Летящий Орёл. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 3

КНИГА 3. ЛЕтящий орёл

^{Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат автору – Павлу Амнуэлю. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.}

© Амнуэль П. Текст

© Шлосберг И. Обложка

Авторы и соавторы

О том, что периодическую таблицу химических элементов придумал русский химик Дмитрий Менделеев, знает каждый, кто учился в средней школе. О том, что закон вытеснения жидкости под весом погруженного в нее тела, открыл греческий ученый Архимед, знает и тот, кто в средней школе не учился. А о том, что закон всемирного тяготения открыл английский ученый Исаак Ньютон, знают даже те, чьи представления о мироздании сформировались исключительно под влиянием голливудских блокбастеров.

Но, собственно, так ли важно все это знать? Я имею в виду не формулировку основных законов природы (их-то не знать культурному человеку, по-моему, так же непозволительно, как не знать сонетов Шекспира или хотя бы пары строк из «Одиссеи»), а имена их авторов. Если бы никогда не жил на свете Шекспир, то и строка «Зову я смерть, мне видеть невтерпеж…» никем и никогда не была бы написана. Если бы не бродил по пыльным дорогам Эллады слепой старец Гомер, никто и никогда не услышал бы: «Муза, скажи мне о том многоопытном муже…» Без Пушкина не было бы «Евгения Онегина», без Лермонтова – «Мцыри», и если бы Моцарт не написал «Дон Жуана», а Верди – «Риголетто», никто и никогда не смог бы насладиться мелодической красотой этих опер. А полотна великих и даже не великих, но просто талантливых художников? А симфонии, сонаты, песни?..

Понятно, что произведения литературы и искусства создаются личностями, и даже у сказок и мифов есть свой автор – народ. Автор коллективный, но вовсе не безымянный.

Иное дело – закон природы. Разве человек создал закон, согласно которому сила тока в цепи обратно пропорциональна величине сопротивления проводника? Разве до физика по имени Георг Ом, описавшего этот закон простой формулой, электрический ток распространялся иначе? Или до Кеплера планеты двигались по сторонам квадрата, а потом вдруг начали перемещаться по эллиптическим орбитам? Или Коперник лично заставил Землю вращаться вокруг Солнца, а раньше-таки все было наоборот?

Нет, конечно. Когда мы говорим о произведении литературы и искусства, то знаем – оно создано человеком, и вот имя создателя. Когда мы говорим об ученом, открывшем закон природы, то знаем – ничего этот человек не создал, он лишь стал первым, кто узнал о том, что нечто действительно существует. Раньше не знали, а он узнал и рассказал.

С авторским правом на произведения литературы и искусства все ясно – создатель ставит собственное имя, и да пребудет так вовеки. Все более или менее понятно также с изобретениями – это тоже лично созданные произведения, пусть не искусства, но техники, и изобретатель имеет право на авторство. Но и в науке авторство играет ничуть не меньшую роль: попробуйте не сослаться на чье-то важное исследование – наживете врага на всю жизнь. «Первым этот результат опубликовал я в такой-то работе, в таком-то журнале, – сообщает возмущенный коллега. – Извольте сослаться на мой приоритет!» И ничего в этом нет странного – правила научной этики требуют ссылаться на работы коллег и не забывать о том, кто первым открыл закон природы или частицу, или вещество, или придумал формулу, теорию, идею.

А если, скажем, Чурюмов и Герасименко одновременно и независимо друг от друга обнаружили в небе неизвестную дотоле комету, то небесное тело получает имя, которое и войдет во все каталоги: комета Чурюмова-Герасименко. Комета Икейа-Секи… А есть еще закон Бойля-Мариотта…

С идеями сложностей больше. Идеи, как говорится, носятся в воздухе. Наука движется вперед единым фронтом, и новая идея может практически одновременно прийти в голову Вильсону в Англии, Такамори в Японии и Петрову в России. Но все равно – даже и тогда ученым удается разобраться с приоритетом и выяснить, кто был первым, кто вторым, а кто третьим в этой непрерывной гонке за знаниями.

Но есть, по-моему, единственная область человеческой деятельности, пограничная между наукой и искусством, наукой и литературой, где приоритет хотя и существует, но никем не признается – даже коллегами по цеху, хотя уж коллегиальная солидарность вроде бы требует совершенно иного.

Я имею в виду фантастику, а точнее – ту ее часть, которую на Западе называют hard science fiction: научно-фантастическую литературу, где сюжетообразующей является новая (непременно новая!) идея. Мысль, которая не только держит сюжет конкретного литературного произведения, но и для науки означает ровно столько же, сколько означает идея, высказанная автором статьи, опубликованной в серьезном научном журнале. Однако, на высказанную в научной статье идею ссылаться будут обязательно – того требует научная этика. На такую же идею, высказанную десятью годами раньше в научно-фантастическом произведении, ссылаться не станет никто – и это тоже считается нормальным. Почему?

Потому, во-первых, что литература – не наука, приоритет конкретной идеи здесь не так уж и важен. Кто-то когда-то первым написал о любви. Кто? Когда? Кому это интересно? А во-вторых, литераторы, работающие в жанре научной фантастики, столько всякого понаписали, что если даже в их произведениях и встречаются удачные (правильные, оправдавшиеся) мысли и предсказания, то, скорее всего, это просто результат случайного перебора вариантов, и нужно ли говорить об авторстве человека, выигравшего миллион в лотерею?

А имя ученого, случайно открывшего радиоактивность солей урана, нужно ли помнить в таком случае? Приоритет Анри Беккереля неоспорим, хотя не оставь он случайно фотографическую пластинку в неположенном месте, открытие сделал бы кто-нибудь другой – не в тот месяц, а в следующий, или годом позже.

В литературе свои правила игры, в науке – свои. А научная фантастика – это, конечно, литература. В фантастическом произведении есть фабула, сюжет, персонажи, конфликты, любовь, дружба: все те художественные ценности и формальные признаки, которыми литература отличается от, скажем, бросания мяча в корзину.

Но hard science fiction – это, конечно, и наука тоже, поскольку есть в ней та логика поиска истины, которая отличает научное исследование от любовного романа или все того же бросания мяча в корзину.

Если бы французские сочинители Жан Ле Фор и Анри Графиньи написали научную статью о том, что космический корабль способен двигаться в пространстве, толкаемый лучом прожектора, то именно им, а не русскому физику Петру Лебедеву принадлежал бы приоритет открытия светового давления. Однако написали Ле Фор и Графиньи фантастический роман, а не научную статью, и кто сейчас помнит, что они были первыми?

Множество новых научных и технических идей содержится в произведениях классиков жанра Жюля Верна, Герберта Уэллса, Александра Беляева, Генриха Альтова, Хьюго Гернсбека, Ивана Ефремова, Айзека Азимова. Подавляющая часть сделанных ими открытий и изобретений была впоследствии наукой и техникой повторена, и приоритет теперь принадлежит тем ученым, кто поставил опыт, построил аппарат, синтезировал вещество…

Константин Циолковский никогда не скрывал, что своими идеями о полете в космос на ракетах обязан роману Жюля Верна «С Земли на Луну». Юрий Денисюк, изобретатель голографии, никогда не скрывал, что на идею создания объемных изображений его натолкнул рассказ Ивана Ефремова «Тень минувшего».

В редких случаях приоритет фантаста удается подтвердить – и то лишь потому, что этот приоритет признают сами авторы тех открытий и изобретений, к которым привели идеи того или иного научно-фантастического произведения.

В странном положении находится автор, работающий в поджанре hard science fiction: он и не писатель по большому счету, поскольку очень редко такие произведения по уровню художественного текста дотягивают до настоящей литературы, но он и не ученый, несмотря на все свои идеи – поскольку произведение его не научная статья, и система аргументации и доказательств научна лишь по видимости. Литература мешает науке, наука – литературе. Или – помогает? Ведь настоящая научно-фантастическая идея опережает научную мысль – и потому попросту не может быть изложена в научной статье. Автор выбирает иную форму, сохраняя таким образом идею для будущего научного разбирательства.

Изобретатель получает патент, удостоверяющий его приоритет. Ученый может закрепить свой приоритет публикацией в научном журнале. Открытие или изобретение писателя-фантаста сразу становится всеобщим достоянием, интеллектуальная собственность теряется, с идеей фантаста можно обращаться по-всякому: использовать в другом произведении, будто свою, применить в науке прямо или косвенно, а можно – как это в большинстве случаев и происходит – просто забыть. Через какое-то время инженер эту идею повторит в своем изобретении совершенно самостоятельно. А ученому совершенно независимо придет в голову такая же идея, как когда-то фантасту. Они-то – изобретатель и ученый – и будут считаться авторами.

Это справедливо?

Чтобы привлечь внимание к такому странному распределению прав на интеллектуальную собственность, мы с известным критиком фантастики Вл. Гаковым открыли в 1981 году в журнале «Изобретатель и рационализатор» рубрику «Патентный фонд фантастики». Все было очень конкретно и кратко: приоритетную идею фантаста мы описывали так, будто составляли формулу изобретения для заявки в Госкомитет по делам изобретений и открытий. Плюс, как и положено, краткое описание изобретения (открытия), время публикации произведения… Приведу четыре примера из той рубрики – два «патента» на изобретения в области судоходства и два – на изобретения способов путешествий в космосе. Итак:

Автор изобретения Жюль Верн. Приоритет – 1870 год, роман «Двадцать тысяч лье под водой».

Подводная лодка, отличающаяся тем, что, с целью увеличения прочности, корпус лодки делается двойным, причем наружная и внутренняя части корпуса соединены между собой двутавровыми балками.

Примечание: это было ДЕЙСТВИТЕЛЬНО очень важное нововведение – впоследствии корпуса подводных лодок стали делать именно так, как впервые описал Жюль Верн. Реальный патент на изобретение получил, однако, вовсе не французский фантаст…

Автор изобретения Герберт Уэллс. Приоритет – 1897 год, рассказ «В бездне».

Аппарат для глубоководных спусков, отличающийся тем, что, с целью увеличения глубины погружения и времени пребывания под водой, аппарат выполнен в виде герметически закрытого корпуса, например, сферической формы, соединенного тросами и кабелем с кораблем на поверхности.

Примечание: батискафы, в которых погружаются на дно все без исключения исследователи глубин, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО описан был впервые в рассказе Уэллса за 13 лет до того, как на это изобретение был выдан реальный патент – вовсе не английскому фантасту, естественно.

Авторы изобретения Жан Ле Фор и Анри Графиньи. Приоритет – 1896 год, повесть «Вокруг Солнца».

Способ передвижения в космическом пространстве за счет давления света, отличающийся тем, что, с целью увеличения полезной массы и улучшения иных качеств аппарата, передвижение осуществляют давлением света, источник которого находится на Земле.

Примечание: в 1896 году физики не знали, что свет может оказывать давление на твердые тела. П.Н.Лебедев начал свои опыты по исследованию светового давления лишь четыре года спустя. Опыты эти увенчались успехом. Так кому же принадлежит право на эту интеллектуальную собственность?

Автор изобретения Борис Красногорский. Приоритет – 1913 год, повесть «По волнам эфира».

