Лестница к звездам

6

— Эту встречу устроил сам Бог!

Я обернулась на звук знакомого голоса. Денис смотрел, как всегда, — чуть прищурившись и с улыбкой. Эту его закодированную в улыбке мечту сделать жизнь такой, как ему хочется, мне не забыть никогда.

Вокруг нас толпились озабоченные люди. Только что объявили посадку, и терминал походил на растревоженный улей. Денис взял у меня из рук куртку, по-мужски неловко зажал под мышкой, потом перекинул через правое плечо. Прижался на какое-то мгновение к пахнущему мной воротнику из белого искусственного меха. Конечно, мне это могло показаться.

— На гастроли?

Я украдкой огляделась по сторонам. Я так боялась увидеть возле него жену или просто женщину.

— Болонья, Феррара, Падуя, Римини. — Денис тронул меня за локоть. — Те же залы. Синьор Сантини обещал хорошие отели и машину. Совсем как тогда. Ты будешь жить в Римини?

— Брошу вещи у Винченцо. Может, проеду в Больцано.

Он вопросительно поднял брови и отпустил мой локоть. Я тряхнула головой и приказала себе вернуться в настоящее.

— Ясно.

Судя по тону, которым он сказал это «ясно», все обстояло как раз наоборот, но я не собиралась ничего прояснять. Мы сели рядом, хоть у нас и были места в разных салонах. Старенький «Боинг» был набит челноками — шумной пестрой толпой щедро накрашенных женщин и подвыпивших мужчин. Среди них выделялось несколько отменно красивых, нарядных с точки зрения русского человека девиц, твердо намеревавшихся бросить якорь в солнечной Италии.

— Ты поддерживаешь отношения с нашим хозяином? — спросил Денис, положив руку на подлокотник моего кресла.

— Виделись несколько раз — он бывает в Москве. Передавал тебе привет.

— Старый шимпанзе, — неожиданно зло сказал Денис. — Никогда не забуду, какими похотливыми глазами он на тебя смотрел.

О, эти воспоминания! Выходит, ему тоже трудно поставить на прошлом крест.

— Что, синьор Сантини ведет все тот же образ жизни? — не без подковырки поинтересовалась я.

— В смысле?

Он поспешно убрал руку, словно стало горячо.

— Казино, кабаре, ночные красавицы.

— Понятия не имею. — Денис отвернулся к окну, за которым тянулся земной пейзаж из островков грязного снега и беспредела серого бетона. — Нас связывают сугубо деловые отношения, — добавил он, обращаясь в пространство между креслами.

Мы молчали, разделенные нашим прошлым. Я искоса поглядывала на красивый, слегка хищный профиль Дениса, испытывая одновременно ностальгию и презрение к себе за это. Думаю, он чувствовал примерно то же. Увы, мы слишком похожи.

— Тебе очень идет короткая стрижка, хоть я и обожал твои волосы.

Я вздрогнула, ощутив, как где-то внутри забил теплый фонтанчик. Я сделала все от меня зависящее, чтобы он не превратился в гейзер.

— Ты везешь новую программу? — наконец осмелилась я дать волю своему любопытству.

— Все те же «Годы странствий»[7]. В Италии любят романтику. Это мы стали прагматичной нацией.

В моей голове зазвучали переливы колокольного звона из «Обручения»… Как хорошо, что в эту минуту стюардесса подала ленч, куда входила бутылочка красного вина.

Мы чокнулись пластмассовыми стаканчиками под медленно угасавшую во мне музыку. Вино подействовало сразу. Я чувствовала, что, несмотря на самозапреты, хочу Дениса во всех смыслах. И покраснела.

Он улыбнулся мне. Я хорошо помнила эту откровенно обольщающую и в то же время отрешенную улыбку.

— Я так хочу тебя, — сказал он. — Ничего не могу понять.

Он все испортил этой последней фразой — забыл, видимо, что я обладаю телепатическими способностями. Увы, я тут же мысленно завершила ее: «Я могу иметь любую женщину, но меня почему-то влечет к тебе. Что в тебе такого?..» Мне стоило усилий не произнести этого вслух.

— Думай о своих концертах. Занятия любовью сжигают массу энергии. Дело прежде всего.

Я процитировала его высказывание без купюр. И поразилась своей злопамятности.

— Да. Разумеется. — Он вздохнул. — Потом я хочу поехать отдохнуть.

— Куда? — вырвалось у меня прежде, чем я успела подумать о том, что выдаю себя с головой.

— Пока не решил. Ты долго пробудешь в Италии?

— Недели две. Я люблю эту страну.

Еще одна оплошность. Правда, ему неизвестно, что я с тех пор в Италии не была.

Он посмотрел на меня внимательно и с сочувствием. Похоже, он тоже научился читать мысли.

— А что, если… я приглашу тебя на свой концерт? Приедешь?

«Конечно», — подумала я, но вслух сказала:

— Как сложится. Я еще не знаю своего расписания.

— Больцано — это север. Там еще не чувствуется весны. Вообще этот город не произвел на меня никакого впечатления. Унылый и какой-то чужой.

— У меня там друзья. В отелях всегда уныло.

— Всегда? — растерянно переспросил он. — Пожалуй, ты права. Ни на минуту не покидает ощущение, что ты в пути.

Продолжать пикировку показалось мне бессмысленным занятием. Моя душа и без того была как подушка, в которую втыкают иголки. Я прикрыла глаза и притворилась, что задремала. Денис сделал то же самое.

— Чао, — сказал он мне, сдаваясь этому Сантини, который, к счастью, меня не узнал. — Вон идет твой старый шимпанзе. Совсем облез и вылинял. Можешь осчастливить его приветом от меня.

Винченцо устроил в мою честь обед при свечах. Мы сидели на выходящей на море веранде — помимо нас двоих, его брат Марко и какой-то Лука, — ели салаты и рыбные блюда по поводу Страстной недели, пили кислое шампанское. Море переливалось всеми оттенками серого, совсем как бетонное покрытие в Шереметьево. Зеленели пинии. Нам прислуживали младшая дочка Винченцо и ее жених. Если мне не изменяет память, семь лет назад у Паолы был другой жених. Девушка была лупоглазой и пухлой, и Денис прозвал ее Пупсом. Она улыбалась и строила ему глазки, решив, очевидно, что по-русски это означает что-то вроде «cara»[8]. Она мне искренне обрадовалась и все время порывалась что-то спросить, но Винченцо каждый раз велел ей молчать. Я до сих пор не видела его жену Антонеллу, которую Денис очень метко окрестил Гермафродитой. Когда я собралась справиться вежливости ради о ее здоровье, Винченцо вдруг сказал:

— Полгода назад я выгнал жену. После того как застал в спальне с Флориной, барменшей из «Сиракуз». Это случилось за неделю до ее свадьбы с Марко. Представляешь, какие у нас испорченные женщины?

Марко и Лука согласно закивали, хотя, уверена, не поняли ни слова — мы с Винченцо общались по-русски.

Я оценила ситуацию. Последние полгода Винченцо, что называется, обрывал мой телефон. Он пригласил меня в гости, выбрав для этой цели межсезонье, когда его отель практически пустовал. Я клюнула на халявную удочку, забыв, что европейским мужчинам свойственно обдумывать свои поступки на несколько ходов вперед. Быстро оценив свое финансовое положение, сказала:

— Извини, но я не могу жить у тебя бесплатно. Надеюсь, та угловая комната не занята?

Это была каморка с довольно узкой кроватью, за которую мы с Денисом семь лет назад платили тридцать пять долларов за сутки.

Винченцо с ухмылкой погрозил мне пальцем.

— Я сделал из нее… комнату, где гладят белье. Ты будешь жить в одиннадцатом номере. Это самая лучшая комната в моем отеле.

— Я не смогу платить сто долларов, Винченцо.

— Кто сказал, что ты должна платить мне долларами? — Он протянул руку и великодушно похлопал меня по плечу. Потом сказал что-то по-итальянски, обращаясь к Луке и Марко, изображавшим, как до меня дошло, местную аристократию. Оба как по команде согласно закивали головами. — Ты будешь платить мне рублями. Сто рублей за сутки. Мне нужны русские деньги.

Он перевел свою остроту на итальянский, и все трое дружно загоготали.

Я выдавила из себя улыбку, хоть мне было вовсе не весело.

— А ты зря не захотела выйти замуж за того музыканта, — вдруг сказал Винченцо, внимательно глядя на меня своими блекло-зелеными глазами. — Я видел его афиши. Я собираюсь поехать на его концерт. — Он лукаво мне подмигнул. — Думаю, это совпадение, что вы с ним очутились в одном самолете. Я угадал?

— Какой ты умный, Винценцо!

— Да-да. А ты очень серьезная девушка. Не такая, как другие. Я видел здесь много русских девушек. — Он брезгливо поморщился, перешел на итальянский, и компания снова дружно расхохоталась. — Ты даже слишком серьезная. А мужчине нравится, когда девушка чуть-чуть шалунья, плейгел. Русскому мужчине это тоже нравится, бамбина.

Оказывается, Винченцо изучил не только русский язык, но и русскую душу тоже. Признаться, мне от этого легче не стало.

— Почему ты такая грустная, бамбина? — не унимался он. — Ты приехала отдыхать на море, к своему другу. Ты должна спать, кушать, наслаждаться красотами Италии. Пускай твой бывший друг терзается угрызениями и сожалениями, что потерял такую серьезную и умную женщину. Он больше не встретит такую, я точно знаю.

— Может, хватит об этом, Винченцо? — запротестовала я. — Тем более из меня бы вышла никудышная жена.

Он снова рассмеялся, и общество с удовольствием его поддержало.

— Скромность только украшает женщину. У тебя, бамбина, и так очень много достоинств. Слишком даже много.

Во взгляде Винченцо была похоть. Я подумала о том, что он не зря отвел мне комнату на первом этаже — балкон выходит во дворик, который охраняют два ротвейлера. Кстати, Винченцо приобрел щенят в России, где они стоили тогда значительно дешевле, чем в Италии. Я решила проверить замок на балконной двери и не пить снотворное. Он угадал ход моих мыслей.

— Ты можешь спать спокойно, бамбина. Итальянские мужчины уважают честь женщины. Русские мужчины не такие. О, я знаю, русские мужчины любят брать женщину силой, а потом хвалятся об этом друзьям. — Он перевел сей перл для Марко и Луки, и оба неодобрительно покачали головами. Винченцо встал. — Пошли, бамбина, я провожу тебя в твою комнату. Ты утомилась с дороги. — Он взял со стола вазу с бананами и грушами, положил мне на плечо руку. — У меня сегодня тоже был полный волнений день. От волнений устаешь больше, чем от работы, бамбина.

Я лежала в зыбком сыром полумраке, озаряемом через каждые полминуты пульсирующей на крыше отеля неоновой рекламой, и думала о Денисе, который был где-то рядом, в курортном местечке на берегу Адриатики. Я приказывала себе не думать о Денисе, но он был магнитом, которому не в состоянии были противостоять мои мысли.

…Я пошла на концерт в Малый зал консерватории потому, что не сдала зачет по политэкономии. Классическая музыка раньше успокаивала меня, обращая в свою веру, в которой не было места для таких суетных глупостей, как зачеты, экзамены, дипломы и тому подобное. Какой-то неизвестный мне совсем молодой пианист, студент по классу Льва Власенко, играл мою любимую си-минорную сонату Листа и фортепьянные обработки песен Шуберта. Народу в зале было немного. Я села с краю, чтоб можно было бесшумно упорхнуть, если вдруг станет тягомотно.

Помню, Денис показался мне совсем юным и необыкновенно красивым. Я следила за его серьезным сосредоточенным лицом, мне нравился жест, каким он смахивал со лба густую темно-пепельную прядь прямых шелковистых волос — он был словно частью пронзительно романтичной музыки Листа. Я обратила внимание, что в первых рядах сидят смазливые девчонки с букетами. Это придавало атмосфере концерта праздничность.

Не знаю, почему я вдруг решила пойти после концерта в артистическую — никогда раньше не делала этого. Денис стоял в окружении этих девиц с охапкой цветов в руках и улыбался, словно перед кинокамерой. Я подошла к нему и протянула руку, говоря какие-то банальные слова поздравления. Его улыбка вдруг погасла. Лицо стало сосредоточенно серьезным, словно он снова сел за рояль. Я вдруг почувствовала, как по моим плечам рассыпались волосы, заколотые одной-единственной шпилькой в пучок на затылке. Денис крепко сжал мою руку и что-то сказал. Я не поняла ни слова — в голове стоял какой-то странный шум, похожий на морской прибой. Девицы захихикали и нехотя потянулись к выходу.

— Я тебя никогда не видел, — сказал Денис, когда мы остались вдвоем. — Почему?

Он держал меня за обе руки и смотрел мне в глаза.

— Просто я не знала, что ты так хорошо играешь Листа. Иначе бы давно пришла на твой концерт.

— Серьезно? — Когда Денис улыбался, на его щеках появлялись ямочки. Я решила, что ему лет восемнадцать. Мысль эта почему-то меня обожгла. — Ты его тоже понимаешь? Как?

— По-своему. Мне кажется, он писал музыку только для меня.

Впервые в жизни я высказывалась столь откровенно о том, что люблю по-настоящему. Тот день вообще был днем откровений.

— Тогда идем ко мне. Я тут рядом живу. Послушаем Листа, поболтаем.

Я согласилась, даже не поломавшись приличия ради. Разумеется, я вела себя непристойно. Но это в том случае, если смотреть на все с точки зрения привитой мне женской частью нашей семьи морали о так называемой девичьей чести.

Денис жил один в двухкомнатной квартире, где давненько не наводила порядок женская рука. Он сказал, едва мы переступили порог прихожей:

— Я зверски проголодался. Пожарь картошки, а? За это я сыграю тебе Листа.

Мы пили водку с томатным соком и ели картошку. Денис рассказал мне, что недавно потерял мать.

— Она наглоталась снотворных. Из-за того, что ее бросил любовник. Этот Евгений, видимо, значил для нее в жизни больше, чем я. Как она могла это сделать! Я остался совсем один.

Он чуть не плакал. Я не удержалась и погладила его по руке.

В постели он был куда опытней меня. Он показался мне даже развращенным, но все это, разумеется, относительно. Тем более что его темперамент был совсем не показным. Я испытывала оргазм от одного его прикосновения. Ясное дело, я влюбилась в Дениса и в своих мыслях уже считала его собственностью. Увы, мы так деспотичны и требовательны в нашей любви.

Для меня началась полоса мучений, романтизированных музыкой Листа. Дни напролет я просиживала у телефона в ожидании звонка Дениса. Не знаю, какому чуду я обязана тем, что успешно сдала все экзамены в университете. Каждую минуту мне хотелось быть с Денисом, и я не противилась этому желанию. Потом, уже поздним умом, я поняла, что не имела никаких навыков ведения любовной игры.

Денис хандрил все лето. Как-то в приступе ярости изорвал в клочки все до одной фотографии матери, о чем после пожалел. Я достала обрывки из помойного ведра и попыталась их склеить.

С одной из фотографий на меня смотрела печальная темноволосая женщина с узким лицом и плотно сжатыми губами. В ее облике было что-то обреченное.

— Мать воспринимала жизнь как сплошную череду страданий, — сказал однажды Денис. — Я не могу с этим согласиться. И не хочу.

Он со всего маху ударил кулаком по крышке рояля, струны жалобно пропели.

— Ты похожа чем-то на нее. Ты тоже очень серьезно относишься к жизни. — Он сказал это как-то, когда мы лежали обнявшись в постели. — Ты убеждена, что любовь — вечное и неизменное чувство.

Я молча кивнула и поцеловала его руку.

— Не надо, а то я тоже в это поверю. И тогда наша с тобой жизнь превратится в настоящий ад.

— Наоборот. Среди всего нынешнего обмана и непостоянства наша верность будет тем спасательным кругом, за который мы уцепимся и останемся на плаву.

Фраза получилась напыщенной. Но в ту пору мне был двадцать один год, и все мне виделось в романтическом ореоле.

— Господи, как же ты похожа на маму! — Денис отвернулся к стенке и вздохнул. — Она тоже жила в придуманном ею самой мире. Она поплатилась за это жизнью.

— Но все остальные мужчины перестали для меня существовать, понимаешь? Разве это не естественно?

— Нет. Наша жизнь разнообразна. Она похожа на путешествие. Я люблю, когда за окном меняется пейзаж. К тому же ощущение свободы для меня дороже любви.

— Я вовсе не собираюсь держать тебя силой. — Из моих глаз готовы были брызнуть слезы. — Я… я сама привыкла быть свободной.

Денис вдруг резко повернулся, больно стиснул мою шею и очутился на мне верхом. У него были широкие плечи и по-мальчишески костлявая грудь. Это сочетание детскости и мужественной зрелости сводило меня с ума.

— Вот. Пускай так будет всегда, — прошептал он, падая в изнеможении рядом со мной. — Чтоб мы набрасывались друг на друга, как голодные хищники, а не совокуплялись с ленивой похотью сытых.

— Я всегда буду тебя хотеть. Все больше и больше.

Он промолчал, но я почувствовала, что ему хочется мне возразить.

Думаю, если бы мама не попала в аварию, наши с Денисом отношения развивались бы совсем по иному сценарию и мы бы, вероятно, уже стали лютыми врагами.

Мама пролежала в реанимации трое суток, и я все это время находилась в больнице. Несколько раз я звонила из Склифа Денису, но его телефон упрямо молчал.

Когда врачи сказали, что маминой жизни уже ничего не угрожает, я помчалась сломя голову на Маяковку. У меня был усталый вид и помятая одежда. Это теперь я знаю, что пред очи мужчины, даже самого любящего, нужно всегда представать в полной красе и великолепии. Таковы уж правила игры, нарушая их, превращаешься в запасного игрока, наблюдающего за ходом матча в ожидании своего выхода на поле.

— Мне было плохо без тебя, — первое, что произнес Денис, открыв мне дверь. — Ты похожа на собственное привидение, — не без иронии добавил он.

— С мамой несчастье. Я боялась отлучиться даже на минуту.

