Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

1

Львов больше не осталось. А когда-то львы были. Нет-нет и в мерцании жара на равнинах очерк их бега еще мелькал на сухом ветру, смуглый, великий и мимолетный. Нет-нет и вздрагивала медового цвета луна от безмолвия призрачного рева в восходящем воздухе.

И колесниц больше не осталось. Колесницы, утратившие ветер и бездорожные в ночи, спали на высоких своих колесах, притихнув в гробнице последнего царя.

Развалины царского дворца выкопали из земли. Вокруг цитадели, где раскопали дворцовые здания, дворы, храмы и гробницы, – сетчатый забор. У ворот – сувенирная лавка и буфетный киоск.

Колонны и потолочные балки, падшие и выеденные термитами, пометили ярлыками и расчистили. Шакалы средь них больше не охотятся. Где раньше грелись на солнце змеи и ящерицы, дневной свет поступает нынче сквозь стеклянные люки в крыше новой постройки, облекшей громадный зал, где в камне вырезана царская охота.

Образы лошадей и людей, колесниц и львов измараны непогодой, стерты дождем, выщерблены и источены пылью, что жалила их, когда выл сухой ветер. Теперь новые стены вокруг них, новая кровля над ними. Температура поддерживалась термостатом. Жужжал безмолвием кондиционер воздуха.

Жена и сын были у Яхин-Боаза, и жил он в городке вдали от моря. С площади взлетали голуби, ныряли над нею и вновь усаживались на глиняные стены, красные черепичные кровли. Фонтан бил стройной серебряной струей среди старух в черном. Собаки знали, где всё, и сновали в переулках позади лавок, словно по делу. С высоких мест поглядывали кошки, исчезали за углами. Многие женщины стирали в каменных корытах у городской колонки. Проезжая в автобусах через город, из окон выглядывали туристы и видели, как торговцы, продававшие желтую медь, слоновую кость и ковры, пьют кофе в тени навесов. Посреди улицы курили продавцы фруктов и овощей.

Яхин-Боаз торговал картами. Он покупал карты и продавал их, а некоторые, для особого пользования, составлял сам или заказывал делать другим. Этим же ремеслом занимался его отец, и стены лавки, что принадлежала еще отцу, были увешаны глянцевыми голубыми океанами, зелеными трясинами и пастбищами, бурыми и оранжевыми горами, бережно заштрихованными. Продавал он карты городков и равнин, а иные делал на заказ. Юноше он мог продать карту, какая показывала, где можно отыскать одну особенную девушку в разные часы дня. Продавал он карты мужей и карты жен. Поэтам продавал карты, на которых было видно, где другим поэтам в голову приходили мысли силы и ясности. Продавал карты, по каким копать колодцы. Продавал святым людям карты видений и чудес, лекарям – карты болезней и несчастных случаев, ворам – карты денег и драгоценностей, а полицейским – карты воров.

Яхин-Боаз пребывал в том возрасте, какой называется средним, однако сам не верил, что впереди у него столько же лет, сколько позади. Женился он очень юным и женат был теперь больше четверти века. С женой своей часто бывал он бессилен. По воскресеньям, когда лавка не работала, а Яхин-Боаз весь долгий день оставался дома с женой и сыном, он пытался выкинуть из ума пожизненное свое отчаяние. Часто думал он о смерти, о том, что его не станет, а громадное темное плечо мира вечно будет отворачиваться от его ничто в черноте навеки. Лежа со спящей женой, он увиливал от смерть-мысли, раскрыв глаза и кривясь в темноте спальни над лавкой. Часто снились ему покойные мать и отец, когда спал он на их кровати, но очень редко мог припомнить он свои сны.

Порой Яхин-Боаз засиживался один в лавке допоздна. Лампа с зеленым абажуром на письменном столе отбрасывала его тень на карты позади него на стене. Он ощущал безмолвное ожидание всего искания и обретения, какое жило в картах, развешанных по стенам, сложенных стопами в выдвижных ящиках шкафов. Закрывал он глаза – и видел четкие линии разными цветами, что отмечали пути переселений рыб и животных, ветров и океанских течений, путешествия к сокрытым источникам мудрости, тропы сквозь горы к жилам драгоценных металлов, тайные пути по городским улицам к запретным удовольствиям.

Закрыв глаза, он видел карту своего городка, где площадь, городская колонка, каменные корыта для стирки, улица с торговцами и сам он были закреплены и постоянны. Затем вставал он из-за стола и бродил туда и сюда по темной лавке, касаясь пальцами карт и вздыхая.

Вот уже несколько лет Яхин-Боаз работал над картой для своего сына. Из множества различных карт, что прошли через его руки, из сообщений тех, кто приносил ему сведения, и землемеров, из книг и дневников, какие он читал, из собственных записей и наблюдений составил он громаду подробного знания, и знание это вправлено было в карту для его сына. Он постоянно что-то прибавлял к ней, усовершенствуя, а необходимое исправляя, чтобы карта никогда не устаревала.

Жене и сыну Яхин-Боаз о своей карте ничего не говорил, но тратил на нее почти все свое свободное время. Он не думал, что сын примет от него лавку, да и не хотел этого. Хотел же он, чтобы сын его отправился в мир, и хотел, чтобы сын для себя отыскал этого мира больше, чем нашел он, Яхин-Боаз. В наследство мальчику он отложил немного денег, но бо́льшим его наследием должна была стать карта. Ей полагалось быть ни много ни мало, а генеральной картой всех карт, которая покажет сыну, где найти все, чего бы ни пожелал он искать, и тем самым обеспечит ему подобающее начало в мужской жизни.

Сына Яхин-Боаза звали Боаз-Яхин. Когда ему исполнилось шестнадцать, отец решил, что настало время показать ему карту карт.

– Все на свете что-то ищут, – сказал Яхин-Боаз Боаз-Яхину, – и благодаря картам все, что отыскано, уже не теряется. На стенах и в шкафах этой лавки – целые века отысканья.

– Если все отысканное никогда больше не теряется, отысканью когда-нибудь настанет конец, – заметил Боаз-Яхин. – Придет такой день, когда станет нечего отыскивать. – Он больше походил на мать, чем на отца. Его лицо было таинственным для отца, тот чувствовал, что если постарается угадать мысли сына – чаще окажется неправ, чем нет.

– Такими словами молодые люди любят выводить из себя старших, – ответил ему Яхин-Боаз. – Очевидно же, что всегда можно отыскать что-то новое. А если говорить об уже отысканном, ты бы что – предпочел, чтобы все знание выбросили, дабы ты стал невежей, а мир обрел новизну? Этому они учат тебя в школе?

– Нет, – сказал Боаз-Яхин.

– Рад это слышать, – сказал Яхин-Боаз, – ибо прошлое – отец настоящего, как я – твой отец. И если прошлое не может научить настоящее, а отец не может научить сына, то истории не стоит и длиться, а мир впустую потратил много времени.

Боаз-Яхин взглянул на карты по стенам.

– Прошлое не здесь, – сказал он. – Здесь только настоящее, в котором прошлое что-то оставило.

– И это что-то – часть настоящего, – сказал ЯхинБоаз, – а потому должно применяться настоящим. Смотри, – показал он, – вот я о чем. – Он вытащил из ящика в шкафу карту карт и расстелил ее на прилавке, чтобы сын мог на нее взглянуть. – Я много лет над ней трудился, – сказал Яхин-Боаз, – и она будет твоей, когда ты станешь мужчиной. Все, что бы ты ни пожелал искать, на этой карте есть. Я изо всех сил ее обновляю и все время что-то прибавляю к ней.

Боаз-Яхин взглянул на карту, на города и поселки, на голубые океаны, зеленые трясины и пастбища, на бурые и оранжевые горы, бережно заштрихованные, на четкие линии, вычерченные чернилами разных цветов: линии эти показывали, где он мог бы найти все, известное его отцу. Он отвернулся от карты и уставился в пол.

– Что ты об этом думаешь? – спросил Яхин-Боаз.

Боаз-Яхин ничего не ответил.

– Почему ты ничего не скажешь? – спросил его отец. – Взгляни на этот труд многих лет, где все так ясно нанесено. Карта эта представляет не только годы моей жизни, истраченные на нее, но и годы других жизней, истраченных на сбор тех сведений, какие здесь есть. Что можешь искать ты такого, чего карта эта не покажет тебе, как найти?

Боаз-Яхин взглянул на карту, затем на отца. Он оглядел лавку, опустил взгляд на свои ноги, но ничего не сказал.

– Прошу тебя, не стой и не молчи, – произнес ЯхинБоаз. – Скажи что-нибудь. Назови такое, чего эта карта не покажет тебе, как найти.

Боаз-Яхин вновь оглядел лавку. Посмотрел он на железный дверной упор. Изображал он припавшего к земле льва. С полуулыбкой посмотрел Боаз-Яхин на отца.

– Льва? – сказал он.

– Льва, – произнес Яхин-Боаз. – Мне кажется, я тебя не понимаю. По-моему, ты со мной не всерьез. Ты прекрасно знаешь, что львов теперь нет. Всех диких истребили охотники. Всех в неволе сгубила болезнь, какую блохи переносят из одной страны в другую. Не понимаю, что за шутку ты решил со мной сыграть. – Пока говорил он, в уме у него распахнулись огромные таинственные янтарные глаза, светящиеся и бездонные. Распустились огромные лапы с когтями, тяжелые и могучие. Раздался беззвучный рык, округлый, беспредельный, шар отраженья, воссоздавший розовый шершавый язык, белые зубы смерти. Яхин-Боаз покачал головой. Львов больше нет.

– Я не шутил, – сказал Боаз-Яхин. – Я взглянул на дверной упор и подумал о львах.

Яхин-Боаз кивнул, положил карту обратно в ящик, прошел в глубину лавки и сел за свой письменный стол.

Боаз-Яхин же поднялся к себе в комнату над лавкой. Выглянул в окно, в ясные сумерки, на темнеющую красную черепицу крыш и верхушки пальм вокруг площади.

Затем он уселся и поиграл на гитаре. Комната вокруг потемнела, и сколько-то он играл в тусклом свете от фонарей с улицы. Не здесь, говорила гитара стенам комнаты. Вне здесь.

Боаз-Яхин отложил гитару и зажег лампу на столе. Из ящика он вытащил листок бумаги с грубым наброском карты. Многие линии стерты и вычерчены заново. Бумага была грязна, и карта казалась пустой – то ли дело та, какую показал ему отец. Легонько повел он линию из одной точки в другую. Затем стер ее и убрал карту. Потушил свет, лег на кровать, стал глядеть на свет фонаря с улицы на потолке и слушать голубей на крыше.

2

Каждую ночь Яхин-Боаз видел сны и каждое утро забывал их. Как-то ночью ему приснился ножничник, о котором в детстве ему рассказывала мать. Ножничник наказывал тех мальчиков, которые мочили постели, – отрезал им носы. Она говорила тогда носы? Во сне Яхин-Боаза ножничник был огромен, весь в черном, с широкими горбами плеч, длинным красным носом и бородой, как у его отца. Яхин-Боаз ужасно провинился, и жуткими ножницами ему должны были отрезать руки и ноги. «Очень болеть совсем не будет, – сказал ножничник. – Вообще-то ты с большим облегчением избавишься от этих тяжелых отростков – такую тяжесть таскать тебе не под силу». Когда он отрезал Яхин-Боазу левую руку, на звук получилось как будто по бумаге, а боли не было. Но Яхин-Боаз вскрикнул: «Нет!» – и проснулся с бьющимся сердцем. Потом снова заснул. Наутро свой сон он не забыл. Жена готовила на кухне завтрак, а он сидел на краю кровати, пытаясь вспомнить, сколько лет назад перестал просыпаться с эрекцией. Не смог вспомнить, когда это случилось последний раз.

Спустя несколько месяцев Яхин-Боаз сказал, что уезжает на пару недель в полевую экспедицию. Уложил планшет для карт, чертежные инструменты, компас, бинокль и прочее полевое снаряжение. Сообщил, что в соседнем городе его ждет землемер и они направятся вглубь суши. После чего сел на поезд в морской порт.

Прошел месяц, а Яхин-Боаз не возвращался. БоазЯхин открыл ящик, где хранилась карта карт. Ее там не было. В ящике вместо нее лежали купчая на дом и банковская книжка. Дом и сбережения передавались жене Яхин-Боаза. Половину средств со счета сняли. В ящике лежала записка:

– О чем это он? – спросила жена Яхин-Боаза. – Он что, свихнулся? Львов найти невозможно.

– Он ищет льва не такого облика, – сказал БоазЯхин, показывая на дверной упор. – Он о чем-то ином. И он забрал карту, которую обещал отдать мне.

– Он половину наших сбережений забрал, – сказала его мать.

– Если мы до сих пор жили, не тратя их, – ответил Боаз-Яхин, – сможем прожить и без той половины, какую он взял.

Боаз-Яхин и его мать взяли дело в свои руки, и те часы, когда Боаз-Яхин не ходил в школу, он продавал карты в лавке и поручал особые заказы землемерам, тем, кто собирал данные, и чертежникам. Как и его отец, он постепенно узнал о том многом, что ищут люди, и о тех местах, где это можно отыскать. Часто думал он о карте карт, которую ему обещали.

Как старик, сижу я в лавке, продавая людям карты, чтобы помочь им отыскать всякое, размышлял БоазЯхин, потому что мой отец забрал мою карту себе и сбежал отыскивать по ней новую жизнь. Мальчик стал стариком, а старик стал мальчиком.

Из ящика письменного стола Боаз-Яхин вытащил свой старый набросок карты и вновь принялся над ним трудиться. Он говорил со сборщиками данных и землемерами, а в блокнот себе заносил все, что б ни показалось ему полезным. Обходил улицы и переулки своего городка поздно ночью и рано утром. Все больше и больше постигал он то, чего ищут люди и где они это находят. Боаз-Яхин прилежно работал над своей картой, но та оставалась пустой и невнятной, если сравнивать с той, какую показал ему отец. Линии у него получались смазанные и кривые, им недоставало узора разумной цели.

У маршрутов, изображенных на карте его отца, имелись такие ясность и логика, от каких потуги Боаз-Яхина казались ему убогими. Он не был уверен в том, чего искать, и мало верил в собственную способность что-нибудь найти. Одному землемеру он поведал о своих затруднениях.

– Долгие годы я визировал, вымерял и привязывал тот пункт или иной к лицу земли, – сказал землемер, – а когда возвращался в те же места, обнаруживал, что мои вешки выдернуты, а межи колеблются и теряют точность. Я визирую, вымеряю и вновь вкапываю вешки, зная, что их снова выдернут. И теряются не только вешки и межи – то же нужно знать о картах, и я сообщу тебе такое, за постижение чего я заплатил многими годами: все найденное обязательно потеряется вновь, а ничего из найденного вновь никогда не потеряется. Ты это способен понять? Ты еще мальчишка, поэтому, может, и нет. Ты в силах такое понять?

Боаз-Яхин поразмыслил над словами землемера. Слова-то он понимал, но их смысл в него не проник, потому что их смысл не отвечал в нем ни на один вопрос. У себя в уме увидел он прямоугольник синего неба, окаймленный темными лицами. Почуял в себе рев и безмолвно открыл и закрыл рот.

– Нет, – ответил он.

– Ты еще мальчишка. Постигнешь, – сказал землемер.

А Боаз-Яхин продолжал работать над картой, хоть и без подлинного интереса. Места, куда раньше он намеревался отправиться, и маршруты, какими собирался этих мест достичь, теперь казались ему нелепыми. Чем больше думал Боаз-Яхин об отцовой карте карт, тем больше сознавал, что, когда Яхин-Боаз ее показал ему, сам он не умел судить о ее ценности. Дело было вовсе не в аккуратности или доводке – теперь он видел, что размах и подробности замысла лежали далеко вне его. Эта карта казалась ответом на все, и отец ее у него забрал.

Боаз-Яхин решил отыскать отца и попросить у него карту карт. Он понятия не имел, где мог сейчас оказаться Яхин-Боаз, но и не думал, будто отыскать его можно, пытаясь следовать за ним от городка к городку, от деревни к деревне и через горы и равнины. Ему казалось, что на свете должно быть место, какое ему сперва следует найти, и вот уже в этом месте он будет знать, как продолжать свои поиски.

Он походил в лавке по проходам, минуя и вновь минуя карты в шкафах, карты по стенам. Постоял, глядя на дверной упор с припавшим к земле львом.

