Лес тысячи духов

Первое путешествие Акары-огуна в Лес Тысячи Духов

– Мой отец не дожил до преклонного возраста, поэтому его жизнь кажется легкой и безмятежной по сравнению с моей. Опыт людей, прошедших долгий жизненный путь, воистину страшен, и если старики начнут вспоминать про тяготы, встретившиеся им на пути к сединам, то юноши, быть может, возмечтают о ранней смерти.

С десятилетнего возраста брал меня отец на охоту, а в пятнадцать лет подарил мне ружье. Он скончался, когда я был двадцатипятилетним, оставив мне все свое достояние, все могущество и все деньги. Но еще до его смерти застрелил я своего первого слона, много раз успешно охотился на буйволов, убивал других диких зверей – да не было, мне кажется, дичи в окрестных лесах, на которой не испытал бы я своего охотничьего мастерства.

А когда мне исполнилось двадцать шесть лет – верней, месяца через три после этого, – я взял ружье и отправился в Ирунмале, или Лес Тысячи Духов. По дороге, которая ведет к Ирунмале, можно добраться до горы Лангбодо, а если идти по ней дальше, то попадешь в конце концов на небо. В Лесу Тысячи Духов можно встретить любого зверя, там обитают самые свирепые земные хищники и гнездятся самые страшные крылатые твари. Нет на свете леса, опасней этого, – и в довершение ко всему он считается родиной гомидов.

Долго пришлось добираться мне до Леса Тысячи Духов, и вступил я туда ночью, когда из-за темноты нельзя было даже сосчитать пальцы на собственной руке. Меня утомила дальняя дорога, к тому же я не взял с собой фонаря для ночной охоты, и, чтобы скоротать ночь, развел костер, вынул из охотничьей сумки несколько ломтиков ямса, прихваченных па всякий случай в дорогу, поджарил их на угольях и съел для подкрепления истощенных сил. После ужина я приготовил себе мягкую постель из опавших листьев, пристроил вместо подушки охотничью сумку, надежно зарядил ружье и, положив его возле постели, чтобы оно было у меня под рукой, спокойно уснул.

Однако спал я недолго, и разбудили меня голоса гомидов, идущих на базар. Ибо, хотя они бодрствуют и днем и ночью, им дозволено заниматься делами только по ночам – и только в ночное время могут они подавать прошения своему королю Олори-нгбо, что значит Властелин Леса. Мне и сейчас еще становится не по себе, когда я вспоминаю, что развел костер под деревом, которое служило Обиталищем Властелину Леса. Вечером-то я этого, конечно, не заметил и, только разбуженный гомидами, с ужасом догадался, куда попал, а как только догадался, сразу вскочил, закинул за спину ружье, повесил на плечо охотничью сумку и торопливо вскарабкался на дерево, усугубив свою вечернюю вину утренним надругательством, ибо вечером я прижег Властелину Леса ноги огнем, а теперь еще и влез, как шалая мартышка, ему на голову.

Едва я затаился в ветвях, к Властелину начали сходиться знатные гомиды. Вскоре неподалеку вспыхнул огромный костер, ярко высветив Обиталище и соседние деревья. Знатные гомиды степенно усаживались вокруг своего короля, а я с изумлением рассматривал их неисчислимые разновидности, и мне чудилось, что я вижу маскарад культа мертвых, или алагемо, ибо некоторые из гомидов ходили на руках, некоторые на головах, иные прыгали, как лягушки, а у одного не было ни рук, ни ног, и он напомнил мне гуттаперчевую лохань. Когда вся знать собралась, явился Глашатай, и я услышал такие слова:

– О Властелин Леса! Могучий Властелин Леса! Ты величайший торговец – и продавец и купец, – которому нет равных; даже среди гомидов, хотя все они замечательные торговцы. За обедом тебе подают яме, приправленный человечиной, а пищу ты запиваешь пенистым пшеничным суслом, разбавляя его человечьей кровью, и наливают тебе этот драгоценный напиток в чашу из черепа, – даже величайшим из смертных не дано сравниться с тобою, о Властелин! Но не ходишь ли ты последнее время на голове? Ответь своим подданным, великий Властелин! Ибо нам кажется, что с некоторых пор глаза твои, жгучие словно угли, расположены у тебя на ягодицах. Или, быть может, ты утомился от жизни. Властелин, и поэтому не являешься своим подданным? Мы не можем понять, почему тебя нет среди нас. Мы, давно собрались у твоего Обиталища и с нетерпением ждем тебя, о Властелин!

Когда Глашатай умолк, раздался громоподобный рык, и я понял, что слышу голос Властелина Леса: он заглушил все лесные звуки, дневные звери мгновенно онемели, а ночные птицы пробудились от она, рыбы умчались в глубины океанов, а листья деревьев немо затрепетали, и гул могучего голоса затопил, словно океанский прилив, лесные пространства. «О-у-у-у-эх! О-о-о-у-у-у-эх! – раздавалось над лесом. – Вчера смертный человек разжег у меня в ногах костер и опалил меня, а сегодня влез мне на голову, и я не мог показаться своим подданным, 0-о-о-у-у-у-эхххх! Ужели вы не видите этого наглого осквернителя?»

Услышав ответный вопрос Властелина, гомиды глянули вверх, и мое убежище было раскрыто. Любители плясать пустились в неистовый пляс, прирожденные весельчаки бурно развеселились, и все они начали делить мою шкуру, хотя я еще не был пойман или убит. Им очень хотелось отведать человечинки, но, пока они раздумывали, как стащить меня на землю, я вспомнил подходящее заклинание – эгбе, – произнес его, стал невидимым и умчался домой.

