещится, да еще разводной! Крышка на колодце— он, проклятый! — подъемный мост. Не мудрено, что и в паутине он поймал небывалый, невиданный никем, висящий мост» (Орлов В.).

По-видимому, то же можно сказать о знаменитых легендах по поводу ванны, которая, якобы натолкнула Архимеда на мысль о его законе; об упавшем яблоке, которое подало Ньютону идею всемирного тяготения; о кипевшем чайнике, подсказавшем Уатту изобретение паровой машины и т.д.

Такую разновидность образного мышления, побуждаемую и направляемую реальными задачами деятельности, можно назвать реалистическим образным мыш-

лением. Или, если пользоваться для образного мышления принятым наименованием воображения, ее можно назвать творческим воображением.

Основным способом деятельности такого типа воображения является своеобразный идеальный эксперимент. Он заключается в том, что человек «в уме» представляет себе определенные события, или действия, или' взаимодействия вещей и их результаты.

Чрезвычайно яркие образцы такого типа мышления дают самонаблюдения уже упоминавшегося нами Шерышевского. Вот его собственные описания того, как к нему приходят решения.

«Вы помните, когда были карточки с талонами, там были клетки с цифрами: рубли, копейки... Как сделать так, чтобы их легче было отрезать, чтобы не пришлось долго рассчитывать, как вырезать нужный талон, не обходя слишком много других? Я вижу человека около кассы..., он хитрый, он хочет сделать так, чтобы незаметно вырезать талон. Он пробует, а я слежу... нет, не так! Лучше так! И я нахожу, как лучше! То, что другие могут делать только с расчетами и на бумаге, я могу сделать умо-зрительно!»...

Вот один из примеров того, как «умо-зрительно» решал Шерышевский задачи, которые на уровне понятийного мышления требуют для решения довольно сложных расчетов.

Дана задача. «Блокнот в четыре раза дороже карандаша. Карандаш дешевле блокнота на 30 копеек. Сколько стоит блокнот и карандаш в отдельности?» По наблюдению Лурии, Шерышевский решал эту задачу так. Он представлял себе, что на столе появляется блокнот, а рядом с ним лежат 4 карандаша. «Карандаш дешевле блокнота на 30 копеек... В уме представляю себе, что три карандаша отодвигаются вправо как лишние и уступают место эквивалентным им 30 копейкам. Вслед за этими образами появляются изображения двух чисел 10 и 40... Вот и ответ на вопрос, сколько стоит блокнот и карандаш в отдельности». Сам процесс решения, хотя и довольно сложен, но в принципе аналогичен тому, что мы наблюдаем у детей при решении доступных им геометрических и математических задач.

Вообще говоря, сомнительно, существуют ли действительно в чистом виде отдельно три названных типа стимулов и, соответственно, три различных вида образного мышления. Фактически любая задача, как практическая, так и теоретическая пускает в ход механизм воображения только в том случае, когда она приобретает определенное эмоциональное значение для самого человека (например, деятельность воображения Агафьи Тихоновны рождена прежде всего тем, что задача выйти замуж стала для нее чрезвычайно животрепещущей, насыщенной чувством). В свою очередь, эмоции и прочие переживания возникают не из пустоты, а представляют реакции человека на практические и познавательные задачи, которые перед ним ставит жизнь. Наконец, коммуникация обслуживает прежде всего деятельность. Она становится стимулом для работы воображения, если связывается с задачами, стоящими перед человеком, если пробуждает у него личное эмоциональное отношение — проще говоря, если то, что сообщается, имеет для человека значение, отвечает его задачам и интересам, вызывает у него переживания, затрагивает его потребности. В противном случае, сколько ни коммуницируйте ему сигналов, его воображение и образное мышление останутся без движения. Кстати, этот факт надо бы хорошо запомнить всем учителям и преподавателям. Об этой тесной связи эмоций, коммуникаций и деятельности, как пусковых стимулов для работы воображения и как направителя деятельности образного мышления, свидетельствуют многие психологические исследования. Это же отмечают при самоанализе многие художники и писатели. Так, например, Андре Моруа, известный критик и писатель пишет: «Художественное произведение для художника является прежде всего освобождением. Художник является человеком, который на протяжении своей жизни накопил чувства, которым не нашел употребления в делах своих. Эти чувства душат его, переполняют его душу до предела; и как раз тогда, когда он чувствует необходимость освободиться от них, произведение выходит из него почти со спонтанной силой. Искусство для него является средством высказывания».

Обратим внимание, что здесь такой пусковой стимул, как эмоция теснейшим образом связан вместе с тем с задачей коммуникации. Автор изливает свои чувства не только, чтобы от них освободиться, но и для того, чтобы передать другим. Именно потому, что он хочет возможно полнее передать и вызвать те же чувства у читателя, он воплощает их в образы, а не просто называет (вспомним Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь»). Эту эмоционально-коммуникативную цель создаваемых образов совершенно отчетливо формулирует М.Ю. Лермонтов:

«Холодной буквой трудно объяснить

Варенье дум. Нет звуков у людей

Довольно сильных, чтоб изобразить

Желание блаженства. Пыл страстей

Возвышенных я чувствую. Но слов

Не нахожу. И в этот миг готов

Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь,

Хоть тень их перелить в другую грудь.»

В зависимости от того, какой тип образного мышления реализуется, воображение может выполнять разные функции, обслуживать разные жизненные задачи человека. Например, аутистское мышление имеет своей основной функцией фантастическое удовлетворение потребностей человека. Таким путем оно как бы разрешает противоречия между тем, что человек хочет, и тем, что он может; между тем, к чему человек стремится, и тем, чего он может достигнуть. С его помощью неудовлетворенные потребности, желания, стремления частично изживаются в области воображения. Их реальное осуществление заменяется фантастическим. Проявлениями этого вида психической деятельности являются прежде всего игры ребенка, в которых он изображает и одновременно представляет себя в таких ситуациях и функциях, которые ему реально недоступны (космонавтом, воином и т.д.). Далее идет игра, как бы перенесенная внутрь, и там в чистых образах реализующая влечения и желания человека. Это — грезы. И, наконец, высшее проявление — художественное и другие виды творчества, где человек создает воображаемые миры, в которых господствует его воля, реализуются его отношения к действительности.

Реконструирующее образное мышление и его проявление — воспроизводящее воображение — обслуживает прежде всего функцию познания. Оно дает возможность человеку включать в свой опыт и познавать явления, факты и события, которые отсутствовали в личном опыте самого индивида. Недаром Маркс сказал как-то, что по романам Бальзака можно лучше изучить буржуазную Францию середины XIX века, чем по всем историческим трудам об этом периоде. Реконструируя на основе личного опыта и социального опыта, заимствованного с помощью обмена информацией, образы явлений, вещей и событий окружающего мира, воспроизводящее воображение тем самым дает материал для исследования закономерностей действительности и их познания.

Это — вторая функция образного мышления. Она реализуется, во-первых, в учении, когда через слово и через наглядность у ребенка формируют представления о том, чего он не встречал в своем личном опыте: далеких странах, исторических событиях и личностях, о научных экспериментах и явлениях и т.д. Результатом здесь являются соответствующие научные и житейские представления ребенка. Во-вторых, эта познавательная функция образного мышления реализуется в искусстве. Здесь через образы воплощаются определенные отношения окружающего мира и людей, определенные моральные и социальные идеи и т.д. Результатом ее являются представления, которые называют художественными образами. Наконец, познавательная функция образного мышления реализуется в науке. Здесь она, как мы видели, часто принимает форму интуиции.

Наконец, реалистическое мышление имеет главной своей функцией обслуживание деятельности. Оно включает в себя представление конечной цели, представление путей достижения этой цели и средств ее достижения. Эти представления, с одной стороны, выступают как стимулы, толкающие к соответствующей деятельности. С другой стороны, они составляют основу для идеального эксперимента, при помощи которого осуществляется внутренний выбор наилучшей линии действия. Закономерности такой деятельности образного мышления сейчас очень интенсивно исследуются в инженерной психологии. Образы представлений, стимулирующие и регулирующие деятельность, получили в ней название оперативных образов.

Так образное мышление обслуживает самые различные стороны жизненной деятельности. Оно помогает человеку осуществлять его потребности, желания, обнаруживать закономерности внешнего мира и собственного поведения, целесообразно направлять и регулировать свою деятельность и поведение.

Итак, мы установили, как идет переработка информации на образном уровне, с помощью каких действий образный интеллект выявляет отношения и связи реальности, значимые для индивида.

А теперь перейдем к следующему вопросу: как психика отражает, как она фиксирует результаты этой переработки — обнаруженные значимые связи реальности? Ведь такое фиксирование обязательно необходимо для того, чтобы в дальнейшем психика могла учитывать и использовать эти обнаруженные связи для правильной регуляции действий.

Вопрос этот сложен, так как объективные отношения нечувственны, невидимы, неощутимы. Они носят общий характер, т.е. встречаются у многих объектов или явлений. Они имеют абстрактный характер, т.к. определяют только какую-то сторону объекта и явления. Наконец, они имеют системный характер, т.к. представляют соотношения различных классов объектов и различных элементов этих классов.

А ведь образное мышление располагает лишь чувственными образами! Оно складывается из чувственных переживаний, которые по своей природе единичны, конкретны, самостоятельны. Возможно ли этими «негодными» средствами отразить нечувственные общие, абстрактные и системные свойства реальности?

На вопрос этот разные психологи отвечают по-разному. Ассоцианисты отвечают: «да, можно». Они считают. что общие, отвлеченные, системные свойства фактически не существуют в реальности. Они лишь искусственно выделяются словом. Наделе же эти свойства сводятся к отношениям отдельных, единичных, конкретных, чувственных предметов. Поэтому ассоциации конкретных образов дают нам отражение связей и отношений реальности такими, какими они являются в действительности.

Противоположную точку зрения высказывают представители так называемой вюрцбургской школы психологов. Они считают, что общее существует вполне реально само по себе. Но так как оно не ощутимо, не чувственно, то отражается оно не в чувственных образах, не в ощущениях, а особым способом — в понятиях.

Оба отмеченных направления сходятся на том, что чувственный образ сам по себе не в состоянии отразить общие отношения или абстрактные свойства, а может отобразить только отдельные конкретные предметы, находящиеся в этих отношениях, обладающие этими свойствами.

Если это так, то абсолютно непонятно, как десятки, а может быть и сотни тысяч лет люди действовали разумно, т.е. опираясь на общие объективные отношения реальности. Непонятно и то, как ребенок способен разумно действовать до 7—8-летнего возраста. Так как в обоих указанных случаях заведомо еще отсутствует «нечувственное» понятийное мышление.

Чтобы разобраться в этом вопросе, присмотримся ближе к тому, как идет переработка реальности в представлениях. Мы помним, что истоки этой идеальной деятельности кроются в имитативных действиях, используемых как средство коммуникации. Наблюдения над первобытными народами и детьми показывают, что сначала имитация эта имеет характер полного воспроизведения. Затем она сокращается, упрощается, превращается в жест. Жест уже не столько изображает, сколько обозначает соответствующие объекты, действия или ситуации.

Аналогично идет, по-видимому, развитие представлений. Сначала они носят характер яркого и полного воспроизведения. Об этом свидетельствует значительно большее количество эйдетиков среди детей. По-видимому, доказан во многом эйдетический характер представлений и у первобытных народов. Позже, как мы видели, яркий детальный образ объекта в представлении постепенно бледнеет, а его детали опускаются, отдельные части выпадают и т.д. Получаемое в итоге представление воспроизводит уже не весь объект, а только какие-то его стороны. Вспомним, например, цитированное стихотворение М.Ю. Лермонтова. Вместо лодки — в нем «парус одинокий», вместо картины моря — «туман голубой» и т.д. Часть целого представляет, заменяет собою весь объект или всю ситуацию. Здесь, как и в практической имитации, мы наблюдаем тот же путь — от полного воспроизведения к сокращенному обозначению.

На ступени сокращенного обозначения представление выступает уже как знак, как символ или схема, а его объект выступает как значение или смысл этого символа, этой схемы. То есть, здесь имеется уже семиотическое отношение. Изображение заменяется обозначением, хотя сами обозначения еще очень конкретны, в чем-то сходны с изображаемым объектом.

Чем дальше уходит обозначение от значения, т.е. форма представления — от представляемого объекта, тем более уходит представление от простого отображения к обозначающему семиотическому знаку. Например, молния может быть представлена в воображении непосредственно, т.е. воспроизведен ее образ. Это воспроизводящее представление. Но затем она же может быть представлена в виде картины: Юпитера, который мечет молнии. Здесь уже соединяются образ молнии и определенное человеческое содержание. Наконец, в формуле «мечет громы и молнии» полностью исчезает уже первоначальное прямое значение образа. Он становится только средством представить гнев. Или еще пример. Образ Фемиды — это уже совсем не то, что мы видим, не женщина с весами и повязкой на глазах, а скорее — способ представления чего-то невидимого, неощутимого — справедливости, правосудия, не взирающего на лица и беспристрастно взвешивающего поступки и деяния людей. Аналогично у древних слон олицетворял силу, лев — смелость, собака — верность, лиса — хитрость и т.д. Это — уже аллегорическое представление.

Как оно получается? По-видимому, сама трансформация представлений вытекает из их собственных внутренних свойств: фрагментарности, схематичности, текучести и т.д. Но здесь важно не это. Важно, что постепенное стирание деталей, выделение определенных частей и переход одного образа в другой могут в итоге приводить к новому отношению между самими представлениями, а также между представлениями и реальностью. Например, затухание, исчезновение некоторых частей образа и выделение в нем только определенных частей объекта приводит к тому, что объект начинает представительствоваться лишь этой его частью. Так возникает образ-символ.

Такой образ практически представляет собой воспроизведение только определенных частей объекта, но представительствует он весь объект. Например, парус у Лермонтова представительствует всю парусную лодку. Образ, употребляемый таким способом, именуется в искусстве синекдохой (что означает «соподразумева-ние»). Аналогично, когда поэт заявляет «многих лиц не нахожу», лицо обозначает здесь человека (по-видимому, знакомого). Или, например, в выражении «двадцать активных штыков» штыки означают солдат, которые непосредственно ведут бой с противником. По-суще-ству, любое описание в художественной литературе представляет собой синекдоху, так как никаким описанием нельзя передать конкретной ситуации во всех ее подробностях.

Второй, рассматривавшийся нами прием конструирования аллегорических представлений — стирание деталей образа, его упрощение — дает образ-схему. Так, например, отвлечение от конкретных деталей, материала, цвета различных круглых предметов дает представление о круге вообще. Это образ-схема.

Но когда этот круг становится символическим обозначением солнца, то такое употребление образа называют в теории искусства метафорой (что означает «перенос»). Например, как отмечает П. Блонский, «только имея в высшей степени неясный и общий до крайности схематический образ подошвы можно было приравнять основание горы к подошве в выражении «подошва горы».

Таким образом, при метафорическом употреблении образ представляет не только себя и не столько себя, сколько объект, имеющий сходное свойство. Например, когда Пукшин пишет: «Пчела из кельи восковой летит заданью полевой», то под кельей понимается улей. Образ кельи обозначает у поэта улей, потому что последний напоминает келью. Но образ «цельи» добавляет к «улью» еще кое-что: представления о\амкнутости, чистом простом образе жизни и т.д.

Метафора может быть развернута в целом детальную картину. Примером может служить вступление к поэме Маяковского «Во весь голос», где поэт уподобляет свою поэзию грозному оружию, а ее виды и художественные средства — различным родам войск.

Метафорически употребляться могут и изображение, и скульптура, и танец, и любые другие выразительные средства. Одним из примеров может служить уже упоминавшаяся Фемида. Другой пример — образ, используемый как символ солнца. У китайцев это был круг, разделенный волнистой полосой на две половины, У индийцев — два крыла с кругом посередине. У древних германцев — крест с расширенными концами. У индейцев — голова орла с клювом и т.д. Здесь особенно отчетливо видна разница в функции образа как изображения предмета и образы как обозначение предмета.

Наконец, текучесть представлений, движение их от одной части объекта к другой, от одного образа к другому открывают возможность для представления объекта через образ какого-нибудь другого объекта, как-то связанного с ним. Такое употребление образа называют метонимией (т.е. «переименованием»).

«Все флаги будут в гости к нам» — образец как раз такого употребления. Метонимией является и когда герой Крылова говорит: «Я три тарелки съел». Понятно, что съел он, разумеется, не три тарелки, а три тарелки ухи.

Все такого рода аллегорические употребления образов называют тропами. Аллегория позволяет образно представлять и самые абстрактные отношения, явления и свойства. Например, аллегория надежды — якорь; аллегория свободы — разорванные цепи; аллегория мира — белый голубь и т.д.

Нетрудно заметить, что здесь мы имеем уже чисто семиотическое отношение «знак — обозначаемое» между самими представлениями. Образ в этом случае изображает не сам себя, а означает какую-то другую вещь, чувства, явления, отношения. Вот эти объекты и явления, чувства и отношения, которые образ не изображает, а обозначает, составляют переносный смысл образа. Они уже не совпадают с его прямым значением, с тем, что образ непосредственно представляет. Например, возьмем упоминавшееся выражение «Все флаги в гости будут к нам». Прямое значение образа «флага» — это предмет, который он представляет. Но смысл этого образа — совсем другие предметы, вида которых он не воспроизводит, а именно — корабли разных наций.

Именно такой смысл называют переносным. Таким образом, возникает поразительный парадокс. Представление может представлять не только то, что оно представляет. Оно может представлять с помощью данного образа что угодно. Лишь бы это «что угодно» было в определенной связи с непосредственным объектом представления. Например, сам флаг — это только флаг. Но образ флага может представлять не только сам флаг, но и обозначать корабли разных наций. Потому что на этих кораблях всегда есть флаг и он обозначает принадлежность корабля к определенной нации. Все это образ флага представляет, но уже не через конкретное воспроизведение вида соответствующей вещи, а по другому — не чувственно, а символически.

В примере с флагом образ вещи, кроме того, что он прямо представляет, означает также другие, но все-таки вещи. Но он может означать и не только конкретные вещи, но, например, чувства (пример, «мечет громы и молнии» как образ гнева), или абстракции (например, разорванные цепи как символ свободы), или отношения (например, прямая линия как образ пропорциональной зависимости) и т.д.

Короче, образ может означать все, что угодно. Это относится даже к таким отвлеченным наукам, как философия. Как отметил Потебня, Платон, например, сравнивал тело с кораблем, а душу — с кормчим. Желая показать противоречивость психики человека, он описывал многоголового зверя, у которого затем головы срастаются в единый образ человека. Три души, живущие в человеческом теле, способны «сражаться и кусать друг друга». По-видимому, эти образы были для Платона чем-то большим, нежели сравнением. Не только у Платона, но и значительно позднее понятие «души» сводилось к наглядным образам, взятым из повседневной действительности: тело —дом, душа — жилец в этом доме; тело — конь, которым управляет^всадник — душа; тело — цитра, душа — музыкант и т.д. ^Роговин). И сегодня мы видим, как наука в наглядных моделях пытается образно воплотить свои самые абстрактные понятия, вроде понятий атома, химического состава, кристаллической структуры, функциональной зависимости и т.д.

Употребляемые таким способом образы становятся своеобразным языком. Их непосредственная чувственная форма и предметное содержание имеют теперь только косвенное отношение к их смыслу. Представление начинает означать уже иное, чем обозначает. Правда, в отличие от «звукового языка», где связь между формой (звучанием) и смыслом совершенно разорвана, здесь еще остается тоненькая связь между формой объекта и формой его представления.

Все это уже не просто переработка информации, получаемой от органов чувств в процессе деятельности. Это — уже процесс перекодирования. Те же образы, правда символизированные, схематизированные и систематизированные, становятся кодом других вещей, чем те, которые они непосредственно изображают. Вещей, на которые они могут быть уже очень мало похожи, как, например, солнце очень мало похоже на его символ — крест или голову орла.

Все указанные процессы формирования аллегорических представлений можно поэтому рассматривать как способы перекодирования. С помощью этих процессов аллегоризации, к которым относятся синекдо-хизация, метафоризация, метонимизация, возникают принципиально новые представления. Это — представления-знаки, которые выполняют в психике роль языка, используемого для обозначения нечувственных общих отношений и свойств реальности. Происходит то, что Потебня называл переходом от изображения к обозначению.

Наш обыденный язык воплотил в себе и овеществил этот процесс. Он насквозь метафоричен. Так, мы говорим о носе парохода, быках моста, серебре седины, телеграмме-молнии (метафоры). Как отмечает писатель С. Наровчатов, мы говорим «медведь», имея в виду вполне определенного лесного зверя, и редко вспоминаем о том, что в устах нашего предка-славянина это слово носило яркую описательную окраску: «ведающий мед». Мы произносим «защита», никак не связывая его с древним щитом, который защищал воина от стрел и мечей. Мы пишем «красными», «синими», «зелеными» чернилами, не обращая внимания на первоначальный, опять-таки, описательный характер слова «чернило». Если обратиться к истории языка, то мы обнаружим, что в своей древнейшей основе все слова языка представляли собой обозначения определенных образов. «Ветер» означал сначала «веющий», «дующий». «Дочь» — это «доящая»: на младших членов женской половины семьи возлагалась обязанность доить скот. «Месяц» имеет своим источником слово «мерить» (время), «копыто» происходит от «копать»; «крыло» — от «крыть»; «перстень» — от «перст» (палец) и т.д.

Если углубиться еще дальше в историю языка, то мы обнаруживаем, что такие различные предметы, как небо и земля, первобытный человек называл одним звуковым словом. Мы говорим: «сие лев, а не собака», а первобытное мышление льва как и волка называло собакой. Мы лишь в метафорических выражениях читаем «Солнце правды», например, в христианской литературе применительно к Христу, а первобытный человек не имел другого слова для выражения истины, правды, как «солнце». Солнце же было божеством, как и небо, по названию которого называют солнце, как его часть. Исследование истории языка убедительно показывает, что мышление доисторического человека было конкретным образным, посредством слов-символов, как выразителей символов. Когда древние хотели сказать круг, свод, арка, шар, они говорили «небо» (Марр). Аналогично, птица носила название неба (с уменьшительным суффиксом), а рыба имела тот же корень, что море и т.д. О том же свидетельствуют древнейшие пиктографические письменности. Например, у северо-амери-канских индейцев змея обозначала жизнь, черепаха — успех, стрела — войну, локоть — справедливость и т.д.

Убедительное доказательство различия указанных двух слоев образов — образов-изображений и образов-обозначений — дают наблюдения над детьми. Очень многие забавные нелепицы в высказываниях и мышлении детей объясняются как раз их непосредственным подходом к слову-образу как изображению, а не как к обозначению. Так, Чуковский рассказывает, что приезжая по степи, он назвал эту степь пустыней. Но его 4-летняя спутница указала на убогие кустики и возразила: «Это не пустыня, а кустыня». Тот же конкретно-образный подход лежит в основе детских возражений: «это не синяк, а красняк», «корова не бодает, а рогает», «неверно перчатки — надо пальчатой», «при чем тут руки, надо говорить не близорукий, а близоглазый» и т.д.

Тот же Чуковский вспоминает, что когда бабушка сказала однажды, мол, «вот скоро и праздник придет», внучка возразила, смеясь: «Разве у праздника — ножки?». Чуковский отмечает, что этот вопрос о ножках задают очень многие дети, полемизируя таким образом с нашим метафорическим толкованием слов «идти» и «ходить».

Он отмечает, что в период от 3 до 6 лет ребенок мыслит иначе, чем мы. «Мы, взрослые, если можно так выразиться, мыслим словами, словесными формулами, а маленькие дети — вещами, предметами предметного мира. Их мысли на первых порах связаны только с конкретными образами. Поэтому-то они так горячо возражают против наших аллегорий и метафор».

Некоторые люди по неизвестным причинам всю жизнь остаются на этом низшем уровне представлений-изображений, представлений-воспроизведений и не поднимаются к представлениям-обозначениям, к переносному употреблению образов. Такие люди особенно интересны, потому что, в отличие от детей, могут сознательно проанализировать, что происходит у них в голове. Тогда как у детей об этом можно судить только косвенно, по их языковому поведению. Именно к таким людям относился упоминавшийся уже Шерышевский. Вот как он описывает трудности, возникающие у него при попытках представить себе переносное значение слов и лежащее в его основе аллегорическое использование образов: «Один раз жена Л.С. Выготского сказала мне: «Вам нельзя на минутку подкинуть Асю?» — И я уже вижу, как она крадется у забора, как она что-то осторожно подкидывает..., это — ребенок. Но разве можно так говорить... И еще — «колоть дрова»: колоть — ведь это иголкой! а тут дрова... Или «ветер гнал тучи»..., гнал — это пастух с кнутом, и стадо, и пыль на дороге... и «рубка капитана» ... И вот еще ... мать говорит ребенку: «Так тебе и следует» ... А «следует» — это за кем-то следует, я же все это вижу...»

Итак, переработка информации на образном уровне (редставляет собой именно мышление, несмотря на свой несознаваемый характер. Доказательством этого служит наличие у этого процесса двух решающих признаков: 1. Решение достигается через внутреннюю переработку поступающей информации в свете стоящей задачи.

2. Основой для решения является привлечение знаний о связях и свойствах действительности, полученных в предыдущем опыте и закрепленных в структуре интеллекта.

Иными словами, отражение реальности и ее свойств носит здесь опосредствованный характер. Во-первых, потому что оно достигается посредством внутренней переработки поступающей информации. Во-вторых, потому что включает в себя предшествующий опыт и знания индивида, т.е. опосредствуется ими. Кроме того, это отражение имеет обобщенный характер, т.к. оно извлекает и фиксирует общие объективные свойства реальности, обнаруживаемые в деятельности, и регулирует деятельность этими свойствами. Отсюда видно, что процесс переработки информации на образном уровне представляет собой опосредствованное обобщенное отображение реальности, т.е. полностью совпадает с принятым в психологии определением процесса мышления.

Образное мышление представляет собою важный шаг вперед по сравнению с сенсомоторным. В отличие от сенсомоторного, которое ограничивается реагированием на воспринимаемые ситуации, образное мышление способно представлять и учитывать в своих решения прошлое и будущее. Оно направлено не только на прямые действия, но и на познание окружающей реальности. Оно оперирует не только текущими данными органов чувств, но и данными всего прошлого опыта человека и общества. Поэтому оно оказывается способно выявлять свойства реальности, неуловимые для сенсомоторного мышления, так как их обнаружение требует идеального эксперимента, идеальных операций над образами. К таким свойствам относится, например, сохранение количества вещества, размера и т.д. Благодаря этим его особенностям образное мышление окаЧ зывается способно учитывать значительно более ши^ рокий опыт прошлого и организовывать значительно более отдаленные действия в будущем, планируя их и представляя их результаты и способы достижения.

Это и есть суть мышления — привлечение внутренней информации, содержащейся в прошлом опыте или извлеченной из прошлого опыта, для решения определенных текущих задач. Его суть в отыскании и использовании связи между вещами и явлениями, которая не дана в настоящий момент, но которая позволяет решить возникшие задачи. Иными словами, мышление начинается там, где имеет место выход за пределы текущей информации и непосредственно ситуации. Оно дает возможность преодолеть дефицит текущей сенсорной информации. Грей Уолтер описывает эту ситуацию так: «Когда мы сталкиваемся с чем-то новым, мы не обязательно тотчас же реагируем на это новое определенным образом. Мы обдумываем ситуацию. Мы можем представить себе осуществление нами каждой из возможных реакций. Наши представления при этом будут достаточно отчетливыми, чтобы, не совершая самого действия, мы могли увидеть, не будет ли оно ошибочным. Мы можем делать ошибки в одной мысли и устранять их в другой, не подвергаясь последствиям ошибок».

щиiwjHrtwiiKM'.r уътытг* i,, ттж1»штярштттшшж*ж&*а&т\атш*п0*ш'&ж

Знаковое отражение. Структура значения.

Парадигматические и лингвистические значения. Семантические классы и поля. Генезис вербальных значений. Структура языка и речевой деятельности

Итак, в прошлой лекции мы расстались с представлениями в самый драматический момент их жизни — когда они начали все более терять сходство с тем, что представляют. Чувственный образ, в форме которого выступает представление на этой стадии, начинает превращаться в символ. Вместо изображения каких-то вещей или ситуаций, он становится их знаком.

Такое превращение может достигаться, как мы видели, двумя способами. Первый из них — метафориза-ция, когда образ начинает означать объекты илр свойства, имеющие лишь что-то общее с тем, что он непосредственно изображает. Так, изображение белого голубя начинает означать мир (хотя, кстати, сами голуби — очень драчливые птицы), змея, обвившаяся вокруг чаши, символизирует медицину и т.п.

Второй способ — схематизация, когда образ настолько упрощается и беднеет деталями, что становится легко приложим ко множеству очень различных объектов и ситуаций. Пример такой метаморфозы образов — развитие многих древних систем письменности. Все они начинаются с так называемого пиктографического письма, в котором изображается сама ситуация, подлежащая сообщению. Например, на рисунке 29 приведено пиктографическое письмо эскимоса о событиях его охотничьей поездки, а на рис. 30 описание индейцем военного похода.

«В пиктографии рисунок предмета означает сам предмет, и ничего больше. Изображен медведь — так и понимай: медведь. Изображены бегущие от него люди — так и расшифровывай: люди бежали от медведя» (С. Наровчатов).

Рис. 29

Нетрудно заметить, что здесь письмо просто фиксирует воспроизводящие представления.

Однако на следующей стадии — идеографического письма — положение дел существенно изменяется. Теперь рисунок медведя уже не обязательно означает изображаемый предмет. Он может обозначать и силу, и мужество, то есть означать не саму вещь, а лишь некоторые ее свойства. Нетрудно заметить, что такое письмо фиксирует, воплощает уже метафорический, аллегоризиру-ющий, символический уровень образного отражения реальности.

Так же как и в развитии самих представлений, этот переход письма с воспроизводящего на символический уровень опирается на схематизацию изображений.

Процесс этот происходил уже внутри пиктографического письма.

Например, на рисунке 29 кружки изображают ночевки. На рисунке 30 вертикальная линия «гребешком» изображает прерии. Аналогично рисунок 31 «изображал» два противоречивых свидетельских показания: прямая — истинное свидетельство, а волнистая линия — ложное показание. На рисунке 32 приведены еще несколько таких знаков у индейцев (1 — вражда, 2 — начало, 3 — нет, 4 — еда).

С еще большей интенсивностью этот процесс схематизации шел в идеографическом письме. Вот, например, как описывает его писатель, знаток Востока Роман Ким. «Первые работали только художники — они создали категорию изобразительных иероглифов — первобытную китайскую энциклопедию в рисунках. Некоторые из этих рисунков-иероглифов с их предельнолаконической выразительностью, мудрой экономией линий и очаровательной изобретательностью являются незабываемыми шедеврами рисовального мастерства.

Посмотрите, например, на самую первую редакцию иероглифов женщины, дракона, лошади, хамелеона, телеги, рыбы, феникса и многих других. Голая широко-бедрая женщина стоит, слегка расставив ноги, и с угловатой первобытной грацией прикрывает одной рукой низ живота. Может быть, русский академик Марр, этот Велимир Хлебников от науки, когда-нибудь блистательно докажет, что поза Милосской Венеры взята от китайского иероглифа женщины, который теперь читается «нюй» и смело ассонируется с французским словом «ню». V

Посмотрите на эти иероглифы. Лошадь, яростно развевая по ветру гриву, встала на дыбы. Дракон, победоносно подняв голову, колыхая усищами, изогнув донельзя гигантское туловище, летит по сине-золотому небу. Рыба, похожая на ящера, с разинутой пастью и грузным хвостом. Феникс, трактованный чрезвычайно дерзко: не видно ни головы, ни ног, — зато показан зигзаг плавного величавого полета и узор пышных огромных перьев. Телега, нарисованная по всем правилам конструктивизма европейского XX века и как будто выкатившаяся из детской книжки, иллюстрированной В. Лебедевым, — здесь можно вас до вечера водить от одного иероглифа к другому, и вам не будет скучно.

Когда художники сделали свое дело и смогли уйти, пришли философы и начали осторожно упрощать эскизы художников, приспосабливать к жизни».

Некоторые примеры такой схематизации для китайской письменности приведены на рисунке 33.

Рис. 33

дождь (небосвод и падающие капли)

ворота, дверь (две створки)

книга, свиток (связанные бирки)

Параллельно со схематизацией и с ее помощью нарастает аллегорическое употребление изображений в переносном смысле.

Роман Ким пишет об этом: «Вместе с изменением внешности иероглифы претерпевали интенсивную внутреннюю эволюцию — меняли свое значение, сбрасывали с себя старые имена и получали новые. Например, иероглиф «хамелеон» незаметно в беге веков обронил где-то свое первое значение и стал означать «проворный, юркий»; иероглиф «облака или клубы пара, поднимающиеся вверх» стал означать «говорить», а иероглиф «вяленые куски мяса» — «старый, древний» и т.д.

Аналогичные процессы наблюдаются в египетском иероглифическом письме. Ваза с вытекающей водой становится иероглифом, изображающим слово «прохладный». Изображение лилии (герба Верхнего Египта) получает значение — «юг»; заячьи уши — «трусость»; две шагающие ноги — «идти»; человек с посохом — «старость»; человек с поднятыми руками — «радость» и т.д.

Здесь схематизация образа уже сопровождается его символическим переосмысливанием. Однако чаще отвлеченные свойства, отношения и действия изображаются символическим сочетанием конкретных знаков. Например, добавление других знаков к исходному схематизированному изображению, обозначающему «деревянный», дает последовательно знаки: «лес», «дерево», «рамка», «кровать», «стол», т.е. вещей «из древесины» (деревянных). Аналогично знак «почва» появляется в знаках «земля», «могила», «пыль», «канава». Иногда эти сочетания образов просто блистательны по меткости и юмору. Так появились, например, такие иероглифы: «смерч, вихрь» — изображение трех псов; «шалить, дразнить» — двое мужчин тискают женщину; «покорность» — человек, а перед ним собака; «отдых» — человек, прислонившийся к дереву; «водопад» — вода и буйство; «грохот» — три телеги; «отчаянная борьба» — тигр, а под ним кабан; «спокойствие, мир» — женщина чинно сидит под крышей дома и др. )

Принцип, который здесь использован, знаком нам уже по прошлой главе. Это — воплощение определенных свойств или связей реальности через отношения представлений, иллюстрирующие данное свойство или связь.

Почему приходится пользоваться таким косвенным путем? Да прежде всего потому, что дело идет или о невидимых, непосредственно неощутимых свойствах вещей и явлений (как, например, «покорность», «мир»), или о свойствах, не существующих отдельно от вещей и явлений (например, «прохладный», «юркий»).

Мы видели, что такой способ отражения отношений и отвлеченных свойств реальности (через их воплощение и иллюстрацию) составляет специфику и суть образного мышления. При этом конкретное сочетание образов составляет лишь форму, лишь способ отражения, а содержанием, значением этого сочетания образов (или образа) являются те неощутимые отношения и отвлеченные свойства, которые оно (это сочетание образов) воплощает. Здесь дело обстоит так же, как с иероглифом «покорность». Он изображает человека и перед ним собаку. Но означает он не человека, и не собаку, и не совместное пребывание человека с собакой, а отвлеченное свойство — «покорность, послушание» (через отвлечение свойства — «покорен, как собака» от носителя «собаки»).

Но, когда речь идет об иероглифе, мы замечаем и кое-что новое. То же самое свойство или отношение, которое иероглиф передает сочетанием образов, можно обозначить словом. Более того, каждый иероглиф собственно и означает какое-то слово. Отсюда видно, что те же неощутимые отношения и отвлеченные свойства вещей и явлений можно отобразить еще иначе, чем сочетаниями образов этих вещей и явлений — а именно, с помощью слова, посредством языка.

Нетрудно заметить, что здесь мы имеем совсем особый, принципиально новый способ отражения действительности.

Слова сходны с представлениями в том, что они позволяют отобразить отсутствующее — то, чего человек не воспринимает в данный момент или вообще не воспринимал в своей жизни, то, что было или будет (или только хотелось бы, чтобы было).

Но слова существенно отличаются от соответствующих представлений по следующим принципиальным свойствам:

1. Они (слова) совсем не похожи на объекты, которые отображают (точнее, на образы вещей и явлений, которые дают нам наши органы чувств).

2. Они (слова) являются не внутренними, ненаблюдаемыми психическими состояниями человека, а внешними наблюдаемыми действиями (точнее — внешними физическими результатами действий человека, например, звуковыми волнами, значками на бумаге и т.д.)

Первая особенность делает слова особенно приспособленными к выражению непосредственно неощутимых (т.е. не имеющих образа) отношений, отвлеченных свойств и действий. Вторая особенность обеспечивает широкие возможности произвольного оперирования ими. Ведь, в отличие от непроизвольного течения внутренних психических состояний, свои внешние действия мы можем совершать и комбинировать произвольно в любой последовательности.

Эти коренные отличия означают, что в слове мы имеем дело с новым кодом, т.е. с иным способом сообщения информации о реальности, чем образы. Сущность этого кода заключается в том, что он прямо соответствует тем значениям, которые на образном уровне выражались лишь косвенно — через отношения представлений. В частности, как мы видели, к таким значениям принадлежат некоторые отношения вещей и явлений, их отвлеченные свойства и действия и т.д.

