Леший в погонах

Глава 2

Езда по дорогам войны – дело не простое. И пусть война ушла далеко на запад, здесь, на белорусской земле, она тоже оставила свои страшные шрамы. Чернеют рваными язвами поля, расщепленные и обожженные стволы деревьев. Закопченные трубы печей вместо домов и… могилы, могилы, могилы. «Эмка» ныряла в наполненные дождевой водой ямы, объезжала воронки, рытвины. И дороги, и обочины были изорваны гусеницами танков. Еще виднелись по обочинам обгорелые остовы машин, ржавели танковые гусеницы, где-то в поле торчали стволы раздавленных и покореженных артиллерийских орудий. Истерзала война, изгрызла эту землю. От одного только взгляда на следы войны они наполняют сердце болью, терзают его.

А ведь здесь жили люди. Жили, работали, любили, женились, рожали детей, выводили их в большой светлый мир. А потом пришел враг – безжалостный, кровожадный, завистливый. Враг, который посчитал, что живущие здесь люди недостойны жить, что они «недочеловеки», ниже арийской расы завоевателей. И стали истреблять народ. Но народ не смирился, народ поднялся навстречу врагу от мала до велика и гонит, гонит врага назад в его логово. Там и прикончит! В этом Борис Коган не сомневался ни секунды.

– Вон там за лесочком хутор, – указал рукой вперед Зотов, и водитель «эмки» послушно остановился.

Сзади притормозила и свернула на обочину полуторка с автоматчиками полка НКВД из состава войск по охране тылов фронта. Коган с удовлетворением отметил, что старший лейтенант место выбрал удачное. Надо только загнать в лесочек машины, выставить охранение, а самим через лес выйти к хутору. Борис Михайлович вылез из машины на дорогу и, взяв за ремень автомат, повесил его на плечо. «Эх, места-то какие! – подумалось Когану. – Какие сочные травы в этом году, и жаворонок заливается где-то в небе, и пчелы жужжат на полевых цветках. А в лесу грибов, наверное, море».

– Петя, как ты думаешь, – обратился Коган к старшему лейтенанту, – в этом году грибов много?

– Что? Грибов? – Зотов уставился на майора, не понимая, как ему реагировать на слова московского оперативника.

Пофилософствовать захотелось или… Но Коган уже хмуро рассматривал лес по обе стороны от дороги, большой открытый участок, где на развилке дорог торчала рама сгоревшего грузовика. Неожиданно в голову Когану пришла здравая мысль. Лес лесом, а если через лес не пройти, а шуму наделаем, спугнем того, кто нам нужен. В любой военной или оперативной операции важна быстрота и неожиданность для противника. А сейчас и ветер в спину дует. На хуторе могли услышать звуки автомобильных моторов. Да еще грузовик с натугой шел по грязи и с солдатами в кузове.

– Да, грибов, – подтвердил Коган и взял Зотова за ремень портупеи. – Вот что, Петя. Мы все через лес ломиться не будем. Ты говорил, что автоматчиками командует толковый старшина. Вот он пусть лесом и идет, заодно прочешет этот участок местности, может, что подозрительное заметит. Мины попадутся, так ребята обстрелянные, вовремя заметят, что лес заминирован.

– А мы? – стало доходить до Зотова.

– А мы с тобой на «эмке» подъедем с шиком, не прячась, – подмигнул старшему лейтенанту Коган.

– Так ведь увидит он, если там прячется, и…

– Без погон и без оружия, – понизив голос, добавил Коган. – И оружие на виду держать не будем. Насторожится? Да, но не испугается, в панику не ударится, а нам этого и надо. Ребята двинутся лесом и прикроют нас, если что пойдет не так. Но нам с тобой со стороны дороги много чего видно будет. Например, что кто-то с хутора удирает сломя голову. Или наблюдает за нами в бинокль. Солнышко, видишь, с нужного направления нам светит. Стекло отражать будет солнечные лучи.

За руль «эмки» Коган сел сам. Пистолет сзади за брючным ремнем под гимнастеркой впивался в крестец, но приходилось терпеть. Второй пистолет находился в правом кармане форменных бриджей. Так же мучился с двумя пистолетами и Зотов, сидевший рядом на пассажирском сиденье. Временное неудобство можно и перетерпеть, а вот случись огневой контакт, тут второй ствол очень даже поможет. Особенно если контакт скоротечный и менять пустую обойму в пистолете просто некогда.

– Значит, так, Петя, – объезжая очередную яму на дороге, выбитую во время дождя колесами грузовиков, заговорил Коган. – Еще раз повторяем: подъехали, остановились, я выключил мотор. Вышли из машины. Ты лениво потягиваешься, безмятежно озираешься. Безмятежно! Это главное! А я открою мотор и стану копаться в нем, открою крышку радиатора – пусть видят, как он парит. И я – не ты, а я пойду искать хозяев и просить ведро воды. Ты просто топчешься возле машины и смотришь по сторонам, все примечаешь, на ус мотаешь. Если что, я надеюсь только на тебя, только ты меня со стороны двора сможешь прикрыть. Наши ребята пока на опушке будут сигнала ждать.

