Лётные дневники. Часть 4

Летные дневники. Часть 4 Василий Ершов

1987. ПРОЗРЕНИЕ.

26.12.1986. Вопросы газеты «Воздушный транспорт» Бугаеву о перспективах авиации, о подготовке кадров, о наших животрепещущих проблемах. И ответы: да – толковые, да – со знанием дела, с горизонтами…

Но камнем преткновения так и остается вопрос: как же все-таки перестраиваться летному составу?

Министр долго и красиво рассусоливал вокруг да около. Но свел все к тому, что есть еще у нас летчики, которым все до лампочки, нечестные, ленивые и пр. И что надо повышать культуру обслуживания.

Ага, это ленивые и нечестные – перевозят 140 миллионов пассажиров в год?

Сам летчик, а конкретно о летчике ничего нового не может сказать. Это косвенно подтверждает убеждение – и мое, и коллег моих, – что из нас ничего не выжмешь. А если есть равнодушные – то кто их породил?

Наше ускорение уже было и прошло. Нас ускоряли страхом, затягиванием гаек, уважением к букве закона, пунктуальностью, расшифровками. Довели до тупого, бюрократически-буквального, слепого выполнения, не то что буквы – запятой. Так что нам ускоряться некуда, мы и так движемся шустро.

Вообще говоря, термин «ускорение» я понимаю так. Мы двигались; мы затормозились. Как бы не остановиться и не попятиться назад. Теперь надо догонять. Вот – ускорение.

Народ не пил, потом стал пить, все больше и больше; теперь запился. Это замедление.

Народ жил бедно, но нравственно чисто, а сейчас погряз в вещизме и обывательстве. Это тоже замедление.

Молодежь утрачивает энтузиазм – движущую силу общества. Это тоже замедление.

Не мир западный нас обогнал, а мы от него отстали, заразившись его низменными устремлениями, пожирая его помои.

Бизнес, торгашество, вещизм, разврат, пьянство, наркомания, преступность, аморфность и беспринципность, – об этом ли мечтал Ленин?

Так что надо догонять. Вот что такое наше ускорение.

А летчики как летали, так и летают, отдавая всю жизнь службе авиации. И только упорядочились и ужесточились до непомерности требования, чего некоторые уже не выдерживают.

Повторяю в сотый раз: если бы весь Союз работал так и в таких условиях, в какие поставлен летчик, у нас еще позавчера уже был бы коммунизм.

Поэтому-то Бугаеву о моей перестройке и ускорении нечего сказать.

Зато откровенно сказано: по подсчетам западных специалистов в 2000 году – через 13 лет – пилотов придется списывать в возрасте 27-28 лет. И хотя оптимист Бугаев не совсем разделяет этот прогноз, но сбрасывать его со счетов нельзя: это тенденция.

Мне же этот прогноз только говорит, что лучше уже было. Золотой век авиации миновал, ушел вместе с Ил-18.

А сейчас я едва налетываю по 450 часов в год – вдвое меньше, чем тогда.

27.12. Летный состав уходит из Аэрофлота. Сам министр признал, что специалисты, подготовка каждого из которых обходится государству в 15-20 раз дороже, чем инженера, уходят, причем, не столько из-за отсутствия жилья и не столь уж высокой зарплаты, сколько, главное, из-за плохих условий работы.

Ну а какие требования у меня, летчика, к условиям работы? Почему мне не летается?

Мой КПД низок. Я в воздухе, в общем-то, скучаю. Я с охотой летал бы без штурмана. Но самолет мой к этому не готов. Железо хорошее, а начинка устарела.

Наше штурманское бортовое оборудование примитивно, в основном, оно на уровне 50-х годов. Практически нового – счетчики координат и планшет с матерчатой лентой-картой. Но они несовершенны, врут и требуют постоянного контроля специалиста. На маршруте они худо-бедно обеспечивают приемлемую ориентировку, а в районе аэродрома – нет, и мы так и заходим, как в 50-е годы: КУР, боковое по локатору, отшкалилась стрелка…

Неоправданные ограничения. Чуть забарахлил локатор на земле – уже вводится десятиминутный интервал между бортами – 150 километров! Или: летим навстречу, видим друг друга, установили радиоконтакт, а визуально разойтись нельзя. Или: попутный повис впереди – ни верхом, ни низом его не обогнать, несмотря на то, что идем сверх облаков, видим борт.

Эшелоны по высоте через 500 метров – слишком жирно, хватит и 300. Вот и получается, что в воздухе слишком тесно, хотя места там хватает с избытком.

Инициатива, творчество, доверие летящему экипажу в нашей работе намертво зарублены. А ведь мы – опытные летчики, и те, кто составлял инструкции, должны понимать, что в полете никто кроме экипажа лучше не оценит обстановку и не примет наиболее верное решение.

Я всегда бы мерил меркой: а если бы война?

Если бы война, диспетчер разрешил бы разойтись визуально, обогнать менее скоростной борт, сблизить эшелоны по высоте, разрешить посадку хуже минимума, если экипаж видит полосу.

Наш Аэрофлот – крупнейшая авиакомпания мира – плетется в хвосте мирового авиационного прогресса. Ну хоть что-нибудь в том ИКАО, кроме разве что политики, мы предлагали? Мир хоть одно наше новшество принял? Да их и нет у нас, новшеств.

Ну, ладно, это воздух. А земля?

Мытарства с тренажером. Штурманский тренажер. Еще штурманский тренажер «Двина», для пилотов. Это пока бесполезные мероприятия, нового здесь ни грамма, а нервы и время гробим, переводим в дугу. Время – в дугу гнем. Это мы можем.

Вечные зачеты. Вечные росписи. Вечный мелкий страх. Масса ненужных журналов и амбарных книг, которые надо заполнять ненужной писаниной.

Медкомиссия, от которой мурашки по спине.

Вечное отставание земли от и так отсталых полетов. Полумеры, тришкин кафтан.

Отсутствие гласности, администрирование, келейный стиль – и все это со ссылкой на Устав.

Я мог бы еще долго перечислять. Но все сводится к одному: красивая сказка об острие прогресса, а на самом деле – застойный дух. Рутина, безысходность, непомерные требования, кандалы.

А время уже не то. Куда ни глянь – проявляется гласность, улучшаются условия, идут навстречу, прислушиваются к пожеланиям, видна перспектива, – короче, людям там интереснее и легче. А у нас одно и то же, только гайки затягивают, и вечный страх. Люди от страха уходят. Устали от страха, не надо и тех денег. Вот и бегут, едва заработав минимальную пенсию, в самом зрелом возрасте.

Ну, и быт. С жильем туго, хуже некуда. Если рабочий на заводе практически обеспечен жильем бесплатно – пять лет и получай квартиру, – то летчик чаще всего все свои сбережения вкладывает в кооперативную хрущевку. Это социальная несправедливость. Разве сравнить отдачу от летчика и от рабочего? А живет и тот, и другой, практически одинаково, да еще рабочий и ворует. Рабочий живет недалеко от работы, а летчик чаще всего добирается за десятки верст, а ведь работа у него труднее.

Профсоюз обеспечивает рабочего и путевкой, и профилакторием, и клуб у него есть, и детсадик, и спортзал, и дворец культуры. У нас этого почти нигде нет.

Спасает Аэрофлот одно: летчик слишком, в ущерб самому себе, беззаветно любит Небо. Но, опять же… такие уже вымирают. А смена – не та.

И министр с тревогой говорит о том, что, с одной стороны, непомерно возрастают требования к летчику, а с другой – некому осветить нашу работу так, чтобы к нам пошла молодежь. Да и найди еще такого дурака, чтобы слепо пошел летать. Не та молодежь. Ей надо зримую выгоду.

Министр все это видит, понимает, тревожится. Надо все перестраивать, но хватит ли сил выворотить из болота наше неповоротливое аэрофлотское чудовище?

А тут это самофинансирование. Да мы вылетим в трубу с ним. Ну как я смогу поверить в рентабельность нашего отряда, если ни жилья нет, ни притока кадров, ни путного аэропорта; уже несколько лет топчемся в Емельянове, в грязи, латаем дыры. Жалкие службы с трудом и надрывом тянут лямку, все вручную…

Вот пример. Начальники спецавтобазы сменяются чаще чем раз в год. На одного шофера навешивают по несколько разнотипных спецмашин. Он справедливо требует большей оплаты за больший труд. А где же их взять, те деньги? Надо сперва больше трудиться, а никто за такую зарплату не хочет. Вот и получается замкнутый круг, люди плюют и уходят. И так в любой службе.

Надо все людям растолковать, убедить, а в чем – не знают ни администрация, ни партком. Да и убедить можно нынче только рублем.

Это же надо теперь проявлять инициативу, хозяйственную сметку, думать самим – а не привыкли же думать, дядя думал за нас.

Пока перестроимся, зубы на полку положим.

Ну, нас-то, летчиков, не затронет, мы как летали, так и будем летать, без нас авиация не обойдется. Я не разеваю рот на обещанное увеличение заработка: его надо еще заработать, и не мне – я и так все отдаю работе, – а остальным, наземным службам. Им надо так организовать работу, чтобы КПД экипажей стал наивысшим.

А все же интересно. Надо только набраться терпения: зримые результаты проявятся потом.

Черт возьми, начинал я эти записи два с половиной года назад как дневник пилота и не более. А обернулось уже которой тетрадью, и не столько полеты, как около них, даже вообще вроде бы не связанные с полетами вещи.

Но это как сказать. Человек един: вроде бы напрямую и не связано, а влияет.

Пресловутые моральные качества летчика ведь вырабатываются не только профессией. А вот востребованы они больше всего именно в профессии.

Когда тонул «Адмирал Нахимов» на Черном море, то там специалист, отвечающий за пассажиров, за тысячу человек, одним из первых прыгнул в море, влез на плот и отпихивал тонущих. Я таким дерьмом быть не хочу.

Я в себе уважаю и человека, и специалиста. Стараюсь жить честно, правда, не всегда получается, иной раз от усталости и глупость сделаешь. Но на место святого и не претендую.

Сами полеты, упоение и восторги в моих записях как-то незаметно сдвинулись на задний план. Да, летаю, да, красиво, да, удачные, мягкие посадки, да, иной раз неувязки, иной раз и обгадишься, сделаешь выводы, – но это работа, одно и то же, мне за это деньги платят.

А на первый план выползает боль – за Аэрофлот, и за товарищей своих, и за себя, и за пассажиров, и за народ наш, за страну. Как это назвать – гражданственность, патриотизм, просто неравнодушие, – но оно меня гложет. И абсолютно не гложет, что живу скромно, может, в чем-то хуже иных. Хватит нам и этого.

То, что в записях пессимизм, – да все сейчас так думают, все мучаются и ищут, и пока выхода не видно.

9.01. Сидение без дела развращает. В связи с моей годовой комиссией экипаж мой выгнали в отпуск до 15-го. Я же прошел комиссию за день, теперь вот сижу дома, пока мои ребята не выйдут.

Страна пьянствует, какая работа. Конечно, план свой мы налетаем и за неделю. Такой вот наш зимний КПД.

Читаю книги, пишу, хожу, – вот и все заботы. Как хобби – готовлю обеды, что моей семье очень нравится. Тщательно, от «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» до «Главный редактор…» пережевываю газеты.

Профэссор Васин зачал в «Воздушном транспорте» длинную статью о безопасности полетов. Что я, рядовой пилот, почерпнул оттуда?

Что везде низкая технологическая дисциплина. Что нет взаимодействия. Что профилактика заключается в улучшении воспитательной работы, повышении персональной ответственности и повышении профессионального уровня. В частности, этот уровень высокий – в стабильных экипажах. Ряд примеров. Молодой бортинженер, погибший с Фальковым, за свои 180 часов налета поменял 38 экипажей. Еще ряд цифр. И вывод: высшее образование, при всей его насущной необходимости, еще не спасает в экстремальной ситуации. Нужен экипаж, слетанный, с нормальным психологическим климатом.

Много общих фраз о настрое, о неукоснительном выполнении. И наоборот: где разгильдяйство, там жди беды.

Оставим пока статью. Поговорим о моем конкретном экипаже, о настрое и пр. Васин, наверное, мечтает, чтобы каждый командир приложил его выводы к себе. Потешим старика. Прикладываю.

Итак, мой экипаж.

Командир. Налетал 12000 часов с гаком. За все это время объективно: раз выкатился за полосу, раз сел с недолетом до полосы (на Ил-14); раз сумел развернуться на ВПП шириной 30 м, естественно, чуть выкатившись за обочину (на Ил-18, но об этом никто не знает); раз зацепил БАНО за бетоноукладчик, раз в сложных условиях повредил переднюю ногу (на Ту-154). Вот все грехи за почти 20 лет полетов. По расшифровкам отклонений нет. Командиром на «Ту» налетал где-то 2000 часов, а всего на Ту-154 за 7 лет налет 3600 часов. Для военного летчика много, для гражданского – ой, молодой еще командир пассажирского лайнера.

Так каков профессиональный уровень? Достаточно высок, соответствует первому классу? Надо полагать. Сейчас у нас средний возраст и налет командира Ту-154 примерно соответствуют моим данным. Самый средний командир.

А что касается огрехов, то пусть любой положит руку на сердце: за 20 лет у каждого что-то случалось, и не раз.

Конфликтов с начальством не имел. Проверяющие довольны. По полетам ко мне претензий нет. Те замечания, что иногда проскакивали, решались в рабочем порядке.

Как я работаю в экипаже, никого не интересует: объективные результаты говорят, что требования руководящих документов выполняются. Хотя один я знаю, как выборочно их выполняю. Результаты моей работы зависят отнюдь не только от тех документов, а иногда – и вопреки им. Но это кухня.

Ко мне в экипаж люди просятся. Если учесть объективные показатели работы, летные и экономические, и этот, чисто человеческий фактор, то экипаж на хорошем счету.

Второй пилот, Леша. Налет 15000 за 25 лет. Большую часть пролетал вторым пилотом, съел на этом зубы. Дело знает, исполнителен, помощник, летать умеет и не подведет в трудную минуту. Битый-правленый жизнью, скептик, болтлив и остер на язык. Конфликтует с начальством всю жизнь, из-за чего и не вводят в командиры. Но по полетам замечаний нет.