Способ передвижения в космическом пространстве за счет давления света, отличающийся тем, что, с целью удешевления аппарата и уменьшения его массы, движение осуществляют давлением солнечных лучей на парус с большой рабочей поверхностью.

Примечание: Красногорский знал уже об открытии Лебедева. Он нашел этому открытию новое применение, не приходившее в голову физикам. Лишь много лет спустя, в конце ХХ века, в лабораториях NASA, Европейского космического агентства и Роскосмоса начались работы по изготовлению космического паруса – тончайшей полимерной пленки площадью несколько десятков квадратных метров, которую предстояло развернуть на орбите и в реальности изучить то, что описал Красногорский. Дважды запускались в космос такие аппараты – пока неудачно, развернуть парус на орбите все еще не удалось. Но в справедливости самой идеи никто не сомневается. О приоритете Красногорского не вспоминают…

* * *

Наша с Гаковым рубрика в «Изобретателе и рационализаторе» просуществовала всего четыре месяца. Потом редакция решила рубрику закрыть – без объяснения причин. Может, журнальной площади стало жалко: есть реальные изобретения, о которых нужно рассказать советскому инженеру, а тут какие-то фантастические. Приоритет фантастам подавай… Обойдутся.

С тех пор ничего не изменилось – разве что к худшему. Новые научно-фантастические идеи нынче не найти днем с огнем, причин тому много, и обсуждение их выходит за рамки этой статьи. Не о судьбе hard science fiction сейчас речь, а о сохранении хотя бы той интеллектуальной собственности, что уже создана.

Лет сорок назад известный в то время советский писатель-фантаст Генрих Альтов составил и опубликовал списки научно-фантастических идей Жюля Верна, Герберта Уэллса и Александра Беляева. Списки получились длинными – 108 идей у Жюля Верна, 86 у Уэллса, у Беляева поменьше – 50. Подавляющая часть научно-фантастических предположений Жюля Верна была претворена в жизнь, как и большая часть предвидений Герберта Уэллса и Александра Беляева. В научно-фантастических произведениях самого Альтова есть несколько десятков новых и актуальных идей, достойных того, чтобы автор получил патент на открытие или изобретение. К примеру, вполне осуществимая уже сейчас идея движения безмоторного морского судна на гребне искусственно созданной волны цунами. Через десяток (а может, и меньше) лет такой способ передвижения – во всяком случае, если речь вести о грузовых судах – будет использован на практике: он дешев, экономичен (можно обойтись без дизельного топлива), он красив, наконец!

Вспомнят ли в свое время о рассказе Генриха Альтова «Создан для бури»?

Большая часть научных и технических предвидений фантастов подобны преждевременным открытиям и изобретениям. Еще не подошел их срок. Наука и техника еще не готовы. Литература, кстати, тоже не стремится принять эти идеи, как собственные жанровые достижения, научные и изобретательские идеи интересны в литературе не сами по себе, а только как дополнение к характеристике персонажа.

* * *

Автору, конечно, приятно бывает узнавать о том, что его идея осуществилась. Писал об этом много лет назад, все говорили – фантастика… А потом кому-то из ученых пришла в голову такая же мысль. И время подошло, наука стала готова… Ну и ладно, думаешь, Бог с ним, с твоим приоритетом, ведь сбылось же!

Два венгерских астрофизика Йено Кевлер и Золтан Колач недавно записали «музыку звезд», послушать эти удивительные звуки может каждый, зайдя на интернетовский сайт http://www.konkoly.hu/staff/kollath/stellarmusic/ и скачав файл в формате mp3. Раньше все думали, что мы можем звезды только видеть, а слышать их невозможно хотя бы потому, что космос – пустота, звуки в пустоте не распространяются (когда в фильмах Лукаса звездолеты взрываются с оглушительным грохотом, знатоки школьного курса физики смеются и указывают режиссеру на ошибку).

Но на самом деле космос не так уж пуст – межзвездный газ чрезвычайно разрежен, в одном кубическом сантиметре содержится всего десяток-другой атомов, но ведь дело в принципе: это газ, и в нем могут распространяться звуки. Уловить их напрямую мы еще не можем, но есть и косвенный способ: мы, к примеру, не можем слышать ушами электромагнитные колебания, но преобразуем их в звук и слушаем по радио голоса дикторов и концерты любимых артистов.

То же и с голосами звезд. Кевлер и Колач исследовали звездные колебания. Колебания звезд вызывают колебания в межзвездном газе – это звук. Звездная песня. Ее можно записать и услышать. Что они и сделали.

В фантастике эта идея появилась 27 лет назад:

«Голос звезды застревал в горячих туманностях, извилистым путем пробирался сквозь непроходимые дебри межзвездного водорода, набирал силу в магнитных полях галактических спиралей и терялся в провалах между спиральными рукавами.

Звук убегал из Галактики в такую даль, что и сама звезда уже не была видна, скрытая темными облаками. Здесь звук умирал, затихал, он выполнил свой долг – возвестил о том, что в глуши третьего спирального рукава много миллионов лет назад родилась звезда. Рядовая звезда, одна из ста миллиардов жительниц звездного города – Галактики».

Это цитата из моего рассказа «Далекая песня Арктура», впервые опубликованного в 1978 году в журнале «Уральский следопыт». Идея, тогда совершенно фантастическая, оказалась правильной.

Более того: оказывается, поют не только звезды, но и такие экзотические объекты, как черные дыры. В 2004 году орбитальная рентгеновская обсерватория «Chandra» зафиксировала в скоплении галактик в созвездии Персея черную дыру, испускающую звуковые, а точнее – инфразвуковые волны. Черная дыра окружена газом, в котором есть две колоссальные полости. Астрономы Кембриджского университета обнаружили, что от этих полостей расходятся звуковые волны, частота которых соответствующие ноте «си-бемоль», располагающейся на 57 октав ниже «до» первой октавы. В течение 2,5 миллиардов лет черная дыра «поет» на одной и той же инфразвуковой ноте (между прочим, в рассказе «Далекая песня Арктура» астрономы обнаруживают «звездную песню» именно в инфразвуковом диапазоне).

В «Далекой песне Арктура» говорилось и о том, что не только звезды могут «петь свою песню», но и вся наша Вселенная в момент Большого взрыва должна была породить звуковую волну, сохранившуюся до наших дней подобно тому, как сохранилось реликтовое электромагнитное излучение. Эту «песню Вселенной» никто еще не слышал…

Услышим обязательно.

* * *

В том же рассказе «Далекая песня Арктура» говорилось, что в далеком будущем человечество сможет путешествовать от звезды к звезде не только на собственной планете, но и вместе с собственным светилом – Солнцем.

О сфере Дайсона в те годы не слышал только тот, кто не интересовался наукой вообще и астрофизикой, в частности. Американский астрофизик Дайсон еще в шестидесятых годах предложил – для того, чтобы по максимуму использовать солнечную энергию – окружить Солнце тонкой сферической оболочкой на расстоянии примерно земной орбиты. Тогда вся излученная Солнцем колоссальная энергия будет поглощаться сферой и использоваться человечеством. А жить люди будут на внутренней поверхности этой сферы – места там много, на многие миллиарды людей хватит.

Герой «Далекой песни Арктура» предлагал построить вокруг Солнца не сферу, а половинку сферы – сделать своеобразный космический прожектор с Солнцем вместо лампы. Отражаясь от внутренней поверхности полусферы, солнечный свет будет создавать реактивную силу отдачи, и вся система начнет двигаться, получится нечто вроде огромного фотонного звездолета. И человечество отправится к звездам. Полет займет многие тысячелетия, но если лететь всем, то какое это имеет значение?

Разумеется, идея эта пока не осуществилась, хотя технически возможность ее осуществления не вызывает сомнений. Но в 1979 году в журнале «Техника-молодежи» появилась статья (не фантастическая, а самая что ни на есть научно-популярная), автор которой предлагал именно такую идею и с числами доказывал ее перспективность для нашей цивилизации.

Понятно, что на фантастический рассказ, опубликованный годом раньше, ссылки не было…

* * *

В середине восьмидесятых годов астрофизики сделали интересное открытие: химический состав верхних слоев марсианской атмосферы примерно такой же, как в газовых лазерах. Иными словами, атмосфера Марса на больших высотах – аналог газового лазера, созданного инженерами на Земле. Солнечное излучение «накачивает» молекулы в атмосфере, передает им энергию, и молекулы долго эту энергию сохраняют, не излучая – так же, как в газовом лазере. Достаточно послать пусть даже и слабый сигнал, но на определенной частоте, и все молекулы одновременно излучают накопленную энергию. Происходит вспышка, подобная всплеску лазерного излучения.

Атмосфера Марса – естественный лазер, и это не фантастика. Но приоритет открытия все-таки принадлежит не астрономам. В 1970 году в сборнике «Фантастика 69—70» был опубликован мой рассказ «Летящий Орел». Там-то и была впервые описана планета, атмосфера которой представляла собой естественный лазер, накачиваемый излучением звезды – Альтаира. Накачка продолжается несколько столетий, потом атмосфера вспыхивает, и мощнейший импульс когерентного (лазерного!) излучения уходит в космос, и видно его даже на противоположном конце Галактики…

Герой рассказа «Летящий Орел» использовал атмосферу-лазер для передачи сигнала о помощи. Это – фантастика. Сама атмосфера-лазер уже давно реальность.

* * *

Год назад в американской прессе разразился скандал. На этот раз речь шла не о правах человека или пытках в тюрьме «Абу Грейб». Журналисты писали о том, что первый заместитель обороны Соединенных Штатов Пол Вулфовиц и один из ведущих политических журналистов Вильям Кристол создали проект, который назвали «Новый американский век». О назначении проекта они рассказали в докладе «Перестройка обороны Америки: стратегия, силы и ресурсы нового столетия», распространенном в Пентагоне.

Вулфовиц и Кристол предложили Пентагону подумать о войне с применением генетического оружия. Генетическая бомба, если она будет создана, сделает, по их мнению, обычные войны бессмысленными.

Как с помощью генетического оружия уничтожить всех китайцев или арабов? Ведь ученые утверждают, что в природе не существует гена, свойственного определенной расе или нации! Да, но есть множество генов, формирующих приметы, по которым мы ту или иную расу идентифицируем. Это – структура и цвет волос, кожа и цвет глаз, форма носа, предрасположенность к определенным заболеваниям… Что случится, если вирусы или бактерии, инфицирующие только специфический тип человека, начнут убивать?

«Эта бомба могла бы сработать тихо, – писала газета „Нью-Йорк Таймс“. – Никто бы не понял, кто и где ее сбросил. Никто бы не заметил, что ее вообще задействовали, пока жертвы не начали бы умирать в массовом порядке. Кто же мог додуматься до такого? Один из этих людей Пол Вулфовиц, другой Вильям Кристол».

На вопрос «Кто же мог додуматься?» ответ должен быть иным. Вот другая цитата:

«Мою работу можно использовать для того, чтобы лечить рак, но можно и для того, чтобы рак вызвать. Создать генетическую бомбу замедленного действия. Это будет бескровная, спокойная и, если хотите, мирная война, где нет даже агрессора, потому что спустя годы после запуска процесса кто сумеет найти начальный импульс, кто разберется в первопричинах взрывного увеличения числа раковых заболеваний?

