Лесной бродяга

I. XOCE-СОНЛИВЕЦ

На берегу Бискайского залива есть небольшая бухточка Эланчови, примечательная суровой красой своей природы. По какой-то случайности, которыми изобилует моя скитальческая жизнь, по возвращении из Америки я очутился в этом уединенном уголке Испании, поразившем меня, однако, не столько своей живописностью, сколько видом старинного замка, расположенного на побережье. Величественное здание в готическом стиле, красная черепичная кровля которого далеко видна с моря, привлекло мое внимание. Мне вспомнилась трагическая история, услышанная в лесах Соноры за несколько лет до возвращения в Европу из Мексики. Начало этой истории связано с замком Эланчови, куда меня неожиданно забросила судьба.

Дикая первозданная красота живописного уголка вполне соответствовала разыгравшейся там драме. Вокруг замка высятся утесы и гигантские каменные глыбы, замыкающие со всех сторон небольшую бухточку, соединенную молом со скалистым берегом, представляющим собой естественную лестницу, на ступенях которой расположились амфитеатром домики местечка.

Единственная улица, также имеющая вид грандиозной лестницы, составляет все селение Эланчови. Обитатели селения все как один рыбаки, а потому целыми днями пропадают в море, вследствие чего селение кажется порой совершенно необитаемым, только вырывающийся из труб дым служит признаком присутствия людей.

Время от времени, впрочем, на пороге хижины появляется жена рыбака и пристально вглядывается в горизонт, встревоженная появлением на нем какого-нибудь темного облачка, или выйдет разодетая в яркий национальный костюм молодая мать с ребенком на руках и вдыхает свежий воздух, приучая сына к соленому запаху водорослей и морскому бризу.

Та и другая с грустью прислушиваются к завыванию ветра, который свистит на лишенных растительности утесах даже в самую тихую погоду, унося прочь клубы дыма и развевая вывешенные на просушку у дверей хижины пестрые лохмотья.

Таков унылый вид местечка Эланчови, невольно вызывающий в душе чувство беспричинной тревоги и грусти; впечатление усиливает немолчный прибой волн, так резко контрастирующий с царящей среди утесов относительной тишиной.

В ноябре 1808 года Эланчови выглядело еще печальнее обыкновенного, так как соседство французских войск обратило в бегство большую часть ее обитателей, под влиянием панического страха не сообразивших, что их полная нищета служит лучшей защитой от любого неприятельского вторжения.

История замка Эланчови тесно связана с жизнью и приключениями Лесного Бродяги, а потому мы обязаны рассказать ее. Замок принадлежал семье Медиана и составлял часть обширного майората1. В продолжение многих лет никто в нем не жил, как вдруг неожиданно в начале 1808 года сюда явился старший представитель рода Медиана граф Хуан де Медиана и привез с собой жену и сынка. Дон Хуан служил офицером в испанских войсках и избрал замок Эланчови как самое надежное убежище для своей жены доньи Луизы, которую любил со страстью и пылкостью истого испанца. Впрочем, в данном случае он имел еще одно основание для своего выбора: вынужденный покинуть семью ради исполнения своего гражданского долга, дон Хуан рассчитывал на алькальда2 Эланчови — дона Рамона, конечно, как на человека всецело ему преданного и способного защитить в случае надобности его жену и ребенка. Кроме того, замок Эланчови соответствовал настроению дона Медианы и его жены, свадьбу которых омрачило очень неприятное и грустное обстоятельство. Дело в том, что младший брат графа де Медианы дон Антонио также страстно любил донью Луизу и, когда девушка явно выказала свое предпочтение старшему брату, дон Антонио покинул Испанию и уехал неизвестно куда. Никто не получал о нем с тех пор никаких известий, и вскоре распространился слух о его гибели, хотя к тому не было никаких фактических оснований, тем не менее слух продолжал упорно держаться и, таким образом, приобрел значение достоверного факта.

Дону Хуану пришлось вскоре покинуть замок Эланчови, так как долг службы призывал его на службу отечеству. Он оставил жену и ребенка на попечение старого испытанного слуги и уехал в действующую армию. Обратно он не возвратился: в одну из первых же схваток с французами, предшествовавших сражению при Бюрго, его сразила насмерть неприятельская пуля.

Для доньи Луизы после кратковременного проблеска счастья наступили тяжелые дни вдовства. Наш рассказ начинается как раз с этой трагической страницы ее жизни в ноябре 1808 года, когда замок Эланчови сделался единственным равнодушным свидетелем отчаяния молодой вдовы.

Вследствие совершенно уединенного положения бухты Эланчови на берегу Бискайского залива, здесь, естественно, существовала таможенная стража, состоявшая из так называемых микелетов3. Положение этих микелетов было незавидное: жалованье им полагалось самое ничтожное, да притом испанское правительство постоянно забывало им выплачивать его. Что же касается контрабанды, которая могла бы возместить им убытки, то ее почти не существовало, поскольку контрабандисты слишком опасались чиновников, бдительность которых удваивала их собственная нужда. И действительно, начиная с начальника таможни и кончая самым мелким чинушей, все проявляли из личных интересов такое усердие к службе, что испанское правительство не могло бы найти лучших служак даже при удесятеренном жалованьи.

Только один из служащих таможенной стражи выказывал полнейший скептицизм по отношению к контрабандистам и даже отрицал их существование. Во время своих дежурств он просто засыпал, вследствие чего ему дали прозвище Сонливец, которое он вполне заслуживал.

Хосе был мускулистый худощавый малый лет двадцати пяти, высокого роста, с нервными движениями, с черными глазами, глубоко сидевшими под густыми нависшими бровями, лицо его с выразительными чертами, способными передавать малейшее движение души, сохраняло тем не менее постоянное выражение глубокой апатии, а потому казалось совершенно неподвижным. Одним словом, обладая целеустремленной и деятельной натурой, Хосе был в то же время самым апатичным человеком в таможенной команде.

В тот ноябрьский вечер, когда начинается наш рассказ, Хосе был потревожен внезапным требованием явиться к начальнику таможенной стражи дону Лукасу Деспьерто. Видимо, это не особенно понравилось нашему Сонливцу, но служебный долг предписывал повиновение, а потому он поднялся, зевая, и отправился, куда призывали его обязанности, предварительно отпустив в адрес своего начальника крепкое словцо. Выйдя на улицу, Хосе несколько ускорил шаг и вскоре добрался до жилища дона Лукаса. Войдя в комнату, он остановился у дверей, вертя в руках сигаретку и ожидая приказаний капитана, вероятно, так погруженного в свои мысли, что даже не услыхавшего скрипа отворившейся двери. Желая привлечь его внимание, Хосе решился заговорить.

— Я здесь, ваша милость! — сказал он, сопроводив свои слова почтительным поклоном.

Его голос вывел капитана из задумчивости.

— А, ты здесь, братец! — обернулся он к солдату и, сразу переходя к интересовавшему его делу, спросил: — Тяжелые нынче времена, не правда ли?

— Оно, действительно, так…

— Но тебя это, видимо, мало беспокоит, — продолжал, смеясь, дон Лукас, — ты спишь по-прежнему!

— Когда я сплю, — отвечал Хосе, — то мне, во-первых, не так есть хочется, а во-вторых, мне сняться приятные сны, будто мне правительство выплатило все мое жалованье сполна!

— Что ж, хорошо, что хоть во сне тебе снятся такие приятные вещи, однако дело не в том. Я позвал тебя сюда, голубчик, чтобы доказать тебе мое доверие.

— А-а… — неопределенно протянул Хосе.

— И также мою привязанность. Ты знаешь, что правительство внимательно следит за нами, и до него вполне могли дойти слухи о твоей сонливости. Подобная репутация не может, конечно, служить тебе на пользу, и, весьма вероятно, тебя захотят отставить как бесполезного служаку. Не правда ли, это будет для тебя весьма прискорбно?

— Еще бы не прискорбно, ваша милость! — добродушно ответил Хосе. — Если я умираю с голоду, имея это место, то что же со мной будет, если я вообще лишусь его?!

— Вот для того чтобы избежать этого несчастья, я решил перед всеми оказать тебе мое особое доверие, на случай, если бы тебя вздумали оклеветать перед высшим начальством, а потому назначаю тебя на сегодняшнюю ночь на пост у бухты Энсенада!

Солдат невольно широко раскрыл глаза.

— Это тебя удивляет? — спросил дон Лукас.

— Нет, — сказал Хосе, от которого не укрылось легкое волнение и дрожь, охватившая его начальника. — Капитан Деспьерто, — продолжал он вкрадчивым тоном, — достаточно известен своей бдительностью и знанием людей, а потому он может спокойно поручить самый ответственный пост ничтожнейшему из своих подчиненных. Вот почему меня не удивило, что в данном случае вы решили поручить его именно мне. И в настоящую минуту я лишь жду указаний, которые ваша милость соизволит мне дать.

Дон Лукас дал указания, оказавшиеся такими путанными, что запомнить их было довольно трудно, и отпустил солдата с последним напутствием:

— А главное, не засни на твоем посту!

— Постараюсь, капитан! — не слишком уверенно ответил Хосе.

«Право, бесценный малый, лучше его никого и не надо!» — подумал дон Лукас, оставшись один, и от удовольствия даже потер себе руки.

Маленькая бухта Энсенада, которую поручили особому надзору Хосе, представляла собой место будто специально созданное для контрабанды. Окруженная со всех сторон утесами, придающими ей нечто таинственное, она сделалась излюбленным пристанищем испанских контрабандистов, которым часто приходится прибегать к пистолету и кинжалу.

Вследствие своей уединенности пост Энсенада далеко не безопасен, особенно в темные ноябрьские ночи, когда туман окутывает окрестности, будто ватой, заглушая любой крик и не давая разглядеть, что творится на расстоянии буквально нескольких шагов.

Таково было место, порученное надзору Сонливца, но в тот ненастный осенний день трудно было узнать его в бодром и подтянутом солдате, отправляющемся на дежурство легким, но твердым шагом, с высоко поднятой головой и блестящим взглядом, который, казалось, пронизывал темноту, желая разглядеть все сокрытые ею тайны.

Добравшись до места своего назначения, Хосе предварительно осмотрел место вокруг поста с помощью небольшого потайного фонарика и убедился, что он совершенно один; затем поставил фонарь так, чтобы он освещал пустынную дорогу, ведущую в деревню, а сам, завернувшись в плащ, поместился в десяти шагах от него, имея, таким образом, в поле зрения и дорогу, и бухту.

«Что и говорить, — подумал он, — вы ловкач, господин капитан, только вы слишком доверяете людям, которые любят спать, и, клянусь, сегодня в ваших интересах, чтобы я спал как можно крепче, только не тут-то было! А, впрочем, кто его знает, может, я и ошибаюсь!» — продолжал он размышлять, закутываясь поудобнее в плащ.

В продолжение получаса Хосе оставался в одиночестве, предаваясь своим думам и внимательно поглядывая на дорогу и бухту. Пока все было пустынно, тихо. Однако по истечении получаса он явственно услышал скрип шагов по песку, и вскоре в полосе света, падающего от фонаря, показалась темная фигура, в которой легко можно было узнать начальника таможенной стражи. Дон Лукас, видимо, что-то искал и, разглядев наконец лежащего микелета, окликнул вполголоса:

— Хосе!

Ответа не последовало.

— Хосе! — немного громче позвал дон Лукас. — Хосе!

Молчание убедило капитана, что солдат крепко спит, и вскоре в отдалении замер звук его удаляющихся шагов.

«Браво! А я-то, чудак, еще сомневался, но теперь не осталось сомнений. Наконец, хоть какой-то контрабандист решил-таки попытать счастья. Ну, теперь будем смотреть в оба! Глупец я буду, если не извлеку из этого какой-нибудь для себя выгоды, хотя бы даже за счет своего начальника!» — И микелет одним прыжком очутился на ногах, выпрямляясь во весь свой высокий рост.

Прошло еще полчаса без перемены: ничто не показывалось на едва различимой линии горизонта. Темные тучи неслись по небу, то заволакивая, то открывая луну, которая только всходила и то озаряла горизонт каким-то серебристым отблеском, то снова окутывала его черным саваном, но нигде не было заметно присутствия человека. Напрасно микелет напрягал зрение, отчего у него перед глазами вскоре замелькали золотые искорки: в непроницаемой тьме, окутывающей окрестности, невозможно было ничего разглядеть. Утомленный напряженным разглядыванием горизонта, Хосе закрыл глаза и сосредоточил все внимание в слухе.

Вскоре до его ушей долетели слабые всплески воды, но легкий береговой ветерок отнес звук вдаль, и все снова затихло. Думая, что это была галлюцинация, микелет снова открыл глаза, но темнота не давала что-либо увидеть.

Тогда он снова напряг слух, и на этот раз отчетливо услышал равномерные удары весел, осторожно рассекавших поверхность воды, и слабый скрип уключин.

«Наконец-то!» — со вздохом облегчения пробормотал солдат.

Действительно, посередине бухты обозначилось темное пятно, которое быстро приближалось, и вскоре можно было ясно разглядеть небольшой челнок, за которым тянулась светлеющая полоса пены.

Хосе моментально припал грудью к земле из опасения быть замеченным, но благодаря тому, что сам находился на возвышенности, мог отлично наблюдать за лодкой, не теряя ее из виду. Вот она остановилась, но через минуту, как морская чайка, готовая броситься на добычу, быстро понеслась к берегу.

«Не стесняйтесь, не стесняйтесь, сеньоры, — бормотал микелет, — будьте как дома!»

Гребцы действительно не стеснялись, будучи наверняка уверенными, что их не потревожат, и вскоре лодка врезалась в берег, заскрипев галькой.

«Великолепно! — тихонько прошептал солдат. — Однако с ними нет ни одного тюка товара. Пожалуй, это и не контрабандисты…»

В лодке находились три человека, которые не особенно заботились о соблюдении тишины и только принимали лишь самые необходимые предосторожности, чтобы не произвести слишком большого шума. Судя по одежде, они не были контрабандистами.

«Что же это за дьяволы?» — раздумывал Хосе.

Лежа на земле, он отлично видел сквозь росшую на откосе, теперь поредевшую и пожелтевшую траву, все, что творилось на лодке. По приказанию человека, сидевшего на руле, двое других выскочили на берег и отправились, по-видимому, на рекогносцировку окрестностей, оставив своего начальника в одиночестве.

Какое-то время Хосе прикидывал, как поступить: предоставить ли им спокойно подвигаться по дороге, ведущей в селение, или воспрепятствовать этому, но вид лодки, оставленной под надзором одного человека, вскоре прекратил его колебания. Он затаил дыхание и лежал, как мертвый, из опасения выдать свое присутствие, в ту минуту, когда около него проходили два незнакомца, вооруженные каталонскими ножами внушительных размеров. Ему удалось разглядеть, несмотря на темноту, что на них были костюмы морских разбойников того времени — смесь морской офицерской формы с бесцеремонной незатейливой одеждой торгового флота, но лица их под низко надвинутыми беретами ему рассмотреть не удалось. В тот момент, когда они проходил около притаившегося микелета, вдруг из-под руки его оторвался небольшой земляной ком и скатился по откосу. Легкий шум заставил замереть на месте обоих корсаров.

— Ты ничего не слышишь? — спросил шепотом один из них.

— Нет, а ты?

— Мне показалось, будто там что-то упало! — продолжал первый, указывая рукой по направлению к тому месту, где лежал, растянувшись на животе, Хосе.

— Наверное, какая-нибудь крыса пробиралась в свою нору.

— Если бы этот обрыв не был так крут, то я бы охотно взобрался и осмотрел его.

— Не стоит труда, потому что нам совершенно нечего опасаться, — возразил второй, — ночь ненастная, а порой — хоть глаз выколи, да кроме того, тот нас уверил, что вполне ручается за сегодняшнего дежурного солдата, который спит по целым дням.

— Тем более основания для него не спать ночью! Подожди-ка здесь, я подымусь наверх и если найду там этого Сонливца, то ему несдобровать! — закончил он, блеснув в темноте лезвием ножа. — Я позабочусь о том, чтобы он заснул навеки.

«Черт побери! Вот истинный философ, — подумал микелет, — однако довольно спать!» И Хосе, как змея, выскользнул из своего плаща и пополз по откосу так тихо, что, как говорится, сама земля не слышала его движения. Он остановился как раз над тем местом, где причалила лодка, и жадными глазами впился в находящегося в ней незнакомца, который, видимо, был погружен в глубокое раздумье: он сидел неподвижно, завернувшись в широкий плащ, закрывавший лицо и предохранявший его от ночной сырости. Глаза незнакомца были устремлены на море, и он не заметил подкрадывающуюся к нему темную фигуру солдата, который медленно поднялся с земли и измерял глазами расстояние, отделявшее его от лодки. В момент, когда незнакомец сделал движение, намереваясь повернуться к берегу, Хосе мгновенно отпустил кустарники, за которые держался, и, как тигр, ринулся на свою добычу.

— Сидеть! — приказал Хосе. — Не шевелитесь, иначе я вас пристрелю! — добавил он, приставляя дуло ружья к груди ошеломленного незнакомца.

— Кто ты? — отвечал тот, не спуская своих горевших гневом глаз с лица солдата.

— Черт побери! Я — Хосе, который вечно спит, как вам должно быть отлично известно!

— Горе ему, если он мне изменил! — проговорил незнакомец, обращаясь к самому себе.

— Если вы говорите о доне Лукасе, то ошибаетесь, наш капитан не способен на измену, — перебил микелет. — Он был чересчур скромен и скрытен со мной, а потому-то я здесь и очутился, сеньор контрабандист!

— Контрабандист?! — с глубочайшим презрением повторил незнакомец.

— Если я называю вас контрабандистом, — продолжал Хосе, уверенный в своей проницательности, — то лишь для того, чтобы вам польстить, так как у вас и товара-то нет ни на грош, разве вот эта контрабанда! — добавил он, с презрением пнув ногой свернутую на дне лодки веревочную лестницу.

Стоя лицом к лицу с незнакомцем, Хосе отлично мог его разглядеть. То был молодой человек лет двадцати пяти, с загрубевшим от морского ветра лицом. Густые сдвинутые брови резко выделялись на высоком и широком лбу; черные глубоко сидящие глаза, горевшие мрачным огнем, выражали надменность и непреклонную волю; рот складывался постоянно в презрительную усмешку, а резко очерченные складки щек придавали всему лицу злобное выражение.

Он походил на человека, которым руководят в жизни главным образом самолюбие и мстительность, и только густые вьющиеся волосы несколько смягчали суровость его физиономии. На нем был мундир испанского морского офицера.

Взор, которым он буквально сверлил своего неожиданного врага, выражал такую злобу и нетерпение, что мог бы испугать всякого, но только не нашего неустрашимого микелета.

— Довольно шуток, дурак! Что тебе надо, говори и убирайся! — вымолвил наконец незнакомец.

— Что же, потолкуем о деле, — кивнул Хосе, — я чертовски этому рад! Во-первых, когда ваши молодцы принесут сюда мой плащ и фонарь, а они, без сомнения, заберут их с собой, то вы им прикажете не подходить близко, иначе я вас уложу на месте и одновременно выстрелом сразу подыму тревогу… Что вы говорите? Ничего… Что ж, это, пожалуй, наилучший ответ. Итак, я продолжаю. Вы заплатили капитану сорок унций?4 — не задумываясь, проговорил микелет.

— Двадцать! — возразил незнакомец.

— По-моему, лучше было бы дать сразу сорок, — подхватил Хосе. — Во всяком случае, такую сумму не заплатят за обычную сентиментальную прогулку в Энсенаду. Мое вмешательство вас, конечно, стесняет, а потому я согласен, чтобы вы меня вознаградили за мой нейтралитет.

— Сколько? — спросил незнакомец, желая поскорей отделаться.

— Безделицу! Вы дали капитану сорок унций!

— Двадцать, говорят тебе!

— На мой взгляд, сорок было бы несравненно лучше, — гнул свое Хосе, — ну, двадцать так двадцать! Что ж, я не слишком алчен; он все-таки капитан, а я простой солдат, а потому с моей стороны будет благоразумно потребовать всего лишь двойную плату.

У незнакомца вырвалось проклятие.

— Я знаю, что это очень мало, — продолжал Хосе, — ввиду того, что он получает тройной оклад, тогда как дела у него втрое меньше, чем у меня, я мог бы потребовать с вас тройное вознаграждение, но так как, по его собственным словам, времена нынче тяжелые, то я и предъявляю вполне умеренные требования.

В душе незнакомца, видимо, происходила упорная борьба: капли холодного пота падали со лба его, только крайняя необходимость могла заставить эту гордую натуру явиться так таинственно в это уединенное место и победить его несокрушимую гордость. Неустрашимый, слегка насмешливый вид солдата заставил пойти незнакомца на быстрое соглашение; он высвободил руку из-под плаща, снял с пальца дорогой перстень и протянул его солдату со словами:

— Бери и убирайся прочь!

Хосе взял перстень и осмотрел его с некоторым сомнением.

— Ба! Конечно, рискованно, да нечего делать, вместо восьмидесяти унций возьму хоть его, — проговорил он. — Теперь я слеп, глух и нем!

— Надеюсь, что так! — холодно заметил незнакомец.

— Поскольку дело не касается контрабанды, то я с удовольствием помогу вам, а то, как таможенному солдату, мне, право, неудобно не оказать вам услугу.

— В данном случае можешь успокоить свою щепетильную совесть, — проговорил незнакомец с насмешливой улыбкой. — Постереги лодку до нашего возвращения, а я присоединюсь к своим молодцам. Только помни, что бы ни случилось, сколько времени мы бы ни отсутствовали, будь нем, глух и слеп, как обещал!

С этими словами незнакомец выпрыгнул на берег и скрылся в молчаливой мгле.

Оставшись один, микелет принялся рассматривать при свете луны вправленный в кольцо бриллиант.

«Если эта вещица не фальшивая, — раздумывал он, — то казна может мне хоть ничего не платить, я в этом не нуждаюсь больше; а на всякий случай с завтрашнего же дня примусь всюду кричать о том, что мне задерживают жалованье. Это отведет от меня подозрения, да и вообще произведет на всех хорошее впечатление!»

II. АЛЬКАЛЬД И ЕГО КЛЕРК

Неизвестно, сколько времени провел Хосе, ожидая возвращения незнакомца, но когда заря вырядила в золото и в пурпур горизонт и запели на деревне петухи, маленькая бухта Энсенада была совершенно пустынна и молчалива.

В селении постепенно все пробудилось и зашевелилось, по дороге, ведущий к молу, показались человеческие, еще неясные тени, а вскоре в море вышли из гавани рыбацкие суда, быстро исчезнувшие в утреннем тумане. На порогах избушек появились женщины и ребятишки, закудахтали куры, заблеяли овцы, и жизнь всюду вступила в свои права после ночного отдохновения, только в доме алькальда Эланчови, о котором мы уже упоминали, все почивали крепким сном и даже не открывались еще оконные ставни.

Около полудня на улице показался молодой человек очень странного вида и быстро направился к дому алькальда. На голове у него красовался старый, потрепанный и слегка помятый цилиндр. Этот странный субъект подошел к двери и постучался.

Разглядеть его лицо было довольно трудно, так как он был с головой закутан в плащ из грубого сукна. Видно, он мало заботился о нижней части своей персоны, оставляя совершенно открытыми ноги, что наводило на мысль о полном нравственном удовлетворении, которое он испытывал по отношению к своим панталонам.

Но наружность бывает обманчива: в действительности затаенной, но страстной мечтой молодого человека, в котором по несчастному виду, бегающими глазам и какому-то специфическому запаху бумаг, легко можно было узнать так называемого escribano5, было обладание новыми панталонами, совершенно не похожими на его собственные, то есть длинными, широкими и мягкими. Панталоны, обладающие этими тремя качествами, должны были в его глазах служить верной защитой от превратностей жизни, тихим убежищем в несчастье. Молодой человек являлся правой рукой алькальда и звали его Грегорио Гагатинто.

Он робко постучал в дверь роговой чернильницей, которую всегда носил через плечо, и на его стук вышла старая женщина.

— А, дон Грегорио! — проговорила она с изысканной испанской любезностью, свойственной всем классам этого народа, вследствие чего два чистильщика сапог, встретившись на улице, также величают друг друга не иначе как донами.

— Да-с, это я, донья Николаза! — отвечал Грегорио.

— Сладчайший Иисусе! Пресвятая Мария! Если вы уж пришли, значит, я опоздала! А сеньору-то я еще и панталоны не вычистила! Подождите немного, сеньор алькальд скоро выйдет!

Комната, в которую старуха ввела Грегорио, казалась бы громадной, не будь загромождена всевозможными рыболовными принадлежностями: сетями, мачтами, парусами, рулями от рыбацких лодок, уключинами, веслами и прочей снастью. Все это валялось по углам в неописуемом беспорядке, а потому тут едва хватало места для двух кресел, стоявших вокруг дубового стола, на котором помещалась пробковая чернильница с воткнутыми в нее тремя перьями и валялись несколько грязных бумаг, предназначенных, вероятно, для устрашения посетителей. При виде этой разнообразной коллекции нетрудно было угадать занятие, которому предавался алькальд вне своих служебных обязанностей: он ни более ни менее, как давал деньги взаймы под двадцать процентов в месяц, а так как его клиентами являлись большей частью рыбаки, то отсюда понятно появление в его доме массы мореходных принадлежностей.

Гагатинто бросил равнодушный взгляд на окружавшую его рухлядь, между которой не имелось ни единой пары панталон, могущих ввести в соблазн его сомнительную честность.

Эскрибано не принадлежал к породе вполне честных людей, хотя, по молодости, не успел еще сделаться окончательным негодяем, так как эволюция не терпит поспешности.

Дон Рамон не заставил себя долго ждать и вскоре появился с сияющей, как всегда, физиономией, выражавшей некоторую совершенно не свойственную ей наивность. Это был сильный, рослый человек, так что из одних его панталон можно было смело выкроить две пары для тощего эскрибано.

— Господи помилуй! — воскликнул с восторгом Грегорио, обменявшись предварительно со своим патроном всевозможными утренними пожеланиями. — Какие на вас великолепные панталоны, господин алькальд!

— Грегорио, друг мой, — проворчал алькальд с добродушной миной, — вы, право, делаетесь скучны, постоянно повторяя одно и то же. Да, кроме того, черт возьми, разве в моей персоне достойны зависти одни мои панталоны?

Гагатинто испустил тяжелый вздох и проговорил с видом голодной собаки, созерцающей кость:

— Для того чтобы мне достичь ваших личных совершенств, потребовалось бы чудо; что же касается панталон, это другое дело. Достаточно двух вар6 сеговийского сукна чтобы мне иметь точно такие, как у вас!

— Терпение, терпение, сеньор эскрибано! Помните, что я обещал вам за те услуги, которые вы мне окажете в будущем: мои панталоны цвета бычьей крови, как только они немного износятся! Я не забыл своего обещания, старайтесь же и вы, со своей стороны, заслужить их.

— Что же мне необходимо сделать для этого? — спросил эскрибано с безнадежным видом. — Наши партии слишком не равны. Вам так легко выполнить ваше условие, тогда как мне…

— О Боже мой! Неизвестно, что нас ожидает в будущем! — возразил алькальд. — Обстоятельства могут сложиться так благоприятно для вас, что я сразу сделаюсь вашим должником.

— Да, но может статься, до тех пор ваши панталоны совершенно утратят свою ценность!

— Пора, однако, к делу! — перебил алькальд, желая прервать излияния своего подчиненного. — Приступим к совершению акта о лишении собственности, состоящей из старой лодки, принадлежавшей Висенту Персу, который под предлогом, что у него шестеро детей, не отдал мне в срок двадцать пиастров, которые взял у меня в долг.

С этими словами дон Рамон взял ломаный соломенный стул, намереваясь сесть к столу.

— Возьмите лучше этот, — с живостью вмешался эскрибано, подавая своему патрону стул, обитый кожей, которая от употребления почти стерлась. — Вам на нем будет помягче!

— И моим панталонам тоже! — с усмешкой добавил алькальд.

Гагатинто вынул свою чернильницу и лист гербовой бумаги, и оба достойных юриста готовились приступить к делу, как вдруг поспешные удары в дверь, которую они заперли, чтобы их не тревожили понапрасну, заставили обоих прервать свое занятие.

— Какой черт там ломится? — удивился алькальд.

— Во имя святой девы Марии — раздалось с улицы.

— Если с миром, входи! — ответили в один голос алькальд и эскрибано, и после этого набожного приветствия Грегорио отворил дверь.

— Что привело вас сюда в этот час, сеньор Диас? — с удивлением спросил алькальд при виде старого слуги графини де Медиана, стоявшего перед ним с выражением глубокого горя на лице.

— А, сеньор алькальд, — простонал старик, — сегодня ночью нас постигло большое несчастье, совершено тяжкое преступление. Графиня исчезла вместе с маленьким графом!..

— Вы уверены в этом? — спросил алькальд.

— Увы! В этом нет никакого сомнения. Для того чтобы убедиться, стоит только войти в комнату сеньоры через балкон, который выходит на море, как пришлось поступить и нам, так как комната была заперта изнутри, и мы не получали никакого ответа на стук. Злодеи все перевернули в ней вверх дном.

— Правосудия, правосудия, сеньор алькальд! Пошлите всех ваших альгвазилов7 в погоню за убийцами! — закричал вдруг женский голос. Это была горничная графини, которая воспользовалась удобным случаем, чтобы покричать, хотя в действительности вовсе не была потрясена таинственным исчезновением своей госпожи.

— Та-та-та! Как вы спешите, — возразил алькальд. — У меня всего два альгвазила, а сегодня они, как на грех, отправились на рыбную ловлю, так как иначе немудрено им умереть с голоду в этой проклятой дыре!

— О Боже мой! — воскликнула, рыдая, горничная. — Бедная моя госпожа! Кто же ей поможет?!

— Терпение, женщина, терпение! — проговорил дон Рамон. — Не отчаивайтесь в правосудии! Может статься, нам свыше послано откровение, которое сразу укажет верный путь к установлению истины!

Однако камеристка не сочла возможным утешиться этой надеждой, и ее крики еще усилились. На шум, который она производила в припадке лицемерного отчаяния, сбежалось почти все селение; около дверей алькальда собралась толпа женщин, стариков и детей, причем многие даже проникли в святилище правосудия.

Дон Рамон Коечо подошел, наконец, к Гагатинто, который от удовольствия потирал себе руки под плащом при мысли о той массе бумаги, которую придется исписать по поводу совершенного преступления; алькальд вполголоса обратился к своему подчиненному:

— Внимание и внимание, друг Грегорио! Великая минута наступила, и если вы окажетесь на высоте вашего призвания, то панталоны кровяного цвета…

Слов более не требовалось, Гагатинто понял и побледнел от радости. Он замер около своего патрона, следя за его малейшим жестом, стараясь уловить на лету его желания, чтобы быстрее исполнить их.

Алькальд снова уселся на кожаное кресло и жестом призвал присутствующих к молчанию, затем, обращаясь к своей случайной аудитории, он произнес пышную, пространную речь со множеством витиеватых выражений, свойственных вообще испанскому языку, пожалуй, самому красочному из всех разговорных языков.

— Дети мои! — начал дон Рамон. — В эту темную ноябрьскую ночь свершилось, как утверждает почтенный сеньор Хуан Диас, тяжкое преступление. Известие об этом не преминуло достичь слуха правосудия, от которого ничто не может укрыться. Тем не менее я выражаю сеньору Диасу глубокую признательность за сообщенные им сведения, хотя этот уважаемый слуга мог бы несколько пополнить их, открыв нам имена убийц!

— Но, сеньор алькальд, — прервал убитый горем слуга, — мне самому не известны их имена. Во всяком случае, я приложу все старания, чтобы отыскать мерзких негодяев!

— Вы слышите, дети мои, — продолжил алькальд, — и достойный дон Коечо в своем официальном донесении взывает к правосудию о наказании виновных; правосудие не останется глухо к его мольбам! Позвольте же теперь поговорить с вами о моих житейских делах и свободно предаться скорби, которую мне причинило таинственное исчезновение графини и юного графа де Медиана!

Здесь оратор остановился и сделал знак Гагатинто, который, несмотря на изощрение всех своих чувств с целью уловить момент для выполнения требуемых от него услуг, до сих пор оставался безнадежно пригвожденным к своему месту, тщетно мечтая о предмете своей страсти. Дон Рамон между тем продолжал:

— Вам небезызвестны, дети мои, те двойные узы, которые связывали меня с семьей де Медиана, а потому вам легко себе представить горе, которое охватило меня при известии о гнусном преступлении, тем более непонятном для нас, так как мы не знаем ни мотивов, ни виновников похищения. Увы, дети мои! Я теряю могущественную покровительницу, и мое сердце преданного слуги ее, равно как и официального лица, обливается кровью! Да, дети мои, еще вчера я посетил замок Медиана по поводу моей аренды!

— Чтобы попросить отсрочки, — чуть не крикнул Гагатинто, которому были досконально известны все дела его патрона; к счастью, алькальд не допустил свершения столь ужасного промаха, навеки разрушившего бы все надежды эскрибано на получение брюк цвета бычьей крови.

— Терпение, мой почтенный Гагатинто, смирите на время жажду правды, от которой вы сгораете. Да, дети мои, и ввиду той безопасности, в которой, по моему ошибочному мнению, находилась графиня де Медиана, я передал вчера в руки несчастной графини… — здесь голос достойного судьи оборвался, — сумму, равную десяти годам арендной платы, выплаченную мной вперед полностью!

При этом неожиданном признании Гагатинто подскочил на стуле, будто от укуса ядовитой змеи, даже кровь застыла у него в жилах, когда он осознал все значение промаха, который чуть было не совершил.

— Судите же о моем горе, дети мои: сегодня утром графиня должна была вручить мне расписку в получении денег за аренду.

Эти слова вызвали сильное волнение аудитории, хотя никто из присутствовавших не поверил столь странному стечению обстоятельств.

— К счастью, — продолжал алькальд, — в данном случае меня может выручить клятвенное свидетельство людей, достойных всеобщего доверия.

В эту минуту Гагатинто бросился стремительно вперед, подобно долго сдерживаемому потоку воды, и воскликнул с увлечением, потрясая для пущей убедительности руками:

— Я клянусь в этом!

— Он клянется, слышите?! — повторил алькальд.

— Он клянется! — повторили все присутствующие.

— Да, клянусь в этом еще раз, друзья мои, и готов клясться вечно! — подхватил эскрибано. — Хотя, впрочем, одно смущает мою совесть: я не помню в точности, за десять или за пятнадцать лет сеньор алькальд внес арендную плату донье Луизе…

— Нет, мой достойный друг, — скромно прервал его дон Рамон, — ваше драгоценное свидетельство спасает меня от потери только десяти лет арендной платы; вы можете за эту услугу вполне рассчитывать на мою признательность!

«Еще бы, думаю, что имею на это право! Два просроченных года за десять лет вперед составляет ни более ни менее, как двенадцать украденных лет аренды. Уж теперь я имею самые неоспоримые права на брюки цвета бычьей крови!» — подумал достойный клерк.

Мы не будем долее утомлять читателя передачей подробностей того, что происходило в этом заседании, где правосудие чинилось по старым, существовавшим еще до Жиль-Блаза8 порядкам, которые удержались в Испании а после него, да, к сожалению, существует и в настоящее время. Мы лучше отправимся вместе с алькальдом и его помощником на место преступления, куда вся почтенная компания прибыла в сопровождении требуемых законом свидетелей.

Прежде всего открыли дверь, которая оставалась запертой изнутри. В комнате графини царил невероятный беспорядок: на полу валялись пустые или разрытые ящики, хотя, собственно, ничто не указывало на какое-либо насилие, подобный беспорядок мог произойти и при добровольном поспешном отъезде.

Постель не была смята, следовательно, графиня не ложилась, что указывало на заранее составленный план отъезда. Мебель находилась на своих обычных местах, занавеси алькова висели по-прежнему; не удалось обнаружить признаков борьбы, даже на полу, состоявшем из изящных каменных плит, не виднелось ни одной царапины.

В комнате чувствовался характерный запах лампы, потухшей из-за недостатка масла, очевидно, ее оставили гореть до утра; злоумышленники, без сомнения, потушили бы ее, чтобы безбоязненно предаться своему мрачному делу; кроме того, в ящиках находилось множество безделушек, способных возбудить алчность, следовательно, не могло быть и речи о грабеже. Несмотря на все эти признаки, противоречащие возможности преступления, старый Хуан Диас продолжал недоверчиво покачивать головой. Здравый смысл подсказывал ему, что добровольное бегство было полной бессмыслицей со стороны его госпожи, не имевшей к тому ни малейшего основания; во всем происшедшем крылось нечто непонятное, что превосходило возможности его понимания и окончательно спутывало его рассудок, никогда, впрочем, не отличавшийся ясностью. По его мнению, преступление было очевидно, но чем его объяснить?! Никаких улик не находилось.

Преданный слуга с грустью осматривал опустевшую комнату, валявшиеся на полу платья молодой госпожи и пустую колыбельку, еще сохранившую отпечаток тельца маленького графа, который еще накануне спокойно спал в ней под надзором матери. Вдруг, пораженный неожиданной идеей, Диас вышел на балкон, примыкавший к спальне я находившийся на небольшом расстоянии от земли. Глаза его внимательно устремились на песчаный берег, расстилавшийся под балконом; волны мерно вкатывались на него, принося и унося ряды мелких камешков и раковин, но ничто не указывало на недавнее присутствие на нем людей. Ветер завывал, океан шумел по обыкновению, и природа, как и всегда, безучастно относилась к людскому горю и ничем не старалась помочь открытию виновников преступления.

Между тем старый слуга, не обращая внимания на остальное общество, тихо молился, но взгляд его невольно был прикован к горизонту, где виднелись белые паруса какого-то судна, быстро уходившего вдаль. Остальные с грустью прислушивались к зловещему завыванию ветра, который днем и ночью то стонет, то будто плачет на одиноких, пустынных скалах, и только алькальд и эскрибано не обращали на это никакого внимания. Тот и другой в глубине души были уверены, так же как и Диас, что в замке Медиана совершилось преступление, но так как не удалось собрать какие-либо улики, да кроме того, не нашлось лица, желавшего заплатить расходы по ведению процесса, то оба достойные представителя правосудия чувствовали себя вполне удовлетворенными настоящим ходом дела; один вследствие того, что фактически сделался владельцем желанных панталон цвета бычьей крови, а второй был не менее доволен своей удачной выдумкой, благодаря которой в его кармане остались деньги за двенадцать лет аренды.

— К сожалению, милостивые государи, — обратился алькальд к свидетелям, — совершенно непонятно, какого рода фантазия заставила графиню де Медиана выйти через окно, так как дверь заперта изнутри, и, следовательно, на этот счет не может быть никаких сомнений. Во всяком случае, это просто женский каприз, и правосудие не имеет основания доискиваться до причин его!

— Может, она это сделала для того, чтобы не давать расписки сеньору алькальду! — шепнул тихонько своему соседу один из свидетелей.

— Между прочим, — спросил дон Рамон, обращаясь к Диасу, — каким образом вы убедились в исчезновении графини, раз нельзя было войти в ее комнату?..

— Очень просто, — ответил старик. — Горничная графини всегда являлась к ней утром в один и тот же час; так она сделала и сегодня, но на ее стук в дверь не последовало ответа; тогда она постучалась во второй и в третий раз и наконец, охваченная беспокойством, прибежала ко мне. Я также стучал, стучал и звал, а потом решил взобраться из сада по лестнице через отворенное окно, и тогда увидал комнату графини в том состоянии, в каком вы ее теперь видите!

Когда старый слуга окончил свои показания, Гагатинто нагнулся к алькальду и шепнул ему несколько слов на ухо, на что тот только презрительно пожал плечами.

— Почем знать! — проговорил эскрибано в ответ на этот немой жест.

— Ладно, посмотрим! — сказал алькальд. И после небольшой паузы добавил: — Я настаиваю, господа, на том, что графиня имела полное право выйти из дому как ей заблагорассудилось, хотя бы даже через окно!

Все присутствующие слегка улыбнулись при этой милой шутке представителя правосудия.

— Но, господин алькальд! — воскликнул возмущенный неуместной остротой судьи Диас. — Доказательством того, что в комнату графини проникли насильно, может служить разбитое стекло в окне, куски которого валяются здесь на земле!

«Этот старый идиот, кажется, не даст мне возможности вовремя позавтракать! — проворчал про себя алькальд, у которого пропал весь интерес к делу, едва он убедился, что из него нельзя извлечь более для себя никакой выгоды. — Я уверен, что мой завтрак давно остыл, и Николаза выходит из терпения, ожидая меня!»

— Что доказывают эти куски стекла?! — спросил он громко. — Разве вы не допускаете, что открытое окно могло очень легко разбиться само, особенно, при таком сильном ветре, какой дул минувшей ночью?

— Почему же именно разбилось стекло, находящееся рядом с задвижкой? — настаивал на своем Диас. — Конечно, его разбили специально, чтобы открыть окно!

— А, черт возьми! — воскликнул алькальд, потеряв терпение и кусая от досады золотой шар набалдашника своей трости, служившей эмблемой его достоинства. — Да кто же из нас, сеньор Диас, имеет право допрашивать — вы или я? Карамба!9 Вы меня заставляете играть какую-то дурацкую роль!

Гагатинто воспользовался удобной минутой и поспешил вмешаться в разговор.

— Я возразил бы на это нашему другу Диасу, что если бы стекло было разбито с той целью, на какую он указывает, то осколки его должны были упасть в комнату, а не валяться на балконе. Следовательно, оно разбито ветром, как вполне справедливо полагает сеньор алькальд, а может быть, — добавил он с фальшивой улыбкой, — этому был причиной чемодан, который неосторожно просунули через окно; по всей вероятности, графиня не скоро вернется из своего путешествия, судя по количеству вещей, которые она захватила с собой, так как почти все ящики пусты!

Старый слуга грустно опустил голову перед таким несокрушимым доводом, разбивавшим его предположения, и не обратил внимания на последние слова эскрибано. Что же касается последнего, то он мысленно вопрошал себя, не следует ли ему потребовать с алькальда нечто большее, чем панталоны, за эту новую услугу с его стороны.

Алькальд подошел к старому слуге, который продолжал стоять опустив голову, погруженный в грустные размышления.

— Я немного погорячился, — начал дон Рамон, — так как не принял во внимание того сильного горя, какое должен испытывать такой верный слуга, как вы, при столь неожиданном ударе. Но скажите мне откровенно, не мучает ли вас теперь, кроме сожаления о вашей исчезнувшей госпоже, также забота о том, что вас ожидает в будущем? Вы уже стары, слабы и, вероятно, остались без средств к существованию?

— Именно потому, что я уже стар, сеньор алькальд, меня мало беспокоит моя будущность; горе же мое, — добавил старый слуга с оттенком гордости, — чуждо корыстных расчетов, да кроме того, благодаря великодушию моих господ, я могу безбедно прожить остаток моей жизни, но я был бы счастлив, если бы мог отомстить за жену своего господина!

— Одобряю вполне ваши чувства, — подхватил алькальд с сочувственным видом. — Вы вполне заслуживаете уважения за вашу преданность, сеньор Диас…

Затем, переменив сразу тон, он продолжал:

— Эскрибано, внесите в дело, что сеньор Диас выступает гражданским истцом против похитителей госпожи, так как, милостивые государи, нет более сомнений в том, что здесь совершенно преступление, и мы обязаны дать нравственное удовлетворение самим себе и этому почтенному старцу, отыскав и подвергнув достойному наказанию виновников преступления!

— Но, сеньор алькальд, — воскликнул удивленный старик, — я вовсе не имел намерения выступать гражданским истцом!

— Берегитесь, старец! — воскликнул дон Рамон торжественным тоном. — Если вы будете отрицать то, в чем только сейчас дали показания, то лично против вас могут появиться весьма веские улики! Так, например, как мне только что справедливо заметил мой друг Гагатинто, относительно лестницы, посредством которой вы забрались в комнату графини: она указывает на преступные намерения с вашей стороны; положим, вы, возможно, и не способны ни на что дурное, охотно верим, но для вас же будет лучше выступить в качестве обвинителя, а не обвиняемого. Спустимся, господа, вниз и убедимся лично, не осталось ли под окном каких-нибудь улик, могущих навести нас на след злодеев!

Незадачливый Хуан Диас, неожиданно попавший в безвыходное положение, из которого мог выбраться только ценою растраты своих маленьких сбережений, грустно опустил голову, но вскоре смирился со своей судьбой, видя в ней перст Божий и надеясь, что его жертва принесет какую-нибудь пользу его господам.

После подробного осмотра почвы около балкона все убедились, что на ней не осталось никаких следов.

Не обошлось и без волнения: при осмотре окрестностей замка под одним из утесов нашли спящего человека; это был не кто иной, как наш старый знакомый Хосе. Пробужденный неожиданно ото сна, солдат придумал очень ловкую увертку, чтобы отвязаться от сыпавшихся на него со всех сторон вопросов о том, не видел ли он чего-нибудь ночью. Вместо прямого ответа, он неожиданно обратился к алькальду с просьбой одолжить ему денег на хлеб, что было с его стороны немалой дерзостью, принимая во внимание жадность алькальда.

Эта неприятная просьба заставила дона Рамона поспешно ретироваться, оставив в покое нашего Сонливца. Что поделаешь с таким чудаком? Алькальд счел необходимым дать ему хорошенько очнуться и не задавал более никаких вопросов.

Таким образом, на этот раз пришлось отказаться от всяких дальнейших допросов по делу графини де Медиана.

Вечером того же знаменательного дня по морскому берегу печально блуждали две фигуры, старательно избегая друг друга.

Один из них был опечаленный Хуан Диас, поставивший крест на своем маленьком капитале, готовом растаять в руках правосудия; он настойчиво искал следы своей госпожи. Другой был Гагатинто, но Гагатинто мрачный, как ночь: алькальд воспользовался неосторожностью своего эскрибано, поступившего слишком опрометчиво, дав клятву до выполнения алькальдом обещания относительно панталон цвета бычьей крови. Находчивый дон Рамон предложил своему подчиненному вместо них довольно старую шляпу, от которой тот с негодованием отказался.

Гагатинто оплакивал на морском берегу свои погибшие мечты, проклинал свою непростительную доверчивость и сожалел о ложной клятве, не принесшей ему никакой выгоды. Он обдумывал вместе с тем печальную необходимость удовольствоваться шляпой взамен панталон, которые он заслужил с таким трудом.

III. КАК ХОСЕ ЗАГЛАДИЛ СВОЙ ПРОСТУПОК

Когда Хосе неожиданно раскрыл секрет капитана Деспьерто, из которого по возможности извлек для себя пользу, он не подозревал, что его начальник скрывает от него еще что-то. Однако совесть упрекала солдата за недобросовестное исполнение обязанностей, а потому, желая загладить свой проступок, он явился к дону Лукасу с просьбой назначить его снова на ночное дежурство и, само собой разумеется, получил разрешение. Как и в предыдущий раз, микелет решил не смыкать глаз всю ночь, вопреки ожиданиям дона Лукаса.

Мы оставим Хосе пока на его посту и займемся тем, что происходило на берегу недалеко от бухты Энсенада.

Ночь выдалась такая же темная и туманная, как и предыдущая; кругом все было безлюдно и молчаливо. Но вот около десяти часов вечера вдалеке показалось парусное судно и вскоре вошло в лабиринт прибрежных скал. По своему виду оно подпадало под разряд военных судов. Судно лавировало с таким искусством и ловкостью, что им, видимо, управляла опытная рука, отлично изучившая курс, которым шло судно. Пройдя узким лабиринтом меж скал, где море ревело и пенилось, ударяясь о камни, судно вошло в обширную бухту, совершенно тихую, где волны лишь лениво и почти бесшумно лизали песчаный берег.

Развернувшись кормой к берегу, судно сразу задрейфовало с той удивительной быстротой, которая возможна только при многочисленном экипаже. Тотчас спустили шлюпки с вооруженными матросами, которые быстро направились с сидящими в них людьми к берегу, откуда виднелись разбросанные невдалеке один от другого белые домики. Судно — великолепно оснащенный люгер10 — было отчасти разбойничье, отчасти контрабандистское и принадлежало французским корсарам, прибывшим в Эланчови с целью выгрузить свою контрабанду и запастись съестными припасами. Капитан нашел нужным остановиться в уединенной узенькой бухте, куда его привел один рыбак из Эланчови, во избежание нежелательных встреч с другими судами.

Прошло около часа с тех пор, как шлюпки отплыли к берегу. На судне все было спокойно: по палубе разгуливал вахтенный офицер, прислушиваясь к плеску воды о борта и отдавая время от времени приказания изменить положение парусов, сильно надуваемых ветром. Вдруг с берега донесся ружейный залп, и вслед за тем к судну поспешно подплыли обе шлюпки.

Это была тревога, поднятая Хосе, к великому неудовольствию своего начальника, впрочем, он несколько запоздал, и лодки успели благополучно достичь судна, нагруженные баранами и разной провизией, последним поднялся на палубу судна матрос громадного роста, держа в руках маленького ребенка, которого можно было принять за мертвого, если бы не легкие конвульсии, подергивающие его худенькое тельце.

— Какого черта вы там тащите, Розбуа? — спросил офицер.

— Ребенка, с вашего позволения, господин лейтенант! Я нашел его полумертвым от холода и голода в лодке, которую несло течением. В ней лежала окровавленная мертвая женщина, охватив руками этого мальчугана так крепко, что я его еле освободил, тем более что собаки испанцы, как нарочно, целились все время в эту лодку, принимая ее, вероятно, за одну из наших.

— И что же вы намерены делать с этим ребенком? — спросил офицер с участием.

— Заботиться о нем; когда же будет заключен мир, я вернусь сюда и наведу о нем справки!

К несчастью, от ребенка нельзя было добиться никаких сведений, кроме того, что его зовут Фабиан и что убитая женщина его мать.

Прошло два года, но французскому судну так и не пришлось побывать в Испании; за это время матрос, спасший маленького Фабиана де Медиана, привязался к нему со всей силой своей души. Это был человек громадного роста и неимоверной силы, француз из Канады по имени Розбуа.

В одно прекрасное утро судно, на котором служил Розбуа, встретилось с английским крейсером, значительно превосходившим его по числу пушек, по количеству экипажа и по быстроте хода. Уйти не представлялось никакой возможности, и пришлось принять бой. Оба судна сражались с ожесточением в продолжение нескольких часов, когда наконец в самом пылу сражения, весь черный от пороха, матрос спустился в трюм, где укрывал своего приемного сына. Нежно поцеловав мальчика, он вынес его на палубу. Там, среди грохота пушек, криков, шума и льющейся крови, матрос хотел во что бы то ни стало запечатлеть в душе ребенка последние минуты перед разлукой, которую он предвидел.

Такие события оставляют неизгладимое впечатление даже в душе малолетних детей.

Обняв Фабиана и прикрывая его собственным телом, матрос проговорил торжественным голосом:

— Встань на колени, дитя мое!

Ребенок повиновался, дрожа от страха.

— Ты видишь все, что происходит вокруг нас? — продолжал канадец так же торжественно.

— Мне страшно, — шептал Фабиан, — я боюсь крови, боюсь грохота!

И он прильнул к своему опекуну.

— Ну, вот и хорошо! Слушай же, дитя мое, и никогда не забывай, как в эту минуту тебя поставил на колени человек, который любил тебя более своей жизни, и сказал тебе: «Встань на колени, дитя мое, и помолись за свою мать»!

В этот миг неприятельская пуля угодила в гиганта, и его кровь горячим потоком брызнула на Фабиана, испускавшего душераздирающие крики. Матрос собрал последние силы и, прижав ребенка к сердцу, прошептал едва слышно: «Я нашел ее мертвой возле тебя!» — и потерял сознание.

Розбуа пришел в себя в каком-то вонючем трюме; его мучила нестерпимая жажда. Он слабым голосом позвал того, кто улыбался ему каждое утро при пробуждении, но Фабиан был далеко.

Матрос попал в плен, и ему не оставалось ничего другого, как оплакивать свою свободу и потерю дорогого приемного сына, ниспосланного Провидением.

Прежде чем продолжить наше повествование, необходимо дополнить наш рассказ описанием событий, происшедших за это время в Эланчови.

Тело графини было найдено только через несколько дней после ее исчезновения на дне выкинутой волнами на берег лодки.

Старый Хуан Диас обвязал крепом герб на воротах замка и водрузил собственными руками крест на том месте, где было найдено тело графини. Но все скоропреходяще на этом свете, а потому не успел выцвести от ветра и солнца креп на замковом гербе, а крест не покрылся еще плесенью от морских волн, как в Эланчови уже позабыли о событии, причинившем недавно столько волнений всем обитателям селения…

ЧАСТЬ I

ИСКАТЕЛЬ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

I. ДВА ЧЕСТНЫХ ЧЕЛОВЕКА

Сонора, один из самых богатых штатов Мексики, считалась в 1830 году почти неисследованной, несмотря на то что природа щедро наградила ее своими дарами. Земля, которой едва коснулся плуг, ибо она податлива и рыхла, дает там урожай два раза в год, а золота там такое изобилие, что в этом отношении Сонора может соперничать со столь известной ныне Калифорнией.

Правда, наряду с этими преимуществами имеются и некоторые недостатки. Путешествия здесь крайне затруднительны и опасны вследствие обширных пустынь, пересекающих освоенные части Соноры, и бродячих шаек воинственных индейских племен, до сих пор хозяйничающих здесь. Однако, несмотря на эти опасности, белые не перестают посещать эти места.

Люди не имеющие других познаний, кроме некоторых практических сведений о металлургии, устремляются время от времени в пустыню. Терпя там всевозможные лишения, подвергаясь бесконечным опасностям, они обрабатывают серебряную руду или промывают золотоносные пески, затем большей частью их захватывают в плен или изгоняют индейцы-апачи, и они разбредаются по городам, рассказывая небылицы о виденных, но недосягаемых сокровищах, о баснословно богатых золотых рудниках, о неисчерпаемых россыпях золота на самой поверхности земли.

Такими рассказами, конечно, подстрекается жажда завоеваний и страсть к наживе.

Алчность, возбуждаемая рассказами о золоте в пустыне, окончательно туманит голову искателям приключений, — и они толпами устремляются на место открытых сокровищ, мечтая нажить несметные богатства, но вместо богатств часто находят мучительную смерть. Подобная экспедиция затевалась в Ариспе, столице Соноры, в 1830 году — спустя двадцать два года после происшедших в Эланчови событий.

Человек, предпринимавший ее, был испанец, приехавший сюда месяца два назад и называвшийся дон Эстебан де Аречиза.

Казалось, он когда-то жил в этих краях, хотя никто не помнил его лица. Он явился сюда из Европы с заранее обдуманным планом: он обладал точными сведениями о стране, ее жителях, их нравах и обычаях, что не оставалось сомнений, что Сонора была ему хорошо известна и цель его приезда заранее предопределена.

Он пользовался громадными, но в то же время нивесть откуда полученными средствами, так как жил на широкую ногу, задавал роскошные пиры, вел крупную игру, давал деньги в долг без отдачи, но решительно никто не знал источников его доходов.

Только время от времени дон Эстебан предпринимал небольшие путешествия, продолжавшиеся не больше недели; потом он возвращался, неизвестно откуда, и от его слуг невозможно было выведать ничего о действиях их хозяина.

Как бы то ни было, но широкая натура испанца, его великодушие и щедрость не замедлили доставить ему широкую известность. Ею он и воспользовался, чтобы организовать далекую экспедицию в такое место, куда не проникал еще ни один белый.

