Лица

21

Семья Вандергриффов собралась вокруг Жени, как могучие киты, оберегающие своего сородича — все, кроме Лекс, которая осталась в уединении в Топнотче, не передав ни брату, ни Жени ни слова по поводу их предстоящей свадьбы.

Мег с головой окунулась в подготовку к бракосочетанию, как будто свадьба была подарком судьбы, величайшим из даров — приносящим ее сыну счастье.

Жени позволила будущей свекрови все делать самой: она знала, что, по американской традиции, подготовка к свадьбе является заботой семьи невесты, но поскольку она была сиротой, оставалось довольствоваться гражданской церемонией или положиться на Мег. Она выбрала последнее — никаких забот, ни уточнения простых взаимных обязательств между ней и Пелом.

— Я люблю тебя, Жени, — признался он в субботу вечером, осторожно прижимая к щеке ее распухшее лицо. Она рассказала лишь то, что убежала от Бернарда после небольшого «сражения», взяв с Пела слово не предпринимать никаких действий.

— Не могу справиться со своей любовью. И ничего, если ты не любишь меня так же сильно. Это придет. Пожалуйста, выходи за меня замуж.

Жени подняла глаза и долго всматривалась в его лицо.

— Я люблю тебя, Пел. И знаю, что сумею полюбить еще больше.

— Так значит…

— Да, если я тебе все еще нужна. Даже такая…

Договорить она не смогла. Пел прижал ее к груди, и Жени почувствовала: он дрожит от счастья.

— Постараюсь стать тебе хорошей женой, — наконец договорила она.

— Люблю тебя больше всего в этой жизни, — ответил ей Пел.

Жени не хватило ни характера, ни воли настоять на простой свадьбе. Она понимала, что для Мег, после полутора лет постоянного беспокойства о Лекс, эта отдушина была нужна.

Свадьбу собирались сыграть в декабре, чтобы медовый месяц выпал у молодоженов на рождественские каникулы. Мег надеялась, что Жени отложит на год или хотя бы на семестр поступление в медицинскую школу и останется в Нью-Йорке. Станет устраивать приемы невесты, принимать подарки, войдет в круг друзей Вандергриффов, будет ходить на примерки свадебного наряда, обзаведется приданым.

Свадьба стала для Мег главным событием, но Жени оставалась непреклонной — она не потеряет ни месяца занятий ради подготовки к единственному дню, каким бы важным в ее жизни он не казался. И Мег, с пониманием относившаяся к другим и ради этого жертвовавшая своими желаниями, согласилась на компромисс. Первокурсница медицинской школы, Жени постарается приезжать в Нью-Йорк часто, как только возможно. А Пел на день на два всегда сможет вырваться из Вашингтона.

Они останавливались в квартире родителей. Если Филлип оказывался в городе, то Пел прилетал раньше или задерживался после отъезда Жени, чтобы побыть с отцом.

Вот уже несколько лет сын обращался к отцу, если ему требовался совет. Он доверял Филлипу больше, чем кому-либо другому и полагался на его зрелые суждения в принятии важных решений.

Так близки они были не всегда. Мальчиком — Пел больше тянулся к матери и Лекс, к Мери в Топнотче, женщинам-служанкам и бабушке Розе Борден, которая не чаяла во внуке души. В то время когда Пелу пришлось отправиться в школу в Экзетер, они с отцом редко оставались наедине.

Филлип одинаково сильно любил обоих детей, но большую часть времени, пока они росли, был поглощен работой и потому волнующие проблемы их воспитания переложил на жену, целиком на нее полагаясь в деле ребячьих нужд и благополучия.

Но по мере того как Пел рос и превращался из мальчика в подростка, он все больше сближался с отцом. С удивлением и благодарностью отвечал Филлип на порыв сына, делился с ним своими заботами, брал в деловые поездки.

Чем больше Пел узнавал отца, тем больше им восхищался. Он обнаружил, что Филлип добр, но справедлив, осторожен, предусмотрителен, и главное — умен. Практические знания сочетались со знанием людей, что Пел особенно чувствовал на себе.

Они всем делились друг с другом, кроме самого сокровенного — любви, секса и чувств. Но и чувства иногда затрагивались в разговорах. Однажды Филлип описал, как четырнадцатилетним юношей бродил по фруктовому саду и белые цветы навеяли ему мысли о чернеющих лепестках, осыпающихся на землю, зреющих плодах, которым суждено упасть и разбиться, о голых ветвях, с которых осенние ветры сорвали листья…

От отца Пел усвоил, что быть мужчиной — значит научиться принимать взвешенные решения, но, раз их приняв, ни на шаг не отступать. Мужчина, Вандергрифф, должен прежде подумать о других, а потом уже начинать действовать. При рождении им повезло больше, чем другим, поэтому они ответственны перед всеми.

Социальная ответственность, которую внушал ему Филлип, стала жизненным принципом Пела. Когда юноша не мог решить, принимать ли ему предложение из Государственного департамента и поступать ли туда на работу, или посвятить себя Фонду Вандергриффов — он принес свои сомнения отцу и они вдвоем ломали голову до трех утра.

— У тебя еще будет время заняться интересами семьи, — советовал отец. — Семья никуда не уйдет. А в госдепе ты пройдешь такую практику и получишь такие знания, какие не сможешь приобрести ни в каком другом месте. Может быть, и для Фонда будет лучше, если ты начнешь с государственной службы. А сюда вернешься, когда посчитаешь нужным.

На следующий день Пел принял предложение из Государственного департамента и начал обучение в сфере международных отношений. Постигал теорию и практику — подчас противоречащие друг другу — американской внешней политики.

После того как Жени согласилась выйти за него замуж, Пел снова обратился за советом к отцу: объяснил, что Жени ушла от своего опекуна и оказалась в сомнительном, если не опасном, положении, не являясь гражданкой США, а совершеннолетней она становилась только в мае следующего года. И оставалась беззащитной, если Мерритт начнет предъявлять на нее претензии. Пел предполагал, что опекун завладел Жени и держал ее у себя некрасивым образом и, видимо, не без обмана.

— Мы немедленно учредим над ней опеку, пока она не станет Твоей женой, — заявил Филлип. — Это просто мера безопасности — чтобы ее обучение было оплачено и она ни в чем не нуждалась.

— Жени никогда на это не согласится, — возразил Пел. — Она слишком независима.

— А ты не говори ей об этом. Наши адвокаты будут присматривать за адвокатами Мерритта, и как только те откажутся от своих финансовых обязательств, опека вступит в силу. Конечно, если это произойдет.

Пел в восхищении смотрел на отца. Из отцовского кабинета, высоко над Истривер, на самой оконечности Манхэттена — открывался вид на входящие в бухту корабли. «Неплохое обрамление для человека, который постоянно у руля», — подумал Пел.

— Деньги не проблема, — подытожил Филлип. — Меня беспокоит Мерритт. Как тебе понравились газетные статьи о его «домашней неприятности»?

Пел пожал плечами. Выполняя обещание, данное Жени, сам он никому не рассказывал о ее «сражении».

— А вскоре статьи о «полном выздоровлении». Уверяю тебя, Пел, во всем этом есть что-то такое, что мне не нравится. Статьи маленькие, почти никаких деталей. Нарочито туманные. Чувствуется цензура — давление со стороны людей Мерритта. Не хотят, чтобы об этом знали держатели акций компаний Мерритта. Он ведь уже не молод, в этом возрасте пора выходить в отставку.

— Он никогда не уйдет, — возмутился Пел. — Даже отказывается назначить преемника. Я слышал, что он протащил в корпорации решение, по которому, что бы ни случилось, до семидесяти лет его оставят председателем совета директоров.

— Спорю, что в семьдесят он сумеет продлить это решение еще лет на пять, — мрачно улыбнулся Филлип. — А потом — еще, до тех пор, пока не умрет. Даже если перестанет двигаться и соображать.

— С этим мы ничего поделать не можем.

— Нет, — согласился отец. — Зато стоит повнимательнее приглядеться к его «домашней неприятности». Много людей не стали бы горевать в случае смерти Мерритта. Так что есть основания предполагать, что неприятности были запланированы… Покопайся в этом и скажи, чем я смогу тебе помочь.

Пел взглянул на буксир, медленно тащившийся вверх по реке.

— Ты всегда рядом, папа, чтобы помочь в трудных ситуациях, — он улыбнулся и вышел из кабинета.

Но в итоге Пел самостоятельно вышел на Доминика Занзора. После разговора с Филлипом он дал знать негласно собирающим разные сведения в правительственных и дипломатических кругах, что любая информация о «домашних неприятностях» Мерритта будет хорошо оплачена. Такая тактика ему претила, но если дело касалось безопасности Жени, он готов был идти на все, даже на подкуп.

В начале октября его секретарь объявил:

— Тут… как бы это сказать… Вас хочет видеть «джентльмен». Имени не сообщил, — Пел почувствовал, как участился его пульс. Он попросил секретаря провести к нему посетителя.

Доминик Занзор вошел в кабинет, держа шляпу в руке. Сам весь какой-то серый, незапоминающийся.

И Пел решил, что пришедший был прекрасным шпионом — человек, незаметный в толпе или на улице, околачивающийся у чьей-нибудь двери или прогуливающийся, будто по своим делам.

Но когда Занзор поднял на Пела глаза, они его напугали: бесцветные, как у альбиноса, они казались глазами слепого.

— Вы хотели встретиться со мной, — произнес тот вместо приветствия.

— Садитесь, — предложил Пел и тут же пожалел о своем приглашении: Занзор расселся в кресле — подобно огромному насекомому, и совершенно скрылся в черепаховом панцире подлокотников и спинки. — Вы располагаете информацией о Бернарде Мерритте?

— Он меня нанял.

— С какой целью?

— Шпионить.

— За кем?

Занзор холодно улыбнулся:

— Прежде чем ответить, я хотел бы получить деньги. Конечно, если вы сами уже не располагаете ответом.

— За его подопечной, — Пел заставил себя произнести эти слова. Он продолжал стоять, как будто сесть рядом с Занзором значило опуститься до его уровня.

— Правильно. За Жени.

— Не надо…

— Что не надо?

— Не важно. И зачем же вы сюда пожаловали? Вы все еще на службе у Мерритта?

— Нет.

— С тех пор, как у него произошли «домашние неприятности»?

Занзор не ответил. Улыбка стала самодовольной. Пел едва мог на него смотреть.

— Пятьсот, — предложил он.

В ответ послышалось неодобрительное бормотание.

Пел взглянул на фотографию Жени на столе и против воли произнес:

— Назовите свою цену.

— Десять тысяч сейчас. И еще десять, если информация вас устроит. Возврат денег не гарантируется.

— А почему вы считаете, что я заплачу вам еще десять тысяч после того, как вы мне все расскажете?

— Заплатите, — самоуверенно ответил шпион. — Для собственного спокойствия. Вы ведь женитесь на девчонке?

— А какое это имеет отношение к нашему разговору? — Пел начинал злиться. Ему казалось, что присутствие Занзора отравляет и его самого и его кабинет.

— Ее опекун не дал разрешения…

— И что из того?

— … и может найти причину или даже предлог, чтобы воспрепятствовать свадьбе.

— Хорошо, — согласился Пел, яростно сверкнув глазами на агента. Он не собирался пререкаться. В конце концов, еще десять тысяч — это только деньги.

Занзор поднялся:

— Если вы сейчас не располагаете суммой, достаточной для первого взноса, я заскочу завтра. Деньги наличными. Непомеченными бумажками, не крупнее, чем пятьдесят долларов.

— Нет, — ответил Пел. — Таких денег у меня сейчас нет.

— Завтра в это же время.

— Договорились. Вам в ту дверь.

Занзор собрался уходить:

— Вы не пожалеете, мистер Ван. Рассказ стоит денег, всех до последнего цента, — он хитро скосился на Пела и выскользнул из кабинета.

С минуту Пел стоял, будто скованный, потом, подойдя к столу, нажал кнопку внутренней связи и попросил секретаря отменить все дела на оставшуюся часть дня. На улице подозвал такси и велел ехать в Национальный аэропорт. А через два часа уже совещался с отцом.

В нью-йоркском кабинете Филлип хмурился и костерил Мерритта, слушая описание Доминика Занзора, потом одобрил все действия сына, хотя и назвал их «нечистоплотным делом».

— Но мне нужны все факты. Иначе я не смогу быть уверенным, что удастся защитить Жени.

— Справедливо, — не стал спорить Филлип. — А она знает, что ты с ним встречался?

— Нет.

— И не собираешься ей рассказывать?

— Не знаю. Не хочу ее пугать.

— Слишком уж ты ее опекаешь.

Сомнения отразились на лице сына.

— Жени будет твоей женой. Сильная, молодая особа и крепко стоит на ногах. Думаю, это-то ты хоть заметил?

Пел горделиво улыбнулся.

— Тогда не трясись над ней. Не начинай совместную жизнь с того, что что-то от нее скрываешь, даже если считаешь, что ради ее же пользы. Расскажи, все и решайте вместе. Так всегда было у нас с твоей матерью. Семья только тогда надежна, когда муж и жена держатся вместе. Могут друг на друга положиться.

— Ты мудрый человек, — Пел кивнул.

— Глупости. Я просто внимательно смотрю под ноги, чтобы не споткнуться.

Пел покраснел, но отец ободряюще улыбнулся.

— Все в порядке. У меня ведь ноги короче, и я ближе к земле. А если раз нечаянно оступишься, даже пойдет на пользу — заставит задуматься, с какой высоты пришлось падать.

— Вечером полечу в Бостон, — решил Пел.

— Можно и так поступить. А можно на несколько дней отложить разговор с Занзором. Я уверен, то, что он хочет рассказать, подождет. Нужно решить, как поступить с его информацией и как после избавиться от него самого. Ты уже проверил, кто он такой?

— Нет… нет еще, — в поспешности ответа послышался упрек самому себе.

— Не спеши. Я вижу, тебе еще многое нужно сделать. Прежде чем начинать разговор с Жени.

— С таким советником, как ты, можно не сомневаться, что не ошибешься.

— Нет, — ответил Филлип. — Твой «советник» — ты сам. А я лишь произношу вслух то, что ты и сам уже знаешь, — он улыбнулся. — Я горжусь тобой, Пел. И надеюсь, не только потому, что ты мой сын. У тебя есть совесть. А это значит, что ты никогда не воспользуешься властью во вред другим.

В этот миг оба мужчины думали о Бернарде Мерритте.

А сам Бернард сидел в библиотеке. После происшествия он не появлялся в конторе. И хотя газеты писали о его «полном выздоровлении», он испытывал необыкновенную слабость, настолько сильную, что временами она напоминала паралич. Его мучили головокружения, временами судороги. Он забывал слова, и несколько раз на дню то руки, то губы отказывались его слушаться.

Слово «удар» не произносили. Интуиция не подвела Филлипа — совет директоров корпорации Мерритта собрался на экстренное заседание и решил пока не делать никаких публичных заявлений. Опыт прошлых ошибок подсказывал, что всякий, кто недооценивал силу Мерритта, мог поплатиться за это сам. Старик еще оклемается. Врач охарактеризовал его удар как небольшой и предсказал полное или почти полное излечение. Прогноз был тотчас передан прессе, как уже свершившийся.

Большую часть времени Бернард проводил в библиотеке, вглядываясь в лицо напротив — в лицо своейнастоящей Девы.

Посылка из Канады поступила, когда он был еще в больнице. Через несколько дней после возвращения домой Бернард увидел ящик и приказал, чтобы до него никто не дотрагивался. В минуты просветления он не отличался от прежнего хозяина, которого слуги знали до болезни. Но поначалу был слишком слаб, чтобы его оставлять одного.

Как только он сумел подняться с кресла-каталки, то распорядился поместить ящик в библиотеку. Там наедине открыл его и, сдвинув в сторону ложную часть, нашел под ней истинную Киевскую Богоматерь, настоящую икону.

Теперь она смотрела на него с полированного столика — сама Мадонна, бесценная женщина.

Ее глаза манили. Бернард чувствовал, что она зовет его, обещает любовь и вечную верность, если он сделает ее своей. И бизнесмен вставал с кресла и приближал свои губы к ее, нарисованным.

— Моя истинная любовь, — шептал он. — Из всех женщин я верю только тебе.

Он пострадал за нее, как страдал ее Сын,завоевал место рядом. Всеостальное не имело значения. Пред золоченым ликом события жизни померкли. Последние месяцы совершенно стерлись из памяти, и все взрослые годы он вспоминал с трудом. Ярким оставалось только детство — дни, проведенные с матерью. Это и Богоматерь, принадлежащая емуженщина, родившая Бога.

От отца Пел направился в аэропорт и оттуда позвонил Жени. Сказал, что садится в самолет и через полтора часа будет в Бостоне. Жени встревожилась, понимая, что неожиданный визит может означать плохие вести.

— Я по тебе соскучился. Вот и все, — успокоил ее Пел. — Образцовая студентка медицинской школы заслуживает свободного вечера.

Жени рассчитывала проработать трудную главу из учебника по физиологии. Но Пел звонил из Ла Гардиа, почти на полдороге к ней, и у нее не хватило решимости попросить его не приезжать. Они были обручены, а жених имел право на внимание невесты.

Жени повесила трубку, мысленно выбирая наряд для ужина в «Ритце» и предвкушая вкусную еду и встречу с Пелом. И вдруг поняла, что никогда не скучает по нему так, как должна бы скучать невеста по будущему мужу. Слишком много было забот в Гарварде.

По дороге в такси она с недовольством думала о себе: слишком уж она практичная, слишком привязана к своему делу и совершенно лишена романтических порывов, заставляющих Пела бросить работу и лететь, чтобы поужинать с ней.

Она поднялась в его номер, все еще разрываясь между противоречивыми чувствами: удовольствием от предстоящего вечера и раздражением при мысли о незавершенной работе. И чтобы скрыть сомнения — улыбнулась нарочито широко, обнимая будущего мужа.

Но когда через несколько минут Пел сообщил ей о причине своего приезда, Жени больше не притворялась.

— Он явился прямо в твой кабинет? — ужаснулась она.

— Ты его знаешь? Слышала это имя?

Жени покачала головой.

— Может быть, вспомнишь по описанию? Глаза, как незаполненные чеки? Это тебе ни о чем не говорит?

Она снова покачала головой.

— Я тебе говорила, мне казалось, что за мной следят. Но ты решил, что это Советы. Мы оба так думали. Через меня они хотели что-то выяснить про отца.

— Да, так я и полагал. Но Занзор утверждает, что его нанял Мерритт, — Пел забрал подбородок в кулак. — Может быть, Занзора наняли для твоей защиты. Но почему именно его? Такого человека, как он? Если бы он был простым телохранителем, его информация не стоила бы двадцать тысяч долларов.

