Ленин. Социально-теоретическая реконструкция

5.1.1. Влияние произведения

«Государство и революция» вплоть до наших дней остается, вероятно, самой читаемой, наиболее высоко оцениваемой и непревзойденной по степени своего влияния работой Ленина.[616] Значение этой брошюры объемом чуть более ста страниц не подвергается сомнению даже теми биографами Ленина и исследователями его наследия, которые видят в ней лишь поделку, не имеющую большого теоретического значения.[617] Больше того, по каким-то причинам ее не могли обойти вниманием и те авторы, которые неисторично подходили к ней как к некой «специальной» работе или считали, что она «не представляет интереса, поскольку не была подтверждена историей». Как раз наоборот, они страстно или с холодной логикой «специалистов» спорили и спорят с положениями этой брошюры, практически отвлекаясь от того факта, что ее главным предметом, привлекшим интерес Ленина, была интерпретация связи между государством и классовыми отношениями в теории Маркса. Тибор Хайду еще в 1970 г. указал на то обстоятельство, что невозможно отрицать значение «Государства и революции» в том отношении, что Ленин «отчасти самостоятельно, а отчасти с помощью других исследователей-марксистов “раскопал” забытые идеи Маркса», чтобы с их помощью теоретически осмыслить перспективы социалистической революции.[618] До Хайду, еще в самом начале 1920-х гг., по существу такое же наблюдение сделал в одном из своих докладов о коммунизме Н. И. Бухарин, которого Ленин ранее критиковал именно по этому вопросу.[619] На это незаконченное произведение Ленина[620] опирались в XX в. целые политические движения во всем мире. Коммунисты читали его буквально как Библию (пока его не «отобрал» Сталин с его этатистскими убеждениями), но изучали его и члены различных анти-этатистских, антикапиталистических движений и партий. Это объясняется прежде всего тем, что в ленинской брошюре описана привлекательная картина социалистического будущего, в котором общественные, коллективистские ценности вводятся сферу политики. Очевидно, в этой небольшой книжечке заложена какая-то «тайна», из-за которой ее историческое значение далеко превзошло значение многих гораздо более зрелых с научной точки зрения работ на эту тему. «Государство и революция» легко читается, одинаково соответствует критериям научно-теоретического труда и политической брошюры. Это страстное, боевое произведение является призывом к осуществлению пролетарской революции и в то же время классическим обобщением важнейших целей революции. К тому же в нем описана исторически продуманная концепция революции и государства, прежде всего реконструирующая содержание важнейших с этой точки зрения работ Маркса и Энгельса и мобилизующая реконструированную традицию на создание государства по типу Парижской Коммуны. Не случайно, что ленинская брошюра использовалась и в качестве настольной книги революционного движения. Наконец, и подзаголовок брошюры, «Учение марксизма о государстве и задачи пролетариата в революции», содержит в себе практическое стремление сделать ее «настольной книгой» революционных рабочих.

Всемирно-историческое значение «Государства и революции» заключается в том, что идеи этой работы стали философией Октябрьской революции, причем в двойном смысле. С одной стороны, революция показана в ленинской брошюре как с точки зрения своей непосредственной цели (захвата власти), так и с точки зрения конечной цели (добровольного объединения свободных общин), политическая революция фигурирует здесь в качестве исходного момента социальной революции; а с другой стороны, хотя Ленин рассматривал выбранную им проблематику еще до революции, его произведение стало частью критической теории, пригодной для оценки дальнейших событий, а позже, в эпоху государственного социализма, было утопически вульгаризовано в марксистско-ленинистских пропагандистских изданиях. По прошествии еще нескольких десятилетий в идеологическом «нарративе», господствующем в эпоху антиутопического «реализма» смены общественного строя, ленинское произведение превратилось в досужие мечтания доктринера-фантаста, вследствие чего представители всех «серьезных» интеллектуальных течений считали и считают своим долгом высмеивать его. На основании серьезных работ о «Государстве и революции» можно выделить две основных тенденции. Представители одной из них интерпретируют ленинскую брошюру в качестве внутренне цельной и последовательной работы, опирающейся на либертарианские идеи и принципы (Н. Гардинг, К. Андерсон), а представители другой подходят к ней с точки зрения более поздних исторических событий, следствий революции и истолковывают ее так, как будто бы она была духовным стимулятором и выразителем авторитарного перелома и развития (А. Дж. Полан и — менее строго — Р. Сервис, «имплицитно» предполагающий авторитарную нацеленность ленинского произведения).[621]

Среди работ Ленина «Государство и революция» имеет наиболее интересную судьбу. Марксисты, более того, все антикапиталистические течения считали брошюру Ленина своим достоянием, поскольку она могла быть использована как против капиталистического, так и против сталинистского толкования государства, ведь Марксова конечная цель — отмирание государства — фигурировала в качестве цели русской и всемирной социальной революции. Идея перенесения «Государства и революции» в другой исторический контекст возникла уже на последнем этапе эпохи государственного социализма, прежде всего в работах веберианцев и либералов, причем с целью представить ленинскую брошюру частью предыстории сталинской эпохи, сталинистской интерпретации. Конечный вывод этой операции состоял в том, что советское государство и его институты утвердились как воплощение ленинского произведения, в качестве идеологической основы коммунистической монополии на власть. Так текст Ленина стал «активной действующей силой (agent) и компонентом формирования последующей истории», или, иначе говоря, предполагается наличие причинной связи между ленинской брошюрой и послереволюционными процессами, в том числе и сталинской практикой, ГУЛАГом. Такая точка зрения уничтожает различия между «авторитарным» Лениным «Что делать?» и «либертарианским» Лениным «Государства и революции», доказывая, что речь идет об одной и той же «авторитарной» философии и политике.[622] Конечно, позже марксистская критика вскрыла неисторичные, «презентистские» характеристики подхода, применяемого Поланом, указав прежде всего на то, что в «веберианском» толковании тезис об «объединении исполнительной и законодательной власти в представительных органах трудящихся» считается авторитарным по той причине, что он открывает путь к теоретической и политической критике буржуазной демократии. Дело в том, что этот тезис является исходным и конечным пунктом уничтожения любых обособленных бюрократических структур и преодоления как буржуазной демократии, так и диктаторских методов власти.[623] В «Государстве и революции», как в произведении искреннем, открыто декларируется партийность и классовость, что уже в то время ужаснуло представителей официальной науки. В одной из часто цитируемых и касающихся сути политики формулировок Ленина это выражено так: «Люди всегда были и всегда будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока они не научатся за любыми нравственными, религиозными, политическими, социальными фразами, заявлениями, обещаниями разыскивать интересы тех или иных классов».[624]

Самые «современные» аналитики обычно заостряют свою критику на том, что Ленин «расширял интерпретацию актуальной партийной борьбы до масштабов мирообъясняющего принципа».[625] Здесь возникает обычная проблема свободы общественных наук «от оценочных суждений», восходящая к Веберу. Однако критика, высказанная в научной форме, несет в себе двойное искажение. С одной стороны, в ней меняются местами причина и следствие, ведь дело обстоит как раз наоборот, поскольку у Ленина «интерпретация партийной борьбы» и вообще появление классового подхода вытекали именно из «мирообъясняющего принципа». С другой стороны, представители «эстетизирующей» политологии и социологии как науки любят показывать себя так, будто они стоят над классовым подходом и существующим строем и, в отличие от Ленина, представляют не партийную точку зрения, нацеленную на социальную справедливость, а выступают в роли судей, высказывающих объективную научную истину, и не «загрязняют» чистую науку всякими партийным предрассудками, связанными с классовой борьбой. Наконец, нужно отметить, что именно по отношению к Ленину было бы верхом неисторичности не принять во внимание тот факт, что он был революционным политиком, для которого наука, теория были, по его собственному признанию, лишь средством осуществления политических и социальных целей. Ленин часто цитировал слова Маркса о том, что теория является лишь руководящей нитью для деятельности. В отличие от многих «скрытничающих» ученых, он открыто говорил о мировоззренческих предпосылках своих работ. Стоит ли удивляться, если революционный политик упрекает ученых в апологии существующего строя? Попутно заметим, что общественные науки никогда не могли быть освобождены от «мировоззренческого выбора».