Ну что мне надо от него? Он со мной делится сокровенным. Сам ко мне просился, да и знаем друг друга давно, еще по Ил-18.

Какой еще нам климат создавать, если Бабаев работу любит, ответственно к ней относится; я ему не мешаю, даю вволю летать, доверяю, уважаю.

Какую роль в полетах играет то, что он беспартийный? Что любит женщин? А кто их не любит. Для меня он морально устойчив тем, что полеты для него – главное.

Штурман. Ну, пока летал Женя, к нему у меня была всего одна претензия: долго готовился, медлителен. И грязновато вел самолет, частенько туда-сюда по трассе шарашились. Такой уж он штурман, никуда не денешься. Но человек исключительно порядочный, старательный, инициативный. Он и сам понимал, что штурманское дело ему трудно дается, но отдавал ему все силы. Какой ему настрой нужен? Все с полуслова: надо, значит, надо. Мне не трудно было его чуть подстраховывать.

Сейчас штурман новый, Витя. Сурьезный мужик. Приходит на вылет за два часа, серьезно, обстоятельно готовится, потом солидно курит. Погоду, условия, – все заранее знает, подсказывает командиру, участвует в принятии решения.

В полете работает хорошо, лучше Жени. Ворчлив, правда, но я год с Сашей Афанасьевым пролетал на Ил-18, тот вообще Угрюм-Бурчеев, а как мы слетались и сжились хорошо.

О бортинженерах и говорить нечего. Эти ребята у нас всегда серьезны и самостоятельны. Свое дело знают и молча делают, я к ним и не суюсь. Инженер – хозяин машины, всегда раньше всех приходит, позже всех уходит. Его основная деятельность самостоятельна, а в полете он только выполняет команды и прикрывает тылы. И в экстремальной ситуации он действует хоть и по команде, но самостоятельно.

Кстати, «Цусима» мне много дала как командиру. И в смысле воспитания подчиненных, и как вести себя в ситуациях, и как людям доверять. Много ценных нюансов.

Вот я, оговаривая на предполетной подготовке действия на случай пожара на взлете, предусматриваю, что должен отдать управление второму пилоту, а сам буду контролировать действия бортинженера. Но в жизни практически я не сумею его контролировать. Скорее, этим я освобождаю себя от механической работы для принятия решения и отдачи команд. Ведь и вправду, не буду же я оглядываться назад и щупать глазами органы управления системами на пульте бортинженера. На тренажере все это наглядно видно: второй-то пилотирует, а я едва успеваю соображать и командовать; тут не до визуального контроля. Моя задача – скорее посадить машину, а не скорее потушить пожар.

Смешно было бы командиру броненосца бросить бой и бежать в машинное отделение, чтобы контролировать действия машинистов, как они там тушат пожар.

Пожалуй, исключу из предполетной информации слова «контролирую действия бортинженера». Надо говорить: «принимаю решение, руковожу действиями экипажа».

Бортинженер же не бьет тебя по рукам, если ему что-то кажется не так. Он тебе верит. Так что, командир, верь людям.

Валера Копылов летает 20 лет, я ему доверяю. Хоть он и сильно неравнодушен к алкоголю, но я и с Шевелем летал, а тот и вообще умер от водки. Но есть люди, для которых работа и водка – вещи несовместимые. И хотя между мной и Валерой стоит Ростов, я думаю, он ему пошел на пользу. Да и не те сейчас времена, чтобы в рейсе пить.

Так какой еще должен быть настрой, дорогой профессор Иван Федотович?

Да, настрой есть. На нашем самолете и в наше время на шармачка не полетаешь. Все надо предвидеть и обговорить. Все надо делать гласно, вслух (сам-то, в Перми-то…), все должны поглядывать друг за другом, подсказывать. Мы – одна семья, делаем одно дело, зависим друг от друга.

Это все – на словах. И весомый аргумент на деле: экипаж должен знать, что командир, настраивающий на полет, не просто болтун, а классный пилот. Небось, где-нибудь за бутылкой не раз спрошено: как у вас командир-то, летать хоть умеет, не убьет?

Я думаю, ребята во мне уверены.

Я не требую сильно с ребят, кроме как с Леши. Искусство штурмана плохо поддается контролю пилота, разве что весь полет параллельно с ним следить и считать. Интуицию не объяснишь словами, что и почему. И нечего мешать штурману работать. Разве что иной раз спросишь о чем-нибудь, как вроде бы просто интересуешься у специалиста. Это очень важно: дать человеку почувствовать свою значимость, что он – главный специалист на своем месте.

Так же и с бортинженером.

А вот второго пилота надо натаскивать всю жизнь. Не давать послабления, шлифовать и полировать. Второй должен летать не хуже командира, а если лучше – туда ему и дорога, и честь командиру. Но экипаж должен быть убежден, что за штурвалами сидят опытные волки.

Самое интересное, новое, живое в экипажах, когда каждый старается вложить весь свой опыт, всю душу в дело, – все это, тов. Васин, чаще всего не оговорено в руководящих документах, а то и существует вопреки им. Летчикам надо немножко соображать, почему и как создается тот или иной документ.

Вот отменили, наконец, дурацкое указание об обязательном прогреве двигателей при морозе ниже 20 градусов. Отменили, и все. Ничего, палец о палец, не сделали, а два года экипажи грели атмосферу. Я уже тогда говорил, что цифра взята с потолка, после какого-то незначительного случая. Это был обтекатель на задницу тому, кто по службе обязан был принять ну хоть какие-то меры; вот – принял. Гроза миновала, все забылось, а с экономией топлива жмут. Никаких доработок не сделали, а пришли, наконец, к выводу, что была напрасная перестраховка. Отменить.

И сколько таких указаний было!

Глубочайшее убеждение, что временные (!) ограничения по высоте полета в зависимости от веса – тоже чья-то (да Васина же!) перестраховка после Карши, – позволяет мне втихаря нарушать это указание и занимать эшелон не по временной таблице, а по здравому смыслу. Есть температура на высоте, есть угол атаки, есть запас по сваливанию, есть вертикальная скорость. – двенадцать лет можно было, а теперь почему нельзя? Что – слепо исполнять?

По идее – беспрекословно!

Но я не хочу рисковать своей безопасностью и безопасностью пассажиров, в угоду безопасности чьего-то зада, когда в полете топлива и так едва хватает, чтобы долететь до Москвы без посадки, а я владею способами его реально экономить. Жизнь заставляет.

Что – писать в газету? Возмущаться на разборах, как некоторые? Прослывешь умником, которому то закрылки на 28, то эшелон… а сам с бетоноукладчиком не разрулился. Ну, отменят беспосадочную Москву, будут подсаживать на дозаправку по пути, – кому от этого лучше?

Ну, а снижение и заход на малом газе, в то время как по инструкции положено занять 1800 за 30 км и пилить на газу до круга?

С одной стороны, в министерстве вроде бы и за новое. Вот дали указание держать крен на кругу 25 градусов вместо 15 – вроде уменьшилась коробочка. Это неплохо, все мы – за. Но, сказавши «А», скажи и «Б». Разговоры-то ходят о выпуске шасси и довыпуске закрылков уже на глиссаде, но это пока только слухи. А ведь сколько топлива на этом можно сэкономить.

Нам интересно выжать из машины все. Экипаж настроен на это, и приятно, когда, зарулив на стоянку, вместо ожидаемого остатка 6 тонн видишь 6,5-7. Значит, могём. Значит, специалисты. Значит, толковые люди, недаром хлеб едим. Значит, мастера.

У меня в экипаже – вот так. И смешно и грустно, когда бедный Васин бьется об атмосферу в экипажах иных предприятий, где много нарушений, где склоки, где пилоты почему-то заходят днем под шторкой до ВПР, а потом не могут ту шторку открыть и убивают людей.

Ну и, спрашивается, зачем моему экипажу это самое высшее образование? Каким образом повлияет оно на наш профессионализм? Мы вполне владеем тем комплексом знаний, который нужен в полете практически. Даже видим перспективы и скрытые резервы. Мы – на своем месте.

А настрой… Дружная работа в экипаже, надо отдать должное командованию отряда, всегда отличала красноярцев. Я здесь в трех летных отрядах работал, знаю. Здесь в экипаже всегда порядок и стремление четко, красиво работать. Это традиция. И потом, нас все время держат в узде.

Надо отдать должное командирам, инструкторам, их щепетильно-пунктуальному контролю, даже в мелочах. Причем, без излишней болтовни. Что касается дела – полная отдача. Что касается говорильни, то хороший комэска оглянется по сторонам, и если нет проверяющих и стукачей, тихо распустит всех по домам.

Мои взгляды вырабатывались здесь, и если я не буквоед, трезво гляжу на жизнь и уважаю в себе специалиста, выполняя при этом работу и обеспечивая безопасность, то наверно стиль работы в подразделениях правильный. По крайней мере, у большинства из нас отличная подготовка.

А летать с такими командирами как Шевель, Шилак, Садыков, Фоменко, Солодун, Репин, я считаю – большая школа.

Далее Васин уделяет внимание разгильдяйству. Пьянство, курение на борту; даже наркомании уделено несколько строк. Приписки, нарушения законности, самовольные полеты, катание посторонних на химии, и к чему это приводит.

Правильно: где нет контроля, где работа превращается в вотчину, – там и приводит. Но не у нас, не в большой авиации.

Новшества. Я только что выше написал о гласности в экипаже. Тут же в новом номере газеты продолжение статьи Васина. В НПП внесены изменения: раз командир экипажа допускает отклонения и нарушения в полете, экипаж должен бить его по рукам, гласно предупреждать (чтоб записалось на магнитофон), а после полета закладывать командира начальству. А чтоб не скрывали, будет введено анкетирование. После полета заполняется анкета о том, что произошло в полете, и если происшествие или предпосылка не состоялись, то, мол, и наказывать не будут. Это – по ИКАО.

Как же, не будут. У нас сперва оторвут, потом посчитают. Сперва накажут, потом разберутся. Нашли дураков.

Ясно: министерству нужна статистика, чтобы принимать профилактические меры, а летный состав, боясь наказания, скрывает. Мы запуганы.

Кстати, тон статьи такой же, в духе Васина, типа: «разобраться, прав или виноват, и наказать». Чтобы другим неповадно было. Гайки все туже, уже резьба трещит.

Много внимания уделено фразеологии радиообмена. Да, это наше слабое место. В эфире надо работать очень четко, и мы стараемся. По крайней мере, для проверяющих, тут от зубов отскакивает. А если в переговорах что неясно, лучше переспросить.

Короче, статья большая. Ясно, Васин обеспокоен. Анализирует. Но нигде ни слова о том, чтобы и летчику кто-то помог, разгрузил. Нет, надейся только на себя.

11.01. Дежурю в агитпункте. Один в пустой школе, да еще сторож со мной. Стены в лозунгах. Благо народа – высшая цель партии. Наш курс – коммунистическое созидание. 27 съезд КПСС: курс – ускорение. Благо народа – высшая забота депутата. Земля – планета Солнечной системы. Ночь пройдет – настанет утро, пройдет утро – будет день, день пройдет – настанет вечер, пройдет вечер – будет ночь. Мойте руки перед едой. Одно да потому.

Кто и зачем придет сюда? Ну, пришел секретарь парторганизации, проверил, сижу ли я здесь; перебросились парой фраз, ушел.

Кого и за что агитировать? Где найти того темного неуча, кому неведомы эти лозунги?

Где-то в кельях, в кабинетах, обсудили хозяева жизни кандидатуру. Порекомендовали. В лучшем случае, напечатали листовки с краткой биографией и фото. Что мне даст его биография? А чаще всего молча берешь бюллетень и не глядя бросаешь в урну.

Какая мне разница. Ну, напишу я фамилию того, кто мне нравится. А другому нравится другой. Всем все равно. А кому не все равно, тот бессилен. Это – демократия?

Надо создавать общественное мнение. Надо обсуждать кандидата в печати, организовывать встречи на телевидении, выдвигать действительно достойных, обсосав их до косточки. А людей на агитпункты – завлекать. Люди сами не пойдут туда, где им неинтересно. В этот угрюмый, оклеенный навязшими в глазах плакатами закуток. Кому охота время зря тратить.

И спрашивать надо с депутата. Отслужил срок – отчитайся перед людьми, да не партийной ответственностью, а всерьез.

Может быть, предоставить людям выбор, несколько кандидатур? Недаром же в Америке ухлопывают миллионы на эту кампанию.

Вот сижу, отдаю долг старой замшелой традиции, соблюдаю партийную дисциплину. Абсолютный нуль.

19.01. Вернулся из Камчатки, дополз до кровати и через пару минут уснул. Две ночи подряд, с картинками, с шестью посадками. И сразу все встало на свои места.

Зимой на Камчатку продираются через звенящий, туманный Якутск. Звенит там не погода, а от мороза все звенит. Сам аэропорт Якутск закрыт не днями – неделями; принимает же самолеты находящийся в десятке километров, на бугорке, грунтовый Маган. Там, в чистом поле, раскатана четырехкилометровая снежная полоса, принимающая все типы без ограничений: грунт в мороз тверже бетона. Тумана, такого, как в городе, там нет; правда, своя котельная при пятидесятиградусном морозе дает дымку, но приемлемую, до 1000 метров. Есть и система, но, как это у нас нередко бывает, она не работает. Так что заход визуальный.

Зато в самом Якутске недавно построена вторая роскошная бетонная полоса, и местный хан, наверное, удовлетворен. Знай наших! Только вот туман на ней стоит вечно 150 м, но это не важно, зато аэродром – куда тому внуковскому. И хана возят в Москву на Ил-62, выбирая зимой немногие погожие дни. Или он зимой в спячке?

Ну а Маган есть Маган. Принимает себе Л-410 и Ан-24; ну, иногда и наш тяжелый тип прорвется. Запасных аэродромов для нас ближе Магадана нет, а это 1200 км. Возим лишнее топливо, берем точку возврата, а уж о производительности и речи нет.

Ясное дело, проверяющие зимой не шибко стремятся на Камчатку. Там в это время в магазинах шаром покати: одна пищевая кость, до блеска кем-то уже обглоданная, да головки лосося.

