Павел Амнуэль Собрание сочинений в 30 книгах

КНИГА 3. ЛЕтящий орёл

Содержание

Авторы и соавторы

Странник

Летящий Орел

Испытание

Метроном

Крутизна

Памятник

Стрельба из лука

Звено в цепи

Второе пришествие Ноя

Невиновен

Не могу поступиться принципом! (1)

Не могу поступиться принципом! (2)

Выше туч, выше гор, выше неба

Престиж Небесной империи

Несколько поправок к Платону

Обыкновенный уникум

Только один старт

Третья сторона медали

Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат автору – Павлу Амнуэлю. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.

© Амнуэль П. Текст

© Шлосберг И. Обложка

Авторы и соавторы

О том, что периодическую таблицу химических элементов придумал русский химик Дмитрий Менделеев, знает каждый, кто учился в средней школе. О том, что закон вытеснения жидкости под весом погруженного в нее тела, открыл греческий ученый Архимед, знает и тот, кто в средней школе не учился. А о том, что закон всемирного тяготения открыл английский ученый Исаак Ньютон, знают даже те, чьи представления о мироздании сформировались исключительно под влиянием голливудских блокбастеров.

Но, собственно, так ли важно все это знать? Я имею в виду не формулировку основных законов природы (их-то не знать культурному человеку, по-моему, так же непозволительно, как не знать сонетов Шекспира или хотя бы пары строк из «Одиссеи»), а имена их авторов. Если бы никогда не жил на свете Шекспир, то и строка «Зову я смерть, мне видеть невтерпеж…» никем и никогда не была бы написана. Если бы не бродил по пыльным дорогам Эллады слепой старец Гомер, никто и никогда не услышал бы: «Муза, скажи мне о том многоопытном муже…» Без Пушкина не было бы «Евгения Онегина», без Лермонтова – «Мцыри», и если бы Моцарт не написал «Дон Жуана», а Верди – «Риголетто», никто и никогда не смог бы насладиться мелодической красотой этих опер. А полотна великих и даже не великих, но просто талантливых художников? А симфонии, сонаты, песни?..

Понятно, что произведения литературы и искусства создаются личностями, и даже у сказок и мифов есть свой автор – народ. Автор коллективный, но вовсе не безымянный.

Иное дело – закон природы. Разве человек создал закон, согласно которому сила тока в цепи обратно пропорциональна величине сопротивления проводника? Разве до физика по имени Георг Ом, описавшего этот закон простой формулой, электрический ток распространялся иначе? Или до Кеплера планеты двигались по сторонам квадрата, а потом вдруг начали перемещаться по эллиптическим орбитам? Или Коперник лично заставил Землю вращаться вокруг Солнца, а раньше-таки все было наоборот?

Нет, конечно. Когда мы говорим о произведении литературы и искусства, то знаем – оно создано человеком, и вот имя создателя. Когда мы говорим об ученом, открывшем закон природы, то знаем – ничего этот человек не создал, он лишь стал первым, кто узнал о том, что нечто действительно существует. Раньше не знали, а он узнал и рассказал.

С авторским правом на произведения литературы и искусства все ясно – создатель ставит собственное имя, и да пребудет так вовеки. Все более или менее понятно также с изобретениями – это тоже лично созданные произведения, пусть не искусства, но техники, и изобретатель имеет право на авторство. Но и в науке авторство играет ничуть не меньшую роль: попробуйте не сослаться на чье-то важное исследование – наживете врага на всю жизнь. «Первым этот результат опубликовал я в такой-то работе, в таком-то журнале, – сообщает возмущенный коллега. – Извольте сослаться на мой приоритет!» И ничего в этом нет странного – правила научной этики требуют ссылаться на работы коллег и не забывать о том, кто первым открыл закон природы или частицу, или вещество, или придумал формулу, теорию, идею.

А если, скажем, Чурюмов и Герасименко одновременно и независимо друг от друга обнаружили в небе неизвестную дотоле комету, то небесное тело получает имя, которое и войдет во все каталоги: комета Чурюмова-Герасименко. Комета Икейа-Секи… А есть еще закон Бойля-Мариотта…

С идеями сложностей больше. Идеи, как говорится, носятся в воздухе. Наука движется вперед единым фронтом, и новая идея может практически одновременно прийти в голову Вильсону в Англии, Такамори в Японии и Петрову в России. Но все равно – даже и тогда ученым удается разобраться с приоритетом и выяснить, кто был первым, кто вторым, а кто третьим в этой непрерывной гонке за знаниями.

Но есть, по-моему, единственная область человеческой деятельности, пограничная между наукой и искусством, наукой и литературой, где приоритет хотя и существует, но никем не признается – даже коллегами по цеху, хотя уж коллегиальная солидарность вроде бы требует совершенно иного.

Я имею в виду фантастику, а точнее – ту ее часть, которую на Западе называют hard science fiction: научно-фантастическую литературу, где сюжетообразующей является новая (непременно новая!) идея. Мысль, которая не только держит сюжет конкретного литературного произведения, но и для науки означает ровно столько же, сколько означает идея, высказанная автором статьи, опубликованной в серьезном научном журнале. Однако, на высказанную в научной статье идею ссылаться будут обязательно – того требует научная этика. На такую же идею, высказанную десятью годами раньше в научно-фантастическом произведении, ссылаться не станет никто – и это тоже считается нормальным. Почему?

Потому, во-первых, что литература – не наука, приоритет конкретной идеи здесь не так уж и важен. Кто-то когда-то первым написал о любви. Кто? Когда? Кому это интересно? А во-вторых, литераторы, работающие в жанре научной фантастики, столько всякого понаписали, что если даже в их произведениях и встречаются удачные (правильные, оправдавшиеся) мысли и предсказания, то, скорее всего, это просто результат случайного перебора вариантов, и нужно ли говорить об авторстве человека, выигравшего миллион в лотерею?

А имя ученого, случайно открывшего радиоактивность солей урана, нужно ли помнить в таком случае? Приоритет Анри Беккереля неоспорим, хотя не оставь он случайно фотографическую пластинку в неположенном месте, открытие сделал бы кто-нибудь другой – не в тот месяц, а в следующий, или годом позже.

В литературе свои правила игры, в науке – свои. А научная фантастика – это, конечно, литература. В фантастическом произведении есть фабула, сюжет, персонажи, конфликты, любовь, дружба: все те художественные ценности и формальные признаки, которыми литература отличается от, скажем, бросания мяча в корзину.

Но hard science fiction – это, конечно, и наука тоже, поскольку есть в ней та логика поиска истины, которая отличает научное исследование от любовного романа или все того же бросания мяча в корзину.

Если бы французские сочинители Жан Ле Фор и Анри Графиньи написали научную статью о том, что космический корабль способен двигаться в пространстве, толкаемый лучом прожектора, то именно им, а не русскому физику Петру Лебедеву принадлежал бы приоритет открытия светового давления. Однако написали Ле Фор и Графиньи фантастический роман, а не научную статью, и кто сейчас помнит, что они были первыми?

Множество новых научных и технических идей содержится в произведениях классиков жанра Жюля Верна, Герберта Уэллса, Александра Беляева, Генриха Альтова, Хьюго Гернсбека, Ивана Ефремова, Айзека Азимова. Подавляющая часть сделанных ими открытий и изобретений была впоследствии наукой и техникой повторена, и приоритет теперь принадлежит тем ученым, кто поставил опыт, построил аппарат, синтезировал вещество…

Константин Циолковский никогда не скрывал, что своими идеями о полете в космос на ракетах обязан роману Жюля Верна «С Земли на Луну». Юрий Денисюк, изобретатель голографии, никогда не скрывал, что на идею создания объемных изображений его натолкнул рассказ Ивана Ефремова «Тень минувшего».

В редких случаях приоритет фантаста удается подтвердить – и то лишь потому, что этот приоритет признают сами авторы тех открытий и изобретений, к которым привели идеи того или иного научно-фантастического произведения.

В странном положении находится автор, работающий в поджанре hard science fiction: он и не писатель по большому счету, поскольку очень редко такие произведения по уровню художественного текста дотягивают до настоящей литературы, но он и не ученый, несмотря на все свои идеи – поскольку произведение его не научная статья, и система аргументации и доказательств научна лишь по видимости. Литература мешает науке, наука – литературе. Или – помогает? Ведь настоящая научно-фантастическая идея опережает научную мысль – и потому попросту не может быть изложена в научной статье. Автор выбирает иную форму, сохраняя таким образом идею для будущего научного разбирательства.

Изобретатель получает патент, удостоверяющий его приоритет. Ученый может закрепить свой приоритет публикацией в научном журнале. Открытие или изобретение писателя-фантаста сразу становится всеобщим достоянием, интеллектуальная собственность теряется, с идеей фантаста можно обращаться по-всякому: использовать в другом произведении, будто свою, применить в науке прямо или косвенно, а можно – как это в большинстве случаев и происходит – просто забыть. Через какое-то время инженер эту идею повторит в своем изобретении совершенно самостоятельно. А ученому совершенно независимо придет в голову такая же идея, как когда-то фантасту. Они-то – изобретатель и ученый – и будут считаться авторами.

Это справедливо?

Чтобы привлечь внимание к такому странному распределению прав на интеллектуальную собственность, мы с известным критиком фантастики Вл. Гаковым открыли в 1981 году в журнале «Изобретатель и рационализатор» рубрику «Патентный фонд фантастики». Все было очень конкретно и кратко: приоритетную идею фантаста мы описывали так, будто составляли формулу изобретения для заявки в Госкомитет по делам изобретений и открытий. Плюс, как и положено, краткое описание изобретения (открытия), время публикации произведения… Приведу четыре примера из той рубрики – два «патента» на изобретения в области судоходства и два – на изобретения способов путешествий в космосе. Итак:

ПОДВОДНАЯ ЛОДКА

Автор изобретения Жюль Верн. Приоритет – 1870 год, роман «Двадцать тысяч лье под водой».

Подводная лодка, отличающаяся тем, что, с целью увеличения прочности, корпус лодки делается двойным, причем наружная и внутренняя части корпуса соединены между собой двутавровыми балками.

Примечание: это было ДЕЙСТВИТЕЛЬНО очень важное нововведение – впоследствии корпуса подводных лодок стали делать именно так, как впервые описал Жюль Верн. Реальный патент на изобретение получил, однако, вовсе не французский фантаст…

АППАРАТ ДЛЯ ГЛУБОКОВОДНЫХ СПУСКОВ

Автор изобретения Герберт Уэллс. Приоритет – 1897 год, рассказ «В бездне».

Аппарат для глубоководных спусков, отличающийся тем, что, с целью увеличения глубины погружения и времени пребывания под водой, аппарат выполнен в виде герметически закрытого корпуса, например, сферической формы, соединенного тросами и кабелем с кораблем на поверхности.

Примечание: батискафы, в которых погружаются на дно все без исключения исследователи глубин, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО описан был впервые в рассказе Уэллса за 13 лет до того, как на это изобретение был выдан реальный патент – вовсе не английскому фантасту, естественно.

СПОСОБ ПЕРЕДВИЖЕНИЯ В КОСМИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Авторы изобретения Жан Ле Фор и Анри Графиньи. Приоритет – 1896 год, повесть «Вокруг Солнца».

Способ передвижения в космическом пространстве за счет давления света, отличающийся тем, что, с целью увеличения полезной массы и улучшения иных качеств аппарата, передвижение осуществляют давлением света, источник которого находится на Земле.

Примечание: в 1896 году физики не знали, что свет может оказывать давление на твердые тела. П.Н.Лебедев начал свои опыты по исследованию светового давления лишь четыре года спустя. Опыты эти увенчались успехом. Так кому же принадлежит право на эту интеллектуальную собственность?

СПОСОБ ПЕРЕДВИЖЕНИЯ В КОСМИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Автор изобретения Борис Красногорский. Приоритет – 1913 год, повесть «По волнам эфира».

Способ передвижения в космическом пространстве за счет давления света, отличающийся тем, что, с целью удешевления аппарата и уменьшения его массы, движение осуществляют давлением солнечных лучей на парус с большой рабочей поверхностью.

Примечание: Красногорский знал уже об открытии Лебедева. Он нашел этому открытию новое применение, не приходившее в голову физикам. Лишь много лет спустя, в конце ХХ века, в лабораториях NASA, Европейского космического агентства и Роскосмоса начались работы по изготовлению космического паруса – тончайшей полимерной пленки площадью несколько десятков квадратных метров, которую предстояло развернуть на орбите и в реальности изучить то, что описал Красногорский. Дважды запускались в космос такие аппараты – пока неудачно, развернуть парус на орбите все еще не удалось. Но в справедливости самой идеи никто не сомневается. О приоритете Красногорского не вспоминают…


* * *

Наша с Гаковым рубрика в «Изобретателе и рационализаторе» просуществовала всего четыре месяца. Потом редакция решила рубрику закрыть – без объяснения причин. Может, журнальной площади стало жалко: есть реальные изобретения, о которых нужно рассказать советскому инженеру, а тут какие-то фантастические. Приоритет фантастам подавай… Обойдутся.

С тех пор ничего не изменилось – разве что к худшему. Новые научно-фантастические идеи нынче не найти днем с огнем, причин тому много, и обсуждение их выходит за рамки этой статьи. Не о судьбе hard science fiction сейчас речь, а о сохранении хотя бы той интеллектуальной собственности, что уже создана.

Лет сорок назад известный в то время советский писатель-фантаст Генрих Альтов составил и опубликовал списки научно-фантастических идей Жюля Верна, Герберта Уэллса и Александра Беляева. Списки получились длинными – 108 идей у Жюля Верна, 86 у Уэллса, у Беляева поменьше – 50. Подавляющая часть научно-фантастических предположений Жюля Верна была претворена в жизнь, как и большая часть предвидений Герберта Уэллса и Александра Беляева. В научно-фантастических произведениях самого Альтова есть несколько десятков новых и актуальных идей, достойных того, чтобы автор получил патент на открытие или изобретение. К примеру, вполне осуществимая уже сейчас идея движения безмоторного морского судна на гребне искусственно созданной волны цунами. Через десяток (а может, и меньше) лет такой способ передвижения – во всяком случае, если речь вести о грузовых судах – будет использован на практике: он дешев, экономичен (можно обойтись без дизельного топлива), он красив, наконец!

Вспомнят ли в свое время о рассказе Генриха Альтова «Создан для бури»?

Большая часть научных и технических предвидений фантастов подобны преждевременным открытиям и изобретениям. Еще не подошел их срок. Наука и техника еще не готовы. Литература, кстати, тоже не стремится принять эти идеи, как собственные жанровые достижения, научные и изобретательские идеи интересны в литературе не сами по себе, а только как дополнение к характеристике персонажа.


* * *

Автору, конечно, приятно бывает узнавать о том, что его идея осуществилась. Писал об этом много лет назад, все говорили – фантастика… А потом кому-то из ученых пришла в голову такая же мысль. И время подошло, наука стала готова… Ну и ладно, думаешь, Бог с ним, с твоим приоритетом, ведь сбылось же!

Два венгерских астрофизика Йено Кевлер и Золтан Колач недавно записали «музыку звезд», послушать эти удивительные звуки может каждый, зайдя на интернетовский сайт http://www.konkoly.hu/staff/kollath/stellarmusic/ и скачав файл в формате mp3. Раньше все думали, что мы можем звезды только видеть, а слышать их невозможно хотя бы потому, что космос – пустота, звуки в пустоте не распространяются (когда в фильмах Лукаса звездолеты взрываются с оглушительным грохотом, знатоки школьного курса физики смеются и указывают режиссеру на ошибку).

Но на самом деле космос не так уж пуст – межзвездный газ чрезвычайно разрежен, в одном кубическом сантиметре содержится всего десяток-другой атомов, но ведь дело в принципе: это газ, и в нем могут распространяться звуки. Уловить их напрямую мы еще не можем, но есть и косвенный способ: мы, к примеру, не можем слышать ушами электромагнитные колебания, но преобразуем их в звук и слушаем по радио голоса дикторов и концерты любимых артистов.

То же и с голосами звезд. Кевлер и Колач исследовали звездные колебания. Колебания звезд вызывают колебания в межзвездном газе – это звук. Звездная песня. Ее можно записать и услышать. Что они и сделали.

В фантастике эта идея появилась 27 лет назад:

«Голос звезды застревал в горячих туманностях, извилистым путем пробирался сквозь непроходимые дебри межзвездного водорода, набирал силу в магнитных полях галактических спиралей и терялся в провалах между спиральными рукавами.

Звук убегал из Галактики в такую даль, что и сама звезда уже не была видна, скрытая темными облаками. Здесь звук умирал, затихал, он выполнил свой долг – возвестил о том, что в глуши третьего спирального рукава много миллионов лет назад родилась звезда. Рядовая звезда, одна из ста миллиардов жительниц звездного города – Галактики».

Это цитата из моего рассказа «Далекая песня Арктура», впервые опубликованного в 1978 году в журнале «Уральский следопыт». Идея, тогда совершенно фантастическая, оказалась правильной.

Более того: оказывается, поют не только звезды, но и такие экзотические объекты, как черные дыры. В 2004 году орбитальная рентгеновская обсерватория «Chandra» зафиксировала в скоплении галактик в созвездии Персея черную дыру, испускающую звуковые, а точнее – инфразвуковые волны. Черная дыра окружена газом, в котором есть две колоссальные полости. Астрономы Кембриджского университета обнаружили, что от этих полостей расходятся звуковые волны, частота которых соответствующие ноте «си-бемоль», располагающейся на 57 октав ниже «до» первой октавы. В течение 2,5 миллиардов лет черная дыра «поет» на одной и той же инфразвуковой ноте (между прочим, в рассказе «Далекая песня Арктура» астрономы обнаруживают «звездную песню» именно в инфразвуковом диапазоне).

