Лето в горах

Семейное дело

Николай встал пораньше, оглядел спящего сына — разбросанные по подушке нестриженые патлы, большая грязная ступня из-под одеяла — и пошел готовить машину, И пока возился с мотором, все вспоминал вчерашний разговор с женой. Выгнали его, чертенка, с урока, так он в отместку бросил в класс горящую расческу. То и дело, возвращаясь из поездок, узнавал Николай о новых его проделках. И каждый раз, глядя в его озороватые глаза, закипал яростью против жены: сидит дома, а не справится с мальцом! Сам же терялся, не зная, как подействовать на него, как поговорить с ним. Только и вертелась мысль — порку задать, но тут же прошибало от страха: а вдруг врага еще наживет? Смешно сказать, завидовал родителям, быстрым на руку, — поплачет мальчишка, зато ходит потом шелковый, и все довольны. Но распалить себя не мог: не знал, как это руку на ребенка поднять.

Закончив с машиной, Николай завтракать не стал — жена еще спала — и поехал на базу райпотребсоюза. Там он долго возился, подбирая товары и оформляя в конторе накладные, и только в полдень вспомнил, что ничего не ел.

По дороге домой встретил Ольгу Митрофановну, классную руководительницу. Она строго посмотрела на него своими круглыми птичьими глазами и покачала головой.

— Слыхали?

— Знаю. Жена уже говорила с ним…

— Тут не жене, Николай Григорьевич, самому надо заняться сыном.

— Когда же мне, Ольга Митрофановна? Сами видите — все время в отгонах…

Николай мял снятую кепку, топтался на месте.

— Это ваше семейное дело, кому смотреть за сыном. — Глаза у Ольги Митрофановны стали злые, а голос высок и резок. — А вообще скажу: жена ваша — человек слабовольный, прямо сказать — тряпка. Год еще только начался, а мальчик нахватал двоек, совершенно распустился!..

Дома Гришки не было.

— К Смирновым пошел, — сказала жена, подозрительно вглядываясь в Николая. — С Васькой уроки делает.

— А здесь что — места нету? — Николай брезгливо оглядел комнату, по углам и стенам которой лежали ящики, мешки с сахарным песком и связки с одеждой. — Прибрать не могла, что ли?

Жена ушла на кухню, хлопнув дверью. Теперь с полдня разговаривать не будет. Николай надумал было пойти к Смирновым, но тут же остыл: пусть уж уроки делают.

Пообедав, снова ушел по делам и вернулся к ночи. Гришка был в постели — лежал, как херувим, читал книжку, глаза поблескивали от интереса, на отца не обернулся. Дело это — читать книжку — показалось Николаю святым, и отрывать не стал. «Ишь ведь, любит, — подумал он, — вспомнив, что сам в детстве не увлекался книжками, да и книг в доме не было, а сейчас вон у сына целая этажерка, сам их ему и покупал. — И чего ему надобно, какого еще рожна? — думал он. — Читай, учись, набирайся ума, вырастешь — институт выбирай по любой специальности. Самому-то много учиться не пришлось, пять классов — вот и весь институт, так хоть за отца поучись!»

Николай сидел за столом, проверял накладные, записывал в тетрадку товары, поглядывал на Гришку и мысленно вел с ним разговор. А когда закончил с делами, Гришка уснул. Так и не успел поговорить с ним…

Рано утром — выезжать Николай привык на рассвете — включил мотор прогреться, вернулся в дом выпить стакан молока и видит: Гришка сидит на кровати, взлохмаченный и сонный еще — встал, видно, по ошибке, решил, что в школу пора. Николай взглянул на часы — времени около пяти, помолчал задумчиво, почесывая подбородок.

— Со мной поедешь? — сказал он вдруг.

— Это как же… А в школу? — не поверил Гришка.

— О школе вспомнил! Одевайся, да по-быстрому.

Парня словно водой окатили — сон как рукой сняло. Оделся, выскочил во двор, погремел для виду рукомойником, а в это время Николай сидел над листком тетради, поглядывая на дверь в другую половину, где спала жена, и обдумывал, что написать. В конце концов нацарапал: «Пойди в школу и скажи Ольге Митрофановне, что малого я взял с собой на три дня, а может, и больше, как получится. Пусть не очень ругается. В дороге я поговорю с ним. Николай».

Гришка бегал со двора в дом, из дома во двор в сильнейшем возбуждении.

— Бензину хватит?

— Тише, мать разбудишь.

— Насчет масла как? Баночку возьмем?

— Садись поешь и не шуми.

Через минуту Гришка был готов. Отец еще не кончил сборы, а он уже открыл ворота. Николай сел в машину, а тот стоял у калитки и командовал:

— Чуток правее! Левее, левее!.. А теперь разворачивай!

На ходу вскочил в машину, хлопнул дверцей, открыл боковое стекло и высунул голову наружу, оглядывая притихшие сонные дома и виноградные плети, серебристые от росы.