– Ушел искать льва, – сказал он. Львов больше нет. Нет больше львиных мест. – Место львов, – произнес он. – Чертеж места львов. Чертог львов. Дворец львов. – В пустыне был дворец львов, о котором он читал. То был чертог, где в своей гробнице лежал последний царь, а на стенах громадного зала в камне были высечены сцены великой царской охоты. Боаз-Яхин посмотрел на карту и увидел, что дворец – возле городка, до которого всего три часа автобусом.

Днем в ту пятницу Боаз-Яхин сказал матери, что на выходные поедет в соседний городок проведать друга. Та ему дала немного денег на дорогу, а когда мать вышла из кабинета в глубине лавки, он взял еще денег из кассы. Сложил в рюкзак кое-какую одежду, взял гитару и свою неоконченную карту, отправился на автовокзал и купил билет в один конец.

В автобусе ехали мальчишки и девчонки его лет, смеялись, болтали, ели взятую в дорогу снедь, обжимались. Боаз-Яхин отвернулся от них. У него была девушка, с которой он ни разу не предался любви. Он с ней не попрощался. Теперь рядом сидел какой-то толстяк, от которого пахло лосьоном для бритья. На выезде из города Боаз-Яхин бросил взгляд на проплывающие за окном бензоколонки и лачуги, крытые гофрированной жестью. За городом он наблюдал за сухой бурой землей, тощими холмами, мелькающими телефонными столбами. Порой стояли и ждали люди с дешевыми чемоданами. Однажды автобус затормозил, пропуская через дорогу отару овец. Небо темнело, покуда в окне ему не стало видно только собственное лицо.

Когда автобус прибыл на место, бензоколонки сияли, оказались безжалостно освещены и закрыты. Все остальное было темно, если не считать нескольких кафе, озаренных желто-красным, с жиденьким воем музыки и вонью прогорклого жира. По пустым улицам трусили собаки.

Человек в билетном окошке сказал, что дворец в трех милях от города, а следующий автобус пойдет туда в десять утра. Боаз-Яхин взвесился, купил шоколадный батончик и вышел на дорогу.

Желтые фонари отстояли далеко друг от друга, между ними – чернота. Луны не было. Машин ездило немного, и между ними он слышал стрекот сверчков и далекий собачий лай. Боаз-Яхин даже не пытался поймать машину, и никто не предложил подвезти. Шаги его по камням обочины звучали далеко от всего на свете.

Наверное, нескоро добрался он до сетчатой ограды вокруг цитадели, где из пустыни выкопали дворец. Неподалеку от запертых ворот он увидел озаренное лампой дневного света окно низкой постройки, за которым сидели и пили кофе охранники.

Боаз-Яхин перекинул рюкзак через ограду и услышал, как тот шмякнулся на другой стороне. Снял ремень, пряжкой пристегнул его к ручке на гитарном чехле, перекинул ремень через плечо, вскарабкался на забор, оцарапав пальцы и порвав себе штаны о торчащие концы проволоки на гребне, и тяжко перевалился на ту сторону.

При свете звезд он видел достаточно хорошо, чтобы отыскать постройку, где располагались руины огромного зала и резьба львиной охоты. Дверь стояла незапертой – и так он понял, что охранники наведываются сюда с обходами. Над собой Боаз-Яхин увидел световые люки, однако внутри здания было гораздо темней, чем ночь снаружи. Он на ощупь осторожно продвигался вперед. Нашел чулан, пахший мастикой для натирки полов, нащупал внутри швабры и метлы. Расчистил себе место на полу так, чтобы можно было сесть, прислонясь спиной к стене. Потом он заснул.

Проснувшись, Боаз-Яхин взглянул на часы. Четверть седьмого. Он приоткрыл дверь чулана и увидел дневной свет в здании. Прошел мимо барельефа, пока еще не глядя на него. Смотрел он в пол, пока не добрался до конца зала и коридора, где были туалеты. Облегчившись, вымыл руки и лицо, посмотрел на себя в зеркало. Трижды произнес свое имя:

– Боаз-Яхин, Боаз-Яхин, Боаз-Яхин. – Затем единожды произнес имя своего отца: – Яхин-Боаз.

По залу он вернулся, не глядя на стены по сторонам, но держался середины, глядя на световые люки. Когда же был готов, остановился и посмотрел налево.

Вырезанный в буроватом камне был лев с двумя стрелами в хребте – он прыгал сзади на царскую колесницу, вцеплялся зубами в высокое колесо ее и умирал на копьях царя и его копейщиков. Лошади неслись галопом дальше, борода хладноликого царя тщательно завита, царь смотрел прямо назад поверх колесницы, поверх льва, вцепившегося зубами в колесо и умиравшего на копье. Обеими передними лапами лев вцепился во вращающееся колесо, что тащило его вверх на копья. Зубы его впились в колесо, морда сморщилась в оскале, брови хмуро сведены вместе, из-под их теней прямо вперед глядели глаза. У царя лицо не выражало ничего. Он смотрел поверх льва и вне его.

– Царь – ничто. Ничто, ничто, ничто, – проговорил Боаз-Яхин. Он заплакал. Кинулся в чулан, закрыл дверь, сел в темноте на пол и зарыдал. Закончив плакать, он покинул здание через тот выход, который не видели охранники из караулки, и прятался за сараем, пока первый автобус не привез зевак, чье присутствие позволило ему свободно гулять повсюду.

Боаз-Яхин вновь вошел в зал. Прежде чем вернуться к тому льву, кого увидел первым, он мельком оглядел другие барельефы львиной охоты. Там было много львов, которых убивал тот же хладноликий царь – стрелами, копьями, даже мечом. Никто из этих других львов не имел значения для Боаз-Яхина. Долго, пока вокруг него болтали голоса и мимо шаркали шаги, вглядывался Боаз-Яхин в умирающего льва, вцепившегося зубами в колесо.

Потом он выбрался наружу и побродил среди раскопанных развалин нескольких дворцовых построек, дворов, храмов и гробниц. Небо было бледно и жарко. Все – львиного цвета, низкое, смуглое, сломанное, заповедное в забвении, обнаруженное так, чтоб утраченность его закрепилась и сделалась постоянной, окруженное забором, со сломанными клыками, лишенное покровов времени и почвы, поруганное, немотствующее.

Неподалеку от развалин дворца указатель определял высокий курган как искусственную насыпь, где стояли зрители, покуда царь охотился на львов, освобожденных из клеток на равнине внизу.

Боаз-Яхин вскарабкался на холм и сел, глядя на львиного цвета равнину, ныне усеянную детворой и взрослыми, которые фотографировали друг дружку, жевали сэндвичи и пили газировку. Взрослые рассматривали планы цитадели и тыкали пальцами в разные стороны. Дети разливали напитки себе на платье, пачкались едой, ссорились, носились, разгуливали и прыгали яростно и беспорядочно. В тонком мареве их голоса подымались, словно вонь старой стряпни в многоквартирном доме. Над равниной мерцала жара, и Боаз-Яхину почудилось, будто он видит в воздухе бег львов, смуглый, великий, мимолетный. Он почуял в себе умирающего льва, вцепившегося зубами в колесо. Отпустив все остальное, он мог себе позволить быть со львом.

И, будучи со львом, он почуял в себе вкус, яростный, памяти о ловушке и падении в нее, о синем прямоугольнике неба над головой, о темных лицах, глядящих сверху в яму, о тяжком плетенье ячей сети, что рухнула на него и прильнула, и удушила, и обессилила его ярость. Темнота ямы, синева неба и глядящие темные лица маленьких темных людей, что были чужаками в любой земле, темных человечков, которые читали ветер, которые читали землю, по которой ступали. Охотясь, они озирались по сторонам и нюхали воздух. В незримом воздухе, вмещавшем духи зверей живых и мертвых, перебирали они проворными, сильными пальцами – и вытягивали, как долгую нить, дух животного, которого поймают. Лев мог убить их ударом лапы, стой они пред ним, но они были слишком хитры. Лев для них – что дитя.

В Боаз-Яхине возникла память о тяжелых повозках с клетками – о тряске, и о суши, и о жажде. Затем – о деревянных клетях на равнине, и поверх каждой стояла другая клетка, поменьше, где, как птицы, примостились маленькие темные хитрые люди. Шестами открывали они дверцы клетей и гнали львов в жар дня, к месту их смерти.

Львы из клетей выступали осторожно, порыкивая и сердито хлеща хвостами. Припадали к земле, рыча, меж тем как загонщики и их собаки наступали на них, дабы двигались они вперед, чтобы на них там охотился царь. Сухой ветер предлагал лишь хаос. Сухой ветер пел охотника, на кого охотятся, его последняя добыча далеко позади. Сухой ветер ревел и ярился, был копьями по щитам, лаял в глотках мастифов, пел в тетивах смерть, смерть, смерть.

И вот львы на равнине. Загонщики и собаки, копейщики и щитоносцы возвели стены, сквозь которые львам не проломиться, каких им не перепрыгнуть. На высоких колесах выкатывались колесницы, и царь слал стрелы, сея смерть среди львов.

Львы храбры, но надежды у них никакой. Будь у них свой царь, он повел бы их против царя колесниц и коней. Но у львов не оставалось времени выбирать себе царя. Колесницы уже средь них, копейщики и лучники охраняют своего царя и несут смерть каждому льву.

Последний лев, оставшийся в живых, – как раз тот, кого другие сделали бы своим царем, если б им позволили. Он был крупен, силен и свиреп и, с двумя стрелами в хребте, – еще жив. Стрелы жгли в нем огнем, зрение меркло, в ушах ревела кровь, а колеса колесниц рокотали. Пред ним и над ним, уносясь прочь, блистающий царь хладен в колеснице своей, копье наизготовку, копейщики рядом. Умирающий царь-лев прыгнул, вцепился в высокое и вращавшееся колесо, что подняло его к копьям. Рыча и хмурясь, впился зубами он в колесо, что подняло его и вознесло во тьму.

Лев пропал. Там, где был лев, вдруг стала пустая головокружительная чернота – похожее ощущение, когда слишком быстро разгибаешься после того, как долго был согбен.

Боаз-Яхин вновь осознал людей – они фотографировались, ели сэндвичи, пили газировку. Он прислушался к призрачным ревам за голосами, разобрал лишь кипень отсутствия в полости безмолвия: так можно услышать море в раковине.

– Львов больше нет, – произнес Боаз-Яхин.

Он подумал об отце и карте, которую тот забрал. Что можно было б найти, не унеси Яхин-Боаз прекрасную карту с собой! У него, сына продавца карт, картографа и любителя карт, не имелось к картам никакого таланта, он не мог сам составить ни одной, что не была б дурацкой, уродливой и замаранной, и так вот отец наказал его – оставил без карты и одного со своею брошенной матерью, торчать в темной лавке по-стариковски, ждать, когда на двери звякнет колокольчик, ждать, чтобы продать средство обретения другим взыскующим.

В рюкзаке у Боаз-Яхина вместе с его одеждой и неоконченной картой лежали карандаш, бумага и маленькая линейка. Он вернулся в зал львиной охоты, одинокий среди людей вокруг. Тщательно измерил умирающего льва, прыгавшего на царскую колесницу. Измерил торчащие из льва стрелы, также измерил копья царя и царских копейщиков. В другой части того же барельефа была стрела, пронзившая умирающую львицу. Виднелись оба конца стрелы, и Боаз-Яхин сумел измерить ее полную длину. Все свои измерения он записал, аккуратно сложил бумагу и сунул в карман.

После этого покинул зал львиной охоты и вновь взошел на высокий курган, холм зрителей. Здесь он просидел долго. Забирая деньги из кассы в кабинете, Боаз-Яхин был уверен, что в лавку не вернется. Раньше он видел себя одиноким скитальцем – на улице играет на гитаре, на мостовой открыт чехол, чтобы прохожие кидали в него деньги. Однако в бессловесном отказе развалин вокруг, во вспомненном стуке его шагов по камням дорожной обочины минувшей ночью услышал он безмолвие неготовности.

Он побывал со львом. В нем это было. Пришло к нему, и что-то заставило его измерить изображение льва и изображения копий и стрел. Он не знал, зачем это сделал. Что-то большее может прийти к нему. В это место он явился найти, что делать дальше, а он хотя бы нашел, чего дальше не делать: он пока не станет искать отца. Он покамест вернется в лавку.

В сувенирном ларьке у ворот Боаз-Яхин купил фотографию барельефа львиной охоты с изображением умирающего льва, что прыгает на царскую колесницу и вцепляется зубами в колесо. Еще он взял сэндвич и апельсиновую газировку. Когда подъехал автобус, Боаз-Яхин вернулся в городок, а оттуда следующим автобусом поехал к себе.

3

Поздняя ночь была в том городе, где жил теперь ЯхинБоаз. Он лежал без сна, глядя на розовато-серое ночное небо, оправленное в его окна. Здесь в ночном небе всегда отражался отсвет огней великого города. Он шевельнул рукой, чтобы закурить, и девушка, чья голова лежала у него на груди, повернулась во сне, скользнув рукой по его телу. Гретель. Он произнес в уме ее имя, подался вбок, чтобы взглянуть на ее спящее лицо, отвернул одеяла восхититься всем ее изяществом, улыбнулся в потемках, накрыл ее снова.

Лежа, Яхин-Боаз наблюдал, как дым медленно плывет в сумраке комнаты. Он подумал об историях, сказках из детства, в которых юноша отправлялся искать счастья по белу свету. Отец в начале сказки всегда умирал, и юноша отправлялся в путь с несколькими грошами в кармане, корочкой хлеба, скрипкой или мечом. Бывало, по пути находил или выигрывал он что-нибудь волшебное. Карту, быть может. Яхин-Боаз обнажил зубы в темноте, но не улыбнулся.

Теперь он сам, Яхин-Боаз – старик, ищет счастья по белу свету, старик, захотевший новой сказки, не согласный быть мертвым. Юноша остался дома лавочником и сотоварищем своей покинутой матери. В уме ЯхинБоаз увидел лицо своей жены, отвернулся от него и перед ним всплыло лицо сына его Боаз-Яхина – за витриной лавки, в тени навеса, он заглядывал в тени, выискивая взглядом отца, и улыбался.

Яхин-Боаз выбрался из постели. Не зажигая никакого света, прошел в соседнюю комнату. Здесь стоял его письменный стол, и на нем лежала та карта карт, которую он обещал сыну своему Боаз-Яхину. В свете из окна он мог разглядеть кое-какие маршруты и места, нанесенные на нее.

Голый в темноте, Яхин-Боаз коснулся карты.

– Есть только одно место, – сказал он. – Это место – время, и это время – сейчас. Другого места нет. – Он провел пальцами по карте, затем отвернулся. Небо стало светлее, чем прежде. Пели птицы. – Я так и не дал ему помочь мне с картой, – произнес Яхин-Боаз. – Иногда он хотел проложить отрезок границы, но я ни разу ему не позволил. Он показывал мне маленькие грязные карты, какие составлял сам, и хотел, чтобы его похвалили. Хотел, чтобы мне нравилась его музыка, хотел, чтобы я был им доволен, но я так и не сказал ему того, что он хотел услышать. И я бросил его сидеть в лавке и ждать, когда звякнет колокольчик над дверью.

Яхин-Боаз снова лег в постель и прижался к Гретель. Теперь по утрам он просыпался с эрекцией.

4 Вернувшись в город, Боаз-Яхин не пошел в дом матери.

Стояла суббота. Мать ждала его не раньше вечера воскресенья, да и домой идти ему пока не хотелось.

Вместо этого он с автостанции позвонил своей девушке и отправился к ней. Ожидая, когда она ему откроет, он вдруг вновь почувствовал себя со львом. То была вспышка – мигнула и погасла, полная странности. От нее он ощутил себя отъединенным от обычной жизни, разлученным со всеми людьми у себя в уме и с девушкой Лайлой, кого он сейчас ждал. Было ему виновато и тягостно.

Дверь открылась. Лайла взглянула Боаз-Яхину в лицо.

– Все в порядке? – спросила она. – Ты выглядишь чужим.

– Я чувствую себя чужим, – ответил он. – Но все в порядке.

Они направились к площади. Уличные фонари походили на светящиеся плоды, переполненные знанием.

Боаз-Яхин ощутил их свет у себя во рту и задумался, кто он есть. Он крепко ощущал спелую черноту коньков крыш на фоне ночного неба, терпкость крыш и куполов городка, вправленных в ночное небо. Цвет и ощупь мостовой, сущность ее, были напитаны вкусом.