Вопреки веберианскому прочтению, ни Марксова, ни опирающаяся на него ленинская концепция не были нормативными теориями, свободными от исторических фактов, предпосылок. Согласно адекватному прочтению «Государства и революции», Ленин отнюдь не думал, что социализм, «самоуправляемая рабочая демократия, демократия по типу Парижской Коммуны может быть просто введена в России», в его интерпретации это была задача целой эпохи. К тому же, с чисто философской точки зрения в этом произведении говорится как раз не о подчинении общества государству, а, наоборот, о подчинении государства обществу. Это совершенно не меняется от того, как мы оцениваем происшедшее в России после октября 1917 г. Верно замечено: «Ленин не поставил вопроса об отношении между государством и гражданским обществом во всей его полноте, но все же стимулировал постановку таких вопросов в марксистской мысли XX в. Как Лукача, так и Грамши занимала «идея Советов», снимавшая различие между государством и гражданским обществом, характерное для либеральной демократии и отделявшее общественное от частного, политику от экономики…»[626] В буржуазной мысли естественно раздвоение «частной» и «политической» сфер, ведь его источником, основанием является рынок, капиталистические отношения. Эту проблему и поставил Ленин в теоретической и практической плоскости.

Политическая и теоретическая проблема «отмирания государства» всегда возникала в марксистской традиции как процесс «уничтожения классов». Ленин отождествлял разложение в результате войны данной мировой структуры накопления капитала, капиталистической системы с полной неработоспособностью всей этой системы в целом. Мировая война по-разному влияла на политическое и духовное развитие рабочего класса разных стран. Ленин как будто оставил без внимания тот факт, что война в то же время создала, вывела на поверхность определенные возможности для обновления капиталистической системы. В ближайшей перспективе это усиливало революционную ориентацию, однако в длительной перспективе препятствовало всестороннему осознанию реальных возможностей. С этой точки зрения для ленинской брошюры характерно любопытное противоречие. С одной стороны, после начала войны он сам отметил, что в сравнении с предыдущими историческими эпохами во всей мировой системе капитализма и прежде всего в странах ядра почти во всех сферах общественной жизни усилилась роль государства. Именно в этот период усложнившегося бюрократического управления Ленин обрисовал возможность замены этой бюрократической системы собственным, самодеятельным, строящимся снизу вверх пролетарским аппаратом управления. С другой стороны, он с такой легкостью представил себе замену этого «чудовища», «государственного колосса» «государством рабочих», как будто для всего мира был характерен тот властный кризис, который потряс российский режим. Как мы уже отмечали ранее, Ленин в данном случае как бы поставил в скобки вскрытую им проблему неравномерного развития. Он слишком механически представлял себе замену старого государственного аппарата новым, что выясняется из его статьи «Удержат ли большевики государственную власть?», написанной незадолго до Октябрьского восстания. В этой статье уже не нашли отражения имманентные вопросы, поставленные в «Государстве и революции».

Отвлекаясь от упрощенного языка политической пропаганды, нужно сказать, что в свете «Государства и революции» теоретически проблематична сама идея статьи, поскольку в брошюре Ленин считал управление государством задачей всего населения, в то время как в упомянутой статье оно представлено прежде всего как политическая задача, конечно, в смысле конкретного захвата власти. Ленин ясно понимал, что его пресловутая «кухарка» не может немедленно включиться в управление государством (обычно эти слова Ленина не цитируются), но зато может начать готовиться к этому. «Мы не утописты, — писал Ленин, — мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. В этом мы согласны и с кадетами… Но мы отличаемся от этих граждан тем, что требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством… в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники».

Он исходил из того, что если помещики могли управлять своим государством, а после революции 1905 г. «Россией управляли 130 000 помещиков», то «Россией, будто бы, не смогут управлять 240 000 членов партии большевиков, управлять в интересах бедных против богатых… Мало того, у нас есть “чудесное средство” сразу, одним ударом удесятерить наш государственный аппарат, средство, которым ни одно капиталистическое государство никогда не располагало и располагать не может. Это чудесное дело — привлечение трудящихся, привлечение бедноты к повседневной работе управления государством».[627]

5.1.2. Антиутопическая утопия?

Многие уже забыли, что книга «Государство и революция» родилась под знаком борьбы не только с «реальной политикой», но и с утопией. Более того, в кругу сподвижников Ленина было известно, что в 1915–1916 гг. он вел спор об абстрактном отрицании государства и демократии[628] и с некоторыми своими товарищами, в том числе и с Бухариным.[629] Еще осенью 1915 г. Бухарин задал Ленину интересный и важный вопрос: если революционеры стоят перед перспективой превращения буржуазно-демократической революции в социалистическую, то каким образом можно и можно ли будет прийти к провозглашению диктатуры пролетариата?[630] Позже, в конце 1916 — начале 1917 г. Бухарин обратился к Ленину с длинным письмом, в котором просил изложить принципиальное мнение о структуре будущей революции. Желая предотвратить обвинение в анархизме, Бухарин соглашается с двумя лозунгами, касающимися будущего революционного развития в России, с лозунгами «созыва Учредительного собрания» и создания «временного революционного правительства». Правда, в бухаринском отношении к политике была некоторая «искусственность», схематичность, как будто можно было заранее увидеть практическое действие тех «закономерностей», которые «выдумывались» за письменным столом. Таким был, например, вопрос о том, «кто будет созывать Учредительное собрание», как будто это была важнейшая проблема предреволюционного времени. «По вопросу об Учредительном собрании, — писал Бухарин, — не совсем согласен, что подло умалчивать о том, [кто] (здесь и дальше в квадратных скобках выделено Бухариным — Т. К.) будет созывать Учредительное собрание…. Мы говорим: [Демократическая Республика]. Но демократическая республика предполагает свою собственную “конституцию”…».[631] Этот вопрос, отражавший кажущееся механическим мышление Бухарина, придерживавшегося строгого деления процесса на отдельные этапы, был выражением и частью его общего теоретического подхода. Бухарин видел всю проблематику русской революции лишь частным случаем, составным элементом, продолжением европейских процессов. Настоящая беда была не в том, за что Бухарина, отчасти исходя из замечаний Ленина, в течение десятилетий критиковали советские историки, а именно — что он якобы отрицал необходимость переходного периода между буржуазной и социалистической революцией. Такая позиция была скорее характерна для Троцкого и Парвуса. Бухарин как раз понимал эту проблему и, как мы видели выше, старался откликнуться на нее. Ход мысли Бухарина и в этом отношении указывал на наличие более общей теоретической и методологической проблемы. Русская революция воспринималась Бухариным как своего рода распространение революции европейской.[632] Даже роль многомиллионных масс крестьянства рассматривалась им как «элемент» западноевропейского влияния. Следовательно, в центре настоящего конфликта находился вопрос об автономности русской революции, что понимал и Бухарин, заметивший по этому поводу в своем письме: «Теперь один сугубо интересный вопрос, за решение которого вы меня будете ужасно ругать… А именно, речь идет о [социализме в России] (то есть о социалистической революции)».[633] Для политического и теоретического мышления, «теоретической практики» Ленина были характерны постоянные поиски связи между теорией и практикой. Такой подход был чужд Бухарину, которому практическая возможность и цель всегда являлись в теоретической форме. Почти классическим выражением этого и было цитированное нами письмо. В фокусе бухаринских рассуждений находится не конкретный анализ местных условий, а принципиальное распространение на Россию глобальных тенденций, в том числе представления о предполагаемой обреченности национальных государств (эта проблема является спорной и по прошествии 90 лет). Стоит подробнее процитировать эти строки бухаринского письма, написанного за несколько недель до февральской революции: «Почему мы всегда были против социалистической революции? Потому, что нет “объективных предпосылок”, аграрная страна, колоссальное число крестьян, раздробленное ремесло и производство вообще etc. [И это было вполне верно]. Но это, по-моему (я этого не утверждаю пока положительно, но постепенно иду к такому “анархизму”), [верно до тех пор, пока мы рассматриваем Россию как изолированное государство и хозяйство]. В революции 1905 г. не было особых надежд на [европейскую] революцию. Теперь совсем иная ситуация. Теперь — не сегодня, так завтра — у нас общеевропейский — если не мировой — пожар. Но социальная революция Запада [разбивает] национально-государственные границы. И мы ее [должны] поддержать в этом отношении. С какой стати нам удерживать резко отграниченную государственно “Россию”? Для чего это нужно? Наоборот, мы постараемся централизовать, спаять — во всех отношениях — всю Европу (как первый этап). А если это так, то зачем нам удерживать “локальные особенности” и оставлять буржуазию у власти, которая завтра (ибо либерализм = империализм) будет опаснее, чем гнилой царизм для Запада».

