Летит, летит ракета...

РАЗВИЛКА 11

Организовались на удивление быстро — наверное, потому, что существо работы было уже хорошо известно всем восемнадцати участникам без исключения. Три пары проходчиков: чета Сироткиных, Чук и Гек, а также принципиальный социопат Хилик Кофман, волевым решением объявивший полноценной парой себя одного, работали посменно, двадцать четыре часа в сутки. Откатом вагонеток с выработанным песком занимались еще шестеро: Шош, Эстер, Галит, Меир Горовиц и супруги Серебряковы. Давид и Мали Хен отвечали за внешнюю безопасность и за своевременный незаметный вывоз песка в окрестные поля. Ами Бергер и Моше Маарави заботились о крепеже, освещении и решении прочих инженерных проблем. Лея Маарави кормила работников. Близнецы Став и Авив старательно путались под ногами, ухитряясь мешать всем бригадам одновременно.

Закончив свою первую смену и даже не умывшись, Хилик Кофман поманил за собой Ами.

— Пойдем, командир, покажу тебе кое-что. Да захвати костыли, туда на коляске не проедешь.

Во дворе Хилик, поднатужившись, сдвинул в сторону массивную деревянную кормушку для скота. Под нею обнаружилась пузырящаяся ржавчиной металлическая крышка. Тяжелый навесной замок поддался не сразу. В темном провале люка виднелись бетонные ступеньки и край пола. Вслед за Хиликом Ами спустился в подземный бункер.

— Садись, — сказал Кофман, указывая на табурет. — Вот он, наш арсенал…

С рассохшихся деревянных поставцов на изумленного Ами Бергера смотрели черные глазки промасленных оружейных стволов. Рядом на полках стояли жестянки с патронами, поблескивали смазкой увесистые тушки гранат, а в углу, на самом почетном месте возвышался тяжелый крупнокалиберный пулемет.

— Ничего себе… откуда это у тебя?

Хилик усмехнулся, снял с полки длинную дырчатую трубу с прикладом, похожую на амин костыль.

— Подарки. От защитника всех трудящих товарища Сталина. Слыхал о таком?

Ами ошеломленно кивнул. Подобрав фланелевую тряпицу, Кофман любовно провел ею по стволу пулемета, исподлобья глянул на своего молодого товарища. Тот пристроился сейчас на том же табурете, где когда-то частенько сиживал он, Хилик. А на нынешнем месте Хилика восседал тогда Мотька, начальник арсенального схрона. Незабвенный Мотька Мотыга, предпоследний коммунар Матарота. Ну, а последний — это он сам, Хилик Кофман. Он теперь за Мотыгу. Жаль, что напротив него… ах, да чего там… Как это Мотька говорил? — Тупик. Тупик, он тупик и есть. Ах, Мотька, Мотька… Хилик почувствовал слезу в уголке глаза и сердито смахнул ее на пол. Еще чего не хватало… Мотька не плакал никогда, и ты не будешь.

— Вот, — произнес Хилик слегка сдавленным голосом. — Посмотри, Ами, какая какая хорошая, нужная в хозяйстве вещь. Немецкая машина, системы “Маузер”.

Он кивнул в угол, на хобот крупнокалиберного пулемета.

— А вот этот зверь называется “Шпандау”. Тоже немецкий. Он и по самолетам может.

Ами сглотнул слюну.

— А зачем нам по самолетам, Хилик? В туннеле самолеты пока еще не летают.

Кофман вздохнул.

— Сейчас, может, и незачем. Но кто ж за будущее поручится, а, парень? Ты, например, поручишься? Нет ведь, правда? — он кивнул на полки. — А тут всего много. На двадцать поколений хватит… хотя, какие из вас, на хрен, поколения?

Хилик Кофман скрипнул зубами и кинул Ами кусок фланели.

— Держи, командир, стволы обтирать. Что берем с собой, решил?

