Летные дневники. Часть 9

*****

2000. КОМАНДИРОВКИ. ВИСОКОСНЫЙ ГОД.

24.03.2000. Подошли сроки годовой медкомиссии. Сдал у Оксаны биохимию – никуда мой билирубин не делся: 35 вместо 20. И еще немножко выскочила трансаминаза.

Пока сижу дома, ежедневно капаюсь у Оксаны витаминами, да на ночь пью фенобарбитал.

Через два дня должны лететь с Батуровым в Шереметьево. Но рейс этот, владивостокский, могут отменить, и я молю бога об этом – тогда с понедельника можно будет рискнуть сдать кровь у своих.

У нас в лаборатории поставили компьютер, а он подарков не принимает. Так-то у меня кровь в норме, трансаминазу капельницами снизим, а вот билирубин… ну, надеемся.

Если же все-таки загонят в Шереметьево, то по возможности буду пить фенобарбитал и там, ну, после рейсов. Спиртного – боже упаси.

В безделье пишу свою книгу. Как за 16 лет я награфоманил 30 тетрадей, то, глядя на эту тощую тетрадку, в которую пытаюсь выжать что-либо толковое… грусть берет. Конечно, надо чтобы было словам тесно, а мыслям просторно, да где ж тех мыслей набраться.

Правда, листая иную толстую книгу, видишь одни диалоги… перевод бумаги. Если бы пушкинскую «Капитанскую дочку» расписать диалогами по нынешним грамматическим канонам, получился бы увесистый том.

Написал введение, большая часть которого уделена роли капитана. Глава о профессионализме; дальше главы по этапам полета: «Руление», «Взлет», «Набор высоты» и – «На эшелоне», которую еще не закончил. Материала много, воду можно лить и лить, но я пытаюсь выразить главное.

Главное в моей книге – быт полета, дух полета, как если бы читатель сидел у меня за спиной, – и рассуждения об ошибках, иллюстрируемые случаями из практики. Мемуарного – минимум, только примеры из моего опыта.

Книга пишется в стиле беседы, монолога старого ворчуна, без академизма, а главное – нормальным русским разговорным языком. Типа: «нам была поставлена задача: выполнить рейс в кратчайший срок… партком взял под неусыпный контроль…»

Тьфу. Как жили!

Сомневаюсь: приводить или нет примеры вроде той проклятой Алма-Аты с Карагандой. Ну, пару примеров-то надо. Но главное, как главное донести: тяжкий, ежедневный, однообразный, выматывающий, беспросветный труд, никому не видимый со стороны и облепленный сусальным золотом финтифлюшек. Это многочасовое бдение у штурвала, эти гудящие ноги, это рвущееся изнутри чувство протеста, потом – отчаяния, потом – безысходности, а в конце каторжного лета это беспросветное: ни-че-го НЕ ХО-ЧУ!!!

До каких степеней можно довести человека. Надо писать отдельную главу: «Эксплуатация».

Вот так и жили.

Сейчас-то благодать. Ну там, дома не живем – моряки вон тоже дома не живут, и дальнобойщики, и железнодорожники. Я понимаю романтику молодых стюардесс, но ведь они должны знать, на что идут. И, кстати, о них надо тоже писать отдельную главу. И еще хорошо обдумать, как написать.

А я пишу-то спонтанно. Все уже обдумано и выстрадано. Разгонишься – времени не замечаешь. И надо ловить момент. С моей увлекающейся натурой – потом ведь не нагнешь. Надо кончать враз, а потом уж дорабатывать.

Мне не к спеху, это – в стол; я даже не представляю, как издаются книги, но по слухам, это маета и затраты.

Итак, этапы полета – это вроде первой части. Для мальчишек. Основная же идейная нагрузка будет возложена на вторую часть: производственные отношения. Постараюсь вывернуть все нутро работы.

Книга немного запоздала. Уже видна другая жизнь. Кстати, можно построить все на сравнении. Но это требует тонкости: не скатиться бы до менторского тона, типа, мы вон как бились, мы выстрадали, а вы…

Еще не забыть главу о картошке. То, чего не поймет зарубежный пилот, но очень хорошо поймет наш совок, наш нар-рёд… население.

А третья часть – принятие решений. То, что отличает летчика от рабочего. То, что делает его отдельной личностью, индивидуумом, но не молекулой тормозной жидкости. Об уважении других через уважение себя. Об очищении Небом, о благородстве Мастерства, о сообществе Мастеров, о Народе Мастеров, отличников, Личностей.

Это очень сложно. Ну да глаза боятся – руки делают. Попробую. Без театральных изысков и экивоков.

Только бы не скатиться в занудное морализаторство, с одной стороны, и в экзальтацию – с другой. Только спокойная уверенность. Я это выносил в себе.

Не идет «Горизонтальный полет». Не о чем там рассусоливать. Но ведь именно в нем, в этом спокойном полете на эшелоне, я провел большую часть летной жизни.

Ну, господь миловал: в общем-то, случаев таких особых не было. Пишу об экипаже.

26.03. Вечером летим с Батуровым в Шереметьево. Экипаж ему собрали из стариков: Охотников и Шлег. Ну, для начала 25 часов налетаем, а там, пока я не пройду медкомиссию, полетает с Пиляевым, а то и посидит.

Только-только подогнали билирубин к норме. Ну, пару раз еще там между рейсами пропью фенобарбитал. А уж эти АСТ и АЛТ прыгают около нормы, периодически ее превышая. Мы у Оксаны в больнице постоянно берем кровь на анализ. Так-то все остальное в норме.

Господи, сколько мороки с этой годовой комиссией – а это ж только начало. Надоело все.

27.03. Блин, с этого фенобарбиталу дурак дураком. Среди дня тянет подремать; поспишь, а вечером снова засыпаешь как ребенок, без проблем. Но это ж не в рейсе.

До Шереметьева долетели спокойно. Я приглядываюсь к стажеру: Юра летать умеет. Но… он никогда не летал командиром. Поэтому главная задача: развитие командирских качеств. Ну и полировка нюансов.

Здесь сидят Шубников и Левченко. Собираемся в столовой, разговоры разговариваем.

Слухи о катастрофе Як-40. Кто говорит, обливали их горячей водой; кто говорит –сильно разбавленной «Арктикой» – мол, не нашлось тех долларов у Вологды на обработку. Стояли потом час. Снег шел сильный. Что неясного.

Ну, и еще слух. Что, мол, за штурвалом сидел Артем Боровик. Он человек бывалый, все норовил попробовать сам; не исключено, что уговорил капитана. В пользу этой версии вроде бы говорят неадекватные движения штурвала по тангажу.

Но это все слухи. Нам этого не расскажут.

Но, кстати, перекликается со слухами о катастрофе Л-410 в Кодинске. Там перелетали из Богучан в Кодинск, капитан посадил второго на левое кресло, а сам сел справа. И упали. Так их тела вроде и нашли… ну, быстренько перевалили останки на свои места…

А материалы патологоанатомической экспертизы отправили в Москву, там, говорят, заложили данные в компьютер, а он и выдал: по характеру повреждений получается, что пилоты поменялись местами.

Катастрофу эту, что называется, замяли, и до сих пор тишина…

Сколько тайн сокрыто под обломками авиакатастроф – а мы норовим все загнать в логическую схему.

Фактор чужого кресла – очень важный и редко берущийся во внимание кабинетными летчиками аргумент. Я вчера сел на правое кресло после почти годичного перерыва – чувствуется. И дело не в том, что мне неудобно в чужом кресле. Пересаживают человека для того, чтобы научить его работать в твоем кресле, а ты работаешь с его кресла. Вот оно вместе и сливается, два новых, непривычных стереотипа: ощущение чужого кресла накладывается на полное, на 180, изменение привычной технологии работы. И еще ж надо выполнять программу обучения. И еще ж надо и немножко туда лететь, везти пассажиров. А в результате непрофессионализма инструктора ошибки плюсуются, самолет летит не туда, не так… и падает.

Еще о синдроме Падукова. Недавно у нас в Красноярске упала на взлете абаканская «Элка». Мало того, что там воду в топливе нашли, так у них на разбеге и двигатель вел себя неадекватно. Но взлет не прекратили, давай на ходу сучить газами, потом еще раз взлетный, он опять забарахлил, что-то там разрегулировалось, – нет, таки взлетели, и он обрезал, да еще в самых неблагоприятных условиях бокового ветра.

Так же вот и Падуков взлетал в Иркутске с неотключившимся стартером.

То есть: знали, видели, понимали, что что-то не так, – но очень надо было лететь. Интерес какой-то был.

Не должно быть у капитана, поднимающего в воздух летательный аппарат, иного интереса, кроме одного: безопасности. Малейшее сомнение – не лети. Жив останешься.

Я всю свою жизнь пролетал правильно, истово, не допуская не только нарушений, но и болезненно реагируя на нежелательные отклонения.

Но не все такие. Далеко не все. Что людям надо, в беспечности своей, в разгильдяйстве, а то и в откровенном пренебрежении, в равнодушии к главному делу своей жизни…

Еще и еще раз осмелюсь утверждать. Летная работа жестока. Она требует полной самоотдачи. Это значит, что вокруг Ствола могут, конечно, существовать суррогатные проявления вроде бы обычной, человеческой жизни… но это все иллюзии. Платишь лучшим, плотским, кроме разве что обжорства. Да и то: обжоры тоже долго не летают.

Пьяницы вынуждены удерживаться.

Секса не будет. Так, суррогат, на бегу. И рано кончится.

Дружба ограничится застольем.

Дети отойдут. Уклада вообще не будет.

Любовь… оставим ее юношам, обдумывающим житье.

Замкнешься в себе.

Неизбежно в старости охлаждение – до раздражения супружеством. Часты среди летчиков повторные браки с неизбежной дырой алиментов.

Сожмутся навсегда губы.

И пенсия – не выход. Все так и останется, до могилы. Это как срок отмотать.

Невозможны совмещение и гармония плотской жизни и летной Службы. Служба и есть: вроде монашества. Это совершенно отличная от представлений обывателя жизнь, где нет места неконкретным рассуждениям вокруг да около, о нечтом эдаком; нет слова «хочу», а есть «нельзя», «надо», «должен».

Но все это с лихвой покрывается ощущением своей значимости. Я – Капитан, и нечего этого стесняться. Да, я угрюмый, со сжатыми губами, нелюдимый бука… я неинтересен обывателю. И пусть. Но дело свое, серьезное дело, я сделаю. И как я погляжу с высоты своего возраста и опыта, большая часть населения, электората нашего, в общем, троечники. Говорить-то не о чем. И именно поэтому страна пришла. Страна оказалась.

Ну не мастера мы. Так, подмастерья.

29.03. Закончил вчера главу «На эшелоне». Вроде писать было не о чем, а оказалось, самая длинная глава. Теперь вот думаю над «Снижением».

Тон меняется по ходу работы. Вначале он был сухим, как в научной работе. Потом я раскатился, так уже и диалоги, и философия, и маленькие картинки. И вот думаю: оставить все как есть или переделать две первые главы.

Не в лени дело – для меня писать нетрудно. Но кажется мне, надо писать по зову сердца – оно лучше знает, и уж точно – без фальши.

Тогда нужен был такой тон, а сейчас – другой. И впереди еще две части, там хватит сухого тона.

Раздумья… Мысли, образы переполняют голову – а я боялся. Столько нужно высказать.

А кое-что надо таки убрать: пустословие, болтовню. Тон книги должен быть высоким.

Бродя по коридорам Олимпийца, услышал через открытую дверь амфитеатра знакомую авиационную терминологию. Академик читал лекцию обществу расследователей авиационных происшествий; я как раз застал момент о вредных факторах, о летном долголетии, о качестве жизни. Заслушался, стоя под дверью; прям слеза катилась.

Для меня-то все это – родное и близкое. Ничего нового я не услышал, но спасибо академику Пономаренко за короткую, но глубокую оду летной профессии: он в конце воспарил в такие идеологически-эстетически-философские выси, что я, рядовой вожак ездовой упряжки, только ухмыльнулся, в лохматости своей. Спасибо, что есть хоть понимание. А уж до выработки каких-либо концепций мне и не дожить.

Мы уж качество своей жизни попытаемся сделать своими руками. Картошка-то родится… И пока летаю, уж постараюсь слушателям этой лекции работки не подкидывать.

О смене нашей, о курсантах, академик сказал так. Конкурс в училища – два человека на место. От поступления до прихода молодого пилота в производственное подразделение проходит, в среднем, семь лет. Без часа налета: нет топлива. Изредка какая-нибудь авиакомпания дает 80 тонн топлива под конкретного курсанта.

Так что по уровню знаний, да еще через семь лет, – это ж двоечники. Их надо учить заново.

Господи, надо убегать на пенсию и – подальше, подальше от этих самолетов, с такой вот сменой.

Вот эту смену сейчас у нас возят за миску баланды Шевченко с Остановым.

А я – о красноярской школе…

Старушки-бортпроводницы, которые все знают лучше командира, долбят меня: почему не летим ближайшим рейсом в ночь, почему его отдали другому экипажу, сколько можно сидеть…

Послать бы их всех к черту. Устал я от этих решений. Ну, отдал рейс Чанчикову, он просил. Да и не хочу я лететь в шесть вечера, чтобы вернуться в пять утра, а в следующую ночь снова лететь. Лучше днем слетаю. У меня висит годовая, я пью снотворное, чтобы привести кровь в норму, попутно ввожу в строй молодого командира; мне надо продержаться. А две ночи подряд напрочь вышибут организм из нормы, которую мы с дочерью с таким трудом на грани поддерживаем.

Этого никому не объяснишь, еще и в морду бросят: а ты чего хотел? Терпи. А кому легко?

Так вот – вы и потерпите. Скучно вам. Надо покориться судьбе и, как говаривал Сенека, с достоинством перенести то, чего не в силах предотвратить.

30.03. Ну, вроде успокоились. Чанчиков улетел; правда, за завтраком проводницы опять: вы не звонили – Чанчиков вернулся?

Да он еще летит. С рачьими глазами. Я позвоню вечером. И зачем это любопытство. Многознание умножает скорбь. Будет день – будет пища.

– А кто нас разбудит?

Да я, я разбужу. Ваше дело телячье, спите себе. Я оценю обстановку и приму решение – тогда и вас подниму.

В эту ночь хоть выспался.

31.03. В Норильск слетали по расписанию; погода звенела. Но на снижении ветер задул сильнее и видимость ухудшилась до 860: снежная мгла. Ну, диспетчеры сделали пару контрольных замеров, да спросили, между прочим, кто командир, не Чанчиков ли… Нет, Ершов. Так… тогда еще разик замерим…

Дали тысячу метров. Может, для Ершова персонально. Ну, спасибо. Зашли и без труда сели. Записали Батурову заход по минимуму.

