Глава IV

Ульянов никогда не отличался прямодушием и чрезмерной веселостью, а после возвращения из деревни даже коллеги заметили перемену в его лице, голосе и осанке. Избегал он ровесников и никогда не вел с ними разговоров. Так, по крайней мере, им казалось. В сущности же было иначе.

Володя, возвратившись с каникул, присматривался внимательно к коллегам. Изучал их так, как если бы видел ребят в первый раз. Сделал осмотр целой группы учеников и мимоходом задал им несколько неожиданных вопросов.

О, теперь он хорошо узнал этих мальчиков! Этот – сын командующего полка – говорил только о значении своего отца, его карьере, об орденах; строгости, с какой наказал он непокорных солдат, отдав их под военный суд, на верную смерть. Другой – сын купца – хвалился богатством родителей, рассказывал о заработках фирмы во время ежегодной ярмарки в Нижнем Новгороде, о ловкой афере с поставкой армии за взятку гнилого сукна на солдатские шинели.

Иной – сын директора тюрьмы, – грубо смеясь, распространялся в подробностях о способах издевательств над арестантами. Говорил о кормлении их чесноком и селедкой, при этом лишая их воды; о постоянной побудке ночью и о внезапных допросах, осуществляемых почтенным следователем в отношении измученных, страдающих людей. Описывал сцены казни, которые якобы видел из окна своей квартиры.

Маленький добродушный Розанов хвалился тем, что его отец, губернский советник, отовсюду получает красивые и дорогие подарки, и что он сам носит ученическую форму из настоящего английского драпа, подаренного ему в день именин одним купцом, имеющим срочное дело к отцу.

Толстый, бледный Колька Шилов высмеивал своего отца, кафедрального приходского священника и прокурора консисторского суда, вспоминая о том, как дорого платят богатые господа, требующие развода, и как почтенный, уважаемый в городе и носящий золотую митру во время богослужения священник закрывался с клиентами в своей канцелярии, составлял с ними план искусных доводов измены и нарушения супружеской верности, а также других «бесчестных свинств», как выражался циничный сыночек.

Каждого почти нащупал, прикоснулся, изучил угрюмый Володя, и только тогда начал рассказывать им о жизни крестьян, ужасной, безнадежной и мрачной. Вспоминал о Дарье Угаровой, о зловещей проповеди молодого попа, о смерти Настьки, о нищем Ксенофонте, об убогих смешных сохах крестьянских, в которых вместо железного лемеха торчал изогнутый дубовый корень; описывал разврат, господствующий в деревне, практику знахарок, темноту народа и его смутные туманные надежды.

– Ужасная это жизнь! – шептал мальчик. – Только ожидать, как крестьяне поднимутся, пусть только найдется какой-то новый Пугачев или Разин. Погуляют они тогда!

– Э-э, не так дьявол страшен, как его малюют! – воскликнул, взмахнув рукой, сын полковника. – Мой отец направит своих солдат. Как дадут залп, тррррах! И по всем. Этим зверям только это и полагается!

Другие засмеялись, поддерживая коллегу. С этого дня Ульянов перестал разговаривать с мальчиками своего класса. Он полностью отдался учебе и чтению. Делал какие-то выписки, записывая их в толстую тетрадь и добавляя собственные примечания. Случайно тетрадь Володи заметил брат Александр. Ничего об этом не сказал, но начал давать ему книжки для чтения.

Володя учился хорошо и постоянно зачитывался римскими классиками. В четвертом классе он уже почти не пользовался словарем. Учителей не любил, так как и не было за что. Капеллан, глухой и шепелявящий, «валил» из книги, глаз от нее не отрывая. Требовал, чтобы ученики учили все на память, слово в слово так, как стояло в «господина профессора, доктора священной теологии, преосвященного протоирея7 Соколова» учебнике, через Святейший Синод одобренном и рекомендованном.

На всякие, порой казуистические вопросы учеников, отвечал он стереотипными словами:

– Что должны знать, об этом сказал и это найдете в превосходной книжке доктора священной теологии, преосвященного отца Дмитрия Соколова на странице семьдесят шестой…

Володя, который после утверждения брата о небытие Бога, опасался вступать с ним в разговор на религиозную тему, имел много сомнений. Хотел спросить об этом у капеллана, но когда тот отослал его к сто первой странице учебника Соколова, махнул рукой и уже никогда к нему не обращался. Когда его спрашивали урок, он «сыпал» от корочки до корочки наиподлиннейшими словами «господина профессора и доктора «Святой теологии», получал пятерку и садился понурый, отчаявшийся.

