Лето с чужими

Глава 5

В двенадцатом часу я поймал на Международной улице такси.

Они вышли меня проводить.

– Приезжай еще.

– Нет, правда приезжай.

Как будто родители на станции провожают уезжающего в Токио деревенского парня. Расставаться было грустно.

– Давно не виделся с родными, – сказал я таксисту, но тот ничего не ответил. – Хорошо-то как!

С ними я тоже немного всплакнул. Поддался-таки настроению. Пожалуй, мужчина подумал, что я пьян. И это правда – я был пьян. За пивом пошло в ход виски. Приятные слезы.

«Как хорошо, – говорил я себе, – встретить родных после долгой разлуки».

Однако те двое – никакая не родня мне. Пока мы были вместе, я едва сдерживался, чтобы не спросить, чуть ли рукой рот не прикрывал: «Вы что, действительно мои родители?»

Супруги тридцати с небольшим не могут быть родителями сорокасемилетнего, нет – уже сорокавосьмилетнего человека. Однако с ними я ощущал себя ребенком. Правда, ребенку виски пить нельзя – развязался язык, а один раз даже сорвалось:

– Отец.

Мужчина ответил мне, как ребенку:

– Чего тебе?

– Постели вон то полотенце. Уронишь ведь.

– Какая разница, сколько я выпил? Чтобы я-то да гребешка уронил?

Женщина держала себя совсем как мать:

– Смотри, уронил! А я ведь тебе говорила – уронишь.

Я вспоминал и повторял про себя их реплики, сидя на заднем сиденье такси.

«Смотри, уронил! А я ведь говорила тебе – уронишь!» «Приезжай еще…» «Нет, правда приезжай…» «Где, говоришь, работаешь? На телевидении? Молодец. Вот это голова!»

Нет, мама, голова у меня обычная, никакой я не молодец и уныло живу совсем один.

«Приезжай еще…» «Нет, правда приезжай…»

Тут не выдержал таксист:

– Хватит уже нюни распускать. Не то высажу – надоело уже слушать.

Мне было все равно, но пешком идти не хотелось, и я замолчал, хотя их голоса еще звучали в ушах.

Сверкали ночные фонари, и даже цвета светофоров казались необыкновенными.

На следующий день с похмелья все это мне показалось невероятным. Словно я пьяным завалился на какую-то скамейку и увидел все это во сне. Однако в глубине души что-то доброе осталось.

Пора было возвращаться к реальности.

Начиналась подготовка к новому телесериалу, и мы втроем с продюсером и режиссером на четыре дня окунулись в мир бильярда и тенниса. В основу сериала легла набиравшая популярность тема бильярда, но чтобы хоть как-то разбавить сплошные сцены в интерьерах, продюсеру пришла в голову мысль вставить светлые натурные планы. Так у нас появился теннис. Мое мнение при этом никого не интересовало. Количество мыльных опер сократилось, а терять этот многосерийный заказ не хотелось.

Вечером четвертого дня я попрощался в баре городка Рюдо со съемочной группой и в начале одиннадцатого вернулся домой.

Я пообещал за два дня придумать героям имена, набросать основную сюжетную линию и мои предложения, как можно повысить рейтинг сериала.

Включил кондиционер, принял душ.

Вытираясь, прослушал автоответчик. Сообщили, что от меня ушла сценарная разработка одного двухчасового фильма. Затем раздался голос молодого актера: «Извини-ите за все, что было. Я женю-усь на Ари. Захоте-елось семейного счастья. Ари предлагает сыграть свадьбу где-то в ноя-абре на Фиджи. Сэнсэй, приезжа-айте. Отпразднуем вместе».

Я у него ничего не преподавал – просто у молодых актеров так принято обращаться к сценаристам. Начни их поправлять, будут считать, что я важничаю. «Отпразднуем вместе» – какая-то чудная учтивость. Или вся молодежь так говорит?

Затем я услышал женский голос.

«Это Фудзино с третьего этажа. Просто захотелось позвонить. Простите».

От кондиционера мне вдруг стало холодно. Я сходил в спальню за пижамой.

