Лёвушка и чудо

1

Вторая часть книги эссе «5 вопросов Льву Толстому»; первая часть была опубликована в журнале «Октябрь», 2004, № 10.

2

До Толстых (нынешних) дошли мои рассказы о композиционных фокусах Толстого. Я был зван в Ясную. В сентябре каждого года там проходят толстовские писательские встречи. На одну из таких встреч (1998) я и отправился. В самом деле, это был важный поворот в исследовании: я поехал, вооруженный «оптической» теорией, с самым серьезным намерением сопоставить отвлеченный чертеж романа с реальной обстановкой места, этот роман произведшего.

3

Здесь возникает непростая тема, к которой еще не раз придется вернуться. Толстые не просто отошли, но отпали от Волконских. Это было результатом мезальянса: один из князей Волконских нажил сына со служанкой. Этот-то незаконный сын, получивший впоследствии прозвище Толстая Голова, и стал первым в роду Толстых. Новая фамилия соответствовала его физическому облику: он был велик и несоразмерен частями тела. Важнее, однако, что он был бастард: от этого потянулись многие сюжетные линии — генеалогические ссадины, которые будут постоянно напоминать о себе, досаждать Толстым и Толстому.

4

Месторождение Александра Пушкина. — «Октябрь», 2002, № 10.

5

«Подворье» Ясной Поляны в Туле — выставочный зал, издательство, книжный магазин. Эти дома, как в свое время иностранные посольства в Москве, отличаются от местного окружения: они подчеркнуто чисты, гладки, «иноземны». Рассмотрев их внимательно, поверишь поневоле, что Ясная есть государство в государстве, этакий тульский Ватикан, пребывающий в пределах собственного, суверенного пространства.

6

Впечатление нечеловеческого продолжения его тела столь сильно, что в Туле этот памятник называют кентавром.

7

В свое время это была большая Киевская дорога, главная тогдашняя трасса из Москвы на юг. Ясная Поляна воротами выходила прямо на бойкое шоссе. Теперь большие дороги далеко обходят Ясную; осталось только неясное ощущение (в памяти пространства) — здесь пролегла глубокая колея. Сегодня она по самые края залита тишиной.

8

Первая глава. — «Октябрь», 2004, № 10.

9

Повесть «Детство» вся построена на этом фокусе: мальчик, просыпаясь, пересекая «водную» преграду сна, как будто заглядывает в лишнее, большее пространство. Проснувшись, он внезапно заговаривает о смерти матери, после чего повесть устремляется, точно на лодке без весел, на которой невозможно повернуть в сторону, — к концу, к смерти матери. Путешествие на лодке без весел — еще один характерный северный образ, символизирующий неумолимость течения воды-времени.

10

Это производится почти демонстративно — мы уже знаем (см. выше), что автор «Детства» успел завести другие часы: между сном и явью мальчик побывал на мгновение в ином, большем времени, где оно не линия, но пространство, где видно, что случилось в прошлом и что совершится в будущем, где видна смерть матери. Чудо открыло мальчику очи в большее время. Нам остается только ждать, когда его панорама вновь нам откроется, когда вновь совершится чудо прозрения посредством слова.

11

Так о Толстом пишет Чехов; судя по толстовским портретам, точное наблюдение. Не взгляд из леса, но взгляд самого леса.

В фильме Бондарчука, который много интересного разглядел в толстовском романе, в сцене охоты отдельным кадром снят этот взгляд. Так смотрит волк, которого поймали охотники; его связали, закинули на лошадь и смотрят ему в глаза. Мы смотрим: во весь экран отворяется волчья морда с едва шевелящимися зрачками.

12

Дом-музей Толстого, точно бабушкин сундук, полон подлинных вещей. Сохранность интерьеров удивительна. Уважение потомков к гению Л.Н. обернулось уникальным домосохранительным опытом, равного которому нет в нашем (разреженном) историко-культурном пространстве. Единственный урон музею был нанесен во время войны, когда немцы, в 1941 году ненадолго захватившие Ясную Поляну, отступая, подожгли дом. Работники музея, жившие по соседству, сумели быстро потушить огонь. Частично пострадала спальня Софьи Андреевны: фрагмент внешней стены, картины и фото, на ней располагавшиеся. Остальное осталось цело. Это уцелевшее целое составляет особого рода «межвременное» поле, разом вас поглощающее, убаюкивающее, переносящее в другую эпоху. Здесь не просто сумма подлинных вещей, но подлинное еще и то, что между ними.