— Двадцать тысяч!

— Извини, — Пел вспыхнул. — Это совершенно неважно.

— Он запросил с тебя двадцать тысяч? За что?

— За сведения, — беспомощно ответил Пел. — Он не собирался говорить Жени о деньгах.

— Какие сведения? — голос зазвенел от напряжения.

— О тебе. О том, что произошло между тобой и Мерриттом.

— А почему ты не спросишь у меня?

— Не знаю… Ведь ты не говорила… Я не был уверен…

Жени вздохнула, собираясь с силами.

— Не хотела делать тебе больно. Я была расстроена. Нет, это не то слово — просто в ужасе.

— Жени, — Пел обнял невесту, губы скользнули по ее лицу.

Она мягко отстранилась.

— Слушай, Пел. То, что я расскажу, причинит тебе боль, но дольше я оберегать тебя не могу.

Он кивнул и сел на диван, чтобы она могла свободнее говорить.

— В день после Сониных похорон Бернард попросил меня зайти в библиотеку… — несмотря на решимость рассказать Пелу все, слова выговаривались с трудом. Но Пел не придвигался к ней, не касался ее, и Жени, запинаясь, продолжила свою исповедь. Голос вознесся на верхние ноты и задрожал, когда она заговорила, как опекун попытался ее изнасиловать, как ее охватила паника, как на пол упала икона, а она, нащупав длинную лестницу, свалила ее на голову Бернарда. Кровь, ужас, что она его убила.

Закончив рассказ, она уронила голову на грудь и закрыла лицо спасительными ладонями. Пел притянул ее к себе, и Жени не увидела, как меняется выражение его лица: сначала на нем отразилась яростная ненависть к Бернарду, потом тот же ужас, что испытала она сама, и наконец — желание утешить, заставить забыть все, что она перенесла без его защиты.

Но она угадала его чувства и заговорила:

— Ничего не поделаешь. Придется оставить все, как есть.

— Но он пытался тебя изнасиловать!

— А я его чуть не убила. И он не выдвинул никаких обвинений.

— Он и не мог. Ты действовала в порядке самообороны.

— Да. Но в комнате были только мы двое. И никаких свидетелей.

— А Григорий?..

— Подоспел позже, когда все было кончено. Он видел только то, что его хозяин чуть не истек кровью. К тому же все произошло на следующий день после похорон его жены. Даже если бы он и захотел свидетельствовать в мою пользу, ему бы не дали это сделать, сочли бы ненадежным. Оставим Григория в покое. Он и так уже настрадался. Я не хочу, чтобы он потерял работу. Пусть все останется, как есть, — подтверждала Жени свое решение. — От взаимных обвинений никому не станет легче, — освободилась из спасительного круга его рук и села. — Я рада, что теперь ты все знаешь, Пел. Я очень боялась рассказывать, боялась последствий.

— О чем ты говоришь, Жени?

— Боялась, что, прикасаясь ко мне, ты каждый раз будешь об этом вспоминать, — призрачная улыбка появилась на ее губах. — Как буду помнить об этом я…

— А ты помнишь?

— Должно пройти еще время, — призналась она. Но сама Жени уже надеялась избавиться от физической скованности, которую испытывала после случая в библиотеке. В первый раз, как после этого она с Пелом любили друг друга, ей показалось, что освободится быстро. Но теперь понимала, что только постепенно. С помощью Пела преодолеет страх и отвращение и снова станет нормальной женщиной.

Они помолчали — каждый переживал в уме свое открытие.

— Может, теперь тебе стоит прогнать Занзора, — наконец проговорила Жени. — Покупать у него больше нечего.

— Наверное, нечего. Но вот икона… Та, что упала на пол. Ты можешь ее описать?

Жени попыталась — лик молодой женщины обрамленный золотом, выражение загадочное.

Пел задумчиво кивал:

— Возможно, это и есть пропавший шедевр.

— Какой?

— Исчезло одно из величайших произведений русского искусства — икона, называемая Киевской Богоматерью. Об этом не сообщалось, и никто об этом не писал, но слух дошел. Считается, что ее переправили на Запад, скорее всего в Америку. Русские хотят получить ее обратно.

— И наказать виноватых?

— Конечно.

«Девочка из Киева», — вспомнила Жени. Тогда она посчитала человека ненормальным, потому что тот предположил, что Бернард удочерил киевлянку. Но оказывается, Советыуже тогда его подозревали.

Она сказала Пелу, что опекун наверняка владел драгоценной иконой, но при падении она, видимо, разбилась.

— А ты не представляешь, как он мог ее заполучить? — возбужденно спросил он.

Она медленно покачала головой и в тот же миг ее осенило: Бернарду был обещан шедевр, за то, что он вывезет Жени в Америку.

Невероятно, но возможно. И многое объясняет. В конце концов, Бернард не хотел брать ребенка и не таким уж он был большим другом ее отцу. Почему же он согласился ее опекать? Он был деловым человеком, коллекционером. Мужчины заключили соглашение к обоюдным интересам. Бернард получал драгоценнейшее сокровище русского искусства. В обмен на это — Георгий мог быть спокоен — дочь находилась в безопасности, и о ней заботились. Для отца величайшим сокровищем казалась она — Жени.

Жени спрыгнула с дивана:

— Обещай мне, что ничего не предпримешь по поводу этой иконы, — в ее голосе прозвучала грубоватая серьезность.

— Но почему?

Она рассказала о своей догадке.

— Если это так, а я уверена, что это так, то отцу грозит смертельная опасность, если их сделка выплывет наружу.

— Понимаю, — ответил Пел.

— Ты никому об этом не расскажешь? Ни одному человеку?

Пел затряс головой, думая о Филлипе.

— Обещай мне, — настаивала Жени. — Поклянись.

— Клянусь, — проговорил он и склонил голову, потом поднял на Жени глаза — они были ясными и решительными. — Клянусь, что не скажу никому ни слова.

— Спасибо, — Жени понимала, что ее просьба будет означать для Пела: конец откровенности с отцом.

На ночь она осталась в номере Пела и спала с ним в одной постели. Но они касались друг друга только руками — и от этого Жени испытала к нему огромную признательность.

В четыре утра она на цыпочках прошла в ванную, а когда вернулась, Пел заговорил ясным голосом, в котором вовсе не чувствовалось сна.

— Что-то здесь все-таки не так. Почему он не решал вопрос с твоим гражданством?

Последние несколько часов и ей то же самое не давало покоя. Единственным объяснением было, что Бернард держал Жени на правах заложницы, чтобы сполна получить выкуп. Но ведь ему же уже заплатили? Зернард уже владел иконой? Каковы же были еще мотивы?

— Не знаю, — ответила Жени. — Загадка.

— Мы с отцом уже думали об этом, — признался Пел. — Переговорили с сенаторами, членами комитета. Похоже, ты получишь гражданство еще до того, как мы поженимся.

— Правда? — Жени прижалась к нему. — Замечательно. Это значит, нам не придется ломать голову над этой загадкой. Пусть все идет, как идет.

— И я так думаю.

Жени уснула, но Пел лежал рядом, не смыкая глаз, до тех пор, пока в семь не прозвонил будильник. Если Занзор не полный дурак, он не надеется продать за двадцать тысяч долларов пустышку. У него, видимо, есть, что предложить. И этот человек через несколько часов будет в кабинете Пела.

Он позволил Занзору войти, но как только за тем закрылась дверь, предупредил:

— Сделка не состоится.

Бесцветные глаза сверлили Пела, как алмазы, потом они сузились:

— На вашем месте я бы так не поступал, — голос Занзора был абсолютно спокоен.

Предостережение огорошило его, но Пел не отступал:

— Я выяснил, что мне нечего от вас узнавать. Особа, за которой вас наняли шпионить, рассказала мне все сама.

Занзор рассмеялся: как будто в глубине металлического цилиндра разрывали материю. И продолжал неотрывно смотреть на Пела:

— Если вы не заинтересованы в покупке, понесу товар другим клиентам. Русским.

Он поклялся Жени.

— А почему русские проявляют к этому делу интерес?

— К одному из художественных произведений… — белизна глаз Занзора казалась устрашающей.

Пел достал чемоданчик.

— Вы человек чести, — улыбнулся шпион, — и здраво судите о делах. Я готов с вами прогуляться, мистер Вандергрифф.

— Зачем? Можете говорить здесь и прямо сейчас.

— Я профессионал, — мягко возразил Занзор. — И знаю, что в кабинетах встречаются приборы разного свойства. Внутренняя связь. Диктофоны, — он поднялся. — Вы готовы?

Они шли по Конститьюшен Авеню, заполненной в эти утренние часы туристами, снующими между памятниками Вашингтону и Линкольну. Занзор подтвердил существование сделки между Бернардом и отцом Жени: переправки ворованных произведений искусств, самым ценным из которых была икона Киевской Богоматери — в обмен на опекунство над девушкой.

Еще Занзор сообщил, что икона оказалась поддельной.

— Я вам заплачу, — с отвращением произнес Пел. — За молчание.

Впервые на лице Занзора появилось выражение удивления:

— Вы разве не хотите его прищучить? Прищучить Мерритта?

— Я хочу избавиться от вас, и это все.

— Хозяин — барин, — Занзор невесело рассмеялся. — Богатых не поймешь. Отдают целое состояние за то, что им не нужно.

Пел резко повернул налево и поспешил по 15-й стрит к Белому Дому. Он был разъярен, и он был растерян из-за опасности, грозившей отцу Жени, который должен был стать его тестем. Пел был вынужден выгораживать преступника, чтобы защитить члена семьи. Жизнь Жени в обмен на экспонат для коллекционера, мрачно размышлял он и испытывал к невесте величайшую нежность и жалость. Никогда ее больше не оценят так низко. Он будет обожать ее, что бы ни случилось. Будет любить, даже если брак приведет к разрыву с сестрой — будь что будет. Супружество с Жени — высший долг его жизни.

Пел снова повернул налево и ускорил шаги. Его длинные ноги мелькали так быстро, что туристы у ворот Белого Дома стали оглядываться на него: отчего это так подпрыгивает человек в деловом костюме?

… В библиотеке Бернард проводил время наедине с иконой. За долгие часы с Непорочной Девойон забыл настоящую девушку, которая привела его в это святилище.

Он мало думал о Жени и ничего не изменил в установленном над ней опекунстве — плата за обучение по-прежнему поступала, доверенные Бернарда снабжали ее деньгами на расходы, хотя Филлип Вандергрифф дал распоряжение адвокатам предусмотреть все на непредвиденный случай. Какую бы игру ни задумал Мерритт, Вандергриффы будут защищать будущую жену Пела.

Жени занималась усердно, как никогда, стараясь вырваться вперед, чтобы иметь возможность почаще видеться с Пелом в Нью-Йорке.

Единственной проблемой была неустанная деятельность Мег: если будущие супруги приезжали всего на один день, она все равно устраивала ужин или хотя бы небольшую вечеринку. Поскольку Пел и Жени были еще не женаты, они спали в разных комнатах. Мег настаивала на этом не ради соблюдения морали, а для поддержания общепринятого социального порядка. Для слуг, объясняла она.

В результате ее усилий, Пел и Жени редко оставались наедине. Разъехавшись по своим городам, они хотя бы раз в день разговаривали по телефону. А на людях были вынуждены играть роль обрученной пары. Попытки же встречаться в Бостоне или Вашингтоне воспринимались как бунт против самого бракосочетания. Жени должна была трижды сходить на примерки свадебного наряда, и Мег, которая звонила не реже, чем Пел, каждый раз придумывала что-нибудь новенькое: покупку столового серебра и фарфора, выбор монограммы для постельного белья и платков.

Между помолвкой и свадьбой Пел и Жени были обречены на участие в пышных и пустых представлениях, и это их сильно объединило: Минуты же любви, встречи наедине — стали редкостью. И Жени начинала задумываться, сможет ли она и после свадьбы оставаться вдвоем с мужем? Его жизнь в Вашингтоне проходила на людях. Он рассказывал, сколько приемов, сколько ужинов и всяческих мероприятий должен был посетить.

Как сможет Жени вписаться во все это? И откуда найдет столько времени? Не растворится ли ее жизнь в беседах в диванных салонах?

По мере приближения свадьбы страх все чаще закрадывался в душу Жени. «Может быть, на одного человека хватит одного призвания?» — думала она. А ее призвание — хирургия. Но она любила Пела и была ему так многим обязана. Обязана его семье. Уклониться от свадьбы — немыслимо. И все-таки она боялась. Боялась своей роли жены. Боялась того, чего от нее ожидают. Боялась возбужденных звонков Мег, когда та перечисляла знатных приглашенных, говорила о цветах к празднеству, о яствах, судачила о мире — таком далеком от медицинской школы, что казалось, этот мир существовал на другой планете. Сможет ли когда-нибудь Жени в него войти?

Основная проблема возникла с подружкой невесты. Приближался День Благодарения, а Лекс все еще не дала согласия приехать на свадьбу. Мег пребывала в ужасе. Пел был настроен философски. Хоть он и не имел возможности ездить к сестре в Топнотч и не уговаривал ее по телефону, все же успокаивал остальных:

— Увидите, в конце концов она явится.

Но Жени сопротивление Лекс казалось символичным. Предупреждением. Иногда ей казалось, что свадьба все-таки не состоится.

22

Незадолго до Дня Благодарения в общежитие, Жени позвонил Дэнни и поблагодарил за операцию Хаво. С начала учебного года это был их первый разговор, и Жени решила, что он нарочно так рассчитал звонок, чтобы приурочить его к их с Дэнни дате: год назад они провели этот праздник в Янгстауне, а до этого, сразу же после убийства президента, катили на машине на Запад. Сколько воды утекло с тех пор. Тогда она еще училась в колледже, Соня была жива, а Пел отдалился настолько, что был почти незнакомцем. Год назад она была еще девственницей. Один год — и целая эпоха.

— С Хаво все хорошо, прекрасно, — сообщил Дэнни. — Пойдем куда-нибудь вечером, отпразднуем!

— Не могу. Дэнни, я…

Его голос звучал так восторженно, что она не смогла договорить.

— Он просил передать, что любит тебя. И родители тоже. Благодаря тебе и твоему божественному доктору Ортону волчья пасть Хаво исчезла. Все великолепно, даже в самой глубине глотки.

Жени рассмеялась.

— Я рада, — она представила улыбку Хаво и округлое, раскрасневшееся от удовольствия лицо Елены. Голос Дэнни вызвал поток воспоминаний и чувств.

— Прокачу тебя во взятой напрокат развалюхе. Буду через сорок пять минут.

— Не могу… — начала Жени снова, но вдруг передумала. — Хорошо, — согласилась она, прежде чем Дэнни положил трубку.

«Я обязана рассказать ему лично», — решила она. В этом году у них невелики были шансы столкнуться: Дэнни учился на последнем курсе колледжа, она — в медицинской школе. Может быть, он от кого-нибудь узнал о предстоящей свадьбе или прочитал в газете? Нет, будет намного честнее, если она расскажет все сама. И глядя ему в лицо.

От телефона она пошла прямо в душ, стянула свитер, осознавая свою наготу.

В лицо. Живьем.

Странное она испытывала чувство. Голос Дэнни пробудил в ней что-то, что она считала умершим.

После душа Жени тщательно растерла себя полотенцем, надела лифчик и трусики и начала расчесывать перед зеркалом волосы. Подкрасила ресницы и оценила эффект. Она постаралась не обращать внимания на то, что в ее теле что-то принималось вспениваться. Сосредоточилась на своих действиях, как будто они имели огромное значение. Стереть грязное пятнышко с носа, побрызгать туалетной водой под мышками и между грудьми.

Ее тело — оно просыпалось к жизни снова, кожа после спячки вновь горела.

Жени слегка выдвинула из тюбика карандашик помады и сделала легчайший мазок. Хорошо. Так лучше: глаза теперь кажутся темнее. Она одевалась не спеша и уже в третий раз меняла обувь. В это время ее и вызвали вниз к гостю.

Жени увидела его в шести шагах у подножия лестницы. Под падающим сверху светом вьющиеся волосы блестели, как мраморные. Он поднял голову, и, после стольких месяцев, она вновь увидела его глаза. Его лицо казалось необычайно живым, выражение все время менялось, рот полуоткрыт — она оказалась в его объятиях, ответила на поцелуй, прижалась к нему, обняла руками за плечи, ощутила его руки на своей спине. Их поцелуй был настолько естественен, что и после они продолжали сжимать друг друга. Лица рядом, они слегка касались друг друга носами: голова Дэнни расплывалась перед ее глазами огромным пятном.

Затем она уронила руки и отступила назад:

— Дэнни…

— Жени…

Они продолжали смотреть друг на друга. Жени не могла оторвать взгляда от его лица, не могла придумать, что бы сказать, только снова и снова повторяла его имя:

— Дэнни. Дэнни…

Он первым нашел слова:

— Я скучал по тебе, Жени. Пошли. Карета подана.

Жени уже открыла рот, чтобы рассказать ему о Пеле, но Дэнни коснулся ее руки, и она осеклась. Они вместе вышли на улицу, к краю тротуара, где стояла его машина. Дэнни придержал дверцу, и Жени забралась внутрь автомобильчика, поражаясь его миниатюрности по сравнению с теми машинами, к которым она привыкла.

Дэнни свернул на знакомую улицу, и это вернуло ей дар речи:

— Дэнни, нет. Не могу.

— Не можешь?

— Я думала… Когда ты позвонил, — она запнулась, перевела дух и заговорила снова. — Ты сказал, нам есть что отпраздновать. Операцию Хаво.

— Этим нам и предстоит заняться, — Дэнни медленно вел машину. Его голос звучал глубже, чем прежде.

— Но не у тебя.

Он втиснулся между двумя огромными лимузинами и выключил зажигание. Потом взглянул на нее:

— Когда я тебе позвонил, я так и думал: пойдем в кафе, разопьем бутылочку шампанского. Но когда в общежитии увидел тебя, как ты смотрела на меня, как обняла и поцеловала, понял, что лучше справить все наедине. И шампанское нам ни к чему. На него уйдет слишком много времени.

— Я должна тебе кое-что сказать, — она с усилием отвернулась от него и стала глядеть перед собой в окно.

— Скажешь потом. Пошли, — он вынул ключ из замка.

— Нет.

— Жени, — голос стал низким, но не потерял настойчивости. — Я прошу лишь о том, чтобы мы воспользовались мгновением. Больше ни о чем. Я знаю, ты тоже так чувствуешь — это наше мгновение, и оно вознесет нас на нашу вершину. Мы одолеем ее вместе, любовь моя — потерянная и вновь обретенная. Мы должны предаться нашему мгновению, и боги вознесут нас наверх на плечах.