Я понимал, что, если военные заинтересовались проблемой распространения онкологических заболеваний, то генетическую бомбу все равно создадут… Работа над генетической бомбой продолжалась, и, если вас интересует, я скажу: генетическую бомбу мы сделали. Она еще не производится на заводах – точнее, насколько мне известно, не производится. Но это вопрос времени. Я не знаю ни одного открытия или изобретения в военной области, которое не нашло бы применения».

Это – из моей повести «Взрыв», опубликованной в 1986 году в журнале «Наука и религия». Конечно, Вулфовиц и Кристол не читали эту повесть, но 18 лет спустя практически дословно повторили в своем докладе то, что утверждал главный герой «Взрыва», ученый-биолог Ричард Кирман… К сожалению, прав Кирман оказался и в том, что нет «ни одного открытия или изобретения в военной области, которое не нашло бы применения».

* * *

Вернемся в год нынешний. 4 июля, когда США праздновали свой День независимости, американский космический зонд Deep Impact приблизился к ядру кометы Tempel 1 и стукнул по этой каменно-ледяной глыбе космическим «молотком» массой 370 кг. Вспышку можно было наблюдать на Земле – в телескопы, конечно, – а на поверхности ядра кометы образовался кратер величиной с футбольное поле.

Московский астролог Марина Бай подала в суд на американское агентство NASA, поскольку, по ее мнению, «данный эксперимент является посягательством на систему духовных и жизненных ценностей, а также на природную жизнь космоса, что нарушает естественный баланс сил во Вселенной». В качестве компенсации морального ущерба астролог потребовала выплатить ей 8,7 миллиардов рублей, что составляет чуть более 300 миллионов долларов по текущему курсу.

Почему столько? Потому, видите ли, что именно в такую сумму обошелся NASA запуск Deep Impact. Мещанский суд Москвы не только принял иск к рассмотрению, но в конце июня начались судебные заседания, которые продолжаются до сих пор.

В чем, собственно, проблема? Все очень просто и логично: если судьба человека или страны определяется небесными процессами, и если будущее можно определить, исследуя движение небесных тел, в частности, комет и астероидов, то изменив своей волей орбиту какого-нибудь астероида или, скажем, кометы, мы тем самым повлияем необратимым образом на чью-то конкретную судьбу. Когда Deep Impact ударил по ядру кометы Tempel 1, орбита кометы, безусловно, изменилась, и следовательно…

Неужели у кого-то на Земле из-за этого приблизился момент смерти, а у кого-то стали хуже идти дела? С точки зрения астрологии, да, несомненно. И потому можно понять Марину Бай – сегодня NASA изменило орбиту кометы (пусть всего на 10 сантиметров, но это ведь вопрос принципа!), а через год-другой начнет передвигать с орбиты на орбиту астероиды. И что тогда начнется на Земле? Астрологический хаос!

В отличие от Вулфовица и Кристола, Марина Бай, будучи москвичкой, вполне могла прочитать мою книгу «Что будет, то и будет». Есть в книге рассказ «Звездные войны Ефима Златкина», опубликованный в Израиле еще в 1994 году. Там идет речь в точности о таком случае: люди изменили орбиту астероида Шератон специально для того, чтобы повлиять на судьбу одного из персонажей рассказа. А поскольку небесные светила определяют не только судьбы людей, но и политические процессы, то, изменив определенным образом орбиту астероида, Израиль одерживает, наконец, победу в застарелом конфликте с палестинцами.

Вряд ли Марину Бай интересовали палестинцы, она о собственной судьбе думала. И если она таки отсудит у NASA пусть не триста, а хотя бы миллион долларов, неужели не поделится с автором идеи?

Хотя, опять же, кто и когда признавал за кем-нибудь из фантастов хоть какой-то приоритет?

* * *

Дискуссии о том, существует ли во Вселенной иной разум, продолжаются не первое столетие. Полвека назад ученые начали искать проявления астроинженерной деятельности внеземных цивилизаций – и ничего пока не нашли. Вселенная молчит, все процессы в космосе объясняются естественными причинами, и сегодня многие ученые считают (вслед за советским астрофизиком Иосифом Шкловским), что человечество – единственный разум во всей Вселенной.

Несколько лет назад астрофизики начали обсуждать новую, с их точки зрения, идею. Может, цивилизаций в космосе великое множество? Может, они все время себя как-то проявляют, а мы, мало что понимающие в космических процессах, принимаем эту астроинженерную деятельность за естественные явления природы? Может, они посылают нам сигналы, а мы принимаем эти сигналы за обычные звездные вспышки?

На мой взгляд, идея может быть вполне правильной, вот только высказана она была не три года назад, а в 1982 году в моем рассказе «Звено в цепи», опубликованном в журнале «Изобретатель и рационализатор». Цитирую по тексту:

«С нашей точки зрения, иной разум должен выглядеть совершенно естественным образованием. Более того, давно объясненным! Потому что лишь часть законов природы, управляющих им, нам в принципе доступна. А мы… Мы тоже представляемся ему чем-то естественным, неразумным – он начисто может не воспринимать, например, наших законов биологии. Распознать логически такой разум невозможно, искать следы его во Вселенной бессмысленно. До тех пор, пока контакт не станет жизненно необходим нам обоим».

* * *

Вот еще одна идея, которая наверняка станет реальным проектом в ближайшие годы – во всяком случае, ее обсуждают в научных журналах, как один из вариантов создания на астероидах условий, пригодных для жизни экипажей будущих экспедиций. Идея такая: окружить астероид тонкой, но прочной и прозрачной сферической пленкой, а затем заполнить ее воздухом. Получится огромный воздушный шар, в центре которого расположится астероид. Давление внутри шара можно сделать равным одной атмосфере, а состав воздуха – таким, как на Земле. И будут люди на астероиде ходить без скафандров и жить в комфортных условиях. Правда, при почти нулевом тяготении, но к этому космонавты уже привыкли.

Проект наверняка будет осуществлен, а вот приоритет… О том, что идея впервые появилась в фантастике, никто, конечно, не вспомнит.

И потому в заключение – цитата из моего рассказа «Преодоление» («Космические пиастры»), опубликованного в 1981 году в журнале «Изобретатель и рационализатор»:

«Астероид, как косточка в абрикосе, был заключен в тончайшую сферическую пленку, надутую воздухом. Воздушный шар старинных романов, гондола которого помещалась не снаружи, а внутри. Так на Полюсе появилось небо – черное в зените и чуть зеленоватое у близкого здесь горизонта. Пленка, удерживавшая атмосферу от рассеяния, была неощутима, невидима и мгновенно восстанавливалась при разрывах, поэтому челноки и даже рейсовые планетолеты опускались и поднимались на малой тяге без риска».

* * *

Семь фантастических идей, уже осуществленных или близких к осуществлению. У многих фантастов, работающих в поджанре hard science fiction, есть идеи, которые были «взяты на вооружение» учеными или инженерами. Вот только патенты авторам-фантастам никто не выдает.

Может, так и надо? Как говорится, «слова и музыка народные». Поприветствуем исполнителей – Вулфивица, Кристола, Марину Бай и многих других…

Аплодисменты, господа!

«Вести-Окна»,

22 декабря 2005, стр. 28—30.

СТРАННИК

Жил-был странник. Человек как человек: с открытым, немного грустным взглядом, тихим голосом и умными пальцами музыканта. Собеседнику часто приходилось переспрашивать его в разговоре, потому что голос его и рассказ будто уходили в себя.

Он побывал во всех уголках Земли, во всех странах и городах, дышал мягким ароматом лугов и злой взрывчатой гарью вулканов, ходил по нежному песку Сахары и колючему цепкому снегу Антарктиды. Все знали его, все говорили, увидев его:

– Вот идет странник.

А потом он исчез. Ни на кораблях, ни в поселках не слышно было его тихого смеха, его неспешного рассказа. Кто-то видел его, кто-то говорил с ним, кто-то поведал миру:

– Знаете, – сказал кто-то, – странник ушел к звездам. Так и ушел – в стоптанных ботинках. «Смысл жизни человека в том, чтобы быть всем и везде», – так сказал странник кому-то и добавил: «Земля это не все, и я ухожу».

Кто-то не понял его, спросил удивленно:

– Вы участник экспедиции? Летите на Марс строить оранжереи? Нет? Тогда на Плутон – взрывать горы? Тоже нет? Значит, в звездную?

– Нет, нет и нет. Я ухожу пешком. Дойду до Веги по белой мгле Млечного Пути, наберу горсть воды из марсианского озера Сциллы, увижу грозы на планете звезды Альфарх, услышу тихий шелест аммиачной реки на Плутоне. Я смогу все, потому что умею мечтать, и нет звездолета мощнее.

И странник ушел к звездам – по лунной дорожке, на которой до сих пор видны отпечатки его следов. Выйдите ночью на берег, вглядитесь, и вы увидите.

1

Столы здесь были чуть более серыми, стены чуть более зелеными, а обучающие машины чуть более разговорчивыми. Это «чуть» было совершенно незаметно для взрослых, а Ким заметил, и в новом классе ему не понравилось. Ким понимал, что скоро освоится, расскажет ребятам, что приехал в город с отцом и будет здесь учиться, пока отец не закончит работу.

В комнату вошли, слишком степенно, как показалось Киму, его новые одноклассники – трое ребят и две девочки. Ребята были ниже Кима, а один – Сережа – выглядел просто малышом для своих одиннадцати лет.

– Тебе нравится у нас? – спросил Сережа.

– Не нравится, – ответила за Кима Ольга – невысокая девочка, тоненькая, светленькая. – Разве вы не видите – он очень любит учиться. Тихо, спокойно.

– А вы не любите? – удивился Ким.

– Не-а, – весело подтвердила Ольга. – Нужно просто жить, смотреть по сторонам. Знание само придет. Тихо, спокойно.

Ким не успел возразить. Серебристой змейкой прошелестел звонок, ребята мгновенно оказались у своих столов, одна Ольга не спешила: прошла вдоль рядов, посмотрела не контрольные экраны, стрельнула глазами в сторону Кима, и он смущенно отвел взгляд. Он не понимал причины, но чувствовал, что не сможет спорить с этой Ольгой. Она ему совсем не нравилась, задиристая какая-то, но говорила она с такой убежденной беспечностью, что возражать было бессмысленно.

Учитель Игорь Константинович Астахов вошел в класс, поздоровался тихо, сказал:

– Вы познакомились, ребята? Я отменяю урок. Мы покажем Киму школу и поговорим.

Они вышли на школьный двор. Планировка его отличалась от той, к какой Ким привык за шесть лет. Справа мостик над быстрым ручьем, дальше учебно-расчетный центр. Слева вместо гимнастических снарядов покрытый невысокой травой луг, мальчики гоняли здесь мяч. Астахов привел класс к ручью, сел, поболтал пальцами в воде.