Машина переехала через арык, и вот она — в стороне мелькнула одноэтажная школа, тихая и сумеречная сейчас в зарослях облепихи. Гришка помахал рукой — никогда еще школа не была ему так дорога, как сейчас, когда он уезжал от нее. А вот и пустынный базар с прилавками и павильонами, Гришка сунул пальцы в рот и свистнул пассажирам, ожидавшим первый автобус. Вот удивились, наверно, увидев мальчишку в такую рань! Промелькнули пролеты моста над мутной речушкой, застучала под колесами бетонка…

После тепла, застоявшегося на улицах поселка, в лицо ударил прохладный ветер открытой долины. Гришка словно бы окунулся в проточную быструю воду. Уши озябли, шея закоченела, холодные ручейки потекли к лопаткам и за пазуху. Он втянул голову в кабину и поднял стекло. Тихо и тепло. Машина катилась теперь навстречу солнцу — большое, в дымчатом кольце, оно всплывало над черными изломинами гор…

— На Теренсай?

Гришке не сиделось: прилипал к окошку вправо от себя, подавался вперед, упираясь в лобовое стекло, тянулся влево, через плечо отца. Мимо пролетали то мшистый валун в стороне, то старый овечий загон в сырой лощинке, то вдруг выскакивала из-за кустарника одинокая, в заплатах, юрта — приметы эти, давно уже примелькавшиеся, теперь, когда сын был рядом и нетерпеливо вертел головой, как бы снова оживали перед глазами Николая.

Въехали в горы. После долины, просторной от солнца, вернулись в ночь. Недавно здесь прошла гроза, и дорога, в осыпях и потеках, словно вся еще плыла.

Машина медленно ползла вверх, скрежетала боками о кустарники и ощупью спускалась вниз, к речушке, окутанной туманом.

Остановились у моста, под которым, поднимаясь под самые стропила, бурлила вода. Кто-то успел уже выставить запретительный знак — проезд закрыт.

Николай и Гришка вышли из машины. Гришка попрыгал на бревнах, пробуя на прочность, сплюнул в грохочущую воду и прокричал:

— Выдержит!

— Ты вот что, — сказал Николай, — посиди в машине, а я пойду поищу место для переправы.

…Гришка проснулся, услышав шаги. Должно быть, возвращался отец. Поерзав, он забился головой в угол и снова закрыл глаза.

Наступила тишина, слишком долгая тишина. В окошке, расплющив нос, торчало смуглое лицо с наморщенным лбом, сбоку топырилась пятерня, протирая стекло. Глаза подмигивали. Это был не отец.

— Арак ма?[6]

Туман над речкой рассеивался. Сверху спускались двое всадников в бурках. Гришка вспомнил о ружье над спинкой сиденья — повернуться и выдернуть из скоб, но тайная сила сковала: глаза незнакомца спокойно следили.

— Арак ма?

Гришка молчал. Ключи от лавки были в маленьком багажнике, но как их возьмешь под взглядом горящих темных глаз, беззастенчиво шаривших по кабине?

— Папирос ма?

У Гришки отнялся язык. Всадники подъехали к автолавке, послышалась гортанная речь. Это были чеченцы — кавказские люди, с войны осевшие в здешних местах. Они посовещались по-своему, к кабине приблизился другой — худой, носатый, с жесткими я хитрыми глазами.

— Не бойсь, выходи…

— Вы по…дождите, — промямлил Гришка, открывая кабину. — Я сейчас… позову…

Молодой чеченец подмигнул, улыбнулся и сильно, рывком тряхнул его руку, обмякшую и безвольную.

— Сиди, сиди, обойдемся.

Ясно, не хотят, чтобы он предупредил отца. Молодой вытряхнул из пачки последние папиросы, раздал их всадникам, почиркал зажигалкой, пытаясь прикурить, но та не зажигалась.

— Камешка ма? — спросил он у Гришки.

— У отца…

— А спичка?

— Я сейчас…

Откуда силы взялись! Гришка полетел вниз, мчался, прыгая через камни, продирался сквозь заросли, нырнул в полосу тумана, стелившегося вдоль берега. С бега он перешел на шаг, теперь уже не видный чеченцам. Выйдя на пригорок, он опять увидел их, и тот, молодой, заметил его и стал кричать:

— А-ла-ла! А-ла-ла!

Чеченцы столпились у автолавки и перестали смотреть в его сторону. Гришка выбрался из зарослей, вышел на открытое место и опять увидел чеченцев. Что-то, видно, затеяли недоброе и теперь сидели кружком, только молодого не было видно из-за автолавки. Но и он скоро вернулся, держа что-то в руках…

Сейчас Гришке не угрожала никакая опасность, он был далеко от чеченцев, дожидался, когда они окончат свой шабаш и уедут. Но ждать надоело, разбирала злость: сидят себе и не думают убираться. Он перебежал поближе и залег: не уходят. Пригляделся и переметнул за валун: все еще сидят. До моста теперь было недалеко, и он увидел наконец, как чеченцы стали подниматься. Но и на этот раз они не уехали, а опять столпились у автолавки. Что они там делали, Гришка не видел, только, отходя в сторону, что-то рассовывали по карманам, а один из них прятал что-то под седло. Потом все трое сели на коней, переехали мост и скрылись за поворотом.

В несколько скачков Гришка был у машины. Он распахнул дверцу кабины — ружье висело на месте; вырвал его из скоб, проверил магазин — патроны в стволах, бросился по мосту вверх, обогнул скалу — и вот они, еще не успели скрыться, не торопясь поднимаются к перевалу. Гришка вскинул ружье и, не целясь, нажал на спуск. Прогромыхал выстрел. Сквозь дым было видно, как всадники остановились. И тогда — будь что будет! — Гришка выстрелил вторым патроном и радостно вскрикнул, увидев, как всадники, припав к коням, умчались за перевал.

Возле машины его дожидался отец.