Дон Эстебан без особого труда нашел себе спутников, готовых на всевозможные приключения. В кабачках Ариспы говорили, что уже человек восемьдесят из разных концов Соноры решились съехаться к индейской границе в президио11 Тубак, назначенное Аречизой сборным пунктом экспедиции; поговаривали, что уже скоро и сам до Эстебан выедет из Ариспы, чтобы стать во главе их.

Слух этот, сначала неопределенный, перешел вскоре в уверенность; так, на одном из данных испанцем обедов он объявил своим гостям, что уезжает в Тубак дня через три. Во время этого обеда в залу впустили вестника, вручившего дону Эстебану письмо, на которое требовался ответ.

Испанец, извинившись перед гостями, распечатал пакет.

Так как все действия иностранца принимали таинственный характер, то гости молча стали наблюдать за выражением его лица, но дон Эстебан, чувствуя на себе пристальные взгляды, не выдал ни одной из своих тайных мыслей: он замечательно умел владеть собой, хотя в этот день ему стоило это немалого труда.

— Хорошо, — сказал он гонцу с невозмутимым спокойствием, — передайте пославшему вас, что я непременно буду в условленном месте через три дня!

Затем он отпустил его, вторично извинившись перед гостями за вынужденную невежливость, — и прерванный обед возобновился. Однако испанец казался несколько задумчивее обыкновенного, и гости были убеждены, что он получил очень важное известие.

Предоставим жителей Ариспы их догадкам и посмотрим, что за секретное свидание как раз по пути в Тубак предстояло дону Эстебану.

Между Ариспой и президио Тубак дорога почти пустынна; лишь изредка попадаются жалкие поселки, отстоящие друг от друга порой на расстоянии суток езды. Эти-то поселки, состоящие обычно из нескольких хижин, служат местами стоянок для направляющихся к границе путешественников.

Жители этих скромных поселков проводят большую часть своей жизни в полнейшем уединении, не терпя, однако, особенной нужды. Поле кукурузы, которое они возделывают, тучный скот, пасущийся на сочных лугах, а главное, довольство немногим, дают им возможность безбедного существования.

Однажды утром приблизительно на расстоянии трех дней пути от Ариспы возле одной из хижин сидел человек, или, вернее, полулежал на одеяле замысловатого рисунка, такие одеяла называют серапе. Несколько полуразвалившихся хижин, разбросанных поблизости, показывали на запустение убогого селения; в нем, вероятно, останавливались иногда кочующие племена в периоды дождей. Из густого леса, покрывающего окрестности, выбегали две едва заметные дорожки, соединяющиеся как раз у того места, где лежал путешественник, ничуть не смущавшийся, по-видимому, своим одиночеством.

Только карканье неугомонных ворон прерывало мертвую тишину лесов. Хотя солнечные лучи сделались уже палящими, но густой ночной туман, обыденный в этих краях, еще не совсем рассеялся.

Чуть поодаль от большого костра, разложенного путником для предохранения от ночной прохлады, виделся еще огонь, на котором варился обед единственного обитателя покинутого селения.

Пшеничные лепешечки и несколько кусков сушеной на солнце говядины пеклись на тлеющих углях без всякого наблюдения человека, предоставившего их самим себе. Недалеко от него паслась на свободе его лошадь, пощипывая редкую пожелтевшую траву, еще влажную от утренней росы.

Костюм всадника состоял из жилетки без пуговиц, надевавшейся через голову, подобно рубашке, и широких панталон, — все из выдубленной кожи кирпичного цвета.

Через панталоны, раскрывающиеся от колен до пяток, виднелись ноги, обутые в козью кожу, тоже выдубленную и тисненную. Эти бесформенные сапоги обвязаны были ярко-красными подвязками, за одной из которых был воткнут длинный нож в ножнах таким образом, чтобы, сидя на земле или на лошади, его рукоятку можно было иметь всегда под рукой. Красный кушак из китайского крепа, широкая фетровая шляпа, вокруг которой красовалась токилла — нить из венецианского жемчуга, — довершали его живописный костюм; цвета одежды гармонировали с цветами одеяла, на котором расположился путешественник.

По этому костюму было видно, что носивший его человек привык скакать по чащам и саваннам Америки; очевидно, он был из тех людей, которые прекрасно чувствуют себя среди лесов, под открытым небом, где они, невзирая на опасности, спят спокойно, точно у себя дома.

Лицо этого человека удивляло странным смешением жестокости и добродушия. Его нос с горбинкой, густые брови, черные глаза, вспыхивающие иногда зловещим блеском, на первый взгляд, производили неприятное впечатление, но оно тотчас же сглаживалось при виде его открытой улыбке. В общем, его можно было принять за мексиканского креола12.

Небольшое ружье, лежащее подле всадника, и длинный нож за повязкой сапога должны привести в невольный трепет всякого, кто бы встретился с ним в пустынном месте.

По его небрежной позе можно было предположить, что он ждал кого-то, но в пустыне всегда разыгрывается воображение. Весьма вероятно, что этот бандит — так как по всему было видно, что этот человек явно не ладил с законом, — просто прилег отдохнуть после долгой ходьбы. Во всяком случае, в нем не замечалось лихорадочного нетерпения человека, явившегося первым на свидание.

В пустыне человек, сделавший сотни миль, может спокойно ждать сто часов, тогда как в больших городах какие-нибудь четверть часа ожидания кажутся целой вечностью.

Итак, когда из лесу послышался стук лошадиных копыт, незнакомец только переменил позу, а его лошадь радостно заржала, приподняв голову. Он начал прислушиваться. Стук копыт стал замедляться, как будто бы всадник колебался; наконец на перекрестке показался вновь прибывший.

Это был человек высокого роста, с черной густой бородой, в кожаном костюме, верхом на рослом коне, казавшемся крепким и проворным. У обоих мелькнула одна и та же мысль, основанная на их одинаково подозрительной наружности.

«Caramba! — проговорил про себя вновь прибывший. — Если бы меня не предупредили, что это тот самый человек, к которому меня послали, я бы не обрадовался такой встрече!»

Лежащий человек подумал в свою очередь: «Удивлюсь, если этот дьявол не захочет ограбить меня!»

Тем не менее всадник решил пришпорить коня и в несколько скачков очутился у костра, вежливо приподнимая шляпу.

— Конечно, я имею честь разговаривать с сеньором Педро Кучильо? — спросил он.

— Совершенно верно, сеньор! — ответил человек, именуемый Кучильо, поднимаясь при этом со своего места.

— А я послан сеньором Аречизой, которого опередил несколькими часами. Мануэль Бараха к вашим услугам!

— Прошу вас, сеньор Бараха, сойдите с лошади! — сказал Кучильо.

Бараха не заставил повторять приглашения и, освободившись от своих громадных шпор, разнуздал лошадь, обвязал ее шею длинным ремнем, затем, хлопнув по крупу, погнал без церемонии разделить скудный корм ее товарки.

В эту минуту распространился вкусный запах жарившейся говядины; Бараха с жадностью посмотрел на нее.

— По-видимому, сеньор Кучильо, вы ни в чем не отказываете себе. Caramba, пшеничные лепешки, сушеное мясо! Да это королевский обед!

— Конечно, — ответил Кучильо несколько самодовольно, — я забочусь о себе; кстати, я очень рад, что эти кушанья по вашему вкусу, они в вашем распоряжении, сеньор!

— Вы слишком добры, но я не стану церемониться, так как, признаться, чертовски проголодался на свежем утреннем воздухе! Не знаю, сказать ли вам, сеньор Кучильо, какое хорошее впечатление вы произвели на меня с первого раза? — спросил Бараха, зацепляя ножом кусок мяса.

— Вы растревожили бы мою скромность, — возразил Кучильо, — лучше я вам скажу, что вы мне сразу пришлись по душе!

Два новых друга обменялись вежливыми поклонами и приступили к еде. Кучильо спросил:

— Не желаете ли вы, сеньор Бараха, поговорить о наших делах?

— С удовольствием!

— Дон Эстебан Аречиза получил мое послание?

— Да, получил! Но каково содержание послания, об этом известно только вам да ему!

— Я и рассчитываю на это! — проговорил Кучильо.

— Сеньор Аречиза, — продолжал посланец, — собирался выехать в Тубак, куда пришло ваше письмо. Я должен был сопровождать его, но он послал меня вперед, сказав: «В селении Гуерфано вы найдете человека, носящего имя Кучильо. Скажите ему, что дело, которое он мне предлагает, требует серьезного обсуждения и что благодаря тому, что место, назначенное им для свидания, находится по дороге в Тубак, я повидаюсь с ним по пути». Этот разговор, — продолжал вестник, — происходил накануне отъезда дона Эстебана; и вот я отправился вперед, чтобы исполнить его приказание.

— Великолепно! — сказал Кучильо. — Значит, сеньор Бараха, если мое дело устроится — в чем я не сомневаюсь, — то я стану так же, как и вы, одним из членов той экспедиции, слухи о которой и послужили поводом предложения, сделанного мною ее руководителю. Но, — продолжал бандит, — вы, наверное, удивлены, что я выбрал такое странное место для наших переговоров с сеньором Аречизой?

— Нисколько, — ответил Бараха, — я подумал, что вы, конечно, не без основания предпочитаете уединение. Кто из нас не нуждается в нем иногда!

Одобрительная улыбка Кучильо подтвердила догадку его нового приятеля.

— Именно… дурной поступок моего друга, придирки алькальда в Ариспе вынудили меня искать спокойствия в уединении. Вот почему я и устроил свою главную квартиру в забытой Богом дыре, где никому нет до меня дела!

— Я придерживаюсь слишком хорошего мнения о вашей личности, — сказал Бараха, смакуя сушеное мясо, — чтобы сомневаться, что алькальд и, в особенности, ваш друг действительно не правы в отношении вас!

— Благодарю, — ответил Кучильо, проглатывая в свою очередь, наполовину сырую, наполовину подгорелую лепешку. — Сейчас узнаете, в чем дело!

— Слушаю, — сказал Бараха, расстегиваясь, — ничто мне не доставляет такого большого удовольствия, как занимательная история после вкусного обеда!

— Мой рассказ короток и не интересен, и то, что со мною случилось, может произойти с любым. Я как-то сел с моим другом за партию в карты. Мой друг начал уверять, будто я сплутовал. Мы разругались…

Рассказчик приостановился, чтобы придвинуть к себе мех с водою, и, напившись, продолжал:

— Мой друг имел неделикатность умереть из-за…

— Неужели из-за ссоры?

— Нет, от последовавшего за ссорой удара ножа! — спокойно возразил Кучильо.

— Я так и знал, что ваш друг сам во всем виноват!

— Однако алькальд рассудил иначе и обвинил меня. Но я, пожалуй, простил бы ему его грубое обращение со мной, если бы меня не взбесили бессовестные поступки моего друга, которого я уважал до той поры!

— Истинные друзья встречаются редко! — наставительно проговорил сеньор Бараха, выпуская клубами дым из маисовой пахитосы13.

— Как бы то ни было, но я дал обет никогда больше не играть, ведь игра, как вы видите, и послужила главным источником моего несчастья!

— Истинно мудрое решение, — кивнул Бараха. — Я тоже дал себе слово больше не брать в руки карт, с тех пор как совсем разорился из-за них.

— Разорились? Значит, вы были богаты?

— Увы! У меня была гасиенда14 и много скота. Но был также управляющий. Я всего один раз и проверил его добросовестность, но слишком поздно: половина моего достояния уже перекочевала в его карман.

— Что же вы тогда сделали?

— Мне оставалось одно: я предложил ему поставить на карту его половину против моей, на что он согласился после некоторого ломания…

— Ломания? — удивился Кучильо. — Скажите на милость, какой негодяй!

— Я очень застенчив, когда мне приходится играть в обществе, — продолжал Бараха, — к тому же люблю простор. А потому я предложил ему сыграть в уединенном месте, где бы я чувствовал себя, как дома. Вы понимаете меня? Если бы я опять проиграл, что бы меня ожидало… И какое облегчение в случае проигрыша доставил бы мне свежий лесной воздух… тишина… полнейшее уединение. Но мой управляющий не разделял пристрастия к свежему воздуху, тишине и уединению и поставил мне условие играть при свидетелях.

— И вы принуждены были согласиться на то?

— К сожалению, да! — печально промолвил Бараха.

— И при вашей застенчивости проиграли?

— Проиграл и свою вторую половину, и от всего моего состояния у меня осталась только вот эта лошадь, хотя мой управляющий и на нее предъявил претензию. Теперь я возлагаю надежду на экспедицию в Тубак, поскольку являюсь ее членом. На худой конец мне остается прибегнуть к последнему средству: поступить в услужение к моему мерзавцу, чтобы отплатить ему той же монетой. С тех пор я поклялся не играть и, caramba! — сдержал свою клятву!

— Сколь же прошло времени с той поры, как вы поклялись?

— Пять дней! — горделиво отвечал Бараха.

— Черт возьми! Да вы молодец!

И оба авантюриста, обменявшись любезностями, стали обсуждать выгоды предстоящей экспедиции, богатства краев, которые они собирались исследовать, наконец, опасности, угрожающие им среди неизведанных пустынь.

— Но, — проговорил Бараха, — по-моему, лучше умереть, чем оставаться с дырявыми локтями!

— Это зависит от вкуса, — возразил Кучильо. — Лично я предпочитаю дырявые локти путешествию в иной мир!

Между тем солнце начало немилосердно палить. Лошади, мучимые жаждой, жалобно заржали, а хозяева их стали приискивать тенистое местечко.

Бараха не вытерпел.

— Вы будете смеяться надо мной, сеньор Кучильо, — сказал он, обмахиваясь шляпой, — но мне кажется, что время ужасно тянется, когда не играешь.

— И мне также! — ответил Кучильо, зевая.

— Что, если бы мы с вами сыграли под честное слово на часть того золота, которое выпадет на нашу долю?

— Я и сам подумал об этом, сеньор Бараха, да не решился предложить вам!

Оказалось, что у обоих авантюристов, давших себе слово больше не играть, имелось по колоде карт. Не медля ни минуты, они начали партию. Вдруг послышались ржание, звук колокольчика, стук копыт и голоса, возвещавшие прибытие важной особы, ожидаемой Кучильо.

II. ДОГОВОР

Игроки поспешно спрятали карты, дружно повернули головы туда, откуда доносился шум.

На перекрестке показалось большое облако пыли, возвещавшее о прибытии табуна мустангов, который неизменно сопровождает в путешествии важных особ Соноры. Эти лошади, выросшие на свободе в привольных равнинах, были так сильны, что не чувствовали ни малейшей усталости после двадцатимильного перехода. Во время длинных переходов их оседлывают по очереди, и они бегут так же скоро, как почтовые лошади в Европе, где ни при каждой остановке запрягают новую смену.

По местному обычаю, впереди табуна, состоящего приблизительно из тридцати животных, выступала кобыла с подвешенным на шее колокольчиком.

От кавалькады отделился всадник и проскакал вперед торжественным галопом. Он остановил кобылу, вслед за которой остановились и все лошади. Затем сквозь пыль, медленно относимую ветром в сторону, показалась кавалькада, состоящая из пяти всадников. Двое первых казались господами остальных, следовавших за ними в некотором отдалении.

Первый из господ был ростом выше среднего и выглядел лет за сорок. На нем была низкая фетровая шляпа серого цвета, с широкими полями, защищавшими от жгучих лучей солнца. Из его темно-синего суконного сюртука, расшитого шелковым шнуром, виднелся так называемый пано-де-соль — белоснежный шелковый платок, вышитый бледно-голубым орнаментом.

В жарком климате белизна этих платков, подобно арабским бурнусам, служит для отражения солнечных лучей. На ногах всадника были башмаки из бледно-лиловой кордовской кожи; железные шпоры поддерживались широким ремнем, расшитым серебром и золотом. Роскошный плащ, подбитый золотым галуном, свешиваясь с обеих сторон седла, прикрывал широкие панталоны, украшенные во всю длину серебряными пуговицами. Наконец, седло, расшитое, подобно ремням от шпор, дополняло костюм, вид которого вызвал бы в европейце далекие воспоминания о прошлых веках.

Впрочем, этот всадник не нуждался в богатом одеянии для придания себе показной величавости: с первого взгляда было видно, что он привык к власти и вращался в великолепном обществе.

Спутник, помоложе его, был одет с несравненно большей претензией на изысканность; но его лицо и манеры, хотя и не лишенные грации, не имели той утонченности, которой отличался всадник с вышитым платком.

Трое следовавших за ними слуг, с загорелыми полудикими лицами, со своими длинными копьями на ярко-красных перевязях и с ременными лассо, подвешенными к задней луке седел, придавали кавалькаде особенный, свойственный лишь Мексике колорит. Два мула, навьюченные огромными тюками с матрацами, и другие, с дорожными погребцами15, выступали за слугами.

Завидев Кучильо и Бараху, высокий всадник остановился, все прочие последовали его примеру.

— Это дон Эстебан, — сказал Бараха вполголоса. — Вот тот самый человек, сеньор! — представил он бандита всаднику с белым платком.

Дон Эстебан устремил на Кучильо пронзительный взгляд, который, казалось, проник ему прямо в самую глубь души и вызвал жест изумления.

— Честь имею целовать руки вашей милости, — сказал Кучильо, — действительно, это — я, который…

Но, несмотря на свое обычное нахальство, бандит умолк и задрожал, по мере того как смутные воспоминания воскресали в его памяти: эти два человека не встречались в течение многих лет.

— Если я не ошибаюсь, — сказал испанец насмешливым тоном, — мы с сеньором Кучильо старые знакомые, только как будто тогда ваше имя звучало иначе!

— Так же, как и вашей милости, которую…

Дон Эстебан нахмурил брови, и его верхняя губа задрожала.

Кучильо не окончил начатой фразы, поняв, что следовало умолчать о том, что он знал, и сознание этого возвратило ему обычную самоуверенность.

— Имя, по моему мнению, то же, что боевая лошадь, — развязно прибавил он, — когда чувствуешь, что она околевает под тобой, то заменяешь ее другой!

Кучильо действительно имел сомнительное удовольствие принадлежать к той категории людей, имя которых приобретает скорую, но неприятную известность, а потому часто менял него.

— Сеньор сенатор, — обратился де Аречиза к своему спутнику, — не находите ли вы, что это место удобно для остановки и отдыха, пока спадет дневная жара?

— Сеньор Трогадурос-и-Деспильфаро может выбрать любую хижину, в тени которой удобно расположиться! — сказал Кучильо.

Он уже знал сенатора Ариспы. Ему также было небезызвестно, что он доверился дону Эстебану с отчаяния, в надежде попытать счастья и поправить свое состояние, от которого уже давно не осталось и следа.

Однако расстроенные дела сенатора на мешали ему играть высшую роль в конгрессе Соноры, чем дон Эстебан и воспользовался.

— Соглашаюсь с вашим желанием с большим удовольствием, — ответил Трагадурос, — тем более что мы провели в седлах добрых пять часов.

Один из слуг принял лошадей от господ, а остальные начали снимать поклажу с мулов. Потом, выбрав самые приличные хижины, они устроили в них постели сенатору и дону Эстебану.

Пускай себе сенатор, прилегший на свой матрац, спит сном праведника и притомившегося путешественника; мы же последуем за де Аречизой, занявшим хижину недалеко от Трагадуроса и пригласившим к себе Кучильо, который тщательно прикрыл за собой вход бамбуковой плетенкой, заменявшей дверь, точно боялся, чтобы звуки голоса не вышли наружу, и стал ждать, когда заговорит испанец.

Дон Эстебан сел на свою походную кровать, а Кучильо расположился на черепе быка, служившим вместо табуретки местным жителям, которые еще не додумались до более роскошных сидений.

— Я полагаю, — начал де Аречиза, прерывая молчание, — что вами руководят уважительные причины, раз вы не желаете, чтобы я называл вас вашим настоящим именем, Кучильо. Что же касается меня, то, конечно, по иным мотивам, я хочу именоваться здесь не иначе как Эстебан де Аречиза. Итак, сеньор Кучильо, — продолжал он с легкой усмешкой, — посмотрим, от какой это важной тайны зависят ваше и мое состояние!

— Выслушайте меня и вы узнаете, в чем дело, дон Эстебан де Аречиза! — ответил Кучильо почти так же насмешливо.

— Слушаю, только говорите без обиняков и не лукавя. Мы здесь в таком месте, где в деревьях нет недостатка, — строго заметил испанец, — а вы знаете, как я наказываю изменников!

При этом намеке, связанном с каким-то темным воспоминанием, бандит позеленел.

— Да, помню, — проговорил он, — если меня не повесили на дереве, то это, конечно, не по вашей вине! Но, мне кажется, с вашей стороны было бы благоразумнее не напоминать о старом оскорблении; вам не мешало бы помнить, что вы теперь не в завоеванной стране и что, как вы сами говорите, мы окружены лесами, но лесами темными… и, главное, немыми…

В голосе Кучильо таилась явная угроза, и он сам казался таким зловещим, что надо было иметь недюжинную силу воли, чтобы не раскаяться в вызванном у бандита неприятном воспоминании. Но дон Эстебан лишь пренебрежительно улыбнулся на угрозу собеседника.

— На этот раз я собственноручно разделаюсь с изменником! — проговорил он, взглянув на Кучильо таким взглядом, что тот опустил глаза. — Что же касается ваших угроз, то приберегите их для людей вашего сорта и не забудьте, что между моею грудью и вашим кинжалом останется всегда непреодолимое пространство.

— Почем знать! — проворчал Кучильо, скрывая вспыхнувшую в душе злобу. Затем он продолжал более мягким тоном: — Я вовсе не изменник, дон Эстебан, и дело, которое собираюсь вам предложить, верное и честное!

— Посмотрим! Я вас слушаю.

— Представьте, — начал бандит, — что вот уже несколько лет, как я сделался гамбузино!16 Я странствовал по стране в разных направлениях и видел, сеньор, такие залежи золота, которых еще не видел ни один белый!

— Видели и не взяли? — насмешливо спросил испанец.

— Не улыбайтесь, дон Эстебан, — торжественно возразил Кучильо, — месторождение, которое я обнаружил, содержит столько золота, что обладатель его смело может выдержать адскую игру в течение целого года, даже если его противнику будет все время сказочно везти. Такое богатство может удовлетворить самое ненасытное честолюбие, наконец, на него можно купить целое королевство!

Дон Эстебан вздрогнул при последних словах, отвечавших, быть может, на самое затаенное его желание.

— Такое богатство, — восторженно продолжал бандит, — что не поколебался бы, если бы мне пришлось за него продать душу дьяволу!

— Дьявол не настолько глуп, чтобы ценить столь высоко душу, которую он в любое время может заполучить даром. Но как вы нашли залежь?

— Вся Сонора знала одного известного гамбузино по имени Маркое Арельяно. Он-то и отыскал золотоносную россыпь вместе с другим таким же гамбузино; но когда они собирались завладеть ею, а точнее ее частью, на них напали индейцы. Товарища Арельяно убили, а он сам насилу спасся. Когда он вторично собирался покинуть свой дом, мы с ним случайно познакомились в Тубаке. Он предложил мне принять участие во второй экспедиции; я согласился, мы отправились и вскоре прибыли в Вальдорадо17 — он так назвал это место. О всемогущее небо! — воскликнул Кучильо. — Вы представить себе не можете, как блестели на солнце эти золотые глыбы! Какое это было дивное видение! Но, к несчастью, мы лишь потешили свои взоры; нам пришлось бежать, и я возвратился один… Бедный Арельяно! Я его… очень жалел. Итак, теперь я хочу продать вам секрет Вальдорадо.

— Продать мне? А кто мне поручится, что вы не водите меня за нос?

— Мой собственный интерес! Я продаю вам секрет, но не претендую сам на эту залежь. Напрасно я пытался организовать экспедицию, подобную вашей, я не мог ничего добиться, но ваши восемьдесят человек (только поэтому я и обратился именно к вам) обеспечат нам полный успех. Не считая вашей доли как участника экспедиции, вы еще имеете право на пятую часть сокровищ как начальник. Но если разделить остаток между всеми участниками, которые останутся живы, то каждому из нас хватило бы прожить в роскоши свой век. Я же хотел бы, не считая платы за мой секрет, воспользоваться десятой частью всей добычи в качестве проводника. Итак, я буду вашим проводником и в то же время заложником.

— Я так же полагал! Сколько же вы желаете получить за ваше открытие?

— Немного! Если вы согласитесь отдать мне десятую часть сокровищ, для меня это будет достаточно. Затем я надеюсь, что ваша милость вознаградит меня за выход в поход, заплатив мне пятьсот песо!18

— Вы оказались благоразумнее, чем я предполагал, Кучильо. Идет, пятьсот пиастров и десятая часть добычи!

— Какова бы она ни была?

— Какова бы ни была! Теперь я дал вам слово; но мне остается еще задать вам несколько вопросов. Ваше сказочное Вальдорадо расположено в той стороне, куда направляется моя экспедиция?

— Залежь недалеко от Тубака; а так как экспедиция отправляется оттуда, вам даже не придется менять маршрута!

— Прекрасно! Вы говорите, что видели Вальдорадо своими собственными глазами?

— Да, видел, но не мог дотронуться до него! Я смотрел на него, скрежеща зубами, как грешник, который сквозь пламя ада видит уголок потерянного рая! — проговорил Кучильо с исказившимся от душевной муки лицом.

Де Аречиза слишком хорошо изучил выражения лиц, чтобы сомневаться в правдивости слов бандита. Да и пятьсот песо являлись для него ничтожной суммой. К тому же разве честолюбец не обязан рисковать? Он встал и, вынув из шкатулки слоновой кости замшевый мешочек, зачерпнул из него горсть квадруплей19. Отсчитав тридцать две монеты, он передал их Кучильо, который тщательно пересчитал золотые, прежде чем спрятать в карман, затем, приложив, по испанскому обычаю, большой палец правой руки к указательному, сказал:

— Клянусь крестом, что я говорю правду, только одну правду! Пройдя десять дней от Тубака к северо-западу, мы подойдем к цепи гор. Их легко узнать, так как вершины гор днем и ночью окутывает густой туман. Вдоль гор протекает речка, надо следовать за ней вверх по течению до ее слияния с другой рекой. В том месте, где, сливаясь, реки образуют узкую полосу земли, возвышается крутой холм, на вершине которого находится могила индейского вождя. Если бы меня даже не было с вами, то вы и сами легко узнали бы ее по пространным украшениями. У подножия холма находится озеро, а рядом с ним узкая долина. Это и сеть Вальдорадо.

— Маршрут вполне ясен! — проговорил дон Эстебан.

— Но добираться дьявольски трудно! Бесплодные пустыни, по которым придется идти, еще меньшее из зол. По этим пустыням кочуют племена индейцев. Могила одного из вождей, к которой они относятся с суеверным благоговением, является целью их регулярного паломничества. Во время одного такого паломничества они и напали на нас с Арельяно.

— А сам Арельяно, — спросил испанец, — никому, кроме вас, не разболтал о залежи?

— Вы знаете, сеньор — ответил Кучильо, — что гамбузино, прежде чем отправиться в путь, клянутся на Евангелии, что откроют нахождение залежи, которую найдут, только с разрешения своего товарища. Арельяно дал такую клятву, и смерть помешала ему нарушить ее!

— Вы говорили мне, что после своей первой экспедиции он возвратился к себе домой и что вы случайно познакомились с ним в Тубаке? Не рассказал ли он своей жене о чудесной залежи? Это было бы вполне естественно!

— Вчера один прохожий сообщил мне, что жена Map-коса Арельяно только что скончалась. Если она знала секрет, то могла передать только своему сыну…

— Разве у Арельяно остался сын?

— Приемный сын, поскольку этот молодой человек не помнит ни отца, ни матери!

Дон Эстебан едва сдержал возглас изумления.

— Верно, сын какого-нибудь бедняка из здешних мест? — спросил он равнодушно.

— Ошибаетесь, сеньор, он родился в Европе, и по всей вероятности в Испании!

Де Аречиза задумался, его голова склонилась на грудь, как будто он старался найти нить событий.

— Вот что рассказывал о нем командир одного английского брига, стоявшего в Гвиамасе в 1811 году. Этот ребенок говорил по-испански и по-французски; он попал в плен после кровопролитного сражения с одним из французских судов. Последний уцелевший матрос, должно быть его отец, был убит или тоже попал в плен. Командир не знал, куда девать мальчика. Тогда Арельяно взял его к себе и, право, сделал из него человека, так как, невзирая на его молодость, он славится как замечательный растреадор20 и укротитель самых норовистых мустангов.

Казалось, испанец не слушал Кучильо, а между тем он не пропустил ни одного слова из его рассказа. Но вследствие того, что он узнал все, что ему требовалось, или же ему этот разговор был слишком тягостен, он вдруг прервал бандита:

— И вы полагаете, что этот знаменитый растреадор и укротитель, если он знает секрет, нам не опасен как конкурент?

Кучильо гордо выпрямился.

— Я знаю человека, ни в чем не уступающего Тибурсио Арельяно. Тем не менее этот секрет в его руках бесполезен, раз он решился продать его вам за десятую часть стоимости!

Последний аргумент вполне убедил дона Эстебана в очевидной истине, что в окруженную враждебными индейскими племенами золотую долину может проникнуть лишь такой многочисленный и хорошо вооруженный отряд, каким он один располагал в данный момент.

Испанец задумался. Составив только что услышанные от Кучильо сведения о сыне Маркоса Арельяно с информацией, которой располагал сам, он неожиданно пришел к выводу, что приемный сын покойного гамбузино вполне может оказаться пропавшим двадцать два года тому назад Фабианом де Медиана. Неужели это действительно молодой граф?

Кучильо, со своей стороны, припоминал кое-какие факты из прошлой жизни Арельяно и его приемного сына, но умолчал о них по многим причинам. Бандит, как мы уже говорили, часто менял свое имя. Когда он познакомился с злополучным гамбузино и сговорился вместе с ним отправиться в Вальдорадо, его звали иначе. По возращении из первой экспедиции Маркое зашел к себе повидаться с женой и молодым человеком, которого любил, как родного сына; он рассказал лишь жене о цели вновь предпринимаемой экспедиции и сообщил ей подробно маршрут, которым намеревался отправиться. Кучильо же ничего не знал об этом.

Но бандит старался во что бы то ни стало скрыть, что, увидев золотую долину, он собственноручно убил Арельяно, чтобы сделаться единственным обладателем сокровищ.

В свою очередь ему самому пришлось спасаться бегством от индейцев, но он хранил свой секрет, как зеницу ока, опасаясь за собственную шкуру.

— Однако мне хотелось успокоить себя! — начал опять Кучильо, прерывая молчание. — Возвратившись в Ариспу, я разыскал жилище Арельяно и зашел к его вдове сообщить о смерти бедного Маркоса. Мое известие повергло женщину в большое горе; больше я ничего не заметил, что бы мне дало повод подозревать, будто она знает об открытии мужа.

— Легко верится тому, чего желаешь! — усмехнулся испанец.

— Послушайте, дон Эстебан, я могу похвастаться смело двумя вещами: чувствительной душой и удивительной проницательностью!

Испанец не возражал, он, казалось, убедился, разумеется, не в наличии совести у бандита, а в его проницательности.

Что же касается Тибурсио Арельяно, то читатель, наверно, уже догадался, что молодой человек действительно являлся Фабианом, последним представителем рода де Медиана. Кучильо объяснил, каким образом английский бриг доставил его на чужую землю. Там, окончательно потеряв надежду найти свою семью, лишившись прежнего великолепия знатного дома, лишившись к тому же дорогих людей, заменявших ему родителей, бедняга остался один-одинешенек, и все его достояние заключалось теперь в лошади и бамбуковой хижине.

III. ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РОДА ДЕ МЕДИАНА

Когда Кучильо вышел из хижины, где происходил переданный нами разговор, солнце уже начало спускаться к горизонту. От накаленной дневной жарой земли парило. Сгущенные охладившимся воздухом испарения казались издали озерами, расположившимися вдоль опушки леса, будто природа старалась вознаградить людские взоры за однообразие печального пейзажа. Из лесу доносилось сухое потрескивание деревьев, расправлявших ветви как бы в ожидании благодатного часа — наступления ночной прохлады.

Кучильо свистнул, и на знакомый звук к нему прискакала его лошадь. Глаза бедного животного помутнели от нестерпимой жажды. Ее хозяин, сжалившись над нею, отлил ей немного воды из своего меха, и хотя это была капля для животного, тем не менее его взор прояснился. Кучильо взнуздал и оседлал свою лошадь, затем надел шпоры. Позвав Бенито — старшего слугу дона Эстебана, он приказал ему запрягать мулов, седлать лошадей и приготовиться к скорому ночлегу, так как предполагалось остановиться у Позо21 — так называлось место, находившееся в нескольких часах езды от дороги.

Бенито возразил, что Позо им вовсе не по пути, однако когда Кучильо сослался на распоряжение дона Эстебана, решившего завернуть на гасиенду Дель-Венадо и провести на ней денек-другой, старый слуга поспешил исполнить приказание.

Дон Антонио де Пена — владелец самой богатой гасиенды между Ариспой и северной границей Мексики, славился в крае своим гостеприимством, а потому все с удовольствием согласились удлинить путь, чтобы отдохнуть несколько дней в благоустроенном помещении.

Исполнив с помощью других слуг приказания Кучильо, Бенито поскакал к лесу, на опушке которого была привязана кобыла с колокольчиком. Вокруг нее сгрудились запасные лошади.

Вид всадника, скачущего с лассо в руке, переполошил полудиких животных. Когда петля завертелась в воздухе, табун разбежался в разные стороны, но вскоре два мустанга оказались пойманными. Они слишком хорошо знали силу лассо, чтобы противиться, и с опущенной головой покорно побрели за слугой, тогда как остальные пять сгруппировались вокруг колокольчика предводительницы.

Когда пойманные лошади были оседланы и взнузданы, слуга отвязал кобылу и поставил ее впереди обеспокоенного табуна, вскоре окутавшегося густым облаком пыли.

Сенатор показался у двери своей хижины, где он прекрасно выспался и закусил. Хотя воздух был еще душен, все же теперь дышалось несравненно легче.

— Карамба! — воскликнул сенатор. — Да ведь это просто огонь, а не воздух, совсем нечем дышать! Не будь в этой норе столько скорпионов и змей, я бы с удовольствием остался здесь до ночи, чем опять тащиться по такому пеклу!

Излив свое негодование, сенатор грузно взобрался на лошадь и вместе с доном Эстебаном стал во главе отряда. За ними следовали Кучильо и Бараха, слуги и мулы замыкали шествие.

Пока кавалькада ехала лесом, температура казалась сносной, но при выезде в прерию сделалась опять невыносимой.

Ничто не производит такого унылого впечатления, как голые и безлесые пространства почвы, на которых любая растительность погибает из-за недостатка влаги. Изредка попадались длинные жерди, означавшие колодцы, но висящие кожаные ведра, растрескавшиеся от зноя, красноречиво свидетельствовали о том, что они высохли.

Горе тому, кто заблудился среди этих пустынных равнин! Если у него не будет с собой меха с водой, он, несомненно, погибнет от жажды между излучающим зной небом и раскаленной землей, равно безжалостными к неосмотрительному путешественнику.

— Так, значит, правда, — спросил сенатор дона Эстебана, вытирая пот с лица, — что вы уже бывали в этих краях?

— Еще бы! — ответил де Аречиза, улыбаясь. — Потому-то мне и захотелось еще раз побывать здесь. Но при каких обстоятельствах я приехал сюда и какова цель моего возвращения, — пока тайна, которую вы узнаете позже; это секрет такого рода, что у знавшего его, наверняка закружится голова, если он нравственно недостаточно силен. Чувствуете ли вы в себе такую силу, сеньор сенатор? — спросил испанец, посмотрев прямо в глаза своему спутнику спокойным взглядом, выражавшим силу и отвагу.

Сенатор невольно вздрогнул. Оба всадника проехали несколько минут молча. От испанца не ускользнуло смущение сенатора, тем не менее он продолжал:

— Но до тех пор, пока я вам все открою, решитесь ли вы следовать моим советам, согласитесь ли поправить ваше состояние выгодной женитьбой, которую я берусь устроить?

— Конечно, согласен! — отвечал мексиканец. — Хотя я не могу понять, какая вам от этого польза?

— Это мое дело и в то же время пока мой секрет. Я не из тех людей, которые продают шкуру еще не убитого медведя. Тогда только, когда я буду в состоянии сказать вам: «Дон Висенто Трогадурос-и-Деспильфаро, предоставляю вам приданое в сто тысяч пиастров», я продиктую вам свои условия, и вы подпишетесь!

— Я не говорю «нет»! — воскликнул сенатор. — Но, признаюсь, напрасно мысленно ищу такую наследницу, какую вы надеетесь найти для меня.

— Вы знакомы с дочерью владельца гасиенды Дель-Венадо?

— О! — воскликнул сенатор. — За этой невестой, говорят, целый миллион приданого, но было бы безумием рассчитывать на нее…

— Э! — возразил дон Эстебан. — Если эту крепость хорошенько осадить, то она сдастся, как и всякая другая!

— Говорят, дочь дона Августина хороша собой?

— Очаровательна!

— Вы знаете ее?

Сенатор взглянул на испанца удивленными глазами.

— Может, именно гасиенда Дель-Венадо и служила целью ваших периодических и таинственных путешествий, о которых столько говорят в Ариспе?

— Совершенно верно!

— А, теперь я понимаю! — лукаво усмехнулся сенатор. — Красота дочери влекла вас к ее отцу!

— На этот раз ошибаетесь; отец является для меня всего лишь денежным мешком, из которого я пополняю свои запасы, когда истощаются мои квадрупли.

— И теперь, вероятно, тот же мотив заставил нас отклониться от прямого пути в Тубак?

— Отчасти, но у меня имеется еще другая цель, о которой вы узнаете чуть позже.

— Вы с ног до головы представляете для меня тайну, но я слепо вверяюсь вашей звезде.

— И мудро поступаете; вероятно, лишь от вас самого зависит, засияет ли вновь ваша временно померкшая звезда!

Солнце заходило; путешественникам оставалось проехать всего две мили до Позо, когда они прошли пустынные равнины.

Среди сменивших известняк песков им стали попадаться каменные деревья; начинало понемногу темнеть, и предметы различались с трудом.

Неожиданно лошадь дона Эстебана остановилась, насторожив уши, будто испугалась чего-то. Лошадь сенатора последовала ее примеру; но ни испанец, ни сенатор ничего не видели.

— Должно быть, труп какого-нибудь мула! — предположил мексиканец.

Всадники пришпорили лошадей и заставили их идти вперед, несмотря на сопротивление. Вскоре они увидели распростертую на земле лошадь. Подобное зрелище весьма обычное явление в таком безводном крае, и путешественники не обратили бы особенного внимания на падшую лошадь, если бы она не была оседлана и взнуздана. Это обстоятельство свидетельствовало о том, что произошло нечто необыкновенное.

Кучильо нагнал двух путешественников, остановившихся перед околевшим животным.

— А! — проговорил он, осматривая ее внимательно. — Бедняга, ехавший на ней, вдвойне пострадал: потеряв лошадь, он в то же время лишился и воды.

Действительно, лошадь пала, по-видимому, так внезапно от жары и жажды, что ее всадник не успел поддержать ее, и в своем падении или предсмертных судорогах она раздавила привязанный у луки седла мех, вода до последней капли вытекла из него.

— Может, найдем и всадника в таком положении, как его лошадь, — добавил Кучильо. — Мне почему-то снова захотелось пить, — продолжал он и глотнул воды из своего меха.

Следы мужских сапог на песке показывали, что всадник продолжал путь пешком, но что силы его слабели: между каждым шагом было неравное расстояние, значит, он держался на ногах нетвердо.

Эти подробности не ускользнули от наметанного глаза Кучильо, принадлежавшего к людям, которым немые следы позволяют делать обычно безошибочные выводы.

— Несомненно, путешественник должен находиться неподалеку!

И Кучильо сделал еще глоток воды.

Действительно, через несколько минут путники нашли человека, неподвижно лежавшего на краю дороги. Можно было подумать, что он хотел укрыться от взоров прохожих, так как его лицо было прикрыто соломенным сомбреро.

Невзрачный костюм указывал на бедность его владельца. Кроме изношенной шляпы, сквозившей во многих местах, на нем была индейская жилетка, вылинявшая от солнца, и старые нанковые панталоны с филигранными пуговицами.

— Бенито, — обратился испанец к одному из своих слуг, — сдвиньте шляпу с этого человека, может быть, он спит!

Слуга исполнил приказание господина: концом копья он сдвинул шляпу, не слезая с лошади, но лежавший человек оставался недвижим. Лицо его не удалось разглядеть: в тропиках ночь всегда надвигается стремительно.

Дон Эстебан обратился к Кучильо:

— Хотя это и не ваша специальность, но если вы хотите совершить доброе дело, постараясь вернуть к жизни этого бедняка, вы получите пол-унции золота, если спасете его!

— Каспита!22 Сеньор Эстебан, вы совсем не знаете меня. Я добрейший из людей, когда дело касается моей выгоды! — И бандит рассмеялся. — Не беспокойтесь! Я буду в отчаянии, если мне не удастся привезти вам молодца на ночевку в Позо!

С этими словами Кучильо спешился и похлопал свою лошадь по шее.

— Тихо, Тортильо! — проговорил он. — Жди меня и стой смирно!

Лошадь, взрывая копытом землю и грызя узду, повиновалась своему хозяину.

— Может, оставить с вами одного из наших людей? — спросил сенатор.

Но в расчеты Кучильо вовсе не входило присутствие помощника, которому могла перепасть часть обещанной награды. Кавалькада двинулась дальше, а он подошел к лежащему человеку и низко склонился над ним, чтобы удостовериться, можно ли еще спасти его. Разглядев лицо умирающего, бандит вздрогнул и пробормотал:

— Тибурсио Арельяно!

Действительно, перед ним лежал приемный сын убитого гамбузино, или, вернее, Фабиан де Медиана.

«Если он даже жив, то кажется мертвецом!» — проговорил про себя бандит, испуганный смертельной бледностью, покрывавшей лицо молодого человека.

В его уме промелькнула ужасная мысль. Тот, который мог знать тайну, доставшуюся ему ценою преступления, оказался теперь в его руках, один, беспомощный, в безлюдной пустыне. Кучильо оставалось только прикончить его, если тот еще не умер, и сказать потом, что он не успел спасти молодого человека. Кто сможет доказать противное?

В негодяе заговорили все его кровожадные инстинкты. Он уже вытащил свой нож и машинально приложил руку к сердцу Тибурсио. Слабое биение показывало, что тот еще жив.

Бандит занес было руку, но остановился.

«Точно так же, — подумал он, — я убил того, кого этот молодой человек называл своим отцом. Я придушил его в ту минуту, когда он спокойно спал подле меня. Я до сих пор вижу его, как живого, слабо сопротивляющегося мне, ощущаю на своих плечах тяжесть его тела, когда я бросал его в реку».

И бандит среди ночного безмолвия пустыни с ужасом вглядывался в темноту. Воспоминание об убийстве Арельяно, пожалуй, и спасло жизнь Тибурсио. Кучильо в мрачной задумчивости присел перед молодым человеком, лежащим все так же неподвижно, и его рука машинально вложила нож в ножны.

Потом вдруг в глубине души бандита заговорил голос, заглушивший его совесть: это его личная выгода. Зная выдающиеся способности Тибурсио, Кучильо отложил свое зверское намерение, решив ограничиться пока тем, что не упускать его из виду, и решил доставить молодого человека дону Эстебану как опытного следопыта.

«Что ж, — подумал он, — если мои интересы потребуют, чтобы я впоследствии лишил его жизни, которая в данный момент может мне пригодиться и которую я теперь дарю ему, то… черт побери!.. мы с ним окажется квиты».

Как видно, Кучильо не напрасно хвастался чувствительностью своей души; благодаря последнему аргументу он решился спасти того, чья жизнь была у него куплена.

«Как я хорошо сделал, что сохранил воду в мехе!» — подумал бандит.

Он приоткрыл рот умирающего и осторожно влил в него несколько капель. Эта помощь оживила Тибурсио, несчастный открыл глаза, но тотчас же опять закрыл их.

«Значит, ему нужно дать еще», — рассудил сострадательный Кучильо и повторил два раза ту же операцию, все увеличивая дозу.

Тибурсио вздохнул.

Кучильо наклонился над молодым человеком, приходившим мало-помалу в себя, и смотрел на него, глубоко задумавшись.

Наконец, через каких-нибудь полчаса, тот совсем ожил и даже смог ответить на вопросы своего спасителя.

Тибурсио был очень молод, но одинокая жизнь развила его преждевременно. Он с большой сдержанностью рассказал о смерти усыновившей его матери.

— Ее агония длилась целые сутки, в течение которых я ни на минуту не отходил от нее, — добавил он, — и я совершенно забыл о своей лошади. Я запер хижину с тем, чтобы больше не возвращаться в нее, и отправился в дорогу, уже чувствуя первые приступы лихорадки, а бедное животное так и не успело напиться. А потому оно не вынесло жажды и пало на другой день; увлекая меня в своем падении, оно раздавило и мех, привязанный у седла. Измученный несколькими бессонными ночами, я также упал и даже не имел силы отползти подальше от дороги, чтобы умереть спокойно и не на глазах у проезжих.

— Я понимаю вас, — прервал его Кучильо, — но меня удивляет, как это можно сожалеть о родителях, не оставивших никакого наследства!

Тибурсио мог ему на это ответить, что его мать на смертном одре завещала ему нечто великое и ужасное, это месть неизвестному убийце Арельяно и секрет Вальдорадо. Но последнее ему было доверено с условием, что он всю жизнь будет искать этого убийцу.

Вот почему Тибурсио не ответил на бесстыдную реплику Кучильо.

(Эта осторожность сослужила ему в данном случае великую службу. Выходило, что вместе с Кучильо и доном Эстебаном еще и Тибурсио знал о местонахождении Вальдорадо. )

— Итак, — сказал Кучильо, — кроме бамбуковой хижины, которую вы покинули, околевшей под вами лошади и платья, надетого на вас, Арельяно со своей вдовой ничего больше не оставили вам?

— Ничего, кроме доброй памяти об их благодеяниях и глубокого уважения к их имени!

— Бедный Арельяно! Его смерть меня очень огорчила, — необдуманно вымолвил Кучильо, намереваясь лицемерно высказать свое участие юноше.

— Так вы знали его? — воскликнул Тибурсио. — Однако он никогда не упоминал о вас!

Кучильо почувствовал, что допустил оплошность, и поспешил ответить:

— Я много слышал о нем, как о весьма достойном человеке и известном гамбузино… мне кажется, этого довольно, чтобы я мог пожалеть о нем.

Несмотря на спокойный ответ бандита, у него было лицо до такой степени подозрительное, что Тибурсио посмотрел на него с недоверием.

Но вскоре мысли молодого человека приняли иной оборот. Казалось, он впал в забытье, что было следствием его слабости; Кучильо же, склонный к подозрению, объяснял себе по-своему состояние молодого человека.

В это время лошадь бандита начала проявлять явный страх. Ее грива ощетинилась, и она подошла к хозяину, как бы ища у него защиты. Приближался час, когда мрачная пустыня оживлялась ночными ужасами. Издали слышались завывания койотов, которые вдруг затихли при резком отрывистом реве: то был рев пумы.

— Слышите! — сказал Кучильо.

С другой стороны раздался такой же пронзительный рев.

— Пума и ягуар, они оспаривают друг у друга труп вашей лошади, мой друг Тибурсио, и побежденный пожелает, пожалуй, вознаградить себя одним из нас. У меня только одно ружье, а вы без оружия!

— У меня есть кинжал!

— Но это безделица. Едем скорее, садитесь позади меня!

Тибурсио последовал совету, позабыв о своих подозрениях, ввиду общей опасности. Несмотря на двойную ношу, лошадь Кучильо понеслась во всю прыть, между тем по пустыне громче разносилось раскатами яростное рычание свирепых хищников, готовых разорвав свою добычу.

IV. НОЧЛЕГ В ЛЕСУ

Несмотря на то что наши всадники подвигались вперед довольно быстро, до их слуха еще долго долетало грозное рычание и жалобный вой койотов; эти хищники, видимо, с сожалением покидали свою добычу, предоставляя ее во власть двух властителей американских лесов. Вскоре к вою зверей присоединился еще какой-то шум, указывающий на новых участников этой лесной трагедии, раздался выстрел, и рычание сразу смолкло.

— Вы слышали? — спросил Тибурсио. — Кто может охотиться в здешних местах?

— Вероятно, какие-нибудь американские охотники, которые время от времени появляются в Ариспе для продажи звериных шкур. Для них ягуар и пума так же не страшны, как и койоты.

Всадники замолчали; вокруг наступило безмолвие. Звезды ярко сверкали на темно-синем небе, и только легкий ветерок слегка шелестел ветвями деревьев.

— Куда же вы меня везете? — спросил, наконец, Тибурсио после довольно продолжительного молчания.

— В Позо. Там нас ожидают некоторые из моих друзей; мы вместе переночуем, а затем, если вы ничего не имеете против, мы отправимся в гасиенду Дель-Венадо!

— В Дель-Венадо! — воскликнул Тибурсио. — Но я и сам туда направлялся!

Если бы этот разговор происходил днем, то Кучильо наверняка смог бы заметить, как покраснел его молодой спутник, которого влекла в Дель-Венадо любовь к прекрасной дочери дона Августина.

— А позвольте узнать, — спросил Кучильо, — зачем вы отправляетесь в гасиенду?

Юноша был крайне смущен и взволнован этим неожиданным и бесцеремонным вопросом, но сказать правду не решился, так как его случайный спутник внушал ему мало доверия.

— У меня не осталось средств к существованию, — ответил он без некоторого колебания, — и я намеревался просить дона Августина принять меня в число своих вакеро23.

— Ну, вы выбрали себе довольно примитивное и трудное ремесло, мой милый. К тому же и неблагодарное. Подвергать постоянно свою жизнь опасности за самое ничтожное вознаграждение, не спать по ночам, а днем печься на солнце — вот участь вакеро!

— Что же делать?! — возразил Тибурсио. — Да, впрочем, я уже привык к жизни, полной всякого рода лишений и опасностей. Вся моя собственность в настоящее время состоит из рваной куртки и поношенных кальцонеров24. У меня нет даже лошади. Какая же участь ожидает меня? Уж лучше стать вакеро, чем нищим!

«Значит, ему ничего неизвестно, — подумал Кучильо, — иначе он не выбрал бы себе такое занятие!»

Затем он прибавил громко:

— Я хочу вам предложить кое-что получше! Вы действительно настоящий покинутый ребенок, круглый сирота, и, кроме меня, никто не позаботится о вас. Вы, вероятно, в своем одиночестве ничего не слышали об экспедиции, которая организуется в Ариспе?

— Нет!

— Присоединяйтесь к нам; такой решительный, энергичный малый, как вы, будет ценным приобретением для нашей экспедиции, да, кроме того, тот, кто прошел такую школу, как вы, с вашим опытом может сразу выбиться в люди.

«Если он попадется на эту удочку, — думал бандит, — это станет явным доказательством того, что ни о чем не подозревает».

Действуя таким образом, Кучильо рассчитывал убить сразу двух зайцев: испытать Тибурсио и склонить его на свою сторону, соблазнив большой добычей. Но на сей раз, несмотря на всю его хитрость, бандиту не удалось провести своего молодого спутника.

— Вы говорите об экспедиции искателей золота? — холодно спросил Тибурсио.

— Угадали, я отправляюсь с несколькими приятелями сперва на гасиенду Дель-Венадо, а оттуда в Тубак, чтобы осмотреть хорошенько пустыню, где скрыто, говорят, множество сокровищ. Нас будет около сотни.

Тибурсио медлил с ответом.

— Мне пришлось стать проводником этой экспедиции, — продолжал Кучильо, — хотя, говоря откровенно, я никогда не забирался дальше Тубака. Ну-с, что же вы ответите?

— У меня много причин, чтобы повременить с ответом, — сказал Тибурсио, — я попрошу у вас двадцать четыре часа на размышление.

Известие об экспедиции, которая грозила разрушить все его надежды, явилось для молодого человека полной неожиданностью, а потому он решил потянуть время, чтобы напускным равнодушием замаскировать неприятное изумление, которое на него произвела неожиданная новость.

— «Дьявольщина, ничем его не проймешь!» — подумал Кучильо, отбросив свои подозрения, и начал весело насвистывать какую-то песенку, не забывая, однако, подгонять лошадь.

Таким образом, оба путника довольно спокойно ехали вперед, и между ними, казалось, царило полное согласие; ни тот, ни другой не подозревали, что сделаются впоследствии смертельными врагами. Вдруг лошадь Кучильо споткнулся на левую ногу и едва не упала. В один момент Тибурсио соскочил на землю, глаза его загорелись зловещим огнем, и он грозно воскликнул:

— Так вы никогда не заезжали дальше Тубака? А с каких пор эта лошадь принадлежит вам, Кучильо?

— Что вам за дело? — отвечал бандит, неприятно пораженный и встревоженный неожиданными вопросами своего путника. — И что общего между моей лошадью и вашими весьма нелюбезными словами?

— Клянусь памятью Арельяно, я хочу это знать, а не то…

Кучильо пришпорил лошадь, которая бросилась от боли в сторону, и хотел выхватить ружье, но Тибурсио, словно железными клещами, сжал его руку и настойчиво повторил вопрос:

— С каких пор эта лошадь у вас?

— Та-та-та! Какое любопытство! — ответил Кучильо с вымученным смехом. — Ну, уж если вам захотелось это узнать, извольте, охотно удовлетворю ваше любопытство. Я приобрел эту лошадь шесть недель назад. Может быть, вы меня раньше где-нибудь видели на ней?

Но Тибурсио никогда раньше не встречал ни Кучильо, ни его лошади, которая, несмотря на то, что иногда спотыкалась, обладала редкими достоинствами. Ответ бандита, видимо, рассеял подозрения Тибурсио, по крайней мере он выпустил его руку.

— Простите меня за горячность, — проговорил он, — но позвольте мне задать вам еще один вопрос.

— Пожалуйста! — воскликнул Кучильо. — Что значит между друзьями какой-нибудь лишний вопрос?!

— Кто вам продал эту лошадь?

— Ее хозяин, конечно! — сострил бандит с целью выиграть время. — Какой-то незнакомец, который только что возвратился из далекого путешествия!

— Незнакомец! — воскликнул Тибурсио. — Еще раз прошу у вас прощения за свое любопытство!

— Не украли ли ее у вас, чего доброго? — подхватил Кучильо ироническим тоном.

— Нет! Но не стоит больше говорить о всяких пустяках!

— Охотно прощаю вами их, — проговорил бандит загадочным тоном и добавил про себя: «Ты, собачий сын, дальше не двинешься!»

Кучильо надеялся воспользоваться темнотой, чтобы привести в исполнение свой план; ему удалось незаметно отстегнуть ремни ружья, что было излишней предосторожностью, так как Тибурсио не обращал на него больше никакого внимания, и готов был уже выстрелить, как вдруг к ним подскакал галопом какой-то незнакомец, ведя за собой в поводу оседланную лошадь.

— Не вы ли сеньор Кучильо? — издали крикнул он.

— Провалился бы ты к дьяволу! — пробормотал сквозь зубы бандит и спросил громко: — Это вы Бенито?

— Да. Удалось вам спасти молодого человека? Дон Эстебан послал меня на всякий случай с водой и лошадью для него!