13

В этом соревновании масштабов исключение составляют книги. Их тут множество; уже в передней толпятся вдоль стен большие желтые шкафы. Книги не обманывают взгляд, не двоятся в размере, оттого, наверное, что переполнены словом. Книги живут в собственном пространстве, которое не совпадает с музеем, выпадает, выдвигается из него, точно ящик из письменного стола.

14

Тот же прием с умножением масштаба Толстой применил, расширяя московский дом в Хамовниках. В Москве разность в размере старых и новых помещений еще заметнее, чем в Ясной. Не оттого, что так велики новые комнаты, а оттого, что очень малы старые: потолок в них ложится вам на голову, кровати занимают большую часть спален (спаленок), велосипед Толстого, повернув руль, едва помещается по диагонали в одном из этих оклеенных обоями кубиков. Новая же зала в «увеличенной» пристройке Хамовников циклопически велика; будуар Софьи Андреевны готов вместить все старые спальни вместе взятые. Теперь, в сравнении двух домов, делается очевидно: это было осмысленное действие Толстого. Он, точно великан, вламывался в старое тесное помещение, раздвигал его под себя, нарушая все законы устроения традиционного господского жилья.

15

1855–1862: от севастопольского поражения, составившего для Л.Н. точку общей русской и одновременно очень личной катастрофы, до судьбоносного брака с Софьей Андреевной в сентябре 1862 года.

16

Свадьба с Софьей Андреевной — еще одно «архитектурное» событие, которое нужно оценивать в контексте саморазмерения Толстого. Он венчается в Кремле, в дворцовой церкви Рождества Богородицы. По идее, просто: венчание по месту работы тестя — отец невесты, Андрей Евстафьевич Берс, служит в Кремле лейб-медиком. Но это простое объяснение не касается внутренних переживаний Толстого. Свадьба на Боровицком холме обозначила для него высшую площадку самоосознания, апофеоз надежды на возможность производства чуда. На окончательное, царское, кремлевское спасение. В Кремле Толстой почувствовал себя великаном. Вернувшись в Ясную, он принялся насаждать этот новообретенный великаний размер. Флигель стал ему трижды тесен, закачался, зашатался, затрещал по швам.

17

Вспомним о карточном проигрыше: Толстой-сочинитель авторским образом сознает, что одним махом проигранный дом можно вернуть только «симметрично» — разом, чудесным, счастливым жестом (идеальным текстом).

18

Никудышный — его семейное прозвище и даже самонаименование Толстого, стойко сохранявшееся в юности и в первые «взрослые» годы. Толстой клянет себя никудышным в первую очередь за то, что не может применить странную силу, которую в себе ощущает. Силу, потенцию чудопроизводства. Никто в семье не верит в эту силу. Это оборачивается для юного Толстого своеобразным комплексом неполноценности, от которого он не может избавиться. Он то и дело срывается точно в пропасть в бездеятельное или саморазрушающее времяпрепровождение, в «никудышность». Но с тем большим рвением, взяв себя в руки, он вновь и вновь берется за свои времявосстановительные опыты: ему нужно доказать себе и всем, как он силен, насколько обоснованно его упование на производство чуда.

19

См. рассказ «Люцерн», на первый взгляд, посвященный политическим и социальным вопросам, но на самом деле продиктованный писательской ревностью, досадой автора, которого обошли с его сокровенным изобретением.

20

Об этой комнате пишет Шкловский, как о части утраченного, первого дома. Это правильно и неправильно. Точнее было бы говорить о части исходного ансамбля, включающего большой дом и флигели. Здесь флигель, его срединная часть. Главный дом исчез окончательно и бесповоротно, здесь только напоминание о нем. В этой комнате можно разве что размахивать руками, выстраивать, раздвигать возможно шире поле тотальных воспоминаний, писать роман о первом, лучшем доме.

21

«Война и мир», эпилог, часть I, глава XVI.