В «Далекой песне Арктура» говорилось и о том, что не только звезды могут «петь свою песню», но и вся наша Вселенная в момент Большого взрыва должна была породить звуковую волну, сохранившуюся до наших дней подобно тому, как сохранилось реликтовое электромагнитное излучение. Эту «песню Вселенной» никто еще не слышал…

Услышим обязательно.


* * *

В том же рассказе «Далекая песня Арктура» говорилось, что в далеком будущем человечество сможет путешествовать от звезды к звезде не только на собственной планете, но и вместе с собственным светилом – Солнцем.

О сфере Дайсона в те годы не слышал только тот, кто не интересовался наукой вообще и астрофизикой, в частности. Американский астрофизик Дайсон еще в шестидесятых годах предложил – для того, чтобы по максимуму использовать солнечную энергию – окружить Солнце тонкой сферической оболочкой на расстоянии примерно земной орбиты. Тогда вся излученная Солнцем колоссальная энергия будет поглощаться сферой и использоваться человечеством. А жить люди будут на внутренней поверхности этой сферы – места там много, на многие миллиарды людей хватит.

Герой «Далекой песни Арктура» предлагал построить вокруг Солнца не сферу, а половинку сферы – сделать своеобразный космический прожектор с Солнцем вместо лампы. Отражаясь от внутренней поверхности полусферы, солнечный свет будет создавать реактивную силу отдачи, и вся система начнет двигаться, получится нечто вроде огромного фотонного звездолета. И человечество отправится к звездам. Полет займет многие тысячелетия, но если лететь всем, то какое это имеет значение?

Разумеется, идея эта пока не осуществилась, хотя технически возможность ее осуществления не вызывает сомнений. Но в 1979 году в журнале «Техника-молодежи» появилась статья (не фантастическая, а самая что ни на есть научно-популярная), автор которой предлагал именно такую идею и с числами доказывал ее перспективность для нашей цивилизации.

Понятно, что на фантастический рассказ, опубликованный годом раньше, ссылки не было…


* * *

В середине восьмидесятых годов астрофизики сделали интересное открытие: химический состав верхних слоев марсианской атмосферы примерно такой же, как в газовых лазерах. Иными словами, атмосфера Марса на больших высотах – аналог газового лазера, созданного инженерами на Земле. Солнечное излучение «накачивает» молекулы в атмосфере, передает им энергию, и молекулы долго эту энергию сохраняют, не излучая – так же, как в газовом лазере. Достаточно послать пусть даже и слабый сигнал, но на определенной частоте, и все молекулы одновременно излучают накопленную энергию. Происходит вспышка, подобная всплеску лазерного излучения.

Атмосфера Марса – естественный лазер, и это не фантастика. Но приоритет открытия все-таки принадлежит не астрономам. В 1970 году в сборнике «Фантастика 69—70» был опубликован мой рассказ «Летящий Орел». Там-то и была впервые описана планета, атмосфера которой представляла собой естественный лазер, накачиваемый излучением звезды – Альтаира. Накачка продолжается несколько столетий, потом атмосфера вспыхивает, и мощнейший импульс когерентного (лазерного!) излучения уходит в космос, и видно его даже на противоположном конце Галактики…

Герой рассказа «Летящий Орел» использовал атмосферу-лазер для передачи сигнала о помощи. Это – фантастика. Сама атмосфера-лазер уже давно реальность.


* * *

Год назад в американской прессе разразился скандал. На этот раз речь шла не о правах человека или пытках в тюрьме «Абу Грейб». Журналисты писали о том, что первый заместитель обороны Соединенных Штатов Пол Вулфовиц и один из ведущих политических журналистов Вильям Кристол создали проект, который назвали «Новый американский век». О назначении проекта они рассказали в докладе «Перестройка обороны Америки: стратегия, силы и ресурсы нового столетия», распространенном в Пентагоне.

Вулфовиц и Кристол предложили Пентагону подумать о войне с применением генетического оружия. Генетическая бомба, если она будет создана, сделает, по их мнению, обычные войны бессмысленными.

Как с помощью генетического оружия уничтожить всех китайцев или арабов? Ведь ученые утверждают, что в природе не существует гена, свойственного определенной расе или нации! Да, но есть множество генов, формирующих приметы, по которым мы ту или иную расу идентифицируем. Это – структура и цвет волос, кожа и цвет глаз, форма носа, предрасположенность к определенным заболеваниям… Что случится, если вирусы или бактерии, инфицирующие только специфический тип человека, начнут убивать?

«Эта бомба могла бы сработать тихо, – писала газета „Нью-Йорк Таймс“. – Никто бы не понял, кто и где ее сбросил. Никто бы не заметил, что ее вообще задействовали, пока жертвы не начали бы умирать в массовом порядке. Кто же мог додуматься до такого? Один из этих людей Пол Вулфовиц, другой Вильям Кристол».

На вопрос «Кто же мог додуматься?» ответ должен быть иным. Вот другая цитата:

«Мою работу можно использовать для того, чтобы лечить рак, но можно и для того, чтобы рак вызвать. Создать генетическую бомбу замедленного действия. Это будет бескровная, спокойная и, если хотите, мирная война, где нет даже агрессора, потому что спустя годы после запуска процесса кто сумеет найти начальный импульс, кто разберется в первопричинах взрывного увеличения числа раковых заболеваний?

Я понимал, что, если военные заинтересовались проблемой распространения онкологических заболеваний, то генетическую бомбу все равно создадут… Работа над генетической бомбой продолжалась, и, если вас интересует, я скажу: генетическую бомбу мы сделали. Она еще не производится на заводах – точнее, насколько мне известно, не производится. Но это вопрос времени. Я не знаю ни одного открытия или изобретения в военной области, которое не нашло бы применения».

Это – из моей повести «Взрыв», опубликованной в 1986 году в журнале «Наука и религия». Конечно, Вулфовиц и Кристол не читали эту повесть, но 18 лет спустя практически дословно повторили в своем докладе то, что утверждал главный герой «Взрыва», ученый-биолог Ричард Кирман… К сожалению, прав Кирман оказался и в том, что нет «ни одного открытия или изобретения в военной области, которое не нашло бы применения».


* * *

Вернемся в год нынешний. 4 июля, когда США праздновали свой День независимости, американский космический зонд Deep Impact приблизился к ядру кометы Tempel 1 и стукнул по этой каменно-ледяной глыбе космическим «молотком» массой 370 кг. Вспышку можно было наблюдать на Земле – в телескопы, конечно, – а на поверхности ядра кометы образовался кратер величиной с футбольное поле.

Московский астролог Марина Бай подала в суд на американское агентство NASA, поскольку, по ее мнению, «данный эксперимент является посягательством на систему духовных и жизненных ценностей, а также на природную жизнь космоса, что нарушает естественный баланс сил во Вселенной». В качестве компенсации морального ущерба астролог потребовала выплатить ей 8,7 миллиардов рублей, что составляет чуть более 300 миллионов долларов по текущему курсу.

Почему столько? Потому, видите ли, что именно в такую сумму обошелся NASA запуск Deep Impact. Мещанский суд Москвы не только принял иск к рассмотрению, но в конце июня начались судебные заседания, которые продолжаются до сих пор.

В чем, собственно, проблема? Все очень просто и логично: если судьба человека или страны определяется небесными процессами, и если будущее можно определить, исследуя движение небесных тел, в частности, комет и астероидов, то изменив своей волей орбиту какого-нибудь астероида или, скажем, кометы, мы тем самым повлияем необратимым образом на чью-то конкретную судьбу. Когда Deep Impact ударил по ядру кометы Tempel 1, орбита кометы, безусловно, изменилась, и следовательно…

Неужели у кого-то на Земле из-за этого приблизился момент смерти, а у кого-то стали хуже идти дела? С точки зрения астрологии, да, несомненно. И потому можно понять Марину Бай – сегодня NASA изменило орбиту кометы (пусть всего на 10 сантиметров, но это ведь вопрос принципа!), а через год-другой начнет передвигать с орбиты на орбиту астероиды. И что тогда начнется на Земле? Астрологический хаос!

В отличие от Вулфовица и Кристола, Марина Бай, будучи москвичкой, вполне могла прочитать мою книгу «Что будет, то и будет». Есть в книге рассказ «Звездные войны Ефима Златкина», опубликованный в Израиле еще в 1994 году. Там идет речь в точности о таком случае: люди изменили орбиту астероида Шератон специально для того, чтобы повлиять на судьбу одного из персонажей рассказа. А поскольку небесные светила определяют не только судьбы людей, но и политические процессы, то, изменив определенным образом орбиту астероида, Израиль одерживает, наконец, победу в застарелом конфликте с палестинцами.

Вряд ли Марину Бай интересовали палестинцы, она о собственной судьбе думала. И если она таки отсудит у NASA пусть не триста, а хотя бы миллион долларов, неужели не поделится с автором идеи?

Хотя, опять же, кто и когда признавал за кем-нибудь из фантастов хоть какой-то приоритет?


* * *

Дискуссии о том, существует ли во Вселенной иной разум, продолжаются не первое столетие. Полвека назад ученые начали искать проявления астроинженерной деятельности внеземных цивилизаций – и ничего пока не нашли. Вселенная молчит, все процессы в космосе объясняются естественными причинами, и сегодня многие ученые считают (вслед за советским астрофизиком Иосифом Шкловским), что человечество – единственный разум во всей Вселенной.

Несколько лет назад астрофизики начали обсуждать новую, с их точки зрения, идею. Может, цивилизаций в космосе великое множество? Может, они все время себя как-то проявляют, а мы, мало что понимающие в космических процессах, принимаем эту астроинженерную деятельность за естественные явления природы? Может, они посылают нам сигналы, а мы принимаем эти сигналы за обычные звездные вспышки?

На мой взгляд, идея может быть вполне правильной, вот только высказана она была не три года назад, а в 1982 году в моем рассказе «Звено в цепи», опубликованном в журнале «Изобретатель и рационализатор». Цитирую по тексту:

«С нашей точки зрения, иной разум должен выглядеть совершенно естественным образованием. Более того, давно объясненным! Потому что лишь часть законов природы, управляющих им, нам в принципе доступна. А мы… Мы тоже представляемся ему чем-то естественным, неразумным – он начисто может не воспринимать, например, наших законов биологии. Распознать логически такой разум невозможно, искать следы его во Вселенной бессмысленно. До тех пор, пока контакт не станет жизненно необходим нам обоим».


* * *

Вот еще одна идея, которая наверняка станет реальным проектом в ближайшие годы – во всяком случае, ее обсуждают в научных журналах, как один из вариантов создания на астероидах условий, пригодных для жизни экипажей будущих экспедиций. Идея такая: окружить астероид тонкой, но прочной и прозрачной сферической пленкой, а затем заполнить ее воздухом. Получится огромный воздушный шар, в центре которого расположится астероид. Давление внутри шара можно сделать равным одной атмосфере, а состав воздуха – таким, как на Земле. И будут люди на астероиде ходить без скафандров и жить в комфортных условиях. Правда, при почти нулевом тяготении, но к этому космонавты уже привыкли.

Проект наверняка будет осуществлен, а вот приоритет… О том, что идея впервые появилась в фантастике, никто, конечно, не вспомнит.

И потому в заключение – цитата из моего рассказа «Преодоление» («Космические пиастры»), опубликованного в 1981 году в журнале «Изобретатель и рационализатор»:

«Астероид, как косточка в абрикосе, был заключен в тончайшую сферическую пленку, надутую воздухом. Воздушный шар старинных романов, гондола которого помещалась не снаружи, а внутри. Так на Полюсе появилось небо – черное в зените и чуть зеленоватое у близкого здесь горизонта. Пленка, удерживавшая атмосферу от рассеяния, была неощутима, невидима и мгновенно восстанавливалась при разрывах, поэтому челноки и даже рейсовые планетолеты опускались и поднимались на малой тяге без риска».


* * *

Семь фантастических идей, уже осуществленных или близких к осуществлению. У многих фантастов, работающих в поджанре hard science fiction, есть идеи, которые были «взяты на вооружение» учеными или инженерами. Вот только патенты авторам-фантастам никто не выдает.

Может, так и надо? Как говорится, «слова и музыка народные». Поприветствуем исполнителей – Вулфивица, Кристола, Марину Бай и многих других…

Аплодисменты, господа!

«Вести-Окна»,

22 декабря 2005, стр. 28—30.

СТРАННИК

Что такое… странник? Странный человек… не похожий на других…

М. Горький. «На дне»

Жил-был странник. Человек как человек: с открытым, немного грустным взглядом, тихим голосом и умными пальцами музыканта. Собеседнику часто приходилось переспрашивать его в разговоре, потому что голос его и рассказ будто уходили в себя.

Он побывал во всех уголках Земли, во всех странах и городах, дышал мягким ароматом лугов и злой взрывчатой гарью вулканов, ходил по нежному песку Сахары и колючему цепкому снегу Антарктиды. Все знали его, все говорили, увидев его:

– Вот идет странник.

А потом он исчез. Ни на кораблях, ни в поселках не слышно было его тихого смеха, его неспешного рассказа. Кто-то видел его, кто-то говорил с ним, кто-то поведал миру:

– Знаете, – сказал кто-то, – странник ушел к звездам. Так и ушел – в стоптанных ботинках. «Смысл жизни человека в том, чтобы быть всем и везде», – так сказал странник кому-то и добавил: «Земля это не все, и я ухожу».

Кто-то не понял его, спросил удивленно:

– Вы участник экспедиции? Летите на Марс строить оранжереи? Нет? Тогда на Плутон – взрывать горы? Тоже нет? Значит, в звездную?

– Нет, нет и нет. Я ухожу пешком. Дойду до Веги по белой мгле Млечного Пути, наберу горсть воды из марсианского озера Сциллы, увижу грозы на планете звезды Альфарх, услышу тихий шелест аммиачной реки на Плутоне. Я смогу все, потому что умею мечтать, и нет звездолета мощнее.

И странник ушел к звездам – по лунной дорожке, на которой до сих пор видны отпечатки его следов. Выйдите ночью на берег, вглядитесь, и вы увидите.


1


Столы здесь были чуть более серыми, стены чуть более зелеными, а обучающие машины чуть более разговорчивыми. Это «чуть» было совершенно незаметно для взрослых, а Ким заметил, и в новом классе ему не понравилось. Ким понимал, что скоро освоится, расскажет ребятам, что приехал в город с отцом и будет здесь учиться, пока отец не закончит работу.

В комнату вошли, слишком степенно, как показалось Киму, его новые одноклассники – трое ребят и две девочки. Ребята были ниже Кима, а один – Сережа – выглядел просто малышом для своих одиннадцати лет.

– Тебе нравится у нас? – спросил Сережа.

– Не нравится, – ответила за Кима Ольга – невысокая девочка, тоненькая, светленькая. – Разве вы не видите – он очень любит учиться. Тихо, спокойно.

– А вы не любите? – удивился Ким.

– Не-а, – весело подтвердила Ольга. – Нужно просто жить, смотреть по сторонам. Знание само придет. Тихо, спокойно.

Ким не успел возразить. Серебристой змейкой прошелестел звонок, ребята мгновенно оказались у своих столов, одна Ольга не спешила: прошла вдоль рядов, посмотрела не контрольные экраны, стрельнула глазами в сторону Кима, и он смущенно отвел взгляд. Он не понимал причины, но чувствовал, что не сможет спорить с этой Ольгой. Она ему совсем не нравилась, задиристая какая-то, но говорила она с такой убежденной беспечностью, что возражать было бессмысленно.

Учитель Игорь Константинович Астахов вошел в класс, поздоровался тихо, сказал:

– Вы познакомились, ребята? Я отменяю урок. Мы покажем Киму школу и поговорим.

Они вышли на школьный двор. Планировка его отличалась от той, к какой Ким привык за шесть лет. Справа мостик над быстрым ручьем, дальше учебно-расчетный центр. Слева вместо гимнастических снарядов покрытый невысокой травой луг, мальчики гоняли здесь мяч. Астахов привел класс к ручью, сел, поболтал пальцами в воде.

– А знаете, – неожиданно громко сказала Ольга, – Ким на любит работать, ему бы только учиться.

Ким весь вскинулся от такой несправедливости.

– Мы построили школьный мотодром, – сообщил он. – Наш класс – все шестеро – и двое ребят из соседнего.

– Мотодром? – загорелся маленький Сережа. – Здорово, дядя Игорь, верно?

– Что ж, – согласился Астахов. – Только я предлагаю не мотодром, а, скажем…

– Гравиплан, – выпалила Ольга, и все заулыбались, а Киму стало неловко – эта Ольга не понимала, что говорит. Серийный гравиплан собирают два месяца. Сердце мотора – вещество с анизотропным тяготением – выращивают на заводах годами. Астахов жестом успокоил ребят, начавших спорить о деталях конструкции.

– Ким, ты знаешь разницу между желанием и умением?

– Желания могут быть как угодно велики, – сказал Ким, – а умение конкретно.

– Примерно так. И по-моему, Ким, лучше не принижать желания до твоего умения, а наоборот. Я за мечту, Ким. Нужно уметь то, чего никто не умеет. Знать то, чего никто не знает. Увидеть то, чего до тебя никто не видел…


2


Ким опаздывал на урок. Подбегая к школе со стороны летнего бассейна, он увидел мелькнувшее в кустах золотистое платьице и перешел на шаг.

– Подержи, – требовательно сказала Ольга и протянула Киму две большие биты. Пошла рядом, посматривая на Кима, чему-то усмехаясь.

