Летопись

ГЕОРГИЙ АКРОПОЛИТ И ЕГО ЛЕТОПИСЬ

Сведений о жизни Георгия Акрополита мы имеем очень немного. Большую часть их сообщает нам его собственная книга. Если к этим относительно кратким и притом отрывочным сведениям присоединить два-три слова о нем у Пахимера и одного анонимного западного писателя, то это будет все, что мы знаем об авторе издаваемой нами летописи.

Великий логофет[1] Георгий Акрополит[2] родился, кажется, в Константинополе около 1212 года. Так, по крайней мере, можно заключить по одному месту в его книге. Рассказывая о том, что, по смерти Роберта, латинского императора, в Константинополе в 1228 г., управлявший с этого года Латинскою империею за малолетством преемника и брата Робертова, Балдуина II, титулярный король иерусалимский Иоанн, чрез два года (1230-1231 г.) по вступлении своем в должность регента империи начал войну с греческим императором, Иоанном Дукою, осадой Лампсака, Акрополит вслед за тем продолжает: «В это время мои родители отправили меня к императору (Иоанну Дуке в Никею) из Константинополя. Мне было тогда 16 лет, и я только что расстался с энкиклием, который многие называют грамматикой»[3]. Кто были родители Акрополита, неизвестно. В его книге сохранилось только прямое указание на то, что они принадлежали к знатной фамилии[4]. Император Иоанн Дука и супруга его, императрица Ирина, приняли юношу по-родственному: дали ему помещение в своем дворце, содержали его и занимались им, как родным. Император и императрица были люди очень умные и добрые, высоко ценившие научное образование. И потому, прежде всего они озаботились дать своему питомцу, для которого они решились заменить его вскоре за тем умершего отца, лучшее по тогдашнему времени образование. Математика, изящная словесность и философия обнимали тогда весь круг высшего образования. Лучшим наставником первых двух наук считался некто Феодор Экзаптериг, а последней — Никифор Влеммид. Высшее образование своего питомца император начал с математики и реторики и с этой целью сдал его с рук на руки учителю Экзаптеригу. Речь, которую сказал при этом своему молодому любимцу император, так хорошо обрисовывает светлую личность Иоанна Дуки, что мы не можем отказать себе в удовольствии поместить ее здесь. «Когда мы собрались пред лицо императора, — рассказывает об этом событии в своей жизни сам Акрополит, — он обратился ко мне и сказал: «Этих (товарищей Акрополита по учению) я взял из Никеи, а тебя привел из собственного дома учиться с ними. Докажи же на самом деле, что ты вышел из моего дома, и сообразно с тем занимайся и математикой. Сколько получает годового жалованья воин от царской милости, столько же или еще более, по знатности твоего рода, будет отпускаемо на тебя. А когда изучишь философию, то удостоишься больших почестей и званий, потому что нет в мире людей почетнее царя и философа». Но о первом своем наставнике Акрополит не сохранил особенно приятных воспоминаний. По его словам, это был «человек, не очень сведущий в математике, но красноречивый, потому что долго изучал реторику и приобрел навык выражаться изящно, за что и пользовался большой известностью». Не видно, чтобы этот красноречивый ретор подслужился своему ученику и той наукой, которую сам изучал долго и которой, по-видимому, владел. По крайней мере, в оставшейся нам летописи Акрополита менее всего реторики в известном смысле этого слова. Зато гораздо более глубокое влияние произвел на своего ученика и оставил в нем более благодарное воспоминание о себе другой его учитель — Никифор Влеммид, преподававший философию. Сколько можно судить об этом человеке по беглым заметкам Акрополита и по его собственным дошедшим до нас сочинениям, то это была личность далеко не дюжинная. Аскет и по одежде, и по жизни, он удивлял своих современников сильным умом, резким словом и железным характером. Отмеченный у Григоры случай столкновения его с фавориткой императора, которую он не пустил в церковь, выставляет этого сурового аскета в ярком свете. Но, к сожалению, лучшие стороны нравственного характера Влеммида: непоколебимая стойкость, глубокое уважение к религии, к правде, совершенная недоступность никаким развращающим влияниям и проч. — или вовсе не отразились на его ученике, или отразились как-то односторонне, криво. В трудные минуты жизни и Акрополит обнаруживал замечательную силу воли, но она нередко высказывалась или в капризном упрямстве, или бесчувственности к страданиям других. Зато уроки логики привились к нему как нельзя более. Со стороны умения владеть своей мыслью Акрополит оставляет далеко за собой всех ближайших к себе по времени византийских писателей. И мы, кажется, не ошибемся, если скажем, что этим умением он обязан Влеммиду; по крайней мере, в приемах и технике мысли в сочинениях того и другого есть поразительное сходство. Из своей жизни этого времени Акрополит передает замечательный случай солнечного затмения, подавший ему повод к интересному объяснению с императрицею Ириною. Этот рассказ много говорит в пользу ума, природной доброты и такта этой замечательной женщины. Наши читатели встретят этот рассказ на 73-74 странице нашего перевода. По окончании образования император, верный своему обещанию, повел своего любимца по ступеням должностей и почестей. Во время блистательного похода Иоанна Дуки в Болгарию мы видим Акрополита уже в звании императорского секретаря: он составляет грамматы для покорившихся городов и крепостей и манифесты о счастливых приобретениях императора для его подданных[5]. Такое положение было очень выгодно для будущего историка своего времени, потому что ставило его у самого фокуса, к которому сводились все жизненные силы Византийской империи и все нити ее внешней политики. Насколько воспользовался Акрополит этим своим положением для своей летописи, увидим после. Вдвинутый судьбой в сферу придворной жизни, он не выходил уже из нее до самой смерти. Разлагающее влияние этой сферы выразилось в той гибкости, которую он в последние годы жизни обнаружил в своих религиозных и политических убеждениях.