В коде образов, отраженном в иероглифе, такое отвлеченное свойство или состояние, как мир, спокойствие, требовало для своего выражения определенного сочетания (отношения) образов: например, женщина чинно сидит под крышей дома. В коде слов это же значение прямо выражается определенным звуковым или графическим знаком — звучанием слова «мир» или слова «спокойствие». Аналогично, например, причинно-следственная связь между молнией и громом на образном уровне требует для своего выражения како-го-нибудь сочетания образов — все равно, будь то представление Ильи-пророка, который катит на колеснице по небесной мостовой, высекая из нее с грохотом исг кры, или образ двух туч, которые, с грохотом сталки) ваясь, высекают огонь и т.д. В коде слов то же самое отношение прямо обозначается словом «причина» («молния причина грома») или «следствие» («гром следствие молнии»). Таким образом, само отношение выделяется сознанием, фиксируется психикой. И не требуется уже для его сознавания и закрепления представлять себе какие-то иллюстрирующие ситуации, создавать специальные соответствующие символические сочетания или переосмысливания образов.

Отсюда еще раз видно, что в слове мы сталкиваемся с новым способом отражения действительности. Слово обозначает не образы или представления и даже не определенные отношения образов или представлений. Оно прямо обозначает те классы вещей, их свойства и связи, которые на образном уровне косвенно отображаются различными отношениями представлений в пространстве и времени. Иначе говоря, слово не выражает, а заменяет целую систему связанных между собой представлений.

Так, например, слово «стол» заменяет множество конкретных образов разных видов столов, которые могут у нас возникнуть, когда мы представляем себе стол. Слово «стол» делает излишней всю эту работу воображения. Оно прямо отображает соответствующее значение и делает ненужным представления, которые воплощают («во-ображают») это значение. Конечно, при необходимости, мы можем и представить себе разные столы. Те или иные образы столов могут и без нашего специального желания сопровождать произнесение или слушание слова «стол». Однако, как показали психологические исследования, все это вовсе не обязательно нужно для понимания значения слова «стол». Не обязательно, потому что значением слова являются не связанные с ним представления, а определенные объекты и свойства реальности. Слова — это новый код реальности.

Гегель выразил этот процесс очень энергично: «Образ умерщвляется и слово заменяет образ». Подчеркивая это, И.П. Павлов называл слова «второй сигнальной системой». Первым типом сигналов, сообщающих о свойствах реальности, являются, по И.П. Павлову, ее непосредственные образы (ощущения, восприятия и т.д.). Вторыми же сигналами реальности, какими располагает только человек, являются слова. «...На фазе человека, — говорил Павлов, — произошла чрезвычайная прибавка к механизмам нервной деятельности. Для животного действительность сигнализируется почти исключительно раздражениями и следами их в больших полушариях ... Это то, что мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей и внешней среды, как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это — первая сигнальная система, общая у нас с животными. Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов». Сигнал вещи, непохожий на нее (т.е. не являющийся образом) и объективно физически существующий (т.е. не являющийся психическим состоянием), называется знаком.

Таким образом, при использовании слов мы фактически переходим к новому способу отражения реальности, которое можно назвать знаковым отображением. Отношение между знаком и тем, что он обозначает, называют семиотическим отношением. А систему таких знаков, или иначе семиотическую систему, называют языком.

При этом вовсе не обязательно, чтобы объекты и явления, свойства и отношения реальности отображались именно звучащим словом (или графическим изображением его звучания в письме). Семиотическим знаком могут служить и изображения (пример, иероглифы). В качестве таких знаков могут выступать и определенные движения человека или позы — мимика, пантомимика и т.д. Один из примеров — «ручной язык» глухонемых. Другой пример — язык жестов некоторых племен Австралийского континента. Его применяют при переговорах на больших расстояниях, при встрече людей из племен, говорящих на разных языках, в некоторых ситуациях, налагающих «обет молчания» (вдовы — в период траура, мальчики — в период посвящения в мужчины и др.). У некоторых племен этот язык включает до 500 различных знаков-жестов, которые могут означать самые разные вещи, действия, ситуации, вопросы и т.д. При этом имеются «близкие языки», где в «жестах-словах» участвуют только пальцы, и «дальние языки», где участвуют движения всей руки, головы, туловища.

Язык «жестов», «поз» и «движений» имеет место и в нашей культуре, хотя играет здесь лишь вспомогательную роль. Например, подъем большого пальца у нас означает «замечательно!» («на большой»). У французов то же значение передается иначе: указательный палец соединяют с большим «колечком», подносят концом к губам, воспроизводят звук поцелуя и распрямляют пальцы. Бразилец в этом же случае берется пальцами за мочку уха. Аналогично у нас «до свиданья» передается помахиванием ладонью «лопаточкой» сверху вниз. Во Франции то же значение имеет покачивание из стороны в сторону приподнятой ладонью вперед.

Французский языковед Ж. Марузо так толкует значение некоторых жестов у французов: «Плоская кисть руки ладонью вверх обозначает честное согласие. Если же вы повернете руку ладонью вперед — это отказ. Сложенные ладони выражают просьбу. Поднятый указательный палец означает предупреждение, направленный вперед — как бы прицеленный — указывает на опасность. Тот же палец, приложенный ко лбу, — это размышление, палец на губах — призыв к молчанию. Руки в боки — это вызов; руки, скрещенные на груди — бравада...» Как видим, справедливо отмечал Цицерон две тысячи лет назад, что «жесты подобны языку тела».

У индейцев Америки существовал «язык огня и дымов» (костров), где информация передавалась количеством костров, продолжительностью и последовательностью вспышек. Существовал и «язык солнечных зайчиков», посылаемых с помощью зеркал, а у народов Африки и Южной Америки — язык барабанов. Был даже «язык одеял» у некоторых индейских племен. Например, «знак бизона» в этом языке выглядел так: одеяло поднимали за натянутые углы над головой, а затем наклоняли его к земле. Сообщение «берег открыт» сигнализировалось плавными помахиваниями растянутым одеялом перед собой. «Тревогу» объявляли, подбрасывая одеяло кверху, а «приближение врага», размахивая одеялом над головой и т.д. Можно напомнить и употребляемый доныне на флоте «язык флагов», а также всем (следует надеяться!) знакомый «язык дорожных знаков». В более отвлеченном смысле можно, по-видимому, говорить и о «языке танца», «языке живописи», «языке этикета» и т.д.

Короче, «словом» может стать любое действие человека или его продукт. Достаточно лишь, чтобы оно имело коммуникативную цель, чтобы оно что-то сообщало. Иными словами — чтобы оно имело определенное значение. Так, например, подсчитано, что человеческое тело'может принимать около 1000 различных устойчивых положений-поз. И любая из них тоже может стать знаком. В одних случаях знаком национальной культуры (например, поза сидения, поджав ноги под себя, характерна для некоторых стран Азии и не встречается в Европе). В других случаях — знаком этикета и воспитанности (например, стоять или сидеть перед женщиной). В третьих случаях она означает некоторую ситуацию (например, если в официальном разговоре после паузы собеседник встает прямо держа руки вдоль тела, это означает, что разговор окончен). Сама по себе поза ничего не говорит. Знаком она становится лишь в том случае, когда выбор данной позы становится не безразличен, а приобретает определенное значение.

Так, например, противопоставление поз «стоять, держа руки в карманах брюк» — «стоять, не держа руки в карманах брюк» значит нечто в русской культуре (например, в некоторых ситуациях, невежливость), а, следовательно, является в ней своеобразным «словом», и не значит ничего во Франции. Аналогично сочетание звуков «лайф» (жизнь) ничего не значит для русского и очень многое означает для англичанина. Поэтому для второго оно (это звукосочетание) является словом, а для первого — нет.

Что же это такое — значение? И как оно соединяется с действием или вещью, превращая их в знаки?

О знаках мы кое-что уже знаем из прошлых лекций. В частности, мы знаем, что знаки бывают естественными (например, дым костра, след зверя), иконическими или сходными (например, рисунок, фотография), схематическими или подобными (чертежи, карты). У естественных, иконических и схематических знаков имеется явственная связь с обозначаемыми вещами и явлениями. Естественные знаки являются их частью или следствием. Иконические и схематические знаки в чем-то подобны обозначаемым вещам, явлениям или действиям по чувственно воспринимаемым свойствам (конфигурации, цвету и т.п.). То есть в рассмотренных случаях имеет место связь по близости в пространстве и времени, или причинно-следственная, или по сходству и подобию и т.д. Одним из видов иконических знаков оказались и представления, т.е. психические образы вещей, явлений или действий.

Нетрудно увидеть, что в словах мы имеем дело уже со знаками совсем иного типа — условными знаками или знаками-символами. Эти знаки не связаны со своими объектами ни физическими связями, ни сходством или подобием. Так, например, слово «луна» не связано с нашим небесным спутником никакой физической близостью в пространстве и времени. Нет между ними и никакого чувственного сходства или подобия. Между звучанием слова «луна» и самой луной не существует какой-либо логической связи. Наконец, нет между ними и функциональной связи (слово «луна» не является ни причиной, ни следствием, ни целью, ни свойством обозначаемого небесного тела и т.д.). Поэтому знаки-символы в общем произвольны. Та же Луна может быть обозначена звукосочетаниями «муун» (англ.), «монд» (нем.), «ай» (турецк.), «холд» (венгерск.) и др.

Что же связывает знаки-символы с тем, что они обозначают? Чтобы удобнее было говорить, заменим тяжеловесный оборот «то, что обозначает знак» одним словом «объект». Тогда ответ на поставленный вопрос можно сформулировать короче: знак-символ связывает с его объектом особое информационное отношение, а именно отношение обозначения.

Итак, значит, чтобы какое-нибудь действие или его результат стали знаком, надо, чтобы между этим действием (результатом) и определенным объектом установилось отношение обозначения. И обратно, чтобы какой-то объект (отношение, свойство, класс вещей, ситуация, процесс и т.д.) стал значением, надо, чтобы он был обозначен каким-то определенным знаком.

Как же устанавливается отношение обозначения? Все наблюдаемые тут приемы связывания знака с объектом можно свести к двум основным типам:

1. Остенсивные способы — они заключаются в указании на объекты знака или демонстрации примеров его значений. По-видимому, так научается маленький ребенок значениям слов. Ему показывают собаку и говорят: «Это собачка. А это не собачка. Это — киска» и т.д. Или демонстрируют ряд картинок, например, воробья, курицы, ласточки и т.д., приговаривая: «Это — птичка, и это — птичка, и это тоже птичка. Все это — птички». Примерно так же, тыкая пальцем в вещи и получая в ответ их названия, узнает значения слов неизвестного языка иностранец в чужой стране. (Другой распространенный вариант читая в магазинах названия под товарами или сталкиваясь с определенными ситуациями. Например, если в Венгрии в ответ на просьбу показать что-либо продавец каждый раз отвечает «ташшек!», нетрудно догадаться, что это означает «пожалуйста!».)

2. Интенсивные способы — они имеют место, когда значение знака устанавливается с помощью других знаков. Так, например, устанавливается значение иностранных слов при изучении языка по учебнику: «а moon» — по-русски «луна». Здесь отношение между словом и объектом устанавливается с помощью других (русских) слов. Аналогично поступаем мы, когда в обыденной речи разъясняем значение слова через словесные иллюстрации (пример — излюбленная студентами форма: «условный рефлекс — это, когда перед собакой зажигают лампочку...» и т.д.) или через синонимы («размельчить—это раздробить, измельчить, истолочь», «гнусный — это омерзительный, противный» и т.д.).

Тем же способом устанавливается обычно отношение обозначения в науке, когда вводится какой-нибудь новый знак (слово или символ). Например: «слово «электрон» обозначает элементарную отрицательно заряженную частицу, имеющую массу около 9,1086- 10 ²⁸ г.

Устанавливаемое такими способами значение слова называют его конкретным или парадигматическим значением.

Кстати, между прочим, указательный жест тоже, как мы видели, является знаком (ведь он имеет значение: «обратите внимание» или «вот это то, о чем я говорю» и т.п.). Следовательно, при остенсивных способах отношение обозначения, в конечном счете, тоже устанавливается с помощью знаков. Отсюда вытекает важный вывод, что отношение обозначения между знаком-символом и его объектом всегда устанавливается при помощи других знаков.

Выяснив все это, мы теперь можем описать, как^)ус-троено» отношение обозначения. Чаще всего для этого используют схему так называемого «семантического треугольника», которую предложил математик Фреге (см. рисунок 34).

Объект, обозначаемый знаком, иногда называют денотатом (в переводе: «то, на что указывает»). Знак, если это — слово, называют «имя». Значение называют «концептом денотата», а если речь идет о словах, то «смыслом имени». Из схемы видно, что для условных знаков нет прямой связи между знаком и объектом, а эта связь (штриховая линия) устанавливается через значение (актом обозначения).

Вот теперь мы можем, наконец, дать строгое определение того, что такое символический знак. Символическим знаком называется любой объект, имеющий структуру треугольника Фреге.

Итак, знак — это тоже реальный объект (вещь или процесс), но употребляемый особым образом, как заместитель определенных других объектов. Теперь нам яснее становятся преимущества рассматриваемого (знакового) способа отражения реальности. Эти преимущества вытекают, во-первых, из замещающей природы знаков-символов. Они могут представлять и фиксировать любые как реально существующие, так и воображаемые (идеальные) объекты. Объекты, с которыми человек встречался, и объекты, которых не было в его опыте. Объекты, чувственно воспринимаемые, и невос-принимаемые (не имеющие наглядного образа). Целостные объекты и отдельные отвлеченные свойства и отношения объектов.

Нетрудно заметить, как расширяются возможности познания и круг объектов, отражение которых становится доступно психике, с освоением этого нового кода.

609

20 Чак. 214?

Однако, это еще не все. Раз знак — это объект, с ним можно обращаться, как с объектом, т.е. совершать разные действия — преобразовывать, соединять с другими знаками и т.д. А так как знак замещает определенные объекты, то такие операции над знаками могут до определенной степени заменять операции над объектами. Так, например, вместо того, чтобы пересчитывать «по головам» всех студентов в институте, мы можем просто просуммировать цифры, обозначающие количество студентов в каждой группе.

Более того, знак, отмечая свойства объекта, часто определяет и наши действия с объектом и наше поведение. Например, знак прямая, а над ней волнистая черточка (означающий переменный ток) остановит нас от включения приемника в сеть постоянного тока. Указание, что кофточка нейлоновая, заставит нас не стирать ее в горячей воде. Сообщение, что наш знакомый Б нечестный человек, сильно изменит наше поведение по отношению к нему и т.д.

С этой точки зрения знак выступает как своеобразное орудие воздействия. Только, в отличие от орудий труда, объектом воздействия знака являются не внешние предметы, а мы сами, наши действия, наше поведение. С этой точки зрения, может быть, вернее сравнивать знак не с орудием, а с оружием. Он нацелен не на вещи, а на человека!

Какие важнейшие следствия вытекают из этого для всей истории, жизни и судеб человека и человечества, мы еще увидим. А пока от общих рассуждений об условных знаках вернемся к тому их виду, который нас сейчас интересует — к словам.

Что представляют собой значения слов? В наиболее общей форме ответ будет таков: значение слова — это все, что мы знаем об обозначаемом им объекте, плюс все, что мы чувствуем по отношению к этому объекту, плюс все вызываемые им желания, плюс все, что мы привыкли с ним делать. Или по-другому, значением слова являются все знания, переживания, опыт и поведение, связанные у человека с денотатом этого слова, т,е. объектами, которые оно обозначает. ч

Отсюда понятно, почему слово может управлять нашими чувствами и поступками, мыслями и переживаниями — все то, что имел в виду поэт, когда писал о силе и «набате слов», от которых «срываются гроба шагать четверками своих дубовых ножек».

Отсюда видно также, что значение слова представляет очень сложную систему представлений, сведений, воспоминаний, чувств, навыков, оценок, установок, отношений, влечений и т.д. По своему содержанию оно зависит от того, какие стороны общественной и индивидуальной практики в нем отражаются. Так, в нем может закрепляться личный опыт человека относительно соответствующих вещей и явлений. Это так называемое личное значение, или смысл. Оно может отражать употребление слова, обозначающего данные вещи, в языковой практике. Это — лингвистическое значение. Оно может отображать источники, назначение и функции данных вещей (явлений) в общественной практике. Это — практическое значение. Далее, это может быть результат научного анализа соответствующих объектов — аналитическое значение. Наконец, в нем может выражаться оценка обществом данных предметов (явлений), отношение к ним. Это — социокультурное значение.

Так, например, слово «молоко» может связываться для человека с такими личными значениями, как вкус, консистенция, цвет, ассоциации с молочной кашей или младенцем, привычка пить его по утрам и т.п. Лингвистическими его значениями могут быть «печатное слово», «часть речи», рифмуется с «далеко», «используется в поэзии», его эквиваленты в иностранных языках и т.д. Практическое значение — ассоциации с бутылкой, молочником, коровами, молочной лавкой, доением, пастеризацией, использованием при изготовлении мороженого, кефира и т.д. Аналитическое значение: физические свойства, химический состав, питательные свойства, содержание кальция, жира и т.п. Наконец, к социокультурным значениям молока могут относиться: отношение к молоку как к напитку, полезному для здоровья, характер и роль молочной промышленности и т.п.

Отсюда видно, что значение понятия не есть что-то, что усваивается сразу и сводится к какому-то одному признаку. Значения развиваются. Они накопляются, обогащаются и систематизируются по мере накопления человеком опыта, знаний и понятий о мире.

Из сказанного следует также, что значения могут образовываться различными способами: путем практических действий, образных ассоциаций, логических операций.

Нетрудно заметить, что значение слова, хотя оно и не наглядно, как представления, несравненно шире представлений и несет куда больше информации. Это и неудивительно. Значения слов формируются в языковой практике народом. Поэтому они неизмеримо богаче, глубже и разносторонне, чем частный опыт, знания, практика любого отдельного человека. И вместе с тем эти языковые значения, непрерывно развиваясь, повседневно впитывают в себя все существенное, ценное, новое, общественно и человечески значимое, что возникает в опыте, практике и мозгу каждого из отдельных людей.

В парадигматике слов как бы кристаллизуется память народа, фиксируется его опыт, его мир. Поэтому само усвоение значений слов уже выводит к адого человека за рамки его частного личного опыта и представлений, организует его поведение и отношение к миру в рамках мировосприятия его народа, превращает его мозг в один из миллиардов пульсирующих нейронов коллективного мозга человечества.

Эти общие соображения подкрепляются конкретными исследованиями. Так, например, в нашей лаборатории провели такие опыты. Большое число людей разных возрастов, профессий, уровней культуры реагировали цепочками ассоциаций на несколько десятков одинаковых для всех испытуемых слов (ассоциативные значения). В других вариантах те же люди заполняли пробелы в даваемых им предложениях (контекстные значения). В третьем варианте испытуемые давали определения и раскрывали значение слов и т.д.

Затем был осуществлен статистический анализ доли совпадающих и несовпадающих значений для всех категорий испытуемых. И что же обнаружилось? Оказалось, что в значении слова четко прослеживаются три основных «слоя». Первый из них — общенациональные или словарные значения. Они общи для всех носителей данного языка и обычно зафиксированы в словарях. Второй «слой» мы назвали «групповым значением». Принадлежащие к нему значения оказались общими лишь для определенных социальных, профессиональных, возрастных и других групп. У разных же общественных групп жги значения не совпадают. Наконец, третий «слои» составили значения, которые встречались только у отдельного испытуемого. Его можно назвать личным смыслом.

Между прочим, оказалось, и это очень интересно, что к фонду общеязыковых значений каждый человек подключается в основном через групповое значение слова, т.е. через его употребление в социальной группе, к которой принадлежит человек. И обратно — возникающие в опыте отдельных людей индивидуальные личные смыслы некоторых слов просачиваются в общенародную практику тоже через групповые значения. Так, например, «антимиры» из жаргона ученых сегодня, переосмысленные, проникли уже в стихи поэта. И, наоборот, «кварки» из поэтической сказки пробрались в язык атомных физиков (но еще стоят на пороге общенародного).

Все эти варьирующие оттенки и аспекты значения называют коннотатами слова, в отличие от денотата — объекта, означаемого словом. Одинаковость деннотатов позволяет людям понимать друг друга. Когда я говорю «экзамен», то уверен, что для всех студентов, слушающих меня, это слово означает тот же процесс, что и для меня. Но конкретные образы, чувства, признаки, мысли, которые связаны с этим денотатом у каждого из нас, конечно, различны (в частности, например, эмоции, «прикрепленные» к этому слову у меня и у слабого студента, конечно, различны, да и программы поведения и т.д.). Именно коннотативные значения обуславливают многозначность слов, подвижность и изменчивость их значений, синонимию и т.д.

Так, например, слова «лицо» и «морда» имеют разные денотаты. Одна относится к человеку, другое — к животному. Но «морда» может иметь и значение «лица». Тогда она будет иметь еще добавочные оттенки грубости (намеренный) или некультурности (ненамеренный). Эти оттенки составят уже коннотативное значение. Последнее и образует синонимию слов «лицо» и «морда».

Это очень важное свойство слов — наличие у них коннотативных значений. Оно-то и обеспечивает жизнь языка, его развитие. Оно делает возможной художественную литературу. Оно же является основным средством выразить личные смыслы в «стандартных» общих для всех словах. (Так, например, коннотат «морды» позволяет не только обозначить физиономию человека, но и выразить свое отношение к этому человеку и личное восприятие его лица.)

Можно и еще глубже проанализировать структуру значений слов. Тогда выявляется, что денотат может быть тоже расщеплен на два аспекта: а) собственно денотат — им является класс всех вещей, к которым фактически прилагается данное имя, б) охват — все вещи, к которым может быть применено данное слово. В свою очередь, коннататы могут быть разложены на: а) сигнификат — это тот признак вещей, наличие которого позволяет применять к ним данное слово, а отсутствие указывает, что данное имя не может быть применено (отличительный признак), б) содержание — оно представляет все остальные значения слова, или иначе — все остальные знаки, которые могут быть применены к вещам, обозначаемым данным словом.

Перечисленных свойств достаточно, чтобы некоторое действие (или объект) стало знаком. Однако их недостаточно, чтобы знак стал словом, т.е. смысловой единицей языка. Для этого необходимо еще, чтобы и определенные сочетания знаков (их называют «отмеченными») тоже имели значения.

Рассмотрим сначала, для примера, простейший случай — сочетание всего двух слов: «человек — млекопитающее». Нетрудно заметить, что в этом сочетании есть нечто, кроме значения слов, из которых оно составлено. А именно — указание на то, что человек входит в класс млекопитающих, или иначе — что все люди являются млекопитающими (но не наоборот). Это значение возникает только при соединении слов «человек» и «млекопитающее» таким образом, как записано выше. Отдельно слово «человек» и слово «млекопитающее» на это значение не указывают. Оно заключено в самом приведенном следовании слов. Или, иначе говоря, следование слова «млекопитающее» за словом «человек» означает, что объекты, означаемые словом «человек», включаются в число объектов, означаемых словом «млекопитающее».

Рассмотрим теперь несколько более сложный случай: «Что написано пером, того не вырубить топором». Не будем обсуждать насколько и всегда ли истинно это утверждение. Приглядимся, однако, повнимательнее к его главным действующим лицам: перу и топору.

Нетрудно заметить, что «топор» и «перо» здесь фигурируют не просто как некие вещи, а в определенной функции — в качестве орудий действия. Это их значение выражается следованием за ними звукосочетания — «ом».

Само это звукосочетание ничего не значит. Но если оно следует за словом, то придает ему значение «орудийности». В общем случае соответствующее звукосочетание может идти и перед словом. Например, в английском языке «with ап ах». Или даже помещаться внутри слова, как в некоторых семитских языках.

Наконец, еще более сложный случай представляют конструкции вроде употребленной нами в предыдущем абзаце: «но если оно (звукосочетание «ом») следует за словом, то придает ему (слову) значение «орудийное-ти». Здесь слова «если», «то», «но» сами по себе тоже ничего не значат: нет такого объекта, который они бы означали. Значение возникает только из их сочетания с другими словами и целыми сочетаниями слов. В нашем случае они придают словам, идущим вслед за «если», значение условия. А идущим после «то» — значение следствия.

Таким образом, независимо от употребленных средств, везде мы видим ту же ситуацию: определенные последовательности языковых знаков в целом имеют дополнительные значения, которых нет у этих знаков в отдельности/

Чистую модель такой ситуации мы имеем в знаменитой фразе: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокренка». Отдельные слова в ней ничего не значат. Но все-таки некоторый смысл у фразы есть. Из нее явствует, что некая «куздра» (скорее всего какое-то животное) что-то один раз сделала с каким-то «бокром», а сейчас продолжает что-то делать с его детенышем.

Бокр явно живое существо (раз у него есть детеныш) и притом скорее всего самец. «Глокая» показывает, какой является «куздра», а «штеко» — как она «будлану-ла» бокра и т.д.

Вся эта информация заведомо ни в коей мере не извлечена из значений самих слов. Просто потому, что все эти слова бессмысленны, т.е. вообще не имеют значения. Так что у нас здесь чистая модель значений, которые определяются только отношениями знаков.

Такое значение, которое не содержится в самих языковых знаках, а возникает из определенного отношения этих знаков, называется лингвистическим значением (или абстрактным значением)¹. Как мы видели в приведенных ранее примерах, лингвистические значения могут выражаться позициями слов в высказывании, добавлением определенных звуков к словам (префиксы, окончания), или внедрением их в слова (суффиксы), или устранением (неполногласие), или чередованием; служебными словами (союзы, вспомогательные глаголы и т.д.) Те же цели могут достигаться изменением звукового состава слова (например, состава гласных в семитских языках), изменением тона (например, высоты голоса — в китайском), повторением (например, в африканских языках) и др.*

Все эти способы и средства выражения лингвистических значений детально изучаются в лингвистике и лингвосемиотике. Психологию интересует другое: содержание, которое передается с помощью всех этих языковых средств.

Что представляют собой эти лингвистические значения? Какую сторону реальности они отражают? Для чего служат человеку? Какие задачи познания и деятельности обслуживают?

Вернемся опять к нашему первому примеру: «человек — млекопитающее». Мы уже отметили, что следование одного слова за другим в этом случае (два существительных) означает вхождение, включение. Чего во что?

Чего угодно во что угодно. Любого объекта, множества или класса, означаемого первым словом, в любой объект, множество, класс, обозначаемые вторым словом. Это, так сказать, общая формула: («X — Y») = (X включается в Y), где X, Y — любые объекты, означаемые словами Хи Y.

То же самое с «топором». Что означает частица «ом»? Функцию — «являться орудием». Она обозначает «ору-дийность» как таковую, т.е. определенное отношение между вещами (когда с помощью данной вещи кто-то или что-то делают нечто). Между какими вещами? Любыми!

Таким образом, грамматические значения — это не какие-то определенные объекты или классы объектов, а определенные отношения, которые могут иметь место между любыми объектами. Иначе говоря, отношения языковых знаков, образующие систему данного языка, обозначают наиболее общие отношения реальности, известные народу — создателю этого языка.

Такие познанные наиболее общие отношения реальности, составляющие ее структуру, называют категориями.

Разумеется, не все структурные черты действительности нам сегодня известны. Даже и известные не все находят свое отображение в структуре языка. Ведь грамматический строй современных языков закладывался многие тысячелетия тому назад, когда людям были известны и для людей были существенны далеко не все из тех всеобщих свойств реальности, которые мы знаем и на которые опираемся в своей познавательной деятельности сегодня.

Так, например, в русском языке до сегодняшнего дня существует лингвистическое значение, отражающее древние антропоморфные взгляды наших предков — на окружающий мир. Это ²— категория грамматического рода (книга — она, переплет — он, оглавление — оно). Хотя, разумеется, сегодня такого членения всех вещей на женские, мужские и т.д., мы не осуществляем/

В других языках сохранилось в грамматическом строе выражение резкой разницы между называнием и означением, т.е. конкретным и обобщенным употреблением слова (Сравни: «эта собака — Шарик» и «собаки — четвероногие»). Эти случаи различаются артиклем (определенным и неопределенным). А в венгерском языке существуют даже два разных спряжения глагола (неопределенное и объектное) в зависимости от того, идет речь о действии вообще или по отношению к определенному объекту. (В русском языке этот архаический класс лингвистических значений и их носители-артик-ли вымер. Остаток их — частица «-то»: «а книга-то интересная!».)

Можно отметить и обратные случаи, когда очень важные для современного человека категориальные отношения реальности не нашли еще своего отражения в структуре языка. Так, например, европейские языки не содержат грамматических указателей характера включения (полное оно или частичное, т.е. «все а суть Ь» или «некоторые а сутьЬ»). Примеры: «Книги читать полезно» (все или некоторые?) «Собака друг человека?» (относится это к каждой собаке, или ко всем, или к классу собак?).

Отсутствие структурных признаков, позволяющих различить исчерпывающее и частичное включение (или приписывание), оказывается сегодня серьезным дефектом обычного языка, который приводит к грубым ошибкам в выводах, затрудняет общение человека с машиной и т.д. (Иллюстрация возникающих бессмыслиц: Собака — друг человека. Собака укусила Ваню. Друг человека укусил Ваню. Тот, кто кусает, человека, враг человеку. Ваня — человек. Друг человека является врагом человека.)

Аналогичные трудности вызываются тем, что язык не различает физической причинности и логического вытекания, обозначая оба структурой «если... то» (сравним: «Если нагреть тело, то оно расширится» и «если параллельные не пересекаются, то сумма углов треугольника равна 180°»).

Чтобы выделить и отличать те отношения действительности, которые выступают в качестве лингвистических значений, т.е. выражаются в определенных отношениях языковых знаков, назовем их языковыми категориями. По-другому, их называют семантическими классами. Семантический класс определяется тем, к какой категории относит он объекты любых знаков, попадающих в него.

Так, например, в русском языке объект, обозначаемый словом, может быть отнесен к категории вещей (класс существительных) или действий и состояний (глаголы), свойств вещей (прилагательные), или свойств действий (наречия). В свою очередь, каждый из этих объектов может быть отнесен к классу действующих (подлежащее), или подвергающихся действию (прямое дополнение), или относящихся определенным образом к действию (косвенное дополнение). Далее, объекты высказывания могут быть отнесены к классу самих действий (сказуемое), или условий, в которых осуществляется действие (обстоятельство), или свойств носителей и объектов действия (определения). Все эти классы могут дифференцироваться далее (например, по отношениям к действию — орудие, объект, принадлежность, время, продолжительность, частота, реальность; по отношению к объекту — одушевленность, принадлежность, единичность или множественность и т.д.).

А теперь обратим внимание на одно важнейшее обстоятельство, которое ранее мы помянули только мимоходом. Само отношение обозначения может быть установлено только с помощью других знаков. Значение нового знака раскрывается лишь через его отношение к известным знакам. Как мы знаем, такими знаками могут быть в языке жесты или слова. Итак, значение знака можно установить или сочетанием его с жестами (и вещами) или сочетанием его со словами.

Но любое значащее (т.е. не бессмысленное) сочетание слов имеет и лингвистическое значение, т.е. укладывает объекты в определенные категории, утверждает между ними определенные отношения. Таким образом, словесное раскрытие значений всегда одновременно является их категоризацией. Иначе говоря, само обозначение словом (называние) является всегда отнесением объектов к определенным семантическим классам, т.е. истолкованием их в рамках определенных категорий реальности.

Это относится даже к случаям остенсивных определений. Например, когда мы указываем на нечто и говорим «это — часы», мы не только указываем, что это нечто, служащее для измерения времени (семантическое поле). Мы одновременно классифицируем это «нечто» как вещь. Ибо форма существительного есть лингвистический способ обозначения любых вещей. А когда мы объясняем плачущему ребенку то, что произошло, показывая на кошку и говоря «царапается», мы вместе с названием даем и классификацию того, что случилось как действия. (Это есть лингвистическое значение глагольной формы.)

Любое слово и любой «отмеченный кортеж» (т.е. допускаемое языком сочетание слов) обязательно несут, кроме парадигматических, также лингвистические значения. Они не только обозначают определенные объекты и их связи, но и обязательно указывают, к каким семантическим классам относятся эти объекты и к каким категориям относятся их отношения.

Упрощая, можно сказать, что язык «знает» только определенный стандартный конечный набор отношений, какие могут существовать в мире между любыми объектами. Это, например, включение элемента в класс, или одного класса в другой, более широкий. Это — принадлежность чего-то к чему-то (например, части — целому, свойства — вещи и т.д.). Это — осуществление действия и претерпевание воздействия (действие и страдание) и т.д. Кроме того, язык имеет стандартный набор классов объектов, которые могут определяться такими отношениями. Это — предметы (то, что действует и над чем действуют). Это — сами действия. Это — то что принадлежит предметам (свойства) или действиям (модусы) и т.д. Принадлежность к этим типам объектов (семантическим классам) и этим типам отношений (категориям) обозначается самой формой слов и их сочетанием в высказывании.

И что бы язык ни обозначал, он обязательно относит означаемое к каким-то из этих стандартных классов и включает в какие-то из этих стандартных отношений. Таков его способ отражения действительности.

И иначе язык не может, потому что так он устроен.

Его система — это не случайные произвольные комбинации звуков, а «звуковая» модель определенных наиболее общих отношений и категорий реальности. Формы языка суть грандиозная попытка человечества отобразить общую структуру реальности в структуре некоторой системы звукосочетаний.

Все это звучит очень громко. Но выражает совсем простой факт: чтобы отображать действительность, язык должен быть устроен в соответствии с общей структурой этой действительности. Он должен быть в каком-то смысле подобен ей. Иначе в нем нельзя будет строить высказывания, отвечающее действительности.

Средства, которыми это достигается, могут быть, как мы уже говорили, самыми различными. Так, в семитских языках (арабском, геврит, эфиопском, аккадском и др.) семантические классы, на которые разбивается реальность, выражаются последовательностью гласных в слове. Например, последовательность ia означает «орудие действия». Значит, взглянув на слова migzal, mirgab, mi’bar, мы можем сразу сказать, что они означают какие-то различные орудия действия. (Как, например, слово «бокренок» означает, по-видимому, детеныша какого-то животного.)

А почему различные орудия? Потому что согласные звуки в этих словах различны. Интересно, что последовательность согласных означает обычно семантическое поле, к которому относится значение слова. Например, кортеж согласных myzl соответствует тому, что относится к прядению (как в русском языке корень «пря-»).

Теперь нетрудно догадаться, что означает слово miyzal. Это — «орудие, с помощью которого осуществляется прядение», т.е. веретено.

А вот последовательность гласных аи означает уже «объект действия». Значит, mayzul должно означать пряжу.

Приведем таблицу, из которой отчетливо виден этот изоморфизм формы некоторых арабских слов с их лингвистическими и парадигматическими значениями.

Нетрудно заметить, что в русском языке аналогичные отношения формально выражаются иным способом: семантическое поле — через корень, а семантические классы главным образом через добавляемые перед, после или внутрь слова-звуки (предлоги, префиксы, суффиксы, окончания). Например, семантическое поле «нечто, связанное с перевозкой» выражается корнем «-воз-». Субъект действия — «возчик», «извозчик», ору-

дне действия — «возок», «повозка», объект действия — «возимое», «перевозимое» и т.д.

Таким образом, сами формы языка имеют лингвистическое значение. Языковое обозначение, словесное отображение действительности автоматически представляет одновременно укладывание действительности в определенные семантические классы, разнесение объектов в определенные семантические поля, т.е. отнесение их к тем или иным из «стандартных» отношений реальности, отраженным в строе языка.

Отсюда видно, что язык не только обозначает объекты, воспринимаемые, представляемые или мыслимые. Он организует наше восприятие, наши представления и наше понимание мира. Причем, делает это автоматически. Говоря нечто о мире — все равно каком — внешнем или внутреннем, реальном или воображаемом, воспринимаемом или мыслимом, мы пропускаем его через сокрушительные сита, жернова и штампы языка. И «косматый хаос» превращается в организованный космос. Он выползает из «машины языка» причесанный, упо-

рядоченный, разложенный по заранее заданным полочкам-классам возможных объектов и отношений.

Вся эта гигантская работа осмысливания и упорядочивания вселенной, ее классификации и наполнения значением, короче — организации информации о мире выполняется за нас «машиной языка». Она идет на уровне речевых навыков, т.е. помимо мышления и сознания. Наш родной язык как бы мыслит за нас. Мы и не замечаем всего, что он делает для нас. Мы думаем, что прямо видим и знаем мир таким, каким его «выдает» наш язык.

Происходит это по той же причине, по какой мы не замечаем воздуха, которым дышим. Мы находимся «внутри» языка. Он составляет жизнь и дыхание нашей мысли, нашего восприятия и понимания мира. Чтобы заметить и осознать эти его функции, надо выйти из его семиотической системы и посмотреть на нее со стороны.

Такой «выход из системы» происходит, например, когда мы переходим к другому языку или типу языков и сопоставляем их с нашим. Организующая роль языка сразу становится явной, когда обнаруживается, что разные языки по-разному организуют вселенную и, соответственно, ее восприятие, представление и понимание.

Различия начинаются уже на уровне парадигматических значений. Так, например, по-русски слово «свет» означает и результат свечения («электрический свет»), и слой общества («высший свет»), и вселенную («весь свет»), и реальность («этот свет» — «тот свет»), и ласкательно слово («голубушка, мой свет») и др. А эквивалентное английское слово light имеет, кроме значения «свет», уже совсем иные коннотаты: свеча, лампа, маяк, светлота, общественное мнение, окно, оконное стекло, знаменитость (ср. «светило»), освещать, зажигаться, яркий, бледного оттенка, светловолосый. Нетрудно заметить, что значения этих двух слов весьма различны, т.е. они охватывают во многом разные круги объектов. Это и делает такой трудной задачей перевод Художественных произведений, где важны именно оттенки (коннотаты) значений слов.

