Лжегерои русского флота

Со школьной скамьи всем нам знаком портрет знаменитого «очаковского» лейтенанта Шмидта. Худое аристократическое лицо с пронзительным взглядом. На плечи накинута чёрная флотская пелерина с пряжками в виде оскаливших морды львов. Он благороден и несчастен, одинок и жертвенен, этот непонятый и заранее обречённый на смерть офицер-демократ. Будучи севастопольцем, я не раз бывал на его могиле, что высится в центре городского кладбища Коммунаров: каменная скала, увенчанная красным знаменем Революции.

Первые сомнения относительно лейтенанта Шмидта появились, впрочем, у меня ещё в детстве после прочтения знаменитого «Золотого телёнка». Как помнят читатели, там весьма фривольно описывались похождения «детей лейтенанта Шмидта». Вольно или невольно, но этим однозначно бросалась тень и на самого лейтенанта. Но ведь Пётр Шмидт — это романтика первой революции, он почти её идол! А теперь представьте, что значило бросить тень на такого героя в 1938 году, причём бросить публично на всю страну, представив на осмеяние не только непутёвых «детей лейтенанта», но через это и самого «папу»! И это тогда, когда ссылали в края и веси за неосторожное слово и даже ухмылку. Подумайте, что стало бы тогда с тем смельчаком, который начал бы рассказывать, к примеру, анекдоты о Чапаеве? Догадаться нетрудно. А вот Ильфу и Петрову все их фривольности о Шмидте сошли с рук. Почему? Да скорее всего потому, что Сталин и его окружение знали правду о мятежном лейтенанте.

Так что же такого знали люди старших поколений о Шмидте такого, что не знаем мы?

МАЛЬЧИК ИЗ СЕМЬИ ГЕРОЕВ

Пётр Шмидт родился в семье весьма уважаемого и заслуженного ветерана первой Севастопольской обороны. И по отцу, и по матери он был из обрусевших немцев с датскими корнями. Считается, что род Шмидтов в России начинается с конца XVI века, когда при Петре Первом приехал некий немецкий корабельный мастер Шмидт (сама фамилия переводится с немецкого как «кузнец») с партией других корабелов строить первые корабли. Мастеру Шмидту в России понравилось. Он женился на русской женщине и остался здесь навсегда. К концу жизни корабельный мастер получил потомственное дворянство, а своих сыновей вывел в офицеры. При этом в честь царя Петра в каждом поколении одного из Шмидтов обязательно называли Петром. Известен дед нашего героя капитан 1-го ранга Пётр Петрович Шмидт 1-й.

Отец нашего героя — Пётр Петрович Шмидт 2-й — родился в 1828 году. После окончания Морского корпуса Пётр Петрович Шмидт 2-й проходил службу на линейных кораблях и фрегатах Балтийского и Черноморского флотов. С 13 сентября 1854 года по 21 мая 1855 годов участник обороны Севастополя на Малаховом кургане. Вместе со своим старшим братом Владимиром Петровичем пробыл на «бастионах чести» всю осаду Севастополя и получил там не одно ранение. Несмотря на то, что братья были совсем ещё молодыми людьми, не имевшими ни жён, ни детей, именно там, на залитых кровью бастионах, они поклялись друг другу, что тот, кто из них переживёт другого, возьмёт на себя заботу о детях ранее ушедшего из жизни. Эта клятва на севастопольских бастионах сыграет с фамилией Шмидтов впоследствии самую роковую роль. Но кто тогда мог подумать о трагических последствиях этой юношеской братской клятвы! Там же, на бастионах, договорились братья и ещё об одном: кто из них первый женится и родит сына, тот должен обязательно назвать его Петром в честь деда и тем самым продолжить традицию Петров Шмидтов в российском флоте.

Впоследствии Пётр Петрович Шмидт дослужится до контр-адмиральского чина и закончит службу начальником порта в Бердянске.

Куда более значительную карьеру, чем младший брат, сделает старший брат Владимир. Прекрасный моряк, храбрец и прекрасный администратор, он был участником легендарного боя фрегата «Флора» с турецкими пароходами, затем всю оборону Севастополя дрался на бастионах. Впоследствии Владимир Петрович Шмидт будет младшим флагманом у самого адмирала Бутакова, станет одним из первых командующих Тихоокеанской эскадрой, полным адмиралом и полным кавалером всех российских орденов, а на склоне лет и сенатором. Помимо всего прочего, за проявленное личное мужество и отвагу В.П. Шмидт был награждён Георгиевским крестом и именным оружием — золотым палашом «За храбрость». Ученики Владимира Петровича к началу XX века сами станут известными адмиралами, а авторитет адмирала и сенатора Шмидта — одного из последних участников героической обороны Севастополя — будет неимоверно высок. С 1890 по 1909 год — адмирал Владимир Петрович Шмидт первый по старшинству среди военно-морских чинов российского флота, старший флагман Балтийского флота. По завещанию после смерти герой обороны Севастополя был похоронен в Севастополе, в усыпальнице адмиралов — Владимирском соборе — рядом со своими учителями М.П. Лазаревым, В.А. Корниловым, П.С. Нахимовым, В.И. Истоминым.

Незаурядной личностью была и мать нашего героя. В осаждённый французами и англичанами Севастополь юная Катенька фон Вагнер (из древнего польско-литовского рода князей Сквирских) приехала из Киева по зову сердца. Ей было тогда всего девятнадцать лет. Вопреки воле родителей, под впечатлением душевного порыва Марии Григорьевой, Екатерины Бакуниной (внучки М.И. Кутузова) и Екатерины Грибоедовой она решила стать сестрой милосердия. Хрупкая молоденькая девушка, только-только начинающая понимать жизнь, она постигала её под вой ядер и свист пуль.

Впрочем, у Екатерины фон Вагнер была и ещё одна (быть может, главная) причина её приезда в Севастополь. Дело в том, что здесь, на бастионах, сражался человек, которого она любила больше всего на свете — любимец адмирала Нахимова капитан 2-го ранга Скоробогатов. Уже в самом начале войны Скоробогатов стал известен всей России. Командуя фрегатом «Флора», он вышел победителем из боя с целым отрядом турецких пароходов. Старшим офицером на «Флоре», как мы уже знаем, был лейтенант Владимир Шмидт, с которым у Скоробогатова были самые дружеские отношения. Будучи невестой командира фрегата, Екатерина фон Вагнер была знакома и со старшим офицером, а также знала и о существовании его брата Петра.

С начала своего появления в осаждённом Севастополе, Екатерина фон Вагнер вместе с другими сёстрами милосердия трудилась в госпитале под руководством великого хирурга Н. Пирогова. В нечастые свободные минуты она встречалась со Скоробогатовым.

Влюблённые уже были помолвлены, говорят, что была даже назначена дата венчания в Петропавловской церкви, когда Скоробогатов героически погиб на Малаховом кургане при отражении самого кровавого, третьего, штурма Севастополя. В этом же отчаянном бою был тяжело ранен в бедро и молодой лейтенант Пётр Шмидт. Это было уже его третье ранение! Молодого лейтенанта привезли в госпиталь, и рыдающая по погибшему жениху сестра милосердия Екатерина фон Вагнер его выходила.

Спустя четыре года, в 1859 году, Пётр Шмидт сделал своей спасительнице предложение. Уступив чувствам Шмидта, она согласилась. Любила ли Екатерина фон Вагнер своего нового жениха, как любила она погибшего капитана 2-го ранга Скоробогатова? Кто знает?

Как бы то ни было, но мужу она стала верной женой и другом, а детям заботливой матерью. Согласитесь, что история любви юной княжны к любимцу Нахимова, героическая смерть последнего и последующее замужество девушки на возвращённом ею к жизни молодом офицере могли бы стать сюжетом приключенческо-романтического романа! Увы, сюжетом к истории семьи Шмидтов станет совсем иная история и далеко не романтическая…

5 февраля 1867 года в Одессе в семье помощника военного коменданта порта капитан-лейтенанта Шмидта родился долгожданный сын. Это был шестой ребёнок Петра и Екатерины. Предыдущие пятеро детей были девочки, да и то к моменту рождения Петра три сестры скончались в младенческом возрасте. Учитывая тот факт, что отец был флотским офицером, воспитанием будущего революционера занимались мать и старшие сёстры. Впоследствии в своём письме Зинаиде Ивановне Ризберг Пётр Петрович писал: «В милом детстве моём я видел много любви и женской ласки. Я рос среди сестёр и мамы, так как отец всегда находился в плавании».

Так как старший брат Владимир всё ещё оставался холостяком, право назвать сына фамильным именем получил младший брат. Так родившийся мальчик стал Петром. Спустя несколько лет Екатерина Шмидт родила дочь Анну. В 1876 году Пётр Петрович Шмидт был назначен губернатором города и начальником порта в Бердянске. Семья перебралась туда.

Умерла Екатерина Яковлевна 29 декабря 1877 года в возрасте всего 42 лет и была похоронена на городском кладбище. Как защитнице Севастополя, ей при погребении был отдан прощальный ружейный салют. Наверное, это единственный случай в истории дореволюционной России, когда воинским салютом провожали в последний путь женщину-героиню. Могила Екатерины Яковлевны сохранилась до наших дней.

Средняя сестра Анна Петровна Избаш вспоминает: «Я помню, как Петя рыдал все три дня до её похорон, рыдал безутешно, не успокаиваясь ни на одну минуту. После смерти матери любовь и ласку её старалась заменить нам сестра Мария. Эта 16-летняя девочка создала особенную, исполненную грусти и доброты обстановку нашего сиротства. Эта обстановка не могла не отразиться на впечатлительном мальчике». Вполне возможно, что именно это событие и стало отправной точкой в психической неустойчивости нашего героя.

Так Пётр Петрович Шмидт оказывается вдовцом с двумя маленькими детьми на руках. При этом необходимо добавить, что стенания многих авторов на «несчастное детство» Петеньки Шмидта безосновательны. Разумеется, смерть матери наложила свой отпечаток. Но у Пети была заботливая старшая сестра, заботливый отец. Кроме этого семья губернатора города, разумеется, никогда не испытывала никаких материальных проблем, имела хороший дом и прислугу.

В СТЕНАХ МОРСКОГО КОРПУСА

В сентябре 1880 года Пётр Петрович Шмидт отвёз своего старшего 13-летнего сына Петра в Петербург, где определил в подготовительный класс при Морском училище. Сделано это было не из-за каких-то материальных затруднений или желания пристроить куда-нибудь одного из детей. В семье со столь славными морскими традициями вопроса о том, кем быть маленькому Пете, думаю, вообще не стояло. Всё было предопределено заранее. Старший сын, как отец, как дядя и как дед, должен был продолжить военно-морскую династию Шмидтов. Такое решение было вполне разумным. При связях самого Петра Петровича, а тем более его старшего брата, который относился к старшему племяннику как к родному сыну, военно-морская карьера была Шмидту 3-му (так стали называть Петра Шмидта, после поступления в Морское училище) была обеспечена.

«Моряки старинных фамилий, влюблённые в далёкие горизонты», — писал о таких кадетах, как Петя Шмидт, поэт русского Серебряного века Михаил Кузьмин.

В Морское училище принимались мальчики в возрасте 12–14 лет. Курс обучения был шестилетний. За это время воспитанники получали общее среднее образование и высшее военно-морское. Воспитанники находились на полном казённом содержании, жили в самом корпусе. По воскресеньям отпускали к родственникам. Распорядок дня был следующий: в 6 часов 30 минут побудка, гимнастика и утренний чай, в 8 часов первый урок. Ежедневно было по три урока, по полтора часа каждый. Ещё полтора часа на строевые учения и три часа в день на личные дела. В 11 часов отбой.

При поступлении Шмидта училище возглавлял контр-адмирал А.П. Епанчин, продолжавший старые, ещё крузенштерновские, традиции. В 1882 году его сменил контр-адмирал Д.С. Арсеньев, слывший «паркетным адмиралом». Он был участником нескольких военно-дипломатических миссий, а затем многие годы служил воспитателем при великих князьях. Новый начальник первым делом, во избежание «дурных влияний», ограничил отпуск воспитанников в город. Затем он обратил внимание на то, что их головы слишком забиты морскими науками, что они в большинстве своём слабо разбираются во всём, что выходит за эти рамки. Они неотёсанные увальни, не умеют вести себя в обществе, особенно дамском. Адмирал же был убеждён, что морской офицер должен уметь показать себя не только в бою, но и в свете. С приходом Арсеньева в старших классах стали преподавать высшую географию и статистику, русский язык, литературу и Закон Божий. В первой (старшей кадетской) роте ввели внеклассные лекции по русской истории, а в старшей гардемаринской — по всеобщей. В училище приглашались известные учёные для чтения популярных лекций. Арсеньев ввёл и уроки танцев, поощрял занятие кадет музыкой.

Все биографы Шмидта пеняют его отца за столь плохой поступок по отношению к своему сыну, которого он отправили учиться на флотского офицера, и совершенно зря! Во все времена привилегированный Морской корпус (в 60-х годах переименованный в Морское училище) был мечтой тысяч российских мальчишек, но только немногие избранные могли туда попасть. Биографы Шмидта пишут, что для воспитанного в обстановке женской ласки и внимания Петра суровый быт корпусной жизни стал ударом. Уж не знаю, как воспитывали Петю Шмидта в Бердянске, но для каждого человека первые шаги по военной стезе всегда трудны и все их преодолевают. Так было, так есть и так будет. Другое дело личные качества нашего героя. До самого окончания корпуса конфликтный и обидчивый Шмидт так и не прижился в коллективе, сторонясь большинства однокашников и предпочитая одиночество кадетским компаниям, хотя учился неплохо. Впрочем, отношение к Петру со стороны начальства было самое предупредительное и ласковое. Ещё бы, ведь он был любимым племянником самого Владимира Петровича Шмидта, в ту пору уже старшего флагмана Балтийского флота. Такими родственными связями даже в привилегированном Морском корпусе могли похвастать немногие.

Будучи уже кадетом, Шмидт записал в своём дневнике: «…Я должен жить так, чтобы мне не стыдно было рассказать о каждой минуте своей жизни, чтобы ни за одну минуту своей жизни я не краснел». Насколько это удалось в действительности, мы ещё увидим.

Отметим любопытный факт: наставником от старшего курса на всём периоде обучения в классе Петра Шмидта был мичман Алексей Николаевич Крылов, будущий выдающийся учёный кораблестроитель и академик АН СССР. На склоне лет Крылов написал объёмистые мемуары, но, удивительно, в них о Шмидте нет ни одного слова. Почему? Может, потому, что ничего хорошего сказать о своём бывшем соученике знаменитый академик не мог, а кривить душей не захотел.

Что касается учёбы Шмидта в Морском корпусе, то в фондах Центрального военно-морского музея имеются рукописные воспоминания его однокашников — офицеров, написанные в 20-е годы. Что пишут о Шмидте его былые сотоварищи? А пишут они, как ни странно, вещи весьма нелицеприятные. Во-первых, то, что у Шмидта во время всех лет учёбы не было друзей. Во-вторых, что он подозревался сокурсниками в воровстве мелких денег из висящих в гардеробе шинелей, что, в-третьих, у него периодически случались психические приступы, и Шмидт не был отчислен из корпуса исключительно благодаря связям своего отца и дяди, то, что, наконец, сокурсники именовали Шмидта между собой «психом». Не правда ли, не слишком блестящая характеристика для будущего героя. Но с кем чего не бывает по молодости лет, ведь человек мог впоследствии вполне исправиться!

А с психикой у юного Шмидта действительно были проблемы. Серьёзный нервный припадок случился с ним после получения известия о новой женитьбе отца в 1882 году. Сестра А.П. Избаш вспоминает: «Отец был женат второй раз, и около него создавалась новая, враждебная брату семья. Я не могла не замечать в брате сложной душевной работы, которая в нём происходит». Думается, что нервный и конфликтный Петя Шмидт сам во многом провоцировал столкновения с мачехой. В 1883 году в новой семье родились два близнеца — Леонид и Владимир Шмидты, сводные братья по отцу. В мае 1885 года «за усердие по трудам» Пётр Петрович Шмидт был произведён в контр-адмиралы. В том же 1885 году Петя Шмидт был произведён в гардемарины.

Впоследствии Пётр Шмидт будет писать, что в этот период жизни он остался один, так как с отцом отношения были разорваны, с дядей — не сложились, сёстры повырастали, вышли замуж. Уж не знаю, как насчёт сестёр, но вот насчёт дяди Петер явно слукавил. Уж кто-кто, а Владимир Петрович Шмидт принимал участие в судьбе своего племянника на протяжении всей его жизни, вытаскивая из самых пагубных ситуаций. Но об этом речь ещё впереди.

Биография Петра Шмидта гласит, что по приезде в Бердянск к отцу он не смог найти себя в новой семье, ушёл из дома к рабочим, а весь отпуск провёл на заводе Дэвида Гриевза в Бердянске в обществе литейщиков. Здесь имеется определённая неясность. Как кадет Морского корпуса, Шмидт имел ежегодный летний месячный отпуск. Если Пётр Петрович-старший женился в 1882 году, а Пётр Петрович-младший окончил корпус в 1886, то он бывал в летних отпусках после женитьбы отца минимум пять раз. В какой же отпуск он жил у литейщиков, в первый или вообще каждое лето приезжал к ним в отпуск. В истории с литейщиками я вижу определённую рекламу, которую Шмидт огласил уже непосредственно в 1905 году. Оно и понятно, имея отца адмирала и мать из княжеского рода ему явно не хватало пролетарской главы в биографии. Для того, кто собирался стать во главе целой революции, — это был серьёзный недостаток. И Пётр Шмидт исправил это, выдумав скорее всего трогательную историю о плохом отце-адмирале и о своём пребывании в рабочей среде во время летних отпусков. Другого периода своей жизни, когда он общался с рабочим классом, Шмидт просто не мог выдумать, так как вся последующая жизнь была на виду и что-то выдумать было сложно. Впрочем, мы забежали здесь далеко вперёд.

Вторую версию своего времяпрепровождения озвучил сам Шмидт, когда написал впоследствии, что единственными его друзьями в Бердянске были евреи, которые, дескать, и направили его мысли на путь борьбы за всеобщее счастье. Думается, что дело здесь вовсе не в национальности людей, с которыми общался Петя Шмидт в отпуске в Бердянске, а в их мировоззрении. Возможно, что лишённый домашнего тепла мальчик нашёл себе новых знакомых в одном из революционно-террористических кружков, которых в начале 80-х годов по всей России хватало с избытком. Напомним, что именно в это время жаждущие крови начиняли бомбы, чтобы убить императора Александра Второго, а более мирные шли в деревни, чтобы нести идеи гуманизма русскому крестьянству. Впрочем, и в данном случае Шмидт вполне мог насочинять.

Отметим, что как раз в период учёбы Шмидта в Морском корпусе там действительно действовал подпольный кружок демократически настроенных гардемаринов, которые организационно входили в кружок социал-демократа Благоева. Чем занимались гардемарины-демократы? Разумеется, они не метали бомбы под ноги жандармам и губернаторам, а просто читали запрещённую литературу. Молодых ребят понять можно, если запрещено — значит, интересно! На одной из сходок демократы-гардемарины даже приняли некое своё обращение к народу. О чём именно собирались поведать миллионам российских крестьян сыновья адмиралов и офицеров (в Морской корпус принимались только потомственные дворяне!), нам неизвестно. Но известно другое. Гардемарины-демократы были быстро разоблачены.

Из дневника Петра Шмидта: «…Я с юных лет интересовался общественными науками, только в них находя ответы на мучительные вопросы, разрешение которых требовало оскорблённое чувство правды и справедливости…»

Несмотря на особенности своего идеалистического характера и «оскорблённое чувство правды и справедливости», П.П. Шмидт никогда не являлся членом какого-либо военно-революционного кружка. Если бы он имел хоть какое-то косвенное отношение к революционной деятельности, будучи кадетом или гардемарином, то этот факт, безусловно, уже бы сотни раз обыгрывался его биографами. Увы, чего не было, того не было. И это при том, что с 1885 по 1887 год в Морском училище действительно существовал и весьма интенсивно функционировал военно-революционный кружок Шелгунова. Раскрыт он был в августе 1887 года главной военно-морской прокуратурой. В состав кружка, кроме мичмана Шелгунова, входили гардемарины, а впоследствии, мичманы Черневский, Хлодовский, Бобровский и Доливо-Добровольский. Да, действительно, все они учились вместе со Шмидтом П.П., но сам-то Пётр Петрович ни членом кружка, ни революционером не был. Это подтверждается секретным рапортом главной военно-морской прокуратуры.

«СЕКРЕТНО. Главный военно-морской прокурор С. Петербург августа 4 дня 1887 г. № 418. Управляющему Морским министерством адмиралу Шестакову. Отношение.

Управляющий Министерством юстиции препроводил к Вашему превосходительству произведённое в гражданском ведомстве дознание о „военно-революционных кружках“ и всеподданнейшее прошение мичмана А. Доливо-Добровольского.

Первоначально к сему делу были привлечены мичманы Николай Хлодовский, Александр Доливо-Добровольский, Лев Бобровский, Николай Черневский и воспитанники Морского училища гардемарины Николай Стронский и Евгений Дейновский.

Затем, по привлечении к этому делу находившегося в кругосветном плавании мичмана Николая Шелгунова, Государю Императору благоугодно было положить следующую резолюцию: „Передать всё это дело не в Министерство юстиции, а в военное и морское министерства, кроме лиц гражданских“.

Первые зачатки этого сообщества появились в конце 1884 года или в начале 1885 года в виде периодических собраний некоторых юнкеров военных училищ на частных квартирах для чтения общеобразовательных и по преимуществу социально-экономических сочинений. В конце 1885 года в кружки эти вошли бывшие воспитанники Морского училища, а ныне мичманы Шелгунов, Черневский, Хлодовский, Бобровский, а впоследствии и Доливо-Добровольский, составлявшие до этого времени, по-видимому, отдельный кружок, по своему направлению и цели сходный с военными кружками.

Одновременно с этим, под влиянием, между прочим, Шелгунова, возникла мысль об организации кружка исключительно революционного направления для революционной пропаганды в войсках и о составлении программы для этой преступной деятельности.

Составлению этой программы предшествовало несколько сходок, состоявшихся в марте, апреле и мае 1886 года, на которых обсуждались способы сношения с преступным сообществом, известным под названием группы „социал-демократов“, от которых и получались издания преступного содержания.

Обращаясь от этого общего изложения к сущности дела, я нахожу: 1). Мичман Черневский изобличается в принадлежности к „военно-революционному кружку“ гардемаринов, во главе коего стоял мичман Шелгунов. 2). Мичман Шелгунов при допросах, отобранных у него по возвращении из заграничного плавания, признал себя виновным лишь в принадлежности к революционному кружку. Между тем дознанием установлена не только принадлежность его к военному кружку, но и руководящее значение в этом кружке.

По соображениям вышеизложенного я полагал бы обвиняемых мичманов Черневского и Шелгунова предать суду военно-морским судом.

Главный военно-морской прокурор статс-секретарь Янвич-Яневский».

Нескольких из участников группы выгнали из корпуса, остальным надрали уши, вследствие чего они навсегда потеряли интерес и к Благоеву, и к его идеям. Но вот что удивительно, несмотря на все старания историков в советское время, им так и не удалось найти в списках Благоевского кружка Петю Шмидта. Вывод из этого следует один — Петя Шмидт в те времена был весьма далёк от идей всеобщего равенства и братства. Возможно также и то, что, зная непредсказуемый характер своего сокурсника, гардемарины-демократы просто предпочли не посвящать его в свои тайны.

Чем же занимался Петя Шмидт во время учения в Морском корпусе? По крайней мере, два его увлечения нам известны точно. Во-первых, Петя усердно учился играть на виолончели. Почему именно на виолончели? Да потому, что на виолончели любил играть тогдашний глава морского министерства великий князь Константин Николаевич. Будучи интеллигентом и либералом, великий князь увлекался в свободное время игрой на виолончели, которую возили за ним по всем кораблям. Подражая ему, немало офицеров из числа так называемой золотой молодёжи, желавших каким-то образом выделиться из общей массы, также начали брать уроки игры на виолончели и также принялись, подражая великому князю, таскать их всюду за собой. Это было в ту пору и стильно, и модно. Пётр Шмидт был, разумеется, не единственным кадетом, кто, подражая вполне демократичному великому князю, до порезов пальцев щипал струны своих арф. К слову сказать, «виолончелистов» на флоте не слишком жаловали, полагая, что корабельные офицеры должны заниматься службой, а не музицированием. Эту «виолончельную» моду хорошо описал в своём романе «Крейсера» Валентин Пикуль. Главный герой романа мичман Панафидин всё время перетаскивает с корабля на корабль свой любимый музыкальный инструмент, вызывая непонимание и насмешки товарищей.

«В свободное время, — вспоминает его сестра Анна Петровна Избаш, — он, как всегда, много занимался музыкой, играл на скрипке, а позже на виолончели, пел, рисовал акварелью… всё это у него выходило изящно и талантливо». О талантливости вопрос спорный, так как творений Шмидта до нас не дошло. Однако вполне очевиден факт, что Петя изо всех сил старался найти ту стезю, которая может сделать его великим. Неважно кем: скрипачом, виолончелистом, художником — главное, чтобы отличаться от всех. Эту жажду славы он пронесёт через всю свою жизнь, и, что самое удивительное, добьётся своего, хотя его слава в конечном итоге и будет славой Герострата.

Второе увлечение кадета, а потом гардемарина Петра Шмидта заключалось в регулярном посещении им публичных домов. В этом в принципе не было ничего особенного. Проститутками грешили в то время, наверное, многие гардемарины и юнкера. Были, разумеется, гордецы, которые презирали такое времяпрепровождение, но наш герой к таковым не относился. Доходило до того, что начальники училищ подписывали договоры с содержательницами определённых борделей и посылали туда для профилактики девиц военных врачей, чтобы избежать заразных болезней у своих воспитанников.

Но у Пети Шмидта всё, как обычно, закончилось не так, как у всех. Вообще, Петя Шмидт, судя по всему, никогда не пользовался расположением барышень. При всём его благородном происхождении и увлечении музицированием что-то молодых девушек от гардемарина Шмидта отпугивало. Проститутки были для Шмидта достойным выходом из сложившейся ситуации. Увы, посещение борделей стало для Шмидта прологом поступка, который во многом определил всю его дальнейшую судьбу. Пока его однокашники-демократы мечтали о преобразовании России, Пётр Шмидт в это же время не менее энергично занимался «революционным» преобразованием отдельно взятой проститутки.

За время учёбы в Морском корпусе Пётр Шмидт ходил вместе с другими кадетами в учебные плавания по Балтике: в 1883 году — 87 суток на корвете «Гиляк», в 1884 году — 87 суток на корвете «Боярин», в 1885 году — 85 суток на корвете «Баян» и в 1886 году, уже гардемарином, — 17 суток на корвете «Аскольд».

В сентябре 1886 года Пётр Шмидт 3-й успешно закончил курс учёбы и был выпущен из Морского корпуса в чине мичмана. Выпуск Морского корпуса 1886 года был на редкость богат именами, оставившими след в отечественной истории. Мичман Дмитрий Толстой впоследствии героически погибнет в Цусимском сражении. Игорь Гиляровский — в 1905 году станет старшим офицером броненосца «Князь Потёмкин» и будет зверски убит восставшими матросами. Михаил Ставраки — лучший друг детства и юности Шмидта, именно он, Ставраки, не даст «красному лейтенанту» в ноябре 1905 года уничтожить Севастополь, а затем будет лично руководить расстрельной командой во время казни Шмидта. Юрий Карказ в том же ноябре 1905 года возглавит сводный офицерский отряд по аресту «бунтовщиков» с «Очакова», впоследствии будет воевать в чине генерал-майора в армии Деникина, затем Врангеля, а в 1921 году будет расстрелян в Крыму. Владимир Лесли честно отвоюет две войны, а в 1917 году станет главным артиллерийским военным специалистом молодого Рабоче-Кресгьянского Красного Флота.

МИЧМАН С МАНИЕЙ ВЕЛИЧИЯ

Закончив Морской корпус, Пётр Шмидт в чине мичмана был определён на Балтийский флот. С этого момента согласно традиции российского флота он получает официальное наименование в документах и прежде всего в послужном списке, как Шмидт 4-й. Дело в том, что все морские офицеры-однофамильцы, во избежание путаницы, получали свои личные номера в зависимости от старшинства в чинах. По мере выбывания в отставку старших, младшие, таким образом, продвигались номерами вперёд. Считалось, что такая система стимулирует офицеров к рвению в службе и приобретению подле своей фамилии литеры «1». Насколько удобна была такая система, вопрос спорный, но она существовала как неотъемлемая часть старых добрых морских традиций вплоть до революции 1917 года. Что касается Петра Шмидта, то он по окончании Морского корпуса до 1894 года числился самым младшим из флотских Шмидтов, Шмидтом 4-м, а с 1894 года уже значится Шмидтом 3-м. Именно так его иногда именуют не только в официальных документах, но и в различных печатных изданиях.

Плавать при всём при этом Шмидт 4-й особенно не хотел, и с подачи дяди был определён служить на портовое судно «Невка». Внешне такое назначение выглядит странно. В эпоху массовых походов наших кораблей на Дальний Восток, в эпоху энергичного строительства океанского броненосного флота получить назначение на портовое судно, которое дальше аванпорта в море не выходит, было более чем непрестижно. Почему же Шмидт 4-й при всех его огромных семейных связях получает столь откровенно плохое назначение? Точного ответа на этот вопрос мы не знаем. Можно предположить по меньшей мере два варианта.

Во-первых, Шмидт к этому времени был уже серьёзно психически болен, и отправлять его в дальние моря родственники просто боялись. Во-вторых, по каким-то причинам, возможно связанным с тогдашним любовным романом, Петя Шмидт и сам не слишком-то рвался на океанские просторы. Наконец, в-третьих, такое назначение могло быть реакцией могущественной родни на эпатажное поведение молодого мичмана.

Однако даже на портовой «Невке» служба у Шмидта 4-го сразу же не заладилась. Амбициозность и завышенное самомнение молодого мичмана вызывало резкое отторжение окружавших его офицеров.

А затем последовал шаг, вызвавший шок всей родни. Мичман Шмидт женился на… профессиональной уличной проститутке с целью её нравственного перевоспитания! Звали избранницу Доменика Павлова. Разумеется, личная жизнь каждого — это его сугубо личное дело, и всё же… Напомним, что в те времена офицер вообще не имел права жениться на особе не дворянского рода, но даже и тогда был обязан представить свою избранницу офицерскому собранию.

Отечественная история знает немало случаев, когда любовь рушила сословные препоны. Граф Шереметев, как известно, ещё во времена Екатерины Второй не побоялся жениться на собственной крепостной актрисе Жемчуговой, скульптор барон Клодт — на своей же прислуге Ульяне, а поэт Некрасов — на солдатской дочери Зинаиде. Но в каждом случае на то были свои причины, а главное, была любовь.

Что касается Шмидта, то все, и он в том числе, признают, что любви в его браке с Доменикой с самого начала не было. Спрашивается тогда: для чего же в таком случае было вообще жениться?

Исследовавший жизнь Шмидта К.Г. Паустовский пишет об этом факте из жизни своего героя, пытаясь при этом сколь возможно облагородить тот поступок: «Молодость Шмидта отчасти совпала со знаменитым „хождением в народ“, с призывом спасать „падших“ женщин и переносить вместе с народом все тягости его существования… Как человек пылкий, он был сторонником решительных дел, а не решительных разговоров. Поэтому он действительно женился на проститутке, желая её спасти. Но с первых же шагов их совместная жизнь пошла вкось — жена Шмидта была даже неграмотной».

Сам Шмидт, спустя много лет, писал о своём поступке ещё более возвышенно: «Она была моих лет. Жаль мне её стало невыносимо. И я решил спасти… Пошёл в Государственный банк, у меня там было 12 тысяч (!), взял эти деньги — и всё отдал ей. На другой день, увидев, как много душевной грубости в ней, я так верил, что это навеяно жизнью, что понял: отдать тут нужно не только деньги, а всего себя. Чтобы вытащить её из трясины, решил жениться. Думал, что, создав ей обстановку, в которой она вместо людской грубости найдёт одно внимание и уважение, вытащу из ямы».

Уже в советское время опубликовала воспоминания о брате Анна Шмидт (Избаш). Вот что писала она о его женитьбе: «Исключительной и очень яркой чертой натуры брата была целомудренность и поражающее своей фантастической строгостью отношение к женщине. Это отношение жило в нём с юных лет, признавалось им как безусловный долг и часто было поводом его горячих споров с товарищами. Оно же побудило его к женитьбе, но эта жертва, принесённая им ещё юношей в 20 лет, жертва, изуродовавшая многие годы его жизни, не изменила ни в чём его отношение к женщине». Разумеется, что иначе любящая сестра брата-героя написать о нём не могла. Можно согласиться, что с другими офицерами, которые встречались с нормальными женщинами и создавали нормальные семьи, Шмидт действительно не находил общего языка. Но на роль жертвы, весело проматывающей с проституткой отцовские деньги, Шмидт всё же вряд ли подходит.

На первый взгляд описание Шмидтом своего поступка вполне благородно, но не будем торопиться с выводами! Для начала зададимся вопросом, откуда у только что окончившего Морской корпус мичмана могли появиться 12 тысяч рублей (сумма по тем временам огромная!)? Сам он таких денег заработать никак не мог. Возможно, эти деньги были положены на его имя отцом-адмиралом, стремившимся обеспечить своему старшему сыну достойное существование в будущем. При этом не исключено, что деньги (так как сумма весьма большая даже для адмирала) предназначались не только Петру, но и его младшей сестре Анне. Это вполне логично: отец, сосредоточив своё основное внимание на младших сыновьях от второго брака, сделал, однако, всё возможное, чтобы помочь в жизни и своим детям от первого брака. В любом случае получается, что деньги, находящиеся в Государственном банке, не являлись личными деньгами Петра Шмидта, а были заработаны его отцом и использование их по всем правилам приличия следовало с отцом и согласовывать.

Но и это не всё! Много лет спустя, уже в 1905 году, Пётр Шмидт проделает точно такой же фокус. Только в тот раз деньги будут не отцовскими, а казёнными, да и проститутка классом будет намного выше, чем полуграмотная Доменика Павлова. В остальном схема поведения нашего героя будет точно такая же: присвоение чужих денег, последующее промотание их с девицей лёгкого поведения, затем назойливое преследование той же девицы (когда деньги уже закончились) и неуклюжая попытка обмануть всех и вся по поводу факта кражи денег. При этом, как и в первом случае, во втором Шмидт тоже будет стремиться соединить свою жизнь с женщиной лёгкого поведения.

О событиях личной жизни Шмидта в 1905 году мы ещё поговорим в своё время, пока же отметим, что подобное поведение для нашего героя было не случайным, а типичным! А потому вполне можно допустить, что Шмидт вовсе не отдавал безвозмездно денег проститутке Доменике (что она вообще могла делать с такой суммой?), а вдвоём с ней эти самые деньги и прокутил. Что же касается болезненной тяги нашего героя к женщинам именно лёгкого поведения, то здесь вопрос уже из области исследований старика Фрейда. Кто-то из великих сказал, что для мужчины не позор зайти к проститутке, для мужчины позор у неё остаться… Это сказано буквально о нашем герое.

Поступок с женитьбой на Доменике Павловой мичмана Шмидта был вызовом всем! Кроме всего прочего, по неписаным законам того времени офицеру военно-морского флота до женитьбы полагалось прослужить не менее трёх лет. Считалось, что холостому и не обременённому женой и детьми молодому мичману будет проще освоить азы своей профессии и состояться как моряку. Как офицер ВМФ, скажу, что определённая логика в данном законе имелась. Но Шмидт не только женился, но и женился на профессиональной проститутке, унизив и оскорбив тем самым всех жён и дочерей других морских офицеров. Мичману грозило немедленное и позорное изгнание с флота.

Женитьба Шмидта на уличной проститутке вызвала к нему вполне обоснованное презрение со стороны бывших друзей и скандал в семье. Все были просто шокированы происшедшим. Для отца Шмидта известие о выходке сына обернулось инфарктом, от которого он уже не оправился и скончался 19 декабря 1888 года в Одессе, где и был похоронен. Очень обиделись на брата сёстры Мария и Анна. Их понять тоже можно, ведь по крайней мере Анна имела право претендовать на часть отцовских денег, чтобы устроить свою жизнь, теперь же осталась без ничего.

Из письма П. Шмидта Евгении Александровне Тилло: «…Я кляну своих товарищей, порою просто ненавижу их. Я кляну судьбу, что она бросила меня в среду, где я не могу устроить свою жизнь, как хочу, и грубею. Наконец, я боюсь за самого себя. Мне кажется, что такое общество слишком быстро ведёт меня по пути разочарования. На других, может быть, это не действовало бы так сильно, но я до болезни впечатлителен…»

Любопытно, как изворачиваются биографы Шмидта, описывая его страсть к борделям:

«Только в одном обществе чувствовал себя уверенно молодой идеалист Шмидт — в женском. Но и здесь его ожидало разочарование — со всеми своими знакомыми девушками он не смог найти общего языка взаимопонимания, ибо искал ту женщину, которая поймёт его донкихотовские устремления. Не понимали его сверстницы, ибо искали они мужа, а не борца за справедливость всех женщин-тружениц. Стержнем мировоззрения молодого мичмана Шмидта была борьба за счастье всего народа, в том числе и женщин-тружениц. И вот этот стержень оказался надломлен, ибо его окружение не нуждалось в борьбе за свои права. Шмидту осталась единственная возможность — попытаться принести счастье хотя бы одному человеку. Создать для себя мир трепетной заботы о спасении заблудшей души. И Шмидт-таки попал в мир… падших женщин. Человеком в жизни Петра Шмидта из того мира стала Доминика Гавриловна Павлова, проститутка с Выборгской стороны. Такой выбор его стал результатом импульсивного чувства.

Этим своим неординарным (на то время) поступком Шмидт бросил вызов и обществу корпуса морских офицеров, и своей родословной. Понятно, что о дальнейшей службе не могло быть и речи. Друзья-офицеры „вычеркнули“ его из своей жизни, отец и дядя — прокляли, а сёстры просто ничего не смогли уже предпринять».

Потрясающе! Получается, что вокруг Шмидта буквально все были виноваты в том, что не поняли его чистой и возвышенной любви к проституткам. Последних биографы при этом скромно величают «женщинами-труженицами», надломившими «стержень мировоззрения» нашего героя… Немудрено, что после столь бурного общения с труженицами сексфронта Шмидт уже не мог найти никакого взаимопонимания с обычными девушками.

Разумеется, что в сложившейся ситуации служба у Шмидта не заладилась. Семейные проблемы, проматывание отцовских денег явно не давали нашему герою возможности сосредоточиться на служении Отечеству. Кроме этого всё больше начала проявляться и психическая болезнь нашего героя. Впоследствии сестра Шмидта Анна вспоминала, что в этот период у её брата «припадки случались раза два-три в месяц». Спасая племянника от обструкции, дядя-адмирал в январе 1888 года переводит племянника с Балтийского флота на Черноморский. В Севастополе Шмидт был определён на тендер «Буг». Но и там служба у Шмидта не ладится. Как всегда, он не может найти общего языка ни с начальством, ни с товарищами. Дальше больше. Явившись однажды на приём к командующему Черноморским флотом, он закатил в его кабинете истерику — «находясь в крайне возбуждённом состоянии, говорил самые несуразные вещи». Немедленно Шмидт был отправлен в морской госпиталь, где его продержали две недели, а при выписке врачи настоятельно советовали мичману пройти курс лечения у столичных психиатров. Дело, однако, замяли. Взяв годичный отпуск «для поправки здоровья», Шмидт поехал в Москву, где лёг в клинику доктора Могилевича. Однако пройдя курс лечения, он всё же вынужден был подать рапорт об увольнении. Следом за рапортом об отставке Шмидт пишет и личное прошение на имя Александра Третьего: «Болезненное моё состояние лишает меня возможности продолжать службу Вашему Императорскому Величеству, а потому прошу уволить меня в отставку». Болезнью был нервный срыв. 24 июня 1889 года просьба Шмидта была удовлетворена.

Записи о наличии нервной болезни значатся в послужном списке Шмидта. Анализ послужного списка нашего героя в данный период весьма любопытен. Так там значится, что с 18 января 1888 года по 18 мая 1888 года Шмидт находился в отпуске, который затем ему было разрешено, по домашним обстоятельствам, продлить ещё на три месяца. С 14 ноября 1888 года по 24 июля 1889 года он снова находится в шестимесячном отпуске, но уже по болезни.

24 июля 1889 года Шмидт 4-й был уволен со службы а звании лейтенанта. Так бездарно закончилась первая попытка военно-морской службы нашего героя. Проведя несложный подсчёт, мы видим, что в первый год службы (ноябрь 1886 — конец 1887 года) Шмидт просто числится при Кронштадтском порту, причём из этого времени на портовом судне «Невка» он пробыл всего каких-то два месяца! Дальше он вообще демонстративно манкирует службой Так в 1888 году Шмидт служит всего только два месяца, причём и из них не меньше месяца ушло на переезд и обустройство в Севастополе. Всё остальное время Шмидт пребывает в нескончаемых домашних отпусках. В следующем, 1889-м, году он вообще, не прослужил ни одного дня, пролежав полгода в психиатрической клинике, после чего и был изгнан с флота. Таким образом, реальная флотская служба нашего героя в течение трёх календарных лет фактически составила не более года, да и то проведённых не на боевых кораблях, а исключительно в портовых конторах.

ПОД ОБЛАКАМИ

Что ж, флотская шинель снята и повешена вместе с мундиром в платяной шкаф. Начинается период так называемой «первой отставки» Шмидта, продолжавшийся три года.