Дома, отдохнув и поразмыслив о встрече с гомидами, я устыдился себя и гневно воскликнул: «Позор на мою голову, великий позор! Я зовусь охотником, но, оказавшись в лесу, трусливо улепетываю, едва увижу гомидов. Разве истинные охотники так поступают? Нет, лучше гибель, чем позор! Мне непременно нужно вернуться в лес, – ибо разве я не Многоликий Маг? Отныне никто не сумеет меня устрашить! Если ко мне подступит голодный людоед из колдунов, он подавится своими же зубами; если «кто-нибудь скажет, что предвидит мою смерть, я повыбью ему двумя выстрелами глаза; а если меня обступят гомиды, они на собственных шеях испытают остроту моего меча. Смерти бояться – добычи не видать. А храбрым и доблестным помогает Создатель».

Сказав так, я повторил заклинание эгбе, но в этот раз меня занесло на пальму, и в тело мое вонзилось около сотни шипов. Мало того – как только я оказался на пальме, хлынул проливной дождь, и дождевые капли так измолотили мне голову, что к утру, когда дождь кончился, я почти оглох. Однако делать нечего – полуглухой и вымокший, спустился я с пальмы, нашел спрятанные от дождя в сухом дупле спички, развел костер и, сняв рубашку, распялил ее над огнем. Вскоре рубашка высохла, и я повесил вместо нее брюки. Когда с просушкой одежды было покончено, я высушил оставшийся у меня ломтик ямса, поджарил его и съел. А потом набил табаком трубку, затянулся – и наш мир показался.мне лучшим из миров.

Я приятственно попыхивал трубкой, но вдруг из-за отдаленного орехового дерева послышалась брюзгливая ругань. Оглядевшись, я увидел глянцевито-темнокожее существо и понял, что ворчит именно оно. «Опять эти вонючки взялись за свое, – причитало существо, – от них нет покоя ни ночью, ни днем!» Я-то, конечно, оставил его ворчливые жалобы без всякого внимания и только чаще стал попыхивать трубкой. Ибо мне нетрудно было узнать в нем Орехового тролля, а разозлил его запах табака: обитатели Леса Тысячи Духов не выносят резких запахов. Тролль явно собирался ворчать до-бесконечности, или пока у меня не кончится в трубке табак, и я дунул дымом ему в лицо, надеясь выкурить с моей поляны, однако он заворчал еще громче, и на меня посыпались мерзкие оскорбления.

– Ты протухший от собственных экскрементов труп, – злобно бубнил тролль, – из каждой поры в твоем теле веет гнусной вонью, а кожа у тебя покрыта гнойной коростой.

Услышав его наглые обвинения, я гневно поднялся – ибо курил, само собой разумеется, сидя, – встал перед ним во весь рост и сурово сказал:

– Тебе ли оскорблять людей, вонючий кусок черной тухлятины? Если ты не уберешься отсюда сию же секунду, скользкий слизняк, я вспорю тебе брюхо зарядом дроби, так что ошметья твоих разодранных кишок поразвиснут на ветках самых дальних деревьев! – Узнав, какая уготована ему судьба, он молча повернулся ко мне спиной и, шипя, будто недодавленный змей, скрылся в чаще.

Поутру, несмотря на яростный ночной ливень, тучи, к моему удивлению, развеялись, и солнце светило потом до самого вечера. Между тем подступало время завтрака, поэтому я взял ружье на изготовку и отправился за добычей. Долго пришлось бродить мне по лесу, ибо дичи там не было, и только откуда-то сверху слышался птичий щебет. Вскоре, впрочем, узналось, что я просто не сразу добрался до тех мест, где обитают пригодные для охоты животные, а когда наконец добрался, у меня даже глаза разбежались, так много я вдруг увидел дичи. Присев за куст, чтобы звери меня не заметили» я срезал пушистую ветку, взял ее для маскировки в рот, потом обстоятельно зарядил ружье и, осторожно поднявшись, недвижимо замер в ожидании. Вскоре мне представился случай подстрелить упитанного зверя, но как раз в это мгновение из-за дальних деревьев появилось очень странное существо ростом едва ли мне до пояса. Под мышкой оно держало маленький травяной коврик и громко плакалось, причем из глаз у него катились горькие слезы, из носа сочились желтые сопли, а изо рта на подбородок стекали тягучие слюни. Но главная-то беда заключалась в том, что от пронзительных воплей поразбегались все звери. Сначала я надеялся, что «существо порыдает и успокоится, да не тут-то было: после одиночного истошного вопля, который распугивал зверей, оно начинало жалобно скулить, и успокоившиеся звери мало– помалу возвращались, а потом опять раздавался истошный вопль, и звери удирали снова. Наконец я не выдержал и гневно воскликнул:

– Ох и поганые же существа живут в Лесу Тысячи Духов, недаром они оплакивают свою судьбу и слезами, и соплями, и слюнями, а когда их кто-нибудь слушает, то и воплями. Ну скажи мне, какое у тебя горе? И зачем ты таскаешься по лесу с этим ковриком? А главное, почему ты не боишься смерти? Ведь если твои вопли не прекратятся, я пристрелю тебя, как гиену!

