Лев с ножом в сердце

Глава 7 Посадовка

Павел Максимов привыкал к свободе и одиночеству. И не узнавал себя. Теперь он мог часами сидеть на веранде, рассматривая молодую траву, мощно выстреливающие из земли стебли нарциссов, тугие бутоны на яблонях и сливе. Его поражала жадность, с которой все вокруг торопилось жить.

Яблони расцвели седьмого мая. В девять утра еще были бутоны, а в одиннадцать, когда пригрело солнце, с едва слышным шорохом стали раскрываться бело-розовые цветки. Посветлело вокруг, сладкий запах поплыл, и деловито загудели пчелы. И сразу же забился пульс, захлестнуло нетерпеливое ожидание перемен. Он смотрел на нежные яблоневые цветы, чувствуя, как в нем что-то отзывается. Душа его сбросила груз, родилась заново и теперь познавала мир. Он заплатил… Все, что с ним произошло, правильно. За ним числился долг, и он его заплатил. Страшный, глупый долг…

Вдруг ему подумалось, что с того самого времени, как он ушел из Посадовки, он не видел, как цветут яблони. Он навещал родителей, они сидели на веранде, если дело было весной или летом, он помнит деревья, ромашки помнит – крупные, глазастые, любимые цветы матери. Розы… Но никогда он не чувствовал того, что испытывал сейчас. Если бы он не стеснялся самого себя, он заплакал бы, не умея даже объяснить, почему. Каменное безразличие, темнота, холод, страх отодвигались, уступая место чему-то, чему и названия-то нет.

Он вспомнил Олю… Она искала квартиру, молоденькая учительница русского языка и литературы. Ее прислали из районо в их посадовскую школу, где держались только местные, у кого были здесь дом и хозяйство. Она, неприкаянная, бродила от дома к дому, спрашивала, не сдается ли комната, и согласилась бы даже на угол. На лице ее застыло растерянное жалкое выражение. Мать пожалела ее, сказала: «Поживи у нас пока, в тесноте да не в обиде. А там подыщешь…»

Павел не обратил на девушку никакого внимания, удивляясь блажи матери – они никогда не сдавали комнат. Потом он часто думал, что у нее был дальний прицел.

Ему исполнилось тогда двадцать шесть, и он начал зарабатывать свои первые, большие по тем временам, деньги. Прежняя работа программиста не шла ни в какое сравнение с новой, хотя была не в пример безопаснее. Вдвоем с напарником, Андреем Громовым, они пригоняли из Европы автомобили, которые тогда, по бедности и неопытности, люди называли универсальным словом «иномарка». Это потом стали разбираться, что к чему. С Андреем он познакомился на какой-то дискотеке. Тот присматривался к нему некоторое время, а потом предложил работать вместе.

Им повезло, они сумели захватить свою нишу до того, как борьба за территории достигла пика. Желающих стало больше, чем места. Выживали сильные, слабые уходили. Или умирали.

Через три года у них была мастерская по техобслуживанию и восемь человек персонала. И грандиозные планы. Они были молоды, предприимчивы, от свободы голова шла кругом. Они зарабатывали прилично, что беспокоило отца. Мать же тревожило совсем другое – его шальная ночная жизнь, загулы по три-четыре дня подряд, сомнительные женщины, звонившие ему в любое время дня и ночи. Тем более что рос он непросто, всякое бывало. Кое о чем мать знала, кое о чем даже не догадывалась, к счастью…

И тут вдруг появилась Оля… Тонкая, робкая, с русой косой, которую она закалывала на затылке голубой пластмассовой заколкой. С тяжелой сумкой с учебниками. Возвращаясь домой в два, а то и в три утра, он видел свет в ее комнате и мельком удивлялся: неужели готовится к урокам? Он даже не задумывался над тем, красива ли она. Оля казалась ему никакой, от нее за версту несло старой девой. Одевалась она бедно, ногти стригла коротко, не красилась. Его городские подружки были поярче. Ему и в голову не приходило, что мать вынашивает далеко идущие планы. Маша, по-женски более чуткая, ревновала. Она обожала брата, а он снисходительно подкидывал денег ей на шмотки и косметику.

А потом умерла Олина мама, и она уехала домой. Мать попросила его помочь. Он, недовольный, отказался было, но она неожиданно проявила твердость. Три дня он провел в забытом богом Зареченске, в небогатой квартире Оли. Добывал справки, организовывал похороны, закупал продукты для поминок. Оля, осунувшаяся, почти прозрачная, словно застыла. Какие-то старухи в черном хлопотали в доме, готовили еду, шарили по шкафам, закрывали кусками черной ткани зеркала и задергивали шторы. Шепот их напоминал ему шипение змей, а взгляды они бросали на него острые, как лезвия бритвы. Тогда впервые он подумал, что смерть уродлива, и атрибуты ее тоже уродливы. Хотя было это все чистой воды глупостью – он наделял старух какими-то демоническими чертами, а они были обыкновенными провинциальными бабками, общительными, говорливыми, любопытными, знающими ритуал, для которых происходящее действо являлось репетицией их собственного, недалекого уже, ухода. И воспринимали они все трезво и деловито, подойдя в силу возраста к роковой черте и твердо зная, что «все там будем».