Жени пробормотала что-то, но так тихо, что он не расслышал, и повернул ее голову к себе.

— Поговорим потом. О чем хочешь.

Жени дрожала; лицо, сдерживаемое его ладонью, обращено было к Дэнни.

Он пристально вглядывался в него — лицо, которое последнее время преследовало его повсюду.

— Жени, я люблю тебя. Вижу в каждой девушке, каждой женщине. Все это время я надеялся, нет, я молил, чтобы мы были вместе. Я знаю, придется ждать, но я к этому готов, — он взял ее за руку. — Но сегодня давай будем любить друг друга.

— Да, — слово застыло у нее на губах, и вслед за этим она умоляюще вымолвила: — Нет.

Она давно уже не помнила ощущения пронзающего электричества, пронизывающих потоков солнечного света, смеха, чувства, будто прямо сейчас родилась заново.

Дэнни обнял ее за талию. Она вся обмякла.

— Я не могу, Дэнни. Я обручена…

Его рука упала с талии, и на тусклой улице Жени почувствовала себя одинокой и беззащитной.

— Обручена? — повторил он подавленно. — Чтобы выйти замуж?

Она кивнула.

— С кем?

— С Пелом. Пелом Вандергриффом.

Дэнни молчал. На его глазах показались слезы. Жени чувствовала, что опустошена. Осколки сказки валялись под ногами. Было такое ощущение, будто она убила живое.

— Это точно? — наконец выговорил он. — Ты выйдешь замуж за этого… человека?

— Да.

— Так, может, совершим это напоследок в память о прежних временах? — его голос сделался грубым. — Покувыркаемся в последний раз на сене, пока ты не стала замужней женщиной?

В тусклом свете фонаря Жени увидела, каким суровым стало его лицо. Он смотрел на нее почти с ненавистью. Вместе с любовью она разбила его поэтическую мечту.

Она покачала головой, и по ее щекам потекли слезы.

— Хорошо. Я провожу тебя до такси.

На стоянке она повернулась, чтобы попрощаться, но Дэнни уже быстро шел прочь, держа спину очень прямо — чтобы продемонстрировать свою гордость.

Через три дня, на выходных в Нью-Йорке, Жени пожелала спокойной ночи Вандергриффам и вышла из гостиной. Она извинилась за ранний уход, сказав хозяевам и гостям, что последние дни ее сильно вымотали.

— Ничего, дорогая, — Мег подставила щеку для поцелуя. — Мы понимаем, как тяжело учиться в медицинской школе.

Жени пропустила мимо ушей скрытое в голосе Мег раздражение. Пел проводил ее до спальни, но у дверей она быстро поцеловала его:

— Прошу тебя, не сегодня, Пел, — и повернула ручку. — Я и в самом деле устала.

«Даже разговаривать с ним будет тяжело», — подумала она.

— Понимаю. Увидимся завтра. Спокойной ночи.

Но Жени не заснула до рассвета, а встала, почувствовав себя более выжатой, чем накануне.

— Нервы, — успокоила ее Мег за завтраком. — Так бывает со всеми невестами.

— Наверное, — мрачно согласилась Жени.

— Хорошо, что праздничный обед будет не у нас. Я бы просто рухнула: ведь я тоже волнуюсь.

— Невероятно, — улыбнулся Пел. — У тебя, как у «Роллс-Ройса», вечная гарантия.

Мег рассмеялась и повернулась к мужу:

— Ты не возражаешь, Филлип? Насчет Дня Благодарения?

— Напротив, — ответил он. — Ты меня знаешь, Мег. Я из тех, кто всегда портит настроение другим. Была бы моя воля, наложил бы запрет на все эти празднества.

— Запретил бы даже свадьбу?

— Свадебную шумиху — да, — он задумчиво посмотрел на Жени. — Хотя против самой церемонии ничего не имею против.

— Ну, спасибо, — кисло хмыкнул Пел.

— Ты никогда так не говорил, — расстроилась Мег. — И всегда любил то, что сейчас называешь шумихой. Любил, когда вокруг тебя много людей.

— Ради тебя. Мне нравилось смотреть, как ты суетишься, чтобы успеть все организовать, Бог знает, сколько, и при этом всегда такая счастливая, словно устрица, создающая себе жемчужину.

Представив себе эту картину, Мег не смогла не рассмеяться:

— А теперь?

— Времена меняются. Мы стареем.

— Ты — может быть. А кое-кто здесь — не хочет.

— Как твоя мать, например, — кивнул Филлип. — Ты всегда будешь молодой, Мег. И когда-нибудь станешь молодой вдовой.

— Не говори так! — резко оборвала мужа Мег.

Жени заметила, что Филлип выглядел усталым. С тех пор как она впервые его увидела, он постарел, лицо потеряло прежнюю живость. «Вина Лекс», — подумала Жени. Любимая дочь, младшая из детей — он переживал вместе с дочерью, проникался ее болью и ощущал бессилие, глядя, как ненавидит себя его ребенок.

Жени хотела бы дать Филлипу знать, что она его понимает.

Понимает что?

Что мы все бессильны, ответила она себе самой. Что нами управляют чувства, над которыми мы не властны. Что любовь может причинить боль.

Телефонный звонок заставил ее очнуться. Мег пошла ответить и возвратилась с удивленным выражением лица:

— Это Лекс. Она едет домой.

Жени вскочила и, пробормотав извинения, бросилась к себе в комнату. Ей хотелось бежать без оглядки, только чтобы не оставаться здесь, когда в свойдом на День Благодарения приедет Лекс. Жени ворвалась сюда,и ей была невыносима мысль снова предстать перед подругой. Во всяком случае — не здесь.

Но потом, после того как она проспала несколько часов и пришел Пел — они разговаривали и он массировал ей плечи и спину — Жени почувствовала себя настолько окрепшей, что смогла провести с хозяевами остаток дня.

В День Благодарения сначала все хотели пойти в ресторан, но захочет ли Лекс показаться на людях?

— Привет, Жени, — голос Лекс казался девчоночьим и почти безжизненным.

Они встретились в коридоре, ведущем на кухню.

— Привет, Лекс, — ни одна из них не улыбнулась. Они стояли в трех футах напротив друг друга, и лицо Лекс частично скрывала тень — Жени подумала о недодержанной фотографии. Расчесанные волосы прикрывали уши и падали на лоб мягкой челкой — каштановые, безжизненные, будто парик. В школе волосы Лекс обычно блестели, она каждое утро мыла голову, чтобы они не выглядели жирными, «как спагетти». Вспомнив выражение подруги, Жени улыбнулась.

— Что-нибудь находишь забавным? — подозрительно насторожилась Лекс.

— Мне понравились твои волосы, и я вспомнила о спагетти.

Лекс вымученно улыбнулась, скорее поморщилась:

— Теперь все наоборот. «От жирных к сухим». В рекламных роликах все эти модели хоть и жалуются на волосы, имеют прекрасные прически.

— Да, — согласилась Жени и подумала, сколько часов Лекс провела одна перед телевизором.

— Как у тебя?

— У меня… — Жени не знала, что ответить. Она оказалась в ловушке: не подойти ближе, не повернуть назад.

— Хочешь поговорить? — приглашение Лекс прозвучало, как вызов.

— Конечно, — она постаралась сказать это естественным тоном.

— Хорошо. Пошли, — Лекс провела ее в маленькую гостиную, где семья, если не было гостей, собиралась перед обедом. В Последнее время комнату превратили в склад для подарков новобрачным — коробкам и ящикам не хватало места в шкафах, музыкальной и швейной комнатах. Из чувства природного такта Мег не помещала подарков в пустующую комнату Лекс.

Следуя за подругой, Жени заметила, что та по-прежнему сохраняет избыточный вес, идет, как всегда, грациозно, слаженными шагами спортсменки. Свободные брюки и длинные рукава позволяли видеть кожу лишь на кончиках пальцев рук.

Когда они сели напротив друг друга по разным углам комнаты, Жени смогла разглядеть лицо подруги.

Оно выглядело намного лучше: от шрамов остались пересекающиеся бороздки, более глубокие на лбу — словно дуэльные раны, достаточно широкие, чтобы между краями обнаруживалась блестящая кожа без пор.

— Ты выглядишь прилично, — решилась подать голос Жени.

— Настолько, насколько это можно купить за деньги, — вызывающе ответила Лекс. — Но недостаточно, чтобы сойти за нормальную.

На расстоянии при тусклом свете никто не заметит, что Лекс обезображена, размышляла Жени. Но вблизи сразу видно, что кожа неестественна: либо висит, либо слишком плотно прилегает к костям. И цвет такой, будто художник, стараясь воспроизвести цвет здорового тела, намешал красного, голубого и желтого.

Лекс поняла, что подруга изучает ее, и слегка подняла подбородок, словно специально давая ей лучший обзор. Жени быстро отвернулась.

— Я не поздравила тебя с предстоящей свадьбой, — проговорила Лекс. — Наверное, ты очень счастлива, — слова прозвучали как обвинение.

— Спасибо, — Жени ждала, что последует дальше.

— И как, мой братец хорош в койке?

— Пожалуйста, Лекс…

— Не могу себе представить. Тебя, обуреваемую страстью в его объятиях.

— Лекс… — Жени поднялась.

— Извини. Не мое дело, ведь так? Да братцу есть что предложить кроме этого. Богатый, блестящий. За ним, как за каменной стеной…

— Он добрый! — возразила Жени с напором. — Самый добрый из всех, кого я знаю.

Лекс посмотрела на нее и согласно кивнула:

— Да, они все такие. И родители тоже, — и вдруг заговорила другим тоном: — Жени, тысячу раз я хотела тебе написать, сказать, попросить… Извини, Жени. Знаю, эти слова ничего не значат, но что я еще могу сказать?

Как человеку просить прощения за собственное безумие? Эли дал ей понять, насколько это трудно.

Жени встала и направилась к Лекс, но та предостерегающе вытянула перед собой руки:

— Не прикасайся, не подходи слишком близко.

Жени снова беспомощно села.

— Знаешь, что мы можем сейчас сделать? — спросила Лекс через несколько мгновений.

— Что? — Жени жадно подалась вперед.

— Попытаться забраться на эту гору. Посмотрим, как лавиной рухнут вниз все эти огромные белые валуны.

— Свадебные подарки?

— Да. Разве тебе не интересно?

— Не очень, — она сразу же пожалела о своих словах. — Раньше было не очень. Но если открывать вместе…

— Будет очень забавно, — заверила ее Лекс, подходя к большой картонной коробке на кофейном столике. — Открывай эту.

Жени сняла рельефную обертку, перерезав ногтем большого пальца тесьму, раскрыла упаковку и достала тяжелый деревянный предмет трех футов длиной.

— Ну, смотри, — рассмеялась Лекс. — Ты это всегда хотела.

— Я?

— Конечно. Что за дом без… дай-ка взглянуть… без крикетной биты.

— С арабскими буквами, — Жени разглядела вязь, вырезанную у основания.

— От кого она? — Лекс разворошила бумагу, стараясь отыскать карточку. — Нельсон Рокфеллер. Как предусмотрительно с его стороны. Значит, это произведение искусства.

— Ты уверена?

— Точно. Можешь продать и купить себе сервиз. Дюжину сервизов вместе со столом.

— Но кто это купит?

Лекс покачала головой и рассмеялась:

— Соображаешь. В том-то и загвоздка. Проблема с богатыми гостями в том, что их подарки бесценны, их не вернешь, но и продать нельзя.

Жени тоже рассмеялась:

— А что же написать в благодарственном ответе?

— Ну что-нибудь вроде: «Ваш бесценный дар оценен по достоинству». Нет, не подходит. Звучит, как послание с соболезнованиями. Но я еще подумаю. Знаешь, что это за барахло? Годами болталось в доме. Подарок какого-нибудь бывшего короля Сомали или вождя бедуинов, когда те приходили в гости.

Еще один урок из мира толстосумов: они никогда ничего не покупают. Подарки ходят по кругу. Если грядет свадьба или юбилей, они начинают прикидывать: что бы подарить такому-то, что мне не нужно, но достаточно ценно, чтобы продемонстрировать наше могущество? Вот увидишь, полезное получишь только от бедняков.

— Бедняков? — Жени почувствовала себя намного свободнее, словно они разговаривали пару лет назад. — Я не слышала, что пригласят бедняков.

— Их и не пригласят. Это условный термин, и обозначает тех, кто выберет тебе подарок в магазине.

Будто в подтверждение своих слов Лекс открыла другой сверток, легче и меньшего размера, чем первый, и достала из него красивую тиковую салатницу.

— От Вирджинии, — прочитала она надпись на карточке, — которая желает тебе всяческого счастья. Это мамина парикмахерша.

— От кого? — в дверях стояла Мег.

— От Вирджинии. Она прислала вот это. Правда, очень мило?

Мег переводила взгляд с одной девушки на другую, и на ее ресницах дрожали слезы:

— Я так рада, так счастлива видеть вас вместе. Я так молилась…

— У тебя поуменьшится радости, когда ты взглянешь на кое-что из этого старья, — Лекс перебила мать, но улыбнулась ей. — Ведь тебе в конце концов придется куда-то девать вот это, — девушка вытащила длинный деревянный предмет.

Мег усмехнулась:

— Приберегу для чьей-нибудь свадьбы, — и озадаченно моргнула, когда Лекс и Жени разразились дружным хохотом, как будто услышали остроумную шутку. Но тоже счастливо рассмеялась, видя их вместе.

— Я вас искала… обеих, — сказала она. — У нас заказ на вечер в «Л'Аморике». Я думала, не стоит ли его отменить? — она говорила в пространство между Лекс и Жени, но обращалась к дочери.

— Зачем? Пойдем. Но сначала надо избавиться от этих пакетов, — Лекс сунула бумагу в маленькую корзину, та переполнилась и часть свертков осталась на ковре.

— Я об этом позабочусь, — радостно сказала Мег, когда дочь выходила из комнаты. Потом повернулась и обняла Жени:

— Да благословит тебя Господь, — ее глаза влажно сияли.

На следующее утро Жени предложила Лекс открыть еще несколько подарков, но подруга не отозвалась на ее предложение и казалась мрачной. И Жени поняла, что накануне ей стоило огромных усилий избавиться от депрессии и самокопаний. Лекс, сделавшая сознательное усилие восстановить мир, но не вынесшая его, вернулась к себе в комнату, где и провела большую часть выходных.

Мег планировала в пятницу пойти с Жени за покупками и приобрести то, что назвала «ее основным вашингтонским гардеробом». Но приезд дочери изменил ее намерения: ей казалось, что это будет выглядеть небольшим предательством.

Незримое присутствие Лекс ощущалось в семье, но до вечера в пятницу о ней никто не упоминал. В пятницу Пел настоял на том, чтобы увидеться с сестрой, а когда через полчаса вышел из ее комнаты, заявил, что Лекс знает, что делает. Она хочет оставаться одна и в то же время вместе с ними — другими словами, сохранять привычное одиночество в квартире родителей.

— Она полностью владеет собой, — заверил Пел. — Но вряд ли захочет провести с нами остаток выходных. Если не возражаете, — Пел посмотрел на отца и мать, — мы с Жени не будем участвовать в развлечениях, которые вы нам здесь приготовили, и уедем в Вашингтон.

— Пел! — Мег была в ужасе.

Он повернулся к ней, но по-прежнему обращался к отцу, в нем хотел найти поддержку своему предложению. — У нас почти нет времени, чтобы побыть вместе. Мне и Жени…

— Оставайтесь здесь. Мы вас не будем беспокоить…

— И я хотел бы, — прервал он мать, — чтобы она взглянула на дом, который я, то есть мы намереваемся купить.

— Разумно, — похвалил сына Филлип, пресекая взглядом возражения жены.

Пел описал невесте дом на П-стрит в Джорджтауне. Отделанный кирпичом, с заросшим подъездом и чудесным садом позади. Три этажа были бы более чем достаточны, и позволяли семье разрастись, разместить в доме няню и повара. Столовая на третьем этаже легко вмещала пятьдесят человек, которых предстояло собирать на а-ля-фуршеты, коктейли и «неизбежные вечеринки» — необходимую часть карьеры Пела в дипломатии. Жени не рассчитывала увидеть дом до свадьбы, после которой они намеревались провести неделю в Вашингтоне, а «настоящий» медовый месяц устроить в июне, когда она закончит учебный год.

Дом был еще занят, и до нового года владелица не намеревалась выставлять его на продажу. Но ее племянник, чиновник Белого Дома, специализирующийся по Восточно-европейским проблемам, обмолвился как-то за нескончаемым обедом с возлияниями, что его тетушка обустроилась на вилле в Лозанне, где рассчитывает на большую роскошь при меньших расходах. Пел, которому нравился кирпичный дом, мимо которого он каждый день проходил, тут же спросил, не будет ли дом продаваться. Племянник, поняв, что сболтнул лишнее, сообщил Пелу имя агента, который станет заниматься делами, когда настанет время.

Пел позвонил агенту, как только вернулся с обеда к себе в кабинет, и спросил, не смогут ли они договориться о сделке. Агент по продаже недвижимости дал понять, что никакое официальное соглашение невозможно, но он внесет Пела в начале любого списка, который может возникнуть, когда подойдет время.

Обычная осторожность заставила Пела подождать еще две недели, прежде чем упомянуть о доме Жени или кому-нибудь еще. Он снова позвонил агенту, и тот заверил его, что помнит об их разговоре. А потом Пел увидел в этом доме знак судьбы — коллега из Белого Дома пригласил его на прием, который следующим вечером давала тетушка.

Пел давно восхищался домом снаружи, а теперь влюбился в него и изнутри. За вежливыми разговорами он обдумывал, как будет его обставлять и сколько потребуется денег, чтобы его содержать. Воображал картины, как они с Жени развлекают друзей, коллег из Государственного департамента, послов и их жен, членов кабинета, своих родителей.

После приема он бросился в свою квартиру и написал два письма: одно Жени — с длинным и детальным описанием наружности дома и расположением комнат, что успел охватить взглядом, и другое, короче — родителям. И в том, и в другом он сообщал, что дом на П-стрит ближе всего к тому, о чем он мечтал в этом городе.

— Превосходная идея, — повторил Филлип, кивком приглашая Мег присоединиться к его суждению. — Думаешь, старая дама разрешит вам осмотреть дом изнутри?

— Сомневаюсь, — признался Пел.

На самом деле он и не собирался ни о чем ее просить. Властная, ревнивая хранительница собственной независимости, леди, привыкшая следовать лишь тем законам, которые сама для себя установила, вполне могла сделать так, что Пел не получил бы дома, если бы ее рассердил.