Слезливое Существо выслушало мою речь не перебивая, зло потом глянуло на меня с таким видом, будто я крохотная пылинка праха у него под ногами, и ненавистно захныкало:

– Так-то вот вы, смертные нечестивцы, и отвечаете на добро. Из-за вас даже милосердие оборачивается иногда злодейством. Вечно вы гоняетесь за мыльными пузырями своих мелких желаний, а ваши блудливые глаза ничего как следует не видят. Насытившись, вы пускаетесь в погоню за славой, а прославившись, требуете королевских почестей, забывая, что даже пальцы на одной руке не равны друг другу и вовсе не все они украшаются кольцами. Ваш изворотливый рассудок завистлив и алчен: если вам сегодня посчастливилось, он жадно жаждет для вящего счастья, чтоб соседа, вашего завтра посетило несчастье; если сегодня у вас одиночная смерть, то завтра повальный мор; если сегодня война, завтра побоище; если сегодня слезы, завтра всеобщий плач – вот как идет ваша жизнь, и наши сердца надрываются от жалости к вам, мы проливаем над вами горькие слезы, но вместо благодарности видим подозрительность и злобу, наши коврики вызывают у вас насмешки, плач сочувствия становится любимой темой для издевательств, вы презрительно называете нашу жизнь никчемной и с пренебрежением глумитесь над нею в отвратительной пословице: «Не тронь тролля – он хныкать не будет».

Должен признаться, что Слезливому Существу удалось пристыдить меня, ибо его претензии к роду человеческому были вполне обоснованны. Однако, не желая показать своего огорчения, я громко расхохотался и объявил, что мои разговоры о существах из Леса Тысячи Духов были просто шуткой. Слезливое Существо запричитало горше прежнего и уже повернулось уходить, когда я вдруг вспомнил, что человек – сам хозяин своей судьбы, и решил извлечь пользу из этой встречи. Окликнув Слезливое Существо, я низко склонился перед ним и смиренно попросил о каком-нибудь милостивом даре. Слезливому Существу явно пришлось по душе мое смирение: оно радостно возликовало и одарило меня двумя парами стручков сладкого перца, подробно объяснив, что, когда я встречу на пути нежданную опасность, мне надо будет проглотить две горошины из первой пары стручков, и у меня мгновенно вырастут могучие крылья, так что я смогу взлететь, словно птица; а когда мне захочется, чтобы крылья исчезли, я должен буду проглотить две горошины из второй пары стручков, и мое желание мигом исполнится. Сразу же открою вам, друзья, что Слезливое Существо добросовестно выполнило свой обет: при проверке его дара все случилось по сказанному.

Милостиво одарив меня, Слезливое Существо удалилось, а я возобновил охоту. Дичи вокруг было предостаточно, но, едва я выбрал подходящую добычу и хорошенько прицелился, невдалеке появилось еще одно назойливое существо, или Недорослое Создание из Леса Тысячи Духов, размерами даже меньше предыдущего, а по цвету – совершенно черное. Оно мигом распугало всю дичь, и, окончательно разъярившись, я вскричал:

– Теперь мне понятно, почему вы все такие мелкорослые – ваше зловредное нытье не дает вам вырасти! Дичи вокруг вас – видимо-невидимо, а вы и сами не охотитесь, и другим не даете!

Недорослое Существо молча выслушало мою гневную тираду, но потом одним взглядом низвело меня до пригоршни праха на его пути и с презрением прошипело:

– Я Наследный Гомид из Леса Тысячи Духов, и с моим жильем в дупле красного дерева не сравнится ни один земной дворец. Ужели ты не слышал обо мне? Ужели не знаешь, что все люди благоговейно склоняются, встретив меня в пути? На твое счастье, мне жалко тебя – иначе ты мигом узнал бы, как тяжко приходится смертным в Лесу Тысячи Духов. А я, хоть и выгляжу малорослым и темным, огромно шагаю по светлой дороге – это путь мудрости, и меня почитают одним из мудрейших среди мудрецов. Я не пытаюсь объять необъятное для меня и не стремлюсь осилить непосильное, мне не приходится жалеть о содеянном, ибо я всегда действую обдуманно и неспешно, но решительно и успешно, не отступая перед препятствиями и добросовестно завершая однажды начатое, как и подобает всякому земному созданию. А вы, презренные смертные – сыны человеческие и дети праха, вы, расточающие свое извечное достояние ради преходящих прелестей мира, – подумай, несчастный, сколь бессмысленна ваша ежедневная суета! Вам хочется жить не хуже других, и вы постоянно пытаетесь подступиться к недоступному для вас, а язык ваш прилежно помогает вам утаивать друг от друга истину, и то, что вы сегодня превозносите, завтра вам наверняка захочется низвергнуть. Когда человек честно, но безуспешно стремится к чему-нибудь доброму, вы глумливо издеваетесь над ним, но стоит ему добиться неправедного успеха, и вы начинаете подобострастно славословить его. Да-да, никому из вас не дано спастись от нападок себе подобных! Вы злословите и богатых и бедных, проклинаете и знаменитых и незаметных, вечно разъединенные, вечно враждебные друг другу, вы объединяетесь в сплоченное братство, только решив наброситься всем скопом на своего властелина. Как видишь, нам не по пути, человек, – давай же поскорей разойдемся, и пусть каждый прокладывает собственную дорогу в жизни.