С Лайлой он никогда не раздевался донага, никогда не предавался с нею любви, никогда не делал этого ни с кем. Оргазмы случались у него лишь с ним же самим, скомканные от стыда и чуткости к шагам в коридоре. Он вспомнил свое лицо в зеркале зала с резьбой львиной охоты. Кто же, задумался он, выглядывал из глазниц его лица?

– Что ты намерен делать? – спросила Лайла.

– Не знаю, – ответил он. – Думал, уйду искать отца. Но вернулся. Я сидел на холме, и было еще не время. Я чего-то ждал. Не знаю, чего я жду. Я пока не готов идти.

Тонкая струя фонтана с журчанием взмывала в звездный свет, непрерывно опадала назад. Встречались и разбегались собаки, каждая – своей дорогой. Боаз-Яхин и Лайла сели на скамейку. Шелестели пальмы. Уличные фонари не изменились. У него болело в горле.

– Я тоже жду, – произнесла она. – Они сидят в гостиной и смотрят телевизор. Такое чувство, будто дом навис надо мной. По воскресеньям мне с ними всегда уныло. Я не знаю, куда идти.

Когда я уйду, подумал Боаз-Яхин, пойдешь ли ты со мной? Горло его вылепило слова, но он их не произнес. Подумал о своем уходе – и в нем теперь было море. Однажды он бывал на судне, на летних каникулах с родителями.

– Посреди океана, – сказал он, – все зелено, громадно и вздымается, и ты чуешь носом глубину его и соль. Утром серый туман, влажный на лице, холодный в животе. Большие морские птицы не теряются никогда.

Они могут сидеть на океане, качаясь на волнах. – Когда уйду, пойдешь ли ты со мной? – снова подумал он и опять не произнес эти слова вслух.

– Да, – сказала она.

– Куда можем пойти? – спросил он. – В смысле, сейчас. Куда мы сейчас пойдем?

– Не знаю, – ответила она. – К нам на крышу. Они сидели там после ужина, но теперь, наверное, уже спустились. Может, сейчас уже спят.

Лайла и Боаз-Яхин взяли с собой на крышу одеяло. Воздух не холодил их нагие тела. Звезды были крупны и ярки. Она уже знала любовь и вылепила себя для него, поместила себя туда, где был он, приветила его в себе. Его ошеломил дар. За веками в глазах у него все было львиного цвета, залито солнцем. Когда пришла чернота, в нем стали рев и вознесение, потеря и нахожденье себя. После ему сделалось бесстрастно, неимоверно легко. Он был с Лайлой и со львом, и он был один. Он знал, что, когда будет готов уйти, уходить ему придется одному. Они проспали на крыше, пока небо не побледнело. Потом Боаз-Яхин вернулся в дом своей матери.

– Это я, – сказал он, слыша, как она проснулась, когда он миновал ее дверь.

– Войди, – произнесла она. – Поздоровайся.

Он оставил рюкзак и гитару в передней. Они прислонились к стене. Мы уходили отсюда навсегда, сказали они. Мы вернулись. Вонь старой стряпни казалась Боаз-Яхину непреодолимой. А если она заболеет и мне придется о ней заботиться? – подумал он. Уйди я сейчас, она хотя б останется здоровой. Он вошел в комнату матери.

Мать Боаз-Яхина оглядела сына при свете зари в комнате.

– Ты дома раньше, чем я ожидала, – произнесла она. – Ты выглядишь чужим. В чем дело?

– Ни в чем, – ответил он. – Я себя прекрасно чувствую. Пойду в лавку. У меня там домашнее задание осталось.

Боаз-Яхин положил обратно деньги, взятые из кассы. Над головой он услышал материны шаги, ощутил, как сквозь него хлынула волна жара, за нею – всплеск отчаяния. Останься тут, говорили шаги. У меня теперь ничего нет. Не покидай меня. Боаз-Яхин заскрипел зубами.

Позднее, когда мать вошла к нему в комнату позвать к завтраку, он стоял на коленях на листе бурой оберточной бумаги, которую отмотал с рулона в лавке. Бумага расстилалась по всей ширине пола, а он расчертил ее на большие квадраты. На ней лежала фотография барельефа с умирающим львом, вцепившимся зубами в колесо. Листок прозрачной ацетатной ткани, разложенный поверх снимка, он расчертил квадратиками поменьше. Теперь, приводя то, что он рисовал в каждом крупном квадрате на бурой бумаге, в соответствие с тем, что было в каждом маленьком квадрате на фотографии, Боаз-Яхин совершенствовал точную копию, которая была того же размера, что и лев, которого он измерил. В свой рисунок он не включил колесницу и царя: рисовал он лишь льва, две стрелы в нем и два копья у его горла, что убивали льва.

– Что ты делаешь? – спросила мать.

– Нужно для учебы, – ответил Боаз-Яхин. – Я спущусь через минуту.

Он ощутил, как к нему подступает бытие-со-львом. Не нужно было вспоминать это ощущение – оно пришло, когда он ему открылся. Чуял львиную жизнь, тяжесть и мощь, и ее накат, словно у реки насилия, спокойной и громадной. Чуял, как львиная жизнь нахлынула в смерть – наставшую, дабы затемнить эту жизнь, – а сам был на подвижном острие равновесия между ними. Поначалу он тонко чертил свои линии карандашом, затем твердо обводил их фломастером. Линии у него получались жирные и черные. Бурая бумага была чиста и не запятнана.

5

Гретель, работавшая в книжном магазине, помогла Яхин-Боазу устроиться продавцом в другой. Получал он немного, а хозяин души в нем не чаял. Вокруг ЯхинБоаза витал такой дух исканий и находок, что покупатели на него отзывались. Люди, годами не искавшие ничего в книгах, обнаруживали новые аппетиты к знанию, стоило им поговорить с Яхин-Боазом. Иному, пришедшему осведомиться о новейшем романе, он мог продать не только роман, но и биологический трактат о жизни муравьев, экологическое исследование древнего человека, философский труд и историю мелких парусных судов.

С картами, разумеется, равных ему не имелось. Он так умел развернуть карту, что выглядело это чем-то никак не меньше эротики, картографическим обольщением. Люди покупали у него кипы карт и целые атласы мест, куда никогда не отправятся, – лишь потому, что Яхин-Боаз придал неотразимости этим цветным изображениям океанов, континентов, дорог, городов, рек и портов.

На работе Яхин-Боаз был весел и неутомим – и с нетерпением ожидал каждого вечера с Гретель. В то время им требовалось мало сна, они жадно предавались любви, целыми часами беседовали и надолго уходили гулять поздно ночью. Яхин-Боазу уличные фонари казались светящимися плодами, переполненными знанием. Он ощущал во рту их свет и изумлялся, что это он, Яхин-Боаз, пробует на вкус ночь и любовь, какую обрел он в великом городе. Он крепко ощущал спелую черноту коньков крыш на фоне ночного неба, терпкость крыш и куполов городка, вправленных в ночное небо. Цвет и ощупь мостовой, сущность ее, были сильны вкусом. Их с Гретель шаги по мостам над рекой от правды звучали чудесно.

Гретель была почти на двадцать лет моложе ЯхинБоаза, и он начал влюбляться в нее, когда услышал, как она говорит о своем отце, которого никогда не знала.

Отец Яхин-Боаза был высоким пригожим мужчиной, который построил свое картографическое дело из ничего, курил дорогие сигары, ставил спектакли в местном драматическом кружке, имел красивую любовницу, хотел, чтобы сын его стал ученым, и умер, когда ЯхинБоаз еще был студентом.

Отец жены Яхин-Боаза держал в городке бакалею и владел в пустыне местом, какое хотел озеленить деревьями и апельсиновыми рощами. Много лет лишал он средств свою семью, вкладывая деньги в место в пустыне. Оно еще не зазеленело, когда отец взял туда жену и детей – и умер. Они вернулись в городок.

Гретель выросла без отца, никогда не видела его. Отца убили на войне, когда ей не исполнилось и годика. Мать ее больше не вышла замуж.

Яхин-Боаз познакомился с Гретель, когда покупал книги у нее в магазине. Он постоянно заходил туда и как-то раз пригласил ее пообедать. Она была высока, светловолоса, голубоглаза, полна сельской свежести. Такая розовощекая, такая милая и прелестная, совсем как дама на крышке сигарной коробки. Они поговорили о тех местах, откуда прибыли. Городок Гретель находился всего в нескольких милях от того знаменитого лагеря, где тысячи из народа Яхин-Боаза погибли в газовых камерах и вознеслись в дыму из труб крематориев. Гретель рассказала Яхин-Боазу о своем мертвом отце, который был солдатом в медицинских частях.

Рассказывать ей было мало что. Он выращивал овощи на продажу, и ее мать и брат продолжали это дело. Он немного рисовал. У них дома висела нарисованная углем вересковая пустошь, на которую Гретель смотрела и думала о ней. Отец играл на скрипке. Она видела его сборники музыкальных упражнений. Когда-то поговорила с его другом-пианистом, кто помнил, как они вместе играли сонаты. Отец был астрологом-любителем и сам составил гороскоп, который предсказал его гибель на войне.

Яхин-Боаз слушал, как Гретель тихонько рассказывает об умершем человеке, которого не знала. Он гадал, в каких ее чертах, в каких жестах и движениях продолжает жить ее отец, в каких мыслях и узнаваньях. Никогда прежде не знал он, чтобы женщина так нежно хранила у себя в уме мужчину, как Гретель помнила своего неведомого отца. Никогда еще не знал он женщину с таким нежным умом. Она же еще не встречала мужчину, с кем себя чувствовала настолько собой, ощущала, что самая ее суть столько значит, настолько ценна. Они влюбились.

Когда они в первый раз предались любви, Яхин-Боаз был чуть ли не вне себя от такого достижения. Эта высокая белокурая девушка, дочь воинов, обнаженная под ним, смотрит на него снизу вверх в страхе и радости, в восторге и гордой покорности! Он, сын книжников, согбенных мужчин в черном, поколений прилежных беженцев. Семя мое в твое лоно, думал он. Мое семя во чреве дочери воина. В то же время он будто бы брал самую жарко желаемую девчонку его мальчишества, тогда недостижимую, а теперь женщину средних лет, в кусты плотской невинности и радости. Он ее сильный и хитрый старик. Яхин-Боаз был невообразимо доволен собой.

С восторгом обнаружил он, что любит Гретель не за что-то такое, что счел бы годным в прошлом. Не за разум или достижения. Не за то, что она делала. Он любил ее просто потому, что она есть. Вот это да, думал Яхин-Боаз. Любовь без цели.

Он нанял небольшой фургон, победно перевез ее пожитки из ее комнаты к себе в квартиру. Она утвердила свое семейное положение тем, что прибралась. Осторожно подступила она к беспорядку у него на письменном столе в субботу, когда он прилег вздремнуть. Это может быть опасно, думала она, но я обязана это сделать. Не могу удержаться.

Яхин-Боаз не спал – слышал, как она передвигает все предметы и перекладывает все бумаги у него на столе, вытирая пыль. Плевать, думал он. Даже если она выбросит все в окно, я ее люблю.

При уборке Гретель рассмотрела карту карт.

– Не думаю, что ты сделал ее для своего сына, – произнесла она, когда он рассказал ей о карте. – Мне кажется, ты сделал ее для себя.

– Ты действительно так считаешь? – спросил он.

– Да. И карта привела тебя ко мне, так что я вполне ею довольна.

Яхин-Боаз коснулся гладкой кожи на ее талии, провел пальцем по изгибу ее бедра.

– Поразительно, – сказал он. – Восемнадцать лет я жил, тебя еще и на свете не было. Тебе исполнился годик, когда я женился. Ты так молода!

– Состарь меня, – сказала Гретель. – Израсходуй меня. Сноси меня.

– Я не могу тебя состарить, – ответил Яхин-Боаз. – А вот ты считаешь, будто можешь меня омолодить, а?

– Я ничем не могу тебя сделать, – сказала Гретель, – разве что, наверное, иногда делать тебе удобно. Но я думаю, молодого Яхин-Боаза никогда и не было, пока старый не забрал свою карту и не сбежал. Так что теперь есть Яхин-Боаз, которого прежде никогда не было, и он – у меня.

Порой, едучи в подземных поездах, он видел краем глаза заголовки тех газет, какие читали другие пассажиры. ЯХИН-БОАЗ ВИНОВЕН, гласили они. Когда же он вглядывался заново, слова менялись на обычные международные новости.

6

Боаз-Яхин закончил свой первый рисунок. То была точная полномасштабная копия умирающего льва, двух стрел и двух копий, что убивали его.

Теперь, перенеся линии этого рисунка на другой лист бурой бумаги, он сделал второй рисунок. Такой же, как первый, только одной стрелы во льве больше не было. Она лежала на земле под его задними лапами, как будто промахнулась.

Время от времени поглядывая на снимок, Боаз-Яхин начал обращать больше внимания на колесо. Он помнил бездвижность первоначального камня под его взором и под пальцами, когда он его коснулся. Всегда и навсегда прыгающий умирающий лев, никогда не достигающий великолепного пустоликого царя, что вечно отступал пред ним, вечно уносился к безопасности благодаря высокому колесу, вечно вращающемуся. Никакой разницы в том, что царь нынче так же мертв, как и лев. Царь всегда ускользнет.

– Колесо, – вслух произнес Боаз-Яхин. Ибо все дело в колесе, а колесо – это колесо. Скульптор знал это, а теперь оно стало известно и Боаз-Яхину, когда вращенье его отобрало у него отца и карту, а принесло темную лавку, и колокольчик, и дверь, и ожидание. Боаз-Яхин пожалел о том, что колесо сделалось ему известным. Лучше бы он не признавал колеса.

Боаз-Яхин покачал головой.

– Укусить колесо недостаточно, – произнес он.

Дверь в его комнату стояла открытой, и в проеме возникла мать. Волосы ее были растрепаны, и она, казалось, никак не могла успокоить лицо. В руке она держала нож.

– Все еще для учебы? – спросила она.

– Да, – ответил Боаз-Яхин. – Зачем тебе нож?

– Вскрывать письма, – ответила мать. Умолкла, затем произнесла: – Не надо ненавидеть своего отца. Он болен рассудком, болен душой. Он безумен. В нем чего-то недостает, там пустота, где что-то должно быть.

– Я не ненавижу его, – сказал Боаз-Яхин. – Я, кажется, вообще ничего про него не чувствую.

– Мы поженились слишком молодыми, – сказала она. – Мой дом, дом моих матери и отца, казалось, навис надо мной. Мне хотелось уйти. Но не в то место в пустыне, куда уходили все деньги, не в то место, что было ложью, не в то место, которое никогда не станет зеленым. Они сидели в гостиной, слушали новости по радио. По воскресеньям узор на ковре наполнял меня отчаянием, превращался в джунгли, что поглотят меня. – Она провела рукой перед глазами. – Мы могли бы устроить себе свое зеленое место. Я хотела, чтобы он стал тем, кем мог стать. Хотела, чтобы он оставался самым лучшим, каким бы мог, хотела, чтобы он использовал то, что в нем имелось. Нет. Вечно отворот, вечно неудача. Вечно пустыня и сухой ветер, что все высушивает. Я и сейчас не дурнушка. Некогда я была красива. В ту ночь, когда поняла, что люблю его, я заперлась в ванной и разрыдалась. Знала, что он принесет мне несчастье, ранит меня. Знала. Твой отец – убийца. Он убил меня. Он отобрал твое будущее. Он сумасшедший, но во мне нет к нему ненависти. Он не ведает, что сотворил. Он пропащий, пропащий, пропащий. – Она вышла, закрывая за собой дверь. Боаз-Яхин слушал ее неверные шаги по коридору, вниз по лестнице к себе.

Он завершил второй рисунок и спустился в лавку за очередным листом бурой оберточной бумаги. Почти все карты на стенах в клочья искромсаны ножом. Ящики выдвинуты, а карты разбросаны по полу.

Боаз-Яхин взбежал по ступенькам в комнату матери. Нож лежал на тумбочке у кровати. Рядом стояла пустая склянка из-под снотворного. Мать его то ли спала, то ли была в беспамятстве. Он толком не знал, сколько таблеток оставалось в пузырьке.

– Укусить колесо недостаточно, – сказал Боаз-Яхин, вызывая врача.

