Лесная смерть

14

— Элиза, нужно, чтобы ты развязала меня! Скорее!

Кто это говорит со мной? Где я? Не хочу; не хочу просыпаться, не хочу слышать этот пронзительный детский голос, что звучит где-то совсем рядом. Я не хочу снова оказаться здесь!

— Элиза! Развяжи меня, иначе мы обе очень скоро умрем. Рено говорит, что мешкать нам никак нельзя.

Ну и что? Помнится, мне в свое время казалось, что умереть было бы просто замечательно? Разве теперь я придерживаюсь другого мнения? Да что ж это со мной творится? Нашла время сводить счеты с ребенком! Не говоря уже о том, что несчастная девочка сидит на диване рядом с трупом Поля, да еще связанная, причем связанная своим родным отцом. Но почему в квартире Бенуа? Этот вопрос неотвязно преследует меня, словно зубная боль. Некогда думать о таких вещах. Цель номер один: выбраться отсюда. Если мне удастся освободить Виржини, она без труда сможет открыть дверь и, в свою очередь, освободить меня; только действовать следует как можно быстрее.

— Мне так спать хочется…

Вот уж чего мне совсем не хочется, так это — спать.

— И как же ты будешь развязывать меня?

Если бы я сама это знала… Подъезжаю вплотную, ощупываю ее ноги и натыкаюсь на прочный нейлоновый шнур, которым связаны щиколотки. Развязать узел мне явно не удастся: он, должно быть, совсем маленький и стянут достаточно туго, а пальцы мои не так уж хорошо меня слушаются. Я откатываюсь назад. Хорошо бы не наткнуться на огромное кожаное кресло, в котором Бенуа так любил уютно устраиваться с какой-нибудь книжкой. Если не ошибаюсь, кухня должна быть где-то слева, дверь в нее расположена сантиметрах в пятидесяти от дивана. Еду вперед.

— Элиза! Куда ты? Я же здесь!

Чтобы как-то успокоить ее, я приподнимаю руку. Ну вот. Теперь я должна находиться как раз напротив двери; еду вперед очень тихо; хорошо, еще немножко; ну вот: кресло мое натыкается на что-то — должно быть, это плита. Разворачиваю кресло, проезжаю вдоль посудомоечной машины — стоп. Сейчас я нахожусь рядом с кухонным столом. Сумею дотянуться до стены или нет? Да. Раньше там у Бенуа была специальная рейка, на которую он вешал ножи. Тут, к счастью, все на месте. Нащупываю круглую рукоятку. Сжимаю в руке. Вынимаю из отверстия. Я достала его! Большой нож для разделывания мяса. Большой нож, которым резал мясо Бенуа. Опускаю руку и — вся в поту — возвращаюсь в гостиную.

— По-моему, я сейчас сделаю «бай-бай».

Вот уж об этом и речи не может быть! Несмотря на все свое желание действовать как можно быстрее, я очень медленно подкатываюсь к дивану: не хватало еще по неосторожности со всего размаху всадить Виржини в ноги тридцатисантиметровое лезвие ножа. Журнальный столик, ноги Поля, ну вот — приехали. Теперь я касаюсь юбки Виржини.

— Что это ты надумала? Хочешь на кусочки меня искромсать, что ли?

Самое худшее заключается в том, что она, по-моему, отнюдь не шутит, задавая подобный вопрос. Изо всех сил сжав в кулаке рукоятку ножа, я опускаю руку, вплотную прислонив ее к креслу — так, чтобы лезвие торчало под прямым углом, острием вверх, надеясь, что Виржини наконец-таки поймет мои намерения. Я точно знаю, что лезвие повернуто режущей стороной в нужном направлении: на рукоятке есть специальные выемки для пальцев — ошибиться невозможно. Эргономическая рукоятка — так написано на ее пластиковой поверхности. Виржини то и дело зевает.

— Ты хочешь перерезать веревку?

Я приподнимаю руку и тут же привожу ее в прежнее положение.

— Но ты же ничего не видишь, ты только ноги мне сейчас изрежешь вместо веревки!

Именно поэтому ты должна действовать сама, Виржини; ну же, подумай-ка хорошенько.

Шаги в коридоре? Нет, ложная тревога. Зато Виржини, похоже, сумела-таки сообразить что к чему: я чувствую, как подошвы ее туфель касаются моей руки.

— Не шевелись, я сама ее перережу!

Занятие совершенно безопасное. Она опускает связанные щиколотки так, чтобы нож оказался между ними, и начинает взад-вперед двигать ногами. Мне остается лишь изо всех сил удерживать нож, чтобы, не дай бог, не уронить его. Оказывается, это так приятно — держать в руке нож; никогда бы не подумала, что это может придать столько уверенности в себе, так успокаивать — нож для разделывания мяса, зажатый в руке. Нейлоновый шнур наконец разлетается пополам.

— Ура! А теперь — руки…

Она поднимается с дивана, разворачивается ко мне спиной, садится на корточки и, ни на минуту не переставая отчаянно зевать, проделывает ту же процедуру, что и с ногами. Шнур вот-вот лопнет — готово: лопнул; так что пока у нас все идет нормально. Теперь нужно, чтобы ты открыла дверь, Виржини. Ну же, давай…

Чтобы помочь ей побыстрее меня понять, я откатываю свое кресло к самой двери. И слышу, как девочка ходит по комнате.

— Папа… Иветта… Элиза, тут еще папа с Иветтой, но они почему-то сидят совсем тихо, даже не шевелятся; здесь так темно, что я почти ничего не вижу… сейчас открою ставни…

Нет, только не это!

— Не получается: закрыты намертво. Папа… Папа, скажи же что-нибудь! Прекрати на меня так смотреть, скажи что-нибудь!