Выговорившись, Недорослое Создание гордо удалилось, а я, сытый всем этим по горло – ведь каждый встречный гомид оговаривал меня как хотел, – и одновременно умирающий с голоду, решил во что бы то ни стало подстрелить наконец какого-нибудь зверя. Вскоре мое охотничье чутье подсказало мне, что приближается подходящий зверь – он двигался поверху, проворно перескакивая с дерева на дерево, – и, подняв глаза, я различил над собой пятнистую обезьяну. Мой выстрел был точен, и, положив убитую обезьяну в сумку, я вскинул ружье на плечо и зашагал к моей первой засаде возле пальмы.

Добравшись до пальмы, я освежевал свою добычу, собрал в кучу немного сушняка, положил сверху освежеванную тушку обезьяны и развел костер, а маленькие, заранее отрезанные кусочки мяса принялся накалывать один за другим на длинный сучок, чтобы они поскорее обжарились над огнем и я утолил бы наконец первый голод. Эти маленькие, подрумянившиеся в пламени костра ломтики мяса показались мне удивительно вкусными.

День между тем склонился к вечеру, и около восьми часов я возжег охотничий факел, чтобы поохотиться в темноте. Вскоре на свет из темных лесных зарослей выскочил какой-то зверек – в его глазах ярко отразились два крохотных факела, – я выстрелил, и зверек замертво свалился на землю. Это была вивера. Вернувшись к пальме, я наскоро освежевал ее и положил на угли догорающего костра;. Больше в ту ночь мне охотиться не захотелось; я сытно поужинал, прилег у костра на землю – и проснулся только утром, разбуженный звонким голосом кукушки.

Проснувшись, я, как и подобает умудренному обширным опытом путнику, начал день – третий мой день в Лесу Тысячи Духов – с обстоятельного и неспешного завтрака, после которого живот мой приобрел утешительно округлые очертания. Затем я аккуратно зарядил ружье, закинул его за спину, повесил на плечо охотничью сумку и пустился в путь. Тут мне надобно с прискорбием признаться, что, разморенный обильным завтраком, я позабыл о своих амулетах и взял с собою только ружье да меч.

Вскоре мне стали встречаться пригодные для охоты звери, однако они суетливо и без видимой нужды перебегали с места на место, так что я никак не мог толком прицелиться, а поэтому терпеливо выжидал, ибо не люблю тратить попусту ружейные заряды.

А когда мне представился наконец случай для успешного выстрела, до моего слуха донесся мягкий, но устрашающе тяжелый шорох шагов, как если бы ко мне приближалось украдкой шестеро могучих великанов; я внимательно огляделся и увидел шестнадцатиглазого девилда, о встречах с которым не раз доводилось мне слышать от старых охотников, – да-да, это был именно он, легендарный монстр по имени Агбако.

Не буду скрывать, что, увидев Агбако, я не на шутку встревожился. Шяпка у него была железная, рубаха – медная, штаны – кожаные, а ноги от колен до ступней – из пальмовых листьев. Для сохранности чресел, где, по старинному присловью, у мужа хранится крепость, он носил массивную юбку, искусно сотканную из мелких металлических колец со всевозможными лесными тварями, угнездившимися в ее плотно сплетенных ячеях, а поясом для юбки служил ему ядовитый удав, и– я заметил, что раздвоенный язычок удава зловеще просовывается из пасти наружу при каждом шаге этого устрашающего все живое гиганта.

Голова у Агбако была массивной и удлиненной, сверху ее прикрывали щетинистые волосы, а шестнадцать глаз шли вкруговую понизу да еще и вращались в глазницах наподобие огненных пузырей, так что всякий смертный, встречая этот шестнадцатиглазый взгляд, содрогался от непреодолимого ужаса. Устрашающе шуршала на ходу ячеистая юбка Агбако, в руках он держал две громадные дубины, а деревянные ножны с обоюдоострыми мечами хлопали его с обеих сторон по бедрам.

Заметив меня, он понял, что я достойный противник, и тотчас решительно устремился ко мне, тяжко попирая землю упругими ногами из туго скрученных пальмовых листьев. Я замер и, когда он приблизился, повелел дороге обвязаться вокруг него двойным узлом и перебросить в дальнюю чащобу, но дорога перебросила вместе с ним и меня, так что мы опять встретились лицом к лицу. Немного устрашенный, я все же не дрогнул и приказал дороге доставить меня на прежнее место, однако, едва она исполнила мое навое приказание, враг мой, как я и опасался, опять вырос передо мной, будто мы связаны с ним неразрывными узами. В этот раз я торопливо применил заклинание огеде, наказав дороге вернуть Агбако в отдаленную чащу, чтобы лианы могли опутать его там по рукам и ногам. Дорога, а следом за ней и лианы, добросовестно выполнили мой торопливый наказ…

– …Хотя лучше мне от этого не стало, ибо я тоже был доставлен в отдаленную чащу, где лианы, оплетая меня все туже, вскоре начали нестерпимо язвить мою кожу острыми шипами, и я был вынужден скомандовать лесу, чтобы он отпустил меня и вновь доставил на дорогу. Лес беспрекословно выполнил мою команду, но, едва я появился на дороге, передо мной, конечно же, мигом вырос и Агбако. Я понял, что нам не миновать единоборства, и схватился со своим свирепым врагом не на живот, а на смерть. Каждый из нас вкладывал в борьбу все силы, мы боролись упорно и долго, однако победа медлила склониться на чью-нибудь сторону. Тела наши покрывала, жаркая испарина, глаза Агбако сверкали, словно ярко-красные прожекторы, а мои налились кровью и готовы были выскочить из орбит. Земля, плотно утрамбованная нашими ногами, затвердела до крепости камня и тускло поблескивала, будто полированный свинец.

