Лесные женщины

Маккей устроился на балконе маленькой гостиницы, которая, как коричневый гном, присела на корточках на восточном берегу озера.

Озеро крохотное и одинокое, затерявшееся высоко в Вогезах; однако, нет, одиночество — не то слово, которым можно определить его дух, скорее — уединение. Со всех сторон нависали горы, образуя огромную треугольную чашу, которая, когда Маккей впервые ее увидел, показалась ему наполненной неподвижным вином мира и спокойствия.

Маккей с честью носил свои крылышки на лацканах всю мировую войну, сначала во французской авиации, потом, когда его страна вступила в схватку, в экспедиционном корпусе.

Как птицы любят деревья, так же любил их и Маккей. Для него это были не просто стволы и ветви, побеги и корни, для него это были личности. Он остро сознавал разницу в характерах даже представителей одного вида: вот эта сосна благожелательная и веселая, а вот та — суровая как монашка; этот дуб — важничающий разбойник, а тот мудрец, укутанный в зеленые таинственные размышления; эта береза распутна, а другая рядом с ней девственна и мечтательна…

Война опустошила его нервы, мозг, душу. Прошло уже несколько лет, но раны не затягивались. Но здесь, в обширной зеленой чаше, он почувствовал, что его охватывает ее дух: ласкает, успокаивает, обещает исцеление. Казалось, он плывет, как падающий лист, сквозь густой лес, и мягкие руки деревьев убаюкивают его.

Он остановился в маленькой гостинице и задержался здесь, и никак не мог уехать — сначала несколько дней, потом недель…

Деревья нянчили его, мягкий шепот листьев, медленное пение игольчатых сосен вначале заглушили, а потом совсем прогнали грохот войны и мелодию печали. Открытая рана его духа начала затягиваться от этого зеленого снадобья; потом она закрылась и стала шрамом; потом даже шрам зарос и исчез, как шрамы на груди земли зарастают и покрываются опавшей осенней листвой. Деревья наложили ему на глаза исцеляющие зеленые ладони, изгоняя картины войны. Он брал силу в уверенном шелесте ветра.

Но по мере того, как к нему возвращались силы, по мере того, как разум и дух исцелялись, Маккей все острее чувствовал, что само это место чем-то обеспокоено, что его тишина обманчива, что и оно испытывает непонятный страх.

Как будто деревья ждали, пока он выздоровеет, прежде чем передать ему свою тревогу. Теперь они пытались сказать ему что-то: в шепоте листвы, в пении сосновых игл слышались гнев и какие-то мрачные опасения.

Именно это удерживало Маккея в гостинице — чувство долга и благодарность, ощущение призыва о помощи, сознание, что что-то неладно… Он напрягал слух, чтобы уловить язык шелестящих ветвей, их слова, дрожавшие на самой грани человеческого восприятия.

Но они никогда не переходили через эту грань. И Маккею пришлось действовать самому.

Постепенно он сориентировался, определил, как ему казалось, источник тревоги.

На берегах озера было только два здания. Одно — гостиница, и вокруг него уверенно и дружески смыкались деревья. Как будто они не только приняли это здание под свою защиту, но и сделали его частью себя: частью природы.

Не так было с другим жилищем. Эта охотничья хижина давно умерших землевладельцев полуразвалилась, стояла заброшенная и мрачная. Она располагалась на другом берегу, прямо напротив гостиницы, и чуть в глубине, в полумиле от берега. Когда-то ее окружали поля и плодородный сад.

Лес надвинулся на них. Тут и там на полях стояли одинокие сосны и тополя, как солдаты, охраняющие пост; отряды молодой поросли поднимались среди изогнутых высохших стволов фруктовых деревьев. Но лесу не просто давалось продвижение: прогнившие пни показывали, где обитатели хижины срубали противников, черные полосы говорили, где лес жгли.

Здесь центр конфликта, который ощущал Маккей. Здесь зеленый народ леса атаковал, и сам был атакован; здесь шла война. Хижина была крепостью, осажденной лесом, крепостью, чей гарнизон устраивал постоянные вылазки с топором и факелом, унося жизни осаждающих. Однако Маккей чувствовал безжалостный напор леса, видел, как зеленая армия заполняет бреши во вражеских рядах, выбрасывает десант на расчищенные места, цепляется корнями и делает все это с сокрушительным терпением, заимствованным у вечных холмов и вековых скал.

У него было странное впечатление, что лес ночью и днем следит за хижиной мириадами глаз; неумолимо, ни на миг не забывая о своей цели. Он рассказал о своих наблюдениях хозяину гостиницы и его жене. Те посмотрели на него несколько удивленно.

— Старый Поле не любит деревья, это точно, — сказал старик. — И двое его сыновей тоже. Они не любят деревья, но и деревья их не любят.

Между хижиной и берегом до самого края озера виднелась прелестная маленькая рощица из серебристых берез и пихт. Роща тянулась примерно на четверть мили, в глубину достигала не более ста-двухсот футов, и не только красота деревьев, но и их любопытное расположение вызвало живой интерес у Маккея. По обоим концам рощи росло с десяток игольчатых пихт, не группой, а цепочкой, как в походном порядке; с двух других сторон на равных промежутках друг от друга также стояли пихты. Березы, стройные и изящные, росли под охраной этих крепких деревьев, но не очень густо, не заслоняя друг друга.

Маккею эта хитрая дислокация напоминала прогулку милых девушек под защитой благородных рыцарей. Со странным чувством он узнавал в березах восхитительных веселых женщин, а в пихтах — их возлюбленных трубадуров в игольчатых зеленых кольчугах. И когда дул ветер и склонял вершины деревьев, казалось, что изящные девушки приподнимали свои трепещущие лиственные юбки, склоняли лиственные головы и танцевали, а рыцари-пихты окружали их, смыкали руки и водили хороводы под музыку ветра. В такие минуты он почти слышал сладкий смех берез, страстные выкрики пихт.

Из всех деревьев этой местности Маккею больше всего нравилась эта маленькая роща. Он переплывал озеро на лодке и отдыхал в ее тени, он, закрыв глаза, слышал волшебное эхо сладкого смеха, слышал загадочный шепот и шорох танцующих ног, легкий, как падающие листья; он упивался мечтательным весельем, которое было душой этого миниатюрного леса.

А два дня назад он увидел Поле и двух его сыновей. Маккей дремал в роще почти весь день; лишь когда начали сгущаться сумерки, он неохотно встал и погреб к гостинице. Он был в нескольких сотнях футов от берега, когда из-за деревьев показались три человека и остановились, глядя на него. Три мрачных сильных человека, выше среднего роста, обычного для французских крестьян.

Он выкрикнул им дружеское приветствие, но они не ответили. Они стояли, хмуря суровые брови. И когда он снова склонился к веслам, один из них поднял топор и свирепо ударил по стволу стройной березы. Маккею показалось, что он слышит тонкий жалобный стон раненого дерева. Лес горько вздохнул.

Маккею показалось, что острое лезвие впилось в его собственную плоть.

— Прекратите! — закричал он. — Прекратите, черт вас возьми!

Вместо ответа человек ударил снова — и никогда ни у кого Маккей не видел такой ненависти, как на его лице в момент удара. Дико бранясь, со смертоносным гневом в сердце, он повернул лодку и устремился к берегу. Он слышал, как снова и снова крякал топор. Совсем рядом с берегом он услышал треск и опять тонкий жалобный крик. Он поднял голову.