– А знаете, – неожиданно громко сказала Ольга, – Ким на любит работать, ему бы только учиться.

Ким весь вскинулся от такой несправедливости.

– Мы построили школьный мотодром, – сообщил он. – Наш класс – все шестеро – и двое ребят из соседнего.

– Мотодром? – загорелся маленький Сережа. – Здорово, дядя Игорь, верно?

– Что ж, – согласился Астахов. – Только я предлагаю не мотодром, а, скажем…

– Гравиплан, – выпалила Ольга, и все заулыбались, а Киму стало неловко – эта Ольга не понимала, что говорит. Серийный гравиплан собирают два месяца. Сердце мотора – вещество с анизотропным тяготением – выращивают на заводах годами. Астахов жестом успокоил ребят, начавших спорить о деталях конструкции.

– Ким, ты знаешь разницу между желанием и умением?

– Желания могут быть как угодно велики, – сказал Ким, – а умение конкретно.

– Примерно так. И по-моему, Ким, лучше не принижать желания до твоего умения, а наоборот. Я за мечту, Ким. Нужно уметь то, чего никто не умеет. Знать то, чего никто не знает. Увидеть то, чего до тебя никто не видел…

2

Ким опаздывал на урок. Подбегая к школе со стороны летнего бассейна, он увидел мелькнувшее в кустах золотистое платьице и перешел на шаг.

– Подержи, – требовательно сказала Ольга и протянула Киму две большие биты. Пошла рядом, посматривая на Кима, чему-то усмехаясь.

– Слушай, – сказал Ким, – а ты лично сделала какое-нибудь открытие?

– Вот еще, – вскинула взгляд Ольга. – Я лентяйка. Тебе понравился папа?

– Какой папа? – не понял Ким.

– Учитель.

– Он твой отец?

Ким был окончательно сбит с толку. Отец, который требует необъятных стремлений, и дочь, уверяющая, что она лентяйка…

– Сейчас принято, – рассказывал учитель Астахов, – делить историю космонавтики на два периода: планетный и звездный. Звездный ведет отсчет с момента, когда стартовал к Проксиме Центавра «Победитель», первый звездолет на кварковых двигателях.

Экспедиция ушла к звездам, когда Кедрин на Марсе еще не закончил расчетов. Только пять лет спустя он доказал, что скорость света можно увеличить во много раз. Опыт Кедрина повторили, и очень скоро со стапелей сошла «Аврора» – первый звездолет с фотоускорителями. «Аврора» ринулась вслед «Победителю». Где-то среди планет Проксимы корабли встретились. Командиру «Победителя» Голованову и его экипажу предложили перейти на «Аврору». Голованов отказался, и звездолеты разошлись.

Вскоре на «Победителе» вышел из строя реактор, и его

катапультировали. До Земли корабль мог дойти и на втором реакторе, но о

продолжении исследований не могло быть и речи. «Победитель» ушел к Солнцу,

сообщив на «Аврору» об аварии.

Люди боролись до конца и привели «Победителя» к базе на Плутоне. Они стали героями. Но подумайте, ребята, в чем же героизм Голованова? Его полет – типичный пример нежелания подчиняться диалектике жизни. Кроме того, на примере Голованова воспитываются миллионы ребят. Учатся идти до конца, когда разумнее остановиться…

Вот все, что я хотел вам рассказать, прежде чем вы начнете изучать элементы кварковой техники.

– Я знал, что ты подойдешь ко мне, – сказал Астахов. Занятия кончились, ребята разошлись, кто домой, кто в школьный интернат.

– Разве Голованов не был прав? – ожидание притупило запальчивость Кима, он говорил теперь более рассудительно, чем сам того хотел. – Земля доверила ему корабль. Он не мог покинуть машину. Я читал, видел: раньше летчики спасали горящие самолеты, капитаны не уходили с тонущих кораблей.

– Это другое, – покачал головой Астахов. – Героизм летчиков-испытателей выше головановского, потому что имел смысл. Люди всегда ошибались, но ошибки бывают разными. Мне потому и не нравится отношение к «Победителю», что из этой истории не извлекли нужного урока.

Ким промолчал, его покоробила фраза «люди всегда ошибались». Учитель умен, но настолько ли, чтобы судить об ошибках всех людей Земли? Астахов по-своему расценил молчание Кима, сказал:

– Я живу рядом. Пойдем, я покажу тебе, какие бывают ошибки.

Киму сразу понравилось у Астахова. Поражала невероятная для жилой квартиры библиотека – десятки тысяч книгофильмов стояли на стеллажах, занимая всю площадь стен от пола до потолка. Ольга сидела в кресле и смотрела приключенческий фильм – в глубине стереовизора, покачиваясь, бродили динозавры, не обращая никакого внимания на опустившийся неподалеку дисковидный звездолет пришельцев. Увидев вошедших, Ольга выключила аппарат.

– Сколько книг! – сказал Ким.

– Это не книги, – тихо отозвался Астахов. – Это свалка.

– Так папа называет свою коллекцию, – объяснила Ольга. – Здесь идеи, сверху донизу, и этажом ниже, в подсобнике.

Астахов остановился перед стеллажами, любовно провел ладонью по выпуклым бокам капсул микрофильмов. Достал одну, включил проектор. Заструился морозный утренний воздух, где-то далеко внизу плыла река с городом на берегах, а Ким летел, стоя на палубе странного сооружения – это был корабль девятнадцатого века с узкой кормой, длинным форштевнем, с обитой железом палубой. Мачты уходили высоко вверх и не несли парусов – на их верхушках вращались пропеллеры, создавая подъемную силу.

– Робур-завоеватель, – сказал Ким, воображая себя на палубе «Альбатроса», крепко стоящим на широко расставленных ногах, а город внизу, конечно, Париж, жители которого с ужасом следят за полетом таинственного корабля. Изображение распалось, Астахов отключил проектор.

– Мертвая конструкция, – сказал он. – Направление было прогрессивно – аппараты тяжелее воздуха, и принцип геликоптерных винтов верен, а конструкция подвела. Здесь у меня все идеи, конструкции, проекты – мертвые. То, что не вышло. То, что не было додумано. То, что оказалось неверным в принципе. Все отрицательное, что наука сотни лет сбрасывала за борт. Шлак. Издержки. Понимаешь?

– Д-да, – протянул Ким.

– Ничего он не понимает, – насмешливо сказала Ольга. – Он просто очень воспитанный мальчик.

– Я начал собирать ошибочные идеи из любопытства, – продолжал Астахов, будто не слыша слов дочери. – Я учился тогда в Институте футурологии. Да, Ким, по первичному образованию я футуролог… И как-то, изучая историю техники, предмет очень логичный, как внутренне логичен прогресс, я заметил, что кое в чем логика авторам изменяет. Прогресс – это гигантское дерево, и мы изучаем строение его ствола – столбовые идеи. А ветви, которые никуда не ведут, мертвые сухие веточки, мы на ходу подрубаем у основания. Мы изучаем логику становления новых технических идей, и не изучаем логики идей отвергнутых. Тогда возникла мысль: посадить рядом с деревом прогресса другое дерево, дерево неверных идей. У него то же корни – практика, наблюдение, опыт. А ствол, ветви? Куда они ведут?..

Астахов помнил себя в семнадцать лет. Он ощущал в мышцах силу, развитую годами тренировок, и твердо верил, что добиться поставленной цели может каждый. Но Земле не нужен был легион звездолетчиков. Не прошел отборочной комиссии и Астахов. Он получил голубой жетон, на котором был записан довольно лестный отзыв о его способностях и настоятельный совет: заняться футурологией.

Астахов не представлял, что человеку можно сказать «нет». По аналогии с собственной неудачей его заинтересовали неудачи других – ошибки не жизненные, а творческие, технические, научные.

Сначала Астахов собирал, что попало. Старые забытые проекты выкапывал из архивной пыли, из патентных библиотек, даже из романов. Выписки, чертежи, модели… Это был сизифов труд: ошибок у каждого ученого на поверку оказалось больше, чем верных решений. Астахов закончил институт, работал футурологом-методистом, ему очень помогала созданная им статистика ошибок. Но это и была вся польза от его увлечения. Стал ли он ближе к звездам, к которым стремился по-прежнему, – без надежды увидеть мечту осуществленной? Он решил сдать «свалку идей» в архив, но в это время ему пришла в голову мысль о перекрестном сравнении,

3

– Папа редко рассказывает о своей коллекции, – сказала Ольга. Она провожала Кима домой.

– Ты знаешь все идеи, которые собрал отец? – спросил Ким.

– Не-а, – отмахнулась Ольга. – Зачем мне?

– Как зачем? – удивился Ким.

– А так. Почему мы раньше не могли жить как все? Эти дурацкие идеи – кому они нужны?

Кима возмутила несправедливость упрека.

– Твой отец учитель. Разве можно давать людям больше, чем он?

Ольга вздохнула:

– Папа стал учителем по ошибке. Мог бы и геологом… Все, понимаешь, все у него так! Иногда я думаю, – она понизила голос, говорила почти шепотом, – может быть, и я тоже ошибка…

Ольга помолчала.

– А все началось с того прогноза…

Как-то Астахов готовил материалы для прогноза энергетики

Прибалтийской экономической зоны. Один из вторичных прогнозов, которым пользовался Астахов, оказался неверен. Горел генеральный прогноз: новые данные – новые связи. Астахов, то ли со злости, то ли из присущего ему чувства противоречия, заложил в машину все, какие только смог найти, ошибочные прогнозы по Прибалтике. Ошибка на ошибке – он представлял, какая вампука получится из его затеи, и все же внутренне почти не был удивлен, когда машина выдала абсолютно точные данные за прошедший год.

Случайность, совпадение? Астахов не знал. А решение зрело. Оно вынашивалось долго. Сначала мешала психологическая инерция, из-за которой Астахов не сразу понял: рождается новая наука. Эрратология – наука о научных ошибках. Не сразу понял он и то, что новая дорога может вывести его к звездам. Астахов шел ощупью, он еще не знал, верна ли его основная теорема.

– Между мертвыми идеями науки, – утверждал он, – существуют мириады неощутимых связей, которые должны сыграть роль живой воды – должны оживить засохшее дерево. Вот принципиальное положение эрратологии, ее основная теорема: пользуясь только внутренней логикой развития ошибочных идей, изучая лишь ошибочные проекты, можно получить верное решение задачи.

Неверных решений а истории науки накопилось так много, что появление нового качества неизбежно. В кризисной ситуации, когда правильных решений еще нет, существуют два способа выбраться из тупика. Первый: ждать, когда природа преподнесет открытие. Второй: применить методы эрратологии, найти новое самим. Первый способ эффективнее. Второй – надежнее…

– Ошибки – хлам, – сказали Астахову. – От них нужно избавляться, вот и все.

4

Яворский-старший ходил по комнате, некрасиво размахивая худыми руками, говорил увлеченно: в семье повелось, что о своей работе отец всегда рассказывал сыну.

– Папа, – сказал Ким, прерывая рассказ. – Я познакомился с интересным человеком.

– Знаю, – отозвался Яворский-старший. – Я говорил с Астаховым.