— Но Жени составит о нем представление и снаружи, — защищался он. — А сквозь ворота — железные литые ворота — можно заглянуть в сад.

— Заглянуть. Составить представление! — разочарованно ощетинилась Мег. — На сегодняшний вечер я пригласила семь пар, ближайших друзей. Все они до смерти хотят увидеть Жени, а ты собираешься увезти ее, чтобы одним глазом заглянуть сквозь ворота и увидеть голую землю!

— Я и не собирался так поступать, — Пел обнял мать. Конечно, мы останемся с вами на вечер. Я только подумал… — он поймал удивленный взгляд отца и изменил тон. — Хотел сказать, что в Вашингтон мы поедем утром, — он крепко поцеловал ее и освободил из объятий.

— Хорошо исполнено, — проговорил Филлип. — Но прихвати-ка лучше в столицу свое воркование и милование, чтобы в остаток выходных я смог отдохнуть. Когда вы оба здесь, Мег кипит от возбуждения, а это слишком для моих старых костей.

— А ты! — Мег набросилась на мужа. — Ты прекрасно знаешь, что я ничего здесь не могу сделать по-своему.

Возмущение хозяйки дома заставило всех рассмеяться, а через минуту она сама обнимала Пела и Жени. «Со стороны, — подумала Жени, — можно заключить, что они — единая счастливая семья». И спросила себя, доносится ли их смех в комнату Лекс.

Лекс не появилась на вечеринке, и до отъезда в Вашингтон Жени ее больше не видела.

В самолете она впервые заговорила с Пелом о роли его сестры в их свадьбе.

— Мы навязываемся ей, заставляя быть подружкой невесты, — сказала Жени.

— И да и нет, — широкая ладонь Пела накрыла руку Жени. — Мама знает, насколько Лекс трудно, но продолжает ее убеждать, потому что понимает, Лекс будет еще тяжелее, если она не сыграет своей роли в нашей свадьбе. А роль подружки невесты — очень важная роль.

Жени знала, что Мег тайно заказала платье для Лекс. И хотя примерок и не было, его можно подогнать по фигуре в последний момент.

На свадебных фотографиях Лекс должна появиться с нею рядом, под теми же лучами вспышки, но в роли вспомогательного игрока, и изображение может причинить ей боль. Еще — ей предстоит самостоятельно пересечь придел — все глаза окажутся устремленными на нее…

— Может быть, стоит уважить ее решение, — Жени произнесла эти слова и нахмурилась, услышав в них отголосок поучений Бернарда. Легко уважать мнения других, когда они сходны с твоими.

Пел перегнулся и поцеловал ее в макушку:

— Предоставим это матери и дочери. Они прекрасно знают друг друга, и у каждой очень сильный в своем роде характер.

В первый приезд в Топнотч Жени поразила сила Мег. Но Лекс тогда утверждала, что мать вовсе не сильная, что в их жизни заправляет отец, а не она.

— В каком смысле сильный?

— Каждая знает, что для нее лучше.

Неужели? Не приписывает ли Пел силу всякой женщине, которую любит, размышляла Жени, как другие мужчины приписывают красоту, обаяние, ум?

— Как ты думаешь, что чувствует Лекс в связи с нашей свадьбой?

Ладонь Пела замерла на ее руке:

— Не знаю, — ответил он. — Возможно, что она и сама не знает.

— Наверное, ты прав, — Жени ухватилась за большой палец Пела.

Раздались привычные задыхающиеся звуки мотора, говорящие о том, что они вот-вот приземлятся. Вот колеса коснулись земли, самолет пробежал по рулежной дорожке и остановился в Национальном аэропорту.

Когда они вошли в терминал, какой-то человек подошел к Пелу.

— Мистер Вандергрифф? Боюсь, что у меня для вас плохие вести.

Пел распрямил плечи, готовый снести все, что бы не сказал этот человек.

— Примерно сорок пять минут назад у вашего отца случился сердечный приступ. Самолет готов, чтобы отвезти вас обратно в Нью-Йорк.

К тому времени, когда они прибыли, Филлип умер на операционном столе после второго приступа.

23

Свадьбу отложили на июнь.

Жени осталась в Нью-Йорке на похороны, а на следующий день, не в состоянии пропускать больше занятий, села в поезд, в Бостон. Она сидела в вагоне, глядя в раму окна, за которым проносились зимние пейзажи: замерзшая земля, голые поля, черные похожие на скелеты, деревья на фоне тусклого неба. Даже очарование Новой Англии заморозила его смерть.

Жени печалилась по всем, кого раньше оплакала. Но она знала, что для семьи Филлипа существовала лишь одна смерть — смерть мужа и отца. И они горевали по нему. Особенно Мег.

На похоронах друзья и коллеги Филлипа утешали Мег, говоря, что смерть мужа оказалась «милосердной» по своей быстроте. Мег рассеянно кивала, пыталась улыбнуться, но Жени ощущала в ней огромную пустоту — жизнь женщины потеряла опору.

Мег терпеливо, сохраняя достоинство, говорила с журналистами, настояла на том, чтобы самой написать извещение о смерти и включить в него фразу: «Вместо цветов, пожалуйста, присылайте пожертвования на благотворительность или какое-либо дело по вашему усмотрению». Мег передала записку Жени, чтобы та продиктовала извещение в редакции газет.

— Филлипу было интересно все, любое дело. Больше всего он ценил в людях приверженность чему-то, а не только собственным интересам.

Ее лицо светилось гордостью, когда она говорила о муже, а потом вдруг становилось отрешенным. Мег действовала точно и эффективно, но в ее целенаправленной деятельности было что-то устрашающее. Глаза женщины ничего не выражали, плечи опустились: смысл жизни в повседневном значении у нее отняли.

Жени замечала, как ее собственная тревога за Мег отражалась и множилась в глазах Пела. Он часто обнимал мать, носился вокруг нее, но не мог ничего ни сказать, ни сделать, чтобы утешить.

На похоронах, в отличие от Мег и Лекс, он плакал открыто, хотя, мужчина, он не привык к слезам. Но внезапная смерть отца освободила чувства, которые он раньше сдерживал.

Лекс не плакала по отцу — она упорно молчала, как будто хотела стать невидимой или превратиться в камень.

«Они все во мне нуждались», — думала Жени. И хотя Пел пытался ободрить Жени, она не была уверена, не покажется ли ее возвращение в медицинскую школу проявлением черствости.

Накануне похорон она ушла к себе в комнату с чашкой настоянного на травах чая, и Пел стал убеждать ее, что жизнь должна идти своим чередом:

— Поступать по-другому — значит не уважать память отца. — Он нежно взял ее за руку, поцеловал в ладонь и сложил в кулак пальцы — любовь, которую можно открыть в любую минуту. — Завтра же отправляйся обратно. Ты здесь больше ничего не сможешь сделать. Мама с Лекс уезжают в Топнотч. Она будет жить в собственной хижине, а не в главном здании.

— А что говорит на это Лекс?

— Ничего, но я чувствую, что она испытывает облегчение: за мать и себя. Она, как и я, беспокоилась, что мама останется одна. В доме, в котором всегда жила… с ним.

Сразу же после их отъезда Пел должен был вылететь в Вашингтон, взять отпуск в Государственном департаменте, чтобы, вернувшись в Нью-Йорк, возглавить Фонд Вандергриффов на время переходного периода после смерти его президента.

Все молчаливо понимали, что как наследник отца — Пел еще не был готов, или, как он сказал Жени, не был достаточно квалифицирован, чтобы занять его должность. Но временно он согласился стать «действующим президентом», видя свою роль в том, чтобы в качестве сдерживающей силы, как можно мягче осуществить переход к новому руководству.

Жени сознавала, что Пел был наследником отца и в общественной, и в личной жизни — глава семьи, мужчина, чьи узкие плечи были достаточно сильны, чтобы снести возложенную на них ответственность. Как она счастлива, размышляла Жени — ее будущий муж гигант среди людей.

Жени откинула голову на спинку сиденья. Колеса монотонно стучали на стыках и говорили по-русски.

Уехав в Финляндию и оставив дом, она потеряла отца.

Может быть, именно поэтому сейчас она и выбрала поезд? Жени тряхнула головой, как будто хотела избавиться от наваждения. Ум, как и чувства, тоже может выйти из-под контроля.

Гигант среди людей. Узкие плечи. Длинное худое тело.

Жени попыталась сосредоточиться на черно-белом мире, скользящем за окном. В окоченелости зимы было что-то чистое, классическое, как в серых известняковых колоннах при входе в Шат так. Жизнь должна идти своим чередом. Он, Пел, не тот, что в любви, но по-своему красив. Знания, учеба, дисциплина, верность — все словно зимний пейзаж — основа основ, как голые силуэты деревьев, без которых невозможно возрождение весной.

Поезд подкатил к вокзалу, и когда Жени вышла на улицы Бостона, свет фонарей показался ей согревающим. По дороге в общежитие она разглядывала знакомые дома, магазины, стоянки машин, набережную реки. Всюду она замечала жизнь — в людях, собаках, голубях, воробьях. Жизнь продолжалась во все времена, и каждое живое существо должно следовать своей дорогой.

Немного более чем через месяц, в первый день нового, 1965-го года Жени и Пел приобрели дом-мечту в Вашингтоне.

Они остановились в квартире Пела в Джорджтауне, которую он сохранил за собой, пока не окончится в июне аренда. Хотя теперь он и не часто приезжал в Вашингтон, но квартира создавала удобства, к тому же предоставляла убежище ему и Жени.

Они сделали существенный взнос агенту по продаже недвижимости и подписали предварительный договор — Пел настоял на том, чтобы Жени расписалась как совладелица. Если с ним что-нибудь случится, прежде чем они официально зарегистрируют брак, дом останется за ней.

Услышав это, Жени застыла, и Пел быстро извинился:

— У меня это от отца — во всем видеть юридические вопросы. Обещаю тебе, Жени, — он крепко пожал девушке руку. — Ни рок, ни случай не помешают нашей свадьбе.

Официальное рукопожатие заставило Жени рассмеяться:

— Сделка совершена.

От агента они направились в дом и встретились с его владелицей Марджори Нил Армор, которая при их появлении нахмурилась и неодобрительно сморщила губы, похожие на чернослив. Но когда Пел заверил ее, что она может оставаться в доме сколько угодно, по крайней мере до лета, губы разгладились и заблестели помадой, точно живая слива.

— Вам не следовало этого говорить, — усмехнулась она. — Новые владельцы всегда настойчивы и требуют освободить дом самое позднее завтра.

— Только не мы. Нас несколько месяцев не будет в Вашингтоне. Так что не спешите, миссис Армор. Трудно собраться внезапно.

Она настояла на том, чтобы все вместе они совершили «возлияния», и налила каждому по двойной порции крепчайшего клюквенного ликера.

— Некоторые люди меня боятся, — подняв бокал, начала тост миссис Марджори Нил Армор, — некоторые обожают, а другие находят эксцентричной. Это нисколько не забавно, но является расплатой за богатство, — она на секунду замолчала, чтобы дать возможность слушающим усвоить изречение. — Богатство — это такое состояние, которое, к счастью, встречается достаточно редко и обычно не находит понимания. И должна сказать, что источником утешения для меня является то, что этим маленьким милым домом станут владеть люди, равные мне по положению. От Арморов к Вандергриффам. Да свершится переход. Sic transit. Выпьем, — и она одним глотком осушила бокал.

— Это по-русски, — восхитилась Жени. — Так мог пить мой отец. До дна. Вот так мы это называем, когда выпиваешь водку одним глотком.

Марджори Нил Армор уставилась на нее, и на секунду молчание показалось угрожающим. Потом престарелая дама расхохоталась и взяла Жени под руку:

— Вы ведь знаете, мы тут все крестьяне, — проговорила она, смеясь, — и гордимся самыми нелепыми достижениями — осушить стакан одним глотком! — она никак не могла остановиться, и слова прорывались сквозь смех. — Я уже старая женщина, и в жизни я не сделала ни на грамм хорошего, но и дурного я тоже не делала, — она вновь наполнила бокалы. — Давайте до дна! Пусть и вам будет над чем посмеяться в этом доме.

Через несколько дней ранним вечером первого дня нового года они ужинали в «Доминике» — одном из самых престижных ресторанов Вашингтона. Жени смотрела в серьезное продолговатое лицо Пела и размышляла, будут ли они смеяться вместе через год.

Отдельный столик оберегал их от доброхотов, желающих принести свои соболезнования. Первым из них оказался метрдотель. И когда он вел их через зал, многие поднимали головы и, казалось, хотели заговорить. Некоторых из обедающих Жени узнала по фотографиям в газетах.

Светская жизнь. Пока она еще частное лицо, но через несколько месяцев станет женой Пела. Начнется ли тогда их личная жизнь, как сложатся интимные отношения? Будет ли их брак настоящим во всех смыслах? Спадает ли напряжение в теле и сможет ли оно принять человека, который ее любит? Ее будущего мужа?

Они подняли изящные в виде чаш бокалы.

— За сегодняшний вечер, — тихо проговорил Пел.

— За наш вечер, — пообещала Жени, пригубляя терпкое сочное вино. Сегодня они отпразднуют приобретение дома и свое будущее в нем.

Но в квартире Пела она инстинктивно отпрянула, когда он потянулся к верхней пуговице ее платья, и ужаснулась того, что сделала, — рука Пела замерла и безжизненно повисла.

— Все нормально, любовь моя, — печально успокоил он девушку. — Я не сделаю ничего, чего бы ты не хотела. У нас впереди много времени.

Жени обняла его за шею и легонько поцеловала.

— Извини. Я все еще совершенно скована. Ощущаю себя как будто…

— В библиотеке, — докончил он. — Ложись в кровать.

Она кивнула и начала перед ним раздеваться, но почувствовала себя так, будто раздевается на людях, и, поняв ее смущение, Пел, не говоря ни слова, отправился в ванную, предоставив Жени самой себе.

Когда он вернулся в пижаме, Жени уже лежала в постели; закрытый ворот элегантной ночной рубашки оторачивали тонкие кружева. Пел устроился рядом и обнял ее. Жени заставила себя не шелохнуться. Через минуту она уже спала, свернувшись под боком Пела.

Следующие четыре дня каникул Жени они редко бывали наедине. Весть о том, что Пел привез в город невесту, разнеслась быстро, и приглашения — по телефону, писать уже не было времени — устремились на них, как надоедливые осы. Обеды, ужины, вечеринки — и хотя Пел принимал лишь небольшую их часть, они означали для Жени вихрь представлений элите города. Хотя Конгресс был распущен на каникулы, президент с семьей уехал из Вашингтона, а многие выдающиеся и знаменитые хозяйки загорали на Французской Ривьере, в городе оставалось достаточно влиятельных людей, и они были постоянно вокруг Жени и Пела.

Пел ею гордился. Жени это чувствовала. Она понимала, что он оторвался от дел Фонда, чтобы показать свою невесту в городе, где им предстояло жить. К тому же он постоянно давал ей уроки, как следует себя вести будущей миссис Вандергрифф.

В иностранных посольствах, в частных салонах вашингтонских домов Жени слышала разговоры, место которым было в газетных колонках слухов: кто был с кем тайно связан, кто собирается разводиться, кому грозит суд. Одни уклонялись от налогов, другие были замешаны в махинациях, кто-то бесчувственно напился за рулем автомобиля. Жени не могла участвовать в беседах, ей даже было трудно следить за нитью разговора. Ее спрашивали о планах Пела, о его карьере, о его семье. Она чувствовала, что является дополнением, последним мазком к основному рисунку.

Даже в эти несколько дней она стала встречаться с одними и теми же людьми, и те проявили интерес к ней самой. Эксцентричная миссис Армор заявила, что Жени будет «ее дорогушей». Экономист из Всемирного банка, родившийся в Чехословакии, рассказывал о своем военном детстве. Он с интересом слушал о блокаде Ленинграда, а когда узнал, что отец Жени был на Дороге жизни на Ладоге, утащил ее в уголок и они проговорили минут пятнадцать, пока хозяйка не прервала их, сказав, что кому-то необходимо встретиться с экономистом.

Интересные люди. Блистательный журналист, ветеран корейской войны, которому взрывом мины оторвало ногу, говорил о потреблении шоколада. Дипломат из Африки рассказывал, как его народу необходим протеин.

Все это ей начинало нравиться, и она с удовольствием думала о будущих приемах. Когда каникулы подошли к концу, они вместе с Пелом полетели в Нью-Йорк, а дальше в Бостон, Жени отправилась одна. В аскетической монашеской комнате общежития проведенные дни показались ей сплошным сияющим праздником, сотворенным из бесчисленных зеркал; шаром, в котором отражался цветной и яркий мир.

В первый день нового семестра Жени надела белый халат и, взяв хирургические инструменты, вошла в анатомичку. Запах формалина ударил ей в нос. Он заполнял все пространство, вытесняя кислород, проникал в ноздри и рот. Некоторые студенты закашлялись, у других запершило в горле. Двое или трое попытались шутить, нарочно громко чихая. Она отвернулась от них и у своего стола старалась сдержать чувства. Как и другие столы, ее тоже был накрыт голубой простыней, а под простыней лежало тело.

Профессор фон Шонберг, который на первом курсе вел занятия по анатомии, ворвался в секционную с необыкновенной быстротой. Рассеянно улыбнулся нескольким студентам, включая Жени. Он был известен тем, что никогда никого не узнавал и казался озадаченным каждый раз, оказываясь перед группой юношей и девушек. Видимо, он был просто неспособен отличать студентов друг от друга.

— Теперь вам нужно выбрать себе партнеров, — объявил он. Несмотря на четверть века, проведенные в Америке, его баварский акцент был по-прежнему силен. — Шесть групп в двенадцать рук. Будете двигаться все одновременно, как додекаэдр.

— А что это такое? — шепотом спросила Жени у Рона, одного из своих партнеров.

— Наверное, животное с двенадцатью ногами, — так же шепотом ответил он.

Услышав посторонний шум, профессор нахмурился.

— Одно тело на каждого додекаэдра. До войны с Германией на каждого студента находилось тело, но теперь приходится экономить. Будьте любезны, займите места.

Когда профессор говорил, его козлиная бородка прыгала из стороны в сторону и почти заворожила Жени.

— Хорошо, — произнес он, когда группы собрались вокруг столов. — Нет, плохо, — тут же перебил он себя, заставив студентов с интересом поднять глаза. — В Германии у нас были отличные тела, а эти низкого качества: дыры от пуль, рак, недоедание. Ах! Приходится брать, что дают, — невостребованные трупы, тела от торговцев в розницу…

— Грабителей могил, — прошептал Рон, и Жени содрогнулась.