Береза шаталась, падала. Но Маккей успел заметить нечто весьма необычное. Рядом с березой, росла одна из пихт, и, падая, меньшее дерево склонилось на пихту, как девушка падает в обморок на руки своего возлюбленного. Она лежала и дрожала, а одна из больших ветвей пихты вдруг выскользнула из-под нее, взметнулась и нанесла владельцу топора сокрушительный удар по голове, швырнув его на землю.

Конечно, всего лишь случайный удар ветви, согнутой давлением упавшего дерева и разогнувшейся, когда береза скользнула ниже… Но в движении ветви ощущался такой гнев, что это очень походило на мстительный удар. Маккей почувствовал странное покалывание на коже, сердце забилось с перебоями.

Мгновение Поле и его второй сын смотрели на крепкую пихту и лежащую на ее груди серебристую березу, защищенную игольчатыми ветвями, как будто — снова у Маккея возникла та же фантазия — как будто раненая девушка лежит в объятиях своего благородного возлюбленного. Потом, ни слова не говоря, все с той же жгучей ненавистью на лицах, отец и сын подняли пострадавшего, он обнял их руками за шеи, и они повели его, едва волочившего ноги, прочь.

Утром, сидя на балконе гостиницы, Маккей снова и снова возвращался к этой сцене, и все более и более человеческим казалось ему падение березы на подхватившую ее пихту, все более сознательным — ответный удар. В прошедшие с того момента часы он почувствовал, что беспокойство деревьев усилилось, что их призывы о помощи стали настойчивей…

Что они пытаются сказать ему? Что он должен сделать?

Обеспокоенный, он смотрел на озеро, пытаясь пронзить взглядом туман, совершенно скрывший противоположный берег. Неожиданно ему показалось, что он слышит призыв рощи. Маккей почувствовал, как она привлекает его к себе — так магнит притягивает и удерживает иглу компаса.

Роща звала его. Роща просила о помощи.

Маккей немедленно подчинился. Он встал и бросился вниз к причалу, сел в свой скиф и начал грести поперек озера. И когда весла коснулись воды, беспокойство покинуло его, уступив место миру и какому-то особому возбуждению.

Над озером по-прежнему лежал густой туман. Ветра не было, но туман вздымался сгустками, перемещался, дрожал и сворачивался под прикосновением невидимых воздушных рук…

Он был живым, этот туман. Он собирался в фантастические дворцы, мимо чьих сверкающих фасадов проплывал Маккей; дворцы превращались в холмы и долины, в окруженные стенами равнины. Блестели маленькие радуги, а на воде возникали блестящие полосы и растекались, как опаловое вино. Маккею вдруг показалось, что туманные холмы — это настоящие горы, а долины меж ними — не просто видение. А сам он — великан, плывущий сквозь волшебную страну. Прыгнула форель — словно левиафан вынырнул из бездонных глубин. Вокруг дуги ее тела плясали радуги, потом они превратились в россыпи мягко сверкающих драгоценностей: алмазов и сапфиров, пламенных рубинов и жемчужин с блестящей розовой сердцевиной. Рыба исчезла, беззвучно уйдя под воду; ее радужное тело сверкнуло в волне, и только многоцветный водоворот вспыхнул на мгновение на том месте, где была форель.

Не было слышно ни звука. Маккей опустил весла и наклонился вперед, доверившись течению. Он чувствовал, как открываются ворота неведомого мира…

Неожиданно он услышал голоса, множество голосов, вначале слабые и бормочущие, потом громче, отчетливее, — сладкие женские голоса и смешанные с ними более низкие мужские. Голоса поднимались и падали в диком веселом напеве, в их радости переплетались гнев и печаль — как будто солнечные ткачи вплетали в свою огненную ткань черные нити печали и алые полосы гнева.

Маккей дрейфовал, не смея дышать, чтобы не заглушить звуки волшебного пения. Оно звучало все ближе и ближе, и он заметил, что лодка пошла быстрее, что маленькие волны подталкивают ее вперед своими мягкими бесшумными ладонями. Когда лодка уткнулась в берег и зашуршала по гладкой гальке, песня смолкла.

Маккей привстал и всмотрелся. Здесь туман был еще гуще, но он увидел очертания рощи. Как будто глядишь через множество занавесей из тонкого газа: деревья казались плавающими, воздушными, нереальными. И среди них в размеренном ритме мелькали фигуры: так тени ветвей ритмично танцуют под ветром.

Маккей вышел на берег и медленно направился к ним. Туман сгустился сзади, спрятав озеро.

Ритмичное мелькание прекратилось; ни движения и ни звука среди деревьев. Но он чувствовал, что вся роща полна внимательно наблюдающей за ним жизни. Маккей попробовал заговорить, но какое-то молчаливое заклятие запечатало его уста.

— Вы меня звали. Я пришел помочь вам, если смогу…

Слова всплыли в его сознании, но произнести их он не смог. Снова и снова он пытался открыть рот; казалось, слова умирают у него на губах…

Туманный столб проплыл вперед и остановился, покачиваясь, на расстоянии вытянутой руки. Неожиданно из него выглянуло женское лицо. Глаза на уровне его глаз. Да, женское лицо… но Маккей, глядя в эти глаза, внимательно рассматривавшие его, понимал, что они не могут принадлежать человеку. Глаза без зрачков, белки — оленьи и цвета мягкой зелени лесной поляны. В них — крошечные светлые звездочки, как мотыльки в лунном луче. Глаза широкие и широко расставлены под низким лбом, над которым — прядь за прядью — вьются волосы цвета бледного золота, словно посыпанные золотым пеплом. Нос маленький и прямой, рот алый и изысканный. Лицо овальное, заостряющееся к нежному острому подбородку.

Прекрасное лицо… прекрасное чуждой волшебной красотой. Несколько мгновений эти необычные глаза всматривались в Маккея. Потом из тумана вынырнули две белые тонкие руки — длинные ладони, узкие пальцы…

— Он услышит, — прошептали алые губы.

И сразу вокруг замельтешили звуки: шепот и шорох листьев, дыхание ветра, скрип ветвей, смех невидимых ручейков, плеск воды, падающей в глубокий каменный пруд…

— Он услышит!

Длинные белые пальцы коснулись его губ, и прикосновение их освежало, как глоток березового сока после долгого утомительного подъема; оно казалось прохладным и слегка сладковатым.

— Он будет говорить, — прошептали алые губы.

— Он будет говорить! — подхватили щебечущие лесные голоса, как подхватывают молитву.

— Он увидит, — прошептали губы, и холодные пальцы коснулись его глаз.

— Он увидит! — повторили лесные голоса.

Туман, скрывавший рощу, задрожал, поредел и исчез. Его место занял ясный, прозрачный, слегка зеленоватый, чуть светящийся эфир: Маккею показалось, будто он находится внутри чистого бледного изумруда. Под ногами — золотой мох, расцвеченный маленькими звездочками васильков. Женщина со странными глазами и волшебным лицом теперь стала видна вся… Он увидел стройные плечи, крепкие острые груди, гибкое тело. От шеи до колен на ней какое-то одеяние, тонкое, шелковое, будто сотканное из паутины; сквозь него просвечивает и мерцает тело, словно огонь молодой весенней луны играет в ее венах.