Где проживал и чем занимался Пётр Шмидт в это время? И здесь у нашего героя с устройством в жизни ничего не получилось. Семья Шмидта (он, жена и родившийся 18 февраля 1889 года сын Евгений) проживают в Таганроге (там отец Шмидта служил в своё время начальником порта и, следовательно, оставались кое-какие связи), затем переезжает в Бердянск (там отец нашего героя был губернатором). Шмидт очень хочет прославиться, но пока не знает как. Ряд биографов нашего героя пишут о неком наследстве его тётки Анны Яковлевны Эггер (сестры матери) в 20–30 тысяч рублей, которое якобы было завещано именно Пете Шмидту. Любопытно, почему тётя все деньги завещала только ему, а не всем детям умершей сестры. Он что, был самый несчастный и обездоленный, молодой парень с офицерскими погонами? Куда обездоленней выглядела младшая сестра Анна, которой надо было бы и приданого подсобрать. Это ещё одна странность в семейных делах нашего героя. И опять возникает мысль, уж не присвоил ли Пётр Шмидт по своему обыкновению и эту сумму? Как бы то ни было, но Шмидт со своей супругой дружно и весело проживают тёткин капитал сначала в Бердянске, а потом молодожёны перебрались в Одессу, где было повеселее. Петя Шмидт всегда любил швыряться деньгами, а фантазии его никогда не знали границ.

Этот первый, «одесский», отрезок жизни нашего героя ещё никем тщательно не исследовался, а зря, ведь, возможно, именно тогда, в Одессе, произошли знакомства Шмидта с представителями еврейских сионистских кругов, которые многим позднее приведут его на палубу «Очакова».

А пока Шмидт отправляется с женой в Париж. В Париже Шмидт отдыхает. По словам биографа раннего периода жизни П.П. Шмидта писателя-мариниста В.Г. Гузанова. «Пока водились деньги, Пётр и Дина могли себе позволить прогулки на Елисейских полях…»

Там у Шмидта появилась новая мания — он возомнил себя аэронавтом Леоном Аэром! Придумав себе «небесный» псевдоним, Шмидт не был излишне скромен. «Лион», в переводе с французского — «лев», а «аэро» — «воздух», таким образом, в одно мгновение никому не известный Пётр Шмидт 4-й превратился в Воздушного Льва!

Одесский исследователь жизни Шмидта Геннадий Черненко пишет:

«В те годы в моду входило воздухоплавание. Начало этой моде в России положил американский аэронавт-парашютист Шарль Леру. Он приехал в Петербург в июне 1889 года, как раз в то время, когда Шмидт вышел в отставку.

Отставной морской офицер с женой и маленьким сыном отправился в Париж к известному воздухоплавателю Эжену Годару. Обучение продолжалось недолго. Во Франции Шмидт совершил всего восемь полётов, а с парашютом, похоже, не прыгал вообще.

Готовясь к публичным выступлениям, отставной лейтенант выбрал себе воздухоплавательный псевдоним и превратился из Петра Шмидта в Леона Аэра. В начале мая 1890 года Шмидт-Аэр возвратился в Россию. Его дебют как воздухоплавателя-парашютиста должен был состояться в Петербурге. Стремясь использовать громкую славу своего предшественника, он объявил себя в афишах „известным преемником Шарля Леру“ и даже свой шар назвал его именем, хотя известности никакой не имел».

Первый полёт Аэра был назначен на воскресенье 20 мая в Озерках. На невнимание зрителей новоиспечённый герой пожаловаться не мог. В саду «Озерки» в день представления их собралось не меньше, чем в «Аркадии» при выступлении Леру. Шар наполнили водородом к пяти часам дня. Публика уже начинала скучать.

Устроители зрелища суетились вокруг шара. Но вот все увидели и героя дня, неустрашимого Леона Аэра. Он галантно раскланялся перед публикой, картинно приподняв фуражку-американку с кокардой в виде летящего воздушного шара, сел на трапецию и дал команду отпустить шар. Но тот, вместо того чтобы взлетать, вдруг… лёг на бок. Водород начал вытекать из него. За несколько минут подъёмная сила шара настолько уменьшилась, что о полёте не могло быть и речи.

Публика зароптала. Раздались возмущённые голоса: «Обман! Деньги назад!». Пришлось деньги за входные билеты вернуть, а устроителям неудавшегося воздушного аттракциона — подсчитывать убытки.

Шмидт попробовал было организовать вторую попытку полёта в «Озерках». Но устроители зрелища уже потеряли веру в «преемника Леру». Пришлось ему перебираться в другой город.

О приезде Аэра в Ригу было объявлено заранее. В назначенный день 27 мая в живописном Верманском парке в центре города народу собралось много. Увы, ожидания рижан не оправдались. Как и в Петербурге, шар начали наполнять за несколько часов до полёта. Но почему-то процедуру эту Шмидт-Аэр прекратил слишком рано. Даже неискушённые зрители заметили: аэростат далеко не полон. Тем не менее воздухоплаватель решил лететь. Однако, почуяв свободу, шар устремился не ввысь, а пошёл в сторону и налетел на стоявший неподалёку музыкальный павильон.

Отталкиваясь от павильона ногами, Леон ушёл от препятствия, однако ненадолго. Одна из верёвок шара зацепилась за карниз эстрады. Купол парашюта оторвался от шара. Аэр успел спрыгнуть на крышу павильона, где был подхвачен стоявшими там зрителями. Облегчённый аэростат, кувыркаясь, полетел дальше и запутался в ветках деревьев.

«Г. Аэр разбил себе лицо и руку, — писала газета „Рижский вестник“. — Вообще вчерашнее зрелище и помимо его неудачного исхода, было неутешительного свойства. В противоположность своему отважному оригиналу Шарлю Леру молодой воздухоплаватель до того трусил перед полётом, что дрожал как осиновый лист. Тут же находившаяся его жена была заплакана и, прощаясь с мужем, способна была разбередить нервы хоть кого. Больше полётов г. Аэра в Верманском саду допущено не будет».

Словно злой рок тяготел над Шмидтом-Аэром. В Москве (неделю спустя после Риги) антрепренёр А.Ф. Картавов снял для его полётов площадку в саду «Эрмитаж». Шар наполняли светильным газом, поступавшим с газового завода.

Публика внимательно следила за приготовлениями к полёту. «Сам г. Аэр и бывшая тут же его супруга, — писал „Московский листок“, — проявляли невероятное волнение, которое мало-помалу сообщилось и всем руководившим работой».

Заиграл оркестр, раздались негромкие аплодисменты. Аэронавт, сев на полочку трапеции, скомандовал: «Раз, два, три. Пускайте!» Рабочие, державшие шар, отпустили его. И какой конфуз! Баллон остался на месте.

Воздушное представление отменили. Зрители, поругивая его устроителей и бесстрашного воздухоплавателя, спешат к кассе, где уже начали возвращать деньги.

Аэр решил ещё раз попытать счастье, для чего в середине июня того же 1890 года вместе со своим антрепренёром, женой и громоздким багажом отправился на юг в Киев. Здесь был, наконец, раскрыт псевдоним «преемника Леру». Газета «Киевлянин» сообщила: «Г. Аэр — отставной лейтенант П.П. Шмидт, 24 лет от роду. Издавна чувствуя неодолимое влечение к воздухоплаванию, он около года назад решил оставить морскую службу и посвятить себя исключительно любимому делу». К вечеру на место предстоящего полёта стала прибывать публика. Наполнение шара, как и прежде, шло небыстро, но к семи часам эту хлопотную операцию всё же удалось закончить.

Здесь надо отметить любопытную деталь. Дело в том, что на тот момент Шмидт вовсе не был лейтенантом, а всего лишь мичманом запаса. Разница существенная! Почему же газеты величают его отставным лейтенантом? Ошибка газетчиков? Не исключено! Однако, зная болезненное самолюбие Шмидта, можно предположить, что в отставные лейтенанты произвёл он себя сам, так сказать, для солидности. Придёт время, и Шмидт также «для солидности» нацепит на себя погоны капитана 2-го ранга, а потом вообще возжелает поднять адмиральский флаг…

«Шар наполнился прекрасно, — отмечал „Киевлянин“, — и, казалось, что он готов в любую минуту ринуться в необозримое воздушное пространство». Но когда Аэр занял своё место под аэростатом, последний опять лететь не пожелал, «а только неистово кувыркался из стороны в сторону». Заметно было, что он теряет газ, вероятно, через какие-то прорехи. Не прошло и получаса, как оболочка шара съёжилась. Конечно, подъём стал невозможен, о чём и сообщили разочарованной публике. Дело снова закончилось шумным скандалом.

Газеты писали, что Шмидт-Аэр собирается ехать на полёты в Одессу и далее — в Константинополь. Поездка эта, однако, не состоялась. Горе-аэронавт продал свой шар и навсегда распрощался с воздухоплаванием. После неудачи в Москве одна газета писала: «Если правда, что г. Аэр был когда-то моряком, то можно ему посоветовать и впредь быть мореплавателем, а не аэронавтом».

Одесский биограф Шмидта В. Римкович пишет: «Но на этом поприще ему просто не повезло, хотя попытки покорения воздушного океана на воздушном шаре с прыжками с парашютом им предпринимались с 1889 года. Его примером в этой области стал американский аэронавт Шарль Леру, который в июне 1889 года в Петербурге демонстрировал редкое зрелище. Прикрепив к сетке воздушного шара купол парашюта, Леру поднялся на высоту 500 метров, отцепился, и спустился на парашюте в Большую Невку, где его подняли лодочники, дежурившие на воде. И Шмидт решил стать „русским Леру“, что вполне соответствовало его характеру, и взглядам на жизнь… Решение стать аэронавтом было смертельно опасным. Это показала гибель американца в Таллине (в ту пору Ревеле. — В.Ш.) осенью того же года. Он спустился с парашютом в море и утонул. Но Шмидт твёрдо решил стать воздухоплавателем-парашютистом и отправился с женой и сыном в Париж к известному воздухоплавателю Эжену Годару, которому было уже 63 года, и который совершил сотни полётов и прыжков, первый перелёт из Франции в Испанию через Пиренеи. У него было чему поучиться, и Шмидт совершил около 8 полётов. Вернулся в Россию он под псевдонимом Леон Аэр в начале мая 1890 года и объявил себя преемником Шарля Леру, назвав свой шар „Шарль Леру“. Но полёты в Петербурге, Риге, Москве, Киеве окончились неудачами, а в Одессе и Константинополе не состоялись. Аэр продал свой шар…»

Вся история с воздухоплаванием Леона Аэра достаточно мутная, а потому большинство биографов нашего героя просто обходят её стороной. Действительно ли Шмидт вдруг возлюбил небо и полёты? Ни в письмах, ни в воспоминаниях современников этого не видно. Любовь к небу была у нашего героя, по-видимому, столь короткой, что не оставила после себя следов даже в его обширном эпистолярном наследии.

Казалось бы, для чего Шмидту было вообще залезать в плетёную корзину? Не хватало средств к существованию? Но, имея морское образование, он всегда мог найти себе неплохую работу на этом поприще. Неистребимая любовь к небу? Но ни раньше, ни позже за Шмидтом таковой любви не наблюдалось. Стремление к опасности, желание выплеснуть адреналин, почувствовать дыхание смерти в свой затылок? Но, как мы увидим дальше, в реальности Пётр Шмидт никогда особенно не любил рисковать своей жизнью. Тогда что же? Ответ может быть только один — желание прославиться! Это, никогда не прекращающееся, поистине маниакальное желание великой славы и невероятное самолюбование и толкало Петра Шмидта на самые, казалось бы, не похожие внешне, но невероятно близкие по своей сути поступки. Неважно как, неважно кем, но он обязательно должен быть велик. Отсюда и шар с громким названием «Шарль Леру», и выспренний псевдоним.

Увы, как и все начинания Шмидта, и эта его затея тоже закончилась провалом. Удивительного в том ничего не было. В каждом деле надо быть профессионалом, а наш герой к этому не привык. Отсюда и позорные неудачи всех его полётов. Шмидт был в бешенстве — мечты о славе обернулись новыми издёвками и насмешками в его адрес. Виновником своей неудачи Шмидт определил Эжена Годара и некоторое время даже вынашивал мысль полететь на воздушном шаре во Францию, чтобы сбросить на Париж несколько самодельных бомб. При всей абсурдности данной мести, не может не вызывать удивления болезненное стремление добиться известности, даже идя путём Герострата. Разумеется, столь ярко выраженная мания — это болезнь, но что самое удивительное, в конечном итоге, как мы уже с вами знаем, Пётр Шмидт своего всё же добился! Вот уже на протяжении более ста лет о нём снимают кино, пишут книги и статьи, ему ставят памятники и в его честь открывают музеи.

Итак, отцовские и тёткины деньги были промотаны «вчистую», воздушный шар продан и перед Леоном Аэром встал вопрос: а что дальше? Делать было нечего, и Аэр, снова став Петром Шмидтом, отправился к своему дяде проситься обратно на флот. Почему именно туда? Да потому, что не имеющий никакого опыта морской службы отставной мичман был нигде не нужен и не мог найти себе хорошего места, а средства к существованию мог дать только военно-морской флот. Но как вернуться обратно, ведь отец уже умер и не может ходатайствовать за своего сына. Однако в живых оставался ещё дядюшка-сенатор, который и взвалил на себя заботу о непутёвом племяннике. Основная трудность, по-видимому, была у дяди-адмирала с прохождением племянником медицинской комиссии, но связи осилили и это. Петра Шмидта признают здоровым, и он опять готов служить в императорском флоте.

Фортель с внезапным заболеванием, как и со столь же внезапным выздоровлением, так понравится нашему герою, что он ещё не раз будет весьма умело им пользоваться в своей дальнейшей жизни.

ЗИГЗАГИ ФЛОТСКОЙ СЛУЖБЫ

Итак, 22 июня 1892 года Пётр Шмидт вновь был принят на военно-морскую службу с прежним чином мичмана. Любопытный нюанс: дело в том, что дядя нашего героя вице-адмирал Владимир Петрович Шмидт с 1 января 1892 года стал членом Адмиралтейств-совета — высшего законодательного органа Морского министерства, и его влияние возросло во много раз. А потому скорее всего не случайно буквально через несколько месяцев он добивается возвращения своего непутёвого племянника на действующий флот.

Период военно-морской службы нашего героя с 1892 по 1898 год всегда скромно умалчивался биографами Шмидта. Обычно они ограничивались лишь общими фразами, что будущий «буревестник революции» в этот период героически служил на Тихом океане, где много плавал, штормовал, осваивал просторы Мирового океана, приобретая уникальные морские навыки, и в результате этого стал известен всему флоту как выдающийся моряк и благороднейший человек. Что ж, думается, настала пора выбросить подобные вирши в урну и узнать правду о тихоокеанском периоде жизни и службы Петра Шмидта. Для этого мы познакомимся с материалами Центрального государственного архива ВМФ. Чтобы облегчить поиски истины для всех желающих, сообщу и точные координаты послужного списка лейтенанта Петра Шмидта: РГА ВМФ, фонд № 967, опись № 1, дело № 52. Уверяю вас, уважаемые читатели, вы найдёте там много весьма интересного и, главное, весьма неожиданного о нашем герое!

Мы же с вами сейчас бегло ознакомимся с поистине выдающейся службой Петра Шмидта на Дальнем Востоке с 5 марта 1894 года по 10 июля 1898 года. Так сказать, вспомним основные героические вехи. Право, они того стоят!

Итак, летом 1892 года вице-адмирал Владимир Шмидт определил бывшего Лиона Аэра в 18-й флотский экипаж. Два месяца Шмидт служит на крейсере 1-го ранга «Князь Пожарский», который всё это время стоит в Кронштадте. Затем там происходит скандал с участием нашего героя. После этого Шмидт сразу же списывается на берег и просто числится в экипаже, получая деньги, но не перетруждая себя службой. Только через год (!) с помощью дяди его пристраивают на новейший броненосный крейсер «Рюрик», уходящий на Тихий океан. К этому времени история с женитьбой Шмидта уже несколько позабылась и снова появилась возможность сделать вполне нормальную офицерскую карьеру.

Почему дядюшка отправляет племянника на Дальний Восток? Причин тому могло быть несколько. Прежде всего, потому, что несколько лет назад сам вице-адмирал Шмидт командовал Тихоокеанской эскадрой. Там его помнили и любили, а, следовательно, и отношение к его племяннику должно было быть более снисходительным, чем где-либо. Во-вторых, отдалённость от столицы делала службу на востоке более демократичной. На Дальнем Востоке офицерам зачастую сходили с рук такие проделки, за которые в Кронштадте и Севастополе сорвали бы погоны. Наконец, в-третьих, и денежное содержание, и плавательный ценз, и выслуга на Тихом океане были значительно выше, чем на Балтике и на Чёрном море, а это давало возможность Пете Шмидту догнать своих сверстников, от которых из-за отставки он значительно отстал по службе.

Однако сразу же по приходе «Рюрика» на Дальний Восток в кают-компании крейсера снова происходит какой-то скандал, в результате которого Шмидта с треском списывают в Сибирскую флотилию. Это произошло 5 марта 1894 года, когда мичман Пётр Шмидт 3-й был переведён из 18-го флотского экипажа, в котором состоял с 22 июня 1892 года, в Сибирский флотский экипаж, находящийся во Владивостоке. Как говорится, нет худа без добра. На Сибирской флотилии в то время (из-за её отдалённости) ещё быстрее зачислялся плавательный ценз, чем на Тихоокеанской эскадре, да и на оклады там не скупились. Опять не остался в стороне и дядя, препоручив племянника своему бывшему подчинённому контр-адмиралу Фёдору Петровичу Энгельму.

Мичман Шмидт 3-й прибывает во Владивосток 21 апреля 1894 года и в соответствии с назначением поступает в Отдельную съёмку Восточного океана производителем работ (низшая офицерская должность). Командиром Владивостокского порта был в то время контр-адмирал Энгельм, командиром Сибирского флотского экипажа капитан 1-го ранга Вадим Матвеевич Григораш, а начальником Отдельной съёмки Восточного океана корпуса флотских штурманов полковник Эдуард Владимирович Майдель. Все весьма достойные, опытные и уважаемые офицеры.

С 22 апреля по 9 сентября 1894 года мичман Шмидт 3-й работает в составе первой партии под началом штабс-капитана Я.М. Иванова 3-го и занимается промерными работами в заливе Посьет и в Славянском заливе. В частности, с 6 августа он производит работы в бухте Миноносок, где были сделаны мензульная съёмка и промер. Партия закончила свою работу 30 сентября, однако Шмидт отбыл из неё раньше, поскольку ещё 2 сентября циркуляром Главного Морского штаба был отчислен от занимаемой должности. Что и говорить, толкового гидрографа, судя по всему, из него не получилось! Да и то, гидрографическое дело требует любви к своей профессии, неторопливости, скрупулёзности и тщательности. Все эти качества, как мы понимаем, у нашего героя отсутствовали.

7 сентября приказом командира Владивостокского порта Шмидта 3-го назначили вахтенным начальником на миноносец «Янчихэ», которым командовал его однокашник по Морскому училищу лейтенант Н.Ф. Кудрицкий. Что ж, должность вполне достойная, и на ней можно показать всем, какой ты есть моряк. Однако и в этой должности Шмидт состоит всего месяц. На миноносце Шмидту тоже по какой-то причине служба не понравилась. Может, миноноска показалась старовата, может, было слишком много беспокойства, а может, и командир однокашник вызывал зависть, кто знает! Как бы то ни было, но Шмидт с миноносца быстренько списался.

Далее с назначениями нашего героя начинается непросто какая-то чехарда, а самая настоящая вакханалия. Скажу честно, прослужив в отечественном флоте более тридцати трёх лет, я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь где-нибудь менял должности с такой скоростью. Думаю, что перечень должностей Шмидта — это абсолютный рекорд в истории нашего флота, уже одним этим он мог вписать своё имя в её анналы.

Итак, 19 октября — 22 октября 1894 года — Шмидт — вахтенный офицер крейсера «Адмирал Корнилов», под командой капитана 1-го ранга П.Н. Вульфа 1-го, во внутреннем плавании, т. е. в данное время крейсер не находился в море, а стоял в порту. Однако когда «Адмирал Корнилов» собирается уходить в продолжительное плавание, Шмидт сразу же его покидает. Возможно, это произошло не по воле нашего героя. От бестолкового и скандального мичмана просто избавились. Итого стаж службы Шмидта на «Адмирале Корнилове» не составил и месяца!

С 22 октября по 4 ноября 1894 года — Шмидт уже вахтенный начальник транспорта «Алеут», под командой капитана 2-го ранга И.И. Подъяпольского, опять же, «во внутреннем плавании», то есть опять в порту. На «Алеуте» Шмидт обошёлся уже всего недельной службой!

С 4 ноября 1894 года по 1 января 1895 года Шмидт уже вахтенный начальник на портовом судне «Силач», которым командует опытнейший дальневосточник капитан 1-го ранга П.С. Павловский. Разумеется, что и «Силач» находится в тот момент «во внутреннем плавании». На портовом судне Шмидт задержался несколько подольше, чем обычно, аж два месяца и даже получил повышение по службе. С 1 января по 31 декабря 1895 года он числится уже штурманским офицером на том же «Силаче» (судном к этому времени уже командовал капитан 2-го ранга А.Я. Соболев). Разумеется, новая должность звучит куда солидней, хотя, честно говоря, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы «штурманить» на портовом судне, находящемся «во внутреннем плавании», когда весь район этого плавания ограничен исключительно акваторией порта. Отметим, что 1895 год в жизни Шмидта был самым морским, так как он в течение него был при деле. Впрочем, насколько реально служил Шмидт на буксире, мы не знаем. Анализируя военно-морскую биографию нашего героя, скажем, что именно портовый буксир «Силач» был тем судном, на котором Шмидт прослужил дольше всего в своей жизни. Это, так сказать, вершина его военно-морской карьеры.

Отметим и то, что повышение в должности Шмидта скорее всего преследовало вполне конкретную цель, штатная категория штурмана даже на портовом судне позволяла присвоить племяннику известного адмирала следующий чин. При этом согласно требованиям того времени в должности офицер должен был пробыть не менее 11 месяцев. Поэтому совсем не случайно именно 1 декабря 1895 года Шмидт 3-й был произведён в лейтенанты. Разумеется, что больше ему делать на буксире было уже нечего, и Шмидт опять устроил скандал.

Контр-адмирал Энгельм, думается, к этому времени уже устал переводить строптивого офицера с корабля на корабль и улаживать бесконечные скандалы. Однако он обещал заботиться о Петре Шмидте адмиралу-сенатору и старался сдержать своё слово. Именно он, несмотря на сопротивление офицеров, добивается присвоения Шмидту и очередного лейтенантского звания.

С присвоением Шмидту лейтенантского чина связана одна любопытная история. Дело в том, что, узнав о том, что он стал лейтенантом, у Шмидта сразу же от перевозбуждения начался сильный нервный приступ. Свежеиспечённый лейтенант упал на палубу и начал биться в конвульсиях, изо рта его пузырилась пена. От греха подальше командир буксира сразу же свёз Шмидта на берег в местную психушку. И на этот раз Энгельм замял дело. Отлежавшись в больнице, Шмидт возвращается на свой буксир. На «Силаче» Шмидт числится по Владивостокскому порту до 15 марта 1886 года, но фактически всё время лечится от психических заболеваний.

Далее в морской биографии Петра Шмидта происходит нечто вообще непонятное. 22 апреля 1896 года Шмидта переводят вахтенным начальником на транспорт «Ермак Тимофеевич». Это уже получше, чем портовый буксир. Транспорт совершает рейсы по всему Дальнему Востоку, поэтому на нём можно приобрести и реальный опыт плавания, и какой-то авторитет. Казалось бы, уж теперь-то Шмидт покажет всем, какой он моряк! Но не тут-то было! Уже 25 апреля (т. е. всего через какие-то три дня!!!) Шмидта изгоняют с «Ермака». Что же там могло произойти? Думаю, что выбор версий случившегося невелик: или очередной приступ эпилепсии, или очередной скандал с офицерами и командиром. Впрочем, мы не знаем, исполнял ли Шмидт новую должность вообще.

С 25 апреля по 1 июля 1896 года наш герой — вахтенный начальник брандвахты владивостокского рейда на блокшиве «Горностай», под командой престарелого капитана 1-го ранга А.А. Новаковского, выслуживающего свой плавательный ценз перед уходом на пенсию. Несамоходный блокшив — это самое последнее прибежище, которое могло быть в службе корабельного офицера. В блокшивы определяются самые старые и ветхие суда, их ставят в самом дальнем углу гавани на мёртвый якорь, превращая то в плавучую тюрьму, то в какой-либо склад. Поэтому служба на блокшивах всегда презиралась настоящими моряками. Назначение на блокшив после ходового транспорта — это явное понижение, причём понижение существенное и демонстративное. Что же надо было такого натворить Пете Шмидту, чтобы безмерно уважающий его дядюшку контр-адмирал Энгельм вынужден был пойти на такой шаг! Увы, офицерская среда в ту пору была весьма закрытым корпоративным клубом, и мусор из этого клуба старались лишний раз не выносить…

Находясь в этой должности, которая ему явно не нравилась, Шмидт написал рапорт исполнявшему должность помощника по строевой части командира Владивостокского порта капитану 2-го ранга Александру Яковлевичу Максимову. Приведу его полностью: «Доношу Вашему Высокоблагородию, что здоровье моё позволяет мне нести службу на судах заграничного плавания, так как в настоящее время я совершенно здоров. Лейтенант Шмидт. Июня, 25 дня, 1896 г.». На обороте этого рапорта имеется резолюция Энгельма: «К делу». Судя по рапорту Шмидта, возможно, что в данном случае всё же имело место обострение его психических недугов. Такое положение вещей объясняет назначение Шмидта на блокшив. Психически ненормальному офицеру сложно доверить самостоятельную должность даже на портовом буксире, бог весть, что он может там натворить. На блокшиве же опасность от психа минимальна, при этом он числится в корабельном составе и ему идёт плавательный ценз. Но служба на блокшиве, при всей своей несложности, позорна и обидна для любого мало-мальски самолюбивого офицера, тем более для столь амбициозной личности, как Шмидт! И он, разумеется, негодует, пишет письмо дяде. Дядюшка адмирал наивно полагает, что романтика настоящей морской службы, её боевые будни заставят Петра одуматься, снова просит о содействии бывшего подчинённого.

Надо отметить, что контр-адмирал Энгельм и на сей раз не оставил без внимания слезницу Пети Шмидта. Уже 30 июня лейтенант Шмидт приказом командира Владивостокского порта был назначен вахтенным начальником канонерской лодки «Бобр», которая в это время находилась во Владивостоке, придя туда 22 июня из Иокогамы. Это назначение могло стать поворотным в судьбе нашего героя. «Бобр» был вполне приличным боевым кораблём, много плавающим и укомплектованным перспективными офицерами. На «Бобре» перед Шмидтом открывались перспективы настоящей военно-морской службы с походами и штормами, ходовыми вахтами, боевыми стрельбами и заходами в иностранные порты.

Однако командир лодки «Бобр» капитан 2-го ранга Михаил Павлович Молас 2-й, по-видимому, не рискнул сразу доверить самостоятельную вахту новоиспечённому лейтенанту. Упрекнуть Моласа за это нельзя. Любой болеющий за своё дело командир, ознакомившись с прохождением службы Петром Петровичем и с его послужным списком, решил бы вначале получше присмотреться к такому офицеру, прежде чем доверять ему управление своим кораблём. Да и как назначать Шмидта вахтенным офицером, когда вскоре после прихода на корабль с ним происходит очередной приступ, и командир канонерки лично перевозит больного офицера в местную психиатрическую лечебницу, где Шмидта уже знают и принимают как родного.

Именно поэтому в своём послужном списке Шмидт значится не вахтенным офицером канонерской лодки «Бобр», как подобало бы офицеру в его годы, а всего лишь «ротным командиром на лодке „Бобр“ в заграничном плавании». Впрочем, по сравнению с блокшивом «Горностай» — это всё равно было серьёзное продвижение по служебной лестнице.

К этому времени приезжает на Дальний Восток и жена Шмидта. Во Владивостоке Шмидты жили на Абрековской улице. Любопытно, что психиатрическая лечебница располагалась совсем рядом, несколько выше в сопках, на улице Ботанической. Ночью Шмидт сбежал из клиники и заперся дома. Врачи доложили об этом начальству, но начальство решило не связываться и объявило Шмидту «домашний арест». Впрочем, капитан 2-го ранга Молас пришёл к его дому и пытался поговорить со Шмидтом, но услышал о себе много интересного… Затем была снова дикая истерика, сопровождавшаяся дикими воплями, судорогами и катанием по полу. Зрелище это было настолько жуткое, что маленький сын Евгений, увидев этот ужас, остался заикой на всю жизнь.

Небезынтересно, что это был тот самый М.П. Молас, который впоследствии станет начальником штаба Порт-Артурской эскадры и геройски погибнет вместе с вице-адмиралом С.О. Макаровым на броненосце «Петропавловск». Все современники единодушно отзывались о Моласе как об исключительно порядочном и благородном человеке. Поэтому говорить о неком предвзятом отношении к психопатическому лейтенанту со стороны командования здесь не приходится.

Среди офицеров «Бобра» Шмидт сразу же зарекомендовал себя как абсолютно неуживчивый человек. В своё время историки объясняли эту неуживчивость исключительно демократическими взглядами Шмидта и реакционностью всего остального офицерства. Думается, на самом деле всё выглядело несколько иначе. И тогда на российском флоте было немало порядочных, образованных и прогрессивно настроенных офицеров. Вспомним хотя бы капитанов 1-го ранга В. Миклуху, Н. Юнга, Н. Серебрянникова. В молодости все они принимали участие в народовольческом движении, что впоследствии вовсе не помешало им быть весьма уважаемыми людьми на флоте, успешно командовать различными кораблями, а затем геройски погибнуть в Цусимском сражении.

Когда Шмидт вернулся из психиатрической лечебницы на «Бобр», канонерка ушла в дальний поход. Плавание «Бобра» продолжалось до 14 января 1897 года. За это время канонерская лодка «Бобр» побывала в Фузане, Чифу, Тяньцзине, Шанхае, Гонконге, Чемульпо. Но Шмидта к несению самостоятельной вахты за время похода так и не допустили! 14 января канонерская лодка пришла на зимовку в Нагасаки.

В это время в Нагасаки приезжает и супруга Шмидта. Тогда приезды жён офицеров в Японию были обычным явлением. Зимой дамы обитали в Нагасаки, а летом перебирались вслед за кораблями, где служат их мужья, во Владивосток.

Доменика снимает квартиру по улице Оура дом № 1 у домовладельца Катаоки. Нашла супруга Шмидта себе и подругу — жену друга и однокашника своего мужа лейтенанта Михаила Ставраки Надежду. Казалось, что, может, хоть теперь в жизни Петра Шмидта всё наладится. Но Шмидт есть Шмидт. И он снова отличился, да как!

В Нагасаки произошёл грандиознейший скандал, едва не вышедший на дипломатический уровень. Инициировала его супруга Шмидта Доменика. Что в точности произошло между ней и домовладельцем японцем Катаоки, неизвестно. Быть может, нечто такое, что было связано с её прошлым ремеслом, а может, просто дама не сошлась в цене за съём квартиры. В любом случае всё можно было бы уладить без лишней огласки, но Пётр Шмидт умудрился раздуть скандал до огромных масштабов. В дело был втянут не только командир канонерской лодки, но и российский консул в Нагасаки.

Приведём документ полностью: «Ноября 13/05/1896 г. № 586 Конфиденциально. Господину командиру мореходной лодки „Бобр“. Милостивый Государь Михаил Павлович! Сегодня в 111 /4 ч. утра ко мне в присутствие Консульства явился мичман Шмидт с „Бобра“, с запросом, что сделано мною для наказания японца, обвиняемого в оскорблении его жены, и я дал ответ, что, получив жалобу его жены, и отобрав показание служанки, без замедления в переводе на английский язык, всё направил в японский суд. На вопросы, когда кончится дело, и какое взыскание будет наложено на виновного, я, конечно, не мог ответить определённо, так как это дело не Консульства, а японского суда. Мичман Шмидт, недовольный этими ответами, начал говорить, что он возьмёт матросов с судна и на улице же выпорет виновного в оскорблении его жены, или же просто убьёт его на улице, так как ждать за эту подлость не может. Я должен был остановить мичмана Шмидта, так как он произносил угрозы в присутствии служащих Консульства, но мичман Шмидт не остановился и вёл себя в присутствии служащих Консульства неприлично. Ввиду того, что такая угроза произносилась в присутствии служащих Консульства, его останавливали, но он не остановился. Ввиду того, что произнесённые мичманом Шмидтом угрозы по поводу обвинения в оскорблении его жены японцем, если осуществятся, поведут к крайне прискорбным последствиям, имею честь просить принять меры против их осуществления. Примите и прочие. Консул В. Костылев».

Но и это не всё. У Шмидта вскоре опять начались ежедневные психические припадки и истерики, а потому его пришлось срочно убрать с канонерской лодки и уложить в соответствующую клинику Ураками в Нагасаки, которой руководил тогдашнее светило японской медицины профессор Куримото. Японские психиатры весьма быстро поставили больному офицеру диагноз «шизофрения, отягчённая манией величия», полностью подтвердив аналогичный диагноз владивостокских психиатров.

Отметим, что в документе Шмидт назван не лейтенантом, а мичманом. В этом нет никакой ошибки. Дело в том, что официальной бумаги о присвоении лейтенантского звания Шмидт к тому времени ещё не получил, а потому во всех официальных бумагах значится ещё как мичман.

Пока Шмидт лежал в клинике, скандал с участием его жены постепенно сошёл на нет. Как наказал японский суд обидевшего Доменику Шмидт японца, мы не знаем, но её муж более этого вопроса уже нигде не поднимал.

Пребывание в психиатрической лечебнице совпало с присылкой долгожданного указа о присвоении Шмидту лейтенантского чина. Указ о производстве в чин, как мы знаем, был подписан ещё в декабре 1895 года, о чём Шмидт был извещён телеграфом. Но сама бумага с текстом указа пришла на Дальний Восток с большим запозданием. Сам факт того, что указ о лейтенантском чине Шмидт получил, находясь в психушке, сам по себе весьма примечательный.

К моменту возвращения «Бобра» из Нагасаки во Владивосток новым командиром Владивостокского порта был назначен контр-адмирал Григорий Павлович Чухнин, вступивший в командование 12 октября 1896 года. Так впервые соприкоснулись судьбы двух личностей, которым спустя каких-то восемь лет придётся сойтись в жестоком противостоянии во имя будущего России.

Григорий Павлович Чухнин в нашем рассказе о Шмидте личность далеко не последняя, а потому познакомимся с ним поближе. В официальной истории вице-адмирал Чухнин — это «сатрап», исключительно тупой и исполнительный держиморда. Но так ли это было на самом деле?

Отец родившегося в 1848 году будущего адмирала был полковником морской артиллерии. Рано оставшись сиротой, мальчик был определён в Царскосельский корпус для малолетних, а оттуда в Морской корпус. В августе 1867 года мичман Чухнин получает назначение на монитор «Латник». Затем были фрегаты и корветы, крейсера и миноносцы. Менялись корабли, менялись и моря: за Балтикой — Северное, за Атлантикой — Средиземное.

Особой страницей в жизни Чухнина стала служба старшим офицером на фрегате «Генерал-адмирал», который по флотскому порядку он довёл до высшей степени совершенства. Молодого перспективного офицера заметили, и следующей служебной ступенькой Чухнина стал командирский мостик канонерской лодки «Манчжур». Лодку молодой командир принимал на копенгагенской верфи со скандалом. Пунктуальный и дотошный, он заставил датчан ликвидировать все недоделки, оплатить неустойку и не дал поживиться за счёт русской казны.

Затем был непростой переход в дальневосточные воды и длительное плавание там. Здесь Чухнин обратил на себя всеобщее внимание тем, что постоянно держал корабль и команду в немедленной готовности к бою. И это на протяжении многих месяцев. Разумеется, служба с таким беспокойным командиром была нелёгкой, зато «Манчжур» неизменно брал все призы за артиллерийские стрельбы и постановку парусов.

Ещё один поход на Дальний Восток Чухнин совершил уже командиром крейсера «Память Азова». Там же, во Владивостоке, в январе 1896 года Чухнину присваивается звание контр-адмирал, и он назначается младшим флагманом эскадры Тихого океана.

Современники Чухнина позднее вспоминали, что не знали человека, более самозабвенно отдававшегося службе. Служение флоту было главнейшей и единственной его страстью. Сам трудясь до полного изнеможения, Чухнин требовал того же и от других…

А вскоре в Петербурге получили и первое его письмо с рассуждениями о будущем наших морских сил на Востоке. Чухнин писал: «Мы всегда должны быть непременно сильнее Японии… Во Владивостоке наш флот всегда должен быть сильнее японского, не должно рассчитывать на возможность усиления его Балтийским…» Прозорливость адмирала станет очевидной для всех через недолгих семь лет, когда японцы запрут нашу эскадру в Порт-Артуре. К сожалению, тогда что-либо исправлять было поздно…

На Востоке Чухнин трудился деятельно и оставил там после себя добрую память. Исполняя одновременно и должность командира Владивостокского порта, он прилагал все силы, чтобы сделать этот порт настоящей военно-морской базой. Особой заслугой адмирала явилось быстрое завершение постройки сухого дока, действующего и поныне (!). Именно Чухнин добился круглогодичной навигации порта, установки памятника руководителю обороны Петропавловска адмиралу Завойко. В это же время Чухнин, получив докладную о скандале в Нагасаки и последующем лечении его виновника в японской психушке, впервые и столкнулся с лейтенантом Петром Шмидтом.

По возвращении «Бобра» из плавания Шмидта немедленно списывают с канонерской лодки. Терпеть его выходки было уже не под силу ни командиру, ни остальным офицерам. С 17 мая по 30 августа 1897 года лейтенант Шмидт исполняет должность старшего штурманского офицера на пароходе-ледоколе «Надёжный». Ледоколы, как известно, работают зимой, пробивая судам проходы в ледяных полях. На чистой воде они не нужны, а поэтому в летнее время все ледоколы, как правило, ремонтируются. Не был исключением и «Надёжный». А потому невелика честь числиться штурманом, пусть даже старшим, на судне, стоящем на приколе! Согласимся, что никакого реального опыта морской службы такая служба дать не могла. Перед нами опять чисто конъюнктурное назначение адмиральского племянника, во имя продления ему пресловутого плавательного ценза и продвижения по службе.

Впрочем, едва «Надёжный» отходит от заводской стенки, Шмидта сразу же оттуда списывают на берег. Какой же капитан выйдет в море с таким старшим штурманом! 30 августа Пётр Шмидт списывается в Сибирский флотский экипаж с отчислением от должности. Вначале он лечился во владивостокском госпитале, затем находился в двухмесячном отпуске.

Что касается квалификации врачей Тихоокеанской эскадры, поставивших нашему герою диагноз «шизофрения с манией величия», то она вообще вне критики. Достаточно сказать, что старшими врачами кораблей на Дальнем Востоке тогда служили люди, оставившие заметный след не только в отечественной, но и в мировой медицине: А. Бензе, А. Бунге, А. Волошин, В. Смецкий и Н. Солуха. Во время обследования Шмидта за ним наблюдает доктор медицины А. Волошин.

После тщательного обследования Шмидта в клинике Ураками флагманский врач статский советник В. Смецкий собрал консилиум специалистов. Они-то и рекомендовали новоиспечённому лейтенанту ввиду его явного психического заболевания списаться на берег. После этого Шмидта снова отправляют на владивостокский блокшив «Горностай».

Круг, таким образом, замкнулся! Как ни пытался Петя Шмидт что-то изменить в своей службе, но в конечном итоге блокшив «Горностай» оказался самым подходящим для его способностей судном. На что-то большее в российском военно-морском флоте лейтенант Шмидт оказался просто не годен. Думается, к этому времени и сам Пётр Петрович пришёл к выводу, что на военном флоте ему делать больше нечего.

Думаю, что, узнав эту новость, владивостокские начальники вздохнули с облегчением. К этому времени о заболевании и поведении Шмидта, а также о его желании покинуть флот контр-адмирал Чухнин проинформировал дядю, после чего адмирал Шмидт решил определить непутёвого племянника на гражданское поприще.

9 июля 1898 года приказом командира Владивостокского порта контр-адмирала Г.П. Чухнина № 475 лейтенант Пётр Шмидт был списан с брандвахты «в наличие экипажа», а уже на следующий день, 10 июля, приказом командира Владивостокского порта № 476, как офицер, пославший прошение на высочайшее имя, был уволен в отпуск с 10 июля, впредь до зачисления в запас флота. Думал ли тогда контр-адмирал Чухнин, какая встреча ждёт его через несколько лет со своим бывшим подчинённым…

24 сентября 1898 года высочайшим приказом по Морскому ведомству № 204 лейтенант Пётр Петрович Шмидт был зачислен в запас флота. Так закончилась вторая попытка Шмидта послужить Отечеству, причём, как мы видим, закончилась столь же бездарно, как и первая.

Относительно службы Шмидта на Дальнем Востоке пишут обычно более чем скромно: «В 1896–1897 гг. он совершил заграничное плавание на канонерской лодке „Бобр“». При этом никогда не упоминаются портовые суда и блокшив, куда постоянно ссылался наш герой. Да и относительно «Бобра» никто никогда не указывал, что за время этого своего заграничного плавания Шмидт так и не был допущен к самостоятельному несению ходовой вахты, а занимался расписанием нарядов, приборками и подсчётом подштанников у матросов своей роты. О подштанниках, кстати, писал сам Шмидт.