И обратно: прекрасная посадка в Шереметьево – что расчет, что приземление. Будет толк.

Тяну до обеда, а там выпью снотворного – и до утра. Усталость.

Нет. Поспал после обеда пару часов и заставил себя встать. Теперь дотяну до вечера. Может, схожу в бассейн для большей нагрузки.

Нет. Поужинал, засасывает. Проглотил таблетку… проваливаюсь.

1.04. Незаметно пролетели эти дни в уютном Олимпийце. Уже сегодня домой. Начнутся медицинские страдания.

Но недаром здесь сидел. Закончил главу «Снижение». И кончается тетрадь.

Столько можно сказать. А я как та собака: все чувствую, все понимаю, распирает… а выразить внятно не могу… все гав да гав.

Нет, оно, конечно, чегой-то выражается. Но как-то мало. И боюсь скатиться в болтовню.

Вольно было тому Бальзаку купаться в словесах… но я далеко, ой далеко не Бальзак. Мне бы понятно выразить мысль, отойти и взглянуть со стороны, как на ту печку: не завалил ли угол, выдержал ли горизонталь…

Сходил в бассейн, нанырялся до усталости. Доволен, что запросто могу перенырнуть 25-метровый бассейн вдоль, и не раз. С удовольствием продышался, нагрузился; легкая усталость, но до вылета еще посплю, отдохну.

Хоть я и стар, но еще не до такой степени, чтобы двадцать раз не прыгнуть в воду с трамплина.

Ребята считают 50 рублей за бассейн дорогой роскошью. А выпить водки, а потом вечер сидеть в баре и пить пиво по 20 рэ бутылка – это нормальный отдых. Каждому свое.

3.04. Долетели домой, а там фронт, заряды, болтанка. Видимость каждые 20 минут менялась от 2300 до 700. К четвертому развороту как раз дали 800 – ниже минимума, но топлива хватало, и я решил сделать не спеша кружок на малой скорости, не убирая шасси и закрылки. Юра крутил руками, но болтанка подбрасывала самолет плюс-минус 50 метров; я порекомендовал включить автопилот.

Так и зашли в автомате: дали 1300; я в зарядах поманипулировал фарами, не дают ли экрана. Старики в один голос советовали садиться в рулежном режиме фар. Но к дальнему стало ясно, что крупный ливневой снег экрана не дает.

Стали просматриваться ОВИ, и я заранее попросил старт уменьшить яркость на две ступени.

К торцу таскало нас туда-сюда, но Юра железно держал вертикальную, успевая реагировать и на курс. До самой земли не утихала болтанка… малый газ… зацепились еле слышно… отошла? Нет, вроде не летим… но вроде и не катимся. Короче, на цыпочках замерла. Юра нервно крикнул: «Интерцепторы!» Я поправил: «Реверс, реверс включаю».

Ну, волк. Пожалуй, мне с ним делать будет нечего. Только руку набить.

Немного он сучил газами, но я и сам бы сучил из-за болтанки. Ну, сел левее метра три, это с боковичком под 45 – норма. Но – красиво, язви его!

Оказывается, он первый раз в жизни заходил в автомате, и понравилось. А то – все руками.

С такой подготовкой – и второй пилот… несправедлива жизнь.

Заскочил ко мне Валера Логутенков. Собирает подписи в задание на тренировку, с кем когда из капитанов летал. Забегали наши невесты на выданье, засуетились… Ну, дай-то бог. Наговорил он комплиментов; мечтает попасть ко мне на ввод. Да оно так и оборачивается: я ввожу Батурова, Пиляев – Черкасова, я – Логутенкова, Пиляев – своего протеже Колю Петруша. Хотя расклад может быть и другой: не сегодня-завтра вступят в строй молодые инструкторы Конопелько и Бурнусов.

Конопельку Валера хвалил: летает хорошо. Ну, лишь бы человек еще был хороший, тогда и инструктор получится.

Я их совсем не знаю – ни Бурнусова, ни Конопелько. А это ж наша смена.

Но вот опыт… Конопелько вообще до «Тушки» командиром не летал. А ведь весь опыт капитана, ну, 90 процентов, приобретается именно в должности командира воздушного судна; налет вторым пилотом – это не налет, а навоз. Не всем же так везет, как моим вторым пилотам, которым я даю все.

Видимо, и в этом опыте – на разных типах – кроются корни моего авторитета. Для тридцатилетних я – монстр, летавший еще на поршнях. Мало того, я, пожалуй, один и остался, кто захватил и Ан-2, и Ил-14, и Ил-18, и «Тушку». Пиляев – с Ан-2 попал сразу на Ил-18, Шешегов – с Ил-14 сразу на Ту-154; так же и Толстиков. Миша Иванов, кажется, с Ан-2 на Ил-18.

Да, я один такой, монстр замшелый. Для молодых, актюбинцев, выпускавшихся сразу на Як-40 (а это, кстати, и Останов, и начальник управления Осипов), я – старик. И надо принимать это как должное. Со мной, по идее, должны считаться.

А зачем мне это? Работаю себе – и работаю.

4.04. Апрель себе идет, а я сижу. Результат анализа: 25, при норме 20. Снова пью проклятый фенобарбитал. Два-три дня попить еще, говорит Оксана. Сижу, голодаю, сбрасываю вес. Хватит обжираться.

Примеряюсь к новой главе: «Заход». Тут уже немереное поле. Заход и посадка потребуют целой тетради. Надо как-то выстраивать композицию главы.

Или другой вариант: главу – галопом, а материал по теме, относящейся к заходу и посадке, давать фрагментами в других, последующих главах.

Но как можно: заход – и галопом. Это ж ЗАХОД!

5.04. Ну, начал, благословясь, комиссию. Побеседовал с доктором, она меня знает давно, уделила внимание, спасибо. Куча назначений, ну, все то же. Завтра, не загадывая, сдам кровь. Спешить мне некуда: придут результаты – приму решение. А пока буду обивать пороги, глядишь – снег растает и появится дорога на дачу. Да я больше чем уверен, что с этой комиссией дотяну до мая. Не так все просто.

Не пишется. Нет той безмятежности, что, к примеру, в Олимпийце. Там забота одна: есть погода в Норильске – нет погоды в Норильске. Встаешь в полшестого и с утра легко пишешь. Здесь же с утра уже заботы: то анализы, то занять очередь, то жрать приготовить, то за рулем… нет, для умственной работы нужна внутренняя свобода.

Бедный Пушкин. Как он тяготился бытом, как рвался в ту деревню… Если бы не быт – сколько бы он еще сотворил. А так – все на коленке. А вырвется – Болдинская осень…

Я далеко не Пушкин, настолько далеко, что… да как у нас говорят – там и конь не валялся. А все равно: на коленке не могу. Встало дело. На самой интересной, самой моей любимой теме. Не могу скороговоркой.

Перечитываю старое – как я писал! Вот тогда и надо было начинать. А сейчас я окостенел.

Если бы мои дневники не были засорены процентов на 80 личным, мелким, ничтожным, пустым, – можно было бы их просто, без правки, опубликовать. А там еще эта… политика…

7.04. Сдал анализы, сегодня узнаю, а там видно будет. Пока особо не тревожусь: я знаю, что кровь у меня в норме, а это главное.

Начал подробно работать над дневниками, выписывая в тетрадку краткую мысль каждого абзаца. Получается по страничке, но как ясно видно, где зерна, а где плевелы. С этим материалом гораздо легче работать.

Предстоит длительный труд по компоновке произведения: буквально по кирпичику, по слову.

…Так. Ну, на Благовещение – благая весть и мне: прошли мои анализы. Билирубин вообще 12, а ведь у меня всегда 36. Допустили меня к велосипеду, РЭГ и прочим процедурам. С понедельника, благословясь, начну. Сегодня с лету прошел психолога: способности выше нормы, вернее, выше среднего уровня, но в моем возрасте – явно выше нормы. И это радует, товарищи! Особенно супругу.

Конечно, можно потянуть время и закончить комиссию к 22-му, чтобы 15 дней оплатили по среднему. Но душа не лежит к этой статике: шлагбаум открыт – и вперед на всех парах! Тем более, Батуров сидит, Филаретыч сидит, а ему обещали давать летать со мной.

Да и чего гнить-то. Правда, опыт подсказывает, что еще наставят рогаток: дай бог и на всех парах дотянуть числу к 25-му. Не так это все просто.

13.04. Списанный на полгода по язве Виталик Полудин загорел, из деревни не вылезает, говорит нам: вот когда я почувствовал себя человеком… но… ребята, когда идете на Павловщину, левее не берите, а то свистите прямо над головой… шея болит голову задирать… сердце болит…

Это наркотик.

14.04. Пошел по кабинетам. Да что-то уж очень шустро: невропатолог, уролог, хирург, стояние и РЭГ – на одном дыхании. Да записался на понедельник на УЗИ общее и УЗИ сердца, да на четверг на велосипед. Хотя и простой ЭКГ еще не делал. А нынче ночью меня разбудили экстрасистолы. Но это переход от зимней спячки к весенней подвижности. Надо попить калий.

Рая обещала написать мне ФГС. Не хочется лишний раз лазить в желудок; я и так знаю, что гастрит и эзофагит. Но пока не беспокоит, а маалокс для профилактики пропью.

Отношение медиков самое благоприятное: на РЭГ меня чуть не силой затащили, а стояние и вообще написали. Подолгу беседуем в кабинетах за жизнь: докторши же все жены летчиков… Нет, пропасть мне просто так не дадут, будут тащить.

Надо идти за справкой к аллергологу.

Надо ехать в тубдиспансер на консультацию к фтизиатру, это теперь всем бронхитчикам.

Надо искать, где пройти спирограмму, у нас нет.

Сдать кал, сделать ЭКГ, открутить велосипед.

Да, еще ж стоматолог, ну, это две минуты.

Ну и если еще не зацепят на УЗИ.

И если еще не загонят трубу в задницу. А впрочем, пусть загоняют хоть куда. Главное – анализы в норме!

А пока впереди два выходных, а за бортом +18, так что на стройке есть где разгуляться.

17.04. ЭКГ и УЗИ проскочил. К фтизиатру надо ехать со спирограммой и свежей флюорографией; значит, договариваться у Игоря. Рая все никак не поймает Колю насчет ФГС, ну, обещает. Сегодня еще эхо сердца.

На даче навкалывался, и почему-то распух локоть, болит. Не хватало еще, чтобы хирург зацепила. Игорь мажет мне мазью Вишневского на ночь, бинтует; рука не сгибается, мешает спать. День вынужденного физического отдыха.

В эскадрилье аккуратно интересуются моей комиссией, моим отпуском: им край надо ввести Батурова к июню. Что ж, надо так надо; давайте налет.

Отцы-командиры подумали, посовещались и отдали Черкасова Пиляеву, Логутенкова – Бурнусову, а вот молодому Конопельке посадили старого ворчуна Колю Петруша. Ну, это проблемы не мои. Я только сочувствую молодым инструкторам: как им непривычно в этой роли, на правом кресле, как поначалу путаются стереотипы… Одна надежда, что стажеры у них – волки. Тут уж повезло. Вызрели…

…УЗИ сердца без замечаний.

Девочка-стоматолог на мои слова, что не более 40 секунд у нее отниму, усадила в кресло, придирчиво осмотрела зубы и заявила радостно: а вот, мол, дырочка! Ма-аленькая, но есть! Надо лечить.

Срезала. Но мы это уже проходили года два назад. Такая же девочка, так же говорила, что, мол, пятнышко, ма-аленькое… И где оно? Тот зуб здоров до сих пор.

Дома я долго с зеркальцем разглядывал свои здоровые зубы. Перелистал толстенную мою медицинскую книжищу, отыскал свежую запись: написала норму. Выматерился, и все. Пришел бы я к ней с номерком, выстояв очередь, а она бы заявила: извините, ошиблась…

Мало мне забот.

Теперь надо этапные эпикризы, и остались еще ЛОР и кардиолог. К ЛОРу надо идти со справкой от аллерголога; к кардиологу завтра на прием, с талончиком; талончики с 8 утра, прием с 11, народу много. Ну, между 8 и 11 попытаюсь сбегать в краевую больницу к аллергологу, предварительно сдав у своих кало и сделав флюорографию. А на флюорографии медицинскую книжку забирают до завтра, больше ни к кому не проскочишь.

Но это все мелкая суета, разрешимая. Главное – анализы прошли!

А вот спирограмма может и не пойти: что-то у меня нет-нет, да и обструкция, давит… пока откашляешься…

И все же дело к концу: серьезного-то осталось – один велоэргометр, и, в общем, нет причины для тревоги; откручу.

А уж потом – годовой эпикриз отрядного врача. А потом – по кабинетам ВЛЭК; это день.

Главное этой весной – не простыть и не дать забраться внутрь, в бронхи, инфекции, как в прошлом году. Тогда, может, аллергия обойдется легко. Ну, на этот период пыльцы у меня есть фронт работ в подвале. Хотя… в мае-июне я того подвала и не увижу. Попрошусь в командировку в Норильск от пыльцы.

18.04. Рая принесла ФГС… филькина грамота, но показал ее своим эскулапам на ВЛЭК: патологии нет? Пройдет!

С утра сдал наконец дерьмо на анализ и поехал к Игорю. Там по блату мне сделали спирограмму на шикарном импортном аппарате; ну, дышал изо всех сил, для себя; замерили все параметры: выдал норму, справка на английском – уж куда авторитетнее.

Теперь к кардиологу. Уже сидя в очереди, опомнился: без велоэргометра она мне эпикриз не напишет. Побежал на велосипед: есть окно, в 13.00. Поехал домой, нажарил котлет, отдохну полчаса – и в бой. Если проскочу, то попытаюсь тут же к кардиологу. Ну и в краевую надо, к аллергологу. Потом с утра забрать флюорографию, а с 11 к ЛОРу на эпикриз. А уж послезавтра – в тубик к фтизиатру.

Никак не успеваю до субботы.

…Открутил как молодой. Тут же бросился к кардиологу: ушла на эхо… Я в краевую: с лету – морду лопатой, ворвался, в погонах, без очереди, к аллергологу и за минуту получил справку. Помчался к ЛОРу; написала эпикриз.

Завтра с утра: кардиолог, флюорография, попытаюсь смотаться в тубдиспансер и по старой флюшке получить вожделенную справку от фтизиатра. Если получится – тут же к отрядному врачу на годовой эпикриз, а послезавтра на ВЛЭК. А там лишь бы эксперты не зацепили.

Навертелся… пью заслуженное пиво.

Собственно, всё. Эти справки – мелочи. Прошел годовую честно (кроме ФГС; но я той кишки в свое время наглотался впрок, до самой могилы – и зачем?); обошлось малой кровью. Правда, велосипед дался тяжело, крутил – и уже давило нетерпение: да когда же оно кончится? Но все адекватно возрасту. Просто не втянулся еще в нагрузки. Немного вспотел.

