Левониха

Левониха была большухой в своей семье. У нее был жив старик-муж и сын Михайло, два года как женатый. Она большевала еще со старины. Несмотря на свои шестьдесят лет, работала изо всех сил и в поле, и на огороде, и по дому. Когда работа выходила на стороне, она шла на сторону. Дело у ней всегда спорилось. Она везде поспевала и всюду управлялась. Она вымуштровала и своего мужа так, что он, не в пример другим, сделался и хозяйственным и трудолюбивым. От таких трудов приходило всего много; тратить же они рассчитывали каждую копейку. Левониха позволяла себе и мужу только самое необходимое. Когда у них смолоду родились дети, то она даже скупилась нанять к ним няньку и в рабочую пору или оставляла их одних в избе, или же таскала за собой. Дети у ней все умирали, и Левониха говорила на это: "Ну, бог прибрал…"

Из всех детей более "живущим" задался Михайло, но как только он подрос, то Левониха и его впрягла в рабочий хомут, заставляя делать, что только он мог. И они легче других сводили концы с концами. Левониха очень гордилась этим и считала, что такого достатка их семья достигла по ее милости. Она ставила очень высоко свою хозяйственную способность и думала, что по всей деревне лучше ее никого нет.

Когда женили Михайлу и в доме появился новый человек, то другим Катерина казалась хорошей бабочкой, но Левонихе и она пришла не по душе, главным образом потому, что она несколько иначе смотрела на жизнь, легче ко всему относилась. Она была веселая, говорунья, думала не только об одной работе, но любила нарядиться и в праздник выйти на люди. Михайло, глядя на нее, тоже стал тянуться за ней. Катерина водила его в гости к своим родным, завертывали к ним и ее родные. Их нужно было угощать. На все это пошли расходы. Левониху это просто разрывало.

"Да что же это такое? -- думала она. -- На то мы сына-то женили, чтобы у нас все прахом пошло? Чтобы растормошить нам незнамо для кого, для чего ради? Нет, это не дело, это не годится". И молодуха стала подмечать на себе гневные взгляды свекрови, слышать грозные окрики. Ее от этого коробило, она уставлялась свекрови в глаза, как бы желая угадать причину ее недоброжелательства, но ничего не могла понять.

Сначала Катерина робела перед свекровью и смалчивала ее окрики, потом, видя, что это не кончается, начала и сама огрызаться. Тогда у Мироновых пошла настоящая война. Свекровь на огрызку невестки поднимала целую бурю, стараясь втянуть в эту войну и мужиков; но мягкий и невздорный старик не поддавался на удочку старухи. Тогда Левониха расставила сети на Михайлу. Различными придирками выводила Катерину из себя, добивалась от нее какой-нибудь дерзости; напирая на эту дерзость, горько жаловалась, что вот она, незнамо от кого, терпит такие обиды. Мало-помалу Михайло стал охладевать к жене. Однажды, когда Катерину допекла свекровь так, что она сказала ей что-то оскорбительное, Михайло набросился на Катерину:

– - Как ты можешь говорить это матери? Она родительница моя… вырастила, выходила меня -- и ты ее почесть не хочешь? Какую ты имеешь праву?..

И он дал Катерине такую затрещину, что у нее искры из глаз посыпались.

После этого жизнь Катерины в семье Мироновых круто изменилась. Она не могла спокойно глядеть на мужа. При одной мысли о том, что он обидел ее, ни в чем не повинную, ее душила злоба, а Михайло разжигался досадой и еще грубее обходился с нею. За первыми колотушками пошли другие…

Кроме побоев, Катерине приходилось терпеть недостатки. Ей не давали денег на мыло, на иголки, на нитки, хотя она должна была обшивать и обмывать мужа. И хотя это было дело пустяковое, но бабочке оно доставляло немало горьких минут.

От всего этого, когда Катерина почувствовала себя беременной, она стала желать смерти во время родов. И дальше -- больше, желания ее сделались настолько пламенны, что она молилась богу об этом.

Желала себе смерти Катерина не одна: мечтала о том же и свекровь.

"Вот развязала бы руки, -- думала она. -- Тогда бы не такую нашли… Нет, такую бесхозяйственную не взяли бы!"