22

Все главные герои семейных воспоминаний Толстого — Николаи: дед, отец и старший брат. Потому для него так важен этот праздник (мы еще вернемся к трем Николаям). Поэтому Толстой подводит, подверстывает свой чудо-роман к большим Никольским именинам. Он завершает ими роман. Но прямо об этом писать не решается: слишком сокровенны детские воспоминания, связанные с этим днем. Зато он указывает точную дату чудотворения: полночь накануне Николы Зимнего 1820 года. Подробнее о Никольском празднике Толстых — см. в книге «Московские праздные дни».

23

Настоящая церковь — в Кочаках, в нескольких верстах к югу от Ясной. Большой старинный храм допетровских времен. Разумеется, Никольский. Толстые, для которых запрет старого князя Волконского ставить церковь в усадьбе означал решительное и неотменимое табу, ходили в этот храм. Там они молились, крестились, отпевали своих усопших, и теперь ездят и молятся; там устроен их семейный некрополь. Даже деда-вольнодумца туда перевезли из Москвы. Только Льву Толстому дозволено было лечь в яснополянскую землю: противоречивое, однако, право.

24

[2] См. эссе «Чистые числа», «Октябрь» № 2, 2002.

25

«— Эй, Дрон, оставь! — повторил Алпатыч, вынимая руку из-за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. — Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, — сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона».

И далее, еще раз: «— Оставь! — сказал Алпатыч строго. — Под тобой насквозь на три аршина вижу, — повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, как нужно сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам». («Война и мир», том III, часть II, глава IX.)

26

Незадолго до смерти Толстой похоронил в овраге своего любимого коня Делира: действие очевидно не христианское, скорее ребячески-языческое, Лёвушкино.

27

Вторая, пропущенная половина романа может быть отсчитана с 13-го года; послевоенные события — выздоровление Пьера после плена, его возвращение в Москву и, самое главное, его встреча с Наташей — происходят в начале 13-го года.

28

У князя Андрея — единственного из главных героев «Войны и мира» — нет прототипа. За это он наказан неопределенностью, сомнениями автора в его судьбе. Толстой в разных вариантах романа то убивает его, то спасает, то вновь убивает.

29

Это рождало многие галлюцинации, в том числе подозрения Толстого в бисексуальности. Подобной теорией в последние годы была увлечена ревнивая Софья Андреевна, подозревая мужа в греховной страсти к статным и красивым мужчинам (почему-то на букву «Ч» — Чехову и Черткову). Не верится, однако, что Толстой был бисексуален. Скорее, ему была свойственна детская любовная всеядность — именно детская, Лёвушкина, которую он не изжил во взрослом возрасте, как не изжил собственно Лёвушку.

30

К ним нужно добавить и пасьянсы. Трудно писать о пасьянсах — нужны картинки, перекрещения, схемы, пути, которыми ходят одушевленные карты. Толстовские пасьянсы очень важны: они мигают в книге как светофоры, направляя героев то одной, то другой дорогой. Всё знают карты; в каком-то смысле они есть те самые многознающие тетушки, которым так верит Лёвушка.

31

Она пришивает ей Анатоля Курагина, беспутного imbecil’а (дурня), о чем попросил отец Анатоля, князь Василий, фрейлину Анну Шерер в первых строках романа. Плетение-вязание начинается сразу. И пришивание срабатывает. В декабре того же 1805 года дурень Анатоль является в Лысые Горы свататься к несчастной княжне. Мы помним это сватовство, помним его жестокие повороты и блики, но не помним той тонкой нити, которая притянула Анатоля к Марье. И это только первый стежок, видимое шитье, производимое маленькой княгиней, между тем вокруг нее уже жужжат во множестве невидимые веретена — кружки гостей в салоне Шерер. Толстой прямо называет их веретенами, Анну Павловну Шерер — хозяином прядильной мастерской. Так начинает прясться тонкая ткань романа, так он прядется и далее, до самого конца.

32

«Война и мир», III, I, VII.

33

«Война и мир», IV, I, XVI.