Вот как он оправдывал в одном из писем свой уход с военного флота: «Я бросил военный флот только для того, чтобы остаться моряком, а не выродиться в новую разновидность человека, поклоняющегося своим правильно развешанным подштанникам и блеску судовой медяшки». Пресловутые подштанники, возможно, Шмидту и на самом деле осточертели, но виноват в этом только он. Большего, чем подштанники, в военно-морском флоте Шмидту доверить, даже при всём уважении к заслугам его дядюшки, не могли.

Здесь любопытно ещё раз вспомнить рассказы о Шмидте, как о выдающемся мореплавателе. Увы, как мы теперь понимаем, на самом деле это всего лишь очередная легенда, не имеющая под собой никакого реального основания. Оценивая службу Петра Шмидта на Дальнем Востоке, можно сказать, что там он как моряк вообще не состоялся. У Шмидта не было ни времени, ни возможности, чтобы приобрести сколь-нибудь серьёзную мореходную практику. По существу, «огромный» морской опыт Шмидта заключался всего лишь в переходе на канонерской лодке «Бобр» из Владивостока в Нагасаки и обратно, но даже при этом он не был допущен к несению самостоятельной ходовой вахты. Всё же остальное время наш герой провёл исключительно в акватории Владивостокского порта, а то и вообще на берегу. Увы, как ни хотелось бы кому-то сделать из Шмидта настоящего Колумба, но факты говорят об обратном — реального морского опыта за душой у него не было никакого.

САМЫЙ ВЫДАЮЩИЙСЯ ИЗ КАПИТАНОВ

Итак, указ об увольнении со службы подписан, и нашего героя ожидало долгое лечение в лучших психических клиниках столицы, в том числе и в знаменитой Калинкиной. Вообще создаётся впечатление, что наш герой отметился во всех ведущих психиатрических лечебницах России. В Москве, к примеру, он стал пациентом не менее знаменитой тогда психической клиники Савей-Могилевича. Одновременно окончательно разладилась и личная жизнь. Жена, громогласно заявив о психической и сексуальной неполноценности мужа, снова вернулась к старому позорному ремеслу. И психически больной Шмидт остался один с малолетним сыном на руках. Что и говорить, в это время Шмидту пришлось нелегко.

В ту пору отставного лейтенанта снова обуревает старая навязчивая идея полететь на воздушном шаре с бомбами во Францию. Чем провинилась перед Шмидтом именно Франция, так и осталось неизвестным. Новая «воздушно-бомбическая» идея приобретения всеевропейской известности, наряду с не менее оригинальной идеей массового перевоспитания проституток всего мира, отмечены в его лечебном деле. Непонятый сослуживцами и знакомыми, Шмидт, как одержимый, мечтает о подвиге и о славе! Все симптомы шизофрении на почве мании величия налицо.

В какой-то момент в болезни Шмидта наступает ремиссия (период ослабления заболевания), и он выходит на свободу. Что делать, чем заниматься?

Уже многим позднее, после ареста Шмидта в ноябре 1905 года, была составлена опись книг его домашней библиотеки. Примечательно, что подавляющее большинство книг в ней было посвящено вопросам гинекологии, половых и сексуальных расстройств. Согласитесь, но данная проблематика, казалось бы, должна быть далеко от интересов морского офицера. Флотскому офицеру более подошло бы читать, к примеру, «Рассуждения по вопросам морской тактики» вице-адмирала С.О. Макарова. Впрочем, каждый вправе читать то, что ему нравится.

На сей раз в связи с явной психической неполноценностью Шмидта его судьба могла бы закончиться весьма печально: увольнением с диагнозом «шизофрения» и как следствие этого невозможность работать по специальности. Однако снова (в который уже раз!) на выручку племяннику пришёл дядя-сенатор. Он не просто добивается увольнения непутёвого племянника со службы без «волчьего билета», замяв все дела с психическими клиниками, но и устраивает его на весьма доходную и престижную службу в Добровольный флот, о которой мечтали тогда многие.

Суда Добровольного флота в то время обслуживали океанскую линию Одесса — Владивосток. Служащие на них отставные офицеры получали весьма неплохие деньги и могли жить на широкую ногу. Так Шмидт второй раз попал в Одессу, где, по-видимому, вновь встретился со своими старыми знакомыми. В Одессу приезжает и его супруга с сыном.

О годах пребывания Шмидта в Одессе известно немного. Плавания плаваниями, но только ли этим ограничивался круг его интересов? Известно, что в начале XX века в Одессе происходили забастовки моряков РОПИТа (российского общества пароходства и торговли). И хотя Шмидт служил совсем в другой организации, «Доброфлоте», он вполне мог иметь какое-то отношение и к данным событиям.

Впоследствии Шмидт будет рассказывать, что, будучи в Одессе, он якобы впервые познакомился с некими социалистами из рабочей организации, которые во многом и изменили его взгляды. Что же это была за организация и что это были за социалисты? На тот момент в Одессе существовала всего одна подобная организация — «Южнорусский рабочий союз». Настоящих рабочих там, как выяснили историки, отродясь не было, всем заправляли недоучившиеся студенты из местных купеческих семей и среди них некто Лейба Бронштейн — будущий Лев Троцкий. На Лейбу Шмидт, видимо, должное впечатление не произвёл. Пройдёт три десятка лет, и именно Троцкий прикажет поэту Пастернаку написать поэму о славных подвигах друга своей юности Шмидта.

Впрочем, общаться с отпрысками местной купеческой элиты Шмидту довелось недолго. В 1898 году социалистов скопом, в том числе и выгнанного из университета Лейбу, арестовали. Шмидта, однако, не тронули. Возможно, в момент ареста он просто был в море.

Несколько лет Шмидт плавает ревизором, потом вахтенным начальником на пароходе «Кострома», который совершает рейсы между Одессой и Владивостоком.

Деятельность Шмидта во время службы его в коммерческом флоте, по существу, замалчивается. Зато хватает общих восторженных фраз, не подкреплённых никакими фактами. Уже известный нам шмидтовед Г.К. Даниловский: «Шмидт был исполнительным командиром и этого же качества требовал от своих подчинённых. На коммерческих пароходах, на которых он плавал, поддерживались идеальная чистота и порядок. Лучшие стороны военной организации с успехом применялись им и на судах коммерческого флота. Прежде чем отдать приказание, Шмидт тщательно взвешивал все условия, обеспечивающие его осуществимость, а затем настойчиво требовал его выполнения. Других правил на этот счёт придерживались насквозь пропитанные бюрократизмом начальствующие лица царского флота…»

Кто бы сомневался, что на коммерческих пароходах, где плавал Шмидт, всегда идеальный порядок, в отличие от других, где плавали все остальные «пропитанные бюрократизмом начальствующие лица царского флота»! Если бы к этому Шмидт ещё и обладал морскими знаниями, цены бы ему не было!

Кажется, Шмидт всё же нашёл наконец-то своё призвание. Болезнь в эти годы несколько отступает, и здоровье Шмидта заметно улучшается. Спустя несколько лет его повышают в должности, и теперь Шмидт плавает уже помощником капитана на пароходах «Орёл» и «Королева Ольга». А затем его назначают капитаном новейшего океанского парохода «Диана». Видимо, опять же в данном случае не обошлось без протекции дяди, так как в Одессе, думается, было немало куда более опытных и достойных претендентов на это место. Капитанство на «Диане» — это вершина морской карьеры Шмидта. Разумеется, что и она закончилась так же, как заканчивались в жизни нашего героя все его предприятия — полным крахом.

Первый же рейс на «Диане» в качестве капитана стал для Шмидта и последним. В конце ноября 1903 года «Диана» шла из Риги в Одессу. При прохождении Датских проливов, несмотря на сложную навигационную обстановку и штормовую погоду, Шмидт совершенно спокойно покидает капитанский мостик и удаляется спать в каюту. Впрочем, вполне возможно, что покинул капитанский мостик Шмидт не из-за прихоти, а из-за очередного нервного приступа. Как бы то ни было, но в самое ответственное время прохода проливной зоны его на своём месте не было. Итогом этого самоустранения от командования судном стала ошибка в счислении и как её результат — посадка «Дианы» на каменную гряду у острова Мён. Судно каким-то чудом остаётся на плаву. Снять с камней океанский пароход удалось ценой огромных усилий лишь через 18 дней. «Диану» ставят в длительный ремонт. Шмидта снимают с должности и отдают под суд.

Удивительно, но полная несостоятельность Шмидта как капитана, подтверждённая фактами, нисколько не умерила пыла его биографов. Ничтоже сумняшеся они объявляют Шмидта лучшим из лучших капитанов. В журнале «Морской сборник» № 3 за 1941 год была опубликована целая статья Г.К. Даниловского «Лейтенант П.П. Шмидт как моряк». Но напрасно в этой статье вы будете искать упоминания о портовых судах и блокшивах, на которых «героически» служил Шмидт. Ничего этого там нет. Зато полным-полно голословных восхвалений о Шмидте, как о лучшем капитане всех времён и народов, без упоминания где, когда и в каком качестве служил герой очерка, сколько наплавал миль, имел ли аварийные ситуации по своей вине и т. п.

Из публикаций о Шмидте: «Мужество и отвага П.П. Шмидта не раз спасали судно и команду от гибели. Поздно осенью пароход „Диана“ под командованием Шмидта шёл из Риги в Одессу. Был шторм, и Шмидт в течение двух суток не смыкал глаз. В подобных случаях он бывал неутомим и не любил делить с кем-нибудь ответственность. На третий день погода улучшилась, и Шмидт передал управление судном помощнику, приказав разбудить себя в случае изменения обстановки. Но скоро нашёл туман, вахтенный помощник по беспечности не разбудил Шмидта, и „Диана“ наскочила на каменную гряду у острова Мён (Дания). Удар о камни заставил всех выскочить на палубу; удары повторялись, среди команды началась паника. И вот с мостика раздалась спокойная команда Шмидта. Не прошло и минуты, как паника улеглась, и все в точности выполняли приказания капитана. Когда положение „Дианы“ стало особенно опасным, Шмидт приказал команде и помощникам спасаться на остров Мён на шлюпках. Сам он отказался сесть в шлюпку, категорически заявив: „Я остаюсь, я не покину "Дианы" до конца“. И вместе с четырьмя добровольцами из команды, которых он оставил в качестве сигнальщиков для связи с проходящими судами, Шмидт спас судно от гибели. Высокое чувство ответственности командира побудило Шмидта снять вину за аварию со своего помощника и полностью принять её на себя. „Я капитан, — говорил он, — значит, я один виноват“».

Во время судебного процесса в Одессе со Шмидтом опять происходят психические припадки, однако отставному лейтенанту (возможно, не без помощи своих старых одесских друзей) удаётся доказать, что эти припадки вызваны лишь сильным переживанием от пережитого. Главным виновником аварии признаётся стоявший на вахте помощник капитана. По одной версии, в отношении Шмидта (опять же, возможно, не без помощи дяди) дело заминают, тем более, что судно спасли и люди не погибли.

В связи с аварией «Дианы» весьма примечательно письмо Шмидта к своей бывшей жене и сыну от 17 декабря 1903 года: «Дел у меня бездна, в бегах вот уже два дня, очень много официальностей. „Диана“ так мало сравнительно пострадала, что я сам пришёл своей машиной в Копенгаген, это после того, что она была вся полна водой и 16 суток билась о камни… Трудно мне было бы жить на свете, если бы я знал, что мой пароход погиб. В те страшные минуты, когда я спасал людей на шлюпках, выкидывая их на берег, знал, Дина, что останусь на пароходе один без шлюпок, но не покинул бы парохода никогда, я похоронил бы себя вместе с ним. Сыночка мой, мальчик, голубчик, когда я решился погибнуть вместе с „Дианой“, я знал, что оставлю тебе имя честного моряка…»

Письмо это любопытно по нескольким причинам. Во-первых, из письма очевидно, что из семьи ушёл не Шмидт, а его жена. Сам Пётр Петрович пытается наладить порванные отношения, при этом явно «бьёт на жалость» к себе, описывая свой героизм. Кроме этого он зачем-то принимается пугать своим неосуществлённым самоубийством малолетнего сына. Запомним это письмо, где явно прослеживается самолюбование автора. Спустя годы он почти слово в слово будет то же самое писать о своём «геройском» поведении на «Очакове». Всё та же навязчивая идея самопожертвования и славы героя, причём для Шмидта не слишком важно, где и как. Самое главное, чтобы им восхищались, пусть даже посмертно!

Биографы Шмидта ничтоже сумняшеся стараются выдать серьёзнейшую аварию «Дианы», в которой однозначно виноват как капитан именно Шмидт (капитан судна, как известно, несёт полную ответственность за всё, что происходит на его судне).

Разумеется, нельзя серьёзно относиться к утверждениям, что Шмидт был даже не просто хорошим капитаном, а самым великим из великих! Г.К. Даниловский пишет: «П.П. Шмидт на долгие годы связал свою жизнь с коммерческим флотом, плавая капитаном на океанских пароходах Русского общества пароходства и торговли (РОПИТ). Он был отважным, смелым и решительным командиром, и эти необходимые для моряка качества выработались у него, прежде всего, благодаря прекрасному знанию морского дела, навигации, астрономии, над изучением которых он не прекращал работать всю жизнь настойчиво и упорно. О лейтенанте Шмидте знал весь русский торговый флот, где на него смотрели не только как на большого знатока морского дела, но и как на опытного учителя. Попасть на судно под командование П.П. Шмидта считалось большим счастьем. „Он пользовался новейшими приёмами в навигации и астрономии (любопытно, какими именно? — В.Ш.), — вспоминает о нём один из его сослуживцев (почему-то пожелавший остаться безымянным. — В.Ш.), — и плавать под его командованием это была незаменимая школа, тем более что П.П. всегда, не жалея сил и времени, учил всех, как товарищ и друг. Один из его помощников, долго плававший с другими капитанами и назначенный затем на "Диану", сделав один рейс с П.П., сказал: "Он открыл мне глаза на море" (увы, фамилию помощника, которому Шмидт "открыл глаза", биограф почему-то скромно умалчивает. — В.Ш.). Эти слова, как нельзя лучше, показывают, как относился Шмидт к кораблевождению и как умел и любил передавать свои обширные познания морского дела“. Отвага моряка лейтенанта Шмидта имела под собой крепкую базу — обширные и разносторонние познания в области морских наук, многолетнюю плавательную практику, отличное знание судна. Шмидт считал, что командир должен „слиться в единое целое с судном“, которым он управляет. Без этих качеств лучше и не подниматься на командирский мостик».

Зная предшествующую морскую службу Шмидта на владивостокских блокшивах, сложно понять, откуда у него вдруг взялись столь «обширные и разносторонние познания в области морских наук, многолетняя плавательная практика и отличное знание судна». Непонятно, где и когда успел Шмидт «выработать», как пишет Даниловский, столь необходимые качества моряка, как «прекрасное знание морского дела, навигации, астрономии». Возможно, он познавал всё это, поглощая антидепрессанты в психиатрических клиниках, а может, был настолько гениален, что всё знал и сам, без абсолютно не нужной ему морской практики, так сказать, был озаряем свыше!

Итак, защитники Шмидта утверждают, что, когда судно село на камни, Шмидт спал в каюте, на вахте стоял его помощник, а потому он и не виноват. Более чем странное утверждение! Когда же «Диану» спасали, Шмидт был всё время на её борту, а посему он настоящий герой. То, что Шмидт спал в каюте во время прохождения узкости, да ещё в штормовую погоду, не делает ему чести как капитану. Если обстановка в море сложная, капитан обязан находиться на мостике столько, сколько этого потребует обстановка и сутки, и двое, и трое. Именно так поступают тысячи капитанов во всём мире — это аксиома капитанства. Если Шмидт знал, что его помощник плохо подготовлен к самостоятельному несению вахты, то должен был сидеть рядом с ним или подготовить его. В том, что Шмидт «геройски» оставался на борту «Дианы» до тех пор, пока её не стащили с камней, ничего геройского на самом деле нет. Если бы он только попробовал оставить судно, которое ещё можно было спасти, и сбежал, то он не просто попал бы под суд, а как капитан, погубивший судно и груз, да ещё сбежавший с него, однозначно угодил бы в тюрьму, причём на приличный срок. Так что, оставаясь на «Диане», Шмидт вовсе не геройствовал, а спасал прежде всего самого себя.

В некоторых биографиях Шмидта встречается информация, что после аварии «Дианы» он якобы был назначен начальником Морского училища в Одессе, но никаких документальных подтверждений этому нет. Скорее всего перед нами ещё одна легенда. Почему так можно утверждать? Да потому, что снятого за аварию судна и не имеющего никакого педагогического опыта капитана вряд ли назначили бы со столь большим повышением (это за какие-такие заслуги?) на ответственную должность руководителя одного из самых лучших морских заведений России. Может быть, в Одессе тогда других капитанов не было? Отметим и то, что имени Шмидта нет и в перечне имён начальников Одесской мореходки. Да и кто вообще мог назначить на одну из престижнейших должностей в Одессе человека, состоящего под следствием. Кроме того, если бы Шмидт на самом деле был назначен начальником мореходного училища, то с началом Русско-японской войны его никто никогда не призывал бы рядовым лейтенантом, Шмидт остался бы на своей должности готовить командные кадры для торгового и вспомогательного флота. Призывников хватило бы и без него. Поэтому можно утверждать с большой долей уверенности, что история с «назначением Петра Шмидта начальником одесской мореходки» — это ещё одна из многочисленных легенд вокруг его имени.

Вполне возможно, что грянувшая как раз в это время Русско-японская война позволила дяде спасти своего племянника от весьма неприятного судебного разбирательства, срочно призвав его в военно-морской флот.

Крушение «Дианы» как мы знаем, произошло в ноябре 1903 года, расследование по делу аварии происходило в декабре 1903, а суд должен был произойти в январе — феврале 1904 года. Именно в том же январе 1904 года Пётр Шмидт вдруг стремительно покидает Одессу и мчится в Петербург к дядюшке, с мольбой о спасении от судебной расправы. Дядюшка ждать себя, как всегда, не заставил. Да и возможность для помощи племяннику у него в тот момент была реальная, 10 апреля 1904 года циркуляром штаба Черноморского флота за № 197 лейтенант П.П. Шмидт, по случаю мобилизации в связи с началом войны с Японией, был вновь призван из запаса на действительную службу, с зачислением в 23-й флотский экипаж. Отметим, что Шмидта зачисляют не в Черноморский экипаж, а в Балтийский. Почему? Может, всё по той же причине, чтобы как можно дальше убрать его с Чёрного моря, где непутёвому капитану грозит суд? Как бы то ни было, но Шмидт в третий раз становится военным моряком, чтобы теперь защищать морские рубежи России уже в реальной войне.

Отметим, что призыв на действительную службу происходит вопреки медицинскому диагнозу и несмотря на только что происходившие со Шмидтом на первых судебных заседаниях нервные приступы! Прямо мистика какая-то!

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба нашего героя, удалось бы ему добиться оправдательного приговора и получить снова какую-нибудь должность в Доброфлоте, не случись в ту пору война с Японией. Вполне возможно, что его дальнейшая жизнь сложилась бы весьма заурядно, и мы никогда ничего не узнали бы о нём. Но всё случилось, как случилось…

БЕГСТВО ОТ ПОДВИГА

27 января 1904 года вероломным нападением на Порт-Артурскую эскадру началась Русско-японская война. На Балтике сразу же началась спешная подготовка кораблей для отправки на дальневосточный театр военных действий. Как офицер запаса Шмидт был призван в действующий флот и откомандирован в Кронштадт.

Любопытно, что в советской историографической литературе утверждалось, что за революционные мысли Шмидта командующий 2-й Тихоокеанской эскадрой вице-адмирал Рожественский якобы вначале не хотел брать на эскадру, а потом при первом удобном случае списал. Увы, данный факт является даже не заблуждением, а сознательной неправдой. В ту пору никаких революционных мыслей Шмидт никому не высказывал. Если его имя и стало известно командующему эскадрой, то уж никак не в связи с пропагандой революционных идей. Об этом мы ещё поговорим.

Историки советского периода без всякого на то основания утверждали, что П.П. Шмидт якобы был чуть ли не любимейшим учеником С.О. Макарова. В таком случае странно, почему Степан Осипович не взял «любимого ученика» в свой походный штаб как специалиста гидрографа и капитана — знатока Дальневосточного бассейна, а взял к себе его младших сводных братьев? Забегая вперёд, скажем, что оба они оправдали доверие знаменитого адмирала Леонид Петрович Шмидт погибнет вместе с Макаровым на броненосце «Петропавловск», а Владимир Петрович пройдёт от первого до последнего дня всю Порт-Артурскую эпопею. Ответ на заданный нами вопрос прост — никаким учеником Макарова Шмидт никогда не был да и не мог быть, так как никогда даже не служил под его руководством. С таким же успехом учениками Макарова можно назвать всех без исключения офицеров российского флота того времени.

Так же бездоказательно утверждается, что Шмидт якобы был в Петербурге на приёме у Рожественского (тогда тот занимал ещё должность начальника Главного морского штаба) с прошением о назначении его командиром миноносца в составе эскадры (это с его-то припадками!) или о направлении его в Порт-Артур в составе отряда капитана 2-го ранга Беклемишева служить на подводную лодку. В первом прошении Шмидту было якобы отказано в связи с отсутствием вакансий командиров миноносцев, а во втором — в связи с отсутствием опыта плавания на подводных лодках. Если Шмидта на самом деле не пустили на подводные лодки, то поступили совершенно правильно. Ничего путного из его деятельности как подводника (как в своё время и из воздухоплавательной затеи) не вышло бы — и лодку бы потерял, и людей бы погубил.

В итоге лейтенанта Шмидта как военнообязанного призвали на действующий флот и назначили старшим офицером военного транспорта «Иртыш». В отечественной исторической литературе Шмидта почему-то часто именуют отставным лейтенантом. Это большое заблуждение. Дело в том, что Шмидт был не отставным лейтенантом, а лейтенантом запаса, а это большая разница, так как отставников, как известно, на службу не призывают, зато запасников в случае войны обязательно. Но и это не всё! Шмидт плавал на судах Добровольного флота. Этот флот, как известно, был создан правительством для дальних океанских плаваний, в первую очередь между западными портами России и Дальним Востоком. В случае войны быстроходные транспорты сразу же должны были становиться вспомогательными крейсерами-рейдерами, а их капитаны, имеющие военное образование и опыт дальних плаваний, сразу же начинали боевые действия на неприятельских океанских коммуникациях. Поэтому факт назначения Шмидта старшим офицером уходящего на войну судна был весьма логичен. Удивительно лишь то, почему Шмидта не назначили капитаном. Это с его-то связями! Скорее всего свою роль в этом сыграл всё ещё не закончившийся судебный процесс по делу посадки на камни парохода «Диана».

Транспорт «Иртыш» вошёл в состав Второй Тихоокеанской эскадры. Биограф Г.К. Даниловский сокрушается: «Отличного моряка, Шмидта, одинаково хорошо знавшего как штурманское дело, так и артиллерию и минное дело, не назначили на боевой корабль».

Ну ладно, пусть штурманское дело к 1904 году Шмидт как-никак освоил, но откуда он мог в совершенстве знать артиллерию и минное дело, когда никогда не занимался ни одним, ни другим? Да и кто бы вообще взял на себя ответственность назначать столь одиозную личность, как Шмидт, на боевой корабль! На войне надо воевать, а не следить, чтобы Шмидт не захлебнулся пеной во время очередного эпилептического припадка, да не выкинул какой-нибудь очередной фортель.

Впрочем, Шмидт не унывает и, едва прибыв на «Иртыш», тут же начинает совершать подвиги. Перед нами очередная легенда. На сей раз о том, как геройский Шмидт спас от верной гибели транспорт «Иртыш». Предоставим слово биографу нашего героя Г.К. Даниловскому:

«Вскоре Шмидт спас „Иртыш“ от неизбежной катастрофы. Вот как рассказывает об этом очевидец, матрос из команды „Иртыша“ (имя и фамилия этого матроса нам, разумеется, опять неизвестны. — В.Ш.). „Проверив компасы, "Иртыш" снялся с якоря и пошёл в Ревель, куда собралась на императорский смотр вся эскадра. Из канала в другой канал "Иртыш" выводили два буксирных катера. Нужно было делать крутой поворот. Стали развёртываться, но вследствие ветра, дувшего с моря, развернулись неудачно. Буксир вытянулся и заскрипел. Вдруг раздаётся оглушительный выстрел, как из пушки; буксир лопается, и транспорт полным ходом идёт к берегу. Катастрофа была бы неминуемой“. Буксирами командовал заведующий гаванями. Под влиянием опасности он растерялся и притих, не зная, что ему делать. Такое же настроение охватило и командира „Иртыша“. Но старший офицер лейтенант Шмидт не потерял присутствия духа и, видя растерянность начальства, невзирая на субординацию, взял управление судном в свои руки. (Далее Г.К. Даниловский цитирует воспоминания сестры Шмидта.) „…Шмидт перевёл обе ручки телеграфа в машинное отделение, и обе машины заработали полный ход назад. Старший офицер командовал, как всегда, красиво, отдавая приказания спокойным, звучным голосом. "Комендоры к канату! — загремел металлический (?!) голос. — Оба якоря к отдаче изготовить. Из правой бухты вон! Отдать якорь!". — Якорь полетел в воду. — "Канат травить до 5 сажен!" — Комендоры только что успели застопорить канат, как с мостика раздалась команда: "Из левой бухты вон! Отдать якорь, канат травить до 5 сажен! Как на лоте?" — справился старший офицер у лотового. — "Остановился", — отвечал лотовый. Не прошло и минуты, как лотовый закричал: "Назад пошёл!". — Старший офицер быстро перевёл телеграф на "стоп", и катастрофа миновала“. Взволнованный командир „Иртыша“ подошёл к Шмидту и крепко пожал ему руку. Но заведующего гаванями „заело“, и он вновь попытался вступить в командование буксирами. Шмидт подошёл к нему и резко сказал: „Уходите! Я без вас лучше бы управился!“. — „А кто бы вам дал катера?“ — спросил заведующий. — „Я и без ваших катеров под своими парами управился бы, уходите с мостика“. Разобиженный заведующий подал рапорт адмиралу, и Шмидту пришлось „за дерзость“ отсидеть 15 суток с часовым у каюты».

Как моряк, скажу, что, приводя историю о геройстве Шмидта при буксировке, Г.К. Даниловский оказал своему герою поистине «медвежью услугу». Во-первых, я никогда не поверю, что буксировка в узкости осуществлялась «на полном ходу», как пишет автор. Это полное незнание азов морского дела! Буксировка, да ещё двумя буксирами (!) идёт на минимально управляемом ходу. И откуда следует, что Шмидт спас «Иртыша» от гибели? Если бы он даже вышел из полосы фарватера и ткнулся в песчаную отмель, то это абсолютно не означало его гибель! Достаточно было поработать буксирами и стащить «Иртыш» с этой отмели, после чего транспорт мог продолжать своё плавание. Ещё более невероятно, что командир «Иртыша» опытнейший моряк капитан 2-го ранга Егормышев (ранее командовавший шестью кораблями и судами!) вдруг растерялся, как растерялся и заведующий гаванями, который занимается буксирными операциями почти каждый божий день. Короче, растерялись все, кроме Шмидта! Совершенно непонятно, как Шмидт вообще мог самостоятельно вступить в командование в присутствии командира! К тому же при буксировке место старшего офицера вовсе не на ходовом мостике, где и без него есть кому командовать, а в корме, чтобы оценивать там обстановку и докладывать её командиру. Это аксиома корабельной службы!

Так уж получилось, что в Лиепае я прослужил восемь лет моей корабельной службы. Служил на противолодочных кораблях и тральщиках, которые базировались у входа в Городской канал, т. е. в дальнем углу лиепайского аванпорта. Основная проблема Лиепаи — постоянные наносы песка в аванпорте, поэтому там всегда денно и нощно работала землечерпалка, постоянно оглубляя заносимые песком фарватеры. Несмотря на это, посадки на мель были у нас делом не столь уж редким. Резюмируя, скажу, что, для того чтобы вывести столь большой транспорт, каким был «Иртыш», из Либавского (Лиепайского) аванпорта, нужен был человек, который бы знал состояние фарватеров на данный момент времени, т. е. именно заведующий гаванями, а не некий одесский капитан Шмидт, который когда-то бывал в Либаве. Именно для того, чтобы на ходу «Иртыш» не вылез на песчаную отмель, его и тащили по фарватеру буксиры.

Любопытны и эпитеты, которыми сестра Шмидта передаёт повествование о его подвиге: «командовал, как всегда, красиво, отдавая приказания спокойным, звучным голосом». Откуда могла знать сестра Шмидта о событиях на «Иртыше»? Только со слов своего брата. Так что скорее всего перед нами очередная «песнь песней», придуманная самим Шмидтом: все в дерьме, и тут появляюсь я во всём белом!

Впрочем, что-то на «Иртыше» всё же во время буксировки произошло, причём весьма нешуточное, за что Шмидт схлопотал 15 суток ареста с часовым у каюты. Данный факт сам по себе потрясает. На переходе морем старшего офицера (1-го помощника командира!), который сам является главным воспитателем команды и борцом за дисциплину, вдруг арестовывают и сажают под вооружённый караул на полмесяца! Мы можем только предположить, что во время буксировки Шмидт бросил свой пост в корме и заявился на мостик, где пытался вмешаться в действия командира и заведующего гаванями. Уж не знаю, насколько правдиво, что капитан 2-го ранга Егормышев за такое поведение тряс ему руку, но то, что посадил под арест — абсолютно правильно. Были ли ещё подобные примеры в российском флоте, нам неизвестно, но Шмидт весьма «отличился» и здесь. Другой бы от такого позора, наверное, пустил бы себе пулю в лоб, ещё бы, стать посмешищем всей эскадры! Но с нашего героя как с гуся вода!

Ещё один рассказ Шмидта о его подвигах во время службы на военном транспорте. «Иртыш» долго стоял в Либаве. Шли недели, пока выясняли, брать ему уголь для эскадры Рожественского или нет. Главный морской штаб на все запросы не отвечал. Угля же нужно было принять 8000 тонн, грузить вручную, на матросских спинах. Вдруг телеграммой предлагается принять весь уголь в три дня и идти в Порт-Саид. Шмидт доказывал командиру, что, сколько бы ему ни дали людей, даже при круглосуточной работе погрузить уголь можно только в неделю, и просил об этом доложить адмиралу. Но командир «Иртыша» неукоснительно требовал выполнения приказа: «Адмирал приказал — и должно быть выполнено!».

«Начали грузить день и ночь, — вспоминает П.П. Шмидт. — Осень, дожди, матросы выбились из сил, не спим, сверху окрики и понукания.

Надрывались, но, конечно, не успели. Призывает командир и приказывает наполнить солёной водой двойное дно (балластные цистерны транспорта), чтобы дать ему „осадку“, чтобы транспорт имел вид принявшего уголь. Как, везти через моря и океаны к эскадре, для которой нужен каждый пуд угля, везти морскую воду? Везти морскую воду на транспорте, который был специально куплен для угля и обошёлся с переделками около двух миллионов? Рисковать жизнью людей, успехом, да и миллионами для доставки воды Рожественскому, и всё это делать только для того, чтобы доложить здесь адмиралу, что приказание выполнено, уголь принят в три дня. „Приказывайте кому-нибудь другому, а я в таком преступлении участвовать не хочу“, — ответил я. Благодаря такому категорическому отпору мы „не выполнили“ приказания и погрузили уголь».

В данном рассказе перед нами предстаёт в роли полного негодяя и подлеца весьма честный и опытный командир «Иртыша», который, кстати, героически командовал своим транспортом во время Цусимского сражения. Надо не иметь представления об организации учёта на флоте, чтобы верить истории Шмидта с затоплением балластных цистерн. Во-первых, весь принимаемый уголь обязательно учитывался, и в походном штабе вели ежедневный расход угля на кораблях эскадры. Рано или поздно, но обман с недогрузом угля бы раскрылся и тогда Егормышева ждало как минимум разжалование, а то и каторга. Во имя чего ему надо было рисковать (я здесь не говорю уже о порядочности, чести офицера и патриотизме!)? Да, матросы устали, но идёт война, и она диктует свои правила. Проверить правдивость Шмидта сегодня уже невозможно, так как угля, как мы знаем, на «Иртыш» перед выходом загрузили столько, сколько требовалось.

Отметим, что в воспоминаниях мичмана «Иртыша» Г. Графа «Моряки», в которых он достаточно неплохо отзывается о Шмидте, так что упрекнуть его в необъективности к старшему офицеру нельзя, нет ни единого упоминания ни о подвиге Шмидта во время буксировки «Иртыша», ни о его разногласиях и принципиальной позиции во время загрузки угля.

Биограф Шмидта пишет:

«Служа в торговом флоте, Шмидт тщательно изучал его экономику и пришёл к выводу о коммерческой невыгодности существовавших типов пароходов, „Пароход, способный дать 19 узлов скорости, — писал Шмидт, — будет сжигать при 10-узловой скорости больше угля, чем пароход, построенный для плавания с 10-узловой скоростью. Таким образом, излишняя сила машины служит источником постоянного непроизводительного расхода угля даже тогда, когда пароход не пользуется полной силой своей машины“. А происходило это, по мнению Шмидта, потому, что Морское министерство, законно стремясь внести в проект каждого парохода элементы, необходимые вспомогательному крейсеру, делало это настолько неумело, что „пароход представлял нечто среднее. Это было малодоходное коммерческое и малопригодное военное судно. Понятно, что дело, построенное на принципе "ни богу свечка, ни чёрту кочерга"“, могло жить только искусственной поддержкой извне и грозило умереть естественной смертью».

Суда Российского добровольческого общества изначально строились как вспомогательные крейсера. Разумеется, для эскадренных боёв такие крейсера не были приспособлены, но в качестве рейдера они очень даже озадачивали и англичан, и японцев. Так что утверждения Шмидта, как кадрового офицера, достаточно странны.

Ещё одно достижение Шмидта, получившее жизнь в статьях его биографов:

«Получив назначение на транспорт „Иртыш“, П.П. Шмидт увидел всю неприспособленность транспорта к снабжению углём боевых кораблей в море, особенно в условиях штормовой погоды. Пытливый ум Шмидта ищет выхода и находит его. В обстоятельной докладной записке, подкреплённой цифровыми выкладками и чертежами, Шмидт подробно изложил проект приспособлений, необходимых для погрузочных работ. В записке было предусмотрено всё до мельчайших деталей. Осуществление проекта требовало незначительных затрат. При этом Шмидт не забывал основного — возможности боевого использования транспорта и, в частности, его погрузочных средств для траления. „Если установить выстрела так, чтобы они могли заваливаться вперёд, [то выстрела] могут своими затопленными в воду ноками служить креплением для трала; тогда мы получили бы одно приспособление, служащее двум полезным целям — выгрузке угля и взрыванию плавучих мин“. Для изготовления этого немудрёного приспособления для погрузки угля по докладной записке требовались: „1. 18 кадок опрокидывающихся для выгрузки угля, по 1 тонне вместимостью. 2. Рельсовая висячая передача угля из трюма в трюм. 3. Кранцы большие (4 штуки, весом свыше тонны, толщиной не менее 2 фут). 4. Выстрела по 40 фут длиной. 5. Грузовой рей для вывода угля за борт на 30 фут от борта или удлинение двух из имеемых 4 стрел на грот-мачте“. При перегрузке угля в море на волне Шмидт предлагал поставить на „Иртыше“ приспособления для леерного сообщения со снабжаемыми кораблями. Предложенный Шмидтом способ передачи угля с транспорта на боевой корабль значительно сокращал время погрузки и облегчал труд матроса. Тот факт, что на 1 и 2 Тихоокеанских эскадрах пришлось перегрузить на корабли свыше 13 млн. пудов угля, наглядно показывает, насколько велико было практическое значение предложения Шмидта. Однако в царском флоте, где всякое проявление живой мысли беспощадно душилось бюрократами, проект Шмидта остался не реализованным».

Здесь, как обычно в истории со Шмидтом, всё перевёрнуто с ног на голову. Попытки осуществлять леерную погрузку угля, разумеется, предпринимались уже и до советов Шмидта. Но от них отказались из-за большой продолжительности этого процесса и из-за того, что леера постоянно рвались и уголь падал в море. Подобный вариант передачи грузов был освоен лишь много лет спустя, когда это позволил возросший уровень техники.

Шмидт явно тяготился своим пребыванием на транспорте. «Принимать все опасности целиком и быть в стороне от всех выгод войны — довольно жалкая роль», — писал он в одном из своих писем в этот период. Любопытно, какие «выгоды войны» имеет здесь Шмидт. Возможно, награды, чины и то, к чему он больше всего стремился, — славу.

Из письма сестре: «Догоним мы Рожественского, должно быть, в Зондском архипелаге и тогда уже вместе двинемся на вражеский флот, от которого, думаю, нам не посчастливится. Силы будут равные, но искусство стрельбы, конечно, на стороне японцев, которые много лет готовили свой флот к войне, а не к смотрам, как готовили мы». Так что основания для бегства с эскадры у Шмидта были.

Перед отплытием вся эскадра собралась в Либаве. Казалось бы, что у старшего офицера перед уходом в столь длительный поход должна быть масса дел на судне. Но Шмидт большую часть времени проводит в развлечениях на берегу. Мало того, он успевает ещё раз «прогреметь» на всю эскадру. Во время одного из своих посещений Либавского морского собрания на балу, организованном обществом Красного Креста, Шмидт избивает лейтенанта Муравьёва с транспорта «Анадырь».

Из воспоминаний офицера Рерберга: «В самый разгар бала, во время передышки в танцах, старший офицер транспорта „Анадырь“, лейтенант Муравьёв, танцевавший с голубоглазой, белокурой красоткой — баронессой Крюденер, сидел и разговаривал со своей дамой. В это время старший офицер транспорта „Иртыш“ — лейтенант Шмидт, бывший на другом конце зала, подошёл вплотную к Муравьёву и, не говоря ни слова, закатил ему пощёчину. Баронесса Крюденер вскрикнула и упала в обморок; к ней бросились несколько человек из близ сидевших, а лейтенанты сцепились в мёртвой схватке и, нанося друг другу удары, свалились на пол, продолжая драться. Из под них, как из под дерущихся собак, летели бумажки, конфети, окурки. Картина была отвратительная. Первым кинулся к дерущимся 178-го пехотного полка штабс-капитан Зенов, его примеру последовали другие офицеры, которые силою растащили дерущихся. Тотчас же они были арестованы и отправлены в порт. Когда их вывели в прихожую, большие окна хрустального стекла которой выходили на Кургаузский проспект, где стояли в очереди сотни извозчиков, то лейт. Шмидт схватил тяжёлый жёлтый стул и запустил им в стёкла».

По предположению Рерберга, этот инцидент Шмидт устроил специально для того, чтобы его выгнали со службы. Это, конечно, только предположения, истинная причина столь дикой выходки неизвестна. Однако на эскадре ходили разговоры (и это отмечено в мемуарах), что драка возникла на почве каких-то былых обид, связанных со жрицами свободной любви. Избиение офицером офицера — событие из ряда вон выходящее!

Об инциденте стало немедленно известно командующему эскадрой вице-адмиралу Рожественскому. Немедленно последовал приказ: арестовать лейтенанта Шмидта в его каюте с приставлением часового. Уже второй раз! Уже первое подобное наказание за буксирную операцию было позором, но вторичный арест — это уже что-то, совершенно выходящее за рамки! Впрочем, нашему герою всё нипочём!

За день до отхода из Либавы срок ареста истёк, и Шмидт сразу же помчался в город. А буквально за час до отплытия извозчик привёз его в гавань смертельно упившимся. Командир был вынужден отправить своего старшего офицера проспаться и тот смог приступить к исполнению своих обязанностей лишь спустя сутки. Однако с кем не бывает! Тем более что столь вспыльчивые и недисциплинированные в мирной жизни люди зачастую показывают образцы героизма в боевой обстановке! Шмидт всю жизнь мечтал о подвиге, и вот теперь, наконец, появилась реальная возможность на деле показать, чего он стоит.

Итак, беспримерный переход эскадры через три океана начался.

Вот что написал впоследствии о Шмидте как о старшем офицере «Иртыша» служивший вместе с ним мичман Г. Граф:

«…Это был тот самый лейтенант Шмидт, с именем которого связана история Черноморского бунта 1905 года. Этот бунт унёс много невинных жертв, наложив на флот позорную печать революционности, и стоил жизни самому Шмидту. Мне пришлось прослужить с ним семь месяцев, и, конечно, в то время я себе и представить не мог, какая роковая роль предназначена судьбою этому лейтенанту запаса. У нас он считался, по справедливости, симпатичным человеком, и почти все офицеры „Иртыша“ его любили.

Его образ запомнился мне хорошо. Лет около сорока от роду, с виду некрасивый, но с приятными чертами лица, среднего роста, темноволосый с проседью и всегда с грустными глазами. Бывают люди, которым не везёт с первых же шагов жизни, и из-за этого они озлобляются и начинают искать каких-то особых для себя путей. К таким людям принадлежал, по-моему, и Шмидт. Окончив Морской Корпус и выйдя в офицеры, он попал на Дальний Восток, рано влюбился и женился, но семейная жизнь сложилась неудачно. Виноват ли в этом был он сам или нет — неизвестно, но на нём эта семейная неурядица сильно отозвалась.

Одновременно начались неприятности по службе, так как он не мог как-то к ней приспособиться. Шмидт покинул военную службу. Поскитавшись по России, он поступил на коммерческий флот. Там у него тоже выходило много недоразумений, и это его всё больше озлобляло и разочаровывало. В конце концов, он всё же достиг должности сравнительно самостоятельной, капитана грузового парохода.