Кроме указанных нами официальных занятий по должности императорского секретаря, на Акрополита возлагались другие более или менее важные поручения, свидетельствующие о высокой благосклонности и доверии к нему императора. Так, он был отправлен в числе четырех знатных посланников к деспоту Михаилу из рода Ангелов для заключения с ним брачных условий и дружеского союза по поводу предполагавшегося брака внучки императора Марии с сыном деспота Никифором[6]. Был также включен императором в число судей во время знаменитого процесса над Михаилом Палеологом[7]. Но доверие императора к своему питомцу шло гораздо дальше: он разделил между ним и его бывшим наставником Влеммидом почетный труд преподавания философии своему сыну и наследнику Феодору Ласкарису, который был моложе Акрополита девятью годами[8]. Это занятие сблизило Акрополита с преемником Иоанна и завязало между ними ту короткость во взаимных отношениях друг к другу, которой Акрополит справедливо мог гордиться[9]. Таким образом, положение его при дворе императорском было уже очень прочно, когда в 1255 году 3 ноября скончался император Иоанн Дука. Акрополиту было тогда 42 года. Преемник Иоанна, бывший воспитанник Акрополита Феодор Дука Ласкарис продолжал оказывать своему бывшему наставнику благосклонность и милости своего отца. Верных указаний не сохранилось, но не без вероятности можно предполагать, что вскоре по вступлении на престол Ласкариса Акрополит был почтен важным саном великого логофета. Предполагать так заставляют те новые занятия и поручения, которые вскоре по воцарении Феодора выполняются Акрополитом: принятие иностранных послов, ведение переговоров с ними, ратификация договоров и другие занятия, входившие прямо в круг должности великого логофета. К чести Акрополита, нужно сказать, что все эти поручения исполнялись им с полным знанием дела и добросовестно в отношении к своему государю, которому он был верен до самой смерти, несмотря на жестокую размолвку между ними[10] и сильные искушения, которые представлялись верности великого логофета со стороны разных лиц и обстоятельств[11]. Во время похода императора на восток, оставленный им в качестве наместника императорского в западных областях империи, с титулом претора и с полномочной властью над всеми военными и гражданскими чиновниками тех областей[12], Акрополит вполне оправдал эту безграничную доверенность императора и сделал все, что было в его средствах, для сохранения вверенных ему провинций. Он не запятнал своей чести и тогда, как крайняя скудость средств обороны, бывших у него под руками, и измена жителей Прилапа предали его в руки деспоту Михаилу, который, несмотря на близкое родство свое с императором, старался поживиться на счет его провинций, пользуясь его отсутствием. По варварскому обычаю того времени, пленников[13], обложенных тяжкими цепями, в отвратительных рубищах и босиком, несмотря ни на какую погоду, гоняли из одной крепости в другую, как стадо скота, с побоями и всевозможными поруганиями. Для вероломного деспота был особенный интерес иметь в своих руках императорского наместника и, если возможно, склонить его на открытую измену императору, потому что пленник очень многое знал в делах своего государя и по своему высокому посту пользовался большим нравственным влиянием на чиновных и нечиновных подданных императора, так что его пример мог увлечь за собою очень многих и во всяком случае морально подкреплял партию деспота. Поэтому-то Михаил решился даже на клятвопреступление, чтобы овладеть Акрополитом, и не щадил ни льстивых обещаний, ни угроз, ни действительных истязаний, чтобы склонить своего пленника к измене. К довершению несчастья, император Феодор, «руководясь», как выражается сам Акрополит, «обыкновенными человеческими соображениями», думал, что Акрополит добровольно передался возмутившемуся деспоту из личной мести за нанесенную ему недавно обиду. Поведение Акрополита в плену оправдало его в глазах императора, и Феодор, уверившись в неизменной верности к себе своего наместника, велел сделать опись его имуществу, чтобы оградить оное от расхищения. Вскоре за тем последовавшая смерть императора (1259 г., в авг.) не позволила ему сделать что-нибудь больше в пользу великого логофета. Целых два месяца еще пришлось ему томиться в темнице Михаила. Это были самые трудные минуты в жизни нашего историка и в то же время самые светлые. Личность его выставляется здесь в самом выгодном свете.

Смерть императора Феодора сопровождалась отвратительными, но, к несчастью, очень обыкновенными в тогдашней византийской истории явлениями. Покойный император, страдавший какой-то непонятной природною болезнью, предчувствовал, что ему недолго жить на свете, а потому заблаговременно принял меры к обеспечению престола за своим сыном, которому в год смерти отца не было полных и 8 лет. С этой целью он составил завещание, которым передавал престол сыну своему, а до совершеннолетия его делал правителем государства любимца своего протовестиария Музалона, главным же опекуном своего сына назначил патриарха Арсения. Это завещание было обнародовано императором незадолго до своей смерти, и все подданные дали присягу верности назначенному наследнику и признали как протовестиария, так и патриарха в их новых званиях. Тотчас же после смерти императора эта присяга была снова повторена. Казалось бы, что права законного наследника были вполне обеспечены; но, к сожалению, только казалось. На самом же деле едва только закрыл глаза Феодор, как начала зреть самая черная интрига сначала против назначенного императором правителя Музалона, а потом и против малолетнего Иоанна. Дело в том, что в рядах родовой аристократии было много завистников Музалону, который был homo novus и возвысился до первой должности в государстве единственно своими личными достоинствами. Гордость аристократов была глубоко уязвлена этим возвышением темного плебея. Это с одной стороны. С другой, в рядах той же аристократии было много лиц, справедливо или несправедливо обиженных покойным императором. Воспитанный вне всяких родовых предрассудков, император Феодор не обращал никакого внимания на происхождение и ценил людей только по их достоинствам. Вследствие такого взгляда императора на людей ряды аристократов начали постепенно редеть и замещаться людьми, выслужившимися из низкой доли. Кроме потери места и соединенных с ним выгод, многим из опальных пришлось еще поплатиться или увечьем, или лишением свободы. Император, мучимый своей болезнью, часто был раздражителен и поступал иногда с виновными или подозреваемыми в вине аристократами очень круто. Таким образом, в их душах накипело много горечи против императора и возвышенных им лиц. Но пока жив был Феодор, злоба обиженных или считавших себя обиженными аристократов должна была прятаться под личиной смиренной покорности; — а лишь только он умер, как все аристократы, и обиженные, и не обиженные, дали полную свободу своей ненависти и составили грозную коалицию против регента государства. Подкупленные ими шайки итальянских наемников с шумом ворвались в церковь Сосандрийского монастыря, где правитель вместе со своим братом и всеми придворными чинами совершал панихиду по умершему государю на девятый день после его смерти, и изрубили в куски обоих Музалонов, которые тщетно искали спасения в святом алтаре. Это злодеяние было только началом отвратительной драмы вероломства и бесчеловечия, которая кончилась низвержением царствующей династии и утверждением на византийском престоле новой династии — Палеологов.