— Кого это? — спросил он.

— А тут эти… как их… — Голос у Гришки сорвался, и он долго не мог объяснить, что произошло.

Николай погрозил кулаком, забрал у него ружье, проверил стволы и велел садиться. Автолавка была закрыта, ключ от нее лежал на своем месте в багажнике.

— Ты что же это, в людей стрелять?

Гришка молчал, Николай сперва сердился, а потом стал шутить.

— Как же ты допустил их, а? — приставал он. — Спал небось?

Гришка бормотал что-то в свое оправдание и не понимал, отчего веселился отец. Когда машина переехала через бурлящий поток и, перевалив через бугор, покатила по травянистому склону горы, Николай открыл багажник и вытащил несколько истрепанных трешек и рублей.

— Ну-ка посчитай, сколько тут…

Шесть трешек и четыре рублевки — значит, восемнадцать и четыре. Двадцать два рубля…

— А теперь подели на два рубля восемьдесят семь копеек. Сколько будет целых и сколько в остатке…

Гришка закатил глаза, пытаясь удержать разбегающиеся цифры, долго ерзал на сиденье.

— Целых семь, — сказал он наконец, — а в остатке рубль восемьдесят копеек…

— На одиннадцать копеек набрехал… Ну, а теперь вычти из остатка девять пачек «Севера»; каждая пачка — пятнадцать копеек. Сколько останется?

На этот раз Гришке пришлось расстегнуть рубаху — в кабине было невпродых от табачного дыма. Он подвинтил вниз боковое окошко, высунул голову наружу и решал задачку на свежем воздухе.

— Рубль сорок пять копеек.

— От брехун! — рассмеялся отец. — Рубль сорок шесть, математик! А теперь вытащи тетрадочку, на вот карандаш, и запиши на последней страничке. — Он остановил машину, чтобы удобно было записать. — Бекмурзе — рубль сорок пять копеек. Записал?

— Это кому же?

— Тому самому, носатому, в которого стрелял. Был там у них такой?

— Ну?

— За той вон горой пасет.

— А деньги ему зачем?

— Товару набрал, а денег лишку оставил. Теперь его еще искать надо.

Автолавка выкатила на дорогу, ту самую, с которой они съехали, объезжая мост. Теперь она шла вдоль скалистых стен, из щелей и трещин которых торчали ползучие растения. Несколько сосен, как зеленые свечи, высились на круче, подпирая студенистые сырые облака, а ниже карабкались по уступам овцы и пялили на машину глупые, истуканьи глаза.

За перевалом открылась внизу холмистая долина, усеянная серой массой овец; среди них чернели крохотные фигурки всадников. Наверно, это были те самые чеченцы, которых напугал своими выстрелами Гришка. Он беспокойно заерзал: а вдруг отец надумает им сейчас вернуть деньги? Но нет, они проехали не задерживаясь. Отец торопился.

— Сейчас пойдет дорога веселая, — сказал он. — Камешков бог набросал всех размеров. Пятнадцать километров вниз ползти будем, до самой Вирсайской долины.

Дорога действительно пошла интересная. Камни, желтые, кроваво-ржавые, черные, ядовито-зеленые, напоминали всевозможных животных, от овец до ископаемых ящеров.

Николай, все больше веселея, смотрел направо и налево. Все эти валуны, мимо которых он бессчетное количество раз проезжал и давно уже не замечал их причудливых форм, теперь снова занимали его оттого, что сын был рядом и все это ему, наверно, в новинку. Но Гришка был занят другим — он следил за руками и ногами отца. Николай перехватил его взгляд. Вон ведь чем интересуется! И самому тоже показалась занятной работа сцепления, тормоза и рукоятки скоростей — то, что делал всегда не задумываясь.

— Смотри крепче, авось и запомнишь!

И не догадывался Николай, что, бубня про себя, мысленно включая зажигание, прибавляя обороты, выжимая сцепление и переводя рукоятку скоростей, Гришка снова переживал всю эту историю с чеченцами, но на этот раз не дрейфил, а подпустив их близко, включал мотор и на бешеной скорости угонял машину в горы — скачите, догоняйте меня на своих конях!

В самый раз бы сейчас поговорить с ним о школьных делах, подумал Николай, но слова приходили в голову вялые и скучные: «Ты что же это, мать в гроб хочешь вогнать?» Или: «Школу спалить захотел?» Гришка только усмехнется — спалить!» — и с завидной выдержкой будет ждать конца бессмысленного разговора, жалея даже отца, — сам-то он как-никак уже привык. Николай скосил на сына глаза. Нет, не стоит, не хотелось сбивать его интереса к шоферской работе.

— А ну-ка, покажи, как со второй перевести на третью? — спросил он Гришку и сам стал объяснять.

Впереди открылся новый, далеко обозримый мир — пологая, от горизонта к горизонту, впадина в холмах, и паслись на ней овцы, кони и верблюды. Навстречу неслись всадники. Они были еще далеко, но Николай высунул руку из кабины и помахал ею, указывая рукой вперед, туда, где виднелся курган, и всадники повернули коней и шли теперь в стороне, не отставая.

— Целую орду подцепил, — проворчал Николай.

— Кто это?

— Да Баукен. Сейчас всех угощать будет.

