Лето Мари-Лу

Глава 3

Слабый ветерок дует с юго-востока со стороны кормы, и мы медленно скользим по блестящей от солнца водной глади. Лодка нагружена так, словно мы собрались в кругосветное путешествие. Впереди лежит сложенная коляска Мари-Лу. Интересно, что бы сказали люди, если б мы встретили какую-нибудь лодку?

Я оборачиваюсь и смотрю, как от нас медленно удаляются красный домик и деревянные мостки. Я вижу, как Сив и Рут неспешно прогуливаются по двору в тени деревьев. «Скоро приедут папа с Бритт и позаботятся о вас», — думаю я.

Прямоугольный парус выдается за борт лодки. Похожий на копье шпринт[9], тянется по диагонали через весь парус. Шкоты[10] свободно болтаются. Такой парус не самый лучший в мире. Но он хорошо смотрится. И подходит к нашей старой лодке.

Мари-Лу полулежит на корме, где «Универсальная служба Адама» обустроила ей уютный кубрик из подушек для гамака Бритт.

Под левой рукой у нее румпель[11]. Она сосредоточена, словно капитан судна, отправившегося в дальнее плавание.

Она рассматривает прямоугольный парус. Что-то ей не нравится: то ли натяжение, то ли угол шпринта, и она просит меня одернуть парус, чтобы шпринт лежал прямо в петлях. Она ослабляет натяжение шкотов у переднего паруса, кливера, но это не помогает. Лодка все так же неспешно скользит вперед.

Когда мы отходим на порядочное расстояние от нашего мыса, ветер слегка усиливается, дует с юга, примерно три метра в секунду. Прямоугольный парус несколько раз вздрагивает. Мари-Лу подтягивает шкоты. Я чувствую, как лодка набирает скорость, словно ее кто-то толкает. Вода за кормой начинает бурлить. Солнце напоминает мне маленький желтый мячик для гольфа, который кто-то забросил на небо. Погода прекрасная. На горизонте ни единой лодки. Я закрываю глаза. И тут же словно покидаю реальность. Теперь я вовсе не на озере Веттерн, а в Тихом или Индийском океане. Чувствую себя совершенно свободным. Я могу отправиться куда угодно. В Западную Индию, Австралию, на Фьюк. Вот бы остаться здесь навсегда. Просто плыть под парусом куда глаза глядят. Никакого тебе ноябрьского утра, когда темнота, словно сырое одеяло, укрывает Стокгольм. Никаких сонных школьных дней, когда спрашиваешь себя, в чем смысл всего этого. Никаких тебе раздумий, что выбрать: гороховый суп или рисовую кашу — перед прилавком с готовой едой в торговом центре. Больше ничего подобного. Лишь солнце и парус, Мари-Лу и Адам. Мы бы жили в лодке, плавали к пустынным островам, устраивали вылазки на берег. Питались хариусом, пили чистую озерную воду, заряжались энергией солнца.

— Я давно мечтал о таком, — говорю я и, прищурив один глаз, смотрю на Мари-Лу.

— Теперь это реальность, — отвечает она.

Ветер задувает ее волосы вперед, кончики слегка приподнимаются в воздух, словно хотят плыть быстрее. На ней джинсы, футболка и желто-голубой спасательный жилет, такой же, как у меня.

— Приятно, когда ветер такой несильный, — говорю я.

— Могло бы дуть и посильнее. Хорошо, что нам пока не нужно ловить ветер, — говорит она. — Такие лодки ходят только на ветру.

— Я помню, как ты носилась по бухте в шторм на своей яхте, а мы с папой стояли на мостках и чертовски нервничали. Но ты лишь хохотала и говорила, что в такой ветер чувствуешь, что по-настоящему живешь. Этого я никогда не забуду. Папа тоже.

— Я правда так говорила? — спрашивает Мари-Лу и смеется.

— Да, разве ты не помнишь?

Я вытягиваюсь прямо под прямоугольным парусом и роюсь в сумках. Рука находит гроздь бананов и отрывает две штуки. Один банан я бросаю Мари-Лу. Она ловит его и кладет рядом с собой. Второй я очищаю и съедаю сам.

Мари-Лу показывает вперед, я поворачиваю голову и вижу остров Юнгфрун. Как же он близко! Остров похож на спящего кита. Когда смотришь на него с мостков, он кажется маленьким. Как камень в воде, на который можно присесть. А сейчас я вижу, что это — целый мир. Серый каменистый пейзаж и белые птицы. Настоящий чаячий континент.

— На этот остров нельзя сойти, — с сожалением говорю я, поскольку знаю, что это — заповедник.

Мари-Лу кивает:

— Мы обойдем Юнгфрун и под парусом доберемся до Фьюка.

— Как скажешь, капитан.

Когда мы огибаем Юнгфрун, мы не можем расслышать друг друга из-за птичьего гомона. Не знаю, мы ли их потревожили или здесь всегда так шумно. Серых чаек так много, что они закрывают собой солнце над островом, словно живой зонтик. Они почти неподвижно висят в воздухе и кажутся прозрачными.

Мне приходит мысль нарисовать их. Я на ощупь нахожу альбом. Быстро зарисовываю огромную стаю и остров. Он почти такого же цвета, как и графит.

Мари-Лу налегает на румпель. Лодка слегка наклоняется, и я снова чувствую, как парус дергается пару раз и наше судно снова послушно набирает ход. С озера дует сильнее. Мы идем прямо на север. Всплески воды спереди становятся заметнее.

Я заканчиваю эскиз, когда Юнгфрун медленно удаляется от нас. Передаю альбом Мари-Лу. Она с восхищением смотрит на рисунок и восклицает:

— Великолепно, Адам!

Я и сам доволен собой, переворачиваю лист и принимаюсь рисовать Мари-Лу, полулежащую в кубрике, с развевающимися на ветру волосами. Я смотрю на нее через рамку. Она показывает мне язык и смеется, а я ловлю себя на мысли, что этот смех мне знаком. Не тот неестественный звук, какой она издавала с тех пор, как приехала. Мне кажется, я слышу старый летний смех Мари-Лу, так она смеялась раньше.

Я тоже смеюсь.

— Нам не хватает флага, — говорю я и указываю кончиком карандаша на корму.

— Лодке флаг не положен. Вот на катерах можно устанавливать шведский флаг, — возражает она.

— А кто сказал, что нам нужен шведский флаг? Я имел в виду наш собственный, как у морских пиратов. Ну, ты знаешь: череп на черном фоне.

Я пририсовываю флаг на рисунке за спиной Мари-Лу. Но вместо черепа и скрещенных костей изображаю черную чайку. Получается здорово: флаг словно развевается на ветру. Я снова показываю ей рисунок, и она хохочет пуще прежнего.

— Теперь нам осталось окрестить лодку, — говорит она. — Или у нее уже есть имя?

— Еще нет.

Я наклоняюсь за борт, зачерпываю рукой воду, медленно выливаю ее на палубу и торжественно произношу:

— Нарекаю тебя «Черной чайкой»!

У меня много набросков Фьюка. С этим островом связаны все мои детские мечты. В них я мог бывать там сколько угодно раз. В мечтах я бродил босиком по берегу, видел, как по вечерам красное солнце опускалось за горизонт. Я спал под раскидистыми елями и просыпался на рассвете под пение птиц. Если где-то в мире и есть настоящий «остров сокровищ», так это — Фьюк.

Когда этот таинственный остров предстает перед нами, я чувствую, как во всем теле нарастает напряжение. Наверное, я боюсь, что он не оправдает моих ожиданий.

Мы идем с юга и сначала действительно видим лишь один остров. Мари-Лу хочет пройти с восточной стороны, и, когда мы проходим почти вплотную к берегу я вижу, как он словно разделяется и из одного получается три острова.

— Это Йеллен, — говорит Мари-Лу, когда мы проплываем мимо первого.

Остров весь порос лесом. Я вижу сосны, ели и осины. За Йелленом появляется Меллён. Он совсем другой, покрыт невысокими лиственными деревьями, кажется, липами. Меллён похож на непроходимые мини-джунгли.

За островом Меллён виден узкий пролив, отделяющий последний остров, Скаллен. Это главный остров, самый большой. В центре него стоит белый маяк. Скаллен — цель нашего путешествия. Здесь-то и жил Отшельник.

Я жадно вглядываюсь в остров, словно сейчас из-за скалы появится легендарный старик.

— Сколько лет прошло с тех пор, как он умер?

Мы приближаемся к земле, и Мари-Лу сосредоточена на управлении лодкой. Ее глаза пристально вглядываются в воду перед лодкой.

— Кто?

— Отшельник.

— Думаю, лет тридцать, — отвечает она. — Ему было больше восьмидесяти.

— Неужели он прожил здесь один всю свою жизнь?

— Да, во всяком случае, почти всю. Странно то, что он приплыл сюда умирать. Врач сказал, что ему осталось недолго, и посоветовал почаще бывать на свежем воздухе. Поэтому он и приехал сюда, чтобы спокойно умереть.

— Но ведь он не умер?

— Нет.

— Как таинственно, — говорю я.

— Хотя другие утверждают, что все дело в несчастной любви.

— Вот как.

— Тебе придется встать впереди и смотреть, чтобы мы не напоролись на камни, — приказывает Мари-Лу, и я понимаю по ее тону, что нужно подчиниться.

— Есть, капитан! — отвечаю я, на четвереньках ползу через пакеты и сажусь на корточках на носу лодки. Вижу, что вокруг острова полно камней.

— Так держать! — кричу я. — Но не подходи ближе.

Лодка плывет вдоль острова спокойно и немного лениво. Южный ветер опять слабеет и едва борется с тяжелым прямоугольным парусом. Наша лодка огибает Скаллен с севера, в надежде поймать ветер.

— Вон там гавань! — кричу я.

Я успеваю увидеть, как береговая линия внезапно разрывается, образуя небольшой пролив, напоминающий щель. У самого берега раскинулась спокойная лагуна с зеркально-гладкой водой.

Мари-Лу снова наваливается на румпель, и лодка медленно устремляется в пролив.

— Убрать паруса? — спрашиваю я.