Мы сумели прорваться. В Магане минимум 1200 м; давали 1500, над полосой висела довольно плотная дымка, особенно у торца, но особой сложности посадка не представляла. Я заходил по огням полосы. Старались выдержать курс, крен, Леша по приборам контролировал до земли, фары на малый свет, посадка на газу, ориентируясь по радиовысотомеру.

Просидели три часа, пока один трап, один топливозаправщик и задолбанные якутские перевозки обработали три борта. Мороз быстро прижал с 39 до 45, усилилась дымка, но мы удрали.

В Магадане звенела ясная ночь, нас обслужили за час, не высаживая пассажиров, и ранним утром мы взяли курс на Елизово.

Прекрасный погожий день занимался над Камчаткой. За 400 километров слева в далекой дымке проступала Ключевская сопка, рядом дымился Толбачик. Мимо проплывали Жупановская и Кроноцкая, Опала, Ичинский, – правильные конуса их казались творением разумных существ. Мы прошли мимо Корякской и Авачи, выполнили над бухтой разворот, налюбовались скалами, океаном, кораблями, ослепительно-синим небом, розовыми снегами, сопками и хребтами. Зарулили на перрон, сожалея только о том, что оно бы и поспать не мешало, да надо сначала отметиться в торговых точках, а уж потом дрыхнуть до вылета.

За час все обошли, ничего не поймали, и с чувством исполненного долга завалились на койки.

Леша еще смотался в Петропавловск, там тоже пусто. По пути, правда, его поймал браконьер и предложил привезти в гостиницу товар. Мы только разоспались, как влетел в номер этот деловой мужик с банкой икры. Леша взял 2 литра за 60 р.

Оставим в покое мораль. Икры в магазине нет уже лет тридцать, и пока она будет в дефиците, мы ее будем брать у браконьера. Не все ж ее одним торгашам да большевикам жрать.

Перевернулись на другой бок и проспали до подъема.

В Магадане, как всегда, начались проблемы. Маган давал то 1000, то 1500. Загрузки много, топливо не проходит. Рубеж возврата было взяли, но бдительная тетя в АДП напомнила, что для этого нужна видимость в пункте посадки на 500 м выше минимума, а где ж ее взять. Пришлось снова брать на себя, отказаться от рубежа и увеличить вес на две тонны, из расчета посадочного веса не 78, а 80 тонн.

Залили топливо. Бдительная тетя в АДП нашла закорючку: а вот в задании напечатано «Якутск», а вы летите в Маган. Давай запрашивать разрешение ПДСУ Красноярска, чтобы там кто-то, на ночь глядя, взял на себя и разрешил «изменить задание». Я молча зашел на метео и на машинке допечатал в задании слово «Маган».

Бдительная тетя в АДП долго и придирчиво изучала штампы в задании, подсчитала время отдыха экипажа, количество топлива, еще раз тщательно просмотрела прогноз…

Тут пришла новая погода Магана: 1000 метров. Всё, стоп.

Я решил подождать пару часов, чтобы уяснить динамику изменения видимости в Магане. Чтобы не дергаться и наверняка зная, что будет еще ухудшаться (по прогнозу давали понижение до -52), сразу пошли в профилакторий.

Через час, только улеглись, бдительная тетя из АДП нас подняла. За полтора часа погода менялась так: 1200, 1500, 1300, снова 1200. Мы, матерясь, поднялись с удобных кроватей и покинули профилакторий, кстати, один из самых уютных в моей летной жизни. Сколько сижено в нем, на Ил-18 еще, у большущего самовара среди живой зелени, или возле аквариума в комнате отдыха… Эх, были времена…

Ясно было, что в Магане так оно и будет всю ночь крутиться вокруг 1200 м. Ожидался новый прогноз. Как только он пришел (1200 м), я, невзирая на пришедшую фактическую видимость 1000 м, подписал задание.

Какой тут анализ. Повезет – сядем, не повезет – используем заначку топлива, сделаем пару кругов, контрольный замер видимости… Выдавим свои 1200. Полоса четыре версты – сядем по-любому. Ну, а если уж не улучшится, вернемся в Магадан. Надо успевать, пока ночь: к утру-то заведомо ляжет морозный туман.

На подходе давали 1500, но экран над торцом был плотнее, фары ощутимо мешали даже в рулежном режиме, пришлось их выключить. Пробив дымку над полосой, неслись на газу, пока я по огням отчетливо не определил расстояние до земли, тогда лишь убрал газ и сел, оценив полезность радиовысотомера.

Мороз был -51. Мы были одни, за нами все закрылось, только редкие Ан-24 прорывались: у них минимум 50/700. Еще до посадки договорились с Якутском, чтобы оттуда поскорее везли пассажиров в Маган.

В самолете много пассажиров с детьми, дети спят, жалко будить. Передняя дверь замерзла намертво, несмотря на то, что Валера грел ее еще за час до посадки, труба обогрева завывала за спиной. Трап в Магане один. В вокзальчике тесно, людям некуда деваться. А в самолете тепло, ВСУ гонит теплый воздух через приоткрытую дверь наружу, и столб пара стоит над машиной.

Плюнул, разрешил заправлять с пассажирами. Сам в кабине следил за температурой; Валера в унтах и шубе бегал внизу. Полсотни транзитных пассажиров мирно спали в салоне. Нарушение инструкции, но людям хорошо, детям хорошо.

Дома -3, ветер, болтанка. Напугали предельным боковым ветром (с учетом ограничений из-за отсутствия БПБ). Курсовая система барахлила весь полет, локатор дохлый. Заходили скорее визуально, чем по приборам. Сел я спокойно, спина сухая. Курсы после посадки ушли на 10 градусов. Записали.

Вот и весь рейс. Устали все. Витя забыл снять с самолета и сдать в БАИ ленту-карту; я о ней вспомнил, как отъехали от аэропорта 5 км. Витя с выпученными глазами остановил автобус, выскочил, побежал голосовать встречной машине. Что ж, виноват – исправляйся. А то самолет уйдет в другой рейс; новый штурман, конечно, снимет старую ленту-карту, но когда еще вернется и сдаст… а то и затаскают с рук в руки.

Разгильдяйства в рейсе хватало. После взлета в Елизове, набирая по прямой 3000, в абсолютной тишине, мы все задумались и… какую же нам высоту-то задали? Опомнились на 4500, переспросили. Диспетчер понял нас, дал набор 5100, не стал раздувать. А доложить-то надо было 3000. В московской зоне уже был бы скандал, уже трясся бы мой единственный талон.

Машина 519-я, дерьмо. Центровка передняя, пришлось специально сильнее загружать хвост. При первом заходе в Магане я на скорости 400 в горизонте запомнил положение руля высоты: 6 градусов. Спокойно заходил, довыпустил закрылки – руль встал на 11. Ну не зараза? Потом, загрузив хвост так, что на эшелоне руль показывал на 1 градус вниз, уже не смотрел на него до самой глиссады – больше 6 градусов не было.

В Магадане, помня, что давали сдвиг ветра и скорость повышенная, начал выравнивать на четырех метрах и плавно тянул и тянул на себя на метре; нос задирался, запас скорости иссякал. Все соединилось в точке мягкого касания, но передняя нога была так высоко задрана, что я половину пробега бережно ее опускал. Вот так я буду садиться и держать нос на посадке, если вдруг не выпустится передняя нога, не дай бог, конечно.

Бумажная экономия 2 тонны, за счет наработки двигателей.

А ленту-карту заметил, снял и сдал Валера.

24.01. Три рейса подряд. Два Благовещенска, причем, в первом Лешу проверял Кирьян, и вчера из резерва еще рванули Норильск.

Леша слетал хорошо, несмотря на сильно досаждавший ему насморк. Кстати, насморк он подхватил в отпуске и теперь вынужден летать с непродувающимися ушами, мучиться. Но кто ж за него деньги зарабатывать будет.

Рабочий заболел – получай бюллетень, оплата по среднему. Летчик заболел – получай бюллетень еще скорее, чем рабочий, да только оплата не по среднему, а – не более двух окладов (у второго пилота оклад 130 рэ). Невыгодно болеть-то летчику. Вот Леша и зарабатывает свои алименты с болью в ушах.

Что – тебе мало 260 рублей?

Да как сказать. Я, командир корабля, не вставая с постели, за то лишь, что командир и пилот 1 класса, получаю 250 р. Но могу налетать и заработать – и рассчитываю свою жизнь на этот заработок – до 800 р. Средний у меня, с учетом реальной возможности налетать, – чуть больше 600 р. Так и плати по больничному 600 р., по среднему, как всем. Но стереотип один: ты летчик, ты богач, жирно тебе!

Оплачивает нам бюллетень профсоюз. И я, и любой рабочий, отчисляем один процент взносов. Мой процент весомее, а заболев, я почему-то обделен, уровень моей жизни падает. Это социальная несправедливость. Не поэтому ли еще летный состав десятой дорогой обходит врача?

Кирьян Лешу за полет похвалил, и за дело, но отметил нервные движения. Леша и сам нервный, так и пилотирует. Да и за мной такой грешок водится, борюсь с ним как могу.

Второй Благовещенск. Я не поехал в профилакторий ночевать на ранний вылет. Решил лечь и встать пораньше – но все-таки дома.

Спать в нашем профилактории нельзя, во-первых, из-за коек.

Если на узкую солдатскую койку с неустойчивой панцирной сеткой положить широкий пружинный матрац, из до срока развалившихся негодных современных кроватей, то это хлипкое сооружение норовит извернуться под тобой и сбросить в любую сторону, но только не лежать горизонтально. Ясное дело, что спать на неустойчивой, зыбкой поверхности трудно, приходится во сне все время следить за равновесием.

Второе: либо жара, либо холод. В жару под ватным одеялом плохо, а в холод еще хуже, особенно под обязательно влажной простыней. В незаметные дырочки и складки холодными ручейками подтекает воздух, и всю ночь пытаешься, сохраняя равновесие, как-то одеяло подвернуть. Но подвернуть получается лучше не ватное, а шерстяное одеяло, а под ним холодно, приходится спать одевшись.

Третье: нет воды. Вонь от туалета – дело привычное, но утром нечем умыться; используем аэрофлотовские влажные салфетки, которых у каждого полпортфеля.

Четвертое: негде и нечем позавтракать.

Так лучше уж ночевать дома, ну, пару часов недоспать, но остальные часы-то –спать, просто спать, с женой под боком.

Утром встал в четыре, плотно позавтракал и вышел, ориентируясь на служебный троллейбус. На сильном, метров до 20, ветру, да с морозцем, запахнув спереди все что можно, слегка замерз. Наши остановки, жертвы современных блатных архитекторов, сделаны так, что дует со всех сторон, а особенно снизу, т.к. там оставлена широкая щель из эстетических соображений. Пошел я против ветра на соседнюю остановку, которая хоть от ветра затенена зданием. На полпути меня догнал троллейбус-техничка. Не взял, хотя я бежал перед ним метров двести. Ну, хоть согрелся чуть. Минут 15 еще ждал такси, потом в старом вокзале ждал автобуса минут 20. Ветер был очень сильный, и, по моим прикидкам, должен был дуть поперек полосы.

За 5 минут до срока я заявился в АДП, твердо рассчитывая несколько часов проспать на описанной мною койке в профилактории.

Экипаж меня уже ждал с нетерпением. Машина из Москвы прорвалась, Доминяк молодец. Сцепление давали 0,65 и боковой ветер, предельный, проходил.

Слетали хорошо. Машина та же, 519-я, но с центровкой все обошлось. Барахлила на ней курсовая, слаб был локатор, мы записывали, АТБ отписывалась, почти ничего не изменилось. В полете мы нашли дефект курсовой, потом передали экипажу, можно с ним летать всю оставшуюся жизнь, только учитывать. Машин не хватает катастрофически, людям кушать надо, рейсов не густо. И машина ушла дальше на Москву, а я остался доволен мягкой посадкой при боковом ветре.

Норильск был три дня закрыт, а вчера, приехав в резерв, не успел я выйти из автобуса, как меня уже потащили на вылет. В Норильске еще было сцепление 0,3 и ветерок на пределе, но явно улучшалось. Вылетел впереди Боря Козлов, а мы через час за ним.

Заходили в снегопаде, в сумерках. Мешали борты, стаей слетевшиеся с запасных, но мы все же вышли к 3-му развороту на малом газе. Что-то не работала курсо-глиссадная, но я спокойно зашел по локатору с контролем по приводам. На глиссаде обнаружилось несоответствие сноса, курса, МПР, но нас не проведешь, все летали на Ил-14; помогли раз и навсегда отработанные приемы захода по двум радиокомпасам, когда неважно, что показывает компас, главное, чтобы стрелочки АРК были параллельны.

У земли понесло вбок, ось, занесенная снегом, была не видна, интуитивно сел на знаменитый пупок и на пробеге, даже еще на выравнивании, заметил меж застругов, что ось несется в двух метрах сбоку. Вполне съедобно.

Назад вез Леша, нашприцевавший нос нафтизином. Я подсказал на выравнивании левый крен, он успел исправить, но сел в двух метрах левее, успело снести.

А в Благовещенске накануне он садился с попутничком, вертикальная до 5 м/сек, я предупредил об этом, да он знает и сам, что выравнивать надо чуть раньше, потом подкрадываться, ведь и глиссада чуть круче обычной. Но его старый грех – низкое выравнивание – тут как тут. Все сделал как надо, а выхватил чуть ниже – вот 5 м/сек и сделали свое дело: просадочка, машина мягко, на скорости, зацепилась за полосу… в 50 метрах до знаков. Это практически на пятерку, но я его выпорол слегка. Знал же, старый хрен, все знал, – а делает.

Кому нужны эти нюансы? Летаем на пять, но диапазон у этой пятерки…

Я все же считаю: летать надо в простых условиях на 7, тогда в сложняке заведомо обеспечена посадка на 4. И даю, даю летать второму пилоту.

Алексанров в Благовещенске тут взлетал на 417-й, не убралась левая нога шасси, определили и по лампочке, и визуально. Выработал топливо, сел. Через две недели ногу сделали: неисправен был подкос-подъемник. Я завез экипаж Володи Щербицкого, и они перегнали ее домой, а вчера мы на ней и слетали в Норильск.