Не знаю уж, долго ли, коротко ли продолжался наш поединок, зато знаю, что, когда силы у меня почти иссякли, натиск Агбако ничуть не ослаб. И вот я в изнеможении опустил руки, а он только еще крепче стиснул меня, но потом, заметив, что я больше не сопротивляюсь, ослабил свою смертельную хватку и вынул из торбы огромную тыкву, приспособленную для хранения пальмового вина. Угостив меня и подкрепивши несколькими глотками собственные силы – значит, они у него тоже на исходе, с удовлетворением подумал я, – он предложил возобновить поединок, и мы, не мешкая, сошлись в жестоком единоборстве.

И снова никто из нас не мог одолеть противника, но вскоре, улучив удобное мгновение, я отскочил в сторону, выхватил меч и, пока Агбако пытался вытащить свой, скользнул ему за спину и со всего размаха рубанул «его по голове. На миг мне было почудилось, что я могу торжествовать победу, однако не голова моего врага, а мой собственный меч разлетелся напополам, и, когда я уже простился с жизнью, ибо бесповоротно утратил оружие, Агбако нагнулся, поднял упавший обломок меча, потом выхватил у меня рукоять, приставил ее к клинку, и меч мгновенно сросся воедино. Протянув его мне, Агбако сказал, что мы должны сразиться еще раз, и, хотя я окончательно выбился из сил – дыхание мое, судорожное и беспорядочное, походило на жалкое хаканье измученного шакала, – мне было стыдно отказаться от боя, и, размахнувшись, я попытался разрубить Агбако в поясе напополам, но он ловко увернулся, а потом сам рубанул меня по руке, и у меня отвалилась кисть, в которой я сжимал меч.

Упавши вслед за ней на землю, я задергался в предсмертных корчах, как рассеченный лопатой подземный змей.

Но недолго корчился я и стонал – Агбако подобрал с земли мою кисть, приставил ее к обрубку, затем плюнул себе на ладонь, растер слюной место соединения, и рука мгновенно срослась; а в следующую секунду я уже и не верил, что рука у меня была перерублена. Срастив мне руку, этот неутомимый боец весело расхохотался и объявил, что пора нам продолжить нашу битву. Мой испуг сменился ужасом, и я сказал себе так: «Охо-хо! Похоже, что мне придется здесь погибнуть». Однако я все же не потерял надежды выжить и громко воскликнул: «Лесные обитатели! Небесные жители! Подземные существа! На помощь! На по-о-о-омощь!»

Вскоре нас окружили самые разные создания вроде птиц, зверей, ползучих тварей и гомидов, но Агбако не обращал на них внимания, и мы продолжали единоборство из последних сил. Перевеса в борьбе добивался то Агбако, то я: если мне удавалось швырнуть его на землю, он стремительно вскакивал и отплачивал мне тем же; если я подымал его на воздух, чтобы задушить, ему всякий раз удавалось вырваться; а если он отрывал от земли и принимался душить меня, я выскальзывал из его цепких рук, и все начиналось сначала. Долог был наш поединок и бесконечно свиреп. Лесные жители затаили дыхание, а листья на деревьях недвижимо застыли, ибо замер даже ветер.

Между тем один из гомидов подступал к нам все ближе и в конце концов приблизился почти вплотную. Чтобы не изувечить его, мы с Агбако отступили друг от друга, и гомид украдкой протянул мне орех колы. Я проглотил его и сразу же почувствовал прилив новых сил – в меня словно бы вселилось шестнадцать могучих бойцов. Я поднял Агбако над землею и под радостные возгласы гомидов начал его душить, но он вывернулся и с полузадушенным хрипом отскочил назад.

Я стремительно шагнул к нему и хотел швырнуть его на землю, чтобы разбить в лепешку, но он встретил мой натиск, словно неколебимый утес, разбивающий океанские волны, – мне не удалось поднять его в воздух, а он ухватил меня за ногу и попытался оторвать ее, да не на того напал: я, быть может, не слишком изящно скроен, зато крепко сшит, и ногу у меня голыми руками не оторвешь. Тогда Агбако ударил меня кулаком, и» теперь уж отскочил назад я, а он шагнул вперед и пнул меня ногой, но не достал, зато его жаркое дыхание опалило мне лицо, словно струя раскаленного воздуха из кузнечного горна.

Заметив, что я с трудом выношу его горячее, как огонь, дыхание, он дунул мне в глаза, и, хотя я успел зажмуриться, мне показалось, что к моим векам прижали тлеющие угли. Да, Агбако был великий боец! Он топнул ногой, и земля под нами разверзлась, и я почувствовал, что мы проваливаемся в бездну.

Когда мне удалось открыть обожженные глаза, я увидел, что попал в очень странный дом, а поскольку и принимали меня там очень странно, я назову его Странноприемным домом. Агбако куда-то исчез, и до конца путешествия, о котором я веду рассказ, мы больше не встречались. Мне пришлось опять столкнуться с ним только на пути к Лангбодо – про этот полузабытый поход мы поговорим в другой раз, – но вот чего я определенно не забуду, пока жив, так это моих мытарств под землей, куда я попал по милости Агбако.