Нет, ну опомнятся же… трубу-то в зад… Володе вон каждый год суют. Ну, это еще день.

Однако день таки получился продуктивным. А еще ехать забрать Надю с работы. Вот когда машина явно нужна и выручает. Туда-сюда, туда-сюда.

19.04. Приняли мою флюшку в тубике, дали справку. Все эпикризы собрал, годовой тоже. Завтра не спеша по экспертам. А сегодня – в баню.

Позвонил Филаретыч. Похоронил отца, как раз в воскресенье, нас на выходных дома не было. Дед Филарет умер от рака легкого, тихо, во сне, не мучился, как мой отец. На похороны пришло с десяток стариков, кто летал в свое время с Филаретом Степановичем на поршневых… и все. Старики никому нынче не нужны. Да и когда они кому нужны. Их и осталось то – единицы, долгожителей. Мы мрем рано.

Витя сник, устал, хочет на пенсию. Чувствую, летом, в грозах, хвачу я с ним тревоги. Но… это мой штурман, мой летный брат, другого мне не надо. Пускай поворчит.

А экипаж наш так и записан: Ершов, Батуров, Гришанин, Шлег. Все старые ворчуны – и молодой стажер. Все правильно.

20.04. Ну, кажись, все. Квиток получил; завтра в управление на зачеты: продлю пилотское. С Галиной Степановной на прощание расцеловались.

Одна проблема встает: у меня стало расти давление. А значит, надо ограничить соль и все остальное, что с солью едят. Дело плавно идет к гипертонии. Надо шевелиться.

В общем-то, и не было причины для волнений. Я уложился в срок, даже с запасом, за 11 дней. Все дело в анализах. Бывало и по два месяца из-за них волокитили.

Говорят, в Америке пилот проходит годовую за полчаса. Врут наверно.

Информация по катастрофе Як-40 в Шереметьево. Стоял он двое суток, гамырой не обрабатывался, полетел так. Закрылки, судя по анализу винтовых пар, были выпущены всего на 10 градусов. На девятой секунде после отрыва возник крен, отклонением элеронов парировать его не удалось, ногой не пытались. Сваливание. Температура была минус 4. После падения возник пожар. Видать, весь лед от огня и растаял.

Тут же приведены случаи падения Як-40 в подобных условиях, и первый из них – наш Нелипа в 72-м году: вывод на закритические углы после отрыва в снегопаде, сваливание.

Все понятно. Только у Нелипы самолет был новенький – и все равно посыпался, а здесь – старенький, шероховатый, да во льду, ему сам бог велел. Запаса-то по сваливанию не было.

21.04. Готов к полетам. Пока недельку свободен, а числа 27-го залетаем пассажирами в Норильск под питерский рейс.

После медкомиссии – как после болезни: упадок сил, все тело как избитое, спина болит… Это реакция. Но весна в разгаре, еще немножко – и втянусь… в полеты.

Люди обычно после комиссии втягиваются, пия водку всласть.

Читал-читал свои записи о тяжком 94-м годе, там через раз: «хлопнул рюмку, снял стресс…» И захотелось вдруг выпить. Взял и налил, благо месяц стоит початая бутылка. И выпил рюмку коньячку, под копченую колбаску.

Всяких тревог хватало за эту длинную перестройку, и все они большею частью не оправдались. Будем же надеяться на лучшее и не тревожиться о будущем. И особенно боже упаси: не поддаваться усталости, апатии, депрессии.

Жизнь, пока нам бог ее дает, – хороша. Физическая усталость – только показатель того, что живешь, двигаешься, действуешь.

Разве я мог мечтать, что долетаю аж до двухтысячного года? Да это подарок судьбы.

Разве я мог предположить в 50 лет, что еще смогу построить себе дом? А смог же. Конечно, на 50 процентов стройка обязана Наде. Тянули ярмо дружно и в ногу. Но все равно: мечта всей жизни сбылась.

Больше я уже ни о чем мечтать не могу и не хочу. Хватит забот до конца жизни.

Надя же еще мечтает разменять с детьми квартиры. Это ее заветная, остатняя мечта.

24.04. Понедельник, день отдыха. Не отдохнув от возни с машиной, поехал вчера на дом: проверить, есть ли дорога, и завезти прицепом доски.

Был холодный день, пробрасывало снежок, и я занялся тамбуром. Но натаскавшись с утра тяжеленных листвяжных досок, устал, затопил буржуйку и одетый прилег на уголок холодной кровати. И два часа как одну минуту проспал. Потом не спеша обшивал тамбур; сделал и, совершенно без сил, поехал домой.

Ночь спал как убитый, а утром еле размялся. Ну, руки, само собой. Но меня весь последний год донимает поясница: все позволяет делать, а болит. И в воду прыгаю, и тяжести таскаю, и гнусь в любую сторону… а болит. Видать, это наш семейный крест; мама лечится лопатой, ну и мне придется. Только не сидеть сиднем.

Старость проявляется. Уже вечером из гаража не иду, а ползу. Утречком-то еще бодро бегу, а вечером… Ну никаких сил.

Понадобилось вчера снять с чердака лист ДВП: снять-то снял, сбросил, а он сбил мне стремянку и накрыл собой стоящую под нею табуретку. И не спрыгнешь: можно запросто ногу сломать, скользнув по ДВП.

Пришлось положить поперек люка два бруска и, с кряхтеньем подвесившись на них, носком ноги дотянуться до батареи, а оттуда уж спрыгнуть на уголок табуретки. Со всем этим я в свои 56 лет справился, но, нагуляв 84 кг весу, задал больным кистям задачку.

А ведь двумя годами раньше, помнится, случайно сронил вниз обледеневший верхний венец сруба, шестиметровый брус. Так в азарте спрыгнул вниз, взвалил его на плечо… один конец забросил, взлетел наверх, закрепил веревкой, снова вниз, снова вверх – и через пять минут пятипудовый брус лежал на месте!

Того подъема, того духовного и телесного возрождения – уже не будет. Бабье лето мое прошло.

Надо согнать вес. Жру много. Чувство тяжелой жопы ужасно. Неужели же я, умеющий подавлять в себе растительные чувства, – и не справлюсь?

Кисти уже не вернешь. Силы в старости не прибавится; надо брать малым весом и оставшейся еще гибкостью.

Как только покатишься по пути брюха – умрешь.

27.05. Начал писать главу «Заход». Пишу бездумно, что в голову придет, потом буду править. Пишется тяжело. Надо дать понятие о терминологии и не лезть в дебри. Ну, примеры ошибок, катастрофы на схеме. Занудство.

Можно подбить итоги моей работы с Юрой. Летает он ровно, уверенно, задачи решает грамотно. Не давал повода усомниться. Готов.

После ПСП, когда поймет, что он сам уже взрослый дядя и старший на борту, все встанет на свои места. Сейчас же я его немножко подавляю авторитетом.

Отдаю себе отчет в том, что мой авторитет – весомый фактор и что надо использовать его в самых сложных, жизненно важных ситуациях. В обычных же – стараюсь быть в тени.

Последние полеты я практически статист. Но разборы провожу и все вдалбливаю идеи красноярской школы.

Тайно надеюсь: а может, Батуров продолжит Школу? Правда, ему явно не хватает капитанского опыта, но по прошествии пары лет, когда вызреет и возмужает мастерство, плюс хорошие человеческие качества… а вдруг? Вдруг – да загорится внутри огонь, заболит душа за наше Дело…

Тем временем я сам врос в стереотип правого кресла. Незаметно ушли скованность и неловкость – как век там сидел; и эта же пересадка далеко не первый раз… Но все же как ощутимо сказывается смена кресла – надо всегда об этом помнить и учитывать, что для молодого это потрясение.

Все время ловлю себя на том, что хочу, хочу, хочу вмешаться в процесс пилотирования и все время сдерживаюсь. Иной раз на рулении ноги непроизвольно нажимают на тормозные гашетки – и тут же спохватываюсь: не перехватить бы тормоза у стажера. Спасает то, что это «эмка», а на ней очень тугие и с большим свободным ходом тормоза – челночный клапан так просто не перебросишь.

И в полете сам себя бью по рукам: чуть-чуть, а таки иной раз навешиваю тяжелые руки на штурвал – зачем? Не напортить бы человеку.

Все это вместе взятое есть нервное напряжение человека, ощущающего, что его дело делает другой, чужой, не так… не так же!

Но в этом и заключается работа инструктора, хоть где: преодолевая себя, дать сформироваться почерку стажера, не растоптать ростки. И при этом еще правильно и безопасно делать дело.

Это требует опять же работы над собой: держись за семенники и терпи. Анализируй. И всегда будь на взводе, как курок.

Стажер у меня грамотный, это не ординар. К нему применимы критерии иного, высшего порядка; идут нюансы нюансов, полировка. Мы оба понимаем задачу и оба в меру сил и способностей стараемся ее решить.

Ему нет нужды показывать: делай вот так и так. Тут все понято давно, работается целенаправленно, решаются тонкие задачи. Последние полеты я вообще только наблюдаю. Но планка поставлена высоко… и все хочется, хочется вмешаться.

На пять он давно летает. А может летать лучше. И надо настроить его работать и работать над собой и не останавливаться в требовательности к себе. Именно этим определяется класс и капитана, и пилота, и человека.

Душа болит: все ли я ему дал? Предупредил ли обо всем? А вдруг случится то? А вдруг – это? Учтет ли? Упредит ли?

Да брось ты копаться. Дело сделано. Готовься принять в экипаж очередного молодого второго пилота-желторотика и кормить его тысячу раз пережеванной кашкой очевидных истин. Совсем другой стереотип. Другой интерес: что за человек? Что за пилот? И за месяц дать навыки. Чтоб потом, через годы, он вспоминал Школу.

28.05. Прилетел домой. Пусто, тихо, кот пал в ноги… Надя на даче; в холодильнике кусок колбасы. В туалете капает из бачка, надо наладить. Да постираться. Размораживаю холодильник – намерзла шуба. Нет картошки, а ключи от гаража в машине у Нади. Мелкие заботы.

Скорее бы в длинный рейс.

Что я делал нынче в длинном рейсе? Лежал. Один. Сам себе. Музыку слушал, изредка телевизор. Читал. Писал. Ходил в столовую. В бассейн. Из общения: ну, в бассейне плавал с бригадиршей проводников, а так экипаж видел только в столовой. Вот и все общение. Да, еще в самолете официальное: «Товарищ командир».

Это теперь моя жизнь.

Мальчик-проводник задавал вопросы. Он учился было на пилота в Актюбинске, вместе с Димкой Гришаниным, чуть полетал на Яке, но – без блата… сократили; спасибо, взяли хоть проводником. И вот мы беседуем: о летной работе, о самолете, об инструкторских проблемах. Парню хочется летать. Ему интересно, он любознателен и наивен. Он не знает еще, что летная жизнь – это не жизнь. Он думает, что можно и летать, и жить как люди. Я так не думаю.

29.05. Когда аллергия есть, то она таки есть. А тут – нету. Может, помог этот зиртек, хотя я его за две недели выпил 4 штуки, и то для порядку. Короче, живу нормальной человеческой жизнью, то есть не задыхаюсь.

Завтра разбор эскадрильи, а я ж хотел посадить картошку.

Ну, послезавтра с утра, даст бог, посажу картошку, а в ночь лететь простым рейсом в Норильск с молодым вторым пилотом. Значит, эпопея с Батуровым завершена.

И Филаретыч со мной. И Шлег почему-то; будут привычно воевать друг с другом из-за курения в полете. Ну и повиснем над молодым пилотом. Смена…

1.06. После картошки я таки повертелся на профилакторской койке, но кое-как, на пару часов, все-таки уснул, так что стук в дверь «мальчики, на вылет» ворвался прямо в сон.

Слетали хорошо, погода разгулялась, хотя по прогнозу в Норильске ожидалась обычная для начала лета низкая облачность. Дул сильный ветер, прямо по алыкельской полосе, низкое солнце стояло над горизонтом ну точно по оси ВПП и било ну прямо в глаза. Как раз условия, чтобы разговеться после трехмесячного перерыва, да еще и с другого, левого сиденья. Ну, сел, ориентируясь по отсчету высоты Филаретычем и ни хрена вообще не видя на приборной доске. Прилично.

Дал взлететь Сергею; почти не помогал, и он справился. Ну, на руках набрал эшелон. А автопилот не включается: выпала кнопка быстрого отключения автопилота на моем штурвале. Я ее перед взлетом нажал, как положено, и отпустил, а она вывалилась, а контакт остался замкнутым. Ну, это как раз тот момент, когда пилоту в работе надо применить интеграл. Из скрепки соорудил именно такой формы крючочек, зацепил им контакт через отверстие и сумел разблокировать автопилот таким вот математически- механическим способом. Ну не крутить же два часа на руках.

Дома дал ему снижение и заход на автопилоте, а после ВПР он отключил САУ и руками пытался сажать. Мешал легкий попутник на глиссаде, да скорость на 10 больше, да съехал с оси, да предвыравнивание, да взмывание, да… короче, я не вмешивался до момента, когда надо последний раз подхватить. Сели с перелетом 1200 м, правее 10 м и на последних углах атаки… но мягко. Разобрались.

Пока никаких выводов. Экскурсионный полет.

16.06. За два дня сложил новую печь. Много уборки – все-таки печное дело грязное. Но теперь печь стоит, и в доме чисто.

Работал в охотку, не спеша, с лежачими перекурами, в тишине, в прохладном доме.

А за бортом +30 в тени, тополиный пух перемешивается с пухом одуванчиков, массовый вылет бабочки-капустницы совпал с вылетом молодых воронят – как раз старые вороны дают провозку молодым. Комары лютуют по вечерам; утром мошка; днем донимает паут. Ну, лето как лето. Картошка взошла, ее забивает осот; ну, через четыре дня вернусь – попробую окучить мотоблоком. А пока впереди Норильск и море. Имею право отдохнуть.

18.06. Как обычно, в нашем профилактории не уснешь; ну хоть полежал на койке, норовящей сбросить балансирующее тело с панцирной сетки. В час ночи пошли на вылет, и начался трудовой день. Через час после взлета уже было светло.

В Норильске дал Сергею посадку на пупок, отключив САУ где-то со 100 метров, чтобы дожать машину чуть ниже глиссады к торцу. Загорелось табло «Предел глиссады»… а, как всегда… придется отписываться. Но мне нужно показать человеку оптимальный подход к ВПП.

Прошли торец на 10 метрах, я добавил режим до 85, Сергей стал выравнивать, и тут как раз подкатил пупок. Ветер давали встречный, порывы до 10, и я чуть позже убрал режим до малого газа. А дальше взял штурвал и с объяснениями стал перегибать траекторию вдоль пупка; машина тут же мягко коснулась. По-моему, он понял.