— Знаю. — Он брезгливо поморщился. — Я отключил телефон, когда узнал, что случилось с твоей мамой. Боялся, что окончательно выбьюсь из колеи, а до конкурса осталось полтора месяца.

— Я думала, с тобой что-то случилось. Я так переживала.

Я рухнула в изнеможении на диван и только сейчас обратила внимание на траурные каемки под моими ногтями — будни мои были наполнены далеко не интеллектуальными занятиями.

— Случилось? И ты могла бы сидеть спокойно, если бы со мной что-то случилось?

— Но ведь мама…

Внезапно меня охватила апатия. Захотелось спрятаться от всех, закрыть глаза, заткнуть уши. Я поняла, что плачу, когда увидела, что мне на руку что-то капнуло.

— Все вы одинаковые. Думаете в первую очередь о себе. Мне было так плохо, что я даже плакать не мог. Я все время думал о самоубийстве. Сам не знаю, почему я это не осуществил.

Наша «разборка» завершилась в постели, куда Денис принес меня на руках из ванной. Он был очень требователен и дерзок Я чувствовала себя виноватой и исполняла все его капризы. Правда, разум говорил мне, что я ни в чем не виновата.

Убирая на следующий день его квартиру, я нашла под тахтой серебряную цепочку со сломанным замком. Я смотрела на нее недоуменно и со страхом, когда в комнату вошел Денис.

— Дай сюда. — Он выхватил у меня из рук цепочку и засунул в карман джинсов. — Это совсем не то, что ты подумала.

— Но я… я ничего не успела подумать, — промямлила я.

— Умница. — В голосе его сквозило раздражение. — Хочешь узнать правду? — спросил он и быстро отвернулся к окну.

— Хочу. — Я сказала это неуверенно, чувствуя, как подо мной проваливается паркет.

— Мне было одиноко. Особенно ночью. Я позвонил ей. Эта женщина для меня ничего не значит. Просто она была моей первой женщиной. Я… мне хотелось тепла. Ночи длинные и полны кошмаров.

Я пришла в себя на полу. Ужасно болел затылок. Наверное, стукнулась обо что-то, когда падала.

Денис поддерживал мне рукой голову, другой бил по щекам. У него было бледное испуганное лицо.

— Наконец! Ты что, на самом деле потеряла сознание или притворилась?

— Я уйду сейчас.

Я попыталась встать, но перед глазами поплыло. Я закрыла глаза, с трудом сдерживая подступившую к горлу тошноту.

— Я тебя никуда не пущу, — слышала я голос Дениса. — Прости. Меня обманывали женщины. Одна даже сделала вид, что хочет вскрыть себе вены. Ты не такая, правда?

Я стиснула зубы и зажмурилась, чтоб не расплакаться.

Денис уложил меня на тахту, заботливо накрыл пледом. Хотел напоить горячим чаем, но я еще крепче стиснула зубы и замотала головой. Я чувствовала: стоит мне открыть рот, и начнется истерика.

— Ну, прости, прости меня. Между нами ничего особенного не было. Открой глаза, слышишь? Ну, пожалуйста. Я не смог, понимаешь? Потому, что думал о тебе. Я заснул у нее на груди — вот и все. И мне не снились кошмары. Открой глаза — я хочу знать, что ты простила меня.

Он потряс меня за плечи.

Я громко простонала и открыла глаза. Боль в затылке была нестерпимой.

— Простила! Простила! — Он бесцеремонно схватил меня за плечи и крепко прижал к себе. — Я люблю тебя, слышишь? Ты такая, какой я всегда представлял свою любимую. Только ты слишком серьезная. — Он целовал мне плечи, грудь. — Почему ты плачешь?

— Мне больно, — прошептала я, имея в виду душевные муки.

— Да, я и забыл — ты ударилась о край журнального столика. — Он осторожно разобрал волосы у меня на затылке, несколько раз поцеловал в больное место. — Бедняжка! Там такая большая шишка! И все из-за этой дурацкой цепочки. — Он сунул руку в карман, вытащил цепочку и зло швырнул на пол. — Если бы не эта дурацкая цепочка, ты бы не ударилась затылком, моя любимая.

Я залилась слезами отчаяния. Я поняла в тот момент, что никогда не сумею объяснить Денису, что в любви, как и в дружбе, верность для меня стоит на самом первом месте. И дело было вовсе не в том, что эта цепочка попалась мне на глаза.

— Ах, Бог ты мой! — Денис вдруг вскочил и бросился из комнаты. Я услышала, как хлопнула входная дверь. Он вернулся минуты через две. В его руках была бутылка водки и стакан, который он сунул мне.

— Выпей. Это поможет. Ты сейчас в таком состоянии, что говорить с тобой бесполезно. Алкоголь сближает. Пей, моя хорошая.

Я послушно выпила почти полстакана. Мне еще никогда не приходилось пить водку в таком количестве. Ясное дело, меня развезло так, что я не могла встать с тахты. Но я помню хорошо, что мы вытворяли в постели — в трезвом виде я бы ни за что не стала это делать. Нам было очень здорово. Все отступило куда-то за горизонт моего восприятия. Остался только Денис и мое желание сделать ему как можно приятней. Я испытывала оргазм только через его наслаждение.

Я проснулась среди ночи с совершенно трезвой головой. Денис спал, положив голову мне на грудь. Я невольно представила, как ночь или две назад он спал в той же позе на груди у женщины, которая носила серебряную цепочку. Возможно, замок на ней сломался от того, что они с Денисом занимались такими же безумствами, какими только что занимались мы.

Я переложила его голову на подушку, спустила на пол ноги. Он пробормотал что-то во сне, натянул на голову одеяло. Я быстро оделась и выскочила в душную московскую ночь.

Я шла домой пешком: у меня не было денег — истратила накануне все до копейки на продукты. У Дениса в холодильнике всегда было пусто.

«Уеду, — думала я. — Никому не скажу, куда. А куда я уеду?..»

Я вспомнила, что мать лежит в больнице. Она наверняка пробудет там еще минимум две недели. Тетя Лена на даче, Игорь вряд ли сможет уделять маме достаточно внимания — работы у него сейчас невпроворот, да и на мужчин в таких случаях надежда плохая. Увы, мне придется остаться.

Я села на лавку посреди пустынного бульвара, откинулась на спинку. Снова закружилась голова и затошнило. Я поняла, что у меня не просто шишка на затылке, а что-то посерьезней.

«Неужели я влипла? — мелькнуло в голове. — Это будет настоящей катастрофой. Этого мне только не хватало».

Я встала, держась за лавку, сделала несколько шагов и рухнула на траву. Последнее, что я помнила, это постепенно гаснущие, совсем как свет перед началом киносеанса, фонари надо мной.

Я провалялась в больнице двенадцать дней. Маме сказали правду, опустив, разумеется, кое-какие нюансы. Каждый раз, когда у меня появлялся Игорь, я спрашивала: кто-нибудь мной интересовался?

Он отрицательно качал головой. Потом, спохватившись, говорил:

— Но меня целыми днями нет дома. А ночью я сплю как сурок.

— Если позвонит мужчина, скажи, что я уехала. В Питер или в Париж — это неважно. Без разницы, понимаешь? — в который раз наставляла я Игоря.

— Понятно. Этот чувак решил, ты сделала от него ноги.

— Ты что, нанялся к нему в адвокаты?

— Молодые девочки вроде тебя готовы любую мелочь превратить в трагедию. Зачем, спрашивается? Кому от этого легче? Ради собственного спокойствия на какие-то вещи нужно смотреть сквозь пальцы, ну а какие-то и вовсе не замечать.

— Ты говоришь, как мой лечащий врач.

К слову, я лежала в неврологии.

— Уверен, он тоже мужчина.

— Да. Приблизительно твоих лет.

— Если бы вы, женщины, захотели понять нас чуть поглубже, мы бы все от этого только выиграли.

— Полагаешь, жизнь сплошное казино?

Игорь тряхнул головой и встал. Он неплохой малый, но уж больно ограничен кругом собственных представлений о жизни. С такими чувствуешь себя спокойно, а иной раз даже появляется обманчивое ощущение надежности. С годами я все больше и больше понимаю маму, выбравшую себе в спутники жизни этого мальчика со старческой душой. Это была ее месть моему отцу, оставшемуся навсегда большим ребенком.

— Мне жаль этого малого, — изрек Игорь. — Судя по всему, он совсем еще желторотый.

— Как ты можешь судить о том, чего не знаешь?

— Я знаю тебя. Ну, хотя бы поверхностно, — поправился он, прочитав в моем взгляде сомнение. — Выздоравливай! Все будет о’кей.

Денис застал меня врасплох. Я была одна в палате — обе соседки отпросились на выходные домой. Полчаса назад мне сделали укол реланиума. Я дремала, просыпаясь только для того, чтобы подумать, какая я несчастная, опять проваливалась в не приносящий ни капли облегчения искусственный сон.

Открыв глаза в очередной раз, я увидела Дениса. Он сидел на стуле возле кровати и смотрел на меня с каким-то сожалением. Я поняла, что это настоящий Денис, а не персонаж из моего сна, — на тумбочке возле моего изголовья благоухали белые лилии.

— Нам было так хорошо в ту ночь. Почему ты это сделала?

Я улыбнулась. Реланиум все-таки притупил во мне обиду. Он действовал на меня, как водка, — сразу хорошо, а потом хуже, чем было. Мой лечащий врач признался впоследствии, что впервые в своей практике столкнулся с подобной аномалией.

— Почему? — повторил вопрос Денис. — Неужели ты думаешь, будто этим можно играть?

— Чем?

— Любовью, наслаждением, чувствами другого человека. Я бы никогда не поступил таким образом с женщиной, которую по-настоящему люблю.

— У нее сломался замок на цепочке, когда вы занимались любовью?

Его глаза потемнели от ярости.

— Ты… Ты злая! — Он хлопнул ладонями по своим ляжкам, вскочил, как пружина. — Я ни перед одной женщиной еще не унижался!

— Тогда зачем унижаешься передо мной? Я ведь тебя за это только презираю, — молол мой вдохновленный реланиумом язык.

— Хватит!

Его ноздри раздувались от едва сдерживаемой ярости. Он бросился к двери и выскочил в коридор.

— Ты забыл цветы! — крикнула я ему вдогонку. Потом опять провалилась в опустошающий душу и тело сон.

Потом на меня накатило такое, что я готова была слинять из больницы в тапочках и тренировочном костюме. Хорошо, что я этого не сделала, — ноги непременно привели бы меня к Денису, что было бы невыигрышно прежде всего с эстетической точки зрения. К счастью, в тот вечер дежурил мой лечащий врач. Без преувеличения, он спас мне жизнь. Правда, я сомневаюсь, что ее стоило спасать.

Я вышла из больницы с кучей рецептов и домашним телефоном моего спасителя. На следующий же день я уехала в Питер, оттуда совершила безумное с точки зрения нашей, в ту пору еще советской, логики путешествие автостопом по Прибалтийским республикам. Я словно сознательно подвергала себя риску, останавливая на ночном шоссе военный грузовик или легковое авто с подвыпившей или же накурившейся травки компанией. Меня, конечно, угощали, травкой тоже. Беда обошла стороной — окружающий мир словно пытался загладить свою вину передо мной.

Вдобавок ко всем прочим неприятностям меня мучили страхи по поводу моей предполагаемой беременности, которыми я почему-то не стала делиться даже со столь благоволившим ко мне доктором. Этот страх превратился в навязчивую идею. Он, похоже, спас меня от еще более жестоких страданий — из-за ссоры с Денисом.

Своими страхами я поделилась с первым встречным, белобрысым пареньком по имени Альгис, который подвозил меня на своем мотороллере. Он предложил мне перекусить в кафе, где главным поваром работала его мать. Помню, мы сидели в закутке пропахшей жареными курами и лавровым листом кухни, пили холодное пиво и с аппетитом поглощали все, что ставила перед нами Илзе, мать Альгиса.

— Ты студентка? — спросил он после того, как мы представились друг другу.

— Я учусь на журфаке МГУ.

Я вздохнула — университетские дела, казалось, остались на другой планете.

— А я медучилище заканчиваю. Знаешь, по какой специальности?

Я пожала плечами, стараясь при этом выглядеть не слишком безразличной.

— Никогда не догадаешься. — Альгис говорил по-русски с приятным акцентом европейца. В нем вообще было обыкновенное человеческое обаяние. На любое другое я в то время просто бы не обратила внимания. — Я буду акушером. Представляешь, я уже пятнадцать раз принимал роды в нашем поселке. Это совсем не страшно. Моя профессия сейчас самая нужная.

Я кивнула и вроде даже улыбнулась. Альгис говорил очень увлеченно. Я всегда симпатизировала увлеченным своим делом людям.

— У тебя тоже замечательная профессия, — сказал он, улыбнувшись мне в ответ. — Журналистика сейчас в большой моде.

Я снова вздохнула и опустила глаза в кружку с пивом.

— Можешь рассказать мне, что тебя так тревожит, — сказал вдруг Альгис. — Я очень люблю слушать всякие истории. Особенно романтические.

— Но здесь нет ничего романтического. Отвратительная проза жизни.

— Не может такого быть. У тебя вид совсем не прозаический. Если бы у меня не было невесты, я бы обязательно поухаживал за тобой. Ты очень привлекательная девушка.

— Понимаешь, я боюсь, что влипла. Уже семнадцать дней, как не начинаются месячные, — неожиданно легко призналась я. Хотя была в ту пору очень стеснительной.

Альгис отреагировал на мое откровение с заинтересованностью внимательного доктора и постепенно вытянул из меня почти все, касающееся последнего месяца моей жизни. Я призналась ему, что мы с Денисом никак не предохранялись, рассказала, как мы поссорились, как я грохнулась и ударилась затылком о журнальный столик, а потом на бульваре упала. Про то, что лежала в неврологии, тоже не стала скрывать.

— Все понятно. У тебя обыкновенная дисменоррея. Более точный ответ смогу дать после обследования.

— Нет. — Я густо покраснела. — Не хочу.

— Глупая. — Альгис весело рассмеялся. — Сдашь на анализ мочу и кровь. Пока их будут исследовать, поживешь у нас на хуторе. Сестренка тебе обрадуется.

Я прожила у них неделю. Мое ожидание результатов анализа было не таким уж и тревожным — Альгис то и дело высмеивал мои страхи, а его младшая сестра Инесса пыталась развлечь меня забавными трюками — девочка мечтала стать клоуном. Мы быстро нашли с ней общий язык, ведь когда-то я тоже бредила цирком. Семья держала лошадей, и мы с Инессой ездили верхом по лугу. Когда Альгис принес наконец подтвержденное печатью медицинского учреждения известие о том, что мои страхи оказались безосновательными, я сделала стойку на руках и прошлась колесом по веранде.

— У тебя бы родился очень красивый ребенок, — сказал Альгис, когда мы втроем пили на кухне кофе. — Послушай меня внимательно, Лариса, а заодно и ты, сестра: чтобы не мучиться страхами подобною рода, нужно употреблять противозачаточные ни ноли. Их сейчас очень много, и они почти безвредны. Я как будущий фельдшер и человек верующий не признаю абортов. Это опасно. Берегите себя. — Он протянул руку, погладил по голове меня, потом Инессу. — Ты не вернешься к этому парню, Лариса?

— Нет, — ответила за меня Инесса. — Как ты мог такое предположить?

— Я бы хотел, чтобы он сидел сейчас с нами за этим столом. — У Альгиса был торжественный голос. — Я бы сказал ему кое-что в твоем присутствии. Думаю, он бы прислушался к моим словам.

— И что бы ты сказал ему? — с любопытством спросила я.

— Если девушка достается тебе чистой и непорочной, ты должен вести себя с ней не так, как с другими девушками. Даже если ты не собираешься на ней жениться. У влюбленных девушек очень хрупкая и уязвимая психика. Особенно у таких неординарных, как ты.

На следующий день Альгис отвез меня на мотороллере в Каунас и посадил на поезд. Инесса искренне огорчилась, что я отказалась погостить у них еще хотя бы дня три. Но я никак не могла остаться — теперь, когда я знала, что не попалась в эту биологическую ловушку, во мне словно открылось второе дыхание. Только что мне с ним было делать — вот вопрос.

— Напиши мне, — сказал Альгис на прощание. — О чем хочешь. Своему парню можешь передать: он много потеряет, если потеряет тебя. О, я, кажется, неграмотно выразился.

— Что касается грамотности, с ней у тебя все в порядке. — Я улыбнулась и погладила Альгиса по плечу. — В остальном ты не прав: этот парень уже меня потерял.

Поезд тронулся. Альгис уплыл в прошлое вместе с вокзальной платформой. Я легла на свою полку и стала думать о будущем.

По мере приближения к Москве я чувствовала, как надо мной сгущаются беспросветные тучи тоски. И никакими лекарствами не под силу их разогнать.

Я забросила домой сумку и двинула на дачу, где мама с Игорем занимались заготовкой варений и компотов. Мне показалось, что мама помолодела, стала какой-то легкомысленной. Она бесконечно слушала кассеты с песнями «Битлз» и, делая что-либо по хозяйству, дергалась и вихляла бедрами в такт музыке. Ей это шло, Игорь был просто в восторге. Я поняла, что они переживают второй или какой-то там еще по счету медовый месяц.

— Он звонил, — сказал Игорь, когда мы шли к колодцу. — У него был очень мрачный голос.

Я молчала. Игорь сказал это по собственной инициативе — я дала клятву вычеркнуть Дениса из своей будущей жизни.

— Этот тип, что называется, оборвал нам телефон, — сказал Игорь, когда мы возвращались. — Они подолгу беседовали с Кирой. Похоже, он изливал ей душу. Он сделал что-то такое, за что нельзя простить?

— Не вижу в этом смысла.

Я чувствовала, как внутри меня начала подниматься темная волна, которую до сих пор мне удавалось подавить.

— Если бы Кира изменила мне, я бы ее простил. При том условии, разумеется, что она не влюблена в этого человека. Бывает, такое накатит, что человек в себе не волен.

— Все ясно. Во всем виновата я. Давай на этом закроем тему.