Наш историк сказал только несколько слов о темной интриге аристократов, кончившейся убийством Музалонов и воцарением Михаила Палеолога. Он имел на это свои причины, как увидим ниже. Но мы не имеем оснований уважать этих причин и в интересе исторической истины должны выдвинуть вперед скрытые нашим историком факты. Они объяснят нам многое в странной, на первый взгляд, метаморфозе, которая произошла в политических и религиозных убеждениях великого логофета вслед за смертью Феодора.

Было бы делом совершенно лишним доказывать, что двигателем темной интриги аристократов против Музалона был Михаил Палеолог. Стоит только прочитать правдивый, хотя несколько растянутый рассказ Пахимера об этой интриге, чтобы не сомневаться в этом[14]. Между тем этот человек приходился по жене двоюродным племянником императору Феодору и дядей правителю Музалону. Противоестественность злодеяний, совершенных Палеологом над своими родственниками — сперва Музалоном, а потом и над малолетним Иоанном, — требует нескольких объяснительных слов. Отношения Палеолога к царствующему дому давно уже были очень натянуты. Вот причина этой натянутости. Какой-то досужий пророк, каких немало было в то суеверное время, предсказал, что Михаил будет некогда императором. Мы не думаем, чтобы Палеолог серьезно верил этому предсказанию, хотя бы оно опиралось и на более толковых основаниях[15], потому что имеем причины думать, что он ничему серьезно не верил. Но зато он не мешал этому предсказанию ходить в суеверной массе народа и лицемерно возводил глаза к небу, когда кто-нибудь стороной или прямо упоминал при нем об этом предсказании. Вообще, это был отличный актер, мастерски входивший в свою роль и редко себе изменявший. Как бы то ни было, но это темное предсказание поставило его в очень щекотливое отношение к царствовавшему дому и послужило источником постоянных недоразумений между ним и царствовавшими императорами и серьезных неприятностей для Михаила. Опираясь на это предсказание, искательные люди делали один за другим доносы императорам на Палеолога, что он имеет виды на престол. Мы уверены, что эти доносы в своих фактических основах были ложны; но в то суеверное время трудно было опровергнуть донос, имевший за себя пророчество. Поэтому доносам верили, и Палеолог благодаря им бывал и в темнице, и в ссылках и эмигрировал за границу, чтобы спасти свою жизнь и пр. Доставалось и его семейству. Все это, конечно, не могло питать в нем расположения к своим венчанным родственникам. Между тем эти последние, несмотря на суеверные опасения за свою династию, были слишком совестливы, чтобы отделаться от ее мнимого или истинного врага какой-нибудь решительной мерой. Судя о нем по себе, они считали вполне достаточной гарантией неприкосновенности своих династических прав клятву Михаила, что он не будет никогда добиваться престола. Эту клятву неоднократно заставляли его произносить, обставляя ее большой торжественностью. Эта доверчивость была большой ошибкой со стороны Дук, потому что Михаил давно уже в душе ненавидел их и ждал только случая, чтобы выместить им все испытанные им от них неприятности, и дождался...

Под такими влияниями развивалась и зрела в душе Палеолога преступная мысль отнять престол у законного наследника. Против же Музалонов собственно он ничего не имел. Они были виноваты перед ним только тем, что стояли у него на дороге к престолу. И он постарался отодвинуть их, хотя бы то и руками наемных убийц. Над средствами этот человек никогда не задумывался, лишь бы они вели его к предположенной цели.

Наш историк находился еще в плену у Михаила Ангела, когда разыгрывалась кровавая драма с Музалонами и когда Михаил Палеолог прокладывал себе путь к престолу. Палеолог, бывший в родстве с Акрополитом[16], поспешил отправить к деспоту посла для переговоров насчет освобождения великого логофета. Посольство не имело успеха благодаря упрямству деспота. Но смысл этого факта не пропал ни для той, ни для другой стороны. Палеолог этой любезностью успел закупить в свою пользу великого логофета, который в свою очередь, избавившись из плена благодаря счастливому случаю, поспешил поблагодарить нового императора за родственное участие в своей судьбе. Когда он возвратился в Никею, дела были в следующем положении. Было два императора — восьмилетний Иоанн и Михаил Палеолог. Последний был соправителем первого и, согласно соборному определению, призвавшему его к этому сану, должен был передать все права царской власти своему юному товарищу по достижении им совершеннолетия. В этом дал он клятву перед Собором. Но опытный взгляд великого логофета сейчас же понял, чем кончится это искусственное отношение между императорами. Михаил слишком ясно проводил свои виды даже и не для такого опытного глаза. Малютке императору оставлены были его детские игрушки, которыми он мог забавляться сколько душе угодно. Но от него были удалены все более или менее влиятельные люди, которых подозревали в сочувствии к его интересам. Некоторые из этих людей пошли в ссылку, другие поплатились жестоким увечьем, лишением свободы, прав, имущества. Иные не устояли и продали себя Михаилу. В торжественных процессиях, в общих собраниях, в совете о делах государства малютку императора или совсем забывали, или давали ему место в тени. Печально смотрел дворец его предков: скучную и томительную жизнь вели в нем сироты[17]. Воздух был тяжел вокруг них и обещал разразиться бурей.