Мороз пробегает у меня по коже; я молю Бога о том, чтобы ей не вздумалось взобраться к нему на колени, зная, что она наверняка это сделает, а потом… Кто-то внизу вызвал лифт; слышно, как он спускается. Виржини, дорогая, умоляю тебя!

— Нужно вызвать доктора, папа сильно поранен, и Иветта тоже!

Она подбегает ко мне, я слышу, как ее проворные пальчики нащупывают замок; вот она уже отыскала его — но что такое вдруг, что такое она делает? Виржини! Ее уже нет рядом со мной. Виржини, где ты? Не время сейчас в прятки играть! Какие-то смутные звуки — и ничего больше. Стараюсь дышать как можно спокойнее, медленно считаю до двадцати. Какое-то движение справа от меня, в районе кресла. Ну что еще за игры? Когда человек лишен дара речи, самое худшее заключается в том, что он не может наорать на людей, не в состоянии ничего им приказать, облаять их как следует, наговорить гадостей… Именно этого мне сейчас не хватает больше всего: возможности на кого-то наорать, кого-то оскорбить, отругать. Какое-то движение воздуха справа от меня — ах! Дверь все же открывается и…

— Что вы здесь делаете? — спрашивает Жан Гийом, откатывая мою коляску, загородившую проход.

— Она ждала нас здесь, — отвечает Элен, закрывая дверь.

Ее рука ложится на спинку кресла — и вот уже неспешно закатывает меня назад, в комнату. Ничего не понимаю. Зачем Элен привела сюда Жана Гийома? И что такое с Виржини? Почему Элен ничего не говорит ей?

— Иветта! — внезапно взволнованным голосом восклицает Гийом. — Иветта!

— Она вас не слышит, — спокойно поясняет Элен.

— Нужно немедленно вытащить ее отсюда. И Поль — Господи Боже мой!

— Всем оставаться на местах, — поистине замогильным голосом приказывает вдруг Тони-Иссэр.

От неожиданности я цепенею. Каким образом он тут возник, словно из воздуха? И вообще: кто они все такие? Что им понадобилось здесь — в квартире Бенуа? А моя Иветта? Они, что же — так и оставят ее подыхать на этом проклятом диване? Несчастная моя голова, похоже, вот-вот разлетится на кусочки.

— Садитесь.

Смутное движение в комнате: кто-то тяжело опускается на диван — должно быть, Жан Гийом; Элен, наверное, села в одно из кресел. А Виржини? Почему все они дружно не замечают ее? Она все же, надо полагать, не прозрачная!

Я по-прежнему сжимаю в руке нож. Он плотно прижат к колесу моего кресла. Интересно бы знать: Иссэр стоит сейчас рядом со мной? Сам он, однако, тем временем разглагольствует:

— Прежде чем стрелять, Элен, тебе следовало бы проверить, заряжен ли пистолет боевыми патронами. Выходит, ты не знала, что Бенуа держал его заряженным исключительно только холостыми?

Опять Бенуа! Ну да: я прекрасно помню лежавшую у него в одном из ящиков ночного столика «Беретту» — мы еще чуть ли не поссорились по этому поводу. Я терпеть не могу, когда в доме хранят огнестрельное оружие, и он, желая меня успокоить, сказал, будто пистолет заряжен холостыми патронами — я, помнится, заявила, что в таком случае и вовсе не вижу ни малейшего смысла его здесь держать… Но с какой стати вообще у нее оказалась в руках «Беретта» Бенуа?

— Молчишь? — продолжает Тони; он явно чувствует себя, что называется, хозяином положения и очень этим доволен.

Я представляю себе, как он — с виду весьма элегантный — стоит сейчас перед нами, держа всех на мушке: сгорбившегося в уголке дивана Гийома, обезумевшую от ярости Элен, не способный уже ни на какое возмущение труп Поля, пребывающую в коматозном состоянии Иветту и меня — прикованную к инвалидному креслу калеку. Душераздирающее зрелище.

«Беретта» в ящике ночного столика, на котором стоял электронный будильник…

— Отпустите нас. Иветте срочно нужна медицинская помощь, — упрашивает Гийом.

… и — стеклянная плошка, в которую Бенуа клал свои наручные часы, а рядом…

— Я уже вызвал «скорую», — заявляет Тони. — Вы чувствуете, какой тут запах?

… свой карманный нож типа «Лагиоль» с желтой черепаховой ручкой!

— Вы просто отвратительны, — бормочет Гийом. — Неужели вы не видите, что Поль…

— Поль тут решительно ни при чем. Я имею в виду некие реликвии, что хранятся вон в том футляре.

— В футляре?

Голос Гийома звучит как-то сдавленно.

— Да, да — в том самом футляре черного дерева, который стоит на сундуке.

Я помню его: продолговатый футляр, внутри которого, на атласной подкладке, хранится японская сабля. Реликвии? Что он имеет в виду, говоря о каких-то «реликвиях»? Мне страшно даже подумать об этом.

— Элен, а ты не хочешь открыть этот футляр?

— Идиот несчастный.

— Элен всегда умела находить на редкость разумные возражения. Этот футляр, дорогой мой месье Гийом, хранит в себе память о совершенных убийствах: кисти рук, некогда принадлежавшие Микаэлю Массне, сердце Матье Гольбера, пенис Жориса Каброля…

— Жориса Каброля?

— Да: кастрировал его отнюдь не поезд… Я продолжу перечень: скальп Рено Фанстана и черные глаза Шарля-Эрика Гальяно — глаза, на сетчатке которых, возможно, все еще сохранился отпечаток искривленного в язвительной усмешке лица убийцы.

Гийом с трудом подавляет подступившую к горлу рвоту и тихо — почти шепотом — произносит:

— Замолчите!