В «Красноярском рабочем» аэрофлотский борзописец (сам летает, сукин сын, бортрадистом) расписал, как на Ил-62 Бруно Рамбургер геройски предупредил аварию, когда у него не погасла красная лампочка при уборке шасси. Всех делов-то – выключили АЗС блокировки уборки шасси, и лампочка погасла. Неисправен был концевик. Бруно, наверное, плевался, прочитав газету.

Экипаж Васи Лисненко за успешную посадку с развернутыми колесами передней ноги поощрен местными аэрофлотскими властями: каждый премирован кожаным костюмом, в каких летают на Ан-2 в гидроварианте, – вожделенная летная куртка и штаны… за наличный расчет. Ну, хоть и за деньги, а все ж на двадцатом году летчик добыл, наконец, кожаную куртку. Он же не личный шофер начальника управления, не таксист, не блатной.

Нам, перевозящим пассажиров на лайнерах, кожаной куртки не положено. Как не положено унтов, шубы, демисезонных ватных брюк-«ползунков», ватной же куртки, рукавиц. Положено только пальтишко с погонами, без воротника, на все сезоны.

Да бог с ней, с курткой. Васе, конечно, радостно: с неба свалилась куртка. И штаны кожаные. А пятьсот рублей не деньги. Не отказываться же.

Из «Известий» узнал: в Орджоникидзе 19 января произвели посадку не знаю чьи ребята на Ту-154 с убранной передней ногой, благополучно, пассажиров выкинули по надувным трапам. Аэрофлотская гласность равна нулю: даже корреспондента «Известий» гоняли по министерству от Горлова к Васину, от Васина к Киселеву, а тот – снова по кругу…

Ну да слава богу, что все обошлось. Только не слишком ли много у нас дефектов по шасси?

25.01. Недавно был разбор ОАО по безопасности полетов. Я не любитель таких мероприятий и стараюсь как-то увернуться от них, но на этот раз решил сходить, думал, покажется новый начальник управления. Но он не показался, зато показался Левандовский.

Весь разбор он драл, порол, ругал 128-й отряд. У них настоящий бардак: начиная с командира ЛО и его зама (сделали задержку в Ташкенте – ОБХСС снимал лишние фрукты, без меры закупленные экипажем), – и далее по нисходящей. Куча предпосылок, пилоты не умеют летать, детский сад (это Ту-154 и Ил-62-то!) и т.п. Привычно.

Меня заинтересовал факт, когда у Т. на снижении временно отказал стабилизатор. Он вроде бы дал команду бортинженеру записать дефект, сообщили инженерной службе. Но бортинженер почему-то забыл записать в бортжурнал; естественно, не имея записи в журнале, работники АТБ ничего не сделали, выпустили машину в рейс. Взлетал на ней Коля Моисеев, и при уборке закрылков стабилизатор заклинило; самолет полез на мертвую петлю, командир тут же переиграл закрылки назад, справился, правда, вылетели вверх на 1500 метров. Коля – герой, представлен к «Отличнику аэрофлота», а Митрича собираются снимать с комэски.

Митрич темнит, в объяснительной пишет что-то про гриппозное состояние… Ясно, что-то не так. Он 30 лет летает и грамоте знает. Но нам довели именно вот так, как я описываю. Получается: бортинженер разгильдяй, а Т. просто не проверил запись, за что и несет ответственность.

Если б я не знал случаев. Как-то летом, в начале эксплуатации Ту-154, взлетал из Северного КВС А. Летали на новых «Ту» по старой привычке, как на Ил-18: отрывали машину в жару с последних плит коротковатой полосы. Так он и сшиб колесами УАЗик, проезжавший по дороге, проходящей как раз у торца ВПП, – аж тот закувыркался; как остались в нем живы люди, а также как выдержали колеса шасси, удивительно.

Вот когда сама жизнь ткнула носом, что это не тот самолет, что по-старому летать нельзя, что надо бы по этому случаю разобраться, выработать методику, научить молодых, да полосу поскорее удлинить, – вместо этого решили назначить виновника и примерно наказать его за предпосылку. КВС предложил бортинженеру взять вину на себя: мол, увидел на разбеге, что растет температура газов на двигателе, молча чуть прибрал режим, вот и не хватило командиру полметра высоты над дорогой. Давай, выручай! А мы тебе потом компенсируем…

Так нам и довели: мол, бортинженер молча, без команды, прибрал режим на самом ответственном участке взлета. Был приказ, его на год кинули на землю, потом восстановили, но из-за позора он долго не пролетал, здоровье сдало, списался на пенсию. Уж наверно получил ту компенсацию… Сам же А. пролетал замкомэской еще несколько лет и тоже потом ушел, не дожидаясь, пока спишут.

Бортинженер тот, может, и не виноват совсем; скорее всего, он-то газы держал на взлете до упора. Но… нам так довели. А слухи ходят.

Может, так и с Т: бортинженер виноват, а у командира гриппозное состояние. Правда, времена не те, и вряд ли он так просто отскочит, а уж с командной должности точно слетит.

В конце разбора Левандовский поделился своими заботами, а их у него воз, потом довел до нас случай с теми минводцами в Целинограде, что намудрили со стабилизатором. Оказывается, они сумели потерять высоту с 400 до 10 метров на удалении 12 км от полосы. Спасла казахская степь.

Вот так летать не надо, Вася. Заруби себе на носу, Чикалов.

Ну, а наш 400-й отряд – на гребне славы. Оборачивается так, что Медведев молодец: сумел настроить коллектив, и коллектив показал образец работы.

Я думаю, дело не в Медведеве. Не только в нем.

Отряд Ил-62 – отряд блатных. Там могут себе позволить. Там все с ромбиками, умные, там у всех лапа. Ну, почти у всех. Вот вам и дисциплина, вот и мастерство, вот и темнят, и нарушают, и думают, что все сойдет с рук.

А у нас требования всегда были самые строгие, и блатных на Ту-154 нет; наоборот, блатные-то с него первые сбежали на простой и надежный Ил-62, летающий по столицам, да с одной посадкой, да с немереным топливом, да без бустеров, да без такого букета ограничений. Что и говорить.

В этом году было топливо, была спокойная работа, мы летали без задержек до ноября. А в ноябре начались перебои, пошли задержки, нервотрепка, – и Медведев сразу занервничал. Он-то знает: на Ту-154 хорошо, пока все хорошо. А как напряженка, жди ЧП. Но год, наконец, кончился, и командир отряда, перекрестившись в восемь рук, облегченно укатил в отпуск. Молодец, командир, так держать, командир. Уря.

Гвоздем программы была показательная порка экипажа Ил-18, умудрившегося на рулении в Мирном выкатиться за конец полосы. Причина – запускались и рулили с винтами на упоре. Ну, это дело (порка) нам знакомо, и описывать его я не собираюсь.

Репин был прав: кто гарантирует от заскока? Восемь красных ламп должны были гореть на приборной доске перед экипажем на рулении, а не горели, – и никто не заметил. Перед разворотом в конце полосы сбросили газ, винты должны были затормозить, а они с упора не сняты… По тормозам… поздно.

А может, зажрались. Один экипаж, один оставшийся самолет, один Мирный, из рейса в рейс, из ночи в ночь… Кто его знает. Прав Козьма Прутков: бди!

28.01. В Ташкенте на взлете перевернулся и упал Як-40. Экипаж пытался и не смог парировать крен. Все погибли. Указания: соблюдать временные интервалы взлета более легких самолетов за тяжелыми. Может, попал в струю, оставшуюся за большим. Ну и следить за центровкой. Хотя она на крен не влияет.

В Куйбышеве экипаж заходил тогда под шторкой не до ВПР, а до земли. Командир договорился с экипажем, что откроют его на минимальной высоте. Его и открыли… за одну секунду до земли. Второй пилот у него, кстати, бывший командир Ту-134, снятый за нарушения во вторые. Может, поспорили, сможет ли пилотировать вслепую до самого торца…

Как можно спорить, что это – игрушки? С пассажирами за спиной…

Короче, он остался жив, а второй пилот погиб. За такое надо расстреливать; был бы жив второй – и второго тоже.

В Сыктывкаре экипажу пришлось туго из-за плохой погоды: облачность – нижний край 250-300 м, десятибалльная. Ну, и куча недоработок экипажа: не увеличили наддув кабины до максимального для лучшей вентиляции, не использовали дымозащитные маски, не пытались пройти в багажник, используя переносной баллон с маской, и найти источник дыма. Не включили главное – сигнал бедствия аппаратуры опознавания! Как будто от этого сигнала дым исчезнет.

Да что там говорить: думать-то некогда было, дышать нечем…

Ох уж эти маски. Они у нас опломбированы где-то сзади под сиденьями. Чтобы ее извлечь, надо кому-то же извлекать. Надо кому-то брать управление, а другому сорвать пломбу, открыть контейнер, надеть маску, подсоединить фишку микрофона, напялить сверху, что ли, гарнитуру, чтоб слышать же, потом отсоединить байонетный замок кислородной маски (а он очень тугой) и подсоединить к шлангу байонетный замок дымозащитной маски… И все это для того, чтобы через минуту стекла запотели и ты с матом сдернул бы с себя эту чертовщину… И все это произвести, снижаясь с высоты 5600 (в примере с Ту-134), пилотируя в аварийной ситуации, отдавая команды, принимая решения и докладывая земле, переговариваясь с бортпроводниками, сообщая пассажирам, что происходит, а главное – не забыть включить проклятый сигнал бедствия аппаратуры опознавания! И на все это – восемьдесят-сто секунд, и за эти секунды надо найти место для вынужденной посадки, за минуту-две приземлить машину и эвакуировать задыхающихся людей.

А на проклятом Западе у каждого пассажира мгновенно выскакивает, как чертик из коробочки, индивидуальная кислородная маска и повисает прямо перед лицом. И у пилотов тоже. И тогда, по крайней мере, не думая о неминуемой смерти пассажиров, пилотам не пришлось бы садиться на лес в 50 километрах от аэродрома.

Что поделаешь: в этом отношении наши лайнеры третьего поколения пока несовершенны. Будем ждать лайнеры следующих поколений.

29.01. Январский Пленум. Проглотил речь Горбачева, под впечатлением. Никогда, даже на 20-м съезде, так открыто не говорилось о том, что происходило у нас последние 15 лет и куда мы катимся.

Полтора, скоро два года у власти Горбачев и его сподвижники. Борьба, жестокая борьба в верхах еще идет, старики-брежневцы сдают позиции, с боем, но сдают. И как результат – все новые и новые материалы, все острее и прямее вскрывается прошлое, на каждом пленуме, несмотря, что только год прошел после съезда.

И все же, как много скептиков в реальной нашей жизни на местах. Попробуй их сдвинь. И я сам такой. Пусть вон Бугаев перестраивается, а я уже перестроился, еще раньше.

Мне тесно в рамках. Тут, конечно, противоречие: безопасность полетов диктует жесткие, единые рамки и нормы, а жизнь-то не стоит, требует их раздвинуть. Кто-то всегда должен брать на себя: да – вроде бы нарушать, накапливать прецеденты, и тогда Бугаев вынужден будет изменить закон, перестроиться; тогда и всем, уже легально, можно будет делать то, что нелегально делали первые, и жизнь на шажок продвинется вперед.

Я сильно не замахиваюсь на первые роли. Попробовал насчет закрылков на 28 – сам же и обгадил дело. Может, если бы не взял на себя тогда в Сочи ответственность, то так бы тихонько все и использовали их в болтанку для расширения диапазона скоростей, и, может, как-то плавно, по каким-то неизвестным мне (блатным? кулуарным?) каналам дошло бы до наших законодателей.

Но кому в министерстве это надо? Начальнику УЛС? Ведущему пилоту-инспектору? Это ж надо оторваться от кипы бумаг, вынести на обсуждение в келью, а там тот же Васин отмахнется: не умничайте, не до вас.

Писать в газету? Конструктору? Васину? Чтобы потом кипяточек подтек и под мою задницу: а что у вас там за умник такой выискался? С одним талоном? И – повышенное внимание, нездоровое: один в ногу, а все, выходит, нет?

В коллективе вопрос о закрылках решили однозначно: умник, получил по заслугам, – а не высовывайся! Люди умнее тебя придумали – исполняй.

Кстати, о приказе Медведева по этому случаю. Там было: лишить 20 процентов премиальных за безаварийный налет. Не лишили, все получил сполна. Значит, приказ липовый?

Обсудить что-либо в коллективе трудно, легче – в кулуарах, под лестницей. Искать единомышленников, а среди них – наиболее авторитетных, чтобы они высунулись. У нас на «Тушках» летают и по 10 лет, а я – семь, молод еще.

На комбайновом заводе госприемка остановила конвейер. Каждый на своем рабочем месте делает что-то не так. Рабочий насаживает подшипник на ось кувалдой. Инженер об этом знает. По технологии положено приспособление, но его нет, и не было. Начальник цеха об этом знал, да в текучке забыл. И т.д. и т.п.

Ну, а у меня-то? Все – по технологии. Все расписано. Все учтено. Все регламентировано. Все контролируется. Дышать нечем.

Того рабочего заставили снять насаженный подшипник, сделали приспособление, научили работать, дело пошло, сделан новый шажок.

А у нас оно и шло.

В принципе, машина есть, топливо есть, обслуживание есть, загрузка есть, погода в рамках, – лети. Чего тебе еще надо? Больше рейсов? Пассажиры зимой летать не хотят – отдыхай. А летом – хоть завались рейсами. Такая работа.

Конечно, есть новаторы, вроде Скрипника из Дальневосточного управления, которые мыслят категориями ЭВМ и создают биотехническую систему «экипаж-самолет», где я, живой человек, буду какой-то частью. Так и кажется, что завтра нацепят датчики, послезавтра вставят штекерные разъемы, а потом, глядишь, и кишечник пришьют к унитазу. Система!

Кувалда и ЭВМ. Истина, как всегда, где-то между.

Как же нас, летчиков, расшевелить? Чем нас, кроме рубля, заинтересовать? Как использовать на благо всех тот собственный сок, в котором мы варимся? Как сдвинуть тех, кто наблюдает молча из угла, ворча и поплевывая? Такой ведь к любой перестройке приспособится. А если из таких состоит коллектив?