— И все же к ним надо проявлять уважение. Перед вами лежат человеческие тела. Во всей природе нет ничего более восхитительного и загадочного. Под голубой простыней, джентльмены, покоится вселенная, у которой надо учиться и к которой следует прикасаться с почтением. Больше почтения, и эти трупы научат вас тому, что такое человек. А теперь — прочь простыню! Удачи вам, джентльмены.

Группе Жени попалась молодая европейка, примерно того же возраста, что и сами студенты. Причина смерти — самоубийство.

Труп произвел на всех сильное впечатление. Самые бойкие Рон и Лестер сразу же принялись отпускать грубые шуточки.

— Тихоня, — заявил Лестер, и его голос прозвучал слишком громко. — Я бы за такой приударил.

— Да, только ей бы получше надушиться, — подхватил остроту Рон.

Напротив Жени стоял Тору, затаив дыхание. Этот долговязый парень из японского города Киото никогда не поднимал на занятиях руку, но на вопросы отвечал вдумчиво и обстоятельно.

Жени тоже притихла, размышляя, была ли у девушки семья, а если была, почему родные не забрали тело.

— Кто начнет? — вторая девушка в группе — Линда выстрелила вопросом, точно армейский сержант.

— Что ты суетишься? — сердито ответил Бейкерсфилд, прозванный «красным» за свои рыжие волосы. — И прекратите шуточки, — обернулся он к Рону и Лестеру.

— Какая муха тебя укусила? — окрысился Рон.

— Заткнись! — губы Бейкерсфилда растянулись в одну линию. Родившийся на Голубом хребте, Джим Бейкерсфилд состоял на полной стипендии и из всех первокурсников медицинской школы по окончании колледжа имел лучший результат.

— Кто начнет? — снова спросила Линда, и ее голос сорвался на высокой ноте.

— Я, — отозвался Лестер. — Кто-нибудь держите раскрытой книгу.

Бейкерсфилд посерел.

— С тобой все в порядке? — тихо спросила его Жени.

— Она похожа на мою сестру, — студент прикрыл ладонями глаза.

— Не гляди ей в лицо, — прошептала Жени и громко добавила: — Прикройте ей лицо. Оно должно быть закрыто.

На других столах лица трупов были накрыты пропитанными формалином салфетками — голубыми, бесформенными. Жени присмотрелась к голове на соседнем столе и точно так же накрыла лицо девушки.

Лестер дождался, пока Жени закончит, потом сделал надрез на груди и повел нож вверх к левому соску. Студенты придвинулись ближе, чтобы следить за его действиями. Стали меняться у тела. Краска вернулась лицу Бейкерсфилда, Перед ними лежала уже не девушка, а абстрактное тело, учебное пособие для демонстрации костей, внутренних органов и мышц. Кожу сняли с большей части груди. Рон удалил плевру, чтобы обнажить легкие — мешки, из которых выпустили воздух.

В конце занятий распылили большую дозу формалина в грудной полости, заложили раны бумажными салфетками, накрыли тело и пошли отмываться.

Запах преследовал Жени, въелся в ее кожу, пропитал белье, стоял во рту. Поднялась волна тошноты, и она ухватилась руками за края раковины…

Дурнота прошла. Она взглянула на себя — мертвенно-бледная, потемневшие глаза, лишенный красок рот. Девушка — как все остальные. «Нужно быть почтительной», предупредил профессор. И благодарной, добавила Жени от себя.

Вечером, размышляя о теле, распростертом на столе, невостребованном и безымянном, Жени написала письмо матери. Оно было коротким, на простом русском языке, и скорее напоминало газетную сводку последних событий ее жизни. Жени не пыталась ответить на письмо, полученное больше года назад. Перед тем как сесть писать, она даже в него не взглянула.

Строки полились легко. Она сообщала, что учится на первом курсе медицинской школы, живет в Бостоне и обручена. Кратко обрисовала жениха и его семью, написала, что отец Пела только что умер, а его сестру она знает со школы.

О Бернарде она не сказала ничего, хотя намекнула на Соню, пожаловалась, что за полгода теряет второго дорогого ей человека. И закончила письмо официально, выразив надежду, что мать здорова, — подписавшись «Женя».Она не обмолвилась ни словом о том, что за ней следили, о закрытии лаборатории доктора Дженсона, о затянувшемся предоставлении гражданства, о брате и отце. Если мать ответит, тогда она напишет ей то, что о них знает. А собственные открытия Жени об отце должны пока оставаться в секрете.

Не перечитывая, Жени запечатала письмо в конверт, надписала адрес, прикинула, сколько может стоить пересылка, и наклеила четыре марки для писем, пересылаемых внутри США. Надела пальто, вышла на улицу и бросила конверт в ближайший почтовый ящик.

Ни о письме, ни о матери она больше не вспоминала, пока через две с половиной недели не пришел ответ от Наташи. Жени получила его с раздражением: и на мать, и на себя. Почему она не оставила все как есть? Зачем было осложнять себе жизнь и добавлять еще груз к своей и так уже непосильной ноше ответственности?

Жени попыталась не обращать на письмо внимания, но оно притягивало ее к столу, как магнит, каждую секунду глаза натыкались на конверт. Через десять минут Жени распечатала конверт.

Наташа поздравляла дочь с решением стать врачом. «Самая уважаемая профессия»,писала она. «Дмитрий тоже доктор, но не медицины».

Ничего о Георгии. Дальше письмо было о предстоящей свадьбе. Не будет ли Женя так добра, не намекнет ли, что она хочет получить в подарок? Наташе трудно представить, что ей нужно. А если Женя с мужем соберутся в Израиль, не надо тратиться на гостиницу — они всегда могут остановиться у нее в кибуце.

Жени прочитала письмо и не испытала никаких чувств. Мать писала словно с другой планеты. Послание незнакомки.

Письмо, не приносящее удовлетворения. Где новости об отце? Знает ли что-нибудь о нем Наташа? Может быть, он исчез? Умер?

Нет. Жени была уверена, что узнала бы об этом каким-нибудь образом. Ее отец жив, где бы он ни находился. Даже в тюрьме.

Жени оттолкнула письмо. Однажды она начнет поиски отца. После того, как получит гражданство — Пел уверил ее, что это произойдет самое позднее, когда она станет его женой. Тогда, используя свои связи, Пел ей поможет — и они найдут отца.

Вечером, в обычное время, позвонил Пел, и она сообщила, что получила от матери весть.

— Замечательно, пусть прилетает к нам на свадьбу.

Жени представила мать среди Вандергриффов и их друзей. Чужая. Всем. Даже ей.

— Нет, — ответила она.

— Но это же нехорошо. Нужно, чтобы и с твоей стороны кто-нибудь был.

Она представила толпу людей — со стороны жениха. С кем пойдет она об руку? Кто подведет ее к Пелу, к алтарю?

— Почему бы не попытаться позвонить ей в Израиль? Может быть, если ты…

— Нет! — она хотела, чтобы на свадьбе был ее отец. Отец и брат. Отец, который отправил ее сюда.

Пел приехал в следующие выходные, а через две недели Жени полетела в Нью-Йорк. Они виделись по крайней мере дважды в месяц, обычно попеременно: то в Нью-Йорке, то в Бостоне. Иногда Пел еще прилетал, чтобы поужинать с ней.

Она чувствовала, что ему трудно, что их разлука влияет на него сильнее, чем на нее. Ее постоянно окружали люди, и она вся была погружена в работу, и когда, как обычно, в шесть часов, звонил Пел, Жени вдруг понимала, что не вспоминала о нем целый день.

Но услышав его голос, осознавала, что соскучилась по будущему спутнику, лучшему своему другу.

На пасхальные каникулы она приехала в Нью-Йорк. Ходили в Центральный парк смотреть, как катают яйца, гуляли среди детей и их родителей, взявшись за руки, и ощущали себя женатой парой.

Через две недели они уже бродили по бостонским садам, убегающим от «Ритц-Карлтона», но, в ожидании предстоящих экзаменов, Жени никак не могла расслабиться. Первый из них предстоял чуть больше чем через неделю.

Пел улетел из Бостона раньше обычного — на пятичасовом рейсе. Как всегда, взял такси и, прежде, чем ехать в аэропорт, высадил Жени возле общежития.

Он уже садился в самолет, когда Жени позвали к телефону:

— Нам нужно кое-что обсудить, — начал Бернард. — Твое официальное положение в качестве моей подопечной.

Звонок застал ее врасплох. Ей хотелось бы передать трубку Пелу или притвориться, что связь оборвалась, но рука не слушалась. Она стиснула губы, боясь проронить хоть слово. За закрытыми веками возникла картина библиотеки, в ушах зазвенели отзвуки собственных криков, заглушая голос Бернарда.

— …думаю, нам лучше встретиться.

— Нет, — выдохнула она. — Только не это.

— Повторяю, официально ты — моя подопечная и останешься ею до тех пор, пока тебе не исполнится двадцать один год. Ты не гражданка США или какой-нибудь другой страны, и, наверное, догадываешься, что без моего разрешения не можешь выйти замуж. А я не намерен тебе давать разрешение.

— Почему? — прошептала Жени.

— Плохо тебя слышу. Если ты не согласишься на встречу со мной, я дам указание адвокатам прекратить всяческое финансирование. А это означает для тебя конец Гарварда. Ты вылетишь оттуда, и тебе, как большинству безродных, придется зарабатывать на хлеб собственным потом.

— Но… — что-то подхлестнуло ее мысли, заставило думать логично. Если официально она все еще его подопечная и зависит от него, не значит ли это, что и он обязан выполнять условия сделки, пока ей не исполнится двадцать один год?

А этот возраст наступит всего через несколько недель. Чем тогда может грозить ей Бернард?

— Скоро твой день рождения, — продолжал он. — Тебе будет двадцать. Целый год до того, как ты станешь «свободной женщиной», — Жени расслышала, как он усмехнулся. — Слишком свободной, если угодно. Без положения и без мужа…

Дальше она его не слушала. Сердце подпрыгнуло внутри. Он и в самом деле сказал «двадцать»? Она была почти уверена в этом. Он просто забыл ее возраст, перепутал на год.

Ему, конечно, не трудно проверить. Но если он так уверен, то это не придет ему в голову.

Жени решилась испытать удачу:

— Я встречусь с вами. 11 мая, в конторе вашего адвоката.

Бернарда удивило, что Жени передумала так внезапно. Он стал размышлять, чем это было вызвано, но решил, что она просто поняла, что так поступить в ее интересах, ей нужна его опека и лучше забыть о том прискорбном случае.

Он не станет ее умолять, с удовлетворением сказал он себе. Пусть все идет своим чередом. В течение лета сделает ее своей женой и даст все, что только не пожелает это прелестное создание. Оба они сумеют не вспоминать о его безумии.

Когда память стала постепенно возвращаться и картину за картиной воспроизводить в уме, Бернард ужаснулся тому, что сделал с Жени. Сначала он не хотел в это верить, убеждал, что живые образы, встающие перед глазами — лишь продолжение «болезни».

Но приходилось верить, и стыд обволакивал его, как густой сироп, сковывая движения. Потом он вспомнил, чем кончилось их сражение — как Жени свалила на него лестницу и лишила сознания. Неужели она хотела его убить?

Если так, они были квиты. Но если она просто защищалась, то Бернард теперь в ее руках. Девушка может его шантажировать, а клан Вандергриффов ее поддержит. Ему станут угрожать судом…

Вскоре после Пасхи врач Бернарда объявил, что он совершенно поправился, и в тот же день бизнесмен решил, что женится на Жени — для собственного спокойствия и из-за ее красоты. Его жена будет предметом зависти для всех, но принадлежать — только ему.

Звоня Жени, он ждал отпора — и вместо уговоров стал запугивать. Проверенная тактика — и много раз приводила к успеху.

Бернард с нетерпением ждал 11 мая, когда он упросит, убедит или принудит Жени. В двадцать лет она стала потрясающей женщиной! Хотя и осталась мелковатой.

Адвокат провел его в отделанный красным деревом кабинет, и Бернард понял, что Жени еще не пришла. Через пятнадцать минут он начал нервничать.

— Крепитесь, — юрист слишком уж по-свойски положил ему руку на плечо. — Девушка не придет.

— Что это значит? — сердито спросил Бернард. — Конечно, она придет. Не может не придти.

— Думаю, что может, Бернард, — отозвался адвокат. — Видите ли, вчера Жени исполнился двадцать один год. Она совершеннолетняя.

24

В день свадьбы Жени проснулась в четыре утра и тихо лежала в постели, прислушиваясь к собственному сердцебиению в теплом полумраке. Она думала о своем подвенечном наряде: длинной юбке, цвета слоновой кости, волочащейся за ней, кружевной отделке, облегающих заканчивающихся разрезом рукавах до оснований пальцев. Платье было зимним, купленным для свадьбы в декабре. Для июня шелк был плотен, но оно оказалось слишком красивым. На голове — испанского стиля простая кружевная мантилья.

Бледный свет начинал проникать в комнату: светлые пятна длинными пальцами легли на простыне.

Ей поможет одеться Мег, только Мег, хотя портниха будет рядом, в соседней комнате. Сама Мег наденет темно-бежевое с оранжевым. Эти цвета ей великолепно идут. Со дня смерти Филлипа она похудела, но прежняя живость к ней вернулась, и она выглядела привлекательно, как никогда. Хотя и постарела, думала Жени.

Внешность Лекс тоже стала лучше. Под руководством Мег она научилась обращаться с косметикой, чтобы кожа казалась гладкой и здоровой. И она потеряла несколько фунтов во время длительных прогулок, на которые брала с собой «Phaedo» или «Crito» Платона. Она увлеклась чтением древних, хотя предпочитала об этом не говорить, по-прежнему оставаясь молчаливой. Она как будто жила в своей скорлупе, не замечая мира вокруг.

В шесть тридцать Жени услышала, что в дверь тихонько скребутся, словно внутрь пытается проникнуть кошка или даже мышь. Она встала и повернула ключ.

— Привет, Жени, — за дверью стояла Лекс в легком хлопчатобумажном платье и с босыми ногами. Жени заметила, что подруга уже наложила на кожу грим и вымыла волосы: и теперь они были накручены на толстые розовые бигуди. Лекс отказывалась от услуг парикмахера, приглашаемого Мег в дом.

— Входи, — улыбнулась Жени. Лекс будет прекрасно выглядеть на свадебных фотографиях рядом с Пелом или с ней самой.

Прежде чем войти, Лекс нервно секунду помялась на пороге:

— Я на минуту.

— Садись.

Но Лекс продолжала стоять.

— Давно не была в этой комнате, — проговорила она. — Пришла тебе сказать… — она запнулась, беспомощно взглянула на Жени и начала снова. — С сегодняшнего дня… Да, сегодня… Ты ведь почти… Черт возьми, Жени, надеюсь, ты счастлива… Я надеюсь…

Жени шагнула вперед и обняла Лекс. Подруга отступила, опустила к полу глаза и продолжала:

— Пару лет назад я мечтала, чтобы мы стали сестрами. И теперь мы почти сестры. А прошлое…

— Пусть останется прошлым, — докончила за нее Жени.

Лекс кивнула.

— Но оно не совсем таково — никогда не останется прежним, — Лекс села на стул рядом с туалетным столиком. — Прошлое, Жени, точно ловушка. Я много думала об этом, — Жени пододвинула к подруге свой стул с искристой обивкой. — Да, похоже на ловушку. В один прекрасный день кончается детство, но ты не знаешь когда, и все, что ты не хочешь знать или чувствовать — остается внутри.

Жени подалась вперед, чувствуя, каких усилий стоило Лекс разговаривать с ней вот так.

— Все в порядке, если ловушка закрыта. Но стоит ей чуть-чуть приоткрыться, и все демоны вырываются наружу, — она посмотрела на Жени с мольбой. — Понимаешь, что я хочу сказать?

— Думаю, что понимаю, — кивнула Жени. — Мне самой часто хочется запереть свое прошлое.

— Правда?

— Наверное. Ведь многие это чувствуют. Прошлое есть прошлое, и никто не в силах его изменить. Пустая трата времени, — в первый раз после несчастного случая Жени ощутила себя как в Аш-Виллмотте, когда и ей, и Лекс казалось, что они знают друг друга с детства.

— Конечно. Я не могу вернуть назад отца.

— Тебе его недостает.

Лекс впервые заговорила о Филлипе после его смерти.

— Ужасно, — Лекс судорожно сглотнула. — Когда он был жив, я и не представляла…

— Чего?

— Как мне хочется быть похожей на него. Или заставить его мной гордиться.

— Он тебя очень сильно любил. Очень о тебе беспокоился.

— Все, что я ему приносила, — грустно заметила Лекс, — это беспокойство. Не гордость. Иногда мне казалось, что я его ненавижу. Но это потому, что я не могла ему дать того, что хотела. А теперь — слишком поздно!

Жени поежилась, вспомнив, как с отвращением отстранялась от прикосновений отца. Может быть, и ей слишком поздно пытаться дать что-либо отцу?

Она заставила себя вернуться мыслями к Лекс:

— Пел во многом похож на Филлипа. Может быть, через него…

Лекс кивнула:

— Я думала об этом. Ты очень тонко чувствуешь, ты об этом знаешь, Жени. Будешь хорошим врачом. Теперь мы одна семья. Будешь лечить меня на дому, — она усмехнулась. — Сестра.

— Спасибо, — ответила Жени.

Лекс поднялась и направилась к двери:

— Увидимся на представлении, — в ее голосе вновь зазвучали насмешливые нотки. — Если от возбуждения ты свалишься в обморок, я тебя подхвачу.

— Спасибо, — повторила Жени, на этот раз с улыбкой.

Под звуки органа Эли провел ее через придел к алтарю, где ожидал Пел. Он смотрел на нее, и Жени тоже подняла взгляд на жениха. Эли опустил руку, и Жени удивленно скосила на него глаза, как будто не ожидала здесь увидеть. Потом снова перевела взгляд на Пела. Он явно нервничал, был бледен, и это успокоило Жени. Они застенчиво улыбнулись друг другу и повернулись к священнику.

«Дорогие возлюбленные…» — Жени пыталась сосредоточиться на словах, скользивших, словно нанизываемые на нить драгоценные камни. Она машинально повторяла за ним:

— Я, Евгения Сареева, торжественно клянусь…

Потом заговорил Пел, и они надели друг другу кольца. Жени пришлось помочь Пелу: его руки дрожали и он никак не мог продеть кольцо через костяшку безымянного пальца. Потом они вновь повернулись к священнику, и тот напомнил, что они могут поцеловаться. Повиновавшись, молодожены рассмеялись.