Он происходил из хорошей дворянской семьи, умел красиво говорить, великолепно играл на виолончели и был мечтателем и фантазёром, истинным сыном своего века и продуктом русской либеральной интеллигенции. Пока были только планы, предложения и добрые намерения, всё шло отлично, но когда дело доходило до выполнения замыслов, они оказывались гибельными фантазиями, а сами исполнители — тупыми теоретиками. Когда же практика жизни показывала им, к чему ведут их сумасбродные идеи, они не редко и сами ужасались, да сделанного не вернёшь.

Зная хорошо Шмидта по времени совместной службы, я убеждён, что, удайся его замысел в 1905 году и восторжествуй во всей России революция, которая тоже неизбежно перешла бы в большевизм, он первый бы ужаснулся от результатов им содеянного и стал бы заклятым врагом большевиков.

Повторяю, я тогда и не подозревал, что Шмидт является участником какого-то „революционного движения“, в особенности во время войны, и, хотя он меня любил и всецело доверял, ни разу, даже намёком, не давал понять о своих „подпольных“ интересах. Только один раз мне показалось его поведение немного странным: он позвал к себе лейтенанта Ч. и мичмана Е., а меня, вопреки обыкновению, не пригласил; видя же моё недоумение, бросил мне фразу:

— Ты ещё так молод, что многое тебе рано знать, и я не хочу тебя смущать.

Тогда я, конечно, не мог догадываться, в чём дело. Шмидт был хорошим моряком, любил море и морскую службу, но не на военном флоте. Ему всегда хотелось быть хозяином своих действий, что на военной службе в полной мере никогда не возможно. Кроме того, он хронически не ладил с начальством, от этого страдал по службе и считал себя борцом за угнетённых. Он часто заступался, как ему казалось, за обиженных, и этим создавал себе неприятности.

Как всегда на военных кораблях, весь распорядок внутренней службы ложился на старших офицеров. Так и на „Иртыше“ командир возложил на Шмидта всю тяжесть устройства внутренней жизни и ведения работ по переделкам. Первое время он всецело отдался этой деятельности, но вскоре она ему надоела, так как он вообще был склонен работать порывами, а не систематически.

Наша команда в своей главной части, как и офицеры, была призвана из запаса, и понятно, что матросы, которые только что отслужили семь лет, очень тяготились внезапным возвращением на службу. Они только что успели осесть на земле и начали втягиваться в близкую их душе жизнь, как грянула непонятная для них Японская война, и им опять пришлось всё бросить и ехать служить. В довершение ко всему, эта новая служба не ограничивалась простым выполнением обязанностей, а грозила опасностями, угрожала самой жизни.

Такой личный состав как боевой материал, конечно, не был особенно высокого качества, и с ним неприятно и трудно было иметь дело. Кроме того, по обычаю того времени к нам из экипажа сплавили много оштрафованного элемента, который вёл себя и совсем плохо. Шмидт энергично боролся со всеми отрицательными сторонами команды и действовал решительно. Я сам видел, как он несколько раз, выведенный из терпения недисциплинированностью и грубыми ответами некоторых матросов, их тут же бил. Вообще, Шмидт никогда не заискивал у команды и относился к ней так же, как относились и другие офицеры, но всегда старался быть справедливым.

Шмидт был незаменимым членом кают-компании: весёлым собеседником, хорошим товарищем и приятным компаньоном при съездах на берег, и мы, молодёжь, за это его очень любили. Но и его общительность, и весёлость отличались порывистостью, и часто на него находили периоды хандры и апатии, тогда разговорчивость пропадала, и он ходил мрачный и нелюдимый.

Близко он сошёлся только с кадровыми морскими офицерами, а с офицерами торгового флота, хотя у него и были хорошие отношения, но не близкие. Что мы особенно в нём ценили, то игру на виолончели. Когда он по вечерам имел настроение, он садился у двери своей каюты и начинал играть… Нежные, задушевные звуки лились так красиво, сливаясь с шёпотом морских волн, и исчезали где-то вдали, в темноте сгустившихся сумерек. Он долго играл, а мы, как очарованные, сидели кругом и с напряжением слушали. Много приятных вечеров он доставил нам своей игрой. В игре Шмидта выливалась вся его душа — мятежная, неудовлетворённая, уносящаяся за химерами, и всегда нечастная, но гордая.

Он, несомненно, был поэтической натурой и сам себя не понимал и, во всяком случае, меньше всего походил на революционера-фанатика… Шмидт горячо любил своего сына. Я смутно помню маленького гимназиста, кажется, Одесской гимназии, который с матерью изредка приезжал на „Иртыш“, радостно встречаемый отцом. После его отъезда Шмидт много о нём говорил, и его слова всегда звучали горячей любовью. Как и всё, он и сына окутывал каким-то особенным ореолом страданий, и ему всё казалось, что ему скоро придётся с ним навеки расстаться».

Транспорт «Иртыш» был направлен по сокращённому пути через Суэцкий канал и Красное море. Впереди была неизвестность и неизбежная встреча с куда более мощным японским флотом. Вот бы где проявить себя романтику моря и «рыцарю чести» Петру Шмидту! Тем более что маршрут перехода на дальний Восток был знаком старшему офицеру «Иртыша» за годы океанских плаваний на «Диане» как свои пять пальцев. Но происходит невероятное! В Суэце Шмидт внезапно для всех списывается с корабля. Почему списался Шмидт? Отечественные историки невнятно говорят о некой болезни, якобы поразившей офицера, рвавшегося на поле брани.

В архиве военно-морского флота (ЦГА ВМФ) сохранился текст телеграммы, которую дал командир «Иртыша» капитан 2-го ранга Егормышев из Суэца: «Старший офицер лейтенант Шмидт опасно болен почками. По требованию врачей, приглашён на консилиум, списан на берег. Прошу назначить нового». Почему почки, а не шизофрения? Да потому, что с записью в послужном списке о списании из-за шизофрении Шмидт уже не мог бы никогда больше вернуться капитаном торгового флота, а с почками было попроще.

Интересно, что впоследствии бывший командир «Иртыша» станет начальником Кронштадтской военно-морской тюрьмы, в которой будут содержаться многие из участников событий 1905 года. Удивительна вязь морских судеб, ведь старший офицер «Иртыша» вполне мог оказаться арестантом у своего же собственного командира! Однако вернёмся к вопросу болезни нашего героя.

В других источниках, касающихся болезни Шмидта, диагноз вообще невнятен, сказано лишь, что по состоянию своего здоровья Шмидт не может долго пребывать в тропических широтах. Раньше, служа на коммерческом транспорте «Диана», оказывается, вполне мог, а теперь вдруг нет! К тому же Вторая Тихоокеанская эскадра, как хорошо известно, должна была находиться в южных широтах весьма непродолжительное время, так как имела целью своего похода прорыв во Владивосток. Кроме этого при болезни почек, как известно, вреден прежде всего холод, а не жара, так что тропики здесь явно ни при чём. Ещё более трудно объяснить, как это наш герой, «опасно болея почками», мог напиваться перед уходом из Либавы до бесчувствия? Неужели он, как самый заурядный «самострел», сознательно доводил себя до самого болезненного состояния, чтобы таким образом избежать участия в боевых действиях. Уж очень не хотелось бы в это верить…

Что же всё-таки случилось на сей раз с лейтенантом Шмидтом? Может, опять начались психические припадки? К сожалению, ни один из источников ничего не говорит на сей счёт.

Так почему всё же списался Шмидт? Ведь именно сейчас он, казалось, как никогда, был близок к своей давнишней мечте — совершить великий подвиг самопожертвования! Кажется, наконец-то ему выпал такой шанс! Но нет, наш герой почему-то упорно не желает им воспользоваться!

Как профессиональный морской офицер я не могу не найти в адрес Шмидта здесь никаких оправданий. Тем более что на эскадре было немало других больных офицеров, тех, кого историки именуют реакционерами и консерваторами, но ни один из них не бросил кораблей, все они разделили мученическую судьбу вместе со своими матросами, исполнив до конца свой долг. А вот лейтенант Пётр Шмидт почему-то поступил иначе. Думается, как человек далеко не глупый, Шмидт понимал, что после уничтожения японцами Порт-Артурской эскадры (списание его с корабля произошло буквально через несколько дней после получения известия о гибели наших кораблей в Порт-Артуре) у Второй Тихоокеанской эскадры не было никаких шансов на успех. Она была просто обречена на истребление. Да, всё обстояло именно так, но ведь это понимали и все остальные. Понимали, но остались.

Во время Цусимского сражения 14 мая около 17.00 в результате попадания японских снарядов «Иртыш» получил дифферент на нос и крен 10 градусов на левый борт. Скорость хода транспорта сразу упала до 7 узлов. Так как эскадра к этому времени ушла далеко вперёд, командир капитан 2-го ранга К.Л. Егормышев принял решение прорываться во Владивосток самостоятельно. Вода из затопленного 2-го трюма вскоре стала поступать в соседние 1-й и 3-й трюмы. Утром следующего дня командир собрал совет офицеров, на котором было принято решение идти вдоль берегов Японии, чтобы в случае потопления транспорта спасти команду. Несмотря на заведённый на пробоину пластырь, вода продолжала затапливать трюмы «Иртыша». В этой ситуации Егормышев был вынужден подойти к берегу у Ваки-Мура, в 10 милях севернее города Хамада. Команду на шлюпках свезли на берег, а на транспорте открыли кингстоны. Около 22.00 15 мая 1905 года «Иртыш», не спустив Андреевского флага, затонул…

Впрочем, офицер того же транспорта Гаральд Граф в своих воспоминаниях трактует факт внезапного бегства Шмидта с судна несколько по-иному: «…Я узнал, что командир получил приказание из Главного Морского штаба списать старшего офицера, кажется по его же ходатайству, как офицера запаса, перешедшего известный возраст. Это распоряжение только случайно нас не застало в Либаве, и потому Шмидт совершил переход в Саид… Шмидт решил покинуть „Иртыш“ в Суэце, чтобы продлить с нами прощание… Так мы и расстались с лейтенантом Шмидтом, чтобы больше уже никогда не увидеться. Но услышать о нём пришлось много…»

Не верить Г. Графу никаких оснований нет. Дело в том, что бывший мичман «Иртыша» пишет о Шмидте достаточно объективно. Он признаёт, что тот умел красиво говорить, отличался либеральным отношением к младшим офицерам, много и интересно рассказывал им о своих плаваниях и к тому же хорошо играл на виолончели. «Ему всегда хотелось являться господином своих действий», — так весьма деликатно пишет о своём старшем офицере Граф.

Итак, согласно Г. Графу, Шмидт вообще ничем не болел, а просто-напросто сбежал с идущего на войну судна по собственному ходатайству из-за якобы своего старого возраста (это в 38-то лет!), умело воспользовавшись одним из параграфов по порядку прохождения службы офицерским составом флота.

Чего же испугался Шмидт? Впрочем, бояться было чего. «Иртыш», помимо 8 тысяч тонн угля, был загружен снарядами для эскадры контр-адмирала Небогатова, помимо этого в его трюмах было 1500 пудов пироксилина. Разумеется, что в результате даже одного удачного попадания от транспорта не осталось бы даже обломков. Идти в бой с врагом на такой «пороховой бочке» могли разве что самые отчаянные храбрецы. Шмидт к таковым, как мы знаем, не относился.

Скорее всего что и в деле о бегстве с «Иртыша» не обошлось без участия всесильного дядюшки. Понять старого адмирала в данном случае вполне можно. Дело в том, что к этому времени один из младших сводных братьев мичман Лев Шмидт уже погиб на броненосце «Петропавловск» вместе с вице-адмиралом С. Макаровым, а второй, Владимир Шмидт, тяжело раненный в штыковых атаках под Порт-Артуром находился в японском плену. А тут ещё и третий племянник бомбардирует письмами, слёзно умоляя не посылать его на войну. Ну разве не дрогнет сердце у родного дяди!

Итак, Шмидт, называя вещи своими именами, попросту дезертировал с уходящей в бой эскадры. Но, к счастью, столь постыдно поступил только он. Остальные офицеры, призванные, как и Шмидт, из запаса (причём многие из которых были куда старше нашего героя!), все как один остались верны присяге и приняли огненную купель Цусимы. Большая часть их уже никогда не вернулась обратно… Могли ли они, как и Шмидт, спекулировать на каком-то из полузабытых параграфов. Несомненно! Но ни один из них не воспользовался имеющейся лазейкой! К сведению читателей: входившая в состав эскадры плавучая мастерская «Камчатка», госпитальные суда «Кострома» и «Орёл» вообще были полностью укомплектованы гражданским персоналом, которых-то вообще никто не мог заставить идти в бой. Но люди понимали, что их опыт, знания сейчас нужны России, и они смело пошли в цусимское пекло. Что касается плавмастерской «Камчатка», то она была потоплена со всем своим героическим экипажем, так и не спустив перед врагом Андреевского флага…

Итак, «занемогши» Шмидт остаётся в Суэце. А едва «Иртыш» выходит в море, он сразу же чудесным образом выздоравливает и спешно уезжает в Петербург к дядюшке. Не знаю, какой получилась встреча дяди-героя с племянником беглецом. Думается, что поведение старшего племянника у боевого адмирала особого восторга не вызвало. Но племянник остаётся племянником, даже если он и такой непутёвый. А кроме того, адмирал Владимир Шмидт очень любил своего покойного брата Петра и не мог оставить без опеки его непутёвого великовозрастного первенца.

Однако война продолжается, и даже сенатор не может в такой ситуации добиться увольнения Петра Шмидта с действительной службы. И тогда дядя решает, чтобы племянник переждал войну где-нибудь в спокойном месте, а после её завершения спокойно уволился и вернулся на гражданский флот. Самое спокойное место для этого — это, естественно, невоюющий флот. Для этого дядюшка адмирал и переводит Шмидта на Черноморский флот, который в войне с Японией не участвовал и никаких эскадр для усиления Тихоокеанского флота на Дальний Восток не посылал. Дело об аварии парохода «Диана» к этому времени было уже закрыто, и Шмидту по возвращении на Чёрное море никакое судебное разбирательство уже не грозило. Скорее всего о переводе на Чёрное море старого адмирала упросил сам Пётр Шмидт. Как увидим дальше, основания попасть именно туда и именно в то время у лейтенанта Шмидта были весьма веские.

Командовать Черноморским флотом к этому времени был назначен вице-адмирал Григорий Иванович Чухнин. Бывший начальник и подчинённый встретились вновь. Пока Петя Шмидт лечился в психушках, терпел кораблекрушение на «Диане» и убегал с войны, его будущий оппонент тоже не сидел сложа руки.

Достойно откомандовавшему на Дальнем Востоке вначале Владивостокским портом, а потом и Тихоокеанской эскадрой, в 1901 году контр-адмиралу Чухнину было велено возвращаться на Балтику. Очевидцы проводов Чухнина отмечали, что в портовых летописях российского флота не было примера такого дружного, единодушного чествования отъезжающего командира порта, какой удостоился Григорий Иванович Чухнин. Прощаясь, мастеровые вручили адмиралу икону Спасителя с надписью: «Указатели и мастеровые Владивостокского порта молят Спасителя благословить дальнейший путь их командира порта адмирала Чухнина». Через пять лет эту икону установят на его надгробии…

Путь на родину для Чухнина лежал через три океана. Контр-адмирал был назначен командиром отряда судов, определённых к возвращению в порты Балтийского моря для ремонта. Свой флаг Чухнин поднял на броненосце «Сисой Великий». Морское министерство, боясь усиления мощи Японии, торопилось отремонтировать наиболее изношенные корабли Тихоокеанской эскадры и вернуть их обратно. При этом Чухнину ставилась ещё одна задача: в походе привести корабли в полную боевую готовность, в случае ухудшения международной обстановки повернуть назад. Задача эта осложнялась, помимо износа кораблей, ещё и тем, что их команды были укомплектованы из выслуживших сроки службы на Востоке офицеров и матросов.

Тем не менее переход отряда Чухнина был проведён блестяще! Большая скрытность и скорость переходов, постоянная отработка всевозможных учений и стрельб позволили ему привести на Балтику вполне боеготовое соединение, что и было отмечено на смотре прибывших кораблей, проведённом императором Николаем.

Едва же «Сисой Великий» бросил якорь на Кронштадтском рейде, как Чухнина ждало новое назначение — начальником Николаевской морской академии и директором Морского корпуса одновременно. Задача новому начальнику ставилась серьёзная — реформировать эти учебные заведения. В течение двух лет занимался Чухнин воспитанием будущих офицеров флота, ежегодно выводя в море закреплённый за корпусом отряд учебных кораблей.

В первые же дни Русско-японской войны в Морской корпус прибыл Николай Второй. Перед строем кадетов и гардемаринов он рассказал о вероломном нападении японцев на Порт-Артур и тут же произвёл досрочно всех гардемаринов в мичмана с отправкой на флот. Попросился на флот и Чухнин. Просьба его была удовлетворена, но вице-адмирал получил назначение не на Дальний Восток (куда уже был назначен вице-адмирал Макаров), а на Чёрное море.

Восстание на «Потёмкине», как мы уже знаем, застало командующего флотом в Петербурге, куда Чухнин убыл на обсуждение новой судостроительной программы. Экстренно вернувшись в Севастополь, он начал принимать все меры для поиска и захвата мятежного броненосца, отстранив от командования старшего флагмана практической эскадрой вице-адмирала Кригера, упустившего «Потёмкина» около Одессы. Под своим началом Чухнин вновь вывел эскадру в море для решительного поиска восставших. «Потёмкин», однако, к этому времени уже прибыл для интернирования в румынскую Констанцу.

Однако пока Чухнину удавалось контролировать ситуацию на Черноморском флоте. Где уговорами, а где силой вице-адмирал сдерживал натиск революционного движения. А потому Чухнину, честно говоря, было не до своего старого соплавателя, тем более что ничего приятного вспомнить о совместной службе было нельзя. Однако он и здесь идёт навстречу всем пожеланием дяди-сенатора. По прибытии в Севастополь Шмидт перво-наперво проходит медицинское обследование в местном военно-морском госпитале. Вот заключение медицинской комиссии: «Лейтенант Шмидт страдает тяжёлым простатитом почечных колик с воспалением почечных лоханок, что обостряется в холодном и сыром климате. По характеру болезни нуждается в пребывании в тёплом климате». Вот тебе и раз! То Шмидту была вредна тропическая жара, теперь ему, наоборот, никак нельзя служить даже на вечно сырой Балтике! Кто прав: врачи Второй эскадры или Севастопольского госпиталя? К этому вопросу мы ещё вернёмся в своё время.

Уже в мае, едва прибыв в Севастополь, П.П. Шмидт в единственном числе объявил о создании некого «Союза офицеров — друзей народа», куда входил он один. От имени этого мифического «союза» он написал и разослал по кораблям и частям воззвание «К офицерам Черноморского флота» следующего содержания: «Господа офицеры Черноморского флота! Вы не можете не знать о том, что происходит. Правительство, навязавшее стране неслыханно позорную войну, продолжает душить свой народ, стремящийся сбросить цепи тысячелетнего рабства. Оно безжалостно и неуклонно ведёт страну к небывалой катастрофе. Многое зависит от нас в завязавшейся кровавой борьбе. Как русские люди, вы не можете желать зла своему народу, желать видеть его несчастным и порабощённым. Ваше Отечество, ваша совесть, ваше высокое звание зовут вас исполнить свой офицерский долг. Грядущие поколения будут судить вас, ибо велики права ваши и священны ваши обязанности. Офицеры славного Черноморского флота! Составляйте петиции на Высочайшее имя! Просите, умоляйте, требуйте у Государя Императора дарование действительных конституционных гарантий, давно составляющих неотъемлемую собственность всех культурных народов. Составляйте петиции, организуйтесь и присоединяйтесь к нам».

Любопытно, что своё воззвание он подписать побоялся, так и отправив анонимно. Результат получился соответствующий.

В те дни Шмидт заявлял в узком кругу: «Если благодаря воззванию откроются глаза хотя бы у одного офицера, я и тогда буду считать свою задачу выполненной». Увы, на пустословное воззвание Шмидта так никто и не откликнулся. После этого всякий интерес к своим сотоварищам он потерял.

Чтобы больному Шмидту было как можно легче служить, Чухнин назначает его командиром небольшого номерного миноносца № 262, который базировался в провинциальном Измаиле. Измаил далеко от Севастополя, а тем более от театра боевых действий. Там тихо и спокойно, и Шмидт прекрасно может дождаться в Измаиле окончания войны, чтобы снова вернуться на коммерческий флот. Отметим, что консилиум врачей Второй Тихоокеанской эскадры признал нашего героя годным лишь к береговой службе. Однако вопреки заключению медиков его всё же назначают на боевой корабль. Почему? Совершенно ясно, что без согласия самого Шмидта такое назначение никогда не могло бы состояться. Однако Шмидт согласился. Как увидим позднее, основания для такого согласия у него скорее всего были весьма веские.

13 июня Пётр Шмидт с сыном Евгением с Приморского бульвара Севастополя наблюдали уход броненосца «Князь Потёмкин-Таврический» в учебное плавание к Тендровской косе, где два дня спустя произойдут трагические события. Среди одесситов и севастопольцев ходили слухи, что этими событиями руководил не кто иной, как лейтенант Шмидт. Слухи странные, если Шмидт до той поры был честным службистом. Однако если он уже тогда налаживал контакты с одесскими революционерами, то тогда данные слухи, имели под собой вполне реальную почву.

В то время на Измаиле базировалось сразу два миноносца № 262 и № 253, в задачу которых входила охрана российских промыслов на Дунае. Так как особенно на наши промыслы никто не посягал, служба на миноносках в Измаиле была настоящей синекурой. При этом Шмидт, как старший по возрасту из двух командиров (многие однокашники Шмидта к этому времени давно были уже капитанами 2-го ранга), назначается одновременно внештатным начальником этого маленького отряда. При этом вначале 75 суток Шмидт числится командиром № 262, а потом 98 суток, вплоть до указа о своём увольнении, командиром миноноски № 253. Здесь необходимо отметить, что, несмотря на непосредственное неучастие в боевых действиях, Черноморский флот всё же находился в состоянии повышенной боеготовности как флот воюющей страны, что подразумевало под собой постоянное нахождение на борту экипажей и готовность кораблей к выходу в море.

Биограф «красного лейтенанта» пишет: «В Черноморском флоте П.П. Шмидт выделялся как инициативный командир. Во время манёвров был такой случай. Командующий минным отрядом принял решение атаковать главные силы „неприятеля“. Миноносец „№ 253“ уклонился к болгарскому берегу. Здесь Шмидт распорядился замаскировать его: трубы накрыли брезентом и поставили паруса. Днём появились главные силы „противника“ и не заметили миноносца, который шёл вслед за ними. Когда же стемнело, Шмидт произвёл весьма удачную торпедную атаку, за что получил благодарность от адмирала. Стремление вложить душу в порученное дело — отличительная черта П.П. Шмидта. Постоянно и упорно работая над собой, он всегда старался применить полученные знания к практике».

Вполне возможно, что Шмидт действительно закрыл трубы брезентом и обманул командира Черноморской эскадры. Хотя куда больше было бы толку, если бы он таким образом обманул Того или Камимуру на настоящей, а не на учебной войне.

И ещё одна весьма большая особенность нахождения Шмидта в Измаиле. Будучи начальником отряда, Шмидт был в значительной мере автономен от далёкого Севастопольского начальства, а потому мог сам распоряжаться своим временем. Учитывая же его предыдущее проживание в Одессе, контакты с тамошними демократами и близкое расстояние между городами, нет никаких сомнений, что лейтенант наведывался туда весьма часто. Это тем более вероятно, что военной службой Шмидт к тому времени уже явно не жил, а лишь с нетерпением дожидался своего увольнения в запас.

ИСТОРИЯ О КАЗЁННЫХ ДЕНЬГАХ

В ночь с 17 на 18 июля в людных местах Измаила нашли кем-то разбросанные гектографированные прокламации «К русскому народу», призывающие к свержению царского правительства. Жандармы приписали это гимназистам и студентам, но впоследствии ряд историков стал утверждать, что листовки написал и размножил П.П. Шмидт, оставаясь при этом вне подозрений. Сопоставление воззвания с эпистолярным наследием Шмидта позволяет ряду историков считать именно его автором листовки. В Измаиле Шмидт пробыл почти два месяца. Результатом его работы среди матросов было то, что два его питомца стали активными участниками Севастопольского вооружённого восстания в ноябре 1905 года: Андрей Колесников и социал-демократ Константин Петров, выстрелами которого это восстание, собственно, и началось. Эти два матроса были боевиками Шмидта, остальные матросы миноносцев оказались весьма индифферентны к экзальтированным выступлениям своего командира.

То, что произошло дальше, выглядит настолько невероятно, что никто из биографов революционного лейтенанта даже не решился внятно описать происшедшее. С негласного всеобщего согласия данный период жизни нашего героя упорно всеми замалчивался. А зря! Ведь именно он проливает свет на все дальнейшие события, связанные со Шмидтом.

Дело в том, что именно в это время началось восстание в Одессе. Однако события с самого начала пошли совсем не так, как хотелось бы организаторам мятежа. Вышедшие из повиновения толпы хулиганья ворвались в порт и учинили там жуткий погром, сопровождавшийся массовыми поножовщиной и распитием найденных запасов вина. Вскоре начался огромный пожар, охвативший весь порт, в котором пьяные люмпены сгорали сотнями. После этого начались пьяная вакханалия и погромы уже по всей Одессе. В этой ситуации уже сами организаторы восстания, боясь за свои жизни, были вынуждены искать спасения у властей и бежать из охваченного анархией города. И именно в этот момент в Одессу приходит «Потёмкин», приходит в тот момент, когда надобность в нём для зачинщиков восстания уже отпала, приходит тогда, когда он уже в городе никому не нужен. В очерке о событиях на броненосце «Потёмкин» летом 1905 года мы уже говорили о том, что по заявлению одного из руководителей одесского мятежа Цукерберга предполагалось участие Шмидта в одесских событиях, в частности вступления в командование броненосцем «Потёмкин». Однако этого не произошло. Почему? Мы уже говорили, что когда «Потёмкин» пришёл в Одессу, там дело революционеров было уже, по существу, проиграно, и мятежный броненосец там был уже никому не нужен. Поэтому вполне логично предположить, что весьма ценного для революционеров «красного лейтенанта» решено было приберечь для других более важных дел. Именно поэтому мы до сих пор не знаем ничего конкретного об участии Шмидта в одесских событиях. Его время ещё не пришло.

Почему восставшие матросы броненосца «Потёмкин» расправились со своими офицерами с поистине зверской жестокостью, поубивав большую часть из них? Не было ничего подобного при восстаниях в Кронштадте и Свеаборге в 1905–1906 годах. Нечто подобное повторилось лишь спустя двенадцать лет, в феврале семнадцатого, на Балтийском флоте, когда резню офицеров спровоцировали эсеры. Кроме этого в семнадцатом году уже был свергнут царь, и убивающие офицеров матросы прекрасно знали, что никакого возмездия за свершённое им не будет. На что же могли надеяться матросы «Потёмкина»? Кто гарантировал им безнаказанность за устраиваемое побоище? Кто и зачем отдал приказ об истреблении офицеров «Потёмкина»? Может, это опять всё тот же «одесский след»? Как не вспомнить здесь высказывание одесского революционера Цукерберга о «бравом лейтенанте Шмидте», который обещает всех офицеров побросать в воду! Между словами Цукерберга и событиями на «Потёмкине» прошло всего несколько дней. Это означает, что и Цукерберг, и «бравый лейтенант Шмидт» прекрасно знали о готовящемся мясном бунте на броненосце, возможно, не только знали, но и сами его исподволь готовили, вплоть до передачи с миноносцем конкретных указаний банде Матюшенко.

Одесский вариант восстания у революционеров не удался, но оставался ещё второй — Севастопольский. Организаторам революций надо было лишь сделать небольшую, в несколько месяцев, передышку, чтобы осмотреться и перегруппировать силы. Что касается Севастополя, то, учитывая его менталитет, там более чем нужен был для руководства именно кадровый морской офицер. Наступало время «красного лейтенанта».

Несмотря на отсутствие каких-либо документальных фактов, можно предположить, что Шмидт в дни июньского восстания скорее всего всё же находился в Одессе, однако ничем проявить себя не сумел и не успел. События развивались столь стремительно и страшно, что ему надо было как можно скорее возвращаться в Измаил. Возникает законный вопрос, почему почти сразу после неудачного Одесского восстания командир измаильского миноносца лейтенант Шмидт вроде бы ни с того ни с сего внезапно бросается в бега, да ещё в какие!

При этом лейтенант Шмидт похищает денежную кассу вверенного ему миноносного отряда, а это без малого две с половиной тысячи золотых рублей! Командир боевого корабля и отряда кораблей, находящихся в повышенной боевой готовности, сбегает и в придачу прихватывает с собой все казённые деньги. Профессионально занимаясь историей флота более двадцати лет, я не припомню, честно говоря, ничего подобного! Почему Шмидт бежал? Возможно, испугавшись, что после одесских событий его как участника могут арестовать. Тут уже пахло не психушкой, а каторгой! Возможно, совсем по-иному…

Куда же убежал Шмидт? Самое поразительное, что вроде бы в никуда. Он просто принялся колесить по городам и весям от Керчи до Киева, прогуливая казённые деньги. Старшее поколение читателей помнит нашумевший в своё время фильм «Почтовый роман». Суть его такова, что неизвестно куда и зачем едущий в поезде Шмидт (а ехал он прогуливать казенные денежки!) внезапно знакомится с некой дамой Зинаидой (Идой) Ризберг, и между ними за сорок минут общения сразу же вспыхивает любовь. Сама Ризберг в своих воспоминаниях почему-то именует Шмидта не иначе как «странный офицер». Затем по фильму Шмидт и его спутница, несмотря на эту самую любовь, вдруг ни с того ни с сего внезапно расстаются, и зрители до конца фильма толком никак не могут понять почему, что за трагедь такая? Но киношная любовь, это, как известно, далеко не реальная жизнь.

На самом деле в реальной жизни всё выглядело несколько иначе. Во-первых, Ризберг признаёт в своих воспоминаниях, что впервые увидела «странного офицера» вовсе не в поезде, а в Киеве на конных бегах и обратила на него внимание, так как он вёл там себя весьма свободно. Зададимся вопросом: что делает на конских бегах в Киеве командир измаильского отряда миноносцев, находящегося в повышенной боевой готовности, да ещё с огромной суммой казённой наличности в кармане? Разумеется, играет. Ну а то, что Ризберг обратила на него внимание, говорит о том, что играл Шмидт скорее всего широко! Что делала сама Ризберг на бегах, в мемуарах не уточняется. Возможно, дама просто отдыхала, возможно, присматривала себе жертву. После встречи на бегах как-то с трудом верится, что затем Ризберг внезапно «случайно» оказалась именно в купе «странного офицера». Вероятность такого совпадения ничтожно мала. И всё же почему столь романтично начавшийся роман вдруг столь внезапно закончился? Да скорее всего потому, что у Шмидта скоро просто-напросто кончились деньги. Дама тут же куда-то исчезла (оставив, впрочем, удручённому лейтенанту на всякий случай свой адрес). Кроме этого к этому времени Шмидт наконец-то убедился, что его участие в одесских событиях осталось незамеченным для начальства и ему по этой части ничего не грозит. Отвечать теперь надо было только за дезертирство и за растраченные казённые деньги. К тому же с началом осени резко активизировалась деятельность одесских комитетчиков в Севастополе, и лейтенант должен был появиться именно там.

Наступало его время, время лейтенанта Шмидта! А поэтому лейтенанту ничего более не оставалось, как ехать сдаваться властям с повинной. И в данном случае Шмидт действует весьма грамотно. Он не едет в заштатный Измаил, чтобы там, как и положено, ждать вызова для разбирательства. Шмидт мчится сразу в Севастополь и телеграммой взывает оттуда к дядюшке-сенатору за помощью. Теперь дважды дезертир и растратчик, кажется, как никогда близок к каторге. Относительно своего дезертирства Шмидт придумывает весьма неуклюжую версию о том, что якобы внезапно получил письмо о семейных неурядицах от сестры, потом она приехала просить его о помощи сама и, как верный брат, Шмидт помчался поддержать в трудную минуту. Но сестра живёт в Керчи, а Шмидт почему-то посещает ипподромы в Киеве! К сведению читателей, в то время весьма оживлённо действовала пассажирская каботажная линия вдоль всего северного побережья Чёрного моря. Пароходы ходили от Измаила на Одессу, далее на Евпаторию, Севастополь, Феодосию и Керчь. Почему бы не взять билет на пароход, тем более что, зайдя по пути в Севастополь, можно было бы вполне положительно решить вопрос и с отпуском по семейным обстоятельствам. Если допустить, что Шмидт так страшно торопился в Керчь, что не мог дождаться ближайшего рейса, то и тут никак не вяжется его посещение киевского ипподрома. Вообще же, учитывая достаточно близкие отношения Шмидта с сестрой, можно предположить, что, ссылаясь на неё, он мог всегда обеспечить себе какое угодно алиби. Сестра же не выдаст брата! Пытаясь оправдаться в отношении растраты казённых денег, Шмидт неуклюже пишет в своей объяснительной, что, он якобы «потерял казённые деньги… катаясь на велосипеде по Измаилу». Ида Ризберг в своих воспоминаниях говорит, что Шмидт выдвигал кроме этой версию о том, что его спящего обокрали в поезде, и сокрушался, что ему никто не верит. Несколько позднее, под давлением фактов, он всё же сознаётся в дезертирстве и растрате.

В 1927 году Борис Пастернак создаёт поэму «Лейтенант Шмидт». И хотя написана поэма с большим пафосом, судя по времени написания, она старшая сестра «Золотого телёнка». В письме к поэту Валерию Брюсову Пастернак признаёт, что взялся за тему Шмидта только после вызова к всесильному тогда ещё Троцкому, который настоятельно рекомендовал молодому поэту обратиться к теме «красного лейтенанта». Что ж, для Лейбы Бронштейна-Троцкого Шмидт на самом деле вполне мог быть истинным кумиром, чего не скажешь о Сталине, с молчаливого согласия которого вышел в 1938 году в свет «Золотой телёнок»…

Интересно, но истории с воровством денег в поэме уделено прямо-таки не последнее место. Это и понятно, не каждый день герои грабят казённые кассы! Итак, обратимся к Пастернаку:

Что и говорить, но в изложении Пастернака Шмидт вырисовывается как не слишком симпатичный тип. Чего стоит лишь факт того, что он презрительно именует свой миноносец судно́м (судя по рифме, именно с ударением на втором слоге!). Поверьте, но такого никогда не сделает ни один сколько-нибудь уважающий себя моряк! Для моряка его корабль — это родной дом, место его труда, боя и, может быть, даже будущая могила, но никак не ёмкость для оправления естественных надобностей. Кроме этого, по Пастернаку, Шмидт сваливает всю вину за собственное дезертирство на сестру, не стесняясь, говорит о своём беспробудном пьянстве и растрате денег на бегах, причём в конце рассказа совершенно забывает, что ему вроде бы надо было ехать в Керчь. Если верить Пастернаку, то «распутывать интригу» герою следовало бы ехать в поезде с сестрой. Но куда пропала сестра во время кутежей своего брата на конских бегах? Не просматривается она явно и в поезде во время знакомства Шмидта с Идой Ризберг. В целом же поэтизированный рассказ о бедственных злоключениях Шмидта вполне сопоставим по накалу страстей с рассказами о житейских передрягах его многочисленных «сыновей» во главе с Остапом Бендером.

Из письма Шмидта к сестре: «Мне дали две недели, чтобы восполнить эти деньги и я, конечно, достать денег в такой срок не мог, а потому и отдан в руки правосудия…» Итак, Шмидт попадает под следствие, причём по статье, весьма далёкой от «благородных» революционных, а по одной из самых постыдных — «промотание казённых денег» и «дезертирство с корабля». Что ещё может быть позорнее!

Ситуация для Шмидта к моменту его явки с повинной, несмотря на всю иезуитскую изворотливость лейтенанта, весьма сложная. Судя по письму, на тот момент он уже был отдан под суд за растрату казённых денег и дезертирство. Однако Шмидт времени даром не теряет и в очередной раз извещает своего дядюшку-сенатора о новом «недоразумении». Уж не знаю, что говорил по поводу племянника дядюшка своим домашним, но Петеньку в беде он не бросил и на этот раз. Всесильный дядя вмешался в дело Петра Шмидта. Он прежде всего быстро погашает растраченную сумму за счёт своих личных средств, затем, чтобы избежать суда, подаёт бумагу на увольнение своего непутёвого племянника в отставку, благо к этому моменту уже полным ходом шли мирные переговоры с Японией. Как бы то ни было, но в целом наш герой и в данном случае снова выходит сухим из воды. Вот уж воистину, не имей двух с половиной тысяч рублей, а имей дядюшку сенатором! При этом, чтобы обеспечить племяннику возвращение капитаном на коммерческий флот, адмирал Шмидт ещё настойчиво добивается, чтобы того уволили с одновременным производством в капитаны 2-го ранга. При этом никакого вопроса о больных почках и негодности для морской службы уже не стоит! Пётр Шмидт снова совершенно здоров и может плавать по всем океанам и морям мира!

История с присвоением Шмидту чина капитана 2-го ранга до сих пор волнует историков и почитателей Шмидта. Одни видят в этом «ужасающую подлость царизма» по отношению к «красному лейтенанту», другие попросту сами производят Шмидта в капитаны 2-го ранга. Поэтому в данной истории следует разобраться подробней. Начнём с того, что в российском дореволюционном флоте действительно существовала практика присвоения увольнявшимся в отставку офицерам следующего чина от лейтенанта до контр-адмирала. При этом выслуженную пенсию увольняемый получал по своему фактическому чину, а чин, присвоенный при увольнении, был всего лишь почётной наградой, не имевшей никакого финансового выражения. Таким образом, государство, выражая признательность офицеру за его службу, не несло никаких дополнительных финансовых расходов. Отставному офицеру разрешалось носить мундир с погонами чина, полученного по выходе в отставку, но с нашитыми на нём лычками, обозначающими, что данный чин является отставным, а не действительным. При этом почётный чин присваивался только офицерам, добросовестно и честно отслужившим свою службу, но в силу каких-то причин так и не достигших больших высот. Как мы видим, система была весьма уважительная и продуманная по отношению к заслуженным офицерам.

Теперь непосредственно о Шмидте. Отметим, что ни в первую свою отставку, ни во вторую Шмидту следующего «почётного» чина не присваивалось, так как обе его отставки были вызваны скандалами. Третья отставка по скандальности намного затмила все предыдущие, и поэтому совершенно справедливо никакого «почётного» чина Шмидту не светило с самого начала. Несмотря на ходатайство дяди-сенатора, в Морском министерстве чинопроизводство Шмидта вполне справедливо находят излишним, в силу далеко не слишком-то примерной его службы в прошлом и особенно в силу последних выходок в Измаиле. А потому, даже несмотря на влиятельного дядю, Петра Шмидта так и заносят в высочайший указ на увольнение именно лейтенантом. Оговоримся, что увольнение в отставку без производства в следующий чин было по тем временам уже серьёзным наказанием офицеру. В глазах окружающих это был позор, и Шмидт не мог не переживать по данному поводу. Отказ в производстве в следующий чин означал для всех, что лейтенанта Шмидта не увольняли, а фактически изгоняли с военно-морского флота.

Но наш Шмидт не лыком шит! При получении телеграммы об отставке он решает самому произвести себя в следующий чин. Почему Шмидт так поступает? Во-первых, из-за уязвлённого самолюбия: коль вы меня обидели, то я сам себя награжу. Во-вторых, для поднятия своего престижа в глазах черноморских офицеров. Кто из них будет знать о реальном тексте телеграммы? А так он сможет сохранить своё лицо. Именно поэтому, получив телеграмму, Шмидт посылает прислугу за погонами капитана 2-го ранга, цепляет их к тужурке и таким образом фотографируется у севастопольского фотографа, чтобы запечатлеть себя капитаном 2-го ранга. Кстати, эта самозванческая фотография Шмидта одна из самых знаменитых. Фотографию Шмидта в не принадлежащей ему форме, не понимая всей двусмысленности ситуации, прилежно публикуют во всех изданиях, посвящённых нашему герою. Кстати, и на «Очаков» Шмидт прибыл в погонах капитана 2-го ранга, в них же он будет обходить на миноносце эскадру. Забегая вперёд, скажем, что эти погоны с него срежут после пленения на броненосце «Ростислав».

В 1990-е годы Россию захлестнул вал самозванчества. Уже не «дети», а «внуки» лейтенанта Шмидта массами надевали на себя не принадлежащие им погоны, обвешивались купленными по дешёвке медалями и орденами, сами себя производя в герои. Воистину любая смута — это время людей с психологией Шмидта.

Но вернёмся к Петру Шмидту. Именно во время «обретения» им нового чина, собственно говоря, и начинается знаменитый «почтовый роман» Шмидта. Наш герой буквально закидывает мадам Ризберг своими письмами. Всего он написал их ей больше сотни. В одном из первых Шмидт, кстати, отсылает ей и своё фото, на котором он сидит в изрядной задумчивости в чужих погонах. Сама Ида, судя по её воспоминаниям, уже была и не рада тому, что опрометчиво дала адрес «странному офицеру». Прежде всего, она, несмотря на наличие весьма свободного нрава, состоит замужем и письма постороннего мужчины её компрометируют. Ризберг пытается образумить Шмидта, а потом вообще перестаёт ему отвечать. Но от нашего героя не так-то просто избавиться! Он маниакально настойчив, и он начинает отправлять ей письма ежедневно, а затем и по нескольку штук в день. В письмах он в приказном тоне требует её продолжать переписку, грозя то самоубийством, то страшной местью. Ризберг соглашается, но просит Шмидта писать ей всё же несколько реже…

Из письма «странного офицера» Иде Ризберг: «Никогда не был застрахован в обществе рассудка и не буду. Это страховое общество рассудка налагает на меня такие суровые правила, так стесняет мою жизнь, что я предпочитаю остаться при риске погореть, но с ним вечного контакта не заключаю. Слишком дорого это спокойствие не погореть обходится… Я желаю не только в 10-м, а в 100-м этаже обитать и на землю желаю не по каменной лестнице осторожненько спускаться, а прямо, может быть, мне любо будет с 100-го этажа головой выкинуться. И выкинусь…» Чего здесь больше: мании величия или мечты о самоубийстве, сказать сложно. Но письмо хоть сейчас подшивай к истории болезни…

Читая эти строки, вполне можно согласиться с Ризберг, что писал их весьма «странный офицер».