— Он здесь, — отвечал Кучильо, — и благодаря мне цел и невредим!.. «До тех пор, пока мы не очутимся с ним с глазу на глаз!.. » — добавил он чуть слышно.

— Ну так поспешим к лагерю! — проговорил слуга.

Тибурсио сел на приведенную лошадь, и все трое молча тронулись в путь к Позо, где расположилось на ночлег остальное общество. Каждый из всадников был поглощен собственными мыслями: Бенито спешил поскорее добраться до цели поездки, Кучильо в душе проклинал его непрошенное появление, помешавшее ему привести в исполнение свою месть, а Тибурсио старался отогнать подозрения, которые помимо воли осаждали его. В таком настроении наши путники через четверть часа быстрой езды добрались до разбитого возле Позо бивака дона Эстебана.

Позо — единственное место на девять миль вокруг, где можно найти воду в любое время года. Это почти круглый глубокий водоем диаметром в полсотни футов, по всей видимости питаемый мощным подземным источником. Он расположен в центре овальной неглубокой ложбины, размером полтораста на двести футов, с отлогими, поросшими шелковистой густой травой скатами, по которым в водоем стекают дождевые ручьи. По периметру ложбина окружена полосой деревьев с раскидистыми кронами, замечательно густыми благодаря плодородию почвы. Они отлично защищают ложбину от палящих лучей солнца, сохраняя в ней свежесть и прохладу. Все это превращает Позо в очаровательный зеленый оазис среди почти безжизненной пустыни. В Позо постоянно останавливаются на отдых утомленные путешественники и собираются охотники с целью подстеречь ланей, а также ягуаров и других хищников, приходящих сюда на водопой. Около водоема устроена водокачка, напоминающая употребляемые в Африке, на ней подвешено кожаное ведро, с помощью которого набирают воду и вливают в продолбленные в виде желоба стволы деревьев, служащие для поения лошадей.

В полусотне футов начинается густой, полный прохлады лес, через который проходит дорога к гасиенде Дель-Венадо.

На отделяющем водоем от леса пространстве путники разложили громадный костер с целью защиты себя от ночного холода, а также от посещения ягуаров и пум, у которых могло возникнуть желание прийти сюда, чтобы утолить жажду.

Невдалеке от костра поставили две походные кровати для сенатора и испанца; слуги занялись приготовлением к ужину половины громадного барана, которого жарили на огне, а в одной из колод охлаждался целый бурдюк с вином, также предназначавшийся к ужину.

Все путешественники были так изнурены утомительной ездой, что ночлег на берегу Позо показался им настоящим раем.

Меж тем наши три отставших путника также приближались к цели своей поездки; перед ними в зареве костра уже виднелся живописно расположившийся бивак дона Эстебана.

— Вот мы наконец и добрались до места отдыха, любезный Тибурсио! — проговорил Кучильо дружеским тоном, под которым он вернее надеялся скрыть мучившую его злобу и неприязнь. — Сойдите с лошади, а я отправляюсь предупредить начальника о нашем прибытии. Вон и сам дон Эстебан де Аречиза, под командой которого вы будете служить, если пожелаете, и, говоря откровенно, это было бы самое лучшее для вас!

Кучильо старался всеми силами убедить Тибурсио принять участие в экспедиции дона Эстебана, чтобы надежно держать его в своих руках. Он указал пальцем на сенатора и дона Эстебана, сидевших на своих походных кроватях, ярко освещенных заревом костра, вследствие чего новоприбывшие, оставшиеся в тени, были для них еще невидимы. Кучильо подошел к испанцу и проговорил, нагибаясь к нему:

— Я хотел бы, с позволения сеньора сенатора, сказать вам несколько слов наедине!

Дон Эстебан встал и сделал бандиту знак следовать за собой по темной дороге, ведущей в лес.

— Вам не приходит, конечно, в голову, сеньор, кого я спас от смерти по вашему великодушному приказанию? Я доставил сюда молодого человека здоровым и невредимым.

Дон Эстебан молча опустил руку в карман и подал бандиту обещанный золотой.

— Его зовут Тибурсио Арельяно, — продолжал Кучильо, — спасая его, я повиновался также влечению своего доброго сердца, но думаю, что мы оба совершили ошибку!

— Почему? — спросил дон Эстебан. — Нам будет очень легко наблюдать за ним, так как он, наверное, примкнет к нашей экспедиции.

— Он просил двадцать четыре часа на размышление.

— Разве вы предполагаете, что ему известна наша тайна?

— Я этого опасаюсь! — проговорил Кучильо с зловещим видом: ложь, с целью поселить подозрение в душе испанца, ему ничего не стоила, так как таким способом он рассчитывал скорее и вернее осуществить свои замыслы, а кроме того, он находил, что это не более как должное возмездие с его стороны.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что моя совесть была бы совершенно спокойна, если бы пришлось… Да, черт побери! — добавил он вдруг резко. — Если бы мне пришлось отправить этого молодца к праотцам!

— Боже сохрани! — воскликнул живо дон Эстебан. — Впрочем, я допускаю, что ему все известно, но у меня в распоряжении сто человек, а он один! — добавил испанец, желая опровергнуть доводы Кучильо, в которых он усматривал простую алчность. — Не тревожьтесь о нем, я за него ручаюсь, держитесь спокойно и уверенно.

— Спокойно, как бы не так, — проворчал бандит, принужденный в присутствии своего господина, подобно злой собаке, ограничиться рычанием, имея в то же время горячее желание броситься и растерзать. — Это мы еще посмотрим…

— Я повидаюсь с этим молодым человеком, — добавил дон Эстебан, направляясь обратно к лагерю в сопровождении Кучильо, задававшего себе мысленно тревожные вопросы о том, что заставило Тибурсио допытываться, с каких пор его лошадь находится в его владении.

«Он задал этот вопрос именно в ту минуту, когда лошадь споткнулась, — раздумывал бандит. — Совершенно не понимаю, по какой причине, но во всяком случае мое правило — опасаться всего, что кажется непонятным!»

Когда де Аречиза и Кучильо достигли бивака, там царило какое-то странное смятение. Все лошади сбились вокруг самой старой кобылы, и пламя костра освещало их глаза, горевшие тревожным огнем. Они вытягивали шеи по направлению к людям, как бы ища у них защиты, иногда раздавалось громкое, полное ужаса ржание: видимо, инстинкт предупреждал животных о какой-то далекой, но страшной опасности.

— Вероятно, поблизости бродит ягуар, и лошади чуют издали! — проговорил один из слуг.

— Что из того! — возразил другой. — Ягуары нападают только на жеребят и никогда не осмеливаются броситься на сильную лошадь!

— Ты так думаешь? — подхватил первый. — В таком случае спроси у Бенито, что сделалось с его лошадью, которую он так любил.

Услышав свое имя, Бенито подошел к разговаривавшим.

— Однажды в такую же ночь, как сегодня, — начал он, — я заехал очень далеко от гасиенды Дель-Венадо, где тогда служил, и решил переночевать близ источника Охо-де-Агуа25. Я привязал свою лошадь довольно далеко от себя, в том месте, где была погуще трава, а сам заснул непробудным сном, так как в тот же день проехал верхом более двадцати миль. Меня разбудило ночью яростное рычание и отчаянное ржание лошади. Луна ярко осветила, и все было видно довольно хорошо. Испуганный дьявольским ревом, я принялся раздувать костер, угасший, пока я спал, но мои усилия оказались напрасны, так как не сохранилось ни одного горящего уголька. Вдруг мимо меня проскакала моя лошадь; она, видимо, оборвала ремень, которым я привязал ее к дереву, хотя могла при этом запросто удавиться. «Вот тебе и на, — с досадой подумал я, — теперь ее придется ловить!» Не успел я это подумать, как невдалеке увидел громадного ягуара, преследовавшего лошадь с такой легкостью и быстротой, что каждый прыжок переносил его по крайней мере футов на пятнадцать вперед. Я понял, что моя лошадь погибла, и с волнением прислушивался к каждому звуку, но все было тихо кругом. Наконец, минут через десять, которые мне показались бесконечными, ветер донес до меня жуткий рев…

Слушатели содрогнулись: яростное рычание заглушило последние слова Бенито; затем наступила гробовая тишина, в которой таился охвативший и людей, и животных безумный страх.

V. БЕНИТО ПРОЯВЛЯЕТ НЕКОТОРОЕ ПРИСТРАСТИЕ К ЯГУАРАМ

Старый слуга мог бы беспрепятственно продолжать свой рассказ, не рискуя быть прерванным: очевидность близкой опасности, соседство грозного хищника парализовало языки всех слушателей.

Но Бенито невольно замолчал и сам, обдумывая средство спасения; наконец, дон Эстебан прервал воцарившееся молчание.

— К оружию! — закричал он.

— Это бесполезно, сеньор, — возразил старый вакеро, к которому быстро вернулось самообладание благодаря его привычке к опасности. — Главное — не давать угаснуть огню.

С этими словами он подбросил в костер хворосту, и пламя сразу осветило окрестность и горстку испуганных людей, взметнув к небу сноп искр.

— Беда только, если они чувствуют сильную жажду, — проговорил Бенито, — это, к несчастью, с ними часто случается, и тогда…

— Что же тогда? — с беспокойством прервал его один из слушателей.

— Тогда ягуар не боится ни людей, ни огня, — продолжал вакеро, — и, по-моему, если нет особой надобности заграждать ему дорогу, то лучше всего убираться по добру по здорову, куда подальше. Эти звери обычно более страдают от жажды, чем от голода.

— А что же будет после того как он напьется? — спросил Бараха, чувствовавший себя, видимо, очень скверно.

— Тогда он старается утолить голод. Он дьявольски кровожаден, что, конечно, вполне естественно!

Снова донеслось свирепое рычание, но несколько более отдаленное, что доказывало, согласно теории Бенито, что на этот раз хищник не слишком терзался жаждой. Люди сохраняли настороженное молчание, и только слышался треск сучьев, в изобилии подбрасываемых в костер Барахой.

— Прекратите, черт побери! — крикнул ему Бенито. — Если вы теперь истратите все наши запасы дров, то что же мы будем делать? Ведь небось вы не пойдете в лес за новыми хворостом?

— Нет, конечно! — буркнул Бараха.

— Значит, следует его беречь, чтобы не очутиться в темноте во власти ягуаров, которых к тому времени еще сильнее начнет мучить жажда, и они еще более рассвирепеют!

Имей Бенито намерение напугать своих слушателей, оно ему бы удалось как нельзя лучше. Все со страхом смотрели на небольшую кучку оставшегося хвороста, служившего для них единственным средством защиты.

Несмотря на насмешливые ответы Бенито, в них чувствовалась какая-то торжественность и уверенность в своей правоте.

Хвороста и в самом деле могло хватить от силы на час при самом экономном расходовании.

Понятно, что ввиду опасности, дон Эстебан отложил до более удобного случая разговор с Тибурсио. Что же касается последнего, то он не преминул бы выразить свою благодарность человеку, спасшему ему жизнь, но не знал, что обязан своим спасением именно дону Эстебану, так как Кучильо и не заикнулся о приказании испанца. Однако несмотря на трагизм сложившейся ситуации дон Эстебан тайком наблюдал за молодым человеком, хотя благодаря случайности лицо того оставалось все время в тени, так что трудно было разглядеть его черты. Тибурсио, со своей стороны, сознавал, что настоящие минуты не годятся для обмена приветствиями и любезностями с начальником экспедиции.

На какое-то время окрест воцарилось безмолвие. Дон Эстебан и сенатор снова заняли места на своих походных кроватях, держа наготове заряженные ружья, и возле Бенито остались два его товарища, к которым присоединились Бараха, Кучильо и Тибурсио. Лошади все еще продолжали волноваться и жаться к людям, тяжело раздувая ноздри и храпя, по всей видимости опасность не совсем исчезла, хотя и не была так близка, как раньше.

Несколько минут прошли в полном молчании, и ни один звук не нарушил мрачной тишины леса. Известно, что в минуты даже неотвратимой беды простой человеческий голос обладает чарующей силой внушать людям спокойствие и пробуждать уверенность в самих себе, что инстинктивно чувствуется всяким, поэтому и в данном случае один из вакеро попросил Бенито продолжить свой рассказ.

— Так я остановился на том, — начал Бенито, — как ягуар бросился в погоню за моей лошадью, а я остался один, без малейшей искорки огня. Неожиданно при свете луны я увидел несшуюся в мою сторону лошадь с ужасным всадником на спине. Ягуар вспрыгнул ей на спину и впился зубами в холку несчастного животного, обезумевшего от страха и боли. Когда они оказались буквально в нескольких шагах от меня, я услышал треск костей, и лошадь, как подкошенная, рухнула на землю; ягуар перегрыз ей позвоночный хребет. На следующее утро от моего быстроного коня, прослужившего мне много лет верой и правдой, остались только жалкие останки. Что ж, вы все еще полагаете, что ягуар нападает только на жеребят? — спросил старик, окончив свой рассказ.

Никто не отвечал, но все невольно повернули головы в том направлении, где полоса света сменялась полным мраком, и откуда, как им казалось, должны были выглядывать горящие зрачки.

Под впечатлением рассказа старого вакеро и близости самого грозного хищника американских лесов все невольно продолжали хранить молчание. Первым его прервал Тибурсио, который, подобно Бенито, привык к лесной жизни, а потому был менее взволнован, чем все остальные.

— Если бы у вас не было лошади, — проговорил он, — то ягуар растерзал бы вас вместо нее; следовательно, лошадь спасла вас, а у нас здесь их добрых четыре десятка на выбор, следовательно, нам нечего опасаться за свою жизнь.

— Этот молодец прав, клянусь! — воскликнул Бараха, успокоенный словами Тибурсио.

— Тридцать шесть лошадей, — уточнил Бенито, — они останутся около нас, пока страх не помутит окончательно рассудка; при приближении же опасности они разбегутся в разные стороны. Ягуар их не станет преследовать, так как они инстинктивно бросятся прочь от водоема, и тогда весьма возможно…

— Что возможно? — подхватило сразу несколько голосов.

— Возможно, — продолжал Бенито, — что этот хищник уже испробовал человеческой крови, а так как ягуары страшно кровожадны, то он, конечно, предпочтет полакомиться одним из нас, за что его, впрочем, не следует осуждать!

— Нечего сказать, утешил! — воскликнул с досадой Кучильо.

— Без сомнения, поскольку хищник удовольствуется кем-нибудь одним! — пожал плечами Бенито. — А если…

Он внезапно смолк, заметив, что его слова произвели на всех удручающее впечатление, и молчал до тех пор, пока выведенный из терпения всеобщим молчанием Кучильо сердито не воскликнул:

— Да продолжайте же, черт вас возьми!

— Я хотел добавить, что если с ним самка, то… Впрочем, не стоит вас пугать…

— Кончайте, уж коли начали! — вмешался Бараха.

— В таком случае он сочтет необходимым предложить и ей одного из нас! — как бы с сожалением докончил Бенито.

— Черт побери, — пробормотал Бараха, — я буду молить Бога, чтобы этот тигр отказался холостяком! — И он подбросил в огонь охапку сучьев.

— Поосторожнее, сеньор, — повторил Бенито, — до рассвета еще часов шесть, а хворосту осталось всего ничего.

С этими словами он выхватил из костра часть брошенных в него и не успевших заняться сучьев.

— Таким образом, у нас осталось три шанса к спасению, — продолжал старик, спокойно усаживаясь, как человек, примирившийся со своей участью. — Во-первых, может быть, этот ягуар не страдает от жажды; во-вторых, он может удовлетвориться одной из лошадей, и, в-третьих, если он кажется холостым, как выразился наш почтенный друг.

Никто не решился оспаривать очевидную правильность этого расчета, но, к сожалению, все три шанса обращались в ничто, как только угас бы костер.

К счастью для наших путешественников, на горизонте показалась луна, и стало посветлее. Бледные лучи ее залили серебристым светом верхушки деревьев, откуда раздавались зловещие крики сов, иногда слышался голос пересмешника да шум крыльев потревоженной птицы, и затем все стихло, и, кроме группы людей и лошадей, собравшихся около костра, в лесу не было заметно присутствия ни одного живого существа.

— Как вы думаете, — спросил Тибурсио у Бенито, — вернется ягуар или нет? Мне часто приходилось слышать их вой в окрестностях моей хижины, но затем они уходили и более не возвращались.

— Да, такое случается, когда они учуют вдалеке какую-нибудь добычу и утолят жажду; теперь же едва ли он уйдет отсюда, так как здесь для него готовы и пища и питье. Будем молить Бога о том, чтобы хищник оказался один, поскольку я почти уверен, что он вернется.

При последних словах старика снова раздалось глухое рычание, хотя не такое близкое, как в первый раз.

— Вот первый признак, — проговорил вакеро, — что жажда у него усиливается; ночной воздух раздражает его, принося влажность от водоема.

Вскоре запас хвороста почти весь истощился, и костер начал тускнеть. Положение путешественников становилось критическим, так как огонь оставался единственной преградой, спасавшей их от нападения рассвирепевшего зверя.

— Жажда мучает его все сильнее и сильнее, следовательно, и у нас одним шансом на спасение меньше! — проговорил с мрачным видом Бенито.

— Да замолчишь ли ты, черт тебя побери! — воскликнул Кучильо, подступая к старику с ножом в руках. — Тоже мне пророк! Неужели ты не можешь нам сказать ничего более утешительного?

— Что же мне делать? — спокойно возразил Бенито. — Если ваш нож совершит то, что мог бы исполнить тигр, то для вас же хуже. Вместо восьмерых ему останутся на выбор семеро, ягуар слишком кровожаден чтобы прельститься трупом. Как-никак, это все-таки благородное животное!

Панегирик старика был неожиданно прерван громким рычанием, раздавшимся совершенно неожиданно с противоположной стороны.

— Боже мой! Злодей, оказывается, женат! — воскликнул Бараха с отчаянием.

— Сеньор прав, — подтвердил Бенито, — поскольку самцы никогда не охотятся парами, следовательно, тут еще самка. Что бы вы ни говорили, сеньор Кучильо, вот уже двумя шансами к спасению меньше. Тигров двое, выходит, по одному на четверых из нас.

— Это составляет пять тигров на восьмерых! — перебил Бараха, у которого страх напрочь отбил математические способности.

— Carai!26 Как вы спешите, мой милый! — холодно заметил Бенито. — Положим, у страха глаза велики. На двух тигров достаточно двух людей по моему расчету, а вы считаете пятерых, следовательно, трое лишних. Нас здесь восемь, так что шестеро могут рассчитывать увидать завтра утреннюю зарю.

— Разрази меня гром, если я когда-нибудь встречал более неприятного спутника, чем ты, старик! — простонал Кучильо, который, несмотря на свою ярость, не намеревался более уменьшать число жертв, предназначавшихся на выбор хищникам.

— Все равно, — проговорил Бараха, — пока вокруг нас лошади, я не потеряю надежды на спасение!

— Да, это последний наш шанс, — заметил один из товарищей Бенито, который слепо верил в его опытность и внимал ему, как оракулу.

К сожалению, эта последняя надежда на спасение исчезла: вслед за оглушительным ревом, раздавшимся почти у самого костра, лошади рванулись и бросились врассыпную, охваченные паническим ужасом.

Земля дрожала под их копытами, кустарники трещали, и вмиг весь табун исчез под сводами леса, освещенного сиянием луны. Это бегство служило доказательством, что перед смертельной опасностью животные переставали рассчитывать на защиту людей и искали спасения только в силе и быстроте собственных ног.

Когда лошади исчезли, вместе с последней надеждой на спасение, Бенито встал и поспешно направился к дону Эстебану и сенатору.

— Осторожность требует, — проговорил он, — чтобы вы, сеньоры, более не оставались вдали от нас; неизвестно, что может случиться; присоединяйтесь скорее к нам, и мы защитим вас обоих своими телами!

Испуганный вид сенатора составлял полную противоположность со спокойным самообладанием дона Эстебана.

— Вот благоразумный совет! — воскликнул Трогадурос. — Последуем же ему немедля!

И он встал, намереваясь воспользоваться преданностью верного слуги, но дон Эстебан остановил его повелительным жестом.

— Следовательно, вы рассказали ваши охотничьи приключения не с целью испугать новичков? — спросил он Бенито.

— Господи Иисусе, все это истинная правда! — воскликнул тот.

— И мы действительно в опасности?

— Да, и ее невозможно избежать!

— Что ж, если так, мы останемся на наших местах!

— Что вы делаете?! — воскликнул Трогадурос.

— Обязанность начальника заключается в том, чтобы защищать своих подчиненных, а не искать у них защиты, — гордо возразил де Аречиза, — и вот как мы поступим. Так как опасность ожидает нас именно с этой стороны, поскольку рев слышался отсюда, я остаюсь здесь с ружьем в руках, чтобы дождаться наших врагов и защищать арьергард от нападения. Ягуара нечего опасаться, когда в распоряжении человека две добрых пули, храброе сердце и верный глаз. Вы же, сеньор, отправляйтесь в арьергард и исполните там то же самое; если же найдете нужным из предосторожности обратиться к помощи наших слуг, я предоставляю это на ваше усмотрение!

Подобного рода предложение, посредством которого дон Эстебан пытался скрыть трусость сенатора, пришлось тому как нельзя более по вкусу, и он не замедлил им воспользоваться, присоединившись к толпе слуг, которых он вроде бы намеревался защитить собственной грудью.

Тем временем в лесу поднялся дикий рев, будто два хищника переговаривались на своем зловещем языке: то слышалось глухое рычание, сопровождаемое вслед за тем пронзительным мяуканьем, то раздавался оглушающий рык. Этот ужасный концерт, повторяемый бесчисленными голосами эха, взбудоражил весь лес, который казался наполненным десятками хищников. Каждый рев болезненно отдавался в сердцах людей.

Ружье в руках сенатора трепетало, как тростник, колеблемый ветром; Бараха читал молитвы, предавая себя в руки всех испанских святых. Кучильо изо всей силы сжимал карабин, а старый Бенито с фатализмом истого араба спокойно ожидал развязки драмы, пролог к которой оба главных актера начали с оглушительного рычания.

VI. ТИГРЕРО

При слабом свете потухающего костра, который Бенито старался поддерживать, подбрасывая в него крошечные порции хвороста, резко выделялся силуэт дона Эстебана, который с ружьем в руках спокойно прислушивался к рычанию тигров, сохраняя полнейшее спокойствие, как будто дело касалось охоты на ланей.

При виде испанца, Тибурсио почувствовал, как в нем пробуждается сильное возбуждение, свойственное энергичным людям в минуты опасности; к сожалению, у него не было другого оружия, кроме кинжала. Молодой человек невольно бросил взгляд на ружье в руках сенатора, которое могло оказаться более опасным для окружающих, чем для ягуаров, так как, судя по конвульсивному дрожанию его рук, он легко мог ошибиться мишенью.

Со своей стороны сенатор бросал завистливые взгляды на Тибурсио, занимавшего самое безопасное место посреди группы слуг. Его окружали Бенито и его оба товарища, Кучильо и Бараха.

Тибурсио заметил один из этих взглядов.

— Сеньор сенатор, — проговорил он, — мне кажется, что вы не должны подвергать вашу драгоценную жизнь опасности. У вас есть семья, родные, у меня же нет никого, кому бы пришлось меня оплакивать!

— Вы правы, — поспешно согласился сенатор, — моя жизнь дорого ценится, и моя гибель привела бы многих в отчаяние!

— В таком случае поменяемся местами, дайте мне ваше ружье, и мое тело защитит вас от нападения ягуаров!

Тибурсио сделал свое предложение в ту минуту, когда голоса хищников слышались еще в разных сторонах поочередно, но вдруг они слились в один устрашающий звук, многократно повторяемый эхом, разносившим его далеко по лесу.

Под впечатлением дуэта хищников сенатор тотчас согласился на предложение Тибурсио; они обменялись местами, и молодой охотник выступил вперед, его глаза горели воодушевлением, губы едва заметно вздрагивали, но он стоял спокойно с ружьем на изготовку, ожидая неизбежного нападения одного из ягуаров.

Дон Эстебан и Тибурсио казались неподвижными, как изваяния. Отблески костра освещали красноватым светом этих людей, которых случай неожиданно свел вместе; ни тот, ни другой не уступали друг другу ни в храбрости, ни в гордости.

Положение становилось все более критическим; близился момент, когда оба зверя должны были очутиться перед охотниками.

Костер бросал на окружающие предметы едва заметный багровый отблеск, и все было готово к развязке драмы. Но прежде чем продолжать наш рассказ, мы должны точно описать положение людей и окружающих их объектов.

Мы уже упоминали, что бивак дона Эстебана раскинулся на пространстве между неширокой полосой окружавших водоем деревьев и опушкой леса, через который вела дорога на гасиенду Дель-Венадо. Он занимал почти середину этого пространства и находился несколько ближе к водоему.

С остальных двух сторон лагерь окружал колючий кустарник, рев же зверей раздавался со стороны водоема и леса. Тибурсио стоял ближе к водоему, а дон Эстебан — к лесу, остальные располагались между ними. Вдруг среди царившей тишины, которая казалась еще зловещее оттого, что было неизвестно, откуда близилась опасность, из кустарников, окружающих поляну, раздался жалобный вой койота.

Несмотря на всю заунывность этого звука, он показался нашим путешественникам сладкой мелодией в сравнении с ревом ягуаров.

— Странно, что койот осмеливается так близко подойти к тигру! — проговорил старый вакеро тихим голосом.

— Я слышал, что когда ягуар выходит на охоту, то койоты следуют за ними! — также тихо ответил Тибурсио.

— В этом есть доля правды, — возразил Бенито, — но только с той разницей, что койот решается приблизиться к ягуару лишь тогда, когда тот насыщается добычей, иначе он рискует сам послужить для него приманкой. Это, во всяком случае, необычно, — задумчиво закончил старый вакеро. — Однако, что это? Никак появился еще один койот.

Действительно, с противоположной стороны послышался какой-то жалобный вой и пронесся в ночной тишине.

— Повторяю, — проговорил Бенито, — что у койотов не хватило бы смелости приблизиться так близко к ягуарам и привлечь их внимание; это должны быть другого рода звери, которые не страшатся хищников.

— Вы полагаете? — спросил Тибурсио с удивлением.

— Уверен, что это люди, даже готов пари держать, это тигреро из Канады!

— Два северных охотника?

— Без сомнения; только они в здешних краях бесстрашно охотятся на ягуаров ночью. Они, вероятно, подают теперь друг другу условный знак, чтобы сойтись.

Если догадка старого вакеро была верна, то следовало лишь удивляться изумительной осторожности, с которой оба охотника подвигались вперед: ни одна ветка, ни один листок не хрустнул под их ногами.

— Хола, ей! — закричал неожиданно из темноты громовой голос, подобный звуку рупорной трубы, через которую перекликаются матросы в море. — Ничего не бойтесь и не зажигайте огня!

Едва уловимый прононс владельца голоса подтверждал предположение старого вакеро; наружность же вынырнувшего из кустов охотника служила полным доказательством справедливости его догадки.

Здесь не время описывать геркулесово сложение и странный костюм вновь прибывшего; он играет в этом романе слишком значительную роль, а потому мы еще остановимся на подробном описании его личности. Достаточно пока сказать, что это был гигант, вооруженный громадным двухствольным ружьем.

Живые глаза американского охотника в одну минут охватили всю группу людей и с участием остановились на лице Тибурсио.

— Черт бы побрал ваш костер! — проговорил он несколько резким, но добродушным тоном. — Вот уже два часа, как вы пугаете двух великолепнейших ягуаров, какие редко встречаются в здешних лесах.

— Мы их пугаем! — воскликнул Бараха. — Скорее, наоборот!

— Надеюсь, что вы погасите огонь? — продолжал охотник.

— Костер — наше единственное спасение! — воскликнул сенатор. — Да понимает ли вы, что предлагаете?

— Ваше единственное спасение? — с удивлением повторил канадец и пересчитал толпившихся вокруг него людей. — Вас восемь человек, и вы говорите, что у вас нет другого спасения от двух несчастных тигров, чем костер! Вы что, смеетесь надо мной?

— Кто вы такой? — повелительно перебил его дон Эстебан.

— Охотник, как видите!

— На кого же вы охотитесь?

— На бобров, волков, тигров и индейцев, смотря по тому, кто из них подвернется под руку!

— Само небо посылает вас на наше спасение! — воскликнул Кучильо.

— Как бы не так! — обрезал охотник, которому, видимо, не понравилась физиономия Кучильо. — Мы с товарищем наткнулись в двух милях отсюда на пуму и двух ягуаров, которые дрались из-за мертвой лошади.

— Это моя лошадь! — заметил Тибурсио.

— Ваша? Бедный молодой человек! — проговорил гигант с грубоватой лаской. — Искренне рад видеть вас живым и невредимым, поскольку думал, что вас уже нет на белом свете. Мы убили пуму и по следам погнались за ягуарами, которым вы мешаете напиться из водоема. Итак, если вы хотите, чтобы мы избавили вас от них, то гасите скорей костер и предоставьте нам действовать по своему усмотрению.

— А где ваш товарищ? — спросил дон Эстебан, у которого мелькнула мысль завербовать в свою экспедицию еще двух добровольцев.

— Он сейчас явится. Итак, к делу, иначе мы предоставим вам самим расхлебывать эту кашу!

Охотник говорил так властно и уверенно, что дон Эстебан не решился воспрепятствовать ему, когда тот подошел к костру, быстро разбросал головни в разные стороны, затем испустил протяжный вой, с изумительной верностью подражая койоту; почти в ту же минуту из темноты вынырнул второй охотник и подошел к своему товарищу.

Вновь прибывший был также очень высок, но едва по плечо первому. Наряд его был не менее оригинален, чем у его товарища, лицо же его в зыбком лунном свете разглядеть не удавалось.

— Наконец-то, угас чертов костер! — на чистом испанском языке проговорил он. — И, верно, потому, что кончился хворост, пойти же за ним, видно, никто из вас не решился!

— Нет, — возразил первый охотник, — это мне удалось убедить сеньоров загасить огонь, пообещав за то избавить их от общества двух несчастных кошек, которым они так безжалостно мешают напиться.

— Гм… — пробормотал сенатор, — кажется, мы поступили довольно опрометчиво: а вдруг вы промахнетесь?!.

— Промахнусь? Каким же образом? — удивился второй охотник. — Черт возьми! Я уже давно бы укокошил одного тигра, если бы не опасался обратить в бегство другого. Сию минуту я чуть было не поддался искушению, да помешал призыв моего товарища, и я поспешил сюда.

— Я надеялся, что мне удастся убедить этих господ сделать по-моему, а потому я призвал тебя! — проговорил гигант.

— Разве вы знали о нашем пребывании у Позо? — спросил Бараха.

— Без сомнения, мы вас невольно выслеживаем уже в продолжение двух часов. Но, черт побери, если вы и впредь будете принимать так мало предосторожностей, то вам придется вдоволь нагуляться с голыми черепами. Однако, Дормёр27, приступим к делу…

— А если ягуары нападут на нас? — спросил все еще встревоженный сенатор.

— Им теперь не до вас. Прежде всего они бросятся пить; вы скоро услышите, как они зарычат от радости, что огонь не освещает больше водоема: ведь они его боятся сильнее, чем людей!

— Что же вы намереваетесь делать теперь? — спросил Бараха.

— Что мы намереваемся делать? — переспросил на чистейшем испанском языке названный на французский манер Дормёром. — Вы сами все увидите: мы с товарищем встанем у водоема; тигры подойдут к нему, и мы прикончим обоих: я — одного, он — другого. Потребуется всего несколько секунд, чтобы прицелиться, и оба зверя вмиг избавятся и от жажды, и от голода!

— Уверены, что это так просто?! — воскликнул Кучильо, пораженный легкостью намеченной комбинации.

— Так же просто и легко, как сказать «здравствуйте», — отвечал Сонливец. — Вот, слышите? Разве я не прав?

На сей раз грозный двойной рык исходил из одного и того же места. Вероятно, звери выражали им свое удовольствие по поводу наступления темноты, и до наших невольных слушателей доносилось их прерывистое дыхание и звук раздувающихся ноздрей, которыми тигры с наслаждением вдыхали в себя насыщенный влагой воздух.

Путешественники тревожно вглядывались в окружающую темноту, прислушиваясь к раскатам эха, разносящего по лесу и по равнине рев ягуаров; а охотники уже исчезли во мраке ночи, затем стволы их винтовок сверкнули еще раз в лунном свете, — и вскоре все утонуло в сумраке ложбины Позо.

Без сомнения, бой быков представляет очень интересное зрелище, особенно, в ту минуту, когда они ревут, готовые броситься на тореадора; глаза их горят, головы опущены вниз, а копыта нетерпеливо скребут землю. Однако если бы зрители не были отделены от разъяренного животного надежным барьером, то по всей видимости это зрелище для подавляющего большинства потеряло бы всю свою привлекательность.

Бой тигров с гладиаторами во времена Римской империи увлекал, наверное, зрителей гораздо сильнее, чем бой быков в настоящее время; нет сомнения, однако, что наплыв зрителей в цирки во много раз уменьшился, если бы железные решетки и высоко устроенные места не защищали любителей острых ощущений от возможного нападения разъяренных хищников.

В данном случае наши путешественники были отделены от арены борьбы только небольшим пространством, которое тигр может перескочить безо всякого усилия. Если бы одному из актеров этой драмы не удалось с успехом выполнить свою роль, то кому-нибудь из зрителей пришлось бы выступить вместо него.

В ту минуту, когда охотники исчезли в ложбине Позо, удовлетворенное рычание совершенно смолкло; это свидетельствовало, что звери совершали обход вокруг поляны, направляясь к воде.

Путешественники затаили дыхание, боясь ненароком выдать себя. В озаренном призрачным лунным сиянием лесу воцарилась полная тишина, и теперь ясно слышался легкий треск сучьев под ногами осторожно крадущихся ягуаров. Несмотря на то, что огонь совершенно угас, инстинкт предупреждал их о присутствии людей, но жажда была так мучительна, что они стремились удовлетворить ее, не обращая внимания на близкую опасность.

Известно, что животные кошачьей породы мучительнее многих переносят жажду вследствие малых размеров их слюнных желез, но вместе с тем они отличаются удивительной осторожностью. Поэтому оба ягуара старались пока избежать столкновения с человеком, стремясь поскорее напиться, чтобы утолись вслед за тем свой голод, а потому, несмотря на уверения охотников, нашим путешественникам довелось переживать тягостные минуты, вероятно, показавшиеся им вечностью.

Мы предоставим их на некоторое время своей судьбе и займемся нашими охотниками, положение которых было несравненно опаснее, а потому должно внушать нам больше интереса и сочувствия.

Луна стояла еще довольно низко над горизонтом, и лучи ее не проникали в глубину ложбины, казавшейся еще чернее в сравнении с освещенной поляной. Во мраке едва угадывались фигуры охотников, ожидавших встречи с могучими хищниками; курки винтовок были взведены, в зубах они держали ножи, сами крепко прислонившись спинами друг к другу и уперев одно колено в землю. Такое положение придавало им более устойчивости в случае нападения зверя, но, по правде говоря, вряд ли даже африканский лев смог бы опрокинуть такого геркулеса, каковым являлся первый охотник. Кроме того, стоя спиной к спине они наблюдали за всем отделявшим ягуаров от воды пространством.

Через несколько мгновений оставшиеся на поляне путешественники заметили между деревьев горящие зрачки и гибкие тела хищников, которые то ползли по земле, то отделялись от нее сильным прыжком; вид громадных зверей мог заставить трепетать самое храброе сердце. Гибкие, как лианы, с горящими фосфорическим огнем глазами, напоминавшими исполинских светляков, оба зверя неслышно, но быстро подвигались вперед. Спрятанные в глубине ложбины охотники не могли еще видеть ягуаров, но знали об их приближении по глухому рычанию, которое те не могли удержать, чуя близость людей и испытывая сладострастное чувство от запаха желанной влаги.

Несмотря на приближающуюся опасность, охотники не шелохнулись и продолжали стоять, как каменные истуканы; ружья не дрогнули в их руках, а между тем они подвергались смертельному риску.

Следовало обладать безумной отвагой и верой в собственную сноровку, чтобы, не дрогнув, ожидать нападения разъяренного жаждой опасного врага. Любая не смертельная рана, нанесенная ягуару, могла стоить жизни смельчакам.

В глубине этой тесной ложбины им оставалось или умереть, или победить!

VII. ДВА СВИДЕТЕЛЯ

Наши путешественники, ожидая приближения схватки, при которой были вынуждены присутствовать помимо собственной воли, вдруг заметили, что оба ягуара внезапно остановились, как охотничьи собаки, делающие стойку.

Из их глоток вырвалось яростное рычание: они почуяли близость новых, ранее не замеченных ими врагов.

Оба хищники замерли буквально в нескольких шагах от водоема, они припали к земле и вытянулись во всю длину своих почти семифутовых тел, несколько мгновений они лежали неподвижно, ударяя хвостами по бокам, что служило у них признаком ярости, затем одновременно могучим прыжком отделились на несколько футов от земли. Какой-то миг они казались висящими в воздухе, но в то же мгновение раздался выстрел, сопровождаемый тоскливым предсмертным ревом. Один из ягуаров, сраженный, так сказать, на лету, перевернулся в воздухе и тяжело рухнул на землю. Другой хищник одним прыжком очутился возле охотников. Тогда произошло что-то невообразимое… Человеческие крики слились с ревом зверя, и завязалась смертельная схватка. Снова грохнул выстрел, пронзительный рев разодрал тишину, — и все смолкло. Пораженные зрители могли лишь угадывать жуткие подробности разыгравшейся трагедии; они пришли в себя только при появлении первого охотника, к которому дружно бросились с расспросами.

— Вот видите, — сказал тот весело, — что значат две кентуккийские винтовки и нож в опытных руках!

Сперва темнота мешала путешественникам разглядеть что-либо, но вскоре они разглядели трупы двух громадных ягуаров, распростертые на земле, и второго охотника, обмывавшего глубокую царапину начинавшуюся у него за ухом, пересекавшую плечо и кончавшуюся на груди.

— Во всяком случае, — беззаботно заметил он, — нож гораздо надежнее когтей, можете сами убедиться!

Действительно, несмотря на то что полученная им рана была довольно глубока, во всяком случае, она не могла сравниться с ударом ножа, вспоровшего брюхо ягуару, у которого вывалились все внутренности. Первый же ягуар был сражен наповал: пуля угодила ему прямо между глаз.

— Нет ли поблизости какой-нибудь гасиенды, — спросил Дормёр, — где можно было бы продать пару великолепных тигровых шкур и шкуру пумы?

— Как не быть! — отвечал Бенито. — Мы как раз направляемся на гасиенду Дель-Венадо; она находится в семнадцати милях отсюда. Там у вас, наверное, купят все три шкуры по крайней мере по пяти пиастров, да, кроме того, еще дадут по десяти пиастров премии за каждого убитого зверя.

— Что ты думаешь об этом, приятель? Махнем-ка мы туда? — обратился один охотник к другому.

— Пожалуй, ведь сорок пять пиастров с земли не поднимешь, только сперва малость вздремнем, а утром двинемся к этой гасиенде! — отвечал второй охотник. — Думаю, что мы доберемся до нее раньше вас, — продолжал он, обращаясь к группе путешественников, — если вам не посчастливится поймать ваших лошадей, из которых, кажется, здесь ни одной не осталось.

— Не беспокойтесь о нас, — возразил старый вакеро, — мне не впервой приходится иметь дело с лошадьми, разбежавшимися от страху по лесу. Я еще не забыл своего старого ремесла; как только взойдет солнце, они все будут тут, а теперь, с позволения дона Эстебана, я возьму с собой своих товарищей и тотчас же отправлюсь на их поиски!

Тем временем путешественники оправились от страха и принялись снова разводить огонь, поскольку время близилось к полуночи. Затем слуги приступили к приготовлению прерванного ужина, и все вошло в обычную колею. Огонь весело потрескивал, от жарившегося барана несся приятный, раздражающий аппетит запах.

Не желая оставаться неблагодарными по отношению к двум храбрецам, оказавшим поистине неоценимую услугу, дон Эстебан и сенатор велели подозвать их к себе.

— Подойдите ближе, друзья! — проговорил сенатор. — Мы оценили по достоинству ваше мужество! Оно выше всяких похвал; разделите же наш скромный ужин и выпейте по стакану доброго каталонского вина. Оно подкрепит вас после тяжких трудов!

— Пустое! — промолвил старший охотник, подойдя к костру. — Велика ли заслуга прихлопнуть двух несчастных тигров? Другой дело, выйди мы победителями из битвы с индейцами команчами или сиу, об этом стоило бы потолковать! Во всяком случае, кусок жаркого хорош во всякое время: и до и после битвы. Иди-ка сюда, Дормёр! — добавил он.

— А вы, молодой человек, — обратился в свою очередь дон Эстебан к Тибурсио, все еще стоявшему поодаль. — Не желаете ли воспользоваться нашим гостеприимством вместе с этими достойными людьми?

Тибурсио молча принял приглашение испанца и подошел ближе к костру; в первый раз его лицо, освещенное костром, предстало перед взором дона Эстебана, который буквально пожирал его глазами.

Действительно, лицо Тибурсио Арельяно оказалось достойным внимания. Несмотря на то что в данную минуту оно выражало спокойную грусть, все в нем тем не менее обличало сильную и страстную натуру, тонкий нос с подвижными ноздрями, черные огненные глаза под густыми бровями, бледный цвет кожи, казавшийся матовым на фоне почти черной бороды, а главное, надменно приподнятая верхняя губа. Темно-каштановые вьющиеся волосы обрамляли его высокий лоб; он был высок и строен, широкие плечи и белые руки выражали силу, свойственную европейской расе. Выражение же грусти на лице несколько смягчало светившуюся в глазах неукротимую дикость потомка великой расы, заброшенного судьбой в пустыни Мексики.

«Какое удивительное сходство в лице и осанке с доном Хуаном де Медиана! — невольно подумал дон Эстебан, но ни одним движением не выразил своих мыслей, скрытых под маской холодного равнодушия. — Бесспорно, он его сын!»

Лицо Тибурсио произвело не меньшее впечатление еще на одного человека, увидевшего его при ярком свете костра. Он невольно вздрогнул и зажмурил глаза, будто ослепленный молнией. Он готов был броситься к нему, но сдержал свой порыв и не тронулся с места, вероятно, удостоверившись в своей ошибке.

Это был старший их охотников; его глаза продолжали с сочувствием следить за Тибурсио, который, видимо, нравился ему более всех окружающих. От его внимательного взгляда, быстро переходящего с одного на другого, не ускользнул ни один из путешественников, расположившихся вокруг огня, видимо, он привык наблюдать людей.

— Да что же это ты, Дормёр? — неожиданно воскликнул он, обращаясь к своему товарищу. — Можно подумать, ты чего-то стесняешься! Покажи, что ты умеешь держать себя в обществе!

Второй охотник волей-неволей вынужден был присоединиться к обществу, он подошел несвязно бормоча: «Конечно… я… все незнакомые лица… » — и незаметно надвинул на глаза меховую шапку, а из рваного платка, которым перевязал себе плечо и шею, устроил нечто вроде маски, из-под которой можно было увидеть только его рот с большими крепкими зубами отличного едока. Однако и эти предосторожности не совсем удовлетворили его, и он, подобно Одиссею перед Эвриклеей28, уселся вдали от очага, чтобы таким образом оставаться в тени.

— Что, на вашей родине много таких рослых и сильных людей, как вы? — спросил сенатор у старшего охотника, который уплетал за двоих.

— В Канаде никто бы не обратил внимания на мой рост; да вот спросите хотя бы Дормёра!

— Сущая правда! — пробормотал тот.

— Разве вы не земляки? — продолжал расспрашивать сенатор.

— Дормёр родом из…

— Из штата Нью-Йорк! — поспешно закончил Дормёр, канадец же бросил на приятеля удивленный взгляд, но не счел нужным опровергнуть его слова.

— И кто же вы по профессии?

— Лесные бродяги, — ответил канадец. — Мы бродим по лесам, лишь бы не жить в городской тесноте. Но эта профессия постепенно вымирает, и когда нас обоих с Дормёром не станет на свете, то с нами, пожалуй, вымрет племя лесных бродяг. К сожалению, ни у Дормёра, ни у меня нет сыновей, которым мы могли бы завещать нашу профессию, передать наши навыки и любовь к свободе…

В последних словах канадца прозвучала скрытая печаль, не соответствовавшая его обычной резкости. В эту минуту дон Эстебан вмешался в разговор.

— Это неблагодарное и печальное ремесло, — заметил он, — если же вы согласитесь принять участие в экспедиции, которую мы предприняли, то на вашу долю перепадет немалое количество золота. Согласны?

— Нет! — резко ответил второй охотник.

— У каждого свое занятие, — вмешался канадец, — мы ведь не гамбузино. Кроме того, мы слишком дорожим своей свободой, не терпим над собой ни контроля, ни начальства, одним словом, хотим оставаться вольными птицами!

Слова эти были произнесены с такой твердостью, что дон Эстебан сразу отказался от попытки убедить канадца изменить свое решение. Таким образом, разговор оборвался, и все начали укладываться на ночлег. Скоро весь бивак объял крепкий сон. Не спал один Тибурсио: неотвязные мечты преследовали его. Не прошло и суток, как он схоронил женщину, заменявшую ему мать, кроме того, он был влюблен со всей силой юношеской страсти; следовательно, у него имелась двойная причина не спать. Неизъяснимая грусть овладела душой Тибурсио; положение его было действительно тяжелым: будущее, как и прошедшее, было для него одинаково скрыто непроницаемой завесой тайны.

«О мать моя, мать моя! — невольно вырвалось из его переполненного горечью сердца. — Кто откроет мне, кто я?!»

И он прислушивался к шелесту ветра в листве, будто ветер мог разгадать ему эту тайну. Тибурсио был далек от мысли, что сейчас среди окружавших его людей находился тот, кто мог бы поведать правду о его происхождении.

Однако, умирая, вдова Арельяно открыла своему приемному сыну тайну не менее важную, чем тайна его рождения. Воспоминание о скрытом в горах сокровище сразу изменило печальное направление мыслей молодого человека. Рой грез охватил его, и то, что еще недавно казалось ему бесплодной химерой, вставало теперь перед ним как близкая, возможная действительность. Казалось, сказочные феи перебросили ему волшебный мост, ведущий к счастью, достижение которого совсем недавно казалось несбыточной мечтой.

Золото с завидной легкостью совершает такие чудесные превращения. Тибурсио уже видел перед собой блестящую перспективу, которую доставит ему обладание золотыми россыпями, и смело продолжал предаваться своим мечтам, вспоминая прошедшее и строя планы на будущее.

Ему вспомнилось, как два года назад начался его волшебный сон, рассеявший, как дым, все его сомнения.

Перед его мысленным взором будто наяву вновь возникли высокие своды леса, под которыми уже начинал клубиться сумрак, и в тревожном предвечернем безмолвии внезапно появилось прелестное существо — юная всадница. Ее сопровождали какой-то сеньор и трое слуг тоже верхом. Все пятеро были испуганы и растеряны: они более суток проплутали в дебрях, тщетно пытаясь отыскать дорогу, и вот случайно встретили устраивавшегося на ночлег Тибурсио. Он же предстал перед ними, как ангел-хранитель, как последняя надежда на спасение.

Лица незнакомца и слуг исчезли из памяти молодого человека; прелестные щечки молодой девушки, ее черные бездонные глаза, роскошные волосы сохранили над ним, несмотря на два истекших года, вся силу своего очарования; она навечно запечатлелась в его памяти. Тибурсио успокоил испуганных людей и в продолжение двух дней сопровождал их. О эти два дня, они промчались для него, как сон! В деталях припомнился ему их второй ночлег в лесу: как и теперь, все, кроме него, крепко спали. Слуги разлеглись на земле, а девушке постелили шкуру ягуара.

Слабые отблески догорающего костра освещали временами ее божественную головку, от которой он не мог оторвать очарованных глаз.

Все спало кругом, но то был сон, полный жизни. Ароматные испарения поднимались от заснувшей земли и насыщали воздух. Чувствовался острый запах сассафрасов и нежный аромат цветов и трав. Тибурсио вдыхал этот аромат и прислушивался к тихому дыханию спящей девушки, которое сливалось с шелестом и неясных шепотом леса.

Но волшебный сон длился недолго: путники к вечеру второго дня достигли своего жилища, где Тибурсио провел целую неделю, опьяненный своей любовью, но не питая ни малейшей надежды на взаимность. Он встречал свою красавицу и позже на деревенских праздниках, но не смел поднять на нее глаз, боясь выдать свое чувство; ведь тогда он был беден, а теперь… Тибурсио видел себя уже богатым и знатным, и надежда на счастье росла в его сердце…

Усталость взяла свое, и наконец веки сомкнулись, и он заснул в самом разгаре своих грез. Стоит ли уточнять, что предметом его мечтаний была дочь Августина де Пена, обитательница гасиенды Дель-Венадо?

При первых лучах зари наши путешественники были разбужены звоном колокольчиков и стуком копыт: Бенито, как и обещал, пригнал нескольких лошадей. Однако напрасно искали обоих охотников: те исчезли ночью так тихо, что никто не слышал их ухода.

Оседлали лошадей, навьючили мулов, и кавалькада двинулась к гасиенде Дель-Венадо.

Сенатор и дон Эстебан возглавили кавалькаду; за ними следовал Тибурсио, которому снова пришлось ехать за спиной Кучильо, так как на этот раз не оказалось ни одной свободной лошади, а затем ехали трое слуг. Молодой человек невольно думал о том, что купил тайну местонахождения россыпей клятвенным обещанием отомстить за смерть Арельяно; Кучильо же обдумывал способы избавиться от Тибурсио при первой же возможности.

День начал склоняться к вечеру, когда наконец вдали показались строения Дель-Венадо. Некоторое время путешественники продолжали еще продвигаться вперед по дороге, окруженной с обеих сторон лесом; в ту минуту, когда они находились уже на опушке, и перед ними открылась поросшая густой высокой травой прерия, из чащи неслышно вынырнули два вооруженных человека, уже знакомые нам охотники.

— Ты, вероятно, ошибся, спутав его с кем-то похожим, — сказал тихонько канадец.

— Я убежден, что это он самый! — возразил младший охотник. — За эти пятнадцать лет он очень мало изменился, и лицо и осанка все те же. Даже голос такой же, как в то время, когда я был простым микелетом, по прозвищу Хосе-Сонливец. Память и слух ничуть не изменили мне, а потому, Розбуа, будь уверен, что я не ошибаюсь!

— В самом деле! — проговорил Розбуа. — Гораздо легче встретить врага, чем отыскать потерянного друга!

И канадец грустно оперся на свою винтовку, продолжая следить глазами за удаляющейся кавалькадой, которая вскоре въехала в ворота гасиенды.

Закатившееся солнце еще золотило своими лучами горизонт и вершины холмов, но едва закат померк, дали подернулись ровной сероватой дымкой вечернего тумана. Оба охотника снова скрылись в лесной чаще, казавшейся еще страшнее и таинственнее в стремительно густеющем сумраке.

VIII. ГАСИЕНДА ДЕЛЬ-ВЕНАДО

Гасиенда Дель-Венадо представляет собой, как почти все постройки, расположенные на границе с землями индейских племен, от которых следует ожидать ежеминутно нападения, нечто среднее между домом и крепостью. Построенное из кирпича и тесаного камня, окруженное со всех сторон зубчатой террасой, с массивными дверями, это здание могло бы выдержать продолжительную осаду гораздо более искусного в военной стратегии врага, чем соседние племена апачей.

На одном из углов гасиенды возвышалась трехэтажная башня, сложенная также из камня. В случае взятия приступом главного корпуса, она могла бы предоставлять для обитателей дома вполне надежное убежище. К башне примыкала небольшая часовня.

Гасиенду со всех сторон окружала высокая ограда из свай и пальмовых деревьев, за которыми были расположены, кроме главного господского дома, также всевозможные пристройки, помещения для слуг, вакеро и приезжих, часто обращавшихся к хозяину с просьбой о гостеприимстве. Вне ограды гасиенды расположилось около тридцати хижин, принадлежавших семьям пеонов29, служащих на гасиенде. При угрозе нападения они покидали свои жилища и собирались в доме, образуя, таким образом, довольно значительный гарнизон.

Такова была гасиенда Дель-Венадо, об обитателях которой мы скажем несколько слов в ожидании прибытия туда маленького отряда дона Эстебана.

Дон Августин обладал несметными богатствами; кроме золотых рудников, расположенных недалеко от гасиенды, ему принадлежали бесчисленные стада крупного и мелкого скота; табуны мустангов, мулов и быков паслись на свободе среди обширных прерий и лесов, составлявших на протяжении двадцати миль в окружности владения дона Августина. В Мексике частенько встречаются такие обширные владения, принадлежащие одному лицу; во Франции, к примеру, каждое из них составило бы целый департамент.

Однако и здесь дон Августин де Пена славился своими богатствами далеко за пределами своих владений, и его дочь донья Розария, или Розарита, как ласково называл ее отец, считалась самой богатой наследницей в крае. Немудрено, что она сделалось мечтой многих честолюбцев, не только из-за своей действительно редкостной красоты. Но будь она даже самой бедной девушкой, вокруг нее все равно всегда теснилось бы множество поклонников.

В отдаленных мексиканских провинциях андалузский тип уже значительно переродился, но Розарита сохранила его во всей чистоте, и, кроме того, в ней счастливо сочеталась удивительная испанская красота с замечательной свежестью лица, свойственной по преимуществу уроженкам севера. Розовые щечки дочери дона Августина придавали еще более блеска ее глазам и черным, как вороново крыло, волосам.

Тропическое солнце ничуть не попортило удивительной белизны ее кожи. Одним словом, все в ее очаровательной особе — ручки, ножки, талия и походка — дышало особой прелестью, охарактеризованной испанской поговоркой: «Derama sol у perdoua vidas»30.

В испанском языке нет ничего выше этой похвалы. Розарита цвела в мексиканских степях, подобно цветку кактуса, который, по преданию, распускается лишь ночью, так что ни одно человеческое существо не может насладиться его красотой и упиться нежным ароматом.

Расстилающаяся вокруг гасиенды необозримая прерия имеет не везде одинаковый вид, поскольку обработана только с одной стороны, примыкающей к фасаду дома. Здесь все свидетельствовало о труде человека: обширные поля маиса и плантация олив уходят за горизонт. Позади же гасиенды, в двух сотнях шагов от ограды, обработанная земля кончается, и примерно через четверть мили от границы полей высится девственный лес, полный таинственного сумрака. Возделанная часть земли дона Августина орошается довольно полноводным потоком. Во время засухи он струится медленно, с легким шумом смывая устилающие дно камни, в период же дождей он переполняется водой и стремительно мчится вперед, увлекая в своем течении громадные камни, разливаясь иногда и с каждым годом все сильнее размывая берега.

Можно с уверенностью сказать, что ни один арабский шейх, ни один древний патриарх не владел такими громадными стадами, какие паслись на пастбищах дона Августина.

За час до заката солнца к гасиенде подъезжали два всадника: один верхом, другой на муле. То и другое животное отличались удивительной красотой, в чем могли соперничать друг с другом: лошадь со своей лебединой шеей, широкой грудью и горделивой поступью ничем не уступала в красоте шагавшему рядом с ней мулу с удивительно тонкими ногами и блестящим крупом.