Мари-Лу качает головой:

— Здесь почти нет ветра.

Я замечаю, что она права. Когда мы входим в лагуну, наступает полный штиль. Парус дрожит, и скорость быстро падает. Мы зависли в левентике[12]. Я уже готов пройти последний отрезок пути на веслах, но Мари-Лу каким-то чудом удается поймать слабый ветерок, и мы медленно приближаемся к берегу, усыпанному мелкими камушками.

Когда остается несколько метров, я спрыгиваю с лодки и вытягиваю ее на берег. Я — Адам Отшельник, приехавший на остров, чтобы жить в мире и спокойствии со своей девушкой-калекой.

Я перетаскиваю на берег коляску Мари-Лу, спальные мешки, палатку, пакеты с продуктами и другие вещи. Складываю все в кучу подальше от воды и возвращаюсь за Мари-Лу. Беру ее на руки. Она, словно зверек, крепко цепляется за мою шею. На берегу она соскальзывает и становится рядом со мной, утопая ступнями в мелких камушках.

Мы осматриваемся, держимся за руки и молчим. Маленький залив — словно иллюстрация к книге о Робинзоне Крузо.

Остров больше, чем я представлял себе. Но все же не огромный. Он вполне обозрим. Стоя на одной стороне, я могу разглядеть или предугадать, где он заканчивается. Это довольно большой мир. Я вижу едва различимую тропинку, ведущую к маяку.

— Ну что, приступим к исследованию окрестностей? — предлагаю я.

Мари-Лу садится в кресло, и я везу ее. На тропинке нет никаких корней. На обочинах растет почти один вереск.

Когда мы приближаемся к маяку, становится больше травы. Я с любопытством изучаю местную флору. Здесь встречаются колокольчики, но не такие крупные, как на «нашем» лугу. Я вижу похожую на купырь дикую морковь. То тут, то там виднеются желтые, словно живые маячки, цветы коровяка почти метр в высоту.

— Посмотри-ка, вон там «последний шанс», — говорит Мари-Лу и показывает на заросли иван-чая, алеющие в траве, словно огонь.

Я подвожу к цветам коляску Мари-Лу.

— Время идет, — говорит она и рассматривает ярко-розовые соцветия.

Больше половины мелких цветочков уже отцвели. Скоро и это лето закончится.

Мы подходим к маяку. Рядом на горе стоит железный якорь. Я читаю надпись на металлической табличке: «Отказавшись от стремлений и мирской суеты, он нашел приют и уединение на острове Фьюк, где в тишине и скромности провел более пятидесяти лет своей жизни».

«Вот как, — думаю я. — Так у него есть памятник. Якорь-памятник».

Мы смотрим на озеро. Стоять здесь на горе посреди озера — просто незабываемо. Интересно, может ли это чувство ослабеть, если приходить сюда каждый день в течение пятидесяти лет. Кажется, я вижу наш мыс. Отсюда он выглядит маленьким, едва заметным, словно зеленая черточка на горизонте.

— Что означает «стремления»? — спрашиваю я.

— Цели, — отвечает Мари-Лу.

Мы возвращаемся обратно к бухте по тропинке, обочины которой поросли вереском. Остров состоит в основном из каменных плит, но ближе к центру раскинулся прекрасный сосновый лес с высоченными деревьями.

— Говорят, что все эти сосны посажены Отшельником, — рассказывает Мари-Лу.

Остается найти подходящее место для лагеря. Я ставлю нашу зеленую палатку за зарослями лесной малины. Мы проголодались. Я подогреваю на примусе пакет супа минестроне. Мари-Лу собирает малину и засовывает ягоды мне в рот. Солнце клонится к западу.

— Как ты думаешь, твой папа и Бритт уже приехали? — спрашивает Мари-Лу.

Я дую на горячий суп и отвечаю:

— Папа наверняка уже сидит на мостках и потягивает холодное пиво, а Бритт в это время драит сортир.

— Ты ведь крепко привязал лодку? — внезапно спрашивает Мари-Лу и с беспокойством смотрит на меня.

Я смеюсь над ней:

— Это ведь не приключенческий фильм. В фильме лодку уже давно бы унесло ветром. А здесь — лишь обычная действительность. Это единственный фильм, в котором мы с тобой принимаем участие. Не бойся, ничего такого не произойдет.

Мы сидим на берегу. Солнце, словно оранжевый пляжный мячик, висит над пылающей водой озера. Пространство вокруг нас раскрыло свою гигантскую красную глотку. Мне кажется, что Мари-Лу видит и чувствует то же самое, что вижу и чувствую я сам. Она тоже размышляет о том, что мне непонятно: неужели здесь и правда только мы, только Адам и Мари-Лу, посреди кружащейся вселенной?

Солнечный мячик сдувается и идет ко дну, а темнота принимает нас в свои молчаливые объятья. Теперь мы можем лишь угадывать звук машущих крыльев то ли летучих мышей, то ли птиц. Наконец все озеро, тихо вздохнув, засыпает, лишь легкие волны, шурша, лижут нагретый солнцем каменистый берег. Мы слышим только наше дыхание. Я целую Мари-Лу, и вместе с ней целую все это проклятое, но такое чудесное лето. Я сдаюсь и чувствую, что Мари-Лу тоже сдается. Мы долго целуемся, лежа на мелких камушках на берегу пустынного острова где-то посреди мироздания.

Я просыпаюсь от того, что в палатке жарко и душно, как в бане. По стенке ползает муха, похожая на маленький черный магнит, который вешают на холодильник. Я быстро расстегиваю молнию, и в палатку врывается солнечный день. Мое лицо опухло. Кажется, мне снился Отшельник, но с пробуждением сон растворился, и я никак не могу ухватить его. Чувствую, как он ускользает от меня. Мы проспали довольно долго. Возможно оттого, что легли на рассвете.

Я выползаю на четвереньках из палатки и сажусь под дерево в тень. Через некоторое время появляется Мари-Лу. Мы ничего не говорим. Через несколько минут я поднимаюсь, беру кастрюлю и продираюсь сквозь заросли малины к озеру за водой. «Черная чайка» отдыхает на берегу. Озеро блестит как стекло. Все-таки мы нашли прекрасное место для лагеря — безопасное и в нескольких шагах от воды. Вернувшись к палатке, я наливаю в горелку денатурат и примерно столько же проливаю на землю. Когда я зажигаю примус, трава вспыхивает, и приходится тушить ее той водой, что принес. Снова иду к берегу и наполняю кастрюлю.

— Кофе? — спрашиваю я, снимая кастрюлю с шипящего огня.

Мари-Лу кивает.

Я достаю пакетик растворимого кофе, открываю его зубами и высыпаю порошок в кружку Мари-Лу. В свою кружку я кладу пакетик чая «эрл грей». Пока вода закипает, я делаю бутерброды с маслом. Масло почти растаяло и само собой скользит по кусочку хлеба.

За едой я замечаю, что мои губы какие-то странные, словно стали толще, чем раньше. Вспоминаю почему и украдкой бросаю взгляд на Мари-Лу, осторожно отхлебывающую свой кофе с молоком.

— Вкусно?

Она снова кивает.

— Это новый сорт, во всяком случае, так утверждают в рекламе. По сниженной цене.

— Действительно вкусно, Адам.

Я беру свою кружку и сажусь рядом с Мари-Лу. Обнимаю ее одной рукой, но она отодвигается от меня.

После завтрака мы спускаемся к воде и чистим зубы. Я несколько раз споласкиваю лицо прозрачной холодной водой. Она творит чудеса. Я чувствую, как клетки мозга оживают, и возвращается жажда приключений.

— Что будем делать? — спрашиваю я Мари-Лу и вижу, что она понимает по моему голосу, что у меня много предложений.

— Тебе решать, — отвечает она.

— Давай исследовать остров. Посмотрим, остались ли какие-нибудь следы Отшельника.

— Можно поискать его дом.

— Хорошо. Поищем.

Я везу Мари-Лу, пока это получается, выбирая ровные участки берега. К счастью, мы вскоре находим фундамент дома. Из травы торчит рама из прочных прямоугольных камней. Внутри лежат рухнувшие камни. Хижина была маленькой, намного меньше одной комнаты в современном доме. Я говорю об этом Мари-Лу.

— Утверждают, что он жил в старом киоске, который купил в городе и перевез сюда на лодке. Где-то здесь был эллинг[13]. Он построил его из распиленных лодок. Но сейчас от эллинга не осталось и следа.

Мне стало грустно стоять и смотреть на то, что осталось от целой жизни. От пятидесяти лет на острове. Но возможно, именно так и должно быть. Не стоит ничего оставлять после себя. Деревья, посаженные Отшельником, целый лес, который шумит здесь многие годы, — вот лучшая память.

— Как ты думаешь, он был счастлив? — спрашиваю я.

Мари-Лу пожимает плечами:

— Не знаю. Может быть. Говорят, он был очень милым человеком. Иногда сюда кто-нибудь приплывал. Он всегда был вежлив с гостями.

— Интересно, у него были куры? — вырывается у меня.

Мари-Лу задумывается. После качает головой:

— Раньше на островах собирали яйца чаек.

— Интересно, каково это жить здесь? Всегда быть одному, слушать ветер и голоса птиц, волны и шорох деревьев. Всегда быть окруженным звуками природы. Питаться тем, что дает земля, а весной — яйцами чаек.

— Да, в городе все немного по-другому, — говорит Мари-Лу.

— А чем он занимался целыми днями?

— Думаю, у него было много дел. Намного больше, чем у одиноких людей в городе. Они сидят в своих квартирах и смотрят в окна. Ему же приходилось заботиться о тысяче вещей: о лодке, сети, огороде, уборке снега и хлебе насущном. А еще он присматривал за маяком.

— Присматривать за маяком — это его работа?

— Скорее всего. Хотя он это делал, потому что все равно был здесь. Так говорят. Собственно, этого не требовалось. Не так, как в прежние времена. В восемнадцатом веке здесь жило много смотрителей маяка с семьями. Почти двадцать человек населяли этот остров.

