Лея

Лея

Эту историю дедушка Игнатий рассказывал шепотом, время от времени посматривая на мать, и видя ее пустые глаза, исчезающие в бездне, он прекращал рассказ и вздыхал. Он был уверен, что я сплю на печке, так как ночь запустила уже свои глубокие темные корни в земле, а лампа мерцала, словно желая потухнуть. Поглядывая в мою сторону, он напрягал взор, чтобы меня увидеть, но спрятанного под одеялом и толстым пледом матери, он не мог меня приметить.

Но я его видел отлично. Был как большой холм, возвышающийся над предметами, но на тот раз он мне показался необыкновенно маленьким и грустным, а его правая лопатка опадала к полу, как бы в рассказе необходима была некая асимметрия, нерегулярность тела. Чем глубже он углублялся в историю, тем больше склонялся к земле.

Мать, притихшая, слушала его, как бы замыкаясь в себе, а ее легкие повисли на проволоке и таяли в горячем воздухе лета. Отец же прятался в крайнем и непроницаемом молчании, не вздыхая и не говоря своих любимых слов: «Боже, Боже», предостерегающих его от надвигающейся опасности. Он выглядел как придорожная фигура – согнутая, со свисающими руками, застывшая на веки.

– Ну, слушайте – говорил дед, как бы пытаясь вернуть родителей к жизни – слушайте – говорил, веря в то, что в таком состоянии они смогут найти в себе необходимую жизненную силу.

Правда, они даже не вздрогнули, но дедушка, удовлетворенный, что поднял тревогу, продолжал свой рассказ.

– Ну, а когда дяденька спрятал их в специальной каморке, с выходом в шкаф, и доделал искусственную стену, им казалось тогда, что они спокойно дождутся весны. Красивая Лея, как ее звали в деревне и ее двое детей, старший сын, уже юноша, Эммануэль и пятилетняя доченька Стелла, были в безопасности, и, только черт мог их там найти. А как я вам уже говорил младшего сына Мошку и старого Арона зарубили топорами.

Дедушка замолчал и посмотрел на мать, видя ее пустые, отсутствующие глаза кашлянул, давая знак, что он все еще здесь, а затем, глядя на свои тяжелые руки, продолжал рассказ:

– Дядя, как вы сами знаете, живет у леса, как я, почти в самом лесу. Редко кто-нибудь туда заходит. Хорошее место для укрытия. Вокруг одни косули бегают, иногда какой-то кабан появится либо олень заглянет, но случайного человека редко там встретишь.

В прошлом дядя работал лесником и к нему часто приходили люди из леса и других деревень; поболтать, поразведать, что и как, нередко бутылку приносили выпить, да забыть о тяжелой жизни, но в будние дни, никто дядю не посещал. А с тех пор, как во всем округе начал черт кружить и в дома заглядывать, дядин дом и совсем стали стороной обходить. Так как они боялись этого опасного места на краю света, где сам сатана может к нему зайти, чтобы в карты поиграть, а может и позвоночник переломать. Однако, слава Богу, никто такой не заходил, и позвоночник у дяди оставался целым. Казалось, что мир забыл о дяде. И это ему не мешало. Никто даже и не подозревал, что он прячет евреев. Отшельник, нелюдим, только за пчелами ухаживает да носа из дома не высовывает. А по правде говоря, он часто ежился от страха, глядя в глубину темного леса, слыша далекие выстрелы и чьи-то крики. Он стоял на крыльце и прислушивался крадущимся по лесам заблудившимся духам. Люди из деревни все реже и реже заходили сюда, даже за грибами. Конечно, кое-где было слышно, что происходит что-то нехорошее, но дяди никто вреда не наносил. Он был покладистым человеком. Он был в дружеских отношениях с украинцами, евреями и с румынской колонией за рекой, и с армянским хутором; никто никогда не был с претензиями к нему. Он был порядочный человек и всегда по возможности помогал людям. Если нужно было, принес кому-то банку меда и не взял за это ни копейки. Или в город бесплатно подвез, к врачу или к судье, то пожертвовал на школу больше других. Народный Дом в деревне построил. Клуб смастерил такой, что весь район завидовал, так как плотником он был хорошим. Одним словом, никто не мог к нему по малейшему поводу пристать. Потому он и сидел дома как у Бога за пазухой. Но сами знаете, какие времена пришли, люди думали по-разному. Одним казалось, что лучше в центре деревни жить, потому что вместе надежнее и безопаснее, другим наоборот, как можно дальше, так как туда никто не заглядывает, хотя еще другие рассказывали, что как раз наоборот, сперва как раз туда зайдут, а только потом в деревню. Так или иначе, дядя из леса не выходил. Он спрятал у себя красивую Лею и ее двоих детей, кормил их, ночью разрешал выходить из укрытия распрямиться, а потом опять закрывал за ними шкаф. Тетя Катя, как сами знаете, женщина святая и смиренная. Лее на ночь кипятила молоко, приносила яйца, иногда кусок кошерного мяса, потому что еврей не каждое мясо ест, так что на голод жаловаться не могли, хотя знаете, что евреи, укрывающиеся в лесах, умирали от голода. И так продолжалось до весны сорок третьего года. Однажды вечером – громко вздохнув, дедушка на минуту замолчал – слышит дядя: стучат в дверь. Волей-неволей идет и открывает. На пороге стоят два незнакомых мужчины в кожаных куртках и спрашивают разрешение войти. Дядя спрашивает, в чем дело, а они что идут издалека и зашли согреться, так как хотя весна и близко, по вечерам все-таки холодновато. Дядя без слов впускает их в избу, и, усаживая их, он просит тетю Катю подать горячего молока, но они не хотят молока, предлагают липового чая. Они пьют в молчании поданный тетей чай, а дядя присматривается к ним, пытаясь вспомнить, откуда он может их знать. Он напрягает память, но зря, не узнает их, хотя он знает людей из целого округа.