Игорь прикурил мою сигарету и стал насвистывать какой-то эстрадный мотивчик.

Вечером я сидела на крыльце и смотрела на звезды, думая о том, что никогда не смогу поверить, будто они мерцают сами по себе, а не для нашего удовольствия. Так же, как, очевидно, никогда не соглашусь с тем, что мир вертится не вокруг меня.

Подошла мама и села рядом. От нее пахло малиной и какими-то незнакомыми духами.

— Я очень тревожусь за него, Мурзик, — сказала она и положила голову мне на плечо. — Мне кажется, он способен на самое страшное.

— Ты бы лучше за меня тревожилась.

Она вздохнула и провела рукой по моим волосам.

— Ты любишь его, Мурзик. Он твоя первая любовь.

— Я не занимаюсь бухучетом.

— Не хорохорься, детка. Век себе не простишь, если с Денисом что-нибудь случится.

— Оставь меня в покое, — сказала я, чувствуя себе под надежной защитой ночи. — Ты зависишь от мужчин. Я смогу прожить без них.

— Нет, не сможешь. Они тебе не позволят это.

— Не знала, что ты можешь быть такой пошлой, мама.

— Оказывается, могу. Он очень любит тебя, Мурзик.

— Какое потрясающее открытие! — Мой голос дрогнул на последнем слове, но не сорвался. — Хотела бы я знать, что ему от меня надо.

— Ты сама. Да как ты не поймешь, что ты из той породы женщин, от которых трудно не потерять голову? Но и Денис какой-то особенный.

— Вы виделись? — удивилась я.

— Он очень просил меня об этом. Не говори Игорю, ладно?

— Что, клюнула на романтические чары? — не без сарказма поинтересовалась я.

— Если бы даже и клюнула, все бесполезно. — Я услышала ее кокетливый смех. — Он поглощен без остатка любовью к тебе.

— Ты правильно выразилась, мама, — он поглощен собой и своей любовью. Я тут ни при чем.

— Не будь такой жестокой, Мурзик. Этот мир не настолько плох, как нам иногда кажется. Если, конечно, не фиксировать внимание на отдельных мелочах.

Черная волна безысходности вдруг захлестнула меня. Я вскочила и начала ожесточенно топтать прекрасные благоухающие флоксы, ругаться матом. Я грозилась утопиться в колодце. Потом убежала в лес и билась головой о ствол березы. Игорь сел в машину и поспешил за доктором, который, к счастью, был дома и к тому же в отпуске.

Он прожил на даче шесть дней. Мы говорили с ним о многом, в том числе и о любви. Я успокоилась и обрела уверенность, что больше со мной не случится такое. Это был кризис. Началось выздоровление.

Ту зиму я пережила без особых взлетов и падений. Я редко включала телевизор и не читала газет, а потому не знала, что Денису присудили вторую премию на конкурсе в Токио. Быть может, я бы так никогда и не узнала об этом, если б не упала, переходя дорогу, на Гоголевском бульваре. Я не смотрю себе под ноги, а если и смотрю, то вижу опасность слишком поздно.

Серебристо-голубая иномарка затормозила в полуметре от меня, обдав бензиновой вонью. Я лежала на мостовой ничком, рядом валялась моя ушанка из рыси. Я чувствовала: что-то не в порядке с ногой, хотя боли не испытывала.

Кто-то наклонился надо мной, тронул за плечо.

— Жива! — услышала я знакомый голос.

Я сказала подоспевшему милиционеру, что виновата во всем сама — переходила дорогу на красный свет. Зеваки собраться не успели — Денис бережно поднял меня и уложил на заднее сиденье. В Склифе меня продержали часа полтора, после чего отпустили домой — у них все было забито, да и мой перелом оказался, как выразилась женщина-хирург, благоприятным. Денис с помощью санитара усадил меня в машину. Перед моими глазами все плыло — наверное, от новокаина и пережитых мучений. Мир казался обновленным, нереальным, почти волшебным. Мы ехали по Садовому. Я поглядывала на Дениса и вопреки тому, что следующие шесть недель мне предстояло вести жизнь инвалида, чувствовала себя на седьмом небе.

— Едем ко мне! — Денис произнес это тоном, не терпящим возражений. — Отпразднуем нашу встречу. Уж теперь ты точно никуда от меня не денешься.

Эти полтора месяца были самыми счастливыми в моей жизни. Мы жили, как настоящие отшельники. Нас было трое: Денис, музыка и я. Мы были без ума друг от друга. Мы не могли прожить друг без друга ни минуты. Мы словно забыли о прошлом, о нашем совместном прошлом. Казалось, мы все начинали заново.

— Я так и знала, — сказала по телефону мама.

— Что я сломаю ногу?

— Глупенький Мурзик. Это все пройдет. Поздравь от меня Дениса с победой на конкурсе. Я всегда в него верила.

— Спасибо тебе, мамочка, — искренне поблагодарила я.

— Ты будешь жить у Дениса?

— Наверное. Он так здорово ухаживает за мной. Подает в постель еду.

Мама многозначительно хмыкнула.

— Я завтра приеду и наготовлю вам впрок. Игорь шлет вам обоим привет. Чао, славные детки.

Мама приезжала два раза в неделю. Мы и в самом деле радовались ей, как дети, — она привозила вкусную еду и ощущение праздника. Мама всегда была красиво одета, накрашена, причесана. После нее в квартире еще долго пахло какими-нибудь экзотическими духами. Мама кокетничала напропалую с Денисом, даже глазки ему строила. Мы много смеялись. Чаще всего без повода.

— Кира удивительно легкий человек, — сказал Денис после ее очередного визита. И почему-то вздохнул. — Моя мать, наоборот, все усложняла и делала проблему из каждого пустяка.

— Моя тоже была раньше не подарочек, — заметила я. — С возрастом она как будто душой помолодела. Скажи, я похожа на твою любимую Кирочку?

Он посмотрел на меня внимательно и очень серьезно.

— Пока нет. Наверное, когда-нибудь будешь. Только я до этого не дотяну.

— То есть? Ты же знаешь, я тебя не переживу.

— Я тебя тоже. Но только в том случае, если с кем-то из нас случится беда в ближайшее время. Потом… — Он вдруг наморщил лоб и отвернулся. — Хотя какой смысл гадать, что с нами будет потом?

Он сел за рояль и заиграл «Обручение» Листа. Не помню, чтобы я когда-то испытывала столь волнующе возвышенное наслаждение, как в тот вечер.

Мне сняли гипс, и на следующий день я вернулась домой. Этому не предшествовали ни ссора, ни даже обыкновенный спор. Просто меня вдруг потянуло домой, захотелось спать одной, просыпаться одной, быть одной в течение дня — экстравагантное, конечно, желание для молодой, влюбленной, к тому же еще и любимой женщины. Я переехала, когда Денис был на занятиях. Помимо всего прочего, я поняла, что больше не в силах прислушиваться, когда же наконец хлопнет дверь лифта и щелкнет в прихожей замок. В записке я написала, что мне нужно много заниматься, чтобы наверстать упущенное, а все нужные книги остались дома. Ну и прочую ерунду.

Я плакала в тот вечер. Слезы были тихими и не приносили облегчения. Я никому не рассказывала про эти слезы. Думаю, я оплакивала свой глупый девичий идеализм.

— Я вас помирю, — сказала на следующий день мама. — Поручи это мне.

— Предложение исходит от Дениса?

Она замялась.

— Н-нет. Я сама вижу, что вы оба страдаете.

— Я буду страдать еще больше, если мы станем врагами, мама.

— О, до этого еще очень далеко. К тому же в наше время большинство людей расстаются полюбовно.

— Только не я, мама. Оставь все как есть.

— Что мне сказать Денису?

— Я написала все в записке.

— Ничего не хочешь добавить?

— Отстань! — Я вышла из себя. — Оставьте наконец меня в покое! Все!

Денис позвонил через неделю и пригласил на свой концерт. У него был невозмутимо дружелюбный голос. Словно мы расстались каких-то полчаса назад, крепко пожав друг другу руки.

Я пошла. Я не смогла не пойти. Я чувствовала себя неуютно среди его сокурсников, он это понимал, но не делал попытки хоть как-то помочь мне. Наоборот: казалось, его забавляла и даже радовала эта ситуация.

Когда мы все толклись после концерта в артистической, один «голубоватый» тип сказал нарочито громким и развязным тоном:

— Я представлял ее другой. А тут две ноги, две руки и смазливая мордашка. Всего-то! Неужели это из-за нее ты сказал мне свое «нет»?

Это был стопроцентный выпендреж — «голубые» обожают быть в центре внимания. Компания, в том числе и Денис, смеялась до слез. Я стояла в стороне и ждала, когда стихнет веселье. Я не умею притворяться, потому что не вижу в этом никакого смысла. Все эмоции написаны на моем лбу.

Мне хотелось плакать. Я вспомнила, как было все в первый раз в этой же самой артистической. Время казалось мне средневековым палачом. Нет ничего невыносимей пытки ожидания.

— Я рад, что ты пришла. — Денис стоял возле меня и, как мне показалось, злорадно улыбался. — Я знал, что ты обязательно придешь. — Он подмигнул кому-то сзади меня. — Сейчас отвезу тебя домой.

— Я доберусь сама.

— Нет. — Он взял меня под локоть и повел к выходу. — Я за тебя отвечаю. Перед своей совестью. — Он обернулся и снова кому-то подмигнул. — Ты была сегодня такая серьезная и строгая, и я подумал: неужели я когда-то занимался с этой девушкой любовью? Неужели она отдавалась мне? Неужели…

Я вырвала свой локоть из его цепких пальцев и побежала сломя голову вниз по лестнице. Он не побежал за мной следом. Он стоял на верхней ступени лестницы и улыбался Его улыбку я чувствовала спиной.

Дома я бросилась на кухню, открыла аптечку и одну за другой заглотнула штук двенадцать горошин тазепама. Никаких планов мести у меня не было — просто я не знала, как пережить эту ночь. Увы, я вдруг снова поверила в то, во что нельзя было верить. Всему виной была музыка Листа. Но меня быстро спустили на землю. После проведенных на небе полутора часов мне нечего было делать на земле.

Я налила в ванну горячей воды. Я сидела, тупо уставившись в стену, и ждала, когда же наконец наступит забвение.

Не знаю, сколько прошло времени, но жизнь уже не казалась мне такой беспросветной и невыносимой. Я даже хотела улыбнуться своему отражению в запотевшем зеркале, но губы не слушались. И тут я услыхала пронзительный звонок в дверь. Он нарушил мою зыбкую душевную гармонию, как нарушает спокойствие стоячей воды брошенный в нее камень. Я хотела встать, но не могла шевельнуть и пальцем. Кто-то — я знала каким-то чутьем, что это был Денис, — молотил в дверь ногами, потом попытался вышибить ее. К тому времени, как он это сделал, я заснула, положив голову на край ванны и окруженная айсбергами душистой пены. Мне снились безбрежные аквамариновые просторы. Я летела над ними, беззвучно махая большими белыми крыльями. Мне было жарко, я пыталась спуститься и нырнуть в прохладную умиротворяющую толщу безмятежно спокойной воды, но стоило моим ногам коснуться ее поверхности, как порыв ветра поднимал меня ввысь, к беспощадно палящему солнцу.

— Ты сошла с ума! — орал над моим ухом знакомый голос. — Отвечай: что ты выпила?

Денис хлестал меня по щекам, но мне было совсем не больно. Все-таки мне удалось разлепить веки, и я увидела его залитое слезами лицо. Его глаза были беспощадно злыми.

Я попыталась улыбнуться. Прошептала одними губами: люблю тебя. Конечно же, он не расслышал.

— Никогда тебе этого не прощу! Никогда! Ты испортила мне такой замечательный вечер!

Пока надо мной измывалась команда «скорой», Денис стоял у меня в ногах в знаменитой позе Наполеона и все больше и больше хмурился.

— Я отвезу тебя к матери, — сказал он, когда «скорая» наконец уехала и я сидела, облокотившись о подушки в своей растерзанной постели. — У меня нет времени возиться с тобой. Надо же было додуматься до такого! Мне словно подсказал кто-то: с тобой беда. Я ехал на красный свет.

— Люблю тебя, — прошептала я и протянула Денису обе руки. — Иди сюда.

— Нет! — Он испуганно отшатнулся. — Тебе нельзя.

— Кто тебе сказал эту глупость? Я хочу тебя…

Он ласкал меня одержимо, грубо. В ту ночь я поняла, что Денис и есть тот самый мужчина, которому я бы хотела принадлежать без остатка. И второго такого у меня не будет. Но он, похоже, был из той породы охотников, которые проявляют интерес к дичи лишь в том случае, когда она от них убегает. Я знала, что у меня не хватит сил играть с Денисом в эту бесконечную игру. Несмотря на тазепам и страстные ласки Дениса, мой разум работал на редкость четко. В конце концов я поклялась себе выбраться из этого лабиринта.

Я имею правило выполнять свои клятвы.

— Я выхожу замуж, — сообщила я через неделю маме, от которой, разумеется, скрыла свою глупую выходку с тазепамом.

— Поздравляю, родная. Я знала, что все кончится именно этим. Я так рада за вас обоих.

— Странно. Мне казалось, ты незнакома с Янезом.

— Это еще кто такой? — изумилась мама.

— Мой жених. Он словенец. Мы знаем друг друга уже почти два года.

— Ничего не понимаю. А как же Денис?

— Полагаю, он недолго останется в холостяках. Вокруг Дениса невесты хороводы водят, — не без сарказма сказала я.

— Постой… А кто он такой, этот твой Янез? Почему ты раньше не рассказывала мне о нем?

— Учится на филфаке. Собирается преподавать русскую литературу в университете города Любляна. Сын очень культурных и состоятельных родителей, — молола я.

— И когда вы собираетесь расписаться?

Мама говорила таким тоном, словно спрашивала, когда мне собираются отрубить голову.

— Завтра. Мы подали заявление еще в сентябре, но в связи с тем, что Янез иностранец, возникла масса сложностей и…

— А как же Денис? — перебила мое вдохновенное лганье мама. — Он знает об этом?

— Нет. Он на гастролях в Новосибирске. Приедет — узнает.

— Он будет страдать, Мурзик.

Мама тяжело вздохнула. Словно ей предстояло страдать вместе с Денисом.

— Он все поймет. Он современный парень.

— Ты хочешь сказать, это брак по расчету? — осторожно поинтересовалась мама.

— По разуму, если выражаться точнее. Но Янез меня очень любит.

— Понятно. — У мамы был упавший голос. — Может, ты все-таки найдешь время познакомить нас со своим будущим мужем?

— Нет проблем, — оживилась я, предвкушая забавный спектакль. — Завтра можно?

— Только не раньше семи. Я должна успеть в парикмахерскую. Да и стол собрать нынче не так уж и просто.

— Не надо пыжиться, мамочка. Янез вырос в деревне и обожает самую простую еду. Сделай винегрет.

— Ты с ума сошла.

— Я так давно не ела твой винегрет, мамочка.

— Ладно. Но только ты предупреди своего Янеза — это ради экзотики. Кстати, у нас есть бутылка бургундского — подарил тот француз, с которым я ездила в Ригу. А еще коробка финских конфет.

— Ура, мамочка! До завтра.

Я разъединилась и с места в карьер набрала номер своего сокурсника Сени Штаркмана, описала в трех словах ситуацию. Он с ходу согласился. Хотя потребовал объяснения.

— Я делаю это хохмы ради, — сказала я. — Ты же сам твердишь, что мечтаешь отдать мне должок за перевод той занудной статьи про эмбрионы и искусственное оплодотворение. Вот и расплачивайся.

— А почему бы нам не пожениться по-настоящему? — вдруг предложил Сеня.

— Я сказала, что ты словенец. Усек?

— Ну и что? Уедем на лето к бабушке в Одессу, а сами скажем, что посетили Братиславу.

— Возьми атлас Восточной Европы и запасись шпаргалками.

— А ты пустишь меня к себе в постельку? Должен же я знать, какой мне предлагают товар. Послушай, я каждый вечер мою уши и стригу в ноздрях волосы, чтоб не храпеть.

— У меня односпальная кровать.

— А как же тот, для кого этот небольшой водевильчик? Ты что, стелила ему на половике в прихожей?

В чем, в чем, а в сообразительности Сеньке не откажешь.

— Мы спали по очереди. Сейчас это очень модно.

— Тогда хотя бы устрой в мою честь званый обед. Обожаю фаршированного судака, сациви из рябчиков и «Бужоле» урожая одна тысяча девятьсот лохматого года.

— Надень костюм и галстук. И побрызгай под мышками дезодорантом. До завтра.

Я швырнула трубку и схватилась за пачку с сигаретами. Я почему-то вспомнила о том, что в роддоме, как неоднократно хвалилась мама, была самым крепким и голосистым младенцем. «Доктор сказал, что не встречал такого ребенка за всю свою многолетнюю практику, — с какой-то особенной гордостью рассказывала мама друзьям и знакомым. — Ей еще и недели не было, а она уже вертела во все стороны головой и ноги задирала как в канкане. А все потому, что, по словам доктора, в Лоре заложена огромная жажда жить, помноженная на данную природой кипучую энергию».

Мне на самом деле вдруг ужасно захотелось выжить. Сама не знаю, почему.

Премьера спектакля прошла на «ура». Пользуясь правами жениха, Сенька умудрился несколько раз меня поцеловать. У него оказался роскошный «словенский» акцент, густая светло-русая шевелюра — этот хохмач даже волосы ради такого случая осветлил, что, кстати, ему очень шло. Мама просто глаз не могла отвести от его волос. К тому же он обладал красноречием политического деятеля эпохи ранней перестройки, и Игорь был в полном отпаде — Сенька соглашался со всеми его доводами и то и дело почти искренне изумлялся «интеллектуальному менталитету» (именно так он и выражался) брата-славянина.

— Этот твой Янез очень даже милый парень и к тому же с ясной головой, — сказала на следующее утро мама. — Но как нам все-таки поступить с Денисом?

— Я познакомлю их. Увидишь, они понравятся друг другу.

— Ты серьезно, Мурзик?