Учитель математики, Евграф Орнаментов, громадный кудлатый верзила в темных очках на красном носу, всегда пьяный, в минуту гнева забывал о месте, где он находился, и извергал отвратительные народные проклятья. Гневался он часто, так как, несмотря на то, что каждый год использовал одни и те же задания, ученики ничего из математики не знали и стояли у доски, как «олухи Царя Небесного», по определению вспыльчивого Орнаментова.

Единственной его опорой был маленький Ульянов. Когда приезжали школьные власти на инспектирование гимназии, оробевший и сконфуженный Орнаментов вызывал к доске Владимира, и тот решал сложнейшую задачу, продиктованную приехавшим министерским чиновником.

Профессором латинского и греческого языков был в течение последних двух лет великолепный мужчина с низким голосом, с легкостью переходящим в звучный тенор, с длинной черной бородой, красивым бледным лицом и голубыми глазами, смело светящимися за стеклами золотых очков. Звали его Арсений Кириллович Ильин.

Среди учеников старших классов кружились слухи, что великолепный Арсений Кириллович был ловеласом и охотником до любовных приключений, за которые и был переведен из Москвы в провинцию.

В самом деле, так оно и было. Даже Володя слышал об этом дома. Господин Ульянов со смехом рассказал Марии Александровне о романе профессора Ильина с женой инспектора гимназии.

Инспектор – болезненный, истрепанный жизнью и постоянной игрой в карты – недавно женился на молодой девушке, почти безграмотной швее, которая начала ему изменять назавтра после свадьбы, поначалу с учениками восьмого класса, пока на горизонте не появился величественный, интересный Арсений Кириллович.

Латинист отлично знал, что «молодые волки», как называл он своих воспитанников, были хорошо проинформированы о его романтических авантюрах, стало быть, входя в класс, напускал загадочную, слегка ироничную мину, а голубые глаза говорили без слов: «Все, что знаете обо мне, сберегите для себя!».

Ильин сразу стал кумиром Ульянова. Профессор знал римских и греческих классиков превосходно, был влюблен в древнюю историю, помнил название каждого сочинения античного мира, прекрасно декламировал Энеиду, а гекзаметры Гомера лились с его уст как чудесная музыка, ни с чем несравнимая. Между профессором и учеником по этой причине установились нити молчаливой расположенности.

Один раз Ильин встретил Владимира на улице и остановил его.

– Что же это, молодой волк, любишь старый мир? Собираешься посвятить себя филологии? – спросил он, доброжелательно глядя на мальчика.

– Не знаю еще, господин профессор, – ответил Ульянов.

– Время уже определить свои пристрастия и выбрать настоящую дорогу жизненную, – заметил латинист.

– Да. Сам тоже так думаю… но… но.

Мальчик внезапно замолк на слове.

– Но что? – спросил Ильин.

– Постоянно мне кажется… кажется, что настоящая жизнь является какой-то неправильной, искусственной… что что-то должно случиться и все внезапно оборвется… – шепнул Владимир.

– Гм, – буркнул профессор, с удивлением глядя в серьезные глаза ученика. – Гм! Такие у тебя мысли?

– Да!

– Ну, следовательно, нет другого выбора. Шпарь, парень, на филологию! – воскликнул Ильин. – Так как видишь, я с этими мыслями хожу по этой глупой земле уже с лишком тридцать лет, и так себе сказал: «Почему, Арсений Кириллович, остаешься в обществе разных свиней, негодяев, взяточников, идиотов, когда можешь с блаженством провести несколько часов в день с великими людьми, и это с какими! С Гомером, Вергилием, Овидием, Ксенофонтом, Демосфеном, Цицероном, Платоном!».

К сожалению, когда Володя перешел в шестой класс, Арсений Ильин был переведен в Москву, куда забрал с собой госпожу инспекторшу. Этого Ульянов не мог понять. Прекрасный античный мир в мраморе статуй, в граните могучих храмов – и внезапно в этот мир чудес, гениев, великих вождей и мыслителей вспорхнула глупая, влюбчивая, распутная жена инспектора, неинтеллигентная швея.