Борис придумал этот план в самый последний момент. Взять живым предателя можно только неожиданно. Если окружить хутор автоматчиками, он по своей душевной злобе может начать отчаянно отстреливаться, может взорвать себя гранатой, и сгорит все хозяйство. Может в заложники взять кого-то из женщин или детей. Стрельба, погони – это все признаки плохой работы оперативников. Хороший, умелый оперативник возьмет преступника так, что тот и пикнуть не успеет. А все эти операции с привлечением войск хороши на фронте и когда тебе противостоит вооруженная банда. Там много думать не надо, их всех покрошить можно очередями, не жалея. Закон военного времени суров – преступник, застигнутый во время преступления, подлежит расстрелу на месте. Но если этот закон касается уголовных преступлений, то с изменниками Родины, с предателями и шпионами дело обстояло несколько иначе. Уничтожать следовало шпионскую сеть, но сами шпионы были бесценным источником информации. Это Борис Коган знал, как бывший следователь особого отдела НКВД. Живыми, только живыми их надо брать. Тут арифметика простая: сколько информации получишь от шпиона, столько жизней спасешь и своих бойцов на фронте, и гражданских в тылу.

Снять погоны Коган распорядился, чтобы запутать Бадулу. Люди в погонах – это сразу опасность, он боится до смерти, когда за ним придет НКВД. А без погон может быть кто угодно, и скорее всего не военные, а люди, которые хотят показаться военными. И почему только вдвоем? Много вопросов возникнет у предателя, прислушиваться будет, присматриваться. Но главное, что они с Зотовым сразу не напугают его, не бросится он удирать и отстреливаться. Главное – выиграть время, осмотреться самим на хуторе, понять, там ли искомое лицо или уже скрылось. Можно и с автоматчиками все помещения и сараюшки на хуторе проверить, но это уже гарантия перестрелки и смертей. А этого необходимо избежать.

Уже подъезжая к хутору, Коган успел бросить взгляд вокруг и за невысокий развалившийся забор. То, что тут давно ни к чему не прикасалась мужская рука, видно невооруженным глазом. Тесовая крыша сарая провалилась в двух местах, дверь в другое подсобное помещение, вроде курятника, вообще была просто приставлена к дверному проему. Крыша невысокого длинного дома тоже крыта тесом, но… Коган сразу увидел, что крышу недавно ремонтировали. Новые доски были в двух местах светлее потемневших от времени старых. Пожалуй, недавно мужские руки тут поработали. Вопрос – чьи! Петро Бадула или еще кто-то побывал у хозяйки? Открыв дверь машины, Коган быстро сказал напарнику:

– Надо попасть в дом и только вдвоем! Будь настороже, тут недавно был мужчина.

Подняв капот машины, Борис грязной тряпкой кое-как открыл крышку горловины радиатора и стал рукой разгонять поднимающийся пар. На пороге дома появилась женщина, вытиравшая руки фартуком. Когану не понравилось, что женщина сначала осмотрелась по сторонам и только потом стала рассматривать гостей. Зотов шагнул к дому, вежливо улыбаясь. Коган нахмурился, но останавливать старшего лейтенанта было уже поздно. Тот вошел во двор, перешагнул через кучу навоза, причем конского и довольно свежего, похлопал рукой по старой телеге, которая уже вросла в землю.

– Кто ж вы такие будете? – высоким голосом спросила женщина, пристально вглядываясь то в Зотова, то в Когана. – Военные или как?

– Мы, мамаша, бывшие военные, – открыто улыбаясь, заявил Зотов, неторопливо приближаясь к женщине. – Демобилизованные по ранению, стало быть. А здесь по делам сугубо гражданским. Советскую власть будем восстанавливать. По партийной линии мы.

– Воды бы нам, хозяйка! – басовито крикнул Коган, стараясь привлечь внимание Зотова, который откровенно увлекся и забыл обо всех договоренностях. – В машину воды залить. Перегрелась она на ваших дорогах.

– Вон бери, – кивнула женщина в сторону сарая, где на пеньке стояло старое мятое ведро. – Пойдем, в колодце сам наберешь.

Коган решительно двинулся к сараю, оттеснил плечом Зотова и буркнул ему, чтобы тот оставался у машины и наблюдал за домом. Молодой офицер показал свою наблюдательность и умело сделал выводы. Он заметил и конский навоз у въезда во двор, хотя в хозяйстве на хуторе лошади явно не было. И телегу заметил, которая стояла у стены не первый год без употребления. Ну и починенную явно мужскими руками крышу Зотов тоже заметил. Но уж больно старшему лейтенанту не терпелось ринуться в дом и всех там задержать. А с таким подходом можно нарваться и на автоматную очередь, и даже на пулеметную, как показывал опыт. И на гранату можно. Коган принял решение действовать сам. Если что-то пойдет не так, то предателям все равно не вырваться отсюда. Для солдат НКВД на опушке сигналом будет первый же выстрел, прозвучавший на хуторе.