Наш историк видел все это и понял, что дело последнего Ласкариса погибло и что перед ним самим встает грозная дилемма — или объявить себя за это дело и погибнуть вместе с ним, или отступиться от него и продать себя, подобно многим другим, счастливому узурпатору. В первом случае он рисковал жизнью, во втором — совестью. Не знаем, колебался ли великий логофет в выборе посылок и следствий этой дилеммы. Знаем только, что, представившись новому императору с заявлением благодарности и верноподданнейших чувств, он не явился к его товарищу, законному наследнику Дук и Ласкарисов, как можно бы было ожидать от него — старого питомца и слуги их дома, призренного им, вскормленного и выведенного в люди.

Вскоре за тем последовало ослепление и заключение в крепость малютки императора. Принимал ли и какое именно участие в этом новом злодеянии Палеолога Акрополит, мы не знаем. Но по той торопливой услужливости, с какой он в день торжественного вступления Палеолога в отнятый у латинян царь-град в свою речь по случаю освобождения города ввел приглашение императору сделать участником своей власти двухлетнего сына Андроника, когда еще пользовался всеми правами этой власти законный наследник Дук и Ласкарисов, можно догадываться, что великий логофет со своим усердием к интересам новой династии забегал дальше, чем сколько желалось бы для чести человеческой природы[18].

На этом последнем факте обрываются сведения, сообщаемые о жизни Акрополита его собственной книгой. И нужно сказать правду, наш историк вовремя прервал рассказ свой о себе. То, что сообщают о дальнейшей его жизни и деятельности другие, так мало делает ему чести, что лучше он ничего не мог сделать, как пройти молчанием этот последний период своей жизни.

Со вступлением на престол Михаила Палеолога деятельность великого логофета в качестве первого министра этого государя входит в такие широкие и сложные сочетания с политикой последнего, что мы находим нужным здесь наметить главные пружины этой политики, чтобы дать своим читателям ключ к пониманию и оценке этой деятельности.

Политика Михаила, внутренняя и внешняя, определялась особенностями его положения и некоторыми случайными внешними обстоятельствами. Заняв похищенный престол, Михаил прежде всего стал в очень щекотливое и двусмысленное отношение к Церкви. Как мы сказали, Церковь возложила на него императорский венец под условием, чтобы этот венец вместе с властью был передан законному наследнику по достижении им совершеннолетия. Обязывая к выполнению этого условия торжественной клятвою, она тем самым брала на себя гарантию личности и прав Иоанна. Устранив от престола и лишив зрения законного наследника, Палеолог поругался и над личностью и правами Иоанна, и над своей клятвою, и над поручительством Церкви. Такой поступок прямо подвергал его церковному отлучению. И действительно, это отлучение было произнесено тогдашним патриархом Арсением, который был, как мы сказали, главным опекуном малолетнего Иоанна и защитником его прав. В то же время бесчеловечный поступок Палеолога с Иоанном вызвал несколько внутренних смятений и бунтов и послужил поводом к появлению слепцов самозванцев, принимавших на себя имя Иоанна и мутивших народ. Если к этим внутренним затруднениям присоединим то одиночные, то дружные восстания против императора разных деспотов, севастократоров, латинских князьков Ахайи и Пелопоннеса, грозные движения татар, двусмысленное отношение к Болгарии и в высшей степени натянутые отношения к Западной Европе, то положение Михаила Палеолога на похищенном престоле обозначится перед нами довольно ясно.

Несмотря на сложность и запутанность всех этих внутренних и внешних отношений, Михаил Палеолог со своим министром поняли главную задачу своей внутренней и внешней политики очень просто. Эта задача — давить всех, кого можно, и обманывать, подкупать, интриговать всех, кого нельзя. Иногда эти два противоположных приема шли отдельно, иногда вместе, смотря по обстоятельствам.

Начать с Церкви. Когда всевозможные обещания, ласки, даже унижения перед патриархом Арсением[19] не доставили Михаилу просимого им церковного разрешения, то он решился действовать открытым насилием. При помощи страшно бессмысленного доноса, поданного на Арсения одним клириком, по желанию императора от Арсения отделались и послали в заточение[20]. Но избранный ему преемником Герман, на которого Михаил Палеолог возлагал большие надежды в деле примирения своего с церковью, оказался слишком добросовестным для роли, которую назначал ему император. Гибкий духовник императора Иосиф помог ему отделаться и от этого патриарха[21]. На престоле двух низверженных патриархов очутился сам Иосиф, и желанное разрешение было получено Палеологом. Михаил ликовал. В избытке душевной радости он вспомнил даже о несчастном Иоанне и велел кормить его лучше! Но радость его была возмущена самым неожиданным образом. Общественная совесть оказалась вовсе не так сговорчивой, как совесть его духовника — патриарха. Поднялся глухой ропот и на императора, и на его верного слугу — Иосифа. Монахи разных монастырей, как более других восприимчивые к оскорблениям нравственного чувства, отказались иметь общение с Иосифом и открыли против него настоящую пропаганду в народной массе[22]. В интересах императора и патриарха было подавить эту неприятную пропаганду и успокоить или запутать общественную совесть какой-нибудь решительной мерой. По общем совещании было положено передать дело беспокойных монахов великому логофету. Как же отнесся он к этому делу? А вот как: «Приведя их в свой дом, он подвергал их жестоким истязаниям: сек, держал на весу, бил, почетнейших между ними бесчестил и, как людей бесчестных, торжественно водил по площади, — причины же к наказанию представлял самые постыдные и вымышленные. После того эти лица, по своей жизни и званию пользовавшиеся уважением, испытав горькое бесчестие, сосланы были в ссылку и таким образом лишены земли и всего земного». На многое же был способен наш великий логофет!

Но бесчеловечные жестокости были потрачены даром. Общественная совесть, правда, была запугана, но глубоко болезненно отозвались на ней возмутительные истязания монахов. Боль спряталась внутрь и ждала только случая, чтобы развиться с новой силой. Случай этот не замедлил представиться.