Встряхнул плечами и сразу примирился с утратой профессора. Почувствовал неправду, неискренность в его жизни и фальшь в словах. Преемник Ильина был тупым кретином, формалистом и неучем.

Профессор русской литературы, семинарист Благовидов, довел Ульянова до отчаяния. Мальчик прочитал почти всю русскую литературу и имел о ней собственное мнение. Знал классиков и гневался на них, что, по большей части, писали о дворянстве, царях и генералах. Любил Чернышевского, Некрасова, Толстого, Кольцова, так как говорили они о народе, смеялся над Аксаковым за его стремление к объединению России со славянами Запада. В Казани встречал сосланных поляков и видел пропасть, разделяющую их от россиян.

Профессор не отличался сильно от глухого капеллана. Заставлял учеников повторять неинтересные, тенденциозные страницы социального учебника, ничего от себя не добавляя. Впрочем, имел идеи… Устраивал воскресные литературные лекции. Восхвалял тех отечественных писателей, которые упрочивали любовь к господствующей династии, а других называли бунтовщиками и изменщиками. Был такой тупой и упертый и так хотел получить за свои лояльные убеждения очередной орден и чин, что Ульянов, намеревающийся начать с ним дебаты, сплюнул только и отказался от своего плана. Дал ему прозвище: «Быдло с орденом»; приросло оно к семинаристу на все время его педагогической карьеры.

В седьмом классе произошли важные события, определившие жизнь Владимира Ульянова.

Каникулы проводили они вместе с братом Александром, который уже был студентом, работающим над математикой и естественными науками. На прогулках Александр начал серьезно разговаривать с младшим братом, удивляясь его начитанности, глубокости мысли и ясной логике доказательств.

Рассказывал ему о революционной партии «Народная Воля» и признался, что к ней принадлежит.

– Хотим, – говорил Александр, – чтобы весь наш народ, а следовательно, прежде всего, наиболее многочисленная его часть, крестьянство, выступило с вопросом управления Россией. Должны заставить династию созвать Учредительное Собрание, через которое будет установлена форма управления страной. Тогда только исчезнет темнота и нищета народа, нашего угнетенного мученика.

Владимир слушал. Когда брат закончил, спросил его:

– Каким способом принудите к этому царя? Наш народ управляем так, как если бы был бессмысленным стадом. Сам не сумеет ничего сделать, так как недоверчив и до сих пор не научился идти плечо к плечу; видел это в деревне на каждом шагу.

– Партия ищет сочувствующих в кругах либерального дворянства, – парировал Александр. – Она имеет влияние и сумеет дойти до царя…

– Удивляет меня это! – воскликнул паренек. – Прежде чем народ будет иметь голос, уменьшится благосостояние дворянства. Оно вас не поддержит!

– Тогда применим террор! – крикнул Александр.

– Что дали вам бомбы Желябова и Перовской? Царя Александра III и прежнюю, николаевскую, солдатскую власть, – пожал плечами Владимир.

– Откуда ты об этом всем знаешь?

– Говорил мне об этом наш учитель истории, – отвечал Владимир. – Тот, которого в середине года прислали в гимназию, Семен Александрович Остапов. Но хочу задать еще один вопрос. Скажи, имеете ли вы целью благо всей России, или только крестьянства?


Н. Г. Шильдер

Портрет Александра III


– Что за вопрос? – удивился брат. – Вещь простая: речь идет у нас о всей России, от верха до низу!

Владимир усмехнулся пренебрежительно и небрежно поднимая плечи, сказал:

– Если так – забавляетесь несбыточными мечтами!

– Почему?

– Потому что все будут недовольны, и произойдет постоянная внутренняя борьба. Допустим, даже на минутку, что крестьяне не будут иметь перевес в правительстве. Мечтают они только об одном: добыть как можно больше земли. Остапов доказывает, что, собственно, поэтому плохое царское правительство держится так долго. Его идеалом становится захватнический характер, а это отвечает желаниям, аппетитам и мечтам всего народа. Но оставим эту тему. Интересует меня другой вопрос. Крестьяне, получивши влияние на правительство, верные своей извечной жажде земли, сразу создадут новых помещиков. Против них будут горящие ненавистью прежние привилегированные владельцы земли и деревенская беднота. Где же тут здоровый смысл, если дело идет о всей России, сверху донизу?