Но эти желания не сбылись. Катерина перед родами хоть и очень мучилась, но родила благополучно. Родившийся мальчик был хорошенький и здоровенький. Михайло стал опять увиваться вокруг жены, как в первые дни после свадьбы. На мать он перестал глядеть, и в таких случаях, когда, бывало, ей поддакивал, теперь сурово молчал. Левониха видела это, и сердце в ней кипело.

После родов прошло девять дней. Выздоровление Катерины затянулось, а это еще более раздражало сердце Левонихи. Она глядела в ее угол, как волк, и с каждым днем делалась мрачнее. Наконец в одно утро она не выдержала и, чтобы сорвать сердце, подняла грубую брань.

Мужики только что проснулись. Старик еще лежал на печке. Михайло, неумытый и нечесаный, сидел на приступке и обувался. Левониха, не обращая на них никакого внимания, сыпала бранные слова.

– - Это что ж теперь делать? Куда годится? -- выкрикивала Левониха, останавливаясь посреди избы и хлопая по бедрам руками. -- Лежит и лежит, как барыня!.. Ты лежишь, а нужное время-то идет… Осень пройдет, и сунуться будет некуда; а мы не бог знает какие богачи-то: копейка-то и нам нужна не хуже кого другого!..

– -- Господи!.. когда б моя сила-мочь, неужели я не пошла бы? -- слабым голосом, в котором чувствовались слезы, проговорила молодуха. -- Да коли мочи-то нет, что ж я поделаю?

– - А ты набирайся! Ведь скоро третья неделя пойдет! В старину этого и слухом не слыхали, что теперь-то делается, и как это только не совестно?

Молодуха хотела было открыть рот и сказать еще что-то, но старуха ее перебила:

– - Ведь не для кого позаботиться-то нужно, а все для себя. Вот мальчишка народился, ему нужно будет лишнее: и крупиц и бараночек, а доходы-то у нас все одни.

– - Будет тебе перебирать-то!.. -- крикнул на старуху старик. -- Вот перевозим дрова, да с Мишкой пойдем и заработаем, что можно.

– - Когда вы дрова-то перевозите? Тогда, може, никаких делов не будет, а ты куй железо, пока горячо.

– - Так что ж теперь поделаешь: своего здоровья не дашь человеку, коли нет его?

– - Хороший человек, и нет, да не покажет виду, а это привыкли через пень-колоду жить, -- ну и тянут волынку!..

– - Ну, пойду, пойду! -- со слезами в голосе проговорила молодуха. -- Ходи только за ребенком-то; може, поразомнусь маленько, и мне полегче будет.

Старуха метнула на нее сердитый взгляд и, подойдя к протопившейся уже печке, сунула в нее горшок с чем-то.

В это время ребенок, лежавший в самом углу постели молодухи, запищал. Молодуха повернулась к нему, нагнулась и поправила у него соску. Мальчик от этого не унялся и заблажил во всю свою глоточку.

– - Ах ты, мой сокрушитель! Ты еще поднимаешься! -- проговорила молодуха опять со слезами в голосе и взяла мальчишку на руки.

– - У других людей и ребята-то как ребята, а у нас ишь какой зепластый!.. -- снова с раздражением проговорила старуха.

– - Ты еще, ничего не видя, и на ребенка напала, -- с укоризной проговорил старик.

– - Оно видно… с первых ден. Да что от него путного-то будет ждать? В кого задастся-то?.. Это от яблоньки родится яблочко, а от елки все шишки!..

– - Ну, може, в тебя пойдет, вот и хорош будет, -- насмешливо проговорил Михайло.

Старуха метнула на сына сердитый взгляд и, не найдясь, чем ему ответить, замолчала.

Накормивши мужиков и проводив их за дровами, Левониха все-таки не решилась отпустить молодуху на поденщину, а, быстро собравшись, отправилась на господский хутор сама.

Хутор находился верстах в пяти от Гординой. Там началась молотьба, и народу с окружающих деревень было нагнано множество. Накануне староста из усадьбы разъезжал по деревням и собирал поденщиков. Цена заработку была объявлена двугривенный в день, и Левониха рассчитывала, что и этих денег на земле не поднимешь, что в дому и им найдется место. Если бы молодуха не родила, то вдвоем бы нужно идти, вдвоем бы и заработали больше, а хлеб-то все равно приходится есть.