И дома жара, и в Норильске жара: как раз в этот день там было лето. Так интересно было наблюдать нерастаявшие снежные поля на склонах холмов, и тут же зеленеющие карликовые ивы и лиственницы, и белые рубашки с короткими рукавами, и солнце на ярко-синем небе; дышать горячим, упругим воздухом и всем нутром ощущать холод ледяных ручьев и речек, мимо которых проносилась наша Газель.

В Кайеркане прохлада гостиницы, еще не успевшей прогреться после отключения тепла, ватные одеяла, тишина, бледный свет из-под черных штор… упал в своей комнатке и провалился в благодатный, желанный, мертвый сон. Проснулся – пора на вылет.

Кайерканцы в растерянности: ходят кто в пальто и шляпах, кто в шортах и футболках; за бортом +25, и теплый ветер, и море солнца. И где только чуть присутствует почва, лезут из нее тонкие травинки; но там один камень кругом, да еще угольная крошка.

Пока нам сажали пассажиров, внезапно, стеной, налетел грозовой фронт. Шли в АДП подписывать задание, купаясь в теплом ветре, по накаленному перрону; обратно бежали, подгоняемые ледяным ветром, и жалели, что не в куртках. Стена туч накрыла небо, отгородила горизонт; вскочили в самолет – ударил заряд ливня, с молниями и громом; шквал трепал крылья. Пассажиров сажали под моросящим хвостом дождя; все были в теплых куртках – северян не обманешь теплом. К моменту запуска все протащило на восток, и настала осень.

И так мы до самой Перми и болтались на задворках этого фронта, а на заходе снова в него вошли и садились в дожде. Сергей сел мягко, строго на знаки, но реверс без команды выключил почему-то на скорости 150; машина прыгнула, а там перегиб полосы под уклон, а полоска-то 2500. Пришлось зажать тормоза полностью; я норовил срулить по 3-й РД – какое там, проскочил 50 м, пришлось разворачиваться вокруг пятки на узкой полосе. Надо проследить, почему он раньше реверс-то выключает; потом побеседуем.

Полет этот без Филаретыча: мне доверено дать провозку по этой трассе и на горный аэродром Адлер молодому штурману Руслану Лукашину. А что его провозить – он сам взрослый дядя. Ну, формальность. Однако снижение в сочинской зоне было сложным из-за большого количества сошедшихся в кучу бортов; нас отвернули на Агой, и пришлось решать задачи по расчету вертикальных скоростей снижения. В суете не успели прочитать карту перед снижением, но на 3300 я улучил момент, и прочитали как положено. Сзади строго следил старый Шлег, напоминал. На своем месте человек.

Садился я, на длинную полосу, с предельным попутником. Как всегда, на 150 м сдвиг, пришлось добавлять до 85, потом энергично сдергивать до 82, 80, 78, 76, – как я ни дожимал, а глиссада все догоняла нас под хвост. Но все-таки удалось уйти чуть под глиссаду и подвесить машину на скорости 250, почти на малом газе. Мгновенная оценка ситуации: скорость стабильна, торец, чуть еще подождать, малый газ – и хлопнулись точно на знаки; она же не летит на таком режиме, хоть и «бешка».

Сзади висел Ил-86, и диспетчер еще на глиссаде предупредил нас, чтобы поскорее освобождали полосу. Срулили, развернулись, порулили по магистральной; Ил-86 ракообразно висел над торцом, нос вниз, боковик стаскивал его, но капитан справился, уменьшил вертикальную, а тут уже знаки; не стал добирать и хлопнулся на четыре точки поодиночке, с легким даже отскоком… как и я, впрочем. Но у меня-то перегрузка 1,2.

Зарулил я лихо, одним махом, под 135 вправо, и тихо остановился, шкурой чувствуя, как за мной внимательно наблюдает выстроившийся у колонки сменный экипаж. Вышел, стрельнул вдоль оси: идеально. Ну, знай наших.

Пошли с Русланом в АДП. Ил-86 подрулил туда же; вышел экипаж, гляжу – капитан в возрасте, смуглый, невысокий, лицо знакомое, улыбается… Куба! Боря Борисов! Однокашник! С радостью обнялись, поговорили минут десять – ему тут же улетать. Ну, жив-здоров, все в порядке. Вспомнили своих – оказывается, у них же, в Шереметьеве, летает командиром Ил-86 Коля Челомбиев. И в Сыктывкаре – Коля Недогибченко, инструктором на Ту-134. Вот – все, кто еще остался из нашего выпуска 1967 года. Нас четверо! Живем, ребята!

Весь день пасмурно, с дождичком. Провалялся на кровати. Соорудил себе стол из подручных средств и стал писать главу о глиссаде, назвав ее «Анализ». Тут уместен пример ивановской катастрофы Ту-134, но никак не решусь: нет под рукой записей за тот год, а там я много раз упоминал о ней, с подробностями. Типичный пример подавления неопытного экипажа волей самоуверенного капитана, совершенно безграмотно действовавшего.

Нет-таки дописал главу, нормально пошла.

Дождь льет. Вечер. Хорошо в одиночке.

20.06. Смех. Впервые за всю свою жизнь я нынче обходил грозу по локатору сам. Штурман ел курицу, все руки в масле, ну, попросил меня. Ну, я попробовал. У локатора почему-то не подсвечивались масштабные кольца, потребовалось определенное терпение. Ну, обошел.

Не царево дело. Да еще опустился до использования GPS по боковому удалению – щурясь, в очках, да против солнца… Нет уж, ребята, занимайтесь этим делом сами, это ваш хлеб, да и глаза у вас поострее. А я… мне лень. Я доживаю свой летный век и немножко барствую. Как в раю. Мое дело – секунды, которые решают судьбу полета, и где без моего опыта не обойтись.

Сергей снижался на режиме максимальной дальности; считали вместе, вышли на ТВГ по пределам и только успевали выпускать по рубежам шасси и механизацию; газ добавил до 82 на высоте 400.

Вот тут мне работы вполне хватало: сразу объяснял человеку нюансы, ибо парень грамоте знает.

21.06. Пока я прохлаждался в Сочи, пришли сразу три беды. У Юльки гнойный отит, проткнули ухо, лечат уколами. Надя срочно легла на операцию. И тут у Оксаны открылось кровотечение, тоже срочно увезли. Игорь один с больной дочкой, я подстраховываю; на работе отпросился на неделю, спасибо, в эскадрилье вошли в положение.

Съездил сегодня на картошку. Встал в 4 утра и как дурак пораньше поехал, чтоб же не по жаре окучивать. А с утра там мошка: несмотря на мазь, залезла под одежду, сожрала напрочь, весь чешусь.

Сперва тяпкой прополол в рядках. Потом, разными вариантами, немного окучил мотоблоком. Потом снова тяпкой – исправлял огрехи.

Ну, механизм меня помотал: комья суглинка ссохлись и дергали в разные стороны. Не то умылся – выкупался в поту. И сейчас, перед сном, тахикардия. Но с картошкой все пока, и гора с плеч.

23.06. Пока Наде решают с операцией, она сбежала на денек из больницы; съездили к Оксане. Бледная, еле ходит… Обещают дней десять ее продержать.

Мне не до аллергии: на фоне наших домашних болезней это баловство. Это не диагноз, как не диагнозы и бронхит, гастрит, остеохондроз, церебральный склероз и атеросклероз аорты. Я нормальный, сохранивший к 56 годам здоровье человек. Несмотря на 33 года полетов. Практически здоров, говорят неавиационные доктора.

Но никто не гарантирует, что за эти десятилетия организм внутренне уже не ослабел так, что готов к раку. Надо шевелиться, несмотря на усталость, – и мой дом в деревне служит именно этой цели.

Полетать бы еще лет пять. Это максимум, что может дать мне судьба, великое счастье. Видать не брошу я сам.

А так летать, как сейчас… зашел в контору, попросил выходные – да пожалуйста, да на здоровье… и отпуск в июле…

Что говорить – старик я, а значит, уже автоматически, меня уважают и не будут задалбливать каторжной работой. Только надо потерпеть, пока лето кончится. Больше +25 меня уже бесит; отсиживаюсь в тени.

27.06. Сегодня Наде делают операцию. Я, чтобы не зацикливаться, съездил на дачу, подвязал помидоры, полил все.

Ждем приезда сватьи, а то зашились с хворой Юлькой без женщин. То есть, справляемся – я с утра, а Игорь после работы, – но связаны; а мне скоро в длинный рейс.

Рейс такой: Сочи-Иркутск-Благовещенск-Иркутск-Екатеринбург-Иркутск-Сочи-Красноярск. Почти 40 часов за 5 дней… вернее, ночей… Да провались оно.

Гоню от себя мысли о Наде. Отвлечься. Работать, работать.

29.06. Улетел из дому, оставив там кучу тревог и проблем. Оксана как раз накануне снова закровила, пришлось еще раз зашивать под наркозом; мы-то думали, что через пару дней на выписку, а оборачивается так, что еще месяц лежать.

А Надя, наоборот, на второй день уже попросила мяса с жареной картошкой, побольше газет и кольцо с любимым камнем… Совсем другое настроение. Профессор так прямо спросил: «Что – выиграла свой миллион?»

Выиграла. И слава богу. А Игоря ночью подняли по телефону: Оксане срочно понадобилось кровеостанавливающее лекарство, ну, смотался на такси, отвез; я в это время уже ехал на работу.

Оксана очень плоха, лежит пластом, ее надо хорошо кормить. Раиса, спасибо, помогает, говорит, мы справимся, не переживай, лети себе, ни о чем не думай…

Жена летчика, Рая знает, как это важно, не переживать в полете.

Ага, не переживай. Может, и кровь понадобится, а у меня ж как раз первая группа.

Сватья хорошо выручила: печет, варит, жарит, с Юлькой гуляет, спят вместе.

Все дружно помогают в самый трудный час. Надя рвется домой, с еще незажившими швами…

А я в Сочи окунулся в грязноватое после шторма море… нет, на фиг надо.

На снижении подвели близковато, понадобилось определенное мастерство, чтобы сбросить высоту и скорость, догнать глиссаду и стабилизировать параметры к высоте 450.

Снова попутный ветер; я с 50 метров жался под глиссаду, сдергивая режим, а перед выравниванием добавил, торец прошли на 10 метров. Над бетоном «эмка» висела на скорости 250, но теплая полоса не шибко-то держала, и я поставил малый газ прямо перед знаками, на которые неуклюже и хлопнулся с перегрузкой 1,3.

Стоянку дали 10-ю, но я ее прозевал и зарулил на 9-ю; на полуразвороте остановился, убедившись, что встречающий техник стоит не на моей дуге разметки. Тот сообразил, метнулся на мою стоянку. Я доложил рулению, что зевнул, он разрешил на 9-ю, я извинился, зарулил раком… все не так… Плюнул, выключился… дрожь в коленках. Да что ты, брат, это же ерунда! Но до АДП не мог успокоиться.

30.06. Кончился июнь. Работа – не бей лежачего, от нее не устал. Устал от нервотрепки дома. Но от судьбы не уйдешь. Хотя вроде и нет повода для особых волнений. Надя лежит у Игоря в отделении, профессор курирует, Рая приглядывает и за Надей, и за Оксаной. Верная подруга, в беде не бросит.

Оксану жалко: она одна в чужой больнице, отравленная частыми наркозами, растерянная, в досаде и почти в отчаянии от беспомощности врачей, которым никак не удается помочь коллеге.

Но при всем этом – боже упаси поддаться тревогам и чтобы это еще отразилось на полетах. Надо жить, как жил. Зажать в себе переживания и служить Безопасности полетов.

Читаю снова «Магеллана», с удовольствием.

Для того, чтобы человек чего-то добился, нужен характер. И если я кой-чего достиг в своей профессии, то какой же характер должен был быть у Магеллана, совершившего исторический подвиг. Я против него – щенок, сопляк; мои задачи, мои нюансы – блошиного масштаба. Но, правда, у него была мечта, идея, страсть, мания.

А у меня одна усталость, угасающий костер и явная деградация. Стал замечать в себе снисходительность к своим ошибкам. А это – конец.

Между делом пишу главу «Высота принятия решения». Тут мне есть что сказать.

3.07. Слетали из Сочей в Иркутск и вернулись обратно. 704-я барахлила с запуском 2-го двигателя; пришлось задержать рейс на два часа, пока определили причину.

На ней и ранее наблюдалось в жару. Инженерная мысль проанализировала и разобралась: жиклер стоит зимний вместо летнего. Была заткнута пальцем дырка, и с первой попытки запуск пошел. Ну а в Свердловске попрохладнее, чем в Сочи, и там запуск прошел без проблем.

Сергей мягчайше посадил в Свердловске, а я себе взял полет до Иркутска, причем, в полете бессовестно спал. Это я так провозил молодого штурмана по трассе. Как знал, что предстоит сложный заход.

Давали нижний край 90 метров. Заходил в автомате, по глиссаде 3.20, ну, все режимы подобрал. Облачность глухая. С тех 90 метров ничего я не увидел, распустил взгляд; потом краем глаза усек разрывчики; решение: садимся, ребята, – все стоит железно, крест в центре, вертикальная пять, куда она денется.

Метров с 60 заметил огни: чуть-чуть левее оси идем… и тут ударом в лицо открылась полоса. Ну, дело техники. Перед касанием энергично подхватил, коснулись, и я тут же чуть штурвалом от себя зафиксировал, чтоб не откозлила. И тут же снова чуть на себя – чтоб не ударилась ногой. Все строго в параметрах. Да, перед торцом еще предупредил: предвыравнивание!

Перелет составил метров 300-400. Ну, поставил заход по минимуму: 70 м. Спина абсолютно сухая.

Назад вез Сергей. Мягчайшая посадка в Свердловске. Ну а я сел в Сочи ночью, кстати, впервые в жизни. Заруливал осторожно: ничего не видно. Поставил машину снова в метре от оси стоянки. Ну никак в темноте не сориентируешься на этих дальних стоянках.

Но сама посадка была образцово-показательная.

Представитель наш получил из Красноярска указание: нам здесь сидеть до 6-го, рейсы сокращаются. Ну, три лишних дня в Сочи – кто же откажется. Можно маленько и позагорать.

Позвонил домой с тревогой у грудях. Ожидал всего, но что обеих уже выписали, что Надя даже уже съездила на дачу и ходит на работу… Ну, слава богу. Теперь отлегло.

Оксана, правда, слабенькая, но, главное, – дома; откормим. И Юлька вроде ничего.

Есть время писать свою книгу. Зарубки на память: бортинженер – хозяин самолета; штурман – хозяин полета; второй пилот – будущий капитан, чувство офицера; капитан – руководитель Дела.