Николай выключил мотор и вышел из машины. Чабаны сходили с коней, обступали его, хлопали в ладони, здоровались по-русски и по-казахски. А потом, оставив коней в стороне, все уселись кружком, и Николай стал им что-то рассказывать. Говорил он, жестикулируя, измененным голосом, быстрым и певучим, с придыханием и неожиданными взрывами. Чабаны смотрели ему в рот и хохотали, хлопая себя по бокам, а то вдруг разом замолкали, выжидающе выкатив глаза. Никто не обращал внимания на Гришку, сидевшего в кабине. Обычно замкнутый, отец говорил сейчас не переставая. Вдруг он вскочил на ноги и сделал руками движение, словно бы вскидывая ружье:

— Бах! Бах!

Чабаны так и повалились, а один из них, молодой, широколицый, с камчой из цветных ремешков за поясом, подошел к кабине и уважительно просунул в окошко лодочкою сложенную руку.

— Бах, да? Бах-бах чечен? Ма-ла-дец! Ходи к нам, зачем сидеть?

Гришка вышел из машины и закоченел, С близких вершин, покрытых снегом, тянуло ледяным холодком. Чабаны были в ватниках и коротких полушубках, Гришка же в потертых брюках и куртке. Он спрятал руки под мышками, залязгал зубами. Все заметили это и засмеялись. Николай бросил ему ключи от автолавки. Гришка выбрал из мешка новенький полушубок, закутался, и сразу стало тепло. Он хотел закрыть автолавку, но отец помахал рукой: не надо, мол, будем торговать. Чабаны поднимались с земли, подходили к машине, хлопали Гришку по ногам и щупали снизу на нем полушубок.

— Бах-бах чечен! Маладец! — смеялись они.

Николай взобрался в кузов, стал вытаскивать из ящиков товары и бросать их вниз. Полушубки, костюмы, сапоги, шапки так и пошли по рукам, а когда кто-нибудь, решившись, откладывал в сторонку, Николай кивал сыну:

— А ну положь на счеты семнадцать с полтиной.

Наморщив лоб, Гришка осторожно сдвигал костяшки на счетах, висевших на стенке у самого потолка.

На коне подъехала женщина с изумрудными сережками в ушах. Перед ней расступились, пропуская к автолавке. Николай сказал ей что-то, все засмеялись. Сверкнув угольно-черными глазами, она ткнула его в живот. Тогда он схватил ее за руку и втащил в кузов, и она стала сама набирать товары. По-хозяйски рылась в ящиках, перебирала платки, детские костюмчики, придирчиво рассматривая вещи, и после долгих колебаний откладывала. Когда она уехала, придерживая у седла большой тюк вещей, чабаны долго смотрели ей вслед и качали головами.

— Весь товар ей отдал. Что нам оставил?

Закончив торговать, Николай закрыл автолавку, и все расселись кружком. Гришка тоже сел со всеми, на этот раз не смущаясь, потому что все уже привыкли к нему. Чабаны стали спорить. Они хватали Николая за руки, кричали на него. Больше всех кипятился Баукен — усатый чабан с золотой коронкой во рту. Он тряс Николая за грудь, хищно сверкая зубом. Но вот он успокоился, вытащил из кармана часы со стальной цепочкой и похлопал пальцем по стеклу, строго поглядывая на Николая. Потом он уселся, откупорил бутылку и стал разливать водку в единственный стаканчик. Очередь дошла до Николая, он отпил и передал стопку соседу, но тот вернул обратно, требуя выпить до дна. Николай вскочил и стал показывать на автолавку. Чабаны сердито кричали, а он умоляюще прижимал руки к груди, и они отстали от него, разобиженные. Только Баукен безучастно и терпеливо сидел, дожидаясь, пока вернется стопка.

Вдали из-за кургана показался запоздалый всадник. Он не торопился навстречу, а стоял у дороги с поднятой рукой, дожидаясь машины. Николай надвинул кепку пониже и проехал мимо, не ответив на приветствие. Всадник увязался за ними и скакал сбоку, кричал и размахивал камчой. Николай молчал и равнодушно гнал вперед машину, но всадник скакал не отставая, бил себя в грудь и хрипел, катая кадык на крепкой красной шее. Гришка не выдержал и попросил отца остановиться. Чабан долго и страстно объяснял что-то.

— Ладно, — сказал Николай, открыл автолавку, дал ему бутылку и уехал.

Чабан спрятал бутылку за борт полушубка, помахал рукой и послал им воздушный поцелуй.

— Юсупка — первый пьяница здесь.

— А чего он кричал?

— Божился, что деньги жена отдаст.

Свернув с дороги, долго ехали вдоль каменистого русла ручья, карабкались в гору, а спустившись в лощину, направились к одинокой юрте. Женщина, стоявшая у входа, поспешно скрылась в юрте. Николай погудел, но женщина не выходила. Тогда он вышел из машины, откинул входной полог и громко крикнул: «Аман ба!»[7] — и вошел в юрту и долго сидел там, разговаривая с хозяйкой, а потом появился в дверях и кивнул Гришке:

— Заходи, чай пить будем.

Николай пошел открывать автолавку, а хозяйка стала разжигать костер. Гришка присел у входа. Посередине стояла железная печка, пол выстлан одеялами и коврами, стены по кругу распирались планками, сбитыми крест-накрест, за ними торчали топоры, домра, ружье, чересседельник, кнутовища и седла. Сверху через отверстие проникал свет. Девочка лет шести сидела у сложенных подушек и держала на коленях грудного малыша. Она испуганно смотрела на Гришку.