– Слушай, – сказал Ким, – а ты лично сделала какое-нибудь открытие?

– Вот еще, – вскинула взгляд Ольга. – Я лентяйка. Тебе понравился папа?

– Какой папа? – не понял Ким.

– Учитель.

– Он твой отец?

Ким был окончательно сбит с толку. Отец, который требует необъятных стремлений, и дочь, уверяющая, что она лентяйка…

– Сейчас принято, – рассказывал учитель Астахов, – делить историю космонавтики на два периода: планетный и звездный. Звездный ведет отсчет с момента, когда стартовал к Проксиме Центавра «Победитель», первый звездолет на кварковых двигателях.

Экспедиция ушла к звездам, когда Кедрин на Марсе еще не закончил расчетов. Только пять лет спустя он доказал, что скорость света можно увеличить во много раз. Опыт Кедрина повторили, и очень скоро со стапелей сошла «Аврора» – первый звездолет с фотоускорителями. «Аврора» ринулась вслед «Победителю». Где-то среди планет Проксимы корабли встретились. Командиру «Победителя» Голованову и его экипажу предложили перейти на «Аврору». Голованов отказался, и звездолеты разошлись.

Вскоре на «Победителе» вышел из строя реактор, и его

катапультировали. До Земли корабль мог дойти и на втором реакторе, но о

продолжении исследований не могло быть и речи. «Победитель» ушел к Солнцу,

сообщив на «Аврору» об аварии.

Люди боролись до конца и привели «Победителя» к базе на Плутоне. Они стали героями. Но подумайте, ребята, в чем же героизм Голованова? Его полет – типичный пример нежелания подчиняться диалектике жизни. Кроме того, на примере Голованова воспитываются миллионы ребят. Учатся идти до конца, когда разумнее остановиться…

Вот все, что я хотел вам рассказать, прежде чем вы начнете изучать элементы кварковой техники.

– Я знал, что ты подойдешь ко мне, – сказал Астахов. Занятия кончились, ребята разошлись, кто домой, кто в школьный интернат.

– Разве Голованов не был прав? – ожидание притупило запальчивость Кима, он говорил теперь более рассудительно, чем сам того хотел. – Земля доверила ему корабль. Он не мог покинуть машину. Я читал, видел: раньше летчики спасали горящие самолеты, капитаны не уходили с тонущих кораблей.

– Это другое, – покачал головой Астахов. – Героизм летчиков-испытателей выше головановского, потому что имел смысл. Люди всегда ошибались, но ошибки бывают разными. Мне потому и не нравится отношение к «Победителю», что из этой истории не извлекли нужного урока.

Ким промолчал, его покоробила фраза «люди всегда ошибались». Учитель умен, но настолько ли, чтобы судить об ошибках всех людей Земли? Астахов по-своему расценил молчание Кима, сказал:

– Я живу рядом. Пойдем, я покажу тебе, какие бывают ошибки.

Киму сразу понравилось у Астахова. Поражала невероятная для жилой квартиры библиотека – десятки тысяч книгофильмов стояли на стеллажах, занимая всю площадь стен от пола до потолка. Ольга сидела в кресле и смотрела приключенческий фильм – в глубине стереовизора, покачиваясь, бродили динозавры, не обращая никакого внимания на опустившийся неподалеку дисковидный звездолет пришельцев. Увидев вошедших, Ольга выключила аппарат.

– Сколько книг! – сказал Ким.

– Это не книги, – тихо отозвался Астахов. – Это свалка.

– Так папа называет свою коллекцию, – объяснила Ольга. – Здесь идеи, сверху донизу, и этажом ниже, в подсобнике.

Астахов остановился перед стеллажами, любовно провел ладонью по выпуклым бокам капсул микрофильмов. Достал одну, включил проектор. Заструился морозный утренний воздух, где-то далеко внизу плыла река с городом на берегах, а Ким летел, стоя на палубе странного сооружения – это был корабль девятнадцатого века с узкой кормой, длинным форштевнем, с обитой железом палубой. Мачты уходили высоко вверх и не несли парусов – на их верхушках вращались пропеллеры, создавая подъемную силу.

– Робур-завоеватель, – сказал Ким, воображая себя на палубе «Альбатроса», крепко стоящим на широко расставленных ногах, а город внизу, конечно, Париж, жители которого с ужасом следят за полетом таинственного корабля. Изображение распалось, Астахов отключил проектор.

– Мертвая конструкция, – сказал он. – Направление было прогрессивно – аппараты тяжелее воздуха, и принцип геликоптерных винтов верен, а конструкция подвела. Здесь у меня все идеи, конструкции, проекты – мертвые. То, что не вышло. То, что не было додумано. То, что оказалось неверным в принципе. Все отрицательное, что наука сотни лет сбрасывала за борт. Шлак. Издержки. Понимаешь?

– Д-да, – протянул Ким.

– Ничего он не понимает, – насмешливо сказала Ольга. – Он просто очень воспитанный мальчик.

– Я начал собирать ошибочные идеи из любопытства, – продолжал Астахов, будто не слыша слов дочери. – Я учился тогда в Институте футурологии. Да, Ким, по первичному образованию я футуролог… И как-то, изучая историю техники, предмет очень логичный, как внутренне логичен прогресс, я заметил, что кое в чем логика авторам изменяет. Прогресс – это гигантское дерево, и мы изучаем строение его ствола – столбовые идеи. А ветви, которые никуда не ведут, мертвые сухие веточки, мы на ходу подрубаем у основания. Мы изучаем логику становления новых технических идей, и не изучаем логики идей отвергнутых. Тогда возникла мысль: посадить рядом с деревом прогресса другое дерево, дерево неверных идей. У него то же корни – практика, наблюдение, опыт. А ствол, ветви? Куда они ведут?..

Астахов помнил себя в семнадцать лет. Он ощущал в мышцах силу, развитую годами тренировок, и твердо верил, что добиться поставленной цели может каждый. Но Земле не нужен был легион звездолетчиков. Не прошел отборочной комиссии и Астахов. Он получил голубой жетон, на котором был записан довольно лестный отзыв о его способностях и настоятельный совет: заняться футурологией.

Астахов не представлял, что человеку можно сказать «нет». По аналогии с собственной неудачей его заинтересовали неудачи других – ошибки не жизненные, а творческие, технические, научные.

Сначала Астахов собирал, что попало. Старые забытые проекты выкапывал из архивной пыли, из патентных библиотек, даже из романов. Выписки, чертежи, модели… Это был сизифов труд: ошибок у каждого ученого на поверку оказалось больше, чем верных решений. Астахов закончил институт, работал футурологом-методистом, ему очень помогала созданная им статистика ошибок. Но это и была вся польза от его увлечения. Стал ли он ближе к звездам, к которым стремился по-прежнему, – без надежды увидеть мечту осуществленной? Он решил сдать «свалку идей» в архив, но в это время ему пришла в голову мысль о перекрестном сравнении,


3


– Папа редко рассказывает о своей коллекции, – сказала Ольга. Она провожала Кима домой.

– Ты знаешь все идеи, которые собрал отец? – спросил Ким.

– Не-а, – отмахнулась Ольга. – Зачем мне?

– Как зачем? – удивился Ким.

– А так. Почему мы раньше не могли жить как все? Эти дурацкие идеи – кому они нужны?

Кима возмутила несправедливость упрека.

– Твой отец учитель. Разве можно давать людям больше, чем он?

Ольга вздохнула:

– Папа стал учителем по ошибке. Мог бы и геологом… Все, понимаешь, все у него так! Иногда я думаю, – она понизила голос, говорила почти шепотом, – может быть, и я тоже ошибка…

Ольга помолчала.

– А все началось с того прогноза…

Как-то Астахов готовил материалы для прогноза энергетики

Прибалтийской экономической зоны. Один из вторичных прогнозов, которым пользовался Астахов, оказался неверен. Горел генеральный прогноз: новые данные – новые связи. Астахов, то ли со злости, то ли из присущего ему чувства противоречия, заложил в машину все, какие только смог найти, ошибочные прогнозы по Прибалтике. Ошибка на ошибке – он представлял, какая вампука получится из его затеи, и все же внутренне почти не был удивлен, когда машина выдала абсолютно точные данные за прошедший год.

Случайность, совпадение? Астахов не знал. А решение зрело. Оно вынашивалось долго. Сначала мешала психологическая инерция, из-за которой Астахов не сразу понял: рождается новая наука. Эрратология – наука о научных ошибках. Не сразу понял он и то, что новая дорога может вывести его к звездам. Астахов шел ощупью, он еще не знал, верна ли его основная теорема.

– Между мертвыми идеями науки, – утверждал он, – существуют мириады неощутимых связей, которые должны сыграть роль живой воды – должны оживить засохшее дерево. Вот принципиальное положение эрратологии, ее основная теорема: пользуясь только внутренней логикой развития ошибочных идей, изучая лишь ошибочные проекты, можно получить верное решение задачи.

Неверных решений а истории науки накопилось так много, что появление нового качества неизбежно. В кризисной ситуации, когда правильных решений еще нет, существуют два способа выбраться из тупика. Первый: ждать, когда природа преподнесет открытие. Второй: применить методы эрратологии, найти новое самим. Первый способ эффективнее. Второй – надежнее…

– Ошибки – хлам, – сказали Астахову. – От них нужно избавляться, вот и все.


4


Яворский-старший ходил по комнате, некрасиво размахивая худыми руками, говорил увлеченно: в семье повелось, что о своей работе отец всегда рассказывал сыну.

– Папа, – сказал Ким, прерывая рассказ. – Я познакомился с интересным человеком.

– Знаю, – отозвался Яворский-старший. – Я говорил с Астаховым.

Отцу не хотелось разбивать веру Кима в учителя. Он слышал об Астахове давно, ценил его увлеченность. Но Астахов противоречив, Ким, пожалуй, и не разберется.

– Понимаешь, сын, – отец заговорил медленно, подбирая слова, – я намеренно отдал тебя в класс Астахова. Верность цели – вот чему ты должен у него поучиться. Целеустремленность Игоря Константиновича всегда вызывала уважение, все знали о его судьбе, о его странном желании найти зерно истины в ложных идеях. Знали, что Астахов ищет не просто любую здравую идею, но вполне определенную: новый способ полетов к звездам. Он не стал космонавтом. И решил, что без громоздких машин, без звездолетов и генераторов Кедрина достигнет звезд. Пешком.

Очень давно у Астахова были помощники, лаборатория. Были даже энтузиасты новой науки – из молодых футурологов. Но среди всех методов работы Астахов выбирал только неверные. Это было нечто вроде научного знахарства. Знаешь, как это выглядело? С утра Астахов собирает летучку, сам садится в углу, держит в руках сброшюрованные данные за прошедший день.

«Что это такое? – говорит он и сам отвечает. – Это анкеты по опросу „Бытовая химия через десять лет“. Кто же так работает? Здесь все верно! Что мне делать с этими бумагами?»

«Как же быть? Фальсифицировать результаты опросов?» – недоумевают сотрудники.

«Конечно! – кричит Астахов. – Вы должны неправильно вести опрос, должны тенденциозно подбирать группы. Заведомо неверно обрабатывать материал. Понимаете? Мне нужны СОВЕРШЕННО НЕПРАВИЛЬНЫЕ данные!»

Отношения между Астаховым и его сотрудниками ухудшались. Люди привыкают к стереотипу поведения. Астахов ломал любые стереотипы, и ребята не выдерживали. А однажды Астахов собрал ребят и сказал:

«Пора прощаться. Я сделал глупость, когда организовал лабораторию. Лаборатория – это принятая в науке форма объединения ученых, и поэтому она противоречит эрратологии. Прощайте».

И ушел… Сложный это характер, Ким, – глубокий ум, обширные знания, верность мечте и странный способ ее достижения. Таков Астахов, твой новый учитель…


5


Перед уроками Ким решил посмотреть лекцию по биологии. Но у пульта обучающей машины стояла Ольга, и Ким понял, что занятий не получится.

– Ты не работаешь? – не очень вежливо спросил Ким.

Ольга пожала плечами:

– Не люблю заниматься одна. Неинтересно.

– Вчера я говорил с отцом об Игоре Константиновиче, – выпалил Ким неожиданно для самого себя.

– И что же? – отозвалась Ольга с напускным равнодушием.

– Отец говорит, что это ненаучный подход. Из ничего и не получишь ничего.

– Это не отец твой сказал, а еще Шекспир, – сказала Ольга с неожиданным презрением. – Что ты знаешь, чтобы судить папу? Он лучше всех!

Ольга присела на кончик стула, и губы ее мелко задрожали. Ким не знал, что делать, а Ольга едва проговорила сквозь слезы:

– Ты думаешь… легко… быть ошибкой?

Астахову вовсе не нравилась Лена. Он не мог сделать более неудачного выбора. Высокая, пышноволосая студентка-лингвист, она любила веселиться – до упаду, путешествовать – на край света, а работать – до крайней степени усталости. В то время Астахов уже понимал, что для создания истинной эрратологии необходима полная систематика ошибок: глубокий анализ неудач любого рода. И он признался Лене в любви. Отказ он занес в картотеку «Личные ошибки» под первым номером. После восемнадцатого номера Лена сдалась.

Конечно, их брак был ошибкой. Но первые месяцы все шло как нельзя лучше: на какое-то время Астахову удалось увлечь жену идеями эрратологии. Лена помогала ему систематизировать сведения о научных ошибках, которые поступали к Астахову со всех концов Земли. Они провели нескончаемый медовый месяц, разъезжая по материкам и странам, встречаясь с неудачниками, терзая их каверзными вопросами. Но, насмотревшись на молодых и старых неудачников, Лена однажды поняла, что нет никакой смены впечатлений: все они на одно лицо, все одинаково реагируют на вопросы, дают почти одинаковые ответы. И ей стало скучно.

Они начали ссориться – чаще и чаще. Родилась Оля, и это тоже было ошибкой, потому что из-за дочери они продолжали жить вместе, мучая Друг друга одним своим присутствием.

Однажды утром Лена ушла. Не сказала ни слова, но оставила записки, просто исчезла: жизнь по теории ошибок была вовсе не такой радужной, какой казалась вначале. Только тогда Астахов понял, что успел полюбить свою веселую строптивую жену. На добрых полгода он забросил эрратологию: ездил с Ольгой по Земле без всякой видимой цели, дочь стала для него единственным смыслом жизни. Если бы Лена вернулась…

Через полгода он пришел в себя. Записал в картотеку «Личные ошибки»: ушла жена. И принялся за работу,


6


– Папа любил комбинировать идеи в разных сочетаниях, – Ольга водила пальцем по матовой поверхности контрольного экрана, Кима она будто и не замечала, разговаривала сама с собой. – Он программировал данные, и машина синтезировала из ошибок новые идеи. Папа не специалист по межзвездным полетам. Он обращался к экспертам, и ему говорили: что за бред… А однажды… Однажды мы встретили маму.

Астахов крепко держал дочь за руку, будто думал, что она бросится к матери, исчезнет вместе с ней, Лена не изменилась: озорной блеск в глазах, высокая прическа, из-за которой Лена казалась старше на несколько лет.

…В кафе было уютно: столики, похожие на панцири черепах, кресла-улитки. На стенах изображения океана. Ольга забралась в кресло, свернулась клубочком, чувствовала, что отцу предстоит нелегкий разговор, и старалась не попадаться на глаза.

– Я звонила тебе, – сказала Лена, – это было год назад. Хотела сказать… Потом раздумала – зачем мешать твоим планам?

– Ты искала меня?

– Да. Хотела сказать, чтобы ты не считал ошибкой все, что было. Мне так нравилось, а я всегда поступала по-своему.

– Оленька, пойди погляди на кальмаров, – сказал Астахов. Ольга не пошевелилась в кресле, будто ее и не было.

– Хочу, чтобы ты понял, – продолжала Лена. – Многое из того, что ты считал ошибкой, – истина. Для меня истиной была любовь – ты записал ее на карточку под индексом «личные неудачи». Эти крабы на стенах – парень, который их рисовал, считал, наверно, что за три тысячи километров от океана людям будет приятно посидеть в клешне краба и пить сок из раковины улитки. Понимаешь? Ошибок нет вообще – все зависит от точки зрения.

Астахов молчал. Ерунду говорила Лена. Есть критерий для оценки ошибок – мир, в котором мы живем. Но в чем-то Лена была права. В чем-то малом, в очень важном малом. Додумать это.

– Мой рейс, – сказала Лена.

– Киев, – повторил Астахов слова диктора.

– Нет, – Лена усмехнулась. – Не хочу заставлять тебя ошибаться. Киев – только пересадка… Знаешь, Игорь?.. Вспомни софизм о критском лжеце. Разве ты не похож на него? Если эрратология не ошибочна, то она истинна, а если она истинна, то она не отвечает своей цели, и значит, она ошибочна…

Астахов смотрел в одну точку, думал. Критский лжец. Ерунда. Он потерял мысль. Ага, вот она: относительность ошибки. Он строил эрратологию по классическим канонам науковедения. Нужны иные методы. Нужно учесть долю истинности в любой ошибке, учесть и отбросить. Сделать ошибку абсолютной. Значит – все сначала?

Ольга тихо плакала, опустив голову на гриву морского конька, по ошибке попавшего в далекое от океана горное кафе…


7


Впереди показался лес, и дорога пропала. Ким ушел совсем недалеко от дома, но здесь кончался город – дальше лежало засеянное поле, лес, пахло свежестью, как в цветнике на площади. Подошвы липли к земле, будто покрытые магнитным составом, грязь под ногами хлюпала и чавкала. Сегодня в классах пусто – день спорта, и Ким сбежал. Он уже выиграл у Сережи в теннис, и ему стало неинтересно.