Дальше, на золотом мху, видны другие похожие женщины, все они смотрят на него такими же широко расставленными зелеными глазами, в которых танцуют облака, и мотыльки, и лунные лучи; все увенчаны короной блестящих бледно-золотых волос; у всех овальные заостренные лица волшебной, опасной красоты. Но если первая женщина смотрела на него серьезно, оценивающе, то среди ее сестер некоторые смотрели насмешливо, другие звали его соблазнительным взглядом, были и такие, что глядели с обычным любопытством, и такие, чьи большие глаза упрашивали, умоляли его…

И вдруг Маккей понял, что видит в этом неземном зеленоватом сверкающем воздухе и деревья своей любимой рощицы. Только они стали туманными; они напоминали теперь белые тени, отброшенные на тусклый экран; стволы и ветви, побеги и листья — они окружали его, как будто сплетенные из воздуха неведомым мастером призраки деревьев, растущих в каком-то другом измерении.

Неожиданно он заметил и мужчин. У них так же широко расставлены глаза, и так же лишены зрачков, но белки — карие и голубые. У них заостренные подбородки и овальные лица, широкие плечи; одеты они в темно-зеленые куртки; смуглые, мускулистые, сильные и красивые, но и их красота была чуждой, волшебной, нечеловеческой…

Маккей услышал негромкий жалобный плач. Он обернулся. Недалеко от него в объятиях смуглого мужчины в зеленом лежала девушка. Его глаза были полны черным пламенем гнева, ее — затуманены и наполнены страшной болью. На мгновение Маккей увидел березу, которую срубил сын Поле, и пихту, на которую легла эта береза. Он увидел их мерцающие контуры вокруг женщины и мужчины. На секунду девушка и мужчина, береза и пихта показались ему одним целым… Женщина с алыми губами коснулась его плеча, и зрение его прояснилось.

— Она засыхает, — вздохнула женщина, и в голосе ее Маккей услышал печальный шелест листвы. — Разве не жаль, что она засыхает, наша сестра, такая молодая, такая стройная и красивая?

Маккей снова посмотрел на девушку. Белая кожа потрескалась, лунный блеск, который так нежно просвечивал сквозь тела остальных, казался у нее тусклым и бледным, стройные руки безжизненно опустились, тело обмякло. Рот побледнел и высох, туманно-зеленые глаза поблекли. Золотые волосы посерели, Маккей видел медленную смерть увядания…

— Пусть отсохнет рука, ударившая ее! — сказал мужчина в зеленом, который поддерживал девушку, и в его голосе Маккей услышал свирепый шум зимнего ветра в мертвых ветвях.

— Пусть сердце его высохнет, пусть его сожжет солнце! Пусть он никогда не увидит дождя и воды! Пусть его покарают ветры!

— Я хочу пить, — прошептала девушка.

Женщины зашевелились. Одна выступила вперед, держа чашу, словно сделанную из тонких листьев, превратившихся в зеленый кристалл. Она остановилась у ствола одного из призрачных деревьев, взяла одну ветвь и потянула ее вниз.

Стройная девушка с испуганными негодующими глазами подплыла к дереву и обняла руками призрачный ствол. Женщина с чашей надрезала ветвь чем-то, показавшимся Маккею стрелой из гагата. Из раны полилась тягучая жидкость. Когда чаша наполнилась, женщина, стоявшая рядом с Маккеем, подошла к дереву и закрыла руками раненое место. Маккей увидел, что жидкость больше не течет. Женщина ласково коснулась дрожащей девушки.

— До свадьбы заживет, — мягко сказала она. — Выпал твой жребий, маленькая сестра. Рана зарастет. Скоро ты о ней забудешь.

Женщина с чашей опустилась на колени возле пострадавшей. Девушка жадно выпила — все до последней капли. Туманные глаза прояснились, засверкали; сухие и бледные губы покраснели, сквозь тело блеснул загадочный внутренний свет.

— Пойте, сестры! — резко воскликнула она. — Танцуйте для меня, сестры!

Зазвучала песня, которую Маккей уже слышал в тумане на озере. И теперь он не мог понять ни слова, но тему разобрал ясно: радость весеннего воскресения, нового рождения, когда в каждой ветви поет, вздувается в почках, расцветает во всяком листочке жизнь; танец деревьев в ароматных ветерках весны; барабаны радостного дождя на лиственном капюшоне; страсть летнего солнца, испускающего на деревья свой золотой поток; медленное величественное шествие луны и протягивающиеся к ней зеленые руки; мятеж и дикая радость ветров, их безумный вой и гудение; мягкое сплетение ветвей, поцелуй влюбленных листьев — все это и еще большее, чего Маккей не мог понять, потому что есть тайны, о которых у человека нет никакого представления… И было в ритмах танца этих странных зеленоглазых женщин и смуглых мужчин что-то невероятно древнее и одновременно молодое, что-то от мира, каким он был до появления человека.

Маккей слушал, Маккей смотрел, Маккей терялся и изумлялся; мысли его растворялись в этом потоке зеленого волшебства.

Женщина с алыми губами коснулась его руки. Она указала на девушку.

— И все же она увядает. И даже все наши жизни, если бы мы могли их отдать, не спасли бы ее.

Маккей увидел, что краска медленно покидает губы девушки, сверкающий прибой жизни отступает; глаза, которые только что были такими яркими, опять затуманились и потускнели. Неожиданный приступ великой жалости и великого гнева потряс его. Он склонился к девушке, взял ее руки в свои.

— Убери… Убери свои руки! Они жгут меня! — простонала девушка.

— Он пытается помочь тебе, — негромко прошептал ее кавалер. Однако отвел руки Маккея в сторону.

— Не так ты можешь ей помочь, — сказала женщина.

— Что же мне сделать? — Маккей встал, беспомощно оглядываясь по сторонам. — Научите меня.

Пение стихло, танец прекратился. Над рощей нависла тишина. Маккей почувствовал, что все взгляды устремлены на него. Женщина протянула ему руки. Прикосновение их было прохладным, и странная сладость потекла по венам…

— Там живут три человека. Ты видел их, — сказала она.

— Они ненавидят нас. Скоро мы все вот так, как она, — увянем. Они поклялись в этом. И они сдержат свое слово. Если только…

Она замолчала. Маккей почувствовал странное беспокойство. Лунные мотыльки в ее взгляде сменились на красные точки. Они почему-то привели его в глубокий ужас, эти красные точки.

— Три человека? — В его затуманенном мозгу всплыло воспоминание о Поле и двух его крепких сыновьях. — Три человека, — тупо повторил он. — Но что такое для вас три человека? Ведь вас так много! Что могут сделать три человека против ваших рослых рыцарей?

— Нет, — она покачала головой. — Это наши… мужчины как раз ничего не смогут. Никто ничего не может сделать. Когда-то мы веселились — и днем и ночью. Теперь мы боимся — ночью и днем. Они хотят уничтожить нас. Нас предупредили наши родственники. Но они не в силах нам помочь. Эти трое — хозяева лезвия и огня. Мы беспомощны против лезвия и огня.

— Лезвие и огонь! — как эхо подхватили остальные. — Против лезвия и огня мы беспомощны.

— Они нас обязательно уничтожат, — прошептала женщина. — Мы все увянем, как она, или сгорим… Если только…

Неожиданно она обхватила белыми руками шею Маккея. Прижала к нему свое гибкое тело. Ее алый рот нашел его губы. По жилам Маккея пробежало быстрое сладкое пламя, зеленый огонь желания. Он схватил ее, обнял…

— Ты не умрешь! — воскликнул он. — Нет, клянусь Господом, ты не умрешь!

Она откинулась, посмотрела ему в глаза.

— Они поклялись уничтожить нас, — сказала женщина, — и очень скоро. Лезвием и огнем они покончат с нами, эти трое… если только…

— Если только? — яростно повторил он.

— Если только ты не убьешь их раньше, — ответила она.