Один из всадников был владелец гасиенды; его костюм состоял из широкополой соломенной шляпы, белой рубашки тонкого батиста и бархатных панталон, застегнутых на боках золотыми пуговицами. Ехавший на муле, был капеллан гасиенды в одеянии французского монаха: синяя ряса, опоясанная шелковыми поясом и высоко подобранная в сапоги с блестящими шпорами; на голове красовалась серая фетровая шляпа, ухарски сдвинутая набекрень, что придавало ему скорей военный, чем монашеский вид.

Владелец гасиенды с гордостью осматривал окружавшие его со всех сторон обширные владения, которые, по его мнению, вполне, впрочем, справедливому, были для него несравненно важнее слитков золота, спрятанных в его сундуках. Что же касается монаха, то он, по-видимому, был погружен в глубокие размышления, мешавшие ему замечать окружающую его роскошь.

— Клянусь святым Юлианом, покровителем путешествующих, — говорил дон Августин, — я уже начал опасаться, святой отец, что вас вместе с мулом растерзал по Дороге какой-нибудь тигр, так как вы отсутствовали более суток!

— Человек предполагает, а Бог располагает! — возразил монах. — Я и сам рассчитывал пробыть в отсутствии всего несколько часов, которых мне вполне хватило бы для Предания земле несчастного растерзанного быком Хуакина, но когда погребение уже было кончено, и я собирался двинуться в обратный путь, ко мне подлетел молодой человек с искаженным от волнения лицом, он умолял меня отправиться с ним, чтобы выслушать последнюю исповедь его умирающей матери. Напрасно я ссылался на разные неотложные дела, я вынужден был наконец уступить его настойчивым просьбам, вследствие чего мне пришлось сделать десять лишних миль. Как вы полагаете, кто оказался этим молодым человеком?

— Откуда мне знать! — пожал плечами дон Августин.

— Тибурсио, приемный сын погибшего гамбузино Арельяно!

— Так его мать умерла? Бедный молодой человек, мне от души жаль его; я никогда не забуду, что без его помощи мы все, пожалуй, умерли бы от жажды два года тому назад. Надеюсь, вы догадались ему сказать, что, во всяком случае, если он очутится без средств, я всегда буду рад видеть его у себя?

— Нет, не сказал, потому что этот безумец питает безнадежную страсть к вашей дочери!

— Что ж из того, раз она не любит его, — возразил дон Августин, — а если бы она даже полюбила его, и то я ничего не имею против, так как достаточно богат, чтобы не искать себе состоятельного зятя. По своим нравственным и физическим качествам Тибурсио вполне удовлетворяет моим требованиям. Я всегда мечтал иметь зятем человека умного и храброго, способного защитить свои владения от нападения индейцев, а Тибурсио именно таков. Впрочем, в настоящее время для Розариты открываются более перспективные планы на будущее!

— Пожалуй, вы правы в отношении Тибурсио. Обстоятельства складываются для него так, что впоследствии он может сделаться для вас еще более желанным зятем, чем вы теперь предполагаете. Из того, что я слышал и понял…

— Слишком поздно; я уже дал слово и не возьму его назад!

— Между тем я намеревался серьезно поговорить с вами о судьбе Тибурсио и, во всяком случае, уверен, вам будет интересно меня выслушать!

При этих словах всадники миновали ограду, подъехали к крыльцу, которое вело в просторный сагуан31, а оттуда в гостиную — обширную комнату, в которой было довольно прохладно благодаря устроенному нарочно сквознячку, что вообще в обычае в жарких странах. Тонкие китайские циновки, удивительно оригинальной работы, покрывали пол, выложенный известковыми плитками, такие же циновки висели на окнах, вместо штор.

Выбеленные известью стены были увешаны дорогими гравюрами в золоченых рамах; поставленные там и сям кожаные бутаки32, маленькие столики, несколько стульев и диван из индейского тростника англо-американской выделки составляли убранство залы.

На особом столе из красного дерева стояли кувшины с холодной водой; на большом серебряном блюде были разложены куски арбуза, сок которого выступал на поверхность в виде сахаристых росинок. Около него виднелись так называемые pitaltas, плоды особой породы кактуса темно-красного цвета, которым они соперничали с разложенными рядом с ними гранатами. Тут же лежали в изобилии апельсины, лимоны и другие фрукты, предназначенные для утоления жажды; все свидетельствовало о гостеприимстве хозяина гасиенды.

— Разве вы ожидаете сегодня гостей? — спросил монах при виде этих приготовлений.

— Да, я получил известие о прибытии сегодня ко мне дона Эстебана де Аречиза в сопровождении довольно многочисленной свиты, и хочу принять его достойно его положению. Однако, брат Хосе, вы должны сказать мне, что хотели!

Оба собеседника уселись в бутаки, причем дон Августин небрежно развалился и покачивался в нем, держа во рту дорогую сигару. Монах начал свой рассказ.

— Я нашел умирающую лежащей на каменной скамье возле дверей хижины, куда она доползла в ожидание моего прихода. «Господь да благословит вас, отец мой! — проговорила она, — я еще успею в последний раз исповедаться перед вами, а пока вы отдохнете немного, будьте свидетелем того, что я скажу своему приемному сыну, которому я завещаю отомстить за убийство Маркоса Арельяно»…

— Как, отец мой! — прервал дон Августин. — Вы допустили извращение заповеди Господней, который сказал, что возмездие принадлежит ему одному?

— Почему бы и нет? — возразил монах. — Разве в этих пустынях, где у нас нет ни законов, ни судов, не обязан каждый сам заботиться о себе и защищать свои права?

После этого краткого диспута капеллан продолжал:

— Итак я уселся и слушал!

«Твой отец, — начала больная, — вовсе не жертва индейцев, как мы думали; он пал от руки своего спутника, который захотел один владеть тайной; ее я открою тебе, но только одному!»

«Один Бог может указать нам убийцу, матушка, — возразил Тибурсио, — так как мы не знаем его!»

«Один Бог! — воскликнула презрительно умирающая, — Разве так должен говорить мужчина? Когда индейцы угоняют скот у вакеро, разве он говорит, что только Бог может указать, куда угнали его стада? Нет, он ищет и находит наконец следы преступников. Сегодня ты мне более не нужен, но помни, что ты должен поступать, как вакеро, отыскать и покарать убийцу. Это последняя воля женщины, которая заменила тебе мать; ты должен ее выполнить»!

«Я исполню ее! — отвечал молодой человек. — Исполню матушка!»

«Выслушай же, что мне осталось сказать тебе. Нет ни какого сомнения в убийстве Арельяно, и вот почему: один вакеро, возвратившийся из-за Тубака, рассказал мне следующее. За несколько дней перед тем он встретил двух путешественников: один был твой отец, другой какой-то незнакомец на серой лошади. Этому вакеро пришлось случайно следовать за ними по той же дороге, и он напал в одном месте на явные следы кровавой схватки: смятая трава была залита кровью. Кровавые следы вели к реке, куда, вероятно, была сброшена жертва. Этой жертвой оказался Маркое; далее на песке вакеро разглядел следы копыт лошади убийцы, которая временами припадала на переднюю левую ногу; кроме того, очевидно, и сам убийца был ранен, так как след от правой ноги был значительно глубже другого, следовательно, он также хромал из-за повреждения правой ноги».

Владелец гасиенды с интересом слушал рассказ монаха, доказывавший удивительную сообразительность его соотечественников, в чем он уже не раз имел случай убедиться.

«Послушай, — снова начала женщина, — поклянись, что ты отомстишь за смерть Маркоса — и ты станешь так богат, что можешь смело добиваться руки самой прекрасной и гордой девушки, пусть даже дочери самого дона Августина; твоя страсть к ней не укрылась от моих глаз. С этих пор ты можешь мечтать о ней! Даешь ли ты клятву выследить убийцу Маркоса?»

«Клянусь! — отвечал Тибурсио твердо. — Я покараю его!»

— Тогда, — продолжал монах, — умирающая передала сыну план с маршрутом, который намеревался совершить Маркое. «С теми сокровищами, которыми ты овладеешь при помощи этой бумаги, — снова начала она, ты сможешь, если пожелаешь, соблазнить и королевскую дочь. Теперь же, дитя мое, я спокойна, заручившись твоей клятвой; оставь нас, чтобы я могла спокойно исповедаться в своих грехах перед этим святым человеком: сын не должен слушать исповеди своей матери!»

Монах рассказал затем в нескольких словах о последних минутах вдовы и прибавил в заключение:

— Вот, дон Августин, что меня беспокоило по дороге, пока я не передал всего вам. Итак, хотя Тибурсио и неизвестного происхождения, но, во всяком случае, вполне приличная партия для прекрасной доньи Розарии!

— Согласен с вами! — отвечал дон Августин. — Но повторяю, я уже дал слово дону Эстебану де Аречиза.

— Как! — воскликнул монах. — Неужели этот испанец станет нашим зятем?

Дон Августин улыбнулся с таинственным видом.

— Он? Конечно, нет! Я дал слово другому; дон Эстебан не согласился бы на подобный союз!

— Вот тебе на! — удивился монах. — Он, однако, слишком взыскателен!

— Может быть, он имеет на то право! — с тем же таинственным видом проговорил дон Августин.

— Да кто же этот человек? — заинтересовался монах.

Августин собрался было ответить, но в гостиную вошел слуга.

— Senor amo33, — проговорил он, — к крыльцу подъехали два путешественника, которые просят у вас ночлега. Один говорит, будто вы его знаете!

— Впустить их, — отвечал владелец гасиенды, — два лишних гостя, знакомых или незнакомых, во всяком случае, совершенно не стеснят нас!

Через пару минут к крыльцу, на которое вышел дон Августин, подошли два путешественника.

Один из них был человек лет тридцати, с открытым лицом и высоким лбом, обличавшими ум и отвагу. Он был строен и ловок, одет изящно, хотя и просто.

— А, это вы, Диас! — воскликнул дон Августин. — Каким ветром вас занесло в наши края? Уж нет ли поблизости индейцев, которых вы намереваетесь истреблять, дон Педро?

Педро Диас славился своей ненавистью к краснокожим, а также своим искусством побеждать их.

— Прежде чем дать ответ на вопрос, — проговорил он, — позвольте представить вам короля всех гамбузино и музыкантов, сеньора Диего Ороче; он чует золото, как охотничья собака дичь, а по игре на мандолине ему не сыщется равного!

Знаменитость, представленная владельцу гасиенды под именем Диего Ороче, с достоинством поклонилась.

Однако и наружность, и одежда знаменитости далеко не соответствовали его высоким достоинствам. Чтобы поднести руку к шляпе, ему вовсе не требовалось развертывать свой артистически закинутый через плечо плащ, достаточно было просто просунуть руку в одну из его многочисленных дыр.

Руки Ороче, вооруженные крепкими, острыми ногтями, также не обличали в нем артиста. Разве только длина ногтей могла показаться достойной музыканта. На плече у него висела мандолина.

Ниспадавшие с головы длинными прямыми космами волосы, напоминавшие прическу древних греческих богов, падали ему на лицо вследствие усиленно низкого поклона, который он отвешивал богатому владельцу гасиенды.

Когда вновь прибывшие наконец уселись в гостиной, Диас первым начал разговор:

— Мы слышали, что в Ариспе собирается экспедиция, которая намерена проникнуть в глубь страны Апачей, а потому мы с достойным кабальеро34 тотчас двинулись в путь, чтобы принять в ней участие. Таким образом, мы достигли вашей гасиенды с целью попросить у вас приюта на ночь. Завтра утром мы снова двинемся к Ариспе.

— Вам не придется совершать такого длинного пути, — возразил, улыбаясь, владелец гасиенды, — экспедиция уже готова, и я ожидаю начальника ее сегодня вечером к себе; он с удовольствием примет ваши услуги — за это я ручаюсь, — и, таким образом, вы избежите нескольких дней утомительного пути.

— Великолепно! — воскликнул Диас. — Благодарение Господу Богу за столь счастливое совпадение!

— Значит, и вас обуяла жажда наживы? — спросил, улыбнувшись, дон Августин у Диаса.

— До этого еще не дошло, слава Богу! Я предоставляю заботы об отыскании золота такому опытному гамбузино, как Ороче, а сам продолжаю заниматься своим прежним делом, борьбой с индейцами, причинившими мне так много зла, а потому я пользуюсь каждым удобным случаем, чтобы отомстить им огнем и мечом за пролитую ими нашу кровь!

— Вот и прекрасно, — задумчиво проговорил дон Августин; как всякий белый, которому пришлось жить в близком соседстве с краснокожими и подвергаться их беспощадным нападениям, он испытывал к ним неодолимую ненависть. — Я вполне одобряю и разделяю ваши чувства и был бы очень рад, если вы позволите презентовать вам, как залог моего сочувствия вашему делу, лучшего из моих скакунов. Тот индеец, которого вы будете на нем преследовать, сможет ускользнуть от вас лишь на крыльях ветра, какое бы расстояние не отделяло его от вас!

— Это будет мой боевой конь! — воскликнул с воодушевлением Диас. — Я украшу его гриву индейскими скальпами в честь того, кто мне подарил его!

Разговор, завязавшийся таким образом, продолжал вертеться вокруг различного рода экспедиций, подобных организованной доном Эстебаном, а затем коснулся и других предметов, интересующих мексиканских фермеров. Между тем ночь уже наступила, а ожидаемый гость все не являлся, а потому дон Августин велел слугам отправиться с факелами навстречу.

— Не могу себе представить, какое происшествие могло задержать в дороге дона Эстебана, — проговорил владелец гасиенды, когда слуги бросились поспешно выполнять его приказание. — Если он останавливался на ночлег, как намеревался, около Позо, то уже давно бы приехал.

Читателям известна причина, задержавшая дона Эстебана около Позо, так как несмотря на удачную поимку разбежавшихся лошадей экспедиции пришлось двинуться в путь гораздо позже, чем планировалось.

При последних словах дона Августина в гостиную впорхнула его дочь — красавица Розарита.

Ее появление осветило, как солнцем, всю комнату и лица собеседников; в ту же минуту стук копыт на дворе и блеск факелов известили о прибытии давно ожидаемых доном Августином гостей.

IX. ДОНЬЯ РОЗАРИЯ

В продолжение всего переезда между Позо и гасиендой Дель-Венадо оба всадника, которым против их воли пришлось стать неразлучными, изредка обменивались расплывчатыми фразами.

Кучильо не отказался от своих планов, но старался скрыть их под личиной добродушия, которую отлично умел надевать на себя, когда хотел. Он старался прочесть, что творилось в душе Тибурсио, но тот был настороже и отвечал очень осторожно, надеясь в свою очередь разгадать бандита: воспоминание о том, что убийца Арельяно был ранен в левую ногу, не покидало его, и ему хотелось непременно выяснить этот вопрос в отношении Кучильо.

Однако тот уклонялся от вопросов Тибурсио с дипломатической легкостью, и, таким образом, разговор их не клеился, как ни изворачивались тот и другой, чтобы вывести на чистую воду друг друга; видимо, их способности оказались равны, а потому победить не удалось ни тому, ни другому.

Результатом такого дипломатического обмена мыслей было то, что взаимное недоверие возросло еще сильнее, и оба всадника чувствовали друг в друге смертельного врага.

Кучильо еще более утвердился в своем намерении избавиться от Тибурсио как можно скорее, без каких-либо предварительных приготовлений; одно лишнее убийство ничуть не смущало его сговорчивую совесть. Тибурсио же, более порядочный и щепетильный, хотя и помнил клятву, данную им приемной матери, но откладывал выполнение ее до того времени, когда для него не оставалось бы более сомнений в личности убийцы. Само собой разумеется, что свою месть он намеревался выполнить в честном открытом поединке.

Тибурсио был, кроме того, поглощен и другими мыслями: с каждым шагом он все более приближался к той, которая стала предметом его страстных мечтаний. Сердце человека устроено так, что ему кажется легким достижение того, к чему он не особенно стремится, но там, где сосредоточиваются все его помыслы и весь интерес жизни, он видит перед собой непреодолимые препятствия. Отсюда проистекают геройские подвиги, на которые человек решается ради достижения объекта своей страсти.

Во время переезда у Тибурсио улеглось экзальтированное состояние, он ясно осознавал теперь всю иллюзорность своих ночных грез, но во всяком случае решил выяснить в тот же вечер, на что мог хотя бы надеяться.

В то время, когда благодаря счастливой случайности Тибурсио встретил сеньориту Розарию в чаще лесов в сопровождении отца и слуг, и ему удалось вывести их на дорогу, он не подозревал, что предмет его обожания — дочь известного богача дона Августина де Пена. Двух дней, проведенных в обществе молодой девушки, оказалось достаточно для того чтобы заронить в его сердце искру любви, разгоревшуюся затем в бурное пламя; в то время он еще убаюкивал себя сладкими мечтами о возможности обладания своей красавицей. Узнав же, кто она, он понял тщетность своих надежд и разделявшую их громадную разницу в общественном положении.

Таким образом, когда он сделался обладателем тайны золотых россыпей, то охватившая его радость проистекала не от обладания богатством: он видел в нем только средство к достижению руки доньи Розарии.

Тибурсио был идеалистом в душе, и соблюдение собственных выгод было далеко не в его характере. К несчастью, теперь у него не оставалось более сомнений в том, что не он один знал о местонахождении золотой долины.

Среди терзавших сомнений, его вдруг озарила мысль, что экспедиция дона Эстебана отправляется за его сокровищем, а следовательно, среди участников ее должен находиться тот, кому известна его тайна, — убийца Маркоса Арельяно. Уклончивые ответы Кучильо, его приметы, сходные с теми, которые он узнал от приемной матери, хромающая на левую ногу лошадь, похожая на лошадь убийцы, — все это давало пищу его пока еще смутным подозрениям. Однако то были только подозрения, и следовало еще убедиться в их достоверности.

Помимо этого вопроса, его мучили и другие сомнения. Какой прием окажет ему Розарита, ему, бездомному бродяге, без семьи и крова, участнику какой-то таинственной экспедиции, состоящей из неизвестных авантюристов, руководимых алчностью к золоту?

Измученный неутешительными размышлениями, с грустью подъехал он вместе с другими участниками экспедиции к ограде гасиенды Дель-Венадо. Все ворота были открыты, и дон Августин вышел сам навстречу гостям.

Это был человек средних лет, полный сил, с загорелым лицом, выражавшим прямоту и энергию, свойственную людям, живущим среди опасностей. Он был одет в легкую куртку, наброшенную на тончайшую вышитую белую рубашку, сквозь которую просвечивала смуглая кожа, и принял своих гостей с непринужденностью и простотой, свойственной испанцам, но вместе с тем с некоторой почтительностью по отношению к дону Эстебану и сенатору; прием же, оказанный им Тибурсио, был так дружествен и тепел, что мог послужить добрым предзнаменованием для несчастного влюбленного.

Все сошли с лошадей и последовали за хозяином в дом, кроме Кучильо, оставшегося на дворе из уважения к своему начальнику и ради своей лошади, которую он сам хотел поставить в конюшню. Затем он присоединился к двум своим товарищам, занявшим отдельную комнату. Тибурсио вошел в гостиную вслед за доном Эстебаном и сенатором, он был бледен, и сердце его усиленно билось.

Все потемнело в глазах Тибурсио при входе в этот зал. Прямо перед ним сидела та, при сравнении с которою бледнела всякая красота. Цвет ее прелестных губок был ярче цвета гранатов, в изобилии стоявших на столах, а ее щечки пылали ярче роз. На голове девушки было наброшено кружевное розовое ребозо35, через которое сквозили блестящие черные косы, обвивавшие кругом ее очаровательную головку. Узкий шарф закрывал ее плечи, подчеркивая изящность бюста, пышные контуры которого рельефно вырисовывались благодаря перетягивавшему стройную фигуру яркому кушаку. Руки ослепительной белизны поражали безукоризненной красотой своих форм.

Она встретила Тибурсио с приветливой улыбкой, хотя и не без некоторой снисходительности.

Тибурсио невольно вздохнул при мысли, что его заставила явиться сюда смерть матери, да и прием, оказанный ему молодой девушкой, был далек от сердечности прежних встреч. Он бросил грустный взгляд на свой поношенный костюм, составлявший резкий контраст с изящной одеждой испанца и сенатора.

Пока дон Эстебан со свойственной ему изысканной вежливостью беседовал с хозяином, сенатор пожирал глазами его прекрасную дочь и выражал ей свое восхищение вычурными комплиментами, впрочем, последние казались просто-таки топорными в сравнении с лестными замечаниями, сделанными в адрес красавицы сеньором де Аречизой, в каждом слове которого чувствовалась утонченность светского человека.

Молодая девушка принимала эту дань восхищения далеко не с той высокомерной улыбкой, с какой она обращалась к Тибурсио. Бедный влюбленный с отчаянием и завистью следил за непринужденной беседой своих соперников, внимание которых разрумянило щечки Розариты, заставляло блестеть ее глазки и волноваться грудь.

Она, казалось, испытывала наивную радость деревенской кокетки, выслушивающей комплименты важного сеньора с сознанием, что они вполне ею заслужены.

Дон Эстебан легко читал на выразительном лице Тибурсио волновавшие его чувства и невольно сравнивал его мужественную красоту с заурядной наружностью сенатора; брови испанца сдвигались при мысли, что его планы могут расстроиться вследствие появление этого неожиданного соперника, и глаза загорались мрачным огнем.

Мало-помалу он перестал принимать участие в разговоре и погрузился в глубокую думу.

На прелестное личико Розариты также набежала грустная тень, и только дон Августин и сенатор продолжали весело беседовать, вполне довольные друг другом. В эту минуту в залу вошел в сопровождении Барахи Кучильо, чтобы выразить свое почтение хозяину. Их прибытие произвело маленькое замешательство, которым Тибурсио воспользовался, чтобы подойти к донье Розарии.

— Я готов отдать жизнь, сеньорита, — проговорил он тихим умоляющим голосом, — за несколько минут разговора с вами наедине! Мне необходимо сообщить очень важные новости!

Девушка с удивлением взглянула на молодого человека, хотя прежние дружеские отношения и свобода мексиканских нравов могли до некоторой степени извинить его смелость. Розарита сделала пренебрежительное движение губками и промолчала. Тибурсио умоляюще смотрел на нее, и красавица, казалось, смилостивилась; она задумалась всего на несколько мгновений и затем быстро приняла решение.

— Сегодня в десять вечера я жду вас возле окна своей комнаты.

В эту минуту, когда слова красавицы донеслись, как дивная мелодия, до слуха Тибурсио, в гостиную вошел слуга и доложил, что ужин подан. Все поднялись и перешли в столовую.

Посреди столовой стоял громадный роскошно сервированный стол, ярко освещенный колеблющимся от ночного ветерка пламенем свечей в высоких хрустальных подсвечниках, сверкало старинное массивное серебро. Стол ломился от бесчисленного количества кушаний, которые всем, кроме дона Эстебана, показались идеалом совершенства кулинарного искусства, — но меню было составлено так странно, что всякому европейцу показалось бы профанацией гастрономии.

На одном конце стола поместились дон Августин, его дочь, дон Эстебан, сенатор и капеллан гасиенды. Тибурсио, Ороче, Педро Диас и Кучильо уселись на другом конце. Капеллан прочел Benedicite36. Голос его напомнил бедному сироте об его недавней тяжелой утрате, которую ему удалось на некоторое время забыть под влиянием новых впечатлений. Снова воображение перенесло его в бедную хижину, где тот же голос небрежно бормотал над умирающей отходные молитвы; теперь этот голос звучал торжественно и медленно в честь собравшихся почетных гостей.

Ужин прошел шумно и весело. В основном обсуждали предстоящую экспедицию, которой все желали успеха и пили за здоровье ее руководителя. Под конец ужина принесли громадные стеклянные кубки с водой, которые по очереди обошли всех присутствующих, и каждый должен был выпить несколько глотков.

— Прежде чем нам разойтись, господа, — воскликнул хозяин, — имею честь пригласить вас завтра утром на охоту за мустангами!

Все гости изъявили полное согласие, со счастливой уверенностью, свойственной сытно поужинавшим людям, что будущее находится в их власти.

Что касается Тибурсио, то он едва касался подаваемых ему блюд: ревность мучила его. Он с ненавистью наблюдал за доном Эстебаном, который осыпал Розариту любезностями и весь ужин не переставал ухаживать за ней. Испанец тоже наблюдал за Тибурсио, внушавшим ему некоторые сомнения. Когда все встали из-за стола, Тибурсио поспешил в отведенную ему комнату.

Вскоре все успокоилось, даже слуги разошлись по своим каморкам, и огромное здание, которое еще недавно оглашалось веселыми голосами и смехом, погрузилось в невозмутимую тишину, как будто все обитатели его заснули крепким сном.

Однако такое предположение оказалось далеким от истины.

X. ВЕЧЕР НА ГАСИЕНДЕ

Пройдя в свою комнату, Тибурсио с нетерпением начал ожидать назначенного ему Розарией часа свидания. Он присел к открытому окну и вперил рассеянный взор в открывшуюся перед ним картину. Луна освещала ярким светом дорогу, которая казалась длинной белой лентой, пересекающей равнину и теряющейся в темноте леса. Глубокое спокойствие воцарилось в природе, и только легкий ночной ветерок шевелил серебристую листву вершин деревьев. Это был час, когда лесные обитатели чувствуют себя вполне владыками леса и выходят из своих логовищ. Изредка раздавался глухой рев быка, чующего приближение ночных хищников, и затем все снова смолкало; лишь из глубины гасиенды долетали грустные звуки мандолины, которые только одни и нарушали ночную тишь.

Час этот располагал как к любовным мечтаниям, так и к серьезным размышлениям; те и другие теснились в голове Тибурсио. Как у всех людей, выросших в одиночестве, в душе у него сохранился большой запас мечтательности, соединенной с энергией и деятельностью, вследствие постоянно окружавших его опасностей. Настоящее его положение требовало от него участия и тех и других сил души. Юноша чувствовал, что любви его грозит удар; холодность Розариты служила к тому предвестием, кроме того, инстинкт предупреждал его, что он окружен врагами.

От таких грустных размышлений Тибурсио отвлекло одно обстоятельство: он неожиданно заметил под сводами леса свет, казавшийся слабым благодаря сиянию луны; свет дрожал, пробиваясь между колеблемой ветром листвой, но оставался на одном месте; следовательно, это был разведенный какими-нибудь путниками костер.

«Так близко от гасиенды! — подумал Тибурсио. — Что бы это значило? Раз эти люди не пришли сюда попросить приюта на ночь, значит, у них есть веские причины на то. А может, это неизвестные друзья, которых небо посылает тому, кто в них нуждается? Те, кто находится со мной под одной кровлей, Кучильо, дон Эстебан и этот самонадеянный сенатор — скорее мои враги. Почему бы этим людям, предпочитающим небесный свод всякой другой кровле, не оказаться моими друзьями?»

Однако время шло, и назначенный Розаритой час приближался. Тибурсио закутался в сарапе37, прицепил к кушаку нож — единственное оставшееся у него оружие, и приготовился тихонько выскользнуть из комнаты, бросив последний взгляд на мерцающий в лесу огонек. Сердце его усиленно билось, он чувствовал странное волнение: ведь через несколько минут должна была решиться его участь. Он крадучись пересек темный патио38 и вышел в сад, где находился занимаемый Розаритой отдельный флигель.

Пока Тибурсио томился в ожидании свидания, в апартаментах дона Эстебана происходила весьма занятная и важная беседа.

За весь вечер дону Эстебану так и не удалось переговорить с владельцем гасиенды, которого постоянно отвлекали хозяйские обязанности. Испанец хотел только сообщить дону Августину в кратких словах условия своего договора с Кучильо. При упоминании о золотых россыпях дон Августин не сумел скрыть своего разочарования, но ввиду невозможности тотчас продолжать разговор, попросил испанца отложить его до вечера.

Де Аречиза выждал, пока все разошлись по своим комнатам, потом, взяв сенатора под руку, подвел к окну и указал на усеянный яркими звездами небесный свод.

— Посмотрите, — проговорил он, — созвездие Возничего уже склоняется к востоку. Рядом с ним едва виднеется маленькая мерцающая звездочка. Это — эмблема вашей звезды, бледной и незаметной в настоящее время, но которая сразу может сделаться ярче всех звезд этого созвездия!

— Что мне необходимо предпринять для этого, сеньор Аречиза?

— Это вы узнаете сегодня вечером! Может быть, уже недалеко то время, когда вы сделаетесь будущим владельцем этой гасиенды благодаря союзу с красавицей, которая получит ее в наследство. Подождите меня в моей комнате. Мне предстоит решительное объяснение с доном Августином, и я тотчас поспешу сообщить вам его результат!

С этими словами дон Эстебан отпустил сенатора, сердце которого замирало от страха и надежды, а сам поспешил в комнату владельца гасиенды.

Мы уже говорили, что дон Августин оказал своему гостю самый радушный прием. Но в его обращении с испанцем при гостях было менее почтительности, чем теперь, когда они остались наедине.

Со своей стороны, дон Эстебан принимал оказываемое ему уважение как нечто должное; он как будто снисходил к богатому владельцу гасиенды, тогда как тот выказывал ему во всем исключительный почет, так что отношения их напоминали времена сюзеренов и вассалов.

Дон Августин согласился сесть только после долгих настояний, почти приказаний испанца, небрежно развалившегося в кресле, что, впрочем, очень шло к его величественной осанке.

Владелец гасиенды терпеливо выжидал, когда его гость прервет молчание.

— Как вы нашли вашего будущего зятя? — спросил де Аречиза. — Ведь вы никогда раньше не видели его?

— Никогда, — кивнул дон Августин, — но если бы он еще менее был одарен природой, то и это не послужило бы препятствием нашим планам!

— Я это знаю; впрочем, надо признать, что во всяком олухе есть известная доля изысканности, а тем более в особе сенатора, члена знаменитого конгресса в Ариспе! — добавил испанец с легким оттенком презрения. — Затруднение не в том; все зависит от того, придется ли он по вкусу вашей дочери!

— Моя дочь поступит согласно моей воле! — отвечал дон Августин.

— Даже если ее сердце не свободно?

— Сердце Розариты свободно, дон Эстебан! — возразил дон Августин. — Да и как могло быть иначе, когда ее детство и юность протекли в здешней глуши?!

— А этот молодой человек в лохмотьях, по имени Тибурсио Арельяно, которого вы, кажется, давно знаете? Он любит вашу дочь!..

— Я это знаю с сегодняшнего утра!

— Если вы узнали о его любви всего несколько часов тому назад, то чувство доньи Розарии ни в каком случае не могло ускользнуть от вашего внимания!..

— По правде говоря, — улыбнулся дон Августин, — я скорее сумею отыскать след индейца, сумею прочесть на его бесстрастном лице самые сокровенные мысли, чем разгадаю девичье сердце. Но, повторяю, я имею полное основание думать, что сердце Розариты вполне свободно от всякого чувства, даже в прошлом. Однако имеется более серьезное препятствие к предполагаемому браку, а также и к вашей экспедиции в глубь страны.

Тут дон Августин передал испанцу те сведения, которые узнал утром от своего капеллана относительно тайны, завещанной Тибурсио его приемной матерью.

Мы умолчим пока о том впечатлении, какое произвело это известие на дона Эстебана.

Разговор между доном Августином и испанцем продолжался очень долго; содержание его мы узнаем позже, а пока снова вернемся к сенатору, ожидающему возвращения сеньора де Аречизы в его комнаты с бьющимся от волнения сердцем. Комната, отведенная дону Себастьяну, считалась, конечно, самой роскошной в доме, но меблировка ее была в высшей степени проста, почти бедна, поскольку мебельное производство штата Сонора тогда находилось фактически в зачаточном состоянии.

Мы застаем в этой комнате дона Эстебана и Трогадуроса. Развалившись на плетеном канапе39, испанец спокойно наблюдал за сенатором, который бегал по комнате в сильном волнении.

— Так как же вы нашли дочь нашего хозяина, дон Винсенто? — спросил дон Эстебан, видимо, забавляясь нетерпением своего протеже. — Разве я преувеличил ее красоту?

— О друг мой! — воскликнул сенатор, сопровождая свои слова выразительными жестами. — Действительность превзошла все мои ожидания. Она — настоящий ангел! Даже на моей родине, которая славится красотою женщин, донья Розария прослыла бы первой красавицей!

— Притом самой богатой красавицей! — добавил испанец, улыбаясь.

— Кто бы мог подумать, что в этой глуши скрывается истинный перл?! Столько грации, свежести, молодости не должно пропадать втуне! Она достойна занять место на самой выдающейся жизненной сцене!

— При дворе короля, например! — небрежно вставил Аречиза.

— О дон Эстебан! — воскликнул сенатор. — Не терзайте меня долее неизвестностью! Станет ли божественная донья Розария моей женой?

— Конечно, отец уже дал мне слово. Через две недели вы можете сделаться супругом его дочери!

— О как сладко слышать ваши слова!

— Вскоре вы сделаетесь богачом!

— Это вовсе не портит дела!

— Затем вы превратитесь в именитого сеньора!

— О черт побери! Да это восхитительно! Сеньор Аречиза, вы низвергаете на меня щедрый поток благодеяний. Конец стоит начала! Это воистину волшебный сон! — воскликнул сенатор, не помня себя от восторга и продолжая бегать по комнате.

— Постарайтесь, чтобы сон обратился побыстрее в действительность! — возразил дон Эстебан.

— Разве это так к спеху? — спросил сенатор, останавливаясь перед испанцем.

— Что за вопрос?!. Разве может быть излишней поспешность там, где дело касается счастья?

Трогадурос сделался задумчив; невольное недоверие закрадывалось ему в сердце и отравляло его радость. Он проговорил смущенным и озабоченным тоном:

— Я готов был жениться, признаюсь вам, ради богатства на какой-нибудь уродливой наследнице, где уродство в какой-то мере искупалось бы ее состоянием. Теперь я поражен неожиданной красотой моей будущей невесты!

— Может быть, вы недовольны этим?

— О нет, но нежданное счастье пугает меня. Мне кажется, что за этой блестящей перспективой от меня скрывается тяжелое разочарование, какое именно — я не могу теперь отгадать!

— О человеческое сердце! — удивился дон Эстебан. — Я не ожидал такого возражения с вашей стороны! Вам предлагают счастливую будущность, а вы впадаете в какое-то непонятное недоверие. О бедный Деспильфаро! — смеясь, продолжал испанец. — Я вас считал гораздо дальновиднее, мой милый!..

— В самом деле, — снова начал сенатор, восхищаясь своей проницательностью, — почему вы уступаете другим этот перл красоты, не говоря уже о ее богатстве, когда вы сами…

— Когда я сам мог бы на ней жениться?! Но что поделаешь, у меня нет склонности к браку. В прежнее время, как и все, я готов был совершить эту традиционную неосторожность, но со мной случилась история, которая встречается довольно часто: моя возлюбленная вышла замуж за другого! Я, правда, очень быстро утешился, но… А как вы думаете, кто я? — вдруг спросил он.

— Кто вы? Да не кто иной, полагаю, как знатный испанский сеньор Эстебан де Аречиза!

— Вот это делает честь вашей проницательности! Итак, я просил руку доньи Розарии для знаменитого сенатора Трогадурос-и-Деспильфаро, а потому уже ни в каком случае не могу занять его место!

— Но почему же вы ранее не попросили ее руки для себя?

— Почему? А потому, что если бы донья Розария была еще втрое прекраснее и богаче, то во всяком случае она для меня не достаточно богата и прекрасна!

Деспильфаро подскочил от удивления.

— Да кто же вы, позвольте спросить, чтобы пренебрегать подобной партией?

— Не кто иной, как вы сами сказали, как сеньор дон Эстебан де Аречиза! — спокойно сказал испанец.

Сенатор три раза молча прошелся по комнате, собираясь с мыслями. Однако недоверие все еще не покидало его.

— Во всем этом есть что-то такое, — проговорил он наконец, — чего я не могу себе объяснить, а чего я не могу себе объяснить, того и не понимаю!

— Что ж, логично! — насмешливо кивнул дон Эстебан. — Неужели я ошибся на ваш счет, милейший мой? Я оказал вам честь, предполагая, что вы стоите выше некоторых предрассудков, но, кажется, ошибался. Положим, если бы в прошлом доньи Розарии было нечто такое… такое, одним словом, что пришлось бы начисто отбросить некоторые предрассудки, женившись на ней, неужели миллионное приданое и миллион радужных надежд в придачу не имели бы никакого значения в ваших глазах? — продолжал он, как бы желая испытать нравственную стойкость человека или, вернее, силу и пригодность орудия, из которого он рассчитывал извлечь личную выгоду, так как в руках дона Эстебана сенатор являлся всего лишь простой вещью.

Деспильфаро упорно молчал.

— Я жду ответа! — снова начал дон Эстебан, которому замешательство его собеседника доставляло явное удовольствие.

— Вы в самом деле жестоки, дон Эстебан! Вы любите припереть людей к стенке. Я, я… Карамба! Это такой затруднительный вопрос…

Дон Эстебан прервал эту несвязную речь; замешательство сенатора было для него достаточно ясным ответом на вопрос. Ироническая улыбка мелькнула на губах испанца, и, перейдя затем сразу на серьезный тон, он сказал:

— Послушайте, сеньор Трогадурос, с моей стороны было бы недостойно продолжать шутку, в которой замешана честь женщины! Прошлое доньи Розарии так же чисто, как ее чело!..

Сенатор вздохнул с облегчением.

— Во-первых, — снова начал дон Эстебан, — я требую к себе полного, неограниченного доверия; и потому я первый подам и вам пример также полной откровенности: успех великого дела, которое я предпринял, зависит от этого. Узнайте же прежде всего, кто я таков. Де Аречиза — вымышленное имя; что же касается моего настоящего титула, который принадлежит мне с детства, то я дал клятву, что ни одна женщина в мире, даже такая, которая была бы прекраснее и богаче доньи Розарии, не разделит его со мной. Неужели же теперь, когда на моих висках уже пробивается седина, я изменю этой клятве, от которой зависит весь мой успех в будущем?! В большинстве случаев женщина служит препятствием к достижению цели, а донья Розария, являющаяся для вас ступенью для восхождения к лучшему будущему, служит в этом отношении редким исключением!..

Во время этого разговора дон Эстебан встал и теперь ходил по комнате с взволнованным видом, почти не обращая внимания на своего собеседника, с лица которого еще не вполне исчезло выражение недоверия.

— Вы хотите более точных объяснений? — снова начал испанец. — Извольте, я дам вам их!

С этими словами дон Эстебан подошел к окну и запер его, чтобы ничто из их разговора не могло сделаться достоянием чужих ушей, потом пригласил сенатора сесть, а сам встал перед ним. Трогадурос смотрел на него с любопытством, но вскоре не выдержал и опустил глаза перед огненными взорами испанца.

Дон Эстебан точно преобразился и стал, казалось, выше и грознее.

— Я хочу сообщить вам тайну, от которой у вас захватит дух!

Сенатор вздрогнул.

— Когда дьявол поставил Сына Человеческого на вершину высокой горы и показал ему оттуда все царства земные, обещая ему дать их все, если тот, падши, поклонится ему, то он предлагал владыке неба и земли немногим более того, что я намерен дать сенатору Ариспы; как дьявол-искуситель, я положу к вашим ногам почести, могущество и богатство, если вы согласитесь со всеми моими условиями. Внимайте же моим словам да смотрите, чтобы у вас не помутилось сознание и не замерло от волнения сердце!

XI. ЗАМЫСЛЫ ДОНА ЭСТЕБАНА

Торжественность такого вступления и величественный вид дона Эстебана поразили сенатора так сильно, что было мгновение, когда он искренне пожалел о том, что зашел слишком далеко в своих честолюбивых притязаниях; даже миллионное приданое, розовые губки и черные глазки доньи Розариты потеряли на некоторое время для него свое очарование.

— Двадцать лет тому назад, — продолжал испанец, — была минута, когда я едва не ошибся в своем призвании; мне показалось, что я, подобно всем, создан для радостей семейного очага, для тех сентиментальных чувств, которыми томится почти всякое молодое сердце. Это была не более чем иллюзия, и случай скоро доказал мне, что я жестоко ошибался сам в себе. Моей единственной страстью стало честолюбие, а потому, естественно, я постарался удовлетворить его, что мне легко удалось: почести щедро посыпались на меня со всех сторон! Я приобрел право оставаться с покрытой головой в присутствии самого короля Испании, став кавалером ордена Святого Иакова. Я во время придворных церемоний носил белую мантию и красную шпагу этого ордена, причем обет безбрачия не считался для меня обязательным! Вскоре наравне с членами королевской фамилии я принял титул Кавалера Великого Креста, затем получил один за другим ордена Святого Фердинанда, Золотого Руна и Калатравы. Все подобные отличия, которые возбуждали всеобщую зависть, служили для меня только ничтожным утешением!

Это перечисление, произведенное без намека на чванство, а скорее с оттенком пренебрежения, совершенно покорило сенатора, который смотрел на своего собеседника взором, выражающим почтительное восхищение. Между тем дон Эстебан продолжал:

— Богатство не замедлило явиться ко мне вслед за почестями. Пожалованные мне королем различные земли и, кроме того, состояние, доставшееся мне от предков, сделало меня одним из первых богачей Испании. Казалось, мне ничего не оставалось более желать, а я все-таки чувствовал себя неудовлетворенным. Благодаря своим усилиям, я из простого, незнатного дворянина вскоре был пожалован титулом графа Вильмара, маркиза де Казараль, а затем сделан герцогом д'Арманда!

— О, ваше герцогское высочество! — почтительно прошептал Деспильфаро. — Позвольте мне… но я, право…

— Я еще не окончил, — перебил его испанец, — когда я выскажу вам все, вы перестанете сомневаться! Если бы вы не высказали мне оскорбительного недоверия, то я навсегда остался бы для вас тайным агентом испанского принца, удостоенным его особого доверия, вы продолжали бы считать меня просто доном Эстебаном де Аречизой, но для меня важно, чтобы ваше недоверие ко мне вполне рассеялось, а для этого я еще сообщу вам цель, которую преследую в настоящее время, и посвящу в мои самые сокровенные тайны.

Испанец сделал короткую паузу, словно собираясь с мыслями, а Трогадурос продолжал сидеть неподвижно в почтительном молчании.

— Я сказал вам сейчас, что в продолжение двадцати лет я искал радостей честолюбия ради удовлетворения этого чувства. Это не вполне так! Эти двадцать лет я употребил на то, чтобы заглушить одно кошмарное воспоминание. Были минуты, когда среди треволнений моей бурной жизни я надеялся, что достиг своей цели, что прошлое утратило наконец свою власть надо мною. Я так был исключительно занят этим, что почести и богатства явились ко мне почти помимо моих стараний. Таким образом, я все-таки преследовал двойную цель: удовлетворить свое честолюбие и заставить себя забыть один день из своей жизни… Да, случались минуты, когда я думал, что между моим прошлым и мной легла непреодолимая бездна; я находился в то время на высоте своего величия, осыпанный милостями одного принца, которому служил преградой к достижению престола только слабый болезненный ребенок. Исчезни это препятствие, и мой покровитель сделался бы владельцем одного из могущественнейших престолов. Но и тогда, когда все улыбалось мне, мое прошлое, как живое, стояло перед моими глазами. Подобно тому, как мы ясно видим не — смотря на дальность расстояния самые отдаленные предметы на горизонте в тихую безоблачную погоду, так ясно представлялся мне тот ужасный день моей жизни несмотря на истекшие двадцать лет. Ничто не в состоянии заглушить упреков совести! — глухим голосом проговорил испанец. — Они терзают нашу душу и тело, но не могут убедить, а только порождают в нас неуемную жажду деятельности. Внутренний голос постоянно повторяет нам: «Иди, иди вперед!» А куда?..

Дон Эстебан замолчал, в его лице было столько сумрачного величия, что сенатор бросал на него застенчивые взгляды, не вполне понимая значения услышанного.

— Но куда же идти? — продолжал испанец. — Какую новую цель избрать себе? Где найти исход этой вечной жажде деятельности? Неожиданно для меня опять представилась возможность борьбы, подвигов, которая снова возродила во мне поддержку на полное забвение. Наши политические потрясения не доходят до Соноры, дон Винсенто. В Европе могла бы произойти всеобщая революция, а сюда, до этого отдаленного уголка Америки, не достигли бы даже и слабые отголоски ее, а потому и то, что я сообщу вам о последних событиях в Испании, будет для вас, без сомнения, новостью. Теперешний король Испании40 нарушил Салический закон41, введенный в нашей стране еще в средние века, и отнял у своего брата, дона Карлоса42, корону, на которую тот имел право рассчитывать. Этим способом он, без сомнения, подготовил гражданскую войну, которая не замедлить вскоре разыграться в Испании!43 Наследницей престола была объявлена инфанта Изабелла44, а ее дядя, дон Карлос, совершенно отстранен от правления. Трудно себе представить то холодное, мрачное отчаяние, которое овладело моим высоким покровителем. Тогда с целью утешить его я принялся строить всевозможные планы, и вдруг в моем уме зародилась смелая идея; для выполнения ее требовались нечеловеческие усилия, чтобы преодолеть множество препятствий и опасностей, но именно трудности привлекали меня! Я мечтал о завоевании для моего покровителя другого царства, не менее обширного и могущественного, чем то, которое он утратил; мне хотелось вернуть ему заатлантические владения его предков, поместись в его корону мексиканскую жемчужину. Я хотел завладеть престолом, для того чтобы преподнести его, как милость, низверженному наследнику испанского престола, который, таким образом, получил бы его из рук человека, бывшего когда-то простым испанским дворянином. Что ж, теперь вы можете поверить, — закончил он с горделивой улыбкой, — что Эстебан де Аречиза способен без всякого сожаления уступить другому обладание красотой и богатством дочери мексиканского владельца гасиенды?

Мексиканский сенатор, не способный толком понять широких стремлений другого человека, вследствие своего узкого кругозора, ограничивавшегося исключительно себялюбием, был совершенно подавлен грандиозными замыслами гордого испанца. У него даже дух занялся от всего слышанного, и он мог только воскликнуть, почтительно пожимая ему руку:

— О дон Эстебан, позвольте мне по-прежнему называть вас этим скромным именем и простите мне мои постыдные подозрения, при одном воспоминании о них я краснею теперь. За то счастье, которое вы мне предлагаете, моя жизнь, мое сердце принадлежит вам, но…

— Еще какое-нибудь подозрение? — улыбаясь, проговорил дон Эстебан.

— О нет, всего лишь простое опасение. Обратили ли вы внимание на того молодого человека, которого мы случайно встретили? Тайное предчувствие подсказывает мне, что донья Розария влюблена в него; он молод, красив, и они, кажется, уже давно знают друг друга!

— Как, — прервал дон Эстебан, — этот оборванец может внушать вам какие-либо опасения?

— Что же делать, но это так! Я замечал сегодня в продолжение вечера, что взоры доньи Розарии часто были устремлены на него с очень странным выражением.

— Успокойтесь! Дон Августин твердо заверил меня, что сердце его дочери совершенно свободно; она слишком хорошо знает себе цену, чтобы выйти замуж за этого оборванца, который тем не менее, кажется, преисполнен самомнения. Во всяком случае за ним будут наблюдать, и, если он осмелился иметь какие-либо притязания, то его нетрудно будет устранить с дороги! — Несмотря на эти утешительные слова, лицо дона Эстебана приняло озабоченное выражение, и он невольно прибавил: — Я также его заметил. В нем есть какое-то странное сходство, которое снова разбередило сегодня мою старую рану. Однако оставим эти пустые опасения, мне нужно объяснить вам более точно мою цель, средства к ее достижению, а также то, чего я ожидаю от вас на том новом пути, на который вы вступаете и где можете быть осыпаны всевозможными милостями из руки вашего высокого, могущественного покровителя! Вам пока не ясна суть моей идеи, сеньор Трогадурос, так как вы не знаете, на чью помощь я могу рассчитывать, какое царство намереваюсь покорить.

— Совершенно верно!

— Провинция, которую я хочу преобразить в государство для вручения его своему господину и вашему будущему повелителю, это — Сонора!

— Как! Вы хотите нашу республику обратить в монархию?! — ужаснулся сенатор. — Но ведь за эту безумную попытку вы поплатитесь головой.

— Я знаю это; но разве вы только что не отдали в мое распоряжение вашу жизнь и честь? Вы должны принять участие в моем предприятии, и в награду за это получите руку и богатство дочери дона Августина. Когда я вам только что говорил о том, что от вас зависит, чтобы ваша померкшая звезда засияла ярче, неужели вы были так наивны, что нашли достаточным для этого изъявить свое согласие жениться на прекрасной и богатой девушке?

— О нет, конечно, — не без замешательства возразил Трогадурос, — однако…

— Я уже сказал, что мне нужен сильный, решительный человек, который предпочел бы скорее умереть геройской смертью в борьбе за богатство и почести, чем влачить жалкое, безвестное существование. Следовательно, только при условии, что я всецело смогу положиться на ваше мужество и преданность нашему делу, вы получите в награду богатство и почести. Если же я ошибся в вас, если вы не тот человек, которого я ищу, и опасность пугает вас, в таком случае я себе найду другого помощника, который за такое вознаграждение, какое я предлагаю вам, не задумается поставить на карту свою жизнь!

— Объясните же, чего вы ждете от меня и какими вы располагаете средствами для достижения цели? — спросил, наконец, сенатор, пройдясь несколько раз по комнате, чтобы успокоить свое волнение.

— Десять лет назад, — начал снова дон Эстебан, — я участвовал в войне за независимость этих провинций. Я ознакомился тогда с неизмеримыми скрытыми здесь богатствами и средствами, какими можно располагать в этой стране. Когда я покидал ее, какое-то тайное предчувствие подсказывало мне, что я снова вернусь сюда.

Случай свел меня тогда с доном Августином, который только еще приступал к созданию своего громадного состояния. Мне удалось оказать ему в то время значительную услугу, спасти его дом от разграбления, а его самого от смерти, поскольку он слишком явно выказывал свое сочувствие к интересам Испании. Я продолжал поддерживать с ним тайные связи и таким образом узнал, что Сонора стремится стряхнуть с себя иго федеративной республики. Тогда я открыл моему низвергнутому властелину свои планы и явился сюда. Первый, кому я открыл свои намерения, был дон Августин; ему польстили те обещания, которыми я осыпал его от имени нашего будущего властелина, и он предложил мне всецело распоряжаться его средствами.

— Несмотря на то, что в моих руках сосредоточены большие денежные ресурсы, я рассчитывал их увеличить еще более, и случай помог мне помимо моих стараний. Еще в те времена, когда я воевал здесь, судьба свела меня с одним авантюристом, который переходил то на сторону испанцев, то инсургентов. Его имя, теперь по крайней мере, Кучильо. Наши отношения в ту пору были не из дружественных.

Я командовал тогда полком, Кучильо служил нам проводником и сделал попытку завести нас в засаду, устроенную инсургентами. Я отдал тогда приказание повесить его на первом попавшемся дереве, но, к счастью для него, мои слова истолковали буквально, и так как мы находились среди саванн, то было довольно трудно исполнить мой приговор, а затем молодец удрал. Впрочем, он не сохранил ко мне ни малейшей злобы, а когда я вчера встретился с ним в Гуерфано, он предложил мне купить открытую им золотую залежь, по направлению к которой я веду теперь свою экспедицию.

Тайная цель экспедиции известна только вам, мне и Кучильо (испанец умолчал о Тибурсио). Вы, сеньор сенатор, останетесь здесь и постараетесь добиться согласия доньи Розарии стать вашей женой. Это для вас нетрудная и приятная обязанность; я же оставлю для себя бесчисленные опасности тех неизвестных стран, куда мы должны проникнуть. Что же касается Кучильо, то, если он и на этот раз вздумает изменить мне, я уже собственноручно расправлюсь с ним, не откладывая дела в долгий ящик. Что-то мне говорит, что его предательская душа не изменилась за прошедшие годы.

Большая часть дохода от экспедиции, которая достанется мне по праву начальника, пойдет на достижение моей цели. В случае необходимости участники экспедиции могут обратиться в наших ревностных поборников, если к началу борьбы к нам не подоспеет помощь, обещанная мне из Европы, которая в настоящее время не знает, как избавиться от избытка своего населения. Всевозможные искатели приключений толпами соберутся под нашими знаменами для завоевания нового королевства, корону которого Европа возложит на главу одного из своих сынов!..

Испанец мерил комнату большими шагами, увлеченный радужными мечтами, как будто в его руках уже находились корона и королевская мантия, которые он готовился возложить на намеченного избранника. На несколько минут всецело поглощенный своими мыслями, он начисто забыл о присутствии своего собеседника, однако вскоре вполне овладел собой, вспомнив, что в задуманном им предприятии интрига играет не меньшую роль, чем сила и отвага. Под влиянием этих мыслей он снова обратился к тому, кто должен был пустить в ход тайные пружины дела, на что люди, подобные Аречизе, редко сами оказываются способными. В тоне, которым он заговорил с сенатором, проскальзывал легкий оттенок презрения.

— С данного момента, — наставлял дон Эстебан Трогадуроса, — ваши обязанности будут отличаться мирным характером. Нам предстоит открытая борьба, вы же должны ее свести скрытно. Состояние, которое вы получите за вашей женой как приданое, снова вернет вам то влияние на дела, которое вы с некоторых пор утратили. Вы получите двести тысяч пезо, и из них вы употребите сто тысяч на приобретение себе приверженцев в сенате. Не бойтесь тратить ваши богатства, так как вы все получите обратно с прибылью, но если бы даже вы потеряли ваши деньги, то они в любом случае принесут вам неисчислимые выгоды.

Открытой целью ваших стремлений должно стать отделение Соноры от федеративного союза; в причинах к тому у вас не будет недостатка, поскольку Сонора не пользуется почти никакими привилегиями. Ваши интересы не имеют ничего общего с интересами центральных штатов. Те законы, которые приносят там несомненную пользу, являются здесь просто тиранией, а кроме того, смешно, что президент, которому вверено управление и вашими финансами и таможней, находится отсюда на расстоянии около семисот миль. Здешние войска буквально изнывают от скуки. Ради собственного обогащения они не преминут поднять знамя восстания, тем более что теперешнее правительство не выплачивает им жалованья. Раньше, чем до Мексики достигнут их воинственные клики, и тамошние власти соберут для отправки сюда достаточное количество людей, из которых по дороге добрая половина дезертирует, восстание пустит здесь уже крепкие корни.

Сенат под вашим влиянием издаст новые законы, более соответствующие здешним обычаям и нравам, благодаря чему население быстро забудет те законы, которыми оно теперь руководится. Когда же сюда явятся войска для вашего усмирения, что я всех их попросту куплю. Переворот совершится, и Сонора станет свободной страной. Таким образом, будет сделан первый решительный шаг, а затем, с помощью того же золота, произойдет и второй переворот. Сенат и армия призовут для управления страной европейского принца, говорящего на том же языке и исповедующего ту же религию, что и все население Соноры.

Слушайте же меня, дон Винсенто! До моего возращения сюда вы были бедным, почти безвестным сенатором, и в будущем вам предстояла унылая жизнь, полная лишений и горьких сожалений об утраченном влиянии и богатстве. Я возвращаю вам богатство, дав в жены девушку, красота которой составила бы гордость и украшение любого королевского двора. Позже сенатор Деспильфаро сделается графом, грандом Испании, получит выгодное назначение при особе короля, и его счастливая звезда начнет восходить все выше и сиять все ярче, пока не будут удовлетворены все его честолюбивые желания!

Разве я был не прав, когда говорил вам, что сам дьявол-искуситель предлагал владыке мира, которому принадлежит вся Вселенная, не более того, что вам, человеку, лишенному всего, предлагает преданный слуга вашего будущего повелителя, короля Карла I?..