12.07. Тут недавно отличился старый волк, капитан Ил-86. Выруливали со стоянки, увидели стоящий не там, не по разметке, трап. С левой стороны. Переговоры в кабине: «Видишь?» «Вижу, надо чуть объехать». А трап стоял так, что объезжать надо было правее аж восемь метров. Короче, впилились в него крылом, повалили. И порулили себе дальше. Пассажир в иллюминатор увидел, подсказал проводнице: мы же о трап крыло повредили, передайте экипажу!

Убытков где-то под 200 тысяч. Ну, для начала содрали с виновников по среднему заработку.

Что тут говорить. Видел? Видел. Зачем лез? А он и объяснить не может.

5.08. Надя говорит: кем бы ты был нынче, если бы не нашел себя в авиации?

И то. Был бы инженером, как все. Мечтал бы о повышении и о чуть большей зарплате. Подсиживал бы начальника и научился бы лебезить перед вышестоящими. Погряз бы в интригах и прозябал в духовной нищете. И тихо ненавидел бы свою работу.

Все-таки, ответил я, моя летная работа изначально благороднее. Да, это мое счастье. Хотя оплачено оно более дорогой и глубокой ценой, большими, чем у иных, жертвами, – но на этой работе выкристаллизовываются личности, сделавшие сами себя там, в недоступном для большинства небе.

И хотя я слыхал, что и среди летчиков полно интриг, но проработав в этой среде десятки лет, научился отстраиваться даже от признаков тех интриг, быть выше их. Выиграл я в том, что мое представление о летной работе осталось благородно-романтическим, как в молодости.

Я никогда не видел и почти не верил, что летчики дают взятки летному начальству… и не хочу я в это верить. Но взятки даются, я знаю.

Сам же я обошелся не то что без взяток, а и бутылку-то начальству поставил всего пару раз, в благодарность за добрые дела.

Я видел в детстве, как отец, учитель, приглашал иногда домой зав. районо, поил его и лебезил перед ним; мне было тяжело, стыдно… Но времена были такие: кошмар недавней войны, воспоминания о плене и нахождении на оккупированной территории – толкали, видимо, на это унижение. Еще в 60-м году, через 15 лет после войны, из райкома партии ездил гонец в то далекое западноукраинское село, собирал подписи помнивших молодого учителя односельчан… отец мне рассказывал, плакал… а он ведь трижды из плена бежал! Только тогда, когда секлетарь привез бумажку, от отца отстали с клеветой братья-интеллигенты…

Мне хватило этого примера на всю жизнь. И спасибо авиации, что в ней мне не довелось продвигаться через упоение начальства. И не пришлось воевать с ненавистниками, братьями по профессии. У меня их нет, ненавистников.

А Надя приходит с работы как выжатый лимон и переваривает перипетии очередного скандала с властной начальницей.

Так же и моя мама: всю жизнь воевала с директрисой.

За что? За достоинство?

Да для меня самым страшным, внутри себя, унижением, была бы борьба за то достоинство. Я до этого не опустился бы. Достоинство у меня и так есть, я его нажил не борьбой с людьми, а борьбой с собой. Я работал, летал над всем этим.

Самое главное в моей работе то, что ее не видят мои коллеги. Слухи о моем мастерстве идут от моих подчиненных – тех, кто на иной работе подсиживал бы и интриговал против меня, начальничка. Почему же они не интригуют?

Может, и правда, наша работа изначально благородна?

А может, потому, что я щедро отдаю. Хотя… что я дал тому же Филаретычу? Разве что пример человечности.

6.08. Питер. Вчера после обеда начал новый раздел «Производственные отношения», главу «Требования», где попытался сформулировать теорию пресловутого Ствола службы; но вижу, скатываюсь до жалоб. И пока в растерянности: глава получилась совершенно бессвязная, клочковатая, и не о том. Галопом по европам. Из одних моих жалоб на жизнь состоят тридцать тетрадей, а в книге получается две страницы. Стоило огород городить.

Жалобы жалобами, а нужно претворять в жизнь идею, вдалбливать главную мысль: мы – жрецы, изнуряем тело, отдаем здоровье, но Дело наше прекрасно, и мы его умеем делать, и верны ему до конца.

7.08. Одному мне не скучно. Мне становится скучно в толпе; я быстро от нее устаю. Бедные люди. А один я вполне счастлив. Я нахожу счастье в таких мелочах… А делиться этим с кем-то – бесполезно, как в черную дыру. Не поймут.

Встал сегодня в 6 утра, поздновато. Принял горячий душ, постирал мелочевку. Стали рваться сандалеты – с удовольствием взялся за починку. Клей, инструменты у меня в рейсе всегда с собой. Где проклеил, где прошил; один, потом и второй. И вещь обрела новую жизнь.

Дописал главу «Требования». Так как-то получилось, что название приобрело философский смысл: требования авиации ко мне – но и мои требования как авиатора к этой жизни. И глава причесалась. Доволен.

Прочитал интересную книгу – и улыбаюсь. Хорошо. Сейчас засяду за проект бани.

Завтра уже домой. Как летят дни.

8.08. В конечном счете, какие бы вихри перестройки ни проносились надо мной, я все равно востребован и летаю. Потом, в старости, окидывая взором свою жизнь, улыбнусь: и чего было переживать?

Поэтому лозунг дня таков: не переживай, а то не переживешь…

А я и не переживаю. Уже не о чем переживать: летная жизнь моя состоялась, а то, что еще держусь, – так это там, на небе, кто-то недоглядел. Подарок судьбы мне, эгоисту. Отправят на пенсию – вздохну облегченно и наконец-то уйду в свою деревню.

Многим это представляется так: похоронить себя заживо, в нужнике с дыркой. А я считаю, что теплый унитаз еще не определяет место человека на земле.

Для иных жизнь – шевеление червей в выгребной яме. А для меня инструменты творца – лопата и лом. Ну, перо.

Берешь кирпич. Макаешь его в ведро: шипят пузырьки. Разостлал раствор мастерком, кирпич придвинул вприсык, чуть стукнул молотком – на месте. Берешь второй, третий…

В этом – радость жизни. Но не в телевизоре. И не на митинге. Ибо после телевизора и митинга на земле и в душе остается один смрад.

Взял нынче на емельяновском рынке недорогой кусок мяса. Отделил кость, срезал сало, снял шкурку. Из мясной кости сварил бульон, со шкурками… вкусные, кто понимает, когда наработаешься до хорошего голода. Потом туда добавил своей молодой картошки – такая вышла крутая похлебка… Суп-рататуй.

Мясо сырое нарезал, посолил, пересыпал луком, поставил в холодильник до вечера. День поработал, а вечером сел у камина, под шорох дождичка приготовил в маленьком мангале шашлык, мясо с салом вперемешку; налил в старинную стеклянную кружку пива… один, в тишине и покое, у камелька…

Зеленый лук, пучок петрушки, молодая картошка, черный хлеб и… банка кабачковой икры, любимой с детства. Мне больше ничего и не надо.

И упал спать. Как в раю. Утром встал – дождик моросит. Значит, сегодня работаю внизу, в котельной.

Берешь кирпич, макаешь его в ведро…

Распогодится – буду работать во дворе, на огороде. Сам себе хозяин. Напеваю.

Вот это – жизнь. Устану, надоест, – сяду писать. А то – гулять по лесу, птичек слушать; хотя… лес от моих окон в трех метрах, а птички – вон они, на веранду залетают.

А то – в мастерской железо пилить, варить, клепать, хоть до полуночи.

Нет, ребяты, я тосковать не собираюсь. А станет скучно – сяду на машину и съезжу в концерт.

Дописал свою главу. Так раскочегарил, что и не остановить. Тридцать страниц. Ну, недаром сидел в Питере.

9.08. Питер проводил нас сырой прохладой; Владик встретил влажной духотой. И сидеть здесь еще почти двое суток. Такой расклад.

Но еще по пути был Новосибирск.

В Питере дал я взлететь Диме. Ну, направление на разбеге – без малейшего понятия; да и откуда, после Ан-2-то. Пришлось вмешаться. Отрыв, естественно, вялый. Ну а дальше, под диктовку, худо-бедно, дело пошло.

Дима признался: два первых полета с Пиляевым ничему не научили.

Так это ж первые полеты. Он к тебе присматривался. А научил – да хоть пристегиваться, да сиденье правильно регулировать. А со мной – уже третий полет; давай, давай, учись.

Тут сложились вместе несколько неблагоприятных факторов. Как назло, заложило ему правое ухо, а как раз на этой машине СПУ такое, что второй пилот плохо слышит штурмана. Да непривычный темп работы. Да отсутствие стереотипа. Да непривычная фразеология. Да низкая облачность в Толмачево; да уход перед нами на второй круг шереметьевского Ил-62, не успевшего вписаться в схему при изменении посадочного курса; да гвалт в эфире… Ну и достаточный перерыв в работе у меня, инструктора сраного.

Я и подвесил машину заранее на малой скорости. Я и связь вел. Я и экипаж подготовил к уходу на второй круг, чуя, что может закрыться.

Короче, мы шли с прямой, на высоте 400 метров, на скорости 395, готовые выпустить шасси, закрылки и войти в глиссаду… и заслушались гвалтом в эфире: круг едва успевал перестроиться соответственно обратному курсу посадки и расставить по местам в воздухе заходящие и улетающие борты.

Тут он и дал нам удаление 12 км и отпустил на связь с посадкой. А вход в глиссаду там за 8300, а шасси должны быть выпущены за 6 км до входа в глиссаду, т.е. на удалении 15. И тут же новый замер погоды: нижний край 70, видимость… вроде 900.

Быстро шасси… скорость не падает, режим убрать до 70; стала чуть уменьшаться, а уже подошла глиссада. Я одновременно с вводом в глиссаду выпустил закрылки на 28. Руслан барабанил карту, Дима оторопело молчал, а я успевал контролировать и отвечать и за себя, и за второго пилота, попутно в уме рассчитывая потребный режим для этой конфигурации и понимая, что на 45 выпускать нельзя, т.к. мы уже ниже 400 м, будет нарушение РЛЭ. Предупредил экипаж, что садимся с закрылками на 28… тут диспетчер посадки напомнил: «Дальний привод!»

Не успев дочитать карту, я быстро доложил диспетчеру готовность к посадке, получил последний ветер на 100 м и у земли, получил разрешение; уже 150 м, фары… не выпущены; ударил по тумблерам на малый, рулежный свет – экран, но терпимый… а, ладно, и так сяду… установил режим 80, бросил взгляд на скорость: 280; услышал «Оценка!», сказал «садимся, садимся, ребята» – и наконец увидел огни, где-то на 60 м.

Открылась черная полоса. Столбы тумана вспыхивали и гасли, проносясь в лучах фар… торец, 15, ни черта не видно… предвыравнивание, замер… и тут чуть проявились знаки. Над ними выровнял и в процессе стащил РУДы на малый газ. Всё. Покатился метрах в четырех слева от оси, реверс, торможение… вот рулежка; не спеша освободил полосу. Никаких эмоций от собственно посадки: руки сами сделали.

Но… куча нарушений.

Да. Сам, будь ты хоть семи пядей во лбу, все сделать не успеешь. А Дима так ничего и не понял, только в восторге: как здорово… как на тренажере…

Оправдываюсь. Но я же сам просил Диму к себе в экипаж. Он и старается, бегает, делает дело… но он пока совершенный новичок, без навыков, без стереотипов, без знания фразеологии, а главное – без ожидания, что за вот этим обязательно должно последовать вот это. Курсант, одним словом. Но вертится. После посадки был весь в мыле.

А я – нет.

Ладно. Взлетел в этих сложных условиях я сам, а уж во Владике давай садись ты. В автомате, под диктовку, под объяснения, – мне так легче, потому что я связь веду автоматически и успеваю ему показывать и объяснять.

Сел под мою диктовку, с правым креном, но вроде как сам. Ну, нянчиться с ним не буду, а буду давать и давать летать. Там и присмотрюсь всерьез. Он сам сын пилота, а кровь великое дело.

Будут придираться ко мне за расшифровки – а нарушения пойдут табуном – буду огрызаться. Все один не успеешь, хотя и стараешься, а если я вас как инструктор не устраиваю, попробуйте-ка сами.

В Питер нам машину пригнал Витя Толстиков, старый, 58-летний инструктор. Отдал авиации 38 лет. Поговаривает о грядущем сокращении летного состава.

Наверно же подойдут к старикам, предложат уйти по собственному, ну, выплатят какое-то пособие…

Конечно, если бы ко мне подошли и вручили пакет со ста тысячами, годовой зарплатой, – я бы ушел с радостью, купил бы детям квартиру и со спокойным сердцем осел бы в деревне.

Но обдурят же. А КЗОТ нас, стариков защищает и не позволяет нас сократить, и его не обойти иначе как обманом, выманив добровольное заявление.

Но нет причины для тоски. Рано или поздно, а подойдут и скажут: старый мерин, давай-ка в стойло. Я к этому готов. Готовы и Володя Шубников, и Миша Иванов, и Витя Толстиков.

Будем же летать до предопределенного свыше срока, благодаря судьбу, что на старости лет хоть дала нам спокойную, не каторжную работу. Мы уже перешли черту, за которой остались личные, шкурные интересы. Наши личные интересы – монашество во имя Авиации, молитвы по контрольной карте и песнопения плохо прилегающей форточки в полете.

А уж борозды не испортим.

10.08. Надо как-то приспосабливаться к неприспособленности Димы. Стараться все делать с рульковским запасом. Об острие и пределах пока придется забыть.

А может, подошел и мой предел? Мне 56 лет, моя реакция уже не та, и не разумнее ли было бы чуть притормозить темп, умерить амбиции… И похоронить себя как мастера.

Или пересмотреть свои взгляды на мастерство. Может, в моем возрасте лишний блеск уже можно заменить просто работой на конечный результат?

Но тщеславие мое требует: добейся, чтобы ученик позавидовал. Чтоб проникся благоговейным восторгом.

Да какой же еще нужен восторг: я вчера зашел и сел ночью, по минимуму, без фар, просто, как так и надо. Так и надо, конечно, а как же еще.

О том, что куча формальных ошибок, я на послеполетном разборе сказал. Но никто ничего почти не понял. Какие там еще ошибки, когда никому не пришлось дергаться, нервничать, бояться. Ну, Руслану с контрольной картой – да. А так – все было спокойно, и машина вышла точно на торец без всяких доворотов.

26.08. Краснодар. Отвели мне норку в гостинице, ну, гадюшничек, но есть письменный стол, и даже дали настольную лампу. Что еще надо. Есть горячая вода: душ льет прямо на унитаз; стоит допотопный ламповый телевизор с туманным изображением… бог с ним, задвинул его в угол. Всё.