«ЦАРЬ ИСПУГАЛСЯ, ИЗДАЛ МАНИФЕСТ»…

А Россию уже било в предреволюционной лихорадке. С каждым днём обстановка всё больше и больше ухудшалась.

Из сообщений прессы:

«Москва, 12 октября. По Николаевской дороге отправлены пассажирские поезда при помощи железнодорожного батальона. По Казанской дороге в 2 часа был сформирован поезд для отправки новобранцев, но когда поезд ушёл, то забастовщики бросились на станцию и, угрожая револьверами, стали портить семафоры и провода. Солдаты их разогнали».

«Пермь, 13 октября. Забастовали служащие управления дороги, к ним присоединились бригады. Поезда остановлены. Рабочие депо бросали камнями в казаков, последние стреляли».

«Рига, 13 октября. В полдень забастовала Риго-Орловская железная дорога с ветвями».

Затем разом забастовали все железнодорожники страны, руководимые Всероссийским железнодорожным союзом. В пятницу 14 октября 1905 года уже сообщалось, что число бастующих железнодорожников достигло четырёхсот тысяч. Успокоить такое количество разбушевавшихся людей было уже крайне сложно. На следующий день не вышли в свет газеты — это забастовали печатники.

А забастовочный вал Всероссийской октябрьской политической стачки ещё только набирал силу. Закрылись почти все столичные банки, страховые общества, гимназии и училища, большинство фабрик и заводов, магазины. Забастовали даже служащие государственного банка и мировые судьи, пославшие под общий шумок и требования министру юстиции. Каждый желал урвать своё в сложившейся ситуации.

14 октября в Петербурге исчезло электричество, прекратилась централизованная подача воды, не стало хлеба. Тайные механизмы мировой закулисы были приведены в действие… Жители опасались покидать дома. По улицам теперь передвигались только батальоны солдат, прибывших из Пскова и Ревеля. Поползли слухи о готовящихся массовых беспорядках. Цены на продукты мгновенно подскочили в несколько раз. Столица была почти в полной изоляции.

Николай Второй, находившийся в Петергофе, по совету премьер-министра Витте решился на крайнюю меру — даровать народу конституционные свободы. Витте лично спешно составил текст Манифеста. Манифест даровал населению незыблемые основы гражданской свободы на началах неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. Он давал возможность всем имеющим избирательные права участвовать в выборах в Государственную думу, которая приобретала статус высшего законодательного органа империи. Монарх просил всех верных сынов России вспомнить свой долг перед Родиной и помочь остановить неслыханную смуту.

Казалось бы, всё, за что боролись и ратовали революционеры всех мастей достигнуто, пора бы и остановиться. Но как бы не так! Манифест Николая Второго был воспринят как слабость государственной власти. Борцам за народ достигнутого было уже мало, и они наглели всё больше и больше. В те дни был запущен легко запоминающийся, но абсолютно лживый стишок:

Молох государственного разрушения раскручивался всё больше.

Предоставим слово историку и писателю Б.В. Заболоцких: «Но и Манифест 17 октября не утихомирил бушевавший в России политический шторм В середине октября 1905 года выборные из матросской среды представили главному командиру Кронштадтского порта вице-адмиралу Никонову петицию, содержавшую 23 пункта. Прежде всего, моряки выступали за новые сроки службы: для льготников — три-четыре года, для остальных — пять лет. Требовали также увеличения жалованья, улучшения пищи, открытия матросской библиотеки. Высказывались и совсем скромные просьбы, как, например, „не возбранять нижним чинам, идущим гулять или по делам службы, но вне строя, надевать галоши, приобретаемые на личные средства“».

Главный командир порта петицию принял и направил её морскому министру. Временно исполнявший обязанности вице-адмирал Диков посчитал действия матросов возмутительным поступком, требующим разбирательства и строгого наказания. Ответ на петицию он отложил до возвращения Бирилёва. Но матросы не хотели ждать. Глухое недовольство в их среде из-за пренебрежения начальства к матросским нуждам переросло в жажду мщения. Нужна была только искра, чтобы зажечь этот легко воспламеняющийся материал. И искра возгорелась.

26 октября 40 солдат крепостного батальона, арестованных за различные провинности, были доставлены под стражей на вокзал для отправки в форты, являвшиеся местом заключения. Находившиеся на платформе матросы и рабочие попытались их отбить. Конвоиры открыли огонь. Несколько человек погибло. Слух о кровавой расправе мигом облетел город. Толпа матросов бросилась к Офицерскому собранию. Бывшие там офицеры поспешили скрыться, воспользовавшись чёрным ходом. Узнав о беспорядках, главный начальник Кронштадтского порта направил для успокоения разбушевавшихся матросов несколько рот солдат. После залпов в воздух толпа рассеялась. Но едва солдаты вернулись в казармы, как матросы вновь образовали огромную толпу. С криками «Бей, круши!» они ринулись в центр города, разбивая магазины, винные лавки, поджигая дома. Всех, оказавших сопротивление, безжалостно убивали. Как выяснилось позже, из 22 тысяч нижних чинов гарнизона в бесчинствах участвовали 14 тысяч.

На следующий день погромы и поджоги продолжались. Для подавления беспорядков к Кронштадту подошли броненосец «Император Александр II», минный транспорт «Волга» и несколько миноносцев. В город вступили войска, доставленные морем из Петербурга. Желая утихомирить разбушевавшихся матросов, перед толпой выступил герой Порт-Артура капитан 1-го ранга Эссен. Более тысячи человек вняли его словам и стали успокаивать своих товарищей.

28 октября в Петербург возвратился Бирилёв и в тот же день отправился в Кронштадт. Настроение у него было отвратительное: поносил черноморцев, а свои — балтийцы — показали себя в ещё худшем свете. Доклад коменданта крепости порадовал лишь тем, что во время беспорядков в городе матросы, находившиеся на военных судах в гавани, оставались в полном повиновении и не пытались присоединиться к бунтовщикам.

Выслушав доклад, морской министр приказал:

— Всех нижних чинов, принимавших участие в беспорядках, немедленно отправить в плавание… На особых условиях. Похищенное при погромах имущество разыскать!

Спросил, как вели себя офицеры флота в эти тревожные дни.

— По-разному. Одни стали вывозить свои семьи, другие, переодевшись в штатское, пытались скрыться. Единственно, кто выказал себя с лучшей стороны, — штабс-капитан Перекрёстов. Благодаря его деятельности были спасены от огня деревянные строения в той части города, что называется «горой». После того, как пьяные пожарные испортили одну пожарную машину, он взялся руководить другой. Хулиганы угрожали ему ножами, перерезали шланг, даже стреляли, но он продолжал работать, пока не локализовал пожар. Его помощниками в этом деле были ученики пароходного завода, мастеровые и матросы. Перекрёстов в тот день во всём Кронштадте оказался единственным офицером, кто не снял форму.

— Ужасно. Но ещё ужаснее другое — наша печать выражает симпатию громилам, поджигателям и убийцам из среды перепившихся кронштадтских моряков. Как люди не понимают: не будет порядка и дисциплины — не будет флота и великой державы!

В те октябрьские дни в редакции «Санкт-Петербургских ведомостей» появился писатель Иван Камчатский. Казалось бы, респектабельная газета, а с готовностью предоставила свои страницы для таких его «пассажей»:

«В дни беспорядков я находился в самой гуще событий: видел горящие дома, пьяных матросов, плясавших под мандолины из разграбленного музыкального магазина…

Флот и материально, и морально более не существует. У нас всего лишь два новых броненосца — „Цесаревич“ и „Слава“. О девяти черноморских броненосцах я не говорю — они изолированы. Правда, кое-какие корабли заказаны за рубежом, но когда-то они будут. В данный момент Англия имеет 53 броненосца, Германия — 16. Не считая строящихся. О моральном состоянии личного состава флота говорить не приходится. Волнения в Севастополе, Владивостоке, Либаве и теперь в Кронштадте показали, что флот ненадёжен. Ну, построим мы и купим за рубежом новые корабли, а в каких руках они окажутся?.. Поэтому лучше все имеющиеся крупные корабли продать на слом, а ограничиться постройкой оборонительного флота: миноносцев, подводных лодок. А уж потом, когда не будет смут, государство окрепнет материально, обратимся к строительству броненосцев… Сейчас же, — продолжал Камчатский, — мы должны обратиться к делам морского ведомства. Великий французский моряк и историк Жюльен де ла Гравьер справедливо утверждал: „Состояние флота находится в прямой зависимости от деятельности министерства“. Судя по нашему флоту, деятельность нашего морского ведомства не выдерживает никакой критики. Пришло время призвать к ответу вместе с бунтовщиками-матросами и всех тех, кто привёл наш флот к полному краху. Это — святой долг создаваемой Государственной Думы, а пока что — прямая обязанность правительства. Надо немедленно изъять все „излишки“ у морского ведомства, а для этого, прежде всего, убрать совершенно лишних адмиралов с тучей чиновников. Они вовсе не нужны теперь, не будут нужны и после».

На Балтике атаку революционеров-разрушителей отбили, но на очереди был теперь снова Черноморский флот.

ГОРЛАН И ТРИБУН

В Севастополе в это время с каждым часом обстановка становилась всё накалённее. В эти дни вице-адмирал Г. Чухнин докладывает императору в Петербург «Если здесь (в Севастополе. — В.Ш.) не будет уничтожено революционное гнездо и выселены евреи, так как фактически верно, что подготовки морских команд к восстаниям производится евреями, все противоправительственные сходки устраиваются ими, для каковой цели они имеют постоянный приезд из Одессы, то надо приготовиться к жалкому влачению существования флота…» Сам командующий Черноморским флотом принимает все возможные меры для наведения порядка. За произошедшее с «Потёмкиным» он увольняет со службы без права производства в следующий чин обоих младших флагманов вице-адмирала Кригера и контр-адмирала Вишневецкого, командиров броненосца «Георгий Победоносец» и минного транспорта «Буг». Небезынтересно, что при этом между Чухниным и Кригером состоялся следующий диалог:

Кригер: Революция на флоте началась многим раньше моего назначения и поэтому я не виноват!

Чухнин: Мало сидеть и подписывать бумаги, надо изучать людей и воздействовать на них!

Будучи глубоко верующим человеком, Чухнин самолично окропляет святой водой опозоренный «Потёмкин». Позднее он то же самое проделает и с «Очаковым»…

Какова же была осенью 1905 года политическая обстановка в Севастополе? Дело в том, что общепринятое историческое описание ноябрьских севастопольских событий вопрос о фактическом раскладе оппозиционных правительству политических сил в городе обходит стороной. Обычно говорится, что имеются отрывочные сведения о наличии большевиков на кораблях Черноморского флота, однако документально сведения о таковых отсутствуют. Чтобы разобраться с этим вопросом, обратимся к фундаментальному исследованию В.И. Королёва «Возникновение политических партий в Таврической губернии» (Симферополь. Таврия. 1993 г.). Итак, что же пишет Королёв?

Организация РСДРП была создана в Севастополе в 1902 году прибывшим туда симферопольским евреем Михаилом Лурье. Однако вскоре один из русских рабочих возмущённо доложил в полицию о том, что Лурье собирается применять смертную казнь по отношению к ослушникам. Организация была разгромлена. В 1903 году организация была восстановлена неким Мордхаем Ароновым, но оставалась весьма малочисленной. За подготовку восстания и приобретение оружия в организации отвечал некто Евгений Рабинович. В том же 1903 году, как известно, состоялся 2-й съезд РСДРП, на котором партия разделилась на леворадикальную (большевистскую) и умеренно-социалистическую (меньшевистскую) самостоятельные фракции. Крымская организация (её представителем на съезде был некто М. Макодзюб) полностью примкнула к меньшевикам. Что касается большевиков, то документально на 1905 год подтверждён факт наличия в Таврической губернии лишь одной немногочисленной большевистской группы, причём не в Севастополе. В 1903–1904 годах севастопольская городская организация РСДРП (полностью состоящая из меньшевиков) подверглась нескольким массовым арестам, после чего её влияние в городе стало совсем незначительным. Оставшиеся на свободе меньшевики распространяли своё влияние прежде всего на портовых рабочих. Среди руководителей городской меньшевистской организации в то время числились: некие Мусик и Громатик, Герман Элерт и Розалия Музыкантова. Активно помогал севастопольским меньшевикам и брат Троцкого Давид Бронштейн. Оговоримся сразу, что судьба была к нему менее благосклонна, чем к старшему брату, и младший был убит в 1905 году в Феодосии.

Помимо меньшевистской РСДРП, в Крыму и Севастополе в 1905 году активно действовали чисто еврейские политические организации и в первую очередь Бунд. Ими в Севастополе руководили Теодорович, Мотля Дубровская, Лея Мильнер и печатник Яков Винокур. Связь крымской и севастопольских организаций Бунда с Одессой осуществлял Лейба Хаит. Определённую активность проявляла в Крыму и сионистская организация во главе с делегатом 4-го Всемирного сионистского конгресса «потомственным почётным гражданином Симферополя» Виктором Якобсоном.

Кроме этого в Крыму весьма активно работала ещё одна еврейская партия, Поалей-Цион, во главе с некими Генштейном и Задовым, имевшая целью создание на юге России великого Израиля.

Что касается главной оппозиционной политической силы, то ею на юге России в 1905 году была партия социал-революционеров (эсеров). В Севастополе ею руководил врач городской больницы Сергей Никонов. Он был, как и Шмидт, сын адмирала и участника обороны Севастополя в 1854–1955 годах. Незадолго до событий 1905 года Никонов был выслан в Архангельск, но вскоре вернулся обратно в Севастополь. Как сын адмирала и врач, он имел весьма большое влияние в городе. Вне всяких сомнений, Никонов был знаком со Шмидтом. Во всяком случае, обоих очень многое сближало. Их отцы были очень хорошими знакомыми, и сыновья соответственно знали друг друга с детства. Вспомним теперь о медицинском заключении, данном севастопольскими врачами Шмидту. Суть заключения была такова, что служить Шмидт отныне мог только на Черноморском флоте. Думается, что без вмешательства влиятельного городского главврача там не обошлось. Основания к тому, чтобы обязательно оставить своего старого товарища на Черноморском флоте, у Никонова были, судя по всему, весьма веские.

Вполне возможно, что, как один из руководителей городского революционного комитета, Никонов явился кроме этого и одним из главных популяризаторов никому не известного ещё в начале октября 1905 года в Севастополе лейтенанта Шмидта. О тогдашних севастопольских эсерах В.И. Королёв пишет так: «Севастопольская организация (ПСР) была количественно более сильна, чем городское объединение РСДРП. В ряде работ и воспоминаний утверждается, что эсеры захватили первенство по численности и популярности среди других партий. Вероятно, они насчитывали не менее 1000 человек». Поэтому если говорить о партийной принадлежности участников ноябрьского восстания 1905 года в Севастополе, то необходимо признать, что это были в своём подавляющем количестве эсеры и примкнувшие к ним меньшевики с представителями еврейских национальных партий.

Из воспоминаний очевидцев офицеров Черноморского флота: «Неудачи… вызывают в партии (имеются в виду все оппозиционные партии вместе) новое противодействие общему порядку. Массы еврейской молодёжи занялись организацией забастовок среди различных ремесленников, мастеровых цехов, работников, приказчиков… Они ходили по домам и требовали прекращения работ, как выражения протеста…» «Получены были сведения, что, несмотря на меры принятые адмиралом (имеется в виду Г. Чухнин. — В.Ш.), устраиваются сходки с нижними чинами и что таковыми организаторами сходок всегда были евреи, часто из лиц свободных профессий, пользовавшихся в городе известным положением, но ускользавшими от преследования…» Вечером 13 ноября зачинщиками беспорядков в Севастополе был поднят вопрос о приглашении Шмидта. Собравшихся подкупало не только офицерское звание Шмидта, но, вполне возможно, и соответствующая информация о нём из Одессы.

В 1904 году имело место волнение матросов, не желавших отправки на эскадру контр-адмирала Небогатова, уходящую из Кронштадта на Дальний Восток на войну с Японией. Схема восстания была та же, что впоследствии и на «Потёмкине» — якобы плохой обед. Матросы даже захватили винтовки, но затем одумались и разошлись. На суде выяснилось, что к бунту их подбивали некие Л.А. Куперник и Пергамент. Наказание было достаточно мягким. Несколько человек были приговорены к арестантским ротам, а остальные отделались дисциплинарными взысканиями.

Обстановка в начале 1905 года в Севастополе была в общем-то достаточно спокойной. В мае имел место массовый митинг в Инкермане, где руководили революционеры Перельберг, Марк Стрегем и Грудский.

Ну а что делает в это время наш герой? Оказавшись на Черноморском флоте, Шмидт начинает строчить фельетоны. Теперь он возомнил себя уже великим журналистом. Под собственной фамилией он, однако, писать боится и придумывает себе псевдонимы. Да какие! К примеру, фельетон «Г-н Меньшиков и его восторженное благонравие», напечатанный в газете «Сын Отечества» от 1 сентября 1905 года, Шмидт подписывает скромным псевдонимом Прометей. Как говорится, без комментариев! Следующую статью «Морские разговоры», опубликованную в той же газете 20 июля 1905 года, он уже подписывает псевдонимом Old captain (Старый капитан). Опять мания величия. Какой, к чёрту, Шмидт старый капитан! Капитаном он проделал всего лишь один рейс, во время которого посадил судно на камни и угодил на скамью подсудимых. Но Шмидту очень хочется быть значимым в глазах окружающих, а потому и Старый капитан для него не хуже Прометея. Как не вспомнить здесь и более ранний псевдоним нашего «воздушного льва» — Леон Аэр.

Вообще военно-морских офицеров Шмидт теперь уже откровенно ненавидит. Это поистине поразительно! Вспомним, как описывает недавнее поведение Шмидта на «Иртыше» в своих воспоминаниях Г. Граф. На «Иртыше» Шмидт корректен с гражданскими моряками, но водит дружбу исключительно с коллегами морскими офицерами, так сказать, остаётся верен корпоративному духу. И тут внезапно такой разворот на 180 градусов!

«Посмотрите, — пишет Шмидт в том же „Сыне Отечества“, — на лицо „дельного офицера“, который без сучка и задоринки проходит служебную лестницу, добираясь благополучно до адмирала, — оно полно апатии и индифферентизма и нарочно заделано под англомана с тупо торчащими воротничками… Многолетняя стоянка на якоре… бессмысленная вахтенная служба, состоящая из одних формальностей и не освящённая ни малейшей идеей, полное незнание ни морского дела, ни моря, формальное смотровое отношение к боевым тревогам выродили его, бедного, в тип, какого нет на Руси, — ни живой мысли, ни живого чувства, ни интересов, ни цели, хоть шаром покати, чист человек до полной благонадёжности».

За что же ненавидит своих коллег Шмидт? Видимо, за то, что сам оказался в их среде полностью несостоятельным. Налицо явный комплекс. Шмидт пытается доказать, что он всё равно лучший из лучших. На гражданской стезе он добился несколько больших успехов (хотя в конце концов и там угодил под суд!), чем на военной, а потому и гражданские моряки у него теперь лучше военных. Нахваливая их, Шмидт хвалит и самого себя, что он любил делать всегда.

«Кто уцелел? Кто до сих пор наносит вред неприятелю? — спрашивает Шмидт и отвечает: „Днепр“ и „Рион“ (вспомогательные крейсера. — В.Ш.). Отчего? Да оттого, что их капитаны — это люди, не знавшие много лет военного флота, и благодаря своей коммерческой морской опытности были на своих местах». Да не от того уцелели эти вспомогательные крейсера, что там были какие-то особые капитаны, а только потому, что никто за ними никогда не гонялся, да и вреда японцам они не причинили никакого, целыми вернулись и на том спасибо. Истории имена этих капитанов не интересны, и они справедливо давно забыты. В то же время Россия будет всегда помнить героев-командиров: капитана 1-го ранга Юнга с броненосца «Орёл», капитана 1-го ранга Миклуху с броненосца береговой обороны «Адмирал Ушаков», капитана 1-го ранга Шеина с крейсера «Светлана», лейтенанта Сергеева с эсминца «Стерегущий» и многих других. Увы, все они для ниспровергателя авторитетов Шмидта лишь вырожденцы с «тупо торчащими воротничками»…

Историки любят говорить, что в революцию Шмидта толкнуло обострённое чувство справедливости и великое желание сделать Россию счастливой и свободной от деспотизма. Есть, однако, и ещё одно предположение о причине столь быстрого вхождения Шмидта в революцию. Причина эта кроется в психическом состоянии Шмидта в тот период. Зная манию величия и веру в собственную исключительность нашего героя, можно сказать, что у него просто не было уже иного пути. Дело в том, что оставаться в военно-морском флоте Шмидт, разумеется, больше не мог, причём сразу по нескольким причинам. Во-первых, из-за подсудного дела с растратой казённых денег и дезертирством с миноносца, во-вторых, судя по всему, к этому времени непутёвый племянник уже вконец надоел и своему дяде-адмиралу. Наконец, в продолжении службы на флоте для Шмидта вообще не было никакого смысла. В это время стремительную карьеру уже делали увешанные боевыми орденами молодые герои Порт-Артура, и не сбежавшему от Цусимы перестарку и неудачнику Шмидту было с ними тягаться. Как мы знаем, ничего хорошего не ждало Шмидта и в Одессе. После аварии «Дианы» и судебного процесса капитанская должность в торговом флоте ему больше не светила. Впереди у Шмидта было лишь вечное прозябание на вторых и третьих ролях. Для человека, обуреваемого манией величия, как мы понимаем, это было невыносимо. Что же оставалось для Шмидта? Только одно — идти (скорее даже бежать, чтобы обогнать всех возможных конкурентов!) в революцию и, пользуясь моментом, попытаться хотя бы там реализовать свои честолюбивые амбиции. Разумеется, полностью утверждать, что Шмидт рассуждал именно так, мы не можем, однако вся жизнь, служба и, главное, сам характер нашего героя говорят о том, что данная мотивация решения Шмидта стать великим революционером не только вполне реальна, но и скорее всего недалека от истины.

В те дни Шмидт всеми силами старается оттеснить других революционеров и самому стать во главе бунтующих масс. Наступал тот час, которого он ждал всю свою жизнь, — час его славы, и делиться с ней он ни с кем не собирался! К октябрю 1905 года популярность Шмидта по сравнению с другими трибунами возросла. Многих подкупали его погоны. Это было настолько необычно, что сразу выгодно отличало Шмидта от других ему подобных горлопанов. В условиях всеобщей забастовки Шмидт начал проявлять бешеную деятельность. Он писал бесконечные письма, рассылал многочисленные телеграммы к матросам различных пароходств с горячими призывами присоединяться к всеобщей забастовке. Иногда письма действовали. По крайней мере, так считал сам Шмидт. Так, когда к забастовке одесских железнодорожников присоединились служащие пароходных обществ, Шмидт сразу же приписал эту заслугу себе. 17 октября Шмидт громогласно объявил, что горячо принял манифест императора о даровании политических свобод. Казалось бы, манифест опубликован, можно и поутихнуть, но не тут-то было! Шмидт уже вошёл в роль народного вождя и отказываться от этого не собирался.

В тот день, после опубликования манифеста о свободах, некто Инна Смидович и Канторович, Берлин и известный эсер Никонов собрали сходку на Екатерининской улице напротив музея Севастопольской обороны. Тут на трибуну и полез Шмидт. Произнеся полную патетики и лозунгов речь, он в её конце призвал всех собравшихся идти освобождать политических. Это была откровенная провокация, так как было совершенно ясно, что никто митингующим двери тюрьмы не откроет и произойдёт вооружённое столкновение. Требовали митингующие и возвращения доктора-эсера Никонова на место старшего врача городской больницы, откуда он был выдворен. Так как, занимаясь революцией, он откровенно манкировал своими обязанностями.

Затем выступающие ораторы сами избрали себя в Совет народных депутатов. Там были всё те же: Смидович, Канторович, Берлин и Никонов. Председателем совета был определён Канторович. Уже в первом своём воззвании совет потребовал власти выдать им 300 револьверов для вооружения боевиков, а кроме того, пригрозил, что любые антиеврейские высказывания, не говоря уже об аресте евреев, будут восприняты как антиреволюционные действия, которые вызовут вооружённые столкновения и жертвы.

После митинга Шмидт во главе толпы повёл её к зданию тюрьмы освобождать политических заключённых. Там Шмидт вызвал начальника тюрьмы и начал требовать, чтобы всех заключённых (в том числе и уголовных, а не только политических, как будут утверждаться позднее) немедленно выпустили на свободу. Разумеется, на это пойти начальник тюрьмы не мог. Толпа стала неистовствовать, кидать камни в окна и пытаться сорвать ворота. Тогда ворота открылись, и взвод солдат выстрелил поверх голов. Шмидт кричал, призывая идти на штурм. Толпа, веря в свою безнаказанность, попыталась ворваться в тюремный двор, но второй залп остановил её. Оставив восемь трупов, нападавшие разбежалась. Что касается организатора этой провокации Шмидта, то он мгновенно исчез, как только дело стало принимать нежелательный оборот, бросив на произвол судьбы пришедших с ним людей.

Революционный взрыв начинается с 18 октября, когда в газетах выходит императорский манифест о свободах. Местные революционеры тут же решают воспользоваться опубликованными «свободами», приняв их за очевидную слабость властей. Военные власти некоторое время не могут уяснить сути новых «свобод» и того рубежа, где кончаются эти «свободы» и вступает в силу закон. Но этих нескольких дней вполне хватает, чтобы Севастополь захлестнула волна митинговой страсти. Наступало время ораторов-демагогов, и уж там-то Шмидту равных не было!

18 октября Шмидт появился на трибуне Севастопольской городской думы, где выступил с пламенной речью о только что случившемся кровопролитии в день получения Высочайшего Манифеста о свободах Дума приняла решение об освобождении политических заключённых, в том числе матросов «Князя Потёмкина-Таврического», хотя никакого отношения к осуждённым военно-морским судом не имела. Разумеется, неправомочность такого решения Шмидт не мог не понимать. Но он уже встал на путь провокаций и не мог остановиться. Дальше больше, стремясь подставить под выстрелы детей, смерть которых можно было бы поставить в вину властям, Шмидт 20 октября пишет провокационную статью «Письмо к учащимся старших классов», которую публикуют в газете «Крымский вестник».

20 октября в Севастополе с разрешения властей хоронили 8 убитых у тюрьмы с участием многочисленных жителей Севастополя. И снова перед собравшимися на кладбище витийствует Шмидт. В этот раз он придумал некую клятву, слова которой заставляет повторять за собой: «У гробов полагается творить молитвы, но, да уподобятся молитве слова любви и данной клятвы. Страшное, невиданное преступление. Великое, непоправимое горе. Клянёмся усопшим, что мы никогда и никому не уступим ни одной пяди завоёванных нами человеческих прав».

Десятки тысяч голосов повторили: «Клянёмся!»

«Клянёмся, что всю силу, всю душу, самую жизнь мы положим за сохранение нашей свободы!

Клянёмся, что всю общественную работу мы отдадим на благо рабочего, неимущего люда!

Клянёмся им, что между нами не будет ни еврея, ни армянина, ни поляка, ни татарина, и что все отныне будем равные братья Великой Свободной России!

Клянёмся им, что мы доведём их дело до конца и добьёмся всеобщего избирательного права!»

В едином порыве клятва была поддержана всеми, даже черносотенцы не осмелились выступить, особенно после разговора с ними Шмидта. По возвращении домой он был арестован и в сопровождении офицера из Морского штаба и четырёх часовых отвезён на броненосец «Три Святителя».

Но «Клятва» уже разошлась по всему Севастополю и была передана по телеграфу в крупные города России, в петербургские и московские газеты. Севастопольские рабочие избрали Шмидта пожизненным постоянным своим депутатом. «Клятва Шмидта» облетела всю Россию. 2 ноября Петра Петровича перевели с броненосца в госпиталь и освободили из-под ареста. На следующий день он отправил телеграмму в редакцию газеты «Сын Отечества»: «Спасибо за помощь, Соратники! Я вновь в ваших славных рядах. Гражданин лейтенант Шмидт».

Вот как об участии Шмидта в захоронении «жертв революции» пишет его сестра Анна Избаш: «На еврейском кладбище Шмидт говорить уже не мог с ним сделался острый припадок болезни почек, которой он давно страдал, и по моему настоянию, он уехал домой».

Закономерен вопрос: почему жертв революционных выступлений хоронят именно на еврейском кладбище? Получается, что люди иных национальностей особенно и не бунтовали. К сожалению, список имён погибших в те дни отсутствует, и нет возможности восстановить всех, кто был убит поимённо. Однако совершенно ясно, что еврейское кладбище упомянуто в той связи не случайно.

Что касается припадка Шмидта от болезни почек, то здесь будем снисходительны к сестре. На всём протяжении своего довольно длинного повествования о брате Анна Избаш ни разу не упоминает о его психическом заболевании, ведя разговор только о почечной болезни. На самом деле со Шмидтом на еврейском кладбище скорее всего случился очередной нервный срыв.

Дальше больше, Шмидт уже возомнил себя настоящим мессией. Переговорить его невозможно, переубедить тем более. Вконец растерявшийся городской голова с представителями явился во дворец к главному командиру Черноморского флота и портов Чёрного моря вице-адмиралу Чухнину с «убедительной просьбой» якобы от имени населения — передать для гарантии порядка все свои полномочия по успокоению населения лейтенанту Петру Шмидту. Только он и может спасти город и флот!

Реакция Чухнина была предсказуема: «Месяц тому назад я бы его без разговоров повесил собственной властью, теперь же, оказывается, и судить нельзя!»

В ожидании скорой отставки (как проворовавшийся, он не мог уже продолжать службу) Шмидт вполне может ехать в милую его сердцу Одессу и начинать заниматься своим трудоустройством в знакомый ему Добровольный флот. Но не тут-то было! Ещё не подписан приказ об увольнении, а Шмидт уже начинает активно выступать на севастопольских митингах, обличая реакционную сущность царизма. Делает он это весьма экспансивно, не жалея себя. Впрочем, и другие ораторы ему под стать. Так на митинге 25 октября некий оратор Орловский даже падает в обморок… После очередного такого митинга Шмидта арестовывают. Тут уже Чухнин ничего не может поделать, так как Шмидтом занялась жандармерия. Отставного лейтенанта сажают в тюрьму. В музее Черноморского флота хранится любопытная записка, написанная Шмидтом в день ареста своему сыну с просьбой срочно бежать по указанному им адресу к «поверенному». «Поверенными», а точнее присяжными поверенными, как известно, в то время именовали адвокатов. Получается, наш герой был весьма и весьма напуган арестом! Кроме этого уже имел наготове заранее припасённого адвоката! И здесь никак не вырисовывается образа гордого и одинокого страдальца!

Сидя в севастопольской городской тюрьме, Шмидт пишет одно за другим воззвания на волю. Кто-то эти письма сразу передаёт на волю и распечатывает в прокламациях. Так может действовать только прекрасно отлаженный механизм! Теперь на «имидж героя» работает целая организация. Теперь в глазах народа он не просто какой-то отставной лейтенант, а самый что ни на есть настоящий мученик за свободу! «Мученика» сразу же избирают пожизненным депутатом Севастопольского городского совета, где в то время всеми делами заправляют эсеры. Если эсеры во главе с доктором Никоновым избрали Шмидта в свои руководящие органы, значит, считали его своим? Казалось бы, что быть избранным пожизненным депутатом — великая честь и избранный должен быть признателен городу, его избравшему. Увы, у Шмидта ко всему своё специфическое отношение. А потому во время судебного процесса в Очакове Шмидт обзывает Севастополь «горькими словами проклятья (городом, — В.Ш.), где господствуют одни предатели, шпионы и опричники…» Удивительное отношение к месту подвига своих родителей! Удивительное отношение к городу русской славы и его жителям!

Тем временем власти, наконец, приходят в себя и начинают наводить порядок в городе. Наибольшее столкновение происходит у городской тюрьмы, куда митингующие приходят освобождать заключённых. Кто-то открывает огонь. По одним данным, полиция, по другим — провокаторы из толпы. Несколько человек погибает. Политических заключённых выпускают, но уже ясно, что власти начинают брать ситуацию в свои руки.

Чтобы не нагнетать и без того накалённую обстановку в городе, Шмидта в конце концов выпускают из тюрьмы под обещание об его немедленном отъезде из Севастополя. Шмидт, разумеется, обещает, но, выйдя за ворота, об обещании сразу же забывает. Слово дал, слово взял! Для кого-то данное слово — это дело чести. Для кого-то, но не для Шмидта.

Из письма Шмидта Иде Ризберг: «…Когда я еду по городу, то мне там и сям кучки народа кричат: „Да здравствует Шмидт!“» Эта строчка письма весьма красноречиво характеризует её автора. Шмидт буквально упоён собственной славой и величием. Думается, что человек в добром здравии едва ли так скажет о себе. Видимо, в эти дни Шмидт был по-настоящему счастлив, ещё бы, начала сбываться мечта всей его жизни — он стал одновременно жертвой и героем. И пусть заслужил эти звания не на мостике гибнущего броненосца, а на митингах и сидя несколько дней в тюрьме, главное было сделано!

К этому времени пришла и долгожданная бумага об отставке. Из Главного Морского Штаба из Петербурга. 11 ноября была получена телеграмма, что «Высочайшим повелением от 7 ноября 1905 года Шмидт уволен в отставку».

Но Шмидта это, видимо, уже не слишком интересовало, он уже был избран членом городского совета народных депутатов. Главой совета был определён некто И. Канторович, помимо него Инна Смидович, эсер Никонов, доктор Берлин, старики народовольцы Вороницын и Емельянов. На первом же заседании народные депутаты обсудили самые важные для них вопросы:

1. О доставке 300 револьверов для вооружения «народной охраны», т. е. боевиков.

2. Ввиду открыто ведущейся антиеврейской агитации среди хулиганов разными тёмными личностями и переодетыми и непереодетыми полицейскими, необходимо принять самые энергичные меры для прекращения этой агитации, могущей вызвать столкновения между различными группами населения.

В городе начинается брожение не только во флотских, но и в армейских частях. Из воспоминаний участника восстания Жительского, который в те дни занимался революционной пропагандой среди солдат гарнизона: «Наиболее подходящими из солдат были евреи и поляки, которые предлагали нам свои услуги по искреннему сочувствию к нам…» Ряд полков колеблется, то примыкая к революционерам, то снова признавая законную власть. У ворот флотских казарм была выставлена боевая рота в полном боевом снаряжении. Контр-адмирал Писаревский отдал во всеуслышание приказ: «Не выпускать никого из казарм! В случае неподчинения стрелять». Из роты, которой был отдан этот приказ, вышел матрос Петров, зарядил на глазах у всех свою винтовку, одним выстрелом убил штабс-капитана Штейна из Брестского полка, а вторым выстрелом ранил контр-адмирала Писаревского.

Матросы захватывают казармы флотской дивизии и ещё толком не вошедший в боевой состав флота крейсер «Очаков». Солдаты, наоборот, принимают окончательное решение и остаются верными правительству. Чухнин посещает корабли и воинские части, всюду выступает, напоминая матросам об их долге и присяге, о чести России и императора.

Из воспоминаний матроса И. Штрикунова: «Часам к 7-ми вечера в дивизию собралась депутация, и началось заседание, где председателем был вольный оратор Иван Петрович, а представителем рабочей организации была курсистка Ольга, да члены организации были Наташа и Нина, которые состояли в думе депутатов и вырабатывали требования…»

Кто таков был «вольный оратор» Иван Петрович, в точности неизвестно, так как он чуть позднее вовремя удрал с «Очакова». Что касается представительниц «рабочей организации»: курсистки Ольги и её подруг Наташи и Нины (какое отношение эти девицы вообще имели к настоящим рабочим, сказать сложно), то их настоящие имена известны — это Генриетта Мешман («курсистка Ольга»), Сара Вольская («Наташа») и уже известная нам Инна Смидович («Нина»). Все три девицы придерживались самых передовых взглядов и не были обременены никакими комплексами, за что пользовались особым уважением среди «передовых» матросов.

Замечательный историк отечественного флота Б.В. Заболотских так описывает события тех дней в Севастополе:

«…Всё началось с того, что матросы, недовольные запрещением участвовать в народных митингах, привлекавших десятки тысяч людей, собрались в пятницу, 11 ноября, на большом плацу между флотскими казармами для обсуждения своих нужд. К ним присоединились портовые рабочие. Чтобы прекратить стихийно возникший митинг, были посланы рота Брестского полка и рота моряков с одного из кораблей. Прибывший контр-адмирал Писаревский приказал митингующим разойтись, пригрозив в случае отказа открыть огонь. Но тут из матросской команды, прибывшей для усмирения, раздалось несколько выстрелов. Писаревский был легко ранен, штабс-капитан Штейн — убит. Митинг после этого продолжался, правда, недолго.

На запрос из Петербурга о положении в крепости вице-адмирал Чухнин ответил: „Судя по донесениям с мест, грабежей и погромов нет основания ожидать. 12 ноября 1905 года“.

События 12 ноября, в субботний день, и вправду не настраивали на тревожный лад, хотя и были в достаточной степени неординарны. Утром матросы покинули казармы и вместе с солдатами после небольшого митинга устроили шествие по городу. Шли в образцовом порядке, с красными флагами и оркестром впереди. На центральной Екатеринбургской улице оркестр грянул „Боже, царя храни!“. Так же организованно матросы и солдаты вернулись в свои казармы.

Ночью во избежание дальнейшего братания солдат и матросов пехотный полк вывели из города, а на замену направили батальон из Симферополя. Марш совершался пешим порядком в связи с забастовкой железнодорожников.

В воскресенье утром в крепости было объявлено военное положение. В ответ матросы провели парад у Владимирского собора. Не признавая начальство, они тем не менее исправно несли службу. По всему городу расхаживали флотские патрули с винтовками, охраняли порядок и арестовывали матросов, не имевших увольнительных билетов.

Чухнин насторожённо следил за переменами в настроении флотских экипажей. Вскоре от субботнего благодушия не осталось и следа.

— На броненосцах, — докладывали ему, — никаких волнений не происходит, сочувствия мятежникам не замечается.

— Как на крейсерах?

— Хуже. Вчера вечером матросы удалили с „Очакова“ командира и всех офицеров.

— Кто же сейчас там командует?

— Отставной лейтенант Шмидт.

— Тот самый, что митинговал в октябре, когда мятежники пытались взять штурмом тюрьму? Жаль, что он подпал под амнистию!»

Интересно, что существует рассказ о том, что только что освобождённый из тюрьмы Шмидт якобы требовал встречи с Чухниным, чтобы предъявить ему какой-то свой очередной ультиматум, но Чухнин Шмидта не принял, заявив, что никаких разговоров с изменником вести не намерен.

О событиях в Севастополе заволновались в столице: «Помощь будет прислана, — телеграфировал Николай Второй Чухнину. — Не теряйте бодрости духа. Употребите все усилия, чтобы вразумить мятежников, напомните им от моего имени, что, восставая против власти, они нарушают долг присяги и позорят честь России. Объявите им, что если они не образумятся немедленно, то я с ними поступлю как с клятвопреступниками и изменниками».

Обстановка всё больше накаляется. Все понимают, что скоро должно что-то произойти.

«КОМАНДУЮ ФЛОТОМ. ШМИДТ»

Итак, 11 ноября 1905 года Шмидта, как мы знаем, наконец-то увольняют (а по существу, изгоняют) с военно-морской службы, а спустя всего лишь три дня он внезапно объявляется на крейсере «Очаков» и встаёт во главе восстания.

Восстание на «Очакове» началось не спонтанно, а было подготовлено засланными эмиссарами. Из обвинительного акта по делу лейтенанта Шмидта следует, что матросы то требовали улучшить питание, то требовали большего понимания со стороны старшего офицера, то говорили о холоде при несении внешней вахты (и это в тёплом Севастополе, а не в сыром Кронштадте!), а то просто орали «долой!». В то же время на вопрос командира: «Кто за царя?», вся команда кричала: «Все!». Это говорит о той неразберихе, что царила в головах матросов. Понукаемые местными революционерами, они и высказывали недовольство, и в то же время боялись оказаться в положении «потёмкинцев». Нужен был лидер. Это понимали и главные заговорщики на крейсере. Тогда-то вспомнили о трибуне и горлане Шмидте.

Матросы-очаковцы Гладков, Антоненко, Частник вместе с матросом Петровым (тем самым любимцем Шмидта из Измаила), а также рабочие порта пришли на Соборную улицу в дом № 14 к их депутату Шмидту, который только что был освобождён из-под ареста под офицерское слово незамедлительно покинуть Севастополь, и уговорили его возглавить их восстание. Шмидт, разумеется, не заставил себя долго упрашивать. Какая разница, что возглавлять, лишь бы быть на гребне событий, лишь бы его имя не сходило с первых страниц газет, лишь бы его знала вся Россия!