Кстати, в прессе все чаще проскальзывает такая крамола – из уст людей авторитетных, толковых руководителей: развращенный коллектив. Антиколлектив. Мало ли у нас таких? Шофер против приписок высунулся – его дружно, коллективом к ногтю! С энергией, достойной куда лучшего применения.

31.01. Все, успокойся, остынь, отвлекись. Сильно уж увлекся перестройкой.

Сходил тут на собрание партхозактива. Действо – в худших брежневских традициях, все по бумажке. Я возмущался, все кругом возмущались, но партком провел мероприятие и поставил галочку.

Зачем тому парткому перестройка. Тут со своей стройкой бы управиться. Да и на окладе же.

Я заметил: у нас на все должности, где надо балабонить языком, пролезают бывшие инженеры АТБ. И то: у них зарплата никудышняя, а ответственность большая, иной раз сам по локти в масле, вместе с техником на морозе гайки крутит. А тут тебе предлагают с трибуны руками водить и разглагольствовать ни о чем, и платят даже больше. А ответственность – партийная, то есть, никакая. Завалил дело – ну, выговор объявят, ну, снимут, но не в тюрьму же. Ну, еще страшное партейное взыскание – «на вид» поставят. Поставить на вид – значит: налить, поставить, а выпить со всеми не дать, пусть слюнки текут.

И люди туда идут. Вот и новый наш, М., из тех же. Оно ему надо – эта перестройка? Вот болтать о ней, мероприятия проводить, – это пожалуйста.

Да что там говорить. Засыпали нас цифрами. Но я запомнил лишь одну. Объединенный отряд, за год сэкономил 150 тонн топлива. А мой экипаж, по своим бумагам, на полном серьезе, сэкономил 80. Все летные отряды сэкономили, никто не перерасходовал. В нашем 400-м ЛО я не один такой – все по 50-60 тонн сэкономили. Где же оно, топливо?

Вот и выходит, что все это туфта. Болтовня. Дутая экономия. А сказать об этом с трибуны слова не дали.

Отдохни, Вася. Подожди, пока Бугаев не ткнет Левандовского, тогда, может, Левандовский придет к Медведеву, а тот соберет нас: помогите, экономьте не по бумажному, а реально, а то без штанов не остаться бы.

А пока Левандовский много и умно говорит с трибуны, но все эти цифры – и по управлению, и по всему министерству, – туфта.

Надо подождать, год, два, летать честно, экономить честно, как и экономил, – но нечего ходить в партком с идеями. Там… поморщатся.

Это называется «александризм-гринизм», болезнь нетерпения. Александр Грин так мечтал о наступлении желанного социализма, так переживал, что безвременно умер.

А здоровье надо беречь. Эмоции же тратить на красоту работы. Получается, работа как самоцель: шлифуй, наслаждайся мягкими посадками, красотами, пейзажами, чувствуй себя на своем месте… за это еще и деньги неплохие платят. Но не высовывайся из своего мирка. Как мы были разобщены, каждый экипаж сам по себе, так оно и будет. И в условиях нынешнего Аэрофлота нечего обольщаться красивыми и правильными речами, статьями и материалами пленумов. Это все – для тех, кому только предстоит еще научиться работать на своем рабочем месте. Хотя бы так, как работаем мы.

Все летаем на Благовещенск. Крайний раз был рейс наслаждений. Погода звенела, Муйские хребты были великолепны, кормили хорошо; моя половина полета удалась вполне. Правда, при приземлении коснулся почему-то сначала левой ногой, но мягко и точно на знаки. Заруливал, старался, но по ряду причин, понятному только пилоту, не смог встать точно по разметке на тесную благовещенскую стоянку. Но это мелочи. Купил сметаны и любимого сыру, в обратном полете отдыхал, предоставив Леше возможность соревнования.

Леша превзошел. На посадке я демонстративно сложил руки на груди, и когда едва ощутил утонченное, сверхлегкое касание, непроизвольно издал мучительный стон неземного удовольствия. Это был шедевр, на создание которого способен только Мастер в порыве немыслимого, божественного вдохновения.

А всего-то: прикоснулся восьмидесятитонной железякой к бетону на скорости 250 км/час, и многочисленные колеса шасси раскручивались поочередно: сначала передние пары нащупывали бетон, потом средние, и, наконец, задние. Туча сизого дыма осталась висеть над полосой: резина с колес снялась идеальным, тончайшим слоем.

Я знаю, есть мастера, грейферным краном берут с земли яйцо, ковшом экскаватора закрывают спичечный коробок, пневматическим молотом – крышку часов; точно читал, как бульдозерист отнивелировал на глаз футбольное поле с перепадом 2-3 сантиметра. Алексей Дмитриевич Бабаев вчера точно мог стать с ними в ряд.

Сегодня слетали в Ташкент с разворотом. Проверяющим был Булах, он летел туда, а обратно я отдал управление Леше, он справился хорошо, посадил на 7. Но вчера у него посадка была – на 12…

Все, через пару дней иду в УТО на месяц.

2.02. Политика руководства партии меня не то чтобы настораживает, а как-то заражает скептицизмом. Больно уж резво по сравнению с реалиями жизни принимаются кардинальные решения.

С пьянством покончили? Ага, как пили, так и пьют, ну, потише. Обществ по борьбе поналепили, а толку?

А тут тебе – и руководителей выбирать, и выборы демократизировать, и законы новые, и указы, и реформа суда, и повальный хозрасчет, и индивидуальная трудовая деятельность…

В жизни же все пока стоит. Ну когда мы в Аэрофлоте дождемся, чтобы своих руководителей сами выбирали? Когда рак на березе свистнет. И отговорка будет: у нас Устав. Но такой же устав в любом другом монастыре найдется. Для рекламы по телевидению – пожалуйста: на РАФе выбрали директора. А толку?

Сумской метод везде хромает.

Суды наши неправедные…

Целые заводы выдают сто процентов брака, но как их закрыть. Кто же людей кормить будет. Кто возьмет на себя ответственность и разгонит весь этот коллектив бракоделов поганой метлой? Да никто. У нас – социализм и забота. Дети же бракоделов не виноваты, что папы гонят брак.

Капитализм бы ответил, кто разгонит. Голод названье ему.

Сиди, пропагандист, сиди и помалкивай. Запиши формально что-нибудь в журнал. Ничего не изменилось, одни разговоры, много слов.

«Известия» выдавили из Васина несколько слов о результатах расследования катастрофы с самолетом Саморы Машела. Васин не отрицает, что экипаж купился на ложный маяк VOR. Отвернул на 37 градусов вправо. Командир еще спросил штурмана, в чем дело, тот ответил, что так показывает маяк. И у опытнейшего экипажа не возникло никаких сомнений относительно того, что приходится отворачивать в сторону гор на такой угол в 96 километрах от аэродрома. При комплексном-то самолетовождении…

Короче, пустили пузыря. Не будет же замминистра говорить всю правду: что это элементарное разгильдяйство, что случай вопиющий, что так вдоль границы не летают, вслепую в горы не снижаются, что пилоты доверились штурману, а сами разинули варежку. Не сказано, и куда смотрели диспетчеры.

Избалованы они этими маяками VOR, доверяют им слепо. Заграница… У нас-то уровень наземного обеспечения полетов таков, что постоянно держит экипажи в должной напряженности: мы не шибко-то доверяем ни наземным, ни бортовым средствам, а все в комплексе.

Нет, не готова у нас ни земля к перестройке, ни психология наша.

15.02. Полсрока в УТО оттянул. Хожу вольным слушателем, без конспектов; их у меня никогда и не было. Нет нужды. Все то же, что и 6 лет назад. Так же, без подготовки, первым, левой ногой, сдаю экзамены. Люция Александровна Стенина, одно имя которой ввергает в дрожь большинство наших убеленных сединами пилотов-ветеранов, ставит мне пять по аэродинамике, хотя я откровенно признаюсь ей, что не помню ни одной формулы. Но ответ мой и без формул ее вполне удовлетворяет.

Значит, знания мои еще с училища твердые, добротные, а нового в наших науках так мало, что каждое изменение и дополнение мы в курилке обсасываем назубок.

Зачем тогда это УТО? Я не гений, такой же, как все, только экзаменов не боюсь. Если знания есть, то у доски я – на коне.

Все то же. Скучно.

Пришло, наконец, изменение к Руководству по летной эксплуатации. Узаконили заход с закрылками на 28 как нормальный. Мне бы плясать… Уря, я был прав!

Но наивно было бы полагать, что я торжествую. Мне грустно. Товарищи мои успели уже и позабыть, как они год назад дружно осудили мою самодеятельность в Сочи, причем, осудили-то походя. Не было приказу, а теперь есть приказ. Вот и все дела. Придет приказ летать на квадратных колесах – полетим. Вот вся разница, вот и вся принципиальность.

Что ж, за год я стал мудрее. Усталая, грустная мудрость.

Два отряда, наш и Ил-62, объединяют. Ил-62 вливаются к нам четвертой эскадрильей, чтобы всего у всех было поровну. Нашу вторую эскадрилью разбрасывают по остальным. Таким образом, я опять наверно уйду в свою прежнюю, третью, вместе с экипажем, а партийная нагрузка моя свалится, как камень с души.

Ну и слава богу. Мне сейчас трудно быть пропагандистом. Я могу пропагандировать одно: извечные, еще от Христа, общечеловеческие нравственные ценности. Работай честно, уважай себя и людей, не бросай в беде, не воруй, не завидуй, помогай другим, будь самокритичен, – в общем, будь человеком.

Этот год нашему предприятию ничего не даст. Не надо рвать пуп, голосовые связки, не спать ночами, изобретать. Надо честно и спокойно отработать, не заботясь ни о бумажной экономии, ни о какой-либо перестройке. Не нам экономить, ну, разве что для себя, чтоб долететь. Эта экономия – капля в море, она не стоит душевных сил, на нее затраченных. Не надо соревноваться – это фикция. Не надо писать в газету – это без пользы. Нет, надо просто жить, дожить до следующего года, может, еще и до последующего; дождаться, может, и наше предприятие перейдет на самоокупаемость, но и то, на моем рабочем месте ничего не изменится. Разве только навялят полеты без штурмана. Но до этого еще далеко, да это и не на пользу безопасности, просто очередные фанфары. До первой катастрофы.

Получается, что мы, летчики, воистину парим над грешною землей, орлиным, так сказать, взором скользя поверх людской суеты. Перестраивайтесь, люди, но… хотя бы подтянитесь до нашего уровня. А мы почиваем на лаврах… потирая поротый-перепоротый зад.

Вот когда клерк в своей конторе будет трястись за свое место, за каждую закорючку расписываясь и неся ответственность перед прокурором, да деньги за это получая справедливые, – вот это будет перестройка.

И когда рабочий будет из вытрезвителя рад за любые деньги вырваться, лишь бы не узнали на производстве и не выгнали, – тогда я поверю, что хоть что-то сдвинулось.

Их ведь миллионы, десятки миллионов; а что нас-то – тысяч тридцать на всю страну.

Что – клан? Каста? Неприкасаемые? Соколы?

Ну а что. Может, и каста. Каста поротых, муштрованных, гибких, реагирующих, отдающих себе полный отчет, добровольно положивших на алтарь все свои слабости, радости, здоровье и саму жизнь. Все – службе.

И это – не военная служба, где тебя с детских лет готовят, кормят, одевают, думают за тебя, посылают на смерть во имя Родины, а в старости хорошо обеспечивают. Нет, наша служба скромнее обставлена, все за свой счет, не хочешь – не держим, но зато всю жизнь под прицелом, под колпаком, каждое движение, каждый вздох: мы возим миллионы людей. Не на земле – в воздухе, десятки тысяч часов. И везде – принимай решение, бери на себя. И всегда – немыслимо тяжелый груз ответственности за спящих за спиной людей.

Военные редко думают о цене. Любой ценой! Это мышление обеспечивается всей мощью державы.

А мы цену знаем всему. Военный знает, что должно быть вот так. Должно быть топливо, должна быть погода, должен быть выходной, должен быть накормлен и спать уложен, сам и твои солдаты.

А я знаю, что топлива нет, что погода – какая уж есть, а везти людей надо. И решает тут не вышестоящий начальник, а я сам. И люди за спиной – вот уж о чем военному не надо волноваться.

Нет, наша служба – одно, военная – совсем другое, и у нас, и у них – свои проблемы; противопоставлять и даже сравнивать, как вот я здесь, просто некорректно.

Но перестраиваться? Те, кто служит, так и будут служить.

214 летный отряд выбирал командира. Вообще-то идиотизм, как в гражданскую войну. Но – выбирал. Выбора, собственно, не было, кандидатура одна, пилота-инструктора Ш., спущенная сверху. Но – один нюанс. Коллектив впервые обсуждал будущего руководителя.

Если б так в партию принимали. Он, бедный, час стоял перед лицом своих товарищей. Все ему припомнили. И жесткий, авторитарный стиль руководства. И что любитель субординации, в ущерб делу, до самодурства. И многие другие черты. Народ выговорился вволю. И Ш., бедный, стоял в мыле.

Конечно, он потом припомнит им; наплачутся. Поневоле припомнит. И вот из-за этого я – против выборов руководителя. Нигде и никогда такого не было – и не будет, откажутся со временем. Коллектив у нас выбирает атамана не по деловым качествам, а по степени возможных удобств.

Но факт, прецедент налицо.

А в партию – только подай заявление. Только подай! И всё. Автоматом. Все – за, против – нет, воздержавшихся – нет, единогласно, поздравляем вас, товарищ, следующий вопрос повестки дня…

Нет, какая там перестройка в партии. Человек подает заявление «хочу быть в первых рядах строителей коммунизма», а между строк читается: «хочу быть в первых рядах очереди к креслу, к благам», а взносы – что ж, за все надо платить, – имеет смысл.

Что – цинизм? Нет, так оно и есть, за редчайшим исключением. И то, бедный человек, вступая в партию по убеждениям, чувствует себя неловко под взглядами товарищей, которые как бы спрашивают: что – вводиться пора? Или: что – местечко освобождается? И все всё понимают, и все молчат, и все – за. Ну, таков порядок нашей жизни.