Однако, расхождения могут быть и куда существенней. Они могут касаться самого членения реальности на объекты. Например, мы уверены, что в радуге семь цветов. Но для немцев их шесть. «Синее» и «голубое» у них обозначается одним словом (blau). У древних греков, по-видимому, объединялись в один цвет «зеленое», «синее» и «голубое». А у одного из негритянских народов Либерии для всей радуги есть только два слова. Одно обозначает всю часть радуги до середины зеленого цвета («теплые цвета»): красный, оранжевый, желтый, светло-зеленый. Другое — весь остальной участок радуги («холодные цвета»): темно-зеленый, голубой, синий, фиолетовый.

Разумеется, и либерийский негр видит все цвета радуги, которые видим мы. Но для него они лишь оттенки одного из двух основных цветов. (Как для нас, например, оранжевый — лишь оттенок желтого, пурпурный — красного и т.п.)

Можно сказать, что деление спектра на цвета — это вообще условность. Ведь спектр непрерывен. Так что можно разделить его и на два, и на семь, и на двадцать два участка.

Все это верно. Но дело в том, что большая часть явлений и процессов, объектов и свойств в природе тоже связана такими постепенными переходами, переплетена разнообразными сходствами и связями. Так что рассекающие линии тоже можно провести множеством разных способов, а в результате можно получить множество разных членений реальности. И каждое из таких возможных членений будет в общем верным, но даст иную классификацию реальности, а значит иное ее восприятие и представление.

И действительно, русский язык делит сутки на четыре части: «утро», «день», «вечер», «ночь», а испанский на три: «время с восхода до полудня», «послеобеденное время», «время с заката до восхода». А в венгерском зато целых шесть частей: «reggel» (утро), «delellott» (время до полудня — дневное) «del» (предобеденное, но после полудня), «este» (вечер), «ej» (ночь).

В русском языке ближайшие боковые родичи делятся на «брата» и «сестру», а у венгров на: «batya» (старший брат), «occse» (младший брат), «nove» (старшая сёг стра), «huga» (младшая сестра). Кроме того, у них естъ и общее слово для всех братьев и сестер — testverei.

У нас есть «два глаза», а у ирландцев одно слово: «орган зрения». Один глаз обозначается как «половина органа зрения».

У ацтеков снег, холод, лед обозначаются одним словом. В русском языке — тремя разными словами. А в эскимосском языке существуют особые слова для снега, лежащего на земле, и для снега в воздухе, для снега, несомого ветром и снега талого и т.д., всего почти десяток разных слов. И соответственно снег, лежащий, и снег, летящий, воспринимаются эскимосом примерно как нами снег и лед — в качестве разных (хотя и сходных вещей).

Разные языки по-разному определяют и лингвистические значения языковых знаков, т.е. семантические классы, к которым относят те же объекты. Например, русский язык молнию, волну, пульсацию классифицирует как предметы, ибо обозначающие их слова принадлежат к категории существительных. А язык индейцев Хопи те же слова относит к глаголам и, следовательно, классифицирует это объекты, как действия, процессы (что, наверное, более правильно).

Вообще в языке Хопи существительными могут быть только физические тела, а такие объекты, как «день», «ночь», «полет», «сила» и т.д. справедливо классифицируются, как процессы или действия и относятся к глаголам. Аналогично, у англичан мужской и женский род могут иметь только существительные, обозначающие человека, а также животных. Но последних только в том случае, когда их пол ясен из наименования. (Например, «бык» будет он, и «петух» он, но «cat» — оно, ибо означает и кота и кошку.)

По-разному структурируют разные языки и весь мир в целом. Так, например, нам кажется само собой разумеющимся, что все, что есть в мире, — это или предметы или процессы (действия). Но это потому, что любое слово индо-европейских языков является или именной или глагольной частью речи. А вот в языке племени Нутка, живущих на острове Ванкувер в Канаде, не существует такого деления. И, соответственно, мир не распадается для них на «предметы» и «действия». Все объекты, означаемые словами, воспринимаются как развертывающиеся во времени, т.е. и предметы и процессы сразу. Например, к «дому» можно «идти», в нем можно «жить» (здесь он выступает как предмет). Но о том же доме может говориться, что он «давно домит» (т.е. существует, функционирует в качестве дома), или «будет домить», или «начал домить» и т.д. С нашей точки зрения здесь происходит как бы «оглаголивание» всего мира.

Есть и такие языки, в которых отсутствует непреложное для нас членение мира на носителя действия, действие и его объект. Это, так называемые, инкорпорирующие языки. В них все стороны ситуации сливаются как бы в одно целое, обозначаемое одним составным словом. Например, ситуация «я иду сегодня на охоту» обозначается в них одним словом, вроде «идущий на охоту сегодня», сопровождаемого указующим на себя жестом. Тут весь мир становится как бы царством сложных существительных.

В языках, расчленяющих целостные реальные ситуации на субъекта — действие — объект, тоже могут быть разные подходы к действительности. Например, некоторые языки ставят в центр субъекта действия, кладут в основу восприятия мира схему активного целесообразного действия. Другие языки в основу восприятия мира кладут схему противодействия, выдвигая в центр объект воздействия. Для них мир, это — место, где не столько действуют, сколько «страдают», испытывают на себе внешние воздействия. Если для первых (активных) языков типична конструкция «Кай убил льва», то для вторых (пассивных) основой является конструкция: «Льву причинена смерть через Кая». (Другой известный пример — латинская форма: «Кошка отрублена относительно хвоста», что означает просто: «Кошке отрубили хвост»).

Многочисленные факты, вроде описанных, привели к появлению гипотезы Уорфа. Она состоит в том, что человек вместе с языком получает в наследство определенный способ мышления, определенную модель мира. Он не сознает, что само называние и высказывание уже определенным образом упорядочивают мир, выделяют в нем определенные отношения, разлагают его на определенные классы объектов. Человек думает, что мир, о котором он рассуждает, так устроен, а в действительности так устроен язык, с помощью которого человек рассуждает о мире.

Еще великий немецкий философ Иммануил Кант бился над вопросом: почему мы можем мыслить предметы не иначе как протяженными (по величине: количество), с определенными свойствами (качество) и в связях с другими предметами (отношение), а также в определенной модальности (как действительные, возможные или необходимые)?

Кант отвечал: потому что так устроено наше мышление, таковы его исходные структуры, в которые оно упорядочивает мир. Уорф предложил другой ответ: мышление укладывает объекты в рамки количества, качества, отношений и модальностей, потому что так устроен язык, на котором изъясняется мышление.

Отсюда и ошибки в представлении и в понимании реальности. Начиная от случаев, когда язык неправильно классифицирует семантическое поле значения, и кончая случаями, когда ошибочно определяется сам семантический класс. Примеры ошибок первого типа слова «летучая мышь» (которая вовсе не мышь), «морской лев» (он вовсе не из семейства кошачьих) и т.п. Второй тип ошибок — куда серьезнее: язык неправильно определяет категорию реальности, к которой относится значение слова. Например, «теплота», «жизнь», «мысль» — это формы движения материи. Но они классифицируются индо-европейскими языками как вещественные предметы (т.е. выражены существительными). Отсюда многие века поиски «вещей», которые соответствуют этим названиям, и «придумывание» соответствующих «субстанций», вроде «теплорода», «души», «духа» и т.п.

Другой способ выражения языком тех же форм движения — через прилагательные («теплый», «живой», «мысленный»), т.е. классификация их как свойств какой-то вещи или «субстанции». В истории человеческого познания мира целая эпоха прошла под знаменем придумывания таких «неощутимых сущностей» («эссенций») и «скрытых свойств» для «объяснения» действительности. Например, почему тело нагревается? К нему переходит теплород. Почему человек умирает? Его покидает душа. Вариант объяснений — через «скрытые свойства». Почему магнит притягивает железо? Потому что он обладает свойством «симпатии» к железу. Почему касторка слабит? Потому что она обладает свойством «слабительности» и т.д., и т.п.

Особенно могуче это свойство проявляется в таких языках, как древне-греческий и современный немецкий. В них возможно превращение в существительное (т.е. вещь) и прилагательное (т.е. свойство) чего угодно. Например, субстантивация даже таких состояний как «быть» («бытие» или еще похлеще — «в-себе-бы-тие»). Даже превращение самой вещи в свойство «вещность» и т.п.

Здесь немалую роль играла, по-видимому, и синтаксическая структура индо-европейских языков с их членением на подлежащее — «действователя», сказуемое (само действие) и дополнение (объект воздействия). «Теплород» и придумывался как «носитель» для действия «нагревать тело». Так же как «бог» обозначал субъекта действия «создать из материи животных, растения, человека, весь космос».

Но кто сказал, что весь мир должен распадаться на два рода вещей — активные, которые действуют, создают, организуют что-то, и пассивные, которые испытывают эти действия, формируются, создаются ими? Это говорил язык. Какое бы высказывание об окружающем мире ни строили люди, оно (это высказывание) автоматически разлагало вещи, о которых говорилось, на «действователей» (группа подлежащего) и «страдате-лей», на действие и его объекты (группа сказуемого).

А в ту эпоху люди были уверены, что знания о действительности можно получить из слов и рассуждений о словах. (К сожалению, немало людей уверены, в этом и сегодня.) Они уверены были, что вселенная построена по схеме «субъекты действия — объекты их воздействия», потому что так построен язык. Просто они не могли помыслить иного, потому что само их мышление строилось в рамках и средствами обыденного языка.

Итак гипотеза Уорфа как будто подтверждается. Язык действительно навязывает свою модель реальности людям. Значит эта гипотеза верна?

Как большинство по-настоящему глубоких научных догадок, гипотеза Уорфа не допускает такого однозначного ответа о ней.

С одной стороны, в определенных аспектах она верна: бесчисленные факты свидетельствуют, что язык действительно организует реальность в определенные категории.

С другой стороны, совершенно неверно то, что язык рассматривается Уорфом как первичный фактор, который определяет восприятие, представление и понимание мира. Первичны свойства реального мира и практика людей, которая эти свойства обнаруживает.

Язык лишь отражает в своей структуре определенные действительные свойства и отношения реальности. Он устроен так, как устроен реальный мир. Так что, в конечном счете, не язык, а подлинные свойства реального мира определяют, как его воспринимает и представляет человек.

Но все дело в том, что мир бесконечно богаче любой своей ограниченной модели, в том числе — языка. Структура действительности имеет многие всеобщие свойства и отношения. Язык отражает в своих лингвистических значениях только некоторые из этих свойств и отношений. Он не приписывает реальности несуществующих свойств или отношений. Он даже не искажает действительные ее свойства и отношения. Язык только производит отбор. Он фиксирует в своей структуре некоторые из отношений реальности. И человек волей-неволей начинает воспринимать и представлять реальность преимущественно в рамках этих категорий. Итоги, к которым это может привести, мы уже видели, разбирая некоторые ошибки в представлении мира.

Однако, тот же разбор показывает и еще кое-что. Он свидетельствует, что оставаясь в рамках того же языка, мы можем обнаружить ошибки, которые он навязывает мышлению. Так что влияние структуры языковых значений вовсе не такое уж роковое и непреодолимое. Ведь в рамках того же субъектно-объектного языка марксизм создал философию, которая отрицает такое членение действительности в целом, и кладет в основу категорию самодвижения материи, которая сама себя организует, и категорию универсального взаимодействия вещей, в котором каждая является одновременно и субъектом и объектом действия, т.е. подлежащим и дополнением. Правда, для выражения новых типов отношений все же лучше создавать новый специальный я^ык. Но об этом мы будем говорить в следующих лекциях.

А сейчас мы зададимся другим вопросом. Почему язык выделяет именно такие отношения реальности, как «носитель действия» — «действие» — «объект, результат

и орудие действия», а не какие-либо другие? По-видимому, здесь можно назвать две тесно связанные причины: 1) потому что эти отношения были наиболее знакомы народам — создателям современных языков из их совокупного опыта; 2) потому что эти отношения имели для них наибольшее значение, по крайней мере, общественное.

Таким образом, структуры языка и их лингвистические значения несут на себе отпечаток эпохи, когда возникал язык, целей, для которых он создавался, и объектов, которые он описывал. Короче, и парадигматические и лингвистические значения, и структура языка и его способы отображения действительности являются выра^ жением и закреплением определенных ступеней общественной практики народов и всего человечества. Через язык опыт, накопленный человечеством, его знания о мире, его картина реальности и представления о ее структуре не просто передаются каждому человеку, а формируют саму его психику, его восприятие и представление действительности.

Это позволяет нам подступиться к самой темной и трудной проблеме — как все это началось? Уклониться от нее, ссылаясь на эту темноту и трудность, мы не имеем права. Потому что как раз «начало всего этого» — переход к знаковому языковому отражению действительности знаменовал (как мы отмечали в лекции) огромной важности переворот. Он имел решающее значение в развитии человеческой психики, в самом появлении человеческой психики. Этим переворотом датируется принципиальный разрыв человека с животными в способах отражения реальности и регуляции своего поведения.

Существует множество теорий происхождения языка. Одни ученые видят его источник в звукоподражании (сравним слова вроде «топот», «кукушка» и т.п.). Другие считают, что исходный звуковой материал дали эмоциональные звуковые реакции и крики, наблюдаемые у животных (ср. слова «ох!», «ах» и т.п.). Третьи считают, что речевые звуки происходят из выкриков и звуков, издававшихся во время напряженного коллективного труда (ср. «ухнуть»). И так далее...

Как фактически обстояло дело — вопрос темней. Наверное, играли роль все эти факторы, затем, довольно рано, добавилось и сознательное изобретение звуко-

вых обозначений (может быть, сначала, как имен-меток отдельного человека).

Все это очень интересно и открывает широкий простор для всякого рода увлекательных построений. Однако, мы не будем здесь разбирать или сочинять разных гипотез о том, как все это могло бы быть. Поступим лучше, как действуют палеонтологи. По окаменевшим остаткам и отпечаткам древних животных они пытаются восстановить их облик, строение, даже образ жизни.

В языке такими обломками первоначальных древних значений являются корни слов и грамматические структуры. Как окаменевшие отпечатки, они фиксируют способы отображения реальности, ее классификации и организации, присущие нашим далеким предкам — создателям современных языков.

Первый вывод, к которому приводит такое исследование, следующий. Значения слов складывались, когда еще не было понятий. Эти значения вырастали из чувственных образов действительности, т.е. из представлений. Слова выступали здесь в качестве «центров кристаллизации» определенных комплексов представлений. Доказательства этого дает прежде всего изучение древних и современных примитивных языков, в которых процесс словообразования происходит иногда прямо на глазах, специально для той ситуации, о которой идет речь.

К таким языкам относятся, например, многие индейские языки. Первое, что бросается здесь в глаза — это расплывчатость «основ», из которых складывается словарный фонд этих языков. Но эти своеобразные «слова», как правило, не употребляются в речи сами по себе. Для каждого конкретного случая они комбинируются говорящим так, чтобы отобразить определенную ситуацию.

Например, в алгонкинских языках слово «кечика-муп» состоит из двух основ. Начальная основа «кечи» связана с представлением чего-то большого, интенсивного и т.п. Вторая основа «кам» дает смутное представление неопределенного пространства. Конечная частица «уп» — личное местоимение для неживого предмета. Все вместе означает любое «большое безграничное пространство» (например, озеро, море, степь, небо и т.д.). Как справедливо отмечает Блонский: «В конце концов, такое словообразование сильно напоминает испытуемого в психологических опытах, когда он описывает свой смутный образ так: «Я вижу что-то... большое., неопределенное» и т.д.

Практически в алгонкинских языках нет ни имен, ни глаголов, ни склонений, ни спряжений. Категориальные отношения еще не выделились в структуре языка, а обозначаются, как и все остальные отношения, соответствующими значимыми словами. Например, сочетание основ: «уэтчи» (место откуда) + «кесияк» (представляет холод) + «чи» (представляет «место где») + «иши» (обозначает движение к говорящему) 4- «исэ» (выражает быстрое движение) + «ла» (третье лицо единственного числа живого рода), вместе дает слово «уэт-чикесиякчишисэла», объединяющее представления из-места-холод-где-сюда-быстро-перемещается-живое. Это слово означает примерно то же, что русская фраза: «он бежит сюда с севера».

Выдающийся русский лингвист А.А. Потебня подчеркивал связь этого отсутствия грамматических форм с чисто образным значением слова: «... Как зерно растения не есть ни лист, ни цвет, ни плод, ни все это взятое вместе, так слово вначале лишено еще всяких формальных определений и не есть ни существительное, ни прилагательное, ни глагол... слово в начале развития мысли может быть только указанием на чувственный образ, в котором нет ни действия, ни качества, ни предмета, взятых отдельно, но все это в неразрывном единстве».

Если «основы» (т.е. элементы слов) очень неопределенны, то сами слова, как правило, очень конкретны и образны. Например, слово «отэ» означает перемещение по поверхности, производимое медленно, с усилиями и т.д. (например, ползание). «У... мани» — принадлежность живому. Таким образом, слово «утотемани» буквально означает что-то вроде «тот, кто обладает свойством перемещаться с усилием» или «перемещающийся с усилием». В действительности оно означает «старший брат».

Как отмечает Блонский, «состоя из элементов очень общего значения, индейское слово в целом несравненно образнее и конкретнее нашего «старший брат», так^ как по-индейски, во-первых, непременно надо приба-) вить «его», «мой» и т.д., и просто «брат» не существует; во-вторых, это слово относится только к старшему бра-

ту, а не вообще к брату, и, в-третьих, оно выражает идею движения. Не просто «брат», но «его старший брат», точнее «его усиленно движущийся, хлопочущий о нем».

Эта же конкретность словесных значений отмечается и в языке других первобытных народов. Например, в языке австралийского племени аранта нет слов, означающих вообще «гора», «холм», «река» — а каждая гора или холмик имеют собственное имя.

У ненцев нет слова «снег» вообще, но есть около 40 слов для наименования различных видов снега. У жителей Тасмании есть слова для обозначения каждой разновидности австралийской акации, но у них нет слова «дерево». У зулусов есть отдельные наименования для «белой коровы», «бурой коровы» и др., но нет слова «корова». У могикан разрезывание разных предметов обозначается разными словами и т.д.

Слова как бы еще означают лишь то, что можно чувственно воспринять и представить. Например, «снег летящий» и «снег лежащий», но не вообще. Аналогично, например, в арабском языке лев имеет 500 названий, верблюд — 5744.

Второй источник, который подтверждает первоначальный, образный характер словесных значений, это — этимология, т.е. исследование происхождения и изменения значений слов.

Наиболее яркий материал здесь дают так называемые агглютинативные языки. В этих языках все уточнения значения слова достигаются добавлением, наращиванием (agglutinare — склеивать, приклеивать) к корню различных частиц. Например, в самоанском языке слово «мата» образуется из двух частей: та — означает «я», ма — означает любую связь и отношения (для, к, с, и...).

Буквально получается обозначение чего-то, имеющего определенное отношение ко мне («для меня», «со мной», «и я» и т.д.). Фактически это слово значит «лицо», «глаз», «смотреть». «Нас поражает получившаяся конкретность, образность: вместо местоимения «я», то, что максимально характерно для образа человека и обыкновенно в первую очередь видится, когда образно представляют человека... лицо, глаза» (П. Блонский).

Ярко обнаруживается эта образная основа и во множестве слов, производных от «мата». Например: мата-мата (дословно: смотреть — смотреть) означает — рассматривать, пристально смотреть, наблюдать. Мата’у («угрюмое лицо) — скупой, жадность, зависть, страх. Матапуа’а (лицо свиньи) — безобразный, безобразие (а также безобразничать и т.д.). Матамули (окончательное лицо) — решать.

То же справедливо для флексивных языков, к которым относится и русский. Например, слово «верста» происходит от вертеть, поворот, заворот, в частности заворот плуга в конце нивы. Отсюда — борозда, длина борозды, путевая мера. Слово «понятие» произошло от древнерусского «я—ти» — «схватить руками, взять (ср. «объять», «обнять») и т.п.

О том, что исходные значения слов связаны с представлениями, свидетельствуют и исследования детской психики, проведенные Ж. Пиаже и французским психологом Анри Валлоном. Эти исследования (см., в частности, лекцию XVII) показали, что от двух до шестисеми лет мышление ребенка почти целиком протекает на образном уровне. Между тем, в этот период ребенок осваивает практически огромный словарный фонд и достигает свободного владения языком. Значит формирование языковых значений и употребление языковых символов вполне возможно на образном уровне отражения реальности.

Наконец, наши исследования и ассоциативные эксперименты американского психолога Диза показали, что и у взрослого человека значения обыденных слов в подавляющем большинстве случаев (в наших экспериментах — 96%) раскрываются «для себя» на уровне представлений.

Итак, слово может обозначать понятие. Но слова не возникли для обозначения понятий. Словесный код отображения действительности возник на образном уровне ее отражения. Слова возникли в свое время как код представлений о реальности.

Соответственно, сначала значения слов были, с одной стороны, очень чувственны и наглядны, связаны с определенной ситуацией. Но по той же причине, вне конкретной ситуации они были очень неопределенны, многосмысленны и диффузны. (В этом нет противоречия, попробуйте-ка определенно представить себехо- г баку вообще.)

Постепенно, однако, эти значения начали отчетливо систематизироваться, дифференцироваться и связываться прежде всего путем их отнесения к определенным семантическим классам и упорядочения в семантические поля. Как все это происходило, мы тоже не знаем. По-видимому, при соответствующих ситуациях, слова, которые означали наиболее важные отношения действительности, встречались очень часто в сочетаниях со словами соответствующей категории. В результате они начали восприниматься как знак этой категории, приобрели характер формальных признаков лингвистических значений.

Например, в венгерском языке val — vel означают отношение принадлежности («с»). Ясно, что они всегда встречаются при словах, употребляемых для обозначения орудия действия. В итоге эти слова превратились в окончания творительного падежа, т.е. формальные признаки лингвистического значения. Аналогично немецкие артикли «der, die, das» — это просто сокращенные формы указательных местоимений (этот, эта, это). Встречаясь всегда перед существительными, они в конце концов потеряли свое «реальное» значение и стали чисто формальными указателями рода и определенности существительного. (Ср. русское: «а книга-то интересная», где «то» тоже утерял предметное значение указания.)

Аналогично в языке аранда слово «ка» означало прежде «обрезать», «отрезать». Сегодня оно превратилось в суффикс, который служит для образования у существительных родительного падежа, а у глаголов — прошедшего времени. И в русском языке, например, «красная девица» означало когда-то «красн... она девица — она». Лишь впоследствии местоимения срослись с соответствующими словами, потеряли свой прямой смысл и превратились в формальные указатели грамматической категории рода.

Как бы то ни было, язык в ходе своего развития оформился, т.е. начал выражать в самой своей структуре определенные отношения реальности. Или иначе стал подразделять все объекты на определенные семантические классы. Мы уже видели, что для индо-европейских языков это такие отношения, как «действователь — объект действия», «действие — состояние», «характеристика действия — действие» и т.д., и такие классы, как «предмет», «свойство», «активность» и т.д.

Присмотревшись к этим отношениям и категориям, нетрудно обнаружить на них отпечаток ситуации, в которой возник язык и которую он обслуживал. Совершенно ясно, что это трудовая ситуация, или шире — ситуация практического взаимодействия с окружающим миром.

Не требуется, по-видимому, доказывать, что это была самая главная ситуация в жизни первобытного человека. От поведения в ней и от правильного схватывания ее свойств зависела сама жизнь нашего далекого предка (как, впрочем, и нас — его забывчивых потомков). Поэтому отношения, возникающие в ситуации практического взаимодействия с окружающим миром, были самыми важными для создателей языка. И они были заложены в саму структуру их языковой модели реальности.

Так, психолог Мюллер-Фрейенфельз показал, что грамматические категории частей речи отражают реальные категории практической жизни создателей языка. Например, схватыванию и ощупыванию вещи отвечало отнесение ее к классу существительных, которые первоначально обозначали все, с чем можно обращаться как с предметом. Разделению и соединению отвечают отдельные имена для целого и для частей. В том случае, когда части являются не вещами, а свойствами, с ними соотносятся прилагательные как специальные лексические средства, обозначающие категорию принадлежности, присущности. Для счета язык представляет грамматические различия единственного, двойственного и множественного числа а также числительные. Пространственно-временные отношения объектов находят свое речевое формулирование прежде всего в предлогах и союзах, которые сначала устанавливали наглядные отношения в пространстве и времени, а позже начали обозначать также неощутимые причинные, орудийные и иные связи. Еще позже предлоги, срастившись с существительными, дали падежи, а с глаголами — модификации действия (наклонения и др.). Временные отношения действий выражаются также глаголами. Категории оценки (принятия и отклонения) находят словесное представление в наречиях и т.д.

Таким образом, язык возник в труде, обслуживал прежде всего трудовую деятельность и несет отчетливый отпечаток этого своего происхождения и главной функции. В граммат ических категориях представлены прежде всего различные формы поведения, с помощью которых человек в течение прошлых эпох практически осваивал реальность. При этом основные способы практического действия (как схватывание, ощупывание, разделение, соединение, счет, размещение в пространстве и т.д.) в конце концов превратились также в способы познавания действительности, ее когнитивного освоения. Сама логика трудовой деятельности столкнула человека с категориями причинности, субстанции, присущности (свойства), отношений в пространстве и времени, орудия и цели, множественности и количества и др., закрепившимися в самой структуре языка, превратившимися в способы описания и интерпретации реальности языком.

И это — второй важнейший вывод, к которому приводит предпринятое нами «палеонтологическое» исследование языка.

Остается разобраться еще в одном темном вопросе, с которым нас столкнула «палеонтология языка». Если вы помните, она обнаружила, что первоначально значения слов были чрезвычайно расплывчаты \\ неопределенны.

Неопределенны были их лингвистические значения. Поскольку фактически не существовало частей речи, из самого слова никак нельзя было установить, идет речь о предмете, действии или свойстве. (И сегодня, например, слово table в английском языке может означать и «стол», и «столоваться», и «столовый»). Поскольку фактически не существовало и предложений, из самого высказывания нельзя было устансьК~_, iau действует, а кто подвергается воздействию и т.д.

Неопределенны были и парадигматические значения. Причем, зачастую до такой степени, что одно и то же слово означало прямо противоположные вещи. Например, в древнеиндийском языке акту означало и «свет» и «мрак», и «луч», и «ночь», и «светлое», и «темное» ари — и «скромную женщину», и «развратницу»; сад — «сидеть» и «ходить», хар — «дарить» и «отнимать». В арабском: азрум — «сила» и «слабость»; куллум — «часть» и «целое» и т.д.

Здесь слово явно вначале как бы охватывало вокруг явлений данного типа, все семантическое поле, связанное со светом — от ярчайшей освещенности до полного мрака, или связанное с поведением женщины по отношению к мужчинам: от скромности до развратности и т.д.

Но как же ухитрялся первобытный бедняга такими неопределенными, расплывчатыми значениями представить конкретные объекты, действия и ситуации, которые его интересовали? По-видимому, единственный способ, которым он мог это сделать, тот же самый, каким сегодня пользуется человек в беседе, когда, ему не хватает слов. Это — жестикуляция, мимика, изображение и имитация.

Речь возникла в труде и обслуживала прежде всего труд. Она была сначала включена непосредственно в процесс практической деятельности, в конкретную ситуацию. И сама эта ситуация конкретизировала значение употребляемых слов. И сегодня в практической ситуации мы часто ограничиваемся очень краткими и по своему изолированному значению неопределенными сигналами, вроде: «тяни!», «вот», «сюда!», «отвертку» и т.п. Что «тянуть», чего «сюда» (или кого?), что «вот» и т.д. — совершенно ясно, однако, из самой ситуации. «На ранней ступени развития речи слова были теснейшим образом включены не только в контекст других слов, но что крайне существенно для того периода развития человека, и в контекст реальной деятельности, в котором конкретный смысл слова определялся всей совокупностью чувственно воспринимаемых фактов. Абстрактная многозначность (так называемый, полисемантизм изолированного слова) компенсировался конкретной однозначностью слова, включенного в контекст реальной жизни» (А. Спиркин).

В таких ситуациях, чтобы конкретизировать значение слова, достаточно сопроводить его жестом, указывающим на то, о чем идет речь. Позже, когда слово уже употребляется в отсутствии самих объектов, ту же роль может играть более или менее похожее изображение соответствующих ситуаций, т.е. имитация, пантомимика, жестикуляция и т.п. J

Следы этого древнего единства речевого действия с имитативными и изобразительными действиями, атак-же символическими, т.е. жестикуляцией и мимикой, отчетливо наблюдаются в языках, особенно первобытных. Например, индейское слово-фразу «идущий-на-охоту-сегодня-я» просто невозможно употребить без указательного жеста на себя. Русское предложение «у меня есть мать» ясно и без жестов. Эквивалентное ему в языке индейцев Сиу «нконниэ’навыки» складывается из значений «я» + «делать, делающее» + «двигатель, быть причиной» + «то» + «кривое, изогнутое, сидящее». Буквально это слово-предложение может быть переведено примерно так: «Меня-сделания-причина-вот то-изогнувшееся, сидящее». Или так: «меня делать причинять это вот, что изогнулось сидит». Такое высказывание явно не может быть понятно без указательного жеста. Он является такой же необходимой составной частью высказывания, как входящие в него слова. «Первоначальная психология говорящего эту фразу ясна: он называет и указывает, указывает и называет» (Блонский).

Остатки этого жестикуляционного компонента речи сохранились и во многих современных языках. Это, например, артикли. Так, классическая английская фраза, с которой большинство из вас начинали изучение этого языка — The book is on the table (книга на столе) — буквально означала раньше «это — вот книга есть на это вот — стол». Отчетливо видно, как древний создатель этой конструкции тыкал пальцем в называемые предметы, чтобы ясно стало, о чем речь. (Ведь когда создавалась эта конструкция, не было ни слова «книга», ни слова «стол», а лишь туманные основы, вроде «нечто изогнутое кривое» и т.п. Теперь это древнее практическое значение определенного артикля едва «прослушивается» в его грамматическом значении — выражать определенность, знакомость объекта).

Отсюда очень похоже, что «сообщение по всей вероятности было не только (и не столько) речью, как скорее действием — жестикуляцией и указанием. Речь дополняла собою их и от них, главным образом, получала значение. Если можно так выразиться, значение речи были очень наглядно: во многих случаях его видели» (П. Блонский).

Следующая стадия, как мы уже отмечали, наступила, когда слово уже оторвалось от обозначаемой ситуации. Речь-указание и именование превратилась в сообщение об отсутствующем, в речь-рассказ. Теперь уточнение ее смысла, конкретизация достигались имитацией и драматизацией, т.е. изображением ситуаций, о которых идет речь. Эта стадия тоже оставила свой косвенный отпечаток в структуре языков.

Например, как мы расскажем иностранцу, не знающему нашего языка, о следующем событии: «Он сорвал мне орех, я съел и насытился»? Наверное, покажем на человека, сопровождая словом «вот он». Потом покажем, что он идет, доходит до дерева, рвет орех — сопровождая словами «идет, доходит» и т.д. Но именно так выглядит и построение соответствующей фразы, например, в западно-суданском языке Эуэ: «он (этот)-идти достигать-рвать европеец-орех давать- я я-брать-есть наполнить живот».

Фраза как бы изображает в своем строении шаг за шагом обозначаемые действия. Почти ощутимо, как сначала она была лишь аккомпанементом драматическому изображению события. Потом имитация и жестикуляция стали аккомпанементом к ней. И, наконец, остался только словесный рассказ. Но его происхождение из имитативных действий еще запечатлено в его образности, расчлененности, последовательном воспроизведении структуры действий и событий, о которых идет речь. Вот буквальный перевод отрывка из рассказа «Лис и гиена» на африканском языке Гауса: «Лис, он идти в живот вода, он видит рыба много, он тащить ее, он есть. Он сыт, он оставляет лежать там», и т.д. Здесь уже используются только слова, но лишь как словесное повторение действия.

Сами имитационные действия при этом могут тоже сокращаться, свертываться, принимать символический характер, т.е. превращаются в мимику, жестикуляцию, интонацию.

Таким образом, языковые значения возникают, по-видимому, в истории языка сначала из указательных, а затем (и одновременно) из имитативных действий различного типа. Они представляют определенные стороны и отношения реальности, важные для правильного регулирования деятельности человека. J

Но ведь так же возникают, как мы видели, и представления.

Таким образом, слово и представление вырастают из одного корня — имитативного действия — и тесно связаны. У них одна функция — представлять отсутствующее. Причем, сначала эта связь, по-видимому, была неразрывной. Значения речи люди видели (через указание или имитацию), а представления слышали (в словесных обозначениях).

Но при всей близости эти два способа отображения реальности — чувственный образ и слово — с самого начала существенно различались и пути их развития в дальнейшем решительно разошлись.

Первый из них — представление — развивался по линии внутреннего чувственного отображения реальности, сходного с ее восприятием. А второй из них — слово — развивался по линии внешнего поведенческого обозначения реальности. Сходного с чем? Скорее всего с жестом, указывающим или символически изображающим.

Где же началось это расхождение? По-видимому, уже на уровне их общего корня — имитативных, изобразительных действий.

В принципе эти действия могли выполнять две разных функции: регулятивную и коммуникативную.

В первом случае — главное для человека было воспроизвести у себя в голове образ соответствующей ситуации, чтобы руководствоваться ею в своих действиях. планировать их, направлять и контролировать. Основная задача имитативных действий заключалась во внутреннем воспроизведении впечатлений от предмета. Их интериоризация и дала представления — реконструкции чувственных образов отсутствующих предметов, действий, ситуаций.

Во втором случае функцией имитативных действий стало обслуживание общения людей и, прежде всего, общения в процессе труда. Главным в них стало сообщить другому человеку об определенной ситуации, направлять и контролировать внимание и поведение других людей. Основная задача таких имитативных действий заключалась в сигнализации, внешнем обозначении определенных аспектов реальности. Их формализация в звуке дала слова — замены отсутствующих чувственных образов предметов и ситуаций.

Итак, исходным пунктом возникновения слова, речи, языка являются коммуникативные действия. На первой стадии они представляли, по-видимому, довольно развернутые имитирующие воспроизведения определенных ситуаций, явлений и т.д. — драматизацию.

Затем действие свертывается. Оно сводится преимущественно к движениям рукой, становится жестом. Жест воплощает только часть поведения в обозначаемой ситуации, которая по принципу синекдохи символизует всю ситуацию. Так, например, наш отрицательный жест рукой воспроизводит часть полного действия — отталкивания, отбрасывания. Это — вторая, символическая стадия коммуникативного действия — жест.

Следующий шаг происходит, когда символические действия превращаются в выразительные, которые осуществляются в основном лицом, т.е. носят характер мимики. Так, например, отрицательные «отталкивающие» движения руки заменяются покачиванием головой.

Наконец, последнее звено превращений: выразительные действия заменяются речевыми, которые осуществляются голосом. Так, например, мимика отрицания, нежелания, сопротивления сопровождается определенными эмоциональными выкриками, которые затем и заменяют соответствующие выразительные движения.

Следует напомнить, что коммуникативные действия сами, в свою очередь, произошли из практических по тому же механизму упрощения, сокращения и символизации. Так, например, указательный жест возник, по-видимому, из хватательного (об этом свидетельствуют, в частности, наблюдения над обезьянами). Отрицательный жест — из имитации отталкивания, отклонения и т.д.

На ранней стадии возникновения языка первобытные люди располагали только тем, что получили в наследство от своих животных предшественников — довольно развитой системой выразительных, т.е. эмоциональных криков (вспомните лекцию о коммуник^_г ции у животных). Эти крики сообщали в основном о внутренних состояниях. Информацию о внешнем мире, прежде всего трудовых процессах, несли главным образом воспроизводящие, имитативные действия.

Так что сначала, по-видимому, издаваемые прачело-веком звуки только сопровождали его основные коммуникативные действия — пантомимические движения и жестьь Эти звуки носили характер своего рода эмоционального выразительного (экспрессивного) аккомпанемента. Однако, по мере совместного повторения они все теснее связывались с соответствующими движениями, ситуациями и предметами, становились их сигналами. Звуки и их сочетания обрели предметные значения.

Постепенно ситуация все более изменялась. Как более удобные сигналы (руки оставались свободны), речевые звуки стали главным средством представления реальности, а выразительные действия превратились в уточняющий, главным образом экспрессивный компонент.

Схематически весь этот путь от практического действия до слова имел, по-видимому, примерно такой характер: реальная ситуация — практическое действие — его имитация — схематический жест — сопровождающий звук (выразительные звуки) — обозначающий звук (речевые звуки). В разных случаях этот путь мог иметь разную форму и давать разные результаты.

Например, можно представить в одних случаях такой ход событий: хватательное действие — указательный жест — призывный звук — наименование. Доказательством того, что подобный путь имеет место, может служить происхождение огромного количества слов из указательного «это». Например, в западно-суданских языках этот корень образует слова «внутреннее», «нижнее», «земля», «человек», «рогатый скот», «слон», «я», «глаз», «смотреть», «знать», «нос», «рот», «пить», «вода», «зуб», «кусать», «есть», «говорить», «слушать», «ухо», «имя», «тень», «душа», «четыре», «восемь» и др.