Подумав, Ами остановился на ручном пулемете, карабине и гранатах. В подземном бою этого должно было хватить. Честно говоря, он не слишком верил в то, что они наткнутся на полосячий туннель, но отчего бы не перестраховаться, если оружие все равно под рукой? Туннели роются примерно на одной глубине, часто теряют направление, петляют… все может случиться, все. С пулеметом и гранатами как-то спокойнее…

Кто ж мог знать, что предосторожность окажется отнюдь не лишней? Посторонние звуки обнаружились уже через несколько дней — первым их услышал Меир-во-всем-мире Горовиц, когда приостановился отдохнуть на отметке трехсот метров от начала туннеля. Примчавшись по тревоге, Ами приложил ухо к песчаной стене и прислушался. Сомнений быть не могло: кто-то, энергично работая ломом и заступом, продвигался под землей в их сторону.

Это означало, что шутки кончились. По прежнему опыту Ами Бергер знал, что полостинские землекопы неплохо вооружены и готовы к любой неожиданности. Он срочно вызвал боевой расчет в составе Кофмана и Сироткина. Погасив лампы, они залегли в засаде. Себе Ами взял пулемет; Кофман держал наготове гранаты, а Боаз Сироткин прикрывал с карабином.

Ждать пришлось недолго. Сначала в темноте блеснула узкая полоска света, затем провалилось лезвие лопаты, послышался невнятный удивленный возглас и, наконец, чья-то нога вытолкнула в туннель тяжелый шмат песка, разом открыв в стене освещенное отверстие диаметром больше полуметра. Ами почувствовал, как напрягся рядом Боаз и предостерегающе сжал его плечо. Стрелять договаривались только по команде. В туннель просунулась чья-то голова, крутанулась туда-сюда и нырнула назад.

— Ами… уйдут… — прошелестел Кофман.

— Не стрелять! Пусть они сначала все сюда вылезут…

В отверстии мелькнула тень и чей-то пронзительный голос завизжал:

— Ахр-рам ах-раб! Ахр-рам ах-раб!

“Черт! — подумал Ами. — Неужели заметили? Тогда надо…”

Увы, его тактическим задумкам не суждено было осуществиться. Рядом с ужасающим ревом вскочил на ноги сумасшедший фермер Хилик Кофман.

— Ур-ра! — завопил он. — Впер-р-ред! За мирр-р-рный трр-руд! За товарр-р-рища Сталина!

— Хилик! Стой! — крикнул Ами.

Но остановить атакующий порыв старого коммунара не смогла бы сейчас и целая танковая бригада. В три прыжка он достиг отверстия и засуетился, вытаскивая из гранаты чеку. Ами закрыл глаза. Если полосята еще не убежали, то Кофман погиб. Но выстрелов не последовало: очевидно, полостинские землекопы уже неслись вниз по своему туннелю, уверенные, что наткнулись на страшного подземного джинна. Справившись с чекой, Хилик швырнул в отверстие связку из нескольких гранат.

— Ложись! — крикнул Ами, молясь лишь о том, чтобы выдержал туннельный крепеж.

Хилик упал, прикрывая голову. Прогремел взрыв, оглушительный в тесной кишке туннеля, прогремел и смолк, сменившись не менее оглушительным звоном в ушах. Ами открыл глаза, нащупал и включил фонарь. Вокруг висела густая песчаная пелена. Крепеж устоял. Рядом шевелился, приходя в себя, Боаз.

— Хилик! Ты жив?

— Жив…

В оседающем песчаном тумане угадывалась мощная фигура фермера. Ами зло сплюнул.

— Ну и жаль. Лучше бы тебя, дурака, убило. Ты нас всех чуть не похоронил своими гранатами. За Сталина он, видите ли… идиот… Я ведь предупреждал: только по команде!

— Извини, командир, — виновато проговорил Кофман. — Увлекся. Давно в атаку не ходил, соскучился.

— Ладно, черт с тобой. Уцелели и слава Богу. Боаз, скажи ребятам, чтобы включали свет. Хилик, собери оружие и наверх…

Ами влез на свою коляску, подъехал к отверстию, заглянул. Так и есть: полосячий туннель завалило наглухо.

