Ленькин салют

IV

Дверь распахнулась, и Ленька вихрем влетел в Женину комнату. Кепка его съехала на затылок, лицо красное, глаза светятся яркой синью, как всегда, когда он сильно взволнован.

— Нынче на улицу не выходи — облава! — одним духом выпалил он с порога. — Сейчас на Татарской, а потом будет у нас.

— Спасибо, что прибежал. А я как раз собиралась к Ане. Впрочем, чего мне бояться? Я ведь больна, — Женя усмехнулась. — Ишь, какая стала…

Она отложила в сторону книгу, которую читала, и, взяв с туалетного столика зеркало, заглянула в него.

Худое, осунувшееся лицо налито лимонной желтизной, глаза запали и потускнели, как переспевшие вишни, нос заострился, и скулы стали заметней. Только тугая каштановая коса, уложенная короной, была такой же, как и прежде, но теперь она еще сильней подчеркивала желтизну лица.

— Страшилище. Смотреть противно, — сказала Женя, ставя зеркало на место.

— Все равно, никуда не ходи. Держись! — настаивал Ленька, считавший своим долгом заботиться о ней.

Он изумлялся необычайной стойкости и упорству, какие проявляла Женя, сопротивляясь фашистским приказам, предписывавшим всем идти на работу, и искренне возмущался, когда узнавал, что кто-нибудь из жителей слободки поступал на службу к немцам. Таких он называл предателями.

— Ты прав, — соглашалась Женя. — Лучше уж помереть с голоду или же отравиться, чем идти работать на них и навек себя опозорить.

— Главное, не давай им зацепки, не попадай в облаву, — наставлял Ленька. — А то скажут: больная, а ходит.

Облавы! Последний месяц они устраивались каждую неделю. Шла охота на молодежь — на шахтах и заводах Рура не хватало рабочих рук. Спасаясь от жандармов, парни и девчата прятались за городом в пещерах, в уличных развалинах, перебегали в районы, где облавы уже прошли. И все же многие попадались. Две партии юношей и девушек были насильно увезены в Германию.

Не брали только больных. Этим Женя и воспользовалась: пила настой из трав и сказывалась больной. Знакомый больничный врач выдал справку о болезни, и это избавило ее от страшной участи попасть в неволю. Эта же справка освобождала от необходимости немедленно поступать на работу, как того требовали оккупанты, грозившие за саботаж расстрелом.

И Женя знала — это не пустая угроза: каждую ночь с балаклавского шоссе доносился зловещий треск автоматов.

Несколько раз уже ее вызывали, на биржу и посылали на работу, но она, предъявив справки врача, добивалась отсрочки. Так тянула она уже несколько месяцев. На бирже относились к ней все недоверчивей и строже. Последний раз немка-переводчица предупредила, что, если через две недели она не выйдет на работу, ее пошлют на переосвидетельствование к немецкому военному врачу. И Женя знала, что за этим последует.

Срок истекал. Она пила зелье, терпеливо перенося тошноты и боли, запасалась новыми медицинскими справками и с гнетущим чувством обреченности ожидала неминуемой развязки.

Приходили подруги проведать, прибегал Ленька, и тогда будто свежий ветер врывался к ней в дом. Ленька как-то особенно умел отвлекать ее от тяжелых докучливых мыслей: он всегда приносил кучу новостей с пристани, со станции и слободки, пел песни, развлекал ее. И сегодня она была рада его появлению.

— Ну, Лень, рассказывай, что нового в городе? — полюбопытствовала она.

— Ух, я и позабыл! Есть такая новость, такая новость — удивишься! — Ленька достал из кармана бумажку. — Смотри, тут даже написано: «Прочитай и передай товарищу».

— Покажи, покажи.

Ленька протянул ей двойной лист ученической тетради, мелко, исписанный печатными буквами, четко выведенными пером от руки. Вверху крупно: «Обращение к населению».

Женя читала, затаив дыхание. Это было страстное, негодующее слово протеста против диких расправ оккупантов с населением и истребления советских людей. И в то же время это был смелый призыв к действию. Призыв отказываться от работы и где только можно наносить ущерб врагу: выводить из строя станки, машины, устраивать аварии, расхищать и портить грузы. Это был голос, призывавший к открытой борьбе.

— Кто это пишет? — Женя заглянула в конец, но там подписи не оказалось.

— Известно, партизаны, — сказал Ленька, — и смотри, тут прямо сказано: не работать на немцев. Значит, ты правильно поступаешь.

— Знаю, что правильно. А вот если новой отсрочки не получу, то как?

— И ты пойдешь к ним? — брови Леньки поползли вверх. — Ни за что не поверю. Ты не такая, не станешь им кланяться.

— Ну, а если придется?

— Зачем ты так говоришь? Что, я тебя не знаю! — запальчиво возразил Ленька. — Ты никогда не пойдешь против своих, не станешь предательницей.

— Смешной ты, право. Вот не получу послезавтра отсрочки на бирже, и посадят меня в концлагерь. А там силой, под конвоем заставят.

— Ну, силой — дело другое. Пленных тоже силой гонят на пристань. А так, чтобы сама, — не поверю.

Вскоре Ленька ушел кормить голубей, а Женя еще раз перечитала листовку и крепко задумалась. Гневные, жгучие слова волновали, брали за сердце. Они были обращены и к ней, и ее звали к протесту, к борьбе.

А разве она боролась? Да, она саботировала фашистские приказы, притворяясь больной, увиливала от работы, как суслик, пряталась в своей норе. Но ведь это лишь пассивное сопротивление. Разве так должен вести себя настоящий боец, коммунист? Она все время думала только о себе, как бы выкрутиться, как бы спасти себя. А что она сделала, чтобы помочь тем, чья кровь льется рекою там, где решается ныне судьба страны и ее собственная судьба? Ни-че-го! Есть ли у нее иной путь? Чем именно она может нанести ущерб врагу и что она должна для этого сделать?

Женя не находила ответа. Она укоряла себя в инертности и в то же время не видела выхода из тупика.