Разразился сухим смехом и сощурил глаза.

Не раз браться возвращались к этому спору, и Александр должен был всегда признавать, что молодой брат будит в нем серьезные сомнения о благотворности программы Народной Воли.

Однажды Владимир сказал брату:

– Охотно бросил бы бомбу в царя и его помощников, но в твою партию не пойду никогда!

– Почему?

– Это собрание «святых безумцев»! Зачем собираетесь от имени народа думать, требовать и работать? Он сам сможет в свое время рявкнуть, заглушая взрывы ваших бом, а террор придумает такой, что сам Желябов покраснел бы, как школяр!

– Это тоже тебе Остапов сказал? – спросил Александр.

– Нет, это я тебе говорю! – парировал паренек серьезным голосом – Знаю, что так будет, так как наш народ дикий, кровожадный, никого и ничего не жалеет, не привязан к прошлому, потому что было оно для него, как настоящее, мачехой; не имеет никаких принципов и не знает другого препятствия, кроме грубой силы, перед которой единственной склоняется.

Никогда больше не говорили они уже о Народной Воле.

Александр скоро предложил брату читать вместе с ним сочинения Карла Маркса. Книги эти сразу захватили Владимира. Оставил из-за них любимых классиков римских и не перелистывал уже великолепного «Реального словаря классических древностей» Любкера, что делал для собственного удовольствия. Спешил теперь с выполнением необходимых уроков и принимался за Маркса, делая заметки и исписывая целые страницы собственными мыслями.

Когда старший брат с изумлением смотрел на него, Владимир говорил возбужденным, восхищенным голосом:

– Это вам нужно и ничего больше! Здесь тактика, стратегия и несомненная победа!

– Это хорошо для индустриального государства, а не для нашей Святой Руси с ее деревянными сохами, задымленными избами и знахарями! – запротестовал брат.

– Это хорошо для борьбы одного класса против всего общества – ответил Владимир.

В гимназии все шло по-прежнему. Ульянов постоянно был самым лучшим учеником. Даже если бы не был таким старательным и способным, легко было ему удержаться в этом положении.

Коллеги остались далеко позади. Некоторые из них не вышли за рамки безнадежного мещанства. Шестнадцати— или семнадцатилетние юноши имели пристрастие к попойкам и азартной игре в карты; предавались разврату, предпринимали ночные вылазки в предместья, на темные улочки, где угрожающе, дерзко пылали красные фонари публичных домов; флиртовали бесцеремонно с горничными, швеями и приезжающими в город деревенскими девушками, ищущими заработок. Никто ничего не читал, никого ничего не интересовало и не увлекало. Одна мысль руководила всеми: закончить любой ценой гимназию, а после нее университет или другое учебное заведение, стать чиновником и спокойно проводить беззаботную жизнь, озаряемую время от времени значительной взяткой, новым чином, орденом или высшей служебной номинацией.

Был это период омертвения духа, оподления характеров, рабского молчания и безграничной угодливости – скучная, гнилая трясина жизни, на которую со слепой беспощадностью наступала тяжелая стопа Александра III; период, в котором церковь, наука, таланты сгибались перед могуществом династии. Была это тишина перед ужасной бурей; мучительное молчание, будящее тревогу, перед которой искали спасения для безвольного смирения, бессмысленного бытия, для существования, направляемого с высоты трона помазанника Божия.

Владимир, поняв это, простил «Народу и Воле» необоснованную и отчаянную мечтательность. Чувствовал, что был это стихийный протест. Не шла речь здесь ни о России, ни о народе. Нужно было встряхнуть всю страну, заставить ее выйти из состояния инертности, хотя бы и взрывом адской машины.

Между ним и братом внезапно оборвалась без всякой видимой причины нить близких и духовных отношений. Был он для Александра излишне трезвым, излишне смело смотрящим правде в глаза, излишне строгим. Кроме того, он не скрывал, что не считал брата созданным для революционной деятельности.