— Ами, — робко сказал сзади Сироткин. — А они не вернутся?

— Что они, дураки — возвращаться в обнаруженный туннель? Да и есть ли кому возвращаться? После такого взрыва там наверняка на десятки метров обрушилось.

Хилик Кофман повесил на плечо карабин и сумку с гранатами, нагнулся за пулеметом, заботливо стряхнул песок.

— Хорошая машина, — сказал он. — Еще пригодится, вот увидите. Если враг не сдается, его…

— Наверх! — в бешенстве заорал Ами Бергер. — Наверх! Марш!

От деда воняло старым немытым телом и ненавистью — запахами, кое-как терпимыми лишь тогда, когда они исходят от тебя самого.

“А не пришибить ли его? — воротя нос, подумал Карподкин. — Все не дохнет, собака, живучий…”

Погоди-ка… он же давно помер, дед-то. Ну да, помер. Ты же его самолично в фонтане похоронил, перед мэрией. Ну да, похоронил. А чего же он тогда дышит, хорь старый? И не только дышит, но и шамкает что-то… а уж из пасти-то как несет — хоть противогаз надевай! Вот ведь какие сны бывают — с запахами.

— Ты им отомстишь, — бормотал дед, едва шевеля беззубым ртом. — Подвинься поближе, чтоб никто не услышал. Я расскажу, как это сделать. Поближе…

— Да знаю я, — нетерпеливо отмахнулся Карподкин. — Ты мне уже рассказал тогда, еще перед смертью. Сколько можно повторять? Думаешь, мне эти сны приятны? Во сне, дед, другое увидеть хочется, совсем другое…

— Ну, и как продвигается? — дед приставлял к уху морщинистую ладонь. — Копаешь?

— Копаю. С помощником. Да я тебе уже тыщу раз рассказывал.

— А ты еще расскажи… доставь радость старику…

— Недолго уже осталось, дед. Мы со своей стороны копаем, полосята со своей. На полпути встретимся. Каждую неделю по телефону переговариваемся.

Номер телефона дед сообщил Карподкину еще тогда, на смертном одре, на ухо. Чтобы знал, с кем договариваться на той стороне. Карподкин позвонил не сразу: трудно было поверить дедовским сказкам. Но когда позвонил, из автомата, для конспирации, как велел дед, то там действительно ответили. Ответить-то ответили, но поверить тоже не спешили. Проверяли, что Карподкин за птица. В баре “Бэк Юньон” казначей Маркс стал посматривать на него со значением: мол, интересуются тобой интересные люди. К чему бы это?

Карподкин в ответ только оттопыривал губу: как же, стану я тебе рассказывать. Дедова мечта о мести мало-помалу становилась его собственной мечтой, а мечту положено беречь, не выдавать никому, даже самым близким. Вот и дед ему, внуку единственному, рассказал лишь перед тем, как откинулся, а до того молчал, ни гу-гу. Казначей потыркался, да и отстал, но рекомендацию, видно, дал хорошую. Ну а потом пошло: наладили надежную связь, раз в неделю, координация усилий и все такое прочее…

Своему помощнику, малахольному Лео Карподкин мало что рассказывал. Зачем? Тот и так слушался беспрекословно, смотрел с восторгом, чистый раб, даром что анархист. Вот и выходило, что поговорить получалось только с дохлым дедом, во сне. Наверное, поэтому старый и приходил так часто: ему-то, небось, там, за гробом, тоже поделиться было особо не с кем.

— Хорошо… — улыбнулся дед. — Значит, скоро. Ты уже решил, кого первым убьете?

Карподкин блаженно потянулся. Эту часть беседы нравилась обоим одинаково.

— Бергера, думаю. Я ему сам очередь влеплю. Прямо в рожу его нахальную. Прямо в рожу! А потом Хенов, обоих, с выродками ихними. А потом сразу к Хилику с его таиландскими псами… А девок я лично отдраю, по очереди.