Параллельно с этими собственно церковными смутами шли, как мы сказали, смуты чисто политические. Они производились, как мы тоже заметили, во имя ослепленного Иоанна и вызвали правительство на новые жестокости. А новые жестокости усиливали старую боль и делали ее более раздражительной.

Восстания разных деспотов, севастократоров, латинских князьков Ахайи и Пелопоннеса пришлось подавлять тоже силой. Болгария, на престоле которой была дочь покойного императора Феодора Ласкариса и сестра ослепленного Иоанна, сразу же по ослеплении этого последнего стала в угрожающее положение к империи и держала ее постоянно настороже. Так же точно относились к ней и страшные тогда татары. Тут силой уже ничего нельзя было сделать — пришлось прибегать к хитростям и потому пущены были в ход подкупы, брачные союзы, клятвы, обещания и прочие более невинные проделки[23].

В таком положении были дела в Восточной империи, когда пришла туда весть о грозных приготовлениях сицилийского короля Карла против Константинополя. Это был тесть изгнанного незадолго перед тем из Константинополя латинского императора Балдуина и готовился возвратить своему зятю потерянный престол. Михаил заранее предвидел грозу с этой стороны, он был уверен, что Запад не простит ему легкого отнятия Константинополя, которым владел 58 лет, и заранее принимал меры отклонить от себя опасность. Крестовые походы были еще у всех в памяти. Хорошо зная, где находится заправляющая сила этих походов, Михаил тотчас же по вступлении в Константинополь отправил посольство к папе с целью смягчить тяжелое впечатление, произведенное на Западную Европу изгнанием латинян[24]. Вслед за этим посольством отправлено было другое[25], за другим — третье. Это последнее было вызвано уже прямо воинственными приготовлениями Карла и, по всей вероятности, не имело бы успеха, как и два первые, если бы, к счастью Михаила, не умер Климент IV, большой почитатель сицилийского короля, многим ему обязанный, и на папский престол вступил Григорий X. Это был старинный знакомый Михаила по Сирии, где он жил до тех пор под именем Феальда. Но что особенно важно было для Палеолога, так это именно то, что новый папа имел добрую, мечтательную натуру, искренно желал соединения Церквей (ловушка, на которую хотел поддеть Палеолог предшественника Григориева) и от души желал этого соединения[26]. Обмануть такого папу ничего не стоило такому ловкому интригану, как Палеолог. И действительно, новый папа, знавший о сношениях Михаила со своим предшественником и об условиях, на каких велись или по крайней мере предлагались эти сношения, вскоре по вступлении своем на престол первый отправил посольство к греческому императору с извещением о своем вступлении и предложением мира и единения между Церквами. Палеолог ожил. Противник его Карл был теперь обезоружен. Но, отклонив одно затруднение, Михаил натыкался на другое. Затруднение это состояло в том, как провести в Греческую Церковь и общество мысль о соединении с Латинской Церковью, особенно на тех условиях, на каких затевал он[27]. Религиозная вражда Востока к Западу, усиленная за последние двести лет неистовствами крестоносцев на Востоке и последним пятидесятивосьмилетним владычеством латинян в Константинополе, была ему очень хорошо известна. Натянутое отношение свое к Церкви, как отлученного, и к обществу, как похитителя престола, он тоже хорошо сознавал. При таких обстоятельствах трудно было проводить и менее смелую затею. Но он зашел уже так далеко, что отступать было поздно. Раз став на ложную дорогу, Михаил уже не мог сойти с нее и должен был путаться в собственных интригах.

Все факты внутренней политики Михаила показывают, что он невысоко ценил мнение и настроение своих подданных. Этот человек был избалован своими невероятными успехами и привык презирать свой бесхарактерный, невежественный и продажный народ. По крайней мере, иначе нельзя понять той изумительной смелости, с какой он решился навязать Восточной Церкви и государству ненавистную им унию. И обстоятельства показали, что он не ошибся в своих расчетах. Правда, шуму вышло много, но Михаил и не пошатнулся на похищенном престоле.

Папские послы приняты были великолепно.

Великий логофет поручил особенную инструкцию — морочить глаза дорогим гостям. И действительно, он повел дело ловко — зорко следил за всеми движениями православного населения столицы. Агенты его сновали повсюду и предупреждали его насчет готовящихся демонстраций. Получая от них верные донесения, он накрывал заранее подозрительных людей и разделывался с ними в духе того времени. Во время прогулок папских послов по городу, особенно во время посещения ими православных храмов, предусмотрительный министр Палеолога очищал заранее все эти места от подозрительных людей и наполнял их продажными ревнителями унии.

Но это странное мороченье не могло же продолжаться в бесконечность. Послы хотели, наконец, добиться толку во всей этой комедии. Нужно было удовлетворить их требованию. Подготовив наперед патриарха и архиереев, Михаил открыл в Константинополе Собор из наличного духовенства для рассуждения о папском предложении. Против ожидания, и на предварительных конференциях, и на заседаниях Собора Михаил встретил со стороны патриарха — своего прежнего верного слуги — и прочих архиереев такой отпор, что принужден был закрыть Собор. Это, впрочем, не заставило его ни на шаг отступить от своего намерения. Оставив разделку с ревнителями православия до более благоприятного времени, он озаботился теперь со своей стороны отправить торжественное посольство к римскому первосвященнику с приветствиями, обещаниями и великолепными дарами для папы и кардиналов. Посольство состояло из духовных и светских сановников. Во главе первых стоял бывший патриарх Герман, во главе последних — великий логофет Акрополит. Потеряв половину своих спутников и драгоценностей, назначенных для папы и кардиналов во время бури, духовные сановники вместе с великим логофетом прибыли в Рим, были приняты радушно папой и пробыли там весну и лето. Это было в 1273 году. В следующем, 1274 году для рассуждений по вопросу о соединении Церквей папа назначил Собор в Лейдене, куда приглашено было и греческое посольство.

В одной западной хронике того времени подробно описана история Лейденского собора. Мы позаимствуем из нее только то, что имеет прямое отношение к греческому посольству.