Испанец смолк, а сенатор, очарованный радужными надеждами на богатство и почести, схватил руку смелого заговорщика и, горячо пожимая ее, воскликнул с увлечением:

— Да здравствует король Карл I!

Дон Эстебан еще потолковал с ним о первоочередных мерах по осуществлению своего плана, доказал ему легкость его достижения и шансы на успех, а затем закончил, смеясь:

— Видите, у короля Карла уже появился по крайней мере один рьяный приверженец! Однако, дон Винсенто, уже поздно, а мне необходимо еще обдумать чертовски важные дела, которых нельзя отложить до завтра, а потому позвольте мне распрощаться с вами!

Трогадурос расстался с доном Эстебаном и отправился в свои апартаменты, поглощенный золотыми мечтами о своем будущем величии и богатстве.

XII. ЗАПАДНЯ

В одном из отдаленных флигелей гасиенды находилась комната, отведенная по приказанию дона Августина для наших четырех знакомцев: Педро Диаса, Ороче, Кучильо и Барахи, которые без церемоний перезнакомились между собой еще за ужином.

При слабом свете вставленной в железный подсвечник тонкой, длинной свечи перед большим столом сидели на дубовой скамье Кучильо и Бараха, которые, совершенно забыв о клятве, с азартом продолжали партию, начатую ими накануне утром.

Педро Диас машинально следил за их игрой, а Ороче, усевшись на дальнем углу стола, заложив нога на ногу и опершись локтем о колени — любимая поза всех играющих на мандолине, — напевал любимые народные мелодии — в основном fandango и bolero45, пользующиеся наибольшей популярностью у прибрежного населения.

Завернувшись в свой дырявый плащ, Ороче, как истинный артист, казалось, уносился на крыльях музыки в заоблачные страны, не обращая внимания на низменные земные предметы.

На столе стояла наполовину опорожненная бутылка мескаля46, которым продолжали услаждать себя оба картежника, совершившие уже во время ужина порядочное возлияние Бахусу.

Видимо, хмель сильно действовал на Кучильо; он был взволнован, брови его сумрачно сдвигались, что придавало лицу бандита еще более зловещий вид.

Он метал в это время с особым вниманием, но ему не везло, так что часть золота, полученная от дона Эстебана, уже перешла на сторону его противника. Бандит старался справиться с собой и не показать своей досады, а потому усиленно следил за движением карт. Вскоре, однако, он не выдержал и при новой побитой своей карте с ожесточением швырнул колоду на стол.

— Черт бы побрал вашу музыку! — воскликнул он злобно. — Да и меня с ней за то, что я, как дурак, согласился платить проигрыш чистыми деньгами, а выигрывать за кредит!

— Вы оскорбляете меня, — возразил Бараха, — тем более что не имеете права не верить моему слову!

— Особенно, когда вы в выигрыше!

— То, что вы говорите, очень неделикатно, — прервал Бараха, собирая карты. — Постыдитесь сердиться по таким пустякам, кабальеро! Я потерял сперва одну половину гасиенды, а потом и вторую, так как меня кругом все обкрадывали, да и то не сетовал на судьбу!

— А я привык говорить, что мне нравится, сеньор Бараха, и готов повторить еще раз во всеуслышание! — воскликнул Кучильо, хватаясь за нож.

— Вашими словами вы отталкиваете от себя друзей, — с важностью возразил Бараха, — но мой язык не менее остер, чем ваш!

И он также выхватил свой нож из ножен.

Ороче в это время снова спокойно взял свой инструмент, который на минуту отложил в сторону, и, подобно древнему барду, хотел воспеть поединок, готовившийся разыграться на его глазах, но Диас решительно встал между противниками.

— Стыдитесь, сеньоры! — воскликнул он. — Вы должны с уважением относиться друг к другу и не ссориться из-за какой-то ничтожной суммы денег, когда вам в скором времени предстоит обладать несметными богатствами. Если не ошибаюсь, сеньор Кучильо, вы — проводник экспедиции? В таком случае вы не принадлежите себе и не имеете права подвергать свою жизнь опасности. Да и вы, сеньор Бараха, не должны покушаться на драгоценную для всех жизнь нашего проводника. Вложите же ваши ножи в ножны и забудьте о ссоре!

Слова Диаса вмиг отрезвили Кучильо, более всех заинтересованного в экспедиции. Он быстро сообразил, что поединок на ножах — слишком опасная вещь, а потому поспешил последовать совету Диаса. Бараха, со своей стороны, тоже понял, что выигранные им в карты деньги могут найти себе лучшее применение, чем расходы на его собственные похороны.

— Хорошо, — проговорил Кучильо, — я смирю свои чувства ради всеобщего блага!

— С удовольствием последую этому благородному примеру, — заметил Бараха, — но продолжать игру — не согласен!

Противники протянули друг другу руки, и, таким образом, вопрос был исчерпан. Чтобы окончательно изгладить впечатление ссоры, Диас спросил Кучильо, с кем тот ехал днем верхом.

— Мне показалось, — добавил Диас, — что ваши дружественные отношения неискренни, так как я неоднократно замечал враждебные взгляды, которыми вы украдкой смотрели друг на друга!

Кучильо рассказал подробности свой встречи с Тибурсио; он назвал его имя, но от этого воспоминания лицо бандита сделалось еще мрачнее: он не мог забыть, что осторожность молодого человека восторжествовала над его хитростью.

Воспоминания снова направили мысли Кучильо на планы мести Тибурсио, и он решил воспользоваться случаем, чтобы приобрести себе союзников.

— Случалось ли вам, — проговорил он, обращаясь к Диасу и Ороче, — жертвовать, подобно мне, своими страстями для общественного блага?

— Без сомнения! — кивнул Диас.

— Нельзя быть честным только наполовину, — продолжал Кучильо, — если человек предан душой и телом какому-нибудь делу, то он должен заставить молчать свои собственные чувства, свои интересы и даже совесть, если она слишком щепетильна!

— Всякий знает это! — отрезал Бараха.

— Дело в том, сеньоры, что моя совесть крайне строга и доставляет мне немало мучений, поэтому я хотел бы знать ваше мнение, чтобы успокоить себя.

Все промолчали, а потому оратор продолжал:

— Предположим, что на свете существует человек, которого вы все нежно любите, но чье вмешательство может помешать успеху нашей экспедиции. Что бы вы тогда предприняли?

— Кто этот человек? — спросил Диас.

— Это долгая история, — возразил Кучильо, — подробности касаются меня одного, но факт существует, и человек также!

— Карамба! Лучше бы обоих не существовало! — заметил Ороче.

— Вы придерживаетесь того же мнения? — спросил бандит, обращаясь к остальным собеседникам.

— Без сомнения! — не задумываясь, ответил Бараха, но Диас хранил молчание и затем, под предлогом подышать воздухом, вышел из комнаты.

— Теперь, друзья мои, — проговорил Кучильо, оставшись со своими сообщниками, — я должен сказать вам, что этот человек — мой приятель Тибурсио!

— Тибурсио! — воскликнули в один голос Ороче и Бараха.

— Он самый, и, хотя мое сердце обливается кровью, но я обязан сказать, что он может разрушить все наши планы!

— Ба! — воскликнул Бараха. — На завтра назначена охота на диких мустангов, во время которой может представиться множество возможностей избавиться от него самым естественным образом, так, чтобы нас ни в чем не заподозрили.

— Верно! — согласился Кучильо. — Мы должны постараться, чтобы он не вернулся с этой охоты; могу я рассчитывать на вашу помощь?

— Вполне! — подхватили оба достойных союзника.

Таким образом, над головой Тибурсио собиралась гроза, готовая разразиться в скором времени.

Неожиданный стук в дверь положил конец этому злодейскому совещанию. Кучильо отпер и впустил в комнату одного из слуг дона Эстебана, который передал бандиту приглашение своего господина немедленно явиться к нему в сад. Кучильо поспешил за слугой, приведшим его в темную аллею, по которой прохаживался, завернувшись в плащ, дон Эстебан де Аречиза.

При свете луны лицо испанца выражало всегдашнее спокойной высокомерие, под которым скрывался его пламенный темперамент. При звуке шагов Кучильо дон Эстебан поднял голову, и не будь бандит так поглощен собственными мыслями, он заметил бы на лице испанца презрительную усмешку.

— Вы приказали мне явиться? — сказал Кучильо, обращаясь к дону Эстебану.

— Да. Надеюсь, до сих пор вы оставались довольны моим нейтралитетом. Я предоставил вполне на ваше усмотрение разгадать душу молодого человека — сына Map-коса. Ну, так что же? Вы, конечно, добились своего и узнали все, что хотели? Ведь от вашей дальновидности ничто не может укрыться!

Кучильо чувствовал себя не особенно приятно, выслушивая насмешливые слова испанца. Мы уже знаем, что он старался возбудить опасения Аречизы относительно Тибурсио, с целью приобрести себе союзников, чтобы вполне отделаться от своего врага. Теперь же, заручившись поддержкой Ороче и Барахи, бандит счел возможным показать испанцу ради поддержания собственного достоинства и ради отвода от себя любого подозрения в будущем, что для него какой-то ничтожный бедняк опасности не представляет…

— Итак, что вы узнали? — продолжал дон Эстебан.

— Ничего!

— Ничего? — вскинул брови испанец.

— Да, ничего, так как молодой человек не мог сообщить мне никаких новостей, поскольку ему самому ничего не известно. У него нет от меня никакие секретов!

— Он не подозревает о существовании Вальдорадо?

— Он далек от всякого подозрения на этот счет!

— А с какой целью он направлялся на гасиенду, так как мы, несомненно, встретили его по дороге сюда?

— Он собирался попросить у дона Августина место вакеро!

— Однако как вам удалось быстро узнать все?

— Это ничуть не удивительно при моей проницательности…

— Действительно, ведь ваша проницательность вполне соответствует вашей совести!

Кучильо с благодарностью поклонился в ответ на эту любезность.

— Вы проделали довольно длинный путь с этим молодым человеком, и при том доверии, какое он питает к вам, он, вероятно, поведал вам множество подробностей из личной жизни. Не говорил ли он вам, например, о своем увлечении?

— Да каким же дьяволом он мог бы увлечься в этой пустыне?! Уверяю, сеньор, для Тибурсио хорошая лошадь важнее женщины!

— Так! — проговорил испанец, не сдерживая более насмешливой улыбки. — Вы, любезнейший, подавали в молодости большие надежды!

— Что вы хотите сказать? — спросил Кучильо, почувствовав, что допустил явный промах.

— Я хочу сказать, что в единственном добром деле, которое вы совершили, вам фатально не посчастливилось!

— Какое доброе дело вы имеете в виду? — спросил бандит в замешательстве, теряясь в догадках, когда и где он мог совершить глупость.

— Спасение умиравшего от жажды Тибурсио!

— Да ведь вы сами совершили это доброе дело; я же всего лишь исполнил ваше приказание, сеньор!

— Положим, и я виноват, но я хотел дать вам случай загладить хоть одно из ваших преступлений. Послушайте, что я узнал, несмотря на то что не отличаюсь вашей хваленой проницательностью. У молодого человека имеется в кармане весь маршрут Золотой долины; кроме того, он безумно влюблен в донью Розарию, за которую готов отдать все свои будущие сокровища и всех лучших скакунов ее отца. Сюда же он явился с твердым намерением сделаться владельцем гасиенды!

— Проклятие! — воскликнул Кучильо в ярости, но насмешливый взгляд испанца привел его в себя. — Этого не может быть, — спокойнее прибавил он, — мальчишка не мог так провести меня!

— Мальчишка этот — гигант в сравнении с вами, Кучильо! — холодно заметил де Аречиза.

— Не может того быть, вы ошибаетесь, сеньор! — воскликнул Кучильо.

— Хотите иметь доказательства?

— Без сомнения, они необходимы! — отрезал Кучильо, стараясь скрыть свою ярость.

— Вы их получите, — продолжал торжественно испанец, — но помните, эти доказательства таковы, что у вас захватит дыхание!

— Мне все равно, я хочу знать наверняка! — проговорил Кучильо сдавленным голосом.

Дон Эстебан некоторое время хранил молчание, собираясь с мыслями; в его интересах было как можно скорее унизить и поставить в зависимость от себя этого человека, в котором он постоянно чувствовал предателя. Наконец он проговорил.

— Тибурсио принадлежит к той породе людей, у которых сильная воля соединяется с умом, а вы — его смертельный враг, понимаете наконец?

— Нет!

— Ну, в таком случае вы поймете это с помощью нескольких простых вопросов. Во-первых, не хромала ли на левую ногу лошадь, на которой вы отправились в последнюю поездку с Арельяно?

— А! — вырвалось у Кучильо, и бледность покрыла его лицо.

— Далее, индейцы ли убили вашего спутника?

— Может быть, вы думаете, что это я? — с наглой улыбкой спросил бандит.

— И, в-третьих, не были ли вы ранены в левую ногу во время борьбы с вашей жертвой, которую потом на спине стащили к реке?

— Я сбросил труп в воду, чтобы избавить покойного от надругательства индейцев!

— Вот как?

При пробивавшемся сквозь листву деревьев лунном свете лицо бандита показалось мертвенным, а глаза непроизвольно блуждали; он не мог понять, каким образом всплыли все подробности его преступления, которое он считал навеки погребенным в пустыне. Продавая испанцу тайну местонахождения Вальдорадо, Кучильо не счел, понятно, нужным сообщить ему все подробности. Он только мельком упомянул о своей поездке в обществе Маркоса Арельяно, желая убедить испанца, что существование Золотой долины не плод его фантазии.

— Знает ли обо всем этом Тибурсио? — решился, наконец, спросить Кучильо с почти нескрываемым страхом.

— Всего он не знает, но ему известно, что убийца его отца ехал на такой же почти лошади, как и ваша, что он был ранен в ногу и бросил труп своей жертвы в реку. От него пока скрыто только имя убийцы. Но если у меня явится хоть малейшее подозрение в вашей честности, то я тотчас выдам ваш секрет этому молодому человеку, который раздавит вас, как скорпиона; повторяю вам, Кучильо, что за предательство вы поплатитесь собственной жизнью!

«Увидим, чья очередь наступит раньше, — подумал Кучильо. — Ну а Тибурсио завтра в это время будет уже не опасен!»

Эти мысли успокоили бандита, принадлежавшего к людям, умеющим быстро приходить в себя после какой угодно неожиданности.

— Что бы там ни было, — заявил он нагло, — а вы, сеньор, не доказали мне, что Тибурсио любит донью Розарию, а потому…

— Тише! — прервал его испанец. — Слышите? Чьи-то голоса!

Оба умолкли. Прогуливаясь во время разговора по саду, они незаметно для себя очутились недалеко от павильона, который занимала дочь гасиендеро, и неожиданно услышали голоса, несмотря на довольно большое расстояние, отделявшее их от разговаривающих. Однако слов они пока не могли разобрать.

XIII. СВИДАНИЕ

Среди ночного безмолвия, нарушаемого лишь слабым шелестом листвы, трудно было ошибиться относительно того, кому принадлежали голоса.

— Тибурсио и донья Розария! — пробормотал удивленно бандит.

— Не находите ли вы, мой проницательный кабальеро, что это свидание может служить маленьким доказательством моих слов? — не без ехидства осведомился испанец и подумал встревоженно: «А если девушка и в самом деле любит его? Что тогда? Придется отказаться от ее брака с Трогадуросом, который должен послужить краеугольным камнем всей моей политики!»

Несмотря на то что ему одному было известно настоящее имя Тибурсио, который, как последний де Медиана, мог претендовать на нечто большее, чем дочь простого гасиендеро, испанцу до сих пор просто не приходило в голову, что донья Розария способна полюбить человека, который в глазах всех не имел ни имени, ни состояния.

Однако он невольно вынужден был признаться себе, что красавица не испытывала, вероятно, презрения к этому оборванцу, так как иначе не согласилась бы увидеться с ним ночью без иных свидетелей, кроме звезд, которые изливали на них свой дрожащий свет. Разве подобное свидание не служило доказательством особой благосклонности?

Сердце испанца преисполнилось гневом при мысли, что его честолюбивым замыслам грозит непредвиденное и, возможно, непреодолимое препятствие. На лицо его легла мрачная тень; он сознавал, что политика зачастую требует кровавых жертв и что в настоящую минуту она предъявляла подобное требование. Рядом с ним находился человек, который с удовольствие исполнил бы его приказание стереть с лица земли ненавистного ему врага, но двадцать лет угрызений совести останавливали его от принятия такого решения. Стоило ли отравлять остаток своей жизни новым убийством, когда воспоминания прошлого еще так мучительно тяготеют над ним? В душе дона Эстебана совершалась тяжелая борьба между требованиями совести и честолюбия.

«Провидение! — пронеслось в голове дона Эстебана, и улыбка мелькнула на его губах. — Оно дает мне возможность загладить преступление, совершенное мною в молодости. Я мог бы возвратить этому молодому человеку все то, чего я лишил его: имя, почести, состояние, но я не воспользовался этой возможностью ради достижения той цели, которой служу. Неужели необходимо и жизнь его принести в жертву политике?»

Испанец приблизился снова к Кучильо, внимательно наблюдавшему за ним; к сожалению, падавшая от деревьев тень помешала бандиту разглядеть выражение лица дона Эстебана.

— Наступил миг, — проговорил де Аречиза, — когда мы убедимся в наших предположениях, но помните, что если я унижаюсь до шпионства, то вовсе не ради того, чтобы убедить вас в правоте своих слов, а ради тех высших целей, которым теперь служу. Не забудьте также, что вы не имеете права приводить в исполнение ваши планы мести без моего разрешения!

С этими словами, на сей раз произнесенными без малейшей насмешки, которая неизменно слышалась в его разговорах с Кучильо, испанец в сопровождении бандита осторожно направился к разговаривающим.

Если мы припомним теперь разговор, происходивший между испанцем и доном Августином, в котором гасиендеро передал признания покойной вдовы Арельяно относительно Тибурсио, то нам станет понятно, каким образом дон Эстебан убедился в том, что перед ним его родной племянник.

Затем, обстоятельства гибели Маркоса, в связи с тайной Вальдорадо, известной Кучильо, открыли испанцу, что убийцей Арельяно являлся все тот же Кучильо. Это обстоятельство могло принести выгоду, так как ставило бандита в полную зависимость от дона Эстебана, но зато любовь Тибурсио к Розарите представлялась ему весьма серьезным препятствием.

Таким образом, грозовые тучи все более и более сгущались над головой Тибурсио.

К зародившимся в голове Кучильо замыслам мести теперь еще прибавлялось обманутое честолюбие испанца, если бы подслушанное свидание убедило его в любви доньи Розарии к Тибурсио.

Несмотря на сильный лунный свет, испанцу и бандиту удалось прокрасться вдоль ограды и притаиться в небольшой рощице из апельсиновых и лимонных деревьев, откуда они могли спокойно подслушивать разговор молодых людей. Однако большинство слов доносилось до них невнятно, а потому они решили осторожно подойти поближе, и благодаря царившей тишине теперь от них не ускользало ни одно слово.

— Что бы вы ни услышали, — прошептал дон Эстебан, обращаясь к Кучильо, — оставайтесь неподвижны!

«Это уж мое дело, голубчик! — подумал Кучильо. — Мне до тебя дела нет, а свою обиду я вымещу на проклятом мальчишке, и, черт побери, мне интересно знать, неужели я действительно остался в дураках и эта глупая красавица влюблена в Тибурсио?»

Оба сообщника расположились поудобнее и так близко от разговаривавших, что их разделяла только прозрачная стена кустарников.

В продолжение некоторого времени, которое им показалось очень скучным, до них доносились только сетования и упреки, которыми влюбленные порой осыпают предмет своего обожания; девушка отражала эти нападения с легкой насмешкой, ничуть не тронутая жалобами своего поклонника. Таким образом, все, казалось, убеждало, что страсть Тибурсио не находила ответа, ибо женщина остается глуха к обращенным к ней мольбам, только когда ее сердце холодно. Мы убедимся впоследствии, насколько справедливо подобное предположение.

Из окна доньи Розарии падал слабый свет на посыпанную песком дорожку сада. Красавица стояла за железной решеткой окна в позе, полной грации и неги. Одетая в белое, она выглядела несравненно прелестнее, чем в гостиной, и производила впечатление какого-то неземного видения. Известно, что очарование испанских женщин действует сильнее всего, когда они появляются за железными решетками окон или балконов.

Шелковое ребозо, окутывавшее прелестную головку Розариты, спускалось мягкими складками на шею и плечи, ее стройная фигура четко вырисовывалась в освещенном окне, так что даже была видна миниатюрная ножка, обутая в изящную туфельку.

Тибурсио стоял прислонившись лицом к ажурной железной решетке, и вся его фигура выражала глубокое отчаяние, как будто ему пришлось выслушать свой смертный приговор.

— Розарита, — говорил он, — я не забыл, подобно вам, того дня, когда увидел вас первый раз в лесу. В сумерках я не смог разглядеть вашего лица, но вы произвели на меня впечатление лесной феи, ваш голос очаровал меня сразу, как только вы заговорили, еще никогда я не испытывал ничего подобного!

— Я вовсе не забыла, Тибурсио, о той услуге, которую вы нам оказали, но зачем вспоминать о том, что давно прошло?

— Разве я смогу забыть то время, когда, уверен, — жизнь моя началась только с той встречей? Я помню ту первую встречу так ясно, как будто она случилась вчера!

Тибурсио замолчал на мгновение, будто под влиянием воспоминаний, затем продолжал тихим, полным страсти голосом:

— Когда пламя костра осветило постепенно ваше лицо и я в первый раз увидел его, то меня не поразила ваша красота только потому, что я заранее предугадал ее по звуку вашего голоса, от которого меня охватила какая-то странная дрожь!

Если бы в ту минуту Тибурсио поднял глаза на девушку, он заметил бы на лице ее то впечатление, которое всегда производит на женщину восторженный голос, поющий гимн ее красоте. Всецело погруженный в дорогие, бережно хранимые воспоминания, в которых он пил какую-то сладкую отраву, Тибурсио продолжал еще тише:

— Я помню, как я срывал для вас цветы лиан, которые мне казались в тысячу раз прекраснее и душистее, пока украшали вашу очаровательную головку. Их аромат проник в мою кровь и зажег в ней навеки пламя любви. Безумец, я говорил себе: «Упивайся этим ядом и надейся!» Но надежды обманули меня! Возможно ли, Розарита, чтобы из вашей памяти совершенно изгладились воспоминания, которые составляют сущность моей жизни?

Зачастую случается, что женщины упорно не желают вспоминать каких-нибудь фактов, как бы другие не старались оживить их в памяти. В ответ на вопрос Тибурсио Розарита сперва молчала, а затем проговорила совсем тихо, для того чтобы скрыть легкую дрожь голоса:

— Нет, я почти ничего не помню, что произошло два года назад, да кроме того, мы были тогда детьми, а теперь…

— А теперь все это забыто, потому что какой-то франт из Ариспы удостоил вас своим вниманием ради осуществления своих честолюбивых замыслов.

Тибурсио допустил непростительный промах, затронув таким образом самолюбие гордой красавицы; недавнее волнение исчезло в ней без следа, и голос ее, когда она снова заговорила, звучал холодно и презрительно:

— Вы думаете, что я вхожу в его честолюбивые замыслы? А откуда вам это известно? Может быть, я удостаиваю его вниманием ради осуществления своих замыслов?

— Этот испанец, — снова начал Тибурсио, — дон Эстебан, которого я ненавижу еще более, чем сенатора, соблазнял вас картинами жизни в Мадриде, удовольствиями и поклонением, которые ожидают вас в Европе, а вы попались на его удочку и захотели убедиться во всем собственными глазами!

— Что ж, в этом нет ничего постыдного! Хотя я и родилась в этой глуши, но жизнь здесь мне кажется невыносимой. Я чувствую, что рождена не для такой печальной участи, и хочу получить свою долю радостей от жизни. Что вы могли бы представить мне взамен, Тибурсио?

— О, я знаю, что бедняк не может рассчитывать на любовь! — с горечью возразил молодой человек.

— Вы несправедливы, Тибурсио; любовь обыкновенно влечет женщин именно к тем, кто несчастен, но отцы, к сожалению, не всегда разделяют чувства своих дочерей!..

В этих последних словах заключался намек, но Тибурсио, видимо, не понял его или не принял на свой счет, потому что продолжал осыпать девушку упреками. У Розариты вырвался невольный вздох сожаления о том, что ее не понимают: женщины в таких случаях гораздо догадливее мужчин.

На несколько секунд между молодыми людьми воцарилось молчание.

— Что вы говорите о насилии над вами, когда вы сами любите этого сенатора! — проговорил Тибурсио, которого неопытность увлекла на совершенно ложный путь.

— Я не говорила о насилии, — со смехом возразила Розарита, — я хотела только сказать, что отец выразил мне свою волю относительно моего замужества, а потому, если у вас были какие-нибудь надежды, то забудьте их, так как они никогда не сбудутся!

— Следовательно, только воля вашего отца заставляет вас броситься в объятия этого разорившегося кутилы, который в обладании вашей особой видит лишь средство восстановить свое состояние и удовлетворить честолюбие? Правда ли, Розарита, что ваше сердце спокойно и не стремится исполнить волю отца? О, если вас принуждает к этому браку только послушание, то поверьте, я сумею избавить вас от него. Но вы молчите, Розарита, следовательно, вы его любите, а я… Боже, зачем мне не дали вчера умереть от жажды!

Тибурсио продолжал осыпать упреками девушку, когда неожиданно позади него послышался легкий шелест листьев, как раз в том месте, где находились дон Эстебан и Кучильо.

Розарита первая услыхала это и прервала излияния своего поклонника.

— Тише, — воскликнула она, — мне послышался какой-то шум!

Тибурсио обернулся с горящими глазами, радуясь случаю излить на кого-нибудь кипевшую в нем досаду, но все было тихо кругом. Луна освещала группы апельсинных и лимонных деревьев, но нигде не было заметно присутствия какого-нибудь существа. Гнев быстро погас в душе молодого человека и сменился мрачной задумчивостью.

— Может быть, здесь носится дух какого-нибудь несчастного влюбленного, умершего от безнадежной любви! — грустно проговорил он.

— Господи Иисусе! Вы меня пугаете! — проговорила девушка, быстро освобождая из-под ребозо обнаженную руку и осеняя себя крестом. — Неужели вы думаете, что от этого можно умереть? — спросила она наивно.

Грустная улыбка скользнула по губам Тибурсио.

— Думаю, что возможно! — проговорил он. И продолжал: — Послушайте, Розарита, вы говорите, что честолюбивы, но если я дам вам все, чем вас прельстили, что тогда? До сих пор я был в ваших глазах не более чем несчастный бедняк, но моя судьба может легко измениться. Я буду богат и могуществен, а знатности достигну ради того, чтобы вручить ее вам!

Тибурсио поднял голову, и на лице его была написана твердая вера в свой успех. В первый раз во время свидания он заговорил как мужчина, уверенный в своей силе, и Розарита невольно удвоила внимание.

XIV. НАПАДЕНИЕ

Дон Эстебан и Кучильо не упустили ни одного слова, ни одного жеста из происходившего перед их глазами. При последних словах Тибурсио они обменялись быстрыми взглядами. Глухая ярость клокотала в душе Кучильо при мысли, что он одурачен каким-то молокососом. Это чувство еще усиливалось сознанием, что он разыграл глупейшую роль в глазах испанца, хвастливо уверив его в своей проницательности.

Что касается де Аречизы, то он с неумолимой усмешкой смотрел на бандита и, наконец, иронически заметил:

— Вы были правы! Теперь ясно видно, что молодой человек, безусловно, предпочитает хорошую лошадь красивой девушке, нам остается только убедиться в том, что он не подозревает о существовании Вальдорадо!

При этих словах, напомнивших бандиту его лживые уверения, Кучильо вздрогнул, как лошадь, которой вонзили шпоры в бока.

Однако до сих пор де Аречиза не узнал ничего нового, его мучила главным образом неизвестность относительно того, пользуется ли молодой человек взаимностью со стороны Розариты или нет. В ее голосе явно звучало нежное сострадание, которое можно было принять за любовь. Продолжение разговора должно было выяснить этот вопрос.

Испанец, разумеется, не без умысла пробудил в Кучильо все его злые чувства, найдя, однако, необходимым сдержать их еще до некоторого времени, а затем предоставить им полную волю, что легко могло привести к совершению преступления. Но если бы убийство совершилось на его глазах, но без всякого участия с его стороны, то ответственность падала бы всецело на бандита, и совесть благородного герцога де Армады могла оставаться спокойной.

Расчет был предельно точен; всякое сообщничество поставило бы испанца в зависимость от бандита, а таким образом, он приобретал над ним еще большую власть.

Следуя намеченному плану, дон Эстебан крепко сжал руку Кучильо:

— Ради спасения души, помните, что жизнь этого молодого человека священна!

Мрачная, не предвещавшая ничего доброго улыбка скользнула по губам бандита; он хотел ответить, но испанец остановил его.

— Тише, — шепнул Аречиза, — слушайте!

Рука испанца продолжала лежать на руке бандита, но внимание его было приковано к возобновившемуся разговору молодых людей. Тибурсио первым прервал молчание.

— К чему далее скрывать от вас, — воскликнул молодой человек, ободренный внимательным видом Розариты, — я положу к вашим ногам богатство, могущество, почести, и вы, вы одна совершите это чудо!

Очень недоверчивые во многих отношениях женщины охотно верят тому, что они могут творить чудеса, а потому и Розарита ничуть не удивилась словам своего поклонника и только устремила на него вопросительный взгляд, ожидая дальнейших объяснений.

— Мне следовало прежде сказать вам, — снова начал Тибурсио, — что моя приемная мать скончалась, но, явившись сюда, я думал только…

— Я знаю, что вы остались один на свете, — прервала его молодая девушка, — мне сказал об этом отец сегодня вечером.

Голос Розариты звучал нежно, как музыка, рука ее дружески покоилась в руке Тибурсио, и это производило на испанца самое неприятное впечатление.

— Моя мать умерла от бедности, — продолжал Тибурсио, — но оставила мне в наследство громадные сокровища и завещала отомстить за смерть приемного отца. Я не воспользовался бы ради собственных выгод той тайной, которую она открыла мне, но ради того, чтобы стать достойным вас, добьюсь богатства, а затем уже примусь за поиски убийцы Арельяно.

При этих словах Кучильо вздрогнул и скрипнул зубами.

— Выслушайте же меня, сеньорита, — снова начал Тибурсио. — В шестидесяти милях отсюда, но как раз среди владений индейцев, находятся богатейшие золотые залежи, которые открыл Маркос Арельяно. Они принадлежат мне, и я доберусь до них, если вы любите меня, Розарита. Мне же лично не нужно богатства!

Тибурсио с трепетом ожидал ответа Розариты, который поразил его, как смертный приговор:

— Я уверена, что с вашей стороны это не более чем уловка, чтобы испытать меня, по крайней мере я хочу думать это, потому что я не могу допустить мысли, что вы изменой овладели чужой тайной!

— Чужой тайной? — воскликнул молодой человек глухим голосом, пораженный словами Розариты.

— Да, эта тайна принадлежит только дону Эстебану, я это узнала сегодня! — прибавила девушка.

Эти слова развеяли радужные мечты Тибурсио, как дым; его тайну похитили вместе с девушкой, которая была для него дороже жизни, и, в довершение всех несчастий, она сама подозревала его в измене и коварстве.

— Но лишь один я знаю эту тайну! — воскликнул Тибурсио. — Если же она известна и дону Эстебану, то он должен знать, кто убийца моего отца. О, если бы это был он сам! Я достаточно ненавижу его, чтобы… О Боже! Сделай так, чтобы он оказался убийцей!

— Моли лучше Бога о том, чтобы он простил твои прегрешения! — произнес неожиданно грозный голос, от которого у Розариты вырвался возглас ужаса.

В тот же миг чья-то тень метнулась к Тибурсио. Застигнутый врасплох, молодой человек не устоял на ногах и упал. Его противник бросился на него. В продолжение какого-то времени, не произнося ни звука, противники катались по земле, и слышалось только их прерывистое дыхание. Нож, выпавший из рук Кучильо, отливал холодным, зловещим блеском на песке дорожки, но ни тому, ни другому не удалось во время борьбы завладеть им. Наконец, сделав невероятное усилие, Тибурсио, приподнявшись с земли, уперся коленом в грудь своего врага, и в руке его блеснул выхваченный из-за пояса кинжал.

— Я расквитаюсь с тобой, Кучильо! — прохрипел он, готовясь нанести удар.

Но тут явился новый участник драмы. Оставаясь до сих пор равнодушным зрителем происходившей борьбы, дон Эстебан бросился вперед, все еще колеблясь, чью сторону ему принять, как вдруг раздался отчаянный крик Розариты:

— Остановитесь! Остановитесь во имя Святой Девы и всех святых; Тибурсио гость моего отца, его жизнь священна под нашей кровлей!

Дон Эстебан решительно перехватил руку Тибурсио, помешав ему нанести смертельный удар врагу. Как разъяренный зверь обернулся Тибурсио, чтобы узнать, кто осмелился вмешаться в их борьбу; этим мгновением воспользовался Кучильо, быстро вскочивший на ноги. Тибурсио тоже не терял даром времени: он прислонился к стене и, чуть наклонившись вперед и вытянув руку, стоял в позе античного борца, ожидая нового нападения.

— Так вот ты как! — прохрипел Кучильо, задыхаясь от злобы и боли. — Твоя жизнь принадлежит мне, и я разделаюсь с тобой!

— Подойди, пес! — яростно крикнул Тибурсио, при виде двух противников. — Приблизьтесь и вы, дон Эстебан! Подлый убийца, это вы платите за нападение на беззащитных людей!

При этом оскорблении мертвенная бледность покрыла лицо испанца.

— Вперед, Кучильо, вперед! — закричал он, не помня себя от ярости, и первый бросился на молодого человека.

Неизвестно, чем кончилась эта неравная борьба, если бы в нее не вмешалась выбежавшая в сад Розарита.

Мы видели, что незадачливый влюбленный безуспешно пытался тронуть ее сердце сетованиями и обещаниями; девушка оставалась глуха к ним, но неожиданная трагическая развязка сразу изменила положение вещей. Все необыкновенное и романическое неизменно действует на женское воображение.

При виде Тибурсио, мужественно противостоящего нападению двух разъяренных врагов, несмотря на струящуюся из раны кровь, сердце молодой девушки сжалось от сострадания и восхищения. Ее первым движением было броситься в объятия неустрашимого красавца, жизни которого грозила смертельная опасность, но она принадлежала к натурам, умеющим сдерживать порывы сердца, хотя бы им пришлось умереть из-за этого. Факел дрожал в ее руке, обливая всю картину красноватым светом.

— О, Боже мой! — воскликнула она. — Дон Эстебан, вы не ранены? Сеньор Кучильо, сеньор Арельяно, разойдитесь, ради пресвятой Девы! Неужели под нашей кровлей свершится преступление?

Волнение придавало особую величественную красоту ее лицу; ребозо упало с головы, и роскошные черные волосы волной рассыпались по плечам; грудь неровно вздымалась под тонкой тканью. Вся фигура девушки дышала такой властью, что противники невольно вложили свои кинжалы в ножны. Кучильо глухо ворчал, как разозленный бульдог, а дон Эстебан хранил глубокое молчание; они отступили от своей жертвы и поспешно скрылись в ночной мгле.

Тибурсио остался с Розаритой; экзальтированное состояние, в котором он находился во время борьбы, сменилось тихой грустью при виде красавицы; она казалась бледнее под влиянием испытанного ею волнения и того нового чувства, в котором она пока даже не отдавала себе отчета. Инстинктивно натягивала она на себя ребозо, чтобы скрыть прерывистые движения груди.

— Розарита, — кротко начал Тибурсио, — я, может, и не поверил бы вашим словам, так как утопающий хватается за соломинку, но ваши поступки убили всякую искру надежды в моем сердце. Я истекаю кровью, а вы сочувствуете моим врагам!

— Богу известно, что я не заслужила этого упрека! — возразила молодая девушка, с ужасом смотря на капающую из плеча Тибурсио кровь и приближаясь, чтобы осмотреть рану. Молодой человек отступил назад.

— Поздно, — проговорил он с принужденной улыбкой, — удар нанесен. Прощайте, я слишком долго злоупотреблял вашим гостеприимством, и оно едва не оказалось для меня гибельным. Под вашей кровлей моей жизни угрожала опасность, и здесь же разбились в прах мои самые дорогие мечты!

С этими словами он приблизился к пролому в ограде. Вдалеке темной стеной чернел лес, между стволами деревьев по-прежнему мерцал слабый огонек, замеченный Тибурсио еще вечером из окна своей комнаты.

— Что вы намереваетесь делать, Тибурсио? — спросила девушка, умоляюще складывая руки, причем глаза ее наполнились слезами. — Останьтесь здесь; дом моего отца самое безопасное убежище для вас! — Тибурсио отрицательно покачал головой. Розарита продолжала указывая, рукой на лес: — Там, среди мрака и одиночества, вас ожидает смерть!

— Бог пошлет мне друзей! — возразил молодой человек, устремляя глаза свои на светящуюся в лесу точку. — А гостеприимство окажет мне какой-нибудь путник, и мой сон будет безопаснее возле его костра, чем под вашей кровлей. В пустыне сам Господь охранит меня!

И Тибурсио медленными, но решительными шагами приближался к проломленному в ограде отверстию.

— Ради самого неба, не подвергайте себя новым опасностям! — воскликнула идущая за ним Розарита. — Говорю вам, вас там ждет смерть! — Затем, изменив сразу голос, она проговорила ласково и нежно: — Где же вам будет лучше, чем около меня?

Решимость Тибурсио поколебалась при звуке любимого голоса. Он остановился.

— Хорошо, Розарита, я останусь, но скажите только одно слово, скажите, что вы так же ненавидите моего соперника, как и я!

В душе Розариты происходила тяжелая борьба, ее грудь неровно вздымалась, а глаза с нежным упреком глядели на Тибурсио, однако она молчала.

Для таких молодых людей, как Тибурсио, сердце женщины — закрытая книга. Только в более зрелом возрасте опыт учит мужчин разгадывать тайны женского сердца. Будь ему тридцать лет, Тибурсио исполнил бы просьбу любимой и остался; но ему было двадцать четыре, и это была его первая любовь.

— Итак, прощайте! — воскликнул он, и одним прыжком перескочил через груду обломков и исчез в проломе, прежде чем девушка успела что-либо сказать ему.

Пораженная этой неожиданной развязкой, девушка вскарабкалась на обломки ограды и громко закричала вслед:

— Тибурсио, Тибурсио! Неужели вы нанесете оскорбление хозяину, покинув его дом даже не простившись с ним? Вы накличете беду на нашу семью!

Но голос ее замер в темноте, не получив никакого ответа; она услышала лишь поспешные удаляющиеся шаги Тибурсио, вскоре замеревшие в отдалении. Розарита сошла на землю, в отчаянии опустилась на колени и начала молиться!

— Vivo dios!47 — воскликнула она. — Спаси и сохрани этого безумца, который унес с собой мое сердце, и огради наш дом от проклятия!

В эту минуту она забыла свои честолюбивые мечты, забыла волю отца и данные ему обещания; она помнила только, что тот, кого она любит, потерян для нее навсегда.

С отчаянием поднялась она с земли и, вскочив снова на обломки, закричала отчаянно:

— Тибурсио, Тибурсио! Вернись! Я люблю тебя одного!

Но все было безмолвно кругом; тогда Розарита завернулась в ребозо и тихо заплакала.

Направляясь в свою комнату, она бросила последний взгляд на пролом стены, в котором исчез тот, кто унес с собой все ее счастье. Пролом едва различался в окутывавшей окрестности тьме.

В отдалении, как грозный великан, высился лес, одетый сумраком ночи и тумана, но среди лесной мглы еще ярче светился огонек, сиявший перед Тибурсио подобно путеводной звезде. И в глазах огорченной Розариты свет этот разгорался все сильнее и сильнее, как бы для того, чтобы радушнее принять бесприютного путника.

XV. НОЧНОЙ ОТЪЕЗД

Когда дон Эстебан удалился в сопровождении Кучильо, оставив Розариту наедине с Тибурсио, он долго хранил молчание, как бы забыв о присутствии своего спутника. Оба снова вошли в гранатовую аллею, по которой незадолго перед тем прогуливались, однако де Аречиза продолжал молчать, хотя не в его правилах было долго сдерживать свое неудовольствие: на сей раз он был поглощен серьезными размышлениями.

Более опытный в сердечных делах, чем Тибурсио, он угадал в конце разговора, что в сердце Розариты тлеет искра, вот-вот готовая разгореться в бурное пламя любви. Интонация голоса молодой девушки, ее жесты, даже молчание красноречиво указывали на зарождающуюся любовь, которую она сама еще не осознавала.

Де Аречиза не придавал никакого значения тому, что Тибурсио известна тайна Вальдорадо, однако сильной любовью к нему дочери дона Августина племянник представлял непреодолимое препятствие к достижению честолюбивых целей испанца. Весь так тонко продуманный план действий мог натолкнуться на неожиданное препятствие: брак сенатора, обещавший такие неисчислимые выгоды благодаря двухмиллионному приданому, половина которого предназначалась на политические цели и на утверждение влияния Трогадуроса в сенате Ариспы, — все оказывалось невыполнимым по милости Тибурсио. Де Аречиза понимал, что другого решения нет: или отказаться от своей мечты, или уничтожить Тибурсио. Он мысленно остановился на втором решении; оставалось только обдумать способы его выполнения, а для этого понадобится помощь Кучильо, поэтому испанец наконец прервал молчание.

— Неуклюжий дурак! — промолвил он достаточно громко для того, чтобы бандит мог услышать его слова.

— Ваша светлость изволит так выражаться обо мне? — спросил тот тоном, в котором звучала наглость и приниженность, вследствие только что испытанного поражения.

— О ком же другом! Женщина сумела бы выполнить то, что вам не удалось. Вы не умеете взять своего врага ни хитростью, ни силой, и не вмешайся я…

— Я не отрицаю, что ваше вмешательство оказалось мне чертовски полезно, — перебил Кучильо, — но должен напомнить, что без вашего вмешательства, когда мы ехали по дороге в Позо, у нас не появился бы такой опасный враг, как Тибурсио, от которого мы не знаем, как теперь отделаться!

— О каком моем вмешательстве вы тут толкуете? — спросил дон Эстебан.

— Вчера вечером, когда я ехал с ним верхом вдвоем, этот молодчик начал наносить мне оскорбления и грозить. Я намеревался без дальних разговоров покончить с ним с помощью карабина, как вдруг явился ваш посланец Бенито, поклонник тигров, которого вы прислали с лошадью и водой. Само собой разумеется, я должен был отказаться от своего намерения. Нет, сеньор Эстебан, добродетели нам с вами не к лицу, от них только лишние хлопоты!

— Говорите только за себя, — прервал испанец, гордость которого возмутилась при таком сопоставлении своей личности с бандитом. — Как же оскорбил ваше достоинство этот молодец, хотя мудрено оскорбить то, чего нет?

— Он нанес мне оскорбление, предположив, что моя лошадь…

Кучильо сразу остановился, сообразив, что чуть не сболтнул лишнего.

— Спотыкается на левую ногу, — презрительно закончил дон Эстебан. — Старая история об убийстве Арельяно!

— Я не убивал его! — воскликнул бандит. — У меня были с ним старые счеты, но я от всего сердца все ему простил.

— Какое великодушие! Однако довольно шуток. Необходимо во что бы то ни стало убрать этого молодца с нашей дороги. Раньше я испытывал к нему какое-то непонятное сострадание и не считал его опасным, но теперь мое мнение изменилось. Если я дал вам тогда пол-унции за его спасение, то теперь готов дать двадцать унций, чтобы его уничтожить!

— Вот это правильно! Не следует никогда изменять своим правилам, сеньор Эстебан, и браться не за свое дело. Завтра во время охоты на диких мустангов мы позаботимся о том, чтобы его лошадь сломала ему шею о какое-нибудь дерево или сбросила бы его в пропасть. В любом случае он не возвратится с охоты!

— Завтра, — нетерпеливо повторил испанец. — А вы можете поручиться за завтрашний день? Никогда не следует ничего откладывать; ночь достаточно темна, этот парк огромен, и вас трое против одного, следовательно, вы можете покончить с ним сегодня же. Ведь может статься, что завтра я уже изменю свое решение.

Эта угроза испугала Кучильо.

— Карамба! — воскликнул он. — Однако ваша светлость не любит откладывать дела в долгий ящик! Да, впрочем, оно и к лучшему. Все спят, хотя, по правде говоря, удивительно, что крики девчонки не всполошили всю гасиенду.

Действительно, благодаря позднему ночному часу никто в доме не услыхал происходившей в саду борьбы между Тибурсио и его двумя противниками, а потому Кучильо мог спокойно привести в исполнение приказание испанца.

Сообщники расстались, и бандит поспешил к себе, где ожидали его Бараха и Ороче, а дон Эстебан направился в свою комнату.

Луна ярко светила, мерцали в вышине звезды, воздух был напоен всевозможными ароматами, и ничто не предвещало готового совершиться преступления. Все спали мирным сном на гасиенде. Трогадурос почивал и видел радужные сны о своем будущем величии и богатстве, а дон Августин уже видел себя тестем могущественного сенатора, не подозревая, что зародившееся в сердце его дочери нежное чувство готово разрушить все его планы. Один дон Эстебан беспокойно ходил по своей комнате, желая и вместе с тем страшась исполнения своего приказания. Частый стук в дверь известил его о приходе Кучильо.

— К черту улетели мои двадцать унций! — воскликнул бандит, войдя в комнату с искаженным злобой лицом. — Птичка упорхнула!

— Он бежал? И вы допустили это! — с гневом проговорил дон Эстебан.

— Попробуйте-ка помешать! Эти скоты Бараха и Ороче налакались мескаля и пьяны в стельку! А Диас отказался помогать мне. Пока я толковал этим пьяницам, в чем дело, наш молодчик ускользнул через пролом в ограде, как я полагаю!

— Откуда вы узнали это? — спросил испанец, топая злобно ногой.

— Когда мы пришли на место происшествия, то нашли донью Розариту возле пролома в ограде. Она кричала Тибурсио, что любит его, умоляя вернуться, и если бы он был недалеко, то, без сомнения, не устоял бы против ее мольбы.

— Она любит его?! — воскликнул дон Эстебан.

— Страстно, судя по ее словам и голосу! — И Кучильо повторил испанцу пламенный призыв Розариты, обращенный к Тибурсио.

— Нельзя терять времени, надо немедленно его преследовать; велите седлать лошадей и разбудите Бенито и слуг, а я пойду предупредить дона Августина и сенатора!

«Он все таков же, как много лет назад! — подумал бандит, отправляясь исполнять приказание де Аречизы. — Он призирает всякую опасность и до сих пор полон энергии и упорства, когда дело идет о достижении намеченной цели. Удивительно, что при таком характере он не сделал блестящей карьеры у себя на родине!»

Предаваясь этим размышлениям, Кучильо бросился исполнять отданные ему приказания. Тем временем дон Эстебан успел переодеться в дорожный костюм и направился в комнату, где спал сенатор. Дверь была отворена, и луна ярко освещала помещение.

— В чем дело, дон Эстебан, простите, я хотел сказать ваша светлость? — воскликнул Трогадурос, неожиданно пробуждаясь ото сна, во время которого ему снился, вероятно, двор испанского короля.

— Я пришел проститься и дать вам последние инструкции!

— Как! — изумился сенатор. — Вы уезжаете? Который же теперь час? Неужели я проспал без просыпу трое суток кряду?

— Нет, — возразил испанец, — я уезжаю потому, что нашим планам грозит серьезная опасность. Этот оборванец знает о существовании Вальдорадо, а кроме того, любит Розариту и пользуется ее взаимностью.

При этом известии Трогадурос тяжело опустился на подушки.

— Значит, все кончено! — простонал он. — Прощайте мои мечты о миллионном приданом, прощайте поместья, которые я уже считал своей собственностью!

— Не все пока потеряно, — возразил дон Эстебан, — и зло можно поправить, следует лишь поторопиться. Тибурсио покинул гасиенду; нам необходимо узнать, куда он направился, и перехватить его. Ему же хуже, что судьба поставила его вам поперек дороги!

Испанец больше ничего не прибавил относительно Тибурсио. Что же касается сенатора, то ему было решительно все равно, каким способом устранят докучного соперника, лишь бы богатства Розариты достались ему; спокойствие и непоколебимая уверенность испанца снова воскресили надежды.

— Во всяком случае, — прибавил дон Эстебан, — этого оборванца больше не впустят на гасиенду, я сам предупрежу об этом сеньора Пену; вам остается свободное поле действий, а от вас зависит с успехом воспользоваться вашим положением. Заставьте Розариту полюбить себя, это нетрудно, поскольку ваш соперник будет в отсутствии, может быть, в вечном. В этих пустынях столько опасностей, и вовсе немудрено, если что-нибудь случится с Тибурсио!

— Я буду неотразим! — воскликнул Трогадурос. — Со вчерашнего дня я чувствую, что меня пожирает пламя любви к очаровательной Розарите! Воистину, она — сошедшая на землю небожительница. И если бы мне предложили приданое без девушки, то я, кажется, в состоянии согласиться на это, то есть я хотел сказать обратное! — перебил себя сенатор.

— Употребите же все ваше обаяние, чтобы пленить ее!

— Если она захочет, то я согласен даже прясть, как Геракл перед царицей Омфалой!48

— Ну, этого совсем не нужно, так как Геракл пленил Омфалу совсем не своим искусством прясть, а тем, что он был Геркулес. Вы же лучше постарайтесь завтра во время охоты на мустангов отличиться каким-нибудь отважным поступком, например, вскочите ради прекрасных глаз доньи Розарии на дикую лошадь и приведите ее затем к ней уже укрощенную.

— Я не отказываюсь от этого и постараюсь, конечно, — отвечал сенатор, которому такой способ ухаживания нравился далеко не так, как тот, который подсказали ему его классические воспоминания. — Но у меня ощущается недостаток в презренном металле, а золото, как сказал один философ, благодатно действует даже на женские сердца!

— Я позабочусь об этом, и открою вам широкий кредит; необходимо, чтобы вы были во всеоружии вашего очарования, но не забудьте в случае успеха наши условия!

— Помню, помню; я обязан истратить половину приданого на всякие политические дела. О, если бы получить это приданое было так же легко, как потратить его!

При этих словах сенатор тяжело вздохнул, а дон Эстебан, повторив еще раз свои наставления и советы, затронув все инстинкты любви, самолюбия и жадности в его душе, распростился с ним и отправился к гасиендеро.

При звуке шпор вошедшего в комнату испанца дон Августин открыл глаза и, заметив на своем госте дорожный костюм, с удивлением спросил, что он означает. Де Аречиза уверенно заявил ему, что чести и величию его дома угрожает огромная опасность. Он решил очернить молодого человека, представив обстоятельства дела совершенно иначе, чем Трогадуросу. Там он был уверен в ненависти сенатора к своему сопернику, здесь же боялся, что богатый гасиендеро почувствует сострадание к своей дочери и примет сторону Тибурсио.

— Чести моего дома угрожает опасность? — воскликнул дон Августин, вскакивая с кровати и хватаясь за толедскую шпагу, висевшую у него в головах. — Кто осмелился оскорбить меня?

— Не волнуйтесь! — прервал его дон Эстебан, невольно сравнивая пылкость этого уже пожилого человека с малодушной трусостью сенатора. — Враг уже обратился в бегство!

— Но кто он, этот враг?

— Тибурсио Арельяно!

— Он — мой враг?! — недоверчиво воскликнул гасиендеро. — Это совершенно невероятно; на его лице написаны храбрость и честность, а вы рисуете мне портрет какого-то изменника.

— Он знает о месте, где находится Вальдорадо, и еще — любит вашу дочь!

— Что ж из этого? Я сам ведь сообщил вам эти новости!

— Да, но вы не знаете того, что ваша дочь тоже любит его!

И дон Эстебан передал гасиендеро подробно все случившееся вечером, ничего не скрыв от него, но впечатление, произведенное этим рассказом на гасиендеро, было для испанца полной неожиданностью.

Выслушав красноречивое сообщение дона Эстебана, сеньор Пена спокойно заметил:

— Тем хуже для сенатора!

— Как, — воскликнул испанец, — разве вы забыли ваше слово, данное не только мне и Трогадуросу, но принцу королевской крови, представителем которого я здесь являюсь?! Поймите, что простой каприз вашей дочери может лишить его короны! Подумайте о благе вашей родины, которую ждет возрождение, могущество, слава, если только состоится этот брак, за который вы поручились вашим словом!

— Я никогда не беру назад своего слова. Я дал его герцогу д'Арманде, и он один может избавить меня от него! — твердо проговорил дон Августин. — Довольны вы моим ответом?

— Вполне! — воскликнул де Аречиза, протягивая гасиендеро руку. — Мне важно иметь ваше слово, а об остальном позабочусь я сам. Но этот юноша может найти себе помощников и с помощью их завладеть раньше нас Вальдорадо, а потому мы должны немедля двинуться в Тубак, чтобы опередить его; вот почему я расстаюсь с вами так поспешно!

— Что бы ни случилось, Розарита станет женой сенатора! До свидания и возвращайтесь скорей!

Дон Августин хотел встать, чтобы проводить своего благородного гостя до ворот гасиенды, но тот не позволил исполнить этого намерения. Мы видели, что в разговоре с гасиендеро дон Эстебан нашел нужным скрыть свои планы относительно Тибурсио, опасаясь противодействия с его стороны. Аречиза распрощался с гостеприимным хозяином, не забыв тем не менее напомнить ему просьбу сенатора о деньгах.

Когда дон Эстебан вышел во двор, там все уже было готово к отъезду. Кучильо, Бараха, Ороче и Диас были уже верхом, причем под Диасом был великолепный вороной конь, подаренный ему великодушным хозяином. Мулы также были уже навьючены; два погонщика, из которых один был Бенито, стояли около них, ожидая появления дона Эстебана. Несмотря на выказанную им внешне тревогу, испанец был вполне уверен, что доберется до Тубака значительно ранее Тибурсио.

XVI. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Все участники экспедиции, кроме слуг, отлично знали о причине столь поспешного отъезда. Впрочем, Бараха и Ороче не вполне отдавали себе отчет во всем происходившем, так как их головы были отуманены винными парами. Оба собутыльника делали над собой невероятные усилия, чтобы не качаться и твердо сидеть в седле.

— Прямо ли я держусь на стременах? — спросил тихонько Ороче у Барахи, испытывая сильное беспокойство по этому поводу.

— Вы держитесь прямо, как тростник, и твердо, как скала! — отвечал Бараха, желая польстить собутыльнику — товарищу по несчастью.

Благодаря их усилиям, дон Эстебан при осмотре кавалькады не заметил, что оба достойных гамбузино находятся в слишком развязном виде; один Кучильо бросал в их сторону тревожные взгляды, но вскоре успокоился, видя их самообладание.

В ту минуту, когда дон Эстебан занес ногу в стремя, Кучильо подъехал к нему и спросил, должен ли он тотчас вступать в отправление своих обязанностей проводника.

— Да! — ответил громко Аречиза, садясь в седло.

— В таком случае, пусть слуги идут вперед и ожидают нас у моста Сальто-де-Агуа по ту сторону потока! — проговорил Кучильо.