Холод охватил Маккея, притушив зеленое сладкое пламя желания. Он опустил руки, оттолкнул от себя женщину. Она задрожала перед ним…

— Убей их! — услышал он ее шепот. Женщина исчезла. Призрачные деревья задрожали, их очертания стали плотнее, контуры оформились. Зеленая прозрачность потемнела. На мгновение Маккей почувствовал головокружение, словно при переходе из одного мира в другой. Он закрыл глаза. Головокружение скоро прошло.

Маккей стоял на обращенном к озеру краю маленькой рощи. Не было никаких мелькающих теней, не было ни следа белых женщин или смуглых, одетых в зеленое мужчин. Под ногами — простой мох; исчез мягкий золотой ковер с голубыми звездами цветов. Вокруг него толпились березы и пихты. Слева росла мощная пихта, на ее игольчатых ветвях лежала увядающая береза. Это была та самая береза, которую так бессмысленно и жестоко срубил сын Поле. На мгновение он увидел в пихте и березе призрачные очертания одетого в зеленое мужчины и стройной умирающей девушки. На мгновение береза и пихта, девушка и мужчина слились в его сознании в один образ. Маккей сделал шаг назад, и руки его коснулись гладкой прохладной коры другой березы, растущей справа от него.

И ему почудилось прикосновение длинных стройных рук женщины с алыми губами. Оно не принесло того нечеловеческого восторга, но оно помогло ему прийти в себя. Призраки девушки и мужчины исчезли. Перед ним была крепкая пихта и упавшая на ее ветви вянущая береза.

Маккей помотал головой, как человек, проснувшийся после странного сна. Легкий ветерок пошевелил листву стоявшей рядом с ним березы. Листва зашумела, вздохнула. Ветер стал сильнее, и листья зашептали.

— Убей! — услышал он шепот. — Убей их! Помоги нам! Убей их!

И это был голос женщины с алыми губами!

Гнев, быстрый и беспричинный, вспыхнул в Маккее. Он побежал по роще — туда, где, как он знал, стоит старая хижина, в которой живут Поле и его сыновья. Ветер дул все сильнее, и громче и громче шептала листва:

— Убей! Убей их! Спаси нас! Убей!

— Я убью! Я спасу вас! — Маккей задыхался, и пульс колотил у него в ушах, как бы отвечая на этот все более громкий, все более настойчивый приказ. У него было теперь только одно желание — добраться до горла Поле и его сыновей, сломать им шеи; стоять рядом с ними и смотреть, как они увядают; увядают, как та стройная девушка в объятиях одетого в зеленое мужчины…

С криком выбежал он из рощи на залитое солнцем поле. Пробежал еще сто футов и понял, что шепот прекратился, что его больше не преследует гневный шорох листьев. Казалось, он освободился от заклятия, разорвал колдовскую паутину. Маккей остановился, упал на землю, зарылся лицом в траву.

Он лежал, собираясь с мыслями, приводя их в порядок. Что он намеревался сделать? Наброситься, как сумасшедший, на этих троих в хижине, убить их? А за что? Из-за того, что его попросила об этом волшебная женщина с алыми губами, чьи поцелуи привиделись ему в березовой роще?

И из-за этой фантазии он собирался убить трех человек!

Что же такое эта женщина, и ее сестры, и одетые в зеленое кавалеры? Иллюзии, фантомы, рожденные гипнотическим действием клубящегося тумана, который настиг его на озере? Такие случаи встречаются. Маккей сам знал людей, которые, глянув широко раскрытыми глазами на движущиеся облака, создавали в воображении фантастический мир и долго жили в нем; знал других, которым нужно было лишь посмотреть на гладкую падающую воду, чтобы оказаться во власти галлюцинаций; были и такие, кто погружал себя в сон, глядя на сверкающий хрустальный шар, а некоторые находили источник видений в блюдце с черными чернилами.

Не мог ли этот странный туман протянуть такие гипнотические пальцы в его сознание? И его симпатия к деревьям, беспокойство, которое он так давно чувствовал, воспоминание о бессмысленно срубленной березе — все это соединилось в его замутненном сознании в сказочные картины. А потом — в потоке ясного солнечного света — очарование растаяло, сознание очистилось…

Маккей поднялся на ноги. Оглянулся на рощу. Ветра не было, листва безмолвствовала. И снова ему показалось, что он видит группу девушек, окруженных рыцарями и трубадурами. Он вспомнил слова женщины с алыми губами: веселье ушло, его место занял страх.

Кем бы она ни была — привидением, дриадой, фантомом — она сказала правду: место веселья занял страх.

Маккей повернулся, в мозгу его начал формироваться план. Что-то в глубине души упрямо утверждало, что происшедшее было реальным. Во всяком случае, говорил он себе, роща слишком прекрасна, чтобы допустить ее уничтожение. Пусть пережитое им — сон, но он спасет рощу хотя бы ради ее удивительной красоты.

Старая хижина находилась примерно в полумиле. К ней вела по полю извивающаяся тропа. Маккей быстро прошел по тропе, поднялся по шатким ступеням и остановился, прислушиваясь. Он услышал голоса и постучал. Дверь распахнулась, — на пороге стоял старый Поле, глядя на него полузакрытыми подозрительными глазами. Из-за спины выглядывал один из его сыновей. У обоих лица были мрачные и враждебные.

Маккею показалось, что со стороны отдаленной рощи ветер донес слабый отчаянный шепот. Двое на пороге как будто тоже что-то услышали, потому что взгляд их переключился на рощу, и Маккей увидел, как лица их исказила ненависть. Потом они снова посмотрели на него.

— Что вам нужно? — буркнул Поле.

— Я ваш сосед, живу в гостинице… — вежливо начал Маккей.

— Я знаю, кто вы такой, — резко прервал его Поле. — Но что вам нужно?

— Воздух этого места очень хорош для меня. — Маккей с трудом подавил растущий гнев. — Я хочу прожить здесь с год или больше, пока здоровье не поправится. Я хотел бы купить часть вашей земли и построить себе домик…

— Да, мсье? — в мрачном голосе старика звучала теперь ядовитая вежливость. — Но позволительно спросить, почему бы вам не остаться в гостинице? Там хорошие условия. Вы там понравились.

— Я хочу жить один, — ответил Маккей. — Мне не хочется видеть людей. Мне нужна своя земля, я хочу спать под собственной крышей.

— Но почему вы пришли ко мне? — спросил Поле. — На той стороне озера полно места, можете выбирать. Там хорошо, а эта сторона несчастливая, мсье. Но скажите, какой именно участок моей земли вам приглянулся?

— Вон та маленькая роща, — осторожно ответил Маккей.

— Ага! Я так и думал! — прошептал Поле и понимающе переглянулся с сыном. Потом мрачно посмотрел на Маккея.

— Роща не продается, мсье, — сказал он наконец.

— Я могу дорого заплатить, — настаивал Маккей. — Назовите любую цену.

— Она не продается, — повторил Поле, — ни за какую цену.

— Послушайте, — рассмеялся Маккей, хотя душа у него ушла в пятки от такого бесповоротного отказа. — У вас так много акров, что вам за дело до нескольких деревьев? Я могу позволить себе исполнение своих прихотей. Я дам вам столько, сколько стоит вся остальная ваша земля.

— Я спросил вас, какое место вам нужно, и вы ответили, что всего несколько деревьев, — медленно сказал Поле, и высокий сын за его спиной неожиданно резко и злобно рассмеялся. — Но это больше, мсье, чем несколько деревьев. Гораздо больше. И вы это знаете. Иначе зачем бы вам платить? Да, вы все знаете. Вы знаете, что мы должны уничтожить эту рощу, и хотите спасти ее. И кто вам сказал об этом, мсье? — рявкнул он.