«В том же году (1274), — повествует анонимный летописец, — того же месяца (июня) в 24 день прибыли послы греческого императора. Имена их записаны в грамоте на имя папы. Все прелаты, бывшие на Соборе вместе со своими свитами, камергер (Camerarius) папы со всем папским двором, вице-канцлер и все секретари (notarii) и все кардиналы вышли им навстречу и с честью проводили их до самого дворца, в котором помещался папа; папа, стоя в сенях дворца со всеми кардиналами и прелатами, с честью принял их, дав им лобзание мира. Послы представили здесь грамоты греческого императора, запечатанные золотыми печатями, и несколько писем от архиереев (греческих) и сказали государю папе (domino Papae), что они пришли засвидетельствовать всевозможную покорность (omnimodam obedientiam) Святой Римской Церкви и признать веру, которую содержит эта церковь, и первенство ее (primatum ipsius)».

Затем через несколько строк: «Того же года и месяца в пятницу, в день св. апостолов Петра и Павла, было четвертое заседание, в присутствии упомянутых послов греческого императора, которые занимали места после кардиналов по правую сторону от места, на котором восседал государь папа с кардиналом-диаконом». Опять через несколько строк: «Государь папа обратился к Собору с речью, в которой указал на три упомянутые причины созвания Собора и сказал, как, против всеобщего ожидания, греки по доброй воле (libere) пришли с покорностью к Римской Церкви, исповедуя веру (profitendo fidem) и признавая первенство ее (recognoscendo primatum illius) и не требуя ничего временного (nihilque temporale quaerendo); насчет чего очень сомневались (de quo multum dubitabatur)».

За тем несколько ниже: «Когда были прочитаны грамоты (греческого императора), один из вышереченных послов, именно логофет, сказав предварительно, что он имеет на то, что делает, именное повеление своего государя (что может — если то угодно будет государю папе — подтвердить клятвой на свою душу, iurare posset in animam suam), потом в силу этого повеления торжественно объявил, что вышереченный император и его империя содержат исповедание Римской Церкви, которое прочитано было на Соборе, и что они будут хранить оное постоянно (perpetuo servaturos) и никогда не отступят от оного, как в форме клятвенного обещания полнее изложено (ut in forma iuramenti plenius continetur)».

Вот форма этого клятвенного обещания:

«Я, Георгий Акрополит, великий логофет, посланник государя императора (domini imperatoris) греческого Михаила Дуки, Ангела, Комнина, Палеолога, имея от него полномочие на нижеписанное, от всякой схизмы клятвенно отрицаюсь и подписанное изложение единения веры (subscriptam fidei unitatem) в том виде, как оно было вполне прочитано и верно изложено (prout plene lecta est et fideliter exposita), от имени реченного государя моего признаю истинной, святой, кафолической и православной верой; ее приемлю и сердцем, и устами исповедую и обещаю, что эту веру, как истинно содержит ее, верно учит и проповедует Святая Римская Церковь, он (император Михаил) будет ненарушимо хранить и от нее никогда не отступит и никаким образом не уклонится и не совратится (nec ab ea ullo unquam tempore recessurum, vel quoquo modo discrepaturum vel deviaturum promitto). Равным образом и первенство Св. Римской Церкви, как изложено в предыдущих пунктах (prout in praemissa serie continetur) относительно должного повиновения сей церкви, именем его и своим собственным, по доброй воле (spontaneus veniens) за него и за себя исповедую, признаю, допускаю и добровольно приемлю (accepto, ас sponte suscipio); и что все вышеизложенное как относительно истин веры, так и относительно первенства Римской Церкви он (Палеолог) будет признавать, допускать, принимать, соблюдать и крепко содержать, настоящим моим клятвенным обещанием corporaliter на его и свою душу обещаю и закрепляю (confirmo). В чем да поможет ему Бог и сие святое Божие Евангелие».

Пока гибкий министр Палеолога от его имени так бесцеремонно продавал Греческую Церковь папе, его августейший патрон подготовлял иерархию и народ к признанию этой возмутительной продажи. Он начал с патриарха. Мы заметили выше, что Иосиф энергически сопротивлялся первым попыткам императора склонить его вместе с Собором на унию. Подкрепляемый некоторыми своими приближенными, он теперь сделал еще один очень решительный шаг, которым окончательно отнимал у себя возможность к соглашению: разослал окружные послания ко всем восточным епископам, предостерегая их от затеваемой императором унии. Эта мера, которую патриарх привел в исполнение тайно, очень раздосадовала Палеолога; но он затруднялся употребить насилие в отношении к своему бывшему духовнику, поверенному всех своих тайн, человеку, которому он был много обязан. И потому Палеолог пошел на сделку. Пригласивши к себе патриарха, он, по обыкновению, прежде всего расплакался перед ним, рисуя свое трудное положение ввиду угрожающего Запада, потом предложил ему такое условие: если послы его возвратятся от папы с унией, то патриарх добровольно откажется от престола; а если предполагаемая уния не состоится, то Иосиф останется на занимаемом им престоле. До решения же дела патриарх будет жить в Перивлетской обители, пользуясь всем своим содержанием и сохраняя обычное право провозглашения его имени при богослужении[28]. Волей-неволей патриарх принял это условие. Уладив с ним, император обратился к епископам. По обыкновению, он начал с ласк и обещаний. А когда они ни к чему не повели, то приступил к мерам строгости. «Имения противников унии начали описывать, а для них самих готовили суда, чтобы отвезти их в изгнание. И на одних приготовлениях дело не остановилось, а некоторым и действительно пришлось отправиться в ссылку. Мало того, для того чтобы запугать духовных, некоторые духовные лица, более других противившиеся унии, были подвергнуты жестоким поруганиям»[29]. Эти меры наконец подействовали. «Видя висящую над собой опасность, духовные начали умолять державного избавить их от своего гнева и водворить спокойствие, пока не возвратятся из Рима послы, но многократные просьбы не убедили его; напротив, было объявлено, что просители будут обвинены в оскорблении величества, если не будут исполнять предписанных условий. Когда же иные, боясь подвергнуться еще большему насилию, стали спасаться бегством, — царь тотчас приказал составить золотую буллу, в которой под самыми страшными клятвами уверял, что ему и на мысль не приходило употреблять насилие или каким-нибудь образом домогаться сделать к символу прибавление хотя бы то одной йоты, или черты, что он не искал больше ничего, кроме соглашения в трех пунктах: в признании первенства папы, в праве апелляции на его имя и в провозглашении его имени, да и то лишь на словах для целей государственного домостроительства, потому что в противном случае произошло бы много бедствий и пришлось бы терпеть гораздо ужаснейшее зло. Написав и подписав это объявление и скрепив золотой печатью, он посылает его в церковь через протасинкрита неокесарийца Михаила. Обеспеченные этой грамотой, архиереи подписали (предложенные условия). Правда, некоторые и теперь отказались и за то сосланы в ссылку, но через несколько времени, изменив свой образ мыслей, были возвращены и присоединились к Церкви; так что из принадлежащих к клиру никто не остался в изгнании»[30]. Такими средствами вымучивал Палеолог согласие духовенства на принятие унии. Между тем посольство его возвратилось и привезло с собой радость Палеологу и скорбь Восточной Церкви. Уния состоялась. Нужно было объявить ее торжественно. Согласно заключенному раньше условию, патриарх Иосиф, не хотевший принять ее, оставил престол, который объявлен был вакантным по общему приговору. После этого провозглашена была уния следующим образом: «В шестнадцатый день того же месяца (января), — когда в придворной церкви совершал литургию Николай Халкидонский, — в присутствии послов и царя прочитан был на двух языках апостол из деяний апостольских (ибо в тот день был праздник первоверховного апостола Петра, которого память празднует Церковь при положении божественных вериг), равно как и божественное Евангелие было прочитано по-гречески и римски и в свое время диакон возгласил имя папы: Григорий был назван верховным архиереем апостольской Церкви и вселенским папой»[31].