34

Роман заканчивается многозначительным фокусом некоей Анны Макаровны — последней, невидимой пряхи, важнейшей из всех. В эпилоге она вяжет чулки хозяину дома, Николаю Ростову. При этом чулки невероятным образом раздваиваются — в этом виден тайный намек Толстого на то, что и его роман удвоен: он «вяжется» в обе стороны, в будущее и в прошлое, в нем заключены два «зеркальных» романа. Один тот, что мы привычно читаем от начала к концу, другой — в обратную сторону, этот скрытый роман в последнее мгновение действия вспоминает Пьер.

35

Здесь она, скорее, русалка. Или, еще лучше, ведьма. Полнолуние, начало мая, согласно языческому календарю, — ведьмины посиделки (хороводы). Лёвушка отлично чувствует дохристианский календарь, «видит» время, понимает скрытую суть древних народных обрядов. Его роман «Война и мир» хорошо расписан по кругу праздников, больших и малых. Эпизод с завлечением князя Андрея русалкой Наташей точно помещается в «ведьмино время», полное вешней чудотворящей водой. Подробнее об этом см. в книге «Московские праздные дни».

36

Тут выясняется окончательно, что Наташа ведьма. Слоняясь по исчезнувшему дому, она проверяет над всеми свою странную власть. Все подчиняются ей беспрекословно; иначе и быть не может: здесь ее царство. Лёвушка наслаждается ее всевластием (потому что это и его колдовское всевластие, это его дом), он так и пишет: «…обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, Наташа вошла в залу, взяла гитару…» и проч. Что же это за власть? Несомненно, волшебницы, колдуньи, ведьмы. Она спрашивает у шута Настасьи Ивановны, что от нее родится? «Блохи, стрекозы, кузнецы», — без запинки отвечает шут. Как же не ведьма? Наташа и сама это знает, ей скучно оттого, что в очередной раз повторяется эта очевидная истина.

37

Здесь звучат самые заветные слова Наташи о вечности: «— Отчего же трудно представить вечность? …Нынче будет, завтра будет, всегда будет, и вчера было, и третьего дня было…» («Война и мир», II, IV, X.) Тут говорится о протяжении мгновения, о раскрытии его; так отворяет крылья бабочка времени, которую с детства ловит Лёвушка. Ловит здесь, в Ясной (в Отрадном), где ему нужно отворить в мгновении вечность, нужно спастись. Это религиозное действие, надобность которого определяет церковь, выдуманная братом Николаем, знаменитое «муравейное братство». Лёвушка принадлежит этой церкви, исповедует эту веру. Вот и Наташа, разговаривая о времени, вдруг вспоминает, как они веровали в детстве: помолились, чтобы снег во дворе сделался сахаром, и тут же бросились пробовать: не помогла ли молитва, не стал ли сладок снег?

38

Перевернутое, святочное царство. «На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело». («Война и мир», II, IV, XI.).

39

В ту поездку мы познакомились, после подружились. До того встречались несколько раз в московском «Эссе-клубе». От общих тем (Василий пенял на дефолт, я на ураган — то и другое случилось тем странным, переломным летом) мы постепенно перешли к путешествиям и дорожной метафизике. Что есть новое место? Что такое новый взгляд на старое место? Что такое Ясная, старое или новое место?..

40

С ним мы были знакомы примерно так же, как и с Василием. Та же траектория: Москва, «Эссе-клуб» и далее, до Ясной Поляны. Толстовская тема нас сблизила; попутно выяснилось, что на Толстого мы зачастую имеем прямо противоположные взгляды. С ним состоялись многие споры и приключения, в частности, большой поход по последнему пути Толстого (2006).

41

Нас было трое: мы с Березиным и Анна Воздвиженская, редактор журнала «Октябрь». То есть у меня есть свидетели. Все, что я рассказываю о Ясной, — правда, ничего, кроме правды.

42

В дневнике от 21 сентября 1864 года Толстой пишет: «Поехали к Дьяковым. И у Дьякова сложился именинный обед с соседями. А. Сухотин приятен. К. Сухотина плясала с бабами — дикое выразилось в ее взгляде. Я не могу себе объяснить ее иначе, как отсутствием рефлексии». Сцена с Сухотиной — прообраз Наташиной пляски у дядюшки. Так та веселится в свои любимые сентябрьские дни, так же пропадает на Масленицу 1812 года, увлекшись Анатолем: без оглядки, без завтрашнего дня, только сегодня, сейчас, в это мгновение.