— Не знаю. — В этот момент через открытую балконную дверь донеслись звуки Первого фортепьянного концерта Листа, и я съежилась от боли. — Янез очень любит классическую музыку. Мы обязательно сходим с ним на концерт Дениса.

— Нельзя быть такой жестокой, Мурзик. Тебе это не идет.

— А что мне идет, мама? Слезы и монашеское смирение? — вдруг прорвало меня.

— Я так и знала. Нет, Мурзик, не делай этого, слышишь? Я имею в виду твое скоропалительное замужество. Понимаю: ты хочешь сделать больно Денису, но на самом деле ты делаешь больно себе… Мурзик, родной, обдумай все хорошенько, — ныла мама. — Вы оба еще так молоды и наивны. Настоящие Ромео и Джульетта.

Это было слишком.

— Я опаздываю на лекцию, мама! — Я со всего маху ударила кулаком по рычагу. Я на самом деле через две минуты выскочила из дома, но спешила я не на лекцию.

Ноги сами принесли меня к консерватории. Из раскрытых окон слышалась музыка, наполнявшая весенний воздух сладкими грезами. Я и по сей день считаю музыку самым утонченным и искренним из всех видов искусства.

Я думала о том, что Денис был моим первым мужчиной и меня невольно увлекла чувственная сторона любви, то есть, выражаясь по-нынешнему, я оказалась сексуальной девочкой. Возможно, если бы на его месте оказался другой, тот же «Янез», я бы тоже смогла влюбиться в него только из-за того, что он подарил мне эти удивительные новые ощущения. Но как, как это проверить? Даже затылок свело от всех этих размышлений и вопросов. Главное было в том, что я и мысли не допускала, что смогу в ближайшем будущем лечь в постель с каким-то мужчиной.

Но тут я вдруг вспомнила про серебряную цепочку со сломанным замком, которую обнаружила под тахтой в комнате Дениса, и бросилась к автомату.

«Янез» упоил меня французским шампанским и стал раздевать. Мы стояли перед большим зеркалом в спальне его родителей — они где-то отдыхали, — на туалетном столике горели две толстые красные свечи. Мы были очень красивой парой — я усекла это даже моими насквозь прошампанированными мозгами. Потом, когда мы оба остались в одних трусиках, «Янез» стиснул меня за плечи и поцеловал, жадно и немного неуклюже. Я сама была виновата, что так вышло, — отстранилась в самый последний момент.

— Выпьем еще шампанского. — Он подтолкнул меня к кровати, наполнил бокалы, лег рядом, не касаясь меня, и поставил мне на грудь бокал. — Я думал, ты такая… современная.

— Разочарован? — Я с трудом ворочала отяжелевшим языком.

— И да, и нет.

— Объясни, пожалуйста.

Он вздохнул.

— У нас не может быть серьезно. А потому я скорее разочарован.

— Неужели ты хочешь, чтоб у нас было серьезно?

— Это зависит не от меня. И даже не от тебя, девочка.

«Янез» протянул руку и ласково погладил меня по щеке.

— Ты хороший.

Вместо того, чтоб улыбнуться ему, я всхлипнула.

— Я так и знал, что ты это скажешь. Одевайся, и я провожу тебя домой.

Он потянул меня за руку.

— Отстань. Я буду спать здесь. Я не хочу домой.

— Ты думаешь, я мумия Тутанхамона? Я не смогу лежать рядом с тобой и сохранять нормальное кровяное давление.

— Погаси свечи и дай мне руку, — сказала я.

Он так и сделал. Он лежал на боку лицом ко мне и прерывисто дышал. Я взяла его руку и прижала к своей груди. Я делала так в детстве с маминой рукой. Когда мне было очень плохо.

— Я бы с удовольствием сделал этому типу обрезание садовым ножом, — сказал «Янез» и придвинулся ко мне. — Ты такая… нездешняя. Если бы я не был старым гомиком, я бы изнасиловал тебя с особой изощренностью.

Я чувствовала, как бешено колотится его сердце.

Вдруг он протянул вторую руку и стал осторожно теребить золотую цепочку у меня на шее.

— Прости! — воскликнул он. — Я сломал замок. Я куплю тебе завтра новую.

— Иди сюда, — прошептала я и до крови прикусила губу.

— Денис разыскивал тебя повсюду. Ты где пропадала? — кричала в мое ухо мама. Я отодвинула трубку на несколько сантиметров — меня раздражают глупые вопросы, к тому же заданные, когда мой рот набит «пепсодентом».

— Я ыла ы Янеа, — сказала я, стараясь, чтоб зубная паста не проникла мне в горло — иначе меня вывернет наизнанку.

— Значит, это все-таки правда. — Мама была расстроена. — А что у тебя с голосом?

Я уже успела прополоскать рот — у меня очень длинный шнур, и я могу разговаривать по телефону даже с лестничной площадки, — а потому мой ответ отличался великолепной дикцией:

— Карл у Клары украл кораллы. И наоборот. Словом, они квиты. Мамочка, ты не знаешь, где можно починить замок на цепочке?

— Золото или серебро?

Я нервно хихикнула.

— Вообще-то не ломай себе голову — Янез купит мне новую. Знаешь, эти словенцы замечательные любовники.

— Я рада за тебя, Мурзик. — По ее голосу этого совсем не чувствовалось. — Денис сказал, что оба концерта прошли с большим успехом. Он играл Листа и…

— Мамуля, а тебе нравится ламбада? — спросила я и стала насвистывать нехитрую похотливую мелодию. — Янез обалденно танцует. Мы вчера тащились в дискотеке.

— Мурзик, следи за своей лексикой. Ты как-никак филолог.

— А на фига мне это? — продолжала выпендриваться я. — Сегодня празднуем в «Интерконтинентале». Ты там когда-нибудь была?

Мама вздохнула. Не потому, что она никогда не была в самом фешенебельном по тем временам ресторане гостиницы «Международная» — моя мама не из тех, кто может завидовать, уж тем более собственной дочери, — она поняла каким-то чутьем, что происходит со мной на самом деле.

— Я скажу Денису, что ты уехала… ммм… предположим, в Тбилиси к подружке.

— Скажи ему все как есть, мама.

— Мурзик, вам так или иначе не избежать объяснения.

— Мне нечего объяснять. Тем более ему. Разлюбила — и все. Просто, как этот мир.

— Все не так уж и просто, деточка.

— В таком случае не будем еще больше усложнять. Пока, мамочка. Я еще не красилась, а Янез через полчаса будет здесь. Целую.

Я положила трубку и спрятала лицо в ладонях. Меня словно несло куда-то помимо собственной воли. На бешеной скорости, по ухабам и бездорожью. Увы, я уже не смогла бы остановиться.

Я отключила телефон и погасила во всей квартире свет. Легла на ковер. Закрыла глаза. Пусть думают, что меня нет. Меня ведь на самом деле нет. А где же я?..

Мне вдруг ужасно захотелось очутиться возле Дениса. Чтоб он отругал меня, даже побил. Я страдала физически от того, что не могла очутиться с ним рядом. Мне так не доставало его прикосновений — каких угодно. Я корчилась от боли, которая все глубже и глубже проникала в меня. Но я не имела права позволять этой боли взять над собой верх. Я вскочила, включила телефон и набрала номер «Янеза». Это оказалось так просто. Я почувствовала опустошительное облегчение.

— Нужно поговорить, Мурзик.

— Валяй, мамочка.

— Ты одна?

— Пока да. У тебя минут пятнадцать — Янез бреется.

— Послушай, Мурзик, все это слишком серьезно. Он просит, чтоб ты уделила ему хотя бы полчаса. Он несколько раз звонил нам среди ночи. Как бы это не кончилось бедой, Мурзик.

— Не сгущай краски, мама.

Я вдруг ощутила, что у меня внутри все онемело от страха. Я представить себе не могла, что этот мир может существовать без Дениса.

— Ни в коем случае, Мурзик. Но ты ведь тоже этого не хочешь, правда?

— Но что я могу сделать? — в отчаянии спрашивала я себя, хоть и обращалась к маме.

— Он подъедет к нам через час-полтора. Ты не могла бы… найти какой-нибудь предлог?

— Ты толкаешь меня на преступление, мама Как-никак у нас медовый месяц. — Это вышло ненатурально, и я скривилась от презрения к себе. — Я не хочу выглядеть…

— Не беспокойся. Я сказала Денису, что ты заедешь ко мне за кое-какими вещами. Ты ничего не знаешь.

— Мама, я…

— Поверь мне, так будет лучше для вас обоих.

— Но мне кажется…

— Я жду тебя, Мурзик. И очень люблю.

Мама повесила трубку.

Я рассматривала себя в зеркале. Я осунулась и заметно похудела за последние дни. В глазах появилось что-то лихорадочное. Где-то в подсознании промелькнуло: «Что я наделала!» Я вдруг бросилась к шкафу, выгребла с полок все вещи и стала выбирать, что надеть, отвергая одну шмотку за другой. Наконец остановилась на скромном черном «мини». Ведь я же заехала к маме с занятий…

Я вздрогнула, когда раздался звонок в дверь. Мама поспешила в прихожую. Я метнулась к бару, налила полстакана «Чинзано», выпила залпом. Я едва успела дойти до дивана, как Денис влетел в комнату. Небритый, неряшливый… Но черт возьми, это ему ужасно шло.

— О, привет. — Я встала ему навстречу. — Вот уж не ожидала. Хочешь выпить? — молола я с бессмысленностью автомата.

— Я за рулем, — буркнул он. — Что ты еще отмочила? Отвечай!

— Я тебя не понимаю.

— Не прикидывайся! — Он схватил меня за руку и потащил к двери. — Поговорим в машине.

— Я не могу. За мной должны заехать. — Я послушно шла за Денисом. Мама делала мне какие-то знаки с порога кухни.

Денис зажал меня в угол лифта и больно впился мне в губы. Я вскрикнула — я чуть не потеряла сознание от восторга. Он меня не понял.

— Ага, больно? Думаешь, мне не больно?

Он со всего маху захлопнул дверцы — сначала мою, потом свою, со злостью воткнул ключи и с ходу дал высокие обороты. Машина мчалась на сумасшедшей скорости. С заляпанным грязью из луж ветровым стеклом не успевали справиться работавшие со скоростью взбесившегося маятника «дворники».

— Дура! Идиотка! Ну что ты наделала? — Он ругался матом, стучал кулаками по рулю, я пребывала в каком-то коматозном отупении. Наконец «Тойота» выскочила на Университетский и понеслась, подхваченная зеленой волной светофоров. В мгновение ока мы очутились на Киевском шоссе. Впереди один за другим рвались в небо самолеты. Денис вдруг, почти не тормозя, свернул вправо, съехал с насыпи. Потом резко рванул ручной тормоз, и мотор заглох. Нас окружал прозрачный березовый лес.

— Ну. — Он повернулся всем корпусом ко мне. — Говори, что будем делать?

— Не знаю, — сказала я и опустила глаза.

— Стыдно?

— Очень.

Мне в лицо бросилась кровь.

— Ты сделала это мне назло? — допытывался он.

— Нет. Я люблю Янеза.

— Глупости. Ну, трахнул он тебя пару раз, так неужели стоит ради этого надевать на себя цепи?

— Не надо меня оскорблять. У тебя нет такого права.

— Есть. Я сам хотел на тебе жениться. Просто я думал, мы еще молодые и нам рано связывать себя какими бы то ни было узами. Брак — могила любви. А я хотел… Черт, какая теперь разница, чего я хотел!

— Я тоже хотела, чтоб наша любовь длилась вечно. Но это оказалось невозможным.

— Почему? — Он смотрел на меня удивленно и растерянно. — Я ни на секунду не переставал тебя любить.

— Ты любил меня даже тогда, когда ласкал ту женщину, у которой сломался замок на цепочке.

— Я забыл об этом напрочь. О тебе я не смогу забыть. Никогда.

Денис потянулся ко мне губами, и я послушно подставила свои. Потом мы, естественно, занимались любовью. Неподалеку шумело шоссе, сквозь голые березовые ветки тревожно поблескивало голубое небо.

— Улетим на пару дней в Сочи?

Он взял в ладони мое лицо, заглянул в глаза.

— Да, — загипнотизированно ответила я. — Только у меня нет ни паспорта, ни денег.

— Пустяки. У меня дядька работает в аэропорту. Большой начальник. Машину поставит на личную стоянку.

Через каких-то два часа мы уже сидели в самолете, который выруливал на взлетную полосу. Разумеется, я не успела предупредить маму — мы просто не отлипали друг от друга и все время целовались.

— Ну вот, я наставил твоему Янезу рога. — У Дениса было по-детски самодовольное выражение лица. — Интересно, и где это ты откопала хмыря с таким шершавым именем?

— Я знаю его дольше, чем тебя.

— Почему ты никогда не рассказывала мне о нем?

Казалось, Денис был готов вцепиться мне в горло. Его глаза снова метали громы и молнии.

— А что было рассказывать?

— Ну да, он такое ничтожество, что нечего рассказывать. Почему ты не спала с ним раньше?

Я пожала плечами. Я сама не знала ответа на этот вопрос. Сеня был любимцем женщин и всегда благоволил ко мне. Наверное, мне просто не пришло в голову с ним переспать.

— Ты стала похотливой и развратной. Ты не можешь обходиться без мужчины. Я прав? Отвечай!

На нас смотрели. Но Дениса это только раззадоривало.

— Я не могу без тебя, — вдруг сказала я. — А ты… ты…

Я разрыдалась у него на груди.

Эти два дня и две ночи были для меня сплошным праздником. Море лениво ворчало под нашим балконом, все вокруг цвело, благоухало. Мы заказывали еду и вино в номер. За эти два дня мы вышли из нашей комнаты всего на двадцать минут — купить в ларьке внизу пасту и зубные щетки.

— Интересно, что ты скажешь своему Янезу? — спросил Денис, подавая мне бокал с «Хванчкарой». — Уж, наверное, не правду.

— Он ничего не спросит.

— То есть как?

Денис глянул на меня так, словно от моего ответа зависело, встанет ли завтра солнце.

— Я тебе наврала. Я не выходила замуж.

Он готов был меня задушить. «Хванчкара» расплескалась по подушкам и простыне. Он сдавил обеими руками мое горло. И очень больно.

— Решила подергать меня за веревочку? Не выйдет! Не выйдет!

Он толкнул меня со всей силы в грудь и выскочил на балкон в чем мама родила. На улице было прохладно и шел дождь.

Я терла шею — наверняка будут синяки. И это называется любовью.

— Мы сию минуту летим в Москву.

Он бросился к шкафу, сдернул с вешалки джинсы и рубашку.

— Как хочешь.

Я медленно вылезла из постели.

— Ты решила привязать меня к себе на всю жизнь.

— Только этого мне не хватало, — огрызнулась я.

— Ты настоящая эгоцентристка. Ты отрываешь меня от занятий. Ты ревнуешь меня к музыке. Согласись, ты ведь ревнуешь меня к музыке?

Я улыбнулась. Все это напоминало пошлую семейную ссору. Я насмотрелась их в детстве.

— А мне вовсе не смешно. У меня через неделю концерт в Доме ученых, я же вместо того, чтобы учить сонату Прокофьева, провожу время в постели с капризной себялюбивой девицей. Ты не представляешь, сколько я потратил на тебя энергии.

— Представляю. Но это была твоя идея сорваться в Сочи.

— Я думал, ты на самом деле вышла замуж.

— Не вижу разницы. Я все равно тебе изменила. Так что мы теперь квиты, — зло выпалила я и стала натягивать колготки.

Он стоял надо мной босой и в джинсах. Казалось, он потерял дар речи от какого-то нахлынувшего на него сильного чувства. Его взгляд жег мне затылок.

— Шлюха, вот ты кто! Получай!

Он ударил меня наотмашь. Я упала на ковер и осталась там лежать. Я просто не представляла, как вести себя в подобной ситуации.

Не прошло и секунды, как Денис очутился рядом. Он покрывал мое тело поцелуями. Самое ужасное было в том, что они меня возбуждали как никогда. Я не могла себе представить, что не просто стерплю побои от любимого человека, а еще и заведусь от этого. Словом, в душе русской бабы царит настоящая темь.

— Ну почему ты не вышла замуж за своего пианиста? — допытывался за утренним кофе Винченцо. В баре были только мы и пара пожилых немцев, которые с жадностью поглощали теплые булочки с маслом и ветчиной. — Ты его очень любила, бамбина. И он тебя тоже. У вас была такая… пасьоне[9]. Очень большая пасьоне. Странные вы, русские.

— Наверное, этой твоей пасьоне мало для того, чтобы прожить вместе всю жизнь.

— Это ты права. — Винченцо вздохнул. — Я тоже так считаю: брак — это на всю жизнь. Общие дети, внуки, интересы. Скука и та общая. Я не знал, что Антонелла окажется такой порочной. Как ты думаешь, бамбина, почему одни люди порочные, а другие нет?

— Понятия не имею. Может, мы становимся порочными тогда, когда не находим удовлетворения в любви?

Винченцо задумался.

— Наверное, ты права, бамбина. Только одни от любовных страданий становятся святыми, а другие грешными. Почему ты не стала порочной, бамбина?

— Мне это не понравилось, Винченцо. Очень однообразное занятие.

Он хлопнул ладонью по столу и весело рассмеялся. Немцы повернули в нашу сторону головы, женщина что-то сказала мужчине. Оба неодобрительно поджали губы.

— Они нам позавидовали, бамбина. Они решили, мы порочные. Старые люди почему-то завидуют тем, кто любит порок.

— Откуда ты знаешь?

— Так говорил мой дедушка. Он был очень искренним человеком.

— Ты замечательно говоришь по-русски, Винченцо. Зачем тебе это? Для твоего бизнеса вполне бы хватило трех-четырех десятков слов.

Лицо итальянца приняло таинственное и вместе с тем торжественное выражение. Он пригладил выбившуюся прядку своих отнюдь не густых рыжевато-коричневых волос (если Винченцо их красил, то неизменно в один и тот же цвет) и изрек, глядя мне в глаза:

— Я полюбил русскую литературу. В ней очень много пасьоне. В вас, русских, вообще много пасьоне. Только она почему-то приносит вам горе и разочарование. Я очень интересуюсь Россией. Я бы хотел жениться на русской женщине. Такой умной и красивой, как ты, бамбина.