Другой возможный путь: практическое действие — его полная имитация — частичное воспроизведение — символизация в жесте — сопровождающие звуки — наименование — глагол. Доказательством возможности такого пути может служить в большинстве языков происхождение огромного количества слов от корня, означающего «рука». Например, в чувашском языке от этого корня происходят «знак», «указание», «знамение», «сила», «мощь», «право», «бог», «брание», «дача», «бытие», «дать», «обещать», «взять», «звать», «предлагать», «бороться», «захватывать», «строить» и др.

Марр утверждает, что вообще «нет глагола, который не происходил бы прямо или посредственно от образа ... «руки», т.е. нет глагола-действия, который не происходил бы от слова «рука», «орудия действия». А также «нет глагола состояния, которое не происходило бы от того же слова «рука».

Таким образом, языковые значения возникают из имитативных действий в ходе практического взаимодействия человека с окружающим миром. У людей это взаимодействие носит характер коллективного труда. Поэтому оно требует обмена информацией для координации, направления и контроля совместных действий, т.е. требует общения, коммуникации. Речь и является таким специально коммуникативным действием, задача которого воздействие не на вещи, а на людей.

Практическое трудовое взаимодействие людей с окружающим миром и друг с другом не только требует создания языка, как средства связи и управления. Труд формирует языковые значения и определяет их развитие. Именно в труде, как мы видели, обнаруживаются объективные непосредственно неощутимые отношения и связи вещей, явлений, действий. Соответственно возникают и оформляются новые значения.

Родившись из представлений, языковые значения все далее уходят от живой чувственной образности. Как это происходит?

Представления есть нечто личное. Они принадлежат мне. Слова по своей природе принадлежат обществу. Использование слова возможно только тогда, когда его понимают. А это возможно только в том случае, если для всех владеющих данным языком оно означает одно и то же.

Но коль скоро дело обстоит так, из общественного значения слова должны выветриваться, утрачиваться в ходе общения все частные индивидуальные особенности представлений объектов. Например, я представляю собаку громадной лохматой дворнягой, а моя знакомая — изящным беленьким шпицем. Но когда я говорю «собака», эти частности должны отпасть, чтобы мы поняли друг друга. Слово как средство общения автоматически обобщает и стандартизует реальность, выделяет отличительные признаки обозначаемых им объектов.

И здесь оно также автоматически уходит от частных, образных, чувственных представлений.

Второй способ ухода от исходных чувственных значений слов — это перенос. Он заключается в том, что новое значение слова выделяет лишь какое-то свойство первоначальных его объектов и переносит на новые объекты. А.А. Потебня так описывает этот процесс: «...»Початок» (укр. «починок») есть веретено пряжи, представленное имеющим один «початок» (начало) нити, стало быть, одну нить; но в производном «початок», колос кукурузы, представления первого слова нет и следа, а от значения (веретено пряжи) остался один след в том, что колос кукурузы представлен имеющим очертание веретена с пряжею». Таким образом, в последующем слове «...заключено не все предшествующее слово, а лишь отношение к нему».

Итак, новые значения слов образуются через их отношения.

Тот же процесс — образования новых значений через отношения слов мы имеем и когда объясняем смысл неизвестного слова или даем определение нового термина. (Например, «пучок — это семейство линий на плоскости или поверхностей в пространстве, линейно зависящее от одного параметра»; «слово — это результат сочетания определенного значения с совокупностью определенных звуков, пригодного для определенного грамматического употребления».)

Наконец, тот же процесс мы имеем, когда объединяя слова в предложения, получаем новые лингвистические значения, выражающие такие отношения реальности, которые не содержатся в парадигматических значениях этих слов по отдельности. Например, включение («слово — орудие воздействия»), противопоставление («значения слов не сводятся к представлениям»), связи деятеля с объектом действия («слово генерализует и стандартизует объекты») и т.д.

Везде в этих процессах мы обнаруживаем уже знакомый способ развития системы. Ранее мы видели, как определенные отношения представлений давали возможность отобразить связи и свойства реальности, недоступные чувственному образу как таковому. Далее мы Увидели, что эти отношения представлений закреплялись в слове. Теперь мы видим, что отношения слов позволяют отобразить новые типы связей и свойств реальности, недоступные уже для отдельных слов.

Таким образом, в системе слов, т.е. в речи, мы имеем не просто отображение представлений на звукосочетания, не просто перевод внутреннего во внешнее, образов — в символы. Нет, в речи мы имеем дело с новым способом отображения реальности, новой формой кодирования информации о действительности.

Как устроен этот код?

Прежде всего бросается в глаза, что в отличие от невероятно разнообразного кода образов, код знаков состоит из чрезвычайно ограниченного набора исходных звуковых элементов-фонем (20—70 единиц). Каждый из этих элементов сам по себе ничего не значит, но разнообразные сочетания их образуют все возможные в данном языке значащие знаки и знакосочетания — слова и высказывания.

Звуковые элементы языка — фонемы тоже имеют ряд своеобразных свойств. Во-первых, они сами образуются путем определенных сочетаний конечного набора конституирующих звуковых или произносительных признаков — дифференторов. Например, в русском языке к артикуляционным дифференторам относятся звонкость — глухость; переднеязычность — средне-язычность — заднеязычность — губность; смычный — щелевой — аффрикативный; твердость — мягкость. Звуковые дифференторы: низкая — высокая тональность; непрерывность — прерывность; долгота — краткость и т.д., всего 14 противоположных свойств. Каждая фонема отличается от других сочетанием в ней этих дифференторов. (Например, русское «ы» — гласный негубной, верхнего ряда, среднего подъема.)

Вторая особенность фонем в том, что каждая из них — это не один звук, а целое семейство сходных звуков. Любые из этих звуков, пока их различие не мешает понять смысл слова, относятся к той же фонеме. Например, северяне и южане очень по-разному произносят фонему [о] в безударных слогах, фонему [х] в начале слова и т.д. Или, например, фонема «б» произносится по-разному в словах «бал», «битва», «хлеб» и т.д. Но пока мы можем отличить слова, в которые они входят, от всех других — все эти звуки есть та же фонема [б]. Как всякий заяц, и большой и маленький, и белый и серый — это заяц. Иными словами, фонема есть класс звуков, обладающих при всех их различиях, определенными отличительными признаками. Эти признаки называют фонемными инвариантами.

Главная суть языкового кода заключается в следующем: инвариантность фонем является способом, с помощью которого язык отображает определенные инварианты (т.е. устойчивые признаки, отношения и классы) реальности. Так, например, разные люди могут говорить о различных животных: «Это — кот». Хотя при этом произношение слова «кот» будет у них варьировать по многим признакам, фонемные признаки будут сохраняться инвариантными, и это будет означать инвариантность референта, т.е. объективных существенных признаков класса животных, обозначаемых словом «кот». Когда же высказывание изменится на «Это — кит», то будет иметь место новая последовательность фонем и также новый референт, т.е. класс объектов, имеющих иные устойчивые (инвариантные) признаки. «Фонемы представляют собой термины, в которых общество сообщает ребенку, когда вещи или события должны рассматриваться как эквивалентные, а когда они должны рассматриваться как различные».

Таким образом, определенные последовательности (кортежи) фонем соответствуют определенным значениям. В отличие от представлений, они не похожи на свои значения и все-таки вполне правильно отображают их. Достигается это тем, что разным значениям соответствуют отличающиеся кортежи. Минимальный кортеж (последовательность) фонем, имеющий значение, называют морфемой.

Морфемы могут быть носителями парадигматического значения (например, корень «стол-» в словах «столовый», «столоваться», «столы» и т.д.). Морфемы могут быть носителями лингвистического значения (например, суффикс «ов» и окончание «ый» — тоже морфемы).

Полное значение изолированного слова может рассматриваться как определяемое кортежем морфем в нем (например, «стол+ов+ый»).

В свою очередь, значение каждой морфемы может рассматриваться как результат определенного сочетания (пересечения) некоторого набора «элементов значений» данного семантического поля. Такие элементы, своего рода дифференторы значения, называют семантическими множителями. Например, мы видели, что значение слова «телескоп» получилось в арабском языке как пересечение семантических множителей: «астрономия» и «орудие» и др.

Определенные кортежи слов, в свою очередь, порождают новые значения — высказывания о некотором круге объектов, действий, свойств и отношений и т.д. Итак, мы обнаружили у языка три основных уровня:

а) звуковой, или фонологический, единицей которого является фонема;

б) смысловой, или семантический, единицей которого является слово (т.е. определенный кортеж фонем);

в) структурный, или синтаксический, единицей которого является высказывание, т.е. определенный кортеж слов.

Мы обнаружили также, что снизу и доверху на всех этих ярусах системы языка, от отдельных языковых звуков до сложных высказываний, основные принципы строения те же самые.

Каждый ярус складывается из ограниченного числа кодовых единиц (например, фонем, слов, грамматических отношений). Каждая единица представляет определенное пересечение конституирующих признаков (например, звуковых, семантических, грамматических). Разные единицы одного уровня отличаются друг от друга разными сочетаниями этих конституирующих признаков.

Единицы более высокого яруса образуются из определенных последовательностей — отмеченных кортежей — единиц предыдущего яруса. Так, отмеченные кортежи фонем дают слова; отмеченные кортежи слов — высказывания. Отсюда видно, что отмеченные кортежи соответствуют определенным значениям: кортежи фонем — парадигматическим, кортежи слов — лингвистическим.

При этом на всех уровнях единицы являются ограниченно вариативными, т.е. могут в определенных пределах колебаться по свойствам. Так, те же фонемы в разных позициях и разными людьми могут произноситься по-разному (например, звонкая согласная в конце оглушается; владимирец произносит безударное [а], как [о] и т.д.). Аналогично варьируют в разных ситуациях значения слов и высказываний.

Отсюда видно, что язык представляет собой ступенчатую, как говорят, иерархическую систему. Она образуется с помощью трех основных отношений: а) пересечения (разные сочетания тех же конститутивных свойств характеризуют единицы каждого яруса); б) следования (кортежи единиц предыдущего яруса образуют единицы следующего яруса); в) инвариантности (пересечения и следования могут варьировать в определенных рамках, сохраняя неизменным свое значение).

Мы не случайно остановились так детально на устройстве языка. Теперь мы видим, что он представляет не просто сумму новых знаков для отображения действительности, но устроен совсем иначе, чем код образов.

Что же вытекает из такого специфического устройства языкового (знакового) кода отображения мира?

Чтобы ответить, сравним структуру этого кода со структурой кода образного отражения действительности.

Мы видели, что восприятие дает образ всего предмета сразу (как говорят психологи, симультанно, т.е. одновременно), развертывая его в пространстве.

Имитирующая деятельность, с которой начинаются и представления и речь, переводит эту одновременность впечатления в цепь последовательных действий. Таким образом соотношение сторон и свойств предмета в пространстве переводится в последовательность и отношение отображающих действий во времени. Пространственная структура образа переводится во временную структуру действий, которые его изображают. Действительность организуется как сенсомоторное пространство.

Затем происходит переход к представлениям. Имитирующие действия как бы переводятся опять на язык соответствующих им восприятий. Для этого то, что в подражании было развернуто во времени, в представлении опять объединяется как моментальная схема предмета в пространстве. Временная структура имитативных действий переводится в пространственную структуру изображаемого ими предме-

та. Пространство представлений есть в основном зрительное пространство.

А что происходит при языковом отображении действительности? Из его устройства явствует, что система речевого кода переводит пространственные представления реальности опять на язык последовательного дискретного развертывания их во времени. Его способом отражения объектов и отношений действительности являются отмеченные кортежи, т.е. тоже определенные последовательности действий; только уже не имитирующие, а обозначающие. Соответственно, структура действительности организуется теперь не в сенсомоторные двигательно-чувственные схемы, а в речевые двигательно-знаковые схемы. Эти речевые схемы, как отмечал А. Валлон, соотносят наглядные представления реальности с ее последовательным знаковым отражением. Они, эти речевые схемы, соотносясь с чувственными представлениями, осуществляют «распределение во времени элементов пространственного целого».

Поэтому-то, по Валлону, имея потребность что-то сказать, и ребенок и взрослый человек, еще не начав произносить фразу, уже предвосхищают (антиципируют) общую схему предложения, размещения слов в ней и т.д.

Наличие у человека таких «речевых схем», таких прс^ грамм языкового воплощения определенных представлений и отношений реальности было показано работами советских психолингвистов Н.И. Жинкина, А.А. Леонтьева и др. Об этом, по их мнению, свидетельствуют: а) многочисленные психолингвистические эксперименты, приводящие к признанию наличия известных долин-гвистических (предшествующих оперированию с собственно грамматическими структурами и обусловливающих такое оперирование) или, по выражению английского психолингвиста Торна, «супрасемантичес-ких» факторов порождения речи; б) осуществленные А.Р. Лурия и Л.С. Цветковой наблюдения над больными динамической афазией. Такие больные «проявляют резкие нарушения в самостоятельном высказывании: они отмечают, что отдельные слова (элементы высказывания) в беспорядке появляются у них, но схемы целого высказывания («линейной схемы фразы») у них не возникает. Стоит, однако, вынести наружу эту ли-

нейную схему фразы, положив перед больным ряд опорных меток (например, пуговиц, бумажек), соответствующих числу входящих в высказывание элементов, чтобы больной, последовательно указывающий пальцем на эти метки, мог дать целое высказывание...»; в) различные наблюдения и экспериментальные данные, указывающие на существование некоторого универсального порядка компонентов высказывания (субъект — определение — объект — определение — предикат), проявляющегося в закономерностях запоминания, в структуре спонтанной ручной (мимической) речи, речи глухих и т.д. (А.А. Леонтьев).

Эта игра пространством и временем, перевод пространственных кодов (образов) во временные коды (знаки) и обратно, взаимодействие и взаимопереходы развертывания объектов в пространстве и развертывания их во времени мы наблюдали с первых шагов отражательной деятельности психики, уже с этапа ощущений.

На первый взгляд таинственная, эта игра пространством и временем ничего мистического в себе не содержит. Она просто выражает две рядом идущих, переплетающихся, переходящих одна в другую и одинаково необходимых линии познания реальности. Линию обнаружения свойств реальности с помощью внешних действий, последовательно развернутых во времени. И линию интериоризации, свертывания и синтеза внутренних психических переживаний, возникающих при этом, как отображения свойств действительности, открытых с помощью соответствующих действий.

Как же отражаются «вовнутрь головы» результаты познания и переработки действительности с помощью речевых действий, какие психические переживания им соответствуют и становятся интериоризованными симультанными представителями значений, развернутых в кортежах речевых действий?

Ответы на эти вопросы мы попытаемся найти в следующей лекции.

Категоризация, классификация и систематизация реальности. Процесс формирования эмпирических значений

В прошлой лекции мы видели, что, начиная с отображения наглядных представлений о реальности, слова приобретают все более переносное и, соответственно, все более отвлеченное и обобщенное значение. Сочетания и отношения слов начинают выражать лингвистические значения, имеющие максимально общий характер и уже совсем далекие от чувственной наглядности (как, например, абстрактные категории предметности, принадлежности, включения, активности и т.д.).

Возникает вопрос: если таким словам и словосочетаниям не отвечают уже наглядные представления, то в какой же форме отражается их значение в психике?

Многочисленные исследования этого вопроса дают результат совсем неожиданный: значение слова отображается самим словом, его звучащим и кинестезическим образом.

По мере того, как убывает образный аккомпанемент слова, основным, более того, единственным чувственным переживанием, связанным со словом, становится чувственная форма самого слова: звучание слова и мышечные ощущения от его произнесения (кинестезии). Этот чувственный образ слова все более становится кодом его отвлеченного и наглядного значения. Отобразить соответствующие объекты и связи реальности теперь все чаще означает просто их в уме назвать, «внутренне» сказав, или, еще отвлеченнее, как бы молча представить себе, «ощутить» звучание слова или соответствующие речедвигательные акты. Таким способом слово может обозначать уже не только представления об определенных вещах и их сочетаниях, а сами соответствующие классы и отношения вещей.

Как мы видели, слова — это не просто названия, которые люди дают вещам, так же, как они дают имена своим детям. Слова относят конкретные вещи к определенным общим классам объектов (столы, стулья, мухи и т.д.), а высказывание относит каждый из этих классов еще к определенным категориям реальности (предметам или действиям, свойствам или состояниям и т.д.). Отнесение вещи к некоторому классу объектов составляет парадигматическое значение слова, а к некоторым категориям отношений — лингвистическое значение. Таким образом, слова и высказывания организуют реальность, расчленяя ее на определенные классы объектов и категории их отношений.

Это мы уже знаем. Но это все были рассуждения, так сказать, с точки зрения языка и его функций. Взглянем теперь на дело с точки зрения самих вещей, к которым относится язык. Что происходит, когда вещь получает имя в языке? Что это означает? Это означает, что ее — вещь — отнесли к определенному классу объектов и категорий реальности, имеющихся в наборе языковых значений. По-другому, то же самое можно сказать, что вещь связали с определенным значением. Благодаря языковому отображению она получила определенный смысл.

Что это за смысл? Сама вещь? Нет. Сама вещь была и до ее обозначения. Созданный языком смысл заключается в отнесении вещи, с помощью ее обозначения, к определенному классу объектов и некоторой категории отношения. Вот в чем смысл слова и высказывания. Он заключается не в представлении отдельных вещей, а в их классификации и категоризации. Именно эта классификация и категоризация объектов составляет смысл их языковых обозначений, а не сами обозначаемые конкретные объекты.

Таким образом, языковое отображение мира по самой своей природе представляет не чувственное воспроизведение реальности, как представление, а ее осмысливание. Оно заключается в сообщении значений До того безразличным вещам, в наполнении человеческим смыслом равнодушной человеку реальности.

Вот теперь мы можем дать предварительный ответ на вопрос, что отражают в психике слова, как таковые, что кодируется кинестезической и звуковой формой слов. Ими кодируются, отображаются не чувственные облики вещей и ситуаций, а значения этих вещей и ситуаций.

Мы уже отметили, что значения объектов составляют смысл слова (как сами объекты составляют его значение). Таким образом, можно сказать, что значения объектов отображаются психикой в форме смысла слов. И этот смысл слов, в отличие от их предметного значения, не имеет чувственного сходства с объектами. Он кодируется чувственным обликом самих слов, а не обозначаемых этими словами объектов.

Смысл — это та субъективная психологическая форма, в которой отражаются психикой объективные значения языкового знака и высказывания.

Вся наука, все познавательное отношение людей к реальности — это погоня за смыслом, это — попытка осмыслить мир. Но смысл, как мы видели, это прежде всего просто включение объекта в определенный класс и определенную систему отношений реальности, т.е. его классификация и упорядочение (систематизация).

Что же это дает человеку? Почему для человека так важно достичь классификации и упорядочения реальности с помощью смысла? ¹

Начнем с простейшего случая отражения реальности — с восприятия окружающего мира. Уже здесь мы обнаруживаем не просто чувственное отражение, но и осмысливание окружающего мира. Глядя вокруг, мы не просто воспринимаем определенные конфигурации и сочетания цветов, запахов и звуков. Мы узнаем вещи, обоняем запахи определенных веществ, слышим слова.

Это узнавание сразу относит любой предмет, с которым мы сталкиваемся, к определенному классу. Так, например, если мы сталкиваемся с каким-то странным предметом, то приглядевшись, мы можем сказать: «Гм, это похоже на какой-то необычный шкаф». Этим обозначением предмет сразу помещается в определенную категорию, мы знаем, какие у него, по-видимому, свойства, чего от него можно ожидать и т.д.

Таким образом, к ощущениям, получаемым от объекта, добавляется информация, которой нет в самих ощу-

щениях. Тем самым осмысливание, т.е. категоризация и систематизация, снижают сложность окружающей среды. Они позволяют идентифицировать индивидуальные объекты и отношения, т.е. автоматически соотносить их с прошлым опытом и имеющимися знаниями о действительности.

Как показали исследования некоторых психологов и философов (например, Мориса Шлика), большая часть знаний на уровне повседневной жизни представляет собою именно такое опознание объекта как объекта определенного рода. Огромное значение такой способности демонстрируется в том случае, когда в связи с психическими заболеваниями эта способность у человека нарушается. Такие больные совершенно теряются в непосредственной конкретной ситуации и не в состоянии ее осмыслить. Например, когда подобного больного просят взять гребешок со стола и принести врачу, больной берет гребешок и начинает причесывать себе волосы. Такие больные не в состоянии даже разместить маленькие кусочки цветной бумаги в группы по цвету или по величине и т.д. Они потеряли способность классификации.

Но значение осмысливания реальности не ограничиваются этим. Классификация и упорядочение окружающей среды организуют не только ее восприятие, но и поведение по отношению к этой среде. Помещая незнакомый новый встретившийся предмет в определенный класс знакомых объектов, мы тем самым определяем и как с ним следует обращаться. Помните Маршака: «Вот это стул. На нем сидят. Вот это стол. За ним едят». Именно так отнесение объектов к определенному классу сразу определяет, что с ними делать. Это знание черпается из опыта и навыков обращения с определенного рода предметами. Так, например, если мы классифицировали данный предмет как несъедобный гриб, мы воздержимся от того, чтобы его съесть, и не пустим других, чтобы они это делали.

Таким образом, осмысливание реальности, ее классификация и категоризация автоматически обеспечивают применение и использование прошлого опыта и знаний во встречающихся конкретных ситуациях. Психолог Ши-бутани так иллюстрирует эту ситуацию: «Среда, в которой мы живем, слишком сложна и неоднородна. Если бы люди изучали каждый объект, который они берут в руки, они бы не сдвинулись с места. Объекты и события группируются в категории и к ним подходят так, как если бы во всех конкретных случаях имели место те же самые характеристики. В мире существуют миллионы лошадей, и каждая из них уникальна, однако, мы относим их всех к одному классу и поступаем по отношению к каждой лошади стандартным образом. Мы считаем само собою разумеющимся, что лошади бегают быстрее, чем люди, что они не способны летать и что они не сделают попыток нас съесть. Отсюда при встрече с лошадью мы не склонны бежать от нее в испуге, как если бы мы встретились с тигром. Какой-нибудь тигр может быть очень покорным и более мягким, чем большая часть лошадей, но мы будем действовать, исходя из нашей обычной характеристики тигров, как хищных и опасных. Как только какая-нибудь категория определяется через систему свойств, наши ожидания фиксируются и мы готовы действовать соответствующим образом».

Напомним, что языковые значения закрепляют социальный опыт народов, а в конечном счете всего человечества. Поэтому они неизмеримо богаче, чем индивидуальный опыт и знания отдельного человека. Именно поэтому человек может правильно действовать даже в ситуациях, которых он раньше не встречал, и правильно обращаться с предметами, которых он прежде не видел. Например, войдя в библиотеку или классную комнату, мы можем подойти к стулу и сесть на него, не изучив предварительно, выдержит ли стул наш вес. Аналогично, где бы мы ни были, мы ожидаем, что поворот выключателя вызовет включение освещения, что шофер, проезжающий на машине, постарается нас объехать, что поворот рулевого колеса в автомобиле вызовет соответствующий поворот машины и т.д. Все это означает, что благодаря устойчивым языковым значениям люди получают способность действовать в постоянно изменяющемся мире так, как если бы он был стабильным, упорядоченным и в значительной степени предсказуемым.

Вот почему человек и все человечество так упорно и настойчиво гонятся за смыслом, пытаются найти его в окружающем мире и внести в него. Осмыслить мир значить его упростить. Осмыслить мир значит его упорядочить. Осмыслить мир значит сделать его предсказуемым. Соответственно, осмыслить мир означает знать, чего от него можно ожидать, как в нем полагается себя вести, как следует организовывать и планировать свои поведение и деятельность, свою жизнь в нем, чтобы успешно достигать поставленных целей и решать возникающие задачи. Такой упорядоченный осмысленный мир и есть конечная цель человека в его борьбе с энтропией хаоса, с бессмысленностью случайного, с непредсказуемостью непознанного, с неуловимостью неопределенного и необъятным разнообразием конкретного и единичного.

Из сказанного видны также основные свойства смысла. Во-первых, смысл имеет обобщенный характер, представляет собою отнесение индивидуального конкретного объекта или ситуации к некоторому общему классу, наделение объекта определенными общими свойствами. Во-вторых, смысл допускает варьирование и дифференцировку объектов, к которым прилагается, не требуя их полного сходства, а тем более тождества. Например, помидоры, огурцы, лук, капуста — все это овощи, хотя они резко отличаются друг от друга по многим признакам. Наличие общего смысла в каком-то отношении (например, съедобности) не требует, следовательно, сходства объектов во всех остальных отношениях (например, вкусе, устройстве и т.д.). Наконец, те же самые объекты и явления могут быть осмыслены по-разному, т.е. могут включаться в разные системы смысла. Так, те же самые животные, например, теплокровные, могут быть подразделены на сухопутных, летающих и водоплавающих. Они же могут быть подразделены на травоядных, плотоядных и всеядных. Они же могут быть подразделены на диких и домашних и т.д. и т.п.

В зависимости от подхода к классификации объекты могут быть разбиты на два типа классов: так называемые классы тождества и классы эквивалентности. Классы тождества имеют место тогда, когда разные восприятия идентифицируются как тот же самый объект. Так, например, луна может выглядеть как серп и как круглый оранжевый месяц; человек ребенком и в пожилом возрасте — это то же самое лицо и т.д. Класс эквивалентности имеет место в том случае, когда различные объекты рассматриваются как эквивалентные в каком-нибудь отношении или для какой-нибудь цели (например, когда огурцы, помидоры, лук и пр. классифицируются как «овощи»).

Нетрудно заметить, что в первом случае мы имеем объединение объектов в один класс по совпадению денотата, а во втором — по совпадению коннотатов. Отсюда же явствует, что сам смысл может иметь два различных значения. Во-первых, он может представлять отнесение объекта к определенному классу. Это — предметный смысл, или иначе, экстенциалыгое значение слова. Во-вторых, он может представлять приписывание объекту определенных признаков, позволяющих отнести его к данному классу. Это будет содержательный смысл или интенциальное значение слова.

Но организация реальности не ограничивается отнесением ее элементов к определенным классам. Внутри каждого класса также может быть произведено упорядочение объектов по некоторому категориальному признаку. Например, все треугольники мы можем распределить в ряд по нарастающей величине угла. Такое упорядочение по непрерывному или ступенчатому изменению определенного признака называют сериацией.

Как происходит такая организация реальности с помощью ее классификации и упорядочения? Как наполняются смыслом слова и высказывания, т.е. как они обретают предметное и интенциальное значение?

Психологи провели множество разнообразных экспериментов и наблюдений, чтобы выяснить этот вопрос. Один из распространенных методов такого исследования — это моделирование самой ситуации осмысливания словесных значений. Обычно эксперимент заключается в том, что, с одной стороны, испытуемому дают группу рисунков или предметов с общими и отличающимися признаками; с другой стороны, дают ряд «бессмысленных» слов (слогов или комбинаций слогов). Задача испытуемых заключается в том, чтобы найти их определенные связи с определенной классификацией заданных объектов. На рис. 35 даны фигуры с сопровождающими их бессмысленными «словами», которые использовал в своих опытах психолог Хайбергер. Как видно из рисунка, испытуемым давали 3 серии изображений. В первой серии каждое изображение сопровождалось каким-нибудь бессмысленным словом («фард», «кван», «сим» и т.д.). Во второй и третьей серии даются рисунки, имеющие каждый какие-то общие признаки с одним каким-нибудь из рисунков основной серии. Испытуемый должен эту общность уловить и, соответственно, использовать название аналогичного предмета первой серии. Так, например, первый рисунок во второй серии изображает круглый объект. В первой серии такого типа объект стоит под словом «фард». Значит, и первый рисунок второй серии является «фардом». В третьей серии «фардом» является скорее всего второй рисунок и т.д.

Нетрудно заметить, что здесь испытуемым представляется самим отыскать общие признаки и на их основе произвести классификацию объектов, найти предметы, имеющие общие признаки, и обозначить их общим словом.

Наиболее важным итогом этого исследования было обнаружение того, что классификацией управляет категоризация признаков. Оказалось, что человек в общем предпочитает опираться на признаки определенной категории. Так, например, в первую очередь, если возможно, используется характер предмета (вещи). Второй по значимости признак — форма, далее следует категория числа и т.д.

В опытах Хайбергера признаки, по которым следовало классифицировать изображения, были, вообще говоря, заранее заложены в самих рисунках. Эти рисунки были сконструированы так, чтобы общим между ними был или класс изображенных объектов (например, «силм» это птицы, «гилф» — головные уборы, «релк» — головы и т.д.), или их форма (например, «фард» — круглые объекты, «палт» — разветвленные и т.д.), или их число (например, «перг» — группы из четырех элементов, «джофт» — из трех и т.д.).

Эксперимент выяснил лишь способность людей использовать эти категории отношений для классификации и сравнивал, какие из этих категорий легче, а какие труднее улавливаются человеком.

В других опытах испытуемым представляется больше свободы. Например, в тестах Гелба, Голдстейна и др. испытуемым дается несколько десятков самых различных предметов: звонок, плоскогубцы, спичечная коробка, отвертка, катушка ниток, курительная трубка, ложка, замок, фигурка собачки и др. Эти предметы предлагается распределить на любое количество групп, как считает нужным испытуемый.

Здесь уже выясняется, какие вообще категории отношений может и предпочитает человек использовать для классификации и упорядочения вещей.

В описанном варианте таких экспериментов наиболее частыми основаниями группировки оказались: функциональная связь (инструменты, посуда, еда и т.д.); ситуативная связь (сервировка стола, содержимое инструментального ящика), цвет (серебристый, коричневый, белый), форма (продолговатая, круглая), число (две вилки, два куска сахара), материал (дерево, металл).

Эта общность определенного признака, как основания для объединения различных объектов в один класс, отчетливо выражается, например, в строении китайских иероглифов. Так, если вы помните, иероглифы деревянных вещей (стол, кровать, рамка, дерево) содержат в своем составе «знак деревянности», но каждый раз в сочетании с другими знаками.

Один психолог (Халл) попробовал использовать это свойство китайских иероглифов для выяснения, отчего зависит выделение общего признака. Оказалось, что единственным обстоятельством, которое существенно облегчало этот процесс, было предъявление соответствующего знака в изменяющихся контекстах, т.е. в различных иероглифах. Итоги этих опытов позволили сформулировать следующий принцип: «То, что связывается то с одной вещью, то с другой, имеет тенденцию оторваться от обеих и превратиться в отвлеченно рассматриваемый объект». Иными словами, вычленение в разнообразных вещах сходного элемента, выделение в варьирующих обликах явлений инвариантных, устойчивых признаков оказывается внутренним свойством нашей психики.

Рассмотрим с этой точки зрения еще один тип экспериментов на формирование значений. Впервые их методика была предложена немецким психологом Ахом, а затем разработана и широко использована J1. Выготским. Суть ее заключается в следующем. Испытуемому дается несколько фигур или предметов, расклассифицированных на группы по определенным признакам, которые неизвестны испытуемому. Предметам из каждой группы присваивается какое-нибудь бессмысленное название. Например, даются кубики, отличающиеся по форме, высоте, цвету и размеру. У всех высоких и больших, независимо от цвета и формы, на основании наклеено название «лаг», у высоких и узких — «мур», низких и больших — «бик», низких и маленьких — «цев». Экспериментатор переворачивает один кубик и показывает его название (предположим, «бик»). Испытуемый должен подобрать к нему еще кубики, подходящие по каким-нибудь признакам. Выбрав очередной кубик, он переворачивает его и смотрит название. Если оно иное, испытуемый пытается по-другому классифицировать кубики. И так до тех пор, пока не обнаруживается значение слов «бик», «мур» и т.д., т.е. какое сочетание признаков они обозначают.

Многочисленные исследования показали, что правильное применение перечисленных слов к соответствующим кубикам может формироваться и происходить без сознавания обозначаемых ими признаков. Например, испытуемый верно отбирает все высокие узкие кубики в категорию «мур». Но когда его спрашивают, почему он отбирает именно эти, отвечает: «Не знаю, мне кажется, они подходят». По-видимому, именно так формируется и употребляется детьми большинство обыденных значений. Впрочем, вряд ли и большинство взрослых могут дать себе отчет, на основе какого значения они употребляют, например, слова «стол», «ум», «животное» и т.п., т.е. каков смысл этих слов.

С другой стороны, исследования свободной классификации показывают, что осмысливание отнюдь не всегда связано с вербальной реакцией (т.е. наименованием). Так, дети иногда могут правильно расклассифицировать предметы или картинки. Например, разложить в отдельные группы орудия для еды (ложки, вилки) и инструменты (молоток, гвоздь), или картинки животных и растений. Но при этом они не могут обозначить соответствующие классы вещей словом (например, «животные», «растения»).

Как бы там ни было, описанные эксперименты и множество других показывают, что значение у слов и смысл у вещей не составляют их собственные свойства и не получены ими от бога. Смысл вещам и явлениям придается деятельностью человека по классификации и упорядочению действительности с помощью слова.

Отсюда отнюдь не вытекает, что смысл этот произволен, выдуман человеком. Классификация и упорядочение реальности основываются на учете ее объективных свойств, опираются на выделение в хаосе изменчивых вещей и явлений определенных упорядоченных (категориальных) и устойчивых (инвариантных) отношений, свойств и признаков.

Поэтому осмысливание реальности возникает на основе деятельности человека, выявляющей такие категориальные инвариантные свойства и связи вещей и явлений. Это может быть предметная деятельность. Например, манипулирование предметами, их механическая обработка, химическое соединение и разложение, сборка и разборка, взвешивание, измерение, взаимное перемещение и т.д. Это может быть перцептивная деятельность. Например, рассматривание, слушание, наблюдение, слежение. Это может быть имитативная и знаковая деятельность. Например, изображение, называние, обозначение, словесное описание, высказывание, повторение слов и высказываний и т.д.

Конечно, все эти виды деятельности сами по себе составляют лишь предпосылки для упорядочения и классификации действительности. Они могут стать источниками осмысливания реальности, а могут и не стать. Для того, чтобы такой смысл возник, психика человека должна извлечь из деятельности и ее результатов информацию о соответствующих общих свойствах вещей и явлений, с которыми человек имеет дело.

Как же происходит извлечение такой информации и ее использование?

Предположим, что само обнаружение разнообразных свойств объектов уже достигнуто с помощью соответствующей деятельности.

Что остается?

Остается объединить в один класс (т.е. под одним названием) различные вещи или явления со сходными (общими) свойствами и установить их отношения (т.е. упорядочить).

Значит, интересующий нас механизм переработки информации, выдающий «на выходе» классификацию реальности, должен в принципе обеспечивать: (1) выявление различных свойств и связей вещей и явлений, (2) их сопоставление, (3) выделение у них определенных общих признаков и (4) объединение всех вещей или явлений, имеющих такие общие признаки, в один класс с помощью общего наименования. Следовательно, этот механизм не может не включать в себя по крайней мере следующие звенья:

1. Выявление различных свойств и связей вещей и явлений. Соответствующие процессы называют анализом и синтезом.

2. Сопоставление этих вычлененных свойств и установленных между ними связей. Соответствующий процесс называют сравнением.

3. Выделение определенных сторон, свойств или отношений предметов и явлений. Этот процесс называют абстрагированием.

4. Объединение вещей или явлений, имеющих общие признаки, в один класс. Этот процесс называют обобщением.

5. Установление связи между словом (именем) и классом вещей или явлений. Такой процесс называют определением.

Рассмотрим подробнее каждый из этих процессов.

Начнем с анализа и синтеза.

Как уже было сказано, анализ — это расчленение, разложение целостного предмета или явления на его составные части или стороны. Так, например, различение у растения таких частей как корень, стебель, ветви, листья, цветок, плоды есть разложение растения на составные части — это анализ его устройства, структуры. Выявление у воды таких признаков как прозрачность, жидкое состояние, несжимаемость, безвкусность, замерзание при 0° и закипание при 100° С (при нормальном давлении) и т.д. есть расчленение и характеристика «поведения» воды в отдельных (и различных) отношениях — анализ ее свойств.

Несмотря на эти различия, в обоих случаях есть нечто общее, отличающее именно анализ как психический процесс. Расчленение, разложение объекта осуществляется идеально, «в уме». Конечно, иногда такое разложение может осуществляться и практически. Более того, во всех случаях сначала объект надо было расчленять на отдельные части, опробовать в отдельных его свойствах, чтобы узнать эти его части и свойства. Так, например, чтобы усмотреть у воды такие ее свойства как безвкусность, несжимаемость, температура кипения и т.д., надо было включить ее в соответствующие практические взаимодействия: попробовать на вкус, сжимать, нагревать, измеряя температуру и т.д. Но когда эти свойства выяснены и вошли в значение слова «вода», соответствующие признаки воды можно «один за другим» как бы «извлечь» из этого значения.

Вот такое идеальное разложение на составные элементы значений отдельных слов и целых систем высказываний представляет суть рассмотренного нами процесса анализа. По-другому то же самое можно выразить, сказав, что анализ представляет собой процесс последовательного раскрытия значений.

Из сказанного видно, что анализ действительности можно принимать за исходный пункт формирования значений лишь условно. Фактическим исходным пунктом является практика, которая обнаруживает разные стороны, части и свойства реальности. Как отмечал Энгельс, чтобы уметь мысленно расчленить орех на составные части — скорлупу и ядро — человек должен был сначала тысячи раз практически расколоть орех. Но, когда «орех расколот», т.е. когда мы знаем уже из опыта устройство и свойства объекта, мы можем заменить такое фактическое «раскалывание» мысленным, заменить практическое действие речевым действием, т.е. вместо того, чтобы фактически отделять одни части или свойства объекта от других, просто отдельно называть эти части или свойства. Все это очень похоже на действия фокусника, который сначала незаметно засовывает кролика в шляпу, а затем его торжественно вытаскивает оттуда при всеобщем изумлении публики. Сначала через практику и обучение мы наполняем слова определенными фактическими значениями. А затем обратно извлекаем эти значения на свет божий и торжественно называем всю эту процедуру анализом.