— Вряд ли будет какой-то толк от того, что я замолчу, — возражает Тони, — ведь некоторые вещи существуют на свете, никуда от них не денешься — даже если речь идет о таком вот «подарочке». Вы никогда не замечали, что большая часть убийц имеет в своем поведении много общего с людьми, страстно увлекающимися магией? Они довольно часто изымают кусочки кожи или плоти своих жертв или уносят с собой хоть чуть-чуть пролитой ими крови.

Неужели карманным, ножом Бенуа вырезали чьи-то глаза?

— Вы лжете; такое невозможно, — слабо протестует Гийом; он явно пребывает в полной растерянности.

— Ну почему же? Возможно. Откройте футляр — сами убедитесь.

— Да вы просто сумасшедший!

— Может быть. Откройте же его!

Тишина. Негромкий щелчок. Затем — глухое восклицание.

— Господи! Мерзость какая! Элен, все эти штуки и в самом деле — там… Чудовище! Как вы могли такое натворить? Ох, до чего же мне хотелось бы убить вас сейчас собственными руками!

— Все мы в той или иной мере склонны верить в магические обряды, правда? Верить в то, что, уничтожая кого-то другого, мы можем продлить себе жизнь, отобрав у него ее частицу; или, как древняя богиня Изида, верить в то, что, собрав кусочки человеческих тел, можно воссоздать утраченное нами любимое существо…

Опять Изида!

— Это глупо! — обрывает его Элен.

— Вот как? Но даже если и глупо, это еще не значит, что подобных вещей не существует. Ритуал, с помощью которого можно добиться воскрешения любимого существа, подробно описан в «Пособии по сатанизму» Льюиса Ф. Гордона — вполне достойном уважения опусе, который можно найти в любой приличной библиотеке. Хотя, на самом деле, мало кто воспринимает эту книгу всерьез, разве что какая-нибудь жалкая кучка психически больных людей.

К чему он клонит? Хочет как-то оправдать себя?

«Лагиоль», которым так гордился Бенуа, вонзающийся в орбиты глаз маленького личика с посиневшими губами…

В действительности применение колдовских обрядов нередко имеет одно преимущество: это удобный способ скрыть подлинные мотивы, движущие существом, к ним прибегающим. Так, желание женщины приворожить своего возлюбленного есть не что иное как скрытое стремление к синкретичному разрушению и деспотизму, замаскированное под желание любить. Сам процесс колдовского обряда направлен исключительно на успешное достижение поставленной цели. И, поскольку характер он носит сугубо эгоистический, страдание другого — то бишь просто-напросто инструмента достижения цели — ему абсолютно безразлично. Почти так же ведут себя, как правило, так называемые «серийные» убийцы: для них другой человек — не более чем объект для достижения цели.

Избавь нас от этой лекции. И вообще: как он может спокойнейшим образом рассуждать в такой-то ситуации? Идиотский вопрос: как сумасшедший может быть сумасшедшим? Не слышно больше ни Гийома, ни Элен — ни один из них и слова не вымолвил; должно быть, совсем обалдели от его речей.

— И кто может сказать, где в действиях серийного убийцы пролегает граница между простым неосознанным стремлением пролить чужую кровь и магией — желанием восстановить утраченную им вселенную?

Давай, давай — говори дальше: теперь уже я куда лучше представляю себе, где ты: совсем рядом со мной — так что, подняв руку, я, наверное, смогу всадить тебе нож в бедро, и… да: он потеряет равновесие и даже если начнет стрелять, все равно это наш единственный шанс на спасение…

— В конечном счете, моя теория сводится к тому, что серийный убийца, сам того не понимая, всегда действует, как колдун; но в данном случае это не главное.

Считаю до трех и…

Раз, два, три.

Лезвие ножа легко, как в масло, входит в человеческую плоть; лицо мне обдает какими-то горячими брызгами; с криком, в котором звучит не только боль, но и безграничное удивление, Тони-Иссэр падает; одновременно раздается выстрел. Топот бегущих ног.

— Спокойно, не дергаться! — решительно произносит Элен.

Из чего я делаю вывод, что ей удалось-таки завладеть оружием; уфф!

— Ну зачем вы это сделали, Элиза? — где-то совсем рядом со мной тихо произносит Тони.

Я представляю себе, как он, оправившись от боли, лежит на полу, зажимая руками рану.

Зачем я это сделала? Да просто чтобы не сдохнуть в этом, насквозь провонявшем безумием и смертью жилище — вот зачем!

— Жан, свяжите-ка ему руки за спиной его же галстуком, — спокойно говорит Элен.

Гийом повинуется. Я сижу в своем кресле, по-прежнему сжимая нож в руке.

— Отдайте мне эту штуковину, Элиза, а то еще пораните кого-нибудь ненароком, — произносит Элен, хватаясь за рукоятку ножа.

Но у меня нет ни малейшего желания расставаться с ним, и я еще крепче сжимаю пальцы: мне нравится это ощущение — нож, зажатый в руке.

— Ну что же вы, Элиза; это выглядит уже почти смешно.

— Не отдавайте его, — изменившимся от боли голосом говорит Тони.

Определенно: более чокнутого психа на всем свете не сыщешь.

Я замираю в нерешительности. Он тихо шепчет:

— Элиза, вы помните, что я рассказывал вам по поводу сходства тайн с игрушками-головоломками?

Да что он ко мне прицепился со своими загадками?

— Виржини не знала, что я — ее отец.

Ну и что это меняет?

Это меняет все. Виржини ни за что не стала бы защищать совершенно незнакомого ей человека… В памяти у меня вдруг всплывает детский голосок — совсем недавняя фраза: «Папа весь изранен». Значит, Тони не лжет и, следовательно… как же я могла оказаться до такой степени глупой!