Затем Бухарин, коснувшись возможности общеевропейского сращивания банковских и промышленных капиталов, заметил: «Крестьян поставим в зависимость через индустриализацию сельского хозяйства. Они [против] нас не пойдут… А если бы даже и пошли — мы бы сумели всем европейским скопом с ними расправиться. Русский империализм мы задушили бы своим социализмом в корень… Признаюсь, я во всем этом не вижу “ни грана анархизма”».[634] Конечно, Бухарин не был повинен в анархистском уклоне, в котором его обвиняли и в котором упрекал его и Ленин. Он как раз придавал современному, западному буржуазному государству слишком большое значение в противовес местной отсталости, восточным структурам. Бухарин, видимо, недооценил «закономерности» самой истории по сравнению с теоретическими, формально-логическими закономерностями. Он недооценил не значение государства вообще, а значение национального государства в современной экономике и системе мировой экономики в целом. Не случайно, что год-два спустя, в 1919 г., Бухарин был самым активным и, быть может, самым талантливым защитником ленинской теории государства от нападок Каутского на уровне теоретической схемы, но с уклоном в сторону бюрократического централизма.[635]

Итак, мы видели, что брошюра «Государство и революция» имела многочисленные исторические корни. Исходным пунктом этого «утопического произведения» (как квалифицируют его умеренные левые идеологи «модерна», выросшего из смены общественного строя в Восточной Европе 1989 г.)[636] была реконструкция идей Маркса и Энгельса, которые создали свою «картину будущего» на основании критики «Готской программы», программы Социалистической рабочей партии Германии. Следуя Марксовой традиции, Ленин отнюдь не считал свою брошюру утопической. В этой связи он писал: «На основании каких же данных можно ставить вопрос о будущем развитии будущего коммунизма? На основании того, что он происходит из капитализма, исторически развивается из капитализма, является результатом действий такой общественной силы, которая рождена капитализмом. У Маркса нет ни тени попыток сочинять утопии, по-пустому гадать насчет того, чего знать нельзя».[637] Вульгарные критики Ленина в течение десятилетий потешались над ленинским предположением об участии «кухарки» в решении государственных дел, а между тем суть брошюры ни в коем случае не в этом.

Принципиальный вопрос об «отмирании государства» был поднят Лениным на основе критических рассуждений Энгельса, который и сам критиковал «болтовню социал-демократов» о государстве. В письме к Бебелю от 28 марта 1875 г. Энгельс предложил заменить слово государство словом община. В этом отношении Ленин ссылался на Маркса и Энгелься, предлагая заменить термин «государство» французским словом «коммуна», которое и вошло в русский язык.[638] Возможно, впервые оно встречается в заметке Ленина о заседании Петроградского комитета партии 14 (1) ноября 1917 г. В «Государстве и революции» Ленин по политическим причинам не пользовался термином совет (хотя очень подчеркивал его в своих заметках о 1905 г.!), поскольку в момент написания брошюры еще не знал, сумеют ли Советы захватить власть революционным путем или останутся на позиции меньшевистско-эсеровского большинства.

Вслед за Энгельсом Ленин считал, что и коммуна «не была уже государством в собственном смысле». Отмирающее государство, коммуна, возникающая в период революции, представлялась ему важнейшим институтом политического переходного периода, или диктатуры пролетариата (которая в принципе должна была создать предпосылки социализма). В этом (трехступенчатом) теоретическом построении социализм рассматривался в качестве первого этапа коммунизма, а сам коммунизм — в качестве возможного результата длительного исторического развития. В рамках социализма уже может исчезнуть всякое государственное насилие, однако цивилизованное человечество может окончательно и полностью стать «общиной объединившихся производителей» лишь при коммунизме.[639] К этому выводу Ленин пришел, рассмотрев различия в экономических основе, производственных отношениях и отношениях собственности в государстве и «отмирающем государстве».

Конечно, критические замечания о «наивности» ленинской брошюры не лишены оснований. Ленин обнаружил (или ему казалось, что он обнаружил) «примитивный демократизм» (понятие Э. Бернштейна), зачаточные формы непосредственной демократии уже в качестве элемента капитализма и капиталистической культуры. В этой связи он указывал не только на высокую степень обобществления производства, но и на давние традиции общинной организации у рабочих. Конечно, фактически он был прав, однако кажется, что он переоценил общинный культурный опыт, накопленный в рамках подлежащего уничтожению капитализма. Общинные традиции, условия возникновения которых он сам в течение нескольких лет изучал в молодости, отмирали. Крупное промышленное предприятие, почта и другие формы капиталистической организации казались Ленину хорошей исходной точкой для складывания «коммунной демократии», «советской демократии», «рабочей демократии» при неизбежном в переходный период сохранении иерархических отношений. (Нечего и говорить о том, как сильно укрепляла эту иерархичность характерная для России авторитарная, самодержавная традиция).

В рассуждениях Ленина редко учитывается все более утонченная структура капиталистического угнетения (о котором так часто говорится в его работах), «глубина» угнетения. Человек, «созданный капиталистической культурой», предстает перед нами не в совокупности своих отношений, а с таким самосознанием, которым располагала в лучшем случае узкая группа действительно революционного пролетариата. С другой стороны, на мышление Ленина сильно повлияла российская действительность, в которой значительная часть населения была неграмотной. И все же, несмотря на это или именно поэтому, Ленин до лета 1918 г., видимо, не уделял в этом отношении внимания тем социологическим проблемам и проблемам массового сознания, которые вытекали из сложившейся в то время структуры разделения труда. С этим недостатком связано то, что в «Государстве и революции» Ленина не слишком занимало значение способностей, необходимых для управления сложными социально-экономическими структурами и связанных с ним интересов, да и из его обширных заметок и конспектов тоже не видно, чтобы он интересовался в то время этой проблематикой.[640] Конечно, главная задача произведения состояла нс в этом, а в том, чтобы доказать и декларировать реальность исторической возможности создания новой структуры власти, «полугосударства» типа Коммуны. К тому же это произведение создавалось как теория европейской революции, и, следовательно, оно изначально приобретало по необходимости абстрактный характер.

Ленинская теория социализма вытекала из конкретной критики капиталистической системы. В соответствии с этим ему изначально был чужд романтический подход к будущему. Определяющей особенностью его мышления и политической практики было то, что во имя научности он отвергал спекулятивный подход и принципиально стремился отмежеваться от утопических конструкций, но не отказывался от утопии как таковой, потому что с исчезновением утопии исчезло бы всякое мышление, устремленное в будущее и выходящее за рамки существующего строя. В вопросе о социализме, как и во многих других областях политической борьбы, взгляды Ленина складывались в споре с народничеством, бернштейнианством, «легальным марксизмом», анархизмом и другими политическими течениями; как мы уже показали, в различное время Ленин вступал в столкновение с представителями различных направлений.