Ким краем подошвы начертил на земле стрелки. Астахов, Ольга, Лена. Круг – эрратология. Подумал и дорисовал стрелку – Ким Яворский. Стрелка получилась на отшибе, потому что Ким, хотя и знал методы социальной психометрии, но отношения своего к эрратологии пока не определил, а без этого схема теряла смысл.

Отец считает эрратологию чепухой. Лена – тоже. Ольга любит отца и готова признать даже то, во что не верит. А сам Астахов? Ну, тут ясно. Что ясно? Если Астахов считает, что методы эрратологии верны, то почему бросил поиски, почему стал учителем? А если его постигла неудача, то для чего хранить десятки тысяч ненужных книгофильмов? Остается третье…

Ким проверил свое рассуждение и не нашел в нем ошибки: Астахов завершил работу. Вывел идею идей. Так. Но тогда – почему он молчит?..

– Учитель! – сказал Ким с порога, и Астахов, размышлявший о чем-то у окна, обернулся.

– Я хотел спросить, – Ким заговорил сбивчиво, ему пришло в голову, что это бестактно – спрашивать человека о том, о чем он говорить не хочет. Но отступать было поздно, и Ким, неловко подбирая слова, чтобы не обидеть учителя, рассказал о своих сомнениях.

– Пойдем, – сказал Астахов.

Он включил стереовизор в кабинете, прошелся вдоль стеллажей. Ким почувствовал волнение. Подумал: это оттого, что сейчас он соприкоснется с чужой жизнью, в которую влез без спроса. Но нет – он просто боялся разочароваться.

– Семьсот тридцать две тысячи двести сорок идей, – сказал Астахов. – За три века. Труднее всего было отсеять лишнее. Далеко не все идеи пригодны для обработки. Одни не имели отношения к космосу. В других была невелика доля заблуждения – это почти верные идеи, для меня они не годились. Третьи – особая категория. Идеи, выдвинутые из тщеславия. Единственная их цель – самоутверждение автора. Их тоже пришлось отбросить. Так появилась системология ошибок. Идей в результате стало втрое меньше, работать с ними – втрое интереснее…

Астахов перебирал книгофильмы, он был наедине с ними, с этими идеями, которые составляли всю его жизнь. Он перебирал и вспоминал, а Киму уже не хотелось спрашивать. Ему показалось, что он, наконец, понял Астахова. Движение к цели, полное надежд, отрадней самого прибытия, – так писал Стивенсон. Астахов ищет свой Остров сокровищ. Может быть, у него уже есть карта, но никогда не хватит воли сесть на корабль и выйти в океан, чтобы отыскать остров в безбрежных просторах.

– Что с тобой, Ким? – сказал Астахов. – Ты не слушаешь. Я говорю, что три года назад мы жили с Олей в Минске. Тогда-то я понял: пришло время сделать последнюю пробу.

«О чем он говорит, – подумал Ким, – какую пробу? Астахов – эрратолог, он создал новую науку. Зачем ему звезды?»

– Опыт я провел на Минской статистической станции. И получил результат. Верную идею. Работа моя закончилась. Я не сказал об этом никому – даже Оле. Не мог заставить ее ездить со мной, начать все сначала. Говоришь себе: дело прежде всего. А потом проходят годы… Жена. Дочь. Друзья. Ученики. Опять все бросить. Уйти…

Астахов улыбнулся, и Ким, сам того, может быть, не подозревая, позавидовал Ольге. Трудно им вдвоем, невидимая стена эрратологии стоит между ними, и все же им хорошо. Ким подумал, что ему с отцом приходится труднее, хотя внешне все прекрасно. Но ни отцу, ни матери не придет в голову взвалить на сына часть своих забот. Когда родители переживают какую-нибудь неудачу, осложнение, он в стороне. Ольга – нет. Может быть, ей нелегко, но он, Ким, хотел бы… А Астахов боится. Все они, родители, одинаковы. Они думают, что так – тихо и спокойно – жить легче? Да, наверно, – внешне. А стена между ними станет расти, потому что все, что любит Ольга в отце, – увлеченность, безумие стремлений – Астахов старается теперь запрятать: для ее же блага. Стена вырастет до неба, и когда-нибудь Ольга скажет отцу, как Ким скажет своему:

– У нас все разное, папа, даже сложности…

И неожиданно Ким, будто со стороны, услышал свой голое – напряженный и тихий:

– Вы трус, Игорь Константинович…


8


Отец стоял у люка доставки и вкладывал в его разинутую пасть книгофильмы и личные вещи. Ким взглянул на приборный щиток: шифр Уфы. Отец захлопнул крышку, обернулся.

– Едем домой, – сказал он. – Рудник мы сегодня пустили, контроль теперь понадобится лет через пять.

– Мы уезжаем, – сказал Ким. – А школа?

– Вернешься в старый класс, к учителю Гарнаеву.

Помолчали.

– Ты встретишь другого Астахова, – мягко сказал отец. – Наконец, существуют стереовизоры.

– Конечно, – вздохнул Ким. Как же так, сразу? Он еще не додумал. Это очень важно для него – понять все, что связано с Астаховым, с Ольгой. Он не может так уехать. Что подумает Ольга? Укатил домой – тихо, спокойно.

– Я хотел бы остаться на несколько дней, – нерешительно заговорил Ким.

– Оставайся, – неожиданно легко согласился отец. – Оставайся до конца семестра. А я не могу – работа…

Утром, когда Ким с ребятами ждал Астахова, в класс вошла высокая женщина, педагог старшей группы. Ким понял сразу, сказал:

– Можно мне выйти?

Он побежал через корт – так было короче – и сорвал у кого-то игру. Ольга сидела на ящике с моделями непостроенных космолетов.

– Не могла сообщить? – сердито спросил Ким. – Куда вы едете? Зачем?

– Кому сообщать? Папа сказал, что ты улетел вечерним рейсом. Я сама не знаю точно, куда мы едем. Кажется, на Фиджи… И все из-за тебя.

«Вы трус, Игорь Константинович».

– Не понимаю, – сказал Ким.

– Будто? Ты наговорил вчера столько глупостей. Целый вечер папа ходил по комнате. Потом спросил: «Ты тоже считаешь, что я трус?» Представь, что твой отец спросит у тебя такое. Пока я соображала, папа пошел говорить по стереовизору. Тогда ему и сообщили, что Яворские уехали. Наверно, твой отец сдал местный номер. Папа связался с Фиджи. Там работает Годдард…

– Годдард. Направленные мутации человека, – вспомнил Ким.

– Это тебе, – Ольга протянула Киму капсулу с микрофильмом. – Я должна была отослать в Уфу, но раз ты здесь…

«Не может быть, что это только из-за меня», – подумал Ким. – Конечно, Астахов хотел вернуться к работе, хотел и не решался. Неустойчивое равновесие – достаточно было малого толчка, одной не очень умной, но злой реплики, и решение принято.

– Ты рада, что едешь? – спросил Ким.

Ольга пожала плечами:

– Будет трудно…

Ким видел: она и смеется, и плачет. Губы дрожат, а глаза улыбаются. Пусть Ольга не отвечает. Она считает, что отец прав, и это главное.

Ким вставил капсулу в проектор.


9


– Из трехсот тысяч идей машина выбрала одну и сделала ее центром новой гипотезы…

Голос Астахова будто раздвинул невидимую преграду. На скале у обрыва стоял гигант, закованный в цепи. Он пытался сбросить путы, но тяжелая цепь лежала недвижимо.

– С прикованным гигантом сравнил человека автор идеи, – сказал Астахов. – Человек покорил природу, но не научился управлять собственным телом. Можем ли мы усилием воли изменить цвет глаз? Замедлить рост ногтей? Регулировать работу сердца? Нет, потому что не хватает сил – биотоки слишком слабы, они могут передать в клетку сигнал, но заставить ее работать в ином режиме биотоки не в состоянии. Нужно усилить сигналы мозга!

Скала дрогнула, гигант распрямил плечи и, неожиданно освободившись от цепи, мощным движением бросил ее в пропасть.

– Ошибочная, наивная идея, – сказал Астахов. – Дело не в слабости биотоков. Аппарат наследственности исключительно сложен и устойчив. Наследственность – вот наши цепи. Природа поступила как инженер прошлого века: создала механизм очень надежный, но не способный к быстрым изменениям. А вот вторая ошибочная идея.

Изображение подернулось туманом, и Ким, будто на объемной модели, увидел длинную извивающуюся спираль.

– Наше тело построено из кирпичиков-молекул. Какое расточительство! Все равно, что закладывать в фундамент дома не кирпичи, а электронные осциллографы. Молекула сцеплена из атомов, атомы – из элементарных частиц. Природа искала и ошибалась, конструируя живое, и выбрала кирпичи слишком массивные и сложные.

Двойная спираль – молекула ДНК – на глазах у Кима рассыпалась, брызнули осколки, невидимая пушка разбивала их на атомы, на отдельные частицы.

– Нужно строить живое из элементарных частиц. Поручить хранение наследственной информации спрессованным в плотный комок нейтронам, протонам, электронам… Ошибочная идея. В мире элементарных частиц глава – принцип неопределенности. Наш элементарный ген окажется подвержен самым неожиданным мутациям. Попробуйте хранить что-то в сосуде, который вечно меняет форму, размеры, а то и просто расплывается лужицей не столе…

Голос Астахова на секунду исчез, из глубины проектора будто полилось пространство: черное, огромное – вся Вселенная со звездами и галактиками. Ким мчался куда-то, он не видел себя, но знал – он не в звездолете, он просто бродит среди звезд с вещмешком за плечами, в стоптанных ботинках…

– Две ошибки. Машина объединила их. И еще тысячи… Появилась идея. Построим ген из элементарных частиц и будем управлять им с помощью биотоков. Принцип неопределенности станет союзником, он будет расшатывать систему, помогать слабым сигналам мозга. Человек сможет стать камнем, или птицей, или лучом света… Местом его странствий будет Вселенная…

– Помоги, – сказала Ольга, и Ким поднял тяжелый ящик, отнес к махолету. У кабины, под ветром трепещущих крыльев, постояли.

– Ты сообщишь свой адрес? – спросил Ким.

– Не-а, – протянула Ольга, глядя вверх, крылья выходили на рабочий режим. – Зачем? Ты и сам знаешь, чего хочешь…


10


Звездолет был птицей – огромным бело-черным лебедем с распростертыми крыльями звездных датчиков, с длинной гибкой шеей, отделявшей генераторные отсеки от жилых помещений, и с маленькой изящной головой, в которой все давно было знакомо и привычно, от слабого серого налета на пультовых клавишах до зеленого чучела скалистой горлянки, привезенной Кимом с Марса еще в бытность студентом. Это был его корабль, его душа и тело. Ким стал капитаном «Кентавра» больше десяти лет назад и теперь собирался покинуть его – не на Земле, а здесь, в космосе. Капитана Кима Яворского ждали. В рубке «Кентавра» – чтобы проститься, а там, в полупарсеке, на второй планете Росс-775 – чтобы встретить.

«Не стану прощаться», – решил Ким. Шагнул в тамбур, задраил внутренний люк, ощупал лямки биогенератора на плечах, потопал ногами, убеждаясь, что ботинки-ускорители надежно закреплены. «Странник», – подумал он. Вот так и мечтал учитель отправиться к звездам – с котомкой за плечами и в стоптанных ботинках.

Ким произнес контрольный набор слов, и внешний люк исчез, оставив неожиданную черноту и усыпанный жаркими точками звезд холод пространства. Ким шагнул за борт. На миг он ощутил себя парашютистом из старого-старого фильма. Сейчас он спрыгнет с крыла и понесется к земле, и ветер засвистит в ушах, и нервы напрягутся до предела, и пальцы стиснут кольцо, но ты летишь и знаешь, что не раскроешь парашюта, а над самой землей, когда остриями копий протянутся к тебе верхушки елей, ты взмоешь в голубую высоту, легко управляя своим телом и всей планетой, которая, вдруг испугавшись тебя, ринется прочь.

«Учитель не успел, – подумал Ким. – Сколько прошло лет – тридцать? Чуть меньше, пожалуй». «Вы трус, Игорь Константинович». Эти слова изменили тогда три жизни. Его, и Ольги, и Астахова. Учитель не увидел звезд вблизи, но довел свою науку – эрратологию – до изящества и совершенства, с которыми нельзя было не считаться. Из множества ошибок и заблуждений, как легендарная птица-феникс, возродилась Истина. И он, Ким, ставший к тому времени звездным капитаном, услышав о смерти Астахова, явился в Институт эрратологии и рассказал странную притчу. Притчу о Страннике…

Ким оттолкнулся ногой от обшивки и поплыл от «Кентавра». Он прислушался к своим ощущениям – тело было послушно, готово а миг приказа стать невидимым и всепронзающим лучом или, наоборот, плотнейшим комочком материи, для которого не страшны самые горячие звездные недра.

«Странник идет к звездам», – подумал Ким. Корабль превратился в блестку и спрятался в звездной стае. Ким остался один – он и звезды. Щелкнул переключателем на плече и ощутил в себе великую силу – силу Человека…

В рубке «Кентавра» стереоэкран на миг полыхнул ярким пламенем, и человек, только что паривший в пространстве, исчез. Люди вздохнули облегченно, но работа только началась, и они перевели взгляды на другую группу приборов, контролирующих полет Странника.

«Все в порядке, – утверждали сигналы. – Странник идет к звездам. Ждите его».


1969

ЛЕТЯЩИЙ ОРЕЛ

1

«Геркулес» не вернулся на Землю.

Рейс был нетрудным – Яворский летел к оранжевому карлику Росс-154, чтобы заменить устаревшее оборудование наблюдательной станции. Он выполнил задание и стартовал к Земле, но где-то в пути, когда звездолет вошел в сверхсветовой режим, отказали генераторы Кедрина.

Это была чистая случайность – один шанс из миллиона, и Базиола, знавший Яворского много лет, не мог примириться с его нелепой гибелью. Одним из первых кибернетик прилетел на Лонгину – планету, существование которой Яворский предсказал задолго до своего последнего рейса.

Базиола программировал Передачу. А вчера с последним рейсом на Базе появился Надеин.

Базиола быстро ходил по комнате, от окна к окну – от голубого, смягченного фильтрами пламени Альтаира к зеленому ковшу Лонгины. Пожалуй, он слишком самоуверен, этот драматург, этот Андрей Надеин, знаменитый автор «Диогена» и «Столетия крестов». Он, видите ли, написал новую пьесу. Пьесу о Яворском, о Киме, и он хочет, чтобы Базиола посмотрел запись. Ведь Базиола близко знал капитана «Геркулеса». Помилуйте, обсуждать пьесу сейчас, за неделю до Передачи! Но драматург был настойчив, он умел убеждать.

Базиола посмотрел пьесу. Кибернетик раздражен, он злится на драматурга, выбравшего для обсуждения такое горячее время, и злится на себя, потому что Яворский в пьесе ему нравится. Это не Ким, это другой человек, символ, герой. Но есть в нем своя логика, его гибель неожиданно приобрела смысл. Надеин не верил в случайности и убеждал всей силой писательского мастерства: капитан «Геркулеса» непризнанный гений, люди не понимали его, потому что его идеи казались не то чтобы слишком смелыми, но просто ненужными современной науке. Яворский у Надеина и сам относился к своим идеям очень беспечно. Нравился ему лишь процесс движения мысли, а не результат.

Ким не был таким, и последнюю картину пьесы Базиола смотрел с нараставшим раздражением. Он видел космонавта, совершавшего подвиг ради своей мечты, но Яворский, живой Яворский, которого знал Базиола, не мог быть этим космонавтом.

«Геркулес» приземлился в долине неподалеку от станции. На планете была вечная зима, и драматург намеренно сгустил краски: в районе приземления не прекращались ураганы. В просветы туч Яворский редко видел солнце – тусклую багровую звезду в пятнах.

Смена оборудования была делом не очень сложным. Работа приближалась к концу, когда с Земли поступила сводка новостей – ежемесячный бюллетень для внеземных станций. Приемники «Геркулеса» записали лазерную передачу, и Яворский посмотрел ее после утомительного дня. Экспедиция к Альтаиру на звездолете «Ахилл», говорилось в сводке, достигла цели. Открыта большая планета, на которой корабль и совершил посадку. Планету назвали Лонгиной, по имени астронома экспедиции. Состав атмосферы – азот с небольшой примесью инертных газов. Лонгина оказалась безжизненной – только скалы, горы, пропасти…

Передача с «Ахилла» обрывалась на середине фразы и не была повторена. Что-то произошло в системе Альтаира, решили на Земле. Готовится вторая экспедиция, она стартует через тринадцать месяцев на звездолете «Корсар».

Яворский ходил по каюте, смотрел в слепой от пурги иллюминатор, еще и еще раз слушал сообщение «Ахилла». Он понял, что случилось в системе Альтаира. В начале передачи, когда сообщили состав атмосферы Лонгины, Яворскому стало ясно, что «Ахилл» погибнет. Это была его планета. Лонгина. Планета-лазер. Его идея.

Надеину хорошо удалась последняя сцена. Человек сделал открытие. Ему не поверили, да и сам он считал свою идею игрой ума, и только. Но неожиданно идея обретает плоть, становится реальностью. Нужно возвращаться, успеть на Землю до того, как уйдет к Альтаиру вторая экспедиция. Предупредить ее. Лететь с ней. Он должен стартовать немедленно. Если форсировать работу генераторов, он успеет, он будет на Земле еще до отлета «Корсара».