Дом, в котором я оказался, был небольшой и чистый, с глинобитными стенами и глиняным полом, но потолок надо мной покрывала не глина или побелка, а огнестрельное оружие. Ни дверей, ни окон, ни ламп я не 0бнаружил, и тем не менее в комнате было светло, как если бы она освещалась электричеством или солнцем. Когда мне удалось открыть глаза, я увидел, что стою посредине комнаты и что стены у нее стремительно сближаются, словно хотят сойтись, но стены, к счастью, сошлись не до конца, а коснувшись меня, начали раздвигаться и раздвигались, пока комната не приобрела прежних размеров. Едва стены застыли в неподвижности и я немного успокоился, оружие над моей головой стало стрелять, дом затрясся как в лихорадке, и, упав на пол, я ослеп, а чьи-то ледяные руки ощупали меня с ног до головы, и, когда я сел, невидимые пришельцы с ледяными руками принялись танцевать, обхлопывая мне ладонями макушку, причем, судя по топоту, танцоров тут собралось около сотни. Танцы, однако, продолжались недолго, и вскоре меня начали подбрасывать вверх, а потом опять поставили на пол и под взрывы хохота полностью сменили на мне одежду. Затем кто-то прижал к моему лицу холодную ладонь, и я прозрел, но, оглядевшись, никого не увидел. Теперь я сидел на высоком стуле, тело мое покрывали густые перья, живот у меня увеличился раз в десять, голова – раз в шестнадцать, шея неимоверно удлинилась, а ноги и руки остались прежними. Все это меня очень удивило, но шевелиться я боялся и сидел неподвижно, ибо йоги мои вряд ли были способны теперь выдержать вес моего живота, а голова стала для шеи почти непосильной тяжестью.

Вскоре я проголодался, и, едва меня начали одолевать мысли о еде, в углу комнаты появился столик с тарелкой тушеного мяса, но подойти к нему я не мог из-за своего огромного живота. Тогда я попробовал протиснуться к еде боком, а она вдруг сама придвинулась ко мне, так что я без труда дотянулся до нее рукой. Дотянуться-то я дотянулся и даже взял с тарелки кусок мяса, да не сумел положить его в рот: моя нескончаемая шея, похожая на жирафью и прямая, как палка, оказалась чересчур длинной, а рука слишком короткой, и всякий, кто любит смех, мог заглянуть ко мне и вволю посмеяться, ибо я превосходно пояснял древнее присловье, в котором говорится: «Еда видна, да вот беда – рука коротка, а шея длинна». Каждый раз, когда мне почти удавалось дотянуться рукой до рта, это проклятое ПОЧТИ все и решало: рука моя замирала в нескольких пядях от губ, горячий мясной жир стекал по руке до локтя и дальше, а из глаз у меня катились горькие слезы бессилия.

Надеюсь, тебе известно, уважаемый хозяин, что, кто работает хорошо, тот и ест хорошо, а человек, равнодушный к сладкому перцу, наверняка обделен и физическими и духовными силами. Я люблю сытно поесть и с огромным трудом переношу муки голода. Недаром же про меня сложили такое присловье: «Акара-огун, Многоликий Маг, пойдет за поваром и на небо и в ад». Это присловье дает понять, как яростно хотелось мне полакомиться тушеным мясом. И вот, пытаясь преодолеть смысл еще одного речения – «Видит око, да зуб далеко», – я вдруг заметил в углу комнаты длинную палку, кое-как приблизился к ней, сжал ее в руке, проткнул увесистый кусок мяса на тарелке и поднес его ко рту. Но он оказался слишком большим для моего рта, который ничуть не увеличился с увеличением головы, и, когда я все же запихал мясо в рот и попытался прожевать его, не поместившаяся у меня во рту половина отвалилась и шмякнулась на пол, так что все мои труды пропали даром.

Едва я начал борьбу за еду, мне послышался хохот, но, оглядевшись, я в то время никого возле себя не заметил, а когда поесть мне толком так и не удалось, я умоляюще вскричал:

– Если вы причастны к моему уродству, веселые смехачи, то заклинаю вас именем Господа – возвратите мне прежние размеры! Я по неведению вступил в единоборство с Агбако и больше никогда не совершу такой глупости! Отныне, заслышав его шаги, я мгновенно брошусь наутек и буду таиться в самой отдаленной чащобе, пока он не уйдет! Умоляю вас, хохотальные незнакомцы, верните мне прежние размеры и отпустите меня восвояси!

Ответом мне было молчание. Но вскоре голова моя уменьшилась, шея укоротилась, окивот опал, и я стал прежним Ака-рой-огуном. Голоса теперь окончательно умолкли – ни один гомид не давал о себе знать, – но стены без дверей и окон продолжали сходиться и расходиться. Поскольку выхода у дома не было, мне оставалось одно – сидеть не шевелясь в центре комнаты, «чтобы подвижные стены не нанесли мне увечий. Я просидел довольно долго, а когда день склонился к вечеру, одна из стен вдруг расступилась, и в комнату вошла прекраснейшая женщина с несколькими на редкость красивыми служанками. Меня охватил благоговейный ужас, и я пал перед ними ниц, но женщина приблизилась ко мне и сказала:

– Акара-опун, тебе должно быть ведомо, что на свете есть девилды и колдуны, кобольды и гномы, тролли и мертвецы – все они принадлежат к роду гомидов, или духов, составляя Лесную Общину из тысячи всесильных Общинников, и другой истинно чудодейной силы на земле нет. А тысяча первый дух – или, вернее, духева – стоит сейчас перед тобой. Да-да, Акара-огун, это я, и зовут меня Сподвижница. Я люблю Господа, и он благоволит ко мне, ни в чем не отказывая, ибо я неизменно и добросовестно выполняю его волю. Трижды в день посылает Он меня на помощь Своим друзьям, и я помогаю им, как они того заслуживают: любящие Его с прохладцей получают от меня малую помощь, любящие великой любовью получают величайшую помощь, а ненавидящим Его я отказываюсь помогать, ибо сеющий ветер пожинает бурю, сеющий добро получает великое благо, а сеющий зло отвергает живую жизнь, и, даже если мир неузнаваемо.изменится, так что у птиц в клювах вырастут зубы, а на масличной пальме вдруг появятся орехи, Господь воздаст каждому по его деяниям – запомни это, Акара-огун, и следуй за мной, дабы выполнить волю Великого Творца.

Когда Сподвижница замолчала, я поднялся со своего места, и мы покинули Странноприемный дом, чтобы выйти на предназначенную мне дорогу. Долго следовал я за Сподвижницей, мы спускались в глубокие долы и подымались на высокие горы, продирались сквозь дремучие чащи и переправлялись через бурные реки, а когда наш совместный путь завершился, она остановилась и сказала так:

– Ступай вперед, Акара-огун, и хорошенько запомни все, что увидишь в ближайшем городе. А встретившись на пути с невзгодами и опасностями, не падай духом и не поддавайся страху, ибо меня зовут Сподвижницей и я не оставлю тебя своими заботами.

Распростившись, мы отправились каждый своей дорогой, и вскоре я подошел к незнакомому городу. В этом городе, пока я неспешно шагал от Городских ворот до Базарной площади – то есть, минут, наверно, десять, – мне не удалось услышать ни единого понятного слова, ибо горожане, отвечая на мои приветствия, гнусаво бормотали что-то совершенно невнятное. Придя на базар, я внимательно огляделся, остановился в тени развесистого дерева и решил понаблюдать за покупателями и торговцами.

Меня сразу же поразило, что между торговыми рядами, прямо на пути у покупателей, лежат мертвые дети – их трупы были навалены огромными кучами, и я не заметил, чтобы кто-нибудь собирался заняться похоронами. А между тем весь базар невыносимо провонял, и полчища мух кружились над грудами детских трупов с оглушительным жужжанием. Стоя возле дерева, я продолжал приветствовать проходивших мимо меня людей и по-прежнему слышал в ответ только нечленно раздельное бормотание, но через несколько минут какая-то женщина все же ответила мне приветливо и понятно. Я очень обрадовался и учтиво спросил у нее, почему жители города столь невнятно отвечают на мои доброжелательные приветствия. Она помрачнела и грустно ответила мне так:

– Меня зовут Ивапеле, а город наш недаром носит имя Отврат. Здесь издавна люто соседствуют друг с другом кражи и грабежи, вражда и жадность, позор и бесчестье, разврат и жестокость, зависть и зверство, бедствия и убийства и всякое иное злодейство, ибо это город закоренелых грешников. Некогда здешние жители совершили страшное злодеяние – такое страшное, что солнце потом шесть месяцев не подымалось на небо, а луна три года прятала от земли свой лик; дожди Прекратились, и злаки в полях не всходили, а фрукты на деревьях не вызревали; старики от бескормицы умирали, а дети у матерей не рождались, и мир затопило черное уныние. Однако через несколько лет Господь сжалился над жителями этого города, ибо доброта его беспредельна, а людей, даже погрязших в пороках, он считает своими детьми. Сжалившись, Господь снял с людей проклятье, и они вновь зажили счастливо, начали сладко есть и вволю пить, принялись гоняться за мирскими удовольствиями и предаваться плотским утехам, а про Господа, Создателя своего, забыли. Но Он видел их с небес, ибо Ему все открыто на земле. Он отправил к ним своих посланцев, и они явились в город под видом самых обычных людей, а поселиться решили у меня. Я приняла их с глубоким уважением и служила им с великой радостью, но недолго прожили они в моем доме, ибо, выполнив волю Господа, вернулись на Небеса. А горожане за грехи свои превратились в слепцов, утративших осмысленную речь, и над городом с той поры тяготеет проклятие. Меня же Слуги Господа пощадили, и я уверена, что ты послан мне Небесами для утешения в моем тоскливом одиночестве. Оставайся у меня, чужеземец, ибо я не могу разговаривать с немыми и коротать жизнь свою со слепцами, – наш мир так устроен, что всякое создание ищет себе пару, а мне приходится бедовать в нашем городе совсем одной.

Я заверил эту достойную женщину, что выполню ее пожелание, но сначала решил понаблюдать еще немного за базарными продавцами и покупателями. Теперь, когда она объяснила мне, в чем дело, я понял, почему не заметил сразу же слепоты горожан – глаза у них, как и сами они, были лживые: смотрели на мир, ибо были открыты, но ничего не видели, ибо посланцы Господа покарали их слепотой. Много удивительного открылось мне в тот день на Базарной площади, однако я не буду сейчас рассказывать обо всем подробно, а опишу лишь несколько происшествий, чтобы не предавать совершеннейшему умолчанию особенно занимательные черты Города грешников. Первым делом я обратил внимание на калеку с палкой – он торопливо и быстро ковылял к пруду, явно не собираясь никуда сворачивать. Мне стало жалко его, и я крикнул ему, что впереди пруд, но он не обратил на мои слова никакого внимания и через несколько шагов обрушился в воду, ибо берега у пруда были очень крутые.