5.2.1. Источники

Брошюра «Государство и революция» родилась нс на пустом месте, она была органической частью, следствием всей прежней теоретической деятельности Ленина. Как выясняется из первого плана произведения, Ленин серьезно задумался над тем, какой порядок изложения следует выбрать: «историко-догматический» или «логический».[641] В конце концов он решил скомбинировать их — с перевесом «историко-догматического» метода. Определяющую роль в этом сыграли использованные им источники. Помимо трудов Маркса и Энгельса, он воспользовался в своем произведении главным образом работами Бернштейна, Плеханова, Каутского и Паннекука, однако к источникам «Государства и революции» следует отнести и всю историю интеллектуальной и политической борьбы в России с 90-х гг. XIX в. по 1917 г. Было бы неправильно оставить без внимания это последнее обстоятельство. Уже в книге «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?», опубликованной в 1894 г., Ленин, полемизируя с Михайловским, сделал попытку описать понятие историко-социального развития.

Как мы уже указывали, Ленин очень рано почувствовал, что — именно из-за зачаточности, полупериферийного характера русского капитализма и перевеса сельского хозяйства — в России, прежде всего в рамках народнического направления, утвердилась концепция крестьянского социализма, то есть утопической разновидности социализма, которая, разложившись, породила «пошлый мещанский либерализм», который «усматривает “бодрящие впечатления” в прогрессивных течениях крестьянского хозяйства, забывая, что они сопровождаются (и обусловливаются) массовой экспроприацией крестьянства». Либеральный социализм Михайловского и его сторонников, решительно повернувшись теперь уже против Маркса и русских марксистов, посвятил себя «охране экономически слабейшего», возрождению старых, отживших общинных форм, «благонамеренным мещанским прогрессам» и полемике с русскими марксистами, сторонниками «социальной революции».[642] Ленин выводил этот эклектизм народников (желание «“брать” хорошее отовсюду», начиная со средневековых общинных форм и кончая современной буржуазной свободой, равенством и просвещением) из субъективного метода тогда еще молодой науки — социологии, начавшей, как он писал, с утопии и дошедшей до самых пошлых либеральных предрассудков.[643]

В свое время Маркс и Энгельс, размышляя над судьбой крестьянских общин, также заметили, что вопросы социализма и революции соединились в русской революционной мысли.[644] Но если Маркс видел некоторую возможность того, что русские общины смогут стать исходной точкой построения социализма в России, то первое поколение русских марксистов во главе с Плехановым относилось к революции как ученые-теоретики, не считало ее столь непосредственной практической задачей и было уверено в том, что общины вступили в конечную стадию разложения и больше не будут играть никакой положительной исторической роли. Их предшественники, т. н. революционные демократы, Герцен, Чернышевский, Добролюбов, не говоря уже о Ткачеве, Нечаеве, о русском бланкизме, непосредственно связывали свой «крестьянский социализм» с практической необходимостью революции, что выражалось в замысле свержения самодержавия и захвата власти с помощью путча, опирающегося на революционное меньшинство. Как мы уже видели в третьей главе, Ленин постарался соединить «позитивные элементы» обоих направлений со своими представлениями о социал-демократическом движении и его организационных формах. В отличие от Плеханова, он уже на рубеже веков подходил к российской действительности с точки зрения актуальности революции, но, в противовес «крестьянским социалистам», связывал ее исключительно с рабочим движением, а с 1903 г. постепенно пришел к мысли о своего рода блоке рабочего класса и бедного крестьянства, хотя при этом в своей концепции социализма он рассматривал проявлением настоящей зрелости те условия, которые сложились в Западной Европе.

На рубеже веков перед российским рабочим движением открылись новые перспективы, и это почувствовали даже немецкие социал-демократы (достаточно упомянуть К. Каутского или Р. Люксембург). Бернштейн с его «социальным государством» (в определенном смысле предвосхитив кейнсианское государство всеобщего благоденствия) отчасти унаследовал от Лассаля выработанную для капитализма идею «народного государства». Выступившие против них ортодоксальные (т. е. революционные) марксисты не отказались от традиции, идеала и практики непосредственной демократии и общинно-кооперативного хозяйствования.[645] С методологической и политической точки зрения это позже стало водоразделом между стоявшими на позициях «самоуправления» сторонниками Маркса и Ленина, с одной стороны, и социал-демократами, а также сталинскими и постсталинскими официальными коммунистами-этатистами — с другой стороны. (Этот раскол — mutatis mutandis — существует у современных левых во всем мире вплоть до наших дней).[646]

После 1905 г. в европейском рабочем движении произошел поворот, в ходе которого стало ясно, что эпицентр революционного подъема переместился в Россию. Это, отчасти под теоретическим влиянием политически осторожного Плеханова, еще ранее было понято Лениным, который, как мы уже указывали в другом месте, достаточно рано начал подчеркивать возможную инициативную роль русской революции в деле европейской революции. На II съезде РСДРП в ходе дискуссии о партийной программе Плеханов и Ленин по вопросу о государстве и революции одинаково встали на позиции «диктатуры пролетариата» (тогда они уже употребляли этот термин Маркса). Однако с течением лет революция, «достижения которой должна была защитить диктатура пролетариата», становилась для Плеханова все менее существенным, более того, в годы войны — просто излишним вопросом, теперь Плеханов уже не говорил об актуальности революции.[647] Чем ближе была революция, тем более отдалялся от нее Плеханов. Точно так же обстояло дело и с Каутским, столкновение с которым было, однако, отложено до начала войны.

5.2.2. Советы: опыт 1905 года

Во время Первой русской революции Ленин даже на уровне каждодневного политического анализа проводил различие между практическими проблемами революции и социализмом как теорией и перспективой. Он решительно разделял явления революционного и послереволюционного периодов. «Профессионально-организационные» черты и политические функции органов народной самоорганизации, прежде всего, конечно, Советов, возникших в ходе революции, он рассматривал в качестве элементов, сплачивавших силы революции. В то время он считал советы органами революционной самообороны, факторами власти, отделяя при этом друг от друга отдельные этапы развития и характерные для этих этапов особые задачи. Например, после поражения московского вооруженного восстания в декабре 1905 г. на передний план вышла задача революционной самообороны. Приспосабливаясь к этому, Ленин считал вредным с точки зрения движения в целом псевдоконкретные «обещания» и утопические устремления, связанные с самоуправлением, не считавшиеся с реальностью и относившиеся к послереволюционному периоду (к обществу будущего), поскольку, как он считал, они отрывают внимание и энергию от революционной самообороны. Вместе с тем события 1905 года стали предвестием будущего в том смысле, что в ходе революции появились неизвестные ранее в русской истории самоуправленческие-самооборонные рабочие организации, советы, которые одновременно выполняли экономические, социальные, властно-политические, а иногда и военные функции на огромной территории от Петербурга до Иваново-Вознесенска. В самом начале ноября 1905 г., за несколько дней до приезда в Россию, Ленин написал о новых институтах революции, «советах рабочих депутатов», специальную статью «Наши задачи и совет рабочих депутатов».[648] Он принципиально отверг вопрос «Совет рабочих депутатов или партия?» и высказал мнение, что советы надо рассматривать как формы самоорганизации всего рабочего класса, больше того, антимонархических масс населения, что советы возникли как своего рода «профессиональные организации» пролетариата, которые не могут быть узурпированы ни одной партией. По его аргументации, у советов и рабочих и социалистических партий имеются разные задачи, и за ними стоят разные социальные группы. В то время Ленин еще видел в советах не социалистические, а именно революционные организации. «Может быть, я ошибаюсь, — писал он, — но мне (по имеющимся у меня неполным и “бумажным” только сведениям) кажется, что в политическом отношении Совет рабочих депутатов следует рассматривать как зародыш временного революционного правительства».[649]

Следовательно, он считал эти народные организации общероссийским политическим центром, для которого «не минус, а плюс», что в нем заседают не только социал-демократы. В советах Ленин видел доказательство того, что социал-демократы не хотят навязать России никаких экспериментальных идей, управление страной должно было органически перейти в руки созданных народом органов. «Мы не навязываем никаких нами выдуманных новшеств народу, — писал Ленин, — мы только берем на себя почин осуществления на деле того, без чего нельзя жить дальше в России……Мы опираемся всецело и исключительно на свободный почин, исходящий от самих трудящихся масс».[650] Ленин желал ослабления влияния эсеров в советах, однако этот тактический момент не противоречил его основному замыслу. Позже Ленин так оценивал роль советов: «В огне борьбы образовалась своеобразная массовая организация: знаменитые Советы рабочих депутатов, собрания делегатов от всех фабрик. Эти Советы рабочих депутатов в нескольких городах России все более и более начинали играть роль временного революционного правительства, роль органов и руководителей восстаний».[651]