Спрашивается, к чему собственно все эти фокусы, и не дурачат ли с их помощью некоторые авторы простодушную публику?

Нет! «Фокусы» эти очень и очень нужны. И без них человек вряд ли поднялся бы в познании, а значит, овладении миром, выше своих неудачливых боковых родичей — обезьян.

Первое и решающее значение описанных «фокусов» заключается в том, что «голубь» всовывается в шляпу материальным, а вылетает идеальным. Анализ заменяет практическую деятельность над объектами идеальной «умственной» деятельностью над значениями. Достигается это путем замены практических действий речевыми действиями, а самих объектов — словами, которые обозначают эти объекты.

Такая замена сразу в принципе освобождает человека (человечество!) от ограничений, которые налагают на него практические его возможности, малость его сил, кратковременность жизни, сложность мастерства, не-познанность мира, неисчерпаемость вещей, бесконечность пространства и времени. При идеальной деятельности над значениями человек может манипулировать недоступными ему объектами, осуществлять над ними практически невозможные для него операции, действовать с реально необъятными для него величинами и протяженностями, конструировать неисчислимые возможные объекты и целые вселенные.

Второе значение «фокуса» заключается в том, что «голубь» попадает в шляпу невидимым, несознаваемым, а вылетает видимым, т.е. вполне сознаваемым. Дело в том, что называние и вообще речевое действие не просто фиксируют определенные значения. Вербализация, словесное означивание делают соответствующие значения сознаваемыми. Ранее мы уже видели, как это происходит.

Таким образом, если анализ и не является исходным пунктом в формировании значений, то он — анализ — является исходным пунктом в сознавании значений. Так, например, уже с детства любой из нас правильно применяет слово «живой», т.е. владеет его значением. Однако, вряд ли большинство осознают это значение, т.е. те признаки, которые присущи «живому». Надо попробовать выразить и перечислить эти признаки, чтобы осознать, что означает «живое», т.е. надо произвести его анализ. Кстати, до сегодняшнего дня наука не справилась с этой задачей полностью.

Наконец, третья очень важная функция анализа связана вот с чем: фактически свойства объектов в большинстве случаев неотделимы ни от объекта, ни друг от друга. Так, например, прозрачность или несжимаемость не могут быть практически отделены от воды. Они не существуют самостоятельно. Кипение и температура воды не могут быть отделены практически не только от воды, но и друг от друга. Даже когда вроде бы можно произвести физическое разделение, например, растения на ствол и ветви, это фактически сопряжено с уничтожением, исчезновением самого объекта. Отдельный ствол — это уже не растение с присущими ему свойствами, а бревно.

Только идеальный анализ так нежен, что позволяет расчленять объект, не убивая его, сохраняя его собственные свойства. Только идеальный анализ дает возможность разделять практически неразделимое — отдельные объекты и окружающий мир, сам объект и его свойства, отдельные свойства объекта — друг от друга, действователя — от его действия, причину — от следствия, сущность — от явления, цель — от средства, отношения — от их объектов, количество — от качества. Только этот «фокус» позволяет делать то, чем занимаемся мы в этой книге — разделять и отдельно рассматривать идеальное и материальное, психическую деятельность и отдельные психические процессы, слово и значение и т.д.

Пользуясь все тем же «фокусом», присмотримся теперь поближе к тем характеристикам объектов, на которые расчленяет их анализ. Мы уже отмечали, что в большинстве случаев — это вовсе не части или куски, на которые объект можно разрезать, расколоть, раздробить. Чаще всего — это какие-то свойства объекта, которые можно расчленить и отчленить только с помощью идеального анализа.

Что же это за свойства?

Возьмем наш пример с анализом свойств воды. Что они собой представляют? «Прозрачна» — характеристика цвета; «безвкусна» — характеристика вкуса; «несжимаема» — характеристика упругости; «жидкая» — характеристика агрегатного состояния и т.д. Таким образом, каждое свойство оказывается характеристикой воды в определенном отношении. Например, в отношении к лучу света (прозрачна), к органам вкуса (безвкусна), к механическому давлению (несжимаема) и т.д.

Теперь обратим внимание на одну особенность этих отношений — они в принципе носят всеобщий характер. Так, например, «безвкусными» являются только некоторые вещества. Но попробовать на вкус в принципе можно (хотя и не всегда рекомендуется!) любое вещество. Следовательно отношение, закрепленное значением «вкус», в принципе возможно и может быть проверено, выяснено для любого вещества. Нетрудно заметить, что, когда речь идет о веществе, то же справедливо и для таких отношений как «взаимодействие со светом», «влияние давления на форму» и т.д., закрепленных в значениях слов «цвет», «упругость» и др.

Для каждого круга объектов у нас имеется такой стандартный круг возможных наиболее общих отношений его к другим объектам. Он определяется теми взаимодействиями объектов, которые человек может осуществить или хотя бы наблюдать.

Охарактеризовать свойства объекта означает установить, как он «ведет себя» в каждом из этих отношений (например, «цвет» означает, какие световые волны пропускает, а какие отражает и т.п.).

Такие возможные наиболее общие отношения (или что то же, взаимодействия) вещей и явлений называют, как мы знаем, категориями. Конкретная характеристика объекта в каком-либо из этих отношений называется свойством. Иначе говоря, свойства вещей и явлений — это их конкретные категориальные характеристики, или по-другому, категориальные квалификации.

Таким образом, оказывается, что анализ действует совсем не так, как топор или даже хирургический скальпель (с коим любят его сравнивать в научно-популярных очерках). Он не расчленяет вещи и явления на физические части (как, например, делает химический анализ) и не просто перечисляет, «что видит» в объекте. Нет, анализ последовательно характеризует «поведение» объекта в определенных стандартных отношениях. Иначе говоря, он формулирует характеристики объекта по определенным категориям: цвета, формы, размера, состава, структуры и т.д.

Значит, можно сказать, что анализ укладывает объект в сеть категорий. Он рассекает его не как попало, а по линиям определенных основных отношений с другими вещами.

Операции анализа отличаются от действий топора еще одной существенной чертой. Топор отделяет, а анализ разделяет. Топор начисто разрушает связь отделенных частей с целым. А анализ? Когда мы говорим, что вода прозрачна, несжимаема, имеет формулу Н₂0, мы не отделяем этих свойств от воды, а выделяем их у воды, приписываем их воде.

Любой анализ с этой точки зрения есть одновременно установление связи некоторого объекта (например, воды) с определенным свойством (например, несжимаемостью). Но такой процесс называют уже синтезом. Ведь «синтезом является всякое соотнесение, сопоставление, всякое установление связи между различными элементами» (С.Л. Рубинштейн).

Отсюда видно, что само различение анализа и синтеза является условным. Оно само есть продукт анализа и подразумевает связь в той же степени, как различие. Пользуясь выражением Гете, анализ связан с синтезом, как вдох с выдохом.

Все, что было ранее сказано об анализе, относится и к синтезу. Он тоже носит идеальный характер, осуществляется в форме умственных действий и с помощью слов. Он тоже носит категориальный характер: различные свойства не просто объединяются в объекте, а связываются определенными отношениями из набора категории. Например, включением, принадлежностью, причиной-следствием и т.д.

Такие отношения нам знакомы уже из прошлой лекции. Они принадлежат к лингвистическим значениям некоторых языковых конструкций (например, «дом — жилище» — включение, родительный падеж — принадлежность и т.п.). И это не случайно. Любое предложение содержит в себе операцию установления определенной связи значений, т.е. синтеза.

А откуда узнает человек, какие именно из возможных связей и отношений имеют место в данном случае? На рассматриваемом нами уровне человек узнает об этом тем же способом, каким он узнает о конкретных свойствах определенных вещей и явлений: сначала из опыта или обучения, потом из слов и высказываний, которые закрепляют соответствующие значения. Поэтому синтез является лишь идеальным отражением практической операции связывания, соединения, как анализ операции различения, разделения.

Итак, свойства вещей или явлений, устанавливаемые анализом, и их связи, устанавливаемые синтезом, в конечном счете обнаруживаются из исследования самих вещей и явлений, из результатов практических действий над ними, т.е. в конечном счете, из практического опыта.

«Опытный», «исходящий из опыта» обозначают термином эмпирический. Поэтому описанные способы различения и связывания определенных сторон и свойств вещей и явлений через их категориальную квалификацию можно назвать эмпирическим анализом и эмпирическим синтезом.

Перейдем теперь к следующему звену формирования значений. Рассмотрим процесс сравнения. Как уже отмечалось, он заключается в сопоставлении тех или иных сторон различных вещей и явлений с точки зрения степени их качественной близости в определенном отношении. Такое сопоставление может в принципе обнаружить следующие типы качественной близости — или ее отсутствия:

1. Полное совпадение определенных частей, сторон или свойств у различных вещей или явлений, как по качественным, так и по количественным характеристикам. Такой случай именуют одинаковостью, а его отсутствие — различием. Например, одинаковы по их значению любые написания той же буквы, одинаковы по величине все костюмы одного размера, одинаковы по назначению любые фигурки-пешки одного цвета в шахматном наборе и т.д. Если одинаковы все свойства сравниваемых объектов, то говорят об их тождестве или неразличимости. Так, например, тождественны любые два электрона с одинаковой энергией, любые две молекулы того же изотопа воды и т.п.

2. Полное совпадение качественных, но различие количественных характеристик определенных частей, сторон или свойств у различных вещей или явлений. Такой случай именуют подобием, а его отсутствие непо-добностью. Например, подобны по форме два квадрата разных размеров, подобны по числу сторон квадрат и ромб, подобны по структуре скелеты всех млекопитающих и т.д.

3. Наличие у тех или иных частей, сторон, свойств разных вещей или явлений определенных общих признаков при неполном совпадении их качественных и количественных характеристик. Такой случай называют сходством, а его отсутствие — непохожестью. Например, человек и обезьяна неодинаковы и неподобны, но сходны по внутреннему строению; неодинаковы, но сходны по внешности близнецы; сходны по назначению стрела и пуля, гусиное перо старого писателя и авторучка современного; сходны по форме веретено с пряжей и початок кукурузы (и это сходство закреплено в происхождении значений у слов «стрелять», «вечное перо», «початок»).

Таким образом, сравнение можно определить как установление тождества или одинаковости, подобия или сходства различных предметов и явлений или, наоборот, выявление их нетождества, различия, неподобности, непохожести.

Соответственно, само установление тождества можно назвать отождествлением, одинаковости — приравниванием, подобия — уподоблением, а сходства — сближением. Противоположные процессы можно все объединить общим термином различение.

О том, что эти процессы действительно отличаются друг от друга и, по-видимому, хотя бы частично различны по своим механизмам, свидетельствуют некоторые исследования развития процессов сравнения у ребенка. Так, советский психолог И.М. Соловьев установил, что первыми осваиваются детьми отношения одинаковости и различия («это такое же», «это другое», «это одинаковое», «это разное»). Лишь годом-двумя позже (к 6-7 годам) осваивается отношение сходства, от одинакового отделяется похожее. Наконец, лишь с 8-9 лет возникает понимание градаций сходства и умение упорядочивать объекты с учетом их сходства и различия (т.е. подобие).

Каково назначение этих процессов и в чем смысл отношений, которые они устанавливают?

Чтобы ответить на эти вопросы, обратимся к практической деятельности человека и посмотрим, какое влияние на нее оказывает, например, признание двух объектов одинаковыми. Например, что означает практически одинаковость разных написаний той же буквы, разных костюмов того же размера, разных фигурок-пешек в шахматном комплекте? Нетрудно заметить, что одинаковость здесь означает практически вза-имозаменимость.

Разумеется, взаимозаменимость эта ограничена определенной ситуацией. Например, с точки зрения работника отдела кадров две девушки с одинаковыми анкетными данными вполне взаимозаменимы. Но не требуется доказывать, что, по-видимому, совсем иначе обстоит дело для влюбленного (это и подчеркивается эпитетами «незаменимая», «единственная на свете», которыми награждается предмет любви). Аналогично, как отмечает Ю.А. Шрейдер, для профессора анатомии малосущественно, на чьем трупе он будет демонстрировать устройство человеческих органов; но уже для профессора психиатрии нет двух одинаковых больных. По-видимому, именно операция замены одних объектов другими, при которой успешно достигается та же практическая цель, представляет ту сторону деятельности человека, из которой возникла операция отождествления, которую эта операция отображает и обслуживает.

Аналогично, сходство может, по-видимому, рассматриваться, как частичная взаимозаменимость, не вполне обеспечивающая тот же результат. По-видимому, достаточно рассмотреть случай влюбленного, поставленного перед выбором одной из двух похожих девушек (например, сестер), чтобы отличие от одинаковости и ситуации полной взаимозаменимости стало ясно.

Что касается уподобления, то здесь мы имеем промежуточный случай, когда замена одного объекта другим уже не вполне обеспечивает тот же результат, но при этом можно оценить степень расхождения. Так, например, квартиры с одинаковым количеством комнат и планировкой, но разным метражом, можно считать подобными. Меняя одну из них на другую, мы можем отчетливо оценить, сколько теряем или выигрываем (в площади). Аналогично сравнивая подобные структуры организма у человека и обезьяны, можно оценить их соотношение (в терминах развития) и т.д.

Таким образом, уподобление дает нам нарастающий или убывающий ряд — сериацию. Тогда как отождествление дает классификацию, а соотнесение — систематизацию.

Теперь мы можем с большим пониманием разобраться в механизме сравнения. Мы уже видели, что его исходная предпосылка — анализ. Сначала надо различить разные части, элементы, стороны и свойства у каждого объекта. И только тогда их можно сопоставить. Такое сопоставление представляет собой связывание разных объектов, их сторон, свойств и т.д. Это — уже синтез. Значит, в сравнении тоже непрерывно (как вдох и выдох) чередуются и пронизывают друг друга анализ и синтез. Расчленение объекта на элементы (анализ) и сопоставление этих элементов (синтез). Вычленение из элементов при сопоставлении общего и различного (анализ) и связывание объектов, как одинаковых, сходных, подобных или различных (синтез). Анализ, синтез... Синтез, анализ... Вдох, выдох. Выдох, вдох... Многоступенчатый анализ через синтез и синтез через анализ на эмпирическом уровне — так может быть определен механизм сравнения в первом приближении.

Однако это еще не вся правда, а только первое к ней приближение. Как показывают исследования, сравнение — это не просто сопоставление каких угодно признаков объектов, а всегда — сопоставление признаков в рамках одной и той же, общей категории. Например, цвет одной вещи может сравниваться только с цветом других вещей, а никак не с их весом.

Гвоздь нельзя сравнивать с панихидой. Такое сравнение бессмысленно. А что это значит? Что процесс сравнения формирует значения (сходство, подобие, различие и т.д.) лишь в рамках одной категории. Математик сказал бы, что сравнение — операция, определенная на множестве элементов, относящихся к одной категории.

Таким образом, тождество или различие, сходство или непохожесть объектов всегда имеют значение только в определенных их отношениях, т.е. по определенным категориальным признакам — форме, цвету, величине, структуре, назначению и т.д.

Если полная или частичная взаимозаменимость составляют суть сравнения, то общность категории сравниваемых элементов составляет его основу.

С этой точки зрения сравнение можно охарактеризовать как сопоставление «поведения» (свойств) разных вещей в тех же (стандартных) ситуациях (категориальных отношениях) с точки зрения его сходства и различия.

Именно эта стандартность ситуаций делает поведение вещей сравнимым. Как призывники на медицинской комиссии, вещи проходят длинной шеренгой перед испытующим взглядом людей. Надо выяснить, на что каждая из них годна и как может быть использована. Как известно, одного испытующего взгляда тут недостаточно. Каждый призывник должен быть пропущен через те же медицинские, физические и психологические испытания (только тогда результаты можно будет сравнить). Каждую вещь давят и смотрят, что с ней происходит, а результат закрепляют в одном из стандартных диагнозов — «несжимаема», «упруга», «пластична» и т.д. На нее пускают солнечный свет и диагностируют: «прозрачная», «черная», «красная» и т.д. По итогам этих стандартных испытаний вещи потом можно сопоставить с точки зрения определенных целей. Например, если сквозь них требуется смотреть, нужная категория будет «цвет», и все получившие диагноз «прозрачные», пойдут с этой точки зрения в одинаковые — что позволит затем сформировать особое подразделение «прозрачников».

О том, что это так, говорят патологические случаи, когда в связи с психической болезнью человек теряет способность «удерживать» сопоставление в рамках одной значимой категории. Тогда, например, у шизофреников, появляются такие сближения: шкаф — кастрю-

673

22 г,К 214?

ля (у обоих есть отверстия), автомобиль — ложка (оба двигаются, ложка ко рту), цветок — ложка — лопата (все эти предметы вытянуты в длину), гусь — поросенок (гусь свинье не товарищ), лопата — лошадь (оба начинаются на букву «л»), часы — велосипед (часы измеряют время, а когда едут на велосипеде, измеряется пространство) и т.п.

Не надо смешивать все описанное с сознаваемыми переживаниями человека при осуществлении процесса сравнения. Фактически вся эта работа протекает большей частью бессознательно. «На гора» выдается, как правило, лишь общее чувство «похожести» или «непохожести» объектов. Это сознавание «похожести — непохожести» и является тем переживанием, в форме которого кодируются результаты описанных процессов и факт взаимозаменяемости объектов в определенном отношении.

Такова вообще особенность рассматриваемого нами уровня отражательной деятельности. На нем человек оперирует словами и отражает свойства вещей и явлений в форме значений слов и высказываний. Вся огромная работа психики по формированию этих значений остается за кулисами сознания. Значения еще не анализируются и не сознаются — они просто переживаются и используются.

Рассмотрим теперь звено абстрагирования. На рассматриваемом нами уровне отражательной деятельности оно вступает в действие после процесса сравнения и закрепляет его результаты. Элементы, стороны, свойства, оказавшиеся одинаковыми, подобными или сходными у разных вещей и явлений, выделяются и отделяются как самостоятельные объекты.

Именно этим абстракция отличается от анализа. Анализ различает, а абстракция расчленяет. Анализ разделяет, а абстракция отделяет. Анализ имеет дело с самим предметом, а абстракция отвлекается от предмета.

Ясно, что практически такого сделать невозможно. Нельзя отделить красный цвет от красных вещей, а скорость — от движущегося предмета, так же, как не существует психической деятельности без мозга, а любви — без любящих. Отделить одно от другого можно только «в уме», т.е. идеально. И орудием для такой хирургической операции является слово. Например, можно обозначить свойство сопротивляться изменению формы отдельным словом «твердость». И тогда, употребляя это слово, мы будем оперировать его значением — свойством твердости, взятым отдельно от вещей, без каких-либо вещей. Сама «твердость» станет своеобразной мыслимой «вещью», над которой мы можем оперировать, правда, только в уме.

Исследования психологов (Кюльпе, И. Соловьев, Е. Кабанова-Меллер и др.) показали, что на эмпирическом уровне процессы абстракции могут осуществляться тремя различными способами.

Первый из них получил наименование изолирующей абстракции. Она заключается в полном отвлечении одного элемента от всех остальных. Так, например, в одном опыте учащийся среди множества геометрических фигур должен был отметить только треугольники. После выполнения задания его попросили рассказать, какие треугольники ему встречались. Ученик не смог этого сделать. Отсюда видно, что он как бы «отбросил» все несущественные признаки треугольников, не заметил, какую они имеют форму, величину и т.д. Это и есть изолирующая абстракция.

Второй способ — подчеркивающая абстракция. В этом случае человек не полностью отвлекается от «побочных» признаков объектов. Он мысленно выделяет определенные признаки как общие. Остальные же признаки не отбрасываются, а как бы становятся фоном, рассматриваются как особенности данного конкретного объекта. Так, в описанном выше опыте некоторые учащиеся заметили, что среди треугольников встречались тупые и острые, были большие и маленькие и т.д. Однако эти признаки рассматривались ими не как необходимые черты треугольников, а просто как случайные особенности данных конкретных рисунков.

Наконец, третий способ — противопоставляющая абстракция. Она заключается в том, что человек выделяет и противопоставляет общие и различающиеся признаки. При этом в значение включаются как общие признаки, так и возможные вариации, т.е. различающиеся признаки. Например, при изучении треугольников ученик усваивает их общий признак и вместе с тем осознает, что треугольники могут различаться по форме, величине, положению и т.д.

Экспериментальное сравнение этих способов показало, что лучшие результаты дает противопоставляющая абстракция. Значения, сформированные на ее основе, полнее, более гибки, успешнее применяются к разнообразным частным случаям.

Какой бы из этих видов абстракции мы ни рассматривали, сущность процесса остается той же. Абстракция здесь закрепляет результаты сравнения вещей или явлений. Она выделяет обнаруженные у вещей и явлений тождественные или сходные свойства и черты, т.е. фиксирует общие признаки различных вещей или явлений. Такой процесс мы будем называть эмпирической абстракцией.

Нам остается рассмотреть последний из процессов, участвующих в формировании значений — обобщение.

Нетрудно заметить тесную связь этого процесса с эмпирической абстракцией. Эмпирическая абстракция выделяет признак, общий для разных вещей или явлений. Обобщение объединяет в один класс рр ч ые вещи или явления, имеющие определенный общий признак. Оно закрепляет результаты сравнения «посредством выделения тех общих (схожих свойств), в которых сходятся сравниваемые явления» (С.Л. Рубинштейн). Отсюда видно, что оно опирается на отбор из числа тех свойств вещей или явлений, которые даны человеку в опыте. Поэтому данный вид обобщения можно назвать эмпирическим обобщением.

Нетрудно заметить, что в его основе лежит практическая операция объединения всех вещей, пригодных для определенной цели, в группу взаимозаменимых по соответствующему признаку. Обобщение, собственно, и есть идеальное отражение этих практических отношений к вещам. Итак, разделяя и объединяя отдельные стороны вещей и явлений, сравнивая их и различая, отвлекаясь от различного и выделяя сходное, объединяя сходные вещи или явления, имеющие общие черты, человек формирует значения объектов и закрепляет эти значения в словах.

Результат всей этой системы идеальных действий — обнаружение и отражение определенной связи вещей или явлений, а именно, их общности по некоторому признаку. Поэтому, например, значение слова «собака» — это не сумма образов разных собак, так сказать, не портреты моих знакомых собак, а результат сравнения и различения, анализа и синтеза, выделения и объединения общего, что есть у всех различных пород собак. Результат этих действий над образами собак закреплен в значении слова «собака». Таким образом, значения — это отражения особого типа. Это — отражение результата определенных действий над предметами и их образами. Поэтому значение всегда закрепляет в себе определенную деятельность мысли. Деятельность эта, как мы видели, заключается в соотнесении объектов или их образов по линии различных категорий: больше, меньше, ближе, дальше и т.д. Разные объекты объединяются одним значением, потому что определенные действия над ними или с ними дают тот же результат или служат той же цели.

Вот почему мы самые разные предметы называем «столами» — они служат для того же круга целей. Вот почему разной формы предметы мы называем одинаково — «молотками», потому что все они служат для той же цели. Аналогично, и хижину, и дворец, и виллу, и даже панельные пятиэтажки мы называем «домами», так как все они имеют ту же функцию — предназначены для жилья. А воду, пиво, масло, спирт мы одинаково именуем жидкостями, потому что наливание их в сосуд дает тот же результат (они принимают форму сосуда).

Таким образом, слово отличает и объединяет вещи в соответствии с их отношениями, отображенными в его значении. Иначе говоря, слово выступает как знак, с помощью которого мы закрепляем определенные общие свойства вещей, а с другой стороны, как орудие, с помощью которого мы различаем предметы и свойства действительности. Именно поэтому, для того чтобы мы могли что-то увидеть и отличить, нужно чтобы было слово для обозначения этого «чего-то». Так, мальчик в зоопарке спрашивает: «Это что за зверь?», — и ему отвечают: «Это дикобраз». Он говорит: «А, понятно», — как-будто бы от того, что ему дали слово, что-то изменилось. Да, когда ему дали слово, кое-что изменилось. У ребенка появился инструмент, сигнал, с помощью которого он сможет теперь этих животных отличать от Других, обнаруживать их свойства в других объектах, наконец, отличать и осознавать сами эти свойства.

Так психика поднимается от образного отражения реальности к знаковому, от воспроизведения действительности — к ее осмысливанию, от дифференцировки и генерализации — к классификации и упорядочению вещей и явлений.

Но тут возникает один коренной вопрос. Почему человек выделяет одни признаки объектов и отвлекается от других, почему одни сочетания выделенных признаков он использует для классификации и систематизации действительности, а другие — не использует? Ведь любые совокупности вещей или явлений можно подразделять и объединять множеством различных способов. Например, всех млекопитающих можно подразделить по признаку «цвет волос». Тогда в значение одного слова включаются все брюнеты, кроты, черные кошки и т.д. В другое — все блондины, старики, белые медведи и т.д. Это будет вполне законное обобщение. Но от него не будет никакого толку. Почему? Потому что такие значения, по-видимому, не позволят решать никаких реальных задач. Они окажутся бесполезны, так как не будут иметь смысла для какой-нибудь деятельности.

Следовательно, выделяемые словом признаки — это не просто общие свойства какой-то совокупности объектов. Это обязательно признаки, имеющие значение для какой-нибудь деятельности. Отсюда видно, что ассоциативная теория формирования значения, которую мы до сих пор излагали, фактически переворачивает реальное положение вещей с ног на голову. По ней все начинается с созерцания. Человек рассматривает мир вещей и явлений, сравнивает их и обнаруживает у некоторых из них общие признаки. Объединяет вещи, имеющие эти признаки, в один класс и обозначает этот класс одним понятием.

В действительности, все происходит как раз наоборот. «Вначале было дело!» Сначала в процессе деятельности люди обнаруживают у вещей, с которыми имеют дело, какое-то свойство, имеющее значение для этой деятельности, определяющее ее ход и результаты. Затем они начинают обращать внимание на это свойство и у других вещей, искать вещи с таким свойством. Выделяют это свойство. Создают для него специальное слово. Используют это слово, чтобы отличать вещи с данным значимым свойством, учитывать его в своей деятельности, чтобы целесообразно строить свою деятельность.

Из такой концепции следует ряд важных выводов относительно процесса образования значений, в частности, что для выделения существенного признака вовсе не обязательно наблюдение и сравнение нескольких разных объектов, которые его имеют. Нужно лишь, чтобы признак был значимым. И тогда человек обнаружит, выделит его даже в одном-единственном предмете (явлении), с которым встретился.

Иными словами, обобщение при формировании значения может происходить «сходу». Достаточно один раз показать определенный предмет и назвать его определенным словом. Слово свяжется с какими-то признаками предмета. И затем человек будет употреблять это слово при встрече с любыми предметами, имеющими эти признаки. А вот какие это будут признаки, зависит от того, что значимо для данного человека, т.е. от его опыта, знаний, целей, интересов, отношения к миру и т.д.

Верно ли это? Факты показывают, что часто дело обстоит именно так. Например, ребенку вовсе не требуется увидеть множество различных кошек, чтобы сравнить их, выделить общие признаки и образовать понятие «кошка». Достаточно показать ему одну кошку сказать: «это киска» и ребенок будет безошибочно называть «кисками» любых кошек — больших, маленьких, черных, белых и т.д. Более того, «кисками» для него станут лев и тигр, а иногда — совсем несуразно для нас, взрослых — и меховой воротник, и кролик, и даже пышная борода соседа.

Другое дело, что признаки, значимые для ребенка, могут не совпадать с теми, которые в действительности (т.е. в речевой практике общества) обозначаются данным словом. Так, в приведенном примере ребенок, по-видимому, выделил как существенный признак «киски» пышный мягкий мех.

Вот здесь его начнут поправлять старшие. «Нет, это не киска. Это — воротник», «Это не киска. Это — борода» и т.д. Иными словами, по отношению к одним предметам (кошкам) употребление слова «киска» будет подкрепляться. («Правильно, умница!») А по отношению к другим — оно будет тормозиться. («Нет, это не киска!») Итогом явится все большее отдифференцирование в понятии «киска» тех признаков, которые в него вкладывают взрослые, употребляющие данный язык.

Отсюда вытекает, что формирование значения слова идет через попытки его употреблять, использовать и регулируется результатами этих попыток. Иными словами, освоение значений, переход от образов к знакам на рассматриваемом уровне протекает путем своеобразных «проб и ошибок», происходит в результате подкрепления одних его употреблений и торможения других. В основе этого процесса лежит дифференцировка речевого поведения по отношению к предметам и явлениям внешнего мира. Познавательные процессы и выделение тех или иных общих признаков являются следствием этого поведения, а не его источником, как считают ассоцианисты.

С помощью какой же деятельности осуществляются описанные процессы? Этот вопрос психологи пытались выяснить с помощью известных уже нам экспериментов на образование «искусственных понятий».

Их опыты показали, что здесь у разных людей наблюдаются два принципиально различных пути. Первый путь можно назвать конкретно-практическим. Испытуемые пробуют по-разному сопоставить объекты, пока не находят правильного решения. При этом они обычно не выделяют сознательно оснований классификации, а опираются на непосредственное восприятие и руководствуются смутным интуитивным «чувством», что те или иные предметы или явления «чем-то подходят друг к другу». Второй путь можно назвать абстрактно-логическим. В этом случае испытуемые часто вообще не совершают пробных группировок, а пытаются путем логического анализа найти принципы классификации. Так, например, они сначала выдвигают для себя гипотезу, что классификация основана на цвете кубиков. Затем подсчитывают, сколько у них есть цветов. Оказывается, что пять. Но классов дано (как мы помним) только четыре. Отсюда следует вывод, что цвет не может быть основанием отыскиваемой классификации. Далее так же проверяется гипотеза о значении формы. И так до тех пор, пока не отыскивается верное решение.

Следовательно, значения могут формироваться на основе чувственно-практической деятельности и на основе идеальной мыслительной деятельности. Формирование значения при этом идет через выдвижение и проверку гипотез о значимости тех или иных признаков объектов. Проверочные действия управляются выделенными признаками предметов. Но в первом случае проверка гипотез осуществляется путем практических действий над самими предметами, а признаки выделяются интуитивно, часто бессознательно. Восприятие как бы руководит анализом. Во втором — путем идеальных действий над признаками предметов, которые выделяются сознательно на основе некоторой мысленной гипотезы. Восприятием руководит логический анализ.

Какой из этих путей используется, зависит от характера задачи, опыта и знаний ученика, наконец, склада его психической деятельности. В частности, например, для задач на группировку, как это ни странно, значительно эффективнее оказался путь интуитивных конкретно-практических проб. Испытуемые, которые его использовали, показали успеваемость в два раза большую, чем испытуемые, применявшие абстрактные или вербальные приемы. Вообще, по-видимому, путь интуитивных гипотез и конкретно-практических проб лучше там, где у человека мало информации о возможном значении тех или иных признаков предмета для решаемой задачи. Там, где эти значения (т.е. эффективные принципы классификации) известны, лучше второй путь.

Многое зависит, как отмечалось, и от психического склада человека, типа его мышления. Так, например, при решении задач с кубиками у младших школьников преобладает интуитивно-практический путь, а у студентов — абстрактно-логический. Имеет, по-видимому, значение и различие между людьми с «художественным» (образным) типом мышления и людьми с мышлением абстрактно-логического типа («художники» и «мыслители» — по классификации И.П. Павлова).

Детальные исследования ряда психологов (Дж. Бруннер, Хоулз и другие) показали, что сам процесс возникновения, проверки и перестройки гипотез при формировании вербальных значений может протекать по-разному. Типичные варианты, которые здесь наблюдаются, получили наименование индивидуальных стратегий формирования понятий.

Стратегии могут быть синтетическими и аналитическими. Разъясним их на примере с кубиками.

Пусть испытуемый ищет значение слова «мур» (напомним, это высокие узкие фигуры). Предположим, ему дают по очереди следующие кубики, отмеченные следующими надписями:

1. Высокий узкий черный цилиндр — «мур».

2. Черный низкий широкий параллелепипед — «не мур».

3. Узкий высокий белый параллелепипед — «мур» и

т.д.

Первый подход, который наблюдается, таков. Испытуемый берет за основу гипотезы всю первую фигуру — высокий черный узкий цилиндр и предполагает, что это и есть «мур».

Вторая фигура в общем не противоречит этому предположению. Она ведь: «не мур». Пересмотреть приходится лишь гипотезу о значении цвета. «Не мур» оказывается тоже черным. Значит, цвет не входит в признаки «мура».

Третья фигура приносит уже много информации. Она «мур», но не цилиндр. Значит, форма не входит в признаки «мура». Но она тоже узкая и высокая. Отсюда новая гипотеза: узкий и высокий, возможно, входят в признаки «мура». И так до верного решения, которое подтверждается всеми следующими проверками. Это и есть синтетическая стратегия.

Второй подход: за основу гипотезы берется какой-ни-будь один признак исходного объекта. Например, испытуемый предполагает, что «мур» означает цилиндрическую форму. Второй объект не противоречит этой гипотезе. Он не цилиндр и не «мур». Зато третий объект рушит гипотезу. Он не цилиндр и все-таки «мур». Испытуемому приходится возвращаться назад, вспомнить исходный объект и попробовать новую гипотезу. Например, что «мур» означает черный цвет. И так далее, до решения задачи.

Это — аналитическая стратегия.

Каждая из этих стратегий может, в свою очередь, реализовываться в консервативной и азартной форме.

При консервативной стратегии испытуемый постепенно, шаг за шагом отбрасывает «неработающие» признаки и накопляет подтверждаемые до тех пор, пока не останутся только те признаки, которые подтверждаются всеми новыми проверками. В обоих приведенных нами примерах имели место как раз консервативные стратегии.

При азартной стратегии испытуемый после первых же подтверждений сразу «прыгает» к выводу. Например, увидев второй кубик, он сразу решает: «Мур» — это черный цвет». Он рискнул и проиграл. Следующий кубик сразу опровергает его вывод, и все нужно начинать сначала. Но вот если бы вторым демонстрировали узкий белый параллелепипед, испытуемый, рискнув, мог бы выиграть. Он с двух попыток сразу нашел бы правильный ответ: «Мур» — это высокая узкая фигура любого цвета».

Итак, формирование значений представляет собой активную целеустремленную деятельность, направленную на решение познавательных задач, включающую постановку и решение проблем, формирование и испытание гипотез, поиски и проверку значений. Процессы анализа и синтеза, сравнения и абстрагирования, обобщения и означения представляют способы этой деятельности, как слова и язык составляют ее орудия. В их бесстрастные формы отливается вечная эпопея борьбы и странствий, побед и поражений, догадок и разочарований, ошибок и находок, которые проходит человеческий дух при своих неустанных поисках смысла мира, в котором он существует, и значения своего существования в этом мире.

Только в итоге этой эпопеи достигаются классификация и упорядочение реальности, которые «устраивают» человека, так как отражают действительные важные черты этого мира и потому позволяют успешно в нем существовать и действовать.

И по сегодняшний день значения слов несут на себе печать этого своего трудового происхождения — происхождения из практической деятельности. Они служат для объединения и отличения вещей не по внешним ощутимым признакам, а по их невидимым свойствам, которые обнаруживаются только в практической деятельности, так как проявляются только при воздействии одной вещи на другую. Так, например, сколько бы вы ни разглядывали кремень, вы не увидите, что он способен порождать искру. Для этого нужно ударить кремень о железо или кремень о кремень. Это — свойство, которое обнаруживается только при воздействии одной вещи на другую, иначе говоря, только в труде. И вот это невидимое внутреннее собственное свойство вещи, а не форма ее воздействия на наши органы чувств, закрепляется в значениях и обозначается с помощью слова.

Таким образом, переход через слова к значениям одновременно является переходом от внешней, случайной видимой формы вещей к их объективным собственным свойствам. Причем, повторяю, свойства, которые выделялись и которые служили для объединения и различения вещей — это были те свойства, которые существенны были для цели человека и имели значение для его трудовой деятельности.

В камне, который использовался для топора, существенным была его твердость, а отнюдь не цвет и не вид. И именно этот признак твердости выделялся и отличал всю группу камней, годных для топоров. В дереве существенным было то, что оно может гореть и согревать жилище, и, соответственно, отбрасывались все остальные свойства дерева: его порода, рост и т.д.

И до сегодняшнего дня категории, по которым мы различаем свойства вещей, категории, которые служат для классификации вещей, для подразделения их на группы, по-существу, носят на себе этот отпечаток отображения функции вещи, ее назначения, для чего она используется человеком или как она относится к целям человека. (Так, слово «дом» выделяет любой объект, который служит для жилья, независимо ни от его формы, ни от размеров и т.д.)

Основные такие категории, которые выделились как линии сопоставления, различения, объединения и классификации вещей, это: множество и его элемент, предмет и его свойство, причина и следствие, цель и средство, назначение и принадлежность, количество и число, условие и обстоятельство и др. Заметьте, все эти линии, по которым схематизируется и различается действительность— это прежде всего выражение тех отношений, которые существенны для труда, для использования вещей. Действительно, умение объединять элементы в множество нужно для того, чтобы уметь правильно использовать любую из вещей, входящих в данное множество. Так, например, любой баран из стада баранов есть барая. И поскольку его можно съесть, все его индивидуальные свойства как барана имеют второстепенное значение. То же относится и к различению предмета и свойств. Отличение признака, выделение определенных признаков предметов опять-таки связано с тем, что выделяется признак, важный для какой-то деятельности (например, способность греть, способность высекать искры, способность разрубать дерево, убивать животных и т.д.). Ну, а в таких категориях, как причина и следствие, цель и средство и т.п., тем более понятно трудовое значение и целесообразность вычленения соответствующих сторон деятельности и явлений.