Николай просунул голову в юрту, швырнул несколько пачек чая, папиросы, поставил у порога сахар в бумажном кульке. Когда же он, закрыв машину, снова вошел в юрту и разлегся на кошме, девочка укрыла брата одеялом, подбежала к Николаю и бросилась ему на грудь. Он пощекотал ее, и она завизжала. Мать заглянула в юрту, улыбнулась и снова исчезла. Быстрым, захлебывающимся говорком девочка стала тараторить. Николай изредка бросал словечки — говорил ей, наверно, что-то смешное. Малыш сопел и невозмутимо таращил свои черные, смородиновые глазки на светлую дыру в юрте. От ветра хлопала вверху закрышка, оттянутая веревкой.

Хозяйка внесла в юрту кипящий чайник, расстелила клеенку и расставила на ней хлеб, сахар и мясо. Николай придвинулся. Девочка достала из ящика затрепанную книжку с картинками, подошла к Гришке, задышала ему в лицо. И вдруг сунула ему книжку в руку, уселась у него на коленях и сказала:

— Окы.

— Чего это она?

— Читай, — объяснил отец.

Книжка была на русском языке. Гришка читал по складам, чтоб понятней. Девочка, наверно, мало что понимала, но следила за картинками. Она ерзала, затылком упиралась ему в подбородок, отчего он то и дело запинался. Женщина подала ему чай, прикрикнула на дочку; та слезла с колен и уселась рядышком, глядя мальчику в рот.

— Дай ему, Лизка, чаю попить, — сказал Николай. — Привяжется как репей, не отстанет.

После чая между взрослыми возник странный разговор. Хозяйка разводила руками и смеялась. Николай почесывал затылок и оглядывал стены юрты. Потом он хлопнул женщину ладонью в ладонь, и Гришка услышал знакомые слова: «на спор». Отец прищурил глаза, словно бы что-то вспоминая, и вдруг полез под одеяло и извлек оттуда старую потрепанную книжку. Злорадно усмехаясь, он передал ее хозяйке, но та не стала брать ее. Тогда Николай раскрыл книжку, перевернул и потряс, и тотчас на пол посыпались деньги — рубли, трешки и пятерки. Хозяйка кинулась поднимать их. А когда встала, отсчитала несколько бумажек и отдала Николаю.

Теперь Гришке было все понятно: просто шутили. Она говорила: нет, не знаю, где деньги, а отец говорил: сам их найду; она говорила: не найдешь, а он ей: найду. И попрекал ее, наверно, в скупости.

Все это было Гришке понятным, и понятным вдруг стало и то, о чем они говорили потом. Хозяйка сердито распекала отца за то, что он обещал привезти ей швейную машину, деньги специально для этого отложены, а теперь денег не хватит; отец же оправдывался — на складе нет машин, а будут — привезет, только деньги от Юсупки пусть крепче запрячет. Девочка внимательно слушала разговор взрослых, а когда они покончили с расчетами, снова полезла к Николаю на руки, и он подбрасывал ее почти до самого отверстия в юрте. Она визжала, закрывая собой свет, на мгновение становилось темно. И тогда недовольно закряхтел малыш. Он сбросил с себя одеяло и засучил кривыми ножками, и девочка запросилась на пол и тут же бросилась к маленькому, взяла его на руки и стала ходить с ним по юрте, качая его и напевая, как взрослая женщина.

Солнце скрылось за горой, но еще было светло как днем, когда они подъехали к юрте в долине. Навстречу выбежали два рыжих пса, с лаем бросились под самые колеса, но тут же притихли, как только из машины вышел Николай, — узнали. Они с угрозой кинулись на Гришку, рычали и хрипели, оскалясь, пока на них не цыкнул усатый чабан.

Перед юртой дымил костер. Две женщины, молодая и старая, отмывали казан и резали мясо. Чабан вытащил из кармана большие карманные часы, пристегнутые к поясу стальной цепочкой, поцокал языком, спрятал их обратно и похлопал Николая по плечу. Гришку он потрепал по щеке и проводил их в юрту.

— Бери шуба, тепло будет, — сказал он и кинул Гришке в ноги невыделанную овчину.

По тому, как он смеялся, сверкая золотой коронкой, по часам с цепочкой Гришка вспомнил его, да не мог взять в толк, откуда он здесь. И только от отца узнал, что Баукен обогнал автолавку, потому что ехал на коне, спускаясь с гор и поднимаясь там, где не пройдет ни одна машина.

Баукен вытащил из-под груды одеял радиоприемник и стал совать Николаю, пальцами показывая, что требует обратно деньги. Николай смеялся, отталкивая приемник, а Баукен, распаляясь, кричал и тряс над ним приемником, грозя разбить голову. Кончилось все тем, что Баукен, грозно ощетинив усы, схватил Николая за плечи, они повалились и стали кататься по юрте, кряхтя и хохоча. Старуха испуганно заглянула в юрту. Ребята с визгом разлетелись и кричали, подначивая борцов. Мужчины натужливо хрипели, катаясь по кошме. По напряженным лицам видно было, что борются они, вкладывая все силы. Баукен так хищно и азартно давил и крутил Николаю руки, что стало страшно за отца.

— Кончай! — не вытерпел Гришка.

И вдруг непонятное: Баукен подлетел вверх и упал на спину, а на нем сверху оказался Николай. Баукен запросил пощады.

— Конец Баукен, подыхает Баукен, — сказал он.