При мысли о молодухе сердце Левонихи снова закипело гневом, и вся ненависть, чувствуемая ею к Катерине, поднялась в ней с небывалою силой. Она вспомнила каждый день ее жизни в их доме, ее фигуру, речи, поступки. Все в ней было для нее ненавистно, и все причиняло ее сердцу острую боль. В ее воображении стояло несносное для нее лицо невестки, и она вслух, за глаза, отчитывала ее чуть не скрипя зубами. Она придумывала, на что же теперь можно надеяться, чтоб избавиться от молодухи, но ничего вероятного ей не представлялось. Это измучило Левониху, и она проговорила:

– - Господи! Вот человек-то навяжется, ничего-то с ним не поделаешь! Ах ты, мое горюшко!

Когда Левониха пришла на хутор, там работа уже началась. В огромном молотильном сарае во всю мочь гудела молотилка, гайкали погонщики лошадей, мотались в пыли и в летящем из-под барабана, как крупные хлопья снега, колосе тени людей с граблями в руках, скрипели подвозящие снопы телеги. Баба и очувствоваться не могла, как ее ткнули в работу, на которой она и простояла вплоть до обеда без передышки.

После обеда некоторых из поденщиц послали оправлять ометы с соломой. Попала туда и Левониха. Ее послали с какой-то бабой наверх принимать огребки. За работой бабы разговорились.

– - Ты откуда? -- спросила Левониха товарку.

– - С Лукина, -- ответила баба.

– - С Лукина-a? -- протянула Левониха (из Лукина была взята Катерина). -- Далеко же ты забралась!

– - Что за далеко. А ты ближе неш?

– - Я с Гордина.

– - Знаю, там у нас бабочка отдадена, Катериной звать. Как-то она там поживает?

У Левонихи дрогнуло сердце: спрашивали про ее сноху. Ей захотелось пустить в ход лукавство, и она решила не открывать своего родства. Притворно равнодушным тоном Левониха проговорила:

– - Да живет, родила недавно.

– - Ах сердечная! -- затужила вдруг баба. -- Теперь еще хуже пойдет ее житье: свяжет ей ребенок руки и ноги.

– - А другие-то неш не родят? да живут ведь…

– - Другие-то живут у людей, а эта, говорят, к таким идолам попала, словно в Сибирь.

У Левонихи как будто остановилась кровь в жилах, и в горле ее перехватило. Слова товарки ее ошеломили. Еле-еле она преодолела себя и пересохшим голосом, едва ворочая языком, проговорила:

– - Чем же Сибирь? У них, кажись, житье хорошее.

– - Ну, какое хорошее! Они, говорят, все не как люди… Всем домом командует свекровь, а она сущая ведьма. Напала на такую бабочку. У нас от ней в девках никто худого слова не слыхал, им завидовали, что такая сноха-то попадает, а они вот как дело-то поворотили.

– - Это, матушка, дело мудреное, -- поджимая губы и деланно спокойным голосом проговорила Левониха. -- Може, что одному счастьем-то кажется, другому вовсе несчастье… Это дело тоже надо рассудить.

– - Знамо, рассудить. Люди с рассудком так и делают, а это видно, что без рассудку -- с первых же дён напали на человека. Какие же это люди?..

– - Вот то-то и оно-то! Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу, -- опять проговорила Левониха.

– - Эту беду-то кто хошь разведет, -- не замечая смущения Левонихи, продолжала ее товарка. -- Коли они хорошие люди-то, погодили бы на первых порах взыскивать всякую промашку; одумается баба, сама поправится, а это видно, что сами негодные…

– - Они дом соблюли, живут, ни в чем не нуждаются. У всякого ли это найдется?

– - Дом соблюли, а порядку не завели… Как-то по лету Катерина была у своих, так она плакала, плакала; стало быть, это не от сладости… А тогда на кой шут ихнее добро и дом…

Кое-как Левониха докончила день, получила квиток и побежала домой. Ей очень хотелось идти домой одной. Она нарочно отстранилась от своих деревенских баб, бывших на поденщине, и переждала, когда они ушли. Когда они скрылись из виду, тогда пошла она. Лишь только она очутилась в поле, как наплыв вызванных разговором чувств стал проситься наружу, и она уж начала думать вслух:

– - Что говорят-то про нас добрые люди… Вот как они нас ценят! Нас не знают, а про нас знают… И откуда это только известно?..