Меньшевистская «Искра» предложила в рамках тактики бойкота выборов в Думу немедленно организовать «революционное самоуправление» в качестве «возможного пролога восстания». Ленин видел этот вопрос иначе, собственно говоря, как раз наоборот: по его мнению, до революции проблематика революционного самоуправления (ее профессиональные и экономические аспекты) большей частью является преждевременной, только победоносное восстание может создать необходимые предпосылки самоуправления. «Организация революционного самоуправления, — писал Ленин, — выбора народом своих уполномоченных есть не пролог, а эпилог восстания… Надо сначала победить в восстании (хотя бы в отдельном городе) и учредить временное революционное правительство, чтобы это последнее, как орган восстания, как признанный вождь революционного народа, могло приступать к организации революционного самоуправления».[652]

Как Ленин неоднократно подчеркивал в 1905–1906 гг., рабочее самоуправление не может существовать в рамках старого режима. Опровергая связанные с этим наивные надежды, он писал: «Революционное самоуправление при сохранении власти за царем может быть лишь одним из кусочков революции… Делать из него главный лозунг революционного пролетариата значит вносить путаницу и играть на руку освобожденцам (одной из фракций либералов — Т К.) …Мы не должны смешивать эту организацию войны, организацию восстания с самоуправлением. И по назначению своему, и по способу возникновения, и по характеру организация вооруженного восстания, организация вооруженной армии совсем не похожа на организацию революционного самоуправления».[653]

Ленин так комбинировал революционные лозунги: «созыв всенародного учредительного собрания временным революционным правительством, организация вооруженного восстания и революционной армии для свержения царской власти».[654] Следовательно, он считал уместной тактику бойкота Думы лишь до тех пор, пока сохранялась возможность вооруженного восстания и бойкот указывал революционным массам на незавершенность революционного процесса.[655] При сохранении самодержавия Дума означает «шаг в сторону буржуазной монархии», но ни в коем случае не является воплощением народных устремлений.

В 1907 г. дело буржуазно-демократической перестройки потерпело окончательное поражение, его основные цели были осуществлены в течение нескольких дней в феврале 1917 г. Но лишь после этого показалось другое лицо 1905 года, рабоче-крестьянская и солдатская революция, центральными органами которой снова, только уже на более высоком уровне, стали советы и осуществлявшие захват земли крестьянские комитеты. Следовательно, сама брошюра «Государство и революция» родилась вовсе не столь «неожиданно», как это часто думают. Уже в марте 1908 г. в статье «Уроки Коммуны» Ленин по существу обобщил совместный опыт Парижской Коммуны и Первой русской революции.[656] Он остановился на двух ошибках пролетариата, который, во-первых, не осуществил «экспроприации экспроприаторов» и, следуя теории прудонистов и мечтая о «водворении высшей справедливости в стране», не овладел банками. «Вторая ошибка — излишнее великодушие пролетариата: надо было истреблять своих врагов, а он старался повлиять на них, он пренебрег значением чисто военных действий в гражданской войне…».[657] Принимая во внимание, что при подавлении Коммуны французская буржуазия, отложив в сторону всякие моральные соображения, подняла волну диких убийств, становится понятным, почему Ленин в период контрреволюционных репрессий в России задумался о возможных и ожидаемых задачах самозащиты пролетарской революции в будущем. В то же время он чувствовал, что русская революция будет способствовать международному распространению революции: Коммуна «всколыхнула по Европе социалистическое движение, она показала силу гражданской войны, она рассеяла патриотические иллюзии и разбила наивную веру в общенациональные стремления буржуазии. Коммуна научила европейский пролетариат конкретно ставить задачи социалистической революции».[658] По своему обыкновению, Ленин показал понятые им закономерности и исторический опыт в качестве общего опыта всего пролетариата, хотя значительная часть европейского и русского рабочего класса не помнила в 1908 г. о Парижской Коммуне.[659]

В начале 1917 г., в связи с рассуждениями Маркса в «Гражданской войне во Франции» об опыте Коммуны и о необходимости сокращения рабочего дня и «соединения производительного труда всех с участием всех в “государственном” управлении», Ленин, обратившись к опыту советов 1905 г., сделал следующее замечание на полях «синей» тетради: «Русская революция подошла к этому же приему, с одной стороны, слабее (более робко) подошла, чем парижская Коммуна, с другой стороны, показала шире “Советы рабочих депутатов”, “солдатских и матросских депутатов”, “крестьянских депутатов”. Это Nota bene”».[660] Следовательно, практическая проблема сохранения политического государства и вопрос возможных задач государства типа Коммуны уже в 1907–1908 гг. тематически появились в творчестве Ленина.

5.4.1. От государства к революции

Как мы видели, брошюра «Государство и революция» была не «партийной философией», не большевистской теорией партии, а теоретическим «самоопределением» множества различных, прежде всего поддерживаемых рабочими и крестьянами социально-политических сил, принимавших участие в Октябрьской революции и сорганизовавшихся в рамках советов и других спонтанно созданных общественных организаций. К тому же это «самоопределение» имело не только российскую, но и европейскую перспективу. В 1917 г. большевистская партия, насчитывавшая несколько тысяч членов, превратилась в «собирательную» партию сотен тысяч людей, а в 1919 г. — в массовое европейское движение, «мировую партию», Коммунистический (III) Интернационал. Общеизвестно, что Октябрьская революция стала результатом движения более широкого, чем большевизм. Больше того, по своим движущим силам это несомненно была — вопреки названию книги Э. X. Карра — не революция большевиков. Большевистской она стала тогда, когда Ленин и большевики в процессе политической борьбы, борьбы за власть, следуя практической необходимости, начали идеологически-организационное присвоение революции. В этом им помогли их потерпевшие политическое поражение и распадавшиеся на части бывшие союзники, которых большевики не просто «выбросили» из истории революции, а которые сами противопоставили себя Октябрьской революции. В глазах практически всех противников большевиков — по разным причинам и с разной аргументацией — сама революция стала исходным пунктом политического насилия. Мы уже говорили о том, что в наши дни в модных исторических работах часто появляется мнение, что между «Государством и революцией» и кровопролитием, последовавшим после Октябрьской революции, существовала некая внутренняя связь. Объяснение этого выводится из утверждения, что Ленин будто бы не видел того, что ориентация на инициативу масс и ориентация на жесткую иерархию и порядок воплощали различные варианты мышления и деятельности.[680] В свете этого утверждения работа Ленина кажется «причудливой смесью». С одной стороны, она представляется «утопическим выражением утопического ума», а с другой стороны, содержит в себе мысль о кровопролитии, что, «может быть, не было сознательным намерением автора».[681] Однако эта аргументация хромает на обе ноги. Ведь сам процитированный автор пишет, что «Государство и революция» была «опытом создания крупной теории», которая вырабатывалась в первую очередь не для России. Таким образом, получается, что каждая революционная мысль, больше того, каждая революция несет ответственность за кровь, пролитую после ее победы главным образом в результате контрреволюционного сопротивления? Не перепутаны ли здесь причины и следствия? Не устраняет ли такая логика промежуточные звенья, механизм перехода от «крупной теории» к не поддающейся предвидению исторической ситуации? Конечно, это риторический вопрос. В таких механических представлениях не учитываются демонстрирующие преемственность основы и не поддающиеся предвидению перспективы развития революции. Правда, в «Государстве и революции», наряду с вопросом об «отмирании государства», а точнее в качестве его предпосылки, поставлен другой основополагающий вопрос, вопрос о преодолении сопротивления старых правящих классов. Эти два стремления явно противоречили друг другу в том смысле, что и в «стерильной» брошюре Ленина уничтожение «всякого угнетения» предполагает — в случае вооруженного сопротивления контрреволюции — применение революционного насилия. Однако тогда никто, в том числе и Ленин, не знал, что главная проблема будет заключаться в том, что на практике нельзя будет ясно и однозначно определить пределы «революционного насилия», но история всех революций вплоть до наших дней показывает, что обладающие политической властью группировки, часто ведущие борьбу и между собой, наименее способны «контролировать» именно применение насилия. Не говоря уж о том, что в ходе революций идет борьба между самыми разными силами, характер которой не предсказуем заранее.