Яворский заканчивает сборку станции и стартует к Солнцу. Входит в сверхсветовой режим, но скорость нарастает медленно, звездолет вернется на Землю, когда «Корсар» уже будет в пути, его не догонишь, другие люди исследуют планету, предсказанную им, Кимом. Другие – не он. Нужно успеть. Генераторы работают на пределе…

Финал. Сине-зеленое небо Земли и голос, то ли самого Надеина, то ли актера, играющего Яворского: он погиб не случайно, он погиб потому, что не успел догнать свою мечту…

Что произошло на самом деле?

Базиола долго думал об этом. Он ведь был в комиссии, расследовавшей причины гибели «Геркулеса». Надеин чудовищно ошибается в оценках, но в одном он прав: официальный подход к трагедии Яворского не позволил выяснить истину.

Драматург утверждает: Ким был не только мечтателем, но и чело веком действия. Надеин – хороший писатель, он не придумывая характера, он восстановил его, исходя из опубликованных документов о жизни Яворского. Надеин показал: Яворский не мог быть иным. Он не прав. Яворский был иным. Бессмысленный героизм – нет, это не для Яворского.

А если подойти с другого конца? Базиола знал Кима. Мог вспомнить шаг за шагом его поступки, его желания, его жизнь. И дальше – из модели характера вывести модель ситуации.

Кибернетик закрыл глаза, задумался.

2

– Пьеса не документ, – сухо сказал Надеин.

– В пьесе все очень убедительно, – ответил кибернетик. – Даже я поверил, что ваш Яворский мог погибнуть, когда форсировал работу генераторов, стремясь успеть к старту «Корсара». Заметьте, я говорю – ВАШ Яворский. А я хочу понять, что произошло с Кимом на самом деле. В жизни. Ваш финал хорош для спектакля, но на самом деле этого быть не могло. Как бы ни торопился Ким, он вряд ли мог рассчитывать, что поспеет к отлету «Корсара». Он ведь не знал, что экспедицию отложили, что на Земле вспомнили о его работах. И еще. У вас Яворский – мечтатель. Смысл его жизни – генерировать идеи. Для романтика такого типа ваш финал возможен: пойти на любой риск, чтобы увидеть осуществленной одну из своих идей. Но Ким не был таким.

Базиола умолк. Да, именно Яворский предсказал открытие Лонгины. Первым об этом вспомнил он, Базиола. Кибернетик явился на заседание комитета, готовившего спасательную экспедицию к Альтаиру, и попросил ознакомиться с оттисками студенческих еще работ Яворского.

Одна из этих работ была посвящена возможности планеты-лазера. Статья объясняла случай с «Ахиллом» до мельчайших подробностей, хотя появилась в печати задолго до старта звездолета.

«Ахилл» погиб – теперь в этом не было сомнений. Вторую экспедицию к Альтаиру отложили. Она стартовала лишь два года спустя – не маленький отряд из восьми человек, а целая эскадрилья: двести человек экипажа, десять научных станций.

Яворского в то время уже не было в живых. Ему воздвигли памятник, его работы издали отделю ной книгой, его идеи стали предметом научных дискуссий. Идея звезд-машин. Идея Лонгины. Идея первой галактической Передачи человечества – Передачи, которая состоится через неделю.

Базиола усмехнулся, посмотрел на драматурга: сейчас, когда Яворского считают героем-первооткрывателем, трудно убедить Надеина в том, что настоящий Ким не был романтиком.

– Я должен идти, – сказал Базиола. – Через десять минут просмотр программ. Ночью я кое-что вспомнил и записал. Вот капсула, посмотрите. Я начал с дискуссии в институте, когда впервые увидел Кима. Все столики в зале были заняты, и я остановился на пороге…

3

Базиола вошел в зал и остановился на пороге. Все столики были заняты, и ребята с навигационного сидели на полу в позах индусских факиров.

– Дискуссия «Эффект ускорения света Кедрина и возможности межгалактических полетов», – провозгласил ведущий.

Первым выступал, как и следовало ожидать, один из теоретиков. Базиола узнал его – это был Карлидзе с последнего курса, его дипломная была посвящена частным вопросам эффекта Кедрина. Тихо и рассудительно он заговорил о том, что от увеличения скорости света можно еще ожидать многих чудес. Речь ведь идет об изменении мировых постоянных, а то и всех законов Вселенной. Именно этого хотят теоретики, однако они не собираются впадать в мистику, как некоторые контактисты, и утверждать, что черное – это белое.

– Почему же? – тихо сказал голос из угла. Карлидзе запнулся, посмотрел в сторону говорившего. – Почему же? – повторил голос, и Базиола увидел его обладателя. Из-за столика поднялся белобрысый паренек в вязаной куртке пилота. – Если нужно будет доказать, что черное и белое равносильны, теоретики это сделают.

– Ну, Ким, – усмехнулся Карлидзе, – тебя занесло.

Ким вышел к экрану, взял световую указку и попросил притушить свет. Экран выплыл из полумрака сиреневым прямоугольником, зал затих. Через минуту дело было сделано: Ким в заключение соединил черное с белым тремя черточками тождества.

Вспыхнул свет, и Базиола увидел грузную фигуру академика Басина, декана теоретического факультета, там, откуда только что слышен был голос Кима. Сам же паренек пробирался к своему месту, его хлопали по спине, что-то кричали, смеялись, он вертел головой, отвечал вполголоса, мягко улыбаясь.

– Погодите, – сказал академик, и сразу стало тихо. – Почему я вас не знаю, молодой человек?

Молодой человек остановился на полпути и начал краснеть. Он стоял недалеко от Базиолы, и тому показалось, что Ким сейчас с удовольствием залез бы под стол.

– Это Яворский с навигационного, – пояснил Карлидзе. – Второй курс, да. Верблюд?

– Верблюд, – добродушно повторил академик. – Преобразование с бинарными множителями – это вы хорошо придумали, свежая идея. Завтра зайдите, пожалуйста, ко мне…


* * *

Через несколько дней Базиола увидел Яворского в компьютерном зале. Белобрысый паренек стоял в дверях, загородив проход, и слушал, как Базиола зачитывает машине лабораторную задачу.

– Войдите, – предложил Базиола.

Яворский молча кивнул на световое табло «Не входить. Идут занятия».

– Люблю нарушать инструкции, – сказал Базиола и погасил надпись.

Ким нехотя подошел к пульту.

– Вы были у Басина? – спросил Базиола.

– Был, – коротко ответил Яворский.

– Мне понравился ваш софизм, – заявил Базиола, – я с трудом нашел ошибку. Что вам сказал Басин – не секрет?

Яворский поморщился:

– Предложил перейти на теоретический. В его группу.

– Здорово! – свистнул Базиола.

– Я отказался.

Базиола удивленно вскинул брови. Он отказался! Сам Басин хочет работать с ним, а он, видите ли, отказался.

– Почему?

– У меня идеальное здоровье, – сказал Яворский, полагая, что все объяснил. – Не хочу мешать, – продолжал он, не давая Базиоле времени задать новый вопрос. – У меня к вам дело. Вы на пятом? Хорошо. Вы свободны сегодня после шести? Завтра я ухожу в тренировочный к Венере, а мне не хочется терять время, поэтому…

– В шесть у памятника Королеву, – предложил Базиола.

Яворский кивнул и отступил в коридор. Сказал, посмотрев на табличку у входа:

– Надпись не гасите. Влетит.


* * *

– Ким, – сказал Базиола, – ты хочешь, чтобы я посчитал?

– Да, – Яворский смутился, – ну, хотя бы часть.

– Не думаю, что выйдет даже часть, – признался Базиола. – Кедрину на Марсе понадобился «Демокрит» и семнадцать лет, чтобы доказать свой принцип ускорения света.

– Я ничего не хочу доказывать, только проверить. По-моему, это логично, В недрах очень плотных звезд – их называют нейтронными – силы ядерного притяжения могут образовывать из элементарных частиц цепочки, нейтронные молекулы. Так чем же плоха мысль: нейтронная молекула способна хранить записанную в ней информацию, во всяком случае, не хуже, чем ДНК. А по-моему, даже лучше – ведь в нейтронной молекуле больше частиц при меньшем объеме! Ты видишь, Джу, нейтронную звезду можно ЗАПРОГРАММИРОВАТЬ как идеальную вычислительную машину с невероятной памятью и скоростью счета. Звезды – сами звезды – станут работать на людей. Понимаешь, Джу? Но… это ведь надо проверить…

Яворский помолчал и неожиданно сказал просящим тоном:

– Ты посчитаешь? Первичную программу я составил, а завтра мне лететь…

– Хорошо, – сказал Базиола. Безнадежная затея, но Базиоле нравилось упрямство Верблюда.

Через месяц после разговора у памятника Королеву на световом табло появилась надпись: «Второй курс. Завершен тренировочный полет эскадрильи планетолетов „Гемма“. Оценка – отлично».

Сам Базиола не мог похвастать такой оценкой. Он получил замечание от куратора за то, что не сдал в срок лабораторных расчетов и зря тратит машинное время. Куратор был прав: ничего путного из затеи Верблюда не получалось, но Базиола просто не мог оставить расчет на середине. Он даже не мог сказать, что его увлекла идея звезд-машин, ему хотелось докопаться – не до идеи, а до самого Верблюда.

Яворский пришел к Базиоле вечером, рассказал о полете, о штучках, которые устраивал у Венеры куратор, о том, как ему, Яворскому, пришлось около двух недель проболтаться в космосе на неисправном корабле. За неисправность отвечали техники с кораблей сопровождения, и это была хорошая неисправность, Ким нашел ее только на тринадцатые сутки, а потом двое суток исправлял.

Верблюд ни словом не обмолвился о своей просьбе, и Базиола тоже говорил на посторонние темы. Они ели виноград, болтали. Базиола вспоминал истории из студенческой жизни.

– Ты хорошо знаешь Басина? – спрашивал он. – Умнейший человек. Никто не знает, сколько институтов он кончил. По одним сведениям семь, по другим – одиннадцать.

– В том-то и дело, – со вздохом сказал Верблюд. – Он гений, у него стальная воля, и он настоящий теоретик. Он ничего не делает наполовину. А у меня только здоровье идеальное. Все остальное – так себе. Я и тебя заставил работать зря. Ведь если бы что-то вышло, ты бы не молчал, верно?

– Д-да, – нехотя сказал Базиола.

– Вот видишь… А ты еще спрашивал, почему я не теоретик, – заключил Яворский.

Базиола промолчал. Его поразил этот неожиданный переход от стопроцентной уверенности к полному самоуничижению. Ему даже расхотелось доказывать, что рациональное зерно есть, но оно глубоко, до него нелегко добраться, ведь речь идет о звездах-компьютерах, и расчет, даже при эвристических программах, мало чем поможет. Думать надо, думать и думать. Базиола молчал. Он видел, что думать об этом Яворский больше не станет.

4

– Дальше? – сказал Надеин.

– Дальше… Вот вы, Андрей, говорите, что смысл жизни Яворского – генерировать идеи. Это так, но все гораздо сложнее. Он легко выдумывал новые задачи, если старые не получались. А они почти никогда не получались, потому что Верблюд панически боялся неудач и не верил в свои способности. При неудаче он и не пытался найти ошибку, он просто выдумывал новую задачу и делал это удивительно легко.

Верблюд выдумывал задачу за задачей и решал их сам, изредка обращался за помощью к старшекурсникам, и никогда – к людям поопытнее. Выводы его были красивы, идеи интересны, хотя и несколько фантастичны, но он не знал, что с ними делать. Иногда на страницах студенческого бюллетеня появлялись его заметки. Идея за идеей – без выводов и следствий. Ким всех приучил к тому, что его идеи несерьезны, мы привыкли относиться к ним как к занимательному отдыху от занятий, практикумов, тренировок. Даже когда задержали отлет «Корсара», когда Яворский неожиданно стал классиком, даже тогда я не очень верил, что его идеи могут ожить…

– Любопытно… – протянул Надеин. – Но вы, Джузеппе, только подтверждаете мою версию. Разлад между мыслью и делом. Он неизбежен у людей подобного типа. Однако я убежден, что мечтатель всегда человек действия. Потенциально. Существует, к сожалению, предел дальности мечты. Предел фантазии, переступив который мечтатель лишает себя возможности действовать. Он ведь втиснут в рамки общественного поведения. Общество наше четко запрограммировано. Каждый из нас обладает множеством степеней свободы, данных нам коммунизмом, но ведь каждая степень нашей личной свободы ограничена. Вспомните Грина. Его мечтатели – тоже люди действия, но это люди с практически неограниченной свободой поступков. Идеал в этом смысле – Батль из рассказа «Пришел и ушел». Пришел и ушел, Джузеппе. Сказано очень точно. В вымышленной стране это возможно. На деле, особенно в наше время, нет. Вы сохраняете то, что порождает мечту, – идеи. Все остальное подспудно, потому что у вас есть долг перед людьми, и потому жажда деятельности у мечтателей типа Яворского не может разрешиться так же просто, как у Грина, – пришел и ушел.

– Яворский не Батль, – хмуро сказал Базиола. – Надо было знать Верблюда…

– А вы уверены, что знали его? – запальчиво возразил Надеин. – Вы знали Яворского по институту, а потом? Как менялся его характер? На Росс-154 Яворский узнал о Лонгине. Это, заметьте, первая возможность поверить в себя, в свою мечту. Первая, а может быть, и последняя. Вы уверены, что Яворский не стал бы спешить, не захотел бы стать участником экспедиции на «Корсаре»?

– Я уже говорил вам… – начал Базиола.

– Что он вряд ли успел бы к отлету, – перебил драматург. – Это не существенно. Я пишу пьесу, и здесь важен характер, его эволюция.

– А мне важен Верблюд, – возразил Базиола. – Я принял его гибель как нелепую случайность. Теперь я в этом не уверен. Из-за вас, Андрей. Но тогда давайте говорить серьезно. Я убежден, что Верблюд не пошел бы на верную гибель, форсируя работу генераторов. В институте его осторожность стала поговоркой. Мы и поругались из-за нее – в первый и последний раз. Это было, когда я защитил дипломную работу и попросился на дальнюю станцию…

5

После защиты Базиола попросился куда-нибудь подальше от Земли, просто потому, что раньше редко летал в дальний космос и теперь хотел побывать на переднем крае – в звездной экспедиции. Но его оставили на Луне в отделе траекторных расчетов. Базиола был связан со звездными экспедициями тем, что рассчитывал для них оптимальные маршруты. До Земли было рукой подать, и Базиола ворчал. В те дни он впервые увидел. Что улыбка Яворского может быть не только виноватой, но и снисходительной.

– Не понимаю, чего ты хочешь, – заявил Верблюд. – Ты кибернетик, а искусственные мозги одинаковые везде – на звездолете и на Базе. Различна лишь мера ответственности. Здесь ты отвечаешь за себя и за свою работу, и этого уже достаточно. В иных обстоятельствах тебе пришлось бы отвечать и за других людей. Возрастает риск, возрастает ответственность. В дальних звездных ты выступаешь как представитель человечества. Ты готов к этому? Ты можешь отвечать за всех?

– А ты разве не хочешь пойти в звездную? – удивленно спросил Базиола. Его не очень тронули рассуждения об ответственности, но самый факт, что пилот Яворский хочет похоронить себя на каботажных трассах, показался ему нелепым.

– Нет, – ответил Яворский и улыбнулся.

– Ты просто боишься, – безжалостно отрезал Базиола.

Яворский пожал плечами, промолчал.

– Да, – продолжал кибернетик, – и свою трусость прикрываешь словами об ответственности. А твое увлечение теорией? Ты и теоретиком стать не решаешься, потому что тогда твои идеи обрели бы плоть, а ты этого не хочешь. Ты боишься, что они покажутся людям слишком мелкими, недостойными внимания. Ты даже себя боишься. Боишься, что настанет момент, и тебе, как любому из нас, придется нарушить инструкцию, сделать что-то свое, а ты не будешь готов. Ты никогда не будешь готов к этому, потому что ты Верблюд и тебе мешает твой горб, которым ты сам себя наградил, и тебе плевать на все, что превышает меру твоей личной ответственности.

– Я очень средний пилот и очень плохой теоретик, – тихо сказал Ким, и в голосе его не было злости.

Он замолчал, а Базиола уже пожалел о своей вспышке. Ему не следовало начинать разговор, не следовало горячиться. Базиола понимал этот разлад в Яворском. Он действительно неудачливый теоретик, и он не очень уважает свою профессию пилота. Поэтому из каждого рейса он будет стремиться домой, чтобы сесть к мнемографу и думать об очередной идее. И в каждом рейсе он будет осторожничать, потому что будет думать только о возвращении.

Базиола и Яворский сидели друг против друга нахохлившись и никогда еще не чувствовали себя более чужими.


* * *

На следующий день, перед отлетом на Луну, Базиола зашел к Яворскому. Тот готовился к экзамену, и разговор не клеился. До отлета оставался какой-нибудь час, отчуждение не исчезало. Базиола начал вспоминать первые месяцы учебы, первые идеи, и лишь тогда Верблюд оттаял, и Базиола узнал об идее галактического прожектора.

– Все просто, – небрежно говорил Ким. – Для связи с далекими цивилизациями людям не хватает мощности. Лазерная связь с трудом осуществляется даже между звездолетами. Но если природа сама создала естественный сверхмощный лазер – разве им не воспользуются?