— Правда? — удивляюсь я. Мне трудно поверить, что на этом необитаемом островке сто лет назад кипела жизнь. Двадцать человек! В те годы остров был почти перенаселен.

Сперва мне кажется, что большая часть магии Фьюка исчезает из-за того, что здесь жило столько людей. Но вскоре я понимаю, что это делает остров еще более интригующим.

— А теперь здесь только ты и я, — говорю я.

— И нас, возможно, никто не потревожит, — говорит Мари-Лу и кивает на зеркальную гладь озера. — Вряд ли кто-нибудь доберется сюда в такой штиль.

Мы стараемся спастись от жары у воды. Не знаю, сколько сейчас градусов, здесь нет термометра, но думаю, сегодня самый жаркий день лета, градусов тридцать или даже больше. Потом я замечаю, что у меня нет и часов. Тогда я перестаю обращать внимание на такие мелочи.

Мари-Лу сидит в тени зарослей ольхи и что-то пишет в своей тетрадке. Я нахожу в палатке точилку, сажусь на берегу, скрестив ноги, и начинаю точить карандаши. Они пребывают в довольно плачевном состоянии, особенно мягкие. Я тружусь не торопясь, постоянно проверяю, достаточно ли они острые.

Здесь многое можно нарисовать. Мне хочется перенести на бумагу жизнь Отшельника, то, что он видел. Когда я выбираю сюжеты, понимаю, что это всего лишь выдернутые детали, осколки целого. В каком-то смысле я стою слишком близко, топчусь прямо посреди будущей картины. Нужно взять лодку, отплыть на некоторое расстояние и зарисовать остров таким, какой он есть, похожим на окаменевшее судно с белым маяком вместо трубы и сосновым лесом вместо паруса.

Но пока я рисую лодку, лежащую на каменистом берегу. Сначала использую очень мягкий карандаш, и графитный стержень почти тает на бумаге. Он оставляет жирные черные линии, которые удивительно хорошо соответствуют характеру лодки. Я сосредоточенно работаю пятнадцать-двадцать минут. Рисую просмоленные доски, мачту, веревку, тянущуюся по берегу, тихую бухту на заднем фоне. Я внезапно прекращаю рисовать. Чувствую, что картина готова. Вытягиваю руку с альбомом, рассматриваю свою работу и прихожу к выводу, что этот рисунок — один из лучших, сделанных мной.

— Искупаемся? — спрашиваю я, наклоняюсь к Мари-Лу и вытираю с ее лица несколько капелек пота.

— С удовольствием. Так жарко, что я, кажется, сейчас растаю.

Она закрывает альбом и отодвигает его от себя.

Я подвожу ее к воде и уже собираюсь взять ее на руки, но она просит меня завезти ее в воду прямо в коляске.

— Так ты сможешь потренироваться, — говорит она.

У меня нет никакого желания плавать. Это довольно нелепо. Разве Робинзон Крузо посещал курсы по плаванью? Я толкаю перед собой коляску и чувствую под ногами песчаное дно. Это удивляет меня. Интересно, откуда вообще берется песок на дне?

— Какая холодная, — говорит Мари-Лу, когда вода медленно поднимается вверх по ее ногам.

Когда она достигает сиденья, Мари-Лу внезапно встает и с криком бросается в воду. Изо всех сил бьет руками по воде. Брызги летят во все стороны, в том числе и на меня. Я начинаю вопить во всю глотку, пытаюсь отбежать в сторону, но уже поздно. Мари-Лу смеется надо мной. Вдруг я вспоминаю другой день, другое лето, когда она плескалась точно так же и точно так же брызгалась.

Я бросаюсь в воду, ныряю и делаю несколько спонтанных движений руками и ногами. Чувствую, что сегодня мне легче, чем раньше.

— Адам! — кричит Мари-Лу. — Ты же плывешь!

Я, смеясь, отвечаю:

— Если я несколько раз взмахнул руками, это еще не значит, что я плыву.

Но она не слушает меня:

— Сделай еще раз! Точно так же!

Я послушно разбегаюсь, бросаюсь в воду, взмахиваю руками и шевелю ногами. Прежде чем встать на дно, я делаю еще несколько гребков, поскольку у меня правда получается.

— Пять! — кричит Мари-Лу. — Адам, ты сделал пять гребков!

— Правда? — недоверчиво спрашиваю я. Пять гребков. О Боже! Это невероятно. Интересно, на какую оценку тянут пять гребков по шкале пловцов?

— Адам, ты можешь плавать. Давай еще раз, но чуть-чуть спокойнее.

Я стою как во сне, снова и снова считаю до пяти. Сначала я не слышу, что она говорит. Потом беру себя в руки и пытаюсь повторить. Разбегаюсь, но не так быстро, гребу руками, но стараюсь не торопиться. Вода сейчас теплее. Мари-Лу громко считает:

— …четыре… пять… шесть… семь! Не останавливайся! Вытягивай руки! Еще немного! Хорошо! Думай о Бритт Бёрьессон!

Я делаю, как она говорит. Еще несколько гребков ради нее. Затем я начинаю хлебать воду и вот-вот утону. Я встаю на ноги, голова идет кругом.

— Сколько?

— Четырнадцать.

— Четырнадцать?

— Адам, ты умеешь плавать!

— Четырнадцать? А ты не врешь?

— Нет, ты правда можешь. Ты прекрасно плывешь. Все правильно. Теперь нужно просто тренироваться. Ты же в этом эксперт. Чем больше ты тренируешься, тем увереннее ты будешь плавать. Могу поспорить, что в это лето ты сможешь проплыть пятьдесят метров.

— Пятьдесят метров! Ты с ума сошла.

Мари-Лу смотрит на озеро:

— Это примерно как отсюда до Меллён.

Я прикидываю расстояние до заросшего острова на другой стороне. Мне кажется, я понимаю, что произошло. Мой паралич прошел. Я забыл о том, что не умею плавать. Забыл, что боюсь. Это как научиться ездить на велосипеде. Едва подумаешь, что ничего не получится, сразу же падаешь.

— Нет, — говорю я. — Не так далеко. Не до Меллён.

— Хочешь помочь мне немного потренироваться?

— Конечно, — отвечаю я. — На берегу?

— Лучше в воде. Но поближе к берегу.

Мы немного перемещаемся. Я все еще взволнован своими быстрыми успехами в плавании. Но я рад, что Мари-Лу хочет тренироваться. Она впервые сама просит меня об этом.

Я помогаю ей сесть на дно, вытянув ноги. Она опирается на руки и начинает поднимать и опускать тело. Она делает пять подъемов с короткими перерывами. Повторяет упражнение. Потом переворачивается на живот и выполняет несколько серий отжиманий на руках. Я держусь рядом, в любой момент готов поймать ее, если она потеряет равновесие.

— Разве ты не будешь тренировать ноги? — спрашиваю я, когда она отдыхает, стоя на четвереньках.

— Руки важнее, — тяжело дыша, отвечает она. — Ведь можно сказать, что я хожу на руках. Вначале мне было очень трудно ездить на коляске. Я просто выбивалась из сил. До тех пор, пока я не натренировала мышцы. Большинство людей даже не представляют себе, что значит, когда вдруг верхняя часть тела начинает выполнять всю работу.

— Я никогда раньше об этом не задумывался.

— Я часто тренировалась в бассейне. Плавала, но только на руках. Это полезно.

— Так вот почему ты так хорошо учишь плавать!

— Возможно.

— Больше года я была завсегдатаем клуба в торговом центре Фрёсунда.

— Клуба для инвалидов?

Мари-Лу кивает:

— Я хотела сделать упражнение «велосипед», но здесь немного глубоко.

Мы перемещаемся ближе к берегу, туда, где глубина не превышает десяти сантиметров. Мари-Лу ложится на спину и начинает работать правой ногой. Она сгибает ее, я удерживаю ногу в согнутом положении, чтобы увеличить нагрузку, затем Мари-Лу распрямляет ее.

— Так достаточно?

— Посильней.

Я сильнее нажимаю на ногу. Мари-Лу снова вытягивает ее. Пот течет по ее лицу.

— Хорошо, — говорю я. — Еще немного. Затем меняем ногу.

Мы делаем упражнение то правой, то левой ногами. Затем она приступает к чистому «велосипеду» обеими ногами. Это великолепное упражнение, даже для меня. Она старается изо всех сил. К моему удивлению, я понимаю, что у неё довольно сильные ноги.

Я варю спагетти и разогреваю готовый соус из помидоров, лука и сладкого перца. Мы едим в тени одного из деревьев, посаженных Отшельником. Я размышляю о его жизни, о тех временах, когда его еще не было, а остров был почти перенаселен, как город. Возможно, когда Отшельник приплыл на остров, здесь было уже пустынно. Люди пустили все, что тут росло, на топливо и стройматериалы. Раньше так делали. Вырубали леса, потому что иначе не выживешь. Вереск, разросшийся повсюду, подтверждает это. Он пускает корни там, где земля истощена, и другие растения не могут расти.

Я рассказываю о своих мыслях Мари-Лу. Она говорит, что не знает, как тут было раньше.

Интересно, что искал здесь Отшельник? Тишину и спокойствие? Возможно. Но мне кажется, он искал нечто большее. То, что мы все ищем в глубине души. Думаю, он нашел это среди скал Фьюка. Иначе не остался бы здесь на пятьдесят лет.

Вечером Мари-Лу сидит и пишет в своей тетради, а у меня появляется желание заняться ее портретом. Я листаю свой альбом и нахожу незавершенный набросок. Сажусь, скрестив ноги, и начинаю незаметно рисовать. На ее губах играет легкая улыбка. Я узнаю ее. Так Мари-Лу иногда смеется про себя над тем, что читает или думает. В такие минуты она улыбается как Мона Лиза. Через некоторое время она поднимает на меня взгляд и удивленно спрашивает:

— Ты меня рисуешь?

— Я просто дополняю.

— Ты и правда так можешь? Ведь я сижу не так.

— С лодкой и бухтой на заднем плане даже лучше. Все равно я еще не приступил к фону.

— А цветы?

— С тетрадкой как-то естественнее.

— Ты так считаешь?