Отцу не хотелось разбивать веру Кима в учителя. Он слышал об Астахове давно, ценил его увлеченность. Но Астахов противоречив, Ким, пожалуй, и не разберется.

– Понимаешь, сын, – отец заговорил медленно, подбирая слова, – я намеренно отдал тебя в класс Астахова. Верность цели – вот чему ты должен у него поучиться. Целеустремленность Игоря Константиновича всегда вызывала уважение, все знали о его судьбе, о его странном желании найти зерно истины в ложных идеях. Знали, что Астахов ищет не просто любую здравую идею, но вполне определенную: новый способ полетов к звездам. Он не стал космонавтом. И решил, что без громоздких машин, без звездолетов и генераторов Кедрина достигнет звезд. Пешком.

Очень давно у Астахова были помощники, лаборатория. Были даже энтузиасты новой науки – из молодых футурологов. Но среди всех методов работы Астахов выбирал только неверные. Это было нечто вроде научного знахарства. Знаешь, как это выглядело? С утра Астахов собирает летучку, сам садится в углу, держит в руках сброшюрованные данные за прошедший день.

«Что это такое? – говорит он и сам отвечает. – Это анкеты по опросу „Бытовая химия через десять лет“. Кто же так работает? Здесь все верно! Что мне делать с этими бумагами?»

«Как же быть? Фальсифицировать результаты опросов?» – недоумевают сотрудники.

«Конечно! – кричит Астахов. – Вы должны неправильно вести опрос, должны тенденциозно подбирать группы. Заведомо неверно обрабатывать материал. Понимаете? Мне нужны СОВЕРШЕННО НЕПРАВИЛЬНЫЕ данные!»

Отношения между Астаховым и его сотрудниками ухудшались. Люди привыкают к стереотипу поведения. Астахов ломал любые стереотипы, и ребята не выдерживали. А однажды Астахов собрал ребят и сказал:

«Пора прощаться. Я сделал глупость, когда организовал лабораторию. Лаборатория – это принятая в науке форма объединения ученых, и поэтому она противоречит эрратологии. Прощайте».

И ушел… Сложный это характер, Ким, – глубокий ум, обширные знания, верность мечте и странный способ ее достижения. Таков Астахов, твой новый учитель…

5

Перед уроками Ким решил посмотреть лекцию по биологии. Но у пульта обучающей машины стояла Ольга, и Ким понял, что занятий не получится.

– Ты не работаешь? – не очень вежливо спросил Ким.

Ольга пожала плечами:

– Не люблю заниматься одна. Неинтересно.

– Вчера я говорил с отцом об Игоре Константиновиче, – выпалил Ким неожиданно для самого себя.

– И что же? – отозвалась Ольга с напускным равнодушием.

– Отец говорит, что это ненаучный подход. Из ничего и не получишь ничего.

– Это не отец твой сказал, а еще Шекспир, – сказала Ольга с неожиданным презрением. – Что ты знаешь, чтобы судить папу? Он лучше всех!

Ольга присела на кончик стула, и губы ее мелко задрожали. Ким не знал, что делать, а Ольга едва проговорила сквозь слезы:

– Ты думаешь… легко… быть ошибкой?

Астахову вовсе не нравилась Лена. Он не мог сделать более неудачного выбора. Высокая, пышноволосая студентка-лингвист, она любила веселиться – до упаду, путешествовать – на край света, а работать – до крайней степени усталости. В то время Астахов уже понимал, что для создания истинной эрратологии необходима полная систематика ошибок: глубокий анализ неудач любого рода. И он признался Лене в любви. Отказ он занес в картотеку «Личные ошибки» под первым номером. После восемнадцатого номера Лена сдалась.

Конечно, их брак был ошибкой. Но первые месяцы все шло как нельзя лучше: на какое-то время Астахову удалось увлечь жену идеями эрратологии. Лена помогала ему систематизировать сведения о научных ошибках, которые поступали к Астахову со всех концов Земли. Они провели нескончаемый медовый месяц, разъезжая по материкам и странам, встречаясь с неудачниками, терзая их каверзными вопросами. Но, насмотревшись на молодых и старых неудачников, Лена однажды поняла, что нет никакой смены впечатлений: все они на одно лицо, все одинаково реагируют на вопросы, дают почти одинаковые ответы. И ей стало скучно.

Они начали ссориться – чаще и чаще. Родилась Оля, и это тоже было ошибкой, потому что из-за дочери они продолжали жить вместе, мучая Друг друга одним своим присутствием.

Однажды утром Лена ушла. Не сказала ни слова, но оставила записки, просто исчезла: жизнь по теории ошибок была вовсе не такой радужной, какой казалась вначале. Только тогда Астахов понял, что успел полюбить свою веселую строптивую жену. На добрых полгода он забросил эрратологию: ездил с Ольгой по Земле без всякой видимой цели, дочь стала для него единственным смыслом жизни. Если бы Лена вернулась…

Через полгода он пришел в себя. Записал в картотеку «Личные ошибки»: ушла жена. И принялся за работу,

6

– Папа любил комбинировать идеи в разных сочетаниях, – Ольга водила пальцем по матовой поверхности контрольного экрана, Кима она будто и не замечала, разговаривала сама с собой. – Он программировал данные, и машина синтезировала из ошибок новые идеи. Папа не специалист по межзвездным полетам. Он обращался к экспертам, и ему говорили: что за бред… А однажды… Однажды мы встретили маму.

Астахов крепко держал дочь за руку, будто думал, что она бросится к матери, исчезнет вместе с ней, Лена не изменилась: озорной блеск в глазах, высокая прическа, из-за которой Лена казалась старше на несколько лет.

…В кафе было уютно: столики, похожие на панцири черепах, кресла-улитки. На стенах изображения океана. Ольга забралась в кресло, свернулась клубочком, чувствовала, что отцу предстоит нелегкий разговор, и старалась не попадаться на глаза.

– Я звонила тебе, – сказала Лена, – это было год назад. Хотела сказать… Потом раздумала – зачем мешать твоим планам?

– Ты искала меня?

– Да. Хотела сказать, чтобы ты не считал ошибкой все, что было. Мне так нравилось, а я всегда поступала по-своему.

– Оленька, пойди погляди на кальмаров, – сказал Астахов. Ольга не пошевелилась в кресле, будто ее и не было.

– Хочу, чтобы ты понял, – продолжала Лена. – Многое из того, что ты считал ошибкой, – истина. Для меня истиной была любовь – ты записал ее на карточку под индексом «личные неудачи». Эти крабы на стенах – парень, который их рисовал, считал, наверно, что за три тысячи километров от океана людям будет приятно посидеть в клешне краба и пить сок из раковины улитки. Понимаешь? Ошибок нет вообще – все зависит от точки зрения.

Астахов молчал. Ерунду говорила Лена. Есть критерий для оценки ошибок – мир, в котором мы живем. Но в чем-то Лена была права. В чем-то малом, в очень важном малом. Додумать это.

– Мой рейс, – сказала Лена.

– Киев, – повторил Астахов слова диктора.

– Нет, – Лена усмехнулась. – Не хочу заставлять тебя ошибаться. Киев – только пересадка… Знаешь, Игорь?.. Вспомни софизм о критском лжеце. Разве ты не похож на него? Если эрратология не ошибочна, то она истинна, а если она истинна, то она не отвечает своей цели, и значит, она ошибочна…

Астахов смотрел в одну точку, думал. Критский лжец. Ерунда. Он потерял мысль. Ага, вот она: относительность ошибки. Он строил эрратологию по классическим канонам науковедения. Нужны иные методы. Нужно учесть долю истинности в любой ошибке, учесть и отбросить. Сделать ошибку абсолютной. Значит – все сначала?

Ольга тихо плакала, опустив голову на гриву морского конька, по ошибке попавшего в далекое от океана горное кафе…

7

Впереди показался лес, и дорога пропала. Ким ушел совсем недалеко от дома, но здесь кончался город – дальше лежало засеянное поле, лес, пахло свежестью, как в цветнике на площади. Подошвы липли к земле, будто покрытые магнитным составом, грязь под ногами хлюпала и чавкала. Сегодня в классах пусто – день спорта, и Ким сбежал. Он уже выиграл у Сережи в теннис, и ему стало неинтересно.

Ким краем подошвы начертил на земле стрелки. Астахов, Ольга, Лена. Круг – эрратология. Подумал и дорисовал стрелку – Ким Яворский. Стрелка получилась на отшибе, потому что Ким, хотя и знал методы социальной психометрии, но отношения своего к эрратологии пока не определил, а без этого схема теряла смысл.

Отец считает эрратологию чепухой. Лена – тоже. Ольга любит отца и готова признать даже то, во что не верит. А сам Астахов? Ну, тут ясно. Что ясно? Если Астахов считает, что методы эрратологии верны, то почему бросил поиски, почему стал учителем? А если его постигла неудача, то для чего хранить десятки тысяч ненужных книгофильмов? Остается третье…

Ким проверил свое рассуждение и не нашел в нем ошибки: Астахов завершил работу. Вывел идею идей. Так. Но тогда – почему он молчит?..

– Учитель! – сказал Ким с порога, и Астахов, размышлявший о чем-то у окна, обернулся.

– Я хотел спросить, – Ким заговорил сбивчиво, ему пришло в голову, что это бестактно – спрашивать человека о том, о чем он говорить не хочет. Но отступать было поздно, и Ким, неловко подбирая слова, чтобы не обидеть учителя, рассказал о своих сомнениях.

– Пойдем, – сказал Астахов.

Он включил стереовизор в кабинете, прошелся вдоль стеллажей. Ким почувствовал волнение. Подумал: это оттого, что сейчас он соприкоснется с чужой жизнью, в которую влез без спроса. Но нет – он просто боялся разочароваться.

– Семьсот тридцать две тысячи двести сорок идей, – сказал Астахов. – За три века. Труднее всего было отсеять лишнее. Далеко не все идеи пригодны для обработки. Одни не имели отношения к космосу. В других была невелика доля заблуждения – это почти верные идеи, для меня они не годились. Третьи – особая категория. Идеи, выдвинутые из тщеславия. Единственная их цель – самоутверждение автора. Их тоже пришлось отбросить. Так появилась системология ошибок. Идей в результате стало втрое меньше, работать с ними – втрое интереснее…

Астахов перебирал книгофильмы, он был наедине с ними, с этими идеями, которые составляли всю его жизнь. Он перебирал и вспоминал, а Киму уже не хотелось спрашивать. Ему показалось, что он, наконец, понял Астахова. Движение к цели, полное надежд, отрадней самого прибытия, – так писал Стивенсон. Астахов ищет свой Остров сокровищ. Может быть, у него уже есть карта, но никогда не хватит воли сесть на корабль и выйти в океан, чтобы отыскать остров в безбрежных просторах.

– Что с тобой, Ким? – сказал Астахов. – Ты не слушаешь. Я говорю, что три года назад мы жили с Олей в Минске. Тогда-то я понял: пришло время сделать последнюю пробу.

«О чем он говорит, – подумал Ким, – какую пробу? Астахов – эрратолог, он создал новую науку. Зачем ему звезды?»