– Вы откуда? – наконец спрашивает их дядя, а они изысканно отвечают ему по-польски, что из-под Галича, идут проведать знакомых, но немножко заблудились, так как тропы извилистые, а лес темный, так и попали в его дом. Дядя удивился, что из-под Галича, это приличное расстояние и целый день дороги, чтобы сюда попасть, а они даже не устали, но говорить ничего не стал, словно чувствовал, смотря вниз, что нельзя ему много говорить. И потому молчит. А они очень вежливы, любезны, улыбаются, спрашивают про здоровье и говорят, что им нравится царящий здесь покой, уединение и тишина. И спрашивают, далеко ли до деревни, посещает ли кто-нибудь дядю оттуда, а дядя, покачивая головой, говорит, что нет, так как время опасное. Они соглашаются, что время неспокойное и допрашивают, кто живет в деревне, и дядя объясняет, что поляки, украинцы и в колонии немцы, далее румыне и армянский хутор.

– А евреи? – спрашивает один.

Дядя чувствует, что в этом вопросе кроется какой-то подвох и отвечает, что конечно, евреи жили, но вот уже год как их нет, кого взяли в гетто, кто удрал неизвестно куда. Понятно, понятно, покачивают головами, но расспрашивают дальше, не прячутся ли евреи в лесу, потому что холодно и наверно им нужна помощь. Дядя отвечает, что ничего не знает о скрывающихся евреях, и тогда наклонившись к дяде, они тихо говорят ему, что они из такой организации, спасающей евреев, и если он хочет помочь им, то может смело сказать, где они находятся.

Тетя молчит, а дядя удивился, что его спрашивают о таких вещах. Мужчины присматриваются тем временем стенам и захваливают большой дядин дом и интересуются, есть ли у него больше комнат. Дядя отвечает, что у него две комнаты, тогда они, что хотели бы переночевать, так как время уже позднее, а завтра поутру пойдут дальше. Дядя чувствует каждый удар своего сердца. Он знает, что красивая Лея слышит их разговор, потому что стены тонкие, и боится, чтобы кто-то из детей не раскашлялся.