— Вот именно. Так ты выглядишь самой собой. И положи тетрадь на колени, как ты это обычно делаешь.

— Я хочу портрет с цветами, — упрямится Мари-Лу. — Нарисуй их поверх тетради.

— Ну ладно, — вздыхаю я.

Я стираю легкие контуры бутылки, но оставляю цветы. Намечаю тетрадь. Поздравляю себя с тем, что решил работать так медленно. Чувствую, что достаточно созрел для самого сложного. Для лица Мари-Лу. Ее пытливых глаз. Прямого носа.

Я рисовал сотни глаз, носов и губ. Мне известно, как правильно придать им форму линиями, изгибами и тенями. Вот что самое сложное. Если умеешь делать это, то легко нарисуешь какой угодно нос.

Я стискиваю зубы. Работаю молча и сосредоточенно. Затем даю руке отдохнуть и рассматриваю рисунок.

— Мне бы тоже хотелось создать что-нибудь бессмертное, — говорю я. — То, что обогатит души людей, принесет пользу земле. То, что Отшельник сделал своим лесом, да что там — всей своей жизнью. Его образ жизни был таким простым и естественным. Он заставил нас задуматься, хотя сам уже давным-давно умер. Так ведь?

Мари-Лу смотрит на меня:

— Ты действительно умеешь рисовать. Ты станешь художником и напишешь картину, которая заставит всех людей понять, что в нашей жизни самое важное.

— Ты и правда так считаешь?

Мари-Лу кивает.

— Конечно, — говорит она, словно это проще простого. — Ты будешь писать красивые и грустные картины, которые заставят людей остановиться и задуматься.

— А почему грустные?

— Потому что жизнь — невеселая штука. Через все бытие проходит минорный мотив. Большинство людей отмахиваются от него. Утешают себя сладостями, чипсами, сериалами и прочими подобными вещами. Но ты, Адам, слышишь этот мотив. Ты осмеливаешься слышать. Ты умеешь рисовать жизнь. Видишь, каково все на самом деле.

Я размышляю над ее словами, а потом понимаю, что она имеет в виду.

Минорный мотив. Уныние. Меланхолия. Грусть, всплывающая на поверхность, когда меньше всего ее ждешь. Я иногда чувствую это, когда остаюсь один в квартире, и синие сумерки опускаются на Стокгольм. Как блюз, который любит слушать папа. Как самые лучшие мелодии в рок-музыке, например «Imagine». Да, я понимаю. Я спрашиваю Мари-Лу, это ли она имеет в виду, и она утвердительно кивает.

— Что может быть лучше, чем рисовать печальные и красивые картины?

— Однажды из этого вырастаешь. Из такой музыки, книг и таких картин. Они лишь заполняют пустоту вокруг нас. Это помогает нам познать самих себя. Это нужно знать. Иначе жизнь превратится в пустой пакет из-под конфет, который однажды лопается прямо перед носом, заставляя обратиться к психиатру или съесть банку маленьких белых таблеток, — говорю я, а потом добавляю: — Я бы действительно хотел стать художником.

Я сам удивляюсь, когда слышу свои слова: наконец-то я знаю, чего я хочу! Я хочу создавать картины. Мои собственные картины. И показывать их людям. Подумать только, зарабатывать таким образом!

Некоторое время я сижу молча, работаю над лицом, пока мозг обдумывает то, о чем мы говорили. Если смогу, обязательно стану художником-графиком. Теперь я осторожно накладываю тени. Думаю, глаза и нос получились неплохо. У рта странные складки, но я оставляю его на потом. Беру карандаш помягче и быстро рисую задний план. Я стараюсь вспомнить, как я делал набросок лодки, отдыхающей в бухте. Стараюсь передать то же настроение, которое я уже однажды передавал. Я хочу, чтобы задний план на портрете Мари-Лу был именно таким.

Мы рано засыпаем, но несколько раз за ночь я просыпаюсь от жары и духоты в палатке. Наконец я выползаю наружу и вытаскиваю свой спальный мешок, он волочится за мной, словно длинный хвост. Я ложусь рядом с палаткой и сразу же погружаюсь в сон.

Когда я просыпаюсь, солнце стоит высоко. Неподалеку сидит Мари-Лу и курит. Она в своем черном бикини, с волос капает вода.

— Доброе утро, соня, — говорит она.

— Ты давно проснулась?

— Я уже успела окунуться и немного потренироваться.

— Сейчас приготовлю завтрак, — говорю я и, спотыкаясь, бреду за кастрюлей, лежащей под деревом.

Я зажигаю примус, нагреваю воду, намазываю для Мари-Лу бутерброд с плавленым сыром со вкусом креветок.

— Масла нет, оно выглядит ужасно.

— Сойдет и без масла.

— Пойду окунусь.

Я бегу к воде, возвращаюсь через несколько минут, когда вода уже вскипела, а Мари-Лу заварила мне чай, а себе кофе.

— Кофе и правда вкусный. Представь себе: сидишь на необитаемом острове и попиваешь кофе с молоком…

— И куришь «Мальборо»…

— Я знаю, что это очень глупо. Но это не всерьез. Я обязательно брошу. К тому же осталось всего три сигареты.

Мы долго сидим и молчим, как супруги, прожившие вместе уже много лет и знающие наизусть все реплики друг друга.

Затем она внезапно говорит:

— Помнишь, как мы встретились весной, у «Макдоналдса»?

Я киваю.

— Наверное, это звучит глупо, только не обижайся, Адам, но я тогда так толком и не вспомнила, кто ты такой. Хотя ты назвал свое имя и все такое.

— Возможно, в этом нет ничего странного, учитывая, что тебе пришлось пережить.

— Дело даже не в этом. Я просто тебя не помнила. Я помню многих друзей. Я же со многими дружила, а ты бывал у нас не так часто.

— Каждое лето.

— Да, но всего лишь неделю. Когда твой папа был свободен, так ведь?

— Но ведь каждое лето.

— Ты думаешь, это было глупо с моей стороны сказать тебе такое?

— Нет, не глупо, но как-то странно. Для меня ты была всем. Я почти постоянно о тебе думал. Когда я скучал по хутору, я скучал по тебе. И потом… Когда ты переехала, мне казалось, что там все напоминает о тебе.

— Мне пришлось крепко задуматься, кто же этот стокгольмский парень, страдающий головокружением. И тут я вспомнила — головокружение, потом — тебя, дом, в котором ты жил, и только лишь потом — как ты выглядел.

— Я бы смог нарисовать тебя с закрытыми глазами.

— Конечно же, странно, что можно так по-разному переживать события, — говорит Мари-Лу.

— Да, — соглашаюсь я.

Время течет медленно. Мы живем как отшельники тихой и спокойной жизнью на Фьюке. Жара совсем нас одолела. Мы мало двигаемся, в основном сидим на берегу. Я насвистываю «Imagine» Джона Леннона. Эта мелодия, как крючок, впилась в мой мозг, особенно отрывок: «You may say I am a dreamer, but I am not the only one…»[14].

Портрет Мари-Лу медленно становится все более четким, но странные складки у рта остаются. Сливочное масло давно растаяло и растеклось, и в кладовке, которую я соорудил из камней под деревом, поселились мелкие красные муравьи.

Я подцепил клеща, Мари-Лу хотела убрать его, но я решил оставить его в покое. Ночью в палатке я почувствовал, что клещ отвалился. Я вынес его и выкинул в заросли малины. Клещ стал большим, как шмель.

На острове не так много животных. Утром Мари-Лу сказала, что слышала, как в траве шуршала полевая мышь. Но мы так и не увидели ее. Скорее всего, слишком жарко. Ветер слабее птичьего вздоха.

Полный штиль. Я спрашиваю, куда делись все ветра? Вдруг они все утекают в какую-нибудь озоновую дыру?

Мари-Лу смеется надо мной. «Ветра образуются постоянно, — говорит она. — Это связано с повышением и понижением атмосферного давления. Из-за этой разницы потоки воздуха перемещаются и создают ветер».

Вероятно, где-то в другом месте бушует ураган, потому что здесь ветра нет вообще. Листва на деревьях обвисла. Я начинаю скучать по звукам. По шороху, всегда окружавшему нас, к которому мы так привыкли, когда ветер дотрагивается до крон деревьев. По тихому колыханию штор в открытом окне. По шелесту волн. Все эти повседневные звуки сейчас отсутствуют, все эти звуки порождает ветер.

— Я читал один стих о том, почему мы слышим дуновение ветра, — говорю я. — Потому что умершие люди превращаются в траву и деревья. Их-то мы и слышим, когда дует ветер.

— Ты любишь стихи?

— Этот стих я прочитал в некрологе.

— Ты читаешь некрологи?

— Это был некролог о моей бабушке. Она умерла в прошлом году.

Мари-Лу выдерживает минутную паузу в память о моей бабушке и затем говорит:

— Как ты считаешь, это правда?

— Не знаю. В каком-то смысле мы составляем единое целое со всем живым на земле. Ведь те, кто умер, куда-то уходят.

— Да, я тоже так думаю, — говорит Мари-Лу.

Мы наслаждаемся тишиной, теплом и спокойствием. Поверхность озера такая гладкая и блестящая, что кажется, по ней можно прокатиться на роликах.

Я учусь плавать каждый раз, когда купаюсь. После нескольких неудачных дней начинает получаться все лучше и лучше. Я установил новый рекорд Фьюка — семнадцать гребков — и горд этим, как петух.

Иногда мы с Мари-Лу ходим по тропинке к маяку. Мы проходим лишь небольшой отрезок пути. Разворачиваемся, пытаемся идти назад. Я крепко держу ее за талию. Она делает маленькие неуверенные шажки. Часто отдыхает, наваливаясь на меня всей тяжестью своего тела. Но, тем не менее, она идет сама! Я принимаю то, что есть, и больше не тороплю ее. Меня не покидает мысль, что она смогла бы ходить лучше, если бы чаще тренировалась. Не могу удержаться и указываю ей на это.

— Ты прекрасно ходишь, — угодливо говорю я. — Нам следовало бы делать это ежедневно. А лучше всего утром и вечером.