После ужина взял я пива и пригласил к себе Нину Васильевну. Побеседовали до полуночи. Читал ей главы из книги – она потрясена: никто и никогда так об авиации еще не писал. И так говорят все, кого я познакомил со своим трудом.

Да уж, действительно. И это только потому, что я не ангажирован; здесь ни слова лжи, одна голимая нелицеприятная правда, причем, правда большинства. Любой летчик подтвердит.

Нина Васильевна Литюшкина первый свой полет на планере выполнила в 1960-м году; я – в 62-м. Она занесена в книгу рекордов Гиннеса как наиболее долго летающая пилотесса… и она – свой парень. Мне было важно знать ее отношение к моему писательскому труду. Отношение таково: надо искать спонсоров и издавать.

Так я ж еще и трети не написал.

Надо торопиться. Оборачивается так, что я получаю социальный заказ от своих собратьев.

Первый полет я отдал Нине. Конечно, приятно летать с опытным вторым пилотом – а опытнее ее у нас никого нет. Она мастер своего дела.

Поговаривают, что стареет, что может что-то упустить, зевнуть… Ну так ты, молодой капитан, контролируй – все равно это легче, чем летать с новичком, либо с разгильдяем, либо с бесталанным, либо с равнодушным.

Нина – истовая жрица. И для своих 58 лет она летает очень, очень прилично.

Садилась на пупок 231 в Самаре. Я настраивал, настраивал ее – и настроил. Все параметры в норме, но напряжение первого полета с Ершовым – я в этом спокойно отдаю себе отчет – видать, чуть сковало: приземление получилось грузным и чуть со сносом, ну, 1,2. Но расчет отличный.

Я взялся долететь до Краснодара. Тоже старался. Задачка мне попалась такая. Машина легкая, 64 тонны, центровка задняя, полоса горячая, +28, ветерок слабый.

Заходил с курсом 47, подобрал параметры, все стабильно; крутил в директоре. Ну, расчетная скорость пересечения торца 240, это ни в какие рамки здравого смысла не лезет; я решил держать 250. По глиссаде шел 260-255, от ВПР стал прижимать, прибрав до 80, скорость была стабильна: 255. Прошел торец на 10 метров, чуть выровнял, поставил 78 и за 100 метров до знаков скомандовал пла-авно малый газ. Тут же и упала, метров за 70 до знаков. Перегрузка 1,3.

А если ж бы я держал расчетную для этого веса скорость 240?

Нет, «эмка» на расчетной скорости для малого веса – не летит. Она висит на газу, и добиться мягкой посадки можно, разве что поставив вместо малого газа 75. А лучше держать 260, прижимать на две точки ниже глиссады и выдерживать, выдерживать… но попробуйте вы выдержать легкий самолет над горячей полосой.

Не сумел показать.

В Краснодаре не жарко: +28, тучки, нынче даже с утра, и ночью я озяб с открытым балконом.

Сижу себе один, обложился тетрадками, пишу главу «Стихия» – о погоде, о метеорологии, о решении задач, об ошибках, просто о небе.

28.08. Полетели назад. Обгадившись на посадке в Краснодаре, я собрался реабилитироваться на обратном пути в Самаре.

Но надо ж было еще вылететь из Краснодара. Надвигалась ночь, а с нею – грозовой фронт с запада. Грузили как всегда медленно, и выходило нам взлетать как раз в грозу. Надежда была лишь на то, что фронт смещается медленно и мы успеем до него.

Как водится, чуть задержали с грузом; пошел дождик, потом ливень; грохотало и сверкало уже рядом, и взлетный курс был один: 47 градусов, на северо-восток. С юго-запада стояла стена.

Но по закону подлости к моменту выруливания несколько бортов столпилось на предпосадочной прямой с курсом 227 – иначе как с востока им не зайти. Из-за одного красноярского борта не имело смысла менять посадочный курс, и нам дали курс взлета тоже 227, прямо на грозу.

Или не вылетай.

Мы прощупали локатором пространство: взлетать-то можно, но – сразу вокруг пятки влево, а там размытые засветки, радиус должен быть минимальным; ну, я-то извернусь.

Взлетел, заломил крен, ожидая, что вот-вот войдем в облака и затрясет. Нет, земля внизу просвечивала огнями. Прошли в наборе высоты рядом со строчкой полосы; по локатору на севере чисто. Курс на Ладожскую… и звезды впереди; мы прошли впритык, рядом с фронтом, и не тряхнуло ни разу.

Быстро пролетели полтора часа; пора снижаться в Самаре. От рубежа за 50 до Волчанки нам мешал пересекающий борт, пришлось потом рухнуть с максимальной вертикальной, с полностью выпущенными интерцепторами; только-только успели потерять высоту до 1200 на привод; заход по коробочке, классический ОСП+РСП, как учили. Тут было не до интеллигентских рефлексий, работал как всегда. Явил искусство: учитесь, пока я жив.

Штурман Юра Колесников, переученный после Ил-62, выполнял всего пятый свой полет на Ту-154 и еще не вполне вошел в стереотип, особенно с чтением контрольной карты. Да еще отказ ДИСС. Но с такой волчицей как Нина, да с таким матерущим волком-бортинженером как Василий Абрамович Ковалев, у которого хватало забот еще и со своим стажером, – мы вполне справились, причем, учебный процесс был налицо, по всем статьям – красноярская отточенная школа во всем блеске… красиво…

Из Самары везла Нина; ну, приятно все-таки видеть пожилую, но еще крепкую и привлекательную женщину, уверенно управляющую тяжелым лайнером… Я и до сих пор восхищаюсь, как это непросто, и как она делает это уверенно… уже сорок лет подряд.

И тут мы в наборе проскочили заданную высоту. Вместо 1500 я опомнился на 2100… ну, сдернул до 80, Нина остановилась… быстро кругу – конец, тот не глядя отпустил на подход; дали нам набор 6000… мы одни в эфире… отлегло. Но досадно: так было все красиво…

Ну почему у нас не установят простенький приборчик, подсказывающий заданную высоту? Сколько таких случаев было – любой, повторяю, любой летчик подтвердит. С нашими вертикальными скоростями – по 15-20 м/сек в наборе и под 30 на снижении – это ж не на Ил-18, в конце концов. А насколько бы было легче!

А – не зевай!

Дома лезли через фронтик, я по своему подмышечному локатору обходил засветки… дурацкая компоновка кабины, мать бы их, конструкторов… Юра через плечо и под локоть пытался подсказывать, да ему почти ничего не видно; ну, пролезли.

Посадить бы этого мудака-конструктора самого за штурвал и заставить вертеться в грозах. Эргономы, блин, кабинетные.

Нина зашла и посадила хорошо. Старалась. Нам всем, старикам, друг перед другом хочется сделать красиво, мы все понимаем суть школы.

Василь Абрамыч сзади пел стажеру: Коля, вот это – некрасиво; давай левой рукой… видишь? Вот так, вот, вот – красиво, понял?

Мы в Краснодаре, собравшись у меня в камере, долго беседовали о полетах, о школе, о красоте; Нина подталкивала: давай еще, еще почитай, давай еще… Так всю тетрадку и прочитал им. И последнюю… нет, крайнюю, недописанную главу – тоже.

Нине не укладывается: как можно – вот так, сразу, набело… и хорошо ведь… и ведь вот вчера еще не было, а сегодня – вот она, новая глава.

Ага. Вот так оно и пишется. На коленке.

Ночь от Самары, засасывало. Тихо светился восток. Взошел тоненький серпик месяца, на самом ущербе. И мы, старики, пролетавшие по несколько десятков лет каждый, залюбовались неторопливым и торжественным действом рождения нового дня. Красота была волшебная.

Господи, спасибо тебе хоть за эту радость бытия, за то великолепие, за единение с природой, за восторг, за романтику, на чем держится авиация. Такое удается видеть только нам, летчикам… и, ей-богу, ради этого стоит жить.

30.08. Внимания в полетах стало не хватать, да и летаю я как в раю. Надо снова работать над собой: уж 20 минут в наборе и на снижении могу же я посидеть в напряженном внимании и проследить за высотой. Замастерился, педагог.

1.09. На разборе разбирались с якутами. Батагайский Ту-154М набирал эшелон 11100 после 10100, на автопилоте, в режиме «Стаб.М». Одновременно все принимали пищу. И, как водится, прозевали эшелон, выскочили на 11450; диспетчер увидел, заблажил. Капитан, отъехавший с сиденьем назад, с подносом на коленях, дотянулся до газов, сдернул аж на малый газ и сунул штурвал от себя так, что вертикальная скорость из набора перешла в 11 м/сек снижения. Потом, видать, чтобы подъехать, инстинктивно взялся не за угол пульта, а за рог штурвала (мне это знакомо) и… подъехал; при этом самолет перешел в набор по 11 м/сек. Какие при этом были перегрузки, не упоминается.

На малом газе скорость в наборе у них быстро упала до 450, трижды срабатывала сигнализация критического угла атаки, началась тряска.

Ну, подъехавши на рабочее место, капитан уж кое-как справился, погасил синусоиду и таки занял 11100. Ну, скрыли, отписались, что, мол, отказ режима «Стаб.М», а телега, видать, от диспетчеров пришла; разобрались. Ведь чуть не Карши.

Естественно, приказ: провести разборы, с привлечением утовских преподавателей. Нас собрали, пригласили Червякова. Он рисовал графики, писал формулы… а в конце закончил: не надо никакой теории, а просто соблюдай РЛЭ.

Вот это – золотые слова.

Видать, пилот тот не очень опытный, если так сумел разболтать машину, да еще сдуру малый газ на практическом потолке поставил… вариант самоубийства. А дел там – двадцать секунд; но надо чувствовать машину. И зачем было отключать САУ и вразнобой сучить штурвалом и триммером… видать, второй пилот еще помогал. Там колесиком «Спуск-подъем» все очень просто делается. Одним пальцем.

Вот уровень нынешней квалификации пилотов. Школа.

Я тоже принимаю пищу вместе со всем экипажем. Но я отъезжаю на щелчок-два, а также на щелчок приподнимаю кресло. Штурвал и педали рядом, свободно дотянусь; тут же автопилот. Эшелон во время еды при необходимости меняю я сам и при этом строго слежу: ситуация неординарная… однако не такая уж сложная, чтобы снимать поднос с колен. Если что, я и с подносом на коленях свободно справлюсь. Отъезжать же от штурвала по кривым рельсам до упора назад и вбок – беспечность.

28.11. Так прекрасно начинался полет в Норильск. Хоть и с задержкой на час, но мы полетели, отдохнув в профилактории в Лобне, где я всласть потерзал старое звонкое пианино в кругу немногочисленных слушателей.

Норильск давал -40 с ветерком; ну, кто бывал, тот знает. Весь полет я не спеша, с наслаждением гурмана, обсасывал по отдельной главе только что купленный роман «Война и мир». Мой же старый, затрепанный, у меня заныкали еще лет десять назад. Соскучился по любимому автору, по его тяжеловесному мудрому слогу, по трепетному ощущению познания через слово смысла жизни.

Вышел в салон на пять минут – уже зовут обратно: командир, пора снижаться.

Полет этот выполнял я, потому что и в Шереметьеве пришлось взлетать в тумане, и в Норильске оборачивалось садиться в условиях морозной инверсии и сдвига ветра по ней, да еще с посадочной массой тонн эдак 82-83 из-за заначки.

С интерцепторами снизился заранее, в глиссаду вошел не поспешно, а по этапам, успев примерно подобрать режим. Но в мороз эти прикидки требуют хороших поправок, и на глиссаде потребный режим был едва ли не 78 процентов.

Давали снежную мглу, ветер 10 градусов 5 м/сек; с курсом 14 работала система, которую установили за время моего отпуска. Перед самым входом в глиссаду старт предупредил о возможном сдвиге ветра в районе дальнего. Мы были готовы. В бледных утренних сумерках едва просматривалась земля.

Я снижался в автомате. Ветер на кругу стаскивал нас вправо; глиссада все норовила уйти вниз, и я периодически уменьшал режим, доведя его до 75. До дальнего на «эмке» еще допускается уборка газа ниже 75; после пролета же привода, если из-за сдвига ветра потребуется либо убрать ниже 75, либо добавить более номинала, необходимо уйти на второй круг. Так требует РЛЭ Ту-154М.

Скорость стала падать где-то с 300 м – и настолько быстро, что я сразу поставил 80, а через пару секунд – уже 88, и хотелось скомандовать «номинал», да нельзя. Скорость сразу упала до 260, 255… секунда, другая… и тут нас поддуло. Скорость прыгнула до 280, 290 – я только успел сдернуть до 80, 78, 75, как стрелка выскочила за 300 и остановилась на 315 – это на 15 км/час больше разрешенной с закрылками 45. Самолет дрожал, опустив нос; автопилот держал глиссаду. Эх… интерцепторы бы… но низзя.

Я отключил САУ и чуть отпустил машину выше глиссады, чтобы дать возможность уменьшиться скорости. Медленно тянулись секунды. Машину стащило влево, и я, зацепившись за пятно ОВИ, энергично выворачивал на посадочный курс, краем глаза в отчаянии видя, как глиссадная планка ушла и зашкалилась внизу. Нас банально вышибло сдвигом ветра выше глиссады. Заход не получался – и это на полосу длиной 3500!

– Выше сто, – меланхолически констатировал диспетчер посадки.

А что делать. Скорость потихоньку упала до 300; над дальним приводом я вывел машину на курс и терпеливо жал и жал ее штурвалом, догоняя глиссаду. Мелькнула мысль об уходе на второй круг… зачем? Полоса длиной 3500 м еще далеко впереди; ну, перелечу метров 800, но сяду же.

Вертикальная дошла до 7. Рявкнула сирена ССОС, но я все дожимал и дожимал. И вот отшкалилась снизу глиссада и пошла к центру. Догнали. Скорость была 300, я чуть подтянул на себя, и на ВПР машина сидела строго на глиссаде, постепенно теряя скорость. Немножечко вроде как перелет… терпи, терпи…

– Десять метров!

Я хотел поставить режим меньше 75 – ведь уже торец прошли… но язык, вместо «семьдесят два», вдруг ляпнул:

– Семьдесят восемь!

И правильно. Вес-то за 80 тонн, режим почти малый газ, и тенденция к падению скорости. Машина замерла на пару секунд… малый газ, чуть добрал – и покатились. И перелет-то всего метров двести, это расчет не на пятерку, а даже на шесть.

Ну, бог там, или кто, заставил мой язык произнести не ту команду, что рвалась с языка, а ту что надо, – и ведь как точно; эта тяга компенсировала лишний вес и предотвратила просадку.