— Времени не хватит, — засомневался дед. — Убить быстрее. Оставь одну на развод, а остальных — полосятам. Они тоже до свежего мяса охочие… Ну, а потом, после Матарота?

— А потом посмотрим, — важно сказал Карподкин. — Может, на базу двинем, а может, прямиком в город. Зависит от того, сколько полосят выйдет. Я-то куда угодно проведу, ты не сомневайся.

Дед счастливо рассмеялся. Они часто обсуждали свою заветную месть-мечту и в воображении уже перестреляли такое количество странников, что его с лихвой хватило бы на несколько армейских дивизий и десяток городов N. Но для настоящего воплощения этой мечты требовалось прежде всего закончить туннель. Туннель, который вел из-под дома анархистов в сторону Полосы. Туннель, навстречу которому вели свой подкоп полосатые друзья, стосковавшиеся по обильному сырью для полосования.

Когда Карподкин представлял себе момент встречи, его начинала бить дрожь. Вот его лопата проваливается в пустоту… Вот он пробивает тонкую песчаную стенку… Вот спешат к нему, радостно протягивая руки, дружественные полосята. Их много и все с автоматами. А еще лучше — с автоматами и с ножами, большими острыми ножами, похожими на кривые турецкие ятаганы. Они вручают то же самое и Карподкину.

“Идемте! — кричит Карподкин. — За мной! Вперед!”

И все они бегут за ним. Их сотни. А еще лучше — тысячи, сотни тысяч! Они выскакивают из карподкинского туннеля и быстрой лавой растекаются по округе. Сначала они работают только ножами: рубят головы, режут горла, вспарывают животы… Слышен только стон, стон, стон… предсмертный стон всех этих гадов, знакомых и незнакомых, странников Матарота и окрестностей.

И Карподкин с наслаждением режет вместе с полосятами. Вот он подскакивает к наглому Ами Бергеру, который пытался удрать, да повалился набок в своей дурацкой коляске. Карподкин плюет ему в рыло и неспешно замахивается ятаганом.

“Нет! Нет!” — закрываясь дрожащими ручонками, кричит ненавистный Бергер.

“Вжик!” — свистит неумолимый карподкинский ятаган.

“Бум!” — падает ненавистная голова с ненавистных плеч.

“Нет… нет”, — шепчет голова, выдувая кровавые пузыри.

А Карподкин бежит дальше — к ненавистному жлобу Кофману, к ненавистным переселенцам Сироткиным, к ненавистному гомику Горовицу… всех под нож, всех, до одного! А потом, когда все они уже перерезаны, тысячи полосят поворачиваются к Карподкину и кричат: “Куда? Куда теперь?”

А он поднимает над головой автомат и кричит: “За мной! Вперед!” И они вместе бегут в столицу, и там уже начинается такая потеха, что даже и не представить… Карподкин бежит по улицам, бежит быстро, потому что недорезанных ненавистных странников еще много, надо успеть зарезать всех… “Стреляй, так быстрее!” — подсказывает дед, и Карподкин начинает стрелять, но недорезанных все равно много, а теперь к ним добавляются еще и недостреленные.

Карподкин ужасно торопится, он совсем запыхался, он хватает воздух широко разинутым ртом, а воздуху будто не хватает. Наверное, это чертов покойный дед: все провонял, зараза, дышать нечем!

— Дед, черт тебя задери! Кончай вонять, старый!

Дед грустно качает головой, качает редким старческим пушком на висках, белым хохолком на макушке.

— Это не я, внучек… Не достроил ты туннель. Не получилось. Теперь уже некому. Тьфу на тебя, дурака.

— Ты что, дед?! — изумленно кричит Карподкин. — Как это “тьфу на меня”? Как это “не достроил”?

Но упрямый старикан хватает его за плечо и трясет, и кричит ему прямо в ухо:

— Карподкин! Карподкин! Очнись! Ты жив? Карподкин!

Карподкин открыл глаза. Над ним в тусклом свете электрического фонарика покачивалось бледное испуганное лицо Лео.

— Что это жужжит?