Взяв ведро, Коган пошел за женщиной к забору, где виднелся сруб колодца. Вытягивая ведро с водой за старую цепь, он заговорил торопливо, стараясь быть убедительным.

– Кто в доме есть, хозяйка? Быстро отвечай и не подавай виду! Хутор окружен солдатами. Если начнется бой, то в ход пойдут гранаты и дом твой сгорит. Как жить будешь? В твоих интересах ответить и помочь нам. Кто в доме?

Из окна и с чердака колодец не был виден, Зотов торчал у машины и заставлял вести себя осторожно тех, кто в доме. Оставалось выяснить у хозяйки, сколько там человек и кто они, а потом уже приступать к захвату. Но на что Коган совершенно не рассчитывал, так это на то, что у Петро Бадулы не выдержат нервы. Оперативник услышал какой-то странный шум, затем пронзительный крик Зотова: «Стой, стрелять буду!» А затем крик другого человека. Мужской голос отчаянно вскрикнул, раздался треск чего-то ломающегося, а затем звук падения.

– Стой здесь! – заорал Коган женщине, бросив на нее бешеный взгляд, и, выхватив пистолет, бросился во двор.

Окинув взглядом дом и двор, он сразу оценил ситуацию. Чердачное окно распахнуто, створка висела на одном гвозде, а под окном на траве лежал небритый мужчина в майке и старых солдатских галифе. Мужчина пытался что-то сказать, сучил босыми ногами по траве, а Зотов, склонившись над ним и сунув под нос пистолет, требовал сказать, кто еще есть в доме.

– Оставь его, укройся за машиной и прикрывай меня! – рявкнул раздраженный Коган, понимая, что вся операция пошла прахом.

Теперь уже таиться было бесполезно. Надо вызывать автоматчиков, оцеплять все вокруг и прочесывать. Заодно и дать понять тем, кто мог находиться в доме, что их песенка спета. Пусть паникуют и мечутся. Теперь это только на руку.

Глянув, как старший лейтенант присел за «эмкой» и выставил пистолет, Коган выстрелил в воздух и бросился к дому. Рванув на себя входную дверь, он сразу же присел на корточки, но выстрелов не последовало, да и не стал бы никто прятаться в сенях. Слишком мало места и негде укрыться. Вторая дверь вела в дом. Коган рывком открыл ее, но не стал забегать. Он снова крикнул: «Сдавайся!» – и швырнул вверх на уровне головы половичок, подобранный с пола. Любой загнанный в угол человек отреагировал бы выстрелом, но его снова не последовало. Прыгнув головой вперед, Коган перекатился через правое плечо и замер, стоя на одном колене и поводя пистолетом из стороны в сторону. Горница пуста, занавеска, закрывавшая кровать, отодвинута, и видно, что там тоже пусто.

Оставался чердак. Коган вскочил и бросился в сени, откуда лестница вела вверх. Это был самый опасный момент. Если кто-то есть на чердаке, то поймать от него пулю проще простого. И деревянный люк закрыт. Схватив коромысло, стоявшее у стены, Коган поднялся по лестнице и приподнял коромыслом люк, стараясь при этом не подставить под выстрел голову. Снова ничего. Отбросив люк и отвлекая возможного противника, Коган швырнул на чердак коромысло, а потом и сам поднялся, выставив над полом только голову и руку с пистолетом. Быстро повернувшись из стороны в сторону, он убедился, что чердак пуст. Кроме хлама, который обычно копится у хозяев на чердаке, тут ничего не было. Ну, может быть, еще куча соломы и старое одеяло как временная лежка для скрывающегося человека.

Внизу уже топали шаги автоматчиков, раздавались команды старшины. Зотов покрикивал, что в доме свой и чтобы не вздумали стрелять. Оперативник подошел к двери и крикнул, что в доме пусто и что он выходит. Старшина и Зотов остановились возле мужчины, лежавшего под окном. Коган подошел и присел рядом с ним на корточки. Мужчина дышал тяжело, все пытался поднять голову и хватался за всех скрюченными пальцами. Он хотел что-то сказать, но связной речи не получалось.

– Ты кто? – спросил Коган, понимая, что человек во время падения повредил себе что-то. Скорее всего, у него перелом основания черепа. Раненый был обречен. – Ты Петро Бадула?

– Да, Бадула… – прошептал мужчина, хватая пальцами рукав Когана. – Я не стрелял, не оказывал сопротивления…

Найти этого человека Буторину удалось просто чудом. Утром Олесь Виноградов должен был уехать на поезде. Бывший партизан, трижды раненный, остался без семьи, без крыши над головой. Его пригласили старые знакомые – нужны руки, чтобы восстанавливать хозяйство.

Буторин по скрипучей деревянной лестнице взбежал на второй этаж старого покосившегося дома. Из потемневшего от копоти коридора четыре двери вели в комнаты. Найдя нужную, Буторин вежливо постучал, а потом толкнул дверь и вошел. Виноградов, стоя возле стола, складывал какие-то вещи в солдатский вещмешок. Еще один мужчина, худой как вешалка в гардеробе, сидел у окна и, задрав подбородок, брился опасной бритвой. Оба удивленно посмотрели на гостя в стареньком пиджаке и кепке, прикрывавшей седой ежик на голове.