7 Яхин-Боазу приснился его отец, который умер, когда Яхин-Боаз первый год учился в университете. Во сне он стоял на отцовых похоронах, но был моложе, чем принимают в университет. Он был маленьким мальчиком и вместе с матерью подошел ко гробу среди цветов, чей аромат крепок и смертоносен. Отец лежал с закрытыми глазами, лицо нарумянено, выглажено и пусто, брови не хмурились, борода торчала вверх пушкой. Руки скрещены на груди, а в мертвой левой руке – свернутая в трубочку карта. Свернули ее рисунком наружу, и Яхин-Боаз видел кусочек голубого океана, кусочек суши, красные линии, синие линии и черные линии, дороги и рельсы. По краю было выведено четким почерком: «Сыну моему Яхин-Боазу». Яхин-Боаз не осмеливался потянуться к карте, не смел забрать ее из мертвой отцовой руки. Он взглянул на мать и показал на карту. Откуда-то из платья она вытащила ножницы, отрезала кончик бороды мертвеца и показала Яхин-Боазу.

– Нет, – сказал Яхин-Боаз матери, которая обратилась его женой. – Я хочу карту. Она оставалась у него в левой руке, а не в правой. Оставлена для меня.

Его жена покачала головой.

– Ты еще слишком мал для такой, – произнесла она. Вдруг стемнело, и они оказались в постели. Яхин-Боаз потянулся, чтобы коснуться ее, обнаружил между ними гроб и попытался его оттолкнуть.

С грохотом упала тумбочка, и Яхин-Боаз проснулся.

– В львиной, а не в правильной, – повторил он на родном языке. – Для меня.

– Что случилось? – спросила Гретель, садясь на кровати. Они всегда разговаривали между собой по-английски. Теперь она не понимала, что он говорит.

– Она моя, я уже большой для нее, – продолжал Яхин-Боаз на своем языке. – Что это за карта, что за океан, что там за время?

– Проснись, – сказала Гретель по-английски. – С тобой все в порядке?

– Что мы за время? – спросил Яхин-Боаз по-английски.

– Ты имеешь в виду, который час? – переспросила Гретель.

– Где время? – настаивал Яхин-Боаз.

– Сейчас четверть шестого, – ответила Гретель.

– Оно совсем не там, – произнес Яхин-Боаз. Сон выпал у него из ума. Он не смог ничего в нем вспомнить.

8

Матери Боаз-Яхина промыли желудок, и два дня она провела в постели.

– Не понимаю, из-за чего столько шума, – сказала она поначалу. – В пузырьке оставалась всего пара таблеток. Я не пыталась себя убить – я просто не могла заснуть, а одной таблетки никогда не хватает.

– А мне откуда было знать? – спросил Боаз-Яхин. – Я только увидел, что ты натворила в лавке, а потом нож и пустую склянку.

Позже мать сказала:

– Ты спас мне жизнь. Вы с врачом спасли мне жизнь.

– Ты, по-моему, говорила, что в пузырьке оставалось всего две таблетки? – спросил Боаз-Яхин.

Мать резко откинула голову, искоса мрачно взглянула на него. Ну и дурак же ты, должно быть, сказал этот взгляд.

Боаз-Яхин не знал, чему верить – истории про две таблетки или мрачному взгляду. Нипочем не угадаешь, что она сейчас отчудит, подумал он. Возьмет и сделается инвалидом, а я заботься о ней. Колокольчик звякает над дверью, а ее голос зовет сверху. Он сбежал и бросил меня прибирать за ним. Те два дня, что мать провела в постели, Боаз-Яхин сидел дома, а по вечерам в дом приходила Лайла и готовила для них.

В темной лавке по ночам Боаз-Яхин предавался любви с Лайлой, на полу между шкафами с картами. В темноте он смотрел на смутный отсвет ее тела, его частей, какие он теперь знал.

– Вот эту карту он у меня отобрать не сумеет, – произнес он. Они засмеялись в темной лавке.

Боаз-Яхин сделал третий рисунок: вновь умирающий лев прыгает на колесницу, кусает колесо. Только теперь обе стрелы не торчали в нем, обе стрелы лежали на земле у него под лапами. Копья все еще были у горла.

Он сделал четвертый рисунок: обе стрелы и одно копье под лапами льва.

Он сделал и пятый рисунок, где обе стрелы и оба копья лежали на земле под лапами льва, а вечером отправился на автобусе в городок около развалин дворца последнего царя. С собой он нес лишь свернутые в рулон рисунки.

Вновь шагал он от автостанции к безмолвной дороге под желтыми фонарями. На сей раз всё: стрекот сверчков, дальний лай собак, камни дорожной обочины у него под ногами – уже не звучало так, будто далеко от всего: все это – звуки того места, где он был.

Подойдя к цитадели, он, как и прежде, перебросил сверток с рисунками через сетчатую ограду и перелез сам. Вновь охранники пили кофе за окном, озаренным лампой дневного света. Под луною подошел он к зданию, где были барельефы львиной охоты. Как и прежде, дверь стояла незапертой.

Боаз-Яхин открыл ее, и зал львиной охоты с лунным светом, лившимся в стеклянные люки, стал теперь тем местом, где был Боаз-Яхин. То было место его времени, домашнее место. Здесь он пробудился и вышел из темного чулана, здесь плакал перед царем львов и царем колесниц. Здесь выговаривал свое имя и имя отца своего. Он знал это место, место знало его.

Боаз-Яхин строго прошел серединой зала в свете луны, сиявшей сквозь стеклянные люки. Остановился перед умирающим царем львов, посеребренным тусклым лунным светом: лев прыгал на колесницу, что вечно уносила царя прочь.

Боаз-Яхин раскатал рисунки, вынул из кармана камешки, чтобы ровно прижать их к полу.

Выложил первый рисунок на пол перед царем львов. На рисунке его, как и на барельефе перед ним, во льве было две стрелы, два копья у горла его.

– Стрелы жгут огнем, и сила наша убывает, – произнес Боаз-Яхин. – Копья остры и убивают. Колесо вращается и уносит нас во тьму.

Он взял второй рисунок, выложил поверх первого.

– Одна стрела выдернута, – объявил он. – Плоть, что истекала кровью, цела, невредима.

Он разостлал третий рисунок на втором.

– Выдернута вторая стрела, – сказал он. – Тьма гаснет. Сила возвращается.

Он накрыл третий рисунок четвертым.

– Первое копье лежит у нас под ногами. У копейщика царя пустые руки, – сказал он.

Он накрыл четвертый рисунок пятым, затем сделал шаг назад. В лунном свете глаза львиного царя смотрели на него из тени бровей.

– Второе копье, последнее оружие, царское копье, лежит у нас под ногами, – произнес Боаз-Яхин. – Мы возносимся вращеньем колеса, живые и сильные, неумирающие. Ничего нет меж нами и царем.

9

Большой город был тих, пели птицы, а небо теряло свою темноту. Часы сказали полпятого. Яхин-Боаз не мог спать дольше. Он встал с постели, оделся, сделал себе чашку кофе и вышел из дому.

Улица была влажна, а на мостовой лежали мокрые цветки с деревьев, нависавших над перилами. Улица поблескивала в синеватом свете фонарей и синем предрассветном свете с неба. Каркнула ворона, медленно хлопая крыльями над головой перед тем, как усесться на колпак над дымовой трубой. Вдоль по улице мягко прошелестело такси, наехало на один канализационный люк, другой, всякий раз дважды лязгая ими. Телефонная будка, словно большой красный абажур, освещала поникшие цветы каштана.

Шаги Яхин-Боаза звучали ранне-утренне. Шаги его, подумал он, повсюду в любой час. Иногда он с ними, порой – нет.

Перед ним была река и темная глыба моста под фонарями на фоне бледнеющего неба. Яхин-Боаз услышал, как позади лязгнул люк, и поймал себя на том, что ждет второго лязга, когда приподнявшийся край падает обратно. Но никаких машин он не услышал. Второй лязг не раздался.

Он оглянулся через плечо и увидел – меньше чем в сотне футов, в синей заре – льва. Тот был крупен, массивен, с тяжелой черной гривой. Он поднял голову, когда Яхин-Боаз повернулся, и теперь стоял без движенья одной лапой на крышке люка. Его глаза, ловя свет уличных фонарей, горели, как верные бледно-зеленые костры в тени его бровей.

Церковные часы пробили пять, и Яхин-Боаз осознал, что льва он услышал прежде, чем увидел. Волосы у него на загривке приподнялись, он ощутил смертельный холод. Сначала он услышал льва. Никакой надежды на то, что, как с теми газетными заголовками, это ум шутит с глазами.

На улицу выехало такси, оно приближалось ко льву сзади. Тот рыкнул и оборотился, такси быстро развернулось кругом, скрылось там же, откуда приехало. Яхин-Боаз не шевельнулся.

Лев вновь обратился к нему, голова подалась вперед, взор устремлен на Яхин-Боаза. Он словно не двигался, а лишь легонько перемещал вес и становился ближе прежнего. Снова – и ближе.

Яхин-Боаз сделал шаг назад. Лев замер, одна лапа чуть приподнята, глаза вечно на Яхин-Боазе. Главное – не бежать, подумал Яхин-Боаз. Лев, казалось, весь подбирается. Ну уж точно он слишком далеко, не допрыгнет, подумал Яхин-Боаз. Сделал еще шаг назад, стараясь двигаться так же тонко, как делал это лев. На сей раз он заметил, как вздыбились и опустились плечи льва, как скользнули его тяжелые лапы.

Пятясь к мосту, Яхин-Боаз достиг угла, не отрывая взгляда от льва. Слева и справа за ним лежала дорога вдоль набережной. Он услышал, как по мосту подъезжает такси, повернул голову лишь так, что заметил: огонек СВОБОДНО зажжен. Он поднял руку, показывая вдоль набережной.

Съехав с моста, такси свернуло вправо и притормозило рядом с Яхин-Боазом. Тот по-прежнему стоял лицом ко льву, спиной к такси.

Водитель опустил стекло.

– Вам назад или вперед? – спросил он.

Яхин-Боаз нащупал позади ручку, открыл дверцу, сел в машину. Дал таксисту адрес книжного магазина, где работал.

Такси отъехало. В заднее стекло Яхин-Боаз видел, что лев стоит неподвижно, голова поднята.

Такси гладко гудело вперед. Уже совсем рассвело, и другие машины ехали впереди, позади, по обеим сторонам. Яхин-Боаз откинулся на спинку. Затем нагнулся вперед, опустил стеклянную перегородку между собой и таксистом.

– Вы там не видели ничего, когда я садился? – спросил он.

Таксист взглянул на лицо Яхин-Боаза в зеркальце заднего вида и кивнул.

– Здоровенный такой, да?

У Яхин-Боаза закружилась голова.

– Но почему тогда… Почему вы… – Он не знал, чего бы ему хотелось от таксиста.

Тот смотрел прямо перед собой, а такси гудело в потоке уличного движения.

– Мне-то что, – сказал он. – Я думал, это ваше.

10

Предложив свои рисунки царю львов, Боаз-Яхин сжег их на равнине, где раньше львов убивали. В буфетном киоске взял большую металлическую мусорную корзину, сунул в нее свои рисунки и поджег.

Он ожидал, что охранники увидят пламя, и стоял возле холма зрителей, где у него была возможность скрыться с глаз, когда прибегут. Никто не пришел. Пламя затанцевало ввысь, по-над равниной поплыли искры и хлопья обугленной бумаги, огонь быстро умер.

Боаз-Яхин снова перелез через сетчатую ограду, пешком вернулся в городок и уснул на автостанции.

В автобусе домой ему стало уютно. Было ему бесстрастно и легко, чисто и пусто, как бывало после того, как он предавался любви с Лайлой. Он думал о дороге к цитадели мертвого царя, о том, что чувствовал каждый раз, когда шел по ней. Как и зал львиной охоты, она теперь стала его местом, отпечаталась на карте его ума. Ее дневной свет и темнота ее были теперь в нем, ее сверчки и лающие собаки, и камни ее. Он мог странствовать по той дороге, когда б ни вздумал, где б ни оказался.

Вернувшись домой, Боаз-Яхин не застал матери. Он был рад оказаться один, рад, что не нужно разговаривать. Пошел к себе в комнату и вытащил незаконченную карту. На нее он нанес дом Лайлы, дворец последнего царя, равнину, где раньше убивали львов, холм, на котором он сидел, дорогу, по какой ходил, и две автостанции.

Домой явилась мать, приготовила ужин. За столом она говорила о том, как трудно управляться с лавкой, о том, что она все время усталая, как мало удается ей спать и до чего сильно потеряла она в весе. Иногда Боаз-Яхин видел, что лицо ее ждет ответа, но не всегда мог вспомнить, о чем она говорила. Ее лицо сделалось чужим, и чужим стал он для себя самого. Вновь чувствовал пустоту, но то была не легкая пустота, что была у него в автобусе. Словно что-то покинуло его, и теперь он должен последовать за ним в мир. Ему не сиделось на месте, он хотел двигаться дальше.

– Почему? – спросила его мать.

– Что почему? – спросил Боаз-Яхин.

– Почему ты так на меня смотришь, я сказала, – сказала мать. – О чем ты думаешь? Ты как будто в тысяче миль отсюда.

– Не знаю, – ответил Боаз-Яхин. – Не уверен, что вообще о чем-то думал. – Он думал, может, я никогда больше тебя не увижу.

Поздно той же ночью он спустился в лавку и стал разглядывать одну большую настенную карту. Смотрел он на свою страну на ней и на то место, где был его городок.

Водил пальцем по глянцевой поверхности, ощущал линии исканий, что вели прочь из его городка и других городков, из его страны и других стран, сливаясь в великом городе далеко за морем. Отец его, подумал, будет там, а с ним – и карта карт, какую обещал он Боаз-Яхину.

Он зашел в контору, открыл кассу. Та была пуста. Значит, мать заметила отсутствие денег и их возвращение, когда он их брал в прошлый раз. Боаз-Яхин пожал плечами. У него самого было довольно денег, чтоб жить недели две или около того, если будет ночевать под открытым небом, и у него с собой гитара.

Он собрал рюкзак, положил в него свою карту, взял гитару. Матери оставил записку:

Он сходил к дому Лайлы и сунул записку под дверь:

Боаз-Яхин вышел из спящего городка, мимо пальм и площади, где струя фонтана нескончаемо вздымалась и опадала, мимо темных лавок и домов, мимо собак, что расходились своими несколькими путями, мимо ярких закрытых бензоколонок. Он вышел на дорогу, услышал, как перекатываются под ногами камни обочины, ощутил в дороге ночь и утро, что уже наставало.

11

Таксист подмигнул, когда Яхин-Боаз с ним расплачивался. Значит, льва он не видел, подумал Яхин-Боаз. Заметил, что я иностранец, и решил, что я пьяный, а потому насмехался надо мной.

Когда Яхин-Боаз выбрался из такси, у книжного магазина льва не было, и в этот день он больше не появлялся. Яхин-Боазу было смертельно жутко, когда лев его скрадывал, но после в нем возникла странная радость. Львы уже вымерли. Львов больше нет. А вот у него лев есть. «Я думал, это ваше», – сказал ему таксист, подтрунивая над иностранцем, который, как он считал, пьян.

Он и вправду мой, думал Яхин-Боаз. Лев есть, и льву этому, реальному или воображаемому, вполне по силам осуществить мою смерть. Я это знаю. Но он мой лев, и я рад, что он существует, пусть даже я перед ним в ужасе.

Яхин-Боаз дошел до кофейни поблизости и принялся бродить перед ней взад-вперед, как часовой, пока та не открылась. Стоило подумать о льве, как он ловил себя на том, что ходит иначе, отдельный от прочих людей, помеченный такой опасностью, а то и смертью, что была неповторима. Он держался с меланхолической гордостью, словно царь в изгнании.

Когда кафе открылось, он взял себе кофе и сидел, разглядывая шедших мимо людей. Чувствовал он себя новым и четко очерченным, будто заново нашел сам себя и стал обреченно одинок среди миллионов, словно только что шагнул из аэроплана. Все обретенное теряется вновь, впервые подумал он. И все же ничего обретенного вновь не теряется. Что такое карта? Есть лишь одно место, и это место – время. Я – в том времени, где обретен лев.

Весь день в книжном магазине лев жил у него в уме. Он не сомневался, что лев объявится снова, и только гадал, как он, Яхин-Боаз, поведет себя при следующей их встрече. Он не ведал, всамделишный ли это лев в том же смысле, в каком всамделишны он сам, его магазин и улица. Одно он знал: лев может его убить.

Тем вечером дома он был очень весел и предавался любви с Гретель изысканно и алчно, чувствуя себя международным путешественником, человеком зажиточным, ценителем вин. Он заснул с фигурой льва в уме, каким видел его в последний раз: голова поднята в первом свете дня, упорная и требовательная, словно безмолвно призывает патриотический долг.