Потом она снова шла через церковь, но на этот раз рука об руку с мужем. Гости вставали со скамей, приветствовали молодых. Впереди всех стояла Мег. Она улыбалась, и по ее щекам катились слезы, и Жени подумала, как Мег, должно быть, скучает по Филлипу. Пел увлекал Жени сквозь море лиц, и ей пришла в голову мысль: «Я замужем». Среди других она выискивала одно лицо, но не находила…

Потом они вышли из церкви под всполохи вспышек и солнечный свет и сели в лимузин. Машина унесла их от фотографов и репортеров, промчала по Парк-авеню, мимо квартиры Вандергриффов, где должны были состояться свадебные торжества. Жени спросила, куда они едут.

— Сюрприз, — ответил ей Пел, с раскрасневшимся от счастья лицом. Мы успеем на свадьбу, сначала немного покатаемся.

Они проехали на юг, почти до самой оконечности Менхэттена, и остановились у официального здания.

Обычно по субботам закрытое, сегодня оно было открыто для них. Жени села на скамью в своем свадебном наряде и кружевной мантилье, и ей стали задавать вопросы. Она отвечала: два сенатора от каждого штата, представительство в соответствии с пропорцией населения, президент избирается электоратом на четыре года. Внезапно она разволновалась: является ли Нью-Йорк столицей штата Нью-Йорк? Вспоминай. Нет, Олбани.

— Поднимите правую руку и поклянитесь на Библии.

Жени поклялась соблюдать законы страны и защищать ее флаг.

— Поздравляем. Теперь вы гражданка Соединенных Штатов Америки.

Стоя рядом с Пелом, Жени испытывала небывалое счастье и дала обет хранить верность новой родине и мужу, с которым сочеталась час назад.

Прежде чем возвратиться обратно, машина объехала весь Манхэттен. Отделенная полосой воды Статуя Свободы возвышалась на острове, и Жени показалось, что каменная леди поднимает факел в их честь.

Свидетельство о гражданстве Государственного департамента выдавалось на руки в понедельник. Жени и Пел поехали вместе в паспортное управление Рокфеллеровского центра и в течение двадцати четырех часов Евгения Сареева Вандергрифф получила американский паспорт.

А через два дня они пересекали Атлантику, чтобы начать свой медовый месяц.

Это была идея Пела — еще одно свидетельство его глубокой и всепонимающей любви. Из Стокгольма они проедут в Финляндию и посетят Круккаласов, которые теперь постоянно жили в загородном доме. Пел продумал все заранее, но хранил планы в секрете до тех пор, пока Жени не получила паспорт.

— Не знаю, что со мной делается, — призналась Жени. — Мне кажется, я таю от счастья.

— Ты врач, — муж тоже не скрывал своей радости. — Тебе лучше знать, что означают эти симптомы.

— Загадочную болезнь, — ответила она со смехом. — В книгах о ней не говорится.

— Что-нибудь серьезное? Излечиться нельзя?

— Уверена, это смертельно.

С посадкой в Копенгагене перелет занял тринадцать часов. В Стокгольме молодожены провели ночь в «Гранд-отеле», а наутро взошли на борт парохода «Сверрестром», совершающего круиз по фьордам к островам Балтийского моря. Судно оказалось скромным, по сравнению с океанским лайнером, но каюта была достаточно просторной и удобной. На выбор предлагалось: три бара с танцами под настоящие оркестры, а обед оказался таким обильным, что Жени не надеялась съесть и малую часть предлагаемых блюд, и это приводило ее просто в отчаяние.

Из двадцати сортов сельди она смогла попробовать только пять. Три блюда из семги, две разновидности устриц, вазы с бледно-желтой икрой, оленина, нарезанная ломтиками тоньше бумажного листа. Выбранные блюда они приносили на столик у окна, смакуя лишь самое экзотическое, а за стеклом проплывали золотистые острова, в паутине солнечных лучей высились скалистые фьорды.

Больше всего Жени поражал свет, северный свет, который она почти забыла, белые ночи детства, ленинградский июнь, когда испытываешь необычайный подъем, от того, что можно допоздна оставаться на улице.

После обеда они поднялись на палубу и долго, обнявшись, стояли у поручней. Вода подернулась зыбью и серебрилась под бледным небом. Острова походили на опаловые черточки и точки.

— Самая прекрасная ночь в моей жизни, — проговорила Жени.

— А ты — самая прекрасная из женщин, — для Пела это было очевидным. Он отошел, чтобы оглядеть ее всю: глаза блестели, как черные алмазы, волосы платиновым ореолом обрамляли совершенное лицо, изящная фигура, на которой слегка волнилось зеленоватое платье.

— Не надо, Пел, — улыбнулась Жени. — А то я засмущаюсь.

— Извини, — пробормотал он.

— Пойдем потанцуем, — предложила она, чтобы развлечь мужа.

Из бара они снова вышли прогуляться перед сном и бродили по палубе, взявшись за руки. Жени чувствовала, как близко она от дома. Скоро корабль войдет в Финский залив, омывающий берега недалеко от Ленинграда. Прошло восемь лет. Тогда она была тринадцатилетней девчонкой, а теперь — взрослая замужняя женщина. Она повернулась к Пелу.

— Ты дал мне все. Даже покой, — она взяла мужа под руку и повела вниз в каюту.

В ванной Жени переоделась в шифоновую ночную рубашку, которую ей купила Мег — в качестве части приданого — короткую, до колен, на манер греческой туники. Смочила туалетной водой волосы и кожу.

Вошла в комнату, где кровати были привинчены к полу у противоположных стен. Пел стоял между ними. Жени подошла к нему, обвила шею руками и поцеловала в губы. Они качались, как будто в танце, в такт движения корабля. Жени гладила мужа по волосам, кончиками пальцев ласкала щеки — от висков к уголкам губ, обвела подушечками вокруг рта, потерла губы, пока они не раскрылись. Пел простонал, крепче прижимая к себе жену. Она приняла пальцы и снова прижалась ко рту губами — язык следовал дорожкой, проложенной рукой.

— Боже, Жени, — пробормотал Пел, когда они двинулись к дальней от иллюминатора кровати. Она упала на матрас, а он навалился сверху, он быстро изменил позу так, чтобы вес приходился на локоть и плечо.

Он начал ее целовать — все быстрее и быстрее, почти грубо впиваясь губами в незащищенную кожу.

— Нет, Пел, — мягко проговорила Жени и приподнялась на локтях. Он извиняюще отстранился. — Нежнее, — улыбнулась она и, взяв его руку, провела по телу от шеи, по груди и животу к раскрытым бедрам. Поцеловала и повлекла его руку от колен по внутренней стороне бедра, потом отпустила руку.

Пел улыбнулся ей в ответ, и рука потянулась к треугольному островку.

— Любимая, — он накрыл островок ладонью, пальцы обвели его границы, направились вниз и проникли в его теплоту, слегка лаская.

— Да, — прошептала Жени и закрыла глаза. Пел всматривался в ее лицо, любовался темными ресницами на фоне бледной кожи, молочной в свете иллюминаторов, и корабль раскачивал их над бездонной глубиной. Пел ощутил ее жар, почувствовал влагу на трепещущих губах, услышал, как участилось дыхание. Его голос обволакивал ее:

— Жени, любимая, жена моя, — при слове «жена», она открыла глаза, и, заглянув в них, он почувствовал страх — обожание лишало его мужества: его супруга была слишком красивой, чтобы ею обладать. Он сразу ослаб, но продолжал ее ласкать, наклонился и поцеловал в губы. Тогда Жени отвела его руку и сказала:

— Потом.

Пел уже собирался перебраться на другую кровать, но она поймала его за руку и притянула обратно. Они ютились на одной кровати, вынужденные лежать на боку — Пел у стены, а Жени, подлаживаясь под изгиб его тела, как недостающая деталь головоломки.

Утром она почувствовала, как он ласкает ее груди и целует волосы. Рука с нежностью направилась вниз, по телу, к бедрам, он оказался над ней, и Жени крепко прижалась к груди мужа, страстно желая почувствовать на себе его вес. Они занимались любовью долго и не спеша, и им обоим было хорошо.

Хорошо. А будет еще лучше, думала Жени, напевая что-то под душем. Напряжение ослабло, нечего было таиться. Любовь их станет такой же прочной, как их доверие, как их узы.

После завтрака они сошли по трапу на берег и прогулялись по Турку — городу, бывшему когда-то столицей Финляндии. Ленинград — в прошлом Санкт-Петербург — был тоже столицей, пока инициативу не перехватила Москва. Турку оказался маленьким городком с собором и рыночной площадью.

Жени и Пел бродили от прилавка к прилавку, а торговцы предлагали свои товары, но молодожены не могли разобрать ни единого слова, даже отличить «да» от «нет». С Круккаласами Жени разговаривала по-русски, и для ее уха финский звучал так же, как и для уха Пела. Странное, сбивающее с толку ощущение — быть окруженной непонятным говором, но вместе с тем здорово, что только они двое — Пел и она — владеют языком, который никто рядом не может понять.

Вернувшись на корабль, они снова гуляли на палубе, как накануне вечером. Но перед ужином — занялись любовью. А потом поели за тем же столиком. А корабль в это время брал курс на Хельсинки.

Их рост, их элегантность и красота Жени приковывали к ним всеобщее внимание во время танцев. Они танцевали очень медленно, неуклюжесть Пела скрадывалась в объятиях жены. И снова после танцев — вышли на палубу взглянуть на серебристую воду и мерцающую сушу. Потом спустились вниз, легли в одну постель — и на этот раз Жени испытала полное удовлетворение.

Утром пароход пришвартовался в Хельсинки, и они направились в свой отель. Пел заполнил карточку, и когда портье прочел его имя, подал ему лист бумаги:

— Вам телеграмма, мистер Вандергрифф.

Пел прочел и без слов передал ее Жени.

ЛЕКС УМЕРЛА, было напечатано в телеграмме.

25

Утонула, прочитали они в некрологе, в газете, на борту самолета. Лекс почти на три четверти переплыла озеро в Топнотче. Ныряльщики вытащили тело только после семи часов поисков.

В аэропорту их встретил Генри Вандергрифф, вокруг которого увивались, как обезьяны, охотники за автографами, которые тут же набросились и на Пела с Жени. Нью-йоркские полицейские расчистили им дорогу в толпе, и они поспешили к лимузину губернатора.

По дороге в город Генри рассказал им все, что знал. За три дня до этого, 28 июня, кухарка Мери поднялась, как всегда, в пять тридцать и, выглянув в окно, заметила Лекс в купальном костюме, но без полотенца — как она вспомнила позже. Девушка направлялась к берегу озера. Тогда Мери ничего не заподозрила: она привыкла к тому, что Лекс постоянно занималась спортом и неожиданно принималась за какие-нибудь серьезные упражнения. За два вечера до этого девушка ходила купаться после заката и вернулась через полтора часа, дрожащая и с синими губами. Тогда Мери приготовила ей чашку горячего шоколада.

На следующий день, 27 июня, она купалась утром и сказала Мери, что вода становится теплее. Лекс плавала в озере со Дня памяти погибших [7], и свой озноб накануне объяснила болезнью.

— Но до конца июля чертовски холодно, — перебил дядю Пел.

— Лекс сказала Мери, что стало теплее, — повторил Генри, но согласился, что вода, если и потеплела у берегов, на середине озера оставалась ледяной. Ведь глубина там превышала восемь футов.

Мери приготовила завтрак к восьми, но Лекс так и не объявилась. Кухарка зашла в ее хижину, но девушки не было и там. Она не заметила никаких следов, чтобы Лекс возвратилась с купания. Мери стала искать ее в главном здании, в других хижинах и в округе, спустилась по тропинке к озеру, стала звать девушку по имени.

Наконец она позвонила в полицию. В десять утра, плача от страха, она набрала номер Мег в Нью-Йорке. Мег сообщила Генри, и они вместе вылетели в Топнотч.

Тело нашли вскоре после пяти вечера. Лекс заплыла дальше центра озера — самой холодной его части — и там силы покинули ее. Плавание в ледяной воде истощило ее, решили власти. А если она еще и могла позвать на помощь, на таком расстоянии ее никто бы не услышал. Но скорее она и не кричала: холод сковал ее, сделал немой, она плыла все медленнее и медленнее и наконец ушла под воду.

Тело перевезли самолетом вчера, сообщил Генри, когда они подъезжали к квартире Мег. Похороны назначены на завтра, чтобы Жени и Пел успели вернуться.

Их пытались разыскать по телефону, но это оказалось невозможно — оператор не смог соединиться с кораблем. И тогда Генри послал телеграмму в отель, чтобы она дождалась их прибытия.

О смерти Филлипа им сообщили почти при тех же обстоятельствах, подумала Жени. Неужели смерть будет подстерегать их в каждом путешествии?

Они вошли в здание и поднялись на лифте. Жени была потрясена, но до сих пор не могла поверить: она знала, что Лекс очень сильная пловчиха и намного выносливее ее самой. К тому же Лекс прекрасно знала озеро — плавала в нем с детства сотни, а может быть, тысячи раз. Такой невероятный просчет невозможно было понять.

Они переступили порог. Мег сидела на диване. Она выглядела изможденнее и старше своей матери, которая, в тщетной попытке утешить, похлопывала ее по руке. Жени и Пел устроились в противоположном конце комнаты — сидели, взявшись за руки. Жени вспомнила, что они не разжимали рук с тех самых пор, как прочитали телеграмму, ладони слиплись от пота — мужа или своего, Жени не могла разобрать.

— Несчастный случай, — мрачно проронила Мег.

— Расследование не окончено, — повернулся Генри к Пелу и Жени.

— Заткнись! — Мег вырвала у матери руку. — Это несчастный случай!

Мег была близка к истерике. Но что могло ее утешить? Вторая смерть — и так быстро после первой — оказалась еще ужаснее. Смерть утонувшей дочери.

Наконец Роза Борден — теперь Роза Борден Марен — подхватила Мег и почти на руках повлекла в спальню, не переставая поглаживать по спине и в то же время давая знак остальным уйти.

— Сейчас, сейчас, — приговаривала она. — Все будет хорошо, дадим тебе чаю. Мама останется с тобой. Одну тебя не оставит… — ее голос постепенно удалялся, и присутствующие в гостиной ощутили всю тяжесть страдания Мег: когда собственное горе будто затягивало в самую середину ледяного озера.

После похорон Пел и Жени собирались, хотя бы на короткое время, остаться с Мег, но она их отговорила. Ей нужно было уехать. В Топнотч она не вернется — никогда, и нью-йоркская квартира была полна призраков. И пока она решила переехать к матери.

— Сама я в матери не гожусь, — сказала она Пелу, крепко обнимая сына.

— Ты великолепная мать, — успокаивал он ее, гладя исхудавшее тело. — Я тебя люблю.

Ответ прозвучал невнятно. Но освободившись из объятий, Мег четко произнесла:

— Если любишь, оставь пока одну. Мне теперь самой нужно побыть ребенком. Я совершенно растеряна, — она взглянула на сына. — И не знаю, что делать.

Пел снова притянул ее к себе. Жени смотрела на них — любовь, беспомощность и горе отражались на лице мужа, и она поняла, что две потери заставили его навсегда распрощаться с юностью.

— Живите с нами, Мег. Потом, если захотите, — предложила она, и поверх головы матери Пел послал ей благодарный взгляд.

— Спасибо, дорогая, — вежливо, но отчужденно поблагодарила миссис Вандергрифф.

А когда они прощались, Мег расцеловалась с ней, как с мимолетной знакомой, приложившись щекой к щеке Жени и чмокнув воздух. И Жени стало жутко. Неужели Мег считает ее виноватой? Неужели в горе неспособна принять вместо умершей дочери?

В Вашингтоне Жени продолжала размышлять о возможной связи их брака и гибели Лекс. После свадьбы они уехали вдвоем, а Лекс одна вернулась в Топнотч. Не ощущала ли она, что ее все оставили? Не была ли оскорблена их клятвами друг другу? Или это было совпадением, несчастным случаем, как на том настаивала Мег. Из-за того, что Лекс переоценила свои силы, не учла воздействия долгого пребывания в холодной воде?

Жени убеждала себя в том, что нет смысла задавать себе бесчисленные вопросы, на которые все равно нельзя получить ответов. Но проходя по пустым или полупустым комнатам их нового дома — с рабочими, «консультантами», а чаще одна — она не могла избавиться от нахлынувших на нее дурных предчувствий.

Но Пелу о своих сомнениях она не говорила. Они так мало бывали вместе, что встречи хватало только для создавания будущего счастья.

Пел полагал, что его работа в Фонде к июню завершится и он вернется на государственную службу. Его шестимесячный отпуск уже кончился. Но обязательства перед Фондом еще существовали, и он мотался между Нью-Йорком и Вашингтоном, возлагая на Жени основную нагрузку по обустройству дома. Но сам тоже хотел участвовать в этой важной части их совместной жизни: помогать выбирать ткани, спорить о цветах, советовать, не подвинуть ли полки вправо и не повесить ли их на дюйм выше. Жени знала это и сообщала о всех даже мельчайших проблемах по телефону или когда он приезжал домой. Но нагрузки были слишком велики, он не мог сосредоточиться и сделать выбор и в конце концов почти умолял ее принять решение самой.

В Нью-Йорке Пел по-прежнему старался выбраться из Фонда, оставив там надежную власть и сильное руководство. Дяди — Генри и Джадсон — помогали ему советом и делом, но присутствие Пела было необходимо на совещаниях и конференциях Фонда, где разрабатывались ими решения для претворения в жизнь.

Концепция «тройки» в основном была Джадсона. Руководитель транснациональной корпорации, Джадсон слыл знатоком в передаче полномочий и распределении власти. Он предложил разделить бывшую службу Филлипа на три части: Джон Дубрей, работавший в Фонде с его основания, отвечал за внутренний менеджмент и персонал; Джек Лузи, финансовый маг и превосходный администратор, должен был распоряжаться денежными вопросами; а Санфорд Вайтмор станет генератором идей. Его видение Фонда как организации, поддерживающей все сферы человеческого благосостояния, было близко взглядам Филлипа.

Планы были подготовлены, программы составлены, но летом 1965 года Пел по-прежнему был необходим, чтобы координировать действия трех сфер власти и организовывать работу Фонда единым фронтом.

Ему приходилось летать в Нью-Йорк, по крайней мере, дважды в неделю. А это сильно мешало работе помощника подсекретаря. Из занимающих такие посты в Государственном департаменте, Пел был самым молодым и получил его за неделю до того, как был вынужден попросить об отпуске. Это сильно его расстраивало. Но когда вышестоящий чиновник предупредил Пела:

— Я не собираюсь больше выполнять вашу нагрузку вместе со своей, — он холодно ответил, что в этом нет необходимости. Со своей он справится и сам. В Вашингтоне он работал по двенадцать — четырнадцать часов в день, приезжая на службу на двадцать секунд раньше клерков и выходя из здания вместе с уборщиками.