Все эти категориальные характеристики вещей являются, таким образом, результатом деятельности. Поэтому они сами по себе невидимы, неощутимы. Они не выражение того, что мы воспринимаем, а выражение того, какую роль играют эти воспринимаемые стороны предметов в нашей деятельности.

Таким образом, категории представляют собой сеть, которую мы набрасываем на мир явлений не просто, чтобы его упростить с целью «экономии мышления», а чтобы его упорядочить и систематизировать в соответствии с нашими целями, общественными, практическими и познавательными. Вот это использование, этот признак, по которому могут использоваться данные вещи, признак, который выделяет функцию вещи, ее назначение в деятельности, и составляет значение объекта.

Вот почему так долго и безуспешно бились логики и психологи над вопросом о том, что такое значение. Например, что представляет значение понятия «дом»? Чтобы ответить на это, искали внешние признаки, общие у всех домов, и думали, что это и есть значение слова «дом». Или, например, спросите своих знакомых: что такое собака? Ответят обычно описанием, вроде: 4 ноги, хвост, лает и т.д. В действительности, есть собаки, которые не лают. И собака с одной ногой не перестает быть собакой. Не внешние признаки, которые у собак чрезвычайно разнятся, составляют основу значения, а общая функция, которая отличает собак от остальных животных и от человека: собака — сторож, охотник, домашнее животное, которое держат дома или в конуре. И именно по этому признаку и по этим функциям собака и отличается. Такса похожа на овчарку куда меньше, чем, например, овчарка похожа на волка. Но тем не менее такса и овчарка — это собаки, а волк — это хищник. Здесь явственно видно, что разграничение идет для обыденного мышления именно по функции животного в человеческом опыте.

Значения, таким образом, это зафиксированные в словах классификации явлений и предметов, объединение их в группы по их функции, по их назначению, по свойствам, которые они обнаруживают в человеческой деятельности, по тем целям, которым они могут служить.

Классификация и упорядочение не ограничиваются, однако, лишь разделением мира на классы объектов и явлений, имеющих общие значимые признаки. Классификация и упорядочение включают также установление отношений между этими классами и отношений элементов внутри классов.

Отношения между классами — это уже отношения между множествами объектов. В принципе, это могут быть, во-первых, отношения включения. Например, все воробьи входят в класс птиц, птицы — в класс животных, животные — в класс живых существ. Включение означает, что все элементы одного класса совпадают с частью элементов другого класса (например, все воробьи входят в класс птиц, но не все птицы — воробьи). По-другому то же самое можно выразить, сказав, что включение класса А в класс В (А Й В) означает, что у всех элементов класса А есть общие признаки элементов класса В, но не наоборот. Или, еще проще, что некоторые признаки объектов, принадлежащих к классу В, общи с признаками объектов, принадлежащими к классу А.

В такой переформулировке становится заметно, что отношение включения означает для множеств примерно то же, что отношение подобия означает для отдельных объектов.

Аналогично, отношению одинаковости объектов соответствует отношение равенства множеств или эквивалентности классов (А = В). Оно имеет место в тех случаях, когда все элементы двух классов совпадают. Так, например, эквивалентны класс «чисел, делящихся на два без остатка» и класс «четных чисел».

Далее, между классами могут иметь место отношения исключения (А не входит в В), дополнения (к классу А относятся все объекты, которые не входят в класс В, т.е. А= не-В), наконец, пересечения (некоторые А входят в В и некоторые В входят в А). Нетрудно заметить, что отношение пересечения классов означает для множеств объектов примерно то же, что отношение сходства означает для отдельных объектов. Только в первом случае частично совпадающими элементами являются целые объекты, а во втором — отдельные стороны и свойства объекта. Соответственно, отношения исключения и дополнения классов по характеру сходны с отношением различия для отдельных объектов.

Что касается установления отношений элементов внутри класса, то этот процесс можно назвать упорядочением. Он заключается в сериации, т.е. распределении объектов одного класса в порядке нарастания или убывания у них определенных различий. Например, всех воробьев можно упорядочить по возрасту или по размеру. Это будет сериация, так как соответствующие признаки изменяются постепенно. Но разделение воробьев на самок и самцов уже не будет сериацией, а будет классификацией.

Таким образом, сериацию можно рассматривать как особый случай классификации, когда между классами устанавливается отношение порядка. На уровне отдельных объектов это соответствует установлению степени сходства, т,е. уподобления.

Как же устанавливаются описанные отношения классов, т.е. множеств объектов, объединенных определенными общими признаками? Это достигается с помощью операций объединения элементов двух множеств, их разъединения, упорядочивания и установления соответствий (т.е. взаимозаменяемости).

Как уже рассказывалось в лекции XI, Жан Пиаже показал, что процессы классификации и сериации достигаются как раз с помощью определенных систем таких операций, или, как Пиаже их назвал, группировок, и отражают определенные их результаты.

Разъясним это немного подробнее. Обозначим операцию объединения множеств плюсом (+), а разъединения минусом (—). Обозначим равенство множеств (эквивалентность классов) знаком «=», неравенство знаком «5». Дополнение класса будем обозначать апострофом (например, Л'означает не-Л). Тогда простая классификация (А включено в В, В включено в С и т.д.) будет достигаться осуществлением над классами А и В системы операций, в которую входят:

1. Композиция (объединение данного класса с каким-то другим классом)

А + А’.

2. Инверсия (отделение от данного класса какого-то другого класса)

В-А’.

3. Тавтология (объединение данного класса с самим собой)

А + А.

4. Идентификация (отделение данного класса от самого себя)

А-А.

5. Ассоциация (объединение нескольких классов)

А + (А’+ В).

Отношение включения A Э В будет иметь место, если указанная система операций дает следующие результаты:

1 .А + А’= В.

2. В-А’= А,

3. А + А = А,

4 4_а = О

5. А + (А’ + ’В’) = (А + А*) + В’.

Так, предположим, что мы образовали отдельно два класса объектов: «воробьи» (А) и «птицы» (В). Как проверить отношения между множествами объектов, объединенных наименованиями в эти классы? Пропустим их через приведенную систему операций:

1.Композиция: «Воробьи (А) и не-воробьи (А ) = = птицы (В)».

2. Инверсия: «Птицы (В) без не-воробьев (А) = = воробьи (А)».

3. Тавтология: «Воробьи и воробьи = воробьи».

4. Идентификация: «Воробьи (А) без воробьев (А) = 0 (ничего).

5. Ассоциация: «Воробьи (А) и [не-воробьи (А ) и не-птицы (5)] = воробьи (А) и не-воробьи (А )] и не-птицы (В)».

Результаты получены те, которых требуют формулы. Значит, между множеством воробьев (А) и множеством птиц (В) имеет место отношение, описываемое включением соответствующих классов (A D В).

Пиаже показал, что и для других типов классификации, упорядочения, сериации и т.д. можно указать такие «контрольные» системы операций. Сопоставляемые множества предметов или явлений как бы пропускаются через эти системы операций и, в зависимости от результатов, определяется отношение соответствующих классов.

Разумеется, операции эти совершаются не физически над самими вещами, а «в уме», над значениями этих вещей. Ведь и в наших примерах мы оперировали значениями слов «воробей» и «птицы». Более того, сами эти операции фактически не сознаются. Сознается только их результат: «воробьи входят в число птиц», или лингвистическое выражение того же отношения: «воробьи — птицы».

Мы вообще, как правило, сознаем лишь результаты деятельности психики, а не саму эту деятельность. Потому что сотни тысяч лет для человека важны были практически только эти результаты, а не то, как их достигает мозг. Сознавания оперативных механизмов мысли не требовалось для успеха в приспособлении к окружающему миру и борьбе за существование. И это сознавание не возникало. Машина мышления оставалась за кулисами сцены, освещенной светом сознания, направляя оттуда движение появляющихся, переливающихся и исчезающих образов и мыслей, как замаскированный черным бархатом кукловод, за ниточки управляющий из темноты сложной и призрачной жизнью марионеток.

В общем это так же мало мешает человеку, как телезрителю то, что он видит лишь экран, а не все «потроха» прибора и их работу. Скорее, даже помогает. Но вот психологам, которых интересует как раз работа самих механизмов психики, скрытых от самонаблюдения, это свойство, конечно, не приводит в восторг.

Ничего таинственного и удивительного нет и в том, что отмеченные системы идеальных операций позволяют обнаруживать отношения реальных множеств объектов. Ведь сами эти идеальные операции суть не что иное, как отображения соответствующих практических действий над этими множествами объектов.

Например, композиция просто обнаруживает, что в множестве В («птицы») есть еще какие-то другие объекты, кроме объектов типа А («воробьев»). Инверсия подтверждает это (если убрать этих других, то останутся только воробьи). Идентичность и тавтология свидетельствуют, что А охватывает все объекты типа А (т.е. всех воробьев) и т.д. Итак, тавтологией и идентификацией установлено, что А охватывает всех воробьев, а композицией и инверсией установлено, что «все воробьи» составляют часть класса В — «птиц» (в него входят ведь еще и «не-воробьи»). Значит, все А входят в Д, но, кроме А, в В имеются еще и другие элементы (не-Л). Но это ведь и есть отношение включения!

Мы уже видели, что все описанные идеальные операции осуществляются с помощью действий соединения и разделения, объединения, отделения и замены, перенесенных в голову, т.е. превратившихся из действий над объектами (с помощью глаз и рук) в действия над значениями с помощью слов и языка.

Но ведь синтез, как мы видели, тоже вырос из практического соединения, а анализ — из разделения. Точно так же сравнение и обобщение оказались идеальным отражением практического объединения и установления соответствий (через замену), а абстрагирование — отделения.

Таким образом, классификация и систематизация могут рассматриваться как результаты применения тех же процессов синтеза — анализа — сравнения — абстрагирования — обобщения, но уже к множествам объектов, объединенных общим признаком (классам), а не к отдельным индивидуальным объектам.

Итак, механизмы классификации и систематизации оказываются едины сверху донизу, от образования классов до установления их соотношений, т.е. системы. Переход от объектов и образов к значениям и словам везде происходит через операции эмпирического анализа — синтеза — сравнения — абстрагирования — обобщения — называния.

Такое утверждение содержит, по-видимому, долю истины. Но оно еще слишком общо и поверхностно. Ведь и на образном уровне мы встречались с анализом и синтезом в облике дифференцировки и ассоциации. Там же мы имели случай познакомиться со сравнением и уподоблением в форме трансформаций и метафорических употреблений образов, а также с абстракцией в виде избирательности восприятия, а на уровне представлений — в виде синекдохи. И, наконец, обобщение нам встретилось на прецептивном уровне в форме генерализации, а у представлений — в форме схематизации.

Что же нового дают слова и выражаемые ими значения, кроме нового способа обозначения тех же представлений, их отношений и операций над ними?

Новое есть, и притом принципиально новое! Слова — не только сигналы определенных объектов или представлений о них. Слова закрепляют также в своих значениях определенные знания о реальности.

Что это за знания? Мы найдем их, если отвлечемся от предметов и явлений, которые обозначают слово, т.е. от его сигнальной стороны. Что остается после такого изъятия из слова его предметных значений, объектов, о которых оно сигнализирует? Пустой звук? Нет, остаются, как мы знаем, его лингвистические значения.

А что это такое — лингвистические значения? Это — определенное разделение действительности на предметы, действия, свойства, на «действователей» и «страда-телей» — объекты действия, на орудия действия и обстоятельства действия, на единичное и множественное и т.д.

Но ведь это — уже определенная гипотеза об устройстве мира, о структуре действительности. Это — установление в нем определенных всеобщих отношений — категорий.

Вот что является главным в переходе к знаковому уровню отражения: категориальное упорядочение и организация вселенной. Именно это делает возможными все процессы, которые ведут к формированию вербальных значений. Именно это отличает процессы семантической фильтрации — расчленение и связывание, отделение и объединение — на знаковом уровне о тех же процессов на образном, чувственном уровне.

Так, например, расчленение реальности на значимые элементы выступает уже не в виде дифференциров-ки структур ощущений, как на образном уровне, а в виде эмпирического анализа, т.е. характеристики объекта по категориям признаков (форма, цвет, величина, функции, назначение и т.д.). Аналогично, эмпирический синтез представляет связывание категориальных характеристик объектов (а не простое ассоциирование). Сравнение носит характер категориального сопоставления. Эмпирическая абстракция заключается всегда в отделении проявлений определенного категориального отношения, а не Просто селекции каких-то элементов восприятия или представления. Наконец, эмпирическое обобщение представляет объединение объектов на основе определенной категории общих характеристик, а не просто генерализацию по чувственной близости.

Короче, на образном уровне расчленение и связывание, отделение и объединение элементов реальности происходят на основе близости или отдаленности соответствующих впечатлений в чувственном опыте человека. Такие их формы называют дифференцировкой, ассоциацией, селекцией и генерализацией. На уровне вербальных значений те же процессы осуществляются на основе близости или отдаленности соответствующих категориальных характеристик объектов. Такие формы расчленения и связывания, отделения и объединения называют эмпирическим анализом, синтезом, абстракцией и обобщением.

А так как именно эти процессы, мы видели, формируют значения, то следовательно, категории — это главное орудие перехода от представлений к значениям. Категории составляют стандартный набор отношений и признаков, через которые характеризуются вещи и явления, по которым они расчленяются и связываются, отделяются и объединяются, т.е. анализируются, синтезируются, абстрагируются и обобщаются.

Они, категории, составляют главное интеллектуальное завоевание человечества. Они — суммарный итог свидетельств всего его практического опыта о том, как устроен мир. Итог, зафиксированный в структуре языка и всех языковых значений. Поэтому, если попробовать максимально кратко ответить на вопрос, чем отличается самое примитивное языковое отражение от самого высокого образного, то ответ будет: на чисто образном уровне представления о действительности организуются личным опытом индивида, на языковом уровне — коллективным опытом человечества. Можно даже, наверное, сказать, что языковые значения это представления о мире, организованные опытом всего человечества, закрепленным в категориях языка.

До сих пор мы принимали все это, как готовые факты. Мы исходили из того, что категории есть, и выясняли, как этот факт влияет на структуру познавательной деятельности человека. Но откуда они взялись? Как возникли и формировались?

Первый непреложный факт, с которым мы здесь сталкиваемся, заключается в следующем: категории есть везде, где имеет место языковое отражение действительности. Везде! Сейчас и всегда. У нас и у всех известных нам народов. Так сказать, «ныне и присно и во веки веков».

Остается добавить «аминь»! И действительно, опираясь на этот кардинальный факт, некоторые философы, например, Платон, следуя за религией, полагали, что категории даны человеку от бога. (Ведь по библии, бог не только создал мир, но и дал имена всем вещам и явлениям, т.е. создал языковые значения.) Другие философы и ученые (например, Кант) считали по той же причине, что категории даны человеческому «духу» природой, т.е. психика человека «от природы» устроена так, что осознавание мира протекает в рамках категорий.

Однако данные филогенеза и онтогенеза психической деятельности опровергают обе эти гипотезы.

Категориальная организация мира действительно есть везде, где существует языковое отражение действительности, т.е. семиотическое отношение к ней. И это неудивительно, потому что категории составляют его основу.

Но вот сами эти категории у разных народов и в разные эпохи оказываются различны. Так, например, время в европейских языках выступает как объективная длительность событий, исчисляемая отрезками в виде ряда одинаковых единиц (секунд, часов и т.д.). В языках Хопи (североамериканских индейцев) вообще нет такой категории. Время в нем выступает только как последовательность событий (что раньше, а что позже). Это не мешает Хопи правильно ориентироваться в окружающем мире и верно понимать его, но организован этот мир с помощью иных категорий. (Кстати, представление времени у Хопи ближе к эйнштейновскому, чем наше.)

Отсутствие в древности самостоятельной категории времени оставило свой отпечаток и на многих современных языках. Так, в арабских языках слово, означающее «длительность жизни» и вообще «долгое время», имеет корень «стоянка», «населенное место». Латинское tempus (время) имеет тот же корень, что и слово templum (храм). А русское слово «время» произошло от славянского корня, означавшего «нечто вертящееся» (круговорот времени).

Аналогично изменялась в разные эпохи и у разных народов категория пространства. Так, в ряде примитивных языков есть только обозначения пространства, заполненного теми или иными вещами (например, пустотой — «небо», водой — «море», «озеро», твердым — «земля» и т.п.). Но нет категории пространства как такового. (Еще у Гомера, т.е. 3000 лет тому назад, пространство неотделимо от вещей.)

Далее можно заметить, что вплоть до нового времени не существовало категории бесконечного пространства. Пространство всегда мыслилось замкнутым, закрытым («конец мира», «небесная сфера — твердь» и т.д.). Представление «открытого» пространства — завоевание буквально нескольких последних столетий.

То же относится и к таким основным категориям как «вещь» и «процесс», «материя», «качество», «количество» и др. Например, мы видели уже, что в том же языке Хопи нет отдельных категорий вещи и процесса, а есть лишь единая категория — «процесса существования определенной вещи от и до какого-то времени». Категории материи, вещества нет еще у древних греков. Вместо них «работали» категории «начал» (из которых все произошло) и «стихий» (из которых все сделано), например, огня, земли, воздуха и воды. То же относится к категории «свойства», «качества», которая у многих первобытных народов еще не существует как самостоятельная от «вещи» и представляется тоже как вещь. Так «справедливость» для древнего грека воплощалась в женщине — Фемиде. Трудолюбие для индейца было бобром. У некоторых африканских племен, чтобы изгнать злобу, принимали рвотное. Древние евреи «вынимали» грехи и перекладывали их на животного («козел отпущения») и т.д.

Аналогично, как отмечал В.И. Ленин, у древнегреческих философов (например, Фалеса Милетского) нет еще категории причины и пр.

Следовательно, категории не только различаются у разных народов. Они когда-то возникли и постепенно развивались. Вопрос этот, о происхождении и развитии категорий, тщательно и подробно исследовали советский психолог А. Спиркин, выдающийся русский филолог А. Потебня и французский этнограф Леви-Брюль.

Судя по собранному ими огромному материалу, развитие категорий шло примерно по следующим линиям.

Где-то вначале возникли категории объектов, как чего-то, что можно трогать, над чем совершают действия. Причем здесь еще слиты были с объектом и его состояния (вспомним дом, который «домит») и его свойства. И сам он не очень отличался от субъекта (дерево тоже чувствовало, просило быть с ним помягче у Гайяваты), а также от представления о нем (так, чтобы убить врага, можно было пронзить изображение человека, назвав его имя и т.д.).

Наиболее рано начала из этой слитности выделяться категория свойства, качества. Сначала оно было неразрывно слито с предметом-носителем. Так, например, А.Ф. Лосев на основе исследования текстов «Илиады» и «Одиссеи» показал, что древние греки «не представляли цвета в отрыве от тех или иных тел, предметов». К тому же выводу пришел Потебня на основе анализа истории языка: «Различие между существительными и прилагательными не исконно. Прилагательные возникли из существительных, т.е. было время, оставившее в разных индоевропейских языках более или менее явственные следы и доныне, когда свойства мыслились конкретно, только как вещь. Например, «твердость» раньше выражалась тем же словом, что «камень», «красный» — тем же, что «кровь» и т.д.

И сегодня в языке аранда «alkira» значит и «небо» и «голубой», «ipita» — «яма» и «глубокий», «кпага»— «отец» и «большой» и т.д.

Следующей ступенью было, по-видимому, атрибутивное употребление соответствующих слов в качестве определений. Остатки такого словоупотребления сохранились, например, в русском фольклоре в виде сочетаний: жар-птица, баба-яга, бой-баба, козырь-девка, царь-колокол, ворон-конь, дуб-стол, девица-краса, гриб-боровик и т.д. И сегодня в языке многих отсталых народностей «твердый» обозначается выражением «как камень», «горячий» — словосочетанием «как огонь», «круглый» — «как луна», «теплый» — «как солнце» и т.д. (Например: «луна-лицо» означает круглое лицо, «огонь-девка» — горячая и т.п.).

Теперь нужен был лишь один шаг, чтобы «он как» превратить в грамматическое окончание «ов-вый», «н-ый» и из «розы» возникло прилагательное «розовый», из «голубь» — «голубой», «малина» — «малиновый» и т.д. Здесь обозначение свойства выделяется уже в особую языковую категорию. Суффиксы «ов»₉ «н» выражают уже не предметные, а лингвистические значения — категорию свойства.

Аналогичный сложный путь прошли и другие категории. Например, в языках древних и первобытных народов можно проследить ступень, когда категория количества практически еще не существовала отдельно. Счисление заменялось тогда простым перечислением предметов. Так, о том, что приходили пять человек, сообщали примерно следующим образом: «Пришел один мужчина с большим носом, старик, ребенок, мужчина с больной ногой и совсем маленький ребенок».

Далее возникло счисление по определенным предметам, когда соответствующий предмет стал обозначением определенного количества. Например, «рука» означало «пять», «палец на другой руке» — шесть, «нога и две руки» — пятнадцать, «человек» — двадцать (а на Новой Гвинее число 10 обозначается словом «крокодил» — десять следов от когтей крокодила на песке).

Н.Н. Миклухо-Маклай рассказывает, что у папуасов «излюбленный способ счета состоит в том, что папуас загибает один за другим пальцы руки, причем издает определенный звук, например, «бе, бе, бе»... Досчитав до пяти, он говорит: «ибон-бе» (рука). Затем он загибает пальцы другой руки, снова повторяя «бе-бе-бе», пока не дойдет до «ибон-али» (две руки)» и т.д.

Потом возникают особые обозначения для чисел, но сначала определенных предметов. Например, в языке меланезейцев 10 кокосовых орехов обозначаются «а buru», 10 рыб — «а 1о1а» и т.д. Затем только отделяются чисто числительные и т.д.

Аналогично, по-видимому, категория отношений во времени развивалась из отношений в пространстве. А из отношения во времени, в свою очередь, развивалась категория причинности. Об этом свидетельствует и история языка, в частности, его средств для выражения пространственно-временных отношений — предлогов. Как отмечает лингвист JI.П. Якубинский, «В русском языке нет, например, ни одного временного предлога, который по своему происхождению не был бы пространственным... ср. хотя бы такие предлоги, как за, по, к и др., и это — закон для всех языков, знающих предлоги и послелоги». О том же свидетельствуют первобытные языки. Так, Леви-Брюль указывает, что почти все первобытные языки настолько же бедны средствами для выражения временных отношений, насколько они богаты в выражении пространственных отношений». О том же, наконец, свидетельствует и исследование древнейших произведений искусства. Так, например, исследование «Илиады» и «Одиссеи» показывает, что «Времени Гомер вообще почти не чувствует. Длится продолжительное время война, но восприятие это дано почти только отрицательно как усталость, как стремление на родину» (А.Ф. Лосев).

Сказанное подтверждают данные онтогенеза, т.е. развития психики у ребенка. Например, исследования развития речи показывают, что ребенок раньше всего овладевает глаголом и существительным (т.е. категориями действия и предмета). Затем в его речи появляются прилагательные (т.е. категория свойств, качеств). Еще позже — наречия, причем наречия места возникают до наречий времени (В. Стерн). О том же говорят наблюдения психологов, что уже к началу второго года жизни ребенок в состоянии приблизительно определить пространственные признаки вещей — их положение, расстояние, форму и величину. Он различает близкое и далекое, большое и малое, круглое и угловатое, верхнее и нижнее, переднее и заднее. Но даже к шести годам ребенок еще не вполне ясно разбирается в значении слов «минута», «час», «неделя», «долго», «скоро», «давно», «раньше» и т.п. (К. Бюллер).

Отчетливо виден этот параллелизм фило и онтогенеза категорий и в развитии категории причинности. История языка свидетельствует, что причинные союзы «зато», «из-за», «поэтому», «оттого», «отчего» и т.д. образованы были из пространственно-временных предлогов «за», «по», «от» и местоимений «тот», «этот», «то». Тот же путь развития мы видим у ребенка, который еще в 6-7 лет часто употребляет причинные союзы в значении временной последовательности явлений: «Человек упал на улице, потому что сломал себе ногу», «Я пошел купаться, потому что после я был чистый». «Я потерял мое перо, потому что я не пишу» и т.д. (Пиаже).

О том, что категории появляются лишь в ходе интеллектуального развития ребенка, свидетельствуют знаменитые «феномены Пиаже».

Напомним некоторые из них. На глазах у ребенка переливают воду из широкого сосуда в узкий. Ребенок утверждает, что воды стало больше (так как уровень ее повысился). Детям показывают два глиняных шарика одинаковой величины и веса. Затем придают одному из них форму колбаски или блина. Дети утверждают, что в размятом «глины больше, так как эта вещь длиннее», в вытянутом «глины меньше, так как эта вещь тоньше» и т.д.

Такого рода феномены свидетельствуют, что у ребенка до 5-6 лет еще не сформированы категории объема (или количества) вещества как устойчивого относительно неизменного свойства вещей.

Отсюда же видно, что категории могут быть охарактеризованы по-другому как общие устойчивые, относительно неизменные свойства вещей или явлений.

Неизменные относительно чего?

Вспомним пример с кубиком из одиннадцатой лекции. Сколько н¹' перемещай его, кроме положения в пространстве, все его остальные свойства (цвет, форма, размер, тяжесть и т.д.) останутся неизменны. Поэтому мы считаем, что при любых перемещениях кубик остается тем же предметом, той же вещью. Овидий когда-то писал, что уезжая далеко, человек меняет небеса, но не душу. То же относится к любой вещи, предмету. Перемещаясь, они меняют свое положение в пространстве, но не свойства.

Напомним теперь, что неизменность определенных свойств относительно определенного преобразования (трансформации) называется инвариантностью соответствующих свойств к этому преобразованию, или, что то же, инвариантностью данных свойств к операциям, которые порождают такую трансформацию. Сами же не-изменяющиеся свойства называют инвариантами.

Таким образом, свойство объекта сохранять все свои качества при перемещении в пространстве закрепляется в категории вещи, предмета. Аналогично, например, количество объектов не меняется при их перестановке. Эта инварианта закрепляется в категории числа. Таким же образом выделяются категории качества, размера, массы, формы, пространства, времени и др.

Соответственно, можно рассматривать категории как общие инварианты реальных объектов к определенным практическим преобразованиям.

Как же обнаруживаются эти инварианты и формируются соответствующие категории?

Для примера возьмем уже рассмотренный опыт с пластилиновыми шариками. Пока ребенок говорит относительно колбаски, полученной из раскатанного шарика, что в ней «глины меньше, потому что эта вещь тоньше», мы видим, что он еще не сознает сохранения вещества (шарика) при изменении его формы. Именно это свойство объектов, инвариантное к преобразованию его конфигурации, закрепляется в категориях объема, вещества, массы, веса.

Непонимание ребенком сохранения количества вещества при изменении его конфигурации означает просто, что у ребенка еще не сформировались соответствующие категории.

К 7—8 годам, наоборот, ребенок начинает воспринимать сохранение количества вещества при любых изменениях конфигурации тела, как само собой разумеющийся факт. Что это означает? Это означает, что у ребенка сформировалась самостоятельная категория вещества. Она автоматически упорядочивает, организует то, что он видит и думает, так что ребенок уже «видит» («ему очевидно»), что вещества (глины) остается столько же, как ее ни разминай.

Но попробуем все-таки поднять эту работу к уровню сознания. Спросим ребенка, почему он считает, что глины осталось столько же. Как показывают опыты Пиаже, дети дают ответы трех типов: а) предмет только удлинился (или укоротился) и легко восстановить его прежнюю форму, б) предмет удлинился, но то, что он приобрел в длине, он потерял в толщине, в) ничего не прибавлено и не убавлено.

Если присмотреться к этим ответам, то оказывается, что они отражают идеальные операции, уже известные нам по анализу процессов классификации. Например, последний аргумент представляет операции идентичности (прямую и обратную): Л+Л=Л и А-А=0. (Ничего кроме А не добавлено к А и не убавлено, значит/! остается тем же Л). Аналогично, второй аргумент выражает схему операций композиции и инверсии, а первый аргумент — операции инверсии.

Итак, обнаружение категориальных отношений происходит с помощью тех же операций над классами, которые устанавливают отношения множеств (композиции, инверсии, идентичности, тавтологии, ассоциативности). А эти операции, как мы видели, складываются, в свою очередь, из процессов эмпирического анализа — синтеза — сравнения — абстрагирования — обобщения. Последние же коренятся в практике и суть перенесенные в голову действия расчленения — связывания — взаимозамены — отделения — объединения, осуществляемых не рукой, а словом.

Механизм везде один. Меняются лишь уровни и способы его функционирования. Так, например, процессы анализа, синтеза и т.д. на уровне классификации объединяются уже в определенные системы — операции, которые устроены так, что позволяют обнаруживать общие свойства объектов, инвариантные относительно определенных преобразований. То есть уже неощутимые собственные объективные свойства и отношения вещей и явлений, которые они проявляют лишь при взаимодействии, т.е. при операциях над ними.

На рассматриваемом уровне — это операции практические, как, например, изменение положения объектов в пространстве, изменение их формы, окраски, агрегатного состояния, величины, целости, состава и т.д. Неизменные устойчивые, а значит, собственные объективные свойства, которые обнаруживаются у вещей и явлений при таких их практических преобразованиях, закрепляются в категориях.

Таким образом, на эмпирической ступени мир упорядочивается ::о ?го общим свойствам, обнаруживаемым с помощью практических операций. Категориальная организация познания представляет прямое выражение его трудового происхождения, того, что оно выросло из практической деятельности и ее нужды обслуживает. На данной ступени мозг как бы испытывает природу руками с помощью разнообразных практических действий и таким образом обнаруживает ее, реальности, устойчивые свойства и отношения. А найдя, закрепляет их в категориях и использует, чтобы организовывать мир и самого себя.

И здесь на передний план выступает язык. Он работает не только как орудие, с помощью которого осуществляются анализ, абстрагирование, синтез и обобщение. Но он также закрепляет в себе обнаруженные категориальные структуры и с их помощью автоматически управляет затем отражением действительности и ее организаций.

Поэтому не надо думать, что категории, в которых познается и организуется действительность, создаются самим человеком (познающим субъектом). Так же как операции отражения, его категории на этом уровне познания остаются «за кулисами», как правило, не сознаются. Вместе с парадигматическими значениями, они, выражая опыт народа, фиксируются в языковых значениях и, таким образом, накладываются на любой мыслительный процесс, который осуществляется с помощью языка. Поэтому эмпирическую ступень отражения реальности можно по-другому охарактеризовать как языковое отражение действительности.

.рые-шкмииишщжю* цщиммииам я^ттшшшеяилтттещгъггъп'.'чнвтм

Переработка информации на ступени эмпирических

значений. Обнаружение и использование отношений.

Решение задач. Операции и структуры эмпирического мышления. Рассудок

На прошлой лекции мы видели, что в значениях закреплено огромное количество информации о действительности. В них отражены классы объектов, на которые расчленяется окружающий мир, и свойства этих объектов с точки зрения их отношения к основным практическим преобразованиям. В значениях, так сказать, сконденсированы знания и опыт людей о том, как «ведут себя» различные вещи в разных условиях и ситуациях, как они относятся друг к другу и к человеку, как с ними следует обращаться и чего от них можно ожидать при тех или иных воздействиях и взаимодействиях.

Нетрудно понять, какие большие возможности это открывает для целесообразной организации и регулирования взаимодействия человека с вещами, для его деятельности. Наличие соответствующей информации в значении освобождает человека от необходимости каждый раз выяснять свойства каждого отдельного объекта — путем практических проб и ошибок отыскивать, как с ним следует действовать для достижения определенных целей, что будет, если поставить данную вещь в определенные отношения и взаимодействия с другими и т.д.

Так, коль скоро слово объединило все кремни по такому свойству, что они высекают искры — это становится основой для целесообразной деятельности. Любой предмет, подходящий под обозначение «кремень», мы можем использовать для того, чтобы высечь огонь. Мы получаем возможность предвидеть результаты нашей деятельности, планировать ее, опираясь на эти устойчивые свойства вещей. Потому что планирование возможно только там, где мир устойчив, где вещи имеют устойчивые свойства, где кремень всегда при высекании дает огонь, а огонь всегда жжет и светит.

Если же это не обнаруживается, если в одних случаях мы получаем ожидаемый результат, а в других не получаем, то, следовательно, значение образовано неверно, значит, мы неверно объединили вещи. И в практике, стоит нам только начать действовать, как мы сразу обнаружим, что значение построено неверно. Ну, например, из повидла пулю сделать нельзя, и практика нам сразу это покажет, если мы ошибочно объединим его с пулей.

Таким образом, вместо поисков всей необходимой информации с помощью практических действий и экспериментирования, человек может извлечь соответствующую информацию из значений, т.е. обходиться умственными действиями. Это позволяет всю подготовительную фазу прикидок, проб, предварительных ориентировок в ситуации и т.д. перенести в голову и находить целесообразные способы действия путем идеального оперирования со значениями вместо практического оперирования с самими вещами.

Сказанное относится к самым различным по сложности и ответственности ситуациям. От случая, когда домохозяйка прикидывает, что лучше всего приготовить на обед, до случая, когда конструктор разрабатывает баллистическую ракету. В первом случае хозяйка мысленно прикидывает стоимость разных вариантов обеда, количество времени на их приготовление и реакцию супруга. Во втором случае конструктор прикидывает скорость ракеты при разной мощности, весе и количестве горючего.

Нетрудно заметить, что мышление выступает здесь в виде последовательного умственного экспериментирования с вещами, основанного на использовании их известных общих свойств. Представьте себе, насколько был бы замедлен прогресс, если бы люди вместо этого должны были бы каждый раз практически опробовать все миллионы возможных конкретных вариантов (если при этом учесть, что в некоторых вариантах ничего не остается от экспериментатора).

Таким образом, значения, выделяя отношения предметов, существенные для определенной деятельности, организуют эту деятельность в соответствии со свойствами вещей. Иначе говоря, значения служат для ориентировки деятельности, или, как выражается П. Гальперин, дают «ориентировочную основу действия».

Значения — это ориентировочная основа действия над предметами, которым они приписаны. Так, например, значение слова «треугольник» составляет структурные свойства, которые позволяют решать определенные задачи, или, иначе, выполнять определенные действия с соответствующим классом фигур (построение, установление равенства или подобия, вычисление сторон, углов, площадей и т.д.).

С этой точки зрения основа общности значения не в сходстве признаков объединяемых им объектов, а в применении одинакового правила. Например, понятие «скорость» отображает не сходство движущихся предметов или их движения, а общность правила, т.е. системы операций, с помощью которой этот признак определяется для любых предметов, перемещающихся в пространстве

Мышление же с этой точки зрения составляет прежде всего механизм ориентировки поведения через ориентировку в объекте на основе его образа. Его цель — выполнение предметных действий сначала в уме, чтобы узнать, что получится, и выбрать соответствующее поведение. Все остальное — выявление общих значимых признаков объекта, познание реальности, построение модели ее отношений — лишь вспомогательные задачи, которые нужны для осуществления правильной ориентировки поведения.

Такое оперирование значениями, при помощи которого находят способы достижения определенных конкретных целей, называют решением задач. Преследуемой при этом целью могут быть определенные преобразования объектов (например, переделка приемника на другой диапазон), получение определенного требуемого объекта (например, построить циркулем и линейкой правильный шестиугольник) или получение определенного результата (например, узнать скорость пешехода в задаче на движение), нахождение или конструирование определенных действий (например:спланировать ход и способы изготовления определенного прибора, модели и т.д.), достижение некоторого требуемого эффекта (например, нахождение способа решения головоломки) и т.п.

Ситуация, в которой имеется такая цель, называется задачей. Сама эта цель, которую необходимо (и возможно) достичь с помощью идеального оперирования значениями, называется требованием задачи. А исходная ситуация именуется условиями задачи. Требование реализуется в форме определенного задания, а условия фиксируются в виде определенных данных.

Для примера приведем несложную задачу: на столе стоят две полных пачки мороженого по 100 г в каждой. Одна пачка имеет форму кубика, а другая — цилиндра. В какой из них мороженое растает раньше?

Требованием здесь является задание установить, в какой из пачек мороженое растает раньше. Условиями являются следующие данные: обе пачки целиком наполнены мороженым, в обеих пачках по 100 г мороженого; пачки имеют одна кубическую, а другая цилиндрическую форму.

Что требуется, чтобы задачу можно было решить? В ее данных должно содержаться достаточно информации, чтобы с помощью некоторой системы идеальных операций (умственных действий) можно было из данных получить заданное, т.е. преобразовать условия так, чтобы обнаружилось требуемое. Или, по крайней мере, чтобы выяснилось, какая еще информация для этого нужна. (В нашем примере из веса мороженого, формы пачек и прочих данных надо получить относительную быстроту таяния мороженого в пачках.)

Тут возникает один каверзный вопрос. Если условия задачи не содержат всей необходимой информации о требуемом, то задача неразрешима (по крайней мере, на идеальном уровне, т.е. только с помощью умственных действий). Если же условия задачи содержат всю необходимую информацию о требуемом, то что тогда требуется решать и в чем, собственно, заключается задача?