И Николай отпустил его, и оба они сели, пылающие и растрепанные, и закурили и с передышками заговорили по-казахски.

— Ты, пап, как его — приемчиком?

Отец кивнул.

Когда все сидели за дастарханом, ели и пили, Гришка нет-нет да и поглядывал на отца, словно видел его впервые. Лицо отца, сухощавое и доброе, теперь казалось исполненным тихой и решительной силы.

Сидели допоздна. За стеной послышалось блеяние овец. В юрту вошел мальчик, мрачно оглядел всех и присел. То был сын Баукена — Аскар. Ни на кого не глядя, он принялся за еду. Баукен что-то громко сказал ему, тот поднял голову, невнятно сказал «здрась» и, снова опустив глаза, достал с подноса кость. Губы и щеки его, синие от холода, заблестели от жира. От его угловатого, резкого лица, от раскосых, глубоко запавших глаз исходила угроза. Он с яростью грыз кость, оглядывал ее снизу и сверху, вертел ее и так и этак, непонятно что высасывая.

Аскар ел долго. Узкой красной рукой тянулся к подносу, сгребал к мясу кусочки теста и отправлял все это в рот быстро и ловко. У Гришки так не получалось — ел он, беря мясо и тесто отдельно, а поднося ко рту, отставлял локоть в сторону, чтобы не закапаться жиром.

Наевшись, Аскар расстегнул ворот и сыто рыгнул. Теперь он с интересом смотрел на Гришку, желая свести с ним знакомство. Он похлопал себя по губам и кивнул на выход: не выйти ли покурить, дескать? Но вдруг Баукен яростно рыкнул на него. Аскар сразу сник, потупил глаза, достал из-под кошмы книжку — это был учебник русского языка, — развернул и стал бубнить про себя падежи, раскачиваясь, как мулла на молитве. Видно, тяжело учить после ужина, да еще при гостях. Но Баукен, разговаривая с Николаем, не раз сердито поглядывал на сына, и тот все ниже склонял голову к учебнику и еще сильнее раскачивался, затверживая правила трудного для него языка. Николай поглядывал на Гришку: «Видал, дескать? Учится! Не то что некоторые…»

Потом взрослые — Баукен и Николай — затеяли новое развлечение. Баукен снял со стены длинную домру, настроил ее и стал напевать. Николай сложил руки на груди и внимательно слушал. Голос Баукена выделывал разные рулады: то словно бы гудел в глубоком ущелье, переходя на шепот, то резко взмывал вверх и становился тоненьким, как у девочки. Непонятно, как из такого кряжистого тела исходил тоненький девичий писк. И вдруг снова — с заоблачной высоты — голос падал вниз и рокотал, задыхаясь в шепоте. Все слушали его с величайшим вниманием и улыбались; даже старуха — мать Баукена, хлопотавшая за юртой, застыла в дверях. Только Аскар обиженно бубнил над учебником и усердно раскачивался, будто ему наплевать на все, что здесь происходило. Молодая хозяйка ласково глядела то на Баукена, то на гостя; глаза у нее стали большие и веселые от нетерпеливого ожидания. Гришка понял, что песня имеет отношение к отцу, но какое, не знал. Он толкнул Аскара — смотри, потеха какая, — но тот отодвинулся, продолжая шевелить губами.

Песня несомненно была об отце, потому что слышалось в ней знакомое слово «Каляй». Подняв голос до самой высокой высоты, Баукен вдруг бессильно замолк, вытер лоб и передал домру Николаю. Наступила тишина. Даже Аскар оторвался от учебника и взглянул на Николая: примет ли вызов? Николай не вернул домру обратно, не признал своего поражения. Нет, он закусил губу и стал тренькать на домре, как на балалайке. Сыграл куплет, потом голосом, неслыханным и диким, высоко взбросил непонятные слова и зачастил скороговоркой, поглядывая на Баукена и на его жену. И все, кто был в юрте, даже старуха, застывшая в дверях, и даже Аскар, рассмеялись. А жена Баукена покраснела.

После некоторой передышки, тренькая на домре, Николай снова сосредоточился, глядя куда-то вбок. Все уставились на него. Аскар уткнулся в учебник, но по вздернутым плечам его видно было, что и он прислушивается, Николай прокашлялся и вдруг заголосил козлом, долго тянул блеющим голосом. Гришка даже рукой замахал — хватит! — и тот, сделав вдох, зачастил скороговоркой. И все снова прыснули от смеха, и жена Баукена хохотала громче всех. И Гришке было понятно, что все теперь смеются над Баукеном. А Баукен, присев на корточки, поднял свое крупное лицо, ехидно глядел на Николая и поглаживал пальцами свои узенькие усы…

Гришка долго не мог заснуть. Мужчины лежали рядом, раздевшись до белья, курили и тихо говорили, мешая казахские слова с русскими. И хотя все это было неинтересно — о каких-то общих знакомых из райпотребсоюза, все же Гришка прислушивался и не спал. Кашляли овцы за стеной, лаяли собаки, сопели ребята, и не спал только Аскар: сидел возле лампы, пристроенной на железной печурке, обтирал кончик авторучки о рукав пиджака и переписывал в тетрадь примеры из книги. Бедняга провалился недавно в сельскохозяйственном училище, отец забрал его к себе и сам следил за его подготовкой. Сыну была хорошо знакома безжалостная крепость отцовской камчи.

Так Гришка и не видел, когда тот лег спать.