– Прошу прощения, – Буторин снял кепку и провел ладонью по волосам. – Кто из вас будет товарищ Виноградов?

– Я Виноградов, – ответил мужчина с вещевым мешком, с удивлением глядя на гостя.

– Очень хорошо, что я вас застал, товарищ Виноградов, – улыбнулся Буторин как можно приветливее. – Никто из знакомых не знает, где вас найти, знают только, что вы собираетесь уезжать. А мне с вами ой как надо поговорить!

– А вы, собственно, кто будете? – с тревогой в голосе поинтересовался мужчина с бритвой и стал медленно стирать полотенцем пену с лица.

– Да я, собственно, буду из НКВД, – небрежно ответил Буторин, достал удостоверение и показал Виноградову, а потом второму мужчине. – А вы, простите, кто?

– Моя фамилия Митин, – мужчина встал. – Я старый товарищ Виноградова. Вот, недавно демобилизован из армии по причине ранения. Собирались вместе с Олесем ехать на стройку.

– Понятно, понятно, – озираясь по сторонам, разглядывая стены, старый истертый ковер, кивнул Буторин. – Эта комната, стало быть, ваша?

– Да нет, райсовет нам ее выделил на три дня. Жильцы погибли, вот жилое помещение и отошло райсовету. Мы же на стройку едем, вот и помогают как могут тем, кто собирается восстанавливать республику. – Мужчина хмуро посмотрел на Буторина и добавил: – А вы что же, воспрепятствовать хотите? Так я вам бумагу сейчас предъявлю!

– Да будет вам, – махнул Буторин рукой и уселся на стул. – Нет мне дела до бумаг. Раз решил райсовет – знать, есть у него основания. Советская власть вернулась все же. Мне вот надо несколько вопросов задать товарищу Виноградову. А вы, товарищ Митин, брейтесь, брейтесь. Вы нам не помешаете.

«Ишь какой, – с удовлетворением подумал о Митине Буторин. – Чувствуется фронтовик! Как в бою кинулся отстаивать свои права и решение власти». По большому счету, те вопросы, которые Буторин собирался задавать бывшему партизану, принято задавать наедине и без свидетелей. Но особой оперативной важности они сейчас не имели. Важнее получить искренние и правдивые ответы, а для этого Виноградова следует расположить к себе, создать обстановку доверительной беседы. Бывший разведчик Буторин хорошо знал правила подготовки и проведения доверительных бесед. И дождавшись, когда Виноградов сядет на второй стул, Буторин заговорил.

– Мне вот вас расспросить надо, товарищ. Дело важное, но долгое. Многое понять надо органам о том, что тут происходило. А кому, как не вам, знать, опытному и храброму партизану. Вы же местный и воевали с гитлеровцами в этих местах, так?

– Ну, так, – сдержанно ответил мужчина. – Так-то оно так, да только я рассказывал уже все вашим товарищам, как фашиста выгнали из этих мест. И рассказывал, и под запись показания давал, и расписывался в этом. Я же с пониманием.

– Обстановка была тяжелая? – Буторин посмотрел в глаза партизану. – Я имею в виду когда фашист пришел сюда.

– Да чего уж легкого. И так, как обухом по голове, что война началась. А уж когда через неделю Минск сдали, а через две враг в этих местах появился. Паника, страх. Люди просто не знали, что делать. Ну, мы, мужики, кто покрепче, кто еще в Гражданскую умел винтовку в руках держать, так и решили. Уйдем в леса и будем сражаться. Так вот и получилось.

– Я знаю, что у вас первый бой получился неудачным. Погибли многие из ваших ребят, с кем вы начинали.

– Война. Не всегда враг слабее оказывается, – хмуро ответил Виноградов, и Буторин насторожился, почувствовал, что партизан сейчас замкнется, подумает, что товарищ из НКВД пришел искать виноватых.

– Вы, я так понял, сформировали свой отряд?

– Ну, сформировать ничего не удалось, – вздохнул Виноградов. – Мои ребята почти все погибли в первом же бою. Сунулись без разведки и напоролись на большие силы немцев. Отступали кто как мог. Я потом без патронов и без еды вышел на отряд Гуранова. Он был откуда-то из-под Орши. То ли секретарь райкома партии, то ли член исполкома. Я не знаю точно, да и не интересовался. А потом уже, через несколько недель ушел от них. Чуть снова не попался в лапы гестапо. Но повезло – меня выручили разведчики из отряда Деда. У Деда я и провоевал до этого года.

– Почему вы ушли от Гуранова?