В его лице, резко придвинувшемся к Маккею, в оскаленных зубах была такая злоба, что Маккей невольно отступил.

— Несколько деревьев! — насмехался старый Поле. — Тогда кто ему сказал, что мы собираемся делать, а, Пьер?

Сын его снова рассмеялся. И, слушая его смех, Маккей почувствовал, как в крови снова вспыхивает та же слепая ненависть, что и тогда, в шепчущем лесу. Он справился с собой, повернулся. Он ничего не может сделать — сейчас. Поле остановил его.

— Мсье, — сказал он. — Подождите. Войдите на минутку. Я хочу кое-что сказать вам. И показать тоже. Кое о чем, возможно, попросить.

Он отступил в сторону, поклонился с грубой вежливостью. Маккей прошел в дверь. Поле и его сын двигались за ним. Он оказался в большой, тускло освещенной комнате с высоким потолком, под которым виднелись почерневшие от дыма балки. С балок свисали связки лука, травы и копченые окорока. В углу широкий очаг. Возле него сидел второй сын Поле. Когда они вошли, он поднял голову, и Маккей увидел большую повязку, скрывавшую левый глаз. Маккей узнал в нем того, кто срубил стройную березу. Он с явным удовлетворением увидел, что пихта хорошо отомстила обидчику.

Старый Поле подошел к сыну.

— Смотрите, мсье, — сказал он и снял повязку. Маккея передернуло. Он увидел почерневшую пустую глазницу… — Милостивый Боже, Поле! — невольно воскликнул Маккей. — Ему нужна медицинская помощь! Я немного разбираюсь в ранах. Я сейчас поплыву на тот берег и привезу свою аптечку. Я позабочусь о нем.

Старый Поле покачал головой, хотя его угрюмое лицо на секунду смягчилось. Он натянул повязку на место.

— Заживет, — сказал он. — Мы тоже в этом разбираемся. Вы видели, как это было. Смотрели со своей лодки, когда проклятое дерево ударило его. Выбило глаз, и он повис на щеке. Я отрезал его. Заживет. Нам не нужна ваша помощь, мсье.

— Не нужно было рубить березу, — пробормотал Маккей, скорее про себя.

— Почему? — яростно спросил Поле. — Она его ненавидела.

Маккей посмотрел на Поле. Что знает этот старый крестьянин? Его слова подтвердили — то, что Маккей видел и слышал в роще, было реально. А следующие слова Поле еще более укрепили эту уверенность.

— Мсье, — сказал Поле, — вы пришли как своего рода посол от них. Лес общался с вами. Что ж, я буду говорить с вами, как с послом. Четыреста лет здесь жили мои предки. Сто лет как мы владеем этой землей. Мсье, за все эти годы не было ни одного мгновения, чтобы деревья нас не ненавидели — а мы не ненавидели деревья.

Долгие века между нами и лесом — ненависть и война. Мой отец, мсье, был убит деревом, мой старший брат искалечен деревом. Отец моею отца, который был дровосеком, заблудился в лесу; когда его нашли, он оказался лишенным рассудка, кричал, что лесные женщины околдовали его и насмехались над ним, заманивали его в болото, в трясину, в густой кустарник, пытали, мучили его. В каждом поколении деревья брали с нас свою дань, калечили и убивали не только мужчин, но и женщин.

— Совпадения, — прервал Маккей. — Случайности, раскрашенные легендами. Это ребячество, Поле. Нельзя винить деревья.

— Сами-то вы в это не верите, — покачал головой Поле.

— Послушайте, наша вражда очень древняя. Она началась столетия назад, когда мы еще были рабами, крепостными у господ. Чтобы мы не подохли зимой, хозяева позволяли нам собирать хворост, мертвые ветви, засохшие прутики, упавшие с деревьев. Но если мы срубали дерево, чтобы нам было по-настоящему тепло, чтобы было тепло нашим женщинам и детям, нас вешали, нас бросали в темницы, где мы заживо гнили, или пороли нас так, что спины наши превращались в кровавое решето.

У них, у господ, были широкие и раздольные поля, а мы должны были выращивать пищу на клочках, где деревья считали ниже своего достоинства расти. И если они все же прорастали на наших жалких землях, то и тогда, мсье, мы должны были оставлять их в покое, иначе нас пороли, бросали в темницы, вешали…

Деревья наступали на нас, — в голосе старика звучала фанатичная ненависть. — Они занимали наши поля, вырывали пищу изо рта наших детей, бросали нам хворост, как бросают подаяние нищим; они искушали нас согреться, когда холод пробирал нас до самых костей, и мы повисали, как плоды, на их ветвях, если поддавались искушению.

Да, мсье, мы умирали от холода, чтобы они могли жить! Наши дети умирали от голода, чтобы у их поросли было место для корней! Они презирали нас! Мы умирали, чтобы деревья могли жить, а ведь мы — люди!

А потом, мсье, пришла революция и свобода. Ах, мсье, как мы отплатили им! Огромные стволы ревели в очагах в зимние холода — больше никаких подачек хворостом. На месте лесов раскинулись поля — больше не умирали с голоду наши дети, чтобы их дети могли жить. Теперь деревья наши рабы, а мы их хозяева. Пришло наше время. И деревья знают это и ненавидят нас! Удар за удар, сто их жизней за одну нашу — мы возвращаем им должок. Мы рубим их, жжем, мы сражаемся с ними…

— Деревья! — Поле неожиданно закричал, глаза его засверкали кровавым гневом, лицо сморщилось, в углах рта показалась пена, он яростно сжимал кулаки. — Проклятые деревья! Армии деревьев ползут… ползут… все ближе и ближе… напирают на нас! Крадут наши поля, как и в старину! Строят темницы вокруг нас, как в старину нам строили темницы из камня! Ползут… ползут! Армии деревьев! Легионы! Проклятые деревья!

Маккей слушал, пораженный до глубины души. Какая невероятная ненависть! Старик безумен! Но в чем исток этого безумия? Глубокий инстинкт, унаследованный от предков, для которых лес был символом их ненавистных хозяев. Предков, чья ненависть прибоем билась о зеленую жизнь, объявленную хозяевами табу, — так нелюбимый ребенок ненавидит любимого, которому достаются любовь, ласки и подарки. Свихнувшемуся мозгу случайное падение дерева, калечащий взмах ветви и впрямь могут показаться сознательными… Естественный рост растений принимается за неумолимое наступление врага.

И все же — выпад пихты после падения березы… и лесные женщины в роще…

— Терпение, — здоровый сын коснулся плеча старика. — Терпение! Скоро мы нанесем свой удар.

Взгляд Поле чуть-чуть прояснился.

— Мы срубаем их сотнями, — прошептал он. — Но они возвращаются тысячами! А тот из нас, кого они убьют, никогда не вернется. Их много, и на их стороне время. А нас всего трое, и времени у нас мало. Они следят за нами, когда мы идем по лесу, готовые поймать, ударить, раздавить!

— Но, мсье, — он обернул к Маккею налитые кровью глаза. — Мы нанесем свой удар, как сказал Пьер. Ударим по вашей роще. Это сердце леса. Его тайная жизнь здесь бьет ключом. Мы это знаем — и вы тоже знаете! Если мы уничтожим рощу, мы дадим им понять, кто тут хозяин.