Я резко поднимаю руку, намереваясь защититься, но — слишком поздно: рукоятка пистолета резко обрушивается на мою голову, а голос Элен — как всегда, очень любезный — произносит:

— Ну и долго же до вас все доходит!

Оглушенная внезапным ударом, я выпускаю нож из руки. Слышно, как шумно, с присвистом дышит Гийом — такое ощущение, будто ему не хватает воздуха.

— Не стойте здесь, как вкопанный, Жан. Сядьте рядом с Иветтой и протяните-ка мне руки… вот так. Да будьте поосторожнее, не дергайтесь лишний раз: мне вовсе не хотелось бы, чтобы прекрасный лоб Иветты получил в качестве дополнения хорошенькую дырку — этакий третий глаз. Итак, все здесь? Не хватает лишь маленькой вишенки на вершину торта. Виржини, дорогая моя, где ты? Виржини?

При звуке ее голоса — голоса довольной хозяйки вполне благополучного дома, голоса, весело разливающегося по комнате, — у меня мороз пробегает по коже: внезапно я понимаю, до какой степени страшной может быть эта штука — безумие.

— Элен, я ничего не понимаю… Что все это значит? — ошеломленно спрашивает Гийом.

— Это значит, что ты сейчас же заткнешься и будешь сидеть тихо-тихо.

— Элен! Но этого не может быть! Скажите мне, что это — неправда!

— Их всех убила она! — произносит Тони, голос которого звучит где-то на уровне колеса моего кресла.

— Это правда? — недоверчиво переспрашивает Гийом.

— Ну что за глупый вопрос, мой дорогой Гийом. Кто же еще мог это сделать? Ваша ненаглядная Иветта, что ли?

— А Поль? Что случилось с Полем?

— Поль был слишком неучтив по отношению ко мне. Он не сумел по достоинству оценить содержимое футляра. Не понял, какую ценность имеет моя коллекция. Принялся кричать, говорить про меня совершенно ужасные вещи… А я не люблю, когда на меня кричат.

— А Стефан? При чем здесь оказался Стефан? — спрашивает Тони. — Он ведь никогда не делал тебе ничего плохого!

— Стефан? Начиная с определенного времени, он стал помехой. Хотел, чтобы я принадлежала только ему. Бедняжка Стефан. Как будто я вообще могу кому-то принадлежать… Элиза, вы когда-нибудь задумывались над тем, до чего же тупы бывают мужчины в своей самоуверенности? Вдобавок ко всему он начал бояться. Как только услышал, что полиция разыскивает белый «ситроен»-универсал, несчастный болван чуть ли не в панику ударился. Он ведь знал, что я частенько брала его машину. Вот и начал, если можно так выразиться, пытаться задавать всякие вопросы. Однако ему и в голову не приходило, что полицию по его следу пустила именно я. Да, это я позвонила жандармам, предварительно вымазав в крови его старые шмотки и бросив их в том лесном сарае, где я занималась Микаэлем. Мне нужно было найти виновного, чтобы — словно кость собакам — бросить его полиции, ну а в результате… гудбай, Стефан.

— А Софи? Разве Софи?.. — с трудом произносит вконец ошеломленный Гийом.

— Ну да; это — тоже моя работа, дорогой Гийом. Закройте рот, у вас и без того вид достаточно глупый. Софи слишком много знала. Она была в курсе истории с Бенуа.

В курсе чего? Я совсем уже растерялась и запуталась. Элен продолжает:

— Страшная болтунья, эта Софи. Закоренелая сплетница. Ну нельзя же было позволить ей таскаться по всей округе, направо и налево болтая вещи, очерняющие взятую мною на себя роль.

Роль. Она всего лишь играет роль. Интересно, а существует вообще настоящая Элен?

— Вдобавок проще всего было бы, если бы она покончила жизнь самоубийством, правда? — задорным тоном продолжает Элен.

— Не понимаю, — бормочет Гийом. — По-моему, я чего-то не понимаю… Послушайте, Элен, это же совершенно невозможно… Дети, Стефан, Софи, Поль — в общей сложности девять человек!

— Заткнись, дерьмо несчастное!

Жан Гийом тихо вскрикивает — наверное, она тоже ударила его тем же, чем меня — скорее всего, рукояткой пистолета. Я прекрасно могу представить себе, как она — небрежным жестом — выбивает ему часть зубов.

Звук чиркающей о коробок спички. Запах свечи. Что она делает? И как я могла позволить себе расстаться с ножом?! Кровь стекает мне на глаза — должно быть, ударив меня, она рассекла мне кожу на голове. Я не могу вытереть себе лицо, чувствую привкус крови на губах — металлический привкус крови; мне это противно, и вообще все происходящее бесконечно противно; я чувствую себя совершенно потерянной, запуганной до предела и скованной ужасом.

— Они не имели права отбирать у меня Макса.

Теперь еще и Макс. И кто же он такой, этот Макс?

— Я так любила его, — продолжает Элен, и в голосе у нее появляются уже явно мстительные нотки, — он был для меня всем. С его помощью я надеялась все исправить, забыть побои, страх, сменить страдание на любовь.

— И ты полагаешь, что зверски расправляясь с чужими детишками, успешно решала именно эту задачу — сменить страдание на любовь? — издевательски спрашивает Тони.