— Думаю, тебе будет не так уж трудно это осуществить. Многие русские девушки мечтают выйти замуж за итальянца.

— О, те девушки мне не нужны. — Он брезгливо поморщился. — Они путанки. Мои дети будут смеяться надо мной, если я женюсь на одной из этих девушек. К тому же я успел построить некоторые планы и даже позволил себе помечтать. Как ты думаешь, бамбина, в моем возрасте можно мечтать?

— Это опасно в любом возрасте, Винченцо. Особенно когда ты начинаешь путать мечты с реальностью.

— Я этого не боюсь, бамбина. Ты можешь делать из меня все что хочешь. Как говорят в России, можешь свить из меня веревки. Это серьезно, бамбина. И навсегда.

— Спасибо, Винченцо. — Я дотронулась до его руки и поспешила закурить. Его слова разбередили мне душу. — Только я, наверное, уже никого не смогу полюбить.

— Ты ошибаешься, Лора. Ты еще очень молодая. Но если ты не сможешь меня полюбить, это тоже неплохо — мы с тобой будем большими друзьями.

— Нет, Винченцо. Это несправедливо.

— Что ты имеешь в виду, бамбина?

— Когда один отдает, а другой только берет.

— Когда берут оба, это еще хуже. Откуда они будут брать?

— Ты философ, Винченцо. Почему ты занялся бизнесом?

— Так получилось. Если бы я стал магистром философии, я бы не встретил тебя. А я одно время очень хотел стать магистром философии. Давай выпьем по стаканчику «Вальполичеллы»[10]? — предложил он и, не дожидаясь моего ответа, взял с полки над стойкой бара темную бутыль. Она была вся в пыли и, похоже, стояла там со дня основания гостиницы. — Это вино делал мой дедушка. Они с бабушкой жили в Абруцци. Это такая область в центральной Италии, где растет замечательный виноград и благоухают миндальные рощи. Они оба умерли вскоре после войны. А вино осталось. Совсем немного. — Винченцо опорожнил бутыль до дна, получилось почти по полному маленькому стаканчику из толстого хрусталя. — Последний раз я пил его, когда поминал маму в день ее похорон. Думал, выпью остатки вина на свадьбе Аньезе, да только эта дурочка, наверное, останется в девках. Ей уже двадцать пять, а она все еще не замужем. Про таких говорят в Италии: перезрела, как персик, у которого нет хозяина.

— А мне уже тридцать, Винченцо.

— Э, хитрая ты какая, бамбина. — Он подморгнул мне и поднял свой стакан. — За тебя, русская лисичка. Чтоб ты и в пятьдесят осталась молодой. Ты и будешь всегда молодой.

Вино оказалось густым и очень крепким. Оно ударило прежде всего в голову, сделав ее легкой. Я вдруг подумала о том, что, наверное, не зря приехала в Италию — меня с детства притягивала эта страна. Оказалось, у меня здесь есть настоящие друзья. Такие, как Винченцо, например. Увы, я тут же вспомнила, что где-то совсем рядом, возможно, еще ближе, чем было в Москве, — Денис. По мне прокатилась волна дрожи. Воистину судьба любит, мягко выражаясь, подтрунивать над нами.

— А тебе не кажется, бамбина, что этот дружок-пианист — твоя судьба? — неожиданно спросил Винченцо и пристально посмотрел на меня.

— Нет, не кажется. Между прочим, тебе нет никакого смысла убеждать меня в этом.

— Хорошо, больше не буду. И на его концерт не стану тебя приглашать. А сам пойду. Обязательно.

— Возьми меня с собой.

— С удовольствием. — На лице итальянца расплылась довольная улыбка. — Ты давно не была на его концерте?

— Семь лет. Последний раз я слушала его в Ферраре. Пятнадцатого апреля. Завтра будет ровно семь лет.

Брови Винченцо стремительно взлетели вверх.

— Это судьба, бамбина. После того как вы расстались семь лет назад в Италии, вы вдруг встретились в самолете, который летит в эту страну. О, на такой сюжет можно сделать романтический фильм.

— Мне не до романтики, Винченцо.

Подъехал фургон с продуктами, и Винченцо, извинившись передо мной, занялся работой. Я встала, накинула на плечи шаль.

— У моря холодно, бамбина, — предупредил Винченцо, подняв голову от конторки. — Нас в этом году не балует хорошая погода.

— Ну и пускай.

Я решительно направилась к двери. Слишком уж много знал обо мне этот странный итальянец.

Ту улочку я отыскала без труда. На ней располагались виллы состоятельных людей. Сейчас, как и семь лет назад, почти все они пустовали. Улочка эта вела к морю. В самом конце ее стоял трехэтажный дом, похожий на теремок, каким я представляла его себе в детстве. Дом был типичным для современной итальянской архитектуры — с застекленными балконами, мансардой с большими окнами, плоской крышей, на которой так здорово загорать. Нетипичными были мои детские представления: царевич из русской сказки жил на итальянской вилле. Я постояла несколько минут возле дома, стараясь не переносить в настоящее то, что имело место семь лет назад. Мне это почти удалось, и я, довольная собой, направилась было в сторону пляжа, как вдруг из моего итальянского теремка полились звуки рояля. Это было слишком. Винченцо наверняка бы сказал, что вмешалась судьба.

Спрошу у него, кто здесь живет, подумала я, вслушиваясь в музыку. Это было современное сочинение, но в Италии даже искусство модерн ухитряется казаться романтичным.

Я заставила себя сделать несколько шагов в сторону моря. Потом побежала. Навстречу мне влажно дышала Адриатика.

На прошлое нужно смотреть как на прочитанную книгу. Сюжетная линия завершена, все продолжения, как правило, бывают банальны и пошлы, убеждала себя я, вглядываясь в морские дали. Гете выдумал Вертера, я — Дениса. Вполне возможно, что у Вертера был прототип, но он часто вел себя не так, как хотелось Гете. Тогда он, взяв за основу реального человека, создал своего любимого героя. То же самое сделала я. И почему-то очень разочаровалась, когда поняла, что люблю не Дениса, а человека с его внешностью, обаянием, талантами и так далее, но совершенно непонятного мне, а в чем-то даже чуждого. Во всем виновата только я. Я не умею любить. В представлениях о любви у меня сплошные штампы из литературы и кино.

На пляже не было ни души. До открытия сезона было минимум полтора месяца — на севере Италии лето наступает поздно, почти как в Подмосковье, хотя здесь, конечно же, иные критерии и требования к погоде. Вряд ли кто-то влезет в воду, температура которой ниже двадцати — двадцати двух градусов. Теплым по европейским стандартам море становится лишь к концу июня.

Я вспомнила, как мы с Денисом купались здесь семь лет назад. Я даже точно помнила дату — десятое апреля. Море вот так же штормило, на горизонте синело и хмурилось.

Вернее сказать, купались не мы, а я, но это уже детали. Так сказать, мелочи жизни.

Конкурс еще не закончился — дело в том, что Денис играл в третьем туре в самый первый день. Он выступил блестяще, но почему-то не был уверен в победе. Результаты должны были огласить через два дня.

У нас оставалось двадцать долларов. К счастью, за гостиницу мы уплатили вперед. В тот день мы купили бутылку дешевого аперитива, бананов, сыра. В нашей комнате был жуткая холодина — Винченцо экономил на отоплении, да и комната была угловой, подвластной всем ветрам.

Мы оделись под одеялом и жадно набросились на еду — это должно было стать нашим обедом и ужином. Аперитив горчил, но оказался достаточно крепким для того, чтобы мы опьянели после первого захода. Обрушившийся на угол дома порыв ветра громыхнул щитом неоновой вывески, застонал, запутавшись в колючих ветках пиний.

— Мы плечо к плечу у мачты против тысячи вдвоем, — процитировала я слова старой пиратской песни и добавила: — Море зовет меня на подвиги. Загадай желание.

— Есть.

— Тогда вперед.

Я сунула ноги в туфли и потянула на себя ручку двери.

— Ты сошла с ума.

— Нет. Если хочешь изображать болельщиков, надень свитер.

— Я не позволю тебе…

— Интересно, кто тебя спросит? — Я обернулась с порога и помахала Денису рукой. — Чао, мальчиша.

Он сдернул с едва теплой батареи полотенце, сунул в карман джинсов недопитую бутылку. Мы сбежали по лестнице в холл. Я направилась прямо к двери, Денис задержался возле автомата с сигаретами.

В лицо ударил пропахший морем ветер. Я шла, рассекая его грудью, и думала о том, что мир принадлежит нам двоим. Денис скоро станет знаменитым. Славу он разделит со мной. Нет, он положит ее к моим ногам. Ведь он повторял все время, что стал амбициозным с тех пор, как встретил меня. А как-то под рюмку сказал: «Я делаю все это только ради тебя». Итак, я шла навстречу морю, раздувая ноздри. Мне казалось, я вот-вот взлечу. Я оглянулась и протянула руку Денису — уж если взлетать, так вдвоем.

Мы быстро разделись и, держась за руки, вошли в воду. Она показалась мне совсем не холодной, хотя все тело и покрылось мурашками.

— Возвращаемся, — сказал Денис, когда мы были по колено в воде.

— Без меня.

Я отпустила его руку, сделала рывок вперед и нырнула под набегавший вал. До сих пор помню это ощущение — словно скольжу животом по гладкому льду на космической скорости. Денис остался далеко позади, а потом мы и вовсе разминулись, очутившись в разных измерениях. Этот сумбур пронесся в моем мозгу за какие-то секунды. Я развернулась под водой и вынырнула лицом к берегу. Денис был в двух метрах от меня. Он стоял по щиколотку в воде, обхватив руками плечи. Меня огорчило, что он не нырнул за мной, хотя поначалу я и не думала об этом. Я бросилась на берег, вдруг ощутив стыд от того, что я голая, поспешила закутаться в полотенце. Денис решил, что мне очень холодно.

— Все-таки это настоящее безрассудство. Но я все равно тобой горжусь. — Он закутался в полотенце и стучал зубами. — Если мы не заболеем, буду гордиться еще больше.

Денис взял с лавки бутылку, глотнул прямо из горлышка аперитива, потом протянул ее мне.

…Я повернулась на сто восемьдесят градусов пошла в сторону отеля Воспоминания причинили мне чуть ли не физическую боль. Я пожалела, что приехала в Италию, хотя, как мне до сих пор казалось, мной и руководили не ностальгические мотивы. Тогда какие, спрашивается?

«Завтра уеду в Больцано к Элине и Марко, — решила я. — В Римини больше никогда в жизни не вернусь».

— Звонил твой дружок, бамбина, — сказал Винченцо, едва я переступила порог. — Просил передать, что оставит для тебя билет у капельдинера. Возьмешь меня с собой?

— Да, — сказала я и юркнула в коридор. Сердце радостно забилось.

«Успокойся, — уговаривала я себя. — Ты знаешь наперед, что будет. И даже в какой последовательности: вспышка страсти, охлаждение, измена, снова вспышка… Выдержишь ли?»

Раздался телефонный звонок. Я не спешила снять трубку — я была уверена, что звонит Винченцо.

— Где ты была? — услыхала я совсем рядом голос Дениса. — Этот шимпанзе тебе передал?

— Он понимает по-русски.

— Знаю. Пускай не подслушивает. Придешь?

— С Винченцо.

— С чего это вдруг?

— Он пригласил меня на твой концерт еще вчера.

— Надо же, какой меломан. — Он помолчал. Потом спросил совершенно другим — потеплевшим — голосом: — Ты где была?

— На пляже. Ты ведь знаешь: я обожаю море.

Он усмехнулся.

— Купалась?

Я усмехнулась ему в тон.

— Забыла взять полотенце.

Я смотрела на палас, которым быт застлан пол в комнате. Темно-серые, серые и бежевые ромбы чередовались с упрямой последовательностью в каждом новом ряду. Это было так похоже на наши с Денисом отношения, что впору было кричать от накатившей безысходности.

— В чем дело? Все не можешь простить?

— Могу. Но это не имеет никакого значения.

— Я тебя не понял. — В трубке что-то щелкнуло. Очевидно, Винченцо на самом деле нас подслушивал. — Повтори, что ты сказала.

— Я уезжаю завтра утром в Больцано.

— А… Хорошо. До вечера.

Он первый положил трубку.

— На тебя все смотрят, — сказал Винченцо, когда мы сели на свои места в амфитеатре. — В зале есть мои знакомые. Будут мне завидовать. — Он улыбнулся и похлопал меня по руке. — Поняла, почему я так хотел, чтобы ты пошла со мной на концерт? А?

— Спасибо, Винченцо, — пробормотала я, проникнувшись к нему благодарностью. — Ты настоящий друг.

Я представила, как мне было бы одиноко и плохо, если бы я пришла на этот концерт без Винченцо. А ведь я бы обязательно пришла.

— Я очень корыстный человек, Лора.

— В таком случае объясни, пожалуйста, почему ты так упорно пытался затащить меня именно на этот концерт? Мы с таким же успехом могли пойти в театр или куда-то еще.

Винченцо снова похлопал меня по руке, потом вдруг взял ее и прижал к губам. При этом обвел взглядом зал.

— Сама скоро поймешь, бамбина Лора. Ты умная и очень душевная. Я правильно употребил это прилагательное?

— Не знаю, что ты имел в виду.

— Я хотел сказать, что ты можешь все понять и не станешь осуждать ближнего. Потому что твой ближний тоже всего лишь обыкновенный человек. Мне так хочется посидеть с тобой вдвоем и кое-что тебе рассказать. И ты, если захочешь, мне расскажешь. Мне очень нужен друг, бамбина. Женщина-друг. Наверное, ты думаешь, что я помешан на сексе? Признайся, ты думаешь так?

Я вздохнула.

— Я тоже помешана на нем, Винченцо. Только об этом почему-то никто не догадывается. Наверное, я это слишком хорошо скрываю.

— Кажется, я понял тебя. — Он смотрел на меня растроганно. — Уверен, тебе очень непросто живется в этом мире.

Сантини подошел ко мне во время перерыва. Это был высокий мужчина неопределенного среднего возраста. Итальянского в нем было еще меньше, чем во мне, — на севере Италии очень распространен этот усредненно европейский тип.

— После концерта едем в «Касабланку», — сказал он, обменявшись со мной формальными любезностями. — Приходи в артистическую.

— Кто едет? — поинтересовалась я.

— Деннис, я и мои сестры. Ужин даю я.

— Меня пригласил Винченцо. Я дала согласие.

Сантини смерил Винченцо оценивающим взглядом.

— Деннис сказал, ты будешь свободна вечером.

— Он не понял меня. Передай ему спасибо.

— Скажешь все сама после концерта. Приходи в артистическую.

Он приложился к моей руке и растворился в толпе.

— Приду. Куда я денусь? — задумчиво проговорила я, обращаясь к самой себе, и взяла Винченцо под руку. — Нам пора.

— Что хотел от тебя этот человек? — спросил он, когда мы снова сидели на своих местах. Дело в том, что мы с Сантини разговаривали на английском.

— Пригласил в ресторан.

— Он импрессарио твоего друга. Почему ты не любишь его, бамбина?

Я прилежно изучала программку. Но отвязаться от Винченцо оказалось совсем не просто.

— Почему ты не согласилась пойти в ресторан со своим другом и этим человеком? — допытывался Винченцо.

— Я думала, ты не понимаешь по-английски.

— Я на самом деле не понимаю, бамбина. Но я хорошо знаю твое лицо. На нем все было написано.

— Я сказала, ты пригласил меня еще раньше. Если я не ошибаюсь, ты хотел посидеть со мной вдвоем за тихим домашним ужином и поговорить по душам. Так ведь?

Он смотрел на меня недоверчиво. Он хотел что-то сказать и наклонился в мою сторону, но в этот момент в зале погас свет и на сцену вышел Денис.

Я закрыла глаза. Если бы я могла еще и уши заткнуть.

Я не слышала «Обручение» с тех самых пор, как мы расстались. Эта музыка принадлежит Италии. В Италии она и звучит по-особенному пронзительно.

— Твой друг очень талантливый музыкант, — шепнул Винченцо, когда зал зааплодировал. — Но чего-то ему не хватает.

— Чего?

— Наверное, теплоты. Он никогда не был женат?

— Не знаю. Сам у него спроси.

Винченцо посмотрел на меня внимательно и, как мне показалось, осуждающе покачал головой.

— Ты не жалеешь, что не поехала в «Касабланку»? — спросил Винченцо, наливая в мой бокал почти бесцветное «Гави»[11].

— Хочешь сказать, там лучше кухня, чем у тебя? Что-то мне в это не верится, Винченцо.

— О, бамбина, ты уже шутишь. Это так хорошо. Это очень хорошо. Но твой друг выглядел расстроенным. Он наверняка рассчитывал на твое общество.

— Сантини сумеет его утешить. У него в каждом городе живут кузины и прочие путаны.

Я сказала это с неожиданной злостью. И выдала себя с головой.

— Каждый молодой мужчина думает, что новая женщина покажет ему что-то особенное, чего он не знает. Я тоже когда-то думал так, бамбина.

— А если ты любишь какую-то женщину и она отвечает тебе тем же, неужели ты пойдешь в бордель?

— Мужчина понимает любовь не совсем так, как женщина.

Стараясь не расплескать вино, он поставил свой бокал на подставку.

— Ты не ответил на мой вопрос, Винченцо.

Он снова взял бокал, сделал из него глоток, посмаковал во рту.

— Хорошее вино, но немного пресное. Я ходил в бордель, когда мы с Антонеллой только поженились.

— Теперь я понимаю, почему она связалась с лесбиянками. У женщин душа гораздо тоньше.

— Нет, бамбина, сегодня мы будем пить «Дольчетто»[12]. — Он откупорил бутылку, налил мне полбокала и улыбнулся. — Попробуй, бамбина. Думаю, тебе понравится. Мне кажется, оно чем-то похоже на тебя. По крайней мере у этого вина какой-то особенный аромат. После него не захочется другого. Я ответил на твой вопрос, бамбина?