Звонок от человека, о котором я уже начал было забывать. А всего каких-то десять дней назад всматривался под дождем в ее окно.

Затем поехал в Асакуса.

Предположим, то, что я там… не знаю, можно ли так сказать… испытал – полупьяная иллюзия. Но тот вечер произвел на меня такое мощное впечатление, что все до него кажется жуткой древностью.

Нет, не так… Уже тот вечер в Асакуса для меня – древность. За четыре дня работы отдалилось все, что было прежде. Голова занята одной работой – вымышленной историей, которую мне предстояло написать.

Или женщина все это время ждала моего приглашения сходить куда-нибудь выпить? Или ей страшно в безлюдном здании по ночам?

Все это так – с тех пор ничего не изменилось. У меня самого в ушах звенела безмолвность этой бетонной глыбы.

Однако сейчас я напрочь забыл об этой странной тишине. Все помыслы мои устремились к первой серьезной работе после развода.

Интересно, почему?

Верно, Асакуса. Тем вечером депрессия моя куда-то испарилась. Те двое – они меня вызволили из мрака одиночества.

И спустя каких-то пять дней они кажутся мне древностью. Что я такое несу?

Мне показалось, что я забыл о родителях, и я корил себя, как ребенка, который думает только о собственной жизни.

Как я живу, если вдуматься? Реагирую на беспрерывную вереницу событий, они волнуют меня какое-то время, но не откладываются в душе, а улетают куда-то далеко-далеко. Я опять и опять каждый день встречаю новый день, но не взрослею. А когда прихожу в себя – старость уже на пороге.

Что заставило меня спустя всего несколько дней едва не забыть о тех событиях, будто они для меня ничего не значили.

Та пара, удивительно похожая на умерших родителей, приняла меня, приласкала и радовалась мне – как это могут сделать только отец или мать.

Разве нормальный человек будет пытаться выяснить, где грань иллюзии?

Я считал себя человеком практичным, и меня переполняло желание немедленно поехать в Асакуса и постучаться к ним в дверь.

Затем я взял себя в руки. То есть попытался. Безмозглый сценаристишка! Ехать в Асакуса уже поздно. Сколько, ты думаешь, сейчас времени? Конечно, забавная история, но не настолько, чтобы немедленно ехать что-то проверять.

Сейчас самое время решить, что делать со звонком этой женщины.

Сам обещал. Как-нибудь вместе выпить, поговорить. Взяв трубку, я понял, что не знаю ее номера. Поискал в справочнике фамилию Фудзино с адресом нашего дома. Вот, есть – с именем Кацура.

На третьем гудке она подняла трубку.

– Квартира Фудзино. – Голос спокойный.

– Это Харада с седьмого этажа.

– Добрый вечер.

– Извините, что так поздно.

– Что, выпьем?

– А ничего?

– Сегодня суббота. Я зайду через десять, даже нет – через пять минут. – Голос у нее богатый. Нет, она не трясется по ночам от страха.

Я собирался подать руку уставшей от одиночества женщине и был несколько разочарован. Но все-таки лучше, если бы она пришла мрачная. Так, сегодня у нас суббота. Когда не показывают мои сериалы, я начинаю путаться в днях недели.

– Кей, – сказала женщина.

Она присела на диван, открыла пластмассовую коробку, которую принесла с собой. Внутри – нож и несколько ломтиков сыра.

– По документам я Кацура. Только «фудзи», «но» да еще и «кацура»[10] – сплошная ботаника. Поэтому я – Кей. Как английская «К».

– Сколько сортов сыра у вас…

– Ем ломтиками, поэтому всего осталось понемногу.

– Можно мне вон того, с черной плесенью?

– Серьезно? – с удивлением глянула она.

– А что?

– Многие морщатся.

– Тогда мне ломтик.

– На самом деле это гадание на сыре. Вижу человека по тому, что он выберет.

– И что вам говорит ломтик с черной плесенью?

– Пока молодой.

– А что, без сыра не видно?

– Видно. И судя по лицу – моложавый. Некоторым подросткам ничего не нужно, кроме «Юкидзируси».[11]

– Выходит, они – старики.