— Ну до чего же ты все-таки вульгарен! До сих пор не понимаю, что могло привлечь меня к такому существу, как ты — несчастному алкоголику, шизофренику, подонку. Что ты вообще понимаешь в любви? Мать никогда не заботилась о тебе, отец был почти бродягой… Что такое для тебя любовь, Тони? Больничная койка? Профессиональная улыбка вечно куда-то спешащей медсестры? Плошка горячего супа в холодную погоду? Ты изо всех сил цепляешься за свое существование в надежде, что в один прекрасный день все как-то устроится и наладится; но жить — означает страдать. Жить — это значит все время терпеть боль, бесконечную боль. Ты говоришь о том, что я убивала их, я же скажу иначе: я избавляла их от страданий, даровала им покой — сладостное отдохновение от холода этого мира. Как бы там ни было, я вовсе не требую от вас понимания. Мне плевать, понимают меня люди или нет. Я вольна делать все что хочу. И ваши дурацкие нормы нравственности и морали нисколько меня не касаются. Если бы они и в самом деле что-то значили, Макс был бы сейчас со мной… А с ним у меня все было бы иначе. Я смогла бы забыть насилие, горький вкус насилия, вкус страха во рту; однако этого не произошло, все обернулось совсем по-другому…

— Но кто такой этот Макс? — удивленно спрашивает Гийом.

— Ангел. Макс был ангелом. Ангелом-искупителем. Он умер для того, чтобы искупить страдания людей.

— Нечто вроде Христа, что ли? — продолжает допытываться Гийом; по-моему, он просто пытается заставить ее все время говорить, чтобы как-то оттянуть момент развязки.

— Ну, если вам доставляет удовольствие видеть все в подобном свете… — с заметной иронией в голосе произносит Элен. — Ладно, хватит о Максе, закроем эту тему. А теперь…

Она — словно в раздумье — на мгновение умолкает.

— А теперь? — хрипло повторяет за ней Гийом.

— Теперь мне пора уходить. Очень жаль, но вас, друзья мои дорогие, я не могу взять с собой.

В душе у меня всколыхнулась безумная надежда: она уходит? Она и в самом деле уходит?

— Но и оставить вас здесь вот так я тоже не могу… Однако не стоит расстраиваться: огонь дружбы соединит нас навеки.

Огонь дружбы? Спичка… Свеча… О, черт…

— Сейчас я возьму этот футляр — характер его содержимого наш Тони растолковал вам просто блистательно — и уйду. Ну вот; очень рада была знакомству с вами. Надеюсь, Элиза, мучиться вам предстоит очень сильно: я всегда ненавидела вас. Кстати, позвольте заметить, что прическа у вас совершенно ужасная.

Смешно. Она собирается всех нас тут сжечь живьем, и при этом не находит ничего лучше, чем сказать мне, что прическа у меня безобразная! Можно подумать, я сейчас заплачу от обиды!

— Никогда не понимала, что он в вас такого нашел.

Он? Что еще за «он»? Не собирается же она утверждать, будто…

— Наш дорогой и нежный Бенуа… Он решил во всем признаться вам сразу же после той поездки в Ирландию, но, увы, у него не хватило на это времени; так что последние мгновения его жизни достались-таки вам!

Признаться в чем? Не хочу больше ничего слышать. Бенуа не мог…

— Я стала его любовницей через несколько месяцев после того, как освободила душу Шарля-Эрика. Он хотел, чтобы я бросила Поля, и мы вместе куда-нибудь уехали. Но я не могла этого сделать: Рено вот-вот должно было исполниться восемь, он улыбался точно так же, как Макс, а волосы… они были такими мягкими, такими блестящими… Как вы понимаете, мне просто необходимо было им заняться… Поэтому я никак не могла уехать с Бенуа — несмотря на все его мольбы.

В душе у меня — полное смятение. Просто буря какая-то. Она убила Рено — убила сына своего мужа. Вдобавок Бенуа с ней… Бенуа обманывал меня, Бенуа мне лгал, Бенуа, мой Бенуа с этой…

— Не слушайте ее! Бенуа любил только вас, а от нее он не знал, как отделаться: вечно норовила присосаться к нему, точно пиявка, — небрежно бросает Тони.

— Заткнись!

Звук удара.

— Я просто счастлива оттого, что умереть вам предстоит вместе с Тони. Мне даже трудно понять, кого из вас я ненавижу больше — Тони с его лекциями или Элизу — само обаяние и очарование…

— Элен! Ты понимаешь хотя бы, что убила этих детей? Ни за что убила! Понимаешь, что они мертвы — их уже не воскресишь, теперь от них остались лишь жалкие кусочки ни на что уже не годной плоти, — четко, чуть ли не по слогам произносит Тони, — кусочки человеческих тел, способные лишь разлагаться и гнить!

— Ты огорчаешь меня, Тони, дорогой, очень огорчаешь: ты всегда так благоразумен… И ровным счетом ничего не понимаешь… (Тут в ее голосе начинают проскальзывать пронзительные нотки.) Ты вообще никогда ничего не понимал, они не умерли, слышишь, они просто обрели покой, они теперь со мной, во мне — навсегда, теперь они принадлежат только мне — мне, а не этому грязному, насквозь прогнившему миру!

— Они мертвы, Элен, понимаешь: мертвы, а мертвецы никому уже не могут принадлежать.

Элен переводит дыхание, и голос ее становится пугающе мягким.

— Бедняга Тони, боюсь, не поздоровится тебе сейчас.

Она подходит ближе, раздается звук удара, какой-то треск; Тони негромко и коротко вскрикивает, потом — еще раз.

— Тони, дорогой мой, полагаю, что я сломала тебе нос… Надеюсь, тебе не слишком трудно дышать? Хотя, как бы там ни было, у тебя скоро вовсе отпадет в этом необходимость.

Она смеется — да так, что более жуткого смеха мне никогда в жизни не приходилось слышать.

— А вы, Элиза, ничего не хотите сказать? Неужели и рта не раскроете даже в столь исторически важный момент?

Бенуа меня предал.

Сейчас я умру, сожженная заживо.