Под утро пошел дождь — он шелестел по кошме, затихал, потом снова начинал шелестеть. Гришка открыл глаза. В юрту бил резкий молочно-белый свет. На земле лежал за юртой снег.

Взрослых не было. Ребята еще спали. Гришка вылез из-под одеяла и сомлел от промозглой стужи. Он побрел из юрты и у входа споткнулся о ворох одеял и полушубков. Ворох зашевелился, показалась всклокоченная голова Аскара, сонно огляделась и снова спряталась, В дождевике с капюшоном выросла перед Гришкой старуха, она затолкала его обратно в юрту и накинула ему на плечи ватник.

Дождь, а вернее, снег с дождем уже кончался. В траве, пятнистой от снега, блестели лужи. Вдали стояли овцы. На их спинах блестели капли и еще не растаявшие снежинки. Над близким горизонтом смутно белели фигуры людей и силуэт автолавки. К юрте шла жена Баукена и несла товары, увязанные в брезент.

Когда автолавка уезжала, все семейство Баукена стояло у юрты — провожали, размахивая руками и кланяясь. Гришка подумал, что, наверно, не скоро еще будет у Баукена так шумно и весело, как вчера, и что вообще веселые дни не так уж часты на высоте, где летом вдруг выпадает снег и наступает ненастье…

В долине им опять встретился Юсуп — в изодранной телогрейке, истерзанный весь, с воспаленными глазами и белой накипью в уголках рта. Николай добавил газу, машина пронеслась мимо, обдав всадника пылью, а тот долго еще мчался за ними, размахивая камчой, и кричал:

— Са-бак! Змей! Стой, говорю!.. Ко-личка!..

— А ну, сынок, сними-ка ружье и попугай его маленько, — сказал Николай. — Количка тебе, прохвост собачий!

Гришка высунул ружье в окошко, но Юсупка отстал, топот копыт стих.

— Подожди класть, он еще встретится.

И верно: не успели подняться на перевал, навстречу им вымахнул всадник — тот же Юсупка, расхлестанный и дикий. Скаля зубы, он несся прямо на машину. Глаза у Николая стали острые и бешеные.

— Ну, а теперь сыпани! Только вверх бери, над головой…

Гришка выстрелил. Конь резко встал на дыбы, развернулся и провалился вниз, как сквозь землю, словно и не было его здесь секунду назад. Гришка укладывал ружье в скобы, руки у него тряслись. Отец смеялся.

— Чесанул, как заяц!

— Теперь домой приедет — жену убьет со злости, — мрачно сказал Гришка.

— Это он-то ее? — усмехнулся Николай. — Он ей на глаза не покажется, пока загул не пройдет…

Четыре дня ездили они по горам, ночевали в юртах, продавали товары. Заезжали чуть не под самые снежные вершины, где дули холодные ветры и текли ручьистые туманы, спускались в теплые долины, где паслись кони, коровы и овцы. Их поливали дожди, заметали сырые снегопады; но, бывало, сияла над головой и глубокая синь, от прямого низкого солнца накалялся воздух в кабине, тяжело дышалось, и на остановках лень было сделать несколько шагов. Перебегали дорогу кеклики, кружили над ними крикливые галки. А как-то пролетел орел, проплыл совсем близко, чуть ниже их уровня, распластав крылья, как планер, пока не скрылся за скалой.

Однажды случилась авария — спустило колесо. Вместе они, отец и сын, домкратили, поднимая машину, а когда меняли колесо, запаска покатилась вниз, свернула с дороги и свалилась в ущелье. Битый час искал ее Гришка в скважинах ущелья. Все же нашел и сам вытащил обратно. Отец возился в моторе, прочищая свечи. Удивился, где он так долго пропадал, а Гришка так устал, что не было сил объясняться.

Гришка знал теперь, что не так просто это — ездить одному по горам, от одного урочища к другому, доставляя чабанам товары. И все путешествие казалось долгим, будто выехали из дому давно, год назад. И чего только не увидели и не узнали — целый мир, раскинувшийся далеко. И весь он, этот мир, был связан с отцом, и люди, рассеянные в горах, с нетерпением ждали его к себе, потому что, кроме товаров, он вез им разные новости и рассказы, и доброе свое сердце, и веселый характер.

Гришка уже не резвился, вылезая в окошко. Часто, когда воздух накалялся в кабине, он засыпал, а просыпаясь, видел отца, приросшего к рулю, и не замечал в нем перемен: все такие же немигающие упрямые глаза, все та же папироса в уголочке усталого рта.

Но однажды, проснувшись, он увидел, что отец положил голову на руль и спит. Лицо его в жесткой седоватой щетине было землисто и грязно, на впалый висок косо съехала кепка. Гришке показалось, отец не дышит. Он тряхнул его за плечо, тот проснулся, посмотрел на сына чужими глазами, вылез из кабины, и, поддерживая левую руку, пошел вниз, к ручью, и долго сидел там, смачивая мокрым платком шею. Левая рука его недвижно лежала на колене.

— Зря я с Баукеном возился. Опять, подлая, блудит…

«Подлая» — это была пуля, застрявшая в теле с последнего года войны, когда отец воевал уже в Германии. Пуля кочевала где-то в груди, временами задевая нерв, от которого немела рука. Гришка помог отцу дойти до машины, раскурил ему папироску.

— Что будем делать, а?

Гришка не знал, что делать. Он бы рад что-нибудь предложить, но просто не знал.