– Да как вам сказать. Сначала мне показалось, что очень уж осторожный у них отряд. Я ведь так для себя решил: воевать так воевать и себя не щадить. А они… Не знаю, я за эти недели, что у них пробыл, так ни об одной операции и слыхом не слыхивал. Пытался как-то спорить с их ребятами, с Гурановым спорить пытался. Мне объясняли, что просто секретность такая, и что мне не положено знать, и каждому рядовому бойцу не положено знать, где и что совершили другие бойцы. А я вам так скажу, что успехами товарищей и сила всего отряда копится. Гласность – вот главное орудие, которое поднимает боевой дух. Удачная операция, неудачная, а все надо доводить до каждого бойца. Погибли товарищи, значит, злость надо в себе копить, мстить врагу. А если живые вернулись и немчуру побили, так гордость за них, за весь отряд. А так, отсиживаться в лесах – не по мне это.

– А что, осталось впечатление, что Гуранов просто со своими бойцами отсиживался в лесах и никакой партизанской борьбы не вел?

Виноградов удивленно посмотрел на Буторина, потом на своего товарища, который даже перестал бриться и тоже прислушивался к разговору. Буторин не спеша достал портсигар, извлек из него папиросу, постучав мундштуком по крышке портсигара, прикурил от спички. И только потом пояснил.

– Наверное, вы не слышали о таких «отрядах», – затягиваясь папиросой, сказал Буторин. – Их создавали люди, которые хотели спрятаться от войны. Кто-то из трусости создавал отряд, им выделялось оружие, продовольствие, готовилась в лесах база. Но они сидели на этих базах, никого не трогали и внимания фашистов к себе не привлекали. Правда, периодически выпрашивали помощь у местного населения в виде провизии и теплой одежды. А кто-то вынужденно прятался в лесах, потому что эвакуироваться на восток не успели. Тоже делали вид, что они партизаны, хотя ни дня не воевали с захватчиками. Вот и ваш Гуранов, видимо…

– Позвольте, – подал голос Митин от окна, где споласкивал лицо после бритья в старом тазике с водой. – Но я буквально два дня назад видел Гуранова в райцентре с медалью на груди…

Сосновский остановился у ручья, снял с головы фуражку и расстегнул воротник гимнастерки. В воздухе парило, как перед дождем. Здесь в лесу тоже не особенно ощущались свежесть и прохлада. Такое ощущение, что жаркий воздух с полей заполнил и этот лесочек. Набрав горсть воды, Михаил вылил ее себе на голову и разгладил мокрые волосы. Вода приятно стекала по спине за ушами, забиралась под воротник.

Местный оперативник, зрелый мужчина лет пятидесяти со шрамом во всю щеку, стоял и прислушивался к звукам лесочка. Его молодой напарник с новенькими лейтенантскими погонами с вожделением ждал, пока московский майор напьется, чтобы тоже припасть губами к живительной влаге.

– Пей, давай, чего ждешь, – поощрил его Сосновский, поправляя на плече ремень автомата ППС. Отойдя от ручья, он встал рядом со вторым напарником и тоже прислушался. – Напрямик не пойдем? Опасно?

– Напрямик короче, – пожал плечами оперативник. – Да и обходят немцы населенные пункты за километр стороной. Стараются держаться лесных массивов. Из окружения мало кто выходит из них. Большие группы чаще засекают и уничтожают, а меленькие все равно передовую не проходят. То дети заметят, то бабы увидят издалека. Многие своих мужиков ждут, часто глядят на дорогу. Поэтому кто по опушке идет, кто пустынную дорогу перебежит, кто в лес уходит – всех примечают. Опять же, бывшие партизаны помогают. Нет, сюда они не сунутся. Пойдем вон той тропкой, она нас к деревушке и выведет.

– Хорошо, значит, пожрать удастся, – с удовлетворением кивнул Сосновский и подмигнул молодому оперативнику. – А то сутки мотаемся по лесам, а от этого консервы в вещмешке портятся и хлеб черствеет.

Лейтенант поправил лямки солдатского вещмешка и заулыбался. Майор из Москвы оказался вполне дружелюбным человеком, толковым специалистом. Он не смотрел с высоты своего положения на местных оперативников. За трое суток блуждания по лесам и деревням, изучения следов автомашин, допросов немцев, которых задержали при попытке пробиться к линии фронта, полезной информации почти не было. Следов кого-то из местного отделения гестапо, работавшего в этом районе до наступления Красной армии, пока не найдено. Свидетелей эвакуации документации тоже практически нет, но майор Сосновский всегда пребывал в прекрасном расположении духа и утверждал, что дела идут нормально, замечательно и даже лучше некуда.

– Тихо, – вдруг сказал второй оперативник и поднял руку.

Сосновский с лейтенантом тут же замолчали и стали прислушиваться. Но первое, что донеслось до них, не было звуками. Это был запах. Запах дыма костра. Костер дымил у кого-то, и этот дым стелился по веткам старых берез, изуродованных пулями и осколками.

– Может, пацаны деревенские жгут? – тихо предположил лейтенант, но его старший напарник сразу отмел это предположение.

– Делать им больше нечего! Ты видел, сколько работы сейчас в деревнях? Там каждая пара рабочих рук на счету. Хоть с огородов своих, а что-то можно получить, хоть как-то прокормиться. Повзрослели деревенские пацаны, не до развлечений им. Низинка там, и кто-то в этой низинке прячется. Только вот не пойму, зачем костер разжигать.