Напряжение двух работ было невыносимым, к тому же Пел мечтал проводить больше времени с Жени, как другие мужья, оставаться с женой долгими спокойными вечерами, во время которых расцветает и зреет взаимопонимание. Ему не хватало домашних забот, и он понимал, что когда лето кончится, упущенного не наверстать: Жени возвратится в Гарвард, а ему по вечерам придется приходить в пустой дом.

Напряжение, истощение, и отчаяние в связи со смертью сестры, и беспокойство за мать — все это, и ощущение ускользающего времени — заставляло Пела забыть уроки любви, которые Жени давала ему в Финляндии. По ночам он набрасывался на нее со слепой настойчивостью, и Жени принимала мужа, но пассивно, не испытывая возбуждения. А он, понимая, что не удовлетворяет жену, приходил в отчаяние.

Теперь Жени мечтала вернуться обратно в медицинскую школу, заполнить дни занятиями. Их брак начинался в любви, красоте, когда белыми ночами медового месяца рождались удивительные надежды. Теперь они удалялись друг от друга и вскоре даже наедине будут оставаться порознь.

10 августа официально завершилось расследование смерти Лекс. Но его результаты оставались неубедительными: полиция обнаружила в комнате девушки пустой тюбик из-под лекарства. Рецепт выписан три недели назад — пятьдесят капсул снотворного, каждая из которых содержит 100 миллиграммов барбитуратов.

Если утром 28 июня Лекс приняла все капсулы или хотя бы большую их часть, ей никогда бы не удалось переплыть озеро. Узнав об этом, Пел, сидя во все еще полупустой гостиной наверху, в тот же вечер предположил:

— Пустой тюбик может означать, что она пыталась и раньше, — большой бокал виски, который он теперь наливал себе каждый вечер, дрожал в его руке.

— Пыталась? — Жени тоже пригубила спиртное. Кондиционер работал на пределе — ночи были по-прежнему жаркими. Но проглотив коньяк, она ощутила озноб.

— Одно из предположений, не включенных в отчет — она уже могла «совершить попытку», могла проглотить все капсулы когда-нибудь раньше.

— И вытошнить их. Непроизвольно или нарочно, — закончила Жени. Она неотрывно глядела на Пела. — Но если она приняла лекарство, чтобы умереть, а потом заставила себя отрыгнуть, значит…

— Что?

Жени не могла высказать вслух свою мысль.

— Значит, она передумала, — сказал за нее Пел.

— Да, — она опустила глаза к полу, только что отциклеванному и покрытому лаком. Неужели Лекс передумала и в последний раз? Она вошла в озеро с намерением утонуть, но, подхваченная ритмом гребков, плыла все дальше. Миновала самую глубокую часть на середине, не в силах погрузиться, а завидев противоположный берег, решила жить?

Пел поставил бокал на стол, длинные руки повисли между колен и достали пола. Сердце Жени рвалось к мужу. Ей хотелось его обнять, утешить. Но тогда Пел прижмется к ней и они вместе отправятся в спальню…

Она откинулась на стуле и прикрыла руками глаза. А когда вновь взглянула на мужа — тот уже спал. Боль и усталость отражались на его лице.

Через пять дней Жени получила письмо от Мег. Оно было адресовано ей, а не Пелу. Внутри она обнаружила еще один запечатанный конверт и записку на голубой бумаге, почерком Мег: «Это я нашла в хижине Лекс. Написано тебе».

Жени разорвала второй конверт. Оттуда выпал лист, разлинованный синим, с розовыми полями — страничка из студенческой тетради. «Дорогая Жени!»было перечеркнуто, а линейкой ниже написано: «Дорогая, дорогая Жени!»

Почерк поразил Жени, как будто она услышала голос Лекс и подруга восстала из мертвых.

Жени принесла письмо в свою спальню, глубоко вздохнула и заставила себя прочитать:

Мне здесь очень одиноко. Никогда бы не подумала, что могу испытать такое одиночество, что такое одиночество может кто-нибудь перенести. Родители называют меня затворницей — теперь они должны знать, что я вовсе свихнулась.

«Родители» — это означает, что Лекс писала еще до смерти отца. Когда? Год назад? Больше? Почему она так и не отправила письмо?

Свихнутый урод — куда хуже, чем разжиревшая леди. Но здесь кроме врачей и слуг меня никто не видит. А им за неудобства платят. Это мое единственное место, и я останусь здесь навеки.

Шрамы могут поджить, и мама все время посылает мне газетные вырезки о косметике. Косметика, маски — какая разница? Я так и не научилась быть женщиной.

Создав меня женщиной, Кто-то весело пошутил.

А теперь мне предстоит быть твоей подружкой на свадьбе, стоять рядом.

Рядом, Жени. А я ведь урод. Единственная моя защита — кожа — безобразна, как грех.

Я могу поменять всю кожу, но останусь прежней. Такой, какая я есть. Грешной и безобразной. И я люблю тебя всею своею грешной душою.

На этом, без подписи, письмо обрывалось. Прежде чем запечатать в конверт, Мег, вероятно, его прочитала.

— Прости меня, — прошептала Жени в пустоту. Она вспомнила Лекс на свадьбе, ее только что закрученные волосы, их разговор на рассвете. Лекс призналась, что хотела быть похожей на отца, но не оправдала его любовь. Она подтвердила, что Жени правильно почувствовала, что Пел напоминает Филлипа, и с помощью брата собиралась исправить все, что не сложилось с отцом, заслужить в собственных глазах прощение.

А через несколько часов Жени вышла замуж за Пела.

Жени взглянула на письмо, которое все еще держала в руке. Не было надобности его перечитывать, а Пел никогда не должен его видеть. Она смяла в комок разлинованный синими полосками листок бумаги, вошла в ванную и спустила его в унитаз.

Спустя месяц слова «Ятак и не научилась быть женщиной» вновь всплыли в ее голове, но обрели значение в собственной жизни Жени.

Она была одна из немногочисленных женщин, обучающихся в медицинской школе, не наладившей с ними никаких отношений. Женщины были еще более самодовольны, чем мужчины, и казалось, постоянно держали себя в руках, чтобы не проявить доброту. Солдаты на страже или в карауле, они ежеминутно боролись против дискриминации.

Жени почувствовала ту же дискриминацию женщин, которая царила в медицинской школе. Она проявилась задолго до поступления — с требованием психологической оценки девушек. И продолжалась на занятиях, где, если женщины предлагали свой ответ на вопрос, мужчины-однокурсники смотрели на них, как на чудо. Будто на танцующих на задних лапах собак. Профессора зачастую нарочито покровительственным тоном хвалили студенток.

И тем не менее, Жени не испытывала духовного родства с остальными жертвами дискриминации. Она понимала, что должна заниматься более важными вещами, а не тратить время на перевоспитание нетерпимых. Медицина не имела пола, и призвание Жени не было связано с ее женской сущностью.

В конце концов большинство студенток стало относиться к ней с настороженностью из-за ее взглядов и из-за того, что она была замужем за Вандергриффом. Они демонстративно избегали ее.

Ни подруг, ни отношений с Мег. Жени чувствовала, что и жена из нее не удалась: она не могла ни помочь мужу, ни утешить его. Она не делит с ним жизнь, не создает ему дома. И в постели она снова была холодна, лишая мужа уверенности в себе.

Может быть, она была какой-нибудь ненормальной. Может быть, совсем наоборот, но, как и Лекс, она тоже не сумела сделаться «настоящей женщиной»? Не гомосексуальность, а какая-то мужеподобность отличала Жени от других женщин. От таких, как ее мать. Иногда Жени задумывалась, а какой женщиной была Наташа?

Несмотря на все сомнения и продолжающиеся ущемления, второй год в школе Жени нашла легче первого. Очевидно оттого, что она научилась воспринимать материал с большей эффективностью. К тому же, в этом году предметы были связаны больше с клинической практикой, а не с механическим запоминанием, и Жени могла выделить день или даже все выходные, чтобы навестить Пела. И в связи с этим не испытывать, как в прошлом году, паники, что что-то недоучит.

Она по-прежнему жила в общежитии. С их домом-мечтой в Вашингтоне казалось неразумным заводить еще квартиру в Бостоне, чтобы Пел мог останавливаться на день или два. Лучше было ей самой при первой возможности летать в Вашингтон.

Другой жизни, кроме работы, в Бостоне у Жени не было. Она занималась днями и вечерами, часто захватывая и ночи, а свободное время, которое она «экономила», отдавала поездкам к Пелу. Он был поначалу благодарен, даже восхищен тем, что она урывала для него свободную минуту. Но шли месяцы, и Жени почувствовала, что Пел хотел бы, чтобы она жила в Вашингтоне, он даже этого требовал.

Разрыв между женщиной и врачом становился все глубже. В Вашингтоне она носила шелковое платье и развлекала дипломатов, в Бостоне влезала в джинсы и училась. В медицинской школе у нее не было друзей. В своем доме в Вашингтоне она была постоянно окружена людьми. В Гарварде — просто студентка, в столице — жена Пела Вандергриффа. Она посещала посольства, ходила на приемы в Белый Дом, где танцевала с президентом Джонсоном. А днем позже ела у себя в общежитии холодную пиццу.

Жизнь была расколота на две половины, и по мере того как время текло, Жени чувствовала, что два ее «я» все больше и больше удалялись друг от друга. Надо было как-то решать этот конфликт, она это прекрасно понимала, но каждое, было слишком сильным. Жени любила то, что делала, и любила Пела.

Пел скучал по Жени гораздо сильнее, чем позволял себе показать. Он нуждался в ней не только как в хозяйке, очаровательной жене, прекрасно управлявшей приемами, которые они устраивали у себя в доме. Больше всего он скучал по человеку, дорогому другу, любимой женщине. Хотел быть с ней рядом, делить с ней жизнь, приходить к ней со своими проблемами и сомнениями, которые наваливались на него со всех сторон.

Она стояла в стороне от его профессии и могла бы судить обо всем объективно, а он бы рассказывал ей, почему разочаровался в своей новой должности и о работе в департаменте. Со своими знаниями проблем Восточной Европы и особенно СССР он вдруг был назначен помощником секретаря по делам Африки.

Это означало, что весь его приобретенный опыт превращался в ничто. А в Африканских делах он был новичком и не мог принять квалифицированных решений. И какова же могла быть международная роль США, если сотрудники департамента иностранных дел будут все такими же необразованными?

Пел мог бы вернуться в Фонд, но чувствовал, что время для этого было неподходящим. Мог бы принять предложение Администрации по международному развитию, но это означало бы работу за рубежом.

Так многое зависело от Жени. Их постоянная разлука создавала сильное напряжение. Хорошо еще, что они часто встречались и каждый день могли разговаривать по телефону. Из-за нее Пел не мог принять никакого предложения, которое бы означало отъезд за границу или предполагало частые командировки. Но он не осмеливался, не считал правильным просить ее жертвовать своим профессиональным будущим. И поэтому не говорил о том, что его волновало. Просто оставался на государственной службе, но был разочарован. А Жени, если та спрашивала его о работе, отвечал, что все «хорошо».

Жени чувствовала, что он оберегает ее от забот, чтобы она могла спокойно учиться. В ответ она тоже старалась не говорить о своих неприятностях. Сдерживалась и не упоминала об отце. Она понимала, что Пел больше не имел доступа к информации об СССР. Новая работа его угнетала, и Жени не хотела наваливать на него еще и новую ношу. Если бы она попросила помочь, Пел бы сделал все, что в его силах, но он уже и так поддержал ее во всем, и Жени не могла просить его о большем.

Друг с другом они говорили не так уже свободно, и их жизни все больше и больше расходились. Пел все чаще вспоминал отца, его советы. Ему ужасно не хватало Филлипа, его ободрений. А до свадьбы Жени надеялась, что Пел поможет ей в поисках отца.

Во время весенних каникул на третьем курсе медицинской школы Жени и Пел давали прием на П-стрит в своем новом доме. Перед приездом гостей Пел проводил обычную проверку: охлаждаются ли вина в холодильниках, положены ли салфетки на подносы, стоят ли в вазах цветы, есть ли на столе карточки с именами, напротив каждого стула.

— Я хотел бы, — он улыбнулся Жени, — чтобы это удовольствие ты разделяла со мной.

Жени ничего не ответила. Его удовольствие — это ей наказание: Жени следовало самой присматривать за вечеринками и не давать это делать ему.

Пел вытянул из середины букета оранжевую розу и подал жене. Жени взяла его за руку, и он вдруг крепко прижал ее к себе, смяв цветок между собой и женой.

— Мне так одиноко без тебя, Жени!

— И мне тоже одиноко.

— Правда?

— Да. Очень часто.

Он поцеловал ее в губы и неловко погладил по волосам, боясь испортить прическу.

— Пожалуйста, Жени, оставайся со мной.

Она отступила на шаг:

— Здесь? В Вашингтоне?

— Везде. Мы должны быть вместе. Я знаю это. Я это чувствую. — Жени кивнула. Иногда такое чувство было и у нее.

— Нужно потерпеть, Пел. После окончания школы я попрошусь в интернатуру где-нибудь в этом районе.

— Но я… — ее интернатура будет еще только через полтора года. А до этого ему предстоит оставаться на прежней работе. И даже после этого она не сможет надолго уехать. На годы окажется привязанной к больнице. — Сейчас, Жени. Я не могу больше ждать.

— Сейчас?

— Я хотел сказать… когда кончится этот учебный год. Пожалуйста. Возьми отпуск. Дай нам шанс…

— Дать нам шанс, — медленно повторила Жени.

Стол был накрыт превосходно. Тонкие серебряные канделябры хранили в себе свечи цвета слоновой кости. Меню на вечер изысканное: после холодного с белым насыщенным — Бордо, красное вино. Роскошная жизнь. Надушенные гости, в драгоценностях и сшитых на заказ костюмах, были не только влиятельными людьми, чьи имена гремели не только в вашингтонских кругах. Они проявляли себя как забавные, даже интересные собеседники.

Богатая жизнь. Пел ждал ответа, пристально глядя Жени в лицо. Он был человеком, которому она доверяла больше всего на свете. Добрейшим, ответственным, высоких моральных качеств. Жени это знала. Она поцеловала его в губы.

— Пойду-ка я лучше переоденусь. Меньше чем через час начнут собираться гости.

Его лицо потухло:

— Жени… — начал он снова, но она уже уходила от него. — Хорошо. Одевайся.

Через сорок минут они сидела в гостиной наверху и по традиции подняли бокалы перед приходом гостей.

Оба, как обычно, молчали, готовясь к роли хозяев приема. Внезапно Пел пробормотал:

— Прости меня, — и нелепо пожал плечами, не понимая, зачем он это сказал.

Жени посмотрела вопросительно на мужа и вздохнула. Конечно, она простила его во всем, в чем нужно было его прощать, но беспокойство закралось ей в душу. Ни один из них не понимал, что прощение требовалось за то, что случится в будущем.

Через месяц она получила от Пела письмо. Он говорил, что не в состоянии выносить их брак таким, каков он есть. Больше всего он хотел бы видеть Жени своей женой, но настоящей женой, а не только по названию. Он понимал, как сильно ее стремление стать врачом, отдавал себе отчет, что Гарвард дает лучшее образование. Он извинялся за слабость и за то, что не может больше так тянуть.

«Я уже не чувствую себя мужчиной, — объяснял он. — И с работой клеится все хуже и хуже. Поэтому, если любишь меня, дорогая, ты должна жить со мной».

Жени любила его — настолько сильно, что не могла больше мотаться между двумя мирами и двумя «я». Ей невыносима была боль, которую она ему причиняла.

Но и ее собственная боль была не менее сильной, когда она дрожащей рукой выводила:

«Дорогой, Пел. Я должна стать хирургом. Пожалуйста, прости меня…»

26

Пасхальные каникулы в Бостоне — такого одиночества Жени еще никогда не испытывала. Не к кому было пойти, не с кем было даже поговорить. Хотя она и оставалась в дружеских отношениях с Тору и Бейкерсфилдом — ее бывшими партнерами по анатомичке — ни с кем из них в отдельности она даже не говорила. Ее единственным близким другом был Пел, а семьей — семья Вандергриффов.

Теперь не осталось никого, и Жени не могла развеяться работой. Она начала сомневаться в правильности своих решений. Вместо того чтобы сидеть в скучной комнате, обложившись книгами и статьями, она могла бы жить в собственном доме в Джорджтауне, окруженная людьми и заботами любящего мужа. В Пасхальное воскресение они пошли бы на лужайку к Белому Дому смотреть, как дети катают яйца. А вместо этого приходится брести мимо закрытых магазинов одной, разыскивая ресторан, чтобы пообедать. Но и есть она не могла. За столиками Жени оказалась единственной женщиной без спутника — кругом ее окружали семьи — и ей казалось, что люди смотрят на нее с жалостью.

Это было хуже всего. Ей захотелось позвонить Пелу, услышать его голос. Много раз рука тянулась к трубке, пальцы набирали вашингтонский код, но в конце концов она опускала трубку на рычаг. Что она скажет ему? Было бесчестно заключить брак и разрушить его. Но она могла бы восстановить его и сейчас, если бы захотела.

Оглядываясь на прошлую жизнь, Жени видела одни обломки, точно яичная скорлупа, усеивающая тропинку от детства: осколки отношений, разорванные семейные и дружеские связи, лишь воспоминания после расставаний и смертей.

Она решила, что вернется к Пелу, сделается его настоящей женой, станет поддерживать в работе, управлять домом, родит детей. Детей?

Она вспомнила Синди, ясно увидела ее лицо. Маленькое несчастное ущербное личико. Ребенка, хотевшего жить в мышиной норке.

Не может она вернуться к Пелу. Во всей путанице ее жизни одно оставалось неизменным. Если она не станет стремиться к цели, вся прошлая жизнь покажется легкомысленной. Если бросится в распростертые объятия Пела, предаст и отца, и саму себя.

Жени приняла решение вскоре после пасхальной полночи. А с ним пришло и другое. Ей нужно было открыть нечто в себе самой. Особенно после того, как Пел заявил, что он больше не чувствует себя мужчиной. Неужели с ним это сделала она? Знает ли она, что значит быть женщиной?

Она набрала номер коммутатора:

— Я хочу послать телеграмму за рубеж. В Израиль.

Жени прилетела в Израиль 3 июля. Ответ матери пришел через два дня после ее телеграммы, и Жени заказала билет на 7 июня до Иерусалима. Пятого в Израиле разразилась война, и все рейсы были отменены. Жени жадно следовала за новостями, в первый раз в жизни регулярно слушала утренние и вечерние новости, читала репортажи в газетах. Через шесть дней израильтяне отвоевали свою территорию, и война прекратилась.