Представь себе, Джу, планету с плотной атмосферой из чистого азота с небольшой примесью инертных газов, скажем неона. Планета находится в системе горячей звезды, излучение которой возбуждает молекулы и атомы в атмосфере. Атмосфера возбуждена, она заряжена колоссальной энергией. Каждый ее атом – мина на взводе. Достаточно слабого по величине импульса, но обязательно на определенной частоте, и вся атмосфера, вся эта масса газа как бы взорвется, почти мгновенно выдаст накопленную энергию, это будет мощный лазерный всплеск, энергетический выход которого превысит все, что сейчас доступно человечеству. Нужно отыскать такую планету, нужно подобрать «затравочную частоту», и главное – нужно закодировать в «затравочном импульсе» как можно больше информации. «Затравочный импульс» не должен быть мощным, достаточно сигнала обычного корабельного лазера, и он, как первый нейтрон в цепной реакции, вызовет такую лавину, что вспышку увидят во всей галактике, даже на самых далеких ее окраинах.

Сигнал понесется к звездам со скоростью света, то есть в пятнадцать раз медленнее сигнала бортового лазера, работающего на генераторах Кедрина. Но здесь важна не скорость, а энергетика. Отпадает, наконец, энергетическая сложность межзвездной связи, и останется лишь задача взаимопонимания разумов. Проблема, не решенная до сих пор.

6

Перед станцией стоял высеченный в скале орел. Птица расправила могучие крылья, высоко подняла клювастую голову, смотрела на восток – туда, где по утрам поднимался в бирюзовом зареве Альтаир. Птица была символом [Альтаир или Ат-таир (арабск.) – Летящий Орел], и Надеину объяснили, что она, может быть, уцелеет во время Передачи, потому что вырублена из сверхпрочных горных пород.

В распоряжении Надеина был час. Потом нужно вернуться на Базу, на этот едва заметный светлячок в темном предрассветном небе Лонгины. Драматург жадно осмотрелся. Плато Устинова было невелико, оно больше напоминало кратер потухшего марсианского вулкана или лунный цирк. Но здесь, на Лонгине, все настолько покорежено, что любая мало-мальски ровная площадка тут же получала громкое название плато. Теоретики подсчитали: Альтаир полностью заряжает атмосферу Лонгины за два с половиной года. Потом – вспышка. Начнется Передача – и в одно мгновение потекут эти скалы, на их месте вздыбятся другие, от плато останется лишь название, да еще, пожалуй, эта сугубо земная птица с сплавленными жаром крыльями. Так уже было лет шесть назад, когда на Лонгину опустился «Ахилл» и передал сообщение об открытии. Передача погубила звездолет, но сигнал достиг Земли, достиг гораздо раньше, чем сама вспышка, – ведь скорость света, излучаемого бортовым лазером, в пятнадцать раз больше скорости, с которой мчится в пространстве «обычный» свет. Только через десять лет на Земле увидят в созвездии Орла отсвет далекого пожара. Двадцать тысяч солнц на мгновение осветят земную ночь – это достигнет Солнечной системы пламя гибели «Ахилла». Подобное должно было случиться с «Корсаром», со спасательной экспедицией.

«Корсар» спас Яворский. И было бы нелогично, нетеатрально давать в пьесе гибель самого Кима как игру случая. Что бы ни говорил Базиола, Яворский – герой. Он мог не успеть к отлету «Корсара», он почти наверняка не успел бы, но он не мог не попытаться. Ким был осторожен, говорит Базиола. Но тогда почему он стал пилотом? В любом, даже каботажном, рейсе возможны случайности, не предусмотренные никакими инструкциями. Железное здоровье – отговорка, которой Верблюд прикрывал свои мечты, свою жажду необычного. Он был осторожен. Верблюд, но он отлично знал: идеи остаются пустыми словами, если нет возможности действовать, нет сил достигнуть цели. И когда такая возможность появилась, мог ли Ким устоять перед соблазном увидеть собственную мечту?

Хорошо. Примем, что Яворский должен был действовать. Как? Покидая Росс-154, капитан «Геркулеса» знал об открытии планеты-лазера, знал и о том, что может не успеть к старту «Корсара». Другие люди первыми опустятся на поверхность угаданной им планеты, другие люди первыми… Другие люди…

Надеин медленно пошел прочь от станции по неровной каменистой дороге. Мысль еще не оформилась, и драматург не знал, какими словами объяснить Базиоле свою догадку. Другие люди. Люди, которые не знают истинной причины гибели «Ахилла». Люди, уходящие в ОЧЕРЕДНОЙ звездный поход. Яворский должен был торопиться на Землю, должен был рисковать, обязан был вернуться на планету до старта «Корсара». Не из-за себя. Из-за других. Именно так.

– Осторожнее, Андрей, – услышал Надеин в наушниках голос диспетчера.

– Справа глинистый провал.

«Беспокоятся», – подумал Надеин. Его не хотели выпускать одного, он с трудом настоял. Это была последняя возможность побывать на Лонгине, сегодня пробная Передача с отключенными лазерами, больше полетов не будет.

Тоскливая планета. Черные контуры скал, сероватый купол станции, серебристая чаша звездолета – теневой театр. Он, Надеин, не прожил бы и дня в этой каменистой неподвижности, и он не понимал восхищения, с которым говорили о пейзажах Лонгины на Базе. Нужно обладать большим зарядом бодрости, чтобы жить здесь, хвалить эти пейзажи, радоваться серым рассветам. Если бы Яворский не погиб на пути к Земле, он мог бы… На пути к Земле… Почему?

Догадка пришла в какое-то мгновение, и Надеин улыбнулся. Он знал, что это произойдет именно здесь, он остался спокоен.

– Вызовите, пожалуйста, кибернетика Базиолу с Базы, – сказал Надеин. – Очень важно.

Драматург ждал. Ему нужно было задать Базиоле один вопрос. Обязательно Базиоле, хотя с тем же успехом можно спросить у диспетчера, у любого сотрудника станции В наушники ворвался треск помех, и голос кибернетика спросил удивленно:

– Это вы, Андрей? Что случилось?

– Пожалуйста, Джузеппе, – Надеин ускорил шаг, он почти бежал. – Я хочу знать расстояние от Альтаира до Росс-154. И сколько времени может занять полет…

– Но… – неуверенно начал Базиола.

– Семь с половиной светолет, – вмешался в разговор диспетчер. – Сто восемьдесят дней полета.

– Совершенно верно, – сказал Базиола. – Вы хотите слетать туда, посмотреть на место происшествия?

– Да нет же! – Надеин кричал, догадка его переросла в уверенность. – Яворский должен был предупредить об опасности людей, летевших на «Корсаре». И у него была такая возможность!

– Простите, Андрей, – в голосе Базиолы звучало раздражение. – Через два часа пробная Передача. Мне некогда. Поговорим о ваших версиях потом… У вас все в порядке?

Надеин молчал. Скорее! На Базу! К мнемографу! Теперь он знает, что произошло четыре года назад в системе красной звезды Росс-154.

7

Ночь отступила. У горизонта, где выросли крутые горбы аппаратной, вспыхнули прожекторы, и в желтоватых лучах заплясали неземные снежинки.

Полчаса до старта. Яворский решился. Звездолет готов к полету. Полчаса. Они ничего не изменят – программа старта и выхода за световой барьер составлена. И все-таки Верблюд не уверен. Сидит у пульта, ждет стартового сигнала, думает.

Надеин несколько раз переделывал эту сцену, прежде чем показать ее Базиоле, – мысли капитана «Геркулеса» должны быть очень четкими, они должны убедить кибернетика.

«Ахилл» погиб. Погиб на его, Яворского, планете. Он должен был раньше доказывать свою правоту, должен был бороться за свои идеи. Убеждать: Базиолу, Басина, всех. Тогда не было бы трагедии «Ахилла», не было бы сейчас этого мучительного раздвоения, когда знаешь и не можешь решиться. И если «Корсар» тоже погибнет, виноват будет он, капитан Ким Яворский.

На Землю он почти наверняка не успеет. Перехватить звездолет, когда он летит на сверхсветовой скорости, невозможно. Остается лететь к Альтаиру. Там, на своей планете, ждать экспедицию, встретить ее, предупредить. Да, это верное решение. Но, капитан, ты же знаешь: трасса не облетана. У тебя рейсовый звездолет, капитан Яворский. И где-то в пути может подстерегать неожиданное изменение режима полета, нормальное для исследовательских кораблей, но не предусмотренное в обычных рейсах. Мало ли что: магнитные ловушки, нейтронные звезды, пылевые облака. Подумай, Верблюд.

Еще раз: успеть на Землю – ничтожное количество шансов из ста. Но безопасно. Вероятность же погибнуть на пути к Альтаиру – половина. Через сто восемьдесят дней «Геркулес» будет на Лонгине. На Земле в это время только закончится подготовка к старту «Корсара». Сколько же придется ждать? Оптимально – четыреста тридцать дней. Год и два месяца. Вести наблюдения, экономить энергию, потом сигналить на полную мощность бортовых радиосредств. Для радиоволн атмосфера Лонгины должна быть безопасной.

Может быть, есть иной выход?

Нет.

Сейчас старт.

Затемнение. И сразу последняя картина пьесы: Яворский на Лонгине.

Скалы были серыми и в полдень казались зеркальными. Будто осколки колоссального зеркала хаотически легли на поверхность планеты. Из космоса это выглядело красиво: мраморные блестки в мутном зеленоватом хаосе.

Сегодня четыреста шестьдесят дней, как «Геркулес» вынырнул без происшествий из-за светового барьера, и Яворский увидел цель полета. У Альтаира была только одна большая планета – Лонгина. Великое множество мелких планетоидов, но Лонгина одна, и Яворский вывел звездолет на орбиту ее спутника. Он хорошо использовал год ожидания. Трижды садился на планету, побывал на семи астероидах. Два месяца назад Яворский послал в направлении Солнечной системы первый сигнал. Потом он передавал непрерывно, тратил уйму энергии, которую не успевали восполнять реакторы и солнечные батареи. «Корсар» молчал. Миновал день его прилета. Прошла неделя, месяц.

Яворский один, на многие тысячи километров вокруг лишь скалы и солнце, и что-то случилось, что-то очень неприятное. Яворскому легко подсчитать: если он будет тратить на передачу столько же энергии, сколько сейчас, то через три недели он не сможет взлететь с Лонгины, через три месяца не будет энергии для вездехода. Придется запереться в «Геркулесе» и ждать помощи.

Яворский ведет передачи раз в сутки, сначала по часу, потом несколько минут. Его должны услышать, должны найти, иначе произойдет непоправимое.

Каково это – жить на мине? Знать, что каждую минуту можешь стать облаком газа, и даже памяти о тебе не останется, потому что никто не знает, что в одной из каменистых впадин Лонгины стоит земной звездолет. Энергии все меньше. Яворский старается не думать об этом, нужно сигналить, и он сигналит. Неделю. Месяц. Год. Все спокойно на Лонгине.

Яворский нашел неподалеку от «Геркулеса» глубокую пропасть, спустился в нее, бродил по пещерам и склепам, где оплавленные нагромождения камней напоминали фигуры людей, дома, корабли. Здесь был свой мир, неподвижный, но не вечный. Мина на взводе.

Яворский назвал пещеры Эрмитажем, он находил здесь собор Парижской богоматери, и Нику Самофракийскую, власовских Марсиан и роденовского Мыслителя. Мыслитель сидел, подперев кулаком одну из своих голов, это был Мыслитель с другой планеты, и мысли у него были странные: он был скептиком. «Корсар» не придет, убеждал он Яворского, ведь прошел год, целый год! Конечно, экспедицию отменили. А ты, человек, зря спешил, зря рисковал, зря тратил энергию. Рейсовый корабль не для подобных передряг. Пришел и ушел. Это просто в гриновском мире. Ты пришел. Верблюд, вот она – Лонгина. А как ты уйдешь? Уйдешь ли?

«Полет не могли отменить, – отвечал Яворский, – я должен продержаться. Должен сигналить».

Мыслитель усмехался, все три его головы нелепо раскачивались из стороны в сторону…


* * *

Через полтора года передатчик умолк. Реактор умирал, а каменистая пустыня была негодным заменителем для обогащенного фермия. Солнечные батареи давали кораблю жизнь и тепло, но обрекали его на молчание.

Яворский стал вспоминать старинные способы сигнализации. Минимум энергии, минимум информации – костры, искровые разряды – тихий всплеск в грохоте радиопомех…

Однажды высоко над горизонтом появилась звездочка. Она проплыла по небу и исчезла в серой дымке. Яворский ждал ее появления следующим вечером, но увидел опять лишь через неделю – звездочка медленно двигалась к зениту, а потом вниз, на северо-восток. Яворский успел замерить ее координаты и скорость, рассчитал траекторию. Звезда была спутником Лонгины, новым спутником со странной полярной орбитой, и Яворский понял, что это корабль. «Корсар». Потом он видел и другие звездочки, они двигались очень быстро, и Яворский не успевал поймать их в прицел телескопа.

Он сигналил. Разряды, химические реакции с выходом пламени, даже окраска скал. Напрасно. Обнаружить слабые призывы можно было, лишь твердо зная, что и где искать. Люди на «Корсаре» этого не знали.

Яворский ждал. В любую минуту «Корсар» мог пойти на посадку, начать передачу на Землю. В любую минуту он мог вспыхнуть, сгореть вместе с атмосферой, скалами и «Геркулесом».

Передатчик молчал, но в приемнике среди невообразимого хаоса помех Яворский как-то услышал обрывок музыкальной фразы и голос. Он не успел разобрать слова, передача была направленной, а луч прошел мимо. Но теперь Яворский был спокоен. Люди используют радио. Значит, они знают об опасности лазерных передач. Теперь можно ждать.

Мыслитель, с которым Яворский поделился своей радостью, промолчал. Недавний подземный толчок лишил его двух голов и кулака, и теперь он казался беспомощным, он не хотел думать, не хотел радоваться. Больше Яворский не приходил к нему.

8

Базиола улыбался. У кибернетика было отличное настроение. Только что прошла пробная Передача, аппаратура сработала нормально, и программа, составленная сотрудниками Базиолы, хороша. Она состоит из трех частей: курса космолингвистики, описания современного состояния земной науки, и очерков земной истории. Через пять дней, ровно в десять ноль-ноль, автоматы включат лазер на плато Устинова, и в долю секунды азотно-неоновая атмосфера Лонгины станет горящим факелом, несущим к звездам мысль людей.

Теперь можно отдохнуть. Подумать. Не отрывочно, а серьезно подумать о том, что внесла в историю Лонгины пьеса Надеина. Ее новый финал. Дикая на первый взгляд идея – Яворский на Лонгине. Однако Надеин успел поверить своей фантазии. Вот он ходит по комнате, горячо жестикулирует, доказывает, убеждает.

На драматурга пробная Передача не произвела впечатления. То ли потому, что она действительно была не эффектна: дробный перестук метронома, красная вспышка индикатора – все. То ли потому, что Надеин думал теперь о предстоящей Передаче с некоторым страхом. Минуты, когда он писал новый финал, были счастливыми минутами, но они принесли за собой сомнение. Драматург не видел противоречий в своей версии. Более того, он знал, что так должно было быть. Четкая логическая цепочка, и замыкается она на Лонгине. Передача может стать гибелью для Яворского. Надеин ничего не может доказать, пьеса не документ, но если Передача состоится, если не будет сделано ничего, чтобы отыскать «Геркулес», он, Надеин, будет считать себя виновником смерти Верблюда. Возможно, это только разыгравшаяся фантазия, но где тогда факты, говорящие против?

– Факты? – Базиола пожал плечами. – Только один, и он разбивает все ваше очень логичное построение. Звездолет, даже рейсовый и не рассчитанный на дальний поиск, обладает гораздо большими энергетическими возможностями, чем вы думаете. Полет к Альтаиру не исчерпывает запасов, их хватит на годы непрерывной передачи.

– Яворский не сидел на месте. Он летал. Исследовал Лонгину, астероиды.

– Не думаю, – усмехнулся Базиола. – Если его цель – дождаться людей, он не станет рисковать. Не станет летать, если не будет уверен, что у него хватит энергии.

– Хорошо, – с досадой сказал Надеин. – Какие основания были у Яворского придерживаться жесткой экономии? Разве раньше задерживали отлет звездных экспедиций? Случай с «Корсаром» – особый. Напротив, поскольку речь шла о помощи «Ахиллу», то «Корсар» должен был спешить!

– Пожалуй, – согласился Базиола.

– Давайте думать, Джузеппе, – сказал Надеин почти просительным тоном. – Я ведь не предлагаю истин. Давайте думать.

– Я думаю, – Базиола улыбался. Этот драматург увяз в своей версии. Она логична, но неувязка с энергией ее убьет. Катастрофическая утечка энергии могла произойти только в одном случае, совершенно не оправданном…

– В каком случае, Джузеппе?

– Яворский должен был лишний раз пересечь световой барьер. Дополнительный разгон и торможение. Но у Верблюда не было необходимости в таком маневре.

– А если наоборот – торможение и разгон?

– Какая разница? – сказал Базиола. – В обоих случаях это неоправданно, нелогично.

Надеин промолчал. Он прав, этот кибернетик, но будь он трижды прав, Надеин теперь не может поверить в гибель «Геркулеса». Нужно подумать. Допустить, что Верблюд на пути к Альтаиру дважды пересек световой барьер. Зачем?

– Если хотите, – предложил Базиола, – я проверю на компьютере. Пересчитаю все варианты. Для этого нужно время, но компьютеры свободны, по крайней мере до Передачи.

– Да, – без энтузиазма согласился Надеин. – Посчитайте.

Они вышли вместе. Надеин пошел на смотровую палубу, Базиола что-то говорил ему о вероятностях, и драматургу казалось, что кибернетика интересовал самый процесс расчета, а вовсе не результат. Разные полюса, подумал он. Базиола хочет проследить путь Кима с начала, не задаваясь конечным результатом. Что ж, это логично, Базиола ученый. А он – драматург, и он идет с конца, он знает, что произошло на самом деле, и должен доказать это. Что легче? Нет, что вернее?