Жестокими смутами отозвалась эта уния в Восточной Церкви. «С того времени, — рассказывает правдивый очевидец, — дела пришли в совершенное расстройство, люди начали чуждаться друг друга, и между тем как один желал общения в божественных собраниях, другие говорили: «Не прикасайся, ниже осяжи» — и отчуждение простирали до того, что не хотели ни из одной посуды пить, ни вместе разговаривать. Разделение увеличивалось с каждым днем, и с кем кто сходился вчера, от того отворачивался сегодня. Как больной желудком, подвергаясь, сверх того, какой-нибудь новой болезни, вдвойне страдает и чувствует, что первая болезнь от столкновения с другой еще более усиливается, особенно если они столь различны, что лекарство, служащее к облегчению первой, действует на другую противоположно и расслабляет больного, — так точно было тогда и с Божией Церковью. Претерпевая довольно зла от раскола арсениан, она испытывала теперь еще другое зло, и притом так, что обе эти болезни, терзавшие великое и прежде здоровое тело Церкви, когда бы стал ты рассматривать их отдельно, не только сами по себе — величайшее зло, но и не сродны одна с другой. Те самые люди, которые одинаково не согласны были со всякой другой партией, разногласили еще и между собой и способствовали умножению разделений — одни так, другие иначе, одни просто, другие с большей ревностью. Кто может достойно оплакать тогдашнее состояние Церкви, когда всякое беззаконие отступников считалось ни во что и когда казалось гораздо выгоднее принять соглашение, нежели находиться в церковном общении? Впрочем, не все, что делалось тогда дурного, было объявляемо: многое, совершавшееся втайне, оказывалось злом еще большим. Люди бедные были подкупаемы щедрыми подарками злонамеренных и, увлекаясь ими, молчали. Когда же говорившие были злонамеренны, а слушавшие — просты и необразованны, тогда толки говоривших казались достойными вероятия. Человеку необразованному благоразумие не позволяло рассматривать дело, но внушало спасаться, не вдаваясь в эти хлопоты. А кто под предлогом утверждения себя в вере тронул бы и поднял известный вопрос — тот ох какой бы получил насморк! Но если, напротив, начинали в чем-либо убеждать его самого — он должен был слушать скромно, показывая вид, что далее лопаты, заступа да насущного хлеба ничего не знает. Многие находили тогда многих и такими (ибо мое слово касается не всех), что они знали, в чем состоит разногласие Церквей, знакомы были с историей, читали писания, понимали важность обвинений, которыми одна Церковь преследует другую, и, однако же, пользовались обстоятельствами не меньше умеренно, как и осторожно, — это было хуже самого раскола. Может быть, надлежало бы им столько разногласить со своими, сколько в недавнем времени разногласили они с итальянцами; однако же иные и тогда, по нужде, как говорили, имея с ними общение, отделялись от своих братьев, будто от заразы. Впрочем, довольно об этом. Вижу, что чувство увлекло мою речь далее надлежащего»[32].

Дальнейшая судьба этой унии на востоке не может входить в наш рассказ, потому что никто ни одним словом не проговорился насчет дальнейшего участия в ней великого логофета, хотя несомненно, что участие его в ней не окончилось с закрытием Лейденского собора. Сохранилась коротенькая заметка у Пахимера насчет неожиданной неприятности, которую встретил Акрополит по возвращении на родину: его единородный сын отказался принять привезенную отцом унию и за это подвергся опале при дворе. Можно приблизительно гадать о чувствах старого честолюбца, пожертвовавшего всем для возвышения и укрепления своего дома и испытавшего крушение всех своих надежд ввиду близкого их осуществления.

Но если имя великого логофета исчезает для внутренней истории унии, то не исчезает еще для истории внешней политики Михаила. Еще раз старый политик отправляется послом — теперь к болгарскому царю Иоанну с предложением ему руки третьей дочери Палеолога, Евдокии. Этим браком Михаил хотел связать руки беспокойному болгарину. Сватовство после состоялось, но на этот раз старый интриган получил гордый отказ от варвара и возвратился ни с чем к своему государю. Это было в 1282 году, В том же году Палеолог лишился своего министра, пережив его только несколькими месяцами[33].