— Да.

— А теперь твоя очередь отвечать на мой вопрос. Ты сделаешь это, бамбина?

— Постараюсь. Если буду знать, как ответить.

— Ты знаешь. — Он выпил свой бокал медленно, наслаждаясь каждым глотком. — Ты тоже выпей. У меня к тебе очень смелый вопрос. Готова? — Он щелкнул зажигалкой, зажег от нее две свечи на столе и погасил настольную лампу на подоконнике. — Когда твой друг изменил тебе в первый раз, ты отплатила ему тем же?

Я молча кивнула и опустила глаза. Я поняла вдруг, что совершила тогда непростительную глупость.

— То-то же.

В голосе Винченцо не было торжества.

— Но почему я должна прощать? — все-таки спросила я.

— Потому что ты его любишь.

— А он? Он бы меня простил?

— Вряд ли. Это очень трудно, почти невозможно. Но его ты бы смогла простить, бамбина.

— Но я бы наверняка не смогла сделать это во второй раз.

— Его могло бы не быть.

— Я поняла тебя, Винченцо. Ты, вероятно, прав. Но я, как ты знаешь, так не сделала.

— Есть женщины, от которых мужчины не уходят никогда, — рассуждал Винченцо. — Наоборот, с годами они привязываются к ним все больше и больше.

— Я не из той породы.

— Как знать. — Винченцо смотрел на меня с какой-то укоризной. — Мне кажется, ты недооцениваешь себя, бамбина.

— Завтра утром уеду в Больцано, — сказала я и почему-то вздохнула. — У тебя есть расписание поездов?

— Оно у меня есть, бамбина, но ты завтра не поедешь в Больцано.

— Шутишь. Меня ждут друзья.

— Послезавтра мы поедем с тобой в Феррару.

— Зачем? — не сразу поняла я.

— Твой друг дает концерт в Академии изящных искусств. Кроме тебя, у меня нет друзей, с кем бы я мог пойти на концерт фортепьянной музыки.

— Ты что, хочешь нас помирить? Но зачем?

Винченцо снял очки и долго протирал платком стекла.

— Я не хочу, чтобы ты уехала завтра в Больцано, — сказал наконец он.

«Не надо было пить столько вина, — думала я, лежа на спине и глядя в потолок, по которому через определенные промежутки времени пробегали отсветы рекламы отеля напротив. — Конечно, в Больцано я завтра не поеду — сейчас уже поздно звонить Элине и Марко. Завтра съезжу в торговый центр и куплю подарки родственникам, пока не просадила все деньги. Но с утра обязательно позвоню Элине и Марко».

Я услыхала чьи-то осторожные шаги за окном, но не придала этому никакого значения: кроме Винченцо и членов его семьи, которые тоже работали в отеле, на его территорию вряд ли кто-то мог проникнуть ночью — у этих ротвейлеров только что дым из ноздрей не шел, а в остальном настоящие исчадья.

Шаги приближались. Я повернула голову в сторону балконной двери и затаила дыхание. В отблесках вспыхнувшего в очередной раз неона увидела, как кто-то перемахнул через перила. Потом раздался едва слышный стук — словно бросили в стекло горстку вишневых косточек.

Я завернулась в халат и замерла посредине комнаты. Неужели под влиянием выпитого в Винченцо все-таки возобладал дремучий инстинкт самца?

— Открой, — услыхала я шепот. — Это я.

Я подскочила к балкону и щелкнула замком. От Дениса пахло как из винной бочки. Он схватил меня в охапку, пошатнулся, и мы оба завалились на кровать.

— Пусти! — Я сделала попытку высвободиться. — Ты совсем пьяный.

— Ты же бросила меня. Что мне оставалось делать? Скажи, почему ты не пошла с нами?

Денис держал меня за обе руки. У него были очень цепкие пальцы, и я больше не трепыхалась.

— Ты же знаешь, я не выношу Сантини.

— Ну и зря. С ним очень легко. Мне надоело жить сложно, понимаешь? Я устал.

— А кто тебя заставляет жить сложно? Как хочешь, так и живи.

— Ты. — Он наконец выпустил мои руки, но я не сразу это заметила. Я продолжала лежать рядом с ним.

— Я тоже от тебя устала.

— Нам было так хорошо. Неужели больше никогда не будет?

Я вскочила и еще плотнее запахнула халат.

— Не будет. Я не позволю.

— Ты выйдешь замуж за этого шимпанзе. Еще родишь ему шимпанзят.

— Уходи. Меня тошнит от твоих оскорблений.

— Прости. — Он сел и протянул ко мне руки. — Забудь обо всем дурном и иди сюда. Нам будет очень хорошо.

Я сделала шаг назад и обхватила себя руками. Странно, но сейчас мне его совсем не хотелось. А на концерте я изнемогала от желания.

— Иди же, моя любимая, моя… Это все слова. Я так хочу чувствовать тебя, целовать.

Я пятилась, пока не уперлась в туалетный столик. Мне казалось, стоит Денису дотронуться до меня и я закричу на всю улицу. Сама не знаю, что вдруг со мной случилось.

— Ты хочешь меня завести! У меня послезавтра концерт! Ты думаешь только о себе!

— Уйди, пожалуйста, — едва слышно проговорила я. — Ради того, что было между нами.

— Но мне некуда идти. — У него был очень расстроенный, упавший голос. — Такси здесь не поймать, а пешком далеко.

— Я сейчас попрошу Винченцо, чтоб он дал тебе на ночь комнату.

Я сделала движение в сторону телефонного аппарата.

— Постой. Не надо. Лучше я пойду погуляю у моря. — Денис медленно встал и направился к балкону. — Там такая нежная ночь.

— Там собаки. Они разорвут тебя в клочки.

— Собаки? Там никаких собак нет. Они тебе приснились.

Я вышла следом за ним на балкон и посмотрела в палисадник. Луна высвечивала каждый уголок этого пятачка с прямоугольным бассейном посередине. Никаких собак на самом деле не было.

— Я пойду с тобой, — сказала я, накидывая на плечи шаль. — Мне не спится.

Он молча подал мне руку. Я словно видела со стороны: русский мужчина в черном парадном костюме и шляпе и его соотечественница в пестрой шелковой пижаме и шлепанцах на босу ногу идут аллеей из пиний под желтой как лимон итальянской луной.

Ветер стих. Я будто впервые увидела спокойное, озаренное лунным сиянием Адриатическое море. Мне представлялось почему-то, что над ним всегда должен царить холодный мрак и гулять свободный ветер.

— Твоя взяла. — Денис встал передо мной, загородив собой луну, наклонился, взял мое лицо в руки. — Я снова покорный. Ты этого добивалась? Признайся, ведь ты именно этого добивалась?

— Я добивалась тебя. Но ты… Как бы это сказать поточней… Ты не способен быть мужчиной для одной-единственной женщины. А я не умею прощать.

— Я стану таким. Поверь. Я не могу без тебя. А ты флиртуешь с этим жирным итальянцем!

— Он мой друг. Мы понимаем друг друга.

— Еще бы. У тебя очень быстро устанавливается взаимопонимание с мужчинами на почве секса.

Мне нужно было ударить его по щеке — любая другая женщина поступила бы на моем месте именно так. Нам обоим от этого стало бы только легче. Я не смогла так поступить.

— Ладно. Только оставь меня наконец в покое.

— Нет! Ты сама не хочешь этого. Ты все еще любишь меня.

Я повернулась и зашагала назад. Впереди меня бесшумно скользила моя бледная тень. Я завидовала ей — она была бесчувственной.

— Постой! Я докажу тебе, что не могу без тебя жить! Постой минуту!

Он схватил меня и чуть ли не волоком потащил к пляжу.

Я не успела удержать его — я просто представить не могла, что он сделает в следующую секунду.

Он бросился в воду. Я видела на лунной глади темную шляпу — она словно застыла на одном месте.

Я кинулась за ним. Я что-то кричала ему…

Потом мы стиснули друг друга в объятии и слились в поцелуе. Мы никогда так не целовались раньше. Мы впились друг в друга мертвой хваткой, и я ощутила во рту привкус крови.

Если у меня когда-нибудь родится дочка, я скажу ей, что низменные инстинкты необходимо подавлять в себе всеми силами, иначе можно незаметно превратиться в настоящее животное. Нет, наверное, я все-таки не стану говорить ей это — разум не всегда в состоянии подавить инстинкты. Больше того, он может просто покинуть тебя.

Я встала на ноги, ощущая на зубах песок. Я не чувствовала холода — я вообще ничего не чувствовала. Внутри была пустота, словно кто-то высосал мою начинку, оставив одну скорлупу.

— Я простужусь и слягу, — сказал Денис, громко стуча зубами. — У меня еще концерт в Ферраре и Флоренции. Я должен принять горячую ванну. А где моя шляпа? Я отвалил за нее двести тысяч этих проклятых лир.

Шляпа валялась на берегу. Она намокла и стала тяжелой. Я прижала ее к груди. «Нас словно накрыло тайфуном», — пронеслось в голове.

Собаки злобно ощерились на нас, когда мы попытались вернуться в мою комнату той же дорогой.

— Он нарочно выпустил их. Этот шимпанзе следит за тобой днем и ночью! — негодовал Денис. — Эй! — Он подошел к воротам и стал их трясти. — Открывай немедленно, старый козел!

— Не надо, прошу тебя. Сейчас я поймаю такси, и ты поедешь в свой отель.

— Ты что, сошла с ума? Чтоб я предстал там в подобном виде? Эй, старый козел, открывай!

— Там есть звонок. — Я нажала на кнопку. — Винченцо решит, что нас с тобой сбросили с дамбы.

— Мне плевать, что он решит! Ты спишь, что ли, обезьяна?

— Кто это? — раздался совсем рядом отнюдь не сонный голос Винченцо.

— Открывайте! Это мы. — В голосе Дениса я уловила просительные нотки. — Пожалуйста. Мы свалились с дамбы и промокли до нитки.

В полутемном холле наши с Винченцо взгляды на секунду встретились. Я опустила голову и прошла мимо.

— Ты собралась уезжать, бамбина?

— Да. Спасибо тебе за все, Винченцо. И, если можешь, прости.

— За что? — с искренним удивлением спросил он.

— Сам знаешь. Мне нечего тебе сказать.

— Может, останешься?

— Нет. Элина с Марко ждут меня. Кстати, я должна тебе за телефон — я говорила ночью с Москвой.

— Ты ничего мне не должна, бамбина.

Он подмигнул мне хитро и дружелюбно.

— Я позвоню тебе из Больцано.

Я наклонилась, чтобы взять сумку с вещами, но Винченцо меня опередил. Он подхватил ее и направился к бару.

— Давай выпьем кофе. У меня сегодня тоже нелегкий день.

Я безропотно подчинилась. Хотя мне было очень стыдно смотреть Винченцо в глаза.

— Не вешай нос. — Он налил большую чашку душистого эспрессо[13], разрезал вдоль булку, намазал ее маслом и протянул мне. — После стресса нужно употреблять много калорий, бамбина.

— Зачем ты загнал с вечера собак? — спросила я и заставила себя посмотреть Винченцо в глаза.

Мне показалось, он смутился.

— Я знал, что твой друг захочет тебя увидеть.

Он виновато улыбнулся.

— Ты зря сделал это, Винченцо.

— Прости. Но я думал… ты тоже хочешь его увидеть.

— Ну и что из того, что хочу? Я не должна была его видеть, Винченцо.

— Не будь такой серьезной, бамбина. Нарывы нужно вскрывать. Иначе гной заразит кровь.

Винченцо, похоже, был готов оправдать любой мой поступок. В отличие от Дениса, который всегда пытался уличить меня в несуществующих грехах.

— Он был пьяный, а потому вел себя грубо. Извини его, Винченцо.

— Твой друг очень ревнивый. Я его понимаю. Я бы тоже ревновал тебя ко всем без исключения.

— Но ты не ревнуешь. Почему?

— Ты меня не любишь, бамбина. Значит, я не имею права тебя ревновать.

— Ты думаешь, я все еще люблю его? Винченцо, скажи: разве любовь бывает такой?

— Она бывает всякой. Но, мне кажется, ты его не любишь. Просто он возбуждает тебя физически.

— Я не хотела, чтоб это случилось. Я чувствую себя так, будто валялась в грязи.

— Это пройдет, бамбина. И очень скоро. Поверь мне.

— Но в самый последний момент я поняла, что на самом деле хочу его. Сейчас я… мне просто невозможно в это поверить.

Я отвернулась к окну. День был солнечный и теплый. Аньезе со своим женихом мыли бассейн.

Винченцо дотронулся до моей руки. Я вздрогнула.

— Останься, бамбина. Очень тебя прошу. Всего на один день. Завтра я сам отвезу тебя на поезд.

— Что от этого изменится, Винченцо?

— Я не хочу, чтоб твой друг решил, будто ты его боишься. Ты не боишься его, бамбина.

— Боюсь. Ты даже не представляешь себе, как я его боюсь.

Неожиданно для себя я расплакалась. Чашка с кофе оказалась в подоле моей юбки. Винченцо подскочил ко мне, стал говорить что-то утешительное.

Он помог мне дойти до моей комнаты, уложил в постель. Я все время рыдала и кричала, что хочу в Больцано. Потом появился доктор и сделал мне укол.

Я почти мгновенно погрузилась в сон.

Первое, что я увидела, когда открыла глаза, был накрытый темным платком торшер, возле которого сидел Винченцо и читал книгу. У него был до смешного серьезный вид. Комната, в которой я лежала, была похожа на мою, но все-таки не моя: вся мебель в ней располагалась в зеркальном порядке.

— Почему? — произнесла я вслух, углядев в этом какой-то мистический смысл.

— Добрый вечер, бамбина. — Винченцо отложил книгу и снял очки. — Как ты себя чувствуешь?

— Где я?

— О, ты очень наблюдательна. Я перевел тебя в люкс на третий этаж. Окно выходит на персиковую плантацию.

— Спасибо, — прошептала я и протянула Винченцо руку. Он схватил ее и крепко пожал.

— Хочешь кушать?

— Пить хочу. — Винченцо встал и направился к двери. — Нет! Останься! Не бросай меня! — крикнула я.

— Ты очень капризная, бамбина. — Он расплылся в довольной улыбке. — Я позвоню Аньезе, чтоб принесла нам пива и креветок. Идет?

— Да. Я сейчас встану.

— Ты будешь лежать, бамбина.

— Но я совсем здорова. — Я все-таки попыталась встать, но почувствовала головокружение. — Это от укола? — спросила я.

— Наверное. Это пройдет. Но тебе придется полежать. Доставь мне удовольствие поухаживать за тобой, бамбина.

Он ловко чистил креветки и клал мне на тарелку. Мои руки стали слабыми и непослушными — я с трудом удерживала в обеих стакан с пивом.

— Я позвонил Элине с Марко и сказал, что ты немного заболела и приедешь к ним дня через два. Я правильно поступил?

— Да. Но мне кажется, я могла бы уехать завтра.

Он покачал головой.

— Нет. Даже думать об этом запрещаю.

— Скажи, Винченцо, а ты очень страдал, когда произошла эта история с Антонеллой? — неожиданно спросила я.

— Я ждал от тебя этого вопроса, Лора. — Он смотрел мимо меня. Там, чуть повыше моей головы, висела картина. Я видела ее отражение в зеркале напротив. Сквозь бурые водоросли пытались проглянуть на Божий свет странные серо-голубые, формой похожие на орхидеи цветы. Я невольно прониклась душевным состоянием художника. Я не поклонница модернового искусства, однако мне показалось, будто я слышу стоны чьей-то раненой души.

— Это я написал, — сказал Винченцо, не спуская взгляда с картины. — В юности я брал уроки рисования. Потом у меня был большой перерыв. Когда мне стало известно, что у Антонеллы есть тайная жизнь, я закрылся в своем кабинете и не выходил оттуда три дня. За это время я и написал эти цветы. Может быть, было бы лучше, если бы я пил эти три дня. Увы, моя печень устроена так, что я не могу позволить себе этого. Ты удовлетворена моим ответом?

— Я считала тебя обычным мужчиной, Винченцо.

— Я такой и есть. Ты думаешь, обычный мужчина не умеет страдать? Твой друг тоже страдает, бамбина. Знаешь, почему?

— Догадываюсь. Но мне интересно знать, какими словами выразишь это ты.

Винченцо поерзал в кресле, надел очки, снова снял их, наконец заговорил:

— Совсем недавно я читал «Евгения Онегина» Пушкина. Целый месяц читал. Это была большая работа, поверь мне. — Он грустно усмехнулся. — Я положил слева итальянский перевод — у Пушкина такой богатый и интересный язык, а я знаю далеко не все русские слова. Мне кажется, бамбина, история любви Татьяны и Евгения похожа на вашу. По крайней мере ты мне очень напоминаешь Татьяну Ларину.

— Особенно после того, что я сделала прошлой ночью.

— Этим своим поступком ты мне еще больше напомнила Татьяну. Как бы тебе это объяснить?.. Понимаешь, если человек каждую минуту своей жизни может владеть собой, он уже не человек, а почти робот. Татьяна хочет доказать себе, что она умеет владеть собой. Тем более что этому ее пытался учить несколько лет назад Евгений. Но если бы она оказалась на твоем месте, ей бы никогда это не удалось. — Он лукаво улыбнулся. — Я думаю, недаром все поэты называют Италию родиной любви и бурной страсти. Твой друг ужасно оскорблен. Ты единственная из женщин, которая может сказать ему «нет». К тому же, мне кажется, первой всегда бросаешь его ты.

— Знал бы он, чего мне это стоит.

— Подозреваю, бамбина. Но ты хочешь быть собой, а не женщиной, вся жизнь которой вертится вокруг мужчины. Такие женщины всегда вызывают у меня жалость.

— Но ведь это здорово — посвятить свою жизнь одному человеку. Разве нет? Увы, это невозможно.

— Я бы мог посвятить ее тебе, бамбина. Только ты не захочешь этого. Если бы я был молодой и красивый…

— Тогда ты бы не был таким чутким, Винченцо.