– Опыт я провел на Минской статистической станции. И получил результат. Верную идею. Работа моя закончилась. Я не сказал об этом никому – даже Оле. Не мог заставить ее ездить со мной, начать все сначала. Говоришь себе: дело прежде всего. А потом проходят годы… Жена. Дочь. Друзья. Ученики. Опять все бросить. Уйти…

Астахов улыбнулся, и Ким, сам того, может быть, не подозревая, позавидовал Ольге. Трудно им вдвоем, невидимая стена эрратологии стоит между ними, и все же им хорошо. Ким подумал, что ему с отцом приходится труднее, хотя внешне все прекрасно. Но ни отцу, ни матери не придет в голову взвалить на сына часть своих забот. Когда родители переживают какую-нибудь неудачу, осложнение, он в стороне. Ольга – нет. Может быть, ей нелегко, но он, Ким, хотел бы… А Астахов боится. Все они, родители, одинаковы. Они думают, что так – тихо и спокойно – жить легче? Да, наверно, – внешне. А стена между ними станет расти, потому что все, что любит Ольга в отце, – увлеченность, безумие стремлений – Астахов старается теперь запрятать: для ее же блага. Стена вырастет до неба, и когда-нибудь Ольга скажет отцу, как Ким скажет своему:

– У нас все разное, папа, даже сложности…

И неожиданно Ким, будто со стороны, услышал свой голое – напряженный и тихий:

– Вы трус, Игорь Константинович…

8

Отец стоял у люка доставки и вкладывал в его разинутую пасть книгофильмы и личные вещи. Ким взглянул на приборный щиток: шифр Уфы. Отец захлопнул крышку, обернулся.

– Едем домой, – сказал он. – Рудник мы сегодня пустили, контроль теперь понадобится лет через пять.

– Мы уезжаем, – сказал Ким. – А школа?

– Вернешься в старый класс, к учителю Гарнаеву.

Помолчали.

– Ты встретишь другого Астахова, – мягко сказал отец. – Наконец, существуют стереовизоры.

– Конечно, – вздохнул Ким. Как же так, сразу? Он еще не додумал. Это очень важно для него – понять все, что связано с Астаховым, с Ольгой. Он не может так уехать. Что подумает Ольга? Укатил домой – тихо, спокойно.

– Я хотел бы остаться на несколько дней, – нерешительно заговорил Ким.

– Оставайся, – неожиданно легко согласился отец. – Оставайся до конца семестра. А я не могу – работа…

Утром, когда Ким с ребятами ждал Астахова, в класс вошла высокая женщина, педагог старшей группы. Ким понял сразу, сказал:

– Можно мне выйти?

Он побежал через корт – так было короче – и сорвал у кого-то игру. Ольга сидела на ящике с моделями непостроенных космолетов.

– Не могла сообщить? – сердито спросил Ким. – Куда вы едете? Зачем?

– Кому сообщать? Папа сказал, что ты улетел вечерним рейсом. Я сама не знаю точно, куда мы едем. Кажется, на Фиджи… И все из-за тебя.

«Вы трус, Игорь Константинович».

– Не понимаю, – сказал Ким.

– Будто? Ты наговорил вчера столько глупостей. Целый вечер папа ходил по комнате. Потом спросил: «Ты тоже считаешь, что я трус?» Представь, что твой отец спросит у тебя такое. Пока я соображала, папа пошел говорить по стереовизору. Тогда ему и сообщили, что Яворские уехали. Наверно, твой отец сдал местный номер. Папа связался с Фиджи. Там работает Годдард…

– Годдард. Направленные мутации человека, – вспомнил Ким.

– Это тебе, – Ольга протянула Киму капсулу с микрофильмом. – Я должна была отослать в Уфу, но раз ты здесь…

«Не может быть, что это только из-за меня», – подумал Ким. – Конечно, Астахов хотел вернуться к работе, хотел и не решался. Неустойчивое равновесие – достаточно было малого толчка, одной не очень умной, но злой реплики, и решение принято.

– Ты рада, что едешь? – спросил Ким.

Ольга пожала плечами:

– Будет трудно…

Ким видел: она и смеется, и плачет. Губы дрожат, а глаза улыбаются. Пусть Ольга не отвечает. Она считает, что отец прав, и это главное.

Ким вставил капсулу в проектор.

9

– Из трехсот тысяч идей машина выбрала одну и сделала ее центром новой гипотезы…

Голос Астахова будто раздвинул невидимую преграду. На скале у обрыва стоял гигант, закованный в цепи. Он пытался сбросить путы, но тяжелая цепь лежала недвижимо.

– С прикованным гигантом сравнил человека автор идеи, – сказал Астахов. – Человек покорил природу, но не научился управлять собственным телом. Можем ли мы усилием воли изменить цвет глаз? Замедлить рост ногтей? Регулировать работу сердца? Нет, потому что не хватает сил – биотоки слишком слабы, они могут передать в клетку сигнал, но заставить ее работать в ином режиме биотоки не в состоянии. Нужно усилить сигналы мозга!

Скала дрогнула, гигант распрямил плечи и, неожиданно освободившись от цепи, мощным движением бросил ее в пропасть.

– Ошибочная, наивная идея, – сказал Астахов. – Дело не в слабости биотоков. Аппарат наследственности исключительно сложен и устойчив. Наследственность – вот наши цепи. Природа поступила как инженер прошлого века: создала механизм очень надежный, но не способный к быстрым изменениям. А вот вторая ошибочная идея.

Изображение подернулось туманом, и Ким, будто на объемной модели, увидел длинную извивающуюся спираль.

– Наше тело построено из кирпичиков-молекул. Какое расточительство! Все равно, что закладывать в фундамент дома не кирпичи, а электронные осциллографы. Молекула сцеплена из атомов, атомы – из элементарных частиц. Природа искала и ошибалась, конструируя живое, и выбрала кирпичи слишком массивные и сложные.

Двойная спираль – молекула ДНК – на глазах у Кима рассыпалась, брызнули осколки, невидимая пушка разбивала их на атомы, на отдельные частицы.

– Нужно строить живое из элементарных частиц. Поручить хранение наследственной информации спрессованным в плотный комок нейтронам, протонам, электронам… Ошибочная идея. В мире элементарных частиц глава – принцип неопределенности. Наш элементарный ген окажется подвержен самым неожиданным мутациям. Попробуйте хранить что-то в сосуде, который вечно меняет форму, размеры, а то и просто расплывается лужицей не столе…

Голос Астахова на секунду исчез, из глубины проектора будто полилось пространство: черное, огромное – вся Вселенная со звездами и галактиками. Ким мчался куда-то, он не видел себя, но знал – он не в звездолете, он просто бродит среди звезд с вещмешком за плечами, в стоптанных ботинках…

– Две ошибки. Машина объединила их. И еще тысячи… Появилась идея. Построим ген из элементарных частиц и будем управлять им с помощью биотоков. Принцип неопределенности станет союзником, он будет расшатывать систему, помогать слабым сигналам мозга. Человек сможет стать камнем, или птицей, или лучом света… Местом его странствий будет Вселенная…

– Помоги, – сказала Ольга, и Ким поднял тяжелый ящик, отнес к махолету. У кабины, под ветром трепещущих крыльев, постояли.

– Ты сообщишь свой адрес? – спросил Ким.

– Не-а, – протянула Ольга, глядя вверх, крылья выходили на рабочий режим. – Зачем? Ты и сам знаешь, чего хочешь…

10

Звездолет был птицей – огромным бело-черным лебедем с распростертыми крыльями звездных датчиков, с длинной гибкой шеей, отделявшей генераторные отсеки от жилых помещений, и с маленькой изящной головой, в которой все давно было знакомо и привычно, от слабого серого налета на пультовых клавишах до зеленого чучела скалистой горлянки, привезенной Кимом с Марса еще в бытность студентом. Это был его корабль, его душа и тело. Ким стал капитаном «Кентавра» больше десяти лет назад и теперь собирался покинуть его – не на Земле, а здесь, в космосе. Капитана Кима Яворского ждали. В рубке «Кентавра» – чтобы проститься, а там, в полупарсеке, на второй планете Росс-775 – чтобы встретить.

«Не стану прощаться», – решил Ким. Шагнул в тамбур, задраил внутренний люк, ощупал лямки биогенератора на плечах, потопал ногами, убеждаясь, что ботинки-ускорители надежно закреплены. «Странник», – подумал он. Вот так и мечтал учитель отправиться к звездам – с котомкой за плечами и в стоптанных ботинках.

Ким произнес контрольный набор слов, и внешний люк исчез, оставив неожиданную черноту и усыпанный жаркими точками звезд холод пространства. Ким шагнул за борт. На миг он ощутил себя парашютистом из старого-старого фильма. Сейчас он спрыгнет с крыла и понесется к земле, и ветер засвистит в ушах, и нервы напрягутся до предела, и пальцы стиснут кольцо, но ты летишь и знаешь, что не раскроешь парашюта, а над самой землей, когда остриями копий протянутся к тебе верхушки елей, ты взмоешь в голубую высоту, легко управляя своим телом и всей планетой, которая, вдруг испугавшись тебя, ринется прочь.

«Учитель не успел, – подумал Ким. – Сколько прошло лет – тридцать? Чуть меньше, пожалуй». «Вы трус, Игорь Константинович». Эти слова изменили тогда три жизни. Его, и Ольги, и Астахова. Учитель не увидел звезд вблизи, но довел свою науку – эрратологию – до изящества и совершенства, с которыми нельзя было не считаться. Из множества ошибок и заблуждений, как легендарная птица-феникс, возродилась Истина. И он, Ким, ставший к тому времени звездным капитаном, услышав о смерти Астахова, явился в Институт эрратологии и рассказал странную притчу. Притчу о Страннике…

Ким оттолкнулся ногой от обшивки и поплыл от «Кентавра». Он прислушался к своим ощущениям – тело было послушно, готово а миг приказа стать невидимым и всепронзающим лучом или, наоборот, плотнейшим комочком материи, для которого не страшны самые горячие звездные недра.

«Странник идет к звездам», – подумал Ким. Корабль превратился в блестку и спрятался в звездной стае. Ким остался один – он и звезды. Щелкнул переключателем на плече и ощутил в себе великую силу – силу Человека…

В рубке «Кентавра» стереоэкран на миг полыхнул ярким пламенем, и человек, только что паривший в пространстве, исчез. Люди вздохнули облегченно, но работа только началась, и они перевели взгляды на другую группу приборов, контролирующих полет Странника.

«Все в порядке, – утверждали сигналы. – Странник идет к звездам. Ждите его».

1969

ЛЕТЯЩИЙ ОРЕЛ

ИСПЫТАНИЕ

Минуту назад горизонт был закрыт горами. На одной из вершин что-то блестело. В бинокль Корин разглядел колпак домика гравиразведки. Успел подумать: расточительство, нужно бы снять станцию. А купол уже исчез. И вершины, на которой он ютился, больше не существовало. Горный хребет зашевелился, пополз, расплылся океанской волной. Открылся горизонт, что-то голубое блеснуло в свете Растабана, и все заволокло пылевой завесой, серым десятикилометровым занавесом.