Вновь проснулся он в половине пятого. Гретель крепко спала. Яхин-Боаз вымылся, побрился и оделся. Из глубины холодных полок под кладовкой, где он его спрятал, достал бумажный сверток, сунул его в хозяйственную сумку. После чего вышел наружу.

Он прошагал по улице к дороге вдоль набережной, остановился на углу и оглянулся. Ничего не увидел.

Яхин-Боаз перешел на речную сторону дороги и двинулся вдоль парапета, глядя на реку и лодки, что покачивались на своих швартовках. Миновал следующий мост, и небо сквозь паутину его балок становилось ярче.

Таким ярким все было, когда я оглянулся на него в окно такси, подумал Яхин-Боаз. Интересно, перестает ли он там быть в самый разгар дня.

В небе над рекой громоздились темные тучи и театральные огни, словно это небеса на морских картинах. Река плескалась и журчала под стеной. Дорога вдоль набережной проснулась от машин попарно и тройками, от велосипедиста, бегуна в спортивном костюме, проходящей юной пары: темнота минувшей ночи меж их близкими лицами, длинные волосы спутаны.

Яхин-Боаз устал, спал он слишком мало, его ожидание казалось теперь нелепым. Он повернулся и двинулся туда же, откуда пришел.

Юная пара, миновавшая его, сидела на скамейке, сонно обнявшись. На мостовой рядом с ними сидел лев и глядел на Яхин-Боаза.

Тот как раз смотрел на реку и увидел льва, только когда оказался ярдах в пяти от него. Львиная голова подалась вперед. Зверь присел, хлеща хвостом. Глаза у него были таинственные, светящиеся, бездонные. Яхин-Боаз почуял льва. Жаркое солнце, сухой ветер и смуглые равнины.

Яхин-Боаз не осмеливался двинуться ни на единый шаг. Ни на миг не сводя со льва взгляда, он сунул руку в хозяйственную сумку и нащупал лежавший в ней сверток, сумку выронил, чтобы обе его руки остались свободны. Дрожащими пальцами развернул он пять фунтов бифштекса, которые принес с собой. Швырнул их льву, чуть не упав при этом сам. Мясо влажно и плотно шлепнулось на землю.

Лев, пригнувшись, подобрался к мясу и сожрал его, рыча и не отрывая взгляда от Яхин-Боаза. Когда тот увидел, как лев ест мясо, вся храбрость его покинула. Он бы лишился чувств, если б лев не двинулся.

Лев доел мясо и прыгнул на Яхин-Боаза. Тот с криком перемахнул через парапет – и в реку.

На поверхность он вынырнул, давясь и отплевываясь от грязной воды, которой наглотался, и глянул наверх, пока его быстро уносило течением. Увидел два бледных лица юной пары над краем парапета, они подскакивали и двигались вместе с ним. Никакого льва.

Яхин-Боаз плыл близко от стены, позволяя течению поднести его к бетонным ступеням, что спускались к воде. Здесь он выволокся на берег, шатаясь, поднялся по ступеням и остановился у запертой калитки, отгораживавшей ступени от мостовой. Он посмотрел во все стороны, но льва не увидел.

Перед ним стояли юноша и девушка, лица бледные, косматые волосы косматее прежнего. Они тянулись вперед помочь ему перелезть через калитку, но Яхин-Боаз, все еще неистово дрожа, сумел перебраться сам.

– Вы нормально? – спросил парень. – Что произошло?

– Да, я нормально, спасибо, – ответил Яхин-Боаз на своем языке. – А вы что видели?

Юноша и девушка сконфуженно затрясли головами, и Яхин-Боаз повторил, уже по-английски:

– Спасибо. Что вы видели?

– Вы остановились возле нас, развернули кусок мяса и бросили его на мостовую, – сказала девушка.

– Потом мясо задергалось и запрыгало, – продолжил юноша, – разорвалось на куски и пропало. После этого вы закричали и прыгнули в реку. Что случилось?

– Больше вы не видели ничего? – спросил ЯхинБоаз.

– Это всё, – ответил юноша. – Вы уверены, что вам нормально? Вам разве помочь не надо? Что произошло с мясом? Как вы это устроили? Почему прыгнули в реку?

– Вы гипнотизер? – спросила девушка.

Яхин-Боаз, смердя рекой и стоя в растекавшейся луже, покачал головой.

– Все нормально, – произнес он. – Я не знаю. Спасибо вам большое. – Он повернулся и побрел домой медленно и с опаской, часто останавливаясь и оборачиваясь.

12

Боаз-Яхин стоял на обочине. На спине рюкзак. Его черный гитарный чехол, горячий от солнца, стоял, прислонившись к Боаз-Яхину. Дорога мерцала от зноя. От дома он и на пятьдесят миль не отъехал – и не знал, отправила ли мать за ним полицию. Мимо, как пули, ныли машины, за ними тянулись долгие отрезки пустоты и тишины.

Тарахтя, подъехал старый, горбатый с виду открытый грузовик, заваленный апельсинами, и остановился, смердя мешаниной топлива, апельсинов и древесины апельсиновых ящиков. Из окна высунулся водитель. На нем была старая черная фетровая шляпа, у которой отрезали поля. Оставшееся было слишком велико для ермолки и слишком мало для фески. Лицо его выражало слишком многое.

– Куда движешься? – спросил он.

– В порт, – ответил Боаз-Яхин.

– Влезай, – сказал водитель.

Боаз-Яхин влез и положил рюкзак и гитару на полку за сиденьем.

– Что в гитарном чехле? – спросил водитель, перекрикивая рев и грохот грузовика, когда они тронулись.

– Гитара, – ответил Боаз-Яхин.

– Спросить не вредно, – сказал водитель. – Мог быть и автомат. Не станешь же ты утверждать, что у всех с гитарным чехлом в нем гитара. Законы вероятности против.

– В фильмах, мне кажется, гангстеры берут футляры от скрипок, – заметил Боаз-Яхин.

– Так то в фильмах, – сказал водитель. – В жизни совсем другое. Жизнь полна сюрпризов.

– Да, – зевая, сказал Боаз-Яхин. Он откинул голову на спинку сиденья и закрыл глаза, вдыхая сложный запах топлива, апельсинов и древесины апельсиновых ящиков.

– Фильмы, – произнес водитель. – Вечно в фильмах полно мужиков с оружием. Как ты считаешь, почему?

– Не знаю, – ответил Боаз-Яхин. – Людям нравится возбуждение, насилие.

– На афишах вечно, – продолжал водитель, – герой целит из пистолета, стреляет из ружья. Потому что мы, мужчины, чувствуем себя безоружными. Улавливаешь?

– Нет, – ответил Боаз-Яхин.

– Я разговаривал с профессионалами – с учеными, с лекторами, – сказал водитель. – Это весьма распространенное эмоциональное состояние. Мы, мужчины, чувствуем себя без оружия. Понимаешь?

– Нет, – ответил Боаз-Яхин.

Водитель протянул руку, схватил Боаз-Яхина между ног, крепко сжал, убрал руку, не успел Боаз-Яхин вздрогнуть.

– Вот что я имею в виду, – сказал водитель. – Мужское оружие.

Боаз-Яхин достал рюкзак с полки за сиденьем и положил его себе на колени.

– Ты это зачем? – спросил водитель.

Боаз-Яхин не ответил. Водитель с горечью кивнул, глядя на дорогу, обе руки – на руле.

– Им бы фильмы снимать о бабах, которые отбирают у нас оружие, – сказал он. – Правда никому не нужна.

– Можете высадить меня в этом поселке, куда мы въезжаем, – сказал Боаз-Яхин. – У меня тут дядя живет, и мне надо его повидать прежде, чем поеду в порт.

– Я тебе не верю, – сказал водитель. – Ты ничего не говорил о дяде, когда я тебя подобрал.

– Я забыл, – сказал Боаз-Яхин. – Но мне надо с ним повидаться. Я должен сойти здесь.

Они уже почти въехали в поселок. Грузовик, ревя и грохоча, даже не сбавил ход.

– Я могу высунуться в окно и позвать на помощь, – произнес Боаз-Яхин.

– Валяй, – сказал водитель. – Ты, верно, из дому сбежал. Начнешь ерепениться – я тебя в полицию сдам.

С обеих сторон пролетал поселок: куры, собаки, дети, дома, заправки, навесы, лавки, фургоны, машины, грузовики, автоматы с газировкой, шест цирюльни, кинотеатр, заправки, дома, дети, собаки, куры. Грузовик ревел и грохотал. Поселок уменьшался в зеркале заднего вида.

– Ты жесток, – сказал водитель. – Жесток, как вся молодежь. Вы приходите в этот мир, желаете того и сего. «Возьми меня сюда, возьми меня туда», – говорите вы миру. Вы не смотрите на людей, которые предлагают вам дружбу, а не только подвезти вас или накормить, или за чем вы там еще протягиваете руку. Вы не видите их лиц. Для них у вас нет чувств.

– Знай я, что вы так разгорячитесь из-за того, что подвозите меня, ни за что бы к вам не сел, – сказал Боаз-Яхин.

– Вот ты едешь в порт, – сказал водитель. – Что ты там будешь делать?

– Отработаю свою плату за проезд на судне, если смогу, – ответил Боаз-Яхин, – или заработаю денег, чтобы заплатить за него.

– Каким образом? – спросил водитель.

– Не знаю. Играть на гитаре. Обслуживать столики. Работать в доках. Все, что смогу.

– А куда поплывешь на судне?

– А зачем вам все знать?

– А почему бы мне не знать все, что я могу выяснить? Это большая тайна – куда ты поплывешь на судне?

– Искать отца, – сказал Боаз-Яхин.

– Ах-х-х! – произнес водитель так, словно ему наконец удалось выковырять из зуба застрявший кусок мяса. – Искать отца! Отец сбежал?

– Да.

– А у твоей матери новый мужчина и тебе он не нравится?

Боаз-Яхин попытался представить мать с кем-то другим, не с его отцом. Ум снабдил Боаз-Яхина картинками родителей вдвоем. Когда он убрал из картинок отца, поместить туда оказалось нечего. Завел бы его отец себе новую женщину? Он убрал из умственных картинок свою мать. Отец, из которого вычли, просто выглядел одиноким. Боаз-Яхин покачал головой.

– У моей матери никого нет, – сказал он.

– Чего тебе надо от отца, если ты его ищешь?

Слово карта пришло Боаз-Яхину на ум – и стало не-словом, таким словом, какого он никогда не видел и не слышал, звуком без смысла. Нечто очень большое, нечто очень маленькое, казалось, присутствует у него в уме, но самому ему у него в уме, похоже, места не было. Он заерзал на сиденье. Водитель грузовика в своей странной шляпе и с лицом, выражавшим слишком многое, вдруг показался ему не-личностью. Лев, подумал Боаз-Яхин, но ощутил лишь пустоту на месте того, что его покинуло. Он увидел карту тела Лайлы, распростертой на полу в темной лавке. Пропала. Нет карты.

– Ну? – сказал водитель.

– Он кое-что мне обещал, – произнес Боаз-Яхин.

– Деньги, имущество, образование?

– Кое-что еще, – сказал Боаз-Яхин. – Не хочу об этом говорить.

– Кое-что еще, – повторил водитель. – Нечто тайное, благородное, даже священное, такое, что может быть лишь между мужчинами. А что ты ему принесешь?

– Ничего, – ответил Боаз-Яхин. – От меня он не хочет ничего.

– Ишь какой ты щедрый, – сказал водитель. Он тяжело вздохнул. – Родители – тайна. Иногда я думаю о своих отце и матери миль десять или пятнадцать подряд. Отец был состоятельный и известный человек, интеллектуал. Каждое утро прочитывал газету с начала и до конца, всю целиком, и изрекал много глубоких мыслей. Мать моя была шлюха.

– А кто был ваш отец? – спросил Боаз-Яхин.

– Сутенер, – ответил водитель, – и гомосексуалист в придачу. Классическая профессия, классические принципы. Иногда он в знак особой милости занимался любовью с матерью, но иметь детей не намеревался. Я представляю собой триумф блуда над сводничеством… Мать всегда говорила мне, что отцовство сломило дух моего отца. Он бросил нас, когда мне было пять. Я вырос среди черного шелкового исподнего, розовых кимоно, вони вчерашней выпивки в залапанных стаканах, пепельниц, набитых мертвыми сигаретами, и антисептика… Вот поэтому я всегда говорю: будь себе и отцом своим, и сыном. Тогда сможешь много и подолгу беседовать сам с собой, а если часто разочарован, то ты ничем не хуже любого другого отца с сыном. Черное шелковое исподнее так приятно на коже, когда ты один.

Испод, подумал Боаз-Яхин. Свой испод мы прикрываем исподним. А у меня испода нет. Дорога к цитадели, придорожные камни, холм, равнина львиного цвета, смуглое движенье, царь львов, там, откуда ушел он, – пустота. У меня есть испод, подумал Боаз-Яхин.

– Думаю, своего отца я разочаровал, – произнес он.

– Скорее, он разочаровался в себе, – сказал водитель. – Нужно заниматься любовью с чужими людьми, когда только можешь.

– А при чем здесь мой отец?

– А ни при чем. Свет не сошелся клином на твоем отце.

– Почему с чужими?

– Потому что это единственная личность, какая только есть, – сказал водитель. – Когда узнаешь получше лицо, или голос, или запах – думаешь, что личность эта уже не чужая, но это ложь. Только с чужим лицом и наготой чужого тела все становится чище.

Боаз-Яхин молчал, слушая грохот грузовика и вдыхая запах топлива, апельсинов, древесины апельсиновых ящиков.

– Я все время езжу по этой дороге туда и обратно, – сказал водитель. – На ней всегда чужие лица, новые лица тех, кто вышел в мир, направляются к порту. Я еду в порт, возвращаюсь все время.

Боаз-Яхин молча прижимал к себе рюкзак.

Грузовик затормозил, рев разделился на отдельные перестуки, дребезги и взвизги. Водитель заехал на обочину, остановил грузовик, заглушил двигатель. Положил руку Боаз-Яхину на колено.

– Не надо, – сказал Боаз-Яхин.

– Хотя бы ненадолго, – попросил водитель – На дороге между прошлым и будущим. Дай мне хоть немного своей незнакомости, незнаемости и своей новизны. Дай немного себя. Будь мне отцом, сыном, братом, другом. Будь мне хоть чем-нибудь ненадолго.

– Нет, – сказал Боаз-Яхин. – Не могу. Извините.

Водитель заплакал.

– Прости, что приставал к тебе, – проговорил он. – Теперь оставь меня, пожалуйста. Мне нужно побыть одному. Уйди, пожалуйста. – Он потянулся за Боаз-Яхина и открыл дверцу.

Боаз-Яхин достал с полки за сиденьем гитару и вылез наружу. Дверца захлопнулась.

Боаз-Яхин хотел дать что-нибудь водителю грузовика. Он раскрыл рюкзак, поискал в нем чего-нибудь в подарок.

– Подождите! – крикнул он, стараясь заглушить рев двигателя, когда грузовик завелся вновь.

Но водитель его не услышал. Боаз-Яхин видел его лицо, все еще в слезах, под старой черной шляпой без полей, что не была ни ермолкой, ни феской, когда грузовик выезжал на дорогу, унося с собой запах топлива, апельсинов и древесины апельсиновых ящиков.

Боаз-Яхин закрыл клапан рюкзака, щелкнул пряжкой. Внутри не было ничего такого, что могло бы стать даром для водителя грузовика.

13

Яхин-Боаз и дальше просыпался очень рано поутру, всегда – зная, что где-то на улицах его поджидает лев. Однако поскольку видел, как тот ест настоящее мясо, он больше не осмеливался выходить наружу, пока не проснется и не зашевелится весь прочий мир. В рабочее время и по вечерам льва он не видел. Почти все время Яхин-Боаз был возбужден.

– Ты предаешься любви так, словно впервые здороваешься и в последний раз прощаешься, – сказала ему Гретель. – Будешь ли ты здесь завтра?

– Если у меня есть завтра, я буду здесь, если здесь – то место, где я, – отвечал Яхин-Боаз.

– Кто может просить большего? – сказала Гретель. – Человек ты надежный. Настоящая скала.

Яхин-Боаз думал о льве постоянно – как тот съел взаправдашнее мясо, как юная пара льва не видела, зато наблюдала, как поедается мясо. Он не осмеливался снова встретиться со львом без чьего-либо профессионального совета.