— Для меня это не так важно, Адам.

— Я лишь имею в виду, что тренироваться раз в неделю — это пустая трата времени. Нужно тренироваться чаще. Иначе тело просто не успевает понять, что ты от него хочешь. Если чистить зубы лишь раз в неделю, они постепенно выпадут. Если пить воду только раз в неделю, тело усохнет. Понимаешь? Твои ноги не успевают понять, чему их учат.

— Да отстань ты, доктор Адам!

Я закрываю эту тему, потому что слышу по ее голосу, что она вот-вот разозлится.

Мы делаем самое глупое, что только могут сделать два человека на пустынном острове, — мы ссоримся.

Все начинается с того, что я принимаюсь готовить еду на примусе. Мари-Лу подъезжает к палатке и по пути нечаянно опрокидывает бутылку с денатуратом. Я не сразу это замечаю, но через несколько секунд чувствую резкий запах. Подбегаю и поднимаю бутылку. Осталась лишь четверть. Остатки впитались в землю.

Видимо, наш спор о том, как часто нужно заниматься, тоже сыграл свою роль. Это была единственная причина нашего разногласия. Но мы так и не высказали его друг другу. А теперь я сожалел, что не сделал этого.

К тому же мы проголодались. Время обеда могло уже давно пройти. Возможно, было уже без пятнадцати пять, а не десять минут второго, как мы думали. Можно было бы определить по солнцу, но в эти жаркие дни мне кажется, что солнце весь день стоит посреди неба.

— Ты могла бы быть осторожней, — срывается с моих губ.

— О чем это ты? — не поворачиваясь, отвечает Мари-Лу.

— А вдруг все бы вытекло.

— Ну и что?

— Как бы мы готовили еду?

— Держи в порядке свои дурацкие бутылки.

— А тебе обязательно надо было ехать прямо по кухне?

— Кухне? Какой еще кухне?

Тут кресло разворачивается. Лицо Мари-Лу побелело от гнева.

— Здесь, где я готовлю, — отвечаю я и обвожу руками вещи, разложенные вокруг. — Это кухня, здесь надо стараться смотреть себе под ноги.

— Прости, я такая неуклюжая!

Мари-Лу решительно крутит колеса, и коляска проезжает прямо по «кухне». Одно колесо опрокидывает кастрюлю с картофельным пюре, другое разрезает последний батон на две ровные части.

— Пока, мамуля! — фыркает она.

— Мари-Лу! — кричу я ей вслед.

Но она не отвечает. Это наша третья настоящая ссора. Гражданская война на Фьюке.

— Адам, смотри, круизный теплоход!

Я бросаюсь к берегу. Выкрашенное в белый цвет, немного старомодное судно медленно и величественно скользит по воде, как железный лебедь. Это «Диана». Она останавливается, чтобы туристы могли насладиться видами Фьюка. Корабль меньше чем в сотне метров от острова. Странное чувство. Эти люди словно подглядывают за нами. Из громкоговорителя слышна английская речь, и я понимаю, что речь идет об Отшельнике, о том, что он прожил здесь более пятидесяти лет в полном одиночестве. До нас доносится: «Не lived here for more than fifty years, all by himself…»

В голову приходит мысль, что это почти невероятно, что американским туристам рассказывают о нашем Отшельнике. Или это просто случайность? Мне известно, что круизные теплоходы всегда проходили мимо по пути из устья Муталы в Карлсборг на другой стороне озера.

Как он это переживал? Появлялось ли у него желание помахать им рукой?

Я рассматриваю судно с трубой и шведскими флажками. Оно довольно узкое и высокое. Туристы стоят на двух палубах, кольцом опоясывающих весь корабль. Легко понять, что «Диана» построена для того, чтобы ходить по каналу Гёта, который не шире обычной речки. Мне становится интересно, как такое судно справляется с сильным ветром, так часто дующим на озере. Наверное, туристы свешиваются через перила, и их тошнит.

Некоторые пассажиры машут нам руками. Мы машем им в ответ. Еще больше рук приветствуют нас. Тут из трубы вырывается столб дыма, и включается двигатель. Судно набирает скорость, туристы возвращаются внутрь. Они уже забыли про нас.

Мы стоим на берегу и смотрим, как «Диана» исчезает на юге, я чувствую себя потерпевшим кораблекрушение. Расстояние между нами и пассажирами на борту увеличивается. Не только из-за того, что это в основном богатые американцы. Нечто большее разделяет нас. Вот стоим мы с Мари-Лу, мы живем на Фьюке. Мы останемся здесь. Мы ищем что-то другое. Другой смысл. Мы — дети Отшельника. «Мы — его дети!» — хочется мне крикнуть по-английски вслед уплывающей «Диане».

Тут меня осеняет: а вдруг мы никогда не вернемся отсюда? Вдруг эта странная безветренная погода продолжится несколько недель?

Я делюсь своими опасениями с Мари-Лу, но она считает, что нам не о чем беспокоиться. Иногда, когда плывешь под парусом, на озере появляется свой внутренний ветер. И тогда приходится лежать и ждать, пока он стихнет. А иногда стоит полный штиль. Но он тоже проходит.

— А если штиль не закончится? Что нам тогда делать?

— Придется плыть самим, без лодки, — говорит она.

Я слышу, как ее переполняют ирония и сдержанная злость.

«Диана» заставляет меня вспомнить другое прогулочное судно, которое ходило по такому же маршруту, — «Пер Браге». Однажды давным-давно осенней ночью этот корабль попал в шторм и затонул. Я рассказываю об этом Мари-Лу.

Среди утонувших той ночью был Йон Бауэр, его жена Эстер и их трехлетний сын Бенгт. Потом говорили, что судно было перегружено. Оно везло из Хускварны швейные машинки. В Грэнне, где села семья Бауэр, на борт погрузили бочки с яблочным пюре.

Через несколько часов судно перевернулось и камнем пошло на дно вместе со всеми пассажирами, швейными машинками и всем остальным. Никто не выжил. «Пер Браге» пролежал на дне четыре года, прежде чем его подняли. Йон Бауэр стал легендой этой катастрофы. Людям казалось, что они видят связь между его трагической смертью и странными картинами.

Можно ли назвать его картины печальными? Честно говоря, не знаю. Да, возможно, они немного грустные. И очень неоднозначные. Они словно затягивают тебя внутрь и заставляют задуматься о том, что на них изображено на самом деле.

— Помню, когда я была маленькой, в моей комнате висела репродукция одной из его картин, — говорит Мари-Лу. — Маленькая принцесса верхом на гигантском лосе. Ее звали Тувулль.

— Нет, Тувстарр, — поправляю ее я. — Это была Тувстарр, принцесса Осока. Он написал много картин про нее. Одна из них использовалась в рекламе шампуня несколько лет назад. Это картина, где маленькая принцесса сидит обнаженная на берегу лесного озера и любуется отражением своих длинных волос в темной воде.

— Эту картину я, кажется, не видела, — говорит Мари-Лу.

— Вот бы научиться так рисовать, — вздыхаю я.

Специально для Мари-Лу я сооружаю туалет из веток, которые собрал на берегу. Сам стульчак — это деревянный ящик, некогда бывший садком. К нему я приделал раму из жердей и веток, чтобы было удобно сидеть и держаться за них, когда встаешь. Я скрепил их кусками веревки. На это ушло некоторое время, было нелегко найти достаточно веревок. Готовый стульчак похож на старое плетеное кресло.

Туалет расположен в зарослях малины. Оттуда открывается прекрасный вид на озеро. Когда Мари-Лу решает опробовать его, я слышу, как стульчак трещит. Затем из кустов доносится смех.

— В чем дело?

— У меня такой запор, что я сейчас помру! Я так тужилась, что туалет треснул! Сломалась одна ветка. Мне очень жаль.

— Ничего страшного, — говорю я.

Через некоторое время из малиновых зарослей снова доносится хихиканье.

— А теперь что?

— Я думаю о том, что ты говорил на днях. О различиях между фильмом и реальностью. Если бы сейчас снимался фильм, эту сцену пришлось бы вырезать. В фильмах никогда не ходят в туалет. Видимо, у героев очень сильный запор!

— Это точно, — говорю я.

Все снова как обычно. Нет, даже еще лучше. Я начинаю понимать эту закономерность. После каждой нашей глупой ссоры мы становимся немного ближе друг к другу.

Словно сверкающие слова-молнии и взрыв чувств растапливает часть ледяной стены, разделяющей нас.

Мне никогда еще не было так хорошо, как в эти дни на Фьюке. Я думаю об Отшельнике, Йоне Бауэре и о Мари-Лу. Но чаще всего я вообще ни о чем не думаю. Просто брожу по окрестностям босиком в своих обрезанных джинсах, собираю хворост, делаю наброски, мечтаю, что неплохо бы сделать флаг с черной чайкой и водрузить его на самой высокой точке острова. Чтобы показать всем, что он наш.

Все то, что иногда говорят о том, как чудесно жить на необитаемом острове, — чистая правда. Я говорю об этом Мари-Лу, но она со мной не согласна:

— Нет уже необитаемых островов, Адам. Это просто Фьюк, до нас тут побывало полно всякого народа. Здесь нет никаких тайн. Нет неизведанных континентов, непережитых приключений.

— Жизнь — это приключение, — возражаю я. — Каждый день — это приключение. Сегодняшний день — это приключение. Завтра начнется новое. Наша жизнь — это неизведанный континент. Каждый человек — это захватывающая история, которая не заканчивается.

Я не понимаю, откуда берутся такие слова. Мне всегда было довольно трудно излагать свои мысли. Вероятно, жизнь на острове пробудила во мне философа.

Я не хочу, чтобы это заканчивалось. Но я знаю, что однажды это должно произойти. Сколько мы уже здесь? Если судить по нашему загару, то мы выглядим так, словно жили здесь всегда. Мы с Мари-Лу приобрели темно-коричневый цвет кожи. Мы стали похожи на туземцев. Эдаких исконных жителей.