– Выходит.

– Вот выпивка.

– А вот ломтик с черной плесенью.

Мы рассмеялись. Она пила дешевую бататовую водку, я – коньяк. Сама захотела этого пойла. Жизнерадостная. Одета в джинсы и желтую майку. Судя по мягким формам, ей около тридцати пяти, хотя с разговорчивостью и веселым нравом возраст никак не вязался.

– Позавчера утром мы с вами разминулись. Не помните? В дверях лифта. Вышли вы с таким страшным лицом и даже не взглянули на меня. О чем вы думаете в такие минуты? О сериале? Об убийстве? О спорте? Такие лица часто бывают у японских спортсменов.

Ее жизнерадостность показалась мне неестественной. Может, она гордится тем, что не выпячивает свои беды? Хотя какой смысл скрывать грусть человеку, который уже приходил ко мне пьяным с горя?

– Ладно, хватит, – ни с того ни с сего прошептала она.

– Что?

– Устала.

– Может, пересядете на стул? На этом диване, чтобы не устать, нужно сидеть развалившись.

– Перед тем как прийти, я решила. Побалагурить, и вернуться.

– Раз так, нужно облегчить ношу.

– Облегчила. – Она мягко улыбнулась. Впервые слова ее и тело слились воедино. – Шутки тоже требуют сил. Говорят, после тридцати неплохо понизить октаву.

– Может, коньяку?

– У меня еще есть.

Повисло молчание, и комнату наполнил шоссейный гул.

– Поставить музыку?

– Нет, – улыбнулась она. – Я слушаю всегда в одиночестве.

– Извините, но ломтиками как-то не очень.

– Это значит, что у вас есть любимый человек за границей?

– А если нет, что – больше не достанется?

– Мне нравится привыкать к непривычному вкусу. Сначала думаешь: какая дрянь, – но стоит несколько раз попробовать, и сразу познаешь всю прелесть. И вместе с тем кажется, что понимаешь Европу.

– Вам нравится все испытывать на себе?

– Точно. Кому-то же нужно, правда?

– Ну и как – получается?

– Получается, если потратить время.

«Вот бы и на меня потратить – сразу познаете всю прелесть», – едва не пошутил я, но сдержался. Не хотелось заходить далеко.

Однако женщина была красива. Сначала в глаза бросались широкий лоб и пухлые губы, но за беседой я ощутил силу ее взгляда. И время от времени ловил себя на том, что не отрываюсь от ее глаз. Глаза эти заставляли позабыть обо всех недостатках.

– У вас есть ученики?

– Если бы.

– Интересно, есть ли что-нибудь общее между людьми с экрана и простыми телезрителями? Когда говорят, что у всех этих паяцев или как их там есть куча учеников, что они серьезны и строги, начинается казаться, что из меня делают дуру.

– У меня нет. Думаю, нужно объяснить…

– Нет, не нужно.

– Я даже не знаю, вы одна или нет?

– Смотрите, какой сильный ожог, – тут же промолвила она и приложила к груди руку. – Вот здесь больнее всего. Залепила пластырем, но шрам остался и сойдет нескоро. – Она залпом допила бокал. – Не то чтобы дружба соседей, но на прошлой квартире один человек заметил, что я – одна, и постепенно стало душно…

Я подыскивал слова.

– Впервые… захотелось похвалить… этот дом.

– Налейте коньяку.

– Сейчас поменяю бокалы. – Я налил. – Я всех разогнал вот, встретился с вами. Вы сейчас так хорошо говорите. С того самого момента, как сюда зашли. Мужчины, которым до пятидесяти рукой подать, вряд ли способны провести вечер с такой красивой молодой женщиной.

– И, кроме того, поняли, что женщина – ущербная. А раз так – бояться нечего.

– Этого я не говорил. Я не в смысле секса.

– Почему бы и не в смысле? В темноте все получится. Сзади у меня ожогов нет. Пристраивайтесь, так должно получиться.

Некоторое время она не шевелилась. Я тоже. Затем осторожно, чтобы не нашуметь, она поставила бокал на стол.

Я опять подыскивал слова.