Он осторожно завел разговор с хозяином книжного магазина.

– Современная жизнь, – сказал Яхин-Боаз, – особенно современная жизнь в крупных городах – создает в людях сильные напряжения, не правда ли?

– Что современная, что древняя, – согласился тот. – Где жизнь, там и напряжение.

– Да, – сказал Яхин-Боаз. – Напряжение и нервы. Прямо удивительно, что могут сотворить нервы.

– Ну, у них же не без системы, – отвечал хозяин. – Ведь если у тебя нервный приступ, приступом тебя берет нервная система. Что может человек против системы?

– Точно, – согласился Яхин-Боаз. – У него могут быть иллюзии, галлюцинации.

– Да что ни день, – сказал хозяин. – Вот у меня, к примеру, иногда возникает иллюзия, что этот магазин – деловое предприятие. А потом я возвращаюсь в реальность и осознаю, что это всего лишь дорогостоящее хобби.

– Да, но те, у кого бывают галлюцинации, – стоял на своем Яхин-Боаз, – сильные галлюцинации, – как им можно помочь?

– Какого рода сильные галлюцинации приходят вам на ум? – спросил хозяин.

– Ну, скажем, плотоядные, – ответил Яхин-Боаз. – Разговор поддержать.

– Плотоядная галлюцинация, – произнес хозяин. – Можете привести мне пример подобной?

– Да, – сказал Яхин-Боаз. – Предположим, человек видит пса, которого, скажем, в обычном смысле нет. Кроме него, никто этого пса не видит. Человек скармливает псу собачью еду, и все видят, как собачья еда поедается собакой, которую они не видят.

– Довольно необычная галлюцинация, – произнес хозяин, – уж не говоря о расходах на ее содержание. А какой породы эта галлюцинаторная собака?

– Я, собственно, не собаку имею в виду, – сказал Яхин-Боаз. – Я говорил гипотетически, чтобы дать представление о том, что у меня на уме: как реальность и иллюзия могут иногда путаться и всякое такое. Собаки здесь ни при чем. Я имел в виду, вероятно, проконсультироваться насчет этого со знающим человеком. Можете мне кого-нибудь порекомендовать?

– У меня есть друг, и он психиатр, – сказал хозяин, – если вы имели в виду что-то связанное с умом. С другой стороны, если она ест настоящий собачий корм, тогда не знаю. А специалист он дорогой.

– Да надо мной, в общем, не каплет, – сказал ЯхинБоаз. – Может, позвоню ему, а может – и нет. Иногда лучше прояснить для себя ситуацию, чем постоянно держать в уме.

– Разумеется, – сказал хозяин. – Если как-нибудь захотите взять отгул, сами понимаете…

– Отнюдь, – сказал Яхин-Боаз. – Со мною полный порядок. – Он позвонил психиатру и назначил встречу на следующий день.

Приемная врача располагалась в многоквартирном доме, на самом верху четырехэтажного запаха стряпни. Яхин-Боаз поднялся по лестнице, позвонил, сам вошел и сел на диван-кровать в большой кухне, пока не появился врач.

Врач был приземист, с длинными рыжими волосами и бородой, а одет так, будто по выходным чинит чтонибудь у себя дома. Он включил электрический чайник, приготовил чай в маленьком китайском заварнике, поставил на поднос вместе с ним две фарфоровые чашки и сказал:

– Входите.

Они вошли в комнату, служившую ему кабинетом, и сели на стулья друг напротив друга. У стены стоял диван-кровать. У другой – большой стол, заваленный книгами и бумагами, на нем пишущая машинка, два магнитофона, портфель и несколько куч больших бурых конвертов и папок. На столиках поменьше, стульях, на полу, каминной доске и на полках – еще книги и бумаги.

– Начинайте где угодно, – сказал врач.

– Начну со льва, – сказал Яхин-Боаз. – Мне не по карману приходить больше одного раза, так что я сразу к делу. – И он рассказал врачу о двух своих встречах со львом, сделав особый упор на пяти фунтах бифштекса. – И всегда я знаю, что до рассвета он будет ждать меня где-нибудь на улицах, – сказал Яхин-Боаз. – Знаю я, конечно, и то, что львы вымерли. Львов больше нет. Поэтому он не может быть всамделишным. Он может быть всамделишным?

– Он ест всамделишное мясо, – ответил врач. – Вы это видели, это видели другие.

– Верно, – сказал Яхин-Боаз. – И мясо – это я.

– Ну да, – подтвердил врач. – А потому давайте не будем мелочиться, всамделишен он или нет. Он способен причинить всамделишный урон. Он – в самом деле задача, которую так или иначе нужно решать.

– Как? – спросил Яхин-Боаз, взглянув на часы. Он платил за пятьдесят минут консультации, и десять минут из них уже истекли.

– Постарайтесь припомнить ту ночь, после которой вы впервые увидели льва, – сказал врач. – Ничего вообще не приходит на ум? Какие-нибудь сны?

– Ничего, – ответил Яхин-Боаз.

– А тем днем?

– Ничего.

– На работе тоже ничего? По телефону вы сказали, что работаете в книжном магазине.

– В книжном ничего не случилось. В другой лавке, правда, был дверной упор в виде льва, в моей собственной лавке, где я продавал карты до того, как приехал в эту страну.

– А что с этим упором? Что-нибудь на ум приходит?

– Мой сын сказал, что моя карта не покажет, где найти льва.

– А что с сыном?

– Его зовут Боаз-Яхин, – сказал Яхин-Боаз. – Так звали и моего отца. Тот основал дело, торговлю картами. Он сбежал от своего отца. А я сбежал от своего сына. От моих жены и сына. Мой отец говорил, что мир для того и сделан, чтобы искать и находить. Карты не дают тому, что найдено, вновь потеряться. Так говорил мой отец. Однако все найденное всегда теряется вновь.

– Что потеряли вы?

– Годы самого себя, свою мужскую зрелость, – ответил Яхин-Боаз. – Есть только одно место, и это место – время. Почему я держу у себя карту, которую обещал ему? Мне она не нужна. Я мог бы ему ее оставить. Мог бы послать ему.

– Вашему отцу?

– Мой отец умер. Сыну.

– Почему же вы ему ее не отдали?

– Я оставил ее себе, сохранил, чтобы найти то, чего так и не нашел.

– Что именно?

– Я хочу поговорить о льве, – сказал Яхин-Боаз, взглянув на часы.

Врач раскурил трубку, потратив на это, как показалось Яхин-Боазу, чуть ли не целую минуту.

– Ладно, – сказал врач из тучи дыма. – Что такое лев? Лев – то, что может вас убить. Что есть смерть?

– У нас есть время в это углубляться? – спросил Яхин-Боаз.

– Я вот о чем: что есть смерть в этом контексте? То, чего вы хотите, – или чего не хотите?

– Кому ж охота умирать? – спросил Яхин-Боаз.

– Вы удивитесь, – заметил врач. – Давайте попробуем выяснить, чем бы стало для вас ваше убийство львом.

– Конец, – сказал Яхин-Боаз.

– Было б это, скажем, для вас наградой?

– Вовсе нет.

– Было бы, ну… что противоположно награде?

– Наказание? – спросил Яхин-Боаз. – Да, наверное.

– За что?

– Мои жена и сын могли бы излагать это вам весьма протяженно, – сказал Яхин-Боаз, вновь поглядывая на часы. – А меж тем лев выжидает каждое утро перед зарей.

– Он приходит к вам в квартиру или следует за вами на работу? – спросил врач.

– Нет. Но он – где-то там, и я знаю, что он там.

– Ну да, – сказал врач. – Но вы же сами выбираете, встретить его или нет, да?

– Да.

– Так мы говорим о том, что вы боитесь выйти и встретить льва-мясоеда. Вы боитесь, что примете наказание.

– Об этом я не думал, – произнес Яхин-Боаз.

– Каких людей наказывают? – спросил врач.

– Всяких, полагаю.

– Присяжные удаляются обдумать, – сказал врач. – Присяжные входят вновь. Судья спрашивает: «Как вы находите ответчика?»

– Виновным, – ответил Яхин-Боаз. – Но откуда приходит лев? Объясните.

– Ладно, – произнес врач. – Зайду в этом, уж как сумею, далеко. Но вам следует помнить, что у меня не только нет всех ответов, но и большинства вопросов нет в том, что касается вас. Забудем о формальностях. Лев есть нечто экстраординарное, и питается ли он мясом или играет на кларнете – вопрос скорее академический.

– Он бы не убил меня кларнетом, – сказал ЯхинБоаз.

– Лев, – продолжал врач, – способен по-настоящему воздействовать на вас. Но это не страннее телевидения, к примеру. Прямо сейчас в эфире передают изображения разговаривающих, поющих, танцующих людей, возможно, там есть даже изображения львов. Будь в этой комнате телевизионный приемник, мы б увидели эти образы. Мы б могли слышать голоса, музыку, звуковые эффекты. На нас они бы эмоционально воздействовали в самом деле, хотя образы были б всего лишь образами.

– Это не вполне сопоставимо с моим львом, – сказал Яхин-Боаз. – К тому же все, у кого есть телевизионный приемник, могут увидеть передачи, о каких вы говорите. А моего льва вижу только я.

– Предположим, – сказал врач, – что вы единственная личность на свете, у которой имеется приемник, способный принимать эту конкретную передачу. – Он поглядел на часы. – Приемник вины и наказания.

Яхин-Боаз посмотрел на часы. Осталось меньше минуты.

– Но откуда приходит лев? – спросил он. – И где передатчик?

– От кого вы ждете наказания?

– От всех. – Яхин-Боаз удивился, услышав себя, как раз когда у него в уме неожиданно восстали отец и мать. Люби нас. Будь таким, каким мы хотим, чтоб ты стал.

– Покамест дойти мы можем лишь досюда, – произнес врач, вставая. – На этом нам придется остановиться.

– Но как мне выключить программу? – спросил Яхин-Боаз.

– Вам хочется? – спросил врач, открывая дверь.

– Ну и вопрос! – сказал Яхин-Боаз. – Хочется ли мне! – Но пока дверь за ним закрывалась, он уже подсчитывал стоимость ежедневного бифштекса для льва.

14

Боаз-Яхин сидел на обочине и отмечал на карте место, где его оставил водитель грузовика.

Он по-прежнему сидел там, думая о водителе грузовика, когда подъехал небольшой красный кабриолет с опущенным верхом, где играла музыка. У него были иностранные номера, а за рулем сидела красивая загорелая женщина примерно одних лет с его матерью.

Женщина улыбнулась очень белыми зубами и открыла дверцу. Боаз-Яхин сел в машину.

– Куда едешь? – спросила она по-английски.

– В порт. А вы куда? – спросил Боаз-Яхин, осторожно подбирая английские слова.

– Как когда, – отвечала она. – Я довезу тебя до порта. – И она плавно вывела красную машинку на дорогу.

После встречи с водителем грузовика Боаз-Яхин ощущал, будто его прежнее мирное состояние незнания ничего о людях счищено с него, как кожура с апельсина. Он сомневался, можно ли натянуть ее обратно. Он сидел рядом с блондинкой, и ему казалось, что все людские истории написаны у них на лицах, и прочесть их способен кто угодно. Быть может, подумал он, теперь ему удастся общаться еще и с животными, деревьями, камнями. Лев вернулся к нему кратко, словно воспоминание из самого раннего детства, затем пропал. Боаз-Яхину стало совестно оттого, что по его вине расплакался водитель грузовика.

Он взглянул на блондинку. Казалось, она несла свою женскость так, как грузчики в порту носят на одном плече свои крючья – блестящие, заточенные, острые.

Мимо мчал ветер, ерошил им волосы. Музыку играла пленочная машинка. Когда одна сторона доиграла, женщина перевернула кассету, и возникла новая музыка. Она была плавная и полная – и звучанием своим напоминала великолепные коктейль-бары в фильмах, где неприступные с виду женщины и обходительные неистовые мужчины с первого взгляда понимали друг дружку.

Боаз-Яхин знал историю этой блондинки, как если б она рассказала ему все. Несколько раз замужем, ныне – богата и разведена. Подобно водителю грузовика, ищет новые лица, желающие познать мир. И она тоже не прочь, чтоб он ненадолго стал для нее чем-то на дороге между прошлым и будущим.

По пути им подвернется гостиница или мотель, красная машинка подъедет к нему и остановится, и блондинка посмотрит на него, как смотрят кинозвезды, – подняв тонкие брови, без единого слова.

В номере окажется прохладно и сумрачно, щелястый солнечный свет будет проникать сквозь жалюзи. В бокалах зазвякает лед. Говорить она будет низко и хрипловато, прижав губы к его уху. Закажут обслуживание в номер, тихое, уважительное и завистливое – какой-нибудь молодой человек на год-два старше Боаз-Яхина.

Она окажется искусна и тигриста, доставит ему наслажденье так, как прежде он не ведал, и он будет ей давать, потому что нечестно всегда брать без отдачи. Он будет ее чужаком, а она – его. Он ублажит голодный призрак водителя грузовика своей щедростью к этой женщине. Стоить ему это будет нескольких дней – она не захочет быстро с ним расстаться, – но оба они этим обогатятся.

Боаз-Яхин думал о частях ее тела, что могут быть не тронуты солнцем, о том, каким окажется аромат ее плоти и вкус ее. У него началась эрекция, и он осторожно скрестил ноги.

После она предложит ему денег. Он их, конечно, не примет, хотя деньги ему страшно нужны. С другой стороны, спросил он себя, есть ли разница нравственно между этим и получением денег за игру на гитаре и пение?

Ветер стих, музыка стала громче, машина остановилась. Боаз-Яхин осмотрелся, нет ли где гостиницы или мотеля, но ничего не увидел. Вправо уходила дорога.

– Я только что вспомнила, – сказала женщина, – мне нужно здесь свернуть. Лучше я высажу тебя сейчас.

Боаз-Яхин взял гитару и рюкзак, выбрался из машины. Женщина захлопнула дверцу и защелкнула ее.

– Если мальчик твоего возраста смотрит на меня так, как ты, – сказала женщина, – значит, у одного из нас все скверно. Либо я не должна так думать, либо ты не должен так смотреть.

Красная машинка отъехала прочь, играя музыку, прямиком к морскому порту.

15

В уме Яхин-Боаз никак не мог отделаться от аналогии с телепередачей. Он принимает льва. Лев – наказание. Жена и сын, конечно, желали б его наказать. Хотел ли он быть наказанным? Просто ли наказание лев? Он не мог ответить на эти вопросы простыми «да» или «нет».

Лев ел настоящее мясо. А чем он питался после того, как три дня назад сожрал пять фунтов бифштекса? Отощал ли он теперь, оголодал ли, торчат ли у него ребра? Если это лев, который являлся лишь ему одному, то кто, как не он, обязан его кормить?

В магазин зашел покупатель и спросил книгу по древнему искусству Ближнего Востока. Яхин-Боаз предложил ему две книги в мягких обложках и одну в твердом переплете и вновь стал распаковывать пришедшую утром поставку.

Покупатель был одним из постоянных клиентов магазина, про все свои покупки ему хотелось поболтать.

– Львы просто замечательны, – заметил он.

Яхин-Боаз разогнулся от книг, бурой бумаги и шпагата, резко насторожившись.

– Какие львы? – спросил он.

– Вот, – сказал покупатель, – на барельефах северного дворца. – Он положил открытую книгу на стойку перед Яхин-Боазом. – Полагаю, скульптор придерживался определенных правил в изображении царя и прочих человеческих фигур, однако львы сильно отличаются от такого – у каждого свой индивидуальный трагический портрет. Вы видели оригиналы?

– Нет, – ответил Яхин-Боаз, – хотя раньше жил недалеко от развалин.

– Вот так всегда, – заметил покупатель. – Рядом с тобой одно из чудес света, вершина искусства своего времени, а ты живешь с ним рядом и даже не побеспокоишься на него взглянуть.

– Да, – сказал Яхин-Боаз, перестав обращать внимания на его слова. Он переворачивал страницы, рассматривая снимки барельефов львиной охоты. Добрался до умирающего льва, вцепившегося зубами в колесо.

– Довольно легко заметить, к кому скульптор благоволил, – продолжал покупатель. – Заказ-то, верно, был царский, но сердце свое художник отдал льву. При всем внимании к деталям его одежды и кудряшкам в бороде царь – не более чем иероглиф, символ царского величия. Но лев!

Яхин-Боаз не сводил глаз со льва. Он его узнал.