Слуги молча повиновались, и вся кавалькада выехала со двора гасиенды. Очутившись около дона Эстебана, бандит шепнул ему:

— Мы отыщем беглеца, он направился в лес. — Затем, указывая на мерцающий вдали огонь, добавил: — Нет сомнения, что этот огонь привлек его к себе, и мы скоро доберемся до него!

Действительно, таинственный огонь продолжал мерцать между деревьями.

— Устроим славную охоту за диким жеребенком! — с гнусной улыбкой проговорил Кучильо. — Бьюсь об заклад, эта забава станет поинтереснее той, которую нам предлагал дон Августин. Все три охотника налицо!

С этими словами он указал концом хлыста на себя, Бараху и Ороче.

— Да они пьяны! — воскликнул дон Эстебан, заметив, что оба всадника едва держатся в седлах. — Хороши же ваши помощнички, черт побери!

И испанец бросил на Кучильо грозный взгляд.

— Это мы от усердия! — пробормотал в свое оправдание Бараха, а Ороче, более острожный, чем его товарищ, только молча выпрямился в седле.

— Молодцы, действительно, немного угостились, — заметил Кучильо, — но это ничего не значит, так как я знаю отличное средство для их протрезвления. В лесу растет множество jocuistle, и вы увидите, что у них моментально пройдет всякое опьянение!

Дон Эстебан не нашел нужным возражать несмотря на свой гнев, так как следовало прежде всего удостовериться, в каком направлении двинулся Тибурсио.

Через несколько минут кавалькада достигла проломленного в стене отверстия, через которое он скрылся. Кучильо соскочил на землю и, выбив из огнива несколько искр, указал на следы крови на земле.

— Вы видите, что молодец вылез отсюда! Если бы я ударил его на два пальца повыше! — со вздохом сожаления добавил он. — А, впрочем, оно и к лучшему: иначе я лишился бы двадцати унций, которые наверняка заработаю сегодня вечером!

Однако Кучильо благоразумно решил не сообщать своим сообщникам об обещанной ему награде.

В нескольких шагах от ограды он снова разглядел следы крови на известковой почве, ясно видные при свете луны; все это подтверждало его предположение, что беглец скрылся в лесу. Обратившись затем к дону Эстебану, бандит преложил ему следовать вместе с Диасом вдоль потока.

— По берегу его, — добавил он, — вы доедете до моста, сложенного из бревен. Но вы должны остановиться несколько ранее, не доезжая моста, и подождать нас. Исполнив свое дело, мы присоединимся к вам, а затем все вместе двинемся вперед, чтобы, таким образом, слуги не смогли ничего заподозрить. Осторожность никогда не мешает!

С этими словами Кучильо как опытный предводитель или, вернее, как опытный негодяй тотчас двинулся вперед в сопровождении своих сообщников, а дон Эстебан и Педро Диас повернули налево, чтобы выехать к потоку, по течению которого они должны были следовать.

— Этот костер, вероятно, развели какие-нибудь путники, — заметил Педро Диас, когда Кучильо отъехал. — Интересно, кто они?

— Мало ли здесь прохожих! — рассеянно заметил испанец.

— Вот это странно, — продолжал Диас, — здесь на десятки миль вокруг всякий знает о гостеприимстве дона Августина, а потому невероятно, чтобы на таком близком расстоянии от гасиенды эти люди не подозревали об ее существовании. Следовательно, это или какие-то иностранцы, или злоумышленники!

Педро Диас повторял те же мысли, которые пришли в голову Тибурсио при виде костра в лесу.

Тем временем, приближаясь к лесной опушке вместе со своими достойными сообщниками, Кучильо не счел нужным даже упрекнуть их за невоздержанность.

— Подождите меня, — сказал он им, останавливаясь на опушке. — Я сейчас найду в лесу то, что живо прогонит из голов хмель!

С этими словами он соскочил с лошади и скрылся в чаще, откуда скоро вернулся, неся желтоватый продолговатый плод, похожий на зрелый банан; это и был jocuistle, о котором он говорил дону Эстебану. Кучильо подал его своим спутникам, приказав высосать из него сок, имевший кисло-сладкий вкус; этот сок — лучшее лекарство против опьянения, что и подтвердилось на Барахе и Ороче, головы которых сразу прояснились.

— Теперь к делу! — проговорил Кучильо, не обращая внимания на извинения своих сообщников. — Слезайте с лошадей и ведите их под уздцы до тех пор, пока не разглядите ясно, что за люди расположились у костра. Тогда остановитесь, а когда я выстрелю, то начну отступать к вам!

— Хорошо, — отвечал Ороче, — мы оба согласны, как сказали уже раньше, пожертвовать личными интересами ради общего дела!

Кучильо тихо слез с лошади, привязал ее к стволу громадного дерева и, как ягуар, пополз к костру. Он полз осторожно, прислушиваясь к малейшему шуму; издали доносилось мычание скота, пасущегося в саванне, пение петухов на гасиенде. Зловещие крики совы и жалобный вой шакалов сливались с шумом Сальто-де-Агуа49.

Луна освещала верхушки деревьев, но свет ее тускнел вблизи яркого пламени большого костра. Кучильо осторожно добрался до своей цели и притаился между густыми корнями корнепуска. Злорадная улыбка осветила его лицо при виде трех расположившихся возле костра мужчин. Двое из них сидели, а третий спал, лежа на земле.

XVII. ЛЕСНЫЕ БРОДЯГИ

Та часть равнины, которая простиралась позади гасиенды, сохранилась в своем первобытном виде, так как ее пока еще не коснулась рука человека.

На расстоянии выстрела50 от окружавшей гасиенду ограды начинался густой лес, простиравшийся на север на очень большое пространство, доходя почти до самого Тубака.

Единственная едва заметная дорога, ведущая через этот лес до селения, пересекалась шумным потоком, заключенным в глубокой пропасти, в которой он ревел, как запертый в клетке зверь. Поток этот начинался вблизи от гасиенды небольшим ручьем, соединявшимся затем в своем течении с множеством других ручьев, образуя таким образом шумный поток, через который был переброшен над пропастью мост, состоявший из нескольких толстых стволов. Благодаря этому примитивному приспособлению путешественники значительно сокращали себе путь, так как иначе пришлось бы совершать большой крюк.

На середине дороги между гасиендой и мостом на небольшой поляне, где был разложен костер, мы снова встречаем обоих неустрашимых охотников, с которыми уже познакомились в начале нашего рассказа. В ту минуту, когда под влиянием отчаяния Тибурсио покинул гасиенду, в лесу царствовала глубокая тишина, прерываемая только глухим рокотом потока.

Луна озаряла лес, окутывая верхушки деревьев серебряной пеленой, сотканной из лунных лучей. Стволы гигантских корнепусков, пробкового дуба и других тропических пород казались голубоватыми в ярком лунном освещении. Темная чаща кустов таинственно выступала среди серебристого света, льющегося потоками с высоты. Яркое пламя костра казалось еще краснее от сопоставления с лунным освещением; дрожащие огненные языки озаряли длинные стебли лиан, принимавших вид раскаленных докрасна проволок, и все кругом казалось как бы обагренным кровью. Но зато вдалеке от костра лесная чаща выглядела еще темнее и таинственнее.

В Мексике, где встречаются необозримые пространства без всякого признака жилья, нет ничего мудреного наткнуться на бивак в лесу, но в данном случае, поблизости от богатой гасиенды, владелец которой славился своим гостеприимством, такой ночлег под покровом неба мог показаться странным. Очевидно, прекрасно осведомленные о соседстве богатой фермы охотники имели собственные веские причины искать уединения. Около них была собрана изрядная груда хвороста, указывавшая на явное намерение провести в лесу всю ночь. Пламя костра озаряло багрянцем их лица, придавая им какую-то сказочную фантастичность.

Мы воспользуемся данной минутой, чтобы нарисовать портреты обоих охотников, которые играют в нашем рассказе главные роли.

На старшем была одежда, напоминавшая отчасти костюм индейцев, отчасти одежду траппера. На голове у него красовалась остроконечная шапка из лисьего меха, плечи покрывала пестрая хлопчатобумажная рубаха, а на земле возле него лежало подобие серапе, сделанного из шерстяного одеяла. На охотнике были короткие кожаные штаны, а вместо мокасин — подбитые гвоздями сапоги, настолько прочные, что могли прослужить несколько лет кряду. Через одно плечо висел буйволовый рог, служивший пороховницей, а с другой стороны был кожаный мешочек, наполненный свинцовыми пулями; возле него на земле лежала длинная винтовка; большой охотничий нож, заткнутый за пестрый шерстяной кушак, дополнял вооружение охотника, гигантский рост которого свидетельствовал об его происхождении от первых нормандских поселенцев Канады, встречающихся теперь там все реже и реже.

Волосы его были уже с сильной проседью, а широкий рубец вокруг головы, проходивший от одного виска до другого, служил доказательством, что он когда-то подвергался сильному риску потерять свою прическу, прельстившую, вероятно, какого-нибудь индейца. Его обветренное загорелое лицо отливало бронзой, когда пламя костра освещало его красноватым светом, но несмотря на некоторую дикость оно отличалось замечательным добродушием, которым почти всегда отличаются люди гигантского роста и сложения. Природа поступает предусмотрительно, оделяя таких людей мягким сердцем, так как иначе они могли бы принести много зла.

Товарищ канадца был несколько меньше его ростом и выглядел лет на пять моложе, так что ему можно было дать не более сорока пяти. Выражение его лица, смелое до дерзости, обличало в нем пылкую южную натуру, которую опасно раздразнить. В минуту гнева такие натуры, не злые по природе, доходят до жестокости.

Хотя его одежда и вооружение почти не отличались от одежды канадца, однако покрой его платья заставлял предполагать в нем скорее всадника, чем пешехода; зато его изношенные сапоги служили доказательством, что им пришлось немало послужить на своем веку.

Канадец лежал на земле и был всецело поглощен поджариванием громадного куска баранины, насаженного на железный прут, который он поворачивал над горячими угольями, испытывая гастрономическое наслаждение от запаха сочившегося сала и крови. Это занятие так поглощало его внимание, что он рассеянно слушал речь своего товарища.

— Уверяю тебя, — говорил тот, очевидно, возражая на предыдущую реплику канадца, — напасть на след врага, будь он индеец или христианин, всегда очень выгодно, и не следует терять его из виду!

— Да, но из-за этого мы не поспеем вовремя в Ариспу за получением нашего вознаграждения, да кроме того, у нас останутся на руках три непроданные шкуры!

— Поверь, что я позабочусь о наших выгодах; мое основное правило — никогда не забывать ни своих интересов, ни своих обещаний; доказательством может служить то, что через пятнадцать лет я собираюсь выполнить данный мною в молодости обет. Деньги наши в Ариспе не уйдут от нас, шкуры мы тоже успеем продать, а такой случай, который теперь навел меня на след моего заклятого врага, едва ли когда-нибудь еще представится, и я не хочу упускать его, ибо поклялся отомстить этому человеку.

— Стоит ли мстить, Хосе? — возразил канадец. — Месть кажется такой сладкой, пока ее не вкусишь, но последствия ее всегда тягостны!

Оба собеседника немного помолчали.

— Однако, — снова начал Хосе, — и ты, Розбуа, не всегда придерживаешься такого мнения, судя по количеству апачей, сиу и других индейцев, отправленных тобой в поля вечной охоты с помощью ножа или своего карабина!

— Э, то иное дело, Хосе; эти краснокожие дьяволы похитили у меня шкуры, чуть не сняли с меня скальп, вообще доставляли мне массу неприятностей; уничтожение их — настоящее благодеяние для страны. Но на белых у меня не поднимется рука! Вот, например, с англичанами хлопот ничуть не меньше, чем с краснокожими, и другой раз подвернется тебе под руку какой-нибудь рыжеволосый англичанишка, а пристукнуть боязно: вдруг ошибешься да невзначай отправишь на тот свет своего соотечественника — канадца!

— Своего соотечественника? Да если он сам подаст тебе повод к ненависти, то ты его будешь ненавидеть еще сильнее, чем любого другого, так как известно, что ненавидим мы всегда более всего того, кого обязаны любить в силу долга или обстоятельств. Месть же моя по отношению к этому человеку вызвана с его стороны такими гнусными поступками, которые я не забыл даже за пятнадцать лет! Правда, нас разделяло такое неравенство в положении, что нечего было и мечтать добраться до него. Удивительное, право, дело, что два человека, знававших друг друга в Испании, неожиданно сошлись в здешних лесах; ну, да чего не случается на белом свете, только теперь я уже не пропущу случая хорошенько насолить ему за все мое пятнадцатилетнее терпение!..

Хосе так твердо отстаивал свое решение, что канадец понял невозможность отговорить его; да кроме того, по своей натуре гигант отличался уступчивым характером и не любил пререканий. Поэтому он замолчал, а затем заметил после некоторого размышления:

— Впрочем, может быть, ты и прав, Хосе. Если бы я знал причины твоей мести, то, вероятно, вполне согласился бы с твоими доводами.

— Я могу изложить мою историю в нескольких словах, — предложил Хосе. — Ты уже знаешь, что двадцать лет назад я состоял на службе его величества короля испанского в качестве микелета. Я был бы вполне доволен своим положением, выплачивай правительство Карла IV нам жалованье, но, к сожалению, оно совершенно не заботилось об этом. Мы могли бы еще кое-как существовать, если бы в нашем краю процветала контрабанда, ведь мы числились в береговой охранной страже, но, к несчастью, ни один контрабандист не решался сунуть к нам свой нос, зная нашу бдительность, предельно изощренную постоянным недоеданием. Нас было две сотни солдат во главе с капитаном, и все мы превосходили один другого в исполнении своих обязанностей. Сложившееся положение вещей не предвещало в будущем ничего доброго, и я решил, что ни один контрабандист не рискнет высадиться на наш берег иначе, как с разрешения капитана, который поручит в таком случае ночное дежурство тому из солдат, кто будет внушать ему наибольшее доверие. Придя к такому заключению, я решил заслужить доверие капитана довольно странным способом: я представлялся вечно спящим. Постоянное сонное состояние доставляло мне двойную выгоду: во-первых, я менее чувствовал голод, а во-вторых, рассчитывал, что от меня не ускользнет частица пирога, которую преподнесут моему начальнику, поскольку он, без сомнения, посылал меня на дежурство в надежде, что я просплю все события, о которых мне не следовало знать!

В эту минуту канадец снял с вертела баранину, от которой распространился аппетитный аромат.

— Если ты голоден, — прервал рассказчика канадец, — то давай приступим к ужину, за которым я дослушаю твою историю.

— Голоден ли я? Праздный вопрос! Да с того времени, как я имел удовольствие быть на испанской службе, у меня вечно подводит живот от голода!

Оба приятеля уселись друг против друга, вытянув ноги, и в продолжение некоторого времени только и слышалось громкое чавканье, так как охотники уминали жаркое за обе щеки.

— Итак, — продолжил Хосе, утолив первый голод, — я вечно спал и чувствовал себя от этого весьма недурно. «Спишь — меньше грешишь», — гласит пословица. Таким образом, я дождался наконец желанного часа, и однажды вечером мой начальник вызвал меня к себе. «Это неспроста, — подумал я, — ну, да на то и щука в реке, чтобы карась не дремал». Я не ошибся: капитан назначил меня в ту ночь на дежурство в расчете на то, что я опять засну, но не тут-то было! Впрочем, не люблю разговаривать во время еды, а потому сокращу свой рассказ. Одним словом, в ту ночь к берегу пристала шлюпка, пассажирам которой я дал возможность выполнить то, зачем они явились. Позже я узнал, что приехавшие люди были вовсе не контрабандисты; в ту ночь свершилось тяжкое преступление, и эта кровь, пролитая по моей вине, до сих пор не дает мне покоя. Мне заплатили за молчание, но плата показалась мне маленькой. Я потребовал больше и получил отказ, тогда, чтобы успокоить отчасти свою совесть, я выдал убийцу правосудию. Начался процесс, на котором я стал свидетелем обвинения, и этот суд кончился для меня совершенно неожиданным образом: меня признали виновником преступления и сослали в Сеуту на ловлю скумбрии. Однако, черт побери, такая развязка дела меня очень огорчила, так как я вовсе не чувствовал призвания к рыбной ловле, а потому не преминул воспользоваться первой же возможностью к бегству, а затем после многих приключений, которые слишком долго рассказывать, очутился наконец в Америке.

— Выходит, ты осмелился обвинить богатого и знатного человека? — спросил его собеседник.

— Очень даже знатного, потому и поплатился за свою смелость: плетью обуха не перебьешь! К счастью, здесь, в лесах, разница в общественном положении ничего не значит, что я завтра же докажу этому знатному сеньору. Жаль, что в мои руки не попался еще некий алькальд дон Рамон Коечо и его правая рука — сеньор Гагатинто, я бы всем троим доставил несколько приятнейших минут!

— В таком случае, я вполне согласен с тобой, — заявил старший охотник, отрезая себе кусочек баранины, как говорится, с коровий носочек, — мы отложим пока путешествие в Ариспу!

— Как видишь, это старая история, — закончил бывший микелет, — и, если в продолжение десяти лет я состою твоим учеником в качестве лесного бродяги, то этим обязан тому самому сеньору, который предводительствует экспедицией и сейчас находится на гасиенде Дель-Венадо!

— Да, да, — смеясь, сказал канадец, — я хорошо помню то время, когда ты промахивался в бизона с расстояния в пятнадцать шагов, а теперь я, кажется, сделал из тебя недурного стрелка, хотя, впрочем, иногда ты принимаешь ухо зверя за его глаз и таким образом понижаешь ценность шкуры. Но во всяком случае не сожалей о том, что променял свою гарнизонную службу на жизнь в лесу. Я ведь также, как тебе известно, не всегда был лесным бродягой, а состоял когда-то матросом французского флота. И что же? Я ничуть не жалею о своей прошлой жизни и нахожу, что лес и пустыня имеют такую же притягательную силу, как море. Кто в них пожил, тот не сможет уже с ними расстаться.

Помолчав немного, канадец прибавил:

— Я также покинул морскую службу не без веских оснований, но к чему ворошить прошлое и бередить старые раны?!

— Жизнь в лесу имеет свою прелесть, согласен, — возразил Хосе, — но я не люблю все то, что мне навязывается насильно; я не в претензии на своего врага за теперешнюю скитальческую жизнь, но не прощу ему тех обстоятельств, которые принудили меня к ней!

— Тише! — шепнул канадец, прикладывая к губам палец. — Мне послышался треск в кустах. Может, нас подслушивают?

Хосе повернулся в ту сторону, откуда донесся подозрительный шум. Благодаря яркому лунному свету он вскоре заметил на освещенной прогалине в полусотне футов от них чью-то тень; это обстоятельство не вызвало бы у него особого беспокойства, но вновь прибывший явился, видимо, со стороны гасиенды, что заставило наших охотников отнестись к нему немного подозрительно.

— Кто идет? — крикнул Хосе громким голосом, гулко раздавшимся в тишине.

— Человек, который просит пристанища у вашего костра! — донесся из чащи слабый голос.

— Позволить ему подойти или предложить пройти мимо? — спросил Хосе.

— Грешно не исполнить его просьбы, — ответил канадец. — Вероятно, ему отказали в гостеприимстве на гасиенде; он одинок, а судя по голосу он болен или чертовски устал!

— Что ж, добро пожаловать! — крикнул Хосе, и тут же из чащи показалось бледное от пережитых волнений и от потерянной крови лицо Тибурсио. Черты этого лица, хотя уже знакомые обоим охотникам, поразили бывшего микелета, который не мог удержать движение удивления; канадец же отнесся ко вновь прибывшему с обычной своей доброжелательностью.

— Вы, вероятно, заблудились и отстали от ваших спутников? — участливо спросил Хосе у Тибурсио, в изнеможении опустившегося на землю. — Разве вы не знаете, что в четверти часа ходьбы отсюда находится гасиенда, где вы, наверное, нашли бы приют? Или вы возвращаетесь оттуда?

— Я иду с гасиенды, — ответил Тибурсио, — я не смею упрекнуть дона Августина в недостатке гостеприимства, но в его доме находятся люди, с которыми мне опасно оставаться под одной кровлей!

— Вот как! — проговорил Хосе, которому такое совпадение с его собственными мыслями показалось несколько подозрительным. — Что же там произошло?

Вместо ответа Тибурсио распахнул свой плащ и показал руку, на которой нож Кучильо оставил глубокую рану, весь рукав был пропитан кровью. Это зрелище мгновенно развеяло все подозрения младшего охотника.

— Как видно, оказанный на гасиенде прием обошелся вам недешево! — воскликнул он. — В таком случае мы, безусловно, поймем друг друга!

При этих словах Хосе бросил на своего товарища выразительный взгляд и протянул Тибурсио руку; тот пожал ее здоровой левой рукой. Канадец оторвался от своих гастрономических занятий и осмотрел рану гостя с редкостным умением и осторожностью.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Однако вы имели дело с негодяем, у которого твердая рука. Нанеси он рану на несколько дюймов правее, и пришел бы конец вашим земным странствованиям, но теперь вам нечего беспокоиться, до свадьбы заживет, — прибавил он, осторожно отмачивая прилипшие к ране куски одежды. — Мы положим вам компресс из растертых трав. Хосе, набери-ка орегано, разотри его между камней и принеси мне.

Хосе не заставил повторять просьбу, и быстро возвратился с пучком орегано, из которого приготовил нечто вроде пластыря; канадец наложил его на рану Тибурсио и тщательно перевязал ее.

— Вероятно, вы уже чувствуете облегчение? — заметил он. — Орегано — лучшее средство против воспаления ран и, можно надеяться, что у вас не будет даже лихорадки. А теперь, дружище, съешьте-ка кусочек баранины, выпейте стаканчик рефино51 и вздремните хорошенько, а то вы, видно, изрядно притомились!

— Верно, — согласился Тибурсио. — В продолжение последних сорока восьми часов со мной произошло столько событий, что мне кажется, будто я прожил полжизни. Благодарю за угощение, но мне сейчас хочется только спать. Сон лучше всего восстановит мои силы, в которых я теперь очень нуждаюсь. Прошу вас только об одном: не давайте мне спать слишком долго!

— Хорошо, хорошо! — успокоил его Хосе. — Одно скажу: если вы намереваетесь расквитаться за вашу рану, то вполне можете рассчитывать на мое содействие; ну а пока спите спокойно!

Тибурсио прилег на траве и, повторив еще раз свою просьбу разбудить его до рассвета, погрузился в глубокий сон.

Несколько минут канадец молча рассматривал лицо спящего и затем, обратившись к другу, заметил:

— Если правда, что лицо — зеркало души, то нам не придется сожалеть о том, что мы приютили этого бедолагу!

— Сперва я отнесся к нему с недоверием, — проговорил Хосе, — но рана на руке послужила для него лучшим аттестатом; я уверен, что теперешние обитатели гасиенды — его враги, а потому сам не прочь сделаться его другом!

— Как думаешь, сколько ему лет? — спросил канадец, продолжая с интересом рассматривать лицо Тибурсио.

— Уверен, не более двадцати пяти! — ответил бывший микелет. — Даже двадцати четырех.

— И я того же мнения, — задумчиво проговорил канадец, как бы рассуждая сам с собой, причем лицо его выражало глубокую грусть. — Вот и ему исполнилось бы теперь столько же, будь он жив!

При этих словах из груди Розбуа вырвался глубокий вздох.

— О ком это ты? — быстро спросил младший охотник, на которого слова друга, видимо, произвели впечатление. — Разве ты знаешь кого-нибудь, похожего на него?

— Зачем тревожить прошлое, особенно когда в нем было много тяжелого? Самое лучшее забыть о нем! Оставим грустные воспоминания, у меня напрочь пропадет аппетит, начни я думать о том, что было и что могло быть теперь. Я прожил весь свой век бобылем, да таковым, видно, и умру!

Бывший солдат не старался поддерживать разговора на эту тему, так как воспоминания прошлого были для него также не из радужных, а потому собеседники молча принялись за свою баранину, от которой вскоре остались одни обглоданные кости.

— Если бы я лично был знаком с владельцем гасиенды, то, ей-богу, сделал бы ему комплимент по поводу превосходного вкуса его баранов, — проговорил, облизываясь, Хосе, — особенно они вкусны с приправой из орегано. Если его лошади так же хороши, то было бы просто глупо с моей стороны не обзавестись одной из них!..

— Да разве твоя нехороша? — спросил Розбуа.

— Недурна, а все-таки лучше приобрести на всякий случай другую, особенно имея в виду наши намерения относительно обитателей гасиенды. Похищение одной лошади из этих громадных табунов пройдет совершенно не замечено их владельцем, мне же принесет огромную пользу!

— Что ж, ты прав! — кивнул канадец. — Такое воровство не принесет никому убытка, а потому желаю успеха. А я последую примеру нашего гостя и отдохну немного.

— Все же поостерегись во время моего отсутствия и спи только одним глазом, — заметил Хосе. — В случае же опасности дай мне знать о ней условным воем койота.

С этими словами Хосе отвязал лассо от своего седла и направился в ту сторону, где паслись мустанги. Канадец остался один. Поглядев еще некоторое время на спящего Тибурсио, охотник подбросил в костер охапку хвороста, а затем, улегшись рядом со своим гостем, погрузился в глубокий сон.

Наступила тишина, нарушаемая лишь дуновением легкого ночного ветерка, чуть колебавшего верхушки деревьев, под которыми спали два человека, не подозревавшие, что двадцать лет тому назад они вот так же спали один возле другого, убаюкиваемые тогда плеском океана, как теперь — шелестом леса.

XVIII. ТИБУРСИО И РОЗБУА

Когда Провидению бывает угодно вмешаться в людские дела и наказать преступление, совершившееся хотя бы много лет тому назад, то каким-то чудесным образом судьба сводит вместе обвинителей, обвиняемых и свидетелей, которые собираются иногда с разных концов земного шара. Для небесного правосудия не существует давности преступления, и двадцать два года, истекшие со дня убийства графини де Медианы, не смягчили его. Какие-то невидимые нити, давно порванные, сплелись в целую сеть под влиянием обстоятельств, и то, что казалось погребенным навеки, всплывало с ужасающей ясностью.

Два человека, которых двадцать лет назад судьба так безжалостно оторвала друг от друга, спали снова вместе под шатром небесного свода. Один из них был Фабиан де Медиана, а другой — матрос из Канады. Достаточно было бы одного слова, чтобы охотник узнал Тибурсио — то бесконечно дорогое ему дитя, которое он спас от смерти и оберегал в продолжение двух лет от многих опасностей, рискуя часто своей собственной жизнью. Смутное воспоминание об этом человеке, заменявшем ему когда-то самую нежную мать, сохранилось и в душе Тибурсио, да кроме того, вдова Арельяно, умирая, напомнила ему этот эпизод из его детства, но, к несчастью, имя его покровителя ускользнуло из памяти молодого человека.

Не забудем, что все здесь описанное происходило как раз в то время, когда дон Эстебан разбудил гасиендеро и сенатора, чтобы объявить им о своем внезапном отъезде. Ночь близилась к концу; многие светила, стоявшие раньше высоко на небе, уже склонились к горизонту, а Хосе все не возвращался. Помня его совет, канадец действительно спал вполглаза, поминутно просыпался и с тревогой оглядывался, но вокруг все безмолвствовало. Тибурсио продолжал спать мертвым сном. Таким сильным натурам, как Розбуа, не свойственно предаваться долго беспокойству и мрачным предчувствиям, а потому и наш охотник не особенно тревожился. Так прошло часа два, как вдруг ржание лошади и треск кустарников разбудили канадца, вслед за этим из чащи показался Хосе, таща на аркане лошадь, которая при виде огня и двух лежавших около него тел громко заржала от испуга.

— Я добыл-таки себе, что хотел! — проговорил бывший микелет тихо, чтобы не разбудить Тибурсио. — Думаю, что это — совершеннейшее из всех четвероногих, которые когда-либо паслись в этой чаще. Однако с ним будет трудненько справиться, хотя все-таки легче, чем поймать.

При этих словах Хосе отер со лба пот каким-то заменявшим платок лоскутком, и силою подтащил к костру великолепного мустанга, которому страх придавал еще более красоты, как это бывает со всеми животными. Только человек в качестве царя природы кажется приниженным под влиянием страха.

Слегка согнув свои тонкие стройные ноги, которые дрожали, как натянутые струны, с вытянутой шеей, с горящими диким огнем глазами и раздувающимися ноздрями, эта лошадь представляла самый совершенный образец мексиканской породы, которая соперничает с арабской. Такому коню позавидовал бы любой султан.

— Мне повезло, не правда ли? — проговорил Хосе с довольным видом, привязывая коня к стволу гигантского дерева.

— Хорошо, если и дальше повезет, и твоя шея останется цела, — возразил Розбуа, несмотря на свое презрение к лошадям, невольно залюбовавшийся животным. — Не сносить тебе головы, как пить дать! А пока сосни-ка немножко; я уже выспался и посторожу.

— Поспать я всегда не прочь, — согласился Хосе, — немало я повозился с этой чертовой лошадью!

С этими словами бывший микелет растянулся на земле и тотчас заснул богатырским сном. Несмотря на то что все кругом было спокойно, канадец остался сторожить; постоянные опасности выработали у охотников привычку прибегать к известным предосторожностям, а потому Розбуа поднялся со своей импровизированной постели, расправил могучие члены и прошелся несколько раз взад и вперед, стряхивая остатки сна. Затем он снова уселся около костра, облокотившись спиной о ствол пробкового дуба. Пламя ярко освещало лицо охотника, на которое утомление наложило преждевременные морщины; на физиономии легко было прочесть в эту минуту, когда полная тишина невольно располагала к самосозерцанию, все прошлое его, чуждое какого-либо проступка и чистое, как у ребенка. Охотник сидел неподвижно и представлял собой прекрасную статую, служившую олицетворением уверенности и мощи.

Но если от самого человека зависит устроить свою жизнь так, чтобы в ней не было ни одного темного пятна, то не в воле человека вычеркнуть из памяти некоторые грустные воспоминания, тяготеющие над нами даже по прошествии многих лет. При виде спящего Тибурсио лицо канадца заволакивало время от времени облако грусти.

Осторожно встав с места, канадец подошел к спящему и нагнулся над ним, чтобы лучше разглядеть его лицо. Долго всматривался охотник в спокойные черты Тибурсио и затем медленно вернулся на свое прежнее место.

«Он должен быть теперь именно в таком возрасте, если жив, — размышлял канадец, — но как распознать в молодом, в полном расцвете сил человеке черты ребенка, которому было всего четыре года, когда его у меня похитили?» И при этом улыбка, выражающая насмешку над своими собственными безумными предположениями, мелькнула на губах его.

«Однако, — продолжал размышлять канадец, — я слишком долго прожил на свете, слишком много видел всяких случайностей, чтобы усомниться во всемогуществе Провидения. Разве не могло случиться чудо и на этот раз? Разве не Провидение натолкнуло меня тогда среди океана на умирающего ребенка? Почему бы теперь ему не возвратить мне его во цвете лет, снова нуждающимся в моей помощи и защите? Кто знает? Пути Господни неисповедимы!»

Эти размышления оживили надежды канадца, и он опять приблизился к Тибурсио, стараясь разглядеть в его лице черты утраченного ребенка с розовыми, пухлыми щеками и белокурыми кудрями; но при свете костра перед его глазами предстало бледное лицо с шапкой черных волос, не имевшее ничего общего с тем детским образом, который сохранился в душе охотника.

«Сколько раз, — думал канадец, — я смотрел так на своего маленького спящего ребенка! Но кто бы ты ни был, прекрасный незнакомец, спи спокойно под моей охраной. Ты не напрасно прибился к нашему костру, так как отныне я буду твоим верным другом. Может быть, Господь воздаст Фабиану за все, что я сделаю для тебя!»

Охотник снова уселся на свое место, в нескольких шагах от Тибурсио, и погрузился в воспоминания; близость молодого человека, возраст которого совпадал с годами похищенного у него ребенка, воскресила в его памяти все случившееся с ним в Бискайском заливе.

Бывший матрос, будто наяву, ясно увидел ту темную ночь, когда под выстрелами микелетов он спасал полумертвого ребенка, оторвав его от груди убитой матери. Память ясно рисовала затем перед ним все события тех истекших двух лет — самых счастливых лет его жизни.

Канадец еще не знал, что Хосе — тот самый микелет, который в ту памятную ночь так старательно, но неудачно стрелял в него, так как солдат не распространялся на эту тему: воспоминание той ночи было для него крайне тягостно. Если бы Розбуа было известно это странное совпадение, то в таком случае, вероятно, его надежды на чудесную встречу с Фабианом обрели уверенность. Но ничего подобного не приходило в голову канадцу, и он в душе подтрунивал над своей пылкой фантазией, преобразившей на несколько минут спящего незнакомца в Фабиана.

Между тем в воздухе повеяло утренней прохладой, которая чувствуется всего сильнее перед рассветом; густая пелена тумана окутала вершины деревьев и опустилась на землю в виде холодных капель росы; все предвещало скорое наступление утра; вокруг по-прежнему царила полная тишина.

Вдруг лошадь сильно заржала и рванула привязанное к дереву лассо, безуспешно пытаясь оборвать его. Вероятно, что-то испугало животное. Беспокойство лошади пробудило канадца от мечтаний; он встал, осторожно обошел вокруг прогалины, зорко вглядываясь в чащу, залитую последними лучами заходящей луны, но все казалось покойным, и охотник возвратился на прежнее место, найдя Тибурсио уже пробудившимся ото сна.

Молодой человек с удивлением осматривался, не отдавая себе ясного отчета в том, где он находится, однако все припомнив, обратился к ласково улыбавшемуся канадцу с вопросом о причине разбудившего его шума.

— Пустяки, — ответил Розбуа, но таким голосом, который невольно противоречил его утверждению, — вероятно, лошадь почуяла приближение ягуара, бродящего около оставленных нами шкур двух его убитых сородичей и барана, съеденного нами за ужином. Не хотите ли и вы теперь отведать жаркого? Я припас его специально для вас!

И канадец протянул Тибурсио два куска холодной баранины, которым тот оказал должную честь, запив их стаканчиком рефино. Подкрепившись таким образом, молодой человек почувствовал себя значительно бодрее, будущее не рисовалось ему уже в таком мрачном свете, да и настоящее его горе несколько утратило свою остроту. Один вид геркулеса-охотника, который с таким нежным участием перевязал ему рану и позаботился даже об его ужине, внушил Тибурсио спокойствие и уверенность в будущем; юноша чувствовал, что приобрел себе надежного друга, который может оказать неоценимые услуги благодаря своей невероятной силе, отваге и ловкости. Со своей стороны, Розбуа чувствовал непреодолимую симпатию к своему гостю и улыбался от удовольствия, видя, как тот за обе щеки уписывает баранину.

— Вот что, мой мальчик, — проговорил, наконец, канадец, заметив, что гость несколько утолил свой аппетит, — у индейцев принято справляться об имени и занятии своего гостя, после того как они накормят его, а так как вы пользуетесь теперь моим гостеприимством и отведали моего угощения, то позвольте спросить, кто вы такой и почему на гасиенде вам оказали такой нелюбезный прием?

— С удовольствием отвечу вам! Я отправился на гасиенду Дель-Венадо по причинам, для вас неинтересным, а потому не стану о них распространяться. Во время пути моя лошадь околела от изнурения и жажды, и ее труп привлек к себе двух ягуаров и пуму, которых вы так ловко пристрелили.

— Гм, — промычал канадец, — это не Бог весть какой подвиг, ну да не в том дело; продолжайте ваш рассказ. Какие причины вызвали ненависть к такому юноше, как вы? Ведь вам, я думаю, чуть более двадцати лет?

— Двадцать четыре! — уточнил Тибурсио. — Итак, я чуть было не последовал примеру своего коня, и умер бы от жажды и лихорадки, если бы меня не спасли проезжавшие мимо путешественники, с которыми вы познакомились во время ночлега в Позо. Одно удивляет, зачем недавно спасшие меня от смерти люди пытались теперь убить меня?

— Вероятно, здесь замешано соперничество в любви? — проговорил, улыбаясь, канадец. — Обычная история в молодости!

— Отчасти именно так, — с замешательством сознался Тибурсио. — Но есть и другие причины. Эти люди хотят владеть безраздельно одной очень важной тайной, которая мне известна, а потому им просто необходимо отделаться от меня. Причем в этом заинтересованы трое, и между ними находится тот человек, отомстить которому я дал клятву у постели умирающей!

Тибурсио до сих пор ошибочно приписывал убийство Арельяно ненавистному ему дону Эстебану. Канадец с интересом и молчаливым участием следил за юношеским увлечением, выражавшимся на лице его собеседника, который так легко говорил об окружавшей его опасности, не придавая ей ни малейшего значения.

— Но вы до сих пор не назвали своего имени! — напомнил охотник не без некоторого колебания.

— Тибурсио Арельяно, к вашим услугам, сеньор!

При этих словах канадец не мог удержаться от тяжелого вздоха: они окончательно разрушили все его надежды.

— Может быть, мое имя пробудило в вас какие-нибудь воспоминания? — спросил Тибурсио, заметив впечатление, произведенное его ответом на охотника. — Мой отец… — Юноша чуть не сказал «приемный отец», но почему-то удержался и продолжал… — Мой отец Маркое Арельяно был известный гамбузино и прекрасно знал здешние места. Вы случайно не встречали его?

— Впервые слышу это имя, — ответил канадец, — но вы сами напомнили мне давно прошедшие события из моей жизни!

Охотник умолк; Тибурсио тоже хранил молчание, размышляя о том, что встреча с двумя отважными и опытными охотниками может принести ему громадную пользу в поисках сокровищ Вальдорадо, что было бы безусловно не под силу одному человеку. Считая эти богатства залогом своего будущего успеха у дона Августина, Тибурсио решил немедленно посвятить канадца в свою тайну и просить его содействия. Однако его останавливало инстинктивное отвращение от покупки золотом сердца любимой девушки, к которой он чувствовал безмерную, преданную любовь и мечтал пробудить в ее сердце ответное чувство. Эта надежда на взаимность, не совсем угасшая в душе несчастного влюбленного, заставила его преодолеть свое смущение.

— Вы, кажется, охотник? — спросил он наконец. — Это должно быть очень невыгодное и опасное ремесло?

— Это не ремесло, а благородная профессия для всякого, кто всецело посвятил себя ей! Для меня же лично это — призвание всей моей жизни, и я только временно отвлекся от него в силу обстоятельств. Мои предки завещали мне эту благородную профессию; к сожалению, у меня нет сына, которому я мог бы передать ее, так что с моей смертью прекратится могучий и благородный род лесных обитателей!

— Я также наследовал профессию своего отца, — проговорил Тибурсио, — подобно ему я — искатель золота, гамбузино.

— Вы, значит, принадлежите к такому племени, которое Бог создал с той целью, чтобы скрытые Им в земле сокровища не пропадали втуне!

— Мой отец завещал мне тайну местонахождения таких богатых золотых залежей, что если вы оба пожелаете помочь мне, то мы все трое сделаемся богатейшими людьми в свете! — проговорил Тибурсио и остановился, выжидая ответа охотника.

Несмотря на то что Тибурсио слышал решительный отказ канадца в ответ на предложение дона Эстебана присоединиться к его экспедиции, он надеялся, что на этот раз охотник изменит свое решение. Явное удовольствие, с которым тот слушал его рассказ, ввело Тибурсио в заблуждение: он принял светившуюся в глазах охотника радость за алчность и понадеялся на его полное согласие. Но Тибурсио жестоко ошибался; честная душа канадца была чужда всяких корыстолюбивых расчетов, и удовольствие, испытываемое им во время рассказа Тибурсио, происходило только от звука симпатичного молодого голоса, который проникал в душу охотника, подобно звуку старой, родной песни, и пробуждал в нем многие дорогие воспоминания.

Но ответ канадца оказался неутешительным: тот наотрез отказался от сделанного ему предложения.

— Я чувствую, голубчик, что мой отказ огорчает вас, но что же делать! — проговорил охотник заметив омрачившую лицо Тибурсио тень грусти.

— Вы правы, — ответил молодой человек. — Ваш отказ разбивает все мои надежды, но поверьте, что обладание золотом прельщает меня не ради каких-либо личных корыстных целей!

— Я, безусловно, верю вам; такое лицо, как ваше, не может принадлежать человеку с алчной душой. Но не отчаивайтесь, я не отказываюсь быть вам полезным, а так как мой приятель Хосе имеет также свои причины быть недовольным одним из тех людей, о которых вы говорили, то, может быть, мы еще и договоримся.

Во время этого разговора Хосе несколько раз переворачивался во сне с боку на бок, будто частое упоминание о богатстве мешало ему спать спокойно.

— Следовательно, тот человек довольно высокого роста, предводитель экспедиции, в которой вы вчера принимали участие, и есть тот самый дон Эстебан, о котором я много раз слышал? — снова начал канадец.

— Он самый! — ответил Тибурсио.

— Значит, он присвоил себе здесь это имя! — раздался вдруг голос Хосе, приподнявшегося со своего импровизированного ложа, чтобы принять участие в разговоре.

— Разве вы знаете его? — спросил Тибурсио.

— Еще бы, и очень даже хорошо! — кивнул Хосе. — Это мой старинный знакомый, с которым мне надо свести кое-какие старые счеты, из-за чего я и нахожусь в этих краях. Я расскажу обо всем подробнее как-нибудь в другой раз, если вам будет любопытно узнать об этом, а пока следует хорошенько выспаться, чтобы поднабраться сил и быть готовым к любой переделке.

— Подожди минуточку, Хосе, — добродушно заметил канадец. — Право, можно подумать, что ты упорно стараешься оправдать свое прозвище сони! Выслушай меня: этот молодой человек предлагает нам сопутствовать ему в поездке к Золотой долине, где столько золота, что достаточно только нагнуться, чтобы набрать его вволю!

— Черт подери! — воскликнул Хосе. — Надеюсь, ты согласишься на это предложение?

— Напротив, я отказался!

— Напрасно, дружище: этот вопрос заслуживает размышлений; мы еще поговорим о нем позже, а пока я вернусь к своему прежнему занятию!

С этими словами Хосе снова улегся на землю, и вскоре ровное дыхание не замедлило подтвердить, что его слова не расходятся с желаниями.

XIX. КАНАДЕЦ УЗНАЕТ ФАБИАНА

Тибурсио обрадовался, что не совсем обманулся в своих ожиданиях, и мысленно благодарил судьбу, неожиданно пославшую ему двух сильных друзей, содействие которых могло оказать неоценимые услуги в будущем. Канадец же после некоторого раздумья вернулся к прерванному разговору.

— Видите, — сказал он, — мой друг Хосе вполне разделяет вашу антипатию к дону Эстебану и готов оказать вам какое угодно содействие, в чем можете безусловно рассчитывать и на меня, поскольку враги моего друга и мои враги. Я могу предложить к вашим услугам хорошую винтовку, которая редко делает промах в моих руках, и не допущу, чтобы в моем присутствии вам угрожала какая-либо опасность. Вы можете всегда рассчитывать на мою помощь и убедитесь вскоре, что небо послало вам верного друга!

В продолжение всей этой речи канадец, казалось, был погружен в рассматривание приклада своего орудия, покрытого какими-то вырезанными острием ножа знаками, что невольно привлекло внимание Тибурсио.

Заметив пристальный взгляд молодого человека, устремленный на его ружье, канадец спросил:

— Считаете мои скальпы?

— Ваши скальпы? — удивился Тибурсио, незнакомый с охотничьими обычаями.

— Они самые, — подтвердил канадец. — Индейцы ведут счет своим победам по числу снятых ими скальпов, а мы, охотники, подсчитываем число своих жертв более христианским способом. Эти зарубки на прикладе означают число врагов, убитых мною в честном бою!

— Да их здесь три десятка, не меньше! — воскликнул Тибурсио.

— Если вы скажете четыре, то все-таки ошибетесь, — улыбаясь, заметил охотник. — Вот, посмотрите: крестики с одной черточкой означают убитых мною апачей, и здесь их наберется с десяток. Двойные крестики служат памятником для семерых индейцев сиу, которые также испустили свой последний вздох благодаря мне. Крестики с тремя черточками означают павниев, из которых я также отправил восьмерых в царство теней. Четыре звезды — индейцы племени Ворона, а вот эти черточки, — прибавил он, указывая на десять параллельно вырезанных значков, — означают плоскоголовых — индейцев, известных своей страстью к воровству, от которого я навеки их отучил. Вот кружки, означающие убитых мною индейцев из племени черноногих. Подумайте только, что стал бы я делать, если бы таскал с собою столько скальпов! Я предоставляю подобные трофеи в утешение индейскому тщеславию! — заключил канадец с добродушной гордостью.

Тибурсио с неменьшим удивлением слушал перечисление этих побед, как и сам автор этих строк, которому довелось однажды пересчитать на прикладе ружья одного такого ярого истребителя индейцев пятьдесят две убитых им жертвы.

— Надеюсь, вы теперь убедились, — заметил Розбуа, — что нашли себе друга, который стоит всякого другого?

С этими словами он дружески протянул Тибурсио свою широкую, сильную руку, которую тот крепко пожал.

— Тайное предчувствие подсказывало мне, когда я смотрел из окна гасиенды, что здесь я найду радушный прием! — улыбнулся Тибурсио.

— И вы не ошиблись! — с жаром добавил охотник. — Но позвольте мне задать вам один вопрос. Если он покажется вам нескромным, вы должны простить мне, как человеку, искренне желающему вам добра. Вы еще так молоды, неужели у вас нет отца, у которого вы могли бы найти защиту и убежище?

При этом вопросе легкая краска залила бледные щеки Тибурсио; несколько минут он молчал, как бы не решаясь ответить.

— Почему бы мне не признаться, — наконец проговорил он, — что я совершенно одинок на свете, так как у меня нет ни отца, ни матери. Враги окружают меня со всех сторон, и даже горячо любимая мною девушка отвергла меня!

— Ваши родители умерли? — спросил с участием Красный Карабин.

— Я никогда не знал их! — едва слышно ответил Тибурсио.

— Вы никогда не знали своих родителей? — воскликнул взволнованный канадец, вскакивая с места, и, схватив горящую головню, поднес ее к самому лицу Тибурсио. Казалось, эта головня была слишком тяжела для могучей руки гиганта, которая конвульсивно дрожала, сжимая ее. Голос его выдавал сильнейшее волнение, когда он проговорил:

— Но вы знаете по крайней мере в какой стране вы родились?

— Нет, сеньор. Однако к чему эти праздные вопросы? Почему вас все это заинтересовало?

— Фабиан! Фабиан! — воскликнул Розбуа, невольно смягчая голос, как будто обращаясь к крошечному ребенку. — Где ты теперь? Что с тобою?

— Фабиан?! Это имя незнакомо мне! — заверил Тибурсио, удивление которого все возрастало при виде жадно устремленных на него глаз канадца.

— Незнакомо! Боже мой! Значит, это не он! — разочарованно вздохнул гигант. — А между тем ваши черты так живо напоминают моего маленького Фабиана! Что ж, внешнее сходство порой так обманчиво! Простите меня, мой юный друг, я безумец, начисто лишившийся рассудка.

С этими словами канадец бросил головню в костер и опустился на прежнее место, повернулся спиною к костру и прислонился боком к пробковому дубу так, что лицо его оказалось в густой тени.

Ночь близилась к концу, уже вершины деревьев осветились розовым отсветом зари и на гасиенде пропели петухи, но в чаще царил сумрак. Охотник сидел молча. Тибурсио тоже погрузился в воспоминания. Подобно тому, как семена, заброшенные ветром, всходят, несмотря ни на какие бури, так и воспоминания детства, несмотря на череду пронесшихся годов, не заглохли вполне в душе Тибурсио. Он припомнил рассказ умирающей вдовы Арельяно о его прибытии в Америку и напрягал память, чтобы связать между собой сохранившиеся в ней обрывки воспоминаний. Еще безотчетно для него самого сидевший перед ним гигант-охотник напоминал ему того покровителя его детства, о котором упоминала приемная мать, но каким образом французский матрос мог превратиться в мексиканского охотника? Столь странное превращение путало ход мыслей Тибурсио, который и в вопросах канадца усматривал лишь простое дружеское участие, не придавая им никакого иного значения. И в самом деле, охотник ни словом не обмолвился о том, что разыскивает потерянного сына, а ведь одно упоминание об этом могло сразу прояснить многое…

— Возможно, — проговорил Тибурсио, прерывая наконец молчание, — что если бы кто-нибудь помог мне разобраться в воспоминаниях моего детства, то я многое бы припомнил. Но кто же может оживить мою память, кроме Бога? Мне все кажется каким-то смутным сном, из которого я ничего толком не запомнил!

— Ничего?! — грустно повторил канадец, опуская голову.

— А между тем, — продолжал Тибурсио, — в ночь, проведенную над телом той, которую я называл своей матерью, какой-то свет озарил мое прошлое и мне казалось, что я припоминаю грустные сцены: но это был, вероятно, не более как ужасный сон…

Пока Тибурсио говорил, надежды снова ожили в душе канадца; он поднял грустно склоненную на грудь голову, намереваясь что-то сказать, но Тибурсио подал рукою знак не прерывать нити его мыслей и продолжал свой рассказ медленно, подыскивая слова, чтобы нарисовать смутно вырисовывающуюся в его памяти картину.

— Мне вспоминается какая-то большая комната, в которой свободно разгуливал ветер, — говорил он, — и слышатся женские рыдания, прерываемые чьим-то грозным голосом, и затем все спутывается…

Эти слова обманули ожидания канадца, так как он был свидетелем только развязки драмы, происшедшей в Эланчови.

— Вероятно, вам все это приснилось, — грустно заметил он, — но все-таки продолжайте.

— Затем среди этих снов, — продолжал Тибурсио, — мне представляется какое-то загорелое грубое, но доброе лицо.

— Какое лицо? — мгновенно оживился охотник, поворачиваясь к огню, причем грудь его взволнованно подымалась, как волна.

— Это лицо принадлежало человеку, нежно любившему меня в детстве, — с живостью проговорил Тибурсио, — я помню и теперь этого человека!

— А вы-то любили его? — с тоскою спросил канадец.

— Еще бы! Он был так добр ко мне!

Охотник отвернулся, и крупная слеза скатилась по загорелому лицу.

— Фабиан также любил меня! — прошептал он.

Этот отважный человек не решался задать последнего вопроса, который мог бы возвратить ему его дорогое дитя или навеки разрушить все надежды. Наконец прерывающимся голосом и со стесненным сердцем он выговорил роковые слова:

— Помните вы обстоятельства, при которых расстались с этим человеком?.. — Волнение перехватило его дыхание, он опустил голову на руки и со страхом ожидал ответа на свой вопрос.

Тибурсио медлил с ответом, собираясь с мыслями; слова канадца пролили свет в его душу, и он мысленно старался уяснить себе те обстоятельства, которые всплыли в его памяти.

В тишине слышалось только потрескивание сучьев в костре да прерывистое дыхание охотника.

— Слушайте же! — воскликнул, наконец, Тибурсио, обращаясь к охотнику. — Вот что я вспоминаю в настоящую минуту. Мне представляется кошмарная картина: кругом кровь, дым, оглушительный грохот — грома или пушек, — не помню. Я дрожу от страха, запертый один в темной каморке. Вдруг тот человек, который любил меня, подходит ко мне и…

Тибурсио умолк на минуту, стараясь воскресить в памяти подробности той минуты, вслушаться в слова, которые пока неясно звучали в его ушах.

— Вспомнил! — воскликнул он. — Этот человек подошел ко мне и сказал: «Встань на колени, дитя мое, и помолись за твою мать»… Больше я ничего не помню!

В продолжение всей речи молодого человека охотник сидел не поднимая головы, но тело его вздрагивало от конвульсивных рыданий. Тибурсио невольно вздрогнул, услышав изменившийся голос канадца, когда тот проговорил:

— Помолись за твою мать! Я нашел ее мертвой возле тебя!

— Да, да! Именно так! — воскликнул Тибурсио, вскакивая одним прыжком с земли. — Это те самые слова! Но кто вы такой, что знаете все происшедшее в тот ужасный день?

Канадец молча поднялся с земли, опустился на колени и, протягивая к небу руки, причем все лицо его было залито слезами, воскликнул опьяненный счастьем:

— О Боже мой! Я знал, что если ему снова понадобится отец, то Ты направишь его ко мне! Фабиан! Фабиан! Ведь это я, твой Розбуа, — тот самый…

Слова его прервал свист пули, пролетевшей над самой головой Фабиана. Хосе мгновенно очнулся от сна и вскочил на ноги.

XX. ПРАВО ВСЕГДА ОСТАЕТСЯ ЗА СИЛЬНЫМ

Нам необходимо вернуться немного назад, чтобы заполнить пробелы нашего повествования.

Во время своего откровенного разговора в канадцем Хосе не все рассказал ему о доне Эстебане. Он мог бы прибавить, что человек, которому он разрешил высадиться в ту памятную ночь на берегу Эланчови, был Антонио де Медиана, младший брат графа Хуана — отца Фабиана.

Возвратившись из дальнего путешествия в Америку, где он сражался против мексиканских инсургентов, как он сам рассказывал сенатору, дон Антонио узнал о браке старшего брата с Луизой. Эта новость имела для него ужасное значение, во-первых, потому, что он любил донью Луизу со всем пылом страсти, а во-вторых, старший брат, любивший Антонио с отеческой нежностью, дал клятву никогда не жениться, чтобы оставить ему свой титул и состояние. Однако продолжительное отсутствие дона Антонио, во время которого распространился слух о его смерти, изменило решение старшего брата; посчитав себя свободным от своего обещания, он решил жениться для продолжения своего рода. От его брака с доньей Луизой родился Фабиан.

Когда младший де Медиана узнал все совершившееся в его отсутствие, он понял, что его надежды на знатность и супружеское счастье разлетелись, как дым. Но в честолюбивом сердце Антонио страсть играла второстепенную роль, он сожалел только о своем утраченном праве на майорат. Отсюда у него возникло пламенное желание уничтожить ребенка, мешавшего ему достичь старшинства в роде. Это чувство поглотило в нем все остальные и привело к преступлению.

Ему удалось захватить в плен у берегов Америки военный фрегат, порученный ему для путешествия в Европу. Экипаж для этого судна он набрал из всевозможных искателей приключений, не брезгавших никакими средствами в достижении своих целей. Во главе столь «достойной» компании он приплыл в Испанию. Было бы слишком долго рассказывать, каким образом дону Антонио удалось завести дружеские сношения с Эланчови. Мы прямо перейдем к тому моменту, когда, купив ценой своего кольца молчание Хосе-Сонливца, дон Антонио поручил ему стеречь лодку, а сам исчез в ночной мгле.

Со дня своего вдовства графиня де Медиана жила в полном отдалении от света. Проводя все время с сыном в своей комнате, она уклонялась, насколько возможно, от услуг своей горничной, которая являлась к ней обыкновенно в обеденные часы.

В то время как происходила описанная нами сцена между Хосе и незнакомцем — около одиннадцати часов вечера, — графиня по обыкновению находилась в своей спальне. Это была обширная комната, обставленная старинной мебелью, имевшей тот особенный торжественный и мрачный вид вообще, который свойственен испанскому характеру.

На столе в углу горела лампа, освещавшая часть комнаты; другая половина ее оставалась в тени, и только вспыхивающие в жаровне уголья временами освещали развешенные по стенам портреты предков в потемневших рамах.