16.02. Кроме захода с закрылками на 28, пришли еще какие-то изменения в РЛЭ, нам сообщил Медведев. Из шести видов ухода на второй круг оставили один, самый непривычный: закрылки убираются раньше, чем шасси, чтобы, если вдруг возникнет просадка, не чиркнуть голым брюхом, а оттолкнуться колесами. Но это все слухи, а самих изменений мы пока не видели. Ну, переучимся по новому, нам не привыкать.

Медведев, сам превосходный пилот, читает нам в УТО предмет: Руководство по летной эксплуатации. По идее – главный, главнейший для летчика предмет теоретического обучения, с абсолютным применением на практике. И знать его надо назубок.

Но в РЛЭ много разночтений и интерпретаций. Спорим, а что толку. Принцип один: победителей не судят, а случись что – вспомнят все грехи. Все-таки, если у нас, где все по букве, где все для прокурора, где требуется миллиметровая, стерильная точность во всем и за все ответ, если у нас, в авиации, – и такая неразбериха… то какой же бардак в других отраслях.

Боже мой, ну что тому рабочему – да не одному, миллионам, – что им-то прокурор? Да плевали они. Какая, к черту, ответственность того же строителя, токаря, пекаря, оператора машинного доения. Ну, брак. Ну, исправим. Ну, премии лишим. И все.

И вот перестроить надо их мышление – им самим перестроить себя и самим на себя взвалить бремя ответственности, сознательно взвалить.

Во всем мире это делает голод. Или идеи? Вот в чем вопрос.

Нам, летчикам, эту ответственность засаживали кнутищем, и неоднократно, и жестоко, и против всякого нашего желания, не спрашивая.

А не согласен – вылетишь из системы и будешь думать о куске хлеба.

Мне понравилось в «Комсомолке». Время ворчания, мол, уже прошло, время открытой критики проходит, пора, мол, кончать, а то получается одно критикантство; давай конкретные идеи.

Ага. Как скоро. Нет, брат, жизнь течет медленно. Ворчали 20 лет. Теперь критиковать, видите ли, время проходит. Да чтоб нация осознала шкурой то, что происходило при Брежневе, да поняла то, что строит Горбачев, – надо годы. Надо эту эпоху обсосать, описать, а прежде выстрадать мозгами. А то как все просто. Время прошло, давай-давай, предлагай.

Ну, давай, давай. А я послушаю.

Предложить, не осмыслив? Реальное предложение опирается на реалии, иначе абсурд. Я вот на своей шкуре испытал, а все не могу осмыслить: так что же мне предложить? Я не знаю.

Я знаю, что предложения упрутся в ту стену, которую еще критиковать двадцать лет и разбивать надо, и затаптывать остатки, а уж потом предлагать. Тут комсомольским задёром не возьмешь.

Вряд ли стоит ожидать зримых экономических сдвигов в 12-й пятилетке. Немножко за счет улучшения дисциплины, может, и достигнем. Но еще стоит каменный бюрократический аппарат, непроходимы его рогатки. Да и чего добьешься старыми методами. Нет, годы уйдут на внедрение бригадного подряда, хозрасчета и т.п., пока вымрут ретрограды, сменятся более расторопными хозяйственниками. Ой, как это еще далеко…

Рыба гниет с головы, это мы видели. Но с головы и заживает. Как бы ни бурлили массы, как ни революционна была бы ситуация, а без головы толку не будет. Голове же нужна современная философия, теория, наука… где ее взять? Она бездействует. Годы и годы уйдут. Как осмыслить сложную ситуацию в громадной стране, как высчитать пропорции, на что опереться в экономике, как влиять на массы, какие обосновать перспективы и чем…

Но все это должен делать новый человек. Старый, прикипевший к креслу, скорее застрелится, но не перестроится. А уж низы как без бутылки не обходились, так и не обойдутся еще 20 лет. И так – всё.

Молодежь, с ее максимализмом, никогда не поймет, что человек сложен. Сосед – вор, значит, все воры. Соседка пьет – значит, все женщины пьют и рожают дебилов. Папа несун – все несут. Мама дала взятку врачу – все берут. Черное – белое.

Ну как из этой молодежи воспитать нового человека? А без этого мы вперед не продвинемся, – вперед, мимо и далее кормушки, мимо и далее хлеба и зрелищ.

Только личным примером.

20.02. Горбачев разъезжает по Прибалтике и общается с народом. Что-то уж очень он много раз повторяет одно и то же. Вдалбливает. И так это он настырно спрашивает, понял ли народ, и так это дружно все ему поддакивают, что, мол, да, поддерживаем, так держать… что аж фальшью попахивает.

Ну да и что скажет любой из толпы, когда к нему обратится генсек?

Я хорошо помню: на весь разворот «Огонька» – самодовольное свиное рыло… «Наш Никита Сергеевич!» Ваш, ваш, сраколизы. Помню и благодушествующего барина Леню, коллекционера наград.

Двадцать пять лет я вполне сознательно верил, и кому… Никита в памяти народной остался одним только словом: дурак. Дурак у власти такой страны. И позабыты те книги, от которых ломились полки…

А Леня-барин… как все ждали его смерти. Миротворец. Сгноил страну.

Андропов, Черненко… сами себе в лицо плюнули, перед всем миром.

И вот вроде бы человек. И вот она – власть. Огромная. Мы помним Сталина. Мы забываем Ленина. Если Горбачев вернет нам ленинские нормы, ленинский стиль, если хватит воли, таланта, сил, здоровья, если его сберегут – мы победим. Если же злые силы, те, кто сейчас молчит, опутают лестью, захвалят, заподдакивают, зарекламируют, сделают удобненько, уютно… царствуй лежа на боку, – пиши пропало.

Тогда мы уже не догоним мир, и социализм наш, в том виде, в каком его оставили нам самые верные, вернеющие ленинцы, благополучно канет в Лету, оставшись неудачным гуманистическим экспериментом, аномалией жестокой нашей истории. А мы, разочаровавшись в этих бредовых идеях и обозлившись на то, что жизнь наша была всего лишь мираж, нырнем на самое капиталистическое дно и станем, в злобе на себя и на весь мир, самыми яростными апологетами закона джунглей.

А говорят, коммунисты не веруют. Еще как веруют! Я только поражаюсь убежденности Горбачева. Может, конечно, он лучше видит сверху. Он и сам об этом везде говорит.

Но видеть можно по-разному.

Наш Аэрофлот в сводках выглядит благополучнейше. Современная газотурбинная техника. С каждым годом процент перевозок на ней растет. Конечно: списывают Ил-14, вот и растет. Как растет количество перевозок на грузовиках по сравнению с телегами.

Дисциплина. Устав. Форма одежды. Регламент. Контроль. Процент надежности.

Ну а как оно на самом деле, я уже семь тетрадей исписал.

Я к чему это привожу. В «Известиях» статья о проблемах Морфлота. Те же беды. Нас, авиаторов, еще в пример ставят.

Напиши в газету честный человек о проблемах МПС – те же беды. Так же падает престиж профессии, Так же шофер-дальнобойщик на своем грузовике зашибает вдвое больше, чем капитан океанского лайнера, не говоря уже о такой шерсти как командир самолета или жалкий машинист.

А ведь разве сравнить капитана того же «Михаила Лермонтова» со мной? Или машиниста, ведущего состав в 10 000 тонн, длиной три версты? Да я против них… ну, шофер автобуса, что там и говорить. Да так оно и есть, и я вполне отдаю себе отчет, что всяк сверчок знай свой шесток.

Но проблемы одни. Если капитан лайнера мечтает о том же, что и машинист тяжелого состава и о том же, что и я: остановиться где-то в пути… и всем – спать! Спать, спать, спать, а остановку в пути списать на какой-нибудь паршивый шторм. Знакомо как!

И жилья нет. И зарплата мала. И – на износ…

А Горбачеву видно: план выполняется – слава богу, эта дыра пока заткнута.

Да, в массе он как рыба в воде. Эх, к нам бы его в массу. Может, пнул бы наших начальничков. А то легко ему говорить: да вы, мол, сами себя боитесь. Забоишься тут.

Нам, аэрофлотовцам, выбирать позицию не надо. У нас она вполне активная. Мы за перестройку. Под тем, что здесь пишу я, подпишется любой. Нам всем надоело. Но шлюзы закрыты.

24.02. Сдал РЛЭ, теперь формально досидеть до конца недели: медподготовка, ГО, приборы, физкультура, ППР, и в конце – занятия по полетам без штурмана.

Подошел сегодня ко мне секретарь парторганизации: в какой эскадрилье я желал бы работать? Не скрывает, что я нужен как пропагандист. На мой вопрос, о чем я буду говорить на занятиях и за что агитировать, помявшись, ответил, что, может, все еще изменится… Смех в зале.

Я выразил желание вернуться в свою третью, а то мною все дырки затыкают: хотели перевести в четвертую, а там все чужие. Правда, там работает Репин. Но я предпочел бы летать с ним вторым пилотом, а не принимать его как штатного пилота-инструктора: он все-таки тяжеловат характером; там, где я подошел бы как помощник в полете, мы бы сработались. Он меня очень ценил в качестве второго пилота. А сейчас я сам чувствую инструкторский зуд.

Но дело не в этом. В третьей работает Солодун, вот с ним я согласен работать в любых сочетаниях, главное, из-за его исключительной человечности и порядочности. Это – Человек.

Булах уходит командиром первой эскадрильи, но там я тоже никого не знаю. А с Федоровичем неплохо бы работалось. Он номинально считался у нас комэской даже при Кирьяне, да и при Попкове тоже. С ним можно решать любые вопросы.

Рульков проходит годовую, надеясь еще с годик полетать. Но что-то похудел, врачи гоняют его насчет желудка. Жалко было бы: уж человек все отдал авиации.

На днях в УТО Медведев вызвал с занятий несколько человек командиров среднего возраста. Пришли мы в кабинет, там сидит подполковник ВВС. Уточнялись наши данные на случай мобилизации в военное время: мы, оказывается, приписаны к его полку Ан-12. Кто-то был приписан раньше – ушел на пенсию, кто-то только дорос; военным нужны опытные экипажи.

Опрашивая меня по анкете, офицер дошел до графы «Летные происшествия и предпосылки». Я сказал, что – было: разбил АНО. Подполковник удивленно и недоверчиво переспросил: а что – разбитая лампочка считается у вас предпосылкой?

Медведев заерзал, засуетился и зачастил, что это так, мелочь, порядки наши… Мне стало за него неловко. Думаю, ему тоже теперь неловко, по прошествии времени. Хочется забыть.

Нет-нет, да и ЧП. В Омске заходил борт, Омск закрылся, пошли в Петропавловск. Там тоже штормило, к прилету борта образовался гололед, сцепление ниже нормы. Ну, деваться некуда, командир решил садиться. Сел, остался на полосе, а развернуться на льду и освободить полосу не смог. А тут еще следом Ту-154 на запасной, а ВПП занята. Крутился он, крутился, деваться ему уже некуда, хоть в поле садись. Сделал 6 кругов – борт никак не стащат с полосы, а топлива уже нет. Плюнул и сел на грунтовую, неподготовленную, не очищенную от снега, ну, благополучно.

Кто виноват? Синоптик? ПДСП? Аэродромная служба? Васин наверняка скажет: виноваты экипажи. Надо было тщательнее анализировать обстановку. Или он уже перестроился и понял, что по бумагам не всегда получается?

И вовсе анекдот. В Кутаиси взлетал Ту-154, вдруг на разбеге пассажир в первом салоне заметил, что занавеску тянет в вестибюль. Пассажир – не посторонний человек, а корреспондент «Воздушного транспорта», – вскочил, видит – входная дверь не заперта, ее уже отсасывает потоком. Прыгнул, попытался закрыть – не тут-то было, силы мало. Заколотил кулаками в дверь пилотской кабины; выскочил бортинженер: у чем дело? Срочно прекратили взлет, остались на полосе.

Кто виноват? Кто при чтении карты доложил «двери-люки закрыты табло не горят» – и нажал кнопку проверки ламп? Или не нажал? Или не ответил? Это раз. А командир, не заметивший мигающее табло «К взлету не готов?» Это два.

Короче, инженера – на год, пилота-инструктора, что сидел на левом кресле, – на полгода на землю. И поделом.

А корреспонденту – знак «Отличник аэрофлота». Заслужил.

Но я бы на месте конструктора подсоединил бы сирену при даче взлетного режима не только к предкрылкам и закрылкам, а просто к табло «К взлету не готов», которое учитывает все жизненно важные случаи на взлете. Только дали взлетный – тут же загудела сирена – сбросил газ и разбирайся. Один взгляд – дверь! Две секунды, закрыть, – и не было бы прерванного взлета. Экипажем отпороли бы бортинженера, урок на всю жизнь, и Аэрофлот на полгода не лишился бы двух специалистов. Кому лучше-то?

Но – буква! Бди! А туполевцам не до нас, они уже клепают Ту-204, самолет нового поколения. Учтут ли уроки Ту-154?

Нам нужна кабина, в которой легко было бы работать, решать главную задачу.

Принцип действий в особых случаях полета на всех наших самолетах примерно одинаков. Загорелось табло. Доклад командиру. Командир бросает печеное-вареное, решает задачу. Ложный сигнал? Проверить по другим, дублирующим приборам. Соотнести. Логически просчитать варианты. Сделать вывод. Решить. Скомандовать. Бортинженеру произвести ряд операций. Кому-то контролировать. Кому-то же еще и пилотировать, вести связь и решать главную задачу – полет, с учетом изменений, произошедших при данном отказе.

Надо знать на память множество цифр, выбирать необходимые и постоянно решать задачу: если эта величина не превысит… а другая не приблизится… а третья… и т.д.

Но почему?

На «Москвиче» есть указатель давления масла, а на «Жигулях» – лампа падения давления. Я на тяжелой дороге нечаянно пробил поддон и не заметил по стрелке, как ушло масло и упало давление, и только услышав скрип подшипника, к счастью, успел выключить двигатель; все равно пришлось делать капремонт, ну, малой кровью обошелся. А на «Жигулях» бы загорелась лампочка перед глазами, ее видно лучше, чем ту стрелку, и двигатель остался бы цел.