– Царь чуть ли не вторичен, – не умолкал покупатель. – Смертельная растяжка львиного тела встречается с длиной копий, на которые он бросается, становится одним долгим диагональным рывком вечно противостоящих сил. Удар этот уравновешен на вращающемся колесе, а в центре – хмурая морда умирающего льва, вцепившегося в него зубами. Мастерская композиция и все вот это прочее. Царь и вправду вторичен – он динамический противовес. Он там лишь держит копье, а только царь по званию своему будет достоин смерти того льва.

Да, думал Яхин-Боаз, эту хмурую гримасу ни с чем не спутаешь. Это его гримаса, и грива росла на лбу точно так же. Глаза в тени расставлены так же. Когда он видел льва в последний раз, тот был худее, подумал он, чем тут показано. А он ничего не давал ему поесть столько дней! Способен ли лев питаться лишь тем, что приносил ему он, Яхин-Боаз? Больше никто его не видел. А сам он видел ли кого-нибудь еще?

Казалось, взглядом своим Яхин-Боаз овладел львом на картинке так, что тот не мог бы принадлежать больше никому. Клиент почуял, что его тонкое понимание становится несущественным. Ощутил легкую тревогу за книгу, которую покупал, и, как бы оберегая ее, слегка забарабанил пальцами по стойке.

– Я беру эту книгу, – сказал он и вытащил чековую книжку.

– Но это же колесо, – вдруг произнес Яхин-Боаз, не отрывая взгляда от неумолимого колеса с шипами, о восьми спицах на фотографии, часть его уже потерялась в эрозии и выветривании камня. – Колесо. Он должен это понимать. Это не царь. Может, царь даже не хочет, чтобы лев умирал. Знает, что лев – тоже царь, возможно, даже более великий, чем он сам. Это колесо, колесо. Вот в чем все дело. Скульптор знал, что это колесо, а не царь. Кусать его бесполезно, но кто-то должен это делать. В этом и есть вся суть.

– Можно расценивать и так, – сказал покупатель. – Вообще-то, – он взглянул на часы, – мне уже пора.

– Да, – произнес Яхин-Боаз. Машинально он выбил чек и завернул книгу, в душе гадая, сколько фунтов мяса понадобится, чтобы лев оставался в хорошем теле. Должно, конечно, быть мясо и подешевле бифштекса. Конина? Как знать, если позвонить в зоопарк, они смогут ему посоветовать, – скажет им, что-де тигр, а не лев. Мог ли сам лев не знать, что это колесо? Но ведь должен – у него на морде столько знания.

– Будьте любезны, – произнес покупатель, – можно мне книгу?

– Да, – ответил Яхин-Боаз, наконец-то вручая ее покупателю и думая о том, до чего это странно: кто-то другой будет носить фотографию животного, так тесно и причудливо соединенного с ним.

Весь остаток дня он нервничал и дергался, ставил книги не на те места и забывал куда. Быстро и внезапно перебегал он из одного конца магазина в другой, не помня зачем. Ум его метался с одного на другое.

Он трепетал перед львом, дрожал и холодел при мысли о нем, но в то же время страстно желал его увидеть. Кормить льва, похоже, стало теперь его причудливой обязанностью, и он беспокоился, во сколько ему это обойдется.

Яхин-Боаз позвонил в зоопарк, сказал, что изучает материал для журнальной статьи, и спросил, сколько мяса в день требуется одному взрослому тигру. Подождал, пока девушка из зоопарка наведет справки.

Вернувшись к телефону, она сказала, что каждому тигру дают двенадцатифунтовый окорок шесть раз в неделю, а один день зверей оставляют голодать.

– Двенадцать фунтов, – повторил Яхин-Боаз.

Ну, это вместе с костями, добавила она. Мяса в таком куске может быть от шести до семи фунтов.

А сколько может лев… то есть, он хотел сказать – тигр… голодать?

Она вновь удалилась. От пяти до семи дней, сообщила она по возвращении. Тигры в диком состоянии могут потреблять от сорока до шестидесяти фунтов за раз, а после этого ничего не есть целую неделю. Так что вполне можно сказать, что без еды они могут обходиться от пяти до семи дней.

А где они покупают мясо для тигров?

Они берут забракованное, сообщили ему и дали имена мясников, которые таким торгуют.

Забракованное мясо! – подумал Яхин-Боаз, положив трубку. От этой мысли ему стало неуютно. Забракованное мясо, ну уж нет. Лучше он сэкономит на чем-нибудь другом.

Потом он вновь озаботился колесом. Свою жизнь он увидел как след колеса, отпечатавшийся в пустыне, оставленный этим непреклонным и чудовищным качением вперед. Ему хотелось заставить льва понять: колесо, что вечно уносило невредимого царя прочь от него, уносило царя и от него самого. Сколько бы колес ни было там, в реальности колесо только одно. Колесо на повозке с клеткой, привезшей льва к месту его гибели, было колесом царской колесницы, поспешно несущей царя к его будущей смерти. Есть лишь одно колесо, и ничто и никто не могут с ним ничего поделать.

Яхин-Боаз взял на складе другой экземпляр книги по искусству и несколько раз в тот день заглядывал в него. Часто еле сдерживался, чтоб не разрыдаться. Ему хотелось купить книгу, но он подумал о стоимости бифштекса и просто взял ее почитать. Когда магазин закрылся, он поспешил с книгой домой, а по пути зашел купить мясо.

У мясника он посмотрел на туши, висевшие на крюках, загляделся на их наготу.

Весь вечер он сидел за письменным столом, безмолвно, с книгой перед собой, рассматривая фотографию льва, вцепившегося зубами в колесо. Гретель уже начала разбираться в его настроениях и привыкла к ним. Уже не спрашивала Яхин-Боаза, почему у него порой бывает такое лицо.

Он знал, что до рассвета выйдет и встретит льва. Чувствовал себя приговоренным к смерти – и очень удивился, обнаружив, что хочет предаться любви. Бывали времена, когда ему казалось, что различные части его не подчиняются единому руководству.

После он лежал, глядя на тленье ночного неба над большим городом. Затем уснул, ему снилось, будто он бежит по исполинской карте карт, а обод колеса громадной колесницы с бронзовыми шипами катится за ним, царапает спину, вырывает из нее плоть, все время настигает его.

Проснулся он в половине пятого, напрочь позабыв свой сон, вымылся, побрился, оделся и вышел наружу, прихватив мясо для льва.

Яхин-Боаз увидел его сразу же, как только сделал шаг из здания. Лев разлегся прямо на мостовой через дорогу, и свет от фонаря сверху чертил резкие черные тени под его нахмуренными бровями.

Он уже знает, что я знаю, кто он такой, подумал ЯхинБоаз. Мы с ним земляки. Ноги у Яхин-Боаза ослабли, под ложечкой похолодело. Он хотел и не хотел приближаться ко льву – и чувствовал, как тело само движется вперед, а ум сидит у него в голове, как пассажир, выглядывая из глаз и видя, как лев растет, а дистанция между ними сокращается.

Освещенная красная телефонная будка располагалась всего в нескольких ярдах левее, и он двинулся к ней, приближаясь ко льву по диагонали. Когда будка оказалась в десяти футах от него, а лев – в двадцати перед ним, Яхин-Боаз остановился. Вновь ощутил он запах жаркого солнца, сухого ветра, львиный запах.

Лев медленно поднялся на ноги и встал, глядя на него. Он явно отощал, заметил Яхин-Боаз.

Чуть дальше продвинулся вперед, бросил льву мясо. Тот прыгнул, вцепился в мясо, держа его между лапами, быстро сожрал, рыча. Облизнулся, глянул на Яхин-Боаза, глаза – как верные зеленые костры.

– Лев, – услышал себя Яхин-Боаз, – мы земляки, ты и я. – Голос его казался громким на пустой улице. Он поднял взгляд на темные окна квартир позади льва. – Лев, – произнес он, – ты пришел из той тьмы, куда колесо увлекло тебя. Чего ты хочешь?

Вместо ответа ум показал ему пустыню львиного цвета, поющее безмолвие под жаром солнца, когтистый солнечный свет раскрывался нескончаемо в глазах его ума, львиный свет, золотая ярость, чернота.

– Лев, – произнес Яхин-Боаз. Львиное чувство, подаренное ему умом, повергло его в робость, над ним господствовало властное присутствие льва, он понял, что ему трудно продолжать. – Лев, – сказал он, – кто я, чтоб говорить пред тобой? Ты царь среди львов, я вижу это ясно. Я – не царь среди людей. Я не ровня тебе. – Говоря, он смотрел в глаза льву, видел его лапы, хвост. А краем глаза наблюдал освещенную телефонную будку и понемногу продвигался к ней. – Но это ты, лев, высмотрел меня, – продолжал он. – Я тебя не искал. – Он умолк, услышав от себя эти слова. Лев явился из вращающейся тьмы колеса. Не вступил ли он, Яхин-Боаз, в эту тьму, ища по своей карте?

Небо быстро бледнело. Как и в первое утро, над головой медленно прохлопала крыльями ворона, устроилась на колпаке трубы. Может, та же самая ворона. При мысли о вращающейся тьме, из которой вышел лев, Яхин-Боазу захотелось прикрыть глаза и вступить в нее, но он боялся.

Потом на уме его напечатлелись слова – крупные, могучие, вселяющие веру и почтение, словно изречение бога заглавными буквами:

Он чувствовал, как во сне, слои смыслов тех слов, что встали в уме его, словно высеченные в камне храма.

Яхин-Боаз закрыл глаза, ощутил, как медленно подымается в нем тьма, почувствовал в себе ее нескончаемое вращенье, положился на то, что она постоянно движется. Вновь у себя в уме увидел он солнечный свет, густые узоры цвета, испещренные падающим золотом, солнечный свет, как на восточных коврах.

С улыбкой вспомнил о тьме. Да, удобно подумал он в лучах солнца, она всегда вращается. В одну сторону. Назад хода нет. Чернота взметнулась сквозь солнечный свет, яркая от ужаса, змеистая, блистательная. В одну сторону. Назад хода нет. Я прекращу существовать в любой миг, подумал он. Мирозданья больше нет. Меня нет больше.

Он рухнул сквозь черноту, притонул сквозь время к освещенной зеленью жиже и первобытной соли, к зеленому свету сквозь тростники. Бытие, ощущал он, есть. Продолжается. Верь в бытие. Он упокоился навзничь в своем уме, ожидая вознесенья.

Из зеленого света и соли поднялся он, открыл глаза. Лев не пошевелился.

– Владыка мой Лев, – произнес Яхин-Боаз. – Я верю бытию. Я верю тебе. Я страшусь тебя и счастлив, что ты существуешь. С почтением говорю я с тобой, и кто я, чтобы говорить пред тобой?.. Имя мое – Яхин-Боаз, я торговец картами, картограф. Имя отца моего – Боаз-Яхин, он торговал картами до меня. Имя сына моего – БоазЯхин, и нынче он сидит в лавке, где я его оставил. Нет в нем любви к картам, я думаю, и, быть может, никакой – ко мне… Кто я? Мой отец в гробу своем лежал с бородой, торчавшей с его подбородка пушкой. Когда был жив, он хвалил меня и ожидал от меня многого. С раннего детства я рисовал карты четкие и красивые, ими восхищались. Мои родители ждали от меня великих дел. Для меня. Хотели для меня великого. И я, конечно, тоже его для себя желал. – Яхин-Боаз почувствовал, как горло его напрягается – звуком, вылепившимся и готовым, и рвущимся высказаться, высокой единственной нотой, бессловесной мольбой. – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, – издал он его – этот голый жаждущий звук. Уши льва отпрянули. – Они хотели, – выговорил ЯхинБоаз. – Я хотел. Два хотения. Не одно и то же. Нет. Не то же самое.

Лев тихо присел, глаза с зелеными кострами не отрывались от лица Яхин-Боаза.

– Как звучит не-хотение, владыка мой Лев?

Лев встал на лапы и заревел. Звук заполнил всю улицу, подобно паводку, великой реке, звучащей львиным цветом. Из своего времени, со смуглого бега по равнинам, из ловушки и падения, из прямоугольника синего неба над головой, из своей смерти на копьях на сухом ветру вперед во тьмы и огни, что вращаются к утреннему свету над городом и рекой с ее мостами, лев послал свой рев.

Яхин-Боаз плыл по реке звука, шел по долине его, шел ко льву и к глазам его, уже янтарным поутру.

– Лев, – произнес он. – Брат Лев! Лев Боаз-Яхинов, благословенный гнев сына моего и золотая ярость! Но ты не только это. Ты – от нас обоих, меня и моего утраченного сына, и ты – от моего отца и меня, утраченных друг для друга навеки. Ты – от всех нас, Лев. – Он подошел ближе, вперед метнулась тяжкая когтистая лапа и сбила его с ног. Он перекатился и вскочил, рухнул к телефонной будке и оказался уже внутри, закрывая дверь, ожидая бьющегося стекла, тяжелой лапы и ее когтей, и раскрытой пасти смерти. Он лишился чувств.

Когда сознание вернулось к Яхин-Боазу, светило солнце. Левая рука ужасно болела. Он увидел, что рукав у него висит окровавленными лохмотьями, вся рука в крови, на полу телефонной будки кровь. Она еще текла из длинных глубоких разрезов, оставленных львиными когтями. Часы у него разбились, застыли на половине шестого.

Он открыл дверь. Лев исчез. На улице шевелилось еще мало что, никто не ждал на автобусной остановке. Должно быть, еще раннее утро, думал он, ковыляя к квартире и оставляя за собой кровавый след.

Он хотел сказать льву о колесе и только теперь осознал, что это совсем выскочило у него из головы.

16

Настал вечер, а Боаз-Яхин все еще был в пути. В последнем городке, где он останавливался, ему удалось заработать немного денег: он спел под гитару, купил немного хлеба с сыром и поспал на площади. Так каждую ночь можно дотянуть до утра, думал он, сидя на лавке и глядя на звезды.

Сейчас он утомился, а сумерки казались более одиноким временем, нежели ночь. Вечно дорога, говорили сумерки. Вечно угасает день. От вида движущихся по вечерней дороге фар под еще светлым небом у Боаз-Яхина теснило в горле. Он помнил, как раньше был дом, где он спал каждую ночь, – а еще отец с матерью.

Неровно тарахтя, рядом притормозил и остановился старый мятый фургон, от которого несло топливом и фермой. За рулем сидел молодой мужчина с грубым небритым лицом, щурился.

Он высунулся из окна, оглядел чехол от гитары, БоазЯхина, кашлянул.

– Какие-нибудь старые песни знаешь? – осведомился он.

– Какие именно? – спросил Боаз-Яхин.

– «Колодец»? – сказал фермер. Промычал мотив мимо нот. – Там еще о девчонке – она ждет своего ухажера у колодца, а тот все не идет. Старухи на площади ее спрашивают, сколько раз удастся ей наполнить кувшин. А девчонка смеется и говорит, что не наполнится он до той поры, покуда не увидит она улыбку милого…

– Я ее знаю, – сказал Боаз-Яхин. Он спел фермеру припев:

– Точно, – сказал фермер. – А «Апельсиновую рощу»?

– Да, – ответил Боаз-Яхин. – Ее тоже.

– Ты куда едешь? – спросил фермер.

– В порт.

– До него тебе еще день, если не больше. Хочешь денег заработать? А потом я тебя туда подброшу.

– А что надо делать? – спросил Боаз-Яхин.

– Поиграешь для моего отца, – объяснил фермер. – Споешь ему. Кончается он. – Он открыл дверцу, БоазЯхин сел, и фургон тронулся. – Его трактором переехало, разворотило всего, – сказал фермер. – Остановился на уклоне, забыл воткнуть ручник и зашел проверить зацеп у бороны. А трактор возьми да покатись на него. Всего подавил. Колесо прямо по нему проехало, половину ребер переломало, легкое разорвано. Он долго пролежал с внутренним кровотечением, пока не сообразили его поискать… Сам виноват, черт его подери. Никогда уже не задумывался о том, что творит. Ну да ладно. В общем, так оно все и вышло. Пускай послушает песни, что Бенджамин певал, а потом помрет, и все закончится… Сейчас-то он говорить не может, понимаешь. Лежит, тужится изо всех сил, лишь бы вздохнуть. Правая рука вообще не шевелится. А левой рукой, одним пальцем, пишет на тумбочке имя – Бенджамин. А Бенджамина-то я предъявить ему не могу. Вот и решил, пусть хоть песни послушает. Может, разницы и не почует. Сукин сын. – И он заплакал.