Тогда-то он и обратил внимание на Олю. Пожалел, наверное. Любовь рождается из разных чувств – страсти, восхищения, жалости. Она или обрушивается на человека, как гром с ясного неба, или долго блуждает тайными тропами, чтобы нечаянно выйти однажды, зажмуриться от света и сказать негромко: эй, я пришла!

Его любовь, наверное, родилась из жалости. Хотя был он человеком довольно жестким и сильным. Даже авантюрным. Из таких когда-то получались пираты и рыцари удачи, а сегодня – предприниматели. И нравились ему совсем другие женщины – раскованные и смелые. А вот поди ж ты… Когда Оля смотрела на него своими серыми глазами, удивительными, излучающими свет, у него перехватывало дыхание от… жалости. Он стал ловить себя на том, что спешит по вечерам домой, прислушивается к звукам из ее комнаты, вздрагивает, заслышав ее голос. Ему все время казалось, что с ней должно непременно случиться что-то плохое, какое-то несчастье: то ли под машину угодит, то ли хулиганы нападут, то ли просто исчезнет без следа.

Это чувство ожидания и страха оставалось с ним всегда. До самого конца. Как предчувствие трагической развязки их истории…

А может, его стремление к Оле было стремлением… очиститься? Это пришло ему в голову только сейчас. Он хватался за нее, как за спасение. Он был грешником, замаливающим свой грех… Дурацкий, юношеский, который он пытался вычеркнуть из памяти, но тот нет-нет да и возвращался в ночных кошмарах.

– Добрый вечер! – рявкнул кто-то рядом, и Павел вздрогнул. Поднял глаза. Перед верандой на дорожке стоял толстый мужик с красным, сгоревшим на весеннем солнце лицом, в синих, вытянутых на коленках тренировочных штанах и застегнутом на одну пуговицу пиджаке на голое тело. Мужик улыбался приветливо и даже слегка заискивающе.

– Мы соседи, – он махнул неопределенно рукой, отвечая на вопросительный взгляд Павла. – Купили вот тут дом недавно, у Кузьменчихи. Смотрим, а у вас вроде как свет горит. Вчера типа еще никого не было… а тут свет. Моя говорит, смотри, Степа, – это я Степа… – Он потыкал себя в грудь. – Говорит, смотри, вроде как заселились. Ну, думаю, надо пойти познакомиться, как полагается… с соседом. Говорю своей, пойду, чтоб по-людски… а куда денешься?

Он вытащил из-за спины руку с зажатой в ней бутылкой. Слегка бессвязная речь свидетельствовала о том, что сосед уже принял на грудь. Не дожидаясь приглашения, он поднялся на веранду, плюхнулся в плетеное раздолбанное кресло, которое угрожающе затрещало под ним. Пиджак распахнулся, обнажив волосатый живот. Незваный гость со стуком поставил бутылку на стол и спросил:

– Закусить найдется, хозяин? Наломался, как папа Карло! – Он утер потный лоб полой пиджака. – А погодка-то какая, а?

Сосед Степа руководил процессом, разливал водку и провозглашал нехитрые тосты «за знакомство», «чтоб жилось на новом месте» и «за бизнес». Они с женой собирались разводить нутрий, для чего требовалось «охренеть сколько справок, и каждому на лапу вынь да положь!». Обо всем этом он простодушно поведал Павлу.

– Слушай, – вдруг сказал тот, и Степан перестал жевать, с трудом фокусируя взгляд на новом друге. – Тут стреляли ночью… рядом, не знаешь кто?

– Стреляли? – повторил Степа. – Дак это ж Северинович балуется!

– Северинович?

– Ну! Он… это самое, не в себе вроде, – понизил голос Степа и повертел пальцем у виска. – С приветом.

– Кто такой Северинович?

– Ну, дак сосед же, Глеб Северинович, – объяснил Степа. – Большой человек, говорят, был. Вроде как главный прокурор города. Давно, лет тридцать назад. Или все сорок. Ох, и не люблю я их братию, Павлик! Ох, как не люблю! Но Северинович мужик вроде ничего, безобидный, хотя и не уважает… это дело, – он щелкнул себя пальцами по горлу, – а так ничего, только психованный. Но понимающий…

– Он, что, охотник? – спросил Павел.