Я опять от всей души пожалел его, а он вдруг принялся весело хохотать, потом как ни в чем не бывало вылез на берег, пустился, словно зрячий, в путь и шага через три столкнулся с какой-то женщиной, опрокинув ее при этом на землю. Женщина рассвирепела и, вскочив, подняла руку, чтобы отвесить мокрому недотепе звонкую оплеуху, но, пока она собиралась с силами, тот куда-то ушел, и оплеуха досталась совсем другому человеку. Он, в свою очередь, обозлился и двинул по уху ни в» чем не повинного прохожего, который передал оплеуху кому-то еще, – и через несколько минут драка охватила весь базар. Покупатели и продавцы раздавали удары направо и налево, а поскольку в драке принимали участие даже женщины с новорожденными детьми за плечами – они метались в толчее, как разъяренные тигрицы, – дети иногда падали на землю, и слепые, но яростные драчуны затаптывали их насмерть, не ведая, что творят. Порой мать замечала, что – ее ребенок упал, и, нагнувшись, подхватывала с земли уже растоптанный труп, а порой подымала в слепоте своей чужого ребенка и набрасывалась с кулаками на его же мать. Старики и старухи тоже часто падали под ноги дерущимся, я те безжалостно затаптывали их, а потом и сами оказывались на земле, но побоище не утихало, ибо Господь лишил этих людей и зрения, и членораздельной речи, и рассудка.

Разглядывая драчунов, я заметил, что многие из них носят свои агбады задом наперед, а косынки у многих женщин были обвязаны вокруг талии, будто кушаки, и все грешники щеголяли в залоснившейся от грязи одежде, словно она сшита из вывернутых наизнанку охотничьих сумок.

Да, много странного увидел я на Базарной площади Города грешников, но сейчас у меня нет времени входить во все подробности. А тогда, решив, что больше ничего занимательного не увижу, я отправился к пригласившей меня женщине, и мы стали жить вместе.

Я часто посещал Суды грешников. У них нередко случалось так, что, если кто-нибудь нарушал городские законы, полицейские хватали первого попавшегося им под руку человека и безжалостно карали его, будь он даже знатный и уважаемый горожанин; а временами их король, собираясь в путь, вскакивал вместо коня на корову, и никто не говорил ему об его ошибке; словом, жизнь в этом городе шла кувырком и шиворот-навыворот.

Женщина, у которой я поселился, предоставила в мое распоряжение весь свой дом, однако была там комната, куда она запретила мне входить, сказав, что после ее смерти, когда дом станет моим, запрет потеряет силу и я буду волен поступать, как мне вздумается. Мы с ней искренне полюбили друг друга, и я уже начал помышлять о женитьбе, но именно» в это время ее свалила тяжелая болезнь, и она скоропостижно умерла.

Я не мог представить себе, что она умрет раньше меня, – ибо был гораздо старше, и, когда это случилось, впервые осознал жестокую неотвратимость смерти, от которой не спасает порой даже юный возраст. Я горько оплакивал потерю любимой женщины, забыв, что слезы не могут вернуть человека к жизни, а плачущим грозят серьезными бедами. Ибо смерти-рыдания не помеха – они отгораживают лишь от жизни.

После кончины любимой ничто больше не удерживало» меня в Городе грешников, и, размышляя однажды о возвращении домой, я неожиданно вспомнил про комнату, куда мне запрещалось раньше входить. Дело было ночью; однако мне так захотелось узнать, какие тайны скрыты в этой комнате, что я встал с кровати, поспешно оделся и отправился к запретной двери. На пороге комнаты меня охватил страх, и, чтобы прогнать его, я припомнил воистину страшные опасности, встречавшиеся мне в прошлом. Будь что будет, решительно подумал я, распахнул дверь и переступил порог таинственной комнаты.

Когда мне удалось подавить невольное волнение, я обнаружил, что оказался у себя дома, словно Лес Тысячи Духов мне просто приснился. Внимательно оглядевшись, я заметил ружье, потерянное в битве с Агбако, охотничью сумку, забытую однажды на поляне во время охоты у Города грешников, и разные мелочи, пропавшие бог весть когда. А в углу комнаты стоял мешок, туго набитый деньгами.

Деньги помогли мне приятно отдохнуть от опасностей и невзгод Леса Тысячи Духов – я услаждал себя драгоценными напитками и редкими яствами, а одежду покупал только самую лучшую.

Так завершилось мое первое путешествие в Лес Тысячи Духов, именуемый – и, конечно, по праву – самым опасным лесом на земле. А сейчас я был бы очень признателен тебе, уважаемый хозяин, если б ты позаботился о пище телесной, ибо неразумно томить себя голодом, особенно когда наш аппетит напоминает нам, что настало время трапезы. Как только мы подкрепимся, я поведаю тебе о втором своем путешествии, и оно, быть может, прозвучит еще причудливее, чем первое.

Когда мой гость закончил рассказ, я приготовил ужин, и мы поели. Заметив, что подступает ночь, я предложил гостю отдохнуть, чтобы с новыми силами продолжить повествование утром. Он стал прощаться, но мне хотелось немного проводить его, и после совместной прогулки мы наконец приветливо распрощались: «До завтра».