Когда мы пытаемся сосчитать дни, утра и вечера, проведенные нами на острове, все словно сливается. Мы вспоминаем, что мы делали и в какие дни. Я пытаюсь вспомнить, что мы ели. Но ничего не помогает. Время потеряло свое значение. Слова «понедельник», «воскресенье» или «четверг» больше не имеют никакого содержания. Интересно, чувствовал ли Отшельник то же, что и я?

— Посмотри, у «последнего шанса» остались цветки только на верхушке, — говорит Мари-Лу.

Я смотрю и вижу, что она права. Пламенеет только самый верхний ярус соцветий. Как они выглядели, когда мы только приехали? Кажется, оставались два или три верхних яруса. Хотя, возможно, из-за жары цветение проходит быстрее, чем обычно.

— Как ты думаешь, сколько у нас еще времени?

— Скоро пора будет возвращаться домой, — говорю я.

— Я не хочу, — говорит Мари-Лу.

Мы стоим на тропинке, ведущей к маяку. Я крепко держу Мари-Лу за талию.

— Продолжим? — спрашиваю я. — Ты уже ходишь гораздо лучше. Кажется, упражнения начинают действовать.

— Это тебе просто кажется, — говорит Мари-Лу.

— Нет, это совсем другое. Ты ходишь лучше.

Я в этом уверен. Горячая от солнца кожа Мари-Лу приклеилась к моей коже.

— Ты больше не хватаешься так крепко. Ты гораздо расслабленнее.

— Скорее всего, я просто привыкла к тебе.

— Тренировки начинают давать результат, — говорю я.

— Может, и так, — говорит Мари-Лу. — А может, и нет. Бывает по-разному. Иногда тело слушается. А в другой раз — нет. У меня бывают хорошие и плохие дни. Сегодня хороший день.

— Но если ты продолжишь тренироваться, ты сможешь преодолеть это. Так делают все, кто тренируется, понимаешь? А затем придет прогресс.

— Только не у тех, у кого поврежден позвоночник. Место, где находится травма, определяет подвижность. Этого никогда не изменить. У тебя есть год. Первый год. И затем все понятно. Будешь ты ходить или нет. Разве мы не разговаривали на эту тему?

— Но ведь в твоем случае все не так определенно? У тебя же есть шанс, — говорю я. — Ведь твоя травма частичная, или как ты там говорила?

Мари-Лу кивает:

— Неполная. Да, в чем-то мне повезло. Наполовину повезло. Но это мало что меняет. Я могу ходить, ты сам видишь. Протащить себя несколько метров. Но на это уходит много времени и усилий. И так будет всегда. С коляской гораздо проще.

— Я не понимаю, почему ты не хочешь тренироваться чаще? Я ясно вижу, что время, проведенное здесь, на острове, сотворило чудо.

Мари-Лу смотрит на меня и качает головой:

— Адам, ты можешь ходить на руках?

— Всего лишь несколько метров. А что?

— Если ты будешь очень много тренироваться, ты сможешь пройти больше?

— Конечно.

— Так почему же ты этого не делаешь?

— А зачем мне это надо?

— Чтобы уметь ходить на руках.

— Но это не очень практично.

— Для меня не очень практично использовать ноги. Коляска практичнее.

Я ничего не говорю. Я замечаю, как она зациклена на том, что сказал ее врач. Ей это нравится. Играть свою роль в этом инвалидном кресле. Ее превратили в пакет льгот. Равнодушный пакет льгот. Не думаю, что это правильно. Скорее всего, она отказалась от борьбы. Сделала это, не проверив свои возможности. Сначала нужно бороться как зверь, а потом уже сдаваться.

Есть ли кто-нибудь, кто отважится пролить кофе на историю болезни? Кто сможет заставить пациента поверить в чудо? В Бога, если они захотят? Лишь бы у них появились силы тренироваться изо всех сил. Не бывает никаких среднестатистических людей, никаких среднестатистических травм. Нет типичных пациентов. Все возможно. Все может случиться. И то, чего желают больше всего, и то, чего совершенно не хотят. Чудеса происходят постоянно. Люди, умирающие от рака, уезжают куда-нибудь, съедают там что-нибудь и возвращают себе жизнь. Отшельник приплыл сюда, на пустынный остров, и плевать он хотел на то, что ему сказали, что он умрет. В газетах часто пишут о подобных случаях. Жизнь — это фильм, в котором все возможно. Иначе, зачем мы вообще живем?

Все эти мысли проносятся в моей голове. Но ни одну из них я не высказываю вслух.

— Пойдем дальше? — лишь спрашиваю я.

— Давай повернем здесь и вернемся назад.

Я насыпаю в кастрюлю рис и обнаруживаю, что умудрился купить такой сорт, который нужно варить почти полчаса. Мне приходится три раза наполнять горелку, и денатурата остается лишь на донышке. Этого хватит как раз, чтобы подогреть воду для мытья посуды. Кое-где остатки еды засохли, и без горячей воды здесь не обойтись.

Я грею воду, пока мы едим ризотто с банкой консервированной кукурузы, которую я смешал с рисом. В кладовке шаром покати. Даже красные муравьи покинули нас.

— Теперь-то нам точно придется возвращаться, — говорю я.

— Нельзя плыть под парусом без ветра, — замечает Мари-Лу.

— А мы проведем обряд вызывания ветра, — говорю я. — Вечером, на берегу. Будем танцевать как индейцы.

— Ты имеешь в виду обряд вызывания дождя?

— Нет, именно ветра. Индейцы проводили обряды для всех типов погоды. Это почти всегда срабатывало. Они получали то, что им требовалось, потому что очень сильно этого хотели.

Мари-Лу недоверчиво смотрит на меня. Она подозревает, что я вру, но еще не совсем уверена.

— А не лучше ли отправить послание в бутылке? — предлагает она и переворачивает вниз горлышком пустую бутылку из-под денатурата.

— Прекрасная идея! — восклицаю я.

Я приношу карандаш и тетрадку Мари-Лу и отдаю все это ей.

— Ты пиши, а я буду диктовать.

— А какую дату поставить? Ведь начинают с даты.

— Понятия не имею. Напиши «начало августа».

Мари-Лу пишет:

— «Фьюк, август месяц». Что дальше?

— «Это письмо написано детьми Отшельника», — диктую я.

— Подожди, не так быстро. Так, дальше.

— «Мы хотим поведать всем о нашем открытии. Этот остров расположен посреди аномальной зоны. Здесь отсутствует время. Тот, кто живет тут, не стареет...»

— Подожди. Что?

— «…но лишь становится сильнее и умнее. Больные выздоравливают. К сожалению, здесь нет ветра, поскольку аномалия времени совпадает с аномальным штилем».

— Помедленнее!

— Ты всё?

— Сейчас… ну вот.

— «Мы не знаем, сможем ли когда-нибудь вернуться домой».

— …«домой», — повторяет Мари-Лу. — Ну?

— «Тот, кто прочтет это письмо, пусть позаботится, чтобы мы не остались на Фьюке навечно».

Мы подписываем свои имена и отправляемся с бутылкой на берег. Я вырвал из альбома рисунок с лодкой, свернул его в трубочку и засунул в бутылку вместе с письмом. На рисунке тоже стояло мое имя: Адам О. Я передаю бутылку в руки Мари-Лу.

— Бросай, — говорю я.

Мари-Лу стоит некоторое время, обняв бутылку, словно это — маленький ребенок, с которым ей сейчас придется расстаться. Затем поднимает руку и делает бросок. Бутылка описывает высокую дугу и с плеском плюхается в воду. Мы стоим и смотрим. Бутылка, как поплавок, неподвижно застывает на блестящей поверхности озера.

— Ничего не выйдет, — говорит Мари-Лу. — Бутылочная почта тоже зависит от ветра, как и парусные лодки.

— Сейчас я все устрою.

Я бреду в воде до бутылки, встаю немного поодаль и начинаю плескать на нее воду, чтобы создать волны. Бутылка, покачиваясь, медленно удаляется прочь от нас.

— Ну вот, теперь она уже в пути! — кричу я.

Я еще некоторое время стою в воде и гребу руками, помогая бутылке набрать скорость. Затем возвращаюсь к Мари-Лу.

Когда солнце опускается за горизонт, мы стоим на берегу, прижавшись друг к другу. Бутылка снова застыла на достаточном расстоянии от берега. Мари-Лу поворачивается ко мне, прижимается щекой к моей щеке, обнимает за талию. Я чувствую, как бесконечно медленно она переставляет ступни, тихо шурша камушками. Я следую за ней мелкими-мелкими шажками. Медленно мы поворачиваемся в красных лучах заходящего солнца. Это наш ритуальный танец ветра.

Ночью я внезапно просыпаюсь. Я почти уверен, что меня разбудил какой-то звук. Я думаю, что человек просыпается по-разному. Если просыпаешься сам, то словно медленно всплываешь на поверхность реальности. А я проснулся как от толчка. Сработал древний инстинкт, тело приготовилось отреагировать на неизвестную опасность.

Я сажусь и старательно вслушиваюсь, не слыша ничего особенного. Ощупываю пространство рядом с собой и нахожу Мари-Лу. У нее вспотела спина.

Я снова укладываюсь. Чувствую, что больше не усну. В голове начинают крутиться разные мысли, о которых я давно забыл. Как там Сив и Рут? Гуляют ли они все еще на свободе? Вернулись ли в город папа и Бритт? Да, скорее всего, уже вернулись. Интересно ли папе, где я и почему не даю о себе знать? Когда, собственно, начнутся занятия?

Я чувствую, как чары слабеют. Волшебство Фьюка развеивается.

— В чем дело, Адам? — внезапно шепчет Мари-Лу. Ее голос звучит мягко, как сама бархатная ночь. Но я слышу, что она тоже окончательно проснулась.

— Ты не спишь?

— Нет.

— Мне кажется, я что-то слышал.

— Ветер дует, — говорит Мари-Лу.

Тут наконец я понимаю, что меня разбудило: с улицы доносится тихий шорох. Это ветер качает кроны деревьев, пробегает по траве, осторожно гладит заросли лесной малины. Я прислушиваюсь и слышу, что проснулись волны. Они снова мягко шуршат, набегая на прибрежные камушки.

Снова дует ветер!