Самолет забит всякими вычислителями, кворум-элементами, сигналы сравниваются, и выдается сигнал на лампочку «по большинству голосов». И это уже вчерашний день.

А мы в сложной ситуации ломаем себе голову, в то время как копеечный транзистор может собрать все сигналы в кучу и выдать команду прямо на исполнительный механизм.

Это есть и делается. Трудно предположить, что летчик на истребителе, где вероятность повреждений и отказов гораздо выше, чем у нас, тратил бы свое внимание на азбучное определение отказов. Там надо другое решать.

Но нам в Аэрофлот попадают лишь объедки от армейских разработок, обсосанные десятилетиями, морально устаревшие.

Я верю, что конструкторы думают об этом. Но пусть думают быстрее.

Представить себе кабину… Нет тахометров, нет указателей температуры, всяких манометров, вольтметров и прочая. Есть только негорящие табло. Автоматика следит за всем. Пилоты заняты своим делом. Загорелось табло – нечего думать, нажми его – и все будет делаться автоматически, а пилотам останется лишь контроль.

Но это – сладкие сны. Иждивенчество.

25.02. А теперь собираемся летать без штурмана. Весь мир летает, а мы чем хуже?

Чем? Да всем. Хуже самолеты. Хуже земля. Хуже порядок.

Когда Валера Ковалев из-за нашего «порядка» уже собирался садиться в поле возле Калинина, на полосу его вывел штурман.

Когда Гурецкий падал ночью под Ташкентом с тремя отказавшими двигателями, то вывел его на Чимкент штурман.

Я не уверен, справится ли в подобной ситуации на Ту-154 тот, кто так ратует за полеты без штурмана. И самому-то… не дай бог.

Читая материалы по катастрофе парохода «Адмирал Нахимов», я поразился тому, как вел себя капитан «Петра Васева». Он стоял и смотрел в экран локатора. Ему доложили, что по курсу пересекающий борт. Он бросил пару слов насчет маневра расхождения и снова уперся в локатор. Ему говорят – он молчит. Ему кричат уже – он все в свой локатор смотрит. Необъяснимое, непонятное поведение.

Понятное и объяснимое. Заканчивается длинный, долгий, многодневный, многомесячный рейс. Последняя ночь. Утром швартовка. Множество вводных. Усталость навалилась. Как бы не оплошать напоследок. Следить за всеми мелочами. Вон вроде что-то по локатору… Проверить лично. И – зациклился на локаторе. Пока среди кучи информации дошло, что же сейчас главнее – локатор или пересекающий борт…

Короче, как в том старом анекдоте про Робинзона Крузо: «Козу, козу помоги поймать!» Ну и что, что ты – Василиса Прекрасная, ну и что, что исполнишь любое желание, – ты козу, козу!

Мы частенько ту козу ловим, ловим, а потом глядишь – поймал предпосылку. А комиссия никак не возьмет в толк: перед ним Василиса Прекрасная, а он ее просит козу поймать. Нелогично.

И все больше такой нелогичности. Я-то, рядовой, стараюсь как-то сглаживать возникающие козьи циклы, а мне сверху все подкидывают вводные: крутись.

Мы и так летаем не на самолете, а на крылатом кроссворде-ребусе. Уже не тайна, как это чудо в перьях создавалось, а главное, в какие времена. И теперь ясно, какие мотивы двигали теми, кто напихивал наш корабель этими самыми кроссвордами. Но это – основной тип Аэрофлота, на 25 лет вперед, и замены ему нет и не будет до 2000 года; так и будем кроссворды разгадывать.

На Як-40 налет 70 часов в месяц круглый год, и вся работа с базы. Не хотели ребята с него уходить, за уши их тянули на «Ту», бередили затаенное – полетать на лайнере… Полетали; теперь вспоминают Як-40 как прекрасный сон.

Мы на 20-м месте среди летчиков мира по зарплате. У нас в новых пилотских свидетельствах, состряпанных по образцу ИКАО, стыдливо пропала одна графа. Идут по порядку первая, вторая, третья, – соответственно: принадлежность, название документа, номер; потом фамилия и год рождения – четвертая графа, а за нею сразу шестая: гражданство, и далее уже по порядку.

Злые языки утверждают, что пропавшая пятая графа называется в крещеном мире «счет в банке». Комментарии, как говорится, излишни. У советского летчика в банке не счет, а пиво. И то, надо еще очередь у ларька за ним выстоять.

Ладно со счетом. Зато у нас все бесплатно. Жри что дают. Хочешь, не хочешь, жуй в УТО месяц закон Бернулли. В министерстве знают, чему, сколько и как учить. Фюрер думает за нас. Фюрер задает рамки, в пределах которых летчик свободен в принятии любого решения: от «принимаю» до «не принимаю». Но я еще не видел записи «не принимаю».

И в этих рамках нам предлагают перестраиваться, начать с себя.

28.02. В Аэрофлоте появились пилоты-ученые. Ну, ладно, Васин. Толк от его учености мы на своей шкуре испытываем. Вся его ученость направлена на затягивание гаек.

А вот командир Ереванского УТО Ерицян. Летал рядовым, потом пилотом-инструктором. Кандидат психологических наук. Как честный человек пытался применить свои знания, мысли, разработки на практике. Еще пятнадцать лет назад ратовал за изучение личностного фактора как решающего в безопасности полетов.

К тому времени в мозгах нашего руководства как раз назревал нарыв раскрепленного метода формирования экипажей. Человек-робот должен был работать за штурвалом, а значит, упор делался на механические, намертво вдолбленные знания и навыки, на железную, беспрекословную дисциплину и как результат – на абсолютную взаимозаменяемость любой пешки из большого экипажа, а значит, беспечальную жизнь командного состава.

Ничего из этой затеи не вышло, а после ряда катастроф с опытными членами экипажей наука засомневалась в целесообразности раскрепленного метода, и летная служба министерства шарахнулась в другую крайность, о которой я уже упоминал: строго закрепленный экипаж. Толку и из этого не получается, истину надо искать где-то посередине, было бы желание.

Так вот, Ерицян, мужик думающий, сам пилот, штаны просиживал не в кабинетах, а за штурвалом. Но не в струю попал: его идеи тогда казались утопией. Начальник Инспекции министерства дал ему две минуты на изложение «вопроса» и посоветовал передать его науке. Спихнул. Ох уж эти начальнички.

Короче, разгромили мужика с его идеями, ошельмовали в нашем бульварном журнале, который порядочный летчик и открывать не станет. «Теоретика» стали жрать. Комиссия из министерства быстро свела счеты с сильно грамотным пилотом-инструктором, а дабы крамольные идеи не распространял, сняли его в рядовые. Как у нас водится, стали искать зацепки в технике пилотирования, копаться в расшифровках… Если надо, зацепку у летчика всегда найдешь. Но Ерицян оказался сильным пилотом – отстали.

А тут освободилась вакансия – начальник УТО. Рядовому пилоту Ерицяну предложили эту широкопогонную должность – согласился. Все равно ведь сожрут. А здесь, в кабинете, крамолу можно распространять потихоньку.

Вывел УТО в передовые, использует ЭВМ, короче, думающий человек, энтузиаст, пошел впереди. Обидно ему за нашу науку, за НИИ ГА, за Ульяновскую ШВЛП. Отстали они от жизни, а Управление летной службы не чешется.

Много хороших, дельных мыслей высказал он корреспонденту «ВТ». Во многом мы с ним единомышленники. Он ратует за гуманизацию летной профессии. Крамола. В министерстве всегда считали и считают, что летчик должен быть тупой и храбрый, бэзпрэкословно спольнять прыказы и тщательно изучать, сколько ведер заклепок идет на постройку его самолета. И еще он должон буть идейный и беззаветно преданный. И требовать с подчиненных. А все остальное за него думает фюрер. Мы на то тут и посажены, чтобы думать и решать за вас.

У Кузьмы Григорьевича нашли язву, надо делать операцию. То-то он исхудал последнее время. Обидно за старика: все отдал авиации, в том числе и здоровье. Ну, он-то хоть Заслуженный пилот, пенсия 250 р.

Репина на годовой поймала невропатолог: голова, видите ли, трясется у него. Надо, мол, лечить. Ну, он давно заикался, что в 45 лет уйдет на пенсию и начнет новую жизнь. Вот самое время: повод есть… а то залечат. Но жалко: теряем прекрасного, толкового пилота-инструктора, а для него авиация – вся жизнь. Ну, а в пенсионной жизни ему останется единственная услада: новенькая черная «Волга», добытая великими трудами, мечта жизни.

И – топай себе в ВОХР, сутки отдежурил – трое дома. Не в инженеры же идти работать. Отмираем мы, бездипломные, необразованные. Да и заставишь летчика на пенсии работать. Так, кантоваться… Хватит с нас той ответственности в полетах – на всю оставшуюся, недолгую, впрочем, жизнь.

Летчик живет только в полете. Остальное все – не жизнь. Отпуск, курорт, УТО, разбор, ШВЛП, партсобрание, ожидание погоды в гостинице, – все это не жизнь.

Ушел из авиации – доживай. Куфайка, кирзухи, на даче раком… Опускайся, пей с такими же в гаражах… Одни воспоминания… да еще сверкнет что-то в глазах вслед пролетающему лайнеру…

3.03. Идет перестройка. По всему фронту, по всей стране. Процесс необратимый, но, видимо, длительный. Старое упорно цепляется, не хочет сдаваться.

Волею судьбы наш Аэрофлот заклинило. Внешне мы тоже перестраиваемся, шумим, но, по сути, все пока остается по-старому.

Да и наивно было бы ожидать ростков нового там, где бюрократия – закон, начиная с самого главного маршала, где всякая инициатива глушится лозунгами, типа, «законы пишутся кровью», «безопасность полетов превыше всего», «эталон на транспорте…»

Как странно переплелись у нас самая чистая романтика, самая чистая любовь к профессии – и бюрократия, возведенная в культ.

Надоело все это, и не хочется писать. Да и писать стало не о чем, одно и то же: полеты и проблемы.

Год назад писал, что через год, мол, уйду на пенсию. Ну, прошел этот год, никуда я не ушел, наверно и не уйду, пока не выгонят. Вот этот годик еще пережить, за год многое изменится. Посмотрим.

Скорее всего, перестройка займет время жизни примерно одного поколения. Моего. Старики должны вымереть, а те, кто займет их место, еще должны будут на месте бороться с оставшимися в живых; пока молодое возьмет верх, пока молодого накопится так много, что оно, молодое, начнет диктовать, пока сама жизнь от этого медленно сдвинется так, что стает видно зримые результаты… И какие еще будут они, эти результаты, может, сдуру и в тупик упремся, сдадим назад, потом попробуем шарахнуться в другой угол…

А наше министерство вообще к перестройке не готово. Те, от кого что-либо зависит, кто гербовые пуговицы на мундире носит, в большинстве своем – люди старой формации. Они выпестованы еще тем временем, и взгляды у них те же, и как ни тужься, не выдавить из них бюрократическое начало.

Пока не прислушаются к рядовому летчику, ко мне, к тебе, к нам всем, – перемен не будет, так, полумеры.

Никакой НИИ, никакой там отдел, никакая комиссия, никакая коллегия, без нас, кто в самом котле варится, кому больнее всего, кто, собственно только и делает главную в авиации работу – летает по небу, – без нас никто ничего не узнает толком, не решит с умом, и ничего принципиально не изменит. А если и изменит – то для себя, чтобы себе было удобнее, чтобы себе на будущее, да чтобы бумаги были обтекаемее, чтобы цифры вернее ложились в искусственную, придуманную систему.

И эта надуманная система, долженствующая показать, как у нас все четко и красиво, и какой мы эталон, и как недаром работают те, кто ее придумал для своего удобства, – эта система объективно будет всем нам, обществу, вредить.

Всю ее надо уничтожить, а будущее нашей авиации должен здраво и обдуманно решать тот, с кого она начиналась, тот, кто сейчас пешка, кнопка, функция, кто опутан паутиной инструкций, приказов, указаний, наставлений, руководств, планов, показателей и прочей мишуры, тот, кто один в этой системе не ложь, а истина, – летчик.

9.03. Все это риторика. Я сам себе задаю эти вопросы, а ответ на них один, еще у Маркса. Когда назреют экономические предпосылки, тогда и политика решится. Нарыв зреет ой как долго. Уже и набухло, и посинело, и дергает, и спать ночью не дает, – а резать рано: полумеры. Врач знает срок, когда природа объективно подготовит все к вскрытию, и ему останется тогда только чуть помочь. Можно процесс чуть ускорить, травку приложить.

Так вот, оно зреет, и не один нарыв в стране, а целое сучье вымя… Врач… или знахарь… вроде опытный. Ну, а фершала на местах – где как. У нас в аэрофлоте, лекари, может, и послабее других, но тоже примочки кладут.

А то, что оно же болит, дергает, спать не дает, – потерпи. Приспособься, уложи поудобнее, грей, жди время. Потом будет еще больнее, а после вскрытия уж, долго, постепенно, не очень-то заметно, станет рассасываться, затягиваться, полегче станет. Но надо терпеть. Кричать, что больно, – да знаем, знаем, что больно. Правда, больно не нам, а вам. Но… такова жизнь.

Приспособимся летать и без штурмана. Уважающие себя и знающие себе цену командиры уверены, что справятся. Даже, в принципе, хоть сейчас. В конце концов, будь война – завтра бы и в план, и через неделю забыли бы о штурманах.

Окончили мы эти анекдотические бесштурманские курсы, создали видимость, являлись вовремя, уходили пораньше, ставили бутылки преподавателям; получили квитки, свидетельствующие, что уж теперь-то, после такой вот учебы, мы вполне овладели теоретической премудростью, остается дело за практикой.

Каждый теперь для себя, для своего экипажа, продумывает конкретно, какие крючки и зацепки, уловки и методы, способы и действия надо отработать на практике. Кто и как взлетает, кто и как следит за тем и тем, и еще теперь за вот тем. Мы сами разрабатываем в экипаже новую технологию работы. Больше риска при отказе, меньше надежность, – да, меньше, даже по понятиям тех, наверху. Но у нас до этого, по тем же их понятиям, надежность была 150 процентов, ну, теперь, значит, будет на треть меньше, но все же – сто процентов, что и требовалось кому-то там доказать.