705

?3 Зак. 2143

Может быть, дело просто в жульнической маскировке ответа, содержащегося уже в условиях? Вроде знаменитой задачи: «А» и «Б» сидели на трубе. «А» упало, «Б» пропало. Что осталось на трубе?» (Ответ, как известно, будет: «На трубе осталось «и».) Ведь, если ответ не «сидит» уже замаскированно в условиях (как «и» сидит уже в условиях между «А» и «Б»), то непонятно, откуда он берется, какие бы умственные действия мы ни производили над условиями.

Опять мы сталкиваемся с той же ситуацией фокусника, который вытаскивает из рукава заранее засунутого туда голубя. Но за этой шутливой формулой стоит нешуточная проблема, которая многие столетия тревожила философов, а за ними и психологов. Эта проблема носит специальное наименование «вопроса о логических основах выводов из синтетических суждений».

А суть этой проблемы вот в чем. Из любого суждения и группы суждений (например, данных задачи) можно извлечь только то, что в них сказано. Если это так, то как могут рассуждения вести к новым знаниям, как можно делать из них выводы, в которых не повторяются исходные суждения? Применительно к случаю решения задач этот вопрос выглядит так: если ответ (требуемое) не содержится в самих условиях (данных), то откуда мы его находим?

Чтобы найти ответ на этот вопрос, присмотримся внимательнее к тому, что представляют собой условия задачи. Например, хотя бы уже приведенной задачи о двух пачках мороженого.

Нетрудно заметить, что условия задачи представляют какую-то конкретную ситуацию, какие-то фактические отношения вещей. Эта ситуация или отношения вещей описаны словами (как в нашей задаче о мороженом), или символами (например, задачи в геометрии), или даны непосредственно на предметах (как, например, в головоломках на сборку или разборку).

Способ, которым вводятся условия задачи, можно назвать формой ее данных.

Так вот, в какой бы форме ни вводились данные задачи, они всегда представляют определенные фактические сведения, имеют своим содержанием какую-то совокупность фактов. Решить задачу значит открыть значение этих фактов для задания.

Так, например, в «истории с двумя пачками мороженого» нам надо выяснить, какое значение имеют наши исходные данные — вес мороженого, форма пачки, то что пачки наполнены, то что они стоят на столе и пр. — для скорости таяния мороженого.

Но, как мы знаем, значения вещей, явлений, действий и ситуаций — это не сами соответствующие объекты. Значения — это все то, что мы знаем о свойствах объектов в различных их отношениях с другими объектами (т.е. категориальные характеристики соответствующих вещей, явлений, действий и ситуаций).

Следовательно, раскрытие значения очень много добавляет к фактическим данным задачи. Раскрытие их значений добавляет к вещам, процессам и отношениям, перечисленным в условиях задачи, все, что мы знаем об этих вещах, процессах и отношениях.

Вот в чем основа решения задач. Она в добавлении к условиям всего, что нам вообще известно об объектах и отношениях, фигурирующих в исходных данных, и в использовании этих дополнительных знаний для преобразования данного в искомое, для выведения ответа из условий задачи. Поэтому неверно, что мы решаем задачу на основе ее данных. Мы решаем задачу на основе всех своих знаний о ее данных, а не только тех сведений о них, которые изложены в условиях.

Проиллюстрируем эту мысль одним примером. В 100-этажном небоскребе на 99 этаже живет лилипут. Каждое утро в 8.00 он выходит из квартиры, садится в лифт, спускается до первого этажа и идет на работу. Но по вечерам он ведет себя иначе. Возвратившись с работы, он садится в лифт и доезжает только до 85-го этажа. Там выходит и далее до своей квартиры поднимается пешком. Почему он так поступает?

Спрошенные предлагают много разных ответов. («Для моциона», «на 85-м этаже у него живет друг» и т.д.) Все эти ответы плохи, потому что не вытекают из всей совокупности условия задачи. В них неясно, какое значение имеет, что речь идет о лилипуте, почему на лифте он доезжает именно до 85-го этажа и др.

Правильный ответ будет: потому что он не может Дотянуться выше, чем до кнопки 85-го этажа.

Основа решения здесь очень отчетлива. Мы находим это решение, добавляя к исходным данным наши знания, что лилипут имеет очень маленький рост, что лифт управляется кнопками, которые расположены столбиком от первого этажа до самого верхнего, т.е. используя общие свойства и признаки, которые входят для нас в значение «лилипута» и «лифта».

В принципе от этого мало чем отличается по своей основе решение задачи, вроде (х + у) • (а — £)=?. Только здесь мы используем наши знания о значениях символов, их расположения, действий, которых они требуют и т.д.

То же можно сказать и о практических задачах, типа сборки-разборки, конструирования и т.д. Все они тоже основываются на учете значения отдельных частей и деталей в устройстве и функциях соответствующего механизма, прибора или машины. Только здесь часть информации о значении приходится получать из практического экспериментирования.

Но мы знаем, что так же как одно значение охватывает множество объектов, каждый объект в свою очередь имеет множество значений, так как входит в огромное множество различных отношений и имеет бесчисленные разнообразные свойства. (Напомним хотя бы примеры из XVIII лекции — какой громадный спектр значений оказался у такого обычного объекта, как «молоко».)

Отсюда видно, что для решения недостаточно просто раскрыть значения тех данных, которые излагаются в условиях задачи, т.е. все, что нам известно об объектах, свойствах и отношениях, перечисляемых в условиях задачи. Надо еще среди всего этого богатства знаний отобрать такие, которые имеют значение для решения. Надо обнаружить те свойства и отношения данных, которые позволяют определить требуемое.

Например, дана следующая задача: «Из пункта А и из пункта В, отделенных расстоянием 200 км, одновременно выходят навстречу друг другу два поезда. Первый идет со скоростью 70 км/час, второй — 85 км/час. Между ними со скоростью 80 км/час летает ласточка. Она вылетает с поезда А при его отправлении и летит к поезду В. Долетев до него, летит обратно к поезду А и т.д. Спрашивается, какой путь она проделает за один час?»

В большинстве случаев человек, получив эту задачу, начинает вычислять, сколько пройдет поезд А, пока ласточка долетит до поезда В. Затем — сколько останется пути от поезда В до А и т.д. Между тем, задача решается без каких-либо вычислений. Скорость ласточки 80 км/час. Значит, за час она пролетит 80 км.

Здесь решающее свойство не надо даже искать в наших знаниях об объектах. Оно дано прямо в условиях задачи. И решение сразу достигается выделением этого единственного отношения, которое имеет значение (скорость ласточки), из множества других данных, не имеющих значения (скорости поездов, расстояние между поездами, форма пути ласточки и др.). Между прочим, в задаче с лилипутом все отклоненные нами решения потому и плохи, что они не выводятся из значения ее данных, т.е. не определяются свойствами объектов «лилипут» и «лифт».

Как же обнаруживаются и используются человеком такие свойства и отношения данных, которые имеют значение для решения задачи?

Чтобы найти ответ (или ответы?), рассмотрим такой предельно упрощенный случай, как задача на угадывание задуманного числа. Испытуемому известно только, что это число целое и находится в интервале числового ряда между 0 и 37. Разрешается задавать любые вопросы, кроме вопроса, какое это число.

Какие стратегии решения приходится здесь наблюдать?

Первая из них максимально простая. Испытуемый наугад называет числа. «Пять?» — Нет! «Двадцать?» — Нет! «Четырнадцать?» — Нет! И так далее, пока не наткнется случайно на задуманное экспериментатором число.

Вторая стратегия не намного сложнее. Испытуемый наугад называет числа в определенном порядке. Например, подряд, начиная с единицы; или в обратном порядке, начиная с 36; или одно с начала, другое — с конца, а третье — с середины и т.п. до тех пор, пока, тоже случайно, не наткнется на правильный ответ.

Третья стратегия намного хитрее. Испытуемый задает вопросы не о числах, а об их отношениях к задуманному. Например, деля интервалы между числами пополам, следующим образом:

Вопрос 1: Задуманное число больше 16-ти?

Ответ 1: Нет.

Вопрос 2: Задуманное число меньше, чем 8?

Ответ: 2: Да.

Вопрос 3 : Задуманное число больше четырех?

Ответ 3: Да.

Вопрос 4: Задуманное число больше шести?

Ответ 4: Да.

Решение: Задуманное число 7.

Нетрудно заметить, что во всех приведенных случаях решение достигалось путем перебора самих возможных ответов (стратегии 1 и 2) или свойств искомого объекта, имеющих значение для ответа. В первой стратегии имел место случайный перебор, а во второй — упорядоченный перебор возможных ответов. Перебор, примененный в стратегии 3, опирается уже на общие свойства и отношения объектов, к которым относится задача, (чисел). Это резко сокращает количество попыток, необходимых для отгадывания.

Так, например, при стратегиях 1 и 2 в приведенном случае, чтобы добраться до задуманного числа, может понадобиться до 36 вопросов. При стратегии 3 в самом неудачном варианте, чтобы добраться до требуемого, понадобится не более пяти вопросов.

Перебор такого типа, где сокращение поисков достигается за счет использования каких-то общих свойств того круга объектов или явлений, к которым относится искомое, называют эвристическим перебором (или поиском).

Нетрудно заметить, что независимо от типа перебора, поиск решения в рассматриваемом случае носит характер проб и проверок, осуществляемых в уме.

Впрочем, и последнее условие не обязательно. Пробы и проверки могут осуществляться и практически.

На рисунках 36, 37 показаны две задачи. Одна с девятью точками, а другая — с девятью квадратами, выложенными из спичек. В первой задаче требуется: «Соединить все точки, проведя четыре прямых линии, не отрывая карандаша от бумаги и не возвращаясь назад». Во второй задаче требуется убрать шесть спичек так, чтобы остались только три квадрата.

Нетрудно заметить, что и здесь решение отыскивается испытуемыми путем перебора и испытания раз-

личных возможных вариантов. Только вопросы о том, правилен ли выбор, задаются уже самим вещам путем экспериментирования над ними.

Можно спросить, а как же обстоит дело с « нашим определением задачи? Ведь оно требовало, чтобы решение • достигалось с помощью мышления, т.е. идеальных операций, а * здесь имеют место операции чисто практические.

Рис. 37

Рис. 36

Все дело в том, что операции эти служат лишь для получения дополнительной информации или для проверки выдвигаемых гипотез и предполагаемых путей решения. Но использование этой информации, формулирование гипотез и придумывание разных способов возможного решения осуществляются все-таки не руками, а головой. Потому-то все приведенные ситуации и остаются задачами-»головоломками», а не «ру-коломками». Хотя, конечно, чем меньше роль идеальных (умственных) операций в решении задачи и чем больше роль случайных практических проб, тем «глупее» выглядит задача.

Мы не дадим пока решений этих задач, а покажем попытки, наблюдавшиеся у испытуемых (рис. 38, 39).

Рис. 39

Можно еще сказать, что все приведенные примеры задач очень искусственны и не похожи на то, с чем мы сталкиваемся в жизни. Но, во-первых, от этого они не перестают быть задачами, а, во-вторых, вот отрывок из протокола опыта:

Протокол решения задачи по сборке велосипедного звонка. Испытуемый П.В. 13 лет.

1. Осматривает предложенные детали, последовательно переводя взор с одной на другую. Берет в руки основание корпуса,

2. Почти одновременно другой рукой берет ротор и надевает его на ось ротора вверх зубчаткой.

3. Производит функциональную пробу, поворачивая ротор вокруг оси. Ротор свободно поворачивается и, ударяя по оси рычага, производит слабый звон (!).

4. Надевает рычаг осевым отверстием на ось ротора

и, поворачивая его вокруг этой оси, производит функциональную пробу. Ротор при этом остается неподвижным, а кнопка цепляется за ось рычага.

5. Снимает рычаг и ротор. Переворачивает ротор и надевает его на ось ротора правильно. Надевает рычаг на ось ротора, повернув его на 180°. Производит функциональную пробу. Эффекта нет.

6. Надевает рычаг на ось рычага, повернув его верхней плоскостью вниз. Пытается ввести в зацепление зубцы ротора и рычага, но не может. Снимает и переворачивает ротор, который был надет правильно.

7. Снимает и устанавливает правильно ротор, затем — рычаг. (Облегченно вздыхает, улыбается). Теперь пружинку...

8. Надевает цилиндрическую часть пружины на ось ротора. Производит пробу поворотом рычага. Ожидаемого эффекта упругости нет. Зацепляет крючок пружины на ось рычага. Производит функциональную пробу. Эффекта упругого соединения нет.

9. Зацепил крючок пружины за отверстие в шайбе ротора, ищет, куда бы зацепить другой ее крючок. Находит сосок на корпусе ротора.

10. Отцепил пружину от ротора и установил ее правильно. Пробует «звонить» — получается. Довольно улыбаясь, навинчивает колпачок — «Вот и все!».

Решение задачи найдено самостоятельно и выполнено правильно за 9 минут.

Опыты эти проводились у нас в лаборатории B.C. Ивашкиным. Нетрудно заметить, что и здесь решение достигается путем проб, с помощью которых проверяются разные варианты решения и накопляется информация о свойствах, взаимном расположении и функциях деталей звонка.

Но это уже задача, очень близкая к жизни. Наладчики и ремонтники, техники и конструкторы повседневно сталкиваются с такого рода задачами в своей деятельности. Например, перед наладчиком встает такая задача. Резец дробит обрабатываемую поверхность детали. В чем дело? Решение достигается перебором возможных причин: вибрация детали в патроне; вибрация резца или резцедержателя; тугой и рывками ход суппорта; зазор в подшипниках шпинделя; зазор в направляющих суппорта и пр. Наладчик проверяет каждый из этих вариантов, сопоставляя с характером дефектов детали, а затем практически на станке.

Исследования психологов показали, что в решении такого рода задач наладчиками и ремонтниками наблюдаются те же две основных стратегии, что при угадывании числа. Цри этом упорядочение перебора производится обычно в соответствии с частотой проверяемых вариантов в практике, т.е. начинают с наиболее частых причин данного дефекта, затем переходят к более редким и т.д.

И ученый нередко решает свои задачи аналогичным путем, выясняя, как природа отвечает на его предположения.

Примерно так же решают задачи и играют начинающие и очень плохие шахматисты: «А что если я пойду пешкой? Он меня съест. А я ему сделаю шах.» и т.д.

В общем, значения данных, подходящие для решения задачи, в принципе могут быть обнаружены просто перебором различных свойств объектов и отношений, которые входят в условия задачи. Причем эти свойства и отношения могут выявляться как теоретически — анализом значений соответствующих данных задач, так и практически — выяснением этих значений через эксперимент.

Однако в любых случаях этот путь поиска в данных задачи значений, подходящих для ее решения, посредством перебора — плохой и не очень «умный» путь решения задач.

Дело в том, что у каждого объекта в принципе можно выявить бесчисленное множество свойств и отношений. Причем, в большинстве случаев «на лбу» у объекта не написано, какие из этих свойств и отношений имеют значение для решения данной задачи. В школе и в учебных задачах — это еще не так заметно, потому что там, как правило, задачи искусственные. В них специально выделены только те данные, которые имеют значения для задачи.

В жизни это не так. Уже в такой предельно упрощенной и формальной модели жизненной борьбы, как шахматы, попытки достижения цели игры путем перебора и проверки возможных решений сталкиваются с неисчислимостью возможных вариантов. Этот путь практически становится невозможен или заведомо неэффективен. Решение таких задач путем перебора оказывается не под силу даже электронным вычислительным машинам, совершающим миллионы операций в секунду. Тем более сказанное относится, по-видимому, к сложным содержательным задачам, которые ставят перед человеком жизнь, его трудовая и творческая деятельность.

Но человек-то справляется ведь с такими задачами. Правда, одним людям это удается лучше, другим — хуже. И не с любой задачей каждый справится. Но все-таки, худо-бедно, с каким-то средним уровнем познавательных и практических жизненных и трудовых задач все мы в общем справляемся.

Как же это удается человеку? Первый простейший ответ, который здесь приходит на ум: значит что-то есть у человека, чего нет у электронных машин. Дана ему, так сказать, некая способность решать задачу, сразу уз-ревая значение ее данных, без мучительных проб и перебора.

Именно такой ответ на рассматриваемую проблему предложили гештальт-психологи.

Способность сразу непосредственно усматривать в ус-ловиях задачи значения, необходимые для ее решения,

гештальтисты назвали инсайтом. По-другому инсайт можно определить как способность усматривать отношение и свойства данных, имеющих решающее значение для задачи.

Существует ли в действительности у человека такая способность? Похоже, что да! Простейшим примером может служить случай, который наблюдал психолог Вертгеймер.

В одном опыте пятилетнему ребенку он дал задачу: определить площадь параллелограмма (рис. 40).

Испытуемая знала, как определяется площадь прямоугольника (произведение длины двух смежных сторон). Она решала задачу следующим образом (Протокол опыта, рис. 41):

«Не знаю, как это сделать». После минуты молчания указывает на левую область, отмеченную штриховкой: «Это здесь не хорошо...». Затем, указывая на область справа: «И здесь не хорошо». Неуверенно говорит: «Я могла бы здесь исправить... но». Вдруг восклицает: «Можно взять ножницы? Что плохо там, как раз то, что надо, здесь. Подходит». Она берет ножницы, разрезает по вертикали и прикладывает левый край к правому.

Задача решена правильно. Если перевести это решение в геометрические и алгебраические понятия, то оно означает, что площадь параллелограмма равна произведению его основания на высоту. Но ребенок не знает еще этих понятий. Он решает задачу не посредством их, а прямым преобразованием формы фигуры, т.е. перестройкой зрительной структуры исходных данных.

Здесь же, по мнению Вертгеймера, заключался ответ на вопрос, как происходит, в чем заключается «усмотрение».

Оно заключается в такой перестройке (переструкту-рировании) данных, благодаря которой обнаруживаются их свойства и отношения, важные для решения задачи.

Само решение Вертгеймер понимал в том духе, как ребенок у него решил задачу с параллелограммом. Решение — это перестройка данных, благодаря которой на передний план выступают отношения, существенные для решения задачи. Эта перестройка достигается изменением подхода к данным, переменой терминов, в которых описывается и интерпретируется ситуация, сменой принципов, на которых основываются гипотезы о путях решения.

Так, например, задача: «Решите устно, чему равняется полторы трети от ста», оказывается трудна и для взрослых. Между тем, достаточно перестроить исходные данные, заметив, что полтора равно 3/2, как задача решается сразу:

. — = — ; 100- -L = 50. 3 2’ 2

Это — хороший пример результатов, к которым приводит простая смена терминов, описывающих ситуацию (3/2 вместо полтора), и изменение благодаря этому используемых значений.

Примером изменения подхода может служить мгновенное решение шестилетним ГаусСом следующей задачи: Найти сумму всех чисел натурального типа от 1 до 100. В то время как остальные школьники решали ее последовательным сложением (1+2=3; 3+3=6; 6+4=10; 10+5=15 и т.д.), Гаусс заметил общую закономерность: сумма симметричных чисел равна 101 (1 + 100=101; 2+99=101; 3+98= 101 и т.д.). Отсюда сразу вытекает решение: (100х101):2=5050.

А вот как решаются задачи, данные на рис. 36, 37 (см. рис. 42, 43).

В случае с точками следует отказаться от мысли, что все линии должны проходить в пространстве, ограниченном точками. В случае же со спичками надо отказаться от идеи, что полученные квадраты должны быть равны и находиться рядом (т.е. здесь надо освободиться от предвзятых требований, которые не содержатся в условиях, а являются «привнесенными» значениями слов «провести через» и «три квадрата»).

Нетрудно увидеть, что в обоих случаях для решения достаточно изменить принцип решения.

О том же говорит исследование мышления шахматистов. Оно показывает, что хорошие шахматисты видят не отдельные фигуры, а позицию в целом, как некоторое сочетание признаков, свойств и возможностей. И отсюда исходят в решении задачи.

Каждому человеку по собственному опыту знакомо переживание такого озарения, когда вдруг «все становится на свои места», делается «отчетливо видно», в чем суть задачи и как следует действовать. Понятие инсай-та и описывает это психологическое переживание.

Несомненно, такое переживание бывает и участвует в решении задач. Но объяснять им что-либо очень трудно, так как само оно нуждается в объяснении. И прежде всего требует объяснения главный пункт: как человек обнаруживает свойства и отношения данных, нужные для решения задачи, и откуда он узнает, что именно эти свойства имеют решающее значение?

Определенный шаг вперед в разрешении этой проблемы позволяют сделать эксперименты и выводы психолога Дункера. Дункер давал испытуемым самые разные задачи следующих типов:

1. Практические задачи.

а) Задача с Х-лучами. Как применить Х-лучи, которые при большой интенсивности разрушают живые ткани, чтобы излечить человека от внутренней раковой опухоли (например, в желудке)?

б) Задача о маятнике. Колебания маятника должны быть строго периодичны. Время одного отклонения зависит среди прочего от длины маятника, а последняя, в свою очередь, зависит от температуры. Нагревание вызывает расширение, а остывание — сжатие, хотя у разных материалов в разной степени. Таким образом, каждое изменение температуры будет изменять длину маятника. Но часы должны идти абсолютно точно. Как можно этого достичь?

2. Математические задачи.

а) Задача о 13. Почему все шестизначные числа вида 276276, 591591, 112112 делятся на 13?

б) Задача о высотах. Если основания всех трех высот в треугольнике соединить отрезками, то получится треугольник, вершины которого лежат на этих основаниях. Почему эти вершины делят стороны этого треугольника пополам?

в) Чему равна площадь квадрата, в который вписан круг радиусом в 2 см?

3. Задачи механические или «инструментальные».

а) Задача с буравчиком. Надо подвесить рядом три веревки на деревянном карнизе под потолком («для эксперимента по восприятию пространства»). Испытуемому предлагается использовать для этой цели любые из лежащих перед ним предметов, в числе которых есть два коротких крюка с нарезкой и буравчик.

б) Задача с ящиком. На двери надо поместить на высоте глаз рядом три маленьких свечки (для «экспериментов со зрением»). На столе среди прочих вещей лежит три маленьких коробочки величиной со спичечную, различающихся по цвету.

Решая задачи, испытуемый одновременно «думает вслух», так что экспериментатор в какой-то степени может следить за ходом его мысли (или, по крайней мере, за сознаванием им хода своей мысли).

Вот для примера типичный протокол хода решения одним из испытуемых задачи об Х-лучах:

«1. Пустить лучи через пищевод.

2. Сделать здоровые ткани нечувствительными к лучам путем введения химических веществ.

3. Путем операции вывести желудок наружу.

4. Надо уменьшить интенсивность лучей, когда они проходят через здоровые ткани, например, (можно так?) полностью включить лучи лишь тогда, когда они достигнут опухоли. (Экспериментатор: неверное представление, лучи — не шприц).

5. Взять что-либо неорганическое (не пропускающее лучей) и защитить таким образом здоровые стенки желудка. (Экспериментатор: надо защитить не только стенки желудка).

6. Что-нибудь одно: или лучи должны пройти внутрь, или желудок должен быть снаружи. Может быть, можно изменить местоположение желудка? Но как? Путем давления? Нет.

7. Ввести (в полость живота) трубочку? (Экспериментатор: что, вообще говоря, делают, когда надо вызвать каким-либо агентом на определенном месте такое действие, которое надо избежать на пути, ведущем к этому месту?)

8. Нейтрализуют действие на этом пути. Я все время стараюсь это сделать.

13. Стойте... Широкий и слабый пучок света пропустить через линзу таким образом, чтобы опухоль оказалась в фокусе... под сильным действием лучей».

Из протокола видно, что решение не достигается одним внезапным «озарением», а идет через целый ряд попыток. С другой стороны, видно, что все эти попытки не представляют собой слепых случайных проб. Каждая из них представляет вариант решения, опирающийся подспудно на какие-то подразумеваемые свойства исходных данных. Например, первое решение основано на предположении, что пищевод прямо впадает в желудок. Второе решение предполагает, что есть вещества, которые могут изолировать живые ткани от лучей. Четвертое решение подразумевает, что лучи можно включать и выключать по пути их следования.

Нетрудно заметить, что здесь работает тот же механизм включения и использования наших дополнительных знаний о свойствах объектов, участвующих в задаче. Только эти «знания» ошибочны. Отсюда ошибки в решениях.

При этом выявляются, вычленяются такие свойства, отношения и операции, которые могут быть использованы для решения данной задачи. Но вычленение определенных свойств, отношений и операций — это анализ. Таким образом, в состав решения задач входит не только усмотрение свойств целого (синтез), но и процессы анализа. Анализа чего?

Во-первых, анализа искомого, т.е. цели, с точки зрения того, какими оно свойствами обладает. В ходе этого анализа человек пытается ответить на вопросы: «Что собственно требуется?», «Каким должен быть искомый результат?», «Что делают в подобных случаях?» и т.д.

Навстречу ему идет анализ ситуации, анализ исходных данных. Он направлен на выявление свойств, отвечающих требованиям задачи, и свойств, противоречащих этим требованиям. (Дункер называет их «элементами материала».)

Таким образом, мышление в ходе решения задач выступает не просто как мысленное экспериментирование, идеальные пробы и ошибки, и не как чистое «озарение». Оно представляет собой сознательный анализ ситуации, осмысливание данных задачи, выяснение их значения и целенаправленные попытки соответственно использовать те или иные свойства этих данных для получения требуемого результата, для достижения цели.

Итоги всей этой деятельности зависят, по-видимому, от двух факторов. Прежде всего — от того, истинны или ложны значения, приписываемые данным задачи, т.е. отражают ли они подлинные свойства соответствующих объектов. Примером ошибок, которые возникают из нарушений этого условия, могут быть неверные решения задачи с Х-лучами (например, когда считают пищевод трубой, прямо ведущей в желудок и т.п.).

Но этой истинности недостаточно. Значения должны быть еще подходящими для решения данной задачи. Примером, когда это условие нарушается, может служить следующий опыт, проведенный у нас в лаборатории B.C. Ивашкиным.

Испытуемым ставилась задача: «Пользуясь масштабной линейкой, измерьте с наибольшей точностью диаметр данной проволоки».

Испытуемым дается линейка с ценой деления в 1 мм и отрезок медной проволоки длиною около 1 м и диаметром в 0,6 мм.

При этом делается замечание: «Существует способ, с помощью которого, пользуясь только линейкой, можно измерить диаметр проволоки с точностью до сотых и даже тысячных долей миллиметра. Постарайтесь найти этот способ».

Оптимальное решение задачи состоит в следующем: надо, начиная от любого деления линейки, намотать на нее несколько десятков витков проволоки, затем уплотнить их и произвести отсчет длины намотки. Длину намотки разделить на число витков.

Решение этой задачи без помощи экспериментатора было найдено только тремя испытуемыми. Остальные испытуемые, сделав несколько неудачных попыток, уже на 5-й — 8-й минуте отказались продолжать поиски решения.

Здесь испытуемый не сочиняет чепухи, вроде пищевода, впадающего в желудок, или лучей, включаемых в желудке. Линейкой действительно мерят, прикладывая ее к объекту. Только вся беда в том, что длина здесь не причем, а ширину прикладыванием поперек проволоки не измеришь. Испытуемый придает значение не тем свойствам, которые ведут к решению задачи.

А почему? Потому что эти свойства привычны. Они прочно связаны в обыденной жизни с данными вещами как их значения. Помните? «Вот это — стул. На нем сидят. Вот это — стол. За ним едят.» А вот это — линейка. Ее прикладывают к вещи, которую мерят...

И здесь мы получаем ответ на вопрос, откуда берутся те свойства и отношения, которые анализ добывает из условий задачи и ее требований. Эти свойства черпаются из привычных значений, которыми наполняют вещи человеческая общественная практика, обучение, наконец, язык.

Именно это делало очень трудным для большинства людей, например, решение задачи с буравчиком. В ней надо «догадаться» использовать буравчик в качестве третьего крюка, привинтив его к карнизу, и задача решена. Но для этого надо перешагнуть через привычное значение буравчика, закрепленное за ним в практике.

Аналогичные трудности наблюдались, когда в задачах от испытуемых требовалось использовать коробку в качестве платформы, плоскогубцы в качестве ножек для столика, маятник стенных часов как молот, а скрепки — как крючки (разогнув).

Опыты другого психолога (Майера) показали, что состоятельно и обратное положение. Если какие-то свойства и способы действия уже использовались человеком в его опыте, то задачи на сборку, конструирование и необычное использование свойств вещей решаются легче.

Между прочим, очень интересен тот факт, что шизофреники решают такие задачи, требующие привлечения и учета непривычных свойств объекта (как задача Секейля со свечой на весах) лучше, чем нормальные люди.

Это связано, по-видимому, как раз с тем, что у шизофреников, как мы видели, расшатан механизм «здравого» смысла, т.е. привычных значений и критериев практики, на которых такие значения основываются.

Как же происходят анализ ситуации (материала), анализ цели и выявление их значений, важных для решения задачи? Рассмотрим это на конкретном примере решения задачи «о двух пачках мороженого». Оно складывается из приблизительно следующих рассуждений.

Анализ данных. 1) Обе пачки содержат по 100 гр. Значит, мороженого в обеих пачках одинаковое количество.

2) Мороженое заполняет обе пачки полностью, т.е. весь их объем. Значит, объем обеих пачек одинаков. 3) Значит, пачки различаются только формой.

Анализ цели. 1) Мороженое тает быстрее, если пачка получает больше тепла за то же время. Значит, надо определить, в какой пачке мороженое получит за то же время больше тепла. 2) Количество поступающего тепла зависит от поверхности пачки.

Анализ операций. 1) Надо сравнить поверхность обеих пачек. Устанавливаем — при равных объемах куб имеет большую поверхность, чем цилиндр. 2) Значит в кубической пачке мороженое получит больше тепла. Устанавливаем — при равной массе (100 г) в кубической коробке мороженое растает быстрее (подразумевается — при всех прочих равных условиях).

Можно заметить, что процесс анализа и выявления новых значений осуществляется внешне в виде словесной переформулировки условий и требований задачи до тех пор, пока между ними не обнаружится связь.

Но почему вообще разные формулировки могут быть приложены к тем же самым условиям и требованиям, к тем же самым объектам и ситуациям? Потому что объекты и ситуации при этом остаются те же. Но каждое новое их определение, каждая новая их формулировка указывает на какие-то новые свойства этих объектов и ситуации, характеризует их в каком-то новом отношении.

Так, например, при анализе данных в «задаче о двух пачках мороженого» сведения о том, что в каждой пачке имеется по 100 г мороженого, переформулируются в указание, что мороженого в обеих пачках одинаковое количество. Указание, что обе пачки полны, переводится в формулировку, что оно заполняет весь объем пачек.

Нетрудно заметить, что факты при этих переформулировках сохраняются. Но изменяются их значения. Так, сведения о весе мороженого (100 г) переводятся в информацию о количестве вещества. Сведения о том, как заполнены пачки, переводятся в термины объема вещества и т.д.

Таким образом, с лингвистической точки зрения возможность переформулировки основывается на смене коннотатов слов при сохранении их денотатов. А с точки зрения характеристики объектов мы имеем при переформулировках изменение интенцальных значений при сохранении тех же экстенциальных значений.

Нетрудно заметить, что в данном случае переформулировки заменяют определенные конкретные свойства данных объектов и ситуаций их более обобщенными категориальными характеристиками. Свойства конкретных данных формулируются в обобщенном виде. И где-то они достигают такой степени общности, что относятся к одной категории и поэтому уже могут сравниваться и связываться.

Так, например, конкретные данные типа: 100 грамм, наполненная пачка, мороженое — не связываются и не сопоставляются. Но когда их переводят в общие категории количества вещества и объема, к ним становятся приложимы наши общие знания о соотношениях количеств и объемов вещества. (В данном случае знание, что у одинаковых веществ при тех же условиях одинаковое количество вещества имеет одинаковый объем.)

Далее, тем же способом, таяние переформулируется в более общих категориях теплопоглощения и количества тепла, конкретная форма пачек — в общей категории поверхности и т.д. Применительно к ним используются общие знания о зависимости поглощения тепла от поверхности; таяния — от количества тепла и т.д. И так до тех пор, пока не сведем условия и требования задачи к общим категориям и на этой основе устанавливаем отношения, которые существуют между данным и искомым.

Вот это отношение между данным и искомым, связь между условиями и требованиями называется «основным отношением» задачи (C.JI. Рубинштейн). Отыскание его и составляет решение задачи. Когда оно найдено, остается только подставить конкретные данные объектов, фигурирующих в условиях, чтобы получить ответ.

Например, дана следующая задача: «Когда токарь-скоростник Б. повысил скорость резания чугуна на 1690 м/сек, то время на обработку детали сократилось с 25 до 2,5 минут. Какой скорости резания он добился?

Что мы делаем, решая ее? Во-первых, обобщим данные, отбрасывая в них конкретные черты (что речь идет о чугуне, о токаре, о детали и т.д.). Остаются лишь категории, общие для условий и вопроса задачи, а именно, величины: «скорость (резания)» и «время (обработки)». Этому служит замена их символами V и /.

Собираем, что известно из условий об искомом:

а) что это — скорость;

б) что она на 1690 м/сек больше, чем исходная (v=v₂ - 1690).

Теперь устанавливаем основное отношение задачи. Это — отношение между скоростью резания (v) и временем обработки детали (/). Оно является отношением обратной пропорциональности (чем быстрее резание, тем меньше времени уходит на обработку каждой детали).

Достаточно это обнаружить, чтобы стало ясно решение задачи. Пользуясь принятым в алгебре способом выражения отношения обратной пропорциональности, записываем:

*2 _ _gL *1 *2 *

Теперь остается подставить только конкретные данные из условий задачи

2,5 1690

25 ’

чтобы получить ответ: токарь Б. добился скорости 1820 м/сек.

Как же происходит отыскание основного отношения задачи?

Мы уже видели, что практически этот поиск может протекать в трех формах:

1) путем последовательного испробования различных свойств исходных данных и различных их связей с искомым через идеальное или практическое экспериментирование;

2) путем одновременного схватывания отношений, исходных данных и требований задачи через наглядное или смысловое моделирование ее структуры в целом;

3) путем последовательного анализа условий и требований задачи в свете их обобщения связей и отношений.

Первый путь соответствует тому способу решения задач, который получил наименование метода проб и ошибок. Второй путь соответствует инсайту. Третий путь — это решение задач методом рассуждения.

Нетрудно заметить, что рассмотренные способы решения отображают ступени все более глубокого проникновения в связи и отношения условий и требований задачи и все более полного их осознавания. Например, слепой перебор явно имеет место в том случае, когда отношения условий задачи и ее требований не сознаются и не обнаружены (не отражены) психикой. Ин-сайт имеет место, когда основное отношение задачи каким-то образом обнаружено, отражено, промоделировано «в голове», но еще не сознано самим человеком. Наконец, рассуждение и последовательный анализ имеют место, когда само отображение основных отношений задачи, их обнаружение и моделирование происходят через и с помощью их осознавания (а значит, речевой реализации).

Рассмотренные процессы определенным образом организованы и сочетаются по-разному в ходе решения задачи. Соответственно, сама интеллектуальная деятельность по решению задачи распадается на более или менее отчетливые или смазанные, самостоятельные или слитные, развернутые или свернутые компоненты.

Каждый из таких компонентов можно охарактеризовать двояко: (а) исходя из внешних наблюдаемых результатов — тогда мы будем называть его этапом решения задачи, (б) исходя из составляющих его внутренних процессов переработки информации — тогда мы будем называть его фазой интеллектуальной деятельности.

По-видимому, не требует особых доказательств, что первым или исходным звеном в цепочке рассматриваемых компонентов является возникновение проблемной ситуации. Проблемная ситуация возникает тогда, когда привычных автоматических действий и навыков оказывается недостаточно для осмысливания ситуации или целесообразного действия в ней. Это может произойти, потому что неясно, как можно достичь в данных условиях поставленной цели. (Например, задачи с образованием 3-х квадратов из 9-ти отниманием спичек, задача Секейя и др.). Это может случиться, потому что неясно, с какими объектами мы имеем дело, или каковы их свойства (пример — задача Дункера с Х-лучами). Это может получиться из-за того, что нам непонятны причины происшедших событий или возникших обстоятельств (например: задача с лилипутом).

В общем можно сказать, что проблемная ситуация имеет место везде, где неочевидны какие-то связи и отношения вещей, явлений, их значений, между ними имеет место «пробел», разрыв. В таких случаях, когда связь «очам не видна», человек вынужден включать второе «зрение ума», т.е. решать задачу умо-зрительно, с помощью усмотрения неочевидных связей разумом, заполняя пробелы и связывая разорванное путем деятельности мышления.

С точки зрения внутренних состояний, возникновение проблемной ситуации сигнализируется общим ощущением, что «что-то не так», чувством тревоги, неизвестности, неожиданности, непонятности происходящего, или предлагаемой ситуации, или имеющейся информации и т.д. Именно это общее смутное чувство дает толчок к вступлению в игру деятельности мышления, выделяет ситуацию, которой ему следует заняться.

Мышление начинает анализировать ситуацию, расчленяет в ней, хотя бы предварительно, и формулирует известное и неизвестное, данное и искомое, определяет, что о них известно. В результате такой деятельности формулируется задача в собственном смысле слова. С субъективной стороны определенные данные задачи выступают как условия умственной деятельности, а ее требование (что надо выяснить, узнать, доказать, вычислить и т.д.) выступает как цель этой умственной деятельности. Определение этой цели, т.е. постановка вопроса, и придает смысл условиям задачи, ставит их в определенные отношения. Именно вопрос определяет, для чего даны те или иные условия, что надо делать с этими данными, в каком направлении их анализировать. Короче, именно формулировка задачи представляет собой осмысливание проблемы, наполнение проблемной ситуации определенным значением.