Но, слава Богу, царит идеальная тишина, как бы кроме их никто больше здесь не жил. Тетя идет в другую комнату стелить постель, вся дрожа внутри, а незнакомцы все о том же. Они повторяют, что им здесь очень нравится, и благодарят за гостеприимство. Еще раз тихо говорят, что приехали из-под Галича, чтобы вывезти отсюда евреев в безопасные места, и что помогут им в этом знакомые из-под Горожанки, а он, дядя, если что-нибудь вспомнит о прячущихся евреях, пусть скажет им завтра. Они весьма любезно пожелали дяде и тете спокойной ночи и пошли спать. Дядя и тетя не спали целую ночь и перешептываясь, терялись в догадках, что это за люди, чего они на самом деле хотят, что им делать, рассказать им о Лее или нет. Наконец решили, что не разоблачат себя, только пугала их мысль о том, что маленькая Стелла ночью начнет стонать, кашлять либо будут у нее плохие сны и чужие сразу поймут, что здесь находится кто-то еще, и хотя они выглядели порядочными людьми, никто не знает кто они в действительности. Очень тяжела была эта ночь для дяди. Утром он встал уставший, с отеками под глазами, весь словно измятый. Тетя смотрела под ноги и молчала.

На рассвете гости проснулись, выпили по стакану чая и съели по ломтику хлеба с маслом и сыром, а на прощание еще раз спросили, нет ли в округе евреев. А когда в очередной раз услышали, что дядя ничего об этом не знает, как-то странно посмотрели на него, потом глянули на шкаф, обменялись взглядами и, поблагодарив за приют, ушли.

Дядя только теперь почувствовал, как вспотел. Он решил, что красивую Лею и детей переселит на чердак или в сарай. Будет там, по правде говоря, холоднее, но попросторнее. В сарае находится тоже такой сусек, который можно обить досками и засыпать соломой, так что никто не заметит, что кто-то что-то здесь проделывал. На следующий день он вывел Лею и детей в сарай. В ближайшие дни ничего не произошло, хотя ему казалось, что какие-то тени скользят вдоль стен, когда он выглядывал в окно или ночью какая-то собака выла поблизости.

Прежде чем тетя шла накормить Лею, дядя обходил целый дом, чтобы проверить нет кого-то чужого.

Однажды, когда сидели за столом, тетя спросила:

– А может, следовало бы сказать, что мы прячем евреев. Они спасли бы их, а так мы не знаем, как долго мы еще сможем их скрывать и что дальше будет с Леей.

– Откуда мне якобы знать, что они спасут Лею? Всякого рода швали развелось сейчас на земле. И не знаешь, кому верить, кому нет – ответил дядя и замолк. – Да разве я знаю, кто они на самом деле? – добавил он.

– Они говорили по-польски – робко заметила тетя.

– Сегодня много людей говорит и по-польски, и по-русски – угрюмо закончил дядя и оперся о стол.

Некоторое время они молчали. Им казалось, что кто-то крадется во дворе. Они насторожились.

Минуту позже раздался громкий стук в дверь, но прежде чем дядя успел встать, дверь вместе с коробкой рухнула. В дверном проеме стояли все те же молодые люди в кожаных куртках, которые провели ночь у дяди, а за ними несколько толстых здоровяков с бычьей шеей и зловеще сверкающими глазами, с топорами и вилами в руках.

– Здравствуйте – с ядовитой любезностью поздоровался один из них.

Дядя остолбенел, тетя тряслась как в лихорадке.

– Ну, господин Вильчинский – певуче и весело сказал другой в кожаной куртке. – Извините, что дверь сама выпала, но у вас какие-то слабые петли – иронизировал он. И указал трем извергам с лицами трупов на шкаф, как бы он давно уже знал, где укрытие. Вдобавок, он знал фамилию дяди.

Те набросились на шкаф. Когда они повалили его на пол, открылся вход в пустую каморку.

– А это что? – брюзгливо спросил самый низкий из них. – Третья комната? А вы, господин Вильчинский, говорили – продолжал ядовито – что у вас только две, не так ли?

Тетя отступила и прислонилась к печи.

– Спокойно, Петро, спокойно – сдерживал его тот старший. – Это пани и по пански поговорим. – Он подошел к тете, скаля зубы, а потом к дяде и засмеялся. – Не правда ли, господин Вильчинский, что с вами, полячками, надо по пански? – продолжал он издеваться.

Дядя молчал с окаменелым лицом.

– Вы что-то неразговорчивые. – Он кружил вокруг стола. Другой, низший, приглядывался каморке, где еще несколько дней назад прятались Лея и дети. Дядя благодарил в душе, что их переселил.

Низший засмеялся саркастически.

– Ох, как хитро. Будто шкаф, а на самом деле укрытие.