– А затем, – ответил Сосновский, – что с дороги костра не видно, да и не ездит по той дороге никто. Шоссе, которое связывает райцентр с городом, проходит южнее. Вот что, товарищи, мне кажется, что недобрые люди там у костра. Придется нам с этими людьми познакомиться.

– Разделимся и зайдем с трех сторон, – начал было предлагать лейтенант, но Сосновский только покачал головой.

– Мы не знаем, сколько их. Мы не знаем, выставили они боевое охранение или нет. Поодиночке мы хорошая цель. Идти надо группой. Если нас заметят раньше времени и навяжут нам бой, мы хотя бы сможем ответить огнем, у нас хотя бы плотность ответного огня будет более значительная. Значит, так! Идем тихо. В пределах прямой видимости занимаем позиции и решаем, что делать дальше. Если там немцы, то, возможно, нам удастся вступить в переговоры и убедить их сдаться. И еще напомню вам обоим важное: стрелять только по конечностям. Нам нужны живые пленные, способные давать показания. Разумеется, если будет такая возможность. Если их там двадцать человек, да еще с пулеметом, то…

– Ну, это понятно, – кивнул старший оперативник и поудобнее взял свой автомат. – Ну, двинулись. Я иду первым, я эти места все же знаю. К низинке выведу через кустарник. Там расстояние прямой видимости маленькое.

Сосновский шел вторым, посматривая направо. Это был его сектор внимания по боевому расписанию. Интуиция подсказывала, что это не бандиты, не дезертиры, а именно немцы, которые пытаются выйти из окружения. Русские не стали бы жечь костер. Да и вообще для того, чтобы разводить огонь, нужны серьезные причины. Запах дыма становился все сильнее. Неумелый человек развел его, использовал сырые дрова, а разжигал, скорее всего, какой-то горючей смесью – в воздухе чувствуется запах керосина.

Неожиданно оперативник, шедший впереди, остановился и поднял левую руку. Сосновский сразу прижал стальной приклад ППС к плечу и опустился на одно колено, поводя стволом и внимательно глядя через прицел на окрестные кусты. Лейтенант проворонил команду головного и почти ткнулся коленом в спину Сосновского. Шуметь нельзя и отчитывать неопытного парня сейчас не время. Оперативник в голове их маленькой колонны медленно стал тоже опускаться на колено, а потом, повернув голову, громко прошептал Сосновскому:

– Они там впереди. Звякнули чем-то металлическим. Котелок, наверное, хотя ручья там нет. Думаю, что их там немного.

– Сделаем так: мы с вами парой, выдерживая дистанцию десять, выдвигаемся вперед. Лейтенант пусть прикрывает нас сзади. Когда дойдем до места, откуда видно людей у костра, посматривайте на меня. Скажу: «Атакуем» – значит, бросаемся вперед, и каждый действует по обстановке. Если скажу, что нужно отойти, то молча отползаем назад.

Разойдясь в стороны, Сосновский и оперативник двинулись вперед, стараясь издавать поменьше звуков, неслышно наступать на траву. Понятно, что может попасться старая шишка или сухая ветка, которую не заметить в траве. И тогда треск, резкий звук – и враг насторожится, схватится за оружие. Но пока этого не произошло, нужно подойти к лагерю неизвестных максимально близко. Увидеть людей, понять, кто они такие, сколько их. Группа прошла почти пятьдесят метров, уже стала видна низинка и дым, поднимавшийся из нее, струившийся в кронах деревьев.

Выдала оперативников не сухая ветка, а простая случайность, которую предусмотреть сложно. Слева от Сосновского оперативник вдруг нос к носу столкнулся с небритым мужчиной в мятом грязном пиджаке и кирзовых сапогах. Мужчина держал в руках немецкий «шмайссер» и тут же вскинул его, увидев человека в советской военной форме. Оперативник опередил своего противника и короткой очередью свалил его. «Все, теперь только быстрота и решительность», – подумал Сосновский и тоже бросился вперед. Он увидел людей в немецкой форме сразу, как только пробежал пару шагов к краю низинки. Трое солдат и один офицер тут же, только услышав очередь, схватились за оружие.

– Бросайте оружие, вы окружены! – закричал Сосновский по-немецки и рискнул дать очередь не в самих немцев, а поверх их голов.

Надежда не оправдалась, «окруженцы» не побросали в испуге оружия, а открыли автоматный огонь. Спасало положение лишь то, что немцы не знали количества напавших на них советских военных, не поняли, что окружены, и надеялись, отстреливаясь, скрыться в лесу. Но лесной массив был небольшой, а сами «окруженцы» были у оперативников как на ладони. Две короткие очереди – и немецкий солдат упал как подкошенный, еще один выронил оружие, схватившись на окровавленное плечо. Сосновский, перебегая от дерева к дереву и уходя вправо от своего напарника, стрелял по ногам, но немцы метались, и он еще ни разу ни в кого не попал. Наконец немецкий солдат, у которого заклинило оружие, бросился по противоположному склону вверх, и Сосновский тут же дал очередь по его ногам. Оперативник слишком поздно понял, что в сторону убегавшего бросился и немецкий офицер. Стиснув зубы, Михаил опустил оружие и со злостью сплюнул. Немец сам бросился под пулю.