Предоставляя суд над Акрополитом как над человеком и как над государственным деятелем нашим читателям, мы скажем несколько слов о его книге.

Сказать что-нибудь особенное о летописи Акрополита нельзя. Достоинства и недостатки ее суть достоинства и недостатки целой исторической школы, которую за ее механические приемы в истории можно бы назвать механической. Мы найдем здесь если не всегда подробное описание, то, по крайней мере, перечисление всех наружных примет, привычек, слабостей, добродетелей и пороков византийских императоров и других владетельных особ, которых случалось видеть на своем веку историку, рассказ о войнах, победах, поражениях, переговорах, мирных трактатах, брачных союзах между государями, описание придворных чинов чуть не до последней пуговицы на их парадных костюмах, тщательные отметки, кто, когда, кем, за что и чем был награжден, наказан, обойден и проч. Но не найдем ни слова о народе, его жизни с ее светлыми и темными сторонами, с его симпатиями и антипатиями, с его нуждами и средствами к их удовлетворению и проч. Разве говоря о каком-нибудь придворном или военном чиновнике, выслужившемся из низкой доли, автор заметит, что он происходил из мужиков, вскормлен ячменным хлебом и умеет только кричать по-мужицки, не найдем не только понимания внутреннего смысла описываемых фактов, но и чего-нибудь похожего на анализ этих фактов. Все дело историка состоит в записи этих фактов и их группировке. Таким образом, к историческим трудам такого рода и можно заявить серьезно только два требования: а) чтобы они верно передавали описываемые факты и б) не нарушали хронологической их связи.

Последнее из этих требований вполне выполнено Акрополитом. Хронологическая последовательность рассказываемых им событий нигде не нарушается. Он делает еще более, так искусно группирует передаваемые факты, что читатель постоянно видит их как на ладони и легко схватывает их взаимное соотношение. А это — большая заслуга со стороны историка XIII века. Она возвышается в наших глазах еще оттого, что время, избранное историком, представляло к тому большие затруднения. Это был период между взятием Константинополя крестоносцами и отнятием его у них греками. То был самый хаотический период во всей византийской истории. На территории, которую занимала тогда империя, явилось столько же самостоятельных государств, сколько было больших укрепленных городов. Не говоря уже о латинах, болгарах, сербах, турках, татарах, которые со всех сторон бросились захватывать себе лучшие провинции и города несчастной империи, сама она выставила столько узурпаторов, старавшихся захватить себе свою долю власти с каким-нибудь клочком земли и с громким титулом императора, кесаря, деспота, севастократора и проч., что буквально походила на бурное море, сплошь усеянное большими и маленькими островами. В таком хаосе не мудрено было потеряться историку. Но наш летописец не потерялся. В своем рассказе он сумел выдержать взаимное отношение почти между всеми лоскутками, на которые распалась несчастная империя, ни на минуту не запутывая ни себя, ни читателя сложностью этих отношений. Читая его летопись, как будто видишь перед собой распорядок и передвижение этих насильственно оторванных частей и следишь процесс из постепенного исчезновения в бывшем целом, восстановителями или, вернее, собирателями которого являются у автора императоры Феодор Ласкарис-старший, Иоанн Дука, Феодор Ласкарис-младший и Михаил Палеолог. Вероятно, автор, прежде чем взялся за перо, долго думал над планом своего труда. И действительно, его летопись со стороны своего технического выполнения представляет совершенную противоположность с историями Григоры и Пахимера, касавшихся в своих исторических трудах времени, описанного Акрополитом. У них, особенно у последнего, все лица и события перемешаны в такой нестройной массе, что читатель должен употреблять большие усилия, чтобы отделить чистое зерно от шелухи. Невольно подумаешь, что авторы хотели играть в прятки со своими читателями — так часто случайное становится у них на месте существенного, главное смешивается с посторонним, басня с фактом. В отношении к этим историческим трудам летопись Акрополита может служить Ариадниной нитью, которая дает читателю возможность не заблудиться в бесконечной путанице передаваемых ими фактов.

Что же касается первого требования, то мы должны сказать, что Акрополит не вполне выполняет оное. И это тем более жаль, что он поступает так сознательно. Его рассказы о событиях при Феодоре Ласкарисе-старшем, Иоанне Дуке и Феодоре Ласкарисе-младшем вполне подтверждаются другими историками и могут быть признаны вполне справедливыми. Своими рассказами об этих императорах и их делах он поправляет даже рассказы других историков как очевидец и непосредственный участник во всех важнейших предприятиях этих государей (за исключением первого) и как человек, не имевший причин искажать истину. Но там, где он говорит о личности Михаила Палеолога, его внутренних и внешних отношениях, его делах и замыслах, там его свидетельства приходится постоянно поверять показаниями других историков. И почти всегда эта проверка ведет к открытию либо намеренной перелицовки фактов, или умышленного их умолчания. И мудрено, если б было иначе. Мы уже знаем, что здесь говорит человек партии, продавший и душу, и тело своему идолу. Мы не будем останавливаться на этих искажениях истины: все случаи этого искажения мы тщательно отмечали в своих примечаниях к самому тексту, а вместо того скажем слова два о литературной стороне летописи.

В этом отношении мы опять должны отдать справедливость Акрополиту. Слог в его летописи прост, ясен и точен. Длинные периоды почти не встречаются. Еще менее встречается фраз, не идущих к делу, и риторических украшений. Только однажды он изменил себе и ударился в риторику, чтобы изобразить, как ликовала Византия при вступлении на престол Михаила Палеолога, но сам, вероятно, почувствовал всю неестественность для себя такого образа речи и поспешил прекратить его на четвертой строчке. Вообще, если позволено по слогу заключать о человеке, то это была натура положительная, с холодным сердцем и математическим умом. Как не давались ей бескорыстные увлечения, так не давался и лиризм. Предлагаемый публике перевод летописи сделан со списка Алляция, изданного в Бонне 1837 года под редакциею Беккера.