Корин отошел от окна, опустился в кресло, прикрыл ладонью глаза. Хватит. Он космонавт, и на Лигии не для того, чтобы разбираться в ее геологических аномалиях.

– Впервые у нас? – сочувственно спросил Базиола, поняв состояние пилота.

– Простите, – сказал Корин. – Время не терпит. Вчера в систему Растабана вошел звездолет дальнего поиска «Кентавр». Он находился в испытательном полете. Шесть часов назад пилот-испытатель Яворский вывел машину на орбиту спутника Лигии. Затем опустился на планеты и больше на связь не выходил.

Оба – космонавт Корин и кибернетик Базиола, руководитель группы контакта, – знали, как трудно жить на Лигии: первый из книгофильмов, второй на собственном опыте.

Десять лет назад из экспедиции к Растабану вернулся звездолет «Молния» и сообщил об открытии планеты с разумной жизнью. Планету назвали Лигией. «Молния» не совершала посадки, и экипаж знал только, что живут лигийцы маленькими поселениями, добывают и плавят руду, передвигаются в автомобилях, не знают радио и воздухоплавания и внешне очень похожи на людей. «Молния» летела к Растабану вовсе не за открытием разумных миров. Цели экспедиции были астрофизическими – через несколько десятилетий желтая звезда Растабан начнет разбухать, превращаясь в красный гигант.

С высоты спутника казалось, что Лигия еще не остыла. Планета бурлила – моря вытягивались реками, проваливались под почву, выталкивались в другой области, горные цепи в несколько часов превращались в ровное плато, а назавтра опять вспучивалась почва, и острые пики тянулись в небо.

На этой странной Лигии были растения, длинными лентами протянувшиеся по ее поверхности. Обитали здесь и животные – отличные бегуны, прыгуны по скалам.

И люди жили на этой планете. Каким-то чудом они угадывали области со спокойным дрейфом и жили на своей земле, как полярники на льдине.

Установливать контакт отправились лучшие специалисты Системы. Базиола провел на Лигии пять лет. Привык постоянно ощущать шуршание и колебания почвы, отчего ему казалось, что он едет в поезде и никак не может прибыть на станцию назначения. У Базиолы были свои методы работы с лигийцами. Он полагал, что только дети смогут понять землян – только детский мозг проявлял признаки свободного мышления. Новорожденный лигиец знал столько же, сколько взрослый – знания передавались по наследству. Все новое на планете было открыто, придумано, изобретено детьми. Взрослея, лигиец становился предельно консервативен. Это был разум на уровне подсознания. Вся «мудрость» взрослого лигийца заключалась в том, что он великолепно чувствовал свою планету. Мозг, как хорошая счетная машина, занимался лишь тем, что перерабатывал ощущения, связанные с сейсмической деятельностью Лигии. Ничто не проходило мимо – далекий, за сотни километров, обвал оставлял в мозгу лигийца, как на ленте сейсмографа, невидимую черточку, вносил коррективы в бессознательные расчеты. Так лигийцы и жили – каждый знал, как будет «дышать» почва в ближайшем районе. Сотня лигийцев, размещенных на разных материках, могла точно предсказать сейсмическую погоду планеты на много дней вперед. Собственно, этим и пользовались земляне: составляя прогностические карты, они попросту опрашивали население. Карты еще ни разу не подвели. Но дальше «картографического контакта» дело не шло. Лигийцы не желали понимать, что гибелью им грозит не планета, а Растабан, такая спокойная и ласковая звезда. Растабан был для них круглым ярким светильником – и только.

Теперь все отступило для Базиолы на второй план – случилось несчастье с Яворским, с Кимом, которого он знал много лет, вместе с которым учился в институте…

– Я все время думаю, – сказал Базиола, – почему именно Лигия, самая странная из известных нам планет, привлекла внимание Яворского?

– Здесь много «почему», – оживился Корин. – Я, например, не могу понять, почему Яворскому вообще доверили испытание «Кентавра», – Корин начал злиться, его раздражало вынужденное безделье.

Вспыхнул экран на пульте связи.

– Базиола, я настаиваю на вашем приезде, – голос Томилина, начальника Южной исследовательской станции, был сух и требователен.

– Сейчас не могу, Сергей. Исчез планер с человеком. Как только машину найдут, мне нужно будет вылететь на место происшествия.

– Здесь гибнут лигийцы! – взорвался Томилин. – Нас всего трое на материке, и нет вашего опыта общения! Они перевозят поселения в район, где, по прогнозу, через несколько часов все встанет дыбом. Верная гибель! Никогда раньше такого не случалось, да и невозможно это в принципе… Они же должны чувствовать… Прошу вас, Джузеппе, мы перепробовали все…

– И растерялись, – спокойно сказал Базиола. – Вы в панике, а не лигийцы. Организуйте наблюдение, проведите выборочный опрос. Поймите, я не могу быть в двух местах одновременно.

Базиола отключил связь, изображение рассыпалось. Кибернетик быстрыми шагами ходил по комнате, натыкался на стулья, бормотал:

– Нервы… Сумасшедшая планета… Мое место, конечно, там. Ведь это невероятно: вопреки собственным прогнозам ливийцы мигрируют в угрожаемый район. Ну скажите, могу я сейчас лететь к Томилину?!

Пилот промолчал, и Базиола, вздохнув, сел перед ним в позе, полной напряжения.

– О чем мы говорили, Игорь?.. Да, о Киме. Давайте рассуждать – сейчас, пока планер не нашли, нам ничего иного не остается. Мне кажется, мы многое поймем, если разберемся, почему Ким пришел к вам, в отряд испытателей звездолетов. Бросил свой «Геркулес», на котором отлетал не один десяток парсеков. Что-то с Кимом произошло. Может быть, став испытателем, он хотел что-то доказать самому себе?

– Если вас интересует эволюция характера, – сказал Корин, – извольте: Яворского погубила слава. У нас слишком восторженное общество, Джузеппе. Мы до сих пор не отучились впадать из одной крайности в другую. Яворский много лет публиковал статьи с довольно бредовыми идеями. Еще с института, верно? Никто в эти прожекты не верил, идеи шли по классу «у звездного капитана разыгралось воображение». Потом – Лонгина, планета-лазер. Идея Яворского, которая неожиданно оказалась реальностью и погубила девять человек на «Ахилле». И тогда в идеи Яворского поверили безоговорочно.

– Нет, – сказал Базиола, – многие идеи Яворского и сейчас остались на уровне слов…

– Вы не правы, Джузеппе! Словами остались лишь те идеи, которые сам Яворский не пожелал разрабатывать. Вспомните: Яворский выдвинул идею одновременного образования планет и жизни в протопланетном газо-пылевом облаке. Интереснейшая проблема, создаются группы и лаборатории, идут исследования, и вдруг Яворскому это становится не интересно. Он забывает об этой идее и выдвигает другую: межзвездные полеты в разумном лазерном луче…

– Вы все путаете, Игорь. Вы сказали о разумном лазерном луче. Я редко виделся с Кимом после института, и все же в тот раз он обратился ко мне…

* * *

Базиола получил приглашение поработать в киберцентре на Луне и готовился к отлету. Впервые он надолго покидал Землю, и ему казалось, что никакие двигатели не оторвут его от планеты. Когда Базиола ощутил приближение кризиса, неожиданно приехал Ким. Оглядел Базиолу, сказал дружелюбно, без вступления:

– У меня кое-что есть, Джу. Давай посчитаем по старой памяти. Ты слышал о лазере-мозге?

– Естественно, – кивнул Базиола. – Передавали в сводке новостей: Яворский работает над новой идеей.

– Кто угодно работает, только не я… Не могу справиться с привычной метаться от задачи к задаче. Подсознательно ищу такую проблему, которая захватила бы надолго. Не нахожу… Лазер-мозг. Хватило на десять дней. Когда дошло до конкретных расчетов, стало неинтересно. А тебе, наверное, понравится. Там сложный расчет. Это не работа, Джу, это перебор задач, игра ума. Нужна встряска. Как тогда, на Лонгине. Придумай что-нибудь, Джу!..

* * *

– Джузеппе, это опять я, – вид у Томилина был не то чтобы уставший, но какой-то замороженный. – Лигийцев из ближайшего поселка мы остановили. Но дальше к югу очень плохо. Все опрошенные утверждают, что появилось необычное ощущение запаха. Они панически боятся – запах мешает им чувствовать планету. Разлажен механизм эволюции, действовавший тысячелетия!

– Буду у вас, – сказал Базиола. – Ждите.

Отключив стереовизор, кибернетик подошел к динамической карте Лигии. На юге, около моря, на глазах вырастала горная цепь. Лигийцы бежали в другом направлении – там катастрофические сдвиги ожидались через несколько часов.

– Игорь, свяжитесь с группой поиска, – сказал Базиола. – Пусть ищут к югу от базы Томилина. Думаю, планер там. И Яворский тоже.

– Запах… – бормотал Базиола, меряя комнату шагами. – При чем здесь запах?

– А при чем здесь Яворский? – недоумевал Корин. – Волнения в поселке действительно начались полчаса спустя после исчезновения планеры. Но ведь это наверняка случайное совпадение!

– Вы думаете? – бросил Базиола. – Я знаю Кима лучше вас. Вот только нет связующего звена. На Земле у Кима была цель, о которой он, может, и сам не догадывался. Поймите, Игорь, каждая его идея была строгим следствием предыдущей, но связь эту трудно было проследить, очень уж непохожими выглядели идеи. Непохожими даже для самого Кима. Значит, он имел твердую цель, когда шел в испытатели, – неожиданно заключил Базиола. – Он пришел к вам потому, что задумал эксперимент на Лигии.

– Обратился бы к контактистам, – пожал плечами пилот. – Яворскому разрешили бы все что угодно.

– Разрешение на любой эксперимент здесь даю я, – хмуро сказал Базиола. – И я бы не позволил. И Ким знал, что я буду против. Скажите, Игорь, когда стало известно, что «Кентавр» пойдет через систему Растабана?

– После запуска корабля в производство. Года четыре назад.

– До того, как Ким стал испытателем?

– Трудно сказать… Примерно в одно время.

– Уверяю вас, Ким пришел в отряд вскоре после того, как узнал, что «Кентавр» пойдет к Растабану и что поведет машину один пилот.

– И Яворский сделал все, чтобы попасть на «Кентавр»?

– На Лигию, Игорь!

Два канала связи включились одновременно. На левом экране появилось изображение плоскогорья с толпами лигийцев, на правом – сморщенное лицо старухи с традиционным лигийским украшением: стеблем дерева-лианы.

Корин смотрел на левый экран. Среди скал тускло поблескивали стабилизаторы обнаруженного наконец планера. Машина была цела, она села очень удачно в долине с горизонтальным дрейфом. Планер будто плыл на волнах каменного океана, но тектонические силы пока щадили его. Люк задраен, отметил Корин, пилот внутри. Облегченно вздохнув, он продолжал следить: аварийная группа вскрывала планер методично, ее руководитель Дэвис комментировал каждое свое движение.

– Пилотская кабина закрыта. Вскрывать?