Большая стеклянная дверь вела на балкон, возвышавшийся всего футов на двадцать над землей. Вдали виднелось море и небо, покрытое тучами. Нельзя сказать, чтобы обстановка спальни располагала к веселому настроению, что отражалось и на графине. Глаза ее блуждали, с грустью останавливаясь подолгу на детской кроватке, где спал маленький Фабиан.

Графине де Медиана не исполнилось и двадцати трех лет. Бледность лица, которой отличаются уроженки Андалузии, еще сильнее подчеркивали траурные одежды графини. Едва заметная складка между бровями указывала на характер, склонный к серьезным размышлениям, а изящно очерченный рот выражал нежность и страсть, что подтверждала бездонная глубина глаз, но все остальные черты лица выражали твердость и силу воли. Черные, как вороново крыло, волосы обрамляли прелестное личико доньи Луизы, которое казалось особенно очаровательным в минуты оживления.

Безукоризненной формы и белизны руки, крошечная ножка и стройная фигура графини вполне объясняли ту страсть, которую питали к ней оба брата, так как мы должны сказать, что брак графа Хуана с доньей Луизой состоялся не только вследствие его желания не дать угаснуть роду: его побуждала к этому и страстная любовь.

В тот ненастный ноябрьский вечер донья Луиза почему-то вспомнила пропавшего без вести своего деверя Антонио. Она встала, взяла со стола лампу и поднесла ее к кроватке сына. Долго и пристально рассматривала она прелестное личико, наполовину скрытое прядями кудрявых волос, будто старалась угадать судьбу мальчика. Над кроваткой висела теперь хорошо освещенная лампой большая картина. Она изображала мальчика лет десяти, облокотившегося на подлокотник кресла. Странно, но когда Луиза подняла глаза от спящего сына к детскому портрету, она неожиданно впервые заметила поразительное сходство между этими мальчиками и невольно вздрогнула.

— Бедное дитя! — прошептала она невольно, глядя на безмятежно спавшего сына. — Да хранит тебя небо от тех несчастий, которые, может быть, постигли твоего отца…

Поставив лампу снова на стол, графиня села возле кроватки сына и снова задумалась.

Погруженная в горестные размышления, она не услышала глухого шума, который присоединился к жалобному вою ветра, дребезжанию стекол под его резкими порывами. Шум этот все усиливался и как будто приближался; вдруг окно с шумом распахнулось, сильный порыв ветра, ворвавшийся в комнату, раздул пламя лампы, которое метнулось огненным языком кверху, и при свете его к оцепеневшей от ужаса графине подошел какой-то незнакомец.

Если бы у ног графини ударила молния, то она не была бы более поражена, чем неожиданным появлением перед ней дона Антонио, о котором она только что думала. Казалось, ее мысли чудесным образом вызвали перед ней мрачное видение.

В первое мгновение, завидев ворвавшегося к ней человека, она испытала смертельный ужас, который сменился удивлением, едва она разглядела своего ночного гостя. Страх ее вполне прошел, так как графиня, как всякая женщина, была уверена в своей власти над бывшим обожателем.

К несчастью, графиня имела дело с человеком, над которым прошлое давно утратило свою власть и для которого любовь не имела никогда особенного значения. Лицо дона Антонио выражало глухую злобу и насмешку, что, впрочем, не испугало графиню, уверенную в силе своего обаяния. Она видела перед собой человека, который некогда любил ее, и воображала, что легко пробудит в нем прежние чувства.

— Не трогайтесь с места, — грозно проговорил дон Антонио, — и не пробуйте звать на помощь, если вам дорога жизнь этого ребенка! — Он указал рукой на кроватку Фабиана.

В голосе и движениях дона Антонио чувствовалась такая неограниченная власть, что потрясенная ужасом Луиза, с блуждающими глазами, замерла неподвижно на месте, не спуская глаз со своего ночного посетителя.

Она поняла, что в глазах этого человека прошлое не имело никакого значения, поняла, что она погибла и что жизни ее сына также угрожает смертельная опасность. Это сознание вернуло ей некоторую долю самообладания, она призвала на помощь всю свою гордость и бесстрашно обернулась в ту сторону, куда указывал ее мучитель. Сделав над собой невероятное усилие, графиня стряхнула с себя оцепенение и проговорила твердым голосом:

— Как вы посмели ворваться в мою спальню, будто ночной вор? Разве таким образом сын должен возвращаться в жилище своих предков? Дон Антонио де Медиана, как злодей, прячется от дневного света! Позор!

— Терпение! — иронически возразил дон Антонио. — Скоро придет время, когда я вступлю в этот замок, как подобает, среди возгласов радости, которыми будут приветствовать мое возвращение. Но сегодня вечером, по моим расчетам, мне выгоднее явиться сюда, по вашему выражению, в качестве ночного вора!

— Что вам здесь надо? — с тоской воскликнула графиня.

— Как, вы еще не угадали? — также спокойно проговорил дон Антонио, хотя лицо его судорожно подергивалось, не предвещая ничего доброго. — Я явился сюда для того, чтобы сделаться графом де Медиана!

Эти слова открыли графине всю трагичность ее положения. Теперь ей предстояло уже расплачиваться не с оскорбленным влюбленным, как она предполагала сперва, а спасать жизнь сына.

XXI. ПРОРОЧЕСТВО

При последних словах дона Антонио, не оставивших более сомнения в его преступном намерении, графиня бросилась к сыну, чтобы защитить его собственным телом, но Антонио заградил ей дорогу. Он встал между колыбелью и несчастной матерью, устремив на нее холодный, пристальный взгляд, выражавший непреклонную решимость. Нужно было иметь каменное сердце, чтобы устоять перед молящим видом графини, которая стояла перед своим мучителем в полном блеске своей красоты: грудь ее неровно и высоко подымалась, все лицо выражало бесконечное отчаяние, а глаза с пламенной мольбой были устремлены на стоявшего перед нею палача.

— Пощадите его! — проговорила она, наконец, едва внятным голосом. — Убейте меня, Антонио, но не трогайте этого невинного ребенка — ведь он ничем не виноват перед вами!

— Кто вам сказал, что я собираюсь убить его? Он не виноват в том, что явился плодом измены, лишившей меня состояния и титула, которые я с детства привык считать своей собственностью. Он не знает пока, к какому классу общества принадлежит по своему рождению, и не узнает этого никогда! Слышите вы? Никогда! Я удалю его от света и от вас, чтобы никто не мог выдать ему тайны его происхождения!

— Как?! — воскликнула прерывающимся от ужаса голосом графиня. — Вы хотите разлучить меня с ним?! О нет, вы не сделаете этого! — продолжала она, падая на колени и с мольбой простирая руки к деверю.

Дон Антонио хранил молчание, что подало графине надежду смягчить его. Все красноречие отчаяния, пламенные мольбы, которые, казалось, могли бы тронуть самое жестокое сердце, все было пущено в ход несчастной матерью; тут были и слезы, и клятвы, и обещания, и мольбы, но они оказались бесполезны: Антонио выслушал их с бесстрастной презрительной улыбкой.

— Неужели вы воображаете, Луиза, что я решился на столь отчаянный шаг лишь затем, чтобы растрогаться при виде ваших слез? Ошибаетесь! Не советую сопротивляться, иначе, — Антонио положил руку на рукоять кинжала и выразительно взглянул на спящего племянника, — ваше бессмысленное сопротивление погубит его!

— О Боже! — взмолилась графиня. — Неужели ты допустишь такое преступление! Неужели ты не пошлешь помощи мне?

— Хватит причитать, графиня! Вы напрасно уповаете на божественное правосудие, оно давно спит. На него не стоит рассчитывать, так же как и на человеческую справедливость: она давно слепа!

— Берегитесь! — проговорила несчастная мать глухим голосом. — Вы смеетесь над людским и Божьим правосудием, но смотрите — вас постигнет жестокое возмездие! Провидение не оставит без отмщения вашего гнусного преступления и поставит на вашем пути мстителя, где бы вы ни находились! Даже в дикой пустыне Бог пошлет против вас обличителя, свидетеля, судью и палача, которые приведут в исполнение Его справедливую кару!

— Времена чудес миновали, — холодно возразил дон Антонио, — и я уверен, что они никогда не вернутся. Однако пора кончать препирательства! — с нетерпением объявил он. — Ваш ребенок в последний раз спит под кровом своих предков!

— Да убережет вас небо от этого злодеяния! — воскликнула донья Луиза, обращаясь к Всевышнему со страстной молитвой. Упав на колени перед деверем, она попыталась прибегнуть к последнему средству — обратиться к его чести. — Антонио! Все прежде знали вас как порядочного и благородного человека! Неужели вы в самом деле намерены отяготить свою совесть преступлением? Ну скажите же, вы только хотите меня устранить, не так ли?

— Устранить? — горько усмехнулся Антонио. — Нисколько! Однако время бежит, — прибавил он. — Мои люди могут потерять терпение. Немедленно разбудите и оденьте мальчика!

При этих словах графиня поняла, что не оставалось более никакой надежды на спасение; ею овладело какое-то странное оцепенение, страшное возбуждение сменилось полным упадком физических и нравственных сил, — и она с пассивным равнодушием ожидала своего приговора.

Машинально, как истукан, подошла она к кроватке сына, чтобы исполнить приказание дона Антонио.

Наклонившись над малюткой, несчастная мать запечатлела горячими губами нежный поцелуй на его свежем ротике; при этом прикосновении ребенок проснулся, с удивлением посмотрел вокруг, и его веки готовы были снова сомкнуться, но сильный толчок дона Антонио привел его в себя.

Резкий холодный ветер, врывавшийся в комнату, и вид незнакомца, грозно смотревшего на его бледную мать, лицо которой заливали слезы, так подействовали на ребенка, что он, рыдая, припал к ее груди.

Приказав графине поторопиться с одеванием, дон Антонио отошел к балконной двери.

Руки несчастной дрожали, и она поминутно останавливалась, покрывая поцелуями лицо и руки сына и каждую частицу его одежды. Она старалась выиграть хотя бы несколько лишних минут, чтобы удержать его около себя, втайне надеясь, что Господь сжалится над ней и пошлет ей какого-нибудь спасителя.

Но время уходило, а спаситель не являлся; последняя надежда угасла в сердце графини; мальчик был уже совсем одет, и мать, заключив его в последний раз в свои объятия, испустила слабый крик и без чувств упала на пол.

По-видимому, дон Антонио ожидал подобной развязки, ибо она ничуть не смутила его; он спокойно взял лампу, приблизил ее к бледному лицу графини и, убедившись, что та еще дышит, направился к выходной двери и запер ее на ключ, не обращая внимания на слабые рыдания Фабиана. Потом он спокойно открыл дубовый письменный стол, поспешно вынул оттуда драгоценности, деньги и различные бумаги и сунул их себе в карман, а прочие бумаги с несколькими безделушками разбросал по полу. Затем он достал из стоявшей тут же шифоньерки белье доньи Луизы и связал в узел. В комнате вскоре воцарился беспорядок, который обыкновенно предшествует поспешному отъезду: на полу валялись пустые ящики, шкафы были растворены.

Фабиан продолжал тихо плакать, прижавшись к матери, неподвижность которой внушала ему тайный ужас.

Дон Антонио на минуту присел в кресло графини. Казалось, напряженная борьба происходила в его душе, когда он смотрел на своего испуганного, бледного и растерянного племянника. Будто стараясь избежать взгляда заплаканных глаз ничего не понимающего ребенка, он встал, поспешно подошел к балконной двери и тихо свистнул. Через несколько мгновений над перилами показалась голова, и в комнату впрыгнул один из тех людей, которых Хосе видел на берегу. Окинув равнодушным взглядом представившуюся его глазам картину, матрос молча остановился, ожидая приказаний своего начальника.

— Брось этот узел к окно, — проговорил дон Антонио, — Хуан подхватит его!

— Который узел, этот? — с грубым смешком спросил матрос, указывая на тело графини.

— Вот этот! — Дон Антонио, указал на связанные вещи.

— С вашего позволения, капитан, я прихвачу и эти вещицы! — заметил матрос, хватая серебряную пепельницу, стоявшую около лампы.

— Бери, да живей поворачивайся!

Никакое приказание не исполнялось никогда с большей поспешностью, чем это. Множество женских украшений исчезли в одно мгновение в кармане матроса, который быстро сбросил остальные вещи вниз, откуда раздался грубый голос третьего сообщника:

— Смотри, Хуан, делить все пополам!

— Ну а теперь забирай самое тяжелое, — проговорил дон Антонио, указывая на бесчувственную графиню. — Хватит силенок?

— С избытком! Такие ли тяжести таскали!

И схватив графиню, как перышко, он направился с ней к балкону.

— Эй! Хуан! — закричал он. — Натяни лестницу, я тебе несу славную добычу!

С этими словами матрос исчез под балконом.

Дон Антонио последовал его примеру, держа на руках онемевшего от страха мальчика.

В продолжение нескольких минут после их ухода лампа, раздуваемая ветром, продолжала освещать царивший в комнате беспорядок, но вскоре она потухла.

Наступила тишина; слышался только отдаленный рокот океана, но вдруг сильный порыв ветра донес до берега слабый звук, напоминавший вопль отчаяния.

Услышанный Хосе звук был предсмертным криком графини, которую по приказанию дона Антонио заколол один из матросов. Племянника он решил бросить на произвол судьбы вместе с трупом матери, оставленным в небольшой лодочке, которую предоставили морским волнам. Дон Антонио рассчитывал, что море навеки поглотит ненавистного ему малютку, убить которого ему помешал страх будущих угрызений совести.

Подплыв довольно близко к своему кораблю, дон Антонио и оба матроса покинули лодку и добрались вплавь, рассказав остальному экипажу, что потерпели крушение и лишились лодки, которая носилась по волнам с трупом матери и едва живым ребенком.

Как известно читателям, труп графини Луизы рыбаки обнаружили на дне выкинутой на берег лодки через несколько дней после ее загадочного исчезновения. Хотя обитатели замка и большинство жителей Эланчови искренне жалели трагически погибшую молодую женщину и ее сына, эта грустная история вскоре забылась, особенно после того, как спустя некоторое время окруженный блестящей свитой дон Антонио де Медиана вступил в замок своих предков…

XXII. МОСТ НАД ПОТОКОМ

Пока притаившийся Кучильо выжидал удобного момента, чтобы вернее поразить свою жертву, дон Эстебан спокойно продолжал путь, обдумывая способы наиболее удачного выполнение своих замыслов.

Известный опыт, приобретенный испанцем в общении с людьми, научил его легко распознавать их, а потому дон Эстебан быстро составил о Диасе самое благоприятное мнение, чему помог также отзыв о нем Кучильо и поведение самого Диаса по отношению к своим сотоварищам, с которыми он, безусловно, не имел ничего общего.

Некоторые вырвавшиеся у Диаса слова свидетельствовали о его честности и еще более подтвердили мнение, составленное о нем доном Эстебаном, не скрывавшим от себя, что среди людей, которых ему приходилось иметь под своим начальством, очень многие не отличались нравственностью от Кучильо, а потому он высоко ценил приобретение такого человека для своей экспедиции, как Педро Диас, тем более что, кроме честности, тот славился также своей безумной храбростью.

Поразмыслив, дон Эстебан решил сделать из Диаса поверенного своих политических тайн и стремлений, но он не раскрыл охотнику сразу своих планов, а ограничился только легким намеком относительно того, что успех его экспедиции в Тубак может сильно повлиять на политический разрыв между Сонорой и Мексиканским конгрессом.

Выстрел Кучильо прервал дона Эстебана.

Если бы жадность бандита не удержала его от сообщничества с Барахой и Ороче, то, без сомнения, Тибурсио пал бы жертвой одной из трех пуль, но желание получить целиком все двадцать унций золота заставило Кучильо действовать в одиночку, а невольное движение удивления, сделанное Тибурсио при словах канадца, спасло юношу от смерти.

Следуя заранее составленному плану, Кучильо после выстрела бросился тотчас к своей лошади, не удостоверившись даже, попала ли его пуля в цель. Он спешил присоединиться к ожидавшим его сообщникам, но чувствовал такой страх и волнение, что не мог сразу отыскать того места, где привязал лошадь, несмотря на то что хорошо знал окрестности. Бандит прекрасно понимал, что за это убийство его могла постигнуть жестокая месть со стороны обоих охотников, в ловкости и неустрашимости которых он успел убедиться еще накануне.

Это промедление могло стоить Кучильо жизни, если бы Розбуа и его оба спутника не растерялись в первое мгновение от столь неожиданного нападения, тем более что канадец и Тибурсио находились в ту минуту под впечатлением только что сделанного ими открытия.

— Карамба! — воскликнул, вскакивая, Хосе. — Мне интересно бы знать, кому из нас предназначалась эта пуля, мне или вам, молодой человек? Я слышал ваш разговор, и поскольку сам также причастен к этой проклятой истории в Эланчови…

— В Эланчови?! — воскликнул канадец. — Как, разве и тебе что-нибудь известно о ней?

— Ну, теперь не время для воспоминаний, — живо перебил Хосе, — поговорим об этом после! Иди прямо к тому месту, откуда раздался выстрел, а я с молодым человеком засяду с противоположной стороны, иначе стрелявший в нас негодяй, пожалуй, обойдет нас с тыла, в таком случае он прямо попадет в наши лапы.

С этими словами, схватив свой карабин, Хосе бросился вперед в сопровождении Тибурсио, который также держал свой нож наготове; канадец же с замечательной ловкостью, удивительной при его исполинском росте, быстро пригнулся и исчез в указанном Хосе направлении. Таким образом, на том месте, где отдыхали охотники, осталась только пойманная Хосе лошадь, напрягавшая все усилия, чтобы разорвать лассо, которым была привязана к дереву, рискуя при этом задушиться до смерти.

Между тем слабые проблески утра уже начали просвечивать между деревьями; свет костра бледнел перед лучами восходящего солнца, и природа пробуждалась во всем своем могучем великолепии, которым отличаются тропические леса.

— Остановимся здесь, — прошептал Хосе, обращаясь к Тибурсио, которого впредь мы будем называть его настоящим именем Фабиан. Они остановились в густой чаще, совершенно скрывавшей их, но откуда могли хорошо видеть узкую тропу, идущую к мосту Сальто-де-Агуа.

— Я уверен, — проговорил Хосе, — что этот негодяй, который так скверно стреляет, пройдет здесь, и тогда я покажу ему, какие успехи я сделал в стрельбе с тех пор как оставил службу испанского короля и поступил в ученики к канадцу!

При этих словах оба укрылись за небольшим кустом сумаха52.

Фабиан очень обрадовался этой остановке, так как надеялся, что бывший микелет окончательно разъяснит ему тайну, начало которой он узнал от канадца; но Хосе упорно молчал. Неожиданная встреча с графом, по его вине сделавшимся круглым сиротой и лишившимся состояния и титула, произвела на него сильное впечатление, и в нем с новой силой пробудились упреки совести, которые не вполне стихли за добрых два десятка лет, истекших с той памятной ночи. При свете пробуждающегося утра Хосе молча и внимательно разглядывал того, кого некогда видел маленьким ребенком, играющим на берегу Эланчови.

Своим горделивым выражением Фабиан очень напоминал мать; осанкой же и изяществом он был оживший портрет дона Хуана де Медианы, однако физической силой и развитием сын далеко превосходил отца благодаря своей полной труда жизни.

Хосе прервал наконец тягостное молчание.

— Не отводите ни на мгновение взгляда от тропинки, — проговорил он, — и слушайте меня, не поворачивая головы. В моменты опасности мы обычно переговариваемся с Розбуа именно таким образом.

— Я слушаю! — отвечал Фабиан, повинуясь наставлениям старшего товарища.

— Не сохранилось ли у вас каких-нибудь более определенных воспоминаний из вашего детства, чем те, о которых вы уже рассказали? — спросил Хосе.

— Нет, с тех пор как я узнал, что Маркое Арельяно мне не родной отец, я постоянно старался припомнить мое детство, но безуспешно; я даже забыл того человека, который так самоотверженно заботился обо мне в то время.

— Да и он знает не больше вас, — заметил Хосе, — я один могу сообщить вам тайну вашего происхождения.

— Так говорите же, ради Бога! — воскликнул Фабиан.

— Тсс! Не так громко! — прервал его Хосе. — В этих лесах, несмотря на их пустынность, наверное, скрываются ваши враги; а впрочем, может быть, он вас и не узнал сразу, так же как и я, и этот выстрел предназначался исключительно моей особе.

— Кто не узнал меня? О ком вы говорите? — с живостью спросил Фабиан.

— Об убийце вашей матери, о том человеке, который похитил ваше имя, титул, почести, богатство!

— Так я происхожу из богатого и знатного рода? — воскликнул Фабиан, мысли которого при этом известии сразу перенеслись к Розарите. — О, если бы я вчера знал об этом!

— Не беспокойтесь! Я знаю двух людей, которые не пожалеют жизни, чтобы возвратить вам ваше состояние!

— А моя мать?! — с надеждой спросил молодой человек.

— О, дон Фабиан, — грустно произнес Хосе, — воспоминание о вас и вашей несчастной матери часто мучит того человека, о котором я говорю вам. Часто среди ночной тишины ему казалось, что он слышит ее предсмертный крик, который он принял тогда за вой ветра!

— О каком человеке вы говорите? — спросил с удивлением Фабиан.

— Я говорю о том человеке, который, сам того не зная, невольно помог убийце вашей матери. О, дон Фабиан! — воскликнул бывший микелет, заметив движение ужаса, вырвавшееся у его слушателя. — Ради Бога не проклинайте его, он достаточно наказан за это угрызениями своей совести и теперь готов отдать за вас свою кровь до последней капли!

В душе Фабиана разом пробудились все страсти, которые казались угасшими, подобно тому, как вырывается неожиданно язык пламени из потухшего костра. Жажда мести проснулась в нем; ему приходилось теперь преследовать не только своего личного врага и мстить за смерть Маркоса Арельяно, но выступить также мстителем за ту, которая дала ему жизнь.

— Значит, вы знаете убийцу моей матери? — воскликнул Фабиан с сверкающим от гнева взглядом.

— Вы также его знаете; вы сидели даже с ним за одним столом в доме гасиендеро, который вы только что покинули!

Предоставим пока Хосе рассказывать Фабиану грустную историю, которая уже известна читателю, и вернемся к покинутому нами канадцу.

Погруженный в мысли об опасности, грозившей дорогому существу, возвращенному ему таким чудесным образом, Розбуа продолжал быстро двигаться вперед, внимательно вглядываясь в лабиринт перевитых лианами деревьев, но даже его привычный глаз не мог ничего разглядеть. Напрасно чутко прислушивался он к малейшему шороху, все было тихо; слышался только треск веток под его ногами.

Пройдя вперед еще несколько шагов, канадец остановился и припал ухом к земле. Вскоре он различил глухой стук, похожий на топот лошади, скакавшей в противоположную от него сторону.

— Хосе не ошибся! — прошептал он, поднимаясь с земли и поспешно направляясь обратно. — Негодяй опередил меня, потому что он на лошади. Ну да все равно, ему не ускользнуть от моей винтовки!

С этими словами канадец бросился бежать, с силой раздвигая преграждавшие ему путь кустарники; благодаря тому что охотник двигался вперед по прямой линии, а неизвестный враг должен был совершать круговой объезд, Розбуа вскоре заметил на очень большом расстоянии впереди себя мелькнувшую между листвой кожаную куртку, принадлежавшую, судя по ее высоте, сидящему на лошади человеку. Не обращая внимания на дальность расстояния, канадец прицелился, раздался выстрел, — и кожаная куртка исчезла.

Охотник не сомневался в том, что попал в цель, и прежде чем рассеялся беловатый дымок от выстрела между ветвями деревьев, Розбуа находился уже далеко от того места, откуда целился в своего врага. На мгновение ему пришла мысль снова зарядить ружье, но он опасался остановиться, чтобы не потерять лишней минуты, тем более что убийца мог иметь сообщников. На этот раз он отбросил всякую осторожность, так как уже выдал себя выстрелом, и стремительно бросился вперед, как преследующий дичь охотник. С силой прокладывал он себе путь, не обращая внимания на препятствия, которые остановили бы всякого другого человека. Как траву сминал он ногами молодые деревца; кустарники и лианы так и трещали под напором его гигантского тела.

Вдруг впереди громко затрещало, как будто какое-то животное, подобно ему, ломало кустарники. Через несколько минут он увидел перед собой обезумевшую от страха лошадь, которая неслась по чаще без всадника; ветви деревьев и болтавшиеся по бокам стремена с силой ударяли по ней, что еще более увеличивало ее ужас. Для канадца не оставалось более сомнения в том, что его пуля сбросила всадника с седла.

Неожиданно раздался короткий свист, и лошадь остановилась, точно вкопанная, вытянула шею, потянула воздух, раздув ноздри и навострив уши, затем рванулась в ту сторону, откуда раздался призывный звук. Розбуа последовал за ней, но лошадь опередила его и затем внезапно остановилась.

В несколько прыжков канадец очутился возле того места, где рассчитывал найти лошадь и всадника, намереваясь безжалостно прикончить его, чтобы навсегда избавить Фабиана от опасного врага. До него доносилось уже прерывистое дыхание раненого, и тут он увидел, что лошадь присела и затем быстро вскочила; на этот раз всадник в кожаной куртке сидел в седле, и в одно мгновение оба исчезли в лесной чаще.

Обманутый в своих надеждах на удачную месть, охотник поспешно зарядил ружье и выстрелил наугад, но явно опоздал: добыча уже ускользнула. Тогда он троекратно повторил вой койота, чтобы предупредить Хосе о том, что произошло нечто необыкновенное, и со вздохом направился к тому месту, где присела лошадь.

Трава тут оказалась примятой, как бы от падения тяжелого тела, вероятно, всадник свалился с лошади внезапно, хотя успел ухватиться за ветку сумаха. Однако нигде кругом, ни на траве, ни на листьях, не виднелось крови, тут же валялась брошенная во время поспешного бегства винтовка.

— По крайней мере хоть та выгода, что Фабиану достанется сносное оружие, — со вздохом прошептал Розбуа, подымая винтовку. — В здешних лесах нож — защита не надежная.

Немного утешенный находкой, Розбуа отправился обратно к месту их ночлега, как нежданно в лесной тиши грянул выстрел.

— Винтовка Хосе, — пробормотал охотник. — Узнаю ее по звуку. Хоть бы ему посчастливилось больше, чем мне!

В эту минуту раздался новый выстрел, мучительно отозвавшийся в сердце канадца, так как был произведен из незнакомого ему ружья. В томительной неизвестности за исход этого выстрела он ринулся к месту ночлега, рассчитывая найти там Фабиана и Хосе, как вдруг до его слуха донесся новый выстрел, усиливший еще более беспокойство канадца. И на сей раз выстрел принадлежал не Хосе.

Вслед за тем в наступившей тишине послышался громкий голос бывшего микелета, и в интонации его звучало что-то недоброе, что еще увеличило отчаяние канадца.

— Вернитесь назад, ради Бога, дон Фабиан, вернитесь назад! — кричал Хосе. — Не нужно вам…

Новый выстрел заглушил конец фразы, и, когда вдали замерло его эхо, в лесу наступила полная тишина; казалось, этот выстрел заставил навеки замолчать и микелета, и того, в кого он был направлен. В наступившем безмолвии чудилось что-то ужасное и торжественное. Только пересмешник вдруг вскрикнул насмешливым, пронзительным криком, как будто подражая стону умирающего, а затем раздалась его унылая, как похоронный гимн, песня.

Канадец продолжал, задыхаясь, бежать вперед, затем, не имея сил оставаться долее в неизвестности и рискуя привлечь внимание врагов, закричал громким голосом, от которого по всему лесу прокатилось громовое эхо:

— Эй, Хосе, где вы там?

— Прямо перед тобой! — раздался голос младшего охотника. — Мы оба здесь!

Возглас радости вырвался из груди канадца при виде юноши и испанца, по-видимому, ожидавших его.

— По всей вероятности, негодяй ранен, — закричал Розбуа им издали. — Он не смог удержаться в седле даже уцепившись за ветку, которая оборвалась от его тяжести, да и на траве видны следы от падения его тела. Вам не посчастливилось прикончить его?

Хосе отрицательно покачал головой.

— Если ты говоришь о человеке в кожаной куртке, то, видно, сам дьявол ему покровительствует, ведь и я не попал в него! Но с ним были еще четверо всадников, и в одном из них я узнал того человека, который называет себя доном Эстебаном.

— Я видел только всадника в кожаной куртке, — прервал его Розбуа. — Вот его винтовка. Я подобрал там, где он свалился. Но не ранен ли ты? — тревожно спросил он Фабиана.

— Нет, нет, друг мой, отец мой! — воскликнул юноша, бросаясь в объятия канадца, который со слезами на глазах прижал его к могучей груди и, будто увидев его впервые, радостно воскликнул:

— Какой ты стал большой и красивый, мой маленький Фабиан!

Затем, заметив, что юноша встревожен и расстроен, он с беспокойством осведомился о причине его тревоги.

— Хосе все рассказал мне, — ответил Фабиан, — я знаю, что среди этих людей находится убийца моей матери!

— Да, истинная правда, — подтвердил бывший микелет, но, во имя Пресвятой Девы, неужели мы упустим этого мерзавца?

— Ни за что на свете! — воскликнул Фабиан.

И три друга принялись поспешно совещаться о дальнейшем плане кампании. Они решили употребить все усилия, чтобы как можно скорее добраться до деревянного моста, через который путешественники должны были непременно перебраться, ибо отсюда это была единственная дорога в президио Тубак.

XXIII. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Сообщники Кучильо, Бахара и Ороче, также пытались пристрелить Тибурсио, но из-за дальности расстояния их пули, к счастью, не причинили никакого вреда, и, убедившись в бесполезности своих попыток, оба поспешили присоединиться к бандиту, который был бледен, как смерть. Пуля канадца, посланная наудачу, задела настолько сильно череп Кучильо, что он не смог усидеть на лошади. Без сомнения, Розбуа раздавил бы его, как отвратительную гадину, если бы лошадь бандита не была так великолепно выдрессирована. Увидев, что хозяин не в состоянии подняться, благородное животное нагнулось настолько, что Кучильо удалось ухватиться за гриву и сесть в седло. Почувствовав, что всадник устойчиво держится в стременах, лошадь понеслась во весь опор, спасая своего хозяина от мести Розбуа.

Избавившись от этой опасности, негодяй едва не попал в новую беду. Когда три достойных сообщника подъехали к ожидавшему их дону Эстебану и Диасу, испанец без труда догадался по лицу Кучильо, что Фабиан снова ушел от его преследования.

Обманутый в своих ожиданиях, испанец почувствовал, как в груди его вскипает глухая ярость, не замедлившая вырваться наружу.

Подъехав к Кучильо, он крикнул громовым голосом:

— Безмозглый трус и подлый негодяй!

Запамятовав, что бандиту одному известна местность, куда направлялась экспедиция, испанец выхватил пистолет с явным намерением прикончить проходимца, но, к счастью для Кучильо, Диас бросился между ними и удержал дона Эстебана, который постепенно пришел в себя.

— Что это с ним за люди? — спросил он.

— Те два тигреро! — ответил Бараха.

Дон Эстебан и Диас отъехали в сторону для короткого совещания, результатом которого были следующие слова, громко произнесенные доном Эстебаном:

— Мы разрушим мост Сальто-де-Агуа, и тогда они наверняка не доберутся раньше нас до Тубака!

Приняв решение, всадники поскакали к потоку.

Фабиан и оба охотника также не теряли даром времени. Накануне Фабиан слышал, что дон Эстебан собирался пробыть в Тубаке всего два часа, чтобы как можно скорее добраться до Вальдорадо.

Последние события могли только заставить еще поторопиться, а потому следовало во что бы то ни стало задержать экспедицию. В этом случае лошадь, пойманная Хосе, могла оказать неоценимую услугу, так как на ней легко было настичь испанца, но вопрос заключался в том, кому на ней следовало ехать, поскольку предприятие представлялось безусловно опасным; в случае столкновения одному человеку пришлось бы иметь дело с пятью вооруженными людьми.

— Я поеду! — решительно заявил Фабиан.

С этими словами он бросился к лошади, которая испуганно отпрянула в сторону, но юноша удержал ее за лассо и тотчас набросил ей на глаза платок. Дрожа всеми членами, лошадь тем не менее осталась стоять неподвижно на месте.

Тогда Фабиан принес седло и быстро и ловко затянул его на лошади, затем устроил из лассо поводья и вскочил в седло, не коснувшись стремени ногой.

— Не горячитесь, дон Фабиан, — спокойно и твердо заявил Хосе. — Если кто здесь и вправе распоряжаться этим скакуном, то только я один. Он — моя добыча.

— Разве вы не видите, сеньор Хосе, — нетерпеливо возразил Фабиан, — что на мустанге еще нет клейма? Значит, он необъезжен. Если вам дорога ваша голова, не пытайтесь укротить этого дикаря!

— Остановись, ради Бога, остановись, Фабиан! — воскликнул с отчаянием Розбуа. — Неужели ты хочешь попасть в их лапы?

Но Фабиан уже сорвал закрывший глаза лошади платок. Увидя внезапно свет, благородное животное, все трепещущее от страха и гнева, сделало три яростных прыжка, чтобы сбросить с себя неожиданную тяжесть, которую оно в первый раз почувствовало на своем крупе, потом оно остановилось, дрожа всеми членами под опытным укротителем. Розбуа воспользовался этим моментом и схватился за лассо, надеясь удержать лошадь, но опоздал: отчаянный прыжок животного заставил его выпустить повод, несмотря на всю его силу, и лошадь ринулась вперед так стремительно, что никакая человеческая сила уже не смогла бы удержать ее. Еще несколько мгновений канадец следил испуганными глазами за отважным наездником, который отчаянно боролся с будто осатаневшим животным и пригибался к седлу, пытаясь избежать удара ветвей, но вскоре он скрылся из виду.

— Они прикончат его! — воскликнул канадец с отчаянием. — Пятеро против одного! Слишком неравные силы! Постараемся держаться к нему как можно ближе и уберечь дитя, которое судьба возвратила мне таким чудом.

С этими словами охотник вскинул себе ружье на плечо и, не дожидаясь ответа друга, быстро зашагал в том направлении, где скрылся Фабиан.

— С этой дикаркой не так-то легко управиться! — говорил Хосе, идя вслед за ним. — Я уверен, что он не поскачет напрямик, а потому успокойся, Розбуа, мы придем к мосту раньше него. Ну, берегитесь дон Эстебан! Ваша несчастная звезда в недобрый час свела вас с отпетыми разбойниками!

А тем временем, уподобившись фантастическим всадникам, которых не в состоянии удержать никакое препятствие, Фабиан несся с ужасающей быстротой, не обращая внимания на рытвины, ручьи и упавшие деревья, заграждавшие ему путь. Хосе не ошибся. Если бы Фабиан мог как следует управлять лошадью, то он, без сомнения, скоро догнал бы своих врагов, но дикое животное плохо подчинялось его воле. После многих усилий юноше удалось наконец направить его на узкую тропинку, протоптанную посреди леса, на которой ясно были видны следы копыт проехавших всадников, однако лошадь то и дело сворачивала с тропинки, кружила, возвращаясь обратно, и Фабиан ничего не мог поделать с ней.

Почти после целого часа бешеной скачки лошадь почувствовала, что человек победил, так как силы ее ослабели, из ноздрей вырывался свист, и она мало-помалу сбавляла стремительность и неровность своего аллюра. В конце концов она окончательно присмирела. Как будто по взаимному соглашению, лошадь и всадник решили малость перевести дух. Фабиан ослабил узду, и лошадь встала; с ее боков струился пот.

Фабиан воспользовался остановкой, чтобы несколько сориентироваться; сердцебиение от бешеной скачки у него прошло, и туман в глазах прояснился.

Затоптанные листья, сломанные ветви деревьев и кустов, а главное, свежие следы лошадиных копыт на почве служили явным доказательством, что здесь недавно проехали люди. Вдруг до него донесся отдаленный шум потока: дон Эстебан был уже близко от него и благодаря усилиям своих людей мог легко уничтожить мост. В таком случае дальнейшее преследование оказалось бы бесполезным, так как пока бы Фабиан отыскивал брод, экспедиция уже скрылась бы в необозримых равнинах, простирающихся вокруг Тубака.

Эти мысли будто подстегнули Фабиана; он вонзил шпоры в бока лошади и поскакал по тропинке, за многочисленными поворотами которой он не мог еще разглядеть ехавших впереди него всадников. Лошадь неслась с удивительно быстротой, но Фабиан все понукал ее, и вскоре рев потока послышался уже так близко, что заглушал стук копыт его скакуна. До него донеслись звуки человеческих голосов, подействовавших на юношу, как удары шпор на лошадь; ему вот-вот предстояло очутиться лицом к лицу с врагом, при одном воспоминании о котором у него закипала от гнева кровь. Жажда мести и быстрая езда так опьянили его, что количество врагов совершенно ускользало от него. Однако представившееся его глазам зрелище будто вмиг отрезвило Фабиана.

Мост, соединявший оба крутые берега ущелья, в глубине которого ревел поток Сальто-де-Агуа, состоял из грубо обтесанных бревен, упиравшихся своими концами в голые скалы и ничем не скрепленных между собой. Два-три сильных человека без особого труда могли легко разрушить его, сбросив бревна в воду. Как раз когда Фабиан подъехал к берегу, мост рухнул вниз, уступая усилиям четырех лошадей, которые изо всей силы тянули лассо, привязанное одним концом к их седлам, а другим — к бревнам моста.

При этом зрелище Фабиан испустил крик бешенства, заставивший обернуться одного из всадников; им оказался дон Эстебан, торжествующий свою победу, которую явно выражало его лицо. Он с недоброй усмешкой глядел на Фабиана, который, как безумный, пришпоривал лошадь, чтобы перескочить через поток. В изорванном платке, с исцарапанным и залитым кровью лицом, он был почти не узнаваем. Несмотря, однако, на его усилия, оказавшись на краю пропасти, лошадь испуганно отпрянула в сторону.

— Стреляйте в него! — закричал дон Эстебан. — Стреляйте, иначе безумец расстроит все наши планы!

Три дула нацелились на Фабиана, но тут позади него раздался громовой голос, и в ту же минуту из чащи показались канадец и Хосе, вовремя подоспевшие на выручку, благодаря выкрутасам лошади Фабиана.

При виде двух несравненных стрелков, чье искусство внушало всем особое почтение и страх, между подчиненными дона Эстебана возникло некоторое замешательство. В это время Фабиан еще раз попытался заставить упрямую лошадь перепрыгнуть, но она снова со страхом попятилась от ущелья.

— Стреляйте же! Стреляйте в него, болваны! — неистовствовал дон Эстебан.

— Горе тому, — прогремел канадец, — кто выстрелит! А ты, Фабиан, ради Бога, вернись! Назад, мальчик мой!

— Фабиан! — повторил, как эхо, дон Эстебан, глядя на племянника, который, не обращая внимания на мольбы Розбуа, отчаянно понукал своего скакуна; тот прыгал во все стороны, покрытый пеной и дрожащий от страха.

— Да, Фабиан! — воскликнул молодой де Медиана таким голосом, что заглушил рев водопада и крики обоих охотников. — Фабиан, явившийся потребовать ответа за смерть своей матери у дона Антонио де Медианы!

Голос этот, сопровождаемый ревом потока, прозвучал как глас Провидения, и дон Эстебан, возможно, впервые в жизни почувствовал страх. А обезумевший юноша выхватил нож и, ткнув острием лошадь, заставил ее решиться на отчаянный прыжок. Как стрела, перескочила она через пропасть на противоположный берег, но одна из задних ног ее поскользнулась на сырой покатости берега; одно мгновение казалось, что животному удастся удержать равновесие, но копыта его беспомощно ударялись о голую скалу, силы его покинули, взор потух, раздалось жалобное ржание, — и лошадь вместе с всадником исчезла в пучине.

При всплеске волн, брызнувших на берег, из могучей груди канадца вырвался душераздирающий вопль, слившийся с восклицанием радости, раздавшимся с противоположного берега. Но тот и другой заглушил рев потока, равнодушно поглотившего обе жертвы.

XXIV. РАВНИНА С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА

Недели две спустя после исчезновения Фабиана де Медианы в волнах Сальто-де-Агуа, в той части пустынных равнин, которые простираются между Тубаком и американской границей, разыгрались кровопролитные события. Но прежде чем перейти к описанию этих событий и принимавших в них участие действующих лиц, мы нарисуем арену, на которой им придется выступить.

Та часть равнин, которая отделяет Мексику от Соединенных Штатов и скудно орошается Рио-Хилой с ее притоками, в описываемое время была известна только по отрывочным рассказам охотников да искателей золота. Эта река начинается небольшими ручьями на вершинах отдаленных гор и протекает по громадному пространству песков, лишенному почти всякой растительности; однообразие этой местности изредка прерывается дождевыми промоинами, впрочем, редкие ливни производят здесь только опустошения, но ничуть не оплодотворяют почвы.

Взору проезжающего по этим унылым местам путешественника наряду с прочими достопримечательностями открываются многочисленные овраги, крайне затрудняющие путь. Вы тщетно станете искать здесь хоть какой-то ручей или озерцо в надежде напоить вашу изнуренную зноем лошадь. Лани и буйволы избегают этих мест, где лишь по осени изредка прорезается кое-где трава. Даже индейцы — редкие гости этих неприветливых краев.

Теперь перенесемся в то место этих пустынных равнин, которое находится на расстоянии шестидесяти миль от Тубака и нескольких сотнях миль от границы Соединенных Штатов.

Солнце уже склонялось к западу и бросало косые лучи на печальную картину, расстилавшуюся по берегам Рио-Хилы. Легкий ветерок, согреваемый еще накаленными песками, но потерявший уже полуденную жгучесть, слегка волновал поверхность вод. Было около четырех часов пополудни.

Белые высокие облачка принимали уже розоватый оттенок, — явный признак того, что солнце совершило две трети дневного пути. Тишина и безлюдье царили вокруг, только в необозримой лазури неба, подернутой кое-где синеватой дымкой, медленно и лениво парил орел — будто единственный видимый обитатель этой пустыни.

С высоты полета царь птиц мог охватить своим зорким взглядом все пустынное пространство, на котором там и сям виднелись группы людей, но на таком большом расстоянии одна от другой, что не подозревали о присутствии соседей. Как раз под орлом находилась котловина, окруженная рядами кактусов и утыканных шипами нопалов53, к которым примешивалась бледная листва железных кустарников. На одном конце ее возвышался небольшой холм с плоской вершиной, а вокруг расстилались известковые и песчаные пространства, пересекаемые рядами небольших возвышенностей, которые производили впечатление застывших волн.

В описанной нами котловине расположился на отдых отряд всадников человек в шестьдесят. По усталому виду лошадей можно было заключить, что наездники совершили длинный и быстрый переход. Слышался смешанный гул человеческих голосов, ржание лошадей и бряцание разнообразного оружия, так как отряд не представлял, по-видимому, регулярного войска. Копья с развевающимися яркими флажками, карабины и двустволки были еще приторочены к седлам. Некоторые из всадников расседлывали измученных лошадей и отирали им бока. Других усталость свалила под скудной тенью кактусов, так как тропическое солнце не менее утомительно действует на людей, чем полярный холод.

В некотором отдалении следовали навьюченные мулы, а за ними двадцать нагруженных повозок, которые черепашьим шагом приближались к месту привала. Кроме всего описанного нами, парящий орел видел разбросанные трупы животных и людей в том направлении, откуда прибыл отряд. Это были жертвы, частью павшие во время дороги от зноя и изнурения, частью же погибшие от столкновения с враждебными индейскими племенами. Нетрудно угадать, что это был отряд под предводительством дона Эстебана.

Когда мулы и повозки с багажом достигли месторасположения конников, произошла некоторая заминка, но она продолжалась всего несколько минут. Вскоре повозки были разгружены, мулы развьючены и лошади расседланы. Пустые повозки повернули друг к другу дышлами, расположили их вокруг невысокого холмика и соединили железными цепями, а промежутки между ними заложили вьюками и седлами, так что образовалась непроницаемая ограда, чему в какой-то мере помогли ряды кактусов и нопалов.

Лошадей и мулов привязали к повозкам, затем вытащили кухонные принадлежности и развели костры. Тут же была устроена походная кузница, и, таким образом, как по мановению палочки волшебника, из земли выросла целая колония; повсюду закипела жизнь: тут подковывали лошадей, там чинили телеги и сбрую, там готовили ужин.

Из всего отряда лишь один всадник остался верхом посреди лагеря. Он сидел на великолепном алеганском коне и внимательно наблюдал за всем, что творилось вокруг него. Богатый костюм его несколько поблек от пыли и солнца. В этом всаднике нетрудно было узнать начальника отряда, герцога д'Армаду, или, вернее, Антонио де Медиану.

Трое слуг торопливо расставляли на вершине холмика белую парусиновую палатку, над которой тотчас взвился красный флаг с изображением бледно-голубого, украшенного шестью золотыми звездами герба, на котором красовался девиз: «Я бодрствую». Когда все было готово, всадник спешился и отдал какое-то приказание одному из слуг; слуга тотчас вскочил на лошадь и скрылся из лагеря, а герцог д'Армада задумчиво вошел в свою палатку.

К востоку от лагеря за грядой небольших холмов возвышался редкий лесок из камедных и железных деревьев, которые одни только и могут расти на этой песчаной почве. В тени этого леска также расположился на отдых отряд всадников, но у них не было ни повозок, ни мулов и никаких укреплений; численностью же этот отряд примерно вдвое превосходил отряд дона Эстебана. По бронзовому оттенку их нагих тел, слегка прикрытых короткими одеждами из шкур, по украшениям из перьев, по желтым рисункам их лиц и странным украшениям лошадей в этих всадниках нетрудно было признать одно из воинственных апачских племен.

Вокруг слегка дымившегося костра расположились десять вождей — предводителей племени, которые торжественно передавали друг другу калюмет54, испокон веков игравший видную роль в их совещаниях. Подле каждого из них на песке лежало его вооружение, состоявшее из кожаного щита, украшенного по краям перьями, длинного копья, ножа и томагавка. В некотором отдалении от предводителей стояли пятеро воинов, держа под уздцы оригинально разукрашенных лошадей: на них были деревянные седла, покрытые невыделанными звериными кожами и лисьими шкурами. Эти лошади, принадлежавшие вождям племени, так горячились, что воины с трудом удерживали их.

Передавая своему соседу дымящийся калюмет, один из вождей указал пальцем на горизонт, где европеец заметил бы просто маленькое серое облачко, но зоркий глаз индейца различал струйку дыма, которая подымалась из лагеря белых. В эту минуту совещание было прервано появлением вестника, видимо, принесшего очень важную новость, так как все вожди сгруппировались вокруг него.

Если бы орел продолжал свои наблюдения, он заметил бы между лагерем белых и лагерем индейцев появление какого-то нового всадника, которого еще не успели заметить даже зоркие глаза краснокожих. То был, вероятно, тот самый человек, на поиски которого дон Антонио отправил одного из своих слуг.

Всадник этот ехал на серой в яблоках лошади. Но вот он остановился и начал приглядываться, очевидно, отыскивая какой-то след; лошадь последовала примеру хозяина, вытянув шею и раздув ноздри, и потянула в себя воздух. Одежда на всаднике состояла из кожаной куртки, какой не встретишь у индейцев; да, кроме того, и цвет его лица, хотя темный от загара, наряду с густой черной бородой указывал на его принадлежность к белой расе.

Неожиданно всадник, а это был Кучильо, пришпорил лошадь и поскакал по равнине к одному из холмов; вскоре он поднялся на его вершину, где внимание бандита было привлечено двумя противоположными объектами: он то посматривал на струйку дыма, поднимавшуюся из лагеря белых, то поворачивался в сторону лагеря индейцев.

Между тем краснокожие уже заметили его, и из их лагеря послышался глухой рев, подобный вою голодных пантер, испугавший даже реявшего в небе орла, который быстро потонул в небесной лазури.

Не теряя напрасно времени, Кучильо пустил свою лошадь вскачь по направлению к лагерю белых; индейцы, как голодные койоты, ринулись за ним в погоню.

Наконец, в отдалении за горизонтом, в точке, представлявшей собою вершину треугольника, основанием которого служила прямая, соединявшая лагеря краснокожих и белых, различалась группа людей, которых едва могли разглядеть даже зоркие глаза орла, поскольку их скрывал легкий туман, поднимавшийся от реки, берега которой поросли тенистыми деревьями. Посередине довольно широкой и быстрой реки находился небольшой зеленый островок, на котором как раз и находились в данную минуту трое или четверо путешественников. Туман мешал отчетливо различить число их, но во всяком случае их было не более четырех.

Описанная нами часть равнины простиралась до протекавшей с востока на запад реки, несколько ниже островка разделявшейся на два рукава и оканчивавшейся широкой дельтой, огражденной рядом холмов; вследствие сильных речных испарений эти холмы были совершенно скрыты в тумане, который по мере того как садилось солнце принимал то фиолетовый, то голубоватый оттенок.

Вот в этой-то дельте, занимавшей добрую квадратную милю по площади, и была сокрыта знаменитая Золотая долина, расположенная на равном расстоянии от цепи холмов и от места разветвления реки.

Благодаря искусному маневру, придуманному Диасом, экспедиции дона Эстебана удалось скрывать свои следы от индейцев в продолжение двух суток и таким образом избежать их преследования. Однако Кучильо вовсе не прельщала перспектива разделить сокровища Вальдорадо с отрядом в шестьдесят человек, а потому у него возникла идея несколько уменьшить число своих спутников. С этой целью он отделился от экспедиции под предлогом разведки дальнейшего пути, надеясь воспользоваться своим отсутствием для того, чтобы навести индейцев на следы экспедиции. Заблудиться один на равнине он не боялся, поскольку слишком хорошо изучил ее.

Отсутствие бандита продолжалось уже вторые сутки, и дон Эстебан, опасаясь какого-нибудь несчастья с ним, приказал развести у себя в лагере костер, дым которого должен был указать Кучильо дорогу; с этой же целью испанец выслал слугу, который, по его приказанию, как мы видели, поспешно покинул лагерь и отправился на поиски авантюриста. Такая заботливость со стороны дона Антонио объяснялась тем, что только Кучильо мог служить проводником для экспедиции и довести ее до Вальдорадо.

А тем временем в голове бандита зародился новый адский план, и исполнение его должно было привести Кучильо к давно заслуженному им возмездию. Однако не станем забегать вперед и вернемся снова в лагерь краснокожих.

Вестник, привезший индейцам такие важные новости, которые сразу привели в движение весь лагерь, был послан на розыски экспедиции дона Эстебана, которую индейцы неожиданно потеряли из виду. Во время этих поисков посланный приблизился к берегу реки и там, укрывшись в густом ивняке, росшем по берегам ее, заметил на маленьком островке трех белых. Судя по сделанному индейцем описанию, этими белыми являлись Розбуа, испанец Хосе и сделавшийся их спутником Фабиан. Я думаю, читателю доставит некоторое удовольствие снова встретиться с этим достойным трио.

Мы покинули Розбуа и Хосе на берегу потока Сальто-де-Агуа, в котором молодой де Медиана под влиянием только что выслушанного им рассказа об убийстве своей матери едва не нашел свою преждевременную могилу. К счастью, в результате падения погибла только лошадь; всадник же отделался легким испугом и незначительными ушибами.

Это неприятное происшествие несколько задержало в дороге наших трех друзей, так что они прибыли в Тубак в тот самый день, когда экспедиция герцога д'Армады выступила оттуда в дальнейший путь.

Дальнейшее преследование стало для них намного легче, так как множество багажа, нагруженного на повозки, замедляло движение экспедиции; и за десять дней три неутомимых спутниках без особого труда догнали ее. Несмотря на то, что ввиду собственной безопасности им приходилось подвигаться вперед окольными путями, они все-таки ни разу не потеряли из виду объект своего преследования с самого выхода из Тубака. В настоящую минуту они находились в непосредственной близости от лагеря их врага, тем не менее охотникам почти невозможно было рассчитывать на скорый успех: окруженный множеством сторонников, дон Антонио мог попасть им в руки разве что чудом.

Когда индейский вестник окончил свое донесение, вожди племени снова собрались у едва тлеющего костра, чтобы принять окончательное решение, как им поступить в данном случае.

Описание наружности Розбуа и Хосе, сделанное вестником, несколько озадачило индейцев: оно совершенно не соответствовало тем белым, которых они видели в отряде дона Эстебана. Собравшиеся на совет вожди должны были поочередно высказать свое мнение, причем первым по традиции говорить пришлось самому младшему из них. Затянувшись из калюмета, он торжественно начал:

— Белые отличаются проворностью лани, храбростью пумы и хитростью койота. В продолжение двух суток они скрывают свои следы от наших глаз, зоркостью не уступающих орлиным. Они нарочно рассеивают своих воинов по равнине, чтобы обмануть нас. По-моему, их надо отыскивать на островке посреди Рио-Хилы. Я все сказал!

После короткого молчания слово взял второй вождь.

— Я не сомневаюсь, что у белых в запасе множество всевозможных хитростей, но в состоянии ли они произвольно увеличить свой рост? Я думаю, что они скорее охотно сделались бы как можно меньше, чтобы скрыться от наших глаз. Кроме того, наши враги приближаются с юга, а эти трое, о присутствии которых мы только что узнали, едут с севера. Следовательно, нам нечего искать на острове потерянный нами из виду отряд.

В эту минуту совещание вождей было прервано криками индейцев, заметивших Кучильо, за которым они бросились в погоню; перерыв продолжался до возвращения некоторых преследовавших бандита воинов. Они объявили, что отыскали потерянный след белых. Тогда второй вождь, отличавшийся очень высоким ростом и в сравнении с другими своими соплеменниками более темным цветом кожи, вследствие чего он получил прозвище Черная Птица, продолжил свою прерванную речь.

— Я только что сказал, — начал он, — что идущие с севера белые не могут быть союзниками отряда, продвигающегося с юга. Давно уже замечено мною, что север и юг в постоянной вражде друг с другом, подобно ветрам, дующим из этих стран. Пошлем же гонца к воинам, находящимся на острове, чтобы они присоединились к нам против отряда белых, и тогда сердце индейца возликует, видя, как белые подымут руку на своих же братьев!

Но это предложение Черной Птицы, вызванное осторожностью и знанием людей, не нашло поддержки среди остальных вождей. Черная Птица вынужден был уступить мнению большинства, решившего выслать большую часть воинов против лагеря дона Эстебана, а трех белых, скрывавшихся на островке, осадить небольшим отрядом.

Не прошло и четверти часа после военного совета вождей, как уже сто воинов направилось к лагерю герцога д'Армады, а двадцать воинов, обуреваемых жаждой крови, неслись вскачь к островку, приютившему трех охотников.

XXV. ЛАГЕРЬ ГАМБУЗИНО

Оставим на время Фабиана и его спутников на маленьком островке, где они нашли временное убежище, и поговорим об отряде гамбузино и его предводителях.

Экспедиция достигла места своего ночлега, где мы застигли ее, спустя десять дней после отправления из Тубака; переход этот представляет много трудностей и препятствий вследствие зноя пустынной равнины и стычек с индейцами, что уменьшило число участников экспедиции на сорок человек. Несмотря на такую значительную потерю, отряд дона Антонио мог еще смело вступить в бой с краснокожими, всегда готовыми яростно защищать свои владения от вторжения белых. Шансы на успех были почти равны, так как обе неприятельские стороны отличались равным лукавством и умением скрывать свои следы. Кроме того, жестокость индейцев вполне соответствовала алчности авантюристов, что служило также верным залогом успеха.