Левониха чувствовала, что грудь у ней заложило и что-то тяжелое, нехорошее подступает к самому горлу. Не только в своей деревне, а и в других ей приходится слышать себе такую оценку, и эта оценка страшно ее уязвила. "Дом соблюла, а порядка не завела". Какой же им еще порядок? Нешто этого мало? У кого другого это-то есть?.." И она опять стала перечислить в уме, как кто живет в деревне, и опять выходило, что у них лучше, чем у кого бы то ни было. Левониха ясно видела это, но сердце ее что-то грызло, и ее душила томительная тоска.

"И откуда все это узнали только? Кто это про нас так говорит?.."

Течение мыслей Левонихи остановилось, в ней точно что прорвалось, даже дрожь у ней прошла по телу и пробежала по рукам и ногам.

– - Знамо кто! -- вслух подумала она. -- Кому ж больше, как не Катюшке? Ходит к своим-то и вяколит незнамо что, вишь, плакала летом!.. Ей ли на нас плакаться?

Старуху охватила жгучая злоба, и из уст ее полилась яростная брань. Она честила невестку; желала ей и скорчиться в три погибели, и не видать ей своего детища счастливым, и самой желала весь век слезы утирать.

Досада разошлась в ней до бешенства; она не могла уж больше идти, остановилась, злобно плюнула и проговорила:

– - Тьфу ты, паскудница, и думать-то про тебя не хочется!

В груди ее еще больнее заломило, совсем сперлось дыхание, и ей стало тяжело идти. До деревни было недалеко, в туманных сумерках уже засверкали огоньки в крайних избах, но у Левонихи ноги отказывались двигаться. Она свернула с дороги, опустилась на попавшийся ей бугорок и, обхватив голову ладонями, нагнулась. Через минуту голова начала вздрагивать, послышались всхлипыванья, потом всхлипыванья перешли в рыдания, и вдруг в темных осенних сумерках, посреди пустынного, замерзшего от ночного заморозка, поля, раздалось бабье вытье.

Старик с Михайлой ехали с последним возом дров. Они немного запоздали. Последняя березка, которую они валили в лесу, застряла на другой березке, и с ней пришлось долго провозиться, встряхивая ее. Оба они шли по бокам воза угрюмые, молчаливые, думая про себя разные думы. Старик думал о лесочке, что свалили теперь, который и вырос и выровнялся на его глазах. Он помнил, как он еще мальчишкой бегал в молодую заросль за грибами, как потом искал в нем стада и подбирал сушняк. Михаилу занимали другого рода мысли: отцовские чувства кружили ему голову. В его воображении появились небывалые еще мечты, надежды. С этими чувствами в нем все более разрасталась проснувшаяся нежность к жене. Ему все яснее и яснее представлялось, что он нехорошо обходился с Катериной за последнее время. За что он напал на нее тогда в первый раз? Правда, его подбила на это мать, но нужно ли было слушаться в этом случае хотя и матери? Где у него был свой рассудок? Как ни говори, а Катерина баба хорошая, в другой семье она сошла бы за первый сорт. Недаром она за полтора года так изменилась. Нешто она такая была, как привели-то ее?

Михайло вспомнил то время, когда привели Катерину, первую пору их беззаботной любви, и сердце его заныло.

"Нет, -- думал он, -- не вернется эта пора! Не скоро загладишь эту промашку. Нешто опять в корень изменить себя?"

Но только Михайло решил, что с женой опять нужно обходиться поласковее, как в его мозгу снова появилася трусливая мысль: "Ну, хорошо! Как же тогда быть с матерью? Какие она тогда песни запоет?"

От этих дум голова Михаилы отяжелела. В сердце его поднималась смутная досада, и он для чего-то дернул лошадь за вожжу и крикнул на нее. Лошадь прибавила шагу. Вдруг в поле, неподалеку от деревни, послышались какие-то звуки. Парень насторожился, старик тоже поднял голову и через минуту спросил:

– - Что это?