На смотровой палубе было пусто и тихо. Надеин прижался лбом к холодному иллюминатору, смотрел на звезды, видел – «Геркулес» туманным облачком появляется в черноте пространства. Смолкают генераторы Кедрина, до цели еще далеко, но Яворский тормозит, у него своя цель…

9

По расчетам это должно было произойти в начале пятого месяца полета. Временем Яворский располагал в избытке, и он несколько раз проверил исходные цифры. Он рассчитал момент с точностью до секунды, поставил программу перехода в субсветовую область и даже ввел программу в навигатор, но пусковая кнопка оставалась в нейтральном положении.

Драматург намеренно усилил нажим в новой сцене. Все противоречия в характере Кима – романтизм и точный расчет, смелость и нерешительность – приходили сейчас в столкновение.

В сущности, маневр был необходим. Трасса не облетана, и лучше пожертвовать частью горючего, провести в полете оптическую разведку, чем рисковать неожиданным попаданием в поле тяжести нейтронной звезды или в пылевое облако.

Все это верно. Необходима разведка трассы – Яворский повторял это себе сотни раз на день. Он выбрал момент: пятый месяц полета, потому что (Верблюд заставлял себя не думать об этом) истинной причиной торможения была не разведка. Яворский размышлял, и желание увидеть ЭТО становилось все больше.

Яворский решился на маневр в самый последний момент. Еще сутки – и тормозить было бы поздно. «Геркулес» вышел из сверхсветовой области, и сипловатый гул генераторов Кедрина утих, будто задавленный неожиданно навалившейся на корабль звездной чернотой. Альтаир светился впереди, белый и ослепительно красивый, он был далеко – два световых года. Яворский привел в готовность астрономические инструменты, даже кварковый счетчик, хотя и не думал, что взрыв атмосферы Лонгины мог породить кварковые потоки.

ЭТО случилось в точно предсказанный момент. Яворский полулежал у обзорного экрана, от усталости у него слезились глаза. Он чуть наклонил голову, на мгновение прикрыл ладонью лицо, а когда вновь посмотрел перед собой, экран был слеп. Фиолетовое пламя билось в звездном море. Это не было пламя Альтаира. Казалось, оно отливает всеми цветами, которые, сталкиваясь в феерической вакханалии, порождают фиолетовое сияние.

Секунда – и на экраны вернулась чернота. Альтаир голубоватой блесткой засиял впереди, теперь он казался близким, два световых года, меньше двух месяцев полета, совсем рядом.

Яворский долго сидел неподвижно, закрыв глаза рукой, вспоминал, улыбался. Двадцать тысяч солнц, Лонгина, его планета.

Автоматы провели траекторные измерения, «Геркулес» ушел в сверхсветовую область, экраны погасли, и Яворский включил дешифраторы. Зазвучала человеческая речь, низкий голос Бориса Пустынина, командира исследовательского звездолета «Ахилл». Яворский слушал сообщение стоя, он знал его наизусть, он слышал его на Росс-154, помнил, на каком слове оно обрывается, но то сообщение, принятое станциями сложения на Земле, было только сигналом маломощного корабельного лазера, а это – голос планеты. Двадцать тысяч солнц, бережно несущие к окраинам галактики рассказ человека, открывшего Лонгину:

«Звездолет вышел к Альтаиру в семь-три мирового года. Экипаж здоров. Открыто одиннадцать небесных тел, среди которых одна большая планета. Радиус ее равен земному, расстояние от Альтаира полторы астрономических единицы. Планету нарекли Лонгиной, по имени нашего астронома…»

10

– Мне всегда претили решения, навязанные компьютером, – хмуро сказал Надеин. – Что, если вероятность окажется мала, поиска не будет, а Яворский все же на Лонгине?

– Не надо гадать. – Базиола быстрыми шагами ходил по комнате, поглядывал на драматурга, ждал.

– Не вы ли, – горячился Надеин, – час назад утверждали, что в новой версии нет противоречий?

– Внутренне она непротиворечива, – согласился Базиола. – Но не будем спешить с выводами. Минуту терпения, Андрей.

Надеин терпел. Он полулежал в кресле кибернетика, смотрел на рисунок над иллюминатором. Ярко-желтый песок пустыни и синие горы – безвкусица. Надеин не повернулся к голоскопу, когда прозвучал вызов, не слышал, с кем и о чем говорил Базиола. Кибернетик вырос перед драматургом торжествующий, широкие его брови были похожи на крылья Летящего Орла, нос казался клювом.

– Тридцать два процента, – заявил Базиола. – Вот вероятность того, что Ким на Лонгине.

– И только-то, – Надеин разочарованно отвернулся. – Тридцать два процента. Машины не ошибаются. Искать человека на планете – миллиарды квадратных километров – бессмысленно. Что важнее – человек или Передача? О чем еще говорит кибернетик?

– Да поймите же, это много – тридцать два процента. Это выше случайных ошибок. Об этом уже можно говорить серьезно.

«Так будут искать! – подумал Надеин, еще не вполне веря. – Верблюд вернется. Другой Верблюд, узнавший цену себе и своим открытиям. Он никуда больше не полетит, останется на Земле – работать. У него будет очень сложная работа: думать, идти на шаг впереди других, указывать путь. Только бы его нашли!»

А сейчас они пойдут к Джошуа и потребуют созыва Совета.


* * *

Надеин остался на смотровой палубе. Базиола пригласил его в пост. Там, на экранах, связанных со звездолетами, можно будет следить за ходом поиска. Надеин не пошел. Стоял, смотрел в черноту, где не видно было звезд и едва заметно светился за экранами светофильтров диск Лонгины. Фильтры приготовили для Передачи. Их придется убрать, если Передачу отложат.

Там, внизу, не только Яворский. Внизу остался Летящий Орел. Он переживет Передачу. И эту и следующие. «Маяк должен вспыхнуть», – сказал Базиола. – «Маяки, – поправил Надеин. – Лонгина и те десятки и сотни планет, освещенных голубыми солнцами, к которым люди придут завтра».

Они – одно. Капитан Ким Яворский и Летящий Орел на Лонгине. Надеин видит, чувствует их связь. Видит начало пьесы: каменная птица на фоне бирюзовой зари. Молчаливо и требовательно смотрит она на встающее из-за горизонта голубое светило. Каменные крылья неподвижны, клюв поднят кверху, острые когти царапают скалу. Первый луч Альтаира касается Летящего Орла, возвещая наступление нового дня.

Это сигнал.

Маяк должен вспыхнуть.

1970


Примечания:

Идея 1.

Увеличение скорости света как частный случай тотального изменения физических законов во Вселенной.

Впервые идея об ускорении движения фотонов (света) была высказана в рассказе Генриха Альтова «Полигон «Звездная река» в 1960 году. В этом рассказе ускорение света происходило в импульсном режиме – один световой импульс двигался со скоростью, значительно превышающей 300 тысяч км/сек.

В рассказе «Все законы Вселенной» (1968 год, см. том 1) предлагалась идея изменения скорости света как части более общей задачи – изменения мировых постоянных и законов природы.


Цитата из «Летящего Орла»:


«– Дискуссия «Эффект ускорения света Кедрина и возможности межгалактических полетов», – провозгласил ведущий.

Первым выступал, как и следовало ожидать, один из теоретиков. Базиола узнал его – это был Карлидзе с последнего курса, его дипломная была посвящена частным вопросам эффекта Кедрина. Тихо и рассудительно он заговорил о том, что от увеличения скорости света можно еще ожидать многих чудес. Речь ведь идет об изменении мировых постоянных, а то и всех законов Вселенной».

Методика

Для получения идеи, высказанной в «Полигоне…", Альтов использовал прием «Изменить неизменяемое» и приемы ускорения и квантования (создание импульсного режима). Нужно отметить, что в то время приемы создания фантастических идей еще не были сформулированы.

Для получения идеи, высказанной во «Всех законах Вселенной», Амнуэль также использовал приемы «Изменить неизменяемое» и ускорения, но вместо приема квантования использовал более сильный прием универсализации (изменение не только скорости света, но ВСЕХ мировых постоянных). Автор безусловно исходил из более ранней идеи Альтова, появление идеи рассказа «Все законы Вселенной» явилось, таким образом, следствием сознательной работы по усовершенствованию уже существующей НФ идеи с помощью использования более сильного приема. В рассказе «Летящий Орел» идея изменения скорости света не является основном, но безусловно остается сюжетообразующей, поскольку события, происходящие в рассказе, зависят от того, с какой скоростью движутся звездолеты. Они движутся с досветовой скоростью, не нарушая, конечно, принципа относительности. Но при этом скорость света намного превышает 300 тысяч км/сек, и потому реальная физическая скорость звездолетов в рассказе намного больше нынешней, неизмененной скорости света в вакууме.

Идея 2

Использование сверхплотных звезд в качестве компьютеров.


Цитата:

«В недрах очень плотных звезд – их называют нейтронными – силы ядерного притяжения могут образовывать из элементарных частиц цепочки, нейтронные молекулы. Так чем же плоха мысль: нейтронная молекула способна хранить записанную в ней информацию, во всяком случае, не хуже, чем ДНК. А по-моему, даже лучше – ведь в нейтронной молекуле больше частиц при меньшем объеме! Ты видишь, Джу, нейтронную звезду можно ЗАПРОГРАММИРОВАТЬ как идеальную вычислительную машину с невероятной памятью и скоростью счета. Звезды – сами звезды – станут работать на людей».

Методика.

В основу идеи легло уже существовавшее в середине шестидесятых годов предположение о возможности создания биокомпьютеров (см. например, «Сумму технологий» Станислава Лема). Использован прием увеличения, причем механическое увеличение размера биокомпьютера неизбежно привело к появлению нового качества (см. «Удивительный мир фантазии», часть 1 – правила пользования приемами). Размер компьютера увеличен до размеров звезды. Обычная звезда – горячий плазменный шар, где не выполнены условия, необходимые для существования биологических цепей, необходимых для работы компьютера. Решение: использование иного типа звезд – нейтронных.

Идея 3

Планета, атмосфера которой является газовым лазером с накачкой от излучения местного светила. Лазер работает в импульсном режиме.


Цитата:

«– Все просто, – небрежно говорил Ким. – Для связи с далекими цивилизациями людям не хватает мощности. Лазерная связь с трудом осуществляется даже между звездолетами. Но если природа сама создала естественный сверхмощный лазер – разве им не воспользуются?

Представь себе, Джу, планету с плотной атмосферой из чистого азота с небольшой примесью инертных газов, скажем неона. Планета находится в системе горячей звезды, излучение которой возбуждает молекулы и атомы в атмосфере. Атмосфера возбуждена, она заряжена колоссальной энергией. Каждый ее атом – мина на взводе. Достаточно слабого по величине импульса, но обязательно на определенной частоте, и вся атмосфера, вся эта масса газа как бы взорвется, почти мгновенно выдаст накопленную энергию, это будет мощный лазерный всплеск, энергетический выход которого превысит все, что сейчас доступно человечеству. Нужно отыскать такую планету, нужно подобрать «затравочную частоту», и главное – нужно закодировать в «затравочном импульсе» как можно больше информации. «Затравочный импульс» не должен быть мощным, достаточно сигнала обычного корабельного лазера, и он, как первый нейтрон в цепной реакции, вызовет такую лавину, что вспышку увидят во всей галактике, даже на самых далеких ее окраинах.

Сигнал понесется к звездам со скоростью света, то есть в пятнадцать раз медленнее сигнала бортового лазера, работающего на генераторах Кедрина. Но здесь важна не скорость, а энергетика. Отпадает, наконец, энергетическая сложность межзвездной связи, и останется лишь задача взаимопонимания разумов. Проблема, не решенная до сих пор».

Методика

Суть идеи в цитате изложена достаточно полно. Использован объект – газовый лазер. И прием – увеличение. В данном случае – увеличение размеров лазера до размеров планеты. В этом случае возникает новое качество: вместо искусственной газовой среды используется естественная – атмосфера планеты. Второй использованный прием: квантование, импульсный режим действия. Это позволило накапливать большую энергию, чтобы затем излучить ее в коротком импульсе, видимом из любой точки Галактики.

Поскольку для газового лазера нужна специфическая газовая среда, то атмосфера планеты должна иметь специфический химический состав. Этим определяется редкость планет-лазеров в Галактике. В данном случае фантастическая идея может претендовать на статус реального открытия, поскольку ни один из использованных и полученных в результате использования приемов компонентов не противоречит современным научным представлениям и не нарушает законов природы.

Лазерные эффекты в атмосферах планет были действительно обнаружены в середине семидесятых годов – в частности, в верхних слоях атмосферы Марса. Разумеется, «марсианский лазер» – куда менее мощный, чем лазер, описанный в «Летящем Орле», и работает в постоянном режиме, а не в импульсном.

ИСПЫТАНИЕ

Минуту назад горизонт был закрыт горами. На одной из вершин что-то блестело. В бинокль Корин разглядел колпак домика гравиразведки. Успел подумать: расточительство, нужно бы снять станцию. А купол уже исчез. И вершины, на которой он ютился, больше не существовало. Горный хребет зашевелился, пополз, расплылся океанской волной. Открылся горизонт, что-то голубое блеснуло в свете Растабана, и все заволокло пылевой завесой, серым десятикилометровым занавесом.

Корин отошел от окна, опустился в кресло, прикрыл ладонью глаза. Хватит. Он космонавт, и на Лигии не для того, чтобы разбираться в ее геологических аномалиях.

– Впервые у нас? – сочувственно спросил Базиола, поняв состояние пилота.

– Простите, – сказал Корин. – Время не терпит. Вчера в систему Растабана вошел звездолет дальнего поиска «Кентавр». Он находился в испытательном полете. Шесть часов назад пилот-испытатель Яворский вывел машину на орбиту спутника Лигии. Затем опустился на планеты и больше на связь не выходил.

Оба – космонавт Корин и кибернетик Базиола, руководитель группы контакта, – знали, как трудно жить на Лигии: первый из книгофильмов, второй на собственном опыте.

Десять лет назад из экспедиции к Растабану вернулся звездолет «Молния» и сообщил об открытии планеты с разумной жизнью. Планету назвали Лигией. «Молния» не совершала посадки, и экипаж знал только, что живут лигийцы маленькими поселениями, добывают и плавят руду, передвигаются в автомобилях, не знают радио и воздухоплавания и внешне очень похожи на людей. «Молния» летела к Растабану вовсе не за открытием разумных миров. Цели экспедиции были астрофизическими – через несколько десятилетий желтая звезда Растабан начнет разбухать, превращаясь в красный гигант.

С высоты спутника казалось, что Лигия еще не остыла. Планета бурлила – моря вытягивались реками, проваливались под почву, выталкивались в другой области, горные цепи в несколько часов превращались в ровное плато, а назавтра опять вспучивалась почва, и острые пики тянулись в небо.

На этой странной Лигии были растения, длинными лентами протянувшиеся по ее поверхности. Обитали здесь и животные – отличные бегуны, прыгуны по скалам.

И люди жили на этой планете. Каким-то чудом они угадывали области со спокойным дрейфом и жили на своей земле, как полярники на льдине.

Установливать контакт отправились лучшие специалисты Системы. Базиола провел на Лигии пять лет. Привык постоянно ощущать шуршание и колебания почвы, отчего ему казалось, что он едет в поезде и никак не может прибыть на станцию назначения. У Базиолы были свои методы работы с лигийцами. Он полагал, что только дети смогут понять землян – только детский мозг проявлял признаки свободного мышления. Новорожденный лигиец знал столько же, сколько взрослый – знания передавались по наследству. Все новое на планете было открыто, придумано, изобретено детьми. Взрослея, лигиец становился предельно консервативен. Это был разум на уровне подсознания. Вся «мудрость» взрослого лигийца заключалась в том, что он великолепно чувствовал свою планету. Мозг, как хорошая счетная машина, занимался лишь тем, что перерабатывал ощущения, связанные с сейсмической деятельностью Лигии. Ничто не проходило мимо – далекий, за сотни километров, обвал оставлял в мозгу лигийца, как на ленте сейсмографа, невидимую черточку, вносил коррективы в бессознательные расчеты. Так лигийцы и жили – каждый знал, как будет «дышать» почва в ближайшем районе. Сотня лигийцев, размещенных на разных материках, могла точно предсказать сейсмическую погоду планеты на много дней вперед. Собственно, этим и пользовались земляне: составляя прогностические карты, они попросту опрашивали население. Карты еще ни разу не подвели. Но дальше «картографического контакта» дело не шло. Лигийцы не желали понимать, что гибелью им грозит не планета, а Растабан, такая спокойная и ласковая звезда. Растабан был для них круглым ярким светильником – и только.

Теперь все отступило для Базиолы на второй план – случилось несчастье с Яворским, с Кимом, которого он знал много лет, вместе с которым учился в институте…

– Я все время думаю, – сказал Базиола, – почему именно Лигия, самая странная из известных нам планет, привлекла внимание Яворского?

– Здесь много «почему», – оживился Корин. – Я, например, не могу понять, почему Яворскому вообще доверили испытание «Кентавра», – Корин начал злиться, его раздражало вынужденное безделье.

Вспыхнул экран на пульте связи.

– Базиола, я настаиваю на вашем приезде, – голос Томилина, начальника Южной исследовательской станции, был сух и требователен.

– Сейчас не могу, Сергей. Исчез планер с человеком. Как только машину найдут, мне нужно будет вылететь на место происшествия.