— Вы, конечно, слышали о том, как это происходит… Сначала человек умирает от удушья. Вспомните-ка Жанну д'Арк. Как-никак — национальная героиня. И подумать только: ее друг, Жиль де Рэ, был приговорен к смерти за убийства — убил больше полусотни детей. Забавная параллель, вам не кажется?

Очень забавная, просто уморительная. Элиза д'Арк и Элен де Рэ. Фильм получился бы просто грандиозный. Но это неправильно! Я все же не хочу погибнуть вот так!

— Виржини? Перестань прятаться, выходи, куколка моя. Маме пора уходить.

Где же она? Ей ни в коем случае нельзя обнаруживать себя. Элен свяжет ее и оставит вместе с нами гореть ясным пламенем — даже по голосу чувствуется, что она перешла уже в некое другое измерение, где нет места человеческим чувствам. Умоляю тебя, Виржини: сиди тихо, не вздумай выходить.

— Виржини! Мама сейчас рассердится, а ты хорошо знаешь, что бывает, когда мама сердится.

Я чувствую, как по щекам у меня катятся слезы. И слышу, как кто-то еще тихо плачет. Наверное, Жан Гийом. Иветта ведь так и не пришла в чувство. Пожалуй, ей повезло: умрет, даже не заметив этого.

— Ну что ж; тем хуже для тебя, Виржини: мама уходит. Ах, чуть не забыла свои кассеты. Вас позабавили мои записи, Элиза? Знаете, очень интересно было делать их — пользуясь таким маленьким карманным аппаратом… ну, из тех, что сами включаются на голос…

Она, должно быть, вертит в руках магнитофон, ибо затем раздается знакомый мужской голос: «Уже поздно; нам, пожалуй, пора. До свидания, Иветта; до свидания, Лиз; до свидания, Жан».

Голос Поля. Странно слышать, как говорит только что умерший человек. Тем более что сказанное им звучит столь уместно — принимая во внимание ситуацию, в которой мы оказались. Пленка на большой скорости прокручивается дальше — теперь наступает черед Иветты: «Как мило, что вы зашли. Звоните нам почаще, Элен».

— Непременно! — издевательским тоном произносит Элен. — Ну вот; сейчас огонь всех вас освободит от жизненных трудностей: Элизу — от инвалидной коляски, Тони — от психушки, Жана — от избытка холестерина в крови… Итак, до свидания… Нет, Жан, это никуда не годится: прекратите же плакать! Соберитесь с духом, проявите хоть немного храбрости! А мне пора; предстоит еще кое-какая работенка…

Тихое потрескивание огня. Никаких сомнений: так потрескивать может лишь разгорающееся пламя; запах чего-то горящего.

— Виржини! У тебя есть ровно десять секунд, чтобы выйти-таки из своего укрытия!

— Она подожгла оборки чехла на диване, — изменившимся из-за разбитого носа голосом сообщает мне Тони.

— Я же велела тебе молчать, грязная свинья!

Я чувствую, как нечто слегка касается меня на лету, — она бьет Тони ногой прямо в лицо. Голова несчастного ударяется о стену. Он сносит это без единого слова, но от стона удержаться не может. Треск пламени становится все сильнее; я уже чувствую его — оно настоящее: от него веет жаром; сейчас мы все тут умрем. НЕ ХОЧУ! Кулак мой плотно сжимается, рука взлетает наугад и с размаху утыкается во что-то мягкое — должно быть, прямо ей в живот; она невольно сгибается пополам, я нажимаю на кнопку «ВПЕРЕД», и кресло подскакивает, резко ударившись о ее ноги; она падает — я слышу, как она, взвизгнув от ярости, падает, как с грохотом обрушивается на пол опрокинутый столик; я продолжаю движение вперед, колеса моего кресла буксуют, наехав ей на лодыжки — и тут она внезапно испускает жуткий вопль.

— Господи, волосы… — шепчет Гийом.

Элен кричит. Сильный приток воздуха, запах паленого. Она вертится вокруг моего кресла.

У нее загорелись волосы.

— Немедленно назад! — кричит мне Тони.

Я откатываюсь назад — так что кресло с размаху довольно сильно стукается о стену.

И тут раздается нечто вроде глухого взрыва. Элен испускает вопль, похожий на крик разъяренного животного.

— Платье, — объявляет мне Тони; голос у него такой, словно он комментирует какой-то спортивный матч на Кубок мира. — У нее загорелось платье. Теперь она пылает вся, словно факел.

Образы буддийских жрецов, приносящих себя в жертву огню… Но нет — это здесь, совсем рядом, в двух шагах от меня; это воет женщина, настоящая женщина из плоти и крови; жар пламени охватывает нас со всех сторон, а в ноздри бьет запах — запах горящей человеческой плоти… Нужно что-то делать. Я подъезжаю к двери и принимаюсь отчаянно бить в нее своим креслом — ну есть же в этом доме хоть кто-то, способный откликнуться на шум! Мне просто не вынести этих криков!

— Эй там, хватит бузить, иначе мы вызовем полицию! — откуда-то снизу доносится раздраженный голос.

Ну давай же скорей! Вызови ее! Жар пламени растекается по комнате, огонь время от времени чуть касается меня, затем — все чаще, он уже обжигает местами; Элен с воем мечется по гостиной, натыкаясь на мебель; я чувствую ее, она налетает мне на руку — жжет страшно — я чувствую, как шипит, вздуваясь пузырями, ее кожа, я ощущаю ее отчаяние — ну вмешайтесь же хоть кто-нибудь!

Кто-то слегка трогает меня за ногу.

— Элиза, я подобрал нож, возьмите его, скорее! — тяжело дыша, произносит Тони.

Слегка приподнявшись, он кладет мне на колени нож. Моя рука вновь сжимает знакомую рукоятку.

— Негоже Элен бросать в таком состоянии. Держите нож прямо, я перережу галстук.