Данный поступок Шмидта историки пытаются представить как акт некой жертвенности. Ясновидящий «красный лейтенант» якобы заранее знал, чем всё кончится, но не мог не внять мольбам матросов, просивших принять его команду над крейсером. Матросы, мол, пришли к нему толпой и умоляли командовать ими, потому что только он, лейтенант Шмидт, мог их спасти! В ответ он якобы кричал своему сыну: «Их надо спасти!» Эта версия известна нам только из рассказа самого Петра Шмидта, однако сразу же была принята всеми на веру. При этом весьма странно, что остальные участники восстания почему-то этот немаловажный момент упорно обходят стороной.

Думается, что на самом деле всё обстояло несколько иначе. Дело в том, что к моменту появления Шмидта на «Очакове» ещё ничего не было решено. Никто ещё не знал, да и не мог знать, за кем пойдут экипажи Севастопольской эскадры и солдаты гарнизона. Шанс на успех восстания был достаточно велик. К восставшему «Очакову» уже присоединилось несколько кораблей, да и на остальных кораблях эскадры команды волновались. А потому Шмидт ехал на «Очаков» вовсе не для того, чтобы спасать заблудших (о том, как он будет их спасать, мы ещё узнаем), а для того, чтобы раздуть искры восстания до всепожирающего пламени. То, что не удалось впоследствии переманить на свою сторону большую часть флота, вина прежде всего самого Шмидта.

Из материалов следствия: «Шмидт… сказал депутатам длинную речь. В этой речи Шмидт обрисовал положение всех министерств (?) в России… говорил, что если так будет продолжаться дальше, то Россия погибнет… Относительно матросских требований, Шмидт сказал, что это чепуха, потому, что если они будут удовлетворены, то этим будет нанесён ущерб государству…»

Интересно, каким было психическое состояние Шмидта в момент восстания. Вот свидетельство сына Шмидта Евгения: «…Папа вышел из кабинета с лицом безумным. Глаза были стеклянные, и у него вырывался негодующий смех. Он говорил, что всё рушится и что надо непременно спасти казармы и „Очаков“».

Не намного отличаются от воспоминаний сына и строки Бориса Пастернака из той же героической поэмы «Лейтенант Шмидт». Такова уж сила искусства, что, несмотря на явное стремление идеализировать своего главного героя, Пастернак нет-нет да и пишет правду. Вот как описывает поэт, к примеру, сборы «красного лейтенанта» на «Очаков»:

Что ж, Пастернак, возможно, сам того не желая, нарисовал весьма яркую картину сборов на войну «красного лейтенанта» с истерикой, битьём посуды и потоком самых грязных ругательств. Но из песни, как говорится, слов не выкинешь!

А вот ещё свидетельство, на этот раз одного из активнейших участников восстания, члена социал-демократической организации Севастополя Ивана Вороницына: «…Не последовавшее после освобождения арестованных присоединение эскадры лишило Шмидта всякой энергии. С ним сделался припадок, и он уже ничего не мог предпринять…»

Итак, 14 ноября Шмидт прибыл на борт крейсера «Очаков». Матросы встретили его громким, «ура!», отдали Шмидту адмиральские почести. Шмидт от них, разумеется, не отказывается. Ещё бы, о таком поклонении он мечтал всю свою жизнь!

Затем по своему обычаю он выступил с длинной речью перед матросами, в которой смело врал им, что у него всё подготовлено. Его поддерживает Москва, Одесса и Ялта, а также крепость и войска. Надо лишь дать утром условный сигнал — поднять красный флаг и дать 11 салютных выстрелов. Прибывшего на «Очаков» капитана 2-го ранга Данилевского он также обманул, заверив, что у него лишь одна цель — успокоить команду и вернуть её в подчинение офицерам. Одновременно он послал эмиссаров на корабли эскадры для агитации к восстанию. Особо Шмидт мечтал захватить броненосец «Ростислав» с вице-адмиралом Чухниным.

Почему Шмидт считал себя вправе делать заявления за весь Черноморский флот, который на самом деле почти весь остался верен присяге? Не чем иным, как манией величия, это не объяснить.

Вскоре из города Шмидту принесли телеграмму из Петербурга, которая его взбодрила: «Совет рабочих депутатов от имени петербургского пролетариата шлёт горячий привет севастопольским солдатам и матросам, решившимся, следуя славному примеру потёмкинцев, стать на борьбу за свободу и братский союз с рабочими. Да будут севастопольские события примером для солдат всей России…»

Взбодрённый «поддержкой» из столицы, Шмидт тут же написал послание Чухнину. «В случае насилия со стороны казаков над мирным населением в городе, я буду вынужден принять решительные меры. Командующий Черноморским флотом гражданин Шмидт». При этом он попросил, чтобы эти слова были напечатаны в городских газетах. Нимб спасителя, как ему казалось, уже витал над его головой.

С этого момента «Очаков» стал центром восстания. Сюда в течение первого дня стекались все доклады с флота и из города. Отсюда Шмидт отдавал свои приказания, а приказания были ещё те! Прежде всего «красный лейтенант» потребовал решительно арестовывать всех монархически настроенных офицеров (т. е. практически всех), где бы они ни находились, и доставлять их на борт крейсера. Вместе с Частником, Антоненко и Гладковым Шмидт потребовал доставить ударники от орудий на «Очаков» и другие корабли, примкнувшие к нему. Тут же, в адмиральской каюте крейсера, состоялось заседание некой таинственной «матросской комиссии» — исполнительного органа Севастопольского Совета, которая назначила лейтенанта Шмидта командующим флотом и приказала ему бороться до конца. Впрочем, сами члены комиссии сразу же покинули борт «Очакова». До сих пор фамилии членов этой непонятной комиссии историкам неизвестны, но ясно одно — это были люди, обладавшие какой-то большой властью над Шмидтом и всецело повелевавшие им.

Отметим, что матросы «Очакова» оказались умнее своего предводителя: Они рекомендовали ему немедленно захватить флагманский броненосец «Ростислав», команда которого не оказала бы никакого сопротивления боевой роте с «Очакова». Однако П.П. Шмидт не счёл нужным спешить, высокомерно полагая, что флот, крепость и войска без всяких вооружённых захватов присоединятся к нему на следующее утро, как только он поднимет на «Очакове» сигнал о принятии на себя командования флотом.

Единственно, что реального сделал Шмидт вечером 14 ноября — это отправил Николаю II телеграмму ультимативного содержания: «Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от вас, государь, немедленного созыва Учредительного собрания и перестаёт повиноваться вашим министрам. Командующий флотом гражданин Шмидт».

В течение вечера и ночи к мятежникам примкнули: в Южной бухте минный крейсер «Гридень», канонерская лодка «Уралец», учебное судно «Днестр», миноносцы «Зоркий», «Заветный», минный заградитель «Буг» и портовые суда «Пригодный», «Водолей-2», «Удалец», «Николаев». Не все в этих экипажах были единодушны в готовности бороться за свободу. Лишь один из них — «Гридень» — днём 15 ноября за несколько минут до начала обстрела перешёл на рейд к «Очакову». Остальные к этому времени красные флаги уже спустили. Полной неудачей закончились попытки захватить броненосец «Екатерина II», штабной корабль «Эрклик», миноносцы «Завидный» и «Звонкий». Не бездействовали и правительственные силы. В эту же ночь с «Пантелеймона», по-прежнему не внушавшего доверия властям, были сняты важнейшие детали затворов всех орудий и лично старшим артиллерийским офицером доставлены в дом главного командира. По секретному предписанию Г.П. Чухнина на корабле был подготовлен к немедленному затоплению последний погреб 152-мм снарядов, а под утро поступил приказ прекратить пары. Полностью безоружный «Пантелеймон» оставался теперь лишь зрителем начавшейся драмы. Остальной флот остался верен присяге.

В 10 часов утра на «Очакове» и других примкнувших к восстанию кораблях и судах были подняты красные флаги. Любопытно, что все события ночью и утром происходили без участия Шмидта. После отъезда членов таинственной комиссии с ним случился первый нервный припадок. Вполне возможно, что указание членов комиссии «бороться до конца» явились для Шмидта полной неожиданностью. Оставшуюся часть ночи он приходил в себя и готовился к тому бенефису, который утром следующего дня должен был прославить его на весь мир.

Матросам «Очакова» можно только посочувствовать! Хорош руководитель, у которого при первой же неудаче начинаются истерические припадки и который полностью теряет самообладание. Шмидт хотел спасать матросов и Россию, а тут впору спасать его самого! А ведь к этому времени восстание было в самом разгаре, и по «Очакову» ещё не было сделано ни одного выстрела! По свидетельству даже весьма лояльных к «красному лейтенанту» советских историков, он упустил не одну возможность воспользоваться колебаниями команд на кораблях эскадры в ночь с 14 на 15 ноября и захватить стоявшие на рейде броненосцы и в первую очередь флагманский «Ростислав». Эти меры были столь очевидны для всех, что матросы с «Очакова» буквально умоляли об этом «красного лейтенанта», но тот с присущей ему самонадеянностью вдруг заявил: «Когда завтра утром команда судна узнает, что я на „Очакове“, то она сама добровольно ко мне присоединиться!» Есть свидетельства, что Шмидт говорил о том, что достаточно будет одного его слова и вся эскадра присоединится к восстанию! Чем подкреплялась столь большая уверенность Шмидта непонятно. Что-что, а самомнение у «красного лейтенанта» было огромным!

Но вот наступило утро обещанной Шмидтом победы, но победы не произошло. Наконец даже «красный лейтенант», понял, что надо хоть что-то предпринять реальное. Он решает начать агитацию команд стоящих на внутреннем рейде броненосцев. Одев на свои плечи, без всяких на то прав, погоны капитана 2-го ранга, Шмидт поднял на миноносце «Свирепый» весьма амбициозный сигнал: «Командую флотом Шмидт» и обошёл корабли эскадры, агитируя матросов примкнуть к нему. Но и здесь он опять всё испортил. Участники Севастопольского восстания в своих воспоминаниях буквально негодуют, что Шмидт более чем формально отнёсся к склонению на свою сторону экипажей эскадры. Они пишут, что ситуация была такова, что если бы за миноносцем Шмидта шёл катер с вооружённым караулом, то он мог весьма спокойно захватывать корабли, команды которых ещё не определились в своём выборе. На этот выбор их надо было чуть-чуть подтолкнуть, но «многоопытный» Шмидт этого почему-то не сделал. Вместо этого он лишь выкрикивал общие лозунги, призывал бороться за свободу и поносил, что есть силы, сатрапов-офицеров. Обойдя эскадру, «Свирепый» ни с чем вернулся к мятежному крейсеру. Видя, что помощи от «Очакова» ожидать больше не приходится, резко угас революционный энтузиазм на эскадре. Теперь возможность переломить ситуацию в свою сторону была упущена окончательно. Вице-адмирал Чухнин, быстро оценив ситуацию, тут же навёл порядок своей железной рукой.

Вот как описаны события утра 15 ноября 1905 года в вахтенном журнале «Пантелеймона»:

«С подъёмом флагов на „Очакове“ и рядом с ним стоящих судах: „Свирепом“, миноносцах № 265, 268 и 270, а также некоторых судах в Южной бухте, стоявших разоружёнными, при криках и звуках гимна были подняты на стеньгах красные флаги, а на „Очакове“, кроме того, сигнал „флотом командует Шмидт“.

…В 8 ч 15 мин от крейсера „Очаков“ отвалил миноносец „Свирепый“ под командой лейтенанта в отставке Шмидта с музыкой на мостике, командой во фронт, под красным флагом с заряженными минными аппаратами. Сзади него в кильватер шёл брандвахтенный катер с караулом… Подойдя к баку броненосца, он застопорил машины и крикнул команде, стоявшей на баке: „С нами бог и русский народ, а с вами кто? Разбойники? Ура!“ Крик этот, подхваченный командой миноносца был поддержан несколькими голосами команды броненосца, находившейся в полном смятения во время этого шествия. Затем „Свирепый“ отвалил, подошёл к броненосцу „Ростислав“, где тоже что-то кричал команде и был поддержан несколькими голосами и проследовал таким шествием вдоль всей эскадры к „Пруту“, который захватил и поднял красный флаг, освободив всех арестованных и забрав офицеров. На остальных кораблях красные флаги, поднимаемые при подходе „Свирепого“, тотчас же спускались офицерами».

Эскадру Шмидт обходил, стоя, согласно одной версии, на барбете носового орудия, по другой — на мостике миноносца. При этом на нём были погоны присвоенного им самому себе капитана 2-го ранга. Музыканты почему-то наяривали не какую-нибудь сомнительную «Марсельезу». Оркестр наяривал «Коль славен наш господь в Сионе» и «Боже, царя храни». Разумеется, это была не лучшая музыка для революционного оркестра, но больше музыканты просто ничего играть не умели.

Речь же самого Шмидта была сплошным подражанием Наполеону, высадившемуся с острова Эльба на побережье Франции. При этом Шмидт кричал, что с ним заодно Бог, царь и весь русский народ. Наверное, он и воображал себя в этот момент Наполеоном! По крайней мере, как и Наполеон, Шмидт громко предлагал офицерам и командам кораблей застрелить его, если они находят его деятельность вредной для России, или присоединиться к нему. Называл всех своими сыновьями и патетически восклицал, что Россия ждёт от них подвига! Но стрелять Шмидта почему-то никто не захотел, в него просто плевали.

К концу обхода эскадры со Шмидтом случилась очередная истерика. Какая по счёту? Кто знает? Вот как это выглядело в выспреннем поэтическом изложении Бориса Пастернака:

Красный флаг в результате «героического дефиле» Шмидта был поднят лишь на выведенном из боевого состава и полностью разоружённом эскадренном броненосце «Пантелеймоне» (бывшем «Князе Потёмкине-Таврическом»).

Высадившись на «Пантелеймоне», Шмидт выступил с речью, снова нагло обманул матросов, что с ним не только Бог, но и царь (?!), да и весь народ, а против только подлецы-министры: «Товарищи, с нами Бог, с нами царь, с нами весь русский народ! А вы с кем, с министрами? Не время ли опомниться?» Разумеется, что верившие в Бога и почитавшие царя, матросы тут же закричали: «И мы с вами!»

Команды на «Пантелеймоне» почти не было, а потому боевая рота очаковцев во главе с неким Захарием Циомой осуществила около полудня беспрепятственный захват броненосца. По существу, очаковцы просто высадились на броненосец и подняли флаг.

Кроме этого ещё утром с плавучей тюрьмы «Прут» были освобождены пара десятков арестованных матросов-потёмкинцев. Это действо Шмидт тоже обставил с максимальной театральностью. Для этого он перешёл с «Очакова» на миноносец «Свирепый» и под звуки марша «Под двуглавым орлом» направился в Килен-бухту — освобождать арестованных на транспорте «Прут», что и свершилось под крики «ура!» и «Преображенский марш». Потёмкинцам терять было уже особо нечего, и они с удовольствием примкнули к Шмидту. Толку, правда, от них не было никакого.

Несмотря на крики и марши, исход противостояния становился очевидным — все до одного боевые корабли Черноморского флота остались верны присяге. Но, судя по всему, впавший в истерию Шмидт уже к этому времени потерял всякое чувство реальности.

Заметим, что последние строфы в приведённом выше отрывке из поэмы Пастернака вовсе не метафора, а реальный факт. Из воспоминаний участника восстания Жительского: «Приехав на „Очаков“, П.П. (Шмидт. — В.Ш.) обратился к матросам с речью, в которой упрекал товарищей с „Ростислава“ и других кораблей. Видно, эта поездка его сильно утомила, и с ним сделался обморок: его снесли в кают-компанию и доктор начал приводить его в чувство. П.П. сильно плакал…»

Ситуация для Чухнина в тот момент была крайне сложной, революционная агитация парализовала целые корабли. Вот тут-то и сказался ещё один талант вице-адмирала — талант оратора и полемиста. Пока Шмидт бьётся в эпилептических припадках, вице-адмирал Чухнин, не страшась возможных покушений, объезжает корабли, выступает перед командами, убеждает сомневающихся, ободряет робеющих. По отзыву слушавших эти знаменитые чухнинские монологи, после его выступлений матросы плакали, а самого адмирала провожали с кораблей криками «ура!».

Тем временем, отойдя от очередного обморока, Шмидт занимался совсем иными делами. Что касается самовольного присвоения самому себе звания капитана 2-го ранга, то на этом наш герой не остановился. По свидетельству участников событий, утром следующего дня он уже намеревался поднять на мачте вице-адмиральский флаг! Как не вспомнить здесь великого Пушкина: «Не желаю быть царицей, желаю быть владычицей морскою!»

Можно только предположить, сколь могли возрасти амбиции «красного лейтенанта» через несколько дней! В истории отечественного флота есть ещё только один случай присвоения звания самому себе. Это осуществил в 1919 году вице-адмирал А. Колчак, присвоив сам себе звание полного адмирала. Это не просто совпадение. Как это ни кажется странным, но именно лейтенант Шмидт станет в своё время кумиром Колчака! В жизни всё на редкость закономерно…

Любопытно, что назначенный Шмидтом командиром «Очакова» матрос Исаак Уланский, был «произведён» им… в капитаны 2-го ранга. Именно так Уланский подписывал увольнительные билеты матросам на берег.

Ещё одно свидетельство участника восстания на крейсере «Очаков» Жительского: «Вороницын и другие товарищи предлагали П.П. не упускать благоприятного момента и сейчас же ехать на „Ростислав“, но Пётр Петрович заявил, что он чувствует себя очень слабо, просил отложить поездку на некоторое время, говоря: „Раз там поднимают так часто флаг, значит там идёт борьба; я надеюсь, что она кончится в нашу пользу; завтра мы вызовем депутатов с "Ростислава"…“ Вследствие слабого здоровья П.П. этот благоприятный момент был упущен так же, как несколько других…»

Итак, после полного провала Шмидта в агитации матросов «Очакову» теперь впереди предстоял артиллерийский бой, результат которого, учитывая соотношение сил, предсказать было несложно. Несмотря на то, что «Очаков» стоял почти на выходе из бухты, покинуть её он не мог, так как на борту имелось лишь сто тонн угля. Поняв, что больше к нему никто не примкнёт, Шмидт опять впадает в истерическое состояние. Собрав команду «Очакова», он выступает перед ней, обзывая непримкнувших матросов «жалкими и тёмными рабами», а в конце речи внезапно для всех заявляет, что не ожидал такого поражения. Вот это да! Ещё не начался бой (от которого Шмидт, впрочем, на словах вроде бы и не отказывается), а командир уже объявляет своим подчинённым, что этот бой ими проигран! Здесь надо заметить, что, прибыв в первый раз на «Очаков», Шмидт во всеуслышание продекларировал, что его главная цель — спасти очаковцев. Теперь, когда победа была уже упущена, он мог спасти хотя бы человеческие жизни, то есть исполнить своё первоначальное обещание! Но Шмидт даже не подумал об этом. Он мечтал о жертве, подразумевая под ней, как станет ясно из последующих событий, явно не себя.

Историк отечественного флота Б.В. Заболотских так описывает события на «Очакове»:

„Вице-адмирал Чухнин сообщал в 9 часов утра 16 ноября морскому министру: «Предполагалось дело закончить 15 ноября без кровопролитий, окружив дивизию войсками, предложив ультиматум безусловной сдачи, но мятежники начали наступательные действия, с 14-го на 15-е захватив миноносец "Свирепый" и три номерных, которые и подошли к "Очакову". Все эти суда и "Очаков" подняли красные флаги, после чего был поднят на "Очакове" сигнал: "Командую флотом. Шмидт". Потом Шмидт на миноносце "Свирепый" прошёл вдоль эскадры с криками "ура!"; с эскадры ответа не получил, подошёл к порту и освободил арестованных. В течение утра вооружённые команды из дивизии продолжали занимать мелкие суда, стоящие у порта без команд и где военной охраны не было. Во время обеда вооружённые партии на шлюпках с "Очакова" подошли к броненосцу "Пантелеймон", на котором не было оружия, и, захватив офицеров, свезли на "Очаков"“.

Офицеров с „Пантелеймона“ провели в салон командира крейсера, где во главе длинного стола восседал Шмидт в форме отставного капитана II ранга. За его спиной сидел сын. Речь Шмидта перед офицерами вошла в материалы судебного дела, причём он ничего не отвергал. Вот эта речь: „Обо мне говорят, будто я продался жидам. Я уже двадцать лет, как продался им, они мои друзья. Революционной деятельностью я занимаюсь давно: когда мне было 16 лет, у меня была уже тайная типография. Ни к какой партии я не принадлежу и живу своей головой. Здесь в Севастополе собраны лучшие революционные силы. Меня поддержит весь свет. Морозов жертвует на наше дело целые миллионы. Ялта даром снабжает меня провизией. Ни одна из обещанных свобод не осуществлена до сих пор… Теперь я решил действовать, опираясь на войска, флот и крепость, которые мне все верны. Я потребую от царя немедленного созыва Учредительного собрания. В случае отказа я отрежу Крым, пошлю своих сапёров построить батареи на Перекопском перешейке и отсюда, опираясь на Россию, которая меня поддержит всеобщей забастовкой, буду требовать — просить уже устал (?!) — выполнения своих условий от царя. Крымский полуостров образует в это время республику, где я буду президентом (!!!) и командующим Черноморским флотом и портами Чёрного моря. Царь мне нужен потому, что без него тёмная масса за мною не пойдёт. Мне мешают только казаки, поэтому я объявил, что за каждый удар казачьей нагайки я буду вешать по очереди одного из вас, моих заложников, которых у меня до ста человек (на самом деле заложников было 34 человека. — В.Ш.). Когда казаки мне будут выданы, то я заключу их в трюме "Очакова" и отвезу в Одессу, где будет устроен народный праздник“.

По требованию Шмидта офицеры перешли в кают-компанию, к дверям которой встали два часовых с винтовками. Здесь накрыли стол и дали офицерам по миске флотского борща. В конце обеда вошёл Шмидт.

— Сейчас городской патруль арестовал трёх моих человек. Я отправил требование — всех отпустить. До его выполнения я больше не буду вас кормить.

В начале четвёртого часа полевые орудия, установленные на берегу, открыли огонь по судам с красными флагами, стоявшим в Южной бухте, а также по шлюпкам с мятежниками. В ответ на „Очакове“ подняли сигнал: „Имею много пленных офицеров“.

Войдя в кают-компанию, Шмидт сказал:

— Господа, придётся всем вам вместе с нами принять смерть. Сейчас я узнал, что на фортах мои люди заменены людьми, верными государю, и что форты скоро откроют по нам огонь».

Тем временем деятельный Чухнин всё ещё не оставлял попыток на мирный исход дела. Он посылает к Шмидту парламентёра с предложением о сдаче. Тот убеждает восставших, что дело проиграно, но ещё можно спасти человеческие жизни. Да, их накажут, но кровь ещё не пролилась, а потому наказание будет не слишком строгим, особенно для общей массы матросов. На это Шмидт отвечает, сдаваться он не намерен, что будет вести переговоры только со своими однокашниками по Морскому корпусу. Чухнин принимает и это условие. К Шмидту тут же отправляются несколько его бывших соучеников-офицеров, в том числе и капитан 2-го ранга Сапсай, служивший некогда со Шмидтом на Сибирской флотилии и находившийся с ним в хороших отношениях. Но, едва вступив на палубу «Очакова», все однокашники сразу же объявляются заложниками, как и не успевшие покинуть крейсер очаковские офицеры, а также офицеры захваченные на ряде других кораблей. После этого Шмидт передаёт Чухнину, что после каждого выстрела по крейсеру он будет вешать на реях по офицеру (самим же офицерам Шмидт объявил, что он их просто-напросто уморит с голоду). Несмотря на это, Чухнин выдвигает новый ультиматум, на этот раз чтобы «Очаков» сдался в течение часа. Чухнин, вообще не хочет начинать бой, но общее командование верными правительству войсками осуществляет генерал Меллер-Закомельский, у которого весьма широкие полномочия. Генерал требует ускорить развязку. Над «Очаковым» Шмидт поднимает сигнал: «Имею много пленных офицеров». В 16.00 срок ультиматума истекает.

РАССТРЕЛ, «КОТОРОГО НЕ ЗНАЛА ИСТОРИЯ»

Стрелки часов неумолимо скользили по циферблату, и с каждой минутой становилось очевидней, что шансов на благополучный исход у восставших нет.

Чтобы хоть как-то отсрочить поражение, пытается атаковать торпедами верные правительству корабли миноносец «Свирепый». Однако миноносец был сразу взят под перекрёстный обстрел, загорелся и приткнулся к берегу. Командовавший им кондуктор Сиротенко и ещё несколько матросов были убиты. Сегодня документально установлено, что И. Сиротенко был убит во время обстрела миноносца «Свирепый». Это, впрочем, не мешает отдельным историкам время от времени рассказывать небылицы о некой жуткой казни мятежного квартирмейстера.

Уже хорошо известный нам историк Ю. Кардашёв пишет «Среди участников восстания ходили слухи о том, что его (Сиротенко. — В.Ш.) захватили в плен офицеры, связали, живым посадили в мешок и бросили в море. Мешок этот с трупом был выброшен волнами на берег…» Прямо история про Герасима и Муму. Грустно, когда человек, именующий себя учёным, переписывает в научном труде дешёвые слухи.

Одновременно с расстрелом «Свирепого» Шмидт распоряжается подвести к борту «Очакова» минный транспорт «Буг», который на тот момент был загружен тремя сотнями боевых мин, а это 1200 пудов пироксилина! Казалось бы, зачем? Да затем, чтобы с его помощью шантажировать Чухнина и обезопасить себя от обстрела эскадрой. По существу, заложником «красного лейтенанта» должен был стать весь Севастополь! Трудно себе даже представить, что бы случилось, если бы «красному лейтенанту» удалось исполнить свой замысел. В случае гигантского взрыва число погибших измерялось бы многими тысячами. Но этот замысел Шмидта, видимо, разгадал лейтенант Ставраки, приятель Шмидта в юности и сокурсник по Морскому училищу. Во всяком случае, именно с канонерской лодки, на которой служил однокашник Шмидта Ставраки, «Буг» был атакован. При первых же выстрелах революционные матросы минного транспорта попросту попрыгали за борт, кому охота рисковать жизнью на судне, чьи трюмы доверху забиты боевыми минами. Вырвавшимся из-под ареста офицерам «Буга» удалось быстро затопить свой корабль и лишить «красного лейтенанта» столь большого козыря.

В советское время честь затопления «Буга» стали вдруг ни с того ни с сего приписывать тем самым революционным матросам, которые при первом же выстреле дружно попрыгали за борт. Дескать, увидев, что транспорт атакован, они, боясь за жизни севастопольцев, и затопили своё судно. Что и говорить, герои! Вопрос в другом: зачем они вообще тогда вели минный транспорт к «Очакову»? Да для того и вели, чтобы взорвать его там и разнести в клочья тех же самых бедолаг-горожан!

Попытка увода «Буга» к «Очакову» переполнила чашу терпения командиров черноморских кораблей, и они без всякой команды свыше расстреливают миноносец «Свирепый», осуществлявший эту диверсионную акцию. Теперь всем очевидна подлость Шмидта и готовность во имя своих целей рискнуть жизнями тысяч ни в чём не повинных людей. После нескольких выстрелов горящий и неуправляемый миноносец приткнулся к берегу. Появились первые жертвы.

Одновременно перешедшие на сторону правительства армейские полки штурмуют флотские казармы. Там начинается паника, и казармы захватываются без всякого сопротивления. Начинаются массовые аресты.

В полдень 15 ноября Чухнин и прибывший в Севастополь с войсками по указанию Николая II генерал Меллер-Закомельский передали восставшим ультиматум: «Сдавайтесь!»

В 15 часов 19 минут по «Очакову» был произведён первый выстрел.

Впоследствии в отечественной исторической литературе утвердилось мнение о жесточайшем расстреле «Очакова». Главным автором этой версии выступил, естественно, сам Пётр Шмидт. По его словам, такого расстрела, которому подвергся «Очаков», не было во всей мировой истории! Ни много ни мало! Думается, если бы «красный лейтенант» не сбежал в своё время с идущей к Цусиме эскадры, он бы узнал, что такое настоящий артиллерийский обстрел, когда осыпаемые шквалом крупнокалиберных снарядов новейшие броненосцы в считанные минуты превращались в огромные костры, а затем переворачивались кверху днищем, погребая в себе тысячные команды. Увы, для ни разу не бывавшего в настоящем бою Шмидта весьма вялый обстрел крейсера вполне мог показаться небывалым! Как говорится, у страха глаза велики!

Вторым автором версии «небывалого по жестокости обстрела» был известный писатель Александр Куприн. Любая книга о восстании на «Очакове» всегда включает в себя рассказ-ужастик Куприна, который, кстати, сам ничего не видел: «На Графской пристани стояла сборная команда — надёжный сброд. На просьбу дать ялики для спасения людей они начали стрелять. Эта бессмысленная жестокость остаётся фактом: по катеру с ранеными, отвалившему от „Очакова“, стреляли картечью, бросавшихся вплавь расстреливали пулемётами, людей, карабкавшихся из воды на берег, солдаты приканчивали штыками. Цепь карательного отряда располагалась от Южной до Минной бухты. Несчастный крейсер, пронизываемый с четырёх сторон снарядами, большинство которых — в упор, содрогался своим огромным корпусом. Стоны и крики неслись отовсюду…»

Рассказ Куприна стал в нашей исторической литературе почти обязательным ритуалом. Что касается личности Куприна, то у меня, как у кадрового офицера, он не может вызывать никаких чувств, кроме брезгливости. Разумеется, что как писатель Куприн был талантлив. Однако как гражданин и офицер он был, мягко говоря, весьма непорядочен. Начав свою писательскую карьеру с того, что оплевал родное ему российское офицерство в тенденциозном и надуманном рассказе «Поединок», он затем в угоду конъюнктуре сочинил весьма красочную, но совершенно нереальную картину расстрела «Очакова», оболгав при этом вице-адмирала Чухнина, назвав его адмиралом, который «всегда входил в порты, имея на ноках мачт по несколько повешенных матросов»! Выдумать такое о российском адмирале можно только или имея больное воображение, или просто люто ненавидя свою страну.

Восставшего лейтенанта-демократа рьяно защищал своим пером демократ поручик. По существу, с лёгкой руки Куприна и началась травля Чухнина. Куприн, как и Эйзенштейн, при съёмках сцены выноса брезента для расстрела матросов «Потёмкина» перепутал век восемнадцатый с двадцатым! Разыгралось воображение! Попробовал бы Чухнин повесить на самом деле хотя бы одного матроса, он тут же лишился бы своих погон! Впоследствии Куприн извинялся, что, дескать, «несколько приукрасил» события в Севастополе. Вице-адмирал Чухнин, как известно, подал на писателя в суд за заведомую клевету и последний был изгнан из Севастополя с запрещением появляться там до конца жизни.

Вся дальнейшая жизнь Куприна — это подтверждение его беспринципности и всеядности. Как известно, в годы Гражданской войны Куприн поначалу просчитался в выборе стороны. Он верой и правдой служил в армии генерала Юденича и бодро шёл вместе с ней на Красный Питер, но прошло время и, будучи прощён Сталиным, Куприн вернулся из эмиграции и уже вовсю славил режим, против которого ещё не столь давно яростно сражался. Менялась конъюнктура, незамедлительно менялся и Куприн. Типичный жизненный путь истинного демократа! Закончил свой жизненный путь он вполне закономерно — законченным алкоголиком. Можно ли после всего этого доверять Куприну как документальному источнику?

Верить либералам и революционерам вообще очень сложно. Очень часто их воспоминания являлись следствием политической конъюнктуры, и ярлыки навешивались на исторических деятелей, исходя исключительно из неё. Вот типичный тому пример — личность адмирала Скрыдлова. Храбрец и Георгиевский кавалер, он наряду с этим отличался большой либеральностью и добротой к подчинённым. Скрыдлов дважды командовал Черноморским флотом. Первый раз до 1904 года, когда был назначен командующим Тихоокеанским флотом и выехал во Владивосток. После окончания Русско-японской войны и убийства Чухнина, он снова был назначен черноморским командующим. Что же пишут о нём революционеры?

Некто социалист И. Яхновский: «Зачастую в доме терпимости появлялся адмирал Скрыдлов, командующий Черноморским флотом, здоровался и, когда ему дружно отвечали, подзывал к себе по очереди и спрашивал: „Почему не идёшь в комнату с девушкой?“ Получив ответ: „Нет денег“, выдавал по тридцать копеек, добавляя: „Ступай“. После таких прогулок каждый раз молодых, цветущих, здоровых юношей по несколько человек отправляли в госпиталь для лечения от разных венерических болезней. Этот же адмирал Скрыдлов, если встречал гуляющего матроса на главных улицах Севастополя или на Приморском бульваре… при встрече бил толстой палкой, с которой он обыкновенно ходил».

Другой участник севастопольских событий 1905 года, Жительский, придерживается совершенно иного взгляда на личность Скрыдлова: «Адмирал Скрыдлов был главным командиром Черноморского флота до Чухнина, но за его либеральное и гуманное отношение к низам черноморского состава он скоро был смещён. Команда Скрыдлова любила. Я помню, во время восстания многие из товарищей, быть может, и слишком ошибочно, но допускали мысль, что если бы был Скрыдлов, то он стал бы во главе восставших войск. После суда, накануне отправки осуждённых на каторгу, Скрыдлов явился проститься с осуждёнными. Войдя в помещение, он поздоровался так: „Здорово, братцы. Я буду стараться облегчить вашу участь“, — и это обещание он выполнил, так как сроки наказания были сокращены в 1–3 раза и только благодаря его хлопотам. Я помню, в 1906 году черносотенная газета „Киевлянин“ по этому поводу писала: „Нужно как можно скорее убрать адмирала Скрыдлова, который каторжан называет "своими братьями". Это не главный командир, а революционер, который своим либеральным обращением разлагает Черноморский флот“».

Но вернёмся к расстрелу крейсера «Очаков». На самом деле никакого бешеного и беспощадного расстрела «Очакова» не было и в помине. Даже рассуждая логически, невозможно предположить, чтобы командование Черноморским флотом горело желанием обязательно уничтожить собственный новейший крейсер. Задача Чухнина была совершенно иной: заставить мятежников прекратить огонь и спустить флаг. Едва это было исполнено, как огонь был немедленно прекращён.

Очень любопытно описан повод начала обстрела «Очакова» уже знакомым читателю героем Русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн генералом Д.И. Гурко, непосредственным участником событий. Вот что написал Д.И. Гурко о событиях в Севастополе в ноябре 1905 года:

«В мае в Одессу приехал генерал барон Меллер-Закамельский. Он был послан в Севастополь, где, по не совсем точным сведениям, взбунтовался весь флот и весь местный гарнизон. Барон Каульбарс предложил мне поступить в распоряжение барона Меллера, которого я хорошо знал по Варшаве. У него была оригинальная внешность: очень маленький рост и моложавое лицо, похожее на молодого розового вербного херувима. Согласно репутации у него был сильный характер, не соответствовавший его внешности. Прикомандирован я был к барону неофициально — официально Каульбарс мною распоряжаться не мог, так как в Одессе я находился для лечения от ран.

Барон Меллер тотчас отправился в Севастополь на пароходе „Пушкин“. Прибыв туда, он застал следующую картину: большая часть флота под командой лейтенанта Шмидта действительно взбунтовалась. Это было опасно в особенности потому, что в гавани стоял минный транспорт „Буг“, нагруженный минами. Количество мин на нём было таково, что в случае взрыва на воздух взлетели бы не только все находящиеся в порту суда, но и сам город Севастополь. Кроме того, взбунтовалась бригада 14-й пехотной дивизии. Правда, ко времени нашего приезда один из полков, не помню который, Люблинский или Житомирский, пришёл в порядок. Кроме того, взбунтовалась почти и вся крепостная артиллерия.

Хотя было около 10 вечера, барон Меллер с пристани отправился прямо в казармы, поднял полк по тревоге и обратился к нему со следующими словами:

— Вы пришли в порядок и сознали свою вину, но этого недостаточно, нужно ещё заслужить своё прощение. Если вы хорошо его заслужите, я буду просить Государя, чтобы он вам простил.

Полк дружно ответил:

— Постараемся, ваше сиятельство.

Офицеры сказали, что они за полк ручаются. Тогда Меллер приказал раздать нижним чинам боевые патроны и повёл полк в боевом порядке, при бое барабанов, к казармам другого полка бригады. Солдаты, узнав, что на них идут, с боевыми патронами, их однобригадники, тотчас связали трёх агитаторов евреев и выстроились на своём дворе, призвав своих офицеров, которых они перед тем выгнали. Меллер, поздоровавшись с полком, сказал ему приблизительно то же, что и предыдущему, и пошёл с обоими полками наводить порядок у артиллеристов. За ночь он это сделал без единого выстрела, и орудия — по большей части мортиры — были повёрнуты в сторону бухты. Утром их навели для залпа по „Очаков“ (в своих мемуарах Д.И. Гурко ошибочно именует крейсер „Георгием Победоносцем“. — В.Ш.).

Рано утром барон Меллер приказал всем начальникам отдельных частей собраться на Мичманском бульваре и объявил собравшимся, что он сейчас обстреляет залповым мортирным огнём „Очаков“ и, если нужно, его потопит. „Очаков“ стоял у пристани против разрушенных во время Крымской войны морских казарм. Он был отлично виден с бульвара в бинокль. Все его офицеры и некоторые другие морские офицеры находились связанными в его трюме. Потопление корабля означало их гибель. В это время на „Очакове“ взвились сигнальные флаги. Сигнальщик их принял:

— Если береговые батареи будут стрелять по „Очакову“, то за каждый выстрел будут повешены два офицера.

Тотчас вывели на палубу двух офицеров со связанными руками. Они были поставлены на мостик с отстёгнутыми поручнями, на шее у каждого была петля, прикреплённая к рее, за каждым офицером стоял матрос, которому достаточно было его только толкнуть, чтобы он повис бы за бортом на петле. Это на всех произвело удручающее впечатление Адмирал Чухнин обратился к генералу барону Меллеру и сказал:

— Ваше превосходительство, пожалейте флот…

— Ваше превосходительство, не мешайте мне исполнять мой долг, — и, обращаясь к артиллерийскому адъютанту, спросил: — Всё ли готово для залпа?

— Так точно, всё!

Меллер скомандовал: „Залп“. Взвился флаг. Многие офицеры отвернулись, у других текли слёзы. Раздался залп. Снаряды упали на броневую палубу крейсера. В одну секунду она оказалась пустой, на палубе остались только стоять два офицера с петлями на шее…»

В воспоминаниях генерала Гурко потрясает прежде всего «другая» правда о заложниках офицерах. Вначале Шмидт пытался, как мы уже знаем, сделать своими заложниками всех горожан, когда пытался подогнать к борту «Очакова» минный транспорт. Когда же это зверство ему не удалось, он решает перевешать всех захваченных (заметим, даже не расстрелять!) офицеров, причём даже тех, кто прибыли к нему как парламентёры.

На протяжении многих лет историки всячески обходят стороной этот «щекотливый» момент восстания, оговариваясь, что «романтичный лейтенант», дескать, вовсе не собирался никого убивать, а грозился так, понарошку. Нет! На самом деле Шмидт, угрожая убивать обманом захваченных им людей, вовсе не шутил. Офицеров-заложников действительно должны были партиями публично вешать на виду у всего Севастополя. При этом в истории вешателем почему-то остался вовсе не Шмидт, а адмирал Чухнин, который никого не вешал.

Но Шмидту не повезло в другом. Случилась незадача, он так и не успел никого вздёрнуть! Гурко ясно пишет, что именно вывод на казнь офицеров и послужил поводом для начала обстрела «Очакова». Это вполне логично, ибо в такой ситуации и Меллеру-Закомельскому и Чухнину уже иного выхода просто не оставалось. Грохнул залп, и перепуганные палачи разбежались, оставив свои жертвы на произвол судьбы…

Мы уже цитировали многозначительное признание Шмидта из письма к Е.А. Тилло: «…Я кляну своих товарищей, порою просто ненавижу их». В данном случае следует признать, в письме «красный лейтенант» не кривил душой Своих товарищей он действительно ненавидел и готов был с явным удовольствием отдать на заклание наступающей революции.

Начав приготовление к казни, Шмидт перешёл черту всякой человечности. Кто возразит обратное? С кем вообще можно сравнить человека, начавшего публично казнить заложников, причём тех, кто ещё вчера были его сослуживцами и друзьями? А потому все дальнейшие рассуждения о гуманности и демократичности, революционности и романтизме применительно к Шмидту — это просто кощунство по отношению к тем невинным людям, которых он фактически готовил к закланию, кощунство по отношению к так насаждаемым сегодня общечеловеческим ценностям. Впрочем, каждый сам волен составить мнение о том, гуманно или нет взрывать целый город и вешать невинных людей…

Итак, первый артиллерийский залп ноябрьской трагедии прозвучал. Что же произошло дальше?

Чем же ответил на это храбрый Шмидт, как он сражался с врагами? А никак! Как явствует из документов, «Очаков» ответного огня почти не вёл, с него ответили всего несколькими выстрелами и не добились ни одного попадания. Всё командование Шмидтом во время боя свелось лишь к одной напыщенной фразе: «Комендорам к орудиям!» После этого он вообще утратил какой-либо контроль над ситуацией. Дело в том, что на мятежном крейсере с первой минуты боя началась паника. Пожары никто не тушил, а пробоины никто не заделывал. Как боевой командир Шмидт показался себя полным ничтожеством. Вполне возможно, что у него снова начался очередной припадок. Факт полного безначалия на «Очакове» подтверждают все без исключения участники восстания.

Ещё раз вернёмся к воспоминаниям генерала Гурко: «Меллер скомандовал: „Готовиться ко второму залпу“. На сигнальной мачте взвился флаг. Но давать залп не пришлось… Бунт кончился».