У Февральской революции нет своей истории, так как историческое развитие России не имело буржуазно-демократического продолжения.[682] Тем не менее, ее начало, в отличие от октябрьских революционных событий в Петербурге, сопровождалось настоящим кровопролитием, наступил непрерывный политический кризис, переломным пунктом которого стали «июльские дни», когда большевистская партия была вынуждена уйти в подполье. Но какое отношение имеет к этому «Государство и революция» как стимулятор насилия? Просто речь идет о том, что, как уже говорилось выше, делается попытка с помощью «передержки» переместить ленинскую работу из «либертарианской интерпретации» в «авторитарный нарратив».[683] Э. Хобсбаум в своих статьях и докладах не раз остроумно критиковал тех авторов, которые выводили действия, а также теоретические и политические соображения Ленина и большевиков не из конкретных исторических альтернатив, а из своих собственных сегодняшних политических взглядов, объясняли историю саморазвитием идеологий. Этот новый презентизм приводит к искажению истории, когда предполагается, что события, водоразделы революции можно было предвидеть заранее и эти события пошли в «плохом» направлении лишь по воле Ленина.[684] Другой способ представить «Государство и революцию» как авторитарное произведение состоит в том, чтобы не учитывать определенную непоследовательность в употреблении Лениным некоторых понятий. В водовороте политических событий, в пылу борьбы он, случалось, совмещал в одном понятии такие явления, которые в другом месте ясно отделял друг от друга. Так произошло, что в «аналогии с почтой»[685] из «Государства и революции» понятие переходного периода «слилось» с понятием социализма. «Соединение» этих двух этапов развития позже получило двойной искаженный идеологический смысл. С одной стороны, в сталинскую эпоху оказалось возможным доказать, что у Ленина социализм и сильная государственная централизация предполагают друг друга. С другой стороны, с 1980-х гг. начали утверждать, что Ленин был настолько этатистским мыслителем, что даже в социализме подчеркивал значение государственного принуждения. На самом деле государственная централизация в «аналогии с почтой» является типичной проблематикой переходного периода, т. е. послереволюционного времени. К этому вопросу мы еще вернемся в последней главе, но все же отметим, что научная причина столь ошибочных интерпретаций состоит в том, что исследователи обходят вниманием внутренние закономерности ленинского мышления и разделяют связанные друг с другом линии его рассуждений.

Однако в 1917 г. мнение Ленина об этапах развития русской революции действительно претерпело изменение. Его предположение, что буржуазный и социалистический «этапы» отграничатся друг от друга в самом развитии революции, не подтвердилось и не могло подтвердиться, ведь уже ранней весной 1917 г. как грибы расплодились революционные организации, конкретное практическое значение которых Ленин понял лишь постепенно и которые сыграли такую важную роль в октябре. К их числу относились фабрично-заводские комитеты, взявшие власть на предприятиях, реорганизованные профсоюзы и, наконец, позже овладевший властью спонтанный советский орган, Военно-революционный комитет, а также сеть революционных комитетов на местах. В то же время с максимальным накалом шла и радикализация масс, определявших ход событий.[686] Так как Временное правительство с марта 1917 не могло решить ни земельный вопрос, являвшийся жизненно важным для миллионов людей, ни вопрос выхода из войны, в октябре 1917 г. против него одновременно выступили самые разные социальные силы. Из сосуществования современных и архаичных элементов вырос, особенно в Петербурге и Москве, современный промышленный рабочий класс, который в своем происхождении, условиях жизни и мышлении сохранил множество элементов общинного прошлого. Все это выразилось в самостоятельной деятельности и внутренней структуре спонтанно возникших рабочих советов, в присоединении российских рабочих к самому современному организованному социал-демократическому рабочему движению.[687] Другим социальным слоем революционного лагеря было «принадлежавшее прошлому», располагавшее в основном консервативным менталитетом, но в условиях того времени бунтарское и антикапиталистически настроенное общинное крестьянство, которое хотело получить землю, исключив при этом ее куплю-продажу, чтобы предотвратить новое обеднение сельского населения. Это выразилось в знаменитом декрете о земле, изданном после Октябрьской революции. Эти два социальных слоя были связаны третьим — многомиллионными солдатскими массами, имевшими в основном крестьянское происхождение, но «повидавшими мир» и имевшими оружие. Следовательно то, что стало актуальным на практике в период, начавшийся после Октябрьской революции, было исторически близко не теории социализма, а содержанию «Апрельских тезисов» и послеоктябрьской идее и практике — используя современное выражение — «смешанной рыночной экономики» начала 1918 г. Все это много десятилетий назад уже показали В. Брюс, Л. Самуэли, а вслед за ними и советские историки, больше того, они первыми — по существу следуя Сталину — теоретически обосновали понимание переходного периода как социализма, а именно — «рыночного социализма».[688] Таким образом, идеологическое преувеличение «аналогии с почтой» как относящейся к социализму также прокладывает путь к «авторитарной интерпретации» ленинской брошюры.

В «Апрельских тезисах»[689] позиция Ленина стала более взвешенной под влиянием революционных событий. Как мы видели, ранее он (конечно, не только он, но до 1905 г. прежде всего Плеханов) показал, что в России буржуазная революция за отсутствием революционной, демократической буржуазии может быть только рабочей революцией, поэтому ее «движущие силы», рабочие и бедное крестьянство, неизбежно радикализируют буржуазную революцию, которая перейдет на новый этап, где советы смогут сыграть определяющую роль. Поскольку Временное правительство даже не сформулировало мысли о выходе из войны и ничто не указывало на то, что Совет, большинство в котором составляли эсеры и меньшевики, направит политику правительства на «верный путь», Ленин выступил с неожиданным и поначалу вызвавшим противодействие даже в рядах его собственной партии лозунгом «Никакой поддержки Временному правительству»! Свою точку зрения относительно — пользуясь выражением Троцкого — «перманентности» революции Ленин обосновал и теоретически, указав на слияние в конкретных условиях ее демократического и социалистического «этапов».

Новый элемент появился и в связи с проблемой мировой войны. Ленин отверг лозунг «революционного оборончества», выдвинутый Временным правительством, однако при этом указал на то, что отношение к этому лозунгу может измениться в случае соответствующей трансформации революционного процесса, что получило серьезное значение позже, в годы иностранной интервенции. «На революционную войну, — писал Ленин, — действительно оправдывающую революционное оборончество, сознательный пролетариат может дать свое согласие лишь при условии: а) перехода власти в руки пролетариата и примыкающих к нему беднейших частей крестьянства; б) при отказе от всех аннексий на деле, а не на словах; в) при полном разрыве на деле со всеми интересами капитала… Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, — ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства».[690] Стремясь способствовать движению революции в этом направлении, Ленин в «Апрельских тезисах» назвал советы рабочих депутатов «единственно возможной формой революционного правительства». В 5-м тезисе это положение было сформулировано как альтернатива буржуазной республике: «Не парламентарная республика, — возвращение к ней от С.Р.Д. было бы шагом назад, — а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху».[691] Очевидно, что ни одна из интерпретаций, внушающих, что в ленинском мышлении и политической деятельности в 1917 г. господствовала некая концепция авторитарной власти или революции, не может быть документально подтверждена. Ленин не только говорил о непосредственных формах рабочей власти в противовес буржуазной республике, но и отмежевался от традиции государственного социализма, то есть от «введения социализма» государственным путем. С одной стороны, он говорил о «государстве-коммуне», а с другой стороны, в 8-м тезисе подчеркнул: «Не “введение” социализма, как наша непосредственная задача, а переход тотчас лишь к контролю со стороны С.Р.Д. за общественным производством и распределением продуктов». Среди основных задач этой программы он упомянул о слиянии банков «в один общенациональный банк и введении контроля над ним со стороны С.Р.Д.».[692] (В этот контекст укладывается «аналогия с почтой»). Желая обеспечить прочное сохранение власти в руках советов и поддержку бедного крестьянства, безземельного аграрного пролетариата, Ленин намечал конфискацию помещичьих земель путем национализации и раздел земли под контролем батрацких и крестьянских советов (это будет осуществлено октябрьским декретом о земле). В «Апрельских тезисах» акцент уже делался на коллективном хозяйствовании.[693] «Апрельские тезисы» стали поворотным пунктом в деятельности Ленина и свидетельствовали о переломе в ходе революции; они являлись таким редким предвидением, в котором теоретический анализ был действительно органически соединен с политической практикой. Редкий исторический момент. Все это относится к историческому контексту «Государства и революции».