– Здесь гибнут лигийцы! – взорвался Томилин. – Нас всего трое на материке, и нет вашего опыта общения! Они перевозят поселения в район, где, по прогнозу, через несколько часов все встанет дыбом. Верная гибель! Никогда раньше такого не случалось, да и невозможно это в принципе… Они же должны чувствовать… Прошу вас, Джузеппе, мы перепробовали все…

– И растерялись, – спокойно сказал Базиола. – Вы в панике, а не лигийцы. Организуйте наблюдение, проведите выборочный опрос. Поймите, я не могу быть в двух местах одновременно.

Базиола отключил связь, изображение рассыпалось. Кибернетик быстрыми шагами ходил по комнате, натыкался на стулья, бормотал:

– Нервы… Сумасшедшая планета… Мое место, конечно, там. Ведь это невероятно: вопреки собственным прогнозам ливийцы мигрируют в угрожаемый район. Ну скажите, могу я сейчас лететь к Томилину?!

Пилот промолчал, и Базиола, вздохнув, сел перед ним в позе, полной напряжения.

– О чем мы говорили, Игорь?.. Да, о Киме. Давайте рассуждать – сейчас, пока планер не нашли, нам ничего иного не остается. Мне кажется, мы многое поймем, если разберемся, почему Ким пришел к вам, в отряд испытателей звездолетов. Бросил свой «Геркулес», на котором отлетал не один десяток парсеков. Что-то с Кимом произошло. Может быть, став испытателем, он хотел что-то доказать самому себе?

– Если вас интересует эволюция характера, – сказал Корин, – извольте: Яворского погубила слава. У нас слишком восторженное общество, Джузеппе. Мы до сих пор не отучились впадать из одной крайности в другую. Яворский много лет публиковал статьи с довольно бредовыми идеями. Еще с института, верно? Никто в эти прожекты не верил, идеи шли по классу «у звездного капитана разыгралось воображение». Потом – Лонгина, планета-лазер. Идея Яворского, которая неожиданно оказалась реальностью и погубила девять человек на «Ахилле». И тогда в идеи Яворского поверили безоговорочно.

– Нет, – сказал Базиола, – многие идеи Яворского и сейчас остались на уровне слов…

– Вы не правы, Джузеппе! Словами остались лишь те идеи, которые сам Яворский не пожелал разрабатывать. Вспомните: Яворский выдвинул идею одновременного образования планет и жизни в протопланетном газо-пылевом облаке. Интереснейшая проблема, создаются группы и лаборатории, идут исследования, и вдруг Яворскому это становится не интересно. Он забывает об этой идее и выдвигает другую: межзвездные полеты в разумном лазерном луче…

– Вы все путаете, Игорь. Вы сказали о разумном лазерном луче. Я редко виделся с Кимом после института, и все же в тот раз он обратился ко мне…


* * *

Базиола получил приглашение поработать в киберцентре на Луне и готовился к отлету. Впервые он надолго покидал Землю, и ему казалось, что никакие двигатели не оторвут его от планеты. Когда Базиола ощутил приближение кризиса, неожиданно приехал Ким. Оглядел Базиолу, сказал дружелюбно, без вступления:

– У меня кое-что есть, Джу. Давай посчитаем по старой памяти. Ты слышал о лазере-мозге?

– Естественно, – кивнул Базиола. – Передавали в сводке новостей: Яворский работает над новой идеей.

– Кто угодно работает, только не я… Не могу справиться с привычной метаться от задачи к задаче. Подсознательно ищу такую проблему, которая захватила бы надолго. Не нахожу… Лазер-мозг. Хватило на десять дней. Когда дошло до конкретных расчетов, стало неинтересно. А тебе, наверное, понравится. Там сложный расчет. Это не работа, Джу, это перебор задач, игра ума. Нужна встряска. Как тогда, на Лонгине. Придумай что-нибудь, Джу!..


* * *

– Джузеппе, это опять я, – вид у Томилина был не то чтобы уставший, но какой-то замороженный. – Лигийцев из ближайшего поселка мы остановили. Но дальше к югу очень плохо. Все опрошенные утверждают, что появилось необычное ощущение запаха. Они панически боятся – запах мешает им чувствовать планету. Разлажен механизм эволюции, действовавший тысячелетия!

– Буду у вас, – сказал Базиола. – Ждите.

Отключив стереовизор, кибернетик подошел к динамической карте Лигии. На юге, около моря, на глазах вырастала горная цепь. Лигийцы бежали в другом направлении – там катастрофические сдвиги ожидались через несколько часов.

– Игорь, свяжитесь с группой поиска, – сказал Базиола. – Пусть ищут к югу от базы Томилина. Думаю, планер там. И Яворский тоже.

– Запах… – бормотал Базиола, меряя комнату шагами. – При чем здесь запах?

– А при чем здесь Яворский? – недоумевал Корин. – Волнения в поселке действительно начались полчаса спустя после исчезновения планеры. Но ведь это наверняка случайное совпадение!

– Вы думаете? – бросил Базиола. – Я знаю Кима лучше вас. Вот только нет связующего звена. На Земле у Кима была цель, о которой он, может, и сам не догадывался. Поймите, Игорь, каждая его идея была строгим следствием предыдущей, но связь эту трудно было проследить, очень уж непохожими выглядели идеи. Непохожими даже для самого Кима. Значит, он имел твердую цель, когда шел в испытатели, – неожиданно заключил Базиола. – Он пришел к вам потому, что задумал эксперимент на Лигии.

– Обратился бы к контактистам, – пожал плечами пилот. – Яворскому разрешили бы все что угодно.

– Разрешение на любой эксперимент здесь даю я, – хмуро сказал Базиола. – И я бы не позволил. И Ким знал, что я буду против. Скажите, Игорь, когда стало известно, что «Кентавр» пойдет через систему Растабана?

– После запуска корабля в производство. Года четыре назад.

– До того, как Ким стал испытателем?

– Трудно сказать… Примерно в одно время.

– Уверяю вас, Ким пришел в отряд вскоре после того, как узнал, что «Кентавр» пойдет к Растабану и что поведет машину один пилот.

– И Яворский сделал все, чтобы попасть на «Кентавр»?

– На Лигию, Игорь!

Два канала связи включились одновременно. На левом экране появилось изображение плоскогорья с толпами лигийцев, на правом – сморщенное лицо старухи с традиционным лигийским украшением: стеблем дерева-лианы.

Корин смотрел на левый экран. Среди скал тускло поблескивали стабилизаторы обнаруженного наконец планера. Машина была цела, она села очень удачно в долине с горизонтальным дрейфом. Планер будто плыл на волнах каменного океана, но тектонические силы пока щадили его. Люк задраен, отметил Корин, пилот внутри. Облегченно вздохнув, он продолжал следить: аварийная группа вскрывала планер методично, ее руководитель Дэвис комментировал каждое свое движение.

– Пилотская кабина закрыта. Вскрывать?

– Попробуйте открыть аварийно, – посоветовал Корин.

– Пробую. Не открывается. Похоже, что заклинило катапульту.

– Пилот катапультировался?!

– Внешние люки катапульты не выбиты.

– Вскрывайте, – помедлив, разрешил Корин. Это было страшнее всего: если пилот выстрелил собой при задраенных внешних люках…

Упали переборки, изображение заволокло дымкой.

– Пилота нет! – сообщил Дэвис с изумлением.

– Проверьте автоматику люков!

– Норма. Катапультирование было не аварийным.

Как на тренировке, подумал Корин. Яворский открыл люки, выстрелился, и автоматика вновь загерметизировала кабину.

– Оставьте планер, Дэвис, – устало сказал Корин. – Я вылетаю, буду у вас через полчаса…

В дороге молчали. Корин глядел в иллюминаторы на каменную бурю, разыгравшуюся внизу.

– Яворский сообщил бы о себе, если бы остался жив, – сказал наконец Базиола. – На любой другой планете он мог бы отсидеться. Здесь – нет. Планета проглотит капсулу и раздавит как орех.

– Это трудно, – улыбнулся Корин. – Серийный аппарат выдерживает до миллиона атмосфер – ведь это спасательное устройство!

– Отлично! – воскликнул Базиола. – В моей схеме это было самое слабое звено. Теперь все ясно. Яворский ставил эксперимент, и ему нужна была чистота. Я начал догадываться, когда говорил со старухой, помните? Она утверждала, что Растабан скоро упадет вниз и настанет конец света. И этот запах, который кажется запахом только субъективно, – новые ощущения приходится описывать известными словами. Мы пять лет не могли втолковать лигийцам, что им грозит гибель. И пришел Яворский… Вы еще не поняли его мысль? Нужно воздействовать не на лигийцев, а на их мир. Они должны сами ощутить опасность. И они ощутили! Не знаю, как Ким этого добился, он объяснит сам. Но принцип ясен: организм лигийцев очень чувствителен к изменениям внешней среды, он улавливает малейшее дыхание планеты, а дыхание звезды не ощущает. Отсюда идея – увеличить влияние Растабана так, чтобы лигиец почувствовал. Чтобы он начал жить не только жизнью своей планеты, но и жизнью своего солнца.

– Яворский – не комитет по контактам, – жестко сказал Корин. – Если он сам пошел на такой эксперимент…

– А чем он рисковал? – пожал плечами Базиола. – Если опыт не удастся, все останется как было. А для Кима эксперимент был необходим. Правда, теперь за него примутся разного рода комитеты…

– Что? – встрепенулся Корин. – Извините, я задумался. Считал в уме, на какую глубину может погрузиться капсула. Получается, что почти до центра планеты…

– Ну и отлично, – сказал Базиола. – Значит, Ким действовал так. Он посадил планер и начал опыт. Вероятно, аппаратура была смонтирована в капсуле заранее. Опыт должен был продолжаться около часа.

Корин молчал, кусал губы, думал. Впервые он понял по-настоящему человеческую сторону проблемы. Впервые осознал, что лигиец – существо с бесконечно сложным внутренним миром. Корин подумал, что каждый лигиец – гений, ибо держит в уме всю планету. Беда в том, что ни для чего больше не остается места в его памяти. Это мир «бесполезных» гениев. Их спасут, теперь-то их точно спасут, и кто знает какими гигантскими темпами начнет развиваться их проснувшийся для размышлений мозг?

Базиола смотрел на динамическую карту Лигии. Южный материк колыхался, дышал, жил. Красная капля, обозначавшая капсулу Яворского, поднималась к поверхности.

– Ким всплывет через семь часов, – сказал кибернетик.

– А мы будем на месте через двадцать минут, – отозвался Корин. – Я свяжусь с Дэвисом, пусть сам поднимает планер. Поспешим к Яворскому.

1971

МЕТРОНОМ

Врачи сказали правду: Ким Яворский сильно изменился после аварии, будто жизненные силы полностью ушли на восстановление руки.

Базиола хотел подойти бесшумно, но под ногой хрустнула ветка, он от неожиданно споткнулся о какой-то шланг, лежавший поперек тропинки, и, едва удержавшись от падения, схватился за куст роз. Ким, обернувшись на крик, с улыбкой наблюдал за манипуляциями друга. Они обнялись.

– Ты похудел, Ким, – заметил Базиола вроде даже с одобрением.

– Похудел? – с сомнением переспросил Яворский. – А, ну да, мы давно не виделись. Я сбросил двенадцать кило, когда готовился к испытанию нуль-транса, и еще пять – после аварии… И не смотри на меня так, Джу…

– Мало мы видимся, – вздохнул Базиола. – В институте я знал тебя как облупленного, а сейчас только оболочка выглядит знакомой… почти.

– Ты лучше подкинь мне задачу из нерешенных, – сказал Ким. – В этой клинике я покрылся плесенью. По мне, гляди, уже гусеницы ползают… До аварии я работал над эвристором открытий, слышал?

Базиола слышал. Отношение Базиолы к работе Кима было определенным и, конечно, отрицательным. Обсуждать это сейчас Базиола не хотел, не было у него желания превращать встречу с другом после трехлетней разлуки в бесплодный методологический спор.

– Видел твою Олю, – сказал он, неуклюже меняя тему разговора. – Она все хорошеет…

– Чего не скажешь обо мне, – заключил Ким. – Послушай, Джу, если кто-то из нас изменился, то это ты. Ты всегда прогонял меня, если считал очередную мою идею бредовой. Теперь ты не веришь в прогнозируемость научных открытий, а от спора увиливаешь. Не похоже на тебя… Дай-ка лучше задачу. У вас в Комитете по контактам задач наверняка больше, чем решений, верно? К примеру, эта история с пульсаром в Золотой Рыбе.

– Об этом говорят больше, чем дело того стоит, – неопределенно сказал Базиола.

– А чего оно стоит?

– Памятника, – буркнул Базиола. – Обнаружена мертвая цивилизация. По пульсара этого от нас всего полпарсека, но в направлении Земли он не светит, отсюда его обнаружить невозможно. Экспедиция к Формальгауту случайно записала его импульсы в радио и гамма-диапазонах. Та же экспедиция открыла и планету…

– Я знаю, почему ты не называешь корабль, – перебил Ким, глядя в сторону. – Это был Кратов на «Осьминоге». Он не вернулся, и в тебе говорит предрассудок…

– Кратов, да. И пульсар назван звездой Кратова, а планета – Кратов-I. К ней пошел зонд-автомат типа «Винт». Он-то и открыл мертвый мир.

– Мертвый?

– Абсолютно. Ничто живое не может существовать, когда пульсар поливает планету потоками гамма-лучей. А происходит это каждые три секунды. Каждый три секунды Кратов-I попадает под нож излучения. Импульс продолжается долю секунды, но и за это время планета получает такую дозу, что жизнь становится невозможной. «Винт» был послан в период «молчания». Как и всякий пульсар, звезда Кратова буйствует примерно полгода, а потом года полтора ведет себя тихо, накапливает энергию в поверхностном слое. «Винт» облетел планету, подобрался и к нейтронной звезде, насколько позволили энергетические ресурсы и динамический предел прочности аппарата. Мы, контактисты, своего оборудования не ставили, поскольку никто не ожидал обнаружения следов жизнедеятельности. Учти, что несколько миллионов лет назад в системе вспыхнула Сверхновая – тогда и возник пульсар. Если на планете и была раньше жизнь, то при взрыве она, конечно, погибла, а уж потом… Черный мир, в котором каждые три секунды – смертельная вспышка радио и гамма-излучений.

– У тебя есть с собой стереоскоп?

Ким достал из бокового кармана коробочку, и Базиола начал по одной протягивать ему голограммы.

Кадры охватывали большие области и, хотя четкость, как обычно на изображениях безатмосферных планет, была идеальной и позволяла разглядеть объекты размером с собаку, глаз, конечно, не мог сосредоточиться на обилии предметов: внимание непроизвольно перескакивало с объекта на объект. Вот сооружения, похожие на правильные многогранники, вот лунки-полусферы, растянутые цепью на десятки километров, вот идеально плоские площадки, назначение которых (Ким подумал сначала, что это космодромы) могло быть каким угодно. На дне одной из лунок Ким увидел нечто похожее на экскаватор с поднятым ковшом, и это тоже могло быть чем угодно, вплоть до самих обитателей планеты, застывших навсегда в момент неожиданно настигшей их смерти. Ни гор, ни круч, ни пропастей – если эти живые особенности рельефа и были когда-то на планете, они оказались решительно принесены в жертву цивилизации, ставшей в свою очередь жертвой взрыва звезды.

Яворский сменил кадр голограммы, но картинка почти не изменилась. И третий кадр был таким же, и четвертый…

– «Винт» сделал полмиллиона сканов, – подсказал Базиола. – Поверхность планеты перекрыта шесть раз. То, что я тебе показываю, Ким, это избранные кадры, самые эффектные. Если бы на поверхности хоть что-нибудь двигалось, сигнал был бы выделен. Но ничего нет. Все мертво.

– Чего же ты хочешь от меня?

Базиола едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Каков, а! Ведь только что сам просил задачку!

– Ничего я не хочу. Это планета для археологов, а не для контактистов.

– Никакого движения, – протянул Ким. – Точно ли? Движение, если оно очень медленное, можно и не обнаружить. Все равно, что снимать рапидом черепаху.

– После вспышки сверхновой прошло два с половиной миллиона лет, – Базиола пустился в объяснения с удовольствием. Ким сейчас повторял его собственный ход рассуждений, и Базиола ощущал себя путником, ступившим на твердую почву и помогающим другу преодолеть топкое место. – Это очень короткий срок для развития жизни. Если жизнь на планете Кратова действительно возникла и так быстро развилась до стадии технологической цивилизации, то не может быть и речи о медленном темпе эволюции. Невозможно за месяц построить дом, если класть по кирпичу в неделю. Эта идея не прошла.

– А какая прошла? – кротко спросил Ким.

– Никакая, – буркнул Базиола. – Решено послать еще один «Винт» в следующий период молчания пульсара.

– Очень милая стратегия – прямо по учебнику, глава «Как не нужно проводить исследования».

– Прочие стратегии и вовсе бездарны.

– Пойду, – Ким поднялся со скамейки. – У меня процедуры, Джу. Пока. Звони и заходи. Да… Какой смысл лететь в период молчания?

– Эй, послушай, – изумленно сказал Базиола вслед Киму. Тот шел широким шагом и не обернулся.


* * *

Сандра была дома, и на столе стоял торт, его любимый, с яблоками. Базиола поцеловал жену и прошел к себе в кабинет.

Методика открытий. Базиола не следил за последними наскоками Кима на эту бесперспективную проблему. Не будучи ретроградом, он допускал, что Яворский в чем-то мог оказаться прав. Научиться предсказывать – какое именно открытие и в какой области науки будет сделано завтра или через год. Базиоле это не нравилось. Где романтика? Сам смысл поиска в науке? Не будет ли все это потеряно? Пусть философы ответят.

Загрузка...