— Женщины! — глаза двуглазого сына блестели. — Я видел там женщин! Прекрасные женщины с блестящей кожей, которые манят… и насмехаются и исчезают, как только пытаешься схватить их.

— Прекрасные женщины заглядывают в наши окна и смеются над нами, — прошептал одноглазый сын.

— Больше они не будут насмехаться! — крикнул Поле, снова охваченный безумием. — Скоро они будут лежать, умирая! Все они умрут!

Он схватил Маккея за плечи, затряс его, как нашкодившего ребенка.

— Идите скажите им это! — кричал он. — Скажите, что сегодня мы их уничтожим. Скажите, что это мы будем смеяться, когда придет зима. Мы будем смотреть, как их круглые белые тела горят в очаге и отдают нам тепло! Идите — скажите им это!

Он развернул Маккея, подтолкнул к двери, распахнул ее и пинком спустил его со ступенек. Маккей слышал, как захохотал высокий сын. Ослепший от гнева, он взбежал по ступеням и бросился на дверь. Снова рассмеялся высокий сын. Маккей бил в дверь кулаками, бранился, кричал. Семейство дендрофобов не обращало на него внимания. Отчаяние несколько приглушило его гнев. Могут ли деревья помочь ему, дать совет? Он повернулся и медленно пошел по полю к маленькой роще.

Приближаясь к ней, он перебирал ногами все медленнее и медленнее. Он потерпел поражение. Теперь он вестник, несущий смертный приговор. Березы стояли неподвижно: листва их безжизненно свисала. Они как будто знали о его неудаче. Маккей остановился на краю рощи. Посмотрел на часы, с легким удивлением заметил, что уже полдень. Невелик промежуток между приговором и казнью… Скоро начнется погром, топоры с хрустальным звоном обрушатся на стволы…

Маккей расправил плечи и зашагал меж деревьев. В роще стояла странная тишина. Она казалась траурной. Как будто жизнь вокруг отступила, ушла в себя. Он шел по лесу, пока не добрался до места, где росло дерево с закругленной блестящей корой, а рядом опиралась на пихту вянущая береза. По-прежнему ни звука, ни движения. Он положил руки на прохладную гладкую кору.

— Дай мне снова увидеть тебя! — прошептал он. — Дай услышать! Говори со мной!

Ответа не было. Снова и снова он обращался к березе. Роща молчала. Он побрел по ней, шепча, зовя, плача. Стройные березы стояли неподвижно, ветви их безвольно повисли, как руки пленных девушек, покорно ожидающих воли своих завоевателей. Пихты напоминали беспомощных мужчин, охвативших ладонями обреченные головы. Сердце Маккея заныло от тоски. Он подумал, когда же ударят Поле? Снова взглянул на часы: прошел час. Сколько они еще будут ждать? Он опустился на мох, прижался спиной к стволу.

И тут Маккей подумал, что он сумасшедший. Такой же безумец, как Поле и его сыновья. Он спокойно начал перебирать в памяти обвинения, выдвинутые лесу старым крестьянином; вспомнил его лицо и глаза, полные фанатичной ненависти. Безумие! В конце концов деревья — ото всего лишь… деревья. Поле и его сыновья перенесли на деревья всю жгучую ненависть, которые испытывали их предки к своим жестоким хозяевам; возложили на лес всю горечь своей собственной борьбы за существование в этой высокогорной местности. Когда они ударят по деревьям, это будет символ того удара, который их предки нанесли по своим угнетателям; и они ударят по собственной судьбе. Деревья — всего лишь знак. Искаженное сознание Поле и его сыновей наделяет Лес разумом в слепом стремлении отомстить старым хозяевам и судьбе, которая превратила их жизнь в беспрестанную жестокую борьбу с дикой природой. Хозяева давно мертвы, судьба не подвластна человеку. Но деревья здесь, и они живы. За их счет можно удовлетворить бредовую жажду мести.

А сам он, Маккей? Разве его собственная глубокая любовь к деревьям и сочувствие им не точно такое же сумасшествие? Разве не сам он создал свой собственный мираж? Деревья в действительности не плачут, не могут страдать, не могут чувствовать. Его собственная печаль эхом отразилась от них…

Деревья — это только деревья.

И тут же, как бы в ответ на свои мысли, он ощутил, что ствол, о который он опирается, трясет глубокой внутренней дрожью. Дрожит вся роща. Все листья мелко и боязливо колышутся.

Маккей вскочил на ноги. Рассудок говорил ему, что это ветер. Но ветра не было!

И тут же он услышал пение… как будто траурный печальный ветер задул меж деревьями… — и все-таки никакого ветра не было!

Все громче слышалось пение, а в нем — тонкий жалобный плач.

— Идут! Идут! Прощайте, сестры! Сестры, прощайте!

Он отчетливо слышал этот отчаянный шепот.

Маккей побежал через деревья к тропе, которая вела полями к старой хижине. Лес потемнел, как будто в нем собрались тысячи теней, как будто огромные невидимые крылья взметнулись над ним. Дрожь стволов усилилась; ветвь касалась ветви, ветви прижимались к ветвям; все громче раздавался скорбный возглас:

— Прощайте, сестры! Сестры, прощайте!

Маккей выбежал на открытое место. На полпути между ним и хижиной шли навстречу Поле и его сыновья. Они увидели его и подняли в насмешливом приветствии блестящие топоры. Он присел, ожидая их приближения. Все рассуждения забыты. Внутри него кипел тот гнев, что некоторое время назад звал убивать.

Скорчившись, он слушал тревожный шум, доносившийся с покрытых лесом холмов. Он несся отовсюду, гневный, угрожающий, как будто легионы деревьев ревели в боевой рог. Этот шум приводил Маккея в бешенство. Этот шум раздувал пламя гнева.

Если семейство древоубийц и слышало этот гул, оно не подало виду. Трое мужчин упрямо шли вперед, размахивая острыми топорами. Он не выдержал, побежал им навстречу.

— Уходите! — кричал он. — Уходите, Поле! Предупреждаю вас!

— Он нас предупреждает! — куражился Поле. — Слышите, Пьер, Жан — мсье нас предупреждает!

Рука старого крестьянина взметнулась и мертвой хваткой вцепилась в плечо Маккея. Потом резко согнулась и толкнула его на двуглазого сына. Сын подхватил Маккея, развернул и отшвырнул в сторону на десяток ярдов, отшвырнул, как ребенка, как котенка, как пушинку.

Маккей вскочил на ноги, завывая, как раненый волк. Рокот и ропот леса стал еще громче.

— Убей их! — ревел лес. — Убей!

Здоровый сын поднял свой топор. И опустил его на ствол березы, одним ударом расколов его пополам. Маккей услышал, как по маленькой рощице пронесся жалобный вопль. Прежде чем топор был занесен снова, Маккей ударил Пьера кулаком в лицо. Голова сына Поле откинулась, он заорал и, пока Маккей снова замахивался, обхватил его своими могучими руками, почти лишив способности дышать. Маккей расслабился, обвис, и сын разжал руки. Маккей мгновенно выскользнул из его хватки и снова махнул кулаком, и снова Пьер оказался проворнее — его длинные руки опять схватили Маккея. Но когда они были готовы раздавить Маккея насмерть, послышался резкий треск, и подрубленная береза помолилась. Она ударилась о землю прямо перед противниками. Ее ветви, казалось, вытянулись и ухватили Пьера за ноги.

Он споткнулся и упал на спину, увлекая за собой Маккея. При падении хватка ослабла, и Маккей снова вывернулся. Ему дважды удалось ударить Пьера по корпусу, прежде чем длинные руки снова схватили его. Но теперь тиски были явно слабее. Маккей почувствовал, что теперь силы равны.