Он наклонился над дядей и зловеще спросил:

– Ну, где жидки?

– Какие жидки? Вы же видите, что никого здесь нет. А когда-то это была комната ребенка, но когда сын вырос, мы ее закрыли, зачем же нам пустое помещение – объяснял дядя.

– Ага! Комната ребенка? Ну ладно! – иронизировал высший.

– Да, там ребенок играл – подтвердил дядя.

– Ну и где сейчас ребенок? – спросил низший. Оба ходили вокруг дяди, останавливались и кружили дальше.

– В Станиславе, на службе – ответил дядя.

– Ах, на службе у других ясновельможных панов – смеялся высокий.

– Хватит! – рыкнул вдруг низший. – Где жидки, которых вы прятали за шкафом?

– Стефан – охнул скорбным, обессиленным голосом высший. – Не кричи на панов, с ними надо как с яйцом, вежливо, кротко.

Задвигав челюстью, он замолчал на минуту. Высокий обратился к дяде:

– Ну и как, господин Вильчинский, вы нам скажете или друг должен вами заняться? – И указал на низкого, коренастого.

– Но что вам сказать?

– Ну, где сейчас жидки?

Дядя молчал.

– Ага, пан не хочет выдать тайну – меланхолически сказал высокий и подмигнул низкому. – Приложите, ребята, пани топор к шее, может, господин Вильчинский вспомнит, что он сделал с жидами.

Небритый тип подошел к тете и приложил ей топор к шее. Тетя была как тень – тонкая, плоская, с побледневшим лицом.

Дядя онемел, не мог сказать ни слова.

– Значит, что пан Вильчинский хочет, чтобы с паней Вильчинской немножко поиграть по пански! – Высокий засмеялся ядовито. – Начнем с ладони – приказал он бандитам.

Те взяли тетю за руки и прижали к столу, а руки положили на плите, поддерживая с обеих сторон.

Едва дядя повернул голову, как один из извергов поднял топор и молниеносно ударил – ладонь отскочила, как живая в сторону, и свалилась на пол.

Дядя закричал:

– Нет! Я скажу! Не делайте этого!

– Ага – низкий засмеялся – помогает.

Тетя взвыла от боли. Кровь хлестнула на лица убийцей; они, матерясь, вытирали себе рукавами лбы.

– Сбежали, сбежали – хрипел дядя. – Евреи сбежали в лес! – кричал, тряся, и не спускал глаз с тети, все еще прижатой к столу и плачущей, бандиты все еще держали ее за руки и не отпускали. Он не мог двинуться, какая-то могучая сила, словно пригвоздила его к полу. Он стоял, опираясь о стену, и чувствовал воющие внутри волки.

– Ах, так – противно запищал высокий. – Жидки сбежали? – И засмеялся зловещим, скверным смехом.

Кровь из отрубленной руки стекала тонкой струей на пол, где возникла уже лужа, а тетя плакала все тише и тише. И тогда высокий подмигнул, а второй бандит отсек топором вторую ладонь, которая отскочила так же, как первая. Они делали это так профессионально и спокойно, как бы проводили инструктаж.

Дядя заревел:

– Нет! Они в …– застонал и замолчал, видя, что тетя опускается на пол, тихая и желтая. Рванулся он к ней, но его остановили.

Большая лужа крови растекалась пазами по полу все шире и шире.

– Они в … – Низкий надулся и посмотрел с кислой улыбкой на дядю.

Дядя повесил голову.

– Держи его – пробормотал высокий к товарищу. – А вы в сарай! – велел он остальным бандитам.

Они не убили дядю сразу. Они хотели, чтобы он видел, что они будут делать.

Трое мужчин с дикими лицами приблизилось к сараю. За ними медленно шел тот высокий – элегантный, белый и чистый, в кожаной куртке, смотрел вокруг, оглядывая дом. Те взяли вилы, вбивая их в солому с такой силой, что казалось, что они пробьют сквозь сусек. Дошедши до укрытия, они остановились, а высокий в кожаной куртке пробормотал:

– Подожгите. Прогоним их как крыс.

Они отступили. Когда огонь пыхнул, все уже стояли во дворе и ждали напротив открытых дверей. Пламя охватили уже пол сарая, когда вдруг выпали из темного дыма три горящие как факел человека. Бросившись на землю, они начали в ней валяться, стонали и махали руками, бия ними о мураву. Потушив наконец огонь, они медленно подняли вверх головы.