Грустное утро. Наш лагерь напоминает свалку. Спальные мешки и одежда свалены в кучу. Палатка лежит на земле, как сдувшийся воздушный шар. Мы завтракаем посреди этого беспорядка: каждый ест свою банку макрели в томатном соусе, вприкуску с маленьким ломтиком батона.

Почти машинально, без особого энтузиазма, мы упаковываем вещи. Мне только с третьего раза удается засунуть свой спальный мешок в чехол. Мы думаем совсем о другом. О времени, которое прошло. Когда я начинаю перетаскивать вещи в лодку, кажется, что их вдвое больше, чем было изначально. Я укладываю большую часть вещей на носу, впихиваю пакеты между крупными предметами.

— Бутылочная почта в любом случае уже в пути, — говорю я и пристально вглядываюсь вдаль.

На озере довольно большие волны. Ветер умеренный, но я чувствую, что все может измениться.

Я разворачиваю большой парус и немного поднимаю его. Прикрепляю его одним концом к шпринту, другим к мачте. «Все-таки здорово будет снова пойти под парусом», — думаю я, вспоминая приятное путешествие сюда. Сколько времени нам потребуется, чтобы добраться до дома при таком ветре? Несколько часов? Я поднимаю кливер и оставляю лодку в покое. Паруса слегка подергиваются. Мари-Лу сидит на берегу.

— Давай сходим к маяку, — говорит она.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

Я везу коляску по тропинке, по которой мы столько раз ходили. В островах есть нечто особенное. К ним привязываешься. Словно это не просто кусок земли, а живое существо. Особенно этот остров, на нем все еще чувствуется присутствие Отшельника.

Мы стоим около якоря и тихо прощаемся с Фьюком. Здесь, наверху, ветер дует сильнее. То тут, то там порывы ветра качают верхушки сосен.

— Теперь нам пора, — говорит Мари-Лу.

Мари-Лу элегантно выводит «Черную чайку» из лагуны. Мы идем к югу от Скаллена и Меллёна. Парус стоит на ветру как по команде «смирно», а шкоты изогнулись, словно заранее приготовились к скорейшему возвращению домой. Мари-Лу подтягивает их и закрепляет концы на «утке», двурогой металлической петле на поручнях. Когда острова Фьюка остаются позади, она перевязывает штурвал и устанавливает курс прямо к нашему мысу.

Ветер дует со стороны кормы. Волны довольно сильные. Я понимаю, что нам достается лишь часть ветра. Мы идем с ним наперегонки, и лодка то медленно поднимается, то опускается на волнах, катящихся мимо нас с тихим плеском. Я смотрю на Мари-Лу. Она выглядит довольной.

— Если нам повезет, мы пройдем весь путь в таком темпе.

Я крепче затягиваю на груди ремни спасательного жилета. Затем опускаюсь на спальные мешки и устраиваюсь поудобнее. Думаю, не порисовать ли мне, но чувствую, как в животе все содрогается, когда лодка скользит вниз. Я боюсь, что у меня начнется морская болезнь.

Я прислоняюсь спиной к палатке и смотрю на Мари-Лу. Ее лицо сосредоточенно, в уголках рта играет улыбка. Она похожа на прежнюю себя — когда в глазах отражается ее душа.

Она смеется, заметив, что я рассматриваю ее. Я размышляю о том, чему научился этим летом. Речь идет не только о технике рисования. Да, сначала учишься этому, но потом в рисунок нужно что-то добавить. То, что тебе известно о предмете. То, что ты хочешь выразить. Тогда это становится искусством.

Я смотрю на озеро. Контуры суши, словно полужирные линии на рисунке. Мы где-то посреди озера. Я оборачиваюсь, чтобы проверить, так ли это, и замечаю, что Фьюк лежит позади нас, как дрейфующий корабль-призрак. За островом я вижу кое-что, чего раньше там не было. Широкий темный мазок тушью появляется над горизонтом. Я понимаю, что погода меняется в худшую сторону. Возможно, даже будет гроза. Я показываю на тучу пальцем и говорю:

— Мне это не нравится.

Мари-Лу оборачивается. Бросает быстрый взгляд назад.

— Не похоже, чтобы туча шла сюда, — говорит она и снова опускается в свой удобный кубрик. Я вижу, что ей нравится идти под парусом. Сейчас, когда наша старая лодка набрала скорость, она прекрасно себя чувствует.

Но туча не дает мне покоя. Я не свожу глаз с темного горизонта, как сторожевой пес. Думаю о том, что опасно находиться так далеко от берега, когда надвигается гроза. Молния всегда выбирает себе цель, которая находится выше, чем все вокруг. Ничто так не выделяется, как одинокая лодка посреди озера.

Из всех, кого я знаю, Бритт больше, чем кто-либо, боится грозы. Каждый раз, как только в отдалении начинает ворчать гром, она выбегает из дома с пачкой газет и садится в свою белую «Мазду». Порой она там засыпает, мы ее не трогаем и будим лишь утром. Весь следующий день она дуется на нас.

Не знаю, сколько времени прошло, но я замечаю, что темная туча увеличивается в размерах.

— Все-таки и до нас дошла, — говорю я.

Мари-Лу снова оборачивается. В тот момент, когда она приподнимает тело, лодка накреняется от порыва ветра, и Мари-Лу бросает на поручни. Она довольно сильно ударяется рукой.

— Ай, вот черт! — вскрикивает она.

Мари-Лу ослабляет шкоты, и мне кажется, лодка сбавляет скорость. Я ложусь на живот и поправляю пакеты. Кое-что из одежды, то, что может улететь, сую вниз под пакеты. Снова бросаю взгляд на потемневший горизонт. Я оказываюсь прав относительно непогоды. Теперь больше нет сомнений. Темная туча расползается по небу, как дым от пожара. Над озером постепенно становится сумеречно. Вокруг нас царит атмосфера нереальности. Почти как ночью, только посреди дня. Лодка наклоняется сильнее, скорее всего, ветер меняет направление. Теперь в основном дует сбоку, а возможно, одновременно и сбоку, и со стороны кормы. Коляска ударяется о верхний пояс обшивки на носу.

— Ветер усиливается, — сообщает Мари-Лу.

Она еще немного ослабляет шкоты, но это не помогает. Я чувствую, что мне тяжело усидеть на своем месте. Словно какая-то сила тянет мое тело к противоположному борту.

— Сверни главный парус, — кричит она мне.

Я становлюсь на колени, начинаю скручивать парус в трубочку с нижнего края и привязываю его к шпринту. Полпаруса свернуто, но я не знаю, повлияло ли это на скорость. Может, его вообще спустить? Только я хочу сказать об этом Мари-Лу, как вспышка молнии озаряет озеро. Она длится несколько секунд. Мы застываем, затаив дыхание. Затем раздается громкий треск. Он отражается глухим эхом, долго перекатывается с одной стороны озера до другой, где с грохотом ударяется прямо в крутой каменный склон горы Омберг и отдается вдалеке недовольным ворчанием.

Ветер становится еще сильнее. Волны ударяют в поручни, и вода заливается в лодку. Мои джинсы совсем намокли, и я думаю, что нужно спрятать альбом подальше, но, как только я ложусь на пакеты и начинаю в них копаться, меня начинает мутить. Тяжелая волна ударяется о лодку, я теряю равновесие и едва не выпадаю. Хватаюсь за мачту и благодарю Бога, потому что иначе уже был бы в воде.

— Держись! — кричит Мари-Лу.

Я не отвечаю, ползу назад на свое место и обеими руками вцепляюсь в скамью.

В памяти всплывает один вечер из моего детства. Папа взял меня с собой ставить сеть за мысом. Как только он занялся своим делом, а я в это время сидел на веслах, нас застала такая же непогода. Свинцово-темная туча незаметно подкралась с горизонта и заволокла все небо. Папа греб к берегу изо всех сил. Добравшись, мы долго не могли причалить. Волны швыряли лодку о мостки.

Я помню, как папе было стыдно, что он показал свой страх. Он пытался отшутиться. Но я его раскусил. Он испугался не грозы. Он боялся за меня.

Новая вспышка молнии освещает небо. Несколько секунд мы купаемся в белом неестественном свете. Я вижу Мари-Лу, лодку, Фьюк, все озеро, поля, дома и дороги вдалеке. Мир становится своей бледной копией. Грохот грома накрывает нас, как тяжелая ударная волна.

Я чувствую, что боюсь. Но осознаю, что не стоит поддаваться панике. Теперь все зависит от меня самого.

От меня и Мари-Лу.

— Сможешь зарифить весь главный парус? — кричит Мари-Лу.

— Попробую.

Левой рукой я обхватываю мачту и крепко держусь за нее, а правой тяну на себя парус. Мне не удается закрутить его в трубку, вместо этого парус целиком падает на дно лодки. Я складываю его как могу.

— Хорошо! — кричит Мари-Лу.

— Что нам теперь делать?

— Пойдем до дома на кливере.

Озеро бурное, трудно предсказуемое. Кажется, что мы плывем по лесу, среди старых пней, которые любил рисовать Йон Бауэр. Лодка теперь идет не так быстро, но и не кажется надежной. Ее бросает из стороны в сторону.

Я чувствую, что меня снова одолевает тошнота. Я ничего не успеваю предпринять: ни подумать, не перегнуться через перила, ни попросить прощения. Меня рвет прямо на колени. Два раза. Я поддерживаю голову руками. Жду, когда пройдет мое внутреннее ненастье. От меня несет макрелью в томатном соусе. Меня снова рвет. Затем тошнота успокаивается.

— Ну как, теперь лучше?

Я киваю. Полощу рот водой.

— Ты весь серый, — говорит Мари-Лу. — Тебе страшно?

Я мотаю головой.

— Не очень.

Я не говорю, о чем я сейчас думаю: я не боюсь, пока она сидит там. Пока она управляет лодкой. Я замечаю, что она владеет ситуацией. Держится спокойно и уверенно. Для нее это просто другая погода, не такая, как была в прошлый раз, и она приспосабливается к обстоятельствам. Словно не ветер, а она все решает. Если бы я был ветром, я бы просто взбесился.