Александр писал научные трактаты. Целыми днями сидел, склонившись над микроскопом, изучая каких-то червей. «Настоящий революционер не должен столько времени тратить на каких-то червей! – думал Владимир с негодованием. – В деревне умирают Настьки, преданные в руки диких отцов и темных знахарок; Дарьи и их дочери идут нищенствовать; излюбленной забавой детей в городах является утопление собак и кошек; бушует коллежский советник Богатов; пьет и болтает о смирении и морали отец Макарий; все молчат и ходят с заискивающими минами, а здесь – черви! Кому нужно знать, имеют ли они сердце и мозг, или нет? Здесь о ста двадцати миллионах людей нужно думать, не о червях!».

Владимир почувствовал себя одиноким. У него не было никого, с кем мог бы поделиться волнующими его мыслями. Остался с ним только Карл Маркс. Дерзкий, холодный мыслитель раскрывал перед юношей новые и все более захватывающие истины. Был очень обрадован, получив в одно из воскресений приглашение к профессору Остапову, которого очень любил. Молодой учитель с бледным, почти прозрачным лицом и большими карими глазами приветствовал его с сердечной фамильярностью.

Сжимая ему руки, сказал:

– Давно намеревался пригласить вас к себе, чтобы попросить прощения за нелепости, которыми все чаще угощаю класс. Впрочем, для него это весьма удобоваримая пища, но перед вами, который, как я сделал вывод из вашего ответа, не только много читал, но смог также понять, чем является наша прекрасная современность, чувствую себя всегда пристыженным.

Владимир смутился и что-то бурчал.

– Нет, прошу не перечить! Знаю все же сам и отдаю себе отчет в своих поступках, – прервал его профессор.

– А чего вы хотите? «Рада душа идти в рай, только грехи не пускают!». Не отношусь к героям! Боюсь собственной тени, только что куратора округа или губернатора! Кроме этого, слабый из меня человек, очень слабый!

Он провел гостя в гостиную, где сидело несколько особ, по-видимому, приезжих, так как Владимир никогда их в городе не встречал.

Один из присутствующих, в студенческом мундире, рассказывал о жизни в столицах; картина, представленная с ораторским пылом, с повествовательным талантом и иронией, еще больше укрепила Ульянова в мысли о целенаправленности существования хотя бы мечтательной партии «Народ и Воля».

– Господа! – кончил студент свой рассказ. – Был, как знаете, сослан в Сибирь и скажу вам, что там во сто крат лучше, чем в Петербурге, под опекающим крылом милостивого государя императора, наисветлейшего хозяина всей России Александра Александровича! Там есть ненависть и ожидание чего-то нового, неминуемого. В столице мрак египетский и клейстер; в мозгах – семь худых коров фараоновых!

– Безнадежная ситуация! – буркнул один из гостей.

– И так, и нет! – воскликнул студент. – Все пытаются ни о чем не думать, и, однако, ощущают, что это долго не продлится. Что-то должно случиться!

– Но что? – спросил Остапов.

– Не знаю! Одно только заслуживает доверия, что все больше людей закончит хорошо поставленный университет – тюрьму! Оттуда выходят людишки, готовые на все! – произнес он со смехом. – Не будут это наши доморощенные якобинцы с лояльными душонками, несмотря на театральные бомбы, спрятанные за пазухой!

«Ага!» – подумал Владимир и пошевелился живей на стуле.

Студент взглянул на него подозрительно.

– Гм… – буркнул он. – Молодых гостей пригласил господин профессор.

Остапов усмехнулся.

– Это брат Александра Ульянова, – шепнул он и добавил громко, – Владимир Ильич, несмотря на свой молодой возраст, очень рассудительный молодой человек.

– Если так, это уже хорошо! – произнес студент. – Итак, плыву дальше! Расскажу вам, господа, что виделся с Михайловским, Лепешинским и другими, которые испытали и железных решеток, и чистого воздуха сибирского. Уже иначе болтают, хотя и не так, как те, которые понюхали Маркса.

– Какие же течения? – спросили.

– Течения светлые – никаких разговоров, только революция, общая, всероссийская, против царя всероссийского, вот что! – закончил студент, смелыми глазами смотря на слушающих.

– Всероссийская революция!

Воцарилось долгое молчание. Никто не знал, что можно сказать в отношении такой серьезной новости.