— Ну, вот что, давай попробуем…

Гришка не понял, а поняв, не поверил. Он весь дрожал: дрожали руки, колени и даже в груди дрожало что-то, когда он садился за руль. Он повторил про себя то, что уже твердил не раз, следя за отцом, включил мотор, толкнул ногой акселератор, выжал сцепление, и — совсем неожиданно! — машина спокойно тронулась с места и тихо пошла.

— Переводи на третью и добавь газку…

Отцу вскоре стало легче, он сменил Гришку за рулем, а Гришка, разбитый от усталости, отдыхал, сидя на своем привычном месте, и вытирал кепкою пот со лба.

Как-то под вечер — это было на пятый день их поездки, — перевалив Каскырский перевал, последний перевал на их пути, они услышали сзади долгий гудок. Из кабины догонявшей их машины высунулся чумазый шофер и помахал рукой, прося остановиться.

— Здорово, Николай!

— А ты кто такой?

— Кто? Кудайберды! Друзей не узнаешь, черт лысый?

Это была автолавка из того же райпотребсоюза, только обслуживала другой участок. Гришка знал Кудайберды, но тот не был похож на себя: старый, заросший и грязный, а на самом деле ему было лет двадцать пять, не больше. Взрослые вышли из машин, закурили и стали говорить о делах. Кудайберды распродался в пути и не доехал до Иргизбая — дальнего урочища, подступавшего к границе, куда вели очень трудные дороги и редко заезжали автолавки.

— Товар есть? — спросил Кудайберды.

— Есть.

— А я — весь. Только швейная осталась. Не возьмешь?

Николай вспомнил Юсупову жену и покашлял: не по пути, а то бы захватил.

— Слушай, ты мне друг, а? — спросил Кудайберды.

— Ну?

— Нет, ты скажи: друг ты мне или нет?

— Отвались. Говори: что хочешь?

— Не махнешь ли в Иргизбай, а? А то Иван Ильич узнает, что я не дотянул туда, секим-башка сделает. Я же не виноват — товар кончился.

— Ты и виноват, — сказал Николай, глядя Кудайберды в глаза. — Зачем на моем участке торгуешь?

Кудайберды сделал удивленные глаза.

— Ой, хитрый, ой, старый ты лис! Тебе не шофер быть, а министр. Откуда знаешь, лысый черт?

— Ладно, будет разливаться.

— Нет, скажи, как догадался? Ай, Кудайберды, молодой дурак, старому на удочку попался. Ну так как же, поедешь?

— Поехать-то я поехал бы, только не знаю, как с ним, ему в школу надо.

Николай потер небритые щеки и покосился на сына.

Взрослые возились, переливая бензин, а Гришка сидел, вжавшись в сиденье, слушал, как булькает бензин, и вместе с бензином в канистре, он знал, кончается его время. Он смотрел на дальние горы, и в них, сквозь дымку тумана, проступали глаза Ольги Митрофановны — круглые, как у птицы, недобрые и требовательные. В голову лезли пустые мысли: разминулись бы с Кудайберды — и ехать бы вместе обратно, а теперь отцу одному култыхать бог весть куда! Но все эти мысли были бесполезные, потому что слово было уже сказано и обратно хода не будет. И придется, хочешь не хочешь, браться за учебу, потому что не хотелось подводить отца. А ведь раньше, вытворяя свои штуки, он и не вспоминал о нем.

Гришка молча перелез в машину Кудайберды, взрослые покивали друг другу на прощанье и поехали в разные стороны.

— Даешь Берлин! — расхохотался Кудайберды, страшно довольный тем, что бог послал ему неожиданного попутчика, а еще больше оттого, что ловко свалил на друга тяжелую поездку в Иргизбай.

Но далеко отъехать не успели. Автолавка Николая развернулась на полянке и нагнала их.

— Чего тебе, пап? — спросил Гришка.

— Слушай, Кудайберды: баш на баш. Я тебя выручаю, ну и ты мне послужи. Сгоняй к Юсуповой жене и оставь ей швейную машину. У нее деньги есть.

Кудайберды почесал в затылке.

— Конец большой давать надо, — помялся он. — Однако что для друга не сделаешь!

Николай стоял у их машины и не уходил. Он несмело просунул руку в кабину, положил ее сыну на голову и попросил:

— А ты, сынок, это самое… Мать не волнуй.

— Ладно, — буркнул Гришка и снял руку с головы.

— Ну, бывай! — просиял Николай и побежал к своей машине.

Машины разъехались.

— У тебя что, каникулы? — спросил Кудайберды.

— Нет.

— А почему не учишься?

Гришка промолчал.

Они спускались вниз, виляли, сворачивая то вправо, то влево, а когда оказались в низине, Гришка высунулся из окошка и увидел, как ползет отцовская автолавка, совсем уже маленькая, ползет над пропастью, чернеющей слева, по самой кромке, прижимаясь к скале. Ехал он вперед и вверх — туда, где дожди и снега, а он, Гришка, возвращался к теплу, к тополям, к веселым южным садам. Кудайберды все оглядывался на него, улыбался и не понимал, отчего мальчик грустен и тих, и решил, что был, наверно, между отцом и сыном тяжелый семейный разговор.

— Что? — подмигивал он, сияя всем своим заросшим, немытым и страшным лицом. — Влетело? Получил от отца? Беда с вами, ребята… Ай, беда!..