Они кружили, падали, перекатывались, мяли друг друга руками и ногами, стараясь вцепиться в горло. Вокруг бегали Поле и его одноглазый сын, всячески подбадривая Пьера, но никто не решался ударить Маккея, потому что удар вполне мог прийтись и в его противника.

И все это время Маккей слышал крики маленькой рощи. Из них исчезла вся траурность, вся безнадежная покорность. Лес был теперь живым и гневным. Деревья тряслись и сгибались, словно под ударами бури. Маккей смутно сознавал, что Поле этого не видит и не слышит; смутно же пытаясь сообразить, отчего бы это.

— Убей! — кричала роща.

— Убей! Убей! — вторил ей дальний лес.

Маккей увидел рядом с собой две теневые фигуры одетых в зеленое мужчин.

— Убей! — шептали они. — Пусть течет его кровь! Убей! Пусть течет кровь!

Маккею удалось высвободить руку. И тут же он почувствовал в ней рукоять ножа.

— Убей! — шептали теневые мужчины.

— Убей! — кричала роща.

— Убей! — ревел лес.

Маккей размахнулся и погрузил нож в горло двуглазого сына Поле. Услышал захлебывающийся вздох, услышал крик Поле, у которого теперь остался лишь один одноглазый сын; почувствовал, как горячая кровь хлынула ему на лицо и руки, ощутил ее соленый и немножко кислый запах. Руки разжались. Он, шатаясь, встал.

И как будто кровь была знаком: теневые мужчины прыгнули из своего туманного бытия в реальность. Один подбежал к Пьеру, второй бросился на старого Поле. Одноглазый сын повернулся и побежал, завывая от ужаса. Из тени выпрыгнула белая женщина, кинулась ему в ноги. Жан упал. Женщины посыпались на него одна за другой. Крик ужаса сменился криком боли, потом неожиданно оборвался.

Теперь Маккей не видел никого из троих: ни старого Поле, ни его сыновей. Их загородили зеленые мужчины и белые женщины.

Маккей стоял, тупо глядя на свои обагренные руки. Рев леса сменился глубоким торжествующим пением. Роща обезумела от радости. Деревья снова казались призрачными фантомами в изумрудном прозрачном воздухе, как и тогда, когда его впервые очаровало зеленое волшебство. Вокруг Маккея скользили, танцевали стройные женщины леса.

Они окружили его плотным кольцом. Песня их была по-птичьи сладкой и резкой. Он увидел, что к нему скользит женщина с алыми губами, чьи поцелуи наполняли его жилы жгучим огнем желания и жизни. Она протянула к нему руки. В ее широко расставленных глазах застыл восторг. Белое тело блестело лунным светом. Красные губы — алая чаша, полная обещаний неслыханного экстаза. Круг танцующих расступился, пропуская ее.

Неожиданно Маккея наполнил священный ужас. Не перед этой прекрасной женщиной. Не перед ее торжествующими сестрами. Перед самим собой!

Он — убийца! И рана, которую оставила в его душе война и которую он считал зажившей, кровоточила снова.

Он рванулся вперед, расталкивая женщин окровавленными руками, он побежал, рыдая, к берегу озера. Пение прекратилось. Он услышал негромкие восклицания, нежные, умоляющие возгласы жалости, мягкие голоса, зовущие его остановиться, вернуться. Сзади зашуршали быстрые шаги, легкие, как падение листа…

Маккей пронесся по узкой полоске берега, оттолкнул лодку, вскочил в нее, упал на дно…

Потом поднялся, взялся за весла. Посмотрел на берег. На опушке рощи стояла его женщина, глядя на него мудрым сочувственным взглядом. За ней виднелись белые лица ее сестер, смуглые лица зеленых мужчин…

— Вернись! — прошептала женщина и протянула к нему белые руки.

Маккей колебался. Его ужас ослаб под влиянием этого чистого, мудрого, сочувственного взгляда. Он почти повернул лодку назад. Но тут вновь увидел свои окровавленные руки, и снова зашелся в истерике. Только одна мысль оставалась в мозгу — уйти как можно дальше от того места, где лежит Пьер с разрезанным горлом…

Маккей нагнулся к веслам, быстро погреб на другую сторону. Когда он оглянулся, между ним и берегом стояла плот-пая стена тумана. Из-за нее не доносилось ни звука. Он посмотрел вперед, в сторону гостиницы. И ее скрывал туман.

Маккей молча поблагодарил судьбу за этот занавес, спрягавший его и от мертвых, и от живых. Он лег под банку. Немного погодя склонился за борт и, содрогаясь, умыл руки. Стер кровь с весел. Оторвал подкладку пиджака и, намочив ее в озере, промыл лицо. В пиджак и в подкладку завернул якорный камень и бросил в воду. На рубашке тоже есть пятна, но от них он избавится позже.

Некоторое время он бесцельно и быстро греб: физическое напряжение уменьшало напряжение душевное. Онемевший мозг очнулся к жизни, анализируя положение, составляя планы на будущее — как спастись.

Что ему делать? Признаться, что он убил сына Поле? По каким причинам? Он убил его, потому что тот хотел срубить несколько деревьев — деревьев, принадлежавших его отцу?

А если он расскажет о лесной женщине, о лесных женщинах, о теневых фигурах их зеленых кавалеров, которые ему помогли, кто ему поверит?

Решат, что он сошел с ума. Правильно, в общем, решат.

Никто ему не поверит. И признание не вернет к жизни убитого. Нет, он не будет признаваться.

Но тут его пронзила другая мысль. Что, в сущности, произошло с Поле и другим его сыном? Он решил, что они погибли; остались под белыми и смуглыми телами. Но умерли ли они? Когда его окружало зеленое волшебство, он в этом не сомневался. Иначе почему торжествовала роща, почему так триумфально пел лес?

Но умерли ли они на самом деле — Поле и его одноглазый сын? Они, кажется, не видели того, что он видел, и не слышали того, что он слышал. Для них Маккей и его противник были лишь двумя людьми, борющимися на лесной поляне. И больше ничего — до самого конца. До самого конца? Видели ли они еще что-нибудь?

Нет, реальностью можно считать только разрезанное горло одного из сыновей старого Поле. Это единственная неопровержимая истина. Кровь с лица и рук он смыл.

Все остальное может быть миражом, но одно остается несомненным. Он убил сына Поле!

Сожаление? Сначала ему показалось, что он его испытывает. Теперь он понял, что это не так: ни тени, ни тени сожаления… Его охватила паника. Паника от необычности происходящего. В конце концов, Поле напали первыми… на рощу.

Какое право имеют люди уничтожать эту маленькую рощу, убивать такую красоту из-за каких-то глупых фантазий?

Никакого права! Маккей не сожалеет, что ударил Пьера!

В этот момент он с радостью повернул бы лодку и устремился назад, чтобы напиться из алой чаши женских губ. Но туман продолжал густеть. Он обнаружил, что находится совсем близко от причала и гостиницы. Никого не было видно. Время устранить последние улики. После этого…

Он быстро выбрался, привязал скиф, никем не замеченный проскользнул в свою комнату. Закрыл дверь, начал раздеваться. Но тут на него навалилась волной непреодолимая усталость и… унесла в глубины океана сна.

Разбудил Маккея стук в дверь. Голос хозяина звал его на обед. Маккей что-то пробормотал и, когда шаги хозяина замерли вдали, встал. Взгляд его упал на рубашку с большими темными пятнами ржавого цвета. Он некоторое время удивленно смотрел на нее. Потом все вспомнил.