Еще хладнокровнее надо работать, еще на ступеньку профессиональнее придется стать, – а куда мы денемся. Экипажи на Ил-62 только улыбнутся, а нам в утешение – сознание того, что по нагрузке на ответственных этапах мы стали еще ближе к космонавтам. А вместо доплаты – хрен в рот.

Вот такая перестройка.

Шумит страна. Любого спроси – такого наговорит… А мы чем хуже. Вот – без штурмана летаем, справляемся. Материал для репортажа.

Интересное время. Будем потом вспоминать, как выдюжили.

Но нашему поколению, а может, и поколению, следующему за нами, выпала судьба нелегкая, вроде как жертвенная: детей благополучия, вещизма и наступающей бездуховности придется положить на алтарь перестройки. Мы ляжем удобрением под ноги будущему. Причем, не мы сами бросимся на амбразуру отживающего времени, а создадутся такие условия, что нас с ним стравят в драке. Будем грызть глотки друг другу. Конечно, культурно. Но я рад: может, хоть этому многолетнему удушающему равнодушию вокруг придет конец.

Повторяю: мы, летчики, поневоле зрители. И оттого, что тылы худо-бедно прикрыты какой-никакой пенсией, и оттого, что заорганизованы и зарегулированы мы до такого предела, который простому, из миллионов, рабочему, крестьянину, клерку, – пока немыслим. И оттого мы зрители, в конце концов, что изредка покидаем этот мир мышиной возни и устремляемся в светлое небо, откуда все земные проблемы кажутся мелкими и незначительными по сравнению с тем, что мы получаем там.

12.03. Бегу навстречу восходящему солнцу. Стучат стыки плит, горизонт по бокам слился в две полосы, размывающие поле зрения; ось взлетной полосы пунктиром уходит под меня. Все уносится назад, только солнце неподвижно, низко стоит еще над горизонтом, и стая птиц медленно пересекает его диск.

Подъем. Окружающее замедлило свой бег, полоса ушла вниз вместе с птицами, деревьями, сугробами… Во все еще узком поле зрения попеременно проявляются то прибор скорости, то просека и домик ближнего привода, или нет, дальнего, – ближний уже ушел под брюхо.

Разворот, земля косо наклоняется и боком перемещается из угла в угол лобового стекла, и солнце уходит в сторону. Как-то сразу деревья становятся маленькими, как-то сразу вознесся и повис, и горизонт ушел вдаль, и угол зрения расширился. Вот он, справа, Енисей, – но быстро натягивается на реку одеяло волнистых облачков, и земля, с ее городом, рекой, дымами заводов, уходит, уходит назад, а внизу и по сторонам одни волнистые бело-розовые облака.

Тонкая кисея сверху. Стремительно падает, налетает, секундная белая мгла, тряхнуло, – и вылетели в ослепительно синий простор. Вуаль сдернулась вниз, сбоку на ней тень нашего самолета в радужном кольце, уменьшается, уходит, проваливается влево, в глубину.

Слева небо сиреневое, впереди – голубое, глянешь вправо – расплавленно-желтое; все переходы от цвета к цвету неуловимы, и все так привычно, но если наклонишь голову еще сильнее – все краски так и бросятся в глаза. Кто знает, что такое глубокий вираж, тот видел, как меняются цвета неба над горизонтом. Обычный пешеход этого не замечает, но если лечь на восходе, или лучше на закате, на спину, закинуть голову и увидеть краски горизонта и неба вверх ногами… Попробуйте.

С эшелона 10600 простор просматривается далеко, видно, что облака скоро закончатся, а впереди сливаются Енисей и Ангара, причем, не Ангара впадает в Енисей, как нас учили в школе, а наоборот, Енисей в Ангару. Ангара здесь возле Стрелки поворачивает на север и широкой лентой течет себе, а с юга, сбоку, пришей-пристебаем подкатился худощавый Енисей и прилип… и – слились воедино, завертелись, заизвивались, когда еще успокоятся, только через двести верст… Ну, а там уж батюшка-Енисей силу набрал. Еще пара встреч с восточными притоками впереди, и еще будут сливаться, извиваясь и потом медленно, устало успокаиваясь; а уж за Полярным кругом, за Туруханском, Енисей никого не признает, на мелочевку внимания не обращает. Царь.

Посветлело, побледнело зимнее сибирское небо. Впереди нас вьется чей-то хвост, двойная туманная полоса: кого-то догоняем. Расстояние определить трудно, но вот туманный жгут плавно поворачивает вправо: самолет прошел Енисейск. До Енисейска, по нашим данным, еще 90 км, значит, борт впереди нас на таком расстоянии. Вот он докладывает Енисейску пролет точки: ага, Ил-76, грузовик, идет ниже нас, на 9600. Догоним, у нас скорость почти на 100 км/час больше. В зону Туруханска войдем вместе.

Меняется ветер, потряхивает, мы ожидаем встречи со струйным течением: войдем в небесный Гольфстрим с правого берега и будем выгребать наискось против течения.

Вон синусоидой изогнулся облачный хвост за грузовиком – эх и треплет его там, внизу. Он ведь в самой глубине, в воздуховоротах струи. Через три-четыре минуты зацепит и нас. У берега вода всегда неспокойна; так и в воздухе, на границе струйного течения.

Есть. Подняло, качнуло, опустило. Подвернули против сноса. Тряска, ухабы, колдобины, удары, толчки; пассажиры с тоской глядят, как крыло-рессора гасит колебания. Ничего, вы раз в году летаете, а мы всю жизнь. Небо – не гладкая дорога, колдобины на ней не видны, и мы можем только приблизительно определить зоны турбулентности и терпеть.

Подкаменная просит временно занять 11600: с востока на 10600 идет на Москву «Боинг», он рассчитывает пройти Подкаменную Тунгуску одновременно с нами. Добавляем режим, уходим вверх, освобождаем эшелон; через полминуты, на высоте 11 километров, трясти перестало: Гольфстрим ушел в глубину, мы в стратосфере.

Ага, вон далеко впереди справа на горизонте белой полоской намечается след «Боинга». Кажется, он так и замер в правой форточке. Ага, уже и серебристая точка видна. Мы медленно и верно сходимся, и вот уже подплывает под нас прекрасный, стремительный силуэт громадного воздушного корабля с характерной «головой» и четырьмя циклопическими двигателями под крылом. Флагман мировой пассажирской авиации величаво пересекает нам путь. Четыре пушистых туманных следа выстреливаются, набухают, закручиваются двумя тугими жгутами сзади лайнера и медленно тают. Оглядываюсь назад. Уменьшается, уходит, уходит за спину. Ушел…

Впереди, уже в поле зрения, висит маленький, как комарик, Ил-76, сзади у него непомерно пушистый сдвоенный след.

Опять снижаемся до 10600, здесь ветер почему-то слабее. Струя кончилась. Грузовик, такой, казалось, неуклюжий на земле, висит теперь впереди, тонкий и стройный; вихри срываются с крыла, захватывают спутный след и закручивают его в правильные кольца, они тают, медленно вращаясь навстречу друг другу. Кажется, кто-то там, в самолете, выпускает колечками белый дым, как курильщик изо рта.

Кто видел, как самолеты летают хвостом вперед? Медленно и верно уходит под нас горбатый грузовик, медленно и верно вплываем мы в поле его зрения над головой; теперь уже его экипаж любуется стройным силуэтом нашего лайнера и колечками нашего следа.

Нет некрасивых самолетов в воздухе. Горбатый и неуклюжий на земле, Ил-76 в небе изящен и летуч. Красив в полете Ан-24, прекрасен уходящий уже в прошлое Ил-18, – но краше всех, стремительнее, тоньше, изящнее, в моей памяти отпечатался Ту-114. Недавно довелось разойтись над Тахтамыгдой с последним из могикан: видимо, один еще остался и летает в МАПе; – разошлись с минимальным интервалом, и в кабину нашу вдруг ворвался на секунду могучий гул его соосных винтов.

Справа тонким ручейком выплывает из туманной дымки Бахта, по которой летано-перелетано на Ан-2, на ней остров Бурный, на который не раз садились с подбором. Все речки тут знакомы: Аяхта и Тынеп, обе Фатьянихи, Сухая Бахта… вон вдали уже показалась угрюмая Нижняя Тунгуска, вон и Туруханск, вон и Курейка; уже и Игарка просматривается. Погода звенит.

Все вокруг бело. Тундра в снегу, невысокие вершины плоских столовых гор едва выделяются голубыми тенями на бело-розовом фоне, и только солнце высвечивает морщины на их обрывистых боках.

Тонкие слои облаков натягивает с севера, мы протыкаем и нанизываем их на самолет, как блины на вилку. Самолет снижается, и вот, нанизав на себя последний блин, вываливаемся в чистое пространство. Впереди ярко-синяя полоса неба, зажатая, как бутерброд, между белой границей тонких облаков и такой же белой, без единой темной точки, таймырской тундрой.

И в этой бесконечной тундре сквозь неправдоподобно чистый воздух вдруг проявляется черная иголка норильской полосы, а за нею, дальше к горизонту, стоит гигантский столб дыма над трубами Надежды. Лететь еще далеко, но видимость прекрасная; мы доворачиваем на полосу, уточняя курс по показаниям радиомаяков.

Белая земля чашей выгибается вокруг; опять начинается движение, снова сужается угол зрения, все меньше впереди белого, все больше темного, это темное светлеет, расширяется, придвигается, заполняет собой все видимое пространство, забирает на себя все внимание… легкий поцелуй – мать-земля принимает в свои объятья непослушных сыновей. Горячий самолет подставляет свои бока северному морозному ветру и осторожно, на цыпочках, заруливает по льду перрона в указанное ему для отдыха место. Дымятся нагретые колеса.

Белая холмистая равнина, синее небо, низкое солнце, ветер, поземок, стадо разномастных и разноцветных самолетов, неуклюже раскорячившихся на льду, и в центре – пузатый как баклажан Ил-86, вокруг которого жуками снуют машины обслуживания. Двухэтажные сугробы вокруг вокзала, нестройная змейка пассажиров через перрон, могучие бульдозеры, всю жизнь, не выключаясь, сгребающие снег… Норильский аэропорт Алыкель.

17.04. Не отсидишься и красотами полета не отгородишься. Как ни унимал в себе желание писать, как ни пытался себя убедить, что надо отсидеться и выждать, – не то время.

Летаю как и летал, но внутри назрела и кипит лава неудовлетворенности. С жадностью ловлю крохи правдивой, наболевшей информации, выстраданной, осознанной своим братом-летчиком. Казалось бы, наплевать и уйти в себя, – нет, не получается.

На днях летный отряд проводил открытое партсобрание по перестройке и задачам. Пригласили нового начальника управления.

Медведев выступил с умным и злым докладом. Я не ожидал от него ни такого злободневного, точного по аргументации, бьющего по болевым точкам доклада, ни такой принципиальной позиции, такого спора с начальником управления и с его традиционно-балабонным штатным демагогом – начальником политотдела.

Доклад задал тон. Выступления в прениях начались тоже острые и злые, но… постепенно наша аэрофлотская стихия, низкая культура осмысления и ведения собрания создали обычный крен в сторону шкурных вопросов. Жилье, быт, автобус, телефон… Плавно и неуклонно острота, боль, а главное, идея собрания уходили на задний план. Ведь смысл-то в том, как, какими путями нам перестраивать работу и что, с чего и с кого начать… Ведь поиски этих путей и выносятся на собрание коллектива. Правда, при этом предполагается, что каждый что-то осмыслил и готов культурно и целенаправленно вести дискуссию, обмен мнениями, выложить, что у каждого наболело. А результатом должен стать настрой на перемены и наметиться конкретные пути.

Я не хотел выступать, да жалко стало, что пропадает такой момент: стравить начальство с летным коллективом и показать, кто чего стоит. Показать, что мы уже не аморфная масса, не пульт с кнопками, а мыслящая и решающая сила. В своем докладе Медведев уж очень стремился подчеркнуть это.

А тут эти частные, квартирно-автобусные вопросы, это примитивное «а вот со мной был случай».

Я дождался перерыва; ребята попросили заикнуться о том, о другом… Короче, вышел на трибуну. Волновался. Как всегда в таких случаях, спазм схватил желудок, заныло под ложечкой, – но не от страха, а от того, что, наконец, выношу на суд общественности сокровенные мысли, и не только перед коллективом – для ребят-то не новость, все под лестницей давно обговорено, – а и перед высоким начальством.

Начал с риторического вопроса: как я лично могу перестроиться на своем рабочем месте?

Боль за свое положение человека-кнопки.

Возмущение министерской политикой бумажных рамок.

Прошелся и по министру, с его стилем руководства, и по его заму, с его фельдфебельским пониманием организации нашей летной работы, и по бывшему начальнику управления; дошел и до нового начальника. Глядя ему в лицо, в упор ставил задачи: защищать летчика в министерстве, знать и доносить в верха наши боли, и проблемы, и идеи.

Начальник управления с командиром ОАО Левандовским вертелись и записывали, и с ними весь замполитский корпус.

Поднял и вопросы партийной работы, и парторганизации нашей, и пропаганды… и безучастности.

Смотрел в глаза людям, шевелил, повторяя вопросы по два-три раза, заставлял реагировать зал.

И все же люди скорее поразились смелости, может, наглости выступления, чем загорелись идеей. Сидят, смотрят, молчат. Тишина, правда, была.

Вспомнил, как пропадает втуне лучший опыт наших асов, как опошляется идея соцсоревнования, как связаны, опутаны мы не зависящими от нас показателями, как невыгодно и бессмысленно нам экономить.

Думаю, боль моя до людей дошла. Только многих она удивила: зачем так открыто биться головой о стенку.

Начальство, возможно, в частности, и из моего выступления, поняло, что пилот поднял голову, что не тот пилот теперь, не то время.

Медведев, думаю, благодарен мне за то, что я поддержал заданный им тон, причем, как раз вовремя. Собрание после меня бурлило еще три часа без перерыва.

Под конец новый начальник управления хитро, дипломатично, умно, проникновенно, доверительно и мягко завершил собрание. Все довольны, все расшаркались.