– Держите их! – разрешил самый высокий и трое бандитов бросилось на лежащих.

За секунду они нашлись дома, где без движения лежала тетя, а дядя сидел на скамейке под прицеленным в его голову револьвером.

Кровь уже не истекала из ран тетеньки, лежащей тихо, с раскинутыми руками, как бы она кого-то обнимала.

– И что, господин Вильчинский, вы не скрываете жидов? – противно сказал высокий в куртке. – Сейчас вы увидите, что мы делаем с жидками. – Устремляя иронический взгляд в дядю, он обратился к Лее – Не стыдно ли вам так прятаться от нас?

Красивая Лея, обожженная со сгоревшими волосами, выглядела как призрак, вынырнувший из темноты. Не лучше выглядели Эммануэль и Стелла, у которой на темном лице сверкали только зеленые глаза. Они были перепуганы, съежены; тихонько стонали, ища укрытия у матери.

– И с тобою, дытынко, побавиться потрибно. Большие жидки любят забаву. – Иронизировал он, хмуря брови. – Почнем вид нього – указал он на мальчика.

Лея обняла Эммануэля за шею и не пускала его. Стелла прильнула к телу матери и плакала. Лея обняла обоих и крепко сжала.

Тип с тупым выражением лица вырвал из ее рук Эммануэля.

– Язык! – приказал самый низкий из них.

Два изверга держали мальчика, а третий, добыв длинный, острый нож пырнул его в язык, а потом резал и язык вылетел изо рта. Дядя схватился за голову.

Лея держала в объятиях Стеллу, которая, вбив голову в грудь матери, не видела, что произошло с братом.

Мальчик взвыл от боли и рванулся, но они держали его крепко за шею и плечи.

Лея бросилась к сыну, но бандиты взяли ее за руки и приложили нож к горлу. Мальчик корчился от боли, стонал, наконец, начал тихо всхлипывать, ища глазами матери.

– Теперь вуха – приказал тот низкий.

И они мгновенно отсекли ему уши.

– А теперь очи – был отдан следующий приказ.

И они мгновенно ослепили мальчика. Высокий мужчина посмотрел на дядю, который закрыл глаза и заревел:

– Смотри!

Дядя открыл глаза. Он был смертельно бледным. Ему дрожали губы.

– С вами мы тоже так рассчитаемся – сказал низкий палач.

Он подошел к Лее. Он немножко подождал, чтобы женщина пришла в себя, а затем велел перерезать Эммануэлю горло. Мальчик упал замертво.

Дальше они положили на полу Лею и приказали Стелле смотреть на то, что они будут делать с ее матерью. Привязав ноги девочки к скамье, они обмотали ее веревкой, чтобы она не смогла оторваться. Хотя девочка плакала и протягивала связанные руки к матери, они приступили к Лее, будто вокруг никого не было. Стискивая зубы, дядя ежился под направленным в него пистолетом. Палачи обнажили опаленное тело Леи, и по очереди трое из них изнасиловало ее, сопя и кряхтя, а затем они сходили с ней, и не торопясь, застегивались. Два типа в кожаных куртках хладнокровно присматривалось зрелищу, покачивая с уважением головами.

Лея постанывала, из ее глаз, капая на пол, текли большие, стеклянные слезы.

Маленькая Стелла плача, пискливым, детским голосом кричала:

– Mame, mame, ich hob mojre,[1] ich hob mojre!

Девочка вдруг начала икать, что не понравилось одному из бандитов, он подошел к ней и ударил ее в живот; она замолчала, корчась от боли, а потом разразилась громким, скулящим плачем.

– Стефан, не спеши – сказал тот выше. Он взглянул на дядю и ядовито спросил – Не правда ли, господин Вильчинский, что эти вещи следует делать спокойно, по пански?

Он захохотал, демонстрируя свои белые как снег зубы.

Низкий мужчина приказал поднять Лею и обнаженную положить на столе, чтобы Стелла лучше ее видела.