Он подошел к окну. Сумерки. Дул ветер, пели деревья. Из леса доносилась торжественная вечерняя молитва. Исчезло все беспокойство, весь затаенный страх. Лес был спокоен и счастлив.

Маккей поискал в сгущавшихся сумерках рощицу. Белые девушки легко танцевали на ветру, склонив лиственные головы. Их прозрачные юбки развевались. Рядом маршировали зеленые трубадуры, беззаботно помахивая игольчатыми руками. Маленький лес был весел, как в тот раз, когда его красота впервые притянула к себе Маккея.

Маккей разделся, спрятал грязную рубашку в дорожном саквояже, вымылся, надел свежий костюм, спокойно спустился к столу. Поел он с аппетитом. Он удивлялся, что не чувствует раскаяния и даже горечи из-за того, что убил человека. Он готов был поверить, что все это сон, настолько слабые эмоции он испытывал. Он даже перестал думать о том, что произойдет, если убийство откроется, если тайное станет явным.

Мозг его был спокоен. Он слышал, как лес поет, что ему нечего бояться. И когда он в этот вечер сидел на балконе, из шепчущего леса, окружившего гостиницу, к нему снизошел мир. И оставался в нем.

Но старый владелец гостиницы все больше беспокоился. Он часто ходил на причал, всматривался в противоположный берег.

— Странно, — сказал он наконец Маккею, когда солнце уходило за вершины. — Поле должен был быть у меня сегодня. Он никогда не нарушал свое слово. Если не мог прийти сам, послал бы одного из сыновей.

Маккей рассеянно кивнул.

— Еще одного я не понимаю, — продолжал старик. — Весь день я не видел дыма над хижиной. Как будто их там нет.

— Где же они могут быть? — равнодушно спросил Маккей.

— Не знаю, — в голосе хозяина звучало беспокойство. — Это меня беспокоит, мсье. Поле жесткий человек, да; но он мой сосед. Может быть, несчастный случай…

— Если что-нибудь случилось, они дадут знать, — сказал Маккей.

— Может быть, но… — старик колебался. — Если он завтра не придет и я снова не увижу дыма над хижиной, я отправлюсь туда, — закончил он.

Маккей испытал легкий шок: завтра он будет знать, точно знать, что произошло в маленьком лесу.

— На вашем месте я не стал бы ждать слишком долго, — сказал он. — Несчастные случаи возможны.

— Пойдете со мной, мсье? — спросил старик.

«Нет, — прошептал предупреждающий голос. — Нет. Не ходи!»

— К сожалению, мне нужно кое-что написать, — вслух сказал он. — Если я вам понадоблюсь, пошлите за мной своего человека. Я приду.

Всю ночь он спал без сновидений, и поющий лес баюкал его.

Утро прошло без всяких знаков с противоположной стороны. Через час после полудня Маккей видел, как старый хозяин и его человек плыли по озеру. Неожиданно все спокойствие Маккея исчезло. Он достал свой полевой бинокль и следил за этими двумя, пока они не причалили к берегу и не скрылись в роще. Сердце его забилось сильнее, ладони вспотели, губы пересохли. Он вглядывался в берег. Долго ли они в лесу? Должно быть, не меньше часа. Что они там делают? Что нашли?

Он недоверчиво смотрел на часы. Прошло всего пятнадцать минут.

Медленно тянулись секунды. И действительно, прошел целый час, прежде чем он увидел, как они идут к берегу и стягивают лодку в воду.

Горло Маккея пересохло, пульс оглушительно бился в ушах: он заставил себя успокоиться, неторопливо направиться к причалу.

— Все в порядке? — крикнул он, когда они были близко Они не ответили, но когда скиф был привязан, они посмотрела на него, и на их лицах были ужас и изумление.

— Они мертвы, мсье, — прошептал хозяин. — Поле и оба его сына — все мертвы!

Сердце Маккея подпрыгнуло, он почувствовал легкое головокружение.

— Мертвы! — воскликнул он. — Что их погубило?

— Что, кроме деревьев, мсье? — ответил старик, и Маккею показалось, что он смотрит на него несколько странно. — Их убили деревья. Понимаете, мы пошли по тропе через рощу, и в конце ее путь преградили упавшие деревья. Над ними жужжали мухи, мсье, поэтому мы принялись искать. Они были под деревьями, Поле и его сыновья. Пихта упала на Поле и раздавила ему грудь. Другой сын лежал под пихтой и несколькими березами. Они сломали ему спину и вырвали глаз — но эта последняя рана была не свежая.

Он помолчал.

— Должно быть, неожиданный порыв ветра, — сказал его человек. — Но я никогда о таких порывах не слышал. Никакие деревья не упали, кроме тех, что лежали на них. А эти как будто выпрыгнули из земли. Да, как будто вырвались и прыгнули на них. Или их вырвали какие-то гиганты. Они не сломаны, корни у них голые…

— Но второй сын? У Поле ведь их было двое? — Маккей старался изо всех сил скрыть дрожь в голосе.

— Пьер, — сказал старик, и снова Маккею почудилось что-то странное в его взгляде. — Он лежал под пихтой. У него перерезано горло.

— Перерезано горло! — прошептал Маккей. Его нож! Нож, который сунула ему в руку теневая фигура.

— Перерезано горло, — повторил хозяин. — И в нем сломанная ветвь, которая это сделала. Сломанная ветвь, мсье, острая, как нож. Должно быть, ударила Пьера, когда пихта падала, и разорвала ему горло. Ветвь сломалась при падении дерева.

Маккей стоял, теряясь в диких предположениях.

— Вы сказали, сломанная ветвь? — побелевшими губами спросил Маккей.

— Сломанная ветвь, мсье, — хозяин смотрел ему в глаза. — Это ясно. Жак, — обратился он к своему человеку, — иди в дом.

Он подождал, пока тот скрылся из виду.

— Не все ясно, — негромко сказал он Маккею. — Потому что в руке Пьера я нашел вот это.

Он сунул руку в карман и достал пуговицу, прикрепленную к обрывку ткани. Ткань и пуговица — это части окровавленного пиджака Маккея, который он утопил в озере. Несомненно, они были оторваны, когда он ударил сына Поле.

Маккей пытался заговорить. Старик поднял руку. Пуговица и ткань нырнули в воду. Волна приняла их и понесла, потом дальше и дальше. Они молча следили, пока ткань не исчезла.

— Ничего не говорите мне, мсье, — повернулся к нему старик хозяин. — Поле был трудным человеком, и сыновья его не легче. Деревья их ненавидели. Деревья их убили. И теперь деревья счастливы. Вот и все. А этот — сувенир — исчез. Я забыл, что видел его. Но мсье тоже лучше… уйти.

Вечером Маккей собрался. Когда рассвет начал проникать в его окно, он долго смотрел на маленькую рощу. Она просыпалась, сонно шевелилась, как томная изящная девушка. Он пил ее красоту в последний раз, прощался с ней.

Маккей хорошо позавтракал. Сел за руль. Мотор заработал. Старик и его жена, как всегда заботливо, пожелали ему удачи. На их лицах было дружелюбие, а в глазах старика еще и благоговейный страх.

Дорога шла через густой лес. Скоро гостиница и озеро исчезли.

Маккей ехал, напевая, его сопровождал мягкий шепот листьев, веселое пение сосен; нежный, дружеский, ласковый голос леса. Как прощальный дар, лес вливал в него свой покой, свое счастье, свою силу.