– - Плачет кто-то, -- ответил Михайло. -- Должно быть, в деревне.

– - Нет, это в поле, кажись. Что за чудо?

Они подстегнули лошадь и стали приближаться к тому месту, откуда слышалось вытье. Вытье слышалось все явственнее. Не было сомнения, что плакала баба. Вскоре плач затих, послышалось горькое всхлипыванье. Старик и Михайло увидели, как кто-то поднялся с земли и вышел на дорогу.

– - Что за человек? -- почему-то дрогнувшим голосом спросил Михайло.

– - Человек как человек, -- послышался грубый ответ, и Михайло со стариком узнали знакомый голос.

– - Что это ты, матушка, о чем плакала? Аль беда какая случилась?

Старик тоже остановился и невольно остановил лошадь.

– - Ничего не случилось! Чего стал-то? Проезжай проворней, -- сурово проговорила старуха. -- Небось скотина дома не убрана.

– - А ты нешто не была еще дома-то?

– - Где же быть! Только с поденщины иду. Корму готового ведь не было; чай, голодная стоит.

– - Небось Катерина приготовила, -- сказал Михайло.

– - Катерина! Надейся на свою Катерину-то, -- она те выведет на свежую воду. Катерина! Да есть ли паскуднее бабы твоей Катерины?

Левониха выпалила эти слова с такой яростью, что Михайло опешил от неожиданности.

– - Да что ты, матушка?

– - А вот что! Пусть она убирается на все четыре стороны. Не нужна она нам ни на что! Какую только она про нас славу пускает? Что мы того, что ль, достойны? Ах она, пустошница этакая!

– - Какую там еще славу? Что ты выдумываешь? -- сказал старик.

– - Нет, не выдумываю! Я на выдумки не горазда, -- по-прежнему продолжала Левониха. -- А она вот выдумывает, кляузница проклятая!.. Да как у ней язык-то не станет колом, как у ней глотку-то не запечатает?..

Старуха не переставала браниться до самой деревни. Старик и Михайло, слушая ее брань, понять не могли от изумления, что с нею сделалось.

Пока мужики сваливали воз и убирали лошадь, Левониха уж в избе устроила свару. Она придиралась к тому, что не было принесенной воды, и начала костить Катерину. Когда мужики вошли в избу, старуха была уже вне себя от распалившего ее гнева и чуть не сучила кулаки на молодуху. Катерина сквозь слезы отговаривалась от нее:

– - Я бы рада принести, да на кого мне было мальчишку-то оставить?

– - Так на этого щенка и глядеть? Это из-за него дело неделанным оставлять? Да стоит ли он того!.. Я его за ножку да об дорожку!..

И Левониха, подскочив к невестке, вырвала у нее из рук ребеночка и с размаху бросила его в угол; ребенок, шлепнувшись о постель, громко вскрикнул и вдруг замолчал. Катерина ахнула, всплеснула руками и, плюхнувшись на лавку, громко, мучительно простонала.

– - Родной мой! Голубчик! -- дрожащим, голосом воскликнул Михайло, подскочив к постели и прижимая ребенка к груди.

– - Да ты что же это делаешь? -- изменившись в лице и не своим голосом воскликнул старик, накидываясь на старуху. -- Иль ты думаешь, на тебя управы не будет?

И он притиснул ее к стене и замахнулся кулаком. Левониха изо всех сил отпрянула от стены и толкнула мужа руками в грудь; старик не удержался на ногах и свалился на пол. Левониха, в свою очередь, набросилась на него.

– - А-а! ты драться? -- прошипела она.

– - Пусти! -- с визгом крикнул старик.

Завязалась борьба. Михайло поспешно передал Катерине ребенка, подскочил к старикам, схватил мать за руки и начал оттаскивать ее от отца.

– - Мишка, прочь! -- задыхаясь, крикнула Левониха.

– - Брось отца!

– - Не смей трогать меня!

– - Нет, посмею!

Старик вскочил на ноги и толкнул ее. Старуха растянулась на полу и заревела.

– - Что ж вы со мной делаете, проклятые? Али я не в своем доме? Али я лютой ворог вам?