Основными чертами экономической программы в отношении промышленных предприятий названы в «Апрельских тезисах» рабочий контроль, контроль советов над трестами, прогрессивное налогообложение доходов и имущества.[694] Следовательно, вопреки утверждениям, считающимся в современной исторической науке прописными истинами, Ленин подошел к Октябрьской революции не с некой этатистской концепцией огосударствления экономики. Как раз наоборот, в этом отношении решающим доказательством этого является заимствованное у анархистов понятие рабочего контроля. Централизованная организация почты и иерархическое строение трестов должны пониматься в качестве «государственно-капиталистической» техники переходного периода, а не как немедленное огосударствление, которое, кстати сказать, поначалу и не было осуществлено, а состоялось лишь позже, летом 1918 г., в рамках мер военного коммунизма. В этом смысле Ленин считал примером для подражания «планомерное функционирование», «бухгалтерскую технику» тех экономических институтов капиталистической системы, которые позже намеревался взять под рабочий контроль с целью выдвижения на передний план общественных интересов. Конечно, ранее он не мог разработать конкретных предложений в области экономической политики, которые относились бы к непредсказуемой тогда исторической и политической ситуации.

5.4.2. Социальный фон революции

Без знания социального фона революции Ленин и большевики не смогли бы встать во главе революционных масс в октябре 1917 г. Все это многое говорит и о непосредственных причинах октябрьского перелома. Обычно подчеркивается гениальность Ленина в вопросах захвата власти, как будто бы он обладал необыкновенными способностями «политического технократа».

Это — одностороннее утверждение, поскольку оно внушает, будто бы Ленин маниакально стремился к власти и «добился» ее, руководимый некой навязчивой цезаристской идеей. Есть смысл остановиться на этом упрощенном, субъективистском мнении, так как нередко забывается тот факт, что Ленин усвоил и теоретически осмыслил те сложные знания, которые помогли ему понять, что революционный процесс не может быть остановлен, что политическая классовая борьба обостряется вплоть до конечного конфликта. Но он знал, что революционный процесс с присущим ему историческим размахом промчится до своего конечного пункта и в том случае, если большевики будут вытеснены из него, в крайнем случае во главе событий окажутся другие радикальные политические группировки, что приведет к иным последствиям.

Уже в конце августа 1917 г. Ленин обрисовал рамки закона о земле, который был принят в октябре на II Всероссийском съезде советов. В декрете о земле, напоминавшем аграрную программу эсеров, отражался тот факт, что подавляющее большинство крестьянства одинаково выступало как против капиталистической частной собственности на землю, так и против крупного феодального землевладения. В декрете в понятной для всех форме была сформулирована цель объединения рабочей и крестьянской революции, направленной против старых правящих классов: «Земельные требования крестьянства, по сводке наказов, состоят прежде всего в безвозмездной отмене частной собственности на земли всех видов, вплоть до крестьянских; в передаче государству или общинам земельных участков с высококультурными хозяйствами; в конфискации всего живого и мертвого инвентаря конфискованных земель (исключаются малоземельные крестьяне), с передачей его государству или общинам; в недопущении наемного труда; в уравнительном распределении земли между трудящимися, с периодическими переделами, и т. д. В качестве мер переходного времени до созыва Учредительного собрания крестьяне требуют немедленного издания законов о запрещении купли-продажи земли, отмены законов о выделе из общины, отрубах и пр… Достаточно небольшого размышления над этими требованиями, чтобы увидеть полную невозможность осуществлять их в союзе с капиталистами, без полного разрыва с ними, без самой решительной и беспощадной борьбы с классом капиталистов, без свержения его господства».[695]

Это было, может быть, наиболее сжатым изложением того факта, что в России наблюдалась комбинация двух революций: городской советской и крестьянской «общинной» революций. Ленин не случайно часто называл Октябрьскую революцию «рабоче-крестьянской». Это было указание не только на спонтанные захваты земли крестьянами летом-осенью 1917 г., но и на то, что значительные массы крестьянства повсеместно создавали свои советы, органы альтернативной власти. В октябре «крестьянско-общинная революция» бесконфликтно соединилась с пролетарской революцией городов, усиливая антикапиталистический характер революции в целом.

Не следует забывать о том, что летом 1917 г. делегаты I Всероссийского съезда советов представляли более 20 300 000 человек, то есть почти в 20 раз больше количества членов партии. Из них около 6 миллионов человек были рабочими, около 5 миллионов — крестьянами, а более 9 миллионов — солдатами (две трети которых составляли крестьяне и аграрные пролетарии). Они и выбирали членов советов.[696] Следовательно, миллионы людей сплотились в, как мы сегодня сказали бы, «гражданских» организациях, люди, осознавшие свою свободу, создавали организации по различным профессиям, на основе общности тех или иных интересов. Однако, в отличие от партий, эти организации совершенно неоднородны в социальном и идеологическом смысле. Они объединяли людей, изначально собравшихся по самым различным соображениям, в ходе революции они затем могли присоединяться к самым различным, иногда прямо противоположным лагерям (классическим литературным примером этого является судьба шолоховского Григория Мелехова на фронтах гражданской войны).

Крупнейшей партией в России была партия эсеров, насчитывавшая летом 1917 г. около 600 тысяч членов, большевиков в октябре 1917 г. было не больше 350 тысяч.[697] Когда Ленин говорил о прочности поддержки большевиков, он всегда имел в виду революционный период, то есть поддержку абсолютного большинства политически активного населения, которое должно вести за собой молчаливое большинство, позицию которого нельзя было однозначно определить. В сентябре 1917 г. в статье «Из дневника публициста» Ленин подчеркивал, что «ссылка на большинство народа ничего еще в конкретных вопросах революции не решает».[698] В формировании «большинства» для революционной политики решающая роль всегда принадлежала рабочим крупных предприятий, которые считались политически наиболее подготовленным «отрядом» российской революции. Понятие пролетариат, рабочий класс, рабочие Ленин употреблял в трех смыслах: во-первых, он понимал под ним рабочих крупных предприятий, крупной промышленности, во-вторых — пролетариат в целом, совокупность наемных рабочих, а в третьих, он распространил это понятие на «полупролетариев», как он часто выражался, на сельскохозяйственных рабочих, батраков и безработных. Накануне Первой мировой войны в России было 20 миллионов рабочих в этом последнем смысле этого понятия.[699]

В 1913 г. численность рабочего класса крупной промышленности, железнодорожного и водного транспорта России составляла 4 253 000 человек.[700] Вместе с членами их семей они составляли нс более 10–12 % всего населения. Ленин отлично знал этот факт. Если добавить сюда и сотни тысяч рабочих мелкой промышленности, то и тогда численность промышленных рабочих (вместе с членами их семей) в 1917 г. нс превышала 7,2 млн человек, 48,4 % которых составляли женщины и дети. Учитывая все категории городских рабочих, можно сказать, что общая численность пролетариата в 1917 г. превышала 10 млн (составляла примерно 10,7 млн человек).[701] Итак, число людей, восприимчивых к социал-демократическим идеям, как в последующие годы нс раз отмстит Ленин, даже после прихода большевиков к власти было невелико, однако значение этого слоя населения в результате его организованности трудно было переоценить.