– Охотник! – Степа захохотал и тут же закашлялся. – По врагам – пли! Это он кота извести хочет. Кот, скажу я тебе, Павлик, такая зверюга, такая зверюга… охренеть! Черный, здоровенный, как собака, хитрый, цыплят таскает. И даже курей! А Северинович прикупил себе двух цыплят – курешку и петушка. Растил, как родных детей, из рук кормил. А кот возьми да и сожри курешку. Ну, Северинович сразу с копыт. Крику было, не поверишь! За женой так не убивался. Потом за ружье, и против кота. Война! – Степа хохотнул. – Дня три сидел в засаде, да кот тоже не дурак, чует опасность. Как сквозь землю провалился. Северинович теперь не спит, дежурит по ночам, ждет врага. Ну и пуляет, ежели чего. Испугался?

– Испугался, – признался Павел. – Я сидел на веранде, и вдруг выстрел.

– Не боись, Северинович в людей не пуляет. А потом, сильно мажет, старый уже, – успокоил его Степа. – А кота не видел?

– Видел. Сидел на перилах.

– Вот сатана! – восхитился Степа. – И не боится же!

– А чей кот?

– А ничей, дикий. Сам приблудился. Здесь хорошо, воля, полно цыплят, крысы есть, ну, там, птички, живи себе в свое удовольствие. Если Северинович не изведет. Мы тут с Юриком… Слушай, а Юрик кто тебе? Хороший мужик, спокойный, с пониманием…

– Муж сестры.

– А-а-а… Так мы с ним даже вроде как поспорили на десятку – кто кого. Он поставил на кота, я – на прокурора. Куда коту против прокурора, он хоть и старый, все равно прокурор. Давай, Павлик, за вза… вза-имо-по-мо-нимание!

Они прикончили Степину бутылку, Павел принес свою. Сосед обрадовался, даже прослезился:

– Я так рад… Павлик… Целый день, как папа Карло, понимаешь… рассада… печет уже… моя не слазит… монстр! Сейчас прибежит. Ну, давай, за дружбу! Будем!

Но выпить они не успели. Со скрипом отворилась калитка, и на дорожке появился Юра с полными сумками в обеих руках.

– Юрик! – обрадовался Степа. – Давай скорей к нашему шалашу!

– Добрый вечер, – поздоровался Юра, останавливаясь перед верандой. – Меня Маша прислала, говорит, ты тут голодаешь…

– Ты садись давай, – захлопотал Степа, – потом расскажешь. Продукт греется! Павлик, посуда лишняя найдется?

– Я сам, – сказал Юра, скрываясь в доме. Появился он минут через пять, когда Степа уже окончательно извелся и десять раз повторил «ну где ж он там?». Принес синюю эмалированную кружку, тарелку и вилку.

Степа заржал радостно:

– Покруче посуды не нашлось? Ну, поехали! За встречу!

– Не возражаешь, если я у тебя заночую? – спросил Юра, когда они выпили. – Маша не против.

– Да ночуй сколько хочешь, – разрешил Степа. – Делов-то. Можно и тут, на веранде, ночи уже теплые. Правда, Павлик?

– Правда, – отозвался Павел. Он испытывал странное чувство… выхода на свет, что ли. Словно он долго находился в тени, прятался, а теперь взял и выступил из тени. Примитивный пьяненький Степа выманил его наружу рассказами о прокуроре и черном коте, рассаде помидоров, назвал свою половину монстром… Все это было той жизнью, от которой он отвык за долгие восемь лет. Стальная пружина внутри, туго сжатая, ослабела, и ему вдруг страстно захотелось обратно в эту жизнь – вот так, запросто прийти с бутылкой к соседу, к тому же Степе. Или принимать его у себя, сидеть за столом, болтая ни о чем, хоть о помидорах, хоть… да о чем угодно! И пить, расслабляясь, ощущая спиной, плечами, локтями родительский дом. И смотреть на траву и ровные грядки с чем-то красивым и зеленым… «Я дома, – подумал он. – Я вернулся». Он был пьян – впервые за много лет…

А на дорожке, ведущей к дому, тем временем появилось новое действующее лицо – полная женщина средних лет в пестром легком платье с большой кастрюлей, завернутой в полотенце.

– Добрый вечер, – поздоровалась она, улыбаясь. – Я тут вам картошечки сварила. Степа, сгоняй за солеными огурчиками! На столе в кухне. У меня рук не хватило.

– Светка! – удивился Степа, привстав и снова падая назад в кресло. – Картошечки… этта хорошо! Знак… знакомьтесь… ребята… моя половина!

– Проходите, Света, – пригласил Павел. – Пожалуйста, садитесь.

Женщина поставила кастрюлю на стол, сняла крышку. Повалил густой пар, ударило горячим картофельным духом.