Извините, но столь быстро завершение событий никак не тянет не то что на настоящий бой, но даже на сколько-нибудь достойную перестрелку.

Возникает впечатление, что команда «Очакова» вообще в своём большинстве только и ждала первых выстрелов, чтобы разбежаться. Да и то, какого чёрта им было умирать за бредни бьющегося в эпилепсии малознакомого лейтенанта!

Согласно официальным отчётам о событиях того дня, по крейсеру было сделано всего шесть залпов. Вполне возможно, что выделенные для ведения огня орудия сделали всего по одному выстрелу, то есть всего шесть выстрелов, которые генерал Гурко и считает одним полноценным залпом, говоря, что второго выстрела орудиям по «Очакову» не потребовалось. При этом делались они с достаточно большим интервалом, так как общее время обстрела заняло двадцать пять минут.

Почему это делалось? Ответить на этот вопрос несложно. Если бы по «Очакову» был открыт беглый огонь, то остановить его именно в момент сдачи крейсера было бы просто невозможно. А это неминуемо привело бы к лишним жертвам, тяжёлым повреждениям, а то и вовсе к потере новейшего крейсера. А так делался одиночный выстрел, после чего Меллер-Закомельский с Чухниным наблюдали за «Очаковым»: одумались или нет? Нет! Ещё выстрел. Снова нет! Через несколько минут следующий. Наконец, после шестого над мятежным крейсером взвился белый флаг, и стрельба была немедленно прекращена.

Кроме этого трудно предположить, что расстреливаемый в упор 305-миллиметровыми снарядами неподвижный бронепалубный крейсер вообще мог остаться на плаву, ведь для его уничтожения хватило бы всего двух-трёх попаданий, причём промахнуться с дистанции в три — пять кабельтовых по столь большой и неподвижной цели было просто невозможно. Документы показывают, что огонь вёлся прежде всего орудиями малого калибра, с тем чтобы ни в коем случае не пробить броневой пояс «Очакова», то есть не поразить его жизненно важные отсеки.

Историкам кораблестроения хорошо известна схема повреждений «Очакова». Последний раз она была напечатана в книге Р. Мельникова «Крейсер „Очаков“» (Ленинград, Судостроение, 1996). Не надо быть большим специалистом, чтобы увидеть по схеме, что крейсер вообще не получил попаданий крупнокалиберными снарядами. В отчёте по итогам обстрела говорится, что одно попадание 10-дюймового снаряда в крейсер якобы всё же наблюдали. Однако согласно схеме все пробоины сосредоточены в районе верхней палубы и весьма малы по размерам. Это доказывает, что на поражение стреляла только мелкокалиберная артиллерия. Тяжёлые орудия создавали скорее всего психологический фон, пугая громом своих пушек восставших. Береговая артиллерия стреляла шрапнелью, кроме этого, вёлся ещё огонь и из винтовок. Эта стрельба могла принести вред только людям, находящимся вне укрытий на верхней палубе. Помимо этого часть комендоров с броненосцев вообще стреляла мимо цели. Их неразорвавшиеся снаряды потом находили далеко на берегу. В ходе обстрела «Очакова», у крейсера пострадали прежде всего надстройки. Начавшийся к концу обстрела пожар был вызван детонацией боевых зарядов в кормовом погребе 152-мм снарядов. Лучшим доказательством не слишком больших повреждений «Очакова» служит тот факт, что после окончания восстания корабль даже не отправляли на ремонт в Николаев. А ограничились местным ремонтом крейсера на куда менее мощном Севастопольском судоремонтном заводе.

Из исторического исследования Б.В. Заболотских:

«Первыми начали стрельбу орудия, расположившиеся перед Михайловской батареей, и потопили шлюпку с матросами, направлявшуюся к „Очакову“. В ответ заговорили орудия крейсера. Тут же пришла в действие береговая артиллерия и артиллерия некоторых судов. „Очаков“ содрогался от попадавших в него снарядов. Миноносец „Свирепый“ попробовал произвести атаку на стрелявшие корабли, но, встреченный сильным огнём с крейсеров „Капитан Сакен“, „Память Меркурия“ и броненосца „Ростислав“, вышел из строя. Под огнём оказались также два номерных миноносца, один из них был потоплен…

В самом начале боя в кочегарное отделение попал крупный снаряд и вызвал пожар. Другой образовал пробоину ниже ватерлинии. Во внутренние помещения хлынула вода. Среди матросов началась паника, многие бросались за борт. Часовые, сторожившие пленников, оставили свой пост. Ожидая, что вот-вот крейсер взорвётся, офицеры бросились из кают-компании наверх. На палубе их глазам открылась страшная картина: всюду лежали убитые и раненые. Над головой со свистом проносились снаряды. Офицеры спустили красный флаг и подняли вместо него белую скатерть, предусмотрительно захваченную из кают-компании. И лишь после этого обстрел крейсера прекратился».

Насчёт потерь среди очаковцев существуют самые различные предположения. Дело в том, что никто не вёл учёта количества людей на борту. Скорее всего потери были весьма небольшими. Раненых было: тяжело и средне раненных — 29, легко раненных — 32, обожжённых — 19, озноблённых — 6. На «Очакове» обнаружено 15 трупов, ещё несколько трупов было найдено в воде. Учитывая, что во время начала обстрела на борту «Очакова» находилось до восьмисот человек (команда самого «Очакова», освобождённые потёмкинцы, матросы с других кораблей, гражданские лица, офицеры-заложники), то убитые и раненые составляли не более 10 %. Эти цифры примерно подтверждают и официальные документы следствия. Что касается Чухнина, то едва был прекращён обстрел крейсера, он немедленно направил к нему баркасы и катера, на которых все остававшиеся к тому времени на борту люди были свезены на берег, а раненые отправлены в госпиталь. Всего же за время ноябрьского мятежа в Севастополе погибло 150 человек. Обычно, лукавя, эту цифру приводят как количество погибших восставших. На самом же деле это общая цифра погибших с двух сторон. Что касается мятежников, то на самом деле их погибло 95 человек, из которых, как мы знаем, всего лишь 15 на «Очакове».

А теперь зададимся вполне закономерным вопросом: как должен был поступить в создавшейся ситуации Пётр Шмидт? Как честный человек, спровоцировавший сотни людей на военную акцию и возглавивший их, обещавший всем им спасение, как человек, на чьей совести была упущенная возможность по перелому хода восстания, он, видимо, должен был до конца оставаться на борту горящего крейсера и погибнуть на нём. По крайней мере, это был бы настоящий офицерский поступок! Такое поведение Шмидта было бы, казалось, весьма логичным, ибо он всегда и везде кричал на митингах, что только и мечтает, как бы умереть за свободу. И вот, казалось бы, судьба дала ему этот, давно просимый им, шанс. Но одно дело митинговая демагогия, и совсем иное — настоящий бой. Кроме этого та же «цусимская история» однозначно говорит, что под огонь Шмидт подставлять себя не привык.

Для примера здесь, видимо, будет уместно привести воспоминания одного из участников печально знаменитого Цусимского сражения о последних минутах броненосца «Император Александр Третий»: «…Броненосец уже так близок к нам, что можно рассмотреть отдельные фигуры; крен его всё увеличивается, на поднявшемся борту чернеют люди, а на мостике в величественно-покойной позе, опершись руками на поручни, стоят два офицера; в это время с правого борта вспыхивает огонь, раздаётся выстрел, момент — броненосец, перевёртывается, люди скользят вниз по его поднявшемуся борту, и вот гигант лежит вверх килем… а винты продолжают вертеться, ещё немного — и всё скрывается под водой…»

А вот последние минуты флагманского броненосца российской эскадры «Князь Суворов». К гибнущему кораблю под неприятельским обстрелом чудом прорвался миноносец «Буйный», но оставшиеся в живых офицеры броненосца решили остаться на нём до конца вместе со своими матросами. Видя со стороны, что гибель «Суворова» неизбежна, командир миноносца капитан 2-го ранга Коломейцев предложил офицерам «Суворова» перейти к нему с остатками команды и добить броненосец торпедой. Принявший командование кораблём вместо убитого командира лейтенант Богданов отказался. Ещё два оставшихся к этому времени офицера, лейтенант Вырубов и прапорщик Курсель, поступают так же. «Отходите скорее! Отваливайте!..» — кричал Богданов, перевесившись за борт и грозя кулаком Коломейцеву. Со среза что-то кричал, размахивая фуражкой, Курсель. Позади носовой 6-дюймовой башни был виден лейтенант Вырубов, высунувшийся в пушечный порт и тоже что-то кричавший. Матросы, выбравшиеся на срез и выглядывавшие из портов батареи, махали бескозырками. Жить всем им оставались какие-то минуты. Под прощальные крики «ура», нёсшиеся с «Суворова», Коломейцев ушёл в сторону от осыпаемого снарядами погибающего броненосца.

Офицеры «Александра Третьего», офицеры «Суворова»… Они не произносили выспренних речей на митингах, не клянясь публично принять смерть за Россию, но когда пробил их час, они приняли её и приняли достойно, как и положено русским офицерам.

Ну а что же Шмидт? Кто мешал ему, стоя на мостике «Очакова», достойно встретить свой смертный час? Спровоцировав людей на бой и не сумев возглавить их в этом бою, он должен был по крайней мере достойно умереть вместе со своими матросами, как сделали это лейтенанты Богданов, Вырубов и прапорщик Курсель. Мог бы, но не сделал.

ИЗ «АДМИРАЛОВ» В «КОЧЕГАРЫ»

Чем же на самом деле занимался Шмидт в течение скоротечного артиллерийского боя на крейсере, что делал после того, как бой, едва начавшись, прекратился? Поразительно, но в этот «звёздный миг» своей жизни, о котором он якобы мечтал всю жизнь, Шмидт поступает точно так же, как он уже поступал раньше, сбегая с идущего в бой «Иртыша». Он снова самым постыдным образом дезертирует, на этот раз уже с «Очакова».

Ещё до начала обстрела, предвидя неблагоприятное развитие событий, Шмидт приказал приготовить себе с тыльного борта «Очакова» миноносец № 270 с полным запасом угля и воды. Едва борт крейсера начал содрогаться от первых попаданий, Шмидт со своим шестнадцатилетним сыном, пользуясь всеобщей неразберихой первым (и это доказано документально!) покинул обстреливаемый корабль, бросив на произвол судьбы сотни и сотни поверивших ему людей.

Дезертировав самым бесстыдным образом в очередной раз, Шмидт впоследствии так оправдывает свой поступок: «Мне часто думается, что Россия не позволит меня предать смертной казни… Я пойду на смерть спокойно и радостно, как спокойно и радостно стоял на „Очакове“ под небывалым в истории войн градом артиллерийского огня. Я покинул „Очаков“ тогда, когда его охватил пожар, и на нём нечего было уже делать, некого было удерживать от панического страха, некого было успокаивать. Странные люди! Как они все боятся смерти (?!). Я много говорил им, что нам смерть не страшна, потому, что с нами „правда“. Но они не чувствовали этого так глубоко, как я, а потому и дали овладеть собой животным страху смерти…» Перед нами не запись, сделанная нормальным человеком, а какой-то поток сознания психически больного человека. Нормальному человеку трудно представить, как мог Шмидт столь беспардонно расхваливать себя и своё очередное бегство и при этом одновременно столь цинично отзываться о людях, пошедших за ним и погибших из-за его амбиций.

Итак, Шмидт спустился в миноносец и, бросив на произвол судьбы «Очаков» со всей его погибающей командой, на полном ходу попытался вырваться из Севастопольской бухты, держа курс в открытое море. Существует мнение, что Шмидт хотел уйти в Турцию. Едва миноносец отошёл от борта горящего крейсера, как на «Ростиславе» подняли сигнал: «Следовать под корму адмирала». Таким образом, Шмидту предлагали, в какой уже раз, не подвергая более риску человеческие жизни, сдаться. Но «красный лейтенант» сигналу не внял. Миноносец дал полный ход и помчался на выход из бухты. После этого по нему прозвучало несколько точных выстрелов. Остановлен повреждённый миноносец был брандвахтенным судном напротив Приморского бульвара. Сам Шмидт на допросах утверждал, что ему надо было для чего-то попасть в Артиллерийскую бухту. Однако последнее вызывает известное сомнение. Берега Артиллерийской бухты были к этому времени уже заняты верными правительству войсками, и Шмидт об этом был прекрасно осведомлён. Если он шёл туда, значит, бросив «Очаков», он шёл сдаваться? Но с таким же успехом он мог сдаться и «Ростиславу».

Если взглянуть на дислокацию кораблей в Севастопольской бухте на момент боя и маневрирования Шмидта на миноносце № 270, то «турецкий план» побега выглядит достаточно вероятным. Для этого ему надо было просто вырваться из Севастопольской бухты, причём сделать это, двигаясь именно вдоль Приморского бульвара и Артиллерийской бухты, подальше от орудий Константиновского равелина, скрываясь за дымом расстреливаемых кораблей. Выскочив из бухты, быстроходному кораблю было легко затеряться в просторах Чёрного моря. Там миноносец можно было искать с таким же успехом, как искать иголку в стоге сена.

Едва Шмидт бежал с «Очакова», как часовые, сторожившие заложников, сразу же бросились их расстреливать. Был ли на это приказ Шмидта, доказать на суде не удалось. Однако кто, как не Шмидт, руководил захватом заложников, а затем всё время грозился их казнить! Кроме этого уже перед самым началом боя Шмидт зашёл к заложникам и с явным пафосом заявил им: «Иду принять смерть вместе с вами!» Смысл фразы звучит весьма двояко. Во время расстрела был убит кондуктор Журавкин, тяжело ранен капитан 1-го ранга Матюхин и ещё два офицера. Однако офицерам всё же удалось воспользоваться паникой и полной деморализацией команды, вырваться наружу, спустить красный флаг и поднять вместо него белую скатерть. При этом подавляющая часть команды им в этом не только не препятствовала, а, наоборот, даже с видимым удовольствием исполняла их приказания. Брошенные на произвол судьбы «красным лейтенантом» и попавшие под обстрел, люди сразу же стали дисциплинированными и исполнительными. Едва над мачтой мятежного крейсера был поднят белый флаг, обстрел «Очакова» был немедленно прекращён.

Что касается Шмидта, то надо отдать ему должное: план побега бы продуман и организован блестяще, «Красный лейтенант» не учёл только меткости стрельбы черноморских артиллеристов. Думается, что у Шмидта всё бы получилось, но в самый последний момент миноносец был повреждён точным выстрелом с броненосца «Ростислав» (при этом ни один человек на его борту не был даже ранен!), а затем и перехвачен брандвахтенным судном. При этом Шмидт даже не пытался сопротивляться, хотя на миноносце имелись самодвижущие мины (торпеды) и мелкокалиберные орудия. В отчаянную атаку на броненосцы мог выходить кондуктор Сиротенко на «Свирепом», но лейтенант Шмидт на подобное способен явно не был. «Красный лейтенант» к этому времени вообще, видимо, утратил всякую волю и находился в полной прострации. При первичном осмотре катера Шмидта, впрочем, не нашли, но затем он был извлечён из-под металлических палубных настилов-паёлов, где самым постыдным образом прятался. На неудавшемся командующем была уже матросская роба, и он пытался выдавать себя за ничего не понимающего кочегара. Однако, несмотря на эти ухищрения, Шмидт был сразу же опознан. Пленника немедленно доставили на Графскую пристань. Существует устойчивое убеждение, что там морские офицеры публично надавали ему пощёчин. Но это не соответствует истине. Лейтенант Ф. Карказ «лишь размахивал кулаками перед лицом Шмидта, что признаёт и сам „красный лейтенант“». Карказа за это расстреляют в 1918 году. Дело в том, что, помимо всего прочего, офицеры Черноморского флота были возмущены тем, что отставной лейтенант самовольно нацепил на себя никогда ему не принадлежащие погоны капитана 2-го ранга, а кроме этого собирался поднять на своём корабле и вице-адмиральский флаг!

Из столичных газет: «Севастополь — Санкт-Петербург. Командиру корпуса жандармов. Копия департаменту полиции. Сего 15 ноября, 3 ч. 20 м. дня, начался артиллерийский бой десяти мятежных судов и засевших в казармах матросов с оставшимися верными судами эскадры, полевой батареей, сухопутными войсками. В 5 ч. 30 м. бой окончен. Бунтовавшие суда сдались. Их предводитель отставной лейтенант Шмидт арестован… Ротмистр Васильев».

Вот как историк отечественного флота Б.В. Заболотских описывает последующие события:

«В донесении командующего войсками Одесского округа генерала Каульбарса, посланном в Петербург, события освещались следующим образом: „"Очаков", едва успев сделать шесть выстрелов, поднял белый флаг. Эскадра прекратила стрельбу, на "Очакове" начался пожар. Посланы были шлюпки для перевозки раненых и спасения людей. Шмидт, переодевшись матросом, бежал, но был схвачен. Когда началась стрельба, минный транспорт "Буг" стоял в Южной бухте и имел 300 боевых мин: опасаясь взрыва, сам затопил себя. Капитан 2-го ранга Славочинский, находившийся при командире 7-го корпуса, поехал на транспорт, но по дороге был тяжело ранен. В то время как шла стрельба по "Очакову", полевые батареи обстреливали флотские команды, оттуда отвечали огнём. Число раненых пока не выяснено. "Очаков" продолжает гореть. Пожар потушить нельзя. Только что получена телеграмма от начальника штаба Черноморского флота капитана 1-го ранга Бергеля, что ночью около 1500 человек сдались с 10 пулемётами Брестскому полку и казармы заняты войсками“.

Через некоторое время от генерала Каульбарса поступила новая телеграмма: „Казармы, в которых находились мятежники, окончательно заняты войсками к 6 часам утра 16 ноября; всех сдавшихся и снятых с "Очакова" — до двух тысяч человек, среди которых большое число подлежащих увольнению в запас… Считавшийся утонувшим номерной миноносец найден у берега; на "Очакове" пожар прекратился, он остался на воде, внутренность выгорела. В городе Севастополе спокойно“.

Бирилёв повёз эту телеграмму в Царское Село.

— Каковы потери среди офицеров флота? — поинтересовался император.

— Кроме раненого контр-адмирала Писаревского, умершего от ран капитана 2-го ранга Славочинского и легкораненого капитана 1-го ранга Матюхина, никто из офицеров не пострадал.

Николай Второй сказал с укором:

— Однако Ваши распоряжения, Алексей Алексеевич, не внесли умиротворения в среду черноморских моряков. Что теперь думаете предпринять?

— Государь, рассматривая историю недавних матросских возмущений, нетрудно заметить, что они обыкновенно поднимались сравнительно небольшой группою единомышленников, людей отчаянных и неразборчивых в средствах. Эти тесно сплочённые люди низвергали власть офицеров, захватывали в свои руки судно и затем терроризировали массу матросов, в значительной своей части вовсе не помышлявших бунтовать… Будь у командира „Потёмкина“ отряд из нескольких десятков верных долгу людей, то горсть бунтовщиков встретила бы отпор уже в самом начале — и бунта бы не произошло… Как мне кажется, на наших судах должны быть особые отряды морской пехоты. Я думаю, армия согласится выделить флоту для этой цели несколько тысяч солдат. Командовать этими отрядами, распределёнными по крупным судам, будут особо доверенные офицеры.

— Не вызовет ли появление этих отрядов на кораблях очередных волнений среди матросов?

— Отряды морской пехоты — мера временная. Когда ныне взбудораженная матросская масса наконец успокоится, вновь проникнется чувством воинского долга, станет действительно надёжной опорой государства, тогда можно будет их упразднить. А теперь я просто не вижу, как ещё охранить Андреевский флаг!

Не ответив ни „да“ ни „нет“, Николай Второй через некоторое время осведомился о судьбе офицеров, находившихся заложниками на „Очакове“.

— Мятежники высадили их на берег. Так что здесь всё благополучно.

— А каковы потери среди населения и солдат: много ли убитых и раненых?

— Среди населения пострадавших немного: у одной женщины осколком перебита нога, у одного мужчины оторвано ухо. А вот среди солдат, штурмовавших казармы, очень много убитых и раненых. В основном — от снарядов с „Очакова“, стрелявшего по ним перекидным огнём через город».

Что касается пленённого Шмидта, то его разместили на броненосце «Ростислав». О нескольких часах своего пребывания там Шмидт оставил весьма подробные воспоминания. Читая их, просто невозможно не понять, что написаны они человеком с явно ненормальной психикой. Шмидт подробнейшим образом описывает, кто, что и когда ему говорил, какое нехорошее было выражение глаз у говоривших с ним офицеров. Шмидт сильно возмущается, что ему не дали сразу же вымыть перемазанное углём лицо и руки, не напоили сразу же горячим чаем… не пригласили отобедать в кают-компанию, не переодели в чистую одежду, отобрали папиросы и спички, не дали сыну подушку и т. д. и т. п. Только что сам вешал офицеров, а тут требует от них же к себе горячий чай!

Однако Шмидт всё же признаёт, что по его требованию с сожжённого (!) «Очакова» ему всё же позднее привезли чистую одежду (как после этого поверить в то, что крейсер был полностью сожжён!). Затем Шмидту разрешили умыться, и накормили. Обо всём этом «красный лейтенант» пишет с чисто немецкой педантичностью, однако при этом ни словом не упоминает о десятках только что погибших по его воле людей, словно их никогда не существовало. Шмидт занят исключительно своей особой. Один из офицеров Черноморского флота вспоминает, что когда Шмидта привезли на броненосец «Ростислав», то матросы броненосца, взбешённые предательством «красного лейтенанта» по отношению к их собратьям, брошенным на «Очакове», хотели его расстрелять. Спасло Шмидта только вмешательство офицеров.

Любопытный нюанс. Когда Шмидта арестовали, на его севастопольской квартире был произведён обыск. К удивлению жандармов, большая часть личной библиотеки «красного лейтенанта» была посвящена женщинам, немалую её долю составляла порнографическая и гинекологическая литература… Разумеется, историки несколько облагородили увлечение своего героя. Так, к примеру, один из биографов Шмидта 40-х годов XX века, Г.К. Данилевский, писал о явно нездоровом увлечении «красного лейтенанта» гинекологией и вообще женскими вопросами: «Многочисленные выписки высказываний о женщине Канта, Шекспира, Мильтона, Карлейля и других авторов говорят о том, что книги читались с карандашом в руках». Впрочем, может быть, и на самом деле не всегда легко провести грань между борьбой за женскую эмансипацию и нездоровым увлечением женскими болезнями?

Отмечу ещё один факт, который по странной случайности так и остался вне поля зрения наших историков. Лейтенант Шмидт несколько месяцев, пусть формально, но всё же командовал миноносцем № 253. Казалось бы, что команда этого миноносца должна была первой пойти за своим революционным командиром. Однако этого так и не произошло. Миноносец № 253 остался верен присяге и не участвовал ни в июньских событиях в Одессе, хотя и находился тогда совсем рядом, ни в ноябрьском восстании в Севастополе, хотя к этому времени корабль перешёл туда на зимовку. Возникает вопрос: почему? Ответ, думается, прост: команда слишком хорошо знала своего «странного» командира, чтобы верить его словам и идти умирать за его амбиции.

А какова была реакция рядовых севастопольцев на события, связанные со Шмидтом, и на самого нашего героя? Снова обратимся к воспоминаниям сестры Петра Петровича Анны Шмидт: «Я вспоминаю то, что слышала тогда в этом родственном доме только потому, что всё, что я слышала там, ярко передаёт злостную клевету, которая плелась тогда в определённых кругах Севастополя после победы над „мятежниками“. Эта клевета носилась тогда по Севастополю и в этой среде ненавистничества повторялась и дополнялась врагами лейтенанта Шмидта с одной целью — повредить ему и его товарищам и вызвать погром. Тётушка вздыхала, вспоминала часто бога и говорила: „Он будет освобождён: жиды с Зусманом и Бродским во главе, уже собрали деньги, чтобы устроить ему бегство… И посадили его на Херсонесскую гауптвахту, чтобы легче освободить… Вот Фельдмана украли оттуда и его украдут… Уже собрали для него массу денег… Он хотел взорвать город пироксилином… Все его проклинают…“»

Замечательное признание! Во-первых, сестра Шмидта признаёт, что горожане желают мстить за восстание именно евреям, собираясь устроить погром. Но почему именно им? Видимо, не без основания. Во-вторых, еврейские боевики активно собирают деньги у населения, скорее всего именно у еврейской его части, для Шмидта. Относительно побега вопрос спорный, хотя не исключается и это, но более вероятно, что большие деньги были нужны на хороших адвокатов. При этом тётушка Шмидта говорит не голословно, а приводит конкретные фамилии известных в городе людей, кто этим вопросом занимается. Что же касается попытки взорвать Шмидтом город пироксилином, то родная тётя мятежного лейтенанта не слишком далека от истины, если вспомнить историю с минным транспортом «Буг». Ну а последняя фраза: «…все его проклинают», исчерпывающе говорит об истинном отношении горожан к руководителю мятежа.

АРЕСТ, СУД, КАЗНЬ

Арестованного Шмидта отвезли в Очаков. Любопытно, что перевозили «красного лейтенанта» на пароходе «Диана», который он в своё время посадил на камни острова Мён. Только в Очакове, в небольшой и изолированной от внешнего мира морской крепости, можно было избежать нападения террористов, которые в те дни публично грозились совершить налёт и освободить своего героя.

Вечером 19 ноября к крепости Очаков, расположенной на острове в Днепровско-Бугском лимане, подошёл военный транспорт «Дунай» с приспущенным на мачте чёрным флагом — знак того, что на борту судна имеются больные чумой. Семафором капитан потребовал присылки катера. Когда катер прибыл, с транспорта свели лейтенанта Шмидта, следом за ним сошёл его сын. Арестантов под усиленным конвоем перевезли на берег и посадили в угловой, «чумный», каземат крепости. Затем был громкий судебный процесс и расстрел на пустынном острове Березань.

Практически одновременно с событиями в Севастополе в октябре 1905 года начались беспорядки и в Кронштадте. Как всегда, началось с того, что провокаторы-революционеры стали призывать матросов не верить манифесту императора, который никогда не даст им подлинной свободы. Что понималось под словами «подлинная свобода», так и осталось неизвестным. От социал-демократов в Кронштадте руководил Дубровинский, который по задумке ЦК должен был возглавить мятеж. Одновременно ЦК партии эсеров выдвинуло своих вождей намечающегося мятежа. 23 октября революционеры собрали матросов на митинг в манеже.

Однако, несмотря на все попытки призвать матросов к свержению существующего строя, те выдвинули свои претензии к власти. Из этих требований самой радикальной была просьба отменить артельное питание из одного бака и выдать каждому матросу отдельную миску. 26 октября солдаты крепостной роты, подстрекаемые революционерами, что отныне полная свобода и всем всё можно, отказались идти на плановые работы. Солдат арестовали и отправили в форт «Павел». Немедленно по кронштадтским частям был пущен слух, что арестованные будут тайно расстреляны. Матросы 7-го и 4-го флотских экипажей захватили винтовки и отправились освобождать арестованных. Остальные экипажи удалось удержать в казармах. Но вырвавшись на улицу из казарм, матросы сразу же забыли о том, ради чего они схватили винтовки, и кинулись грабить винные магазины, офицерское собрание и дома офицеров. Верные правительству солдаты Енисейского, Иркутского и Омского полков, как могли, отбивали атаки мародёров. К вечеру пожары, а за ними и погромы распространились уже по всему городу. Пьяные матросы и местный люмпен врывались в магазины, питейные заведения и частные квартиры. То и дело между погромщиками вспыхивали драки, заканчивающиеся чьей-то смертью. Тем временем в Кронштадт прибыли гвардейские полки. Началась зачистка города. Никакого сопротивления оказано не было, пьяные матросы просто разбегались, а когда бежать было некуда, сдавались. Изъятием оружия руководил будущий известный полководец Первой мировой войны, а тогда командир Павловского полка генерал Щербачёв. В течение дня все погромщики были переловлены и арестованы, социал-демократы и эсеры предусмотрительно покинули город.

Под арест попали несколько тысяч матросов и около восьми сотен солдат. После протрезвления наступило раскаяние. Офицер Петербургского военного округа А. Богаевский в своём рапорте написал: «Водка спасла Кронштадт». Раздосадованный же таким оборотом дела В.И. Ленин из заграницы поспешил откреститься от пьяного погрома, назвав его «Кронштадтской гнусной проделкой».

Необходимо отметить, что в советское время историки всеми силами старались переложить вину кронштадтских погромов на каких-то мифических черносотенцев (им-то зачем было громить квартиры офицеров?), на полицию и даже на… священников. Чего стоит, к примеру, перл уже известного нам историка Ю. Кардашёва: «Погромщикам помог протоиерей местного Андреевского собора Иоанн Кронштадтский — отъявленный мракобес (?!), черносотенец, член „Союза русского народа“. Приехавшие к нему со всех концов России богомольцы, среди которых было немало уголовников (?!) и тёмных элементов (?!), были собраны для участия в погроме и грабеже…» И это пишется о великом духовнике русского народа, о святом, обо всей православной пастве! Поистине с больной головы, да на здоровую…

Наказания за пьяный погром были, однако, весьма снисходительны: 9 человек были осуждены к различным срокам каторги, 67 к дисциплинарным батальонам, а 84 вообще оправданы.

Несмотря на то, что восстание в Севастополе было куда более массовым и опасным, чем в Кронштадте, большинство его участников (разумеется, не организаторов) отделались лишь лёгким испугом. Вот что пишет по этому вопросу в своих воспоминаниях уже цитированный нами генерал Д.И. Гурко: «Через два или три дня Меллер (генерал Меллер-Закомельский. — В.Ш.) на „Пушкине“ отправился в Одессу. В трюме „Пушкина“ находились зачинщики бунта. Я пошёл на них посмотреть. Они были разделены на три категории. Первая, наиболее виноватая, состояла почти вся из штрафных. Они угрюмо молчали. Поглядев на них, я решил, что их можно только повесить. Они и сами этого ожидали. Их было немного, всего 17 и 3 штатских агитатора. Во второй категории народ был разнокалиберный. Были некоторые штрафные, но были и честные матросские. В третьей категории, по-моему, оказались только попавшие в бунт по недоразумению. Они все ревели, как белуги, хватали за фалды и кричали о своей невиновности. Мы их высадили в крепости Очакове. Там всех свели в общую камеру… Дело это разбиралось около года, и всех их отправили дослуживать свой срок в пехотные полки».

О свирепости и злонамеренности членов военно-морского суда, разбиравшихся в деяниях «красного лейтенанта», написано немало. При этом историки всегда упорно замалчивают персональный состав этого суда и делают это совсем не зря! Дело в том, что в состав суда включили наиболее авторитетных и боевых офицеров флота, в большинстве своём участников только что окончившейся Русско-японской войны, тех, кто на деле, а не на словах доказал свою любовь и преданность Отечеству. Среди других в состав суда входил, к примеру, и капитан 1-го ранга Беляев, бывший командир легендарной канонерской лодки «Кореец», той самой, что выдержала совместно с крейсером «Варяг» на рейде корейского порта Чемульпо неравный бой с японской эскадрой. За небывалое мужество команды «Варяга» и «Корейца», как известно, были в полном составе удостоены Георгиевских крестов. Случай сам по себе в истории России беспрецедентный! Сам же подвиг этих двух кораблей стал синонимом подвига в нашем флоте на все времена! А потому сомневаться в порядочности и объективности такого человека, как капитан 1-го ранга Беляев, значит ставить под сомнение вообще порядочность истинных героев России…

В разгар судебного процесса газета «Новое время» от 3 января 1906 года публикует открытое письмо бывшей жены мятежного лейтенанта Доменики Гавриловны Шмидт, вызвавшее огромный резонанс в обществе. Вот его содержание: «М.Г. (милостивый государь) Убедительно прошу Вас дать место в Вашей уважаемой газете следующим фактам, представляющим огромную важность для правильного освещения личности, а, следовательно, и дел моего мужа, отставного лейтенанта П.П. Шмидта. Мой муж давно уже обнаружил признаки душевного расстройства, 16 лет назад, служа на Чёрном море, он, явившись к главному командиру Черноморского флота Кумани, стал говорить самые несообразные вещи в состоянии крайнего возбуждения, вследствие чего и был помещён в Севастопольский военный госпиталь. По прошествии 2-х недельных испытаний ему был дан 11-месячный отпуск по болезни. Переехав в Москву, я поместила мужа в известную психиатрическую больницу Савей-Могилевича. По истечении отпуска он по высочайшему приказу был уволен со службы по болезни. Спустя несколько лет мой муж, моряк в душе, любящий и хорошо знающий морское дело, стал сильно тосковать по службе и, по освидетельствовании его военными врачами в Москве, он вновь поступил на службу. Зачисленный в Сибирский экипаж, он плавал на канонерской лодке „Бобр“, вторично заболел сильным нервным расстройством и был помещён в Нагасаки в морской лазарет. Заведующим в лазарете состоял доктор Волошин. Его болезнь возбудила общий интерес врачей эскадры, его исследовавших. Одним из них был доктор Солуха, который, вероятно, не откажется подтвердить всё вышеизложенное. Плавая затем на судах Добровольного флота и командуя в обществе РОПиТ „Дианой“, он нередко подвергался внезапным приступам сильной раздражительности, истерии и судорогам. При одном из припадков был так напуган сын, что сделался заикой, таким остался и поныне. Вообще, характер моего мужа, по натуре чрезвычайно мягкого, отзывчивого и доброго, временами изменялся до неузнаваемости. Во имя справедливости и человечности я умоляю всех, кто словом и делом может прийти мне на помощь, обратить участливое внимание на положение моего глубоко несчастного мужа. Жена отставного лейтенанта Д.Г. Шмидт. Буду весьма благодарна, если и другие газеты перепечатают это письмо. 31 декабря 1905 г.».

Читая это письмо, понимаешь, что бывшая жена (официально они так и не были разведены) Шмидта стремится спасти своего бывшего мужа путём признания его умалишённым. Это имело свой смысл, ибо в уголовном уложении от 1903 года имелась статья № 39 «О болезненном расстройстве душевной деятельности». Статьи №№ 353–356 обязывали освидетельствовать подсудимого в закрытом заседании, «через врачебного инспектора и двух врачей». В случае признания подсудимого невменяемым, дело его прекращалось.

По свидетельству очевидцев, Шмидт, ознакомившись с письмом Доменики Гавриловны, якобы в гневе выкрикнул:

— Жену презираю, и она не имеет никаких прав на общественную поддержку, так как не брезговала даже доносами на мою политическую неблагонадёжность!

Несмотря на непроходящий интерес к Шмидту, до сегодняшнего дня никаких доносов жены на Шмидта никто так и не обнаружил. Да и были ли они на самом деле? Полуграмотная женщина, думается, не слишком-то разбиралась в политических течениях того времени, если только планы «друзей» мужа не носили слишком уж радикального характера. Тогда суть дела могла понять даже Доменика, а, поняв, не на шутку испугаться за будущее своё и своего сына. Если такие доносы всё же имели место на самом деле, значит, Шмидт ещё до 1903 года был очень тесно связан с некими революционными кругами в Одессе. С какими? Да с теми, кто его впоследствии и использовал!

Нам известна и строчка из письма Шмидта сестре Анне, написанного в период судебного процесса: «Я решительно протестую против признания меня больным!»

Небезынтересен доклад премьер-министра С. Витте Николаю Второму о психической ненормальности Шмидта, написанный в ходе судебного разбирательства: «Мне со всех сторон заявляют, что лейтенант Шмидт, приговорённый к смертной казни, психически больной человек, и что его преступные действия объясняются только его болезнью… Все заявления мне делаются с просьбой доложить обо всём вашему императорскому величеству…» На письме резолюция Николая Второго: «У меня нет ни малейшего сомнения в том, что если бы Шмидт был душевнобольным, то это было бы установлено судебной экспертизой». Поразительное свидетельство! Оказывается, царь вовсе не желал крови, а вполне допускал, что Шмидта надо освидетельствовать по медицинской части! Ещё более удивительно то, что никакой психической экспертизы произведено не было. Ни один из психиатров не согласился ехать в Очаков для освидетельствования Шмидта. Почему? Скорее всего потому, что за дело создания мифа о герое взялись эсеры, а с их боевиками шутки в то время, как известно, были плохи. Живой Шмидт был одесскому комитету теперь не только не нужен, а даже опасен. Зная психическое состояние Шмидта, от него можно было ожидать чего угодно. Шмидт своё дело сделал и теперь должен был уйти. Кроме того, уничтожив Шмидта руками властей, в дальнейшем можно было сколько угодно и как угодно эксплуатировать жертвенный подвиг «красного лейтенанта», что, как известно, и было сделано. Удивительно, но живой Шмидт теперь был не нужен никому, ни друзьям, ни врагам. Однако Пётр Шмидт всё-таки добился того, о чём мечтал всю свою жизнь, — о нём заговорил весь мир!

Из воспоминаний защитника Шмидта А. Александрова, члена партии эсеров: «…Начались будни процесса… Настроение повысилось лишь в тот момент, когда Врублевский (один из адвокатов Шмидта, поляк из Вильны) потребовал экспертизы. Такая постановка вопроса сильно взволновала Шмидта. Шмидт больше всего боялся, чтобы власти не обратили дело в акт неуравновешенного неврастеника, и он протестовал против экспертизы. Не помню, где-то я читал, что будто бы я поддерживал требование экспертизы. Я категорически это отрицаю, наоборот, в этом вопросе я резко расходился с Врублевским и считал его постановку защиты искусственной и недопустимой. Во всяком случае, без санкции Шмидта, человека во всех отношениях нормального, нельзя было ставить защиту на рельсы невменяемости Шмидта. Когда Шмидт услышал, что ставится вопрос об освидетельствовании его умственных способностей, он так взволновался, что пришлось сделать перерыв заседания».

Судьба «красного лейтенанта» Шмидта удивительным образом совпадает с судьбой главного героя кровавого воскресенья 9 января 1905 года в Петербурге, «красного попа» Гапона. Оба известны как весьма психопатические личности, оба спровоцировали людей на пролитие крови, оба первыми сбежали с места событий. Гапону в последнем, впрочем, повезло больше — его не поймала охранка. Казнённого героя из Гапона не получилось, а потому эсеры вскоре попросту потихоньку повесили его на заброшенной даче. Гапон был им уже не нужен, он своё дело сделал. Шмидту же просто-напросто сбежать не удалось. Согласитесь, но сценарий январских событий в Петербурге по своей сути как две капли воды похож на сценарий событий в ноябре того же года в Севастополе! Случайно ли это?

14 февраля 1906 года, после окончания допроса свидетелей, Шмидт произнёс свою первую речь, суть которой свелась к тому, что закон должен вытекать из народной морали, что он не принадлежит ни к одной партии. Он не посягал ни на чью жизнь, и его мировоззрение согласуется с мировоззрением всего русского стомиллионного населения. Имена десяти восставших судов не забудутся и навсегда останутся в летописи народа. Чтобы оставаться верным присяге, приходится нарушать законы. Стомиллионный народ русский не видит в его деяниях преступлений.

Затем была речь обвинителя, полковника Ронжина. Согласно 109-й статье — «вооружённое восстание», и по 100-й статье — «попытка к насильственному ниспровержению существующего строя», он требовал для Шмидта смертной казни через повешение.

С 16 февраля в суде произносили речи защитники. Зарудный доказал, что 15 ноября в Севастополе был стихийный матросский бунт — отголосок всероссийской смуты, и чтобы прекратить его, требовалось лишь одна уступка — созыв Учредительного собрания, о чём Шмидт и уведомил телеграммой Государя Императора. И поэтому он виновен только в том, что обратился не по команде (?), т. е. проступок был дисциплинарным. Далее Зарудный доказал, что «вооружённого восстания» не было, так как «Очаков» не сделал ни одного выстрела, и оружие по приказу Шмидта не применялось.

Защитник Александров в своей речи рассказывал о личности, героизме, идеализме и самоотверженности Шмидта, имя которого уже три месяца окружено в глазах русского народа легендарным ореолом, и что сейчас по всей стране молятся о сохранении ему жизни.

Защитник Врублевский в своей напыщенной речи указал, что Россия никогда не забудет и никогда не простит казни Шмидта, совесть народная не примет этой казни. «Остановитесь, пока не поздно! Не делайте безумного и непоправимого шага. Властно приказываю вам, судьи: не смейте убивать!»

Адвокаты Балавинский и Винберг защищали матросов и доказывали, что нельзя выделять подсудимых из общей массы матросов — ни один из них не был митинговым оратором и на митингах ни разу не выступал. Кондуктора Частника командиром выбрала команда «Очакова», так как он был любим матросами, а это не является преступлением. Антоненко обвиняется за слова «оружия не сдавать», но так якобы кричали многие матросы. Александр Гладков пользовался уважением и доверием команды, поэтому его и послали делегатом в мятежные казармы. Он подчинялся решению остальных матросов и его нельзя считать виновным.

Казённый защитник капитан Девиссон потребовал медицинского освидетельствования Шмидта на нормальность, так как его поступки рисуют его как психически больного человека. Шмидт возмутился, и суд отклонил это ходатайство.

17 ноября суд выносил приговор и 20-го объявил окончательный приговор. В эти дни П.П. Шмидт держался твёрдо. Иде Ризберг он сказал, явно желая, чтобы его слова попали в историю: «Любящая женщина должна улыбаться перед любимым, идущим на казнь!»

Во время зачтения приговора Шмидту происходит небольшой инцидент, который помогает лучше понять характер взаимоотношений осуждённого и его адвокатов, нанятых «демократическими кругами» для того, чтобы сотворить из Шмидта легенду. Из воспоминаний защитника А. Александрова: «Силу его (Шмидта. — В.Ш.) огромного нравственного авторитета и гипнотизирующего влияния чувствовал даже прокурор. Только в одном месте своей обвинительной речи он осмелился задеть Шмидта, и в ответ получил реплику Врублевского: „Господин прокурор, саван должен быть чист!“» Реплика предельно циничная, но, видимо, адвокат знал, что говорил, и прокурор его понял.