Так, например, 9 точек, данных в задаче на рис. 36, сами по себе не имеют никакого смысла. Они приобретают определенное значение лишь в сочетании с требованием провести через них определенным образом ломаную линию.

Это иллюстрируется примерами больных с поражениями лобных отделов мозга, «ведающих» смыслом.

Такому больному дается задача: «Хозяйка за 5 дней тратит 6 литров керосина. Сколько литров она потратит за 30 дней?» Больной правильно повторяет ее.

— Расскажите, как вы будете решать задачу.

— Что же ее решать... ведь все известно... ведь все известно. Узнавать здесь нечего. (А. Лурия). (По-види-мому, отсюда ясно, почему, чем человек тупее, тем для него меньше на свете проблем.)

Когда задача сформулирована, осуществляется анализ задачи, который включает, как мы видели, анализ данных (условий) и анализ цели (требований). С субъективной стороны этот анализ представляет ориентировку в условиях. Она включает, как мы тоже видели, извлечение информации о свойствах и отношениях данных и искомого и сопоставление их друг с другом.

Иногда, если обнаруженные свойства достаточны, чтобы отнести задачу к известному типу, для которого есть стандартный способ решения, собственно мыслительная деятельность на этом кончается. Далее в дело уже вступают навыки, и вообще все действия можно передать машине.

Если же такого стандартного способа человеку не известно, деятельность мышления продолжается. Из тех предварительных характеристик неизвестного, которые получены в результате анализа задачи, формулируется предположение, гипотеза о том, каким, по-видимому, должно быть решение. С субъективной стороны это выступает как частичное предвосхищение человеком характера решения (антиципация). Ничего удивительного в таком предвосхищении нет. Оно становится возможным, потому что данные связаны с искомым определенными отношениями. Чем больше мы узнаем об этих отношениях (с помощью анализа, обобщения и сравнения данных и искомого), тем полнее мы определяем искомое (пока не «загоним его совсем в угол»).

От того, сколько таких косвенных данных о характер искомого мы заметили, нашли, смогли собрать к данному моменту, зависят правильность, отчетливость, полнота и отдаленность нашего предвосхищения.

Но каким бы оно ни было, именно это предвосхищение характера требуемого результата является основой для оценки условий, отбора из них тех или иных сторон и свойств и главное — для формирования предположения о способах достижения решения. С субъективной стороны — это выступает как наметка общей программы решения (стратегии) и последовательности конкретных операций, которые обеспечивают эту программу (тактики).

В зависимости от того, как далеко заходит наше предвосхищение, насколько оно полно и правильно, будут находиться полнота, правильность и «дальнобойность» нашей программы.

Если у нас предвосхищение результата очень смутно и туманно, или слишком общо, решение идет путем направленного перебора. (Пример, задача с угадыванием задуманного числа с вопросами «больше?», «меньше?».)

Если предвосхищение простирается не более чем на результаты одной-двух операций, то имеем решение путем проб и ошибок. (Пример, как играет начинающий шахматист.)

Если предвосхищение простирается на характер самого конечного результата, но недостаточно полно, то программа является сначала обобщенной и уточняется по ходу решения. Мы имеем путь последовательного анализа.

Наконец, если характер основного отношения, а значит и характер искомого, усматриваются в какой-то момент целиком, мы имеем сразу «озарение» о всей программе решения, т.е. решение принимает форму инсайта.

Естественно, что отнюдь не обязательно и далеко не всякая наша догадка, предвосхищение, программа решения и ее тактика будут правильны. Поэтому необходимый компонент решения это контроль и проверка всех звеньев решения, осуществляемые через: 1) анализ соответствия фактических свойств данных предполагаемым, 2) сопоставление фактических результатов выполняемых действий с ожидаемыми.

Теперь мы видим, что разные способы решения возникают в связи с различиями в степени выявления нами связей данного с искомым и, соответственно, полноты намечаемой программы его получения. Сам же механизм процесса един во всех его многоликих проявлениях. Такой процесс идеальной переработки информации, основанный на использовании человеком известных значений и заданных значений, направленный на решение конкретных задач, называют эмпирическим мышлением.

Эмпирическое мышление направлено на использование известных связей и привычных общепринятых значений для осмысливания и объяснения определенных конкретных ситуаций и отношений вещей и явлений. Так, например, наш знакомый X. говорит: «Завтра будет дождь». Мы спрашиваем: «Почему?» X. отвечает: «Потому что закат был багровым».

X. не обосновывает связи между багровым закатом и дождем. Он просто знает из опыта, что эти явления часто совпадают. Его утверждение является эмпирическим.

Ученик, получив для умножения два многозначных числа, начинает умножать и складывать их поразрядно. Он не знает или давно позабыл, почему так следует делать. Но знает, что так полагается умножать многозначные числа, и результат получается правильный. Его программа является эмпирической.

Споря с товарищем, я утверждаю, что найденный гриб съедобный, потому, что у него губчатый низ шляпки. Я не сознаю при этом, что мое доказательство опирается на отношение включения классов, а руководствуюсь просто чувством убедительности моих доводов. Моя логика является эмпирической.

Нетрудно заметить, что эмпирическое мышление во многих случаях неплохо справляется со своими задачами и большая часть нашего мышления протекает на его уровне.

Однако, при этом не следует забывать и о его ограничениях. Основанное на привычке и вере, оно легко может приводить к суевериям и предрассудкам (примета о «черной кошке», «пустых ведрах» и т.п. тоже продукты эмпирического мышления). Оно «лениво» и не проверяет своих привычных способов осмысливания мира и решения задач. Наконец, самое главное, оно, сводя все ситуации к известным и привычным и не испытывая стремления проверять свои основы, легко ведет к догматизму

Мы уже видели, что эмпирическое мышление осуществляется с помощью тех же процессов, которые формируют используемые им значения, т.е. с помощью ана-лиза, синтеза, сопоставления, абстрагирования, обобщения, наименования.

Когда эти процессы применяются описанными способами для решения задач, то они выступают как операции эмпирического мышления.

Конкретная форма, в которой реализуются эти операции, зависит от материала задачи. Так, например, мы видели, что оперирование ботаническим материалом и классами (вид, семейство и т.п.) требует выделения одних признаков (функциональных частей растений: корня, ствола, листьев, цветов, плодов), с помощью сопоставления и объединения их по определенным принципам (по форме листьев, числу тычинок, способу оплодотворения и т.д.). Использование же арифметических понятий требует выделения, сопоставления и объединения совсем иных признаков (например, числа объектов в множестве, количественных отношений, последовательности операций и т.д.).

Такие конкретные формы применения общих мыслительных операций, определяемые характером значений, с которыми имеет дело мышление, называют приемами умственной деятельности.

Приемы эти объединяются в системы, которые называют способами решения задач. Способы решения определяются обычно типом отношений между данными и отношений данных к искомому.

В соответствии с типом отношений, зафиксированных в условиях, в каждой области науки и практики различают некоторые типовые задачи и типовые способы решения. (Так, например, типовым способом является решение задач на движение, «наполнение бассейнов» и др. способом «приведения к одной части» и т.п.)

Если задача типовая, то главная сложность ее заключается в распознавании у нее известного типа отношений данных. Коль скоро он распознан, тогда типовой способ решения сразу используется (или автоматически срабатывает).

Если же задача не является типовой, то ее называют эвристической. В этом случае надо искать и основное отношение задачи и способ ее решения.

Чем же отличаются механизмы применения сравнения, анализа, синтеза, абстрагирования и обобщения при решении задач от их протекания при формировании значений? В первом случае они направлены на реальные объекты, перерабатывают информацию, полученную из реальности, т.е. носят характер идеальных, но эмпирических операций. А при решении задач те же действия сравнения, синтеза, анализа и т.д. направлены, как мы видели, на значения объектов и ситуаций. С помощью этих действий перерабатывается информация об объектах и ситуациях, извлеченная из их значений, т.е. действия носят характер идеальных семантических (смысловых) операций.

Естественно, что это изменяет характер и способ функционирования тех же мыслительных операций, превращает их в качественно иные идеальные процессы. Посмотрим сначала, как изменяются процессы анализа. Он выступает теперь как анализ значений объекта, т.е. обнаружение, отыскание у объекта все новых значений. Но значения закреплены в словах и высказываниях. Значит, анализ теперь выступает как связывание с объектом все новых и новых слов и высказываний, т.е. как переформулировки тех обозначений данных и искомого, которые даны в условиях задачи.

Но ведь каждое обозначение и каждое определение закрепляют какие-то свойства объекта. Так, например, один и тот же отрезок в равнобедренном треугольнике может обозначаться и как высота, и как медиана, и как биссектриса. Хотя обозначаемый объект здесь остается тем же, но каждое новое обозначение выделяет и фиксирует другие его свойства (высота — что данный отрезок образует прямой угол с основанием треугольника, медиана — что этот же отрезок делит основание пополам и т.д.). Аналогично платоновское определение человека как «двуногого без перьев» и аристотелевское — как «общественного животного», хотя относятся к тем же объектам, однако выделяют у них совсем разные свойства.

Но ведь именно различение, выделение различных свойств объекта и есть его анализ. Таким образом, обозначение разными терминами и разные определения того же объекта выступают как средства анализа его свойства. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного. Значения слов и высказываний закрепляют результаты эмпирического анализа реальности. Поэтому они затем могут выступать как средства ее идеального анализа. Обозначая тот же объект разными словами и определяя его по-разному, мы просто используем результаты предшествующих исследований того же объекта, закрепленные в его различных определениях и обозначениях, т.е. реализуем свои знания (и знания человечества) о свойствах данного объекта.

Но мы уже знаем, что на уровне значений разные свойства представляют собой характеристики «поведения объекта» в разных его отношениях к другим вещам и их воздействиям. Соответственно, мыслительная деятельность при решении любой задачи заключается в преобразованиях объекта мышления, выделении в нем все новых сторон и свойств, закрепленных в значениях и обозначаемых словами. Этот процесс идет с помощью операций анализа-синтеза, абстрагирования-обобщения до тех пор, пока не сформируется модель той стороны объекта, которая существенна для решения данной задачи. При этом каждый шаг, открывая новые стороны объекта, движет мышление вперед, определяет его следующий шаг. Поскольку новые стороны объекта отражены в новых высказываниях, мышление при решении задачи, с точки зрения его формы, и протекает как многократные переформулировки задачи.

Проиллюстрируем это примером из опытов психолога Анциферовой.

Дан четырехугольник (ABCD), середины сторон которого соединены между собой (рис. 46).

Требуется доказать, что полученная фигура — параллелограмм.

Вот ход попыток ее решения одним из испытуемых:

1. Значит, требуется доказать, что противоположные стороны равны и параллельны (1-я переформулйровка задачи, опирающаяся на определение параллелограмма).

2. Докажем равенство

О треугольников MBN и LKD, &MAL и ANCK (2-я переформулировка, направленная на доказательство искомого равенства сторон MN и LK_y ML и NK, опирается на введение этих отрезков в новые связи).

3. Обнаруживается, что это невозможно. Отрезки MB и BN, NC и СКи т.д., составляющие стороны треугольников, не равны. Равны по условиям отрезки ВМ и МА, и LD и т.д. (Проверка показывает ошибочность выдвинутой гипотезы).

4. Отсюда вытекает пропорциональность отрезков, лежащих на противоположных сторонах, т.е. AL:LD=BN\NC\ BM:MA=CK:KD. (3-я переформулировка отношений данных из терминов равенства в термины пропорциональности).

5. Проведем прямую МК и докажем, что она параллельна основанию по теореме о средней линии четырехугольника. (Новая переформулировка задачи, основанная на попытке свести отношения к категории параллельности сторон, являющейся другим свойством параллелограмма. Сначала испытуемый пытался использовать свойство равенства сторон параллелограмма).

6. Обнаруживается, что полученная «средняя линия» не имеет никакого отношения к параллельности сторон четырехугольника MNLK, входящей в требования задачи...»

Предоставим читателю самому двигаться дальше и решать эту задачу, наблюдая за ходом и характером своих попыток.

Здесь же отметим, что каждый шаг представляет постановку элементов задачи в новые отношения, установление между ними новых связей. Но связывание, установление отношений — это синтез.

Таким образом, анализ — выявление различных свойств элементов задачи — идет с помощью синтеза — установления все новых связей этих элементов и их характеристик во все новых и новых отношениях.

Этот процесс C.Л. Рубинштейн назвал «анализом через синтез». По-видимому, именно анализ через синтез является той формой, в которой проявляются процессы анализа и синтеза при решении задач. Анализ через синтез — это механизм, с помощью которого происходит использование значений объектов и зафиксированных в них знаний о реальности для раскрытия «в уме» свойств действительности. Короче, анализ через синтез — это, по-видимому, один из важнейших механизмов проблемного мышления, как классификация и сериация — важнейшие механизмы эмпирического мышления.

Аналогично, существенные отличия обнаруживаются и в характере процессов абстрагирования — обобщения, когда они используются как инструменты решения задач, как операции использования значений.

В частности, например, Н.А. Менчинская и ее сотрудники показали, что при решении задач абстрагирование и обобщение управляются условиями и требованиями задачи. Они направлены, как мы видели, на выявление отношений, существенных для задачи, отвлечение их от конкретных особенностей ее материала и представление этих отношений в обобщенной форме. Такие процессы Н.А. Менчинская назвала вторичным абстрагированием и обобщением.

Первичное абстрагирование осуществляется от конкретных свойств реальных объектов, не значимых для деятельности человека. Оно относится к самой реальности и носит эмпирический характер. Вторичное же абстрагирование относится уже к значениям, т.е. к свойствам, которые первичное абстрагирование в свое время выделило у реальности. Из этих свойств вторичное абстрагирование выделяет те, которые существенны именно для данной конкретной задачи.

Аналогично вторичное обобщение объединяет именно те признаки объектов и формулирует те категории их отношений, которые существенны для данной конкретной задачи.

Но как можно анализировать и синтезировать, абстрагировать и обобщать значения? Ведь значения — это не вещи. Над ними нельзя произвести практических операций расчленения, соединения, замены и т.д. А значит, нельзя проверить, что получается. Откуда же мы это знаем?

Чтобы найти ответ, присмотримся, как происходят сами эти действия над значениями. Мы уже видели, что эти действия имеют характер рассуждений, определений, формулировок и переформулировок. То есть они выступают в форме языковых действий, как операции над словами и высказываниями. Например, замены одних слов другими (так, вместо «параллелограмм» используют слово «четырехугольник»); замены слова высказыванием (например: «параллелограмм — это четырехугольник, противоположные стороны которого параллельны»); замены высказываний словом (например, вместо «линия, разделяющая угол пополам» — «биссектриса»); замены высказываний высказываниями (например, высказывание «стороны четырехугольника ABCD образуют с ними равные соответственные и накрест лежащие углы»); изменения слов и высказываний и т.д.

Поэтому исходный вопрос может быть заменен другим, эквивалентным. Как и почему мы можем применительно к тем же объектам и ситуациям использовать разные слова и высказывания, заменять одни слова или высказывания другими и т.д.?

Почему мы объективно имеем право это делать, понятно. При таких заменах, если они произведены правильно, мы просто переходим от одних свойств тех же объектов к другим их свойствам, от одних их отношений к другим. Все это — просто замена соответствующих идеальных операций над вещами (анализа, синтеза и т.д.), физическими операциями над словами (замены, соединения, изменения, т.е. определения, формулировки, переформулировки и т.д.).

Но вот в чем вопрос: откуда мы знаем, что те или иные замены слов и высказываний в отношении данных объектов допустимы, а другие недопустимы? Ведь мы не производим каждый раз соответствующих экспериментальных проверок и наблюдений над объектами. Более того, мы часто даже и не представляем себе соответствующих объектов. Мы просто знаем, что так будет верно сказать, а так — неверно.

Так, мы называем собаку «собакой», а дурака — «дураком» (если это безопасно) просто, потому что уверены: перед нами собака, перед нами дурак. На данной ступени отражения человек практически никогда не занимается анализом всей совокупности признаков, позволяющих обозначить объект данным словом и высказыванием. Часто он даже и не может их осознать. Наличие соответствующих реальных оснований осознается лишь в этой интуитивной форме чувства верности наименования, справедливости определения, убедительности рассуждения.

Так, когда-то опытом и обучением в меня внедрялось, что «наполнено» и «занимает объем» — это то же самое, то есть одним словом можно заменить другое. Тогда же реальная связь пространственных свойств тел закрепилось для меня в высказывании «разные тела одинакового объема различаются поверхностью» и т.д. Теперь я не должен обращаться к исследованию реальности, чтобы убеждаться, что это так. Я в это верю. И эта вера закрепляется для меня в чувстве верности замены слов «мороженое наполняет» словами «мороженое занимает объем» и т.д. Так я решаю задачу о двух пачках мороженого, оперируя только словами и опираясь только на убедительность и очевидность их сочетаний и замен.

Вот, оказывается, какой путь проходят реальность и действия над нею в ходе интериоризации и переработки до языкового уровня отношения. Результаты практических действий над вещами (например, разъединения, связывания) отражаются в результатах идеальных действий над представлениями вещей (например, анализе, синтезе). А результаты идеальных действий отображаются определенными правилами замены и соединения слов, т.е. синтаксисом допустимых связей.

Таким образом, интериоризация — это не просто пе-решифровка действий: из практических в идеальные. Это — смена самих способов действия: из практических в языковые, из прагматических связей — в синтаксические. Это означает, что все практические действия, с помощью которых мы обнаруживали данные свойства и связи вещей или явлений, выпадают. Связываются прямо исходные условия и результат. Примерно так, как у нас складывается формула «семью восемь — пятьдесят шесть», без повторения в уме всех действий по складыванию восьмерок (а еще раньше — единичек), которые когда-то привели нас к этой формуле.

Советский психолог П.Я. Гальперин так и назвал этот случай «умственными действиями по формуле». Он писал о таких действиях: «Когда в умственном плане действие сокращается до формулы, последовательные преобразования исходных данных уже не производятся, а лишь имеются в виду». И далее «В умственном плане предметное содержание действия представлено не чувственными образами, а лексическими значениями речи, которая тоже сокращена до формулы».

Таким образом, отображение реальных связей вещей, обнаруженных практическими действиями, происходит теперь через синтаксические связи, т.е. связи словесных значений.

А что остается от самих действий, которые обнаружили и доказали эти связи? Чувство очевидности, убедительности одних связей слов и высказываний, и неубедительности, неверности — других. Так сказать, когда-то мы убеждались в верности таких связей значений с помощью действий. Теперь — от этих действий осталось только обеспеченное ими убеждение в верности определенных связей слов, соответствующих таким связям значений.

Такие сложившиеся формулы-связи значений (принципов) и объектов (ситуаций), к которым они применимы, исследовались советским психологом П. Шеваревым. Он же дал им наименование обобщенных ассоциаций. Почему — это мы увидим позже. Он установил, что обобщенные ассоциации могут быть трех основных типов.

1. Полувариантные. Они связывают определенные признаки различных конкретных объектов с их наименованием соответствующими словами. Например, когда человек видит определенную фигуру и осознает: «Это — треугольник», у него срабатывает полувари-антная ассоциация. Конкретные объекты, которые ее

737

24 'Зак 2143 вызывают, различны. Это могут быть остроугольные, тупоугольные, большие, маленькие и другие треугольники. Но как только человек осознает наличие в любом из них соответствующих общих родовых признаков, автоматически возникает и сознавание, что это треугольник.

2. Абстрактно-вариантные. Эти ассоциации, наоборот, связывают общие признаки с конкретными особенностями объекта. Например, то, что «кит — млекопитающее», приводит к высказыванию, что «он дышит воздухом». Или другой пример. Надо сложить числа

1245

+

7463

Сознавание, что оба числа многозначные, сразу ассоциируется с операцией «сложение столбиком», т.е. выделением сначала чисел 5 и 3, их сложением и т.д.

3. Конкретно-вариативные. Эти ассоциации связывают конкретные особенности объекта с конкретными действиями над ним. Например, сознавание, что выражение (а² — Ь²) является разностью квадратов, влечет за собой сознавание того, что это выражение можно заменить формулой (а+b) • (а — b). Такого рода ассоциации играют важную роль при решении типовых задач и вообще при применении к конкретным случаям тех или иных формул или правил (математических, логических и др.).

Общим для всех рассмотренных случаев является то, что само правило, обусловливающее замену одних значений объектов другими, обычно не сознается. Оно автоматически реализуется в психических действиях человека, в «движении» его представлений и понятий, в его речевых и практических актах. Именно это дает основание считать указанные связи ассоциативными.

Соответственно, мышление можно рассматривать как «срабатывание» (актуализацию — по терминологии психологов) определенных обобщенных ассоциаций. Но ведь каждый объект имеет множество свойств и, значит, может вызывать множество различных ассоциаций. Например, тот же рисунок может вызвать полувариан-тные ассоциации: «геометрическая фигура», «треугольник», «прямоугольный треугольник». В свою очередь, то же самое понятие «треугольник» имеет абстрактновариантные ассоциации: «сумма углов равна 180^е», «площадь равна половине произведения основания на высоту», «против большей стороны лежит больший угол» и т.д.

От чего же зависит, какая из этих ассоциаций актуализируется («срабатывает»)? По-видимому, это зависит от того, какое из указанных свойств существенно для решаемой задачи. Следовательно, более точно эмпирическое мышление можно определить как актуализацию определенных обобщенных ассоциаций в соответствии с задачей. Например, если нужно определить площадь треугольника, актуализируется ассоциация «площадь равна половине произведения высоты на основание», а не ассоциация «сумма углов равна 180°».

С этой точки зрения «хорошее», т.е. правильное, успешное, эффективное мышление заключается в актуализации тех обобщенных ассоциаций, которые соответствуют решаемой задаче. Отсюда вытекает, что обучение эффективному мышлению требует не просто ознакомления с определенными общими свойствами или отношениями объектов. Оно требует еще усвоения того, для каких задач эти свойства существенны.

Обозначим буквой А определенный объект (например, треугольник), буквой Д с индексом — определенные действия над объектом (например, Д, — «вычесть из 180° сумму двух известных углов», Д₂ — «умножить длину основания на высоту и разделить на два» и т.д.). Буквой 3 с индексом обозначим различные задачи «на треугольники» (например, 3_] — «определить неизвестный угол», 3₂ — «определить площадь» и т.д.).

Тогда при определении площади треугольника (АЗ_г) будет актуализировать следующая обобщенная ассоциация

Развитие мышления с этой точки зрения означает формирование у человека такого рода связей между определенными объектами и задачами, с одной стороны, и соответствующими ответными действиями, с другой, т.е. формирование ассоциаций типа

А 3 ->Д .

х у ^ху

Заметим, что и сами свойства объекта, лежащие в основе решения, здесь не обязательно сознавать и формулировать. Эти свойства закрепляются в самой ассоциации. Так, например, мы производим сложение многозначных чисел столбиком, не сознавая тех свойств десятичного счисления, которыми пользуемся. Аналогично, обычно в умозаключениях мы не формулируем большой посылки, которая лежит в основе вывода. Реальная психологическая форма таких умозаключений: «12 делится на 6, потому что делится на 2 и наЗ». Большая посылка — «Все числа, которые без остатка делятся на 2 и на 3, делятся без остатка и на 6» — обычно не формулируется. Она «подразумевается». Это значит, что она не сознается специально, а просто закрепляется в ассоциации:

Объект А_х (число 12). Задача З₃ (проверить делимость на 6). -* Действие Д₁₃ (проверить делимость на 2 и делимость на 3).

Формирование операциональных структур мышления представляет собой, с этой точки зрения, закрепление правил решения определенных классов задач в самой структуре мыслительной деятельности, в системах связей, которые определяют ее протекание. Путь здесь такой. Сначала осознаются и объект, и задача, и свойства объекта, которые определяют принципы решения задачи, и сами эти принципы, и вытекающий из них способ решения. Затем по мере упражнения способ и принципы решения закрепляются в определенных системах устойчивых мозговых связей. «В голове» как бы образуется готовый, автоматически действующий механизм, который, получив соответствующие исходные данные и задачу, сразу срабатывает и осуществляет все необходимые для решения действия над этими исходными данными, «не задумываясь», а часто и не осознавая, почему он так делает. Система таких ассоциативных механизмов для решения определенных классов задач и составляет операциональную структуру мышления.

При этом, по-видимому, не обязательно, чтобы задачи были типовыми и способ их решения был заведомо известен. Можно сформировать такие же ассоциативные механизмы и для поиска неизвестных способов решения, для анализа и синтеза исходных данных и т.д.

В последние годы излагаемая концепция получила свое педагогическое приложение в различных теориях алгоритмизации обучения (Л. Ланда, С. Шапиро и другие). Суть их заключается в том, что учащегося обучают не только понятиям о существенных свойствах определенных объектов, но и учат правилам, по которым эти свойства связываются с действиями, необходимыми для решения определенных задач (алгоритмам).

Например, при изучении видов простого предложения дается алгоритм типа: «1. Проверь, имеется ли в предложении сказуемое. Если нет, то предложение назывное. 2. Если да, то проверь, имеется ли подлежащее. Если да, то предложение личное первого типа. 3. Если нет, то... и т.д.».

По мере упражнения этот алгоритм автоматизируется, т.е. при встрече с простым предложением (А) и задачей определить его тип (3,) он сразу реализуется как способ мыслительной деятельности в этой ситуации (Д). Складывается как бы специализированный умственный навык, или специальный мыслительный механизм, предназначенный для решения такого рода задач. Нетрудно заметить, что его можно описать как ассоциативную структуру типа

Образование у учащегося таких специализированных алгоритмов умственной деятельности при встрече с определенными классами объектов и задач формирует операциональную структуру его мышления, т.е. различные конкретные системы умственной деятельности, которыми он пользуется.

О том, что такие связи значений, отражающие в связях слов связи объектов и их свойств, действительно постепенно формируются у человека, свидетельствуют наблюдения над развитием у детей способов решения задач.

Как показал П.Я. Гальперин, это развитие начинается с практического освоения ребенком определенных значений вещей и явлений. Оно, как мы знаем, достигается тем, что выделенные в значениях свойства и отношения используются для решения определенных задач, т.е. становятся нужны как ориентиры целесообразного действия.

На первом этапе эти ориентиры (существенные признаки) предмета обнаруживаются человеком эмпирически в самих ситуациях и вещах, а операции по их выделению осуществляются в форме предметных действий. Так, например, задача 5+3=? решается ребенком сначала на предметных ориентирах — палочках практическим действием — их складыванием.

На втором этапе ориентиры и предметные операции заменяются речевыми обозначениями и действиями. В приведенном примере, убираются палочки и ребенок заменяет их словесным называнием слагаемых, а складывание — словесными действиями: «Тройка — это три единицы. Пять да один — шесть; шесть да один — семь; семь да один — восемь».

Наконец, на третьем этапе отпадают и словесные действия, заменяясь мыслительными операциями, протекающими по все более свернутой формуле: «Пять и три — восемь».

О том же свидетельствуют наблюдения над речевым развитием ребенка. Они показывают, что сначала возникает называние вещей и действий («дай!», «хочу», «мячик», «кукла»). Затем — положительные единичные категорические и ассерторичные высказывания. То есть высказывания, воссоздающие данную конкретную ситуацию (о себе: «Лена играет мячиком», «Ваня не хочет кушать»; затем — о других людях и вещах: «Киса смотрит в окно» и т.д.). Затем все чаще появляются оценочные высказывания, сначала эмоциональные («Киса — бяка!»), а затем фиксирующие частные значения, т.е. какие-либо из признаков объекта («Мячик красный», «Домик большой» и т.д.). И, наконец, возникают рассуждения, т.е. выводы одних высказываний из других («Собачка кусает, потому что сердится», «Ты обещал завтра пойти в кино. Сегодня уже завтра. Веди меня в кино.»).

Наконец, так сказать, от противного о том же свидетельствуют патологические случаи, когда указанные системы связей значений по тем или иным причинам нарушаются у человека. Например, как показали исследования А.Р. Лурия, это имеет место при поражениях теменно-затылочных отделов мозга. По-видимому, эти отделы обеспечивают вообще системность, объединение элементов информации в целостные структуры. На уровне образного мышления — это пространственные структуры и системы восприятий и представлений. На уровне речевого мышления — это «квазипространственные» схемы логико-грамматических структур.

Соответственно, при разрушении теменно-затылочных отделов мозга происходит распад понимания логико-грамматических отношений, т.е. правил связи речевых значений, а также соответствующих им слов и высказываний. Явление это получило название «семантической афазии». Больные с этим нарушением без труда воспринимают значение отдельных слов и простых грамматических конструкций, понимание которых не требует расшифровки сложных форм грамматического управления. Однако понимание смысла конструкций, в которых слова ставятся в сложные грамматические отношения с помощью предлогов, союзов и флексий и которые требуют абстракции от непосредственного значения слов и выделения специальных логико-грамматических отношений, оказывается недоступным для этих больных.

Разбирая фразы типа «крест под кругом» или «круг под крестом», «брат отца» или «отец брата», такие больные начинают испытывать значительные затруднения и обычно заявляют, что им хорошо понятно значение каждого отдельного слова, но они не могут схватить те отношения, в которые эти слова поставлены. Поэтому задачу нарисовать «крест под кругом» они обычно выполняют в том порядке, в котором следуют слова во фразе, и ставят сначала крест, а под ним располагают круг. Пытаясь выделить различие в выражениях «брат отца» и «отец брата», они испытывают затруднения, заявляют, что в обеих формулировках речь идет о брате и об отце, и признаются, что не могут схватить смысла каждого из этих выражений и тем более найти различие между ними. Нарушение возможности сразу же усмотреть логико-грамматические отношения приводит этих больных к тому, что смысл фразы «На ветке елки гнездо птицы» остается для них недоступным, и они Длительно пытаются расшифровать значение всей фра-

зы, говоря: «На ветке... вот... на ветке... а почему елки?... ветке... и елки... и еще гнездо... как же это все вместе?!» Естественно, что понимание текста более сложного по своему логико-грамматическому строению остается полностью недоступным для них, и та работа, на которую нормальный человек тратит несколько секунд, может продолжаться у них десятки минут, так и не приводя к нужному эффекту (А.Р. Лурия).

Приведем пример того, как происходит решение задачи больным с такими нарушениями.

«Больному читается задача. От карандаша длиной в 16 см падает тень на 48 см длиннее карандаша. Во сколько раз тень длиннее карандаша?

Многократные попытки больного повторить задачу оказались безуспешными: «Карандаш и тень... длиннее... длиннее... вот опять штука — длиннее... что такое длиннее... Как это понять? Не понимаю, что делать?» Больной отказывается от повторения и решения задачи, просит дать ему текст задачи для самостоятельного чтения. Задачу больной читает вслух, очень медленно, задумываясь почти над каждым словом. Отдельные обороты повторяет много раз.

— Запомнили задачу? — Запомнил... Но дело не в этом... а как это все разместить? — Повторите задачу. — От... от... это значит так (рисует стрелку от себя) карандаша... от карандаша падает тень... значит, тень... на... постойте... постойте, что-то, кажется, понимаю... на, по-моему, да? — на 48 сантиметров... нет, все-таки... я что-то не уловил... не могу повторить.

— Внимательно прослушайте задачу еще раз. Я буду читать очень медленно. — Задача читается в третий раз. Больной внимательно, с напряжением слушает, пытается понять, шевелит губами, очевидно, пытаясь повторять вслед за читающим.

— Вы схватили смысл задачи? — Очень слабо. — А как решить задачу, знаете хотя бы приблизительно? — Нет, конечно, я ведь не знаю задачу... я не понял хорошо. Я знаю, там карандаш, тень... Что-то они связав; ны... но и все, к сожалению. Помню в конце... узнать... ‘ вопрос задачи... во сколько раз, а что это такое, я опять не понимаю, все забыл (огорчается)» (А.Р. Лурия).

Здесь отчетливо видно, что именно логико-грамматическая форма задачи несет информацию о связях и отношениях ее данных.

Противоположный случай имеет место при, так называемом, резонерстве. Это явление наблюдается у некоторых больных шизофренией. Оно характеризуется бесконечной болтовней, при которой как бы автоматически срабатывают и развертываются связи слов и высказываний, закрепленные в мозге.

Вот пример решения таким больным задачи классификации.

Один из больных, образовав группу животных, выделив группу людей, т.е. выполняя задание на уровне правильных обобщений, вдруг, увидев кузнеца, стал декламировать: «Мы кузнецы и друг нам — молот... Люблю... старые революционные песни... Песня — наш друг. А есть здесь среди карточек напоминающие песню, искусство вообще? Да, картинки неважно нарисованы; кто вам их рисовал, художник? От слова «худо»».

Другая больная сравнивает понятия: слон и муха. «Муха — это насекомое, причем имейте в виду, вредное насекомое. Слон — это животное. Затем муха может... Мухи бывают разные. Учтите, в тропических странах другие мухи. Самое главное — это габарит. Одно дело — это муха не больше ногтя. Правда, в тропических странах есть большие мухи. И слон весит много тоже.

Мухи живут и там и здесь. Разница в их нахождении. Если говорить только о мухах, живущих здесь, в центральной полосе, и мухах, живущих в тропиках. Мухи разные и климат разный! Даже муха, живущая в тропиках, в тысячу, во много тысяч раз меньше слона. И все так, видите?» (Т.И. Тепениципа).

Здесь перед нами как бы обнажены связи слов и высказываний, имеющиеся в мозгу больного и развертывающиеся самопроизвольно без контроля сознанием и управления задачей.

Итак, подведем некоторые итоги сказанному. Если на образном уровне преобразования и смена (течение) представлений, отражающие отношения и свойства действительности, обусловлены связями соответствующих образов, т.е. образными ассоциациями, то на рассматриваемом уровне преобразования и смена (течение) высказываний обусловлены связями соответствующих значений, т.е. обобщенными ассоциациями.

Они, эти обобщенные ассоциации, определяют замены и преобразования слов и высказываний, допускаемые мышлением как убедительные, т.е. определения, выводы, рассуждения и т.д.

Это уже новый уровень, переход к новой ступени: от оперирования объектами к оперированию значениями, от выражения отношений реальности в связях представлений — к представлению отношений реальности в связях слов, от опоры в обнаружении этих отношений на наглядное их воспроизведение — к опоре в воспроизведении отношения значений на языковую интуицию.

Концептуальное отражение. Понимание и идеализация. Формирование понятий.

Отношения понятий. Суждения. Законы. Системы.

Логические отношения

Мы остановились в прошлой лекции на ситуации, когда психика от операций над вещами переходит к операциям над значениями, когда она с помощью таких опе-раций обнаруживает устойчивые отношения значений и закрепляет их в операционных связях слов.

Какое объективное содержание, какие фактические стороны реальности отражает психика таким способом?

Значения отображают, как мы уже знаем, определенные общие устойчивые отношения вещей и явлений. Следовательно, отношения значений отражают определенные отношения отношений вещей и явлений, обнаруживаемые человеком с помощью идеальной деятельности и закрепляемые в определенных связях слов.

К такому выводу приводит нас логика развития ступеней отражательной деятельности психики. Но что это такое — отношение отношений? Как следует понимать это громоздкое словосочетание? Имеет ли оно вообще какой-нибудь реальный смысл, и если да, то какая черта действительности им обозначается?

Чтобы разобраться во всех этих вопросах, возьмем несколько простых примеров. Это — задачи из так называемых «тестов абстрактного мышления», которые составляют как бы предельно упрощенную модель исследуемой нами ситуации.

Первая из этих задач дана на рисунке 47. На нем сверху изображены 4 фигурки, образующие определенную последовательность. Снизу предлагаются 5 фигурок: А, Б, В, Г, Д. Требуется установить, какая одна из этих фигурок годится для продолжения верхней серии, т.е. чтобы быть в ней пятой.

Как обычно рассуждают испытуемые, решая эту задачу?

«Поставить пятой в левый ряд похожую фигуру из правого? Но они все похожи. Может быть, поставить отличающуюся? Но они все отличаются. Значит, надо посмотреть, как изменяются их сходство и различие.

Для этого посмотрим прежде всего, какие признаки имеются у рисунков, чтобы по ним сравнивать.

Во-первых, головка с глазками, носиком, ротиком. Но это одинаково у всех фигурок. Значит, этот признак не изменяется и из него мы ничего не извлечем для решения.

Остаются животик, ручки и ножки. Ими отличаются друг от друга фигурки и в заданной серии и в предлагаемых ответах!

Посмотрим, в чем эти отличия. Первый квадратик серии: только головка. Второй квадратик — добавляется туловище. Третий — добавляется одна ручка, а в четвертом — уже две ручки. Ясно, от квадратика к квадратику у человечка добавляются каждый раз еще одна часть тела. Значит, пятым должен быть рисунок, где у него будет еще одна ножка.

Проверим. Гм, одноногих предлагаются двое (А и Г). Но задача требует подобрать только одного. Значит, что-то еще меняется.

Вернемся к рисункам слева. Так... головка... животик... рука... Две руки. Стоп! С какой стороны появляется рука? Слева. Значит, нога тоже должна появляться слева. Посмотрим... Вот, годится рисунок Г.»

Здесь в основе изменения рисунка лежала операция добавления деталей по определенному правилу. Но могут быть использованы, конечно, самые разные операции. Рассмотрим, например, аналогичную задачу на рисунке 48.

Правильный ответ будет: фигура 3. Здесь учитываемыми признаками являются форма линии и ее расположение по отношению к кружку.

А вот еще задача такого же типа (рис. 49, 50). Подумайте, прежде чем читать дальше.