Один из мужчин следил за тем, чтобы девочка смотрела на мать. Двое остальных, издеваясь, приставало к Лее с ножом к горлу и покатывалось со смеху, затем подсовывало острый конец ножа к глазу и заставляло ее умолять о жизни, а она бормотала еврейские непонятные слова, протягивая руки к дочке. Один из них добыл длинный, острый гвоздь и вбил его топором в протянутую руку к Стелле. Ребенок заплакал еще громче:

– Mame, mame, ich hob mojre, ich hob mojre!

Стелла задыхалась от слез. Голова Леи опустилась на стол, а палач вбил в ее другую ладонь большой гвоздь. Лея подскочила от боли, протянула шею к дочке и заскулила как собака:

– Стелла, Стелла, доченька, доченька – но ее голос превратился в лепет и писк, а тот толстый с жирной шеей дернул ее за остатки волос и поднял кверху голову, подставляя лезвие ножа под горло. Но мужчина повыше поднял палец и буркнул:

– Не спеши, Мыкола, ще подывымося.

Он опять посмотрел на посинелого дядю, который казалось, что задыхается.

Крепыш отодвинул нож, но все еще держа Лею за волосы. Тогда высокий мужчина сказал:

– Хруды ножом!

Тот прыснул со смеху, подлого и противного и, взяв волосатой лапой обнаженную грудь Леи, пырнул ножом, рванул рукой, и грудь отпала на стол.

Ребенок скулил как щенок.

Два бандита оскаливались. Тот другой в кожаной куртке подошел к Лее и сказал:

– Ну, шо, дытынко, втикати треба. – Он кивнул к волосатым верзилам, а те взяли пилу и пригвожденную к столу Лею начали пилить пополам.

Дядю начало рвать. Высокий в куртке прошипел:

– Польский пан, а свинья!

Он приказал отрубить дядину голову. Один удар топором и голова дяди отскочила от корпуса и покатилась по полу, останавливая у ног тети.

Лея приподнялась на секунду, в судорожном движении согнула ноги и резко их распрямила. Тогда подбежал тот третий, который следил за Стеллой, схватил ее за ноги и придержал. Маленькой Стелле голова опустилась на грудь, как бы не смогла справиться с этой картиной, которую увидела. Минуту позже все уже было кончено. Лея, разрезанная на две части, лежала среди вони распоротых кишок, но палачам это не мешало.

Ребенок только тихонько хныкал.

Мужчина повыше саркастически засмеялся и велел дать ей поесть что-нибудь, так как наверно она проголодалась. Те рыкнули грубым смехом. Они должны были знать, в чем дело, потому что тип со шрамом на лбе, который до тех пор ни разу не заговорил, взял отрубленную грудь и дал Стелле со словами:

– Ты голодне, дитятко, треба тобi йисти дати.

Стелла закрыла глаза, но бандит впихнул в ее глазницу два пальца и закричал:

– Бери!

Затем он сунул в руку ребенка грудь матери.

Остальные в молчании смотрели, как ребенок с опущенной головой, беспомощный, держит в руке истекающий кровью лоскут.

– Дытынко, треба тобi йисти! – кротко, ласково сказал тот повыше в кожаной куртке.

– Едз! – поторопил по-польски другой мужчина.

Стелла подняла взгляд и смотрела на них с открытым ртом, молча, как бы их не видя.

– Ну, едз – повторил тот ниже.

Стелла приподняла с мертвенным выражением лица грудь матери к устам.

Типы прыснули со смеху.

– Гарна, дивчiна, гарна – похвалили они. Найденным полотенцем они вытерли испачканные кровью руки и посмотрели на мужчин в кожаных куртках.

– Йдему – сказал высокий, и когда казалось, что они, наконец покинут дом, один из них подошел к Стелле и одним ударом топора отрубил ей голову. Потом они подожгли дом и ушли.

Они уже исчезли в лесу, когда из темного дыма выползла вся в крови тетя Катя.

Дедушка Игнатий вдруг замолчал.

Воцарилась мертвая тишина. Казалось, что вместе с рассказом дедушки было все меньше и меньше, он стал слабее, как бы уменьшился, а когда он закончил рассказ, мне пришлось солидно подняться, чтобы увидеть его маленький, сгорбленный и склонившийся направо силуэт. Он сильно наклонился, почти прикасаясь к полу. И все еще уменьшался. Отец и мать не произнесли ни одного слова.

Я тоже был все меньше и меньше, и окружила меня белая пыль и я исчез с лица земли.