Итак, Шмидт осуждён. Ему зачитан смертный приговор. Перед казнью Шмидт пишет подробную бумагу о том, как его следует похоронить, какой материей оббить гроб, какие речи говорить, как должен выглядеть памятник и какие слова должны быть на нём выбиты. Здравомыслящий человек, согласитесь, об этом бы и не подумал. А Шмидта уже, похоже, заботит посмертная слава. Считается, что расстрелом «мученика совести» руководил бывший однокашник Шмидта по Морскому корпусу старший офицер канонерской лодки «Терец» лейтенант Ставраки. В более позднее время Ставраки и Шмидт вместе служили на Тихом океане и даже приятельствовали. Что же надо было сделать Шмидту, чтобы вынудить своего бывшего товарища согласиться на участие в казни…

Кстати, в ходе процесса безумно нажились всевозможные предприниматели, которые огромными тиражами печатали и продавали открытки с портретами Шмидта. Говоря сегодняшним языком, Шмидт стал брендом революции 1905 года.

В начале 1906 года Шмидт получил разрешение на ежедневные свидания с Зинаидой Ризберг. Любопытно, что Иду уговорил поехать к Шмидту её собственный муж. По совету своего дальновидного мужа она вела и самую оживлённую переписку со Шмидтом до последнего дня.

Отношение сестры и сына Шмидта, да и всех окружающих к Ризберг было, наоборот, самым негативным. Было очевидно, что эта недалёкая, но хитрая дама старается поиметь со Шмидта максимальный политический капитал, что ей в общем-то и удалось сделать.

Любопытное воспоминание оставил нам об этой даме адвокат Шмидта А. Александров: «В своих письмах Шмидт „творил легенды“, создавал художественный образ, в действительности не существующий. Потерпев моральную катастрофу в своей личной жизни, связав свою судьбу в ранней молодости с женщиной, которая даже накануне его смерти не стеснялась лгать и клеветать на него на страницах „Нового Времени“, Шмидт, в силу контраста, не мог не мечтать о другом женском образе, диаметрально противоположном его жене, которая отравила ему всю жизнь… Эта противоположность жене и олицетворялась для Шмидта в образе таинственной незнакомки, случайно встретившейся ему на станции Дарнице. Я видел корреспондентку Петра Петровича в Очакове и был поражён несоответствию идеала и действительности…»

На последнем судебном заседании, в день вынесения приговора, Шмидт перенёс большой психологический удар. Когда заседание уже закончилось, мимо Шмидта прошла столь обожаемая им Ида Ризберг. Едва кивнув ждавшему её внимания Шмидту, она нарочито громко и кокетливо заявила некому сопровождавшему её господину.

— Ах, как хочется вишнёвого варенья!

И всё! С гордо поднятой головой мадам Ризберг молча прошествовала мимо обескураженного Шмидта. И это была та женщина, которую он ещё вчера патетически наставлял, что «любящая женщина должна улыбаться перед любимым, идущим на казнь». Вот она ему и улыбнулась… Осуждённый на смерть Шмидт больше Иду Ризберг уже не интересовал. Всё, что можно было с него взять, она уже получила и, как увидим впоследствии, весьма немало!

Очевидцы этой сцены отмечают, что со Шмидтом тогда едва не случился нервный припадок. Ещё бы, в самый тяжёлый для него день рухнула последняя из придуманных им легенд — легенда о прекрасной незнакомке. Честно говоря, мне его в этой ситуации откровенно жаль.

Из воспоминаний сына об этом инциденте: «Женщина будущего! Несчастный отец! Даже перед смертью тебе не удалось избежать последнего горчайшего разочарования!»

Как вёл себя Шмидт во время казни? В советское время, естественно, писали, что хладнокровно и смело, смотря в глаза своих палачей. Что ж, скорее всего так всё и было. Сын адмирала и внук офицера он сумел выглядеть достойно в последние мгновения своей жизни.

Впрочем, уже известный нам генерал Д.И. Гурко оставил весьма любопытное свидетельство и на сей счёт:

«…Судили лейтенанта Шмидта и приговорили его к расстрелу. Я сам видел того молодого офицера, который привёл этот приговор в исполнение. Вот что он мне рассказал. „Когда вывели Шмидта, он попросил не завязывать ему глаза и, обращаясь к солдатам, сказал:

— Стреляйте прямо в сердце. Слушайтесь ваших офицеров и не слушайтесь таких, как я!

На это офицер скомандовал "залп"“. Меня этот рассказ очень удивил, но я уверен, что он правдив, так как молодой офицер был очень искренен и удивлён, и слышал я это через четыре дня после казни».

Что ж, Гурко не отрицает, что во время казни Шмидт держался достойно. Однако последняя фраза казнимого никак не укладывается в русло официального образа «красного лейтенанта». Ещё бы, Шмидт вдруг неожиданно призывает стрелявших в него матросов не участвовать ни в каких революциях, а служить престолу и Отечеству верой и правдой! Можно ли в такое поверить? И можно ли вообще верить какому-то белому генералу? На это можно сказать, что, во-первых, верить Гурко можно, как человеку неслыханной храбрости и чести. В 1904 году он в одиночку на заминированной джонке прорвался из осаждённого Порт-Артура с секретными документами в штаб Маньчжурской армии, при этом настолько скромно обрисовал свой подвиг, что не получил за него никакой награды, хотя, вне всяких сомнений, заслужил за свой подвиг Георгиевский крест. Если не верить таким мемуаристам, то тогда кому вообще следует верить? Во-вторых, Шмидт мог сколько угодно позёрствовать на севастопольских митингах, на мостике «Очакова» и на суде перед журналистами, но за минуту до смерти даже такой человек, как Шмидт, скорее всего уже остаётся наедине со своей совестью и говорит не для публики, а то, что действительно занимает в данный момент его сердце и душу. А потому я в слова, приведённые Гурко, верю. Последняя фраза Шмидта перед казнью намного ценнее всей его предшествующей многословной риторики. Это были слова раскаявшегося во всём содеянном человека, но, увы, раскаяние его было слишком запоздалым. Газете «Вечерний голос» удалось узнать, что приговор над Шмидтом адмирал Чухнин конфирмовал с разрешения Петербурга. В Петербурге состоялось по этому поводу специальное тайное совещание высших представителей бюрократии, на котором решено было казнить Шмидта, так как проявление мягкости и снисходительности в данном случае могло бы гибельно отразиться на и без того расшатанной дисциплине… Из Одессы телеграфируют: в ответ на просьбу сестры лейтенанта Шмидта отдать ей тело покойного брата она получила подлинно следующую телеграмму от вице-адмирала Чухнина: «Законом мне не предоставлено разрешать. Если бы взял на себя это право, то из-за возможной демонстрации не мог бы разрешить. Чухнин».

Судебный процесс над Шмидтом вызвал много шума среди тогдашних демократов. Пресса вовсю поносила за жестокость официальную власть, а Шмидта, естественно, объявили совестью нации и буревестником грядущих потрясений. Одновременно эсеры в отместку за смерть своего героя вынесли и свой смертный приговор командующему Черноморским флотом вице-адмиралу Чухнину.

Ну а как отнеслась ко всему случившемуся родня Шмидта? Можно сказать однозначно, что понимания ни у кого из родственников он не нашёл. Сёстры его жалели так, как могут сёстры жалеть своего непутёвого брата, но не понимали. Позор произошедшего был настолько велик для родственников, что младший сводный брат Шмидта, герой Порт-Артура, был вынужден сменить фамилию и отныне писался везде, как Шмитт. К своей старой отеческой фамилии он вернулся спустя много лет, уже находясь в эмиграции.

Что касается дяди адмирала, то старого сенатора известие о похождениях непутёвого племянника полностью парализовало. Долгие годы адмирал Владимир Петрович Шмидт только и делал, что вытаскивал своего непутёвого племянника из психушек, гасил бесконечные скандалы, спасал от судебных разбирательств и всё это только ради того, чтобы под конец жизни быть опозоренным своим племянником на всю Россию. Говорят, что, узнав о событиях на «Очакове», он произнёс следующую фразу:

— Какое счастье, что ни Петя, ни Катя не дожили до этого вселенского позора!

Под Петей и Катей старик сенатор имел в виду родителей «красного лейтенанта».

Ненадолго пережил Шмидта его главный противник по противостоянию в Севастополе вице-адмирал Чухнин. Террористы-эсеры сразу после казни Шмидта вынесли ему смертельный приговор.

Из отчёта вице-адмирала Г. Чухнина императору Николаю Второму: «Мятеж подавлен благодаря своевременно принятым мерам, но это далеко не значит, что всё уничтожено на корню. Вне сомнений начнётся новая работа тайных партий… Мы победили здесь революцию, за что на наши головы посыпятся проклятья со всех сторон, во всех газетах и устно на всех перекрёстках. Но не возвысятся русские голоса в одобрение или поддержку борцов за целостность государства. Всё русское общество парализовано, в этом вся опасность. Деятельны и, не покладая рук, работают для разрушения государства одни инородцы при помощи русских же людей… Русских людей невидимо евреи ведут к междоусобной войне, к самоуничтожению, на чём они хотят устроить свою силу. Все это понимают, но нет величия духа для противодействия. Необходимо открыть карты, чтобы государство знало, куда идёт. Надо объявить государство в опасности…» Что и говорить, очень неглупым и очень дальновидным человеком был вице-адмирал Григорий Иванович Чухнин! А такое не прощается. Именно потому дни Чухнина были уже сочтены.

Перед нами подлинник отчёта комиссии, занимавшейся расследованием ноябрьских событий в Севастополе, хранящийся в Центральном Государственном историческом архиве Москвы (ЦГИАМ, ф. 543, ед. хр. 113, лл. 21–25). Вот что говорит этот документ:

«Следствие по делу протокола выяснило, что причинами мятежных движений в Черноморских командах были следующие обстоятельства:

1. Революционная пропаганда в Севастополе среди войск и флота Севастополь был долгое время местом ссылки поднадзорных. Обилие евреев.

2. Неудовлетворительность современного морского воспитания.

3. Недостаток офицеров и назначение тех же из них на несколько должностей одновременно, вследствие чего невозможность добросовестного отношения их к службе.

4. Недоверие нижних чинов к офицерам, коренящееся в социалистическом направлении современной крестьянской молодёжи и фабричного населения на почве экономической ситуации на юге России. Недоброжелательные чувства и недоверие к помещикам и капиталистам переносят на офицеров при поступлении на службу.

5. Недоверие офицеров к нижним чинам вследствие чрезвычайной скрытности и исполнительности по службе агитаторов революционной пропаганды среди нижних чинов.

6. Сравнительно большая развитость умственная и большая восприимчивость южан, из которых комплектуются черноморские команды.

7. Взаимное недоверие гл. командира адмирала Чухнина и начальников его сотрудников, увеличивающееся неприветливым характером адмирала, встречающего глухое сопротивление в подчинённых в деле укрепления дисциплины.

8. Отсутствие сознания военных целей Черноморского флота и международного соревнования вследствие закрытия проливов и характера местного флота.

9. Морской ценз, выдвинувший при общей нивелировке способностей офицеров особую группу черноморских офицеров из Николаевских юнкерских классов — хуторян, занимающихся более своими имущественными делами, чем флотом.

10. Двоевластие между морскими и военными властями в исключительных обстоятельствах. Передача власти генералу Меллер-Закомельскому, а затем коменданту крепости при осадном её положении умалили значение главного командира и его обаяние.

11. Чрезмерное развитие береговой службы и казарменной жизни в ущерб судовой службе.

12. Некоторые бытовые условия черноморских команд, а именно женатые нижние чины, которых очень много, и семьи которых живут в Корабельной слободке».

Как видим, выводы очень трезвые и правильные. А вскоре произошло и первое покушение на Чухнина Террористка Е. Измайлович пришла к нему на приём, выдав себя за дочь отставного адмирала, и в упор выстрелила в Чухнина четыре раза из пистолета, но тот успел в последний момент прикрыться рукой. И хотя все пули в него попали, Чухнин чудом остался жив.

— Это за Шмидта! — прокричала Измайлович, убегая.

Второй раз в ещё не оправившегося от ранее полученных ран вице-адмирала стрелял несколько месяцев спустя на даче из-за кустов матрос-эсер. На этот раз обе нанесённые раны оказалась смертельными. Смертельно раненный в грудь, вице-адмирал жил ещё сутки и, будучи всё время в сознании, держался очень мужественно. Уже умирая, Чухнин всё никак не мог поверить, что в него стрелял матрос… На смерть главного командира Черноморского флота Николай Второй прислал телеграмму: «Глубоко опечален горестною вестью о смерти уважаемого Григория Павловича, потеря его очень тяжела для меня и для флота…»

Как командующего флотом, погибшего при исполнении воинского долга, вице-адмирала погребли в знаменитом Владимирском соборе, усыпальнице многих знаменитых адмиралов. Само погребение происходило при огромном стечении людей. Там же, во Владимирском соборе, в 1909 году, как герой обороны Севастополя, будет похоронен и престарелый адмирал Владимир Петрович Шмидт, так и не оправившийся после позора, нанесённого его старшим племянником.

В родственных делах Шмидта присутствует один весьма мутный момент. Есть сведения, что помимо двух родных братьев (отца и дяди Петра Шмидта) у них имелся и некий кузен (то ли двоюродный, то ли троюродный брат) Шмидт, занимавшийся предпринимательством. Сын этого Шмидта (тоже, естественно, Шмидт) был уже достаточно известным и богатым фабрикантом. Насколько тесно общались Шмидты-моряки со Шмидтами-предпринимателями, нам неизвестно. Но какие-то связи скорее всего всё же были.

Шмидт-фабрикант по духу вполне соответствовал своему троюродному (или четвероюродному) брату Петру Шмидту. Как и последний, фабрикант был психически ненормальным человеком (этот факт говорит о том, что психические отклонения в роду Шмидтов, видимо, были наследственными). Дальние родственники даже лечились в одних и тех же психиатрических лечебницах. Как и Шмидт-моряк, Шмидт-фабрикант активно участвует в событиях 1905 года (возможно, троюродные браться даже как-то взаимодействовали).

Увы, судьба фабриканта была не менее печальной, как и его родственника-моряка. Миллионера также использовали революционеры, пока он был нужен, а потом уничтожили. Отличие состояло лишь в том, что Шмидта-моряка использовали как офицера-изменника, а от фабриканта революционерам были нужны только деньги.

Находясь в тюремной психушке, Шмидт-фабрикант по чьему-то внушению отписал все свои капиталы Социал-демократической партии, после чего почему-то сразу умер. То ли уголовники зарезали, то ли сам зарезался, но как-то очень уж вовремя. Родственники Шмидта это странное завещание, разумеется, пытались опротестовать, ссылаясь на психическую невменяемость фабриканта. Тогда революционеры занялись сестрой покойного Елизаветой, чтобы та уступила им свою долю наследства. Однако Елизавета была ещё несовершеннолетней и деньгами поэтому распоряжаться не могла. Но выход был всё же найден. Сожителем Елизаветы стал некто Арон Шмуль Рефулов (Михаил Таратута). Он уговорил девочку вступить в фиктивный брак с социалистом Игнатьевым, что сняло проблему несовершеннолетия. Доступ к шмидтовским деньгам был получен.

…Пётр Шмидт добился того, о чём мечтал всю свою жизнь, — он стал знаменит. Имя его облетело всю Россию. Каких только возвышенных слов не писали о нём.

Вот лишь некоторые выдержки воспоминаний о Шмидте уже знакомого нам его адвоката А. Александрова: «Чтобы передать его „светящееся“ лицо (!)… нужна кисть великого художника, я весь отдался непосредственному созерцанию. Лицо Шмидта говорило о вечности… Он двигался с необычайной лёгкостью, точно не прикасаясь к земле (!)… Манерой держать себя, он напоминал пленённого льва… Он сообщал какое-то магнетическое очарование… Сила ораторского дарования Шмидта не поддаётся описанию… Когда Шмидт говорил, то казалось, присутствуешь при творимой легенде. Его голос, высоко и гордо поднятая голова, его процесс мышления, красочность слов, — это всё легенда, баллада, сказка из-за облачных высот… (!) Когда судьи… со слезами (?!) слушали величайшего трибуна, тогда был момент, что не трудно было потерять рассудок… (!) Если бы Шмидт крикнул в эти минуты часовым: „Арестуйте или убейте судей!“ — его слова были бы для них законом…» и так далее.

Наверное, так возвышенно и проникновенно не писалось даже о Святых Угодниках. Именно так, как признаёт сам автор, и начинала твориться великая легенда о «красном лейтенанте», легенда, просуществовавшая вот уже более ста лет.

РОЖДЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ

…Наступил семнадцатый год. Имя Шмидта снова стало популярным. Его превозносили кадеты и меньшевики, эсер и сам Главковерх Керенский! Тот факт, что никто не мог сказать ничего внятного о политических пристрастиях «красного лейтенанта», стало хорошим поводом для весьма интенсивной эксплуатации его имени всеми, кто имел в том необходимость.

Первым за идею возвеличивания лейтенанта Шмидта ухватился… Колчак, бывший в ту пору командующим Черноморским флотом. К слову, Колчак и Шмидт были давними знакомцами. Оба в своё время вместе плавали мичманами на броненосном крейсере «Рюрик». Совершенно ясно, что в 1905 году Колчак, как и все остальные офицеры, говорил о своём бывшем соплавателе с презрением и негодованием. Теперь же испуганный репрессиями против офицеров в феврале семнадцатого на Балтике, Колчак делал всё возможное, чтобы «подружиться» с матросами, не останавливаясь даже перед сделкой со своей совестью. Теперь он во всеуслышание рассказывал на митингах, что не только знал, но и всегда любил «красного лейтенанта». Тот факт, что Колчак использовал для собственной популяризации имя Шмидта, говорит прежде всего о его беспринципности и отсутствии каких бы то ни было моральных принципов, ибо Колчак не мог не знать всех авантюрных перипетий судьбы «красного лейтенанта». А поэтому попытки множества последних «исторических» публикаций выставить Колчака как некого рыцаря чести без страха и упрёка не выдерживают никакой критики.

Итак, по приказу Колчака останки Шмидта и расстрелянных вместе с ним матросов торжественно перевезли в Севастополь, при этом на судне, которое перевозило гроб Шмидта, подняли вице-адмиральский флаг. Уже одно это ставит Колчака в первую шеренгу «детей» лейтенанта Шмидта. Затем при огромном стечении народа гроб перенесли на руках от Графской пристани до Покровского собора, где и состоялось временное захоронение. На митинге в честь этого мероприятия выступал сам Колчак, сказавший долгую и проникновенную речь о героизме «красного лейтенанта». Для участия в похоронах специально приехала делегация ветеранов 1905 года из Одессы. Кто они были? Уж не члены ли того самого таинственного комитета? Нечего сказать, в хорошей компании вращался вице-адмирал Колчак! Где уж до него прямому и бескомпромиссному бедняге Чухнину!

Впоследствии, будучи арестованным в Иркутске местным ревкомом и давая ответы на задаваемые вопросы, Колчак скажет, что вынужден был пойти на прославление подвига Шмидта под давлением его сына Евгения, весьма настырного молодого человека в чине прапорщика, который пришёл к комфлоту и потребовал организовать своему отцу торжественное перезахоронение. Зная весь жизненный путь Колчака, в то, что его можно было столь легко разжалобить, верится с трудом.

Любопытно, что Шмидт-младший отправился на линейный корабль «Ростислав» и на митинге команды обратился с призывом к матросам переименовать корабль, некогда стрелявший по революционному «Очакову», в линкор «Лейтенант Шмидт». В книге воспоминаний «На „Новике“» Гаральд Граф уделит внимание сыну лейтенанта Шмидта Евгению. Цитирую: «В Севастополь приехал сын известного предводителя бунта на „Очакове“ в 1905 году, лейтенанта П. Шмидта. Ему устроили торжественную встречу. Увидев на ленточках у некоторых матросов надпись „Ростислав“, Шмидт сказал: „"Ростислав", да? Ваш корабль — это грязное пятно на всём Черноморском флоте; он усмирил "Очакова", а его команда расстреляла моего отца…“ Поднялся страшный галдёж. В этот же день на „Ростиславе“ экстренно собрался судовой комитет. Долго спорили, кричали, дело доходило чуть ли не до драки, но ни на чём не порешили, и, по случаю ужина, отложили заседание до следующего дня. На следующий же день вопрос утратил остроту и как-то больше не поднимался». Видимо, не так уж и хотелось…

Помимо этого приехавший в мае 1917 года в Севастополь сын Шмидта потребовал расправы с бывшим лейтенантом «Ростислава» Карказом, который почему-то не предусмотрел для пойманного Шмидта сухую и чистую одежду, ругал пленённого матерно и грозил ему кулаком. Евгений Шмидт требовал революционной расправы над обидчиком, говоря, что требует правосудия, а не политической мести. После этого Карказа привлекли к суду, на котором его и оправдали за отсутствием состава преступления. Судьи справедливо отметили, что никто Шмидта не заставлял силой переодеваться в робу кочегара, а матерная брань в России уголовным преступлением не считается. В октябре 1917 года Карказ был снова арестован. На этот раз члены нового революционного суда были настроены иначе, и подсудимый был приговорён за неуважительное отношение к «красному лейтенанту» к 10 годам тюрьмы. Однако революционным матросам этого показалось недостаточно, и в апреле 1918 года Карказ был зверски заколот штыками на Малаховом кургане.

А вскоре в мае 1917 года в Севастополь пожаловал и военный министр А.Ф. Керенский. Естественно, он тоже не упустил возможности побывать подле останков Шмидта и произнести там пламенную речь. В довершение всего Керенский возложил на могильную плиту «красного лейтенанта»… офицерский Георгиевский крест. Подумать только, что человека, который сделал столь много для уничтожения России, при этом дважды дезертировавшего и промотавшего корабельные деньги, наградили высшим орденом храбрецов! Впрочем, полным ходом шла революция, и многие вчерашние ценности становились ничем. Кстати, на церемонии «награждения» Шмидта присутствовал всё тот же Колчак, и никаких возражений на сей счёт у него не было. Это ли не ещё одна сделка со своей совестью?

Сразу после посмертного награждения Шмидта начался планомерный поиск и расстрел офицеров — участников событий пятого года. Расстреляли всех, кто был так или иначе причастен к ноябрьскому восстанию. Расстрелами на Малаховом кургане в Севастополе, как известно, руководили эсеры и анархисты.

14 ноября 1923 года Шмидт с товарищами был ещё раз, теперь уже окончательно, перезахоронен в Севастополе на городском кладбище Коммунаров. При этом для памятника был забран камень с могилы погибшего в 1905 году командира броненосца «Потёмкин» капитана 1-го ранга Е.Н. Голикова, что, несомненно, имело чисто политическое значение. Одновременно из Владимирского собора был выкинут и подвергнут поруганию прах вице-адмирала Чухнина.

В том же 1923 году в Батуми был найден работавший смотрителем одного из черноморских маяков бывший капитан 2-го ранга Михаил Ставраки. Он был немедленно арестован, судим и расстрелян. Во время судебного процесса над Ставраки перед ним на стене повесили огромный портрет Шмидта, так сказать, для психологического воздействия. Заметим, что на суде Ставраки вины своей в казни Шмидта так и не признал, заявив, что он присутствовал на казни только как офицер связи, а командовал казнью командир транспорта «Прут» капитан 2-го ранга Радецкий. Но если Ставраки не командовал казнью, то, значит, Шмидт не мог ему сказать свои знаменитые слова: «Миша! Скажи своим матросам, чтобы целили мне прямо в сердце»! Таким образом, перед нами ещё одна легенда о геройской смерти «красного лейтенанта».

Что касается главной героини «Почтового романа» Иды Ризберг, то она оказалась умнее всех. В 1918 году эта дама добилась приёма у Феликса Дзержинского, напомнила ему о Шмидте и, выложив все сохранённые его письма, потребовала выделения ей персональной пенсии, как «любимой женщине красного лейтенанта» (и это при живой жене!). Дзержинский посоветовался по данному вопросу с Лениным, и пенсия гражданке Ризберг была дана. Впоследствии просительница издала свою переписку со Шмидтом отдельной книгой, которую затем переиздавала ещё не один раз, став даже членом союза писателей СССР и получив, как ветеран революции, квартиру в центре Москвы. До конца своей жизни Ризберг пользовалась всеобщим почётом и уважением, выступая с воспоминаниями перед пионерами.

Что касается младшего сводного брата Шмидта контр-адмирала и георгиевского кавалера Владимира Петровича Шмитта, то он принимал самое активное участие в Гражданской войне на стороне белых и в 1920 году ушёл с Черноморской эскадрой в Бизерту.

Сын «красного лейтенанта» Евгений Петрович Шмидт в начале Первой мировой войны был юнкером Петроградской школы подготовки прапорщиков инженерных войск. В Гражданскую войну — боевой офицер в ударных частях Врангеля, бежал из Крыма вместе со всеми, кто не мог смириться с большевистским режимом. Стал эмигрантом. Сначала путь его лежал в Галлиполийские лагеря, затем Прага, где он написал книгу об отце «Лейтенант Шмидт („Красный адмирал“). Воспоминания сына». В этой книге Евгений Шмидт-Очаковский (такую фамилию Шмидт-младший взял себе в эмиграции) задаёт вопрос: «За что ты погиб, отец? Ужели для того, чтобы сын твой увидел, как рушатся устои тысячелетнего государства, расшатываемые подлыми руками наёмных убийц, растлителей совести народной…» Дальше Евгений Шмидт называет Троцкого и Дзержинского — сверхпалачами.

Несмотря на преданность «белой идее», русская эмиграция относилась к сыну «красного лейтенанта» весьма прохладно. Умер Евгений Петрович Шмидт в Париже в 1951 году на шестьдесят втором году жизни, так и оставшись до своего последнего дыхания яростным врагом СССР и всех социалистических преобразований.

Первый фильм о Шмидте был снят на волне «революционной гласности» ещё в 1917 году, сразу после свержения самодержавия, но ещё до Октябрьской революции. Сработанный на злобу дня фильм, разумеется, был абсолютно бездарен. Актёр, игравший Шмидта, корчил идиотские рожи, беспрестанно размахивал руками, принимая то и дело трагические позы, кутаясь в знаменитую пелерину. В 1919 году появился ещё один фильм с громким названием «Лейтенант Шмидт — борец за свободу», немногим лучше первого. В нём, кстати, состоялся кинематографический дебют Леонида Утёсова. Но затем наступило затишье. В советские времена на экраны вышла лишь одна картина о Шмидте «Почтовый роман», где наибольшее внимание было уделено любовному роману Шмидта и его попутчицы Зинаиды Ризберг. Но и этот фильм не был правдивым изложением событий 1905 года, а лишь надуманной слезливой мелодрамой. Кроме этих фильмов, в СССР была поставлена опера о Шмидте, где герой поёт на мостике «Очакова» и на скамье подсудимых, да написана заказная поэма Нобелевским лауреатом Борисом Пастернаком, о которой мы уже говорили выше. Поэма была написана с большим пафосом, но также не отличалась особыми художественными достоинствами. Образ лейтенанта Шмидта, человека с обличьем Дон-Кихота и горящим революционным взглядом, десятилетиями любовно выписывался и советской литературой. Но шедевров, увы, также не родилось и там. Во всех книгах о Шмидте Пётр Петрович представал человеком тонким и удивительно чутким, лишённым семейного счастья и тепла, а потому завязавшим любовный роман в письмах со случайной попутчицей… Всё это трогательно, только к биографии настоящего Шмидта, как мы уже понимаем, не имеет никакого отношения.

ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ

В истории жизни и деяниях Петра Шмидта ещё очень много белых пятен. Особенно загадочна его связь с «Еврейским комитетом освобождения юга России», который якобы и назначил Шмидта командующим Черноморским флотом. Целый ряд фактов наводит на мысль, что такая связь существовала реально.

Почему Шмидт П.П., возглавив восставших матросов, которых угнетали адмиралы и офицеры, не отказался от адмиральских почестей и должности командующего флотом? С юных лет Петя Шмидт «получил» статус самого лучшего, самого умного и самого преуспевающего в жизни. В гимназии, училище и корпусе он был первым, главным организатором и вдохновителем (как принято сейчас говорить — неформальным лидером). Все мелкие шалости в училище ему прощались, как сыну адмирала и племяннику флагмана. Но с приходом молодого мичмана на флот его «командный» характер пришёлся не ко двору, ибо в кают-компании командуют старшие офицеры, а не мичманы. Использовав восставших матросов, Шмидт реализовал свою заветную мечту — он стал ПЕРВЫМ. Пусть вне закона, пусть на полмесяца, но он им стал. Не Чухнин им командовал, а наоборот, он им.

Почему Шмидту П.П. вплоть до 18 октября 1905 года, до первых акций протеста в Севастополе, всё прощалось? Родной дядя Владимир Петрович Шмидт, полный адмирал, заслуженный человек в Российском флоте с 1890 по 1909 год (до самой смерти) числился в табели о рангах флота Российского первым по старшинству среди военно-морских чинов флота. Вот благодаря этому обстоятельству и «держался на плаву» юный комфлота.

Почему расстрельную команду возглавил друг детства и юношества Михаил Ставраки? Да, Петя и Миша были дружны с детских лет. Но был ещё и третий друг — Игорь Гиляровский, убитый восставшими матросами «Потёмкина». Не смог простить Шмидту капитан 2-го ранга Ставраки того, что друг Пётр выпустил из тюрьмы убийц друга Игоря.

Был ли Шмидт революционером? С точки зрения истории и да и нет, ибо это была не революция по замене существующего строя, уклада и порядков жизни, а действительно бунт. С точки зрения политической — это использование частью революционно настроенных рабочих офицера флота с донкихотскими амбициями в своих целях. И с точки зрения патриотической (на то время) — после трагедии Цусимы и драмы «Потёмкина» восстание на «Очакове» могло погубить оставшийся флот России. Так что вопрос о революционере Шмидте и по сегодняшний день остаётся открытым.

1. В бытность капитаном Добровольческого флота Шмидт весьма часто бывал в Одессе и был избираем сопредседателем товарищества капитанов. В случае неудачи восстания Шмидт хотел уйти на «Очакове» именно в Одессу, о чём он и рассказал в ходе следствия. «Меня в Одессе ждут матросы, которые не могут без меня объединиться, у них нет подходящего человека», — писал Шмидт одному из своих соратников. Поэтому, то, что Шмидт был весьма хорошо знаком с тамошними «демократами», сомнений не вызывает.

2. Показательно, что именно в Порт-Саиде транспорт «Иртыш» получил почту за несколько месяцев похода. Вполне возможно, что в одном из писем Шмидту и была поставлена задача — немедленно бросить эскадру и возвращаться как можно ближе к Одессе, чтобы быть в нужном месте в нужный момент.

3. Непонятное дезертирство с промотанием денег. Присутствие во всём этом весьма сомнительной дамы киевлянки Иды Ризберг, которая вполне могла быть связной между еврейским комитетом и Шмидтом. Возможно, что она должна была просто укрыть нашего героя от возможных поисков его за участие в июньских событиях 1905 года в Одессе. При этом Ризберг вполне могла быть использована именно для того, чтобы специально влюбить в себя «странного» лейтенанта. В мировой разведке и революционном движении примеров тому немало. Небезынтересно и то, что Ризберг была единственной, кто был допущен на свидание к арестованному Шмидту помимо его сестры. Кто и почему это разрешил? Как и о чём проходила эта беседа? Описание беседы в изложении самой Ризберг не есть истина. Какова во всём этом роль адвоката Шмидта, известного одесского юриста и деятеля «Бунда» Винберга, который, кстати, был хорошо знаком с Ризберг?

4. В связи с этим весьма интересно письмо к Шмидту ещё одной его знакомой, некой «м-м Райх», которая пишет, что в Севастополе ходит упорный слух, будто Шмидт принял в Одессе командование мятежным «Потёмкиным». Но ведь шёл ещё июнь 1905 года! В это время Шмидт только что прибыл на Дунай из Петербурга и на Черноморском флоте никогда ранее не служил. Каким образом и кто мог назначить его командиром мятежного корабля. Естественно, что только некая организация, контролировавшая как действия «Потёмкина», так и действия самого Шмидта. В письме к З. Ризберг Шмидт, рассказывая о содержании письма Райх, даёт понять, что не видит ничего противоречащего в том, что его выдвигают на роль вождя в восстании флота. Это тоже весьма удивительно.

5. Никто никогда не мог в точности определить истинные политические взгляды Шмидта. Высказывания Шмидта о его собственных взглядах весьма противоречивы. Доподлинно известно только то, что он был активным сторонником созыва Учредительного собрания. Определённое сомнение вызывает и усиленно культивируемый образ Шмидта как романтика одиночки, готового принести себя в жертву. Бегство Шмидта с «Очакова», его речи на суде заставляют усомниться в этом.

6. В материалах следствия есть и весьма определённое признание Шмидта в том, что в случае победы восстания он планировал послать боевые корабли во все черноморские порты и свергнуть там царскую власть, затем захватить Крым и поставить на Перекопе сильные артиллерийские батареи. Так что планы Шмидта вполне схожи с планами вышеупомянутого Одесского комитета.

7. В связи с рассматриваемым нами вопросом кажется весьма не случайным и назначение на должность командира «Очакова» некого боцманмата Исаака Уланского, жившего до службы в Одессе. Исаака Уланского в 1905 году, кстати, не казнили, а лишь приговорили к каторге. В 1937 году И. Уланский был всё же расстрелян. Кроме этого на «Очакове» находился некий одесский пропагандист Г. Ялинич, переодетый матросом. А в самый канун восстания на крейсер пароходом «Пушкин» прибыли ещё два студента-боевика из Одессы: А. Пятин и П. Мойшев (Моишеев).

8. Обращает на себя внимание тот факт, что планы Одесского комитета по созданию в Крыму и Новороссии независимой еврейской республики вовсе не закончились 1905 годом. В середине 20-х годов в советской прессе началась оживлённая дискуссия о праве советских евреев на автономию. В качестве места этой автономии был выбран, конечно же, Крым. Однако знаменитое Ялтинское землетрясение 1927 года несколько остудило пыл автономщиков, но ненадолго. Вопрос об автономии поднимался и в тридцатые годы, пока Сталин не распорядился образовать её в Южной Сибири. К вопросу о еврейской автономии в Крыму вернулся ещё раз уже в 1946 году еврейский антифашистский комитет во главе с Михоэлсом и Эренбургом. Но и тогда ничего не получилось, и Крым был заселён переселенцами из наиболее пострадавших в годы войны областей России.

9. Теперь о версии запланированного в случае неудачи восстания бегства Шмидта в Турцию. Вскоре после суда над Шмидтом на имя его сестры из Турции пришло письмо, подписанное 28 членами некой боевой организации турецких офицеров из эмигрантов черкесов (нынешних чеченцев), которые, поливая грязью Россию, русскую армию и казачество, называли Шмидта своим верным боевым товарищем и сподвижником, делу которого они останутся верны… Что имели в виду турецкие офицеры, уж не деятельность ли Шмидта по разрушению российской государственности?

В 1925 году всесильный Лев Троцкий велел поднять Шмидта на щит. Так как это был единственный революционный морской офицер, то в назидание всему морскому офицерству набережная Невы возле Морского кадетского корпуса и мост были названы именем лейтенанта Шмидта. Одновременно двенадцать (!!) кораблей и судов СССР получили имя «Лейтенант Шмидт». Такой чести ни до того, ни после не удостаивался никто. Флотская общественность отнеслась ко всему этому далеко не однозначно.

Уже в начале тридцатых годов в РККФ (Рабоче-Крестьянском Красном Флоте) на партийных и комсомольских ячейках шла весьма оживлённая дискуссия, оставшаяся в протоколах, «Об отношении к лейтенанту Шмидту». Почему пропагандисты и агитаторы вдруг взялись за давно «почившего в бозе» лейтенанта? Не потому ли, что в РККФ ещё было много тех, кто прекрасно помнил события ноября 1905 года и истинную роль в них «красного лейтенанта» и они не молчали на этот счёт! В то же самое время в ленинградском военно-морском училище имени Фрунзе, расположенном рядом с мостом через Неву, получившем вдруг ни с того ни с сего имя Шмидта, постоянно велась активная разъяснительная работа о правомерности наименования моста именем «героического красного лейтенанта». Почему велась? Да всё потому же! Слишком много было среди тогдашних преподавателей тех, кто ещё лично знал Шмидта и рассказывал о нём правду курсантам. Их рассказы и были расценены как проявление скрытой контрреволюционной деятельности рассказчиков и политической незрелости слушателей.

Имя Шмидта бронзовело год за годом. Над головой его всё ярче и ярче сиял нимб жертвенности. Именем Шмидта называли корабли и дома офицеров, о нём писали душещипательные книги и сочиняли возвышенные поэмы. Вспомните хотя бы известный фильм «Доживём до понедельника» и полную патетики речь учителя истории о подвиге Шмидта. Насквозь фальшивый образ одинокого и непонятого романтика, павшего за народное счастье, быстро стал ещё одной красивой легендой, которыми, увы, так богата наша история.

Немного отвлекусь. Во время учёбы в военно-морском училище со мной учился некий курсант Юра Папуча. Курсант, как курсант, но были у него некоторые странности. Так он был влюблён в свою бывшую школьную учительницу, которая была намного его старше, и каждый день писал ей по нескольку писем. Он вообще всё свободное время писал ей письма, а ещё вполне серьёзно мечтал стать великим и осчастливить весь мир. По окончании училища Папуча, как и я, получил назначение на Балтику. Попал он на крейсер «Октябрьская революция» секретарём комитета комсомола и уже через год в 1982 году, к нашей всеобщей зависти, в честь юбилея Октября досрочно получил звание старшего лейтенанта. После этого был назначен на достаточно высокую должность заместителя командира большого десантного корабля по политической части. Корабль его вскоре отправили на ремонт в Польшу. А едва БДК вернулся в Балтийск, Юра тут же написал донос на своего командира, который, дескать, пьянствовал в Польше. В результате разбирательства с должности их сняли обоих. После этого Папуча увлёкся оккультизмом, а потом нашёл живого бога — некого отца Вениамина, который основал в Сибири собственный город-Солнце, куда и засобирался мой бывший однокашник. С этого момента всю свою получку он отсылал пастырю и питался на корабле. Жена (та самая, бывшая учительница) и двое детей в полном смысле голодали и жили подачками соседей. Папучу хотели было выгнать со службы, но пожалели семью, которой начали отдавать его деньги. А Папуча тем временем перешёл от слов к делу. Весь свой корабль он обвесил портретами и цитатами обожаемого гуру и целыми днями читал проповеди матросам, вербуя сторонников в свою секту. Затем двинулся в «крестовый поход» и по другим кораблям. Это переполнило чашу терпения начальства, и Папучу выгнали со службы. После этого он бросил семью и убыл в свой город счастья в Сибирь. Дальнейшую его судьбу я не знаю. Однако, общаясь с этим человеком на протяжении многих лет, я полностью уверен, что по своему духу он был родным братом лейтенанту Шмидту. Разница была лишь в том, что политическая ситуация в стране на тот момент сложилась так, что Папуча не смог повторить подвиг своего предшественника. Революционеров в Балтийске в тот момент не было, и он нашёл себе живого бога в Сибири.

Зато это смог сделать небезызвестный капитан 3-го ранга Саблин, который в ноябре 1975 года на Балтике пытался превратить в «непобеждённую территорию революции» большой противолодочный корабль «Сторожевой». Как и Шмидт, Саблин обманом захватил корабль, как и Шмидт, слал в адрес правительства угрожающие ультимативные телеграммы, а сам тем временем старался увести корабль поближе к шведским территориальным водам. Как и у Шмидта, у Саблина ничего не получилось, он был арестован, судим и расстрелян. Как из Шмидта в 1917 году, из Саблина на гребне конца 80-х — начала 90-х годов XX века господа либералы пытались сделать героя демократии и свободы. Как и со Шмидтом, из Саблина никакого героя им сделать не получилось, а потому имена обоих сегодня весьма справедливо презираемы российскими моряками.

Думается, что рано или поздно новые исследования в истории со Шмидтом окончательно всё расставят по своим местам, и тогда его мрачная личность предстанет перед нами такой, какой она были на самом деле, без лакировки и обмана. Некоторые подвижки в этом направлении, впрочем, уже имеются. Так на протяжении десятков лет дом офицеров Черноморского флота в Севастополе носил имя лейтенанта Шмидта. Более кощунственного надругательства над самой идей офицерского собрания трудно придумать. Наконец, в начале 90-х годов это дошло и до военно-морского руководства. И в один прекрасный день золотая надпись, гласящая о гордом имени Шмидта, навсегда исчезла с фронтона дома офицеров.

А пока, перечитывая в очередной раз «Золотого телёнка», попечалимся за непутёвых «сыновей лейтенанта Шмидта», которые на самом деле были в чём-то похожи на своего отца.

Как бы в подтверждение этого совсем недавно в Бердянске, городе, где прошло детство лейтенанта Шмидта, местные власти, увековечивая память о легендарном лейтенанте, установили памятник его не менее легендарным «детям»: Остапу Бендеру и Шуре Балаганову. Два блудных лейтенантских сына сидят на стульях при входе в парк имени Шмидта. В руке у Балаганова кружка с пивом. Рядом же с Остапом — пустой стул с надписью на сиденье «Пиво отпускается только членам профсоюза». Может быть, сыновья, попивая пивко, всё ещё ждут своего папу?

Что и говорить, всё вернулось на круги своя…