И внезапно отозвался гимназист. Лицо его было бледное, но угрюмые глаза смотрели твердо, голос не выдавал никакого волнения. Чувствовалась в нем даже холодная дерзость:

– Похоже, господа из свежего сибирского воздуха ничему не научились или не поняли Маркса. На дне их души дрожит, как овечий хвост, эта самая лояльность, какую здесь забрасывает «Народ и Воля». И это правда! Партия эта имеет лояльную душу. Вся российская революция не может удаться – это смешной план! Крестьяне в настоящее время не поднимутся против церкви; против полиции и врачей – разумеется, но истребивши этих враждебных им людей, на коленях поползут к ступени трона и положат царю взятку – головы полицейских и врачей! Революция должна быть направлена не против царя, но против всего, чтобы камня на камне не осталось, чтобы трава десять лет не смела расти на поле битвы! Такую революцию может совершить не глупый, темный народ, но одна организованная, смело выступившая под лозунгом партия!

Все с удивлением слушали юношу с выступающими монгольскими скулами и раскосыми глазами. После долгого молчания студент хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Я вам скажу, что об этом мальце услышит весь мир! Запишите, что он сказал в эту минуту. Этого парня с головой как Бога люблю!

С этого времени между Остаповым и его учеником был немой договор. Профессор преподавал историю только для него. Говорил смело и открыто. Особенно он воодушевлялся, рассказывая о декабристах, которых обожал. Рылеев, Пестель, Волконский возбуждали в нем настоящий восторг. Замечал, однако, что Ульянов слушает его с холодным равнодушием. Закончил он лекцию уже с меньшим пафосом и искал позже Владимира в гимназическом коридоре.

– Что вы думаете о декабристах? – спросил, касаясь его плеча.

– Думал, что были романтиками, – парировал он. – Революция, начатая самым слабым, ненавидимым классом – это авантюра, маленький, ничего не значащий эпизод!

Остапов скоро был вынужден изменить тон своих лекций. Сын губернского советника рассказал о них отцу, который донес о неблагонадежном профессоре куратору. Историк получил первое предупреждение и строгое замечание от директора гимназии, действительного статского советника и кавалера нескольких орденов.

Начались официальные лекции, монотонные, в соответствии с бессовестно фальшивой и дерзко глупой книжкой известного в истории школьного образования Иловайского. Остапов читал лекцию монотонным голосом, уткнувшись взглядом в черную доску стола и не поднимая глаз на класс. Чувствовал себя маленьким, никчемным, почти подлым. Стыд и угрызения совести жгли его ненасытно. Владимир слушал его мрачно и презрительно.

В один из вечером прибежала за ним служанка от Остапова, чтобы тотчас же посетил его по важному делу. Владимир неохотно оделся и пошел. Остапов сидел в распахнутом шлафроке, небритый, в расстегнутой на груди рубашке. Волосы в беспорядке спадали на потный лоб. Глаза неподвижно и тускло смотрели прямо перед собой бессознательно.

Профессор даже не слышал шагов вошедшего Владимира. Он сидел у стола. Перед ним стоял большой графин с водкой и наполненная до половины рюмка, а рядом зеркало, в котором настойчиво виделся уже пьяный Остапов. Бормотал тихо, загадочно.

– Га! Снова прилетела? Ну и что? Ничего нового и более страшного не узнаешь! Все слышал. Ты дала мне письменное обязательство, я подписал его. Слышишь? Подписал, виселицу!

Он оскалил зубы и со всей силы ударил кулаком по зеркалу. Со звоном и грохотом упало оно на пол, а за ним покатились графин, рюмка и учебник Иловайского.

Отрезвленный резким шумом, он поднял глаза и заметил Ульянова.

– А-а! – протянул он. – Пришел, несмотря что… об этом позже! Садись! Может, водочки? Такой хорошей, сильной, с анисом. Петр Великий такую любил. Наш российский Антихрист! Петр Великий, плотник саардамский, новатор, покоритель гнилого Запада. В начале обокрал его, а позже побил. Хитрая это была бестия – Петр Великий, царь с толстой палкой! Вырубал в курной хате окно в Европу… пообрезал кудлатым боярам бороды и потребовал, чтобы их считали франтами! Весельчак! Сынка своего за любовь к патриархальности святорусской, за привязанность к курным хатам, предрассудкам, к колтунястым завшивевшим бородам, мучил тюрьмой и убил палкой.

Владимир сидел неподвижный, не понимая, что произошло с Остаповым.