– Попробуйте открыть аварийно, – посоветовал Корин.

– Пробую. Не открывается. Похоже, что заклинило катапульту.

– Пилот катапультировался?!

– Внешние люки катапульты не выбиты.

– Вскрывайте, – помедлив, разрешил Корин. Это было страшнее всего: если пилот выстрелил собой при задраенных внешних люках…

Упали переборки, изображение заволокло дымкой.

– Пилота нет! – сообщил Дэвис с изумлением.

– Проверьте автоматику люков!

– Норма. Катапультирование было не аварийным.

Как на тренировке, подумал Корин. Яворский открыл люки, выстрелился, и автоматика вновь загерметизировала кабину.

– Оставьте планер, Дэвис, – устало сказал Корин. – Я вылетаю, буду у вас через полчаса…

В дороге молчали. Корин глядел в иллюминаторы на каменную бурю, разыгравшуюся внизу.

– Яворский сообщил бы о себе, если бы остался жив, – сказал наконец Базиола. – На любой другой планете он мог бы отсидеться. Здесь – нет. Планета проглотит капсулу и раздавит как орех.

– Это трудно, – улыбнулся Корин. – Серийный аппарат выдерживает до миллиона атмосфер – ведь это спасательное устройство!

– Отлично! – воскликнул Базиола. – В моей схеме это было самое слабое звено. Теперь все ясно. Яворский ставил эксперимент, и ему нужна была чистота. Я начал догадываться, когда говорил со старухой, помните? Она утверждала, что Растабан скоро упадет вниз и настанет конец света. И этот запах, который кажется запахом только субъективно, – новые ощущения приходится описывать известными словами. Мы пять лет не могли втолковать лигийцам, что им грозит гибель. И пришел Яворский… Вы еще не поняли его мысль? Нужно воздействовать не на лигийцев, а на их мир. Они должны сами ощутить опасность. И они ощутили! Не знаю, как Ким этого добился, он объяснит сам. Но принцип ясен: организм лигийцев очень чувствителен к изменениям внешней среды, он улавливает малейшее дыхание планеты, а дыхание звезды не ощущает. Отсюда идея – увеличить влияние Растабана так, чтобы лигиец почувствовал. Чтобы он начал жить не только жизнью своей планеты, но и жизнью своего солнца.

– Яворский – не комитет по контактам, – жестко сказал Корин. – Если он сам пошел на такой эксперимент…

– А чем он рисковал? – пожал плечами Базиола. – Если опыт не удастся, все останется как было. А для Кима эксперимент был необходим. Правда, теперь за него примутся разного рода комитеты…

– Что? – встрепенулся Корин. – Извините, я задумался. Считал в уме, на какую глубину может погрузиться капсула. Получается, что почти до центра планеты…

– Ну и отлично, – сказал Базиола. – Значит, Ким действовал так. Он посадил планер и начал опыт. Вероятно, аппаратура была смонтирована в капсуле заранее. Опыт должен был продолжаться около часа.

Корин молчал, кусал губы, думал. Впервые он понял по-настоящему человеческую сторону проблемы. Впервые осознал, что лигиец – существо с бесконечно сложным внутренним миром. Корин подумал, что каждый лигиец – гений, ибо держит в уме всю планету. Беда в том, что ни для чего больше не остается места в его памяти. Это мир «бесполезных» гениев. Их спасут, теперь-то их точно спасут, и кто знает какими гигантскими темпами начнет развиваться их проснувшийся для размышлений мозг?

Базиола смотрел на динамическую карту Лигии. Южный материк колыхался, дышал, жил. Красная капля, обозначавшая капсулу Яворского, поднималась к поверхности.

– Ким всплывет через семь часов, – сказал кибернетик.

– А мы будем на месте через двадцать минут, – отозвался Корин. – Я свяжусь с Дэвисом, пусть сам поднимает планер. Поспешим к Яворскому.

МЕТРОНОМ

Врачи сказали правду: Ким Яворский сильно изменился после аварии, будто жизненные силы полностью ушли на восстановление руки.

Базиола хотел подойти бесшумно, но под ногой хрустнула ветка, он от неожиданно споткнулся о какой-то шланг, лежавший поперек тропинки, и, едва удержавшись от падения, схватился за куст роз. Ким, обернувшись на крик, с улыбкой наблюдал за манипуляциями друга. Они обнялись.

– Ты похудел, Ким, – заметил Базиола вроде даже с одобрением.

– Похудел? – с сомнением переспросил Яворский. – А, ну да, мы давно не виделись. Я сбросил двенадцать кило, когда готовился к испытанию нуль-транса, и еще пять – после аварии… И не смотри на меня так, Джу…

– Мало мы видимся, – вздохнул Базиола. – В институте я знал тебя как облупленного, а сейчас только оболочка выглядит знакомой… почти.

– Ты лучше подкинь мне задачу из нерешенных, – сказал Ким. – В этой клинике я покрылся плесенью. По мне, гляди, уже гусеницы ползают… До аварии я работал над эвристором открытий, слышал?

Базиола слышал. Отношение Базиолы к работе Кима было определенным и, конечно, отрицательным. Обсуждать это сейчас Базиола не хотел, не было у него желания превращать встречу с другом после трехлетней разлуки в бесплодный методологический спор.

– Видел твою Олю, – сказал он, неуклюже меняя тему разговора. – Она все хорошеет…

– Чего не скажешь обо мне, – заключил Ким. – Послушай, Джу, если кто-то из нас изменился, то это ты. Ты всегда прогонял меня, если считал очередную мою идею бредовой. Теперь ты не веришь в прогнозируемость научных открытий, а от спора увиливаешь. Не похоже на тебя… Дай-ка лучше задачу. У вас в Комитете по контактам задач наверняка больше, чем решений, верно? К примеру, эта история с пульсаром в Золотой Рыбе.

– Об этом говорят больше, чем дело того стоит, – неопределенно сказал Базиола.

– А чего оно стоит?

– Памятника, – буркнул Базиола. – Обнаружена мертвая цивилизация. По пульсара этого от нас всего полпарсека, но в направлении Земли он не светит, отсюда его обнаружить невозможно. Экспедиция к Формальгауту случайно записала его импульсы в радио и гамма-диапазонах. Та же экспедиция открыла и планету…

– Я знаю, почему ты не называешь корабль, – перебил Ким, глядя в сторону. – Это был Кратов на «Осьминоге». Он не вернулся, и в тебе говорит предрассудок…

– Кратов, да. И пульсар назван звездой Кратова, а планета – Кратов-I. К ней пошел зонд-автомат типа «Винт». Он-то и открыл мертвый мир.

– Мертвый?

– Абсолютно. Ничто живое не может существовать, когда пульсар поливает планету потоками гамма-лучей. А происходит это каждые три секунды. Каждый три секунды Кратов-I попадает под нож излучения. Импульс продолжается долю секунды, но и за это время планета получает такую дозу, что жизнь становится невозможной. «Винт» был послан в период «молчания». Как и всякий пульсар, звезда Кратова буйствует примерно полгода, а потом года полтора ведет себя тихо, накапливает энергию в поверхностном слое. «Винт» облетел планету, подобрался и к нейтронной звезде, насколько позволили энергетические ресурсы и динамический предел прочности аппарата. Мы, контактисты, своего оборудования не ставили, поскольку никто не ожидал обнаружения следов жизнедеятельности. Учти, что несколько миллионов лет назад в системе вспыхнула Сверхновая – тогда и возник пульсар. Если на планете и была раньше жизнь, то при взрыве она, конечно, погибла, а уж потом… Черный мир, в котором каждые три секунды – смертельная вспышка радио и гамма-излучений.

– У тебя есть с собой стереоскоп?

Ким достал из бокового кармана коробочку, и Базиола начал по одной протягивать ему голограммы.

Кадры охватывали большие области и, хотя четкость, как обычно на изображениях безатмосферных планет, была идеальной и позволяла разглядеть объекты размером с собаку, глаз, конечно, не мог сосредоточиться на обилии предметов: внимание непроизвольно перескакивало с объекта на объект. Вот сооружения, похожие на правильные многогранники, вот лунки-полусферы, растянутые цепью на десятки километров, вот идеально плоские площадки, назначение которых (Ким подумал сначала, что это космодромы) могло быть каким угодно. На дне одной из лунок Ким увидел нечто похожее на экскаватор с поднятым ковшом, и это тоже могло быть чем угодно, вплоть до самих обитателей планеты, застывших навсегда в момент неожиданно настигшей их смерти. Ни гор, ни круч, ни пропастей – если эти живые особенности рельефа и были когда-то на планете, они оказались решительно принесены в жертву цивилизации, ставшей в свою очередь жертвой взрыва звезды.

Яворский сменил кадр голограммы, но картинка почти не изменилась. И третий кадр был таким же, и четвертый…

– «Винт» сделал полмиллиона сканов, – подсказал Базиола. – Поверхность планеты перекрыта шесть раз. То, что я тебе показываю, Ким, это избранные кадры, самые эффектные. Если бы на поверхности хоть что-нибудь двигалось, сигнал был бы выделен. Но ничего нет. Все мертво.

– Чего же ты хочешь от меня?

Базиола едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Каков, а! Ведь только что сам просил задачку!

– Ничего я не хочу. Это планета для археологов, а не для контактистов.

– Никакого движения, – протянул Ким. – Точно ли? Движение, если оно очень медленное, можно и не обнаружить. Все равно, что снимать рапидом черепаху.

– После вспышки сверхновой прошло два с половиной миллиона лет, – Базиола пустился в объяснения с удовольствием. Ким сейчас повторял его собственный ход рассуждений, и Базиола ощущал себя путником, ступившим на твердую почву и помогающим другу преодолеть топкое место. – Это очень короткий срок для развития жизни. Если жизнь на планете Кратова действительно возникла и так быстро развилась до стадии технологической цивилизации, то не может быть и речи о медленном темпе эволюции. Невозможно за месяц построить дом, если класть по кирпичу в неделю. Эта идея не прошла.

– А какая прошла? – кротко спросил Ким.

– Никакая, – буркнул Базиола. – Решено послать еще один «Винт» в следующий период молчания пульсара.

– Очень милая стратегия – прямо по учебнику, глава «Как не нужно проводить исследования».

– Прочие стратегии и вовсе бездарны.

– Пойду, – Ким поднялся со скамейки. – У меня процедуры, Джу. Пока. Звони и заходи. Да… Какой смысл лететь в период молчания?

– Эй, послушай, – изумленно сказал Базиола вслед Киму. Тот шел широким шагом и не обернулся.

* * *

Сандра была дома, и на столе стоял торт, его любимый, с яблоками. Базиола поцеловал жену и прошел к себе в кабинет.

Методика открытий. Базиола не следил за последними наскоками Кима на эту бесперспективную проблему. Не будучи ретроградом, он допускал, что Яворский в чем-то мог оказаться прав. Научиться предсказывать – какое именно открытие и в какой области науки будет сделано завтра или через год. Базиоле это не нравилось. Где романтика? Сам смысл поиска в науке? Не будет ли все это потеряно? Пусть философы ответят.