— Фонарик…

Лео поднес к его глазам маленький фонарик, из тех, что работают от динамо, с ручкой, которую нужно непрерывно отжимать, чтобы светило.

— А где лампа? И где мы? И что это за комната?

Карподкин попробовал привстать, но ноги были прочно придавлены чем-то очень тяжелым.

— Лампа, комната… — плаксиво произнес Лео. — Какая комната?.. Нас завалило, Карподкин. Ты что, ничего не помнишь?

Карподкин осмотрелся и вспомнил.

Они начали этот день, как обычно, с копания. Туннель, плод четырехлетних непрекращающихся усилий, протянулся уже, как минимум, на полкилометра. Поэтому выработанный песок приходилось таскать на большое расстояние, и темп проходки замедлился. Это раздражало Карподкина, он кричал на Лео, тот суетился, старался, но все без толку.

Карподкин работал лопатой и ломом. Годы опыта сказывались: он хорошо чувствовал почву, ее структуру, силовые линии ее огромного рыхлого тела. Несколько точных копков, удар лома и жирный пласт отваливался сам собой. Мешки наполнялись моментально. Вот если бы еще Лео бегал хоть немножечко быстрее… Неубранные мешки с песком накапливались за карподкинской спиной, мешали размахнуться, затрудняли установку крепежа.

Вбив боковую подпорку, Карподкин посмотрел в сторону, откуда должен был показаться Лео. Вот и он — торопится, толкает перед собой пустую тележку. Старается парень. Пятьсот метров — не шутка, да еще по туннелю, да еще с тяжелыми мешками. Туда-обратно — четверть часа, не меньше.

— Давай, давай, откатывай! — прикрикнул Карподкин и, подхватив лопату, вонзил ее песчаную стену. — Дав…

Он осекся на полуслове: лопата провалилась в пустоту. Там, за песком, было неизвестное пустое пространство. Подземная полость? Но откуда здесь полость? Нет тут никаких полостей и никогда не было! Это полосята, а никакая не полость! Сзади шумно дышал взволнованный Лео.

— Что, Карподкин? Неужели смычка?

Когда-то, еще в самом начале совместной работы, Карподкин наврал своему малахольному товарищу, что целью рытья является смычка с друзьями-анархистами из дальнего поселка. Мог бы и не говорить ничего, а просто скомандовать: “Копай!..” но, как известно, человек работает лучше, когда перед ним маячит хоть какая-то цель — неважно какая, лишь бы маячила. Лео поверил и больше не спрашивал ничего, только иногда мечтательно произносил вслух это сладкое слово “смычка”.

“Смычка? — подумал Карподкин, осторожно вытаскивая лезвие лопаты. — Неужели и в самом деле смычка? Но, по моим расчетам, до смычки еще, как минимум, двести метров…”

По расчетам! Как будто можно что-то расчитать с такими партнерами? Полосовать-то они умеют, а вот определять место и направление — черта с два! Сколько путаницы пришлось преодолеть со встречным туннелем за все это время! Скорее всего, они и сами не знают, насколько продвинулись, работнички… Тогда что, действительно смычка? Похоже на то…

— Смычка, Лео, — прошептал он, не оборачиваясь. — Дожил я до радости. Слышишь, дед? Ты не дожил, а я вот…

Карподкин сильно ударил ногой в стенку, и большой пласт песка шумно упал во встречный туннель. Карподкин высунул голову в отверстие и осмотрелся. В туннеле было темно, причем, судя по движению воздуха, он уходил на неизвестное расстояние и вправо, и влево. Получалось, что карподкинский туннель воткнулся не в голову встречного, а в бок. Отклонились полосята, причем сильно отклонились… вот идиоты… Кстати, выход в бок объяснял и темноту, и безлюдье: землекопы, а с ними и свет находятся лишь в самой головке. Что ж, идти туда? Или подождать откатчиков?

Он еще раз глянул по сторонам и на этот раз скорее почувствовал, чем увидел, тень слабого, едва уловимого движения. Там кто-то есть! Карподкин быстро втянул голову назад.