Спустившись вниз, Сосновский с горечью смотрел на немца, которому пуля угодила точно в затылок. Солдат с простреленной ногой корчился на земле, со страхом глядя то на убитого командира, то на русских офицеров. Еще один раненый стонал и отползал от русских в сторону. Второй, которому пуля угодила в плечо, затих. Стало понятно, что пуля перебила большой кровеносный сосуд.

– Эх, жалко, – вздохнул, остановившись рядом, оперативник. – Он бы нам много интересного рассказал.

– Черт бы его побрал, – проворчал Сосновский в ответ. – Этот кинулся вверх по склону, и я ему по ногам стрелял. Так надо же было и офицеру кинуться в ту сторону. Вот и поймал пулю.

– А этот у них, наверное, был проводником!

Обернувшись, Сосновский увидел, как лейтенант стаскивал вниз по склону убитого мужчину в гражданской одежде. Ну, хоть так, хоть двое раненых немецких солдат, а не только одни трупы. Эта мысль утешила, но ненадолго. Осмотревшись во временном лагере «окруженцев», Сосновский понял, что они тут делали и зачем разжигали костер. В кустах валялись жерди самодельных носилок и окровавленная простыня. А еще на краю поляны виднелся холмик свежей могилы. На грубом кресте, вытесанном ножами, раскаленным на огне шомполом выжжена надпись: «Oberst Friedrich Heidrich».

«Ну, вот и разгадка, – подумал Сосновский. – Они раненого полковника несли, да не донесли». Глупо, конечно, было надеяться спасти полковника, но у всех свои представления о военной чести. И эти солдаты остались верны своему командиру, хотя могли бы сохранить ему жизнь, сдавшись. Он обернулся и посмотрел, как его оперативники перевязывают раненых немцев. Он подошел к солдату с перевязанной ногой. Штанину ему разрезали, чтобы обработать рану, и теперь он лежал бледный и жалкий. Губы у раненого дрожали, но страх, кажется, начал проходить. Понимал гитлеровец, что его перевязали не для того, чтобы убить. Надеется теперь, что останется в живых.

– Отвечай на мои вопросы, если хочешь жить, – заговорил с немцем Сосновский. – Кто этот человек в гражданской одежде?

– Это ваш, русский, – торопливо произнес солдат. – Мы его встретили, когда он прятался в лесу. Он служил в гражданской полиции, боялся, что его поймают и расстреляют.

– Куда вы шли? К линии фронта?

– Да, – закивал немец.

– С раненым полковником на носилках? – с сомнением обернулся в сторону могилы Сосновский. – Говори правду!

Немец испуганно втянул голову в плечи, глядя снизу вверх на грозного русского майора, который так хорошо говорит по-немецки. Ясно, что идут уже не первый день без еды и воды. Подавлены, страшно устали, отчаялись. А тут еще перестрелка, гибель товарищей, с которыми вот уже несколько дней делили последние сухари. А может, и не ужас он ощущал от гибели товарищей, может быть, даже облегчение. Может, осознал, что все закончилось, все мучения. Стыдно? Да, но жить все равно хочется. А тут такая надежда появилась. Сосновский не ошибся, он правильно понял состояние этого солдата.

– Полковник был обречен. У него тяжелое ранение. И если без медицинской помощи, то он был обречен, – заговорил немец усталым голосом. – Мы знали, что умрет и нам придется его похоронить, а тут этот русский. Сказал, что поможет дойти до какого-то села, где его знакомый спрячет полковника, вылечит. Но мы не донесли. Наш обер-лейтенант очень надеялся спастись, но ему тоже не повезло.

– А тебе повезло? – удивился Сосновский.

– Мне? – на лице пленного снова промелькнула тревога. – Но вы же меня не убьете, я же…

– Можем и убить, – усмехнулся Сосновский. – Следовало бы убить, но, в отличие от вас, мы чтим международные конвенции в отношении военнопленных. Куда вы шли, что за село?

– Я не знаю, нам не сказали. Этот человек разговаривал с обер-лейтенантом.

– Ладно, сколько вам оставалось еще идти, по мнению этого полицая?

– Он обещал, что к вечеру мы дойдем до нужного места.

Достав из планшета крупномасштабную карту этого района, Сосновский прикинул скорость движения группы с носилками и раненым полковником. Максимум два-три километра в час. К вечеру? Ну, пусть им оставалось идти даже десять часов. Двадцать-тридцать километров? Наверняка даже меньше, потому что двигаться с раненым они могли со скоростью два-три километра в час. Но им приходилось часто останавливаться для отдыха. Итого за десять часов они прошли бы километров десять, и не больше. А что у нас в радиусе десяти километров? Какие деревушки?