Да, он прав: может быть, ему удастся дотащить ее до ванной, открыть душ… Второй раз за какие-нибудь полчаса я опять, словно какой-то автомат, держу нож; Тони явно торопится, но галстук оказывается очень прочным — а эти крики, о, Господи, эти КРИКИ!

Наконец галстук распадается на две части; Тони встает, опираясь на спинку моего кресла, сдавленным голосом произносит: «Элен» — и я понимаю, что он пытается ее схватить.

— Элен! Не могу — слишком горячо! Нужно снять куртку.

Ну поторопись же! Крики Элен не прекращаются, меняясь лишь по своей интенсивности: они переходят в какой-то почти непереносимый визг — такого рода пронзительные звуки ассоциируются уже вообще с чем-то совершенно нечеловеческим; мне кажется, будто у меня вот-вот лопнут барабанные перепонки, я изо всех сил стискиваю зубы, рискуя в один миг превратить их в сплошное крошево; и при этом, словно безумная, все еще сжимаю в кулаке ручку ножа; интересно, сколько же все это длится? Две секунды? Три? Или три столетия? Крики парализуют меня, пламя лижет уже со всех сторон, мне очень хотелось бы подняться и завыть — я ведь тоже сгорю; волосы — вот уже загораются волосы, я судорожно поднимаю руку, призывая на помощь: помогите, помогите же мне; Элен по-прежнему вертится вокруг моего кресла, обжигая меня, она меня сожжет — она упала на меня, и я тоже начинаю гореть! Я горю!

Что-то на голове — мне прикрыли голову; с меня сбрасывают пылающее тело Элен, бьют меня какой-то тряпкой — курткой Тони, надо полагать, — она мгновенно тушит охватившее было меня пламя; все; я спасена, спасена…

В комнате тихо. Элен больше не кричит. И даже не шевелится.

— Она сама напоролась, когда упала, — едва слышно произносит Тони. — Слава Богу, сама.

Упала и напоролась? На меня, что ли?

— И что? — поспешно спрашивает Гийом.

— Мертва, — отвечает Тони. — Лезвие вошло прямо в сердце.

Лезвие? О, нет… Нож, зажатый у меня в кулаке — лезвием кверху. Я убила Элен. Я, Элиза Андриоли, убила человека. Этот самый нож, который я все еще держу в руке, вонзился в человеческую грудь. Лезвие в крови, и вся рука — тоже… Я вовсе не хотела сделать этого…

В воцарившейся тишине становится слышно, как потрескивает пламя.

— Нужно скорее сматываться отсюда! — говорит Гийом.

Тони кладет мне что-то на колени, затем открывает дверь, и я с наслаждением вдыхаю слегка отдающий запахом цемента воздух, потоками устремившийся из коридора в комнату; Тони выкатывает меня из квартиры, Жан Гийом тоже выходит — ноги Иветты слегка касаются моей щеки — и почти бегом бросается к лифту. С поистине чудесным шипением растворяются двери кабины. А там, сзади, вовсю уже бушует настоящий пожар. Внезапно в голове у меня проносится леденящий душу вопрос: а Виржини? Неужели она осталась в квартире? Обезумев от ужаса, я резко поднимаю руку.

— Она здесь, у меня на руках; она спит, — отвечает на мой немой вопрос Тони, заталкивая кресло в лифт.

Спит? В квартире такое творилось, а она спит?

— Я сделал ей укол гексобарбитала. Так что проснется она теперь лишь через несколько часов. Я не хотел, чтобы она стала свидетелем того, что должно было произойти. Гексобарбитал — очень эффективное средство. Мне его кололи шесть лет подряд. И я был таким спокойным! Она и вообще-то не должна была просыпаться в этой комнате, но в первый раз, боясь переборщить, я ввел ей слишком маленькую дозу. Я рылся в квартире Бенуа в поисках его охотничьего ружья…

А, вот, значит, чем Элен разбила мне до крови голову…

— … и как раз наткнулся на тот проклятый футляр с его жутким содержимым, когда она вдруг проснулась; но в тот момент я никак не мог изменить ситуацию: не хотел, чтобы вы догадались о моем присутствии в квартире. Ведь для того, чтобы Элен во всем созналась, мое появление должно было оказаться совершенно неожиданным. Я слышал, как Виржини с вашей помощью перерезала веревки, затем — пока она открывала дверь — тихонько подкрался сзади и сделал ей второй укол.

Только теперь я начинаю кое-что понимать. И угораздило же меня тогда вообразить, будто она затеяла игру в прятки… Да: большей дуры, чем я, наверное, на всем свете не сыщешь.

Но где же она была все это время? Как так получилось, что никто ее даже не заметил? Ох, должно быть, этот воистину невероятный человек и в самом деле обладает «шестым чувством», ибо отвечает он мне так, словно вопрос был задан вслух:

— Когда она потеряла сознание, я спрятал ее за большим кожаным креслом, что стоит возле стены. Ваша коляска постоянно загораживала его.

Ну конечно: все так просто, что проще и не придумаешь. И что может быть нормальнее, чем спокойненько уйти из горящей квартиры, где пламя пожирает тем временем два трупа?

Я даже и не заметила, что мы уже в лифте. Гийом с невероятной настойчивостью все время шепчет имя Иветты. Двери лифта раздвигаются. Ну вот мы и на улице. Идет дождь — мелкий холодный дождь. Восхитительно холодный. Внезапно я начинаю ощущать боль в обожженных местах. И одновременно слышу звук сирены — он стремительно приближается. Представляю себе, как мы сейчас выглядим, стоя под моросящим дождем возле этого дома: Тони с дочерью на руках, Гийом, прижимающий к себе Иветту, и я — вся в пузырях от ожогов. Да еще с какой-то непонятной штукой на коленях, которую положил туда Тони.