Зарулили, давай отписываться. Записали заход по ОСП, погоду, соответствующую минимуму ОСП, сдвиг ветра «до сильного», болтанку…

Короче, старый волк, будучи во всеоружии опыта, тщательно проанализировав условия и заранее с экипажем подготовившись, – не справился и допустил нарушение РЛЭ. Потом-то исправился, но факт налицо: превышение скорости.

Стихия не разбирается, мастер ты или троечник; она ставит самолет раком и лишний раз доказывает тебе: вот, покоритель сраный, что такое для стихии твой лайнер… пушинка. Бди!

Стыдно было перед Ниной. Ну, переморгал, предложил слетать ей; она отказалась: будут все полеты расшифровывать, слетай лучше сам, чтоб заведомо было чисто. Ладно, полетел я.

Все удалось. Посадка в автомате, в штиль, в дымке, в солнечный морозный день, – удалась бабаевская, изумительная. Я задохнулся от наслаждения. Ну… реабилитировался.

14.12. На днях тут заседало правительство наше по вопросу о развале гражданской авиации. Опомнились. Ну, их-то, в основном, интересует состояние парка самолетов. О летном составе ни слова. Они думают, что здесь все в порядке. Потом, когда хорошие, новые самолеты начнут падать, – спохватятся.

Никому в голову не придет мысль, что вот летчик-истребитель не летает же до 50 лет. Всем понятно – истребитель же. А гражданский летчик и до 60 тянет лямку. Он уже закостенел, стал негибок, невосприимчив, он только и держится в системе потому, что сама система негибка и закостенела в старых стереотипах.

Но когда бизнес вынужден будет организовать систему гражданской авиации в соответствии с требованиями новой жизни, он столкнется с низким качеством подготовки летного состава, восплачет и позовет немца – за хорошие доллары. А немцу в наших условиях не летать: обгадится.

Но Касьянов с умной миной рассуждает о лизинге и о том, что наше дерьмо – продукт МАПа – никто не берет. Для них это – самое важное. Может быть, они и правы.

Но для меня, старого пилота, важнее преемственность и мастерство, а «эмок» и на наш век, и на век наших преемников – хватит, по крайней мере, лет на 10-15.

И, главное, как начнут падать – станут гайки затягивать и разгонят и остальных. А что немец: ему порядок подавай, иначе он решения на вылет не примет. Для него надо будет норильскую полосу не на две трети, а на всю длину и ширину вылизывать, а где ж тех денег набраться.

Мы, старики, держимся сейчас только потому, что работы почти нет. «Туполенок» выполняет рейсы на Сочи и Минводы – по 16 человек возит. А у нас на большой «Тушке» один рентабельный рейс: Шереметьево-Норильск. Так что с такой работой и старики управятся; но добавь налету до саннормы – мы уйдем. Ну нет уже того здоровья, той выносливости, того желания летать… за копейки. Правда, держит еще уважение к себе, сознание того, что на нас держится школа… хотя кому она уже нынче нужна.

Среди стариков одно расхожее мнение: всё ж не на пенсии. Пусть коряво, пусть порют… переморгаем.

15.12. Не забыть главу о моей концепции высшего летного образования и о направленности его на выработку в капитане дворянского чувства равенства со всеми в мире. Мы только выходим на мировой рынок и робеем… язык… Короче, мы, пролетарии, воспитанные на большевистской идее нашего мессианства и ткнутые мордой в дерьмо, должны уяснить себе: Капитан во все времена был и будет Капитан.

Мне, с моим техникумовским образованием и совковым менталитетом хорька, все это едва брезжит, но я все-таки понимаю: интегралы ну никак не сделают совкового летчика Капитаном, способным и за границей решать летные проблемы экипажа. Страх «выпорют-не выпорют» можно изжить, только поднявшись на уровень выше голимых формул, – а это дело гуманитарное.

Еще глава: об инструкторской работе, о счастье повторения себя в учениках и о сознании того, что ты движешь прогресс.

Об удачах и неудачах, как я их понимаю.

О балансировании между интересами Дела и финансовыми проблемами компании. Это уже философия: что считать Делом.

Производственные отношения: затягивание гаек и унижение Личности. Что важнее.

О судьбах гражданской авиации в нашем государстве. Великий Плач.

И все это надо увязывать с реалиями всей нашей жизни, обобщать так, чтобы читатель понимал, сравнивал и подтверждал: да это же и у меня так, и у тебя, и у всех.

Никаких панегириков – ни властям предержащим, ни начальству, ни идеям. Об этом пето-перепето. Но и не обгаживать. Констатировать.

Ну как у меня язык повернется обгаживать тот самолет, на котором я зарабатывал свой кусок хлеба и который формировал меня как личность, как мастера. Нет совершенных машин; люди вынуждены приспосабливаться к инструменту. Тот самолет, на котором ты изворачиваешься и годами летаешь, не может быть плохим, как не повернется язык назвать плохой жену, мать твоих детей, только за то, что она тебе чем-то неудобна в быту. Живешь же. Есть какие-то высшие интересы.

Несколько раз женатому Трофимову этого не понять. Идеала не найдешь. Да и любовь, уважение и понимание всегда надо выстрадать. Я понял свой самолет через двадцатилетнюю каторгу. И теперь руки сами делают, как нынче в Новосибирске. А ведь сколько человек этот самолет убил – куда тому Ан-12, который так охаял Трофимов.

Он тут, слыша звон, умудрился дать интервью нашей «Красноярской газетенке», где снова шевелит пепел экипажа Фалькова. У него, видите ли, своя версия катастрофы… и ни о чем. Гонору… или гонорару захотелось, что ли.

И тут же репортер этого листка уже жует иркутскую катастрофу «Руслана»: мол, пилоты, «спасая город от лишних жертв», направили машину в землю под крутым углом, чтоб, значится, обломки не катились по кварталам.

Господи, да у тех несчастных летчиков и в мыслях этого не было. И мыслей не было. Самолет вышел на закритические углы атаки, а значит, был неуправляем. И они уже рефлекторно тянули до пупа штурвалы… а что делать?

Какой там героизм. Какое там решение, когда весь полет длился секунды, наполненные ужасом осознания ошибки.

А борзописцам – вольно же интерпретировать… в кабинете. Лишь бы поболтать. И все – из лучших побуждений: мол, вы все здесь считаете, что виноват экипаж Фалькова – так, мол, вам растолковала комиссия, – а мы вот защищаем светлую память.

Защитнички. Никто экипаж Фалькова и не обвиняет. Я хорошо помню тот разбор: муха бы не пролетела. Там все точки над i расставлены, и было это более десяти лет назад.

18.12. У нас в конторе распространили анкету с целью прозондировать общественное мнение, как мы понимаем цели, задачи и возможности нашей авиакомпании, нашу, мою в ней роль. Упор делается на то, что, мол, это моя родная единая команда. Мало того, все вопросы и строятся именно с такой вот точки зрения.

Вот я был совок. И мой враг был – государство. И я зарабатывал свой кусок хлеба в государственной структуре, и мне было мало, и я приворовывал у государства, как все.

А теперь, вдруг, ни с того ни с сего, мне, со стороны, на какой-то омерзительно- английский, не наш манер, констатируется, что я – уже член единой команды, плоть от плоти, и уже вопросы мне задаются: как я себя в ней чувствую, и как я, с точки зрения этого члена, этой плоти, оцениваю возможности и перспективы.

Да провалитесь вы все. В открытую идут разговоры, что Абрамович уже собрал чемоданы, а мне предлагается откровенно (и анонимно) оценить мою компанию. Причем, этот английский пошиб, этот язык, эта постановка вопросов, столь претят русскому, совковому нашему менталитету, что хочется плюнуть. Я и плюнул: по пятибалльной системе на все вопросы ответил одинаково. Единица. То есть: я, ездовой пес, ка-те-го-ри-чески против. Я не член этой команды. Она на мне едет.

Я понимаю, что это меня издалека прощупывают новые, московские, пока еще закулисные хозяева, чьи шустрые мальчики в галстуках пока еще заносят яйца на поворотах Абрамовичу, спрятав до поры когти в мягких лапках.

Никакой команды нет. Есть конгломерат советских обломков, волею судьбы оставшийся единым в нашей глухомани, пока еще на плаву. Но психология пассажиров «Титаника» не меняется. Тревога за наше будущее не уходит.

Стабильности нет. Передел собственности продолжается. Монополия на топливо остается. Нас душат ценами. И нас же опрашивают по анкетам аналитики: вам легко дышится? Вы – плоть от плоти?

Мы, может, и плоть, но – крайняя. И в любой момент нас могут просто обрезать.

Я спрятал голову в песок моей чисто специфической профессии: я себе там летаю, а вы себе здесь клюйте, клюйте меня в задницу – до мозгов-то далеко… Пока доклюете – как раз выйдут мои сроки.

Обещал тут Абрамович поднять зарплату. Где-то к маю. Значит, к октябрю. Ну, за полмесяца я нынче на руки получу 6600. Все ж не на пенсии.

19.12. Обсуждая с ребятами в автобусе эту анкету, мы пришли к выводу, что она изобретена не для того, чтобы помочь нашей компании встать на ноги, а для того, чтобы их компании выкачать из нашей компании немалые деньги, которые Абрамович расшвыривает направо и налево, сидя на своих чемоданах. В рекламе постоянно мелькает: где бы какая акция ни проводилась, учредителем или спонсором обязательно упоминается Крас Эйр… дела которой близки у банкротству. И как бы наша компания ни выпячивала грудь, какое бы паблисити себе ни делала, а просперити все равно нет.

И летчики всего мира брезгливо повторяют: только русские так дешево продают свой труд.

Но это уже из другой оперы: о достоинстве мастера.

Сидим в Кайеркане. Спокойно долетели, и я наконец-то решился и совершил посадку ночью в очках. Ну, немного трудно после ВПР: полоса просматривается размыто, как в поземке; посадка же ну точно как в тумане. Однако сел мягко, а пробег вообще без проблем. Зато как видно стрелки! Ну, еще пара заходов – и, может, привыкну.

20.12. Полетели на Питер. Справа Володя Карнаушенко, сын Владимира Григорьевича, у которого в свое время мне повезло летать вторым на Ил-18.

Ну, парень работает шустро, без напоминаний… даже слишком шустро: убрал шасси и быстренько, сам, без команды, через 20 секунд поставил кран нейтрально… а красная лампочка правой ноги и загорелась. Нога не убралась!

Я быстро сдернул режим, перевел в горизонт, доложил земле и стал строить коробочку. Высота была уже 900, а там высота круга 700; скорость никак не хотела падать до 400. В мозгу лихорадочно крутились варианты действий; выпустить и снова убрать; а может, тумблер «Разблокировка уборки?» Нет, дело не в концевике… да что она не падает, эта скорость… Малый газ стоит? Снизиться до 700…

Потом определилось решение: кран снова на уборку, дожать шасси и посмотреть, что из этого выйдет. На скорости 420 поставили кран на уборку… легкий толчок – лампочка погасла. Всё.

Ну, все ясно. Володя слишком рано снял давление, створки не встали на замок, а может, и сама нога. Ладно, пошли в набор.

На земле РП осмотрел за нами полосу и вдогонку передал, что полоса чистая, ошметков нет; значит, разрушения колеса не было. Да нам уже и так все стало ясно: пустили пузыря.

Ну, бляха-муха, как ни полет, так что-то приключается. Ладно, бортинженер порылся в своих шпаргалках и в РЛЭ и сказал, что пишется на МСРП только сигнал с концевиков выпущенного положения ног, это зеленые лампочки, а красные, промежуточного положения, вообще не пишутся.

Ну, тогда и отписываться не будем. А если что – отбрешемся морозом: в РЛЭ есть оговорка, что в мороз все механизмы могут отрабатывать дольше нормы, и т.п.

Слетали хорошо. Володя зашел в автомате и прилично сел. Я на пакетике заработал на выпивку. Обратно садился я, в очках на кончике носа, получилось прекрасно.

Тут же дернули по рюмке, прямо в Газели, а дома добавили и упали спать.

И вот вечер. Я выспался и пишу себе, посасывая пиво, а ребята потихоньку квасят водочку у себя. Завтра целый день отдыхаем, и никому мы не нужны.

Я вчера прогулялся по 30-градусному морозцу вокруг Кайеркана – спал потом перед вылетом как убитый; завтра повторю. Воздух здесь прекрасный, днем стоят сумерки, но все видно; ощущение как сразу после захода солнца, да так оно и есть, хотя солнца ползимы нет.

Самолет над головой оставил розовый след – там солнце светит, низко над горизонтом. Красиво. Курорт. Спина вроде чуть отпустила, позволяет спать спокойно, а уж ходить – сколько угодно. Ну, теперь спину буду беречь уже до смерти. Отпрыгался.

Дописываю главу «Обтекатели», стараюсь не очень брюзжать, но прорывается. Но главу додавил.

Заходит пьяненький Филаретыч. Беседуем за жизнь. Мы полгода вместе не летали; теперь вот снова в одном экипаже. Душа на месте.

Заплетающимся языком, косноязычным штилем, Витя клянется мне в любви.

Да что уж там. Я гляжу на своего верного штурмана: сивый, сморщенный, светлые глазки побелели… принял на грудь прилично… да много ли ему, при таком-то весе, и надо. Он говорит мне о своей обиде на жизнь, на летную судьбу сына, и Володи Карнаушенко, и всех пацанов, сыновей летчиков… Была б наша воля – мы бы их всех взяли к себе в экипаж и вырастили бы из них настоящих пилотов. Мы вспоминаем Колю Евдокимова, сокрушаемся, что иногда арапничает, что летает так же, как носится на своей «девятке»… такой характер. А таки получился Капитан! Он нам как сын; Витя мне как брат.

Не клянись мне в любви. Я сам тебя люблю, такого вот, как ты есть. Вот на нас и держится авиация.

22.12. Окончив очередную главу своего опуса, задумываюсь над темой «Каторга». Как передать весь дух этой бесконечной, тяжелой полетани, с ее физическими и моральными перегрузками, с ощущением беспомощности и неотвратимости, со все возрастающим чувством протеста, ненависти, бессилия и полной апатии к концу сезона. Из года в год, десятилетиями.

Тут задумаешься. Надо как-то убедить читателя, пассажира моего. Свой брат-летчик не удивится, дело привычное, а вот посторонний просто не поймет. Тут нужен художник: доходит-то через эмоции… а я только информирую.

28.12. Летаю в очках, как так и надо. В Шереметьеве сотворил великолепнейшую бабаевскую посадку, и даже не помню, глядел ли на полосу через очки или сверху них. Какие мелочи. Перелом произошел.

12.01.2001. Рейс сложился неудачно. По всей Сибири стоит антициклон, а Новокузнецк подпал под мелкий циклончик и закрылся очисткой полосы. Ну, поехали в Аэротель.