Шелестов, наливая в чашки горячий свежезаваренный чай, поглядывал на Когана, как тот, стоя у раковины, умывался. Борис набирал в ладони холодную воду и прижимал их к лицу. Максим знал, что Коган не спал уже две ночи, отдавшись целиком допросам. За это время он допросил человек тридцать бывших полицаев, изменников, выдававших гитлеровцам партизан и подпольщиков. К сожалению, бо́льшая часть изменников еще не поймана, кто-то скрывается по дальним хуторам, по лесам, а кому-то удалось уйти вместе с немцами. И Коган допрашивал, подолгу задумывался над показаниями, кого-то вызывал на повторные допросы. Он рисовал только ему одному понятные схемы.

Наконец Коган закончил умываться, растер лицо полотенцем и, аккуратно застегнув воротник гимнастерки с белым подворотничком, уселся за стол рядом с Шелестовым.

– Когда ты все успеваешь? – спросил Максим, пододвигая другу чашку.

– Что именно? – без всякого интереса осведомился Коган, держа чашку в ладонях, как будто грел о нее руки.

– И подворотничок у тебя белоснежный, и сам ты выбрит дочиста, и даже одеколоном пахнешь.

– Это называется собранность и самодисциплина, – усмехнулся Коган. – Главное – не переставать думать и анализировать. А чем твои руки в этот момент заняты – не важно. Только вот мне особенно нечем тебя порадовать, Максим Андреевич. Была зацепка, но Петро Бадула грохнулся с чердака и сломал себе шею. Тут никто не виноват, только он сам. А мы просто не успели «соломки подстелить». Показания есть, но они опять указывают на то, что Петро Бадула был последним, кто видел, как уезжал начальник гестапо Альбрехт. Бадула и в карательных операциях принимал участие по заданию гестапо, и в отряды его забрасывали.

– Почему этот пес не сбежал вместе с хозяином? – спросил Шелестов, прихлебывая чай. – Это ты для себя понял?

– Струсил, я думаю. Там на хуторе в тридцати километрах от города он мог отсидеться, а потом постараться изменить внешность и убраться с чужими документами куда-то на восток. Чужих документов мы нашли у него в доме несколько штук. Здесь оставаться и легализоваться было нельзя. Рано или поздно обязательно кто-нибудь опознает предателя и пособника нацистов. Уйти с немцами? Много знает, может быть, знает про архив с данными «законсервированных» агентов. Были основания у такого хитрого и пронырливого человека, как Петро Бадула, бояться, что немцы его прибьют как лишнего свидетеля. А может, понимал, что как ни сложись история Европы после войны, а вне Родины ему жить все равно не с руки. Не смог бы он на Западе жить.

– Вот это скорее всего, – согласился Шелестов. – Характерный типаж для предателя. Здесь он все знает, здесь он вырос. Здесь ему хитрить и изворачиваться проще, жизнь свою наладить проще. А там все чужое, да как его еще примут там.

– И все-таки я не отрицаю и фактор страха. Есть показания, что Петро Бадула помогал грузить документы из сейфа гестапо в машину. Прорезиненные мешки видели другие полицаи. И потом, я допрашивал хозяйку хутора, где прятался Бадула. Она подтвердила, что Петро немцев боялся больше, чем прихода Красной армии. Она призналась, что Петро предлагал ей бежать вместе с ним на восток. Знаешь, что следователи изъяли в доме той женщины кроме советских документов, которые Бадула украл в гестапо? Золотишко!

– Золото? – удивился Шелестов и даже поставил чашку с чаем на стол. – Откуда?

– Часы, кольца, серьги. Думаю, что это изымалось гестаповцами у арестованных людей. Это еще одна причина, почему Бадула больше боится немцев, чем наших. Наверняка кто-то в гестапо на это золото рассчитывал. Может быть, даже сам Альбрехт.

– Ясно, – усмехнулся Шелестов. – Значит, решил себе обеспечить безбедную старость. Так сказать, по линии гестаповского профсоюза! Сволочь!

– Да уж! – поморщился Коган. – Таких к стенке ставить, а этот успел вывернуться, шею себе свернуть. Посмотрел бы я на него во время следствия и перед расстрелом. Ладно, Максим Андреевич, есть одна зацепочка, но, чтобы ее разматывать, нужно по Смершу всего фронта циркуляр писать за подписью Платова, не ниже.

– Что за зацепка?

– Служебная машина Альбрехта. Та, на которой он уезжал с женой, детьми и самыми ценными документами. Машина, хорошо известная партизанам и подпольщикам. Сколько раз пытались устроить покушение, подкарауливали ее на улицах и за городом. Черный «Мерседес» с номером КН140093.

– Да, я составлю рапорт и отправлю в Москву, – оживился Шелестов. – Надо поискать, узнать, не появлялась ли где эта машина… Кстати, утром приедет Буторин. У него есть сведения, что Бадула, как представитель подполья, появлялся в партизанском отряде Гуранова.

– Гуранова? Это того самого, который выдавал себя за активного командира боевого отряда? Любопытно! И что он там делал?

– Неизвестно. Петро Бадула пробыл в отряде всего несколько дней. А когда началось наше активное наступление, отряд стал выходить навстречу своим, тут Бадула и исчез. Ну ничего, есть у нас и еще один интересный адресочек.