– Я сейчас, – сказала она. – Мигом, за огурчиками!

Она легко сбежала по скрипучим ступенькам и скрылась в кустах.

– Там дырка в заборе, – заметил Юра.

– Ага, дыра. А чего вокруг… когда так ближе… по-соседски… – вставил Степа. – Пришла… картошечка! Она мне все уши прожужжала, новые соседи… новые соседи… Явилась не запылилась… любопытная Варвара! Я ж ее насквозь…

– Павлик, тебя Андрей искал, – сказал Юра. – Маша просила передать, чтобы ты обязательно позвонил, может, с работой все устроится.

– Позвоню, – ответил Павел, которому не хотелось ни о чем думать. Вечер был теплый, они хорошо сидели. Первые звезды зажглись…

Юра включил свет, и сразу же налетели ночные бабочки, закружили вокруг белого шара. Потянуло холодком от земли.

– Ой! – вдруг вскрикнула женщина. – Смотрите, кот!

Знакомый черный котяра сидел, как и давеча, на перилах и, прищурясь, поставив зрачки вертикально, смотрел на людей. Длинный хвост змеей свисал вниз, и кончик его чуть подергивался.

Странное чувство дежавю охватило Павла: кожей между лопатками он почувствовал, что сейчас грянет выстрел. Вот-вот, сию минуту… И не ошибся – бабахнуло, как бомба! Звук выстрела в вечерней тишине показался оглушительным. Степа, матерясь, свалился на пол. Света взвизгнула. Юра вжался в стену и побледнел. Павел не шелохнулся – ожидал, был готов. С трудом удержался от смеха, глядя на ползающего на полу Степу.

– Еханый бабай! – заорал тот с пола. – Северинович! Не балуйся! Выходи! Ты ж тут всех на хрен… блин… порешишь!

Тишина после выстрела казалась пугающей. Кота и след простыл. Прошла минута, другая. Потом кусты справа легко шевельнулись, и на сцене появилось новое действующее лицо – седоголовый, тощий, длинный старик в кацавейке и резиновых сапогах. С ружьем. Прокурор.

– Честь имею, – сказал старик, приветствуя всех взмахом руки. – Где животное?

– Смылся, – ответил Степа. – А ты, Северинович, опять промазал.

– Ничего, – ответил прокурор, – наше дело правое. Преступник не уйдет от правосудия!

– Давайте к столу, Глеб Северинович, – пригласила старика Света, чувствовавшая себя как дома. – Мальчики, стульчик гостю!

Прокурор прислонил ружье к перилам, уселся на принесенный Юрой стул, внимательно посмотрел на Павла.

– Хозяин? – спросил он.

Павел кивнул.

– Давно освободился? – последовал новый вопрос.

Юра кашлянул, неловко шевельнулся.

– Ну ты, Северинович, свои прокурорские замашки… этта брось… – сказал Степа не особенно уверенно.

– Три недели, – ответил Павел.

– Дом твой? – продолжал прокурор.

– Мой. Родительский.

– Прокурором был, прокурором помру, – обратился старик к Степе. – А тебе уже хватит!

– Глеб Северинович, я вам сейчас картошечки с мясом, огурчиков, кушайте на здоровье, – захлопотала Света, накладывая полную тарелку и ставя ее перед ним. – Хлебчик возьмите, кушайте. А по чуть-чуть? – спросила она умильно, заглядывая ему в глаза. – За знакомство? А?

Старик посмотрел на нее с удовольствием, перевел взгляд на притихших мужчин, сказал:

– Ладно, давайте! За компанию. Как зовут?

Павел назвался. Как ни странно, он не испытывал неловкости.

– Это дело! – обрадовался скисший было Степа. Проворно разлил водку по стопкам, а Юре плеснул в синюю кружку. – За знакомство!

Павел невольно хмыкнул – Степа пил за знакомство уже четвертый раз. Он подумал, что, может, и неплохо, что так вышло – по реакции соседей он понял, что ни для Светы, ни для ее мужа его прошлое не составляло тайны. Посадовка была вроде Земли Санникова – закрытый мир, где нет тайн от соседей, легенды тут передаются из уст в уста, и ему теперь не придется делать вид, что… что… врать не надо, одним словом. Сидел. Освободился. Вернулся. Точка. Кто без греха, бросьте камень и… и так далее.

Все чокнулись. Света выпила и вскрикнула, сморщилась, замахала руками, Степа хохотнул, Юра улыбнулся. Даже невооруженным взглядом было видно, что ему хорошо. Павел вспомнил, как он провожал его, как не хотел возвращаться домой…

Ночь плавно опустилась на спящую Посадовку. Ночь и тишина. Горела лампочка в белом шаре, бились в стекло глупые ночные бабочки. Всякие мысли о смысле жизни лезли в голову…