– - Ворог! -- воскликнул вышедший из себя Михайло. -- Ты нам житья не даешь! Нам теперь ничего не остается делать, как уходить от вас. Мы и уйдем! Как хошь теперь, мы жить с тобой не будем! По чужим углам будем скитаться, а с тобой не останемся…

– - Да нас мои родные пока примут, -- проговорила Катерина. -- Неужели белый свет-то, клином сошелся?

– - Некуда вам идти, а мы ее спровадим! -- крикнул старик. -- Я до вышнего начальства дойду, а так измываться ей не позволю…

– - Вот как!.. -- белая, как мука, трясущаяся, с вытаращенными глазами и с перекосившимися губами прохрипела Левониха. -- Это я-то мучительница?.. А кто тебе дом-то свел? Кто тебе все сгоношил да на людскую ногу жить-то заставил?

– - Ты, что ль, одна?.. А мы-то где были?

– - А то не я?.. За это вы гоните теперь меня? Спасибо!.. Так пользуйтесь же всем!.. Лопайте мои труды и заботы!.. Пода-а-витесь!..

Она схватила с приступки кафтан и вышла из избы, громко хлопнув дверью. Слышно было, как она прошла сенями, грохнула калиткой, и… все смолкло.

Прошел час, другой… Левониха не возвращалась. Ребенок, уставши от плача, заснул; общее возбуждение поулеглось, потянуло и взрослых ко сну: сказывалась дневная усталость. Старик первый проговорил:

– - Давайте ложиться спать. Небось не мешок с золотом, не пропадет…

Левониха не приходила и наутро. Нужно было топить печку, но Катерина боялась браться за это. Старик пошел искать старуху и звать ее домой.

Левониха была у соседей. Она, должно быть, не спала ночь. Лицо ее осунулось, только глаза горели сухим лихорадочным блеском. Когда старик заикнулся, чтобы она шла домой, Левониха закричала:

– - Не пойду! Живите одни! Прогнали, так нечего теперь назад звать!

– - Кто тебя прогонял?

– - Как кто? А вчера не ты ли хотел к начальству-то идти?

– - Ну, мало что! то было в задоре.

– - Вы давно были рады меня изжить. Так живите без меня! Я по миру буду ходить, под забором где-нибудь околею, а к вам не пойду!.. Пользуйтесь моим добром, пейте кровь мою!..

– - Будет, безумная!

– - Я не безумная! Я все вижу. Я всем вам теперь поперек горла пришла. Ну, так ладно… Я уйду! Куда глаза глядят уйду, а к вам не пойду; живите, пластуйтесь на моих трудах!

Она завыла и не стала больше слушать никаких уговоров. Старик с досады плюнул и вышел из избы.

Катерина стала топить печку. К обеду пришла баба из этого дома, где ночевала Левониха, и сказала, что старуха ушла вон из деревни. Куда она девалась, никто не знал.

Подходила зима. До Мироновых стали доходить слухи, что их старуха ходит по миру. Она просит милостыньку и на вопрос, откуда она, отвечает, что из Гордина, называет своих и рассказывает, что ее выгнали из дома, который она нажила, и расписывает, не жалея красок, старика, сына и особенно сноху. Своим рассказом она вызывает к себе сочувствие, ее жалеют, тогда она плачет и молит бога, чтобы он покарал ее обидчиков, а ее наградил в будущем веке.

У Мироновых скандалы прекратились, но жизнь их пока еще не стала светлей. Старик ходит угрюмый и с каждым днем старится. Катерина каждый день плачет о ребенке, который не растет, а хиреет и не дает дотронуться до спины. Говорят, что у него образуется горбик. И Катерина и Михайло были уверены, что это произошло оттого, что он ушибся, когда его кинула Левониха. Возвращения домой матери они оба не желали, но им больно слышать об ее бродяжничестве и о том, что она в каждом дворе жалуется на них. Катерина не раз заговаривала, что не лучше ли им покинуть все, что принадлежит свекрам, а уйти и самим обзаводить свое хозяйство, но ее успокаивают тем, что, что бы Левониха ни говорила, все-таки они перед ней ничем не виноваты, а она одна в грехе, она будет и в ответе.

‹1904›

Печатается по сборнику "В миру", 1917.