Утром давай принимать решение. Порт открылся, а погода на пределе. Мы с Витей долго изучали и прогнозы, и карты, и тенденции. Ну, решился я. Филаретыч ворчал, что, мол, летим… на запасной.

Но к прилету погода в Новокузнецке наладилась: прошел холодный фронт, после которого ветер повернул против всякой логики и задул по полосе (местная особенность), небо прояснилось, подморозило. Толя заходил, а я все приглядывался к особенностям, потому что садился здесь в первый раз.

Перед торцами там глубокие ложбины, и полоса коромыслом лежит на бугре. Пупок, чуть положе норильского, ну, примерно, как в Кемерове. Пришлось чуть подхватить при посадке. Сели до знаков, но так и было задумано, ибо вес большой, полоса скользкая, а пробег под горку. Ну так вроде неплохо получается у Толи.

В штурманской нам подсказали, что при сильном встречном ветре самолет на глиссаде подсасывает в яму, часты грубые посадки. Надо будет на разборе предупредить молодых.

Посадили пассажиров… не запускается ВСУ, зависает. Давай греть печкой отсек ВСУ. Кое-как, с седьмой попытки, с подсказками опытного техника, бортинженер таки запустил ее.

Ну, помчались на Благовещенск. Здесь звенит антициклон, видимость прекрасная. От Средне-Белой Витя взял курс к третьему, а я, первый раз в жизни увидев огни ночного города, куда всегда летал только днем, засомневался, что идем слишком близко, и предложил взять чуть левее, помня, что железнодорожный мост, ориентир наш, лежит где-то на левом краю города… Короче, город-то длинный, и я целился растянуть круг. Диспетчер вмешался, подвернул нас к 4-му; пришлось действовать быстро, теряя высоту и выпуская шасси и механизацию, да не выскочить бы за ограничительный пеленг вдоль госграницы… и второпях я забыл выпустить фары.

На посадке Толя дал команду включить фары, Витя включил… невыпущенные. Перед полосой Толя скомандовал «Большой свет», я взглянул, все понял, уже некогда выпускать; успокоил его, сказав «садись без фар, у тебя все в норме». Он и сел прекрасно, включил реверс и стал тормозить, а я тем временем выпустил фары, они выбросили вперед из-под брюха клубы ослепительного огня и осветили полосу далеко вперед.

И тут машина стала уклоняться влево. Толя дал ногу, удерживая включенным реверс; машину тащило к левой обочине. Я уже не мог ждать, скомандовал ему выключить реверс… как назло, левый выключился позже – еще сильнее потянуло влево… уже педаль дана полностью… Я громко сказал: «Взял тормоза!» И только тормозом с трудом удержал у самой обочины непослушную машину.

В чем дело? Проверил и перещелкнул тумблеры – нет, не управляется. Обжал тормоза – может, концевик на передней ноге; машина клюнула носом… нет, не подключается управление, и табло у бортинженера не горит. Полный отказ управления передней ногой.

Ну, зарулил на перрон как на Ил-14, на газах и тормозах. На перроне бортинженер вдруг вспомнил, что есть такой переключатель разблокировки концевика, нашел его и включил – все заработало.

Ясно: чуть задняя центровка и залипуха в концевике. После заруливания тумблер разблокировки выключили – все продолжает работать.

Давай запускать ВСУ – зависает. Ну, это уже проблемы того экипажа, вернее, его бортинженера Паши Рыгина. Паша сказал, что прошлый раз на этой машине с третьей попытки ВСУ еле запустил. Попробовал еще, ничего не получилось, надо снова греть.

Не машина, а тамагочи: сплошные ребусы. Ну, предупредил я молодого капитана Челяева, посоветовал, чтобы для гарантии он садился с включенным переключателем и строго выдерживал направление.

При заходе в Новокузнецке пришлось на глиссаде ставить режим менее 75. Ну уж тут без дураков: рисковать и выжидать некогда, скорость разгоняется – поставил и 72, и 70. И чего бояться. Потом уже, над ложбиной, Толя поставил 75. Зато вся полоса после касания – впереди.

Толя Моисеев – умный, грамотный летчик и человек. После Сасова он кончал Академию ГА, и учеба пошла ему впрок. И вот в беседе при упоминании катастрофы Шилака Толя выразил мысль, которая, видать, укоренилась в умах его поколения. Шилак, мол, на заходе строго выдерживал рекомендуемые скорости на глиссаде потому, что боялся, что расшифруют… и мы, мол, тоже боимся.

Да не боялся Шилак, не тот это человек. Но – для красоты захода он держал строго рекомендуемую скорость и изучал, что из этого будет, с тем автоматом тяги. Для чистоты эксперимента – да; но не из страха.

А уж в том, что молодое поколение воспитано в страхе перед расшифровкой и никогда не рискнет выбиться за грань тройки – сомнений нет.

13.01. Что-то полеты стали валиться у меня из рук. В каждом рейсе накладки: что-то упускаю, на что-то машу рукой… Той напряженной внутренней работы, которая поддерживала уровень и тонус, давно уже нет; запас инерции иссякает.

Надо продержаться на ее остатках. Все отчетливее осознаю: я отлетался. Костер гаснет. И Филаретыч говорит то же самое. И хотя само пилотирование мне нравится до сих пор, но… через автопилот. Крутить штурвал руками лень. Зачем.

От старости не уйдешь. Больше 35 лет летать нельзя, это уже почти преступление. Хотя это и почти подвиг: зная, что уже явно не тянешь, упираться и таки тянуть. И еще: держит желание научить молодых.

Ну, мне не до подвигов. На ближайшее время задача – пройти годовую и дотянуть последний, 35-й год полетани. К тому лету явно определится, желаю ли я дальше тянуть лямку, или меня уже пора пристрелить; полеты своим качеством это покажут.

И Надя уйдет на пенсию. Мы договаривались, что по крайней мере до этого срока мне надо дотянуть, а там уже обвал.

Я пишу это каждый год уже лет этак десять. А лямку тяну. Казалось бы, какая лямка: по 30 часов в месяц. Но… объективно, качество полетов все хуже и хуже; пример Скотникова перед глазами. Уходить надо таки вовремя.

Работа над книгой стопорится тем, что приходится лавировать между информацией для профессиональной аудитории и увлечением аудитории непрофессиональной. Смесь академизма и популяризации… сложно.

А назрела мысль написать, так сказать, академический конспект для молодых летчиков: помесь РЛЭ и теории полета – в практическом исполнении руками, все возможные варианты. И оставить это на память в летном комплексе. Вот это будет, действительно, память. Молодые, я уверен, будут отсылать друг друга к конспекту Ершова. И это не для славы, а для пользы.

Одно другому мешать не будет. Придет вдохновение – буду писать книгу. А нет вдохновения – опыт-то со мной – буду писать конспект, он у меня в мозгу готов. Пока тот мозг еще работает.

17.01. Надя, страшась подступающей пенсии, всеми силами убеждает меня летать, летать и летать. Надо отдать ей должное; своим летным долголетием я обязан ей – и не только тем, что оберегала мое здоровье и покой между рейсами, а еще в немалой степени и тем, что долбила и долбила: летай, летай, летай.

Редкая жена, отдавая себе отчет в опасности работы мужа, так настырно толкала бы и толкала продолжать и дальше. Ну, такой Надя человек. Прикрываясь любой идеологией: что, мол, опустишься без дела, или там еще чего благородного; – главное ее стремление очень прозрачно: стабильный доход, основной источник существования… как будем жить на пенсии?

И я, отдавая отчет в том, что, действительно, главное – мои заработки, что Надя стремится не отвратить меня от работы и умело гасит все мои сомнения и разочарования, – понимая все это, я все равно благодарен ей за то, что она поддерживает во мне капитанский дух.

Вот она доказывает, что да, ты хоть и стареешь – но стареют же все люди и все потихоньку опускают планку… а ты не можешь… а надо тянуть и тянуть, уже не из любви к работе, а из суровой необходимости… всем тяжело… плюнь на мелкие шероховатости… пусть хоть и шепчутся за спиной, а – такие деньги… ты не представляешь, как бьются за них на земле.

Я со всем этим согласен. Кроме шепота за спиной. Этого я не вынесу. До этого я не допущу. Себя надо уважать – я тридцать лет добивался, чтобы пьяный человек выложил мне: «ты у нас как в уголовном мире – авторитет…» Единичный прокол-два мне еще простят автоматически – с кем не бывает. Но чтоб зашептались… Никогда!

Уже в который раз я должен бога благодарить за то, что работа еще есть и что ее немного, по силам. Только здоровье беречь.

24.01. Пришел подробный приказ по посадке в прошлом году Ту-154 в Новосибирске с отказом трех двигателей. Причина залипания золотников – самопальное эпоксидное покрытие изнутри цистерны автозаправщика в Радужном. Керосин растворил смолу, она налипла на золотниках, и при установке малого газа двигатели начали останавливаться.

Обстоятельства захода показывают капитана в лучшем виде. Ну, то, что пришлось на кругу сдергивать режим до малого газа – бог с ним, с кем не бывает.

Но у них еще был отказ КУРС-МП на 4-м развороте: увело влево так, что определились лишь за 5500 до торца: боковое 450, высота 270.

Капитан решил уходить на второй круг на двух двигателях, когда увидел, что идет под 25 градусов к посадочному курсу. И тут у них отказал второй двигатель.

Ситуация, приближающаяся к катастрофической: непосадочное положение, и уже не уйти на второй круг.

Вот тут надо отдать должное мастерству капитана. Увидев, что тут без дураков, смерть в глаза, он по команде штурмана «курс на ближний!» энергично выполнил S-образный доворот в сторону полосы, попал в створ, добавил до взлетного оставшемуся двигателю и с закрылками на 28 дотянул до полосы с запасом высоты. Торец прошел на 100 м, перед приземлением поставил малый газ… и третий двигатель на высоте 9 метров сдох. Приземление с перелетом 1200 метров, но впереди еще 2500 сухой полосы; тормозил аварийно… уж потянул рычаги – снес все 12 колес, но остался на полосе. Орёл. Ну, в рубашках родились ребята.

25.01. Пишу облегченный вариант для молодых, как летать на этом самолете. Написал «Руление» и «Взлет». Идет гладко. Только все оглядываюсь, не упустил ли чего важного. Да писать дома как-то неудобно: отвлекает быт.

26.01. Со скрипом написал главки «Набор» и «Полет по маршруту» Что я нового могу сказать братьям-летчикам? Одно дело – рассказывать о летной работе обывателю, и совсем другое – нюансы профессионала. На что обратить внимание, на что нацелить молодых?

Ну, тонкости работы с автопилотом. Нюансы набора, варианты оптимальных способов набора вручную. Установка режимов. Балансировка. Экономия топлива. Писать-то не о чем. Главное будет – на снижении.

Маюсь. Мало написал. Хожу, думаю, весь мокрый.

Погладил белье. Ем, ем, жую, пью кофе, думаю. Убиваю время, но не могу приступить к снижению. Теперь лезут мысли, приемлемые для обращения к обывателю. Может, сесть и написать главу большой книги?

29.01. Слетали в Комсомольск. Рейс удался. Филаретыча не было, он только вернулся с Полудиным из Питера; летал вместо него Руслан, а вторым пилотом – Карнаушенко.

Я отдал Володе оба полета, и он вполне справился, и я его похвалил. Долг платежом красен: в свое время его отец давал мне летать на Ил-18 вволю; нынче я отдаю долги сыну.

31.01. Потихоньку пишу свой академический конспект. Завершил главу «Снижение». Так, глядишь, получится полная общая тетрадь. И оказывается, если отбросить эмоции, разъяснения и морализаторство, то собственно сути не так там и много. Просто у молодежи нет цельной картины и не расставлены приоритеты. Вот я и пытаюсь это сделать.

А в той рукописи в главу «Высшее образование» добавил список дисциплин, предлагаемых для образования пилота в Америке.

3.02. Тут мама прислала письмо, что она очень заинтересована изданием моей, еще не написанной книги. Где-то в Одессе живет наш дальний родственник, так у него своя типография. Мол, спишитесь, познакомьтесь, глядишь – заинтересуется…

Ну, во-первых, об окончании книги нет и речи, дело это долгое. Во-вторых, навязываться к практически незнакомому человеку, рассчитывая, что он из одного уважения ко мне, себе в убыток, да еще в Одессе, издаст то, не знаю что…

В-третьих, хлопоты с изданием в другом государстве, за тридевять земель, со всеми этими правками, корректурами, согласованиями, почтовыми отправлениями, – потребуют таких затрат времени, средств и нервов, что не дешевле ли будет найти спонсора дома.

В-четвертых… я вроде как патриот Сибири и хочу, чтобы мой опус увидел свет именно здесь.

В-пятых, я вообще не уверен, будет ли востребована моя книга в этом безвременье.

9.02. Хорошо идут дела. С удовольствием дописал главы «Заход на посадку», «В глиссаде», «ВПР» и «Посадка». Практически общая тетрадь. Остались особенности аэродромов, а также, собрав остатки, – отдельные моменты, вроде «Затесей». Может, об аспектах эстетических, из того реферата, что показывал Солодуну; может, что из инструкторских нюансов.

Надя ворчит: стараешься, пишешь, а потом кто-нибудь из начальства снимет копию и издаст под своим авторством.

Ну, вряд ли летный начальник издаст. Никто не поверит, что те способы, которые я описал, – тот же пупок в Норильске – придумал летный начальник. Наоборот, летное начальство рекомендует тот пупок перелетать.

Все знают, что я что-то пишу, все ждут именно от меня.

12.02. Доделал свою профессиональную рукопись – строго тетрадь, 55 листов. Завтра отвезу в контору, отдам, пусть компетентные люди прочитают и отзовутся. Может, подключить профсоюз: у него есть деньги; отпечатать и распространить среди летчиков. Но это мечта…

Отозваться должны положительно. Но ожидаю и законной критики: на всех не угодишь. Впрочем, мне не слава нужна, а польза. В авторитете своем я убежден и так, но теперь его надо использовать, чтобы чему-то молодежь научить.

Если выразить суть всего этого моего словоблудия в двух словах, то, пожалуй, это будет звучать так: слепая посадка. Все, что там наворочено, бьет в одну точку: с начала выруливания действуй так, чтобы ты был способен к высшему проявлению летного мастерства: посадке вслепую. Речь здесь о высшем пилотаже, доступном талантливым пилотам.

Сам-то я все это превзошел. Абсолютно спокойно и уверенно говорю: я это выстрадал, ради этого жил, я это понимаю до тонкостей, – и попробуйте меня упрекнуть в поверхностном, легкомысленном подходе, или, наоборот, в уводе в дебри, когда все это делается проще. У меня куча свидетелей и учеников, которые видели, как я это могу сделать руками. И чего же мне стесняться.