Мой второй плачущий водитель, подумал Боаз-Яхин.

– А Бенджамин – это кто? – спросил он.

– Мой брат, – ответил фермер. – Десять лет назад ушел из дома. Ему было шестнадцать тогда. С тех пор ни слуху ни духу.

Он свернул на ухабистую грунтовку. Фары глядели на камни и грязь, в открытые окна врывался стрекот сверчков. Дорогу усеивали коровьи лепехи, по обеим сторонам расстилались пастбища, пахло скотом. Жидкую травку, бледную в свете фар, будто неохотно вытягивали из земли стебелек за стебельком.

Тряска не прекратилась, пока впереди не показались освещенные окна, пока фургон не въехал в раскрытые ворота и не остановился подле сарая, крытого гофрированным железом. Позади сарая стоял хлев, сбоку – дом. Дом был угловатый и неприглядный, сложен из цементных блоков, с черепичной крышей. В дверном проеме стояла женщина, против света чернела ее грузная фигура.

– Жив еще? – спросил фермер.

– Конечно, жив, – ответила женщина. – Он уж не первый год помирает. С чего б ему сейчас-то поспешать лишь оттого, что его переехало каким-то трактором? А это кто? По-твоему, сейчас время таскать дружков на ужин или ты решил открыть молодежную гостиницу?

– Я подумал, недурно было б музыки отцу послушать, – произнес фермер.

– Ишь ты, – сказала мать. – От такого-то всем веселей станет. Да у нас нервы того и гляди полопаются, пока твой отец помирает. Тебе с такими задумками надо бы где-нибудь на курорте работать, в гостинице. Светским распорядителем.

– Тебе полегчает, если мы так и проторчим тут всю ночь, или нам все-таки можно войти? – спросил фермер.

– Заходите, добро пожаловать, развлекайтесь, устраивайтесь поудобнее, – сказала мать. Отлепилась от дверного косяка и направилась в кухню.

– Я так думаю, наш гость не откажется чего-нибудь съесть, – сказал фермер вслед своей матери.

– Что угодно, – ответила та. – Круглые сутки. Угождать вам – моя высшая радость.

Фермер и Боаз-Яхин уселись в гостиной, украшенной плохонькими картинками на стенах, миской с фруктами на буфете, коротковолновым радиоприемником, несколькими книжками да безвкусными вазами. Пробелы между вещами в комнате разделяли их, а не связывали.

– Может, пойдем глянем, как он там? – предложил фермер. – Коль помер, так есть ли прок ему петь. – Он встал, повел наверх. Боаз-Яхин с гитарой шел следом, глядя в спину, обтянутую истрепанной рубахой со всохшим в нее потом, на тяжелые широкие штаны, из одного кармана у них торчал ржавый болт, а из другого моток проволоки.

– Даже если умер, может, ему славно было бы песенку сыграть, – произнес Боаз-Яхин. – Если никто не против.

Наверху отец лежал на прочной темной кровати, а вокруг него стояла комната. Стояли стулья, стояли обои, стояли окна в стене, а за окнами стояла ночь.

У кровати высился хромированный шест с поперечиной, а у той на крюке висела пластмассовая бутыль, пластиковая трубка кормила собой большую вену в отцовой руке.

Белые бинты обматывали ему грудь и правое плечо. Кожа у него на шее и груди, необычайно открытая рас-пахом ворота, вся была сморщена, и темна, и обветрена. В других местах кожа была белой и неопытной с виду. Глаз он не открывал, голова на подушке откинута, борода торчала с подбородка пушкой. Дыхание у него свистело внутрь и наружу, трепетало, ломалось, длилось неровно.

Запястье, окрашенное, как и шея у него, выходило из тонкой белой руки, представлялось запястьем мальчишки. Ну их, эти годы, говорило запястье. Вот так я лежало на покрывале, когда кто-то другой был мужчиной, а я – мальчишкой. Тогда в моей руке ничего не было, нет ничего в ней и теперь.

В кресле у кровати сидел врач. Он был в темном костюме и сандалиях, надетых на темные носки, поглядывал на часы, поглядывал на отцово лицо.

– Больница-то в двадцати милях отсюда, – пояснил фермер Боаз-Яхину. – Неотложку вызвали, сюда не могла добраться много часов. Доктор вот приехал, сделал все, что мог, посоветовал сейчас его не ворочать.

Фермер взглянул на врача, показал на Боаз-Яхинову гитару.

Врач взглянул на отцово лицо, кивнул.

Мать внесла кофе, фрукты и сыр, пока Боаз-Яхин настраивал гитару. Кофе она налила врачу, своему сыну и Боаз-Яхину, потом уселась на стул с прямой спинкой и сложила руки на коленях.

Боаз-Яхин заиграл и запел «Колодец»:

Звук гитары круглился и ширился, отлетал от него к стоявшим стенам, возвращался к середине комнаты, говорил стенам: «Не вы. Вне вас».

Отцово дыхание свистело внутрь и наружу неровно, как и прежде. Когда Боаз-Яхин запел припев, мать подошла к окну и встала перед своим отражением в ночи:

Боаз-Яхин запел «Апельсиновую рощу»:

– Ты привел трактор? – спросила у сына мать.

– Поставил в сарай, – ответил тот. – У него глаза открылись.

Отцовы глаза, большие и черные, уставились прямо в потолок. Левая рука водила по тумбочке у кровати.

Его сын нагнулся над отцовой движущейся рукой, проследил за пальцем, чертящим буквы на темном дереве тумбочки.

– П-Р-О… – прочел он. Палец двигался дальше. – Прости, – сказал сын.

– Вечно его шуточки, – произнесла мать.

– Бенджамина-то он простит, – заметил сын. – Всегда.

– Может, он имел в виду вас, – сказал доктор.

– Может, он просит, – сказал Боаз-Яхин. – Для себя.

Все повернулись посмотреть на него, и в этот миг отец умер. Когда все вновь повернули головы к отцу, дыхания уже не слышалось, глаза были закрыты, рука на тумбочке не шевелилась.

Боаз-Яхин переночевал в комнате, что некогда была Бенджаминовой. Утром мать распорядилась насчет похорон, а сын повез Боаз-Яхина в порт.

Они провели в дороге весь день, лишь на полпути остановившись пообедать в кафе. Сын побрился и надел костюм со спортивной рубашкой. Когда прибыли в порт, стоял вечер. Небо показывало, что они у моря.

По крутым мощеным улочкам они спустились к воде, выехали открытой мощеной набережной у пристани к кафе с красными и желтыми лампочками, нанизанными снаружи. Огни судов и лодок, ошвартованных у пирсов, и огни зданий набережной отражались в воде.

Фермер вытащил из кармана сложенные деньги.

– Нет, прошу вас, – сказал Боаз-Яхин. – Между нами не должно быть денег. Вы дали мне что-то, я дал что-то вам.

Они пожали руки, фургон отъехал, вскарабкался по мощеным улочкам назад, к дороге, прочь от порта.

Позже, когда Боаз-Яхин размечал свою карту, он понял, что единственное имя, какое получилось дать той семье, было «Бенджамин».

17

Добравшись до квартиры, Яхин-Боаз снова потерял сознание. Гретель срочно вызвала неотложку, и его унесли на носилках.

В приемном покое больницы Яхин-Боаз заявил, что пьяным поранился об острые зубцы ограды. То же сказал и медсестре, которая промывала его раны, когда та его спросила. Когда зашить самые глубокие порезы пришел врач, он тоже спросил, как Яхин-Боаз ими обзавелся.

– Зубцы на ограде, – пояснил Яхин-Боаз.

– Ага, – произнес врач. – Похоже, ограда кинулась на вас с неимоверной скоростью и силой. И протащила свои зубцы вам по всей руке. Довольно опасно дразнить такие ограды.

– Да, – согласился Яхин-Боаз. Он опасался, что, выйди вся правда наружу, его запрут в психушку.

– А это не были случайно зубцы на ограде в зоопарке вокруг клеток с тиграми? – продолжал врач.

– Не видел я никаких клеток с тиграми, когда это случилось, – стоял на своем Яхин-Боаз. Насколько он понимал ситуацию, на него могли наложить большой штраф, аннулировать разрешение на работу, даже паспорт отобрать. Но, конечно, никто б не смог доказать, что он лез в клетку с тиграми.

– Полагаю, в вашей стране существует определенное количество странных культов, странных обрядов, – сказал врач.

– Я атеист, – ответил ему Яхин-Боаз. – Нет у меня никаких обрядов.

Пока врач зашивал раны Яхин-Боаза, ординатор позвонил в зоопарк выяснить, были ли за последние сутки какие-либо происшествия, связанные с тиграми, леопардами и прочими крупными кошачьими. Зоопарку сообщить было нечего.

– Я б не удивился, если б выяснилось, что он носит какой-нибудь амулет, – сказал врач, когда Яхин-Боаз ушел, – я просто не удосужился посмотреть. Они приезжают в эту страну и пользуются всеми благами Национальной системы здравоохранения, но среди своих держатся старых обычаев.

Вечером за ужином ординатор сказал жене:

– В зоопарке творятся такие вещи, о которых рядовой гражданин и не подозревает.

– Среди животных? – спросила жена.

– Животные, люди, – какая разница, если дело доходит до такого? – произнес ординатор. – Культы, половые оргии, всякое. Нашу иммиграционную политику неплохо бы хорошенько пересмотреть, как бы там ни было. Наш образ жизни не сможет неопределенно долго противостоять этому наплыву из-за границы.

– Однако животные, знаешь, – из-за границы, – сказала жена. – Какой зоопарк без них? Подумай, как нашим детям будет их недоставать.

Гретель и Яхин-Боаз в тот день оба не пошли на работу. Яхин-Боаз отдыхал в постели, вся рука – в белых бинтах. Гретель ухаживала за ним – посредством супа, мятного чая, бренди, заварного крема, штруделя. Весь день она готовила и пекла, гремя и грохоча на кухне и напевая что-то на своем языке.

Тем утром, придя домой весь в крови, Яхин-Боаз свалился в обморок, ничего не объяснив, а в карете «скорой помощи» попросил не вдаваться в подробности. Гретель давно уже знала о его ранних отлучках из квартиры, однако ничего не говорила. Если ему нужно куда-то уходить каждое утро без четверти пять, пусть идет без разговоров. В то утро ее ужаснул его вид, но она молча выслушала историю о зубцах на ограде, рассказанную в больнице, – и продолжала не задавать никаких вопросов. Ее вопросонезадавание, как высокое безмолвное существо, весь день бродило по квартире и таращило глаза на Яхин-Боаза.

Почти весь день Яхин-Боаз не мог ничего делать – лишь сосредоточенно тратил все силы на то, чтобы не разъехаться. Змеистая черная блистательная паника, что взбухла в нем, когда он закрыл глаза пред лицем льва, сорвала промокшую гниющую крышку с колодца ужаса в нем, в тот колодец ум его канул, словно гулкий камень.

Он съежился под одеялами, обхватив себя руками, трясясь от озноба, который не могли отвести ни суп, ни бренди, ни мятный чай. Оглядывая комнату, глаза его не могли впитать достаточно света. Во дне же, как ни разнился он от солнечного к серому, нормального света оказалось еще меньше. Сумерки были отвратительны.

Лампы, когда их зажигали, казались немощными, тщетными. Ужас его стоял в нем крепко, пока сам он лежал. Обратно в здесь-и-сейчас его вводило лишь беспокойство о том, как раздобыть льву еще бифштекса.

– Ты пойдешь сегодня в магазин? – спросил он Гретель как бы невзначай.

– Я была там вчера, довольно много всего купила, – ответила она. – Нам ничего не нужно, разве что ты чего-нибудь захочешь.

– Нет, – сказал Яхин-Боаз. – Мне ничего не нужно. Все равно спасибо. – Он стал прокручивать в голове разные способы того, как упомянуть ей про семь фунтов бифштекса. Он не мог, например, сказать прямо: «Возьми семь фунтов бифштекса в мясной лавке». Он не мог сначала трижды посылать ее за двумя фунтами мяса, а потом еще раз – за одним. И он не мог отправиться за ним самолично – вернуться пришлось бы незаметно или в вызывающем молчании.

Пока он размышлял, Гретель сновала по квартире: из спальни в гостиную, из гостиной на кухню, наполняя комнату домашними звуками, невнятно напевая, принося ему кофе, шоколадные батончики, моя, вытирая пыль. Молчание росло в нем, точно каменный столп, а в это время ее вопросонезадавание сновало по квартире вслед за ней, выглядывало у нее из-за плеча и таращилось на него.

Спустя какое-то время Яхин-Боаз сказал с напряжением в голосе:

– Нам хорошо вдвоем, тебе и мне. Все эти месяцы были хороши.

– Да, – произнесла Гретель и подумала: «Ну, вот и начинается, скверные новости».

– Мы можем быть вместе, а можем быть и поодиночке друг с дружкой, – продолжал Яхин-Боаз, – каждый наедине с собой, с собственными мыслями.

– Да, – сказала Гретель. Кто мог на него охотиться? – подумала она. Братья его жены? С ножами? Откуда порезы на его руке? Это не от ножей.

– Мы можем рассказывать друг другу все, всякое, – говорил Яхин-Боаз. – А еще можем позволять друг другу держать в себе такое, о чем не рассказывать.

– Да, – сказала Гретель. Нет, не братья его жены, решила она. Братья другой женщины? Или сама другая женщина? Я на восемнадцать лет младше его. Она что, еще моложе? Красивее?

– Если бы я попросил тебя сходить и купить семь фунтов бифштекса – и не задавать вопросов, согласилась бы ты? – спросил Яхин-Боаз.

– Да, – ответила Гретель.

– Спасибо, – сказал Яхин-Боаз. – Возьми у меня в бумажнике деньги. Он на письменном столе. – Вздохнул, ему стало легче и сонно. Пойдет ли он, не пойдет ли завтра утром встречаться со львом? Он подумает об этом после, когда проснется перед зарей.

Яхин-Боаз задремал. Ему приснилась равнина львиного цвета, и он сам медленно брел по ней, а вокруг ничего не было видно. Из безмолвия за спиной услышал он катящийся шепот, что становился громче, медный и тяжелый.

Не оборачиваясь, знал он, что это колесо, и позыв спасаться стал в нем гигантским, уже не вмещался в тело. Претворить позыв в действие он не мог, потому что в такой громаде пространства бежать невозможно. Негде спастись. Под плоским синим небом лишь вневременной пробел вокруг, и Яхин-Боаз продолжал медленно брести, а позыв спасаться скакал в нем, как бы стремясь разорвать ему горло.

Колесо все ближе, звук – громче, заполнял собой пустоту равнины. Яхин-Боаз почувствовал на своей спине шипастый бронзовый обод – тот сминал его, впечатывая в него свой след, перекатываясь через него, но не катясь дальше, не укатываясь прочь. Вот вновь наехало сзади, гулкое голосами, и на ободе его теперь, вращаясь вместе с колесом, были гробы отца его и его матери.

Колесо еще раз перекатилось через него, разнося гробы в щепки, вминая мертвые тела в его тело, – мужское естество его отца, живот и груди матери, что стали теперь животом и грудями его жены, и уже ее тело на колесе сминало его. Он повернулся и приник к ней, лицом к лицу и передом к нагому переду, а колесо давило его. Это ничего, подумал он. Это путь назад, колесо отнесет меня назад. Мир теперь не пропадет. Мир и я будем снова.

Он взглянул вверх, пока колесо по нему прокатывалось, увидел, что оно прокатывается за него, увидел, как над головой его пролетают копья, целя в его сына БоазЯхина, в ком уже засели две стрелы, и он прыгал на колесо.

– Другого больше не будет, – произнес Яхин-Боаз. Не будет больше великого темного колеса мирового плеча, отворачивающего от него. Он засмеялся и почувствовал над собой тепло своей нагой матери. – Это уже ничего, – сказал он ей, пока она раскрывала свои ноги-ножницы и опускала на него свой вес. Лезвия охватили его пенис, когда он втолкнул его, надежно и уютно, поглубже в свою жену. – Мир вновь, я вновь, – произнес он. – Другого больше не будет.

Он проснулся: Гретель лежала отчасти на нем, положив голову ему на грудь. Ее слезы были влажны у него на коже. Как я здесь? Кто она? – думал он, целуя ее влажное лицо. Что я делаю с ней? Из сна своего он не помнил ничего. В уме у него была память о воскресных поездках, когда он сидел между отцом и матерью, с ужасом глядя, как угасает свет солнца. На таких прогулках в машине его вечно тошнило.