Однако энтузиазм спутников дона Эстебана нынче был значительно слабее, чем в день, когда они выступили из Тубака при грохоте пушек и криках толпы, на которые участники экспедиции отвечали громким «Viva!»55

Во время пути дон Эстебан не пренебрегал никакими предосторожностями: он, казалось, обладал способностью заранее предвидеть буквально все. Обыкновенно в такого рода экспедициях царила полнейшая анархия, и каждый участник составлял как бы отдельное целое, считая долгом защищать во время опасности только себя и свою лошадь. Дон Эстебан ввел у себя железную воинскую дисциплину, принудив всех авантюристов к безусловному подчинению своей воле. Купленные им повозки служили и средством перевозки тяжестей, и для защиты, что практиковалось в древности у северных народов, наводнявших юг Европы. Дон Эстебан заимствовал этот способ у переселенцев Соединенных Штатов, кочующих по американским прериям.

Таким образом, благодаря энергии и предусмотрительности предводителя, экспедиция удачно, хотя и не без потерь совершила десятидневный переход и забралась в глубь пустыни, куда еще практически не проникали другие европейцы.

Мы застали дона Эстебана погруженным в глубокую задумчивость; неизвестно, что послужило тому причиной: ответственность ли, лежавшая на нем, или, может быть, воспоминание о прошлом, которое более смущало его, чем настоящее и будущее.

Невольно дон Эстебан сравнивал безумную отвагу Фабиана с малодушием и трусостью Трогадуроса и жалел, что, увлекшись ходом событий, слишком поторопился устранить своего племянника с дороги. Когда пылкий юноша исчез в глубине потока, бросив в лицо дяде оскорбительную угрозу, тот ощутил вдруг образовавшуюся в сердце какую-то страшную пустоту, и плохо зажившие душевные раны снова закровоточили с прежней силой. Смерть племянника внушила дону Антонио живейшую симпатию к пылкому, неустрашимому юноше; окрыленный любовью доньи Розарии, он мог бы с успехом заменить Трогадуроса в осуществлении задуманного доном Антонио смелого плана. Он сожалел о смерти Фабиана, так как видел в нем достойного представителя своего угасающего рода. Накануне достижения Золотой долины, честолюбивый испанец сознавал, что успех уже не даст ему желанного удовлетворения, так как сожаление о погибшем племяннике давало себя чувствовать все сильнее и сильнее.

Однако это была не единственная причина беспокойства дона Антонио; отсутствие Кучильо внушало ему весьма серьезные опасения. Испанец начинал понимать, что отлучка авантюриста из лагеря прикрывает какую-то коварную цель, которую тот сумел ловко замаскировать от проницательности дона Эстебана.

Что касается Кучильо, то тот успел значительно опередить индейцев и продолжал лететь, как стрела, пока вдали не показался между рядами кактусов и железных кустарников укрепленный лагерь белых. Тогда Кучильо чуть попридержал коня, чтобы не лишить своих преследователей надежды поймать его; однако расстояние до лагеря было пока достаточно велико, и ни один из караульных еще не заметил бандита, который совершенно остановился, увидев, что индейцы тоже замедляют аллюр своих лошадей при виде столба дыма — верного признака, что лагерь белых недалеко. По расчетам Кучильо, ему следовало вернуться в лагерь как можно позже, чтобы только в последнюю минуту поднять тревогу. Он прекрасно знал обычаи индейцев, а потому вел эту опасную игру совершенно хладнокровно, в полной уверенности, что его преследователи оставят его в покое и повернут назад, чтобы принести своим соплеменникам радостную весть о близости белых врагов. Кроме того, креол отлично знал, что индейцы сражаются только в большом количестве и что пройдет несколько часов, пока они решатся осадить лагерь дона Эстебана.

Бандит не ошибся: краснокожие повернули лошадей и поскакали обратно к рощице, где их ожидали остальные воины. В полном восторге от успеха своей хитрости Кучильо соскочил на землю и прилег за небольшим холмиком, чутко прислушиваясь, чтобы тотчас обратиться в бегство при появлении новой опасности. Рассчитывая вернуться в лагерь буквально за несколько минут до нападения индейцев, он надеялся избежать этим способом расспросов дона Эстебана, проницательности которого не без оснований опасался.

«Не придумай я такой ловкой штуки, — раздумывал бандит, — завтра пришлось бы делить мои сокровища между шестьюдесятью молодцами, а таким образом их на четверть, а даст Бог, и на половину поубавится. В то же время, пока это белое и красное дурачье будет убивать друг друга, я… »

Но тут «благородные» размышления Кучильо прервал внезапный выстрел, произведенный, по-видимому, из карабина. Выстрел донесся с севера, со стороны реки.

«Странно, что выстрел раздался с той стороны, — раздумывал Кучильо, оборачиваясь к северу, — ведь наш лагерь находится на западе, а краснокожие — на востоке!»

В это время послышался второй выстрел, сопровождаемый вскоре третьим, а затем началась ожесточенная перестрелка.

На одну минуту сердце бандита замерло: он вообразил, что какая-то новая экспедиция готовится завладеть сокровищами, составлявшими в последнее время постоянный предмет его корыстолюбивых мечтаний. Затем бандиту показалось, что дон Эстебан выслал вперед немногочисленный отряд, чтобы скорее достичь Вальдорадо и укрепиться там.

Однако рассудок вскоре доказал ему неосновательность подобных предположений.

Отряд гамбузино ни в коем случае не мог бы незаметно достичь Вальдорадо, не привлекая его внимания в продолжение двух суток, проведенных им в одиночестве, да, кроме того, дон Эстебан вряд ли решился ослабить свои силы, разделив своих людей на два отряда.

Под влиянием этих рассуждений Кучильо снова обрел спокойствие и, продолжая лежать за холмом, совершенно скрывавшим его вместе с лошадью, решил, что выстрелы произведены какими-нибудь американскими охотниками, нечаянно натолкнувшимися на индейцев.

Мы предоставим пока Кучильо свободно предаваться своим размышлениям, а сами вернемся в лагерь дона Эстебана, куда также явственно доносились звуки перестрелки, не прекращавшейся до самого вечера, что подало повод ко всевозможным предположениям.

Наступил вечер, отблески красной вечерней зари указывали на недавно скрывшееся могучее светило, и, по мере того как погасли последние лучи его, все ярче и ярче становился свет луны, появившейся на темно-синем небе. Земля остывала, и от нее подымались душистые испарения.

При серебристом сиянии луны лагерь гамбузино представлял удивительно живописное зрелище.

Высоко на холме, вся залитая лунным светом, возвышалась палатка дона Эстебана с развевавшимся над нею флагом. Слабый свет внутри ее свидетельствовал о том, что начальник отряда бодрствует; кое-где в вырытых в земле ямах горели костры, защищенные камнями с целью скрыть их свет от внимания индейцев; языки пламени освещали землю красноватым отблеском.

Вокруг лагеря были сложены кучи хвороста, с помощью которого в случае ночного нападения можно было бы сразу обратить ночь в день. Там и сям лежали спящие люди, другие приготовляли ужин; лошади и вьючные животные тут же жевали свой корм, состоявший из маиса, насыпанного в парусиновые мешки.

При свете луны на загорелых лицах гамбузино легко можно было прочесть спокойствие и беспечность, являвшиеся в них вследствие слепой веры в бдительность и опыт избранного ими предводителя.

При входе в палатку лежал на земле, как верный сторожевой пес, человек с длинными волосами, завернувшись в дырявый плащ, в котором нетрудно было узнать Ороче. Рядом с ним лежала его мандолина. Гамбузино был погружен в созерцание звездного неба, но не забывал вместе с тем поддерживать огонь в костре, от которого подымалась легкая струйка голубоватого дыма.

По ту сторону укреплений простиралась бесконечная равнина, освещенная серебристыми лучами луны; вдали виднелись вершины гор, окутанные легкой дымкой тумана. Свет луны освещал также караульных, прохаживавшихся около укреплений с ружьями в руках, зорко вглядываясь вдаль.

Одну из групп лежавших людей составляли Бенито, слуга дона Эстебана, Бараха и Педро Диас, тихо разговаривавшие между собой.

— Сеньор Бенито, — говорил Бараха, — вы так искусны в объяснении всяких степных и лесных звуков; не знаете ли вы, что означают эти выстрелы, доносившиеся до нас сегодня весь день?

— Я очень мало знаком с индейцами, однако…

— Ну пожалуйста, без недомолвок, — перебил Бараха, — вы очень любите к ним прибегать, как в ту памятную ночь, когда мы подвергались нападению тигров.

— Не могу представить себе, чем вызвана эта стрельба, разве только то, что в лапы к краснокожим попался какой-нибудь несчастный пленный и они устраивают ему такую же пытку, как в молодости мне, когда я оказался у них в плену.

— Какого же дьявола они умудрились поймать? — спросил Бараха. — Ведь кругом нет ни одной живой души!

— Как нет?! — возразил Бенито. — Вот уже два дня, как исчез наш друг Кучильо, и я опасаюсь, что эти демоны преследовали именно его. Не дай только Бог, чтобы они с ним учинили такую же расправу, как со мной!

— О какой такой расправе вы толкуете? Верно, эта пытка была не особенно мучительна, если вы вынесли ее!

— Вы думаете, сеньор? А я вам скажу, что когда сдирают кожу с черепа, поджаривают на медленном огне и разрывают тело на куски, то это ничто в сравнении с тем, что я вынес!

— Дьявольщина! — воскликнул Бараха. — Вероятно, индейцы применяют такие страшные пытки, только когда очень рассвирепеют!

— Ошибаетесь! К таким пыткам они прибегают обычно в радостном настроении, к примеру, когда захватят в плен белого. Если волею судьбы вы окажетесь в лапах краснокожих, молите Бога, чтобы это произошло не в радостный для них час, тогда по крайней мере вы отделаетесь, хотя и зверскими, но непродолжительными муками.

— Минут пять-шесть?

— Нет, часов пять или шесть, а иногда и дольше, однако…

Приход Ороче прервал вакеро.

— Сеньор Диас, — проговорил гамбузино, — дону Эстебану необходимо с вами поговорить, он просит вас пройти к нему в палатку!

Диас встал и последовал за Ороче, предоставив Бенито и Барахе продолжать начатый разговор.

— С некоторого времени я замечаю, что дон Эстебан чем-то озабочен, — заметил Бенито. — Хотя он не был весел уже со времени отъезда с гасиенды, но сделался еще грустнее с тех пор, как тот молодой человек погиб в потоке вместе со своей лошадью. Сегодня он мне показался еще озабоченнее обыкновенного!

Это замечание пробудило в душе Барахи не слишком приятные воспоминания и даже некоторые угрызения совести, так как мы знаем, что и он вместе с Кучильо стрелял в Фабиана.

Желая изменить разговор, гамбузино перевел его на прежнюю тему.

— Итак, вы говорите, — начал он, — что пытка продолжается часов пять или шесть, а иногда и больше?

— Как правило — больше, а меньше — никогда! Вы сами убедитесь из моего рассказа, что шесть часов пытки стоят иногда двадцати четырех, так как из всех родов смерти самый ужасный — смерть от страха!

— Провалитесь вы со всеми вашими историями! — разозлился Бараха. — Удивляюсь, что у меня за страсть лезть к вам с расспросами!

— Это страшно, но поучительно, — рассудительно заметил Бенито. — И так как вы в любую минуту можете угодить в руки индейцев, то во всяком случае лучше приготовиться к тому, что вас ожидает: это все-таки маленькое утешение, за неимением ничего лучшего!

— Довольно! — простонал Бараха. — Я и сам вижу теперь, приняв все во внимание, что ремесло гамбузино далеко не из приятных!

— Правда это или нет, — продолжал неумолимый Бенито, — но я твердо убежден, что с нами происходит только то, что должно произойти, а потому нечего пугаться, как бы скверно ни пришлось. Когда я попал к краснокожим, то рассудил, что если на роду мне не написано умереть от их пыток, то что бы они со мной ни проделывали, а я останусь жив. К несчастью, краснокожие в день моего плена находились в самом зверском расположении духа, поскольку мы убили у них изрядное количество воинов. Они затеяли длиннейший совет, и я понял по их жестам, что вопрос идет о том, скальпировать меня, содрать с живого кожу или разрезать на куски. Наконец один из вождей, самый свирепый из всех, посоветовал привязать меня к столбу, как мишень для выстрелов. В таком положении они продержали меня с утра до поздней ночи, но я был твердо убежден, что останусь жив. Каждый из индейцев подходил к столбу, прицеливался мне в голову и стрелял. Таким образом, я насчитал двести восемьдесят четыре выстрела, что несколько развлекло меня, так как время мне казалось бесконечно долгим.

— Еще бы! — заметил Бараха. — Однако, сеньор Бенито, утешили-таки вы меня этим рассказом о двухстах восьмидесяти четырех выстрелах!

— Что ж делать! Ни одного не могу убавить, сеньор Бараха! Я уже вам сказал, что индейцы в тот день были невероятно обозлены, и, чтобы успокоиться, старались заставить меня умереть со страха. Самые плохие стрелки стреляли в меня холостыми зарядами, а остальные — пулями: более двухсот раз я почувствовал, как волосы на моей голове шевелились от их свиста. Наконец, видя, что варварская забава на меня не действует, индейцы оставили меня в покое. Я простоял у столба двенадцать часов, — продолжал Бенито, — и могу сказать, что рисковал отправиться на тот свет двести восемьдесят четыре раза. Как вы полагаете, — закончил рассказчик, — сравнимо ли подобное мучение с самой изощренной пыткой? Ведь приближение смерти внушает ужас и отчаяние самым храбрым людям, каково же было мне ожидать своего конца через каждые три минуты, то есть двадцать раз в продолжение часа, так как каждый выстрел я считал последним для себя, думая, что им окончится эта ужасная забава?!

Несколько минут между собеседниками продолжалось молчание; Бенито погрузился в воспоминания своей молодости, а Бараха взволнованно напрягал слух, вслушиваясь в тишину прерий, среди которых разворачивались кошмарные драмы.

Рассказ старого вакеро произвел на Бараху потрясающее впечатление, и мысль о пытке, продолжающейся не менее шести часов, а иногда и долее, неотступно преследовала его.

Тем не менее какое-то необъяснимое любопытство заставляло его продолжать свои расспросы.

— Итак, вы считаете, — снова начал Бараха, — что один из наших людей послужил забавой для индейцев?

— Кучильо или Гайферос, которого дон Эстебан послал отыскивать товарища, а может быть, и оба вместе. Дай Бог только, чтобы у них хватило сил и мужества не выдать места расположения нашего лагеря.

— Вы опасаетесь этого? — спросил Бараха.

— Индейцы чертовски любопытны, и для того чтобы вырвать у вас секрет, употребят такие методы, в сравнении с которыми пытки святой инквизиции кажутся детской забавой. Благодаря ловкости Педро Диаса, они потеряли наш след, но, думается, что дон Эстебан поступил крайне опрометчиво, приказав после обеда постоянно поддерживать костер. При такой погоде столб дыма виден за многие мили.

— Согласен, однако же Кучильо необходим ориентир, по которому он мог бы найти кратчайший путь к лагерю. Человеколюбие да и наши собственные интересы предписывают так поступить.

— Человеколюбие? — хмыкнул Бенито. — Дай-то Бог, чтобы оно оказалось уместно по отношению к Педро Кучильо! Между нами говоря, Мануэль, я имею некоторые основания подозревать, что этот достойный кабальеро может завести нас к дьяволу на рога! До вас дошли слухи, имеющие хождение среди наших гамбузино?

— Какие слухи? — насторожился Бараха.

— Будто экспедиция идет наобум, и дон Эстебан сам толком не знает, где находятся золотоносные россыпи.

— Я предполагаю, что Кучильо осведомлен об этом гораздо лучше начальника экспедиции, — осторожно заметил Бараха. — Именно поэтому его гибель стала бы для нас невосполнимой потерей.

— Сомневаюсь, — возразил старый вакеро, покачивая головой. — Кучильо один из тех, на чей счет опытный глаз редко обманывается. Впрочем, на сей раз я бы очень желал обмануться и хотел бы надеяться, что ни Кучильо, ни Гайферос не попались краснокожим. Это может чересчур дорого нам обойтись!

— Как ужасно то, что вы говорите, сеньор Бенито! — содрогнулся Бараха.

— Зато поучительно! Помните, сеньор Мануэль, ночь, проведенную в обществе ягуаров?

— Еще бы не помнить! И все-таки тогда мы имели дело только с двумя хищниками, а тут и не сочтешь, сколько красных дьяволов на нас нападет!

— Едва ли более сотни, — флегматично заметил старый вакеро, — индейцы редко нападают большими отрядами. Но вернемся к той ночи, которую мы провели около Позо. Страх лошадей действовал на вас, но зато они предупреждали нас о приближающейся опасности. В настоящую минуту я играю по отношению к вам роль лошади, с той только разницей, что не испытываю страха, но что касается их инстинкта…

Старый вакеро прервал речь, внимательно огляделся по сторонам и продолжал:

— …что касается их инстинкта, то он никогда не обманывает зверей. Вот взгляните, мулы перестали жевать маис и точно к чему-то прислушиваются!

Бараха невольно вздрогнул при этих словах.

— Посмотрите на благородного коня Педро Диаса, — продолжал вакеро, — он вытягивает шею и нюхает воздух, как будто чует приближение опасности.

— Что же это доказывает?

— Ничего пока, так как мулы только перестали есть, но остаются спокойными; вот если они начнут дрожать и глухо ржать, то это верный признак того, что индейцы недалеко. Так же, как при приближении тигров, домашние животные чуют запах индейцев, который приводит их в трепет. Да и немудрено: мустанги чувствуют в индейцах своих истинных хозяев, и нельзя не признать, что эти красные дьяволы только одни и сохранили дикий, но величественный вид царя природы.

— Cuepro de Cristo!56 — воскликнул Бараха. — Вы, кажется, собираетесь петь дифирамбы индейцам, как некогда ягуарам?

— Почему бы и нет?! Я привык отдавать справедливость своим врагам. Однако вы можете успокоиться: мулы снова принялись есть, да и лошадь Диаса ведет себя спокойнее. Пойдемте-ка сделаем обход вокруг лагеря!

С этими словами Бенито встал, и Бараха последовал примеру своего собеседника, рассказы которого наводили на него трепет и вместе с тем какое-то очарование. Они тихо проскользнули между повозками и очутились на открытой равнине; полная тишина царствовала кругом, и ничто не предвещало ни малейшей опасности.

— Ну, все, кажется, спокойно! — проговорил старый вакеро. — Хотя какой-то внутренний голос подсказывает мне, что предстоит что-то недоброе, а ведь нельзя избежать того, что должно случиться. Вот посмотрите: мулы опять перестали есть и прислушиваются!

— Только бы они не вздумали начать дрожать! — воскликнул Бараха.

— Ничего тут не поделаешь! — возразил Бенито. — А пока я прилягу и постараюсь вздремнуть немного!

При этих словах Бенито закутался в шерстяное серапе и растянулся на земле, положив голову на седло.

Однако Бараха далеко не разделял фаталистических взглядов старого вакеро. Его расстроенное воображение рисовало ему мрачные картины, которые медленно выплывали из мрака спящей пустыни. Ему уже казалось, что он слышит воинственный клич нападающих индейцев и испуганное ржание лошадей. Первой мыслью его было бежать, но здравый смысл подсказывал, что это слишком опасно. Залитая лунным светом равнина блестела, как море, и искать в ней спасения было бы таким же безумием, как броситься в океан на съедение голодным акулам.

Все в лагере спали крепким сном, утомленные длинным переходом; лишь караульные, как тени, скользили вокруг, выдавая свое присутствие легким скрипом подошв по песку. Тишина немного успокоила Бараху, и он начал было задремывать, но тут до его слуха донеслись отдаленные выстрелы. Не имея сил сдержать долее свое волнение, он толкнул локтем спящего вакеро.

— Опять стреляют! — проговорил Бараха.

Бенито прислушался.

— Правда! — заметил он, зевая. — Но если эти выстрелы направлены не в Кучильо и Гайфероса, то я сердечно этому рад и желаю вам спокойной ночи. Спите спокойно, друг Бараха! Сон во время путешествия вещь поистине драгоценная, и, хотя мы рискуем нынче заснуть навеки, все-таки стоит пользоваться возможностью выспаться хорошенько!

Произнеся эту успокоительную сентенцию, Бенито снова натянул серапе на глаза, чтобы защитить их от лунного света, и собирался уже заснуть, как глухой рев мулов заставил его поднять голову.

— Ага, — проговорил он, — видно, краснокожие дьяволы бродят недалеко отсюда!

И тут же издалека донеслось ржание лошади, сопровождаемое криком тревоги, и вскоре показался скачущий во весь опор всадник; мулы и лошади притихли, как бы опасаясь выдать свое присутствие, но их охватила сильная дрожь.

— Это Кучильо! — воскликнул Бенито при виде приближающегося всадника, а затем добавил так тихо, что только один Бараха услышал его: — Беда путешественникам, когда в прерии появляется блуждающий огонь!

XXVI. ДОН ЭСТЕБАН ПОСВЯЩАЕТ ДОНА ДИАСА В СВОИ ПЛАНЫ

В тот вечер дон Эстебан по обыкновению бодрствовал, пока его усталые подчиненные крепко спали.

Несмотря на запыленную одежду и скромную обстановку походной палатки, слабо освещенной неровным светом свечи, испанец казался все таким же величественным, как и прежде. Лицо его сильно загорело за время пути, но это придавало ему еще более энергии.

Дон Эстебан был по-прежнему задумчив, но, видимо, мысли его приняли другое, более спокойное направление. Близость Золотой долины, достичь которой удалось после преодоления стольких преград, заставила дона Антонио де Медиану стряхнуть с себя уныние, овладевшее им под влиянием последних событий. Уверенность в скором и полном успехе влила новый запас энергии в его тело и надежду в его душу.

В это время явился Диас. Немногих слов, которыми обменялись честолюбивый испанец с этим честным «искателем приключений», оказалось достаточно первому, чтобы убедиться в справедливости своего мнения о Диасе. Действительно, не жажда золота заставила Диаса принять участие в экспедиции.

— Нет, — говорил мексиканец, — я никогда не стремился, подобно другим, к легкой наживе и всегда жил только честными трудами своих рук. Индейцы опустошили мои поля, разграбили имущество и скот, убили отца и братьев, и один я спасся от их ярости. С тех пор я проклинаю тот порядок вещей, который не в состоянии защитить от разграбления наши провинции, и веду ожесточенную войну с индейцами. Я перебил их множество, брал в плен и дюжинами продавал скальпы краснокожих собак. Сюда меня также привела жажда мести, а не алчность и честолюбие!

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Диас не прочь принять участие и в политических планах испанца. Оказалось, что он горячо любит родную Сонору и от души желает, чтобы вместо алчного мексиканского конгресса, который только душит поборами несчастную провинцию, появилось настоящее, радеющее о благе Соноры правительство. Какое оно будет, республиканское или монархическое, — это мало интересовало нашего охотника, лишь бы, говорил он дону Эстебану, оно могло водворить в стране порядок и прежде всего защитить ее население от грабительских шаек индейцев. Вот почему, когда дон Эстебан высказал наконец свои затаенные мечты о возведении Соноры на степень самостоятельного королевства, с королем Карлосом I во главе, Диас просто проговорил:

— Что ж, пусть будет королем Карлос I, только нам придется преодолеть для этого немало трудностей!

— Менее, чем вы предполагаете! — возразил испанец. — Во всяком случае золото поможет преодолеть многие препятствия, а завтра мы наберем его столько, что сможем усыпать им весь путь к трону и щедро заплатим приверженцам нового короля!

Таким образом, исполняя обещание, данное своему повелителю, дон Эстебан даже в пустыне не забывал протоптать лишнюю дорожку к трону. Он вполне верно рассчитал, что влияние на народ такого известного своими подвигами человека, как Диас, могло достичь не менее важных результатов, чем влияние сенатора Трогадуроса на мнение парламента Ариспы. Трогадурос должен был подготовить к переговорам аристократию, а Диас — демократию страны. Уверенный в своем будущем успехе, испанец мог теперь безнаказанно попирать разные мелкие препятствия.

Диас и решивший его проводить дон Эстебан вышли из палатки как раз в тот момент, когда вдалеке от лагеря показалась какая-то движущаяся точка.

— К лагерю приближается всадник, — проговорил Диас. — Наверняка это Кучильо или Гайферос!

— Дай Бог, чтобы это был Кучильо! — заметил д'Аречиза, пристально следя за приближающимся всадником. — Я спокойнее, когда этот негодяй у меня под рукой!

Через минуту они совершенно ясно узнали в бешено скачущем всаднике Кучильо.

— К оружию! К оружию! — кричал бандит. — Индейцы!

Испустив этот крик, он проскочил в отверстие, оставленное между повозками для прохода караульных.

— Кучильо! Индейцы! Эти два слова не предвещают ничего доброго! — воскликнул герцог д'Армада.

XXVII. ОСАДА ЛАГЕРЯ

Как только тревожный крик Кучильо всполошил весь лагерь, дон Эстебан и Педро Диас обменялись вопросительным взглядом, выражавшим, что у того и у другого мелькнуло одно и то же подозрение.

— Странно, что индейцы снова обнаружили наши следы! — заметил дон Эстебан.

— Действительно, странно! — согласился Диас.

И, не прибавив больше ни слова, оба спустились с холма, на котором стояла палатка. В одно мгновение весь лагерь оказался на ногах, охваченный невольным трепетом, вызванным неожиданным появлением индейцев. Не раз приходилось этим бесстрашным людям, привыкшим ко всевозможным опасностям, меряться силами с их краснокожими врагами, храбрость которых достойна удивления. Смятение в лагере длилось не более минуты, люди быстро оправились и бросились к оружию.

Появление индейцев навело на животных не меньший ужас, чем на людей: лошади и мулы, так же как при приближении тигров, бросались в стороны, — настолько был велик их страх перед дикими сынами пустыни. Вскоре, впрочем, замешательство прекратилось, и каждый занял свой пост, заранее указанный доном Эстебаном, предвидевшим возможность неожиданного нападения. На Кучильо посыпались со всех сторон вопросы, но первым к нему приступил старый вакеро.

— Уж не вы ли навели индейцев на наши следы? — напрямик спросил Бенито, бросая на бандита подозрительные взгляды. — Как иначе они смогли отыскать наш лагерь?

— Да, действительно, это случилось по моей вине, — с невозмутимым нахальством заявил Кучильо. — Хотел бы я знать, куда бы вы делись, если бы за вами в погоню неслась сотня краснокожих дьяволов?! Вы бы, наверное, так же, как и я, бросились искать спасения в лагере!

— При таких обстоятельствах, — сурово возразил старый вакеро, — порядочный человек не обращается в бегство, а отдается добровольно в руки своим врагам, чтобы не выдать своих товарищей. Вот как бы я поступил на вашем месте! — просто добавил он.

— У каждого свои принципы, — ответил бандит. — И отчет в своих поступках я должен отдавать начальнику, а никак не его подчиненным!

— Да, — прошептал Бенито, — все случилось так, как я думал; изменник и негодяй только и способен на измену и подлость!

— Много ли индейцев? — спросил Бараха у своего бывшего друга, отношения с которым сделались у него значительно холоднее со времени их ссоры в гасиенде Дель-Венадо.

— У меня не было времени их сосчитать, — ответил небрежно Кучильо, стараясь отделаться поскорее от докучавших ему вопросов. — Знаю только, что они сейчас явятся сюда!

С этими словами он поспешно направился к палатке дона Эстебана, который ожидал его у входа, отдав уже все необходимые распоряжения об обороне лагеря.

Отчет бандита оказался весьма краток: он рассказал, что, увлекшись поиском дальнейшего пути, по которому должна была следовать экспедиция, заехал далее тех границ, которые предписывала ему осторожность; тут заметили его индейцы и погнались за ним, и он спасся только благодаря быстроте коня.

Нахальная ложь бандита, видимо, вызывала сильные подозрения у дона Эстебана, не говоря уже о Диасе; оба они отлично понимали, что такой бывалый бродяга и знаток пустыни, как Кучильо, едва ли бы без всякой цели выдал свои следы индейцам. Дон Эстебан, слушавший этот рассказ с нахмуренными бровями, хотел было поподробнее расспросить бандита, чтобы уличить его во лжи, как в палатку вбежал Ороче с криком: «Индейцы!»

Действительно, на залитой лунным светом саванне ясно выделялись фигуры всадников, которые то появлялись, то снова скрывались за холмами.

Медлить долее было нельзя, а потому, получив согласие дона Эстебана, Педро Диас закричал громким, разнесшимся по всему лагерю голосом:

— Зажигать всюду огни!

Через несколько минут после этого приказа лагерь осветило красное зарево, при свете которого ясно виднелись оседланные лошади и вооруженные люди, готовые вскочить на них, если бы возникла необходимость предпринять вылазку. Ороче поспешно разобрал палатку дона Эстебана, и в лагере наступила полная тишина.

Пламя костра освещало увядшие черты вакеро, подернутые в первый раз облаком тихой грусти; глаза его были влажны, как бы от подступивших к ним слез. Бараха поразила эта перемена; он дружески положил руку на плечо старика, желая привлечь его внимание. Бенито поднял голову.

— Я понимаю вас, — проговорил он, — но что же делать! У всякого случаются свои минуты слабости. Я нахожусь теперь в положении человека, которого внезапно военный призыв оторвал от его родного очага в ту минуту, когда он менее всего ожидал этого. Среди воинственных кликов индейцев, мне кажется, я слышу трубный звук свыше, призывающий меня, и сознаюсь, что несмотря на мои преклонные годы мне тяжело расстаться с жизнью. У меня нет ни жены, ни детей, которые стали бы меня оплакивать, но не могу без слез думать, что мне приходится расстаться навеки со старым товарищем моей одинокой жизни. У индейцев на случай смерти есть по крайней мере то утешение, что их боевой конь последует за ними в могилу, и они опять встретят его в царстве теней. Сколько раз я объехал со своим другом и леса, и прерии! Мы вместе переносили и зной, и жажду, и голод! Вы отгадали, кто этот старый, испытанный друг! Я дарю вам его, Бараха; обращайтесь с ним бережно, любите его, как я его любил, и он так же привяжется к вам, как ко мне. Этот конь был товарищем той, которую растерзал тигр, из нас троих он один останется на свете!

При этих словах старик указал рукой на старого, но еще бодрого и красивого коня, который, изогнув шею, спокойно жевал свой корм. Бенито подошел к нему и ласково потрепал по крупу, его минутное уныние уже прошло и сменилось обычным спокойствием, но вместе с тем к старому вакеро вернулся дар предвидения, который иногда леденил ужасом сердца его собеседников.

— Послушайте, — обратился вакеро к Барахе, — в благодарность за то, что вы берете на свое попечение моего старого друга, я могу научить вас некоторым предсмертным молитвам, которые, может быть, пригодятся и вам. Знаете ли вы хоть какие-нибудь из этих молитв, сеньор Бараха?

— Нет! — мрачно ответил гамбузино, поднялся и стал вглядываться в саванну.

— Жаль, ведь друзья должны оказывать друг другу мелкие услуги, тем более если вам предстоит такое несчастье, к которому следует приготовиться, ну, скажем, вас будут душить или скальпировать на моих глазах!..

Бараха досадливо отмахнулся:

— Да бросьте, старина, и так на душе муторно, а вы тут…

Оглушительный рев приближающихся апачей заставил Бараху умолкнуть. Несмотря на пристрастие к зловещим предсказаниям, проявляемое старым вакеро в критические моменты, его редкостное самообладание и несокрушимая вера в предначертания судьбы вселяли в авантюриста уверенность и поддерживали его боевой дух. Вот и сейчас, внутренне содрогнувшись при воинственном кличе индейцев, который следует услышать лично, чтобы прочувствовать всю ярость и неистовство этого почти звериного вопля, Бараха невольно взглянул на старика, рассчитывая, как обычно, почерпнуть частичку философского спокойствия, никогда не покидающего неисправимого фаталиста.

Стрела вонзилась в шею Бенито, и он начал медленно валиться на землю. Бараха ринулся к вакеро, подхватил, пытаясь помочь.

— Против судьбы не пойдешь! — хрипло выдохнул раненый. — Мой час пробил. Не оставляйте моего друга, сеньор… — И он затих.

Возможно, поразившая вакеро стрела была одной из первых, выпущенных передовыми апачскими всадниками, подскакавшими к лагерю.

Те путешественники, которым приходилось сталкиваться только с цивилизованными индейцами, едва ли могут себе представить наружность их диких соплеменников. Между индейцами-горожанами и первобытными сынами прерий, вьющимися над своей добычей подобно хищным птицам, нет никакого сходства. При отблеске костров выделялись временами их отвратительные лица, разрисованные красной краской; длинные волосы развевались по ветру; ремни на одежде при быстром галопе лошадей свисали вокруг скачущих, как змеи, а дикие, пронзительные крики придавали им еще более сходства с красными дьяволами, с которыми очень часто сравнивают индейцев. Между мексиканцами, находящимися в лагере дона Эстебана, имелось немало жаждущих расплатиться с краснокожими за их прежние набеги, но никто не испытывал к ним такой ненависти, как Педро Диас.

Вид краснокожих действовал на него так же, как красный цвет на быков, и мексиканец еле сдерживал свое стремление броситься вперед и нанести свои врагам одно из тех поражений, благодаря которым имя Диаса давно сделалось грозным для индейцев.

Однако нельзя было нарушать дисциплины, и потому Педро сдерживал свое пламенное желание; впрочем, ждать оставалось недолго, так как апачи, видимо, готовились броситься в атаку. Численностью они значительно превосходили отряд дона Эстебана, но за белыми было преимущество их положения.

Приказав своим людям разместиться за повозками, дон Эстебан расположил на холмике, где недавно стояла его палатка, самых искусных стрелков, вооруженных дальнобойными ружьями; пламя костров довольно ярко освещало неприятеля, а потому они могли с высоты удобнее целить в индейцев. Что же касается самого дона Эстебана, то он успевал всюду.

Однако острое зрение индейцев позволило им издали оценить степень укрепленности лагеря, ибо между ними возникло замешательство, сменившееся тишиной. Но тишина простояла недолго, и вслед за тем из сотни апачских глоток вырвался оглушительный воинственный клич, похожий на рев диких зверей; земля затряслась под ногами пущенных во весь опор лошадей, и вскоре среди града пуль, камней и стрел лагерь белых очутился окруженным с трех сторон краснокожими всадниками с развевающимися волосами. Однако осажденные также не дремали и встретили врагов залпом выстрелов с высоты холма. Этот ружейный огонь оказался убийственным для индейцев: многие из их воинов выбыли из строя. Лошади, лишившись своих всадников, как бешеные, носились по равнине; другие же, которых выстрелы свалили на землю, придавили всей тяжестью своих хозяев, из которых некоторые с трудом освободились из-под навалившихся на них лошадиных трупов. Вскоре битва превратилась в рукопашную схватку, так как индейцы бросились прямо на повозки, стараясь прорвать цепь укреплений.

Среди ожесточенного боя Ороче, Диас и Бараха составляли отдельную группу; они то отступали, избегая длинных копий индейцев, то бросались вперед, как львы. Пример отчаянной храбрости дона Эстебана все сильнее воодушевлял их.

Мы уже упоминали о том, что между участниками экспедиции распространился слух о богатейших золотых залежах, известных будто бы дону Эстебану, и это известие, пробудив алчность Барахи и Ороче, заставляла их сражаться с небывалым энтузиазмом.

— Карамба! — воскликнул Бараха. — Человек, обладающий таким секретом, должен быть неуязвим!

— Бессмертен! — подхватил Ороче, но в этот миг мощный удар по голове свалил его на землю. Только мягкая шапка и густые волосы уберегли авантюриста от верной гибели, и он спустя несколько мгновений снова оказался на ногах.

Нанесший незадачливому Ороче такой сильный удар индеец сам потерял равновесие и невольно ухватился за поднятые оглобли одной из повозок, но тут сильная рука Диаса стащила его с лошади и несмотря на отчаянное сопротивление, как перышко, перекинула в лагерь, где одним ловким ударом мексиканец срубил голову краснокожему.

Груды поверженных тел заставили расположившихся на холме стрелков отступить за укрепления, так как теперь они превратились в прекрасную мишень для близко подошедших индейцев. Дону Эстебану и Кучильо приходилось сдерживать не менее ожесточенное нападение. Сражаясь как простой солдат, испанец тем не менее зорко следил за ходом оборонительного боя и отдавал толковые приказания, которые, к сожалению, часто заглушались ревом нападающих. Этот неустрашимый человек поспевал всюду, и не один из его подчиненных спасся от верной смерти лишь благодаря удивительному искусству в стрельбе своего начальника, спокойно разряжавшего и снова заряжавшего свою английскую винтовку.

Громкое «viva» сопровождало каждый его удачный выстрел, заглушая дикий рев краснокожих. Авторитет дона Эстебана все рос в глазах его подчиненных, видевших в нем не только начальника, умеющего все предусмотреть, но и храброго солдата, не останавливающегося ни перед какой опасностью.

Позади испанца стоял Кучильо рядом со своей оседланной лошадью, осмотрительно стараясь избегать вражеских пуль. Он с озабоченным видом следил за успехами нападающих и осажденных, стараясь угадать, в чью сторону повернется колесо фортуны, а его верный конь также зорко замечал все движения своего хозяина. Вдруг бандит зашатался и, сделав несколько шагов, тяжело рухнул за повозками, как будто сраженный смертельной пулей. Никто не обратил на это внимания, ведь каждому приходилось думать лишь о том, чтобы уберечься от надвигавшейся со всех сторон опасности.

— Одним негодяем меньше! — равнодушно заметил д'Аречиза, от внимания которого не ускользнуло трусливое поведение бандита. Смерть Кучильо произвела впечатление только на его лошадь, которая подбежала к своему хозяину, раздувая ноздри от ужаса.

В продолжение нескольких минут Кучильо оставался неподвижен, затем осторожно приподнял голову и бросил вокруг себя пристальный взгляд, который несмотря на приближающуюся кончину ничуть не утратил своей зоркости.

Через несколько секунд он поднялся с земли, подражая человеку, который в агонии собирает последние силы, стараясь удержать их. Он схватился рукою за грудь и, сделав, шатаясь, несколько шагов, тяжело опустился на землю на некотором расстоянии от того места, где упал первоначально, но в противоположном направлении от нападающих. Лошадь последовала за хозяином, тщательно обнюхивая его.

Если бы в эту минуту остальным участникам экспедиции не приходилось изо всех сил отражать теснивших их врагов, то они, безусловно, заметили бы, как Кучильо перекатился по земле по направлению к тому месту укреплений, где не было индейцев.

Искусно выполнив этот маневр, бандит притаился на какое-то время, затем незаметно выскользнул из лагеря между колесами повозок. Очутившись за чертой лагеря, он тотчас бодро вскочил на ноги, и на тонких губах его мелькнула улыбка злобной радости. Общее смятение и ночная темнота способствовала его бегству. Осторожно раздвинув связывающие повозки железные цепи, бандит устроил между ними проход и тихонько свистнул. Умная лошадь его тотчас узнала свист своего хозяина и быстро проскользнула за ним в промежуток между повозками. Кучильо, не мешкая, вскочил в седло, не коснувшись стремян, затем пришпорил лошадь, которая скрылась в темноте ночи.

Вокруг и внутри лагеря земля была усеяна множеством трупов. Догоравшее пламя костров освещало красноватым светом эти ужасные следы кровавого пира, так неожиданно разыгравшегося среди ночи; рев рассвирепевших дикарей сливался с ружейной пальбой и свистом стрел, беспрерывно рассекавших воздух. При багряном зареве костров отвратительные лица индейцев принимали еще более зловещий вид; они то появлялись, то исчезали в беспрестанно сменявшихся полосах света и тьмы, так что не было возможности хотя бы приблизительно прикинуть количество нападавших.

В одном месте защитники лагеря не могли устоять против беспрерывных атак; большая часть их была убита или ранена, и оставшиеся в живых оказались не в состоянии долее противиться натиску краснокожих, ворвавшихся в лагерь подобно неодолимой кровавой волне. Произошла общая свалка: белые и краснокожие дрались грудь в грудь, составляя одну неразрывную группу, над которой тут и там развевались перья головных уборов дикарей. Однако вскоре мексиканцам удалось снова сомкнуть свою прорванную линию и отрезать отступление ворвавшимся в лагерь апачам, которые продолжали свирепствовать в нем, подобно диким зверям.

Заметив опасность, Педро Диас, Ороче и Бараха бросились к месту, где находились индейцы, и столкнулись лицом к лицу со своими врагами. Покрытые кровью и пылью, три мексиканца сражались отчаянно.

Посреди группы апачей, с яростью поражавших копьями и томагавками как людей, так и лошадей и мулов, особенно выделялся один воин, в котором благодаря особенной раскраске лица можно было легко узнать одного из вождей племени. В пылу битвы он уже второй раз сталкивался лицом к лицу с белыми.

— Сюда, Диас! — закричал Бараха храброму мексиканцу. — Пантера здесь!

При имени Диаса, кровавая известность которого слишком хорошо была известна всем индейцам, апач обернулся, отыскивая глазами заклятого врага.

Глаза его метали пламя, и зажатое в руке копье готово было поразить подбежавшего мексиканца, но подоспевший Ороче так сильно полоснул ножом по горлу лошадь вождя, что она замертво упала, увлекая в своем падении всадника. Копье его отлетело в сторону. Диас, не медля, схватил его и в то мгновение, когда апач приподнялся на одно колено и выхватил нож, мексиканец изо всей силы ударил его в грудь. Копье прошло насквозь и окровавленное вышло наружу между лопаток.

Пораженный индеец не испустил ни звука, а глаза его сохранили прежнее надменное, угрожающее выражение, хотя лицо исказилось от ярости.

— Пантера живуч! — произнес он и твердой рукой схватился за сжимаемое Диасом древко копья.

Между ними завязалась отчаянная борьба. При каждом усилии, которое делал апач, чтобы притянуть к себе врага и сжать его в предсмертном объятии, древко все больше погружалось в его тело, пронизывая грудную клетку. Но вот последние силы ушли из могучего тела Пантеры. Диас вырвал из его груди окровавленное копье. Бросив на своего убийцу исполненный лютой ненависти взгляд, бездыханный вождь рухнул на землю.

Судьбу своего вождя вскоре разделили и остальные ворвавшиеся в лагерь краснокожие: их соплеменникам так и не удалось вторично прорвать ограду из повозок, вновь скрепленных меж собой цепями. Один за другим падая жертвами своей безумной отваги, обреченные воины по примеру Пантеры не просили пощады; они достойно встречали смерть лицом к лицу, не помышляя о бегстве.

И вот в кольце врагов остался всего один индейский всадник, оттесненный мексиканцами почти к самой ограде. Поведя вокруг сверкающими звериным огнем глазами, апач испустил воинственный клич и, вздыбив своего мустанга, заставил его перескочить ограду.

Непримиримая ненависть к краснокожим не позволила Педро Диасу равнодушно смотреть, как из рук мексиканцев безнаказанно ускользает представитель проклятого племени. Ему припомнились слова дона Августина о том, что индеец, которого он вздумает преследовать, сможет ускользнуть от него лишь на крыльях ветра. Диас пришпорил своего скакуна и ринулся в погоню.

Еще при прыжке через ограду он увидел в очерченном светом уже догорающих костров пространстве беглеца. Издавая торжествующие крики, апач заставлял своего мустанга выделывать немыслимые прыжки. Спустя несколько мгновений всадники сблизились вплотную.

Апач неистово размахивал томагавком, Диас — окровавленным клинком. Оба показали себя великолепными наездниками и опытными бойцами. Апач ловким ударом томагавка раздробил шпагу мексиканца, который спустя мгновение вырвал томагавк из руки краснокожего и отбросил далеко в сторону. Противники схватились врукопашную, пытаясь вышибить друг друга из седла, но оба словно приросли к своим скакунам.

Наконец дону Педро удалось выскользнуть из цепких объятий индейца. Диас заставил своего коня податься назад и так яростно пришпорил его, что тот в бешенстве взвился на дыбы, на какую-то секунду нависнув над апачским всадником. Воспользовавшись этим мгновением, мексиканец, не вынимая правой ноги из массивного стального стремени, приподнял колено и с такой силой ударил ступней в грудь индейца, что тот замертво рухнул на круп своего мустанга, умчавшего труп хозяина во мрак ночи.

Этот короткий поединок как бы ознаменовал исход в продолжительном сражении. Несколько стрел просвистело мимо Диаса, спешащего вернуться в лагерь, где соратники встретили победителя радостными возгласами. Вооружившись другой шпагой, Диас снова был готов вступить в бой.

Однако неприятельские отряды, как будто по взаимному соглашению, прервали битву, чтобы воспользоваться отдыхом, в котором все давно нуждались. Можно было, наконец, оглядеться и подсчитать число павших жертв.

— Несчастный Бенито! — воскликнул Бараха. — Да упокоит Господь его душу! Это большая потеря для нас. Я даже сожалею, что не услышу более его жутковатых историй!

— Но еще более вызывает сожаление смерть Кучильо, нашего проводника! — горестно вздохнул Ороче.

— Верно, мысли в вашей голове еще не совсем пришли в порядок после полученного вами удара, — усмехнулся Диас на замечание Ороче, пробуя в то же время о стремя гибкость своей шпаги. — Не будь этого славного Кучильо, как вы называете его, мы не потеряли бы сегодня вечером двадцать наших храбрых товарищей, которых предстоит завтра предать земле. Об одном я сожалею, что Кучильо не сдох одним днем раньше!

В это время между индейцами происходило совещание относительно дальнейшего плана действий. Подвиг Диаса, смерть многих воинов, погибших от пуль мексиканцев как внутри лагеря, так и за пределами его, изрядно опустошили ряды краснокожих. Несмотря на всю свою храбрость, индейцы никогда не отваживаются на предприятия, которые кажутся им невозможными или сомнительными.

Этот своеобразный народ отличается каким-то удивительным презрением к жизни и вместе с тем осторожностью. Благоразумие требовало с их стороны отступления, которое они осуществили так же быстро, как и нападение. Что же касается мексиканцев, то они решили преследовать отступающих, так как считали необходимым воспользоваться своей победой, слух о которой должен был проникнуть в самые отдаленные уголки пустыни и, таким образом, оградить их в будущем от нападений.

Как только дон Эстебан отдал приказ начать погоню, мексиканцы встретили его криками радости. Двадцать всадников ринулись вслед за удаляющимися индейцами; в числе их находился и Диас. Со шпагой в одной руке, в другой держа поводья коня и лассо, Диас в сопровождении своих соратников скрылся в ночной мгле.

Большинство из оставшихся в лагере получило более или менее опасные раны; раненых перевязали, но прежде чем предаться отдыху, они по приказанию дона Эстебана тщательно проверили и исправили укрепления на случай нового нападения индейцев; затем, не обращая внимания на валявшиеся всюду трупы, кровью которых была залита земля, мексиканцы улеглись на ней, изнуренные усталостью. Вскоре воцарилась тишина; слабые отблески догорающих костров и свет луны озаряли и тех, кто заснул на короткий срок, чтобы с рассветом вернуться к жизни, полной опасностей, и тех, которые покоились рядом с ними вечным, непробудным сном.

XXVIII. ПОСЛЕ СРАЖЕНИЯ

Спустя примерно час после сражения, когда все утомленные мексиканцы, казалось, спали непробудным сном, а растрескавшаяся от зноя земля уже впитала кровь многочисленных жертв, один из лежащих бесшумно поднялся на ноги. Это был дон Эстебан. Взяв горящую головню, он ходил по лагерю, пристально вглядываясь в лица мертвецов, словно разыскивал кого-то.

Колеблющийся свет головни освещал то раскрашенное лицо апача, то отливающее синевой лицо мексиканца, теперь мирно покоящихся рядом смертельных при жизни врагов. Порой чье-то предсмертное хрипение или стон раненого привлекал внимание испанца, однако каждый раз он лишь чертыхался шепотом и брел дальше.

Внезапно слабый голос привлек его внимание. Он не сразу различил, откуда слышался призыв, наконец в полумраке разглядел едва уловимое движение: чья-то рука шевельнулась среди неподвижных тел, указав верное направление.

— Господи, это же Бенито! — проговорил подошедший дон Эстебан с искренним состраданием.

— Он самый. Бенито, умирающий в пустыне, где провел всю жизнь. Не вижу, кто вы, но скажите, жив ли еще Бараха?

— Часа полтора назад был жив. Он преследует отходящих индейцев, должно быть, вскоре вернется и простится с вами.

— Не успеет, — вздохнул вакеро. Он говорил с трудом, слова со свистом вырывались из раненого горла. — Я доверил ему заботу о своем верном старом друге. Напомните ему о моей последней просьбе — пусть любит его, как меня.

— Кто этот верный друг? Ваш брат?

— Больше, чем брат. Я отказал сеньору Барахе моего коня.

— Уверяю вас, я передам ему ваши последние слова.

— Благодарю вас, дон Эстебан… Я, кажется, узнаю ваш голос… Ведь это вы, сеньор?

— Я, Бенито.

— Хорошо… Индейцам не удалось сломить меня в молодости… когда у них… в плену… Они убили меня в старости, не успели захватить, вот и выходит… — Вакеро замолк, хрипло и часто дыша, потом еле слышно закончил: — И выходит одно на одно… — Он смолк, невидящие глаза закрылись, голова откинулась безжизненно.

— Упокой, Господи, его душу! — перекрестился испанец. — Он был верный и надежный слуга!

Дон Эстебан продолжил осмотр трупов, останавливая внимание только на мексиканцах. Осмотрев буквально каждого, он возвратился на свое место раздосадованный: трупа Кучильо он так и не обнаружил.

В лагере снова водворилось спокойствие, как будто он весь состоял из одних мертвецов, и продолжалось на сей раз довольно долго. Костры почти совсем догорали и бросали только слабый свет, когда смешанный гул приближающихся голосов и топот лошадей возвестили о возвращении тех участников экспедиции, которые преследовали апачей. Бросив осматривать трупы, испанец вышел навстречу. Первым он увидел Диаса.

— Дон Эстебан, — обратился к нему отважный мексиканец, отирая струившийся со лба пот, — мы не можем похвалиться успехом своего предприятия. Нам едва удалось заколоть двух беглецов, а между тем мы потеряли одного из наших. Впрочем, я все-таки захватил пленника. Может быть, вам угодно будет подвергнуть его допросу?

С этими словами Диас отвязал от луки седла свое лассо и указал пальцем на бесформенную человеческую массу, крепко скрученную веревками. Это был индеец, которого всю дорогу безжалостно волочили по камням и колючим кустарникам, где он оставлял клочья своей кожи, так что представлял собой лишь жалкое подобие человека.

— Однако он был жив, когда я поймал его, — воскликнул Диас, — но эти краснокожие собаки так упрямы, что готовы лучше умереть, чем сказать что-нибудь!

Не удостоив даже улыбкой эту жестокую шутку, дон Эстебан сделал знак Диасу следовать за ним в отдаленную часть лагеря, где они могли поговорить без опасения быть подслушанными. Когда остальные товарищи Диаса улеглись спать и в лагере снова водворилась тишина, испанец тихо заговорил:

— Сеньор Диас, мы приближаемся к цели нашего путешествия. Завтра, как я уже говорил вам, мы остановимся на отдых у подошвы тех гор, за которыми находится Золотая долина. Но чтобы наше предприятие увенчалось успехом, необходимо предотвратить измену, которая может воздвигнуть на нашем пути непреодолимые препятствия. Именно по этому-то поводу я и хотел посоветоваться с вами сегодня. Вы хорошо знаете Кучильо, но все-таки меньше, чем я. Этот негодяй с ранней юности занимался тем, что предавал тех, кому казался более всего преданным. Его подленькое лицо — лишь слабое отражение его черной душонки. Я уже говорил вам, кабальеро, что он продал мне тайну этих богатейших золотых залежей, разработка которых должна послужить к возрождению Соноры. Недавно я узнал, каким способом достался ему этот секрет: он предательски убил своего друга известного гамбузино Маркоса Арельяно, нашедшего Вальдорадо. Несчастный опрометчиво доверил Кучильо свою тайну, надеясь найти в мерзавце верного помощника. Зная об этих преступлениях, я неусыпно наблюдал за ним, и его сегодняшнее отсутствие внушало мне серьезные опасения. Однако я успокаивал себя тем, что ночное нападение индейцев могло быть простой случайностью. Но некоторые обстоятельства сегодняшней ночи доказали мне противное и подтвердили мои первоначальные подозрения. Кучильо примкнул к нашей экспедиции только потому, что не смог добраться до Вальдорадо в одиночку. В его планы вовсе не входило намерение разделить свое сокровище с большим количеством людей, а потому он прибег к помощи индейцев, которые оказались простым орудием в его руках!

— И мне также показались подозрительными некоторые недомолвки в его рассказе! Но ведь так просто разрешить все наши сомнения: соберем военный совет, подвергнем его допросу и, когда уличим в измене, немедленно расстреляем!

— С самого начала битвы я приказал этому предателю не отходить от меня, чтобы не выпускать его из вида. Я видел, как он зашатался и упал, по-видимому, получив смертельную рану, чему я откровенно обрадовался, решив, что сама судьба освободила меня от изменника, но перед вашим приездом я пересмотрел всех убитых и нигде не нашел тела Кучильо. Поэтому нам необходимо тотчас отправиться в погоню за ним, пока он еще не ушел далеко. Следует немедленно прикончить мерзавца!

Диас задумался на минуту, затем сказал:

— Следы этого молодца нетрудно отыскать: наверняка он направился к Вальдорадо, там мы настигнем его!

— Да, да! — проговорил испанец. — Распорядитесь, кабальеро, чтобы Бараха и Ороче были готовы через час отправиться с нами в путь, а остальным подтвердите приказание смотреть в оба! Кучильо, конечно же, направился к Золотой долине! Когда вы увидите эту местность, то сами убедитесь, что человеку, подобному Кучильо, проникнув туда однажды, нелегко будет покинуть ее!

Выслушав последнее замечание своего начальника, Диас удалился, чтобы привести в исполнение его приказание. Дон Эстебан велел опять поставить палатку и поднять знамя, которое в его отсутствие должно было поддерживать бодрость духа его подчиненных, затем, бросившись на походную кровать, заснул крепким сном солдата, утомленного битвой.

По истечении часа Диас явился в палатку, чтобы разбудить своего начальника.

— Сеньор Эстебан, — произнес он, — все готово к отъезду!

Герцог д'Армада тотчас поднялся, так как спал, не раздеваясь. Оседланная лошадь, а также Бараха и Ороче верхом ожидали его.

— Сеньор Диас, — вполголоса проговорил он, садясь на коня, — пожалуйста, узнайте, вернулся ли Гайферос.

Мексиканец обратился с вопросом к одному из караульных, разгуливавшему около повозок с ружьем в руках.

— Нет, сеньор, — ответил тот, — бедный малый навряд ли вернется! Должно быть, краснокожие схватили и прикончили его еще до нападения на наш лагерь, ведь мы целый день слышали выстрелы!

— Можно почти с уверенностью сказать, что Гайферос убит! — прибавил Диас, обращаясь к дону Эстебану. — Но относительно слышанных нами выстрелов я держусь другого мнения. Вряд ли они были направлены против несчастного гамбузино: я думаю, тут была иная причина!

Дон Эстебан сел на лошадь, и четверо всадников скорой рысью направились к Туманным горам; с их отъездом в лагере снова наступила тишина, нарушаемая лишь шагами сменявшихся по очереди часовых.