– Я всегда так, – тихо сказала женщина, – все порчу сама. Кстати, можно водички?

Она попыталась встать.

– Я сам…

И я сходил на кухню за водой. А когда вернулся, она поменяла позу и опустила руки на колени.

– Вот, пожалуйста. Или положить льда?

– Нет, спасибо.

Она отпила глоток.

– Извините, я пойду.

– Останьтесь, выпьем еще.

– Если я так напьюсь – хуже некуда.

– Да ладно. К тому же… причем здесь «порчу сама», «хуже некуда». Если хочется – все будет красивым.

По правде говоря, я не ощущал в ее словах ни капли развратности. Попытался сказать, но сдержался – слова не сорвались с губ. А вместо этого:

– Ты очаровательная.

– Тогда поцелуй, – ответила она и потупила взгляд.

– Конечно, – спешно сказал я, боясь паузы. При этом поцелуй мой был похож на порыв неопытного юнца. Опыта явно не хватало. – Ты – прелестная.

– Потому что не смотришь.

Она откинулась, будто падая. Присев сбоку, я обнял ее плечо.

– Прелестная.

– Перестань…

В самом деле, чрезмерное восхваление красоты можно воспринимать и как укор за уродство. Но других слов я не находил.

Что я мелю? В такие минуты женщинам не нужны слова. Ведь так? Они прекрасно чувствуют, что вложено в поцелуй.

Додумав до этих пор, я ее поцеловал. Долгий поцелуй – словно переход к сексу.

Я едва не коснулся ее груди, но она отшатнулась и повернулась спиной.

– Ожог… не ты же виноват.

Ситуация комичная. Я впервые сталкивался с таким при сексе.

– Я в душ, – кратко сказал женщина. – А перед прикрою полотенцем.

И она скрылась в душевой.

Я в норме. Каким бы ни был келоид, я не думал, что при его виде испытаю отвращение. Наоборот, женщину мне жаль.

Пусть и увижу. Кончить сзади, не глядя на след ожога, – не по мне.

За дверью журчал душ.

Может, зайти? А вдруг испугаю? Нет, резкости нужно избегать. Сначала посмотреть на шрам, сказать, что ничего страшного в нем нет.

Но тут она вышла из душевой и, прикрывая наготу голубым полотенцем, строго сказала:

– Полотенце снять совсем нетрудно. Только обещай, что ты этого не сделаешь. Дай слово!

– Думаю, нет ничего страшного, если даже я увижу шрам, каким бы он ни был. Мое отношение к тебе при этом не изменится.

– Не хочу, – не шевелясь, ответила она – тоном, исключавшим даже шаг, пока я не дам ей обещания.

– Ну… раз так… – кивнул я.

– Честно?

– Честно.

Но и теперь она не шелохнулась.

– Конечно, это весьма иносказательно, но… есть же такое в мифах: мужчина видит то, что не должен. И между ними происходит непоправимое.

– Я слыхал о таком. Причем совсем не из мифов.

– Например?

– Молодая женщина считает себя гадкой. Хотя вполне симпатична… глазами взрослого человека. Подумывает даже покончить с собой из-за толстоватых бедер. Не хочет жить из-за несходящих прыщей.

Женщина стояла, опустив голову. Злится? Или не верит мне и жалеет, что приняла душ.

Затем она подняла на меня слегка усталые глаза.

– Не буди лиха.

– Извини, лишнего сказал.

– Обещай, что ни за что не посмотришь.

И она медленно подалась – белым плечом вперед. В движении угадывалось легкое опьянение.

Женщина остановилась передо мной. На широком лбу блестели капельки воды. Я попытался обнять ее, но она проворно показала мне спину. На левом плече открылась маленькая родинка.

– Красивая.

Я коснулся этой родинки, а она:

– И на боку, а еще на попке.

И, будто расслабляясь, женщина взъерошила волосы и едва заметно улыбнулась.

– Правда-правда. На боку тоже красивая.

Неброская, потерявшая свою черноту родинка. Я встал на колени.

– И на попке.

Я коснулся соблазнительной попки. И начал, коснувшись языком третьей родинки.