— Пойду вызову полицию, — произносит Тони своим странным, каким-то приглушенным голосом, — здесь на углу есть телефонная кабина.

— Пламя уже из окон наружу выбирается, — сообщает мне тем временем Гийом.

Затем — без всякого логического перехода — спрашивает:

— Как вы думаете: она выкарабкается?

Я догадываюсь, что он имеет в виду Иветту. Откуда же мне знать, если я не видела, насколько серьезны у нее раны.

— Если выкарабкается, я на ней женюсь.

Хорошо, когда есть возможность строить планы на будущее. Лично я ощущаю себя старой ненужной тряпкой, случайно забытой на стуле. У меня в этой жизни было только одно: воспоминания о Бенуа, а теперь… теперь нет даже этого: Бенуа мне изменял; целый кусок моей жизни оказался сплошной ложью. Бенуа мертв, я — совершенно одинока, каким-то чудом только что избежала страшной смерти в огне пожара, моя лучшая подруга развлекалась тем, что убивала детей, а Иветта, может быть, в скором времени умрет… мы стоим под дождем возле дома и слушаем, как бушует огонь в квартире Бенуа… Невероятно. «Скорая» уже совсем рядом — Тони не солгал: он действительно вызвал ее.

— Полиция вот-вот будет здесь, — возвращаясь, сообщает он. — Кто-то туда уже звонил.

Наверняка тот тип снизу. Еще несколько мгновений мы молча ждем, пока — оглушительно завывая сиреной — подъедет «скорая». А тем временем тело Элен горит там, наверху… Разве могла я вообразить, что квартира Бенуа в один прекрасный день превратится в погребальный костер для четы Фанстанов? Значит, с Элен он познакомился в девяносто третьем. Теперь я понимаю, почему мы тогда все время ссорились. А может быть, она просто-напросто рассчитывала использовать Бенуа в своих целях? Хотела свалить на него собственные злодеяния, как сделала это со Стефаном? И только потому, что Бенуа погиб, она и выбрала в качестве козла отпущения Стефана? Бенуа. Мой Бенуа вполне мог оказаться обвиненным в целой серии убийств! Мой лжец, предатель и изменник Бенуа. Негодяй.

«Скорая» тормозит, останавливаясь возле нас. Шум и гам. Все говорят одновременно. Из дома выскакивают люди — всеобщее смятение, сутолока.

— Где мы только вас не искали: адрес оказался записан неточно.

— Что случилось? Почему здесь «скорая»?

— Господи, пожар! Жак, там пожар!

— Где раненые?

— Черт, там, наверху, действительно вовсю горит! Вызови пожарных.

— Дамы и господа, отойдите, пожалуйста, в сторонку…

— В той квартире остались люди?

Вдалеке вновь раздаются звуки сирены.

— Да, два трупа.

— Черт возьми!

— Уверен, что именно они и устроили все это безобразие.

Я узнаю голос господина Шалье, пенсионера, когда-то служившего на почте — он живет на третьем этаже. Однако не думаю, чтобы и он оказался способен меня узнать — вот уж вряд ли.

— Малышка ранена?

— Нет, ей просто сделали укол гексобарбитала.

— О'кей, никаких проблем — мы заберем ее с собой. Носилки! А что с вашим носом?

— Все в порядке…

Резко тормозят еще какие-то машины, хлопают дверцы; вопли, крики, брань.

— Что еще за бордель? Мерсье, у меня на руках ордер на ваш арест. Положите ребенка на землю, иначе я живо вам дырок в черепе наделаю!

Гассен! Вне себя от ярости.

— Ошибаетесь, инспектор: он тут ни при чем, — говорит Жан Гийом. — Поосторожнее, санитар, она без сознания.

— Мы хорошо знаем свою работу, месье!

— Ни при чем? Вы что — издеваетесь надо мной? — рычит Гассен.

— Нет; поосторожнее, пожалуйста, это — моя жена… Нет, инспектор; виновата Элен Фанстан, она сама призналась нам во всем.

— Элен Фанстан? Вы хотите сказать, что Элен Фанстан совершила все эти убийства? А может, вообще — Золушка на пару со своей тетушкой? Нет, ты слышал, Мендоза? А не соизволите ли объяснить мне все это поподробнее?

— Куда вас ранило?

— Она не может ответить вам, она — немая.

— Она вся в ожогах. Скажи-ка им, чтобы вызвали ожоговую бригаду. А что это за футляр у нее на коленях?

Футляр? Значит, этот негодяй сунул мне на колени не что иное как проклятый футляр?

— Это для инспектора Гассена. Берите, инспектор, — произносит Тони голосом хозяина, предлагающего гостю коробку с конфетами, — да откройте-ка его.

— Если это какая-нибудь дурацкая шутка, Мерсье, то, клянусь вам, я… Черт побери! Ну вы и… Вы же знали, что там внутри!

Ну я-то хотя бы никогда не увижу содержимого злосчастного футляра. Но может быть, воображать его еще хуже? Маленькие скрюченные пальчики, студенистые глаза…

— Я полагал, что это вас заинтересует, — очень непринужденно произносит Тони.

— Где вы это нашли? — заметно изменившимся — теперь уже куда более серьезным — голосом спрашивает Гассен.

— Простите, инспектор, но всех их нужно срочно отвезти в больницу скорой помощи…

— Что будем делать с квартирой, шеф? Там, наверху, два трупа…

— Вы видели, какой у вас нос? У этого человека сломан нос, инспектор.

— В конце-то концов хоть кто-нибудь соизволит ответить на мой вопрос? — вопит Гассен.

— Через пять минут я вам все объясню, а сейчас… признайтесь-ка честно, инспектор: у вас не найдется чего-нибудь выпить? — спокойно произносит Тони.