Снова вспышка молнии, и я тихо считаю, чтобы определить, далеко ли от нас гроза. Считают до трех на каждый километр. В эту древнюю систему расчета меня посвятила Бритт. Я дохожу до пяти, прежде чем мои мысли тонут в грохоте новой вспышки. Меньше двух километров.

— Гроза уходит к югу от нас, — говорит Мари-Лу.

— Ты и правда так думаешь?

Мари-Лу не успевает ответить. Внезапно лодку бросает вперед. Раздается зловещий треск. Что-то сломалось. «Вот черт!» — думаю я. Теперь мы утонем! Кливер съехал в сторону.

— «Утку» сорвало! — кричит Мари-Лу.

Я с ужасом смотрю на перила с левой стороны лодки. Металлическая деталь, на которую наматывают шкоты, исчезла. На ее месте зияют две дыры.

Лодка еще сильнее накреняется. Мы скатываемся то к одному борту, то к другому. Видимо, ветер решил показать нам, кто здесь хозяин.

— Нужно поймать шкот кливера, — кричит Мари-Лу.

Я смотрю на развевающийся парус. Ветер нещадно треплет его. Мари-Лу пытается передвинуть румпель, но лодка ее не слушается. Без паруса у нас нет над ней контроля.

— Ты можешь попытаться, Адам?

— Хорошо, — говорю я и ползу на четвереньках по пакетам в носовую часть лодки.

Добравшись до нужного места, я, лежа на животе, смотрю на кливер, хлопающий на ветру. Мне никогда не достать до него.

— Хватай шкот!

Я слежу взглядом за белой веревкой. Замечаю, что иногда, когда в борт ударяет большая волна, веревка как плеть проносится над лодкой. Нужно дождаться подходящего момента и поймать ее. Я залезаю как можно дальше. Свешиваюсь через перила.

«Только бы не упасть, — мысленно твержу я. — Только бы не упасть. Ни за что в жизни». Интересно, сколько можно продержаться на воде в спасательном жилете? Можно ли вообще продержаться, когда волны набрасываются на тебя как бешеный зверь?

Был бы у меня с собой мобильный телефон. Тогда я бы смог подать сигнал в службу спасения, сказал бы, что шкот оторвался ко всем чертям, главный парус свернут, и попросил бы выслать вертолет и подобрать нас. Хотя, возможно, нас уже кто-нибудь разглядел с берега в бинокль и забил тревогу. Надеюсь, что это так. Меня опасно качает, когда я нависаю над носом лодки в надежде поймать шкот. Я пытаюсь вычислить, когда подойдет нужная волна. Чувствую, что меня снова начинает мутить, но стараюсь об этом не думать. Сглатываю слюну. Глубоко дышу. Снова сглатываю. Тошнота проходит. Через некоторое время я начинаю улавливать ритм. Большие волны вышибают из паруса воздух. Я жду подходящую волну.

Белая вспышка освещает озеро. Я вижу огромную темно-зеленую волну, катящуюся на нас. Я подготавливаюсь. Волна набрасывается на лодку и с тяжелым грохотом бьет по обшивке. Лодка зависает в нейтральной зоне и ныряет следом за гребнем волны. Шкот, как плеть, летит в мою сторону.

— Давай! — кричит Мари-Лу.

Я выбрасываю руку вперед.

— Есть! — кричу я.

Тут снова раздается оглушительный треск и вспыхивает молния. Сухой удар, а за ним протяжный рев.

— Не отпускай, Адам! — кричит Мари-Лу. — Держи крепко!

Мне кажется, она немного испугалась. Я понимаю почему. Без паруса она мало что сможет сделать.

Но когда я приползаю, вцепившись в шкот, я вижу, что она смеется.

— Молодец, Адам!

Мари-Лу забирает веревку и делает крепкий узел на правом борту. Натянутый шкот зловеще гудит, и мне кажется, что сейчас эти петли тоже сорвет. Наша старая лодка могла подгнить. Но ничего не происходит. Кливер наполняется ветром. Лодка выравнивается. Мы снова плывем. Конечно, на одном шкоте, но нас больше не кидает из стороны в сторону. Теперь мы контролируем ситуацию.

— Только бы выдержали петли, — говорю я.

— Я постараюсь взять курс на северный мыс. Может, удастся пройти с подветренной стороны, — говорит Мари-Лу.

Я чувствую, что меня сейчас снова вырвет. Мари-Лу меняет курс. Лодка послушна ее руке. Она поворачивается так, что ветер дует наискосок. Лодка наклоняется. Мне это не нравится. Я хочу сказать об этом Мари-Лу, но тут меня рвет.

Раздается точно такой же зловещий звук, и я успеваю увидеть, как «утка» с правого борта отскакивает и исчезает в темных волнах.

Меня тошнит, но мой желудок уже пуст, и кажется, что меня сейчас вывернет наизнанку. Словно в тумане, я вижу, как силуэт Мари-Лу то поднимается, то снова опускается в такт волнам. Сейчас ее работа — просто удержаться в лодке.

— Если сможешь снова поймать шкот, мы привяжем его к скамейке! — кричит она.

— Хорошо, — говорю я, потому что мне больше нечего сказать.

В этот раз мне гораздо труднее пробраться к носу лодки. Это все равно, что усидеть верхом на диком звере, который пытается тебя сбросить. Когда я почти добираюсь до носа, сильный толчок сбивает меня с ног, и я падаю прямо на коляску.

Кливер беснуется на ветру. Конец шкота то тонет в волнах, то взмывает в воздух. Я просто должен сделать все как в прошлый раз, но чувствую, что не смогу. Те почти сверхъестественные силы покинули меня. Все силы покинули меня. Мое лицо горит. Наверное, у меня поднялась температура.

— Не получится! — кричу я.

— Тогда попробуй стянуть парус, — отвечает она.

Я держусь одной рукой за стальной трос — штаг, а другой рукой пытаюсь схватить кливер. Мне удается ухватиться за край. Парус сильно дергается. Я могу только держать его, но больше ничего. Кроме того, у меня не получается притянуть его к себе. Очередная молния ослепляет меня, я жду последующего грохочущего раската, потом жду, когда он затихнет.

— Я не могу! — кричу я.

— Ты должен, Адам!

Я ложусь, вытянувшись во весь рост, на носу лодки. Меня снова мутит. Чувствую, что постепенно мне все становится безразлично. У меня нет сил ни на что. Словно меня все это больше не касается. Словно все происходит где-то далеко. Мы умрем. Интересно, каково это? Наверное, лучше умереть, чем терпеть, когда тебя бросает из стороны в сторону. «Я хочу стать деревом», — проносится у меня в голове.

Лодка скачет то вверх, то вниз на спинах волн. Где-то рядом слышен плеск, и я замечаю, что это вода в лодке. Течь? Или это от волн? Лодка пытается изменить курс. Не знаю, ветер ли это или Мари-Лу пытается заставить лодку слушаться руля. Реальность начинает путаться.

— Адам, вон шкот!

Я смотрю вверх и вижу, как надо мной со свистом пролетает белая веревка. Сначала я не понимаю, что поймать ее — моя задача, но в тот момент, когда шкот проносится над лодкой и снова готов улететь прочь, я просто вытягиваю руку и хватаю его.

— Адам, держи крепко!

Я держу веревку в левой руке. Не понимаю, почему Мари-Лу ко мне привязалась и действует на нервы, перекладываю шкот в другую руку и ползу к корме.

— Попытайся привязать ее где-нибудь. Где угодно.

Я осматриваюсь. Вижу рядом мачту. Нашу старую добрую мачту. Я искренне радуюсь, видя ее, несколько раз оборачиваю вокруг нее веревку и думаю, что неплохо бы стать одним из этих мокрых шкотов.

— Нет, Адам, не отпускай. Завяжи узел!

Я чувствую, что с меня хватит. Чтобы отделаться от ее нытья, я делаю то, что, по-моему, является выбленочным узлом[15]. Затем укладываюсь прямо на мокрые спальные мешки. Как прекрасно здесь внизу! Я чувствую, что согреваюсь. Разворачиваю главный парус, укрываюсь им и думаю, что Мари-Лу нужно последовать моему примеру.

Мари-Лу, стиснув зубы, дергает за румпель. Лодка скользит вниз, и фигура Мари-Лу исчезает из поля моего зрения. Я думаю, что все остальное — не моя проблема, и закрываю глаза.

— Гроза уходит, — говорит Мари-Лу.

Я не понимаю, чего она от меня хочет. Пусть ведет лодку без меня. Мне нужно немного отдохнуть.

Не знаю, сплю ли я или просто лежу с закрытыми глазами. Но когда я через некоторое время прихожу в себя, все выглядит иначе. Озеро кажется спокойнее. Лодка идет медленнее. Мари-Лу держит курс прямо вперед. Вот уже виден берег. Я замечаю несколько крупных камней и, кажется, узнаю их.

— Мы вышли за северным мысом, — говорит Мари-Лу.

Я поднимаю голову и вглядываюсь вперед. Вижу наш мыс на другой стороне бухты. А вон и наш дом, и мостки. Мы же почти дома!

— Фу, черт, — с облегчением говорю я. — Я был уверен, что мы умрем.

Мари-Лу смотрит на меня:

— Как ты себя чувствуешь?

— Сейчас уже немного лучше.

— Нам повезло, что тебе удалось поймать шкот.

— Ну и шторм! — восклицаю я.

Но Мари-Лу смеется надо мной:

— Нет, Адам, шторм — это другое. Просто дул сильный ветер, примерно пятнадцать метров в секунду, и была гроза. Это не шторм. Иначе нас бы сдуло ко всем чертям.

— Какая удача, что это был не шторм, — говорю я. — Наша лодка его бы не выдержала.

Я сажусь прямо и стараюсь восстановить контроль над своим телом. Все вещи промокли. На палубе вода глубиной в несколько сантиметров.

Я смотрю в сторону нашего мыса. Вижу чью-то фигурку на мостках.

— Кто это? — спрашивает Мари-Лу.

— Ясное дело кто, — отвечаю я. — Это Бритт Бёрьессон собственной персоной.