— И все равно тогда бы у меня было больше шансов завоевать твое сердце, бамбина.

В ту ночь я спала как никогда крепко, хотя обычно в полнолуние страдаю бессонницей. Несмотря ни на что, у меня вдруг появилось чувство защищенности.

«Неужели это из-за Винченцо? — думала я, проснувшись поздно утром отдохнувшей и вполне здоровой. — Может, на самом деле наступила пора угомониться и создать семью?..»

Я нежилась в постели, вдыхая аромат расцветающих персиковых деревьев. Семь лет назад, помню, мне казалось, будто в этом запахе есть что-то зовущее к звездам — я так и сказала однажды Денису. Сейчас их аромат казался мне спокойным, уютным, домашним.

Винченцо, как выяснилось, уехал по делам в город. Он оставил мне записку и букетик фиалок на столике возле окна, за которым я обычно завтракала. Всего несколько слов, от которых у меня на душе стало почти празднично.

«Я буду по тебе скучать. Береги себя, бамбина. Твой навязчивый поклонник».

Аньезе улыбалась мне из-за кофейной машины. Мне показалось, она уже считает меня родственницей.

Я облачилась в легкое платье в талию и с широкой юбкой — день был почти летним — и пошла по направлению к центру. Я очутилась на той улице, где был «итальянский теремок». Я смотрела на него другими глазами. Это был обычный дом, в архитектуре которого смешалось несколько стилей. Я удивлялась, чем он когда-то мог так привлечь мое внимание.

Потом я повернула к железнодорожному вокзалу, Это был неблизкий путь, но я проделала его с легкостью. Я остановилась возле расписания поездов, пробежала по нему глазами, почему-то задержав взгляд на Ферраре.

«Нет, так не пойдет, — одернула я себя. — Тебе нечего делать на этом концерте. Все в прошлом. И Лист со своими несбыточными мечта ми тоже».

Я услыхала сзади себя итальянскую речь и обернулась. Я не поняла, что спросил высокий парень в ярко-красной ветровке, но он явно обращался ко мне и при этом улыбался.

Я улыбнулась ему в ответ.

— Non parlo l’Italiano[14], — сказала я. Это была одна из тех немногих фраз, которые хранила моя память.

— Inglese[15]? — поинтересовался парень.

Я молча кивнула.

— Куда вы едете, синьорина? — спросил он на довольно приличном английском, если не считать этот неистребимый певучий акцент коренного итальянца.

— Не знаю, — честно призналась я.

— Я тоже. Может, куда-нибудь вместе поедем?

Не в моих правилах завязывать уличные знакомства, но этот парень мне кого-то напомнил. Я не сразу сообразила — кого.

— Может быть. Куда?

В его глазах вспыхнул задорный огонек. Я поняла, что он совсем мальчишка — лет двадцати. Еще я поняла, что он принял меня за свою сверстницу.

— Эудженио, — представился он.

— Лора.

— Вы немка? — Он был слегка разочарован. — Но вы совсем не похожи…

— Нет, не похожа. Потому что я русская.

Его брови взлетели вверх. Этим ответом он, кажется, остался доволен.

— Я предлагаю выпить за это. Тут напротив есть уютный бар.

Я кивнула, и он галантно взял меня под руку, открывая передо мной все двери. Я почувствовала себя женщиной. Здесь, в Италии, это чувство окрыляло.

Нам принесли бутылку «Ламбруско»[16]. Я давно не пила этого вина.

— Как хорошо, что я не пошел сегодня на занятия! Весной так не хочется учиться. Правда, Лора?

— Наверное. Если бы я жила в Италии, я бы никогда не хотела учиться.

Эудженио рассмеялся. Весело и совсем по-детски.

— А что бы ты делала, Лора?

— Угадай.

— Мне что-то будет, если я угадаю?

— Я поеду с тобой, куда ты захочешь.

— О! — Он притворно наморщил лоб и стал вращать глазами, делая вид, будто усиленно соображает. — Ты бы ходила со мной из бара в бар и пила вино, — сказал он и снова рассмеялся.

— Да.

Я тоже рассмеялась, давая тем самым понять, что оценила его находчивость.

— Куда мы едем, Лора? — спросил он, протягивая мне пачку сигарет.

— Сам решай. Ты ведь выиграл.

— Так-так… — Он глянул на свои часы. — Через восемь минут отходит поезд в Феррару. Мы едем с тобой в Феррару.

— Почему бы и нет? — Я затянулась сигаретой, чувствуя, что «Ламбруско» не такое уж и слабое вино, каким принято его считать. — Значит, через восемь минут мы с тобой едем в Феррару.

Мы выпили в поезде еще по маленькой бутылочке «Ламбруско». Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Народу в вагоне было необычно много.

— Что мы будем делать в Ферраре? — спросил Эудженио и потерся своей щекой о мою.

— Пойдем в бар. Теперь моя очередь покупать вино.

— Нет, Лора, так не пойдет. У меня еще целых пятьдесят тысяч лир. Этих денег нам хватит до самого вечера.

— А что мы будем делать вечером? — спросила я.

— Можем сходить в театр или на концерт. Или будем гулять в парке.

— Будем гулять в парке, — сказала я и отвернулась к окну.

— Разве ты не любишь музыку, Лора? — удивился Эуджинио. — Я думал, все красивые девушки любят музыку.

— У меня неважный слух.

— Не расстраивайся. — Он обнял меня за плечи и притянул к себе. — У меня он тоже не слишком хороший, хоть я и учился играть на рояле целых восемь лет.

— А сейчас ты играешь?

— Я люблю импровизировать. На тему всех мелодий, которые у меня в голове. Мне нравятся все красивые мелодии независимо от того, кто их написал и когда.

— Ты любишь Листа? — спросила я.

Эудженио смешно наморщил нос и неуверенно кивнул.

— Этот парень умел писать красивые мелодии. Но он не умел их обрабатывать. Он был очень старомодным.

— Я так не считаю.

— Тогда почему он стал аббатом?

— Он занимался поисками смысла бытия. Сперва он искал его в любви к женщине и не нашел. Тогда он обратился к Богу.

— Вот-вот. Он был слишком серьезным. И это чувствуется в его музыке.

— Он не всегда был таким, — горячо возразила я. — В молодости он был большим ловеласом.

Эудженио снова прижался своей щекой к моей, поцеловал меня в нос.

— Ко многим женщинам он относился слишком уж серьезно. Даже музыку им посвящал. Разве ты этого не знала?

— Но ведь это такое счастье — влюбиться серьезно и по-настоящему.

Я смутилась.

— Сколько тебе лет, Лора? Нет, не отвечай — я и так знаю, что ты моложе меня.

Мне стало ужасно весело.

— Угадал. Видишь, какой я умный? — Эудженио оживленно жестикулировал, привлекая к нам внимание. Северные итальянцы, как я успела заметить еще в первую свою поездку в Италию, гораздо более сдержанны в проявлении своих чувств, чем те, кто родился южнее Рима. Эудженио был неаполитанцем, о чем сообщил мне с гордостью еще в баре. — Знаешь, Лора, я никогда не смогу влюбиться серьезно и по-настоящему. Потому что это скучно. Как музыка Листа в его собственной обработке. Когда я сыграю тебе мои аранжировки его музыки, ты сама все поймешь.

— Возможно. — Я ему кокетливо подмигнула. — Тем более что я, наверное, тоже не могу любить серьезно и по-настоящему.

— Это здорово. Выходит, я недаром обратил на тебя внимание на вокзале в Римини. Ты не похожа на других. Такое впечатление, словно тебе на все в жизни наплевать, кроме того, что происходит в данный момент. Я сам такой, Лора. Скажи, а у тебя сегодня случайно не день рождения?

— В некотором роде да. Спасибо, что ты напомнил мне об этом.

Когда мы вышли из здания вокзала в Ферраре, накрапывал дождик. Мне казалось, от него пахло всеми земными радостями жизни, и я удивилась, почему до сих пор пренебрегала ими, усложняя свою и без того сложную жизнь. Это «Ламбруско» еще и очень легкомысленное вино. Я обхватила Эудженио за пояс и крепко к себе прижала.

— Поцелуй меня, — потребовала я. — По-настоящему.

В тот момент мы переходили через дорогу, задержавшись посередине на стоп-сигнал. Эудженио обнял меня за плечи, посмотрел в глаза, потом провел кончиком языка по моим губам и нежно к ним прижался. Он целовал меня с полной отдачей. Мне стало удивительно легко и хорошо.

Нам что-то кричали из проносящихся мимо машин. И сигналили — долго, настойчиво, одобрительно. Кто-то швырнул букет белых нарциссов, которые рассыпались возле наших ног. Кончив меня целовать, Эудженио собрал их, встал на одно колено и протянул мне.

— Как здорово, что я встретил тебя, Лора! — сказал он и лизнул меня в ухо. — Интересно, откуда ты взялась такая?

— Какая? — притворилась я полной дурочкой.

— Забыл, как это называется по-английски.

— Crazy, — помогла ему я.

— Да, но… Нет, не то, что ненормальная. Совсем не то. Такого слова нет ни в английском, ни в итальянском. Интересно, а в твоем языке оно есть?

— Понятия не имею. Оно мне до сих пор не было нужно. Это ты сделал меня такой.

Потом мы пили пиво, сидя на стене, откуда открывался очень романтичный вид на этот удивительно светлый — волнующе светлый — город. Когда мне становилось нестерпимо хорошо, я высовывала язык. Эудженио делал то же самое, и мы облизывали друг друга, как два котенка. Странно, но он не делал попыток к более тесному сближению. Если бы не тот поцелуй посреди улицы, я бы, вероятно, решила, что Эудженио «голубой».

Стало смеркаться, и снова пошел дождь. Мы завернули в какое-то кафе. Парень, который принес нам капуччино[17], сказал что-то Эудженио. Оба рассмеялись. Я заметила, что парень посмотрел на меня с любопытством.

— В чем дело? — спросила я, уплетая сэндвич с тонким ломтиком грудинки и листиками молодого салата. Я вдруг почувствовала, что ужасно проголодалась.

— Он спросил, не брат ли мы с сестрой, сказал, мы похожи, как близнецы. Угадай, что я ему ответил?

— Что я — твоя мама.

— Откуда ты знаешь? Ты понимаешь по-итальянски?

— Нет, но… Хотя, наверное, понимаю, но сама не догадываюсь об этом. — Я рассмеялась. — Знаешь, а я ведь подумала еще в Римини, что ты мне очень кого-то напоминаешь, а потом про это забыла. Потому что забыла и про то, кто и что я. — Эудженио слушал меня, неуверенно кивая. Дело в том, что я вдруг заговорила по-русски. — Прости. Ты ведь не понимаешь по-русски. — Я вспомнила о Винченцо и почувствовала, что он очень волнуется за меня. Выражение моего лица, наверное, изменилось, потому что Эудженио озабоченно спросил:

— В чем дело? Ты будто привидение увидела.

— Я должна позвонить. Я уехала так внезапно. Меня наверняка хватились.

Трубку взяла Аньезе. Из ее многословного объяснения я поняла, что Винченцо уехал в Феррару.

Разумеется, на концерт… Мне вдруг так захотелось послушать Листа!.. Мы расплатились и помчались на концерт.

Я первая увидела в толпе Винченцо. Он ходил по фойе большими шагами, заложив за спину руки, и вертел головой по сторонам. Я подошла к нему сзади и положила руку на плечо. Он обернулся так стремительно, словно его ударили.

— Прости, Винченцо.

Я приподнялась на цыпочки и чмокнула его в щеку.

— За что, бамбина?

У него был очень растерянный — смешной — вид.

— Я должна была тебя предупредить.

— Но я знал, что ты придешь сюда.

— Я решила это в последнюю минуту.

— И правильно сделала. Это твой друг?

Он пожал Эудженио руку.

Потом мы ходили по фойе втроем. Винченцо и Эудженио о чем-то увлеченно болтали, а я погрузилась в свои думы. Я думала о Денисе. И музыке Листа, из-за которой мы вдруг оказались вместе. И почему-то решили, что любим друг друга.

Когда Эудженио отлучился в туалет, Винченцо наклонился ко мне и сказал:

— Хороший парень. Ты весело провела этот день, бамбина?

— И очень легкомысленно, Винченцо.

— О, это хорошо. Это очень хорошо.

Я неуверенно кивнула.

— Скажи, а что все-таки произошло между тобой и твоим другом тогда, семь лет назад? Прости за любопытство, но мне очень хочется это знать. Я помню, вы поехали в Венецию.

— Совершенно верно. Мы поехали в Венецию.

— Там очень нездоровый климат. Многие люди ведут себя там… как это сказать… ненатурально.

— Ошибаешься, Винченцо. Как раз он вел себя там очень натурально. Он сказал, что получил большое удовольствие от общения с проститутками. Только не надо убеждать меня в том, что он сказал это из мстительности. Он все равно пошел бы в бордель с этим Сантини. Даже если бы я не запятнала свою репутацию изменой.

— Слишком много сослагательного наклонения, бамбина. — Винченцо поморщился. — Прости, но я не очень силен в русской грамматике.

— Не притворяйся. Ты понял все. Подумай, когда будешь слушать Листа. Эудженио утверждает, что он очень старомодный композитор. А как думаешь ты, Винченцо? Нет-нет, не отвечай — скажешь после концерта, — без остановки молола я. — А вот и Эудженио. Не возражаете, если я сяду отдельно от вас? Мне захотелось побыть совсем одной…

— Нет, я не хочу в отель. Только не сейчас.

— Но мы же договорились…

Я энергично замотала головой.

— Мы ни о чем не договаривались — просто сели в поезд и поехали. К тому же в отеле наверняка холодно. А здесь так здорово припекает солнце…

Мы сидели за столиком возле перил. Метрах в полутора от моих ног плескалась серо-зеленая пахнущая болотом вода. Сваи, на которых держался тротуар, были облеплены ракушками и бурой ряской. У меня стремительно падало настроение. За каких-нибудь две минуты я успела пожалеть, что поддалась на уговоры приехать в Венецию, что поперлась в Италию и, как неизбежность, о том, что вообще родилась на этот свет.

— …Но нам пора. Отсюда до отеля полчаса, если не больше, — услышала я словно из неведомого далека голос Дениса. — Серджио обычно очень точен и…

— Я никуда не поеду. И вообще у меня такое впечатление, будто этот Сантини купил тебя на невольничьем рынке.

— Он организовал мне концерт здесь, оплатил наш отель, дорогу. Он…

— Да, он настоящий благодетель. По крайней мере для меня. Вот и отваливай к нему. Я остаюсь.

— Пожалуйста, не глупи. — Денис разговаривал со мной тоном терпеливого родителя, и это выводило меня из себя больше, чем если бы он на меня орал. — Сейчас я поймаю вапоретто[18].

Он вскочил так резко, что со стола упали мои темные очки и свалились в канал. Меня это развеселило.

— Сядь. Я все равно никуда не поеду.

— А что ты будешь здесь делать?

Я неопределенно пожала плечами и посмотрела на голубевшее над моей головой голое безоблачное небо.

— Наверное, пройдусь по магазинам и накуплю стекляшек для родственников и друзей. Послезавтра я уже буду в Москве.

— Ты же обещала поехать со мной. — Его лицо помрачнело. — Мне здесь нечего делать без тебя.

Я хмыкнула и отвернулась На другой стороне узкого канала, там, где были знаменитые мастерские венецианских стеклодувов, на краю тротуара, свесив ноги, сидел какой-то парень и ел пиццу. Возле него стояла бутылочка с вином, к которой он то и дело прикладывался. Заметив, что я на него смотрю, парень улыбнулся и сделал жест рукой, приглашая меня разделить с ним трапезу. При этом он кивнул в сторону мостика, соединяющего берега канала. Я улыбнулась ему в ответ. Судя по одежде, парень был из мастеровых.

— Это неприлично, — снова услышала я голос Дениса. — Как ты не понимаешь, что вы принадлежите к разным слоям общества?

Я с удивлением посмотрела на Дениса. Он говорил вполне серьезно.

— Совершенно верно. Я приехала сюда в качестве содержанки гастролирующего музыканта, а он покупает вино и пиццу за свои кровные.

— Глупышка. Мы же любим друг друга. Я понял в последние дни, что не смогу без тебя. Пожалуйста, поедем в отель. Обещаю тебе: разговор с Сантини займет каких-нибудь десять минут. Ты даже не успеешь выпить в баре свой любимый сухой мартини. Потом мы закажем в номер обед и отключим телефон. Я так хочу тебя, любимая.

— Почему бы нам с Сантини не поехать сегодня в бордель? Я слышала, здешние путаны умеют удовлетворять мужчину по высшему разряду. Думаю, это обойдется не дороже, чем ужин с французским шампанским в номере.

— Послушай, я понимаю, эти проклятые воспоминания.

Я его не слышала. Я смотрела на парня на противоположном берегу канала. Он уже управился со своим нехитрым обедом, засунул в бумажный пакет пустую бутылку и салфетки. Прежде чем вернуться туда, где его ждала огнедышащая печь, он послал мне воздушный поцелуй. Я была очень благодарна ему за это — сквозь тяжелые свинцовые тучи мне в душу проник луч солнца.

— Ты очень изменилась за то время, что мы не виделись, — сказал Денис. — Ты стала какой-то легкомысленной. Тебе это идет, но, мне кажется, ты не умеешь отличить настоящее глубокое чувство от обычной похоти и…

— Не умею, — сказала я. — Может, научишь?

Денис нахмурился. До сих пор ему удавалось владеть собой. Меня бы это позабавило, будь мое настроение хотя бы на градус повыше.

— Я уже просил у тебя прощения за то, что случилось семь лет назад. Если хочешь, могу попросить еще раз.

— Не хочу. Лучше поезжай к Сантини.

— А ты? Когда ты приедешь ко мне?

— Не знаю. Серьезно, не знаю.

— Буду ждать тебя в баре отеля.

Денис наклонился и поцеловал мне руку. Мне показалось, сейчас он встанет передо мной на колени. К счастью, он этого не сделал.

Он махал мне обеими руками из вапоретто и что-то кричал, но из-за шума мотора я не разобрала ни слова.