«Солдатская революция» может считаться особым «слоем» рабоче-крестьянской революции, ведь миллионы крестьян и рабочих уже в феврале с оружием в руках выступили против старого режима, феодальных привилегий, старых государственных институтов, социального статуса и привилегий класса крупных землевладельцев и офицерской касты. В одной из своих поздних статей Ленин отмечает, что видел в армии, которая была «уже к октябрю-ноябрю 1917 года наполовину большевистской», «весь цвет народных сил».[702] Революционный пыл, «психоз», неудержимо пронесшийся по России, до осени 1918 г. по существу поддерживал относительное социальное единство различных «слоев» революции в борьбе со старым режимом.[703] Однако, несмотря на явные симптомы развала капиталистической системы, перспектива международной революции оставалась все более отдалявшейся надеждой, что было впервые принято во внимание также весной 1918 г.[704] Однако в России захват власти произошел в «предвиденной» форме, так как старый режим был парализован почти во всех областях жизни, психологически революционные силы действовали в такой ситуации, когда любая противопоставленная им альтернатива содержала в себе в глазах десятков миллионов людей признаки слабости, замешательства и гибели.

5.4.3. Захват власти

Язык, многие понятия, риторика и характерные теоретические черты «Государства и революции» появились в тех когда-то считавшихся общеизвестными письмах и документах, которые Ленин писал из своего тайного убежища членам ЦК осенью 1917 г. Это были политические и организационные инструкции, аналитические статьи, которые мобилизовывали на вооруженное восстание и захват власти. Следовательно, брошюра Ленина была связана и с практикой политической революции, была органической частью последней, хотя Ленин и позже употреблял теоретические понятия, которые содержались в «Государстве и революции». Таким образом, это произведение Ленина как бы обобщило понятийные основы его перспективного мышления и в то же время наложило отпечаток на упомянутые выше письма и документы, на теоретическое единство и понятийную культуру инструкций, адресованных членам ЦК. Однако все это, как ни удивительно, не противоречило практической и тактической гибкости. В политическом анализе и практических предложениях Ленина переплелись две основные мысли, отразившиеся в его статье «Русская революция и гражданская война. Пугают гражданской войной», опубликованной 16 сентября. Первая мысль заключалась в том, что, как показали революционные взрывы июльских дней, шла неудержимая политическая поляризация. Корниловское восстание, «поддержанное помещиками и капиталистами, с партией кадетов во главе», фактически привело к началу гражданской войны. Вторая мысль: в этой ситуации руководство эсеров и меньшевиков, желающее вступить в компромисс с буржуазией, по-прежнему «будет колебаться». Это значит, что сохранится старый аппарат государственной власти, не будет предложен мир и не произойдет конфискация помещичьих земель. По предположению Ленина, последствиями «колебаний» эсеров и меньшевиков был бы «дальнейший разрыв их с массами, невероятное усиление в массах возмущения и озлобления, громадное усиление симпатии к революционному пролетариату, к большевикам». Однако, как считал Ленин, возможность «мирного пути» развития революции зависела именно от того, поддержат ли «колеблющиеся» меньшевики и эсеры продолжение революции. Лишь потеряв всякую надежду на осуществление этой возможности, Ленин принял решение о немедленной «эскалации» революции и захвате власти, что должно было привлечь на сторону большевиков и часть «колеблющихся». «Завоевав власть, — писал он, — пролетариат России имеет все шансы удержать ее и довести Россию до победоносной революции на Западе».[705] В письме ЦК и петроградскому и московскому комитетам РСДРП(б) Ленин настойчиво повторял: «История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь. Нет аппарата? Аппарат есть: Советы и демократические организации. Международное положение именно теперь, накануне сепаратного мира англичан с немцами, за нас. Именно теперь предложить мир народам — значит победить. Взяв власть сразу в Москве и в Питере (неважно, кто начнет; может быть, даже Москва может начать), мы победим безусловно и несомненно».[706]

В конце сентября у Ленина уже была готовая концепция вооруженного восстания, в которой он, отмежевавшись от путчистской тактики, от бланкизма, выделил три характерных черты: восстание — это «искусство», а не «заговор», оно должно опираться «не на партию, а на передовой класс», на те спонтанные организации, которые подразумевались в лозунге «Вся власть Советам!». Наконец, согласно ленинской концепции, восстание должно быть поднято тогда, когда «активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых, половинчатых, нерешительных друзей революции».[707] Настойчивые призывы немедленно начать восстание, содержавшиеся в ленинских письмах ЦК, основывались на осознании исключительности исторического момента. «С левыми эсерами, — писал Ленин, — мы явное большинство в стране… Большевики не вправе ждать съезда Советов, они должны взять власть тотчас. Этим они спасают и всемирную революцию… и русскую революцию (иначе волна настоящей анархии может стать сильнее, чем мы)… Лозунг: власть Советам, земля крестьянам, мир народам, хлеб голодным. Победа обеспечена, и на девять десятых шансы, что бескровно. Ждать — преступление перед революцией».[708] В действительности в этих письмах, которые ранее были призваны доказать политическую гениальность Ленина, а ныне фигурируют как документы, свидетельствующие о наличии у него некой мании власти,[709] говорится не просто о восстании. Ленин рассматривал захват власти не только в рамках социально-политической действительности, в конкретных политических условиях, в которых провалились попытки либералов обеспечить функционирование власти в феврале-октябре 1917 г., он подходил к вопросу о восстании одновременно и в историческом и теоретическом аспекте. Описанные в «Государстве и революции» советские формы самоуправления, институты непосредственной демократии, будучи спонтанно возникшей базой власти, значение которой «осознали» большевики, были готовы после победного завершения восстания защитить революцию.

В то же время Ленин чувствовал, что возможности рабочих организаций имеют и будут иметь границы, значение которых будет расти по мере роста одиночества русского революционного эксперимента. Следовательно, идеи октябрьских писем опирались на осознание того факта, что созданные рабочим классом структуры, институты смогут выполнить свою «историческую миссию» лишь при наличии такой организационно сконцентрированной политической силы, которая окажется способной объединять, согласовывать «разбегающиеся» устремления до тех пор, пока не окрепнет система институтов рабочей демократии. В действительности с усилением роли партии ослабевала роль органов рабочего самоуправления. Но пути назад уже не было, либеральный и анархистский вариант продолжения революции казались тупиковыми, поскольку не обеспечивали возможности защитить революцию от натиска контрреволюции. Следовательно, политической предпосылкой успеха была способность большевиков сохранить свою социальную базу. Несмотря на наличие у партии правильной, теоретически зрелой стратегии, без поддержки многомиллионных масс рабочих и крестьянской бедноты не было других возможностей защитить революцию от наступления «военно организованной контрреволюции», с которой, видимо, придется вступить в борьбу.[710]

Несомненно, что на другой день после успешного восстания актуальным на практике был уже не основополагающий «философский» вопрос «Государства и революции». Спор шел не о том, какой должна быть система самоуправления будущего социализма, первичной повседневной практической задачей была политическая и военная защита «диктатуры пролетариата», необходимость любой ценой предотвратить реставрацию «самодержавного капитализма». По откровенной оценке Ленина и большевиков, конкретная, «повседневная» альтернатива почти незаметно приобрела следующий вид: либо будет осуществлена какая-либо форма советской власти под руководством большевиков, либо революционный эксперимент будет уничтожен силами контрреволюции. Ответ на вопрос о том, следует ли считать захват власти исторической ошибкой Ленина и большевиков или, подобно Р. Люксембург и А. Грамши, прогрессивным всемирно-историческим поворотом, относится в первую очередь не к области научного исследования, а зависит от той или иной философской, мировоззренческой и политической позиции.