— Что? — прошелестел Лео ему в затылок.

— Тихо! — оборвал Карподкин.

А впрочем, почему “тихо”? Если полосята тебя заметили, то именно тишина будет выглядеть подозрительной. Зачем тихарить, когда есть заранее установленный условный сигнал, пароль? От тебя ждут пароля, а ты не мычишь, не телишься… А ну-ка… Карподкин набрал в грудь воздуху и заверещал что есть мочи:

— Ахр-рам ах-раб! Ахр-рам ах-раб!

В ответ можно было ожидать чего угодно, но только не последовавшего жуткого атакующего рева. Кровь заледенела в карподкинских жилах. Реветь так могло только по-настоящему страшное существо. Карподкин оттолкнул остолбеневшего Лео и опрометью ринулся наутек. Затем он помнил лишь сильный толчок в спину… а потом сразу бесчувствие и воображаемый разговор с покойным дедом, и пробуждение, какого не пожелаешь и врагу.

Жужжание фонарика смолкло, свет съежился и погас.

— Рука устала… — сказал Лео.

— Дай мне!

Полость, в которой они оказались, была совсем невелика, не более полутора кубов, так что даже субтильный Лео помещался в ней, лишь сильно скорчившись. Карподкин лежал на боку, заваленный почти до пояса, но он, по крайней мере, мог распрямиться. Лео неловко двинул скрюченной ногой.

— Спина затекла… и дышать трудно.

Его глаза взирали на Карподкина с привычной собачьей преданностью. Лео ждал команды и недоумевал, почему они до сих пор не выбираются наружу, но в то же время остерегался напрямую высказывать это свое недоумение.

“Он и сейчас уверен в моем всемогуществе, — понял Карподкин. — Экий слизняк… Если бы я лежал поудобнее, можно было бы его придушить, чтобы воздух зря не переводил. А так не стоит: на возню больше уйдет”.

— Слышь, Лео. Ты зачем в анархисты пошел? Зачем со мной связался?

Лео слабо улыбнулся.

— Как это “зачем”?

— Ну да, зачем? Да ты не бойся, я без подвоха спрашиваю. Просто интересно. Меня вот дед научил. И плеваться я люблю. А ты, к примеру, вовсе не плюешься. И о родственниках своих никогда не рассказывал. У тебя мама-то есть, или ты инкубаторский?

— Есть, — отвечал Лео. — И мама и папа.

— Ну вот. Какого же хрена ты со мной тусуешься?

— Ну как… потому что клево.

— Что клево?

— С тобой клево. Ты такой… — Лео поискал нужные слова. — Ты клевый. Другие анархисты тоже клевые, но ты самый клевый из всех. Вот.

Он смущенно помолчал, а затем добавил, осмелев от необычно откровенного разговора:

— Когда мы уже будем выбираться, Карподкин? А то я устал что-то. Затек весь, не выпрямиться.

Карподкин отложил фонарик, стало темно.

— Повезло тебе, Лео.

— Почему?

— Воздуху тут мало. Может, час протянем, может, меньше. А если бы счет на дни шел, то я бы тебя съел.

Лео засмеялся карподкинской шутке.

— Съел? Меня?

— Ну да. Ты тут один съедобный. Не песок же жрать.

— Карподкин, — тревожно сказал Лео. — Я хочу наверх. Ты шутишь, а мне и в самом деле дышать нечем. Куда копать?

Карподкин вздохнул.

— Никуда. И не шучу я. Мы с тобой трупы… Только не дергайся, ладно? Эй! Не дергайся, хуже будет!

Но было уже поздно. Обезумевший парень бестолково задвигал руками, засуетился, пытаясь ввинтиться в песок, но только обрушивая на себя новые комья, уменьшая и без того куцее пространство.

— Перестань! Лео!

Изловчившись, Карподкин схватил Лео обеими руками, обездвижил, прижал к себе. Лео била крупная дрожь, он тяжело, с надрывом дышал. Песок нависал над ними, песок наступал, осыпался, шуршал тонкими струйками, надвигался тяжелыми жирными пластами.