— Синьорина хочет еще капуччино? — спросил на ломаном английском подошедший к моему столику официант. — Это будет за счет нашего ресторана. Благодаря вам у нас сегодня такой наплыв публики. Видите, все столики заняты.

— Благодаря мне?

— О, вы очень скромны, синьорина. Пожалуйста, напишите мне автограф. — Он сунул мне под нос открытку с видом Венеции. — Я первый вас узнал, хоть вы и были в темных очках, и сказал синьору Альбини, хозяину. Взгляните, все смотрят только на вас.

Я огляделась по сторонам. Мне заулыбались от столиков. Кое-кто из мужчин привстал и поклонился.

— Напишите же, — настаивал официант. — Два слова для моей жены и дочки. Они от вас без ума.

— От кого? Вы думаете, кто я?

— Как кто? Синди Кроуфорд. Наверное, вы будете демонстрировать у нас новую коллекцию одежды?

— Да, — сказала я и подписала открытку по-английски. — Но это будет закрытый показ. Об этом никто не должен знать. Даже синьор Альбини, хозяин.

— О, я понимаю. — Лицо официанта приняло таинственное выражение. — Вы остановились в «Бауэр Грюнвальд»?

— Нет, я живу в «Каневе»[19].

Он оценил мой юмор. Через две минуты он появился с бутылкой шампанского на подносе и двумя бокалами. За ним важно шествовал высокий худой старик с абсолютно лысой головой. Я поняла, что это и есть синьор Альбини, хозяин, хотя он скорее смахивал на профессора античной истории.

Я не очень хорошо помню, как вернулась в свой отель. Дениса не было. Я вышла во внутренний дворик. Над моей головой шелестели листья пальм. По соседству с буро-зеленой, похожей цветом и запахом на подмосковный пруд водой канала они выглядели ненатурально — как кенгуру в березовом лесу.

Я тоже казалась себе ненатуральной. Точнее, я была не та я, какой помнила себя, а какой-то другой, себе почти незнакомой. Вероятно, потому меня и приняли за знаменитую манекенщицу. Наверное, по той же причине я и не стала отрицать, что я не Синди Кроуфорд, хоть сроду не видела эту, судя по всему, очень сексапильную девицу. Обычно я терпеть не могу, если мне говорят, что я напоминаю какую-то теле- или кинозвезду.

Я села на скамейку и закурила. Мне не хотелось идти в номер. Я пожалела, что не приняла приглашения синьора Альбини сходить с ним в театр. Хотя если бы я это сделала, он бы наверняка догадался, что я не Синди Кроуфорд. И был бы разочарован. Наверное, мне просто не хотелось разочаровывать синьора Альбини.

Теперь я не знала, куда себя деть. Позвонить Винченцо, что ли? Спросить у него совета?.. Но ничего путного он мне не посоветует. Ведь он знает меня такой, какой я была несколько дней тому назад.

Вдруг словно какой-то бес в меня вселился. Я издала дикий вопль и влезла на скамейку.

— Что вы там делаете? Да-да, вы все в своих комнатах за закрытыми дверями? — кричала я, обращаясь к плотно зашторенным окнам. — И вам не надоело делать это из года в год, каждый день? То, что делали ваши родители, их родители и так далее? Ведь это совсем не интересно, даже противно. Это же потворство самым низменным инстинктам. Это противоположно музыке, искусству и вообще всему самому прекрасному на этом свете. Это сжигает энергию, которая необходима для созидания. Представляете, Лист мог бы не написать «Обручение», если бы провалялся в постели с какой-нибудь пьяной бабой вроде Синди Кроуфорд. Вы слыхали про такую? Говорят, ничего себе штучка. Но она совсем не сексуальная, хоть и кажется такой. Она любит улыбаться, флиртовать с мужчинами, целоваться, трясти шелковыми юбками и благоухать духами. Она не хочет жить так, как живете вы. Потому что жить так — это преступление. Пускай лучше меня изнасилуют один раз в каком-нибудь вонючем подъезде, чем будут насиловать каждый день на чистых простынях в широкой кровати отеля с готическими потолками!

Я что-то еще орала — какие-то вариации на тему свободы, какой представляет ее себе пьяная баба, которая поняла вдруг, что больше всех на свете любит себя.

Первым во дворике появился Сантини. Он попытался меня увести, но я заявила, что уйду отсюда только с Кевином Костнером. Я сказала, что буду ждать его здесь, на лавке, а синьор Альбини с острова Мурано будет доставлять мне еду и шампанское из своего ресторана.

Сантини пытался меня урезонить, но я стояла на своем.

Наконец появился Денис. Сантини шепнул ему что-то на ухо. Денис приблизился ко мне и сказал:

— Зачем ты надела эту ужасную маску? Ты похожа в ней на паяца.

— Маска? — Я дотронулась до лица, и мои пальцы почувствовали что-то мягкое. А я и не знала, что на мне была маска. Я сняла ее. Это были птичьи перья, окрашенные в черный цвет и усыпанные мелкими звездочками из золотой фольги. Я вдруг вспомнила стихи, которые Денис декламировал семь лет назад, когда мы плыли в гондоле мимо палаццо, где по преданию жила Дездемона:

— Шапка, — автоматически поправил меня Денис. — Пошли, любимая. Ты устала.

Он взял меня за руку, но я выдернула ее.

— Ты не похож на Кевина Костнера. Сантини даже не потрудился найти его двойника. Он всегда меня обманывал. Помнишь, он сказал тогда, что вы идете в оперу? — Я закрыла глаза. Я увидела перед собой звездное небо, отраженное в канале, в котором семь лет назад я чуть было не утопилась. — Нет, то была не я. Твой Сантини не смог бы обмануть меня.

Внезапно я вспомнила, откуда взялась эта маска. Когда я уже сидела на диванчике в вапоретто, какой-то мужчина нагнулся и протянул мне ее. При этом он что-то произнес по-итальянски, показал жестом, что я должна надеть ее, и, когда я это сделала, спросил:

— О’кей?

— О’кей, — ответила я.

Люди на берегу зааплодировали.

— Послушай, я все понимаю, — сказал Денис. — Ты до сих пор страдаешь. И это из-за меня. Но я больше никогда не позволю тебе страдать, понимаешь? Я буду доставлять тебе только радость. И хранить верность. А этого Сантини я пошлю завтра к черту. Сыграю концерт, получу деньги — и привет.

Я упиралась, но, наверное, не очень сильно, потому что Денису в конце концов удалось затащить меня в вестибюль, потом в лифт.

— Я так за тебя волновался. Мне казалось, с тобой случилось что-то страшное. — Он вздохнул. — Оказывается, я был прав.

— Думаешь, то, что случилось со мной, страшно?

— Нет. Все обойдется, — сказал он тоном доктора, разговаривающего с душевнобольным. — Послезавтра мы уедем в Неаполь. Сантини предоставляет в наше распоряжение свою виллу на берегу залива.

— Но ты же сказал… — Я вдруг вспомнила, что я больше не я, а потому не имею права доказывать истину, то есть становиться на позиции той девушки, которая была когда-то моим «я». — Поедешь туда без меня. Там Везувий. Помнишь «Последний день Помпеи»? Мне не нравится, когда в воздухе летают камни.

— Ладно, обсудим это после. — Он открыл дверь нашей комнаты, и моему взору предстало море цветов. Корзины стояли на полу, на туалетном столике и даже на кровати. — Это все тебе, любимая. За то, что ты есть на этом свете. Да брось наконец эту маску! — Он выхватил ее из моих рук и со злостью швырнул на пол. — Сейчас принесут еду и шампанское. Я заказал ужин, как только приехал в отель. Ты представить себе не можешь, как долго тянется время, когда ждешь.

— Не могу. Наверное, это ужасно скучно.

— Но я не терял его зря. Тут в округе замечательные ювелирные магазины. Это тебе, любимая.

Он взял с туалетного столика коробочку и, открыв крышку, протянул ее мне.

Там лежало кольцо. С крупным бриллиантом и еще какими-то камнями помельче. Мне вдруг очень захотелось стать такой, какой я была всего несколько дней назад. Наверное, это желание проявилось на моем лице, потому что Денис вдруг обнял меня и попытался поцеловать.

— Нет! — Я толкнула его обеими руками в грудь. Так делают дети, когда чувствуют, что от стоящего рядом исходит угроза. — Я не люблю целоваться, если мне дарят кольцо, а я этот подарок не принимаю. Нужно было сперва поцеловать меня, а потом подарить кольцо. Но я в любом случае не выйду за тебя замуж.

— Послушай, а тебе не кажется, что ты испытываешь мое терпение? Да, я очень люблю тебя — я понял это еще в Шереметьево. Но я никогда не мог понять, чего хочешь ты. Когда-то мне казалось, ты хотела, чтоб мы всегда были вместе, но и тогда ты вела себя очень странно — вдруг в мое отсутствие собирала вещи и переезжала к себе. Я думал, это все по молодости лет. Теперь же мы с тобой достаточно взрослые люди, чтоб понять, какую берем на себя ответственность.

— Не хочу никакой ответственности. — Я наклонилась и подняла с полу маску. Увы, резинка порвалась, и я больше не могла ее надеть. А мне так хотелось! Ведь когда видишь жизнь из-под маски, она не кажется такой беспросветно рутинной. Особенно если это маска паяца.

— Ты еще совсем ребенок. Ты словно остановилась в своем развитии. Я вовсе не хочу тебя обидеть — просто у меня создалось ощущение, что все вокруг меняется, а ты нет. Ты — что-то постоянное. Наверное, потому меня так к тебе тянет. И физически тоже. Я знал стольких женщин, но ты — особенная. Никто из тех, кого я знал, даже отдаленно не напоминает тебя.

— А ты знаком с Синди Кроуфорд? — вдруг спросила я.

— Нет. И не испытываю желания познакомиться.

— Скажу Сантини, чтоб он представил вас друг другу. Она сейчас в Венеции.

В это время официант вкатил в комнату свою тележку. Лакей, который шел за ним следом, ловко разложил столик и накрыл его ярко-желтой — в тон покрывалу на кровати — скатертью.

— Ну вот мы наконец вдвоем, — сказал Денис, помогая мне сесть за столик. — Если бы не завтрашний концерт, могли бы пировать хоть до утра. Здесь столько вкусной еды.

— Давай пригласим Сантини, — предложила я. — А то, чего доброго, обидится.

— Ты думаешь? — Денис нахмурился. — Пожалуй, ты права. — Он подошел к телефону, снял трубку и обернулся. — Но мне так хочется побыть с тобой вдвоем… — Он медленно положил трубку на место. — Перебьется. — Вдруг он опустился передо мной на колени, положил голову в подол юбки, обнял за талию. — Неужели я снова с тобой? Я даже думать об этом боялся.

Я напряглась. Оттолкнуть его в тот момент было все равно что бить лежачего. Но я тут же дала себе слово, вернее, уже не себе, а той девушке, похожей на Синди Кроуфорд, что сама больше никогда в жизни не окажусь в положении лежачего. Ни с Денисом, ни с кем бы то ни было другим. Почему-то я была уверена в том, что на этот раз сдержу свою клятву.

В ту ночь мы долго занимались любовью. Мне было изумительно хорошо. Точнее говоря — моему телу. То, что принято называть душой, встало в скептическую позу. Мне казалось, от зависти.

— Простила! Ты меня простила! — Денис покрывал мое тело поцелуями и делал все, чтоб доставить мне наслаждение. Казалось, он забыл о себе. Разумеется, это было не так — ни один самый прекрасный из мужчин ни на секунду не может о себе забыть. Наконец-то я догадалась позаимствовать у них это ценнейшее из качеств.

— Куплю шикарную квартиру, обставлю самой лучшей мебелью. Мы будем ездить по всему свету. Помнишь, мы хотели на Мадагаскар? Мы полетим туда осенью, когда в Москве начнутся холода. Будем заниматься любовью в океане. Господи, ведь я чуть было не потерял тебя!..

— Винченцо, скажи: что самое ужасное в семейной жизни?

Я стояла в телефонной будке на платформе вокзала Санта-Лючия. Мой поезд отходил через десять минут. В Италии очень хорошая телефонная связь — такое ощущение, будто твой собеседник не просто дышит тебе в ухо, а и согревает его своим дыханием. Это было так кстати — в тот день в Венеции было пасмурно и холодно.

— Бамбина, мне кажется… Нет, я уверен — обман. Но я…

— Обман — это уже следствие, Винченцо. А причина?

— Что-то сегодня у меня плохо соображают мозги, бамбина.

— Неужели ты не догадываешься, что причина обмана — скука? Обыкновеннейшая, пошлейшая скука. Когда каждый прожитый день кажется тебе в точности таким, каким был предыдущий. Словно для тебя навсегда остановилось время.

— Откуда тебе это известно? Ведь ты никогда не была замужем.

— Это потому, что я обладаю большим запасом здравого смысла. О, у меня его, как говорят у нас в России, вагон и маленькая тележка.

— Да, бамбина, ты права — у тебя очень развито воображение. Это слово, кажется, синоним того, что ты называешь здравым смыслом. Правда, я не очень силен в русском.

Винченцо весело рассмеялся.

— Вообще-то говорят, что это на самом деле антоним. Но ты понял меня абсолютно верно, Винченцо.

— Я рад, что у тебя хорошее настроение.

— Да. Такое хорошее, что я сама себе завидую. Спасибо тебе, Винченцо.

— За что?

В его голосе была гамма чувств, но удивления в нем не было.

— За предложение выйти за меня замуж. Ни один мужчина в России никогда не предлагал мне руку и сердце. В Италии же я за какую-то неделю получила целых два таких предложения.

— И оба отвергла. Я тебя правильно понял, Лора?

— На твое, если ты помнишь, я не ответила ни да, ни нет. Да оно и не было обычным предложением выйти замуж. Ты наверняка понимаешь, что нас связывает нечто такое, что невозможно втиснуть в определенные рамки. К тому же русский язык тебе не родной. Честно говоря, в нем, кажется, не существует подходящего слова.

— Бамбина, я увижу тебя до отъезда?

— Я улетаю сегодня в два тридцать.

— Одна?

Он спросил это без особого опасения.

— Надеюсь, судьбе уже надоело играть со мной в прятки. — Я усмехнулась. — Не надо приезжать в аэропорт, Винченцо.

— Ладно, бамбина. Считай, ты меня уговорила. Я позвоню тебе как-нибудь. Можно?

— Буду очень рада.

Я повесила трубку и вышла из-под навеса. Холодный промозглый ветер чуть не унес мой шифоновый шарф, потом швырнул его мне в лицо. Какой-то мужчина подхватил мою сумку и помог войти в вагон. Здесь было тепло. А главное — не пахло сыростью и плесенью.

Но я не могла забыть этот ужасный запах до самого Римини.

Я дремала в самолете, убаюканная гулом голосов моих соотечественников. Вокруг были совершенно незнакомые лица, и это успокаивало. Сзади сидели молоденькие девушки, которые всю дорогу возбужденно говорили про какую-то Алку, их подружку, которая осталась в Италии, заимев реальную перспективу выйти замуж.

— Ноги у нее волосатые. И вообще… Я бы на месте мужика второй раз на нее не посмотрела. Представляешь, она не знала, что существует специальный карандаш для глаз! — Девушки рассмеялись. — А когда я ей сказала, что помаду нужно покупать французскую, ну, в крайнем случае американскую, так она вообще шары на меня выкатила. «А я, говорит, всю жизнь нашей помадой крашу губы». — Девушки снова прыснули. — Потому они и похожи у нее на зеленый лимон. А ты заметила, какие у нее поры?..

Я провалилась в сон. Мне снилась эта самая Алка. Она и Винченцо стояли возле входа в отель и приветствовали прибывших из аэропорта туристов. Кажется, среди них были и мы с Денисом, но я точно не могу сказать. У Алки были длинные — до пояса — волосы, как тогда, семь лет назад, у меня. И вообще она чем-то была на меня похожа, хотя у меня и не волосатые ноги, а губы я вообще почти не крашу.

— …Она притворяется, будто влюблена в этого Энрико по уши. Зачем, спрашивается? И так все ясно — у этого типа свой автомагазин. Слушай, а какой он прыщавый!.. И горбатый, как Квазимодо.

Таксист спросил по дороге из Шереметьево:

— А это правда, что наши женщины пользуются успехом у итальянцев?

— Да. Это потому, что там своих женщин не хватает.

Водитель оживился.

— Выходит, у этих итальянцев невелик выбор. Ну, я им, честно говоря, не завидую. Чего-чего, а в России этого добра навалом. И главное — сами на шею вешаются. А у вас русский муж? — с любопытством спросил он.

— Я с ним развелась. Влюбилась в итальянца и… — Я изо всех сил старалась не расхохотаться. — Видите ли, я поняла, как однообразны русские мужчины. К тому же они напрочь лишены здравого смысла. Еще они сами вешаются на шею и умоляют выйти за них замуж. Согласитесь, это очень неприятная черта.

— Вы зря на нас бочку катите. — Таксист не на шутку обиделся. — Правда, есть, наверное, и такие, но я вот холостой и с женитьбой не спешу Я живу с матерью, и она меня кормит и обстирывает. Но то и созданы женщины, верно?

— На что?

— Чтоб наш быт облегчать, на что же еще? Не по театрам же с ними таскаться. Ну и что, этот итальянец собирается на вас жениться?

— Да. Но я, как и вы, не люблю ходить по театрам. Поэтому мне пришлось ему отказать. Похоже, он ужасно расстроился.

Таксист бросил на меня взгляд оскорбленного в своих лучших чувствах человека и остаток дороги молчал. Я его понимала. Дело в том, что мы в России так давно и напрочь свободны друг от друга, что, как говорится, и думать забыли о том, что свобода существует на самом деле.

Советую всем почаще ездить в Италию.

Страсть к юному пианисту Денису стала для Ларисы настоящим наваждением.

Ее чувство — не безумное увлечение, а любовь-ненависть: врозь жить невозможно, а вместе — невыносимо. Чтобы не стать игрушкой судьбы, не изменить себе, Лариса решается на отчаянный шаг…