– Я пьяный, – засмеялся громко профессор. – Пьяный! Русский человек счастливее других, может убежать от боли, отчаяния, угрызений совести. Западный человек в таких случаях стреляет себе в лоб, бросается в реку или надевает себе петлю из подтяжек, и – капут! А мы ныряем в нирвану водки-матери! Ха, ха, ха! Да, мой юноша, и вас это не минует, так как имеешь очень много в голове и сердце. Авдотья, давай водки и две рюмки! И шевелись, как самая проворная грация, ради Бахуса.

Испуганная служанка принесла новый графин. Остапов налил в рюмки и подняв свою, произнес:

– In vino veritas! Ave, amice, morituri te salutant. Bibamus!8

– Я не буду пить! – резко с отвращением ответил Ульянов.

– Не достоин быть в такой благородной компании… – начал злым, дерзким шепотом Остапов и вдруг съежился весь, побледнел, начал дрожать и оглядываться по сторонам, бормоча, – видишь? Видишь? Там! Там – снова! Как искорки… зажгутся, погаснут и снова зажгутся. Это они! Идут… будут издеваться… проклинать…

Владимир помимо воли смотрел в направлении, указанном рукой Остапова. В полутемных углах таился мрак, на стенах ползли едва заметные тени, бросаемые колеблющимся пламенем лампы и горящими на письменном столе свечами.

– Никого нет! – произнес он спокойным голосом, глядя на профессора.

– Никого? Пока что… не придут. О! Они никогда не простят и придут… – шептал Остапов.

Умолк и немного погодя начал говорить, не глядя на сидящего перед ним Ульянова:

– Иуда предал Христа, любя его, но утративши веру в него, как в настоящего Мессию. Взял за его голову тридцать серебряников, чтобы показать целому свету, что больше не достоин быть простым смертным. Даже вернул эти серебряники sanhedrynowi. А позже пришли к нему маленькие, проворные, злобные бесы… начали смеяться, тормошить, глумиться… Отмахивался он от них, а они шептали: «Иди на гору, где над обрывом растет сухое дерево!». Повторяли ему это целый день, целую ночь и еще в течение целого дня. Пошел и уселся под деревом, глядя на желтую равнину и на мутную далекую полоску Иордана. Тогда возникло перед ним и ожило лицо Христа; посиневшие, желчью и уксусом напоенные уста пошевелились и шепнули: «Предатель, предал Бога своего». Иуда завязал петлю из повязки веревочной и повис над обрывом… Как жертвоприношение совести. Совести!

Протер глаза и выпил рюмку водки. Зыркнул бессмысленным взглядом по темным углам и шептал дальше:

– Теперь ко мне прилетают эти бесы… Проворные, сверкающие огоньками и здесь, и там. После них встают во мгле… пять виселиц… а на них повешены Пестель, Рылеев, Бестужев, Каховский, Муравьев… все, которые хотели исправить антихристово безумство Петра. Россию спасти, освятить, поднять. Смотрят на меня ужасным взглядом, ненавидящим, и кричат опухшими губами: «Предатель! Предатель!». Так как это я подчинился куратору, покорно выслушал выговор и за серебряники молчу о святых мучениках. Молчу, как предатель, как трус… О-о! Идут уже, идут! Видишь?

Владимир с трудом успокоил профессора, помог ему переодеться и вывел из дому. Долго ходили они, молча, а когда Остапов полностью отрезвел, пошли к Ульяновым.

Юноша шепнул матери о происшествии и отдал профессора под ее опеку. Остапов провел ночь во флигеле вместе с молодыми Ульяновыми, а назавтра Мария Александровна написала письмо семье профессора, советуя, чтобы кто-то приехал и взял на себя заботу о больном.

Двумя днями позже в квартире Остапова появилась сестра профессора – Елена, шестнадцатилетняя девушка. Через месяц приехал отец – старый военный врач.

Профессор медленно выздоравливал и приобретал душевное равновесие. Не получил только обратно уже никогда ни прежнего спокойствия, ни свободы. Вел однообразную серую жизнь учителя, день ото дня, от чина к чину, от ордена к ордену. Не радовало его это и не будило никаких воспоминаний. Стал равнодушным ко всему, как столько других под этой смертельной тишью, отравленной правлением Александра III – царя, любящего покой, покой кладбищенский.

Загрузка...