— Тихо, парень, тихо… Все-таки нужно было тебя придушить. Смотри, сколько ты воздуха зря сожрал… Тихо, тихо…

— Карподкин… — прошептал Лео, обмякнув. — Я хочу выпрямиться, Карподкин. Ну, пожалуйста…

— Выпрямиться?.. Погоди.

Карподкин осторожно ощупал стенки полости. Фонарь он потерял в суматохе. Свободного пространства почти не оставалось. Впрочем, еще можно было передвинуть немного песка за спину. Как раз хватит бедняге ноги вытянуть. Вернее, протянуть.

— Слушай меня, Лео, — внушительно сказал Карподкин. — Придется делать все очень медленно, без паники. Сможешь?

Не дожидаясь ответа, он ухватил парня за ногу и потянул на пока еще свободное место.

— Упрись здесь. Молодец… — Карподкин нашел руку Лео. — А рукой перекладывай отсюда… вот сюда… потихонечку, полегонечку. Умница.

Через несколько минут они уже лежали нос к носу в кромешной удушающей темноте.

— Хорошо-то как стало… — блаженно пробормотал Лео.

— Смотря от чего отсчитывать…

Карподкин нашел горло товарища и сжал. Лео почти не сопротивлялся, только немного подергался и стих, опорожнив напоследок кишечник.

— Ну, ты и гад, Лео, — попенял Карподкин мертвецу. — Последние глотки кислорода отравил. Прямо как тюбик, честное слово. Тут нажмешь, там вылезает…

Мне трудно сказать вам, отчего Карподкин задохнулся — от вони или от недостатка воздуха. Да и какая, собственно, разница? Скорее всего, от того и другого вместе. Как жил, так и задохнулся. Концы ведь всегда в итоге сходятся к началам в этом самом детерминированном из миров.

Песок был везде. Он скрипел на зубах, царапал воспаленные веки, смешивался с волосами, тонкими слоями ложился на кожу, прикидывался ею. Ленивыми комьями он отваливался от стены, послушно лез на лопату, а с лопаты в мешок, в грузовик… но само это равнодушное послушание свидетельствовало о том, насколько уверенно каждая песчинка ощущает себя частью общей несокрушимой огромности.

Люди переносили песок с пятиметровой глубины на поверхность, но что это меняло в песке? — Ничего. Изменится ли море, если зачерпнуть ведро воды у одного берега и выплеснуть у другого? Людям казалось, что это они вгрызаются в песок, но на деле песок заглатывал их. Он походил на время: такой же вездесущий, обманчивый, безжалостный, бесстрастный. И, как за каждой минутой неминуемо обнаруживается еще одна, так и за каждым его пластом непременно оказывался еще один, и еще, и еще, без конца.

Люди измеряли его своими приборами — в точности, как измеряют время; им представлялось, что они управляют и временем, и песком, выбирают направление, владеют ситуацией. Слепые кроты, наивные землеройки…

Песок сливался со временем, становился неотличимым от него; удивительно ли, что именно там, в песке, так легко потерять чувство времени? Зачем отсчитывать часы, дни и недели, когда они жестко связаны с пройденным расстоянием, с выданным на гора объемом, с количеством установленных крепежных распорок?

— Когда сменяемся?

— Через два метра.

— Когда обедаем?

— Через десять мешков.

Выяснилось, что здесь, в тесном пространстве туннеля, в котором, казалось бы, негде ни спрятать, ни спрятаться, с поразительной легкостью теряются самые невероятные, базисные вещи, такие, как цель или память, или даже имя.

Они вошли в туннель поодиночке, отличные друг от друга, как могут быть отличны только люди: каждый со своим прошлым, со своей мечтой, со своими страхами, со своей ненавистью, любовью, уродством, увечьем, грехом, праведностью.

Они стали неотличимы, как могут быть неотличимы только люди, вместе идущие сквозь песок, сквозь время, одержимые одной, общей целью… вернее, не целью даже, ибо цель была тоже забыта за ненадобностью… не общей целью, но общим, им самим неведомым предназначением.

Наверху копошилось нечто, именуемое еще жизнью; летали ракеты… летит, летит ракета… хе-хе… гремели взрывы; в окончательно обезлюдевший и потому образцовый поселок приезжали образцовые спецы, брали в пробирки образцы песка, образцы времени, заходили в пустой бар, где неулыбчивая чумазая барменша или угрюмый чумазый бармен сообщали им, что кофеварка неисправна. Спецы пожимали плечами и уезжали до следующего раза.

Наверху все шло как бы понарошку, для отвода глаз, неизвестно для чего. Главные события происходили внизу, в песке туннеля, в потной и плотной последовательности пройденных метров; даже само слово “происходить” было обязано своим происхождением слову “проходка”.

Они копали бы так целую вечность, пока не умерли бы, вынутые из процесса временем и песком, подобно выдаваемым на гора мешкам, подобно выработанному песку и выработанному времени. Но со временем, а точнее, на определенном этапе проходки в туннеле стала появляться вода, и землекопам пришлось взять вверх, к более сухим пластам.

Выталкиваемые водой, они забирали все выше и выше, пока, наконец, лопата дежурного проходчика не провалилась в пустоту. Яркий свет хлынул в образовавшееся отверстие. Дежурный, косматый и мосластый старик, копавший всегда в одиночку, сел, отложил лопату и пощелкал уродливым ногтем крестьянина и землекопа по микрофону переговорного устройства.

— Эй, кто там, — сказал он, дождавшись ответного щелчка. — Похоже, мы куда-то докопались. Давайте все сюда.

Они вышли из туннеля один за другим, все восемнадцать, и остановились, моргая ослепленными глазами.

Прямо перед ними сияло тихое послеполуденное море. Сзади вздымали свои плавные линии улыбчивые дюны. Сверху припекало; направо и налево, насколько видит глаз, расстилался тихий безлюдный пляж с редкими пальмовыми деревьями. Снизу лежал песок — мелкий, белый и сухой. Седой землекоп наклонился, взял горсть и сказал своей партнерше по смене:

— Такой много не накопаешь — с лопаты осыпается. И крепить трудновато.

— Зато таскать легче, — возразил щуплый женственный парень. — Сухой потому что.

— Сухой, сухой… — усмехнулась блондинка лет сорока. — Вон воды сколько, не видите? Здесь сухой, там мокрый…

Она скинула рабочую обувь и пошла в море, туда, куда уходил песок. И остальные потянулись за нею, все вместе. Теплая вода приняла их ласково, держала и гладила волнами, как гладят малых котят. Когда ноги оторвались от песка, они поплыли вперед, к солнцу, все еще жмуря отвыкшие от света глаза. Впереди, сильно загребая, плыл косматый проходчик; за ним поспешали два азиата и пожилая пара крестьянского вида. Плыли блондинка лет сорока и ее ровесница-брюнетка, плыли лысый старикан и женственный юноша, плыли две девушки, плыла еще одна пожилая пара, плыл мужчина с длинными волосами, собранными в косу на индийский манер.

Их головы долго еще маячили на воде, пока не слились с мерцающей рябью моря. На берегу остались лишь парень в инвалидном кресле и темноволосая красивая девушка, державшая за руки двух четырехлетних близнецов, которые пока еще не умели плавать.

— Эй! — сказала девушка. — Мы остаемся. Вставай и пошли.

Парень встал с кресла и несколько раз присел, разминая затекшие ноги. Девушка не удивилась. Дети дергали ее за руки, стараясь вырваться. Им хотелось в воду.

— Пусти! Пусти!

— Пусти их, пусть поплещутся, потом пойдем… — сказал парень. — Дети, как вас сегодня зовут?

— Став! — хохоча, прокричала на бегу девчонка.

— Это я Став! — откликнулся мальчик, устремляясь за нею. — Я Став! А она Авив! Авив!..

Авив. Авив?

Бейт-Арье, ноябрь 2008 — февраль 2009