Только шесть дней. Через три недели в иерусалимском аэропорту Жени почувствовала продолжающееся кипение. Толпы вооруженных солдат. Они улыбались и окликали ее по-английски и на иврите. Она улыбалась им в ответ, выходя из терминала и садясь в автобус, который должен был увезти ее на север, где неподалеку от сирийской границы в кибуце жила мать.

Окна были открыты, но ветерок не облегчал нестерпимой жары — иссушающей и прожаривающей насквозь. Пыль покрывала кожу и волосы, проникала под одежду. Губы потрескались и спеклись, как русла рек, которые они проезжали.

Пейзаж большей частью был однообразен: каньоны и кратеры, мили пустыни, выжженные солнцем россыпи камней. «Земля не изменилась здесь со времен Моисея», — думала Жени. Но временами они проезжали военные машины и черные круги выжженной почвы, обозначавшие места бивуаков, вокруг которых были набросаны ящики из-под вооружения.

— Смотрите, — мужчина, сидевший рядом, толкнул ее локтем и указал в окно. Жени увидела два развороченных танка, наполовину занесенных песком, как будто кто-то предпринял нелепую попытку их похоронить. — Египетские. Не было еще времени их убрать.

Под слоем пыли проступала прожженная солнцем кожа мужчины, на фоне которой сверкали глаза цвета аквамарина.

— Меня зовут Дан, — он протянул ей руку.

— Жени, — рукопожатие оказалось крепким, на Жени он смотрел без улыбки.

— Ваш первый приезд? — спросил Дан с британским акцентом.

— Да.

— Немного опоздали. В прошлом месяце застали бы стрельбу.

Как будто в ответ на его слова раздался взрыв. Автобус вильнул с дороги. Солдаты подхватили винтовки и высыпали из дверей, вслед за ними вышли пассажиры и поспешили к укрытиям. Дан потянул Жени за руку к задней двери и заставил вместе с собой заползти под автобус. Он лежал рядом, широко раскрыв глаза, и не проявлял ни малейшего страха.

Жени услышала выстрелы, еще один взрыв и какие-то звуки, которых определить не смогла. Распластавшись на горячем песке, она закрыла глаза. Жара обволакивала, горячий воздух удушал. Жени почувствовала, что задохнется, прежде чем в нее угодит пуля. Уши горели, сердце колотилось — громко, как барабан, — и это был единственный звук, который она слышала.

А потом она поняла, что вокруг наступила тишина — ни взрывов, ни свиста осколков. Она открыла глаза. Дан молча, не двигаясь, смотрел на нее. Он едва заметно кивнул, давая понять, что опасность миновала, и стал выбираться из-под автобуса, таща за собой и Жени.

Они отряхнулись — тучи песка хлынули с одежды — и вновь сели в автобус. Другие пассажиры тоже выходили из укрытий и, счистив пыль с одежды и тела, влезали в двери. Заняв места, тут же начали переговариваться друг с другом, и говор их казался Жени непринужденным, даже веселым.

— Такой уж у нас климат, — объяснил Дан. — Арабский ураган. Нужно привыкать.

Жени поняла, что дрожит. Автобус тронулся в путь.

— Кто-нибудь ранен? — спросила она.

— Не думаю. Кажется, мина. Осталась с прошлого месяца. Могла быть и нашей, — он пожал плечами. Уклоняться от смерти стало его привычкой.

— Вы сражались в войне? — спросила Жени.

— Конечно. У нас все сражались. Весь Израиль — одна армия. Каждый гражданин — солдат. Он говорит на разные голоса, но смысл всегда один: «Верните нам наши земли».

— Вы должны очень гордиться, — проговорила Жени.

В автобусе, громыхающем на все лады, царило возбуждение. Возбуждение уцелевших от смерти? Или просто веселье при виде, как вещи приходят в обычный порядок? Что бы ни ощущала Жени, она чувствовала, что подвергалась экзамену и теперь имеет право находиться здесь.

— Гордиться? Конечно, — Дан распрямил плечи, взгляд устремился вперед. — Я был с Даяном. На третий день мы вернули Древний Город Иерусалим — святейшую из наших святынь. Так сказал Даян. Я не верующий, говорил он, но это не имеет значения. Соединимся в Иерусалиме! — он повернулся к Жени, и на его лице внезапно вспыхнула улыбка. — Каждый из нас почувствовал, как будто мы все обрели прошлое.

Жени откинулась на спинку сиденья. В этом и была ее цель поездки в Израиль — повидаться с матерью и, может быть, вернуть то, что было потеряно.

Дан сошел перед ней, на восточной оконечности Галилейского моря. Кроме солдат, Жени осталась единственной пассажиркой в автобусе, когда он прибыл на конечную станцию.

Автобус встречала женщина среднего роста, с темными волосами, подернутыми сединой. В ее поведении сквозила неуверенность или беспокойство. Увидев ее, поняв, кто она должна быть, Жени почувствовала желание соскользнуть с сиденья, спрятаться и не выходить из автобуса. Но когда страх приутих — когти огромной птицы отпустили сердце — она уже знала, что поднимется, возьмет багаж, соскочит с подножки и сделает шаг навстречу незнакомке, которая когда-то была ее матерью. Оставалась ею и теперь. Биологической матерью: женщина в бесформенных одеждах, тискающая руки. Десять лет назад — больше: десять с половиной — в январе 1957 года, она убежала от них.

Направляясь к ней, Жени заставила себя натянуто улыбаться. За несколько шагов она разглядела глаза — знакомые голубые глаза с косинкой, как у Дмитрия.

Наташа, казалось, приросла к земле, а Жени продолжала подходить: высокая, полногрудая женщина с блестящими волосами цвета ореха. Наташа бросилась к ней, чуть ли не прыгнула.

— Дочка, — шепот был едва различим и прозвучал как вопрос.

Жени поставила чемоданы и кивнула. Она никак не могла вспомнить, как по-русски звучит «мать».

Потянувшиеся было к ней руки безвольно упали:

— Женечка, ты здесь.

И снова Жени кивнула, раздумывая, расплачется ли мать. Ее глаза были сухими и изучающими: она выискивала следы слез на лице Наташи.

— Пойдем. А это я понесу, — рука Наташи потянулась к чемоданам.

— Нет, не надо, — Жени одновременно взялась за ручку, и их руки встретились. От прикосновения — ее ледяная улыбка растаяла. — Здравствуй, мама, — но прежде чем Наташа успела ее обнять, она подняла чемоданы и застыла в ожидании, когда мать покажет, куда идти.

Они шли рядом, и Жени заметила, что у матери совсем другая фигура. Наташа была ниже и жилистее. Как Дмитрий. Мать и сын походили друг на друга, а она пошла в отца.

Дома были грязновато-желтыми, прожаренными солнцем, как и все вокруг, казались частью этой местности, словно гряда камней. Там и сям мелькали полоски зеленого — сады или посевы. К тому времени, как они подошли к дому, где Жени предстояло остановиться, ее руки горели огнем, оттянутые под весом чемоданов, но она не позволила себе ни разу остановиться и передохнуть. Была полна решимости показать свою силу.

— Вот твоя комната, если тебе подойдет.

Жени поставила чемоданы и согнула руки, потирая локти. Комната оказалась чистой и строгой, как спальня в студенческом общежитии: мебель только та, что была необходимой, и никаких украшений, кроме покрывала на кровати с арабским рисунком.

— Спасибо.

Мать все еще явно нервничала и с трудом подбирала слова:

— Хочешь принять ванну? Или душ?

— Душ как раз то, что надо, — Жени вспомнила горячий песок под автобусом. Она все еще ощущала его кожей — месиво, в котором поджаривалась.

— Хорошо. А потом поешь? Или сначала отдохнешь? Поездка была утомительной?

Да, она слишком устала, слишком ей было жарко и неудобно, чтобы рассказывать о путешествии, о взрывах. В эту минуту Жени хотелось побыть одной.

Наташа принесла полотенце, мыло и маленький тюбик с желтым шампунем и, не сумев скрыть облегчения, вышла из комнаты.

Жени медленно разделась. Сон, казалось, вот-вот пересилит желание вымыться. Обнаженная, она вошла в душ и открыла кран. Напор оказался слабым. Тонкие струйки коснулись руки, прокладывая в запекшемся песке бороздки. Жени захотелось оказаться где-нибудь еще, в более удобном месте с современной сантехникой, чтобы вода потеплее, чем здесь, лилась на нее как проливной дождь. В Джорджтауне сияющую хромом головку душа можно было регулировать, стенки кабинки были сделаны из затемненного стекла, а ванная облицована ручной работы изразцами. Однажды, когда Пел поздно вернулся с работы, они мылись вместе. Не как любовники, а забавляясь, как дети, как брат и сестра. Теперь она по нему скучала.

Шампунь, который ей дала Наташа, первые два раза не вспенился. С третьей попытки она добилась жиденькой пены. Долго терла волосы и стояла под душем, пока все тело — каждый его изгиб и впадина — не стало чистым.

Тогда она вышла из-под душа и растерлась грубым полотенцем, потом намотала его вокруг головы, как тюрбан. Подошла к кровати и рухнула на нее. И тут же заснула.

Войдя, Наташа застала ее голой и натянула на дочь простыню, потом осторожно, точно пытаясь поймать мыльный пузырь, коснулась пальцами лба…

Проснувшись, Жени не могла сообразить, сколько же она проспала и который был час. Она прилетела из Бостона в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Лондон, провела там ночь, но спала урывками. Перед тем как сесть на борт самолета компании «Эл Ал» прошла строжайший контроль. Потом автобус, взрывы, глаза соседа цвета аквамарина, прибытие в кибуц и встреча с матерью. Какое долгое путешествие, думала она, чувствуя усталость, хотя только что проснулась. Не ошибка ли — это сентиментальное путешествие, и в конце — встреча, или ссора — с женщиной, которую она так мало знала?

— Доброе утро, — Наташа вошла с подносом. — Я принесла тебе завтрак. Сегодня день рождения твоей страны — Америки, — она произнесла это так, как будто репетировала слова: чтобы поразить Жени своими знаниями.

Значит, сейчас утро четвертого июля. Жени приподнялась, откинула простыню. На завтрак оказалась яичница, ломтики серого хлеба, маслины, помидоры, кусочек соленой рыбы и чай. Жени внезапно захотелось есть, даже вот это, и она приняла поднос, который Наташа поставила ей на колени.

Пока она ела, мать рассказывала ей что-то о кибуце. Здесь жили люди разных национальностей. И хотя только Наташа и еще одна женщина были выходцами из СССР, русских по происхождению здесь было много. Европейский по духу, кибуц исповедовал социалистические взгляды и отчасти был по-старому революционен. Поселенцы до вечера трудились, а потом могли заниматься своими делами — читали, слушали музыку или сами играли на музыкальных инструментах, жарко спорили с соседями.

— Я работаю в детском саду с младшими детьми, — сообщила Наташа, ее руки были скромно сложены на коленях. Если хочешь, я возьму тебя с собой. Дети просто чудо.

— Правда? Никогда бы не подумала, что тебя может заинтересовать такая работа, — Жени показалось иронией судьбы, что женщина, оставившая своих детей, заботится о чужих, и называет их чудесными.

Но ирония ускользнула от самой Наташи:

— В саду есть нянечка. Но у нее так много работы, что она не в состоянии присмотреть за всеми. Если побудешь здесь, может быть, захочешь ей помочь. Твое медицинское образование пригодится.

Жени рывком сдвинула поднос с колен.

— Меня учили не для того, чтобы помогать нянечке! — ярость нахлынула на нее, и она почти выкрикнула эти слова. Что же до того, чтобы здесь побыть, не думаю, что это удастся, — она смотрела на овал своих колен с подносом, не в силах поднять глаза на мать.

— Жаль это слышать, — мягко ответила Наташа. — Я надеялась, что ты поживешь со мной.

Но Жени уже думала, что ей вовсе не стоило приезжать. Смешной порыв, вызванный ложным любопытством. Ей нечему учиться у этой женщины.

— Я надеялась, — продолжала Наташа, — что у нас хватит времени познакомиться друг с другом и стать… друзьями, — она произнесла это так застенчиво, как маленькая девочка, упрашивающая подругу поиграть с ней.

— Десять лет назад, — криво усмехнулась Жени, — ты не захотела оставаться моим другом.

— Десять лет назад, Женечка! Неужели через все эти десять лет ты пронесла ненависть ко мне?

Жени захотелось, чтобы мать ушла. Она чувствовала себя, словно в ловушке, под простыней. Встать означало показаться во всей наготе.

— Сказать по правде, — солгала она, — я почти не думала о тебе с тех пор, как ты от нас ушла.

Наташа не отводила глаз, и Жени с раздражением и одновременно с облегчением поняла, что мать ей не верит. Возраст отпечатался на ее лице, хотя кожа была по-прежнему гладкой, слишком гладкой для седины в волосах. Глаза смотрели встревоженно, и в них Жени увидела, какой была мать молодой, еще пятнадцать лет назад — красивой, надушенной, когда она приходила взглянуть на детей перед отъездом с друзьями в театр. Живой, очаровательной женщиной, умеющей слушать, что говорят другие, и легко и остроумно им отвечать. Та Наташа убежала с актером и потом была осуждена за политическую неблагонадежность, которую Дмитрий простил, потому что считал наивной.

— Зачем же ты тогда приехала в Израиль? — глаза Наташи сверлили дочь. — Зачем, если все эти годы не думала обо мне?

— Потому что… — Жени почувствовала, что ее поймали. — Потому что рухнул мой брак.

— Боже! — Наташа потянулась, чтобы обнять Жени, но та отвернулась. Она не хотела жалости и не понимала, зачем она это сказала.

Наташа села на место:

— Когда был разрушен мой брак, я пережила самые черные годы в жизни.

— Но ты ушла. В этом не было никакой необходимости.

— Была, Женя, — она говорила печально, но уверенно. — Георгий меня ненавидел. Вернувшись обмороженным, он оказался растерзанным не только физически, но и духовно. Не мог взглянуть на себя, и мне не позволял смотреть на него, — она помолчала. — И ни разу не позволил до себя дотронуться.

— Но ты всегда казалась счастливой, — возразила Жени, вспомнив мать на своем двенадцатилетии, как та танцевала в своем красном платье.

— А какой еще я могла казаться? Это все для тебя и Дмитрия. Для себя. И для него тоже. Если бы я убивалась, его ненависть не имела бы выхода, и обратилась бы на вас и на себя самого. А она была слишком велика, чтобы ее снес один человек. Он видел, какая я сильная и независимая, и в тот день, когда я уходила, сказал, какое отвращение он ко мне испытывал.

— Правда?

Наташа так печально кивнула, что Жени захотелось уронить простыню и взять мать за руку.

— Давай забудем об этом. Это не то, что ты хочешь услышать об отце.

— Но ты ведь сбежала с актером?

— С Костей? Да. Почти тринадцать лет у меня не было мужчины.

Жени не хотела слушать, не хотела ничего знать об интимной жизни матери — и все же сочувствовала ей.

— Это было агонией, — продолжала Наташа. — Оставить детей. Все эти годы вся моя жизнь была в тебе и Дмитрии. Больше я не знала ничего. Только позволяла другим говорить любезности. Любезности — о, Женя! Какой я была легкомысленной.

И одинокой, подумала Жени.

— А потом меня сослали, и еще годы я училась, как быть серьезной.

— Но тебя признали виновной…

— Да. Пустое, формальное обвинение. Меня никогда не интересовала политика. И Георгий не хотел, чтобы я в это вмешивалась. Но он был влиятельным человеком. Намного влиятельнее, чем я думала. И когда его гнев вырвался наружу, он меня раздавил.

— Как? Ты хочешь сказать, что он устроил твой арест? Посадил в тюрьму? — Жени вспомнила, о чем ей говорил Дмитрий. Но она в это никогда не верила. Как мог один человек управлять правосудием? И кроме того, несмотря на то, что сейчас говорила Наташа, она знала отца — он не мог быть таким мстительным.

— Я не выдвигаю никаких прямых обвинений. Какой смысл? «Космополитизм» — расплывчатая формулировка. Ее применяли ко всем евреям. Сейчас мы больше не будем с тобой разговаривать, — Наташа убрала поднос со столика рядом с кроватью и встала. — Я и так задержалась, пора на работу. Может быть, еще соснешь, а потом навестишь меня в детском саду?

— Договорились.

— Ну вот и хорошо. Я кого-нибудь пришлю за тобой.

Когда мать выходила, Жени хотела остановить ее, сказать, что сейчас что-нибудь набросит и пойдет вместе с нею. Она понимала, что мать была бы счастлива.

Но Жени не проронила ни слова. А когда дверь закрылась, вновь скользнула в постель и вскоре опять спала.

Когда же она снова проснулась, в комнате было светло и очень жарко. Надела шорты, блузку без рукавов и сандалии, спустилась по лестнице, и когда открывала наружную дверь, к ней подошел мужчина среднего возраста:

— Женя, подожди. Я отведу тебя к Наташе.

Она озадаченно посмотрела на него. Откуда он узнал ее имя?

Он улыбнулся и протянул широкую ладонь:

— Я Наум Бен-Дов. Видел тебя вчера в автобусе.

— Ах вот как?

— Да. Пришел посмотреть на очаровательную дочку из Америки. Но в последний момент — как это вы говорите? — сробел. Затряслись жилы.

— Оробели? Затряслись поджилки?

— Да, да, поджилки. Решил, что мне там не место, когда воссоединяются мать и дочь. И вот стал невидимым, как кролик.

Жени рассмеялась. Мужчина был почти на голову выше ее, с бочкообразным животом. Для него стать невидимым выше всяческих сил, которыми обладает любой волшебник.

— Кролики не исчезают, — поправила она. — Они возникают из шляп.

— Бедные кролики. Никак не могу взять в толк, зачем им нужно жить в шляпах. Ну, пошли, — он взял ее под руку, как будто они были старыми друзьями. — Мы идем в детский сад.

Симпатичный, подумала Жени. Хотя и некрасивый: широкий рот, крупные торчащие уши, светло-рыжая копна перепутанных волос.

— Ты полюбишь эту страну, — говорил он, когда они проходили небольшой фруктовый сад. Я в этом уверен так же, как и в том, что меня зовут Наум Бен-Дов. Страна, на которую жмут со всех сторон. И нажим этот заставляет людей вырастать изнутри, яснее понимать себя.

Жени удивленно посмотрела на него. Неужели он раскусил ее так быстро?

По дороге в детский сад Наум показывал на здания: вот больница, зал, столовые, магазины — все желтовато-грязное, незаметное. Жени улыбнулась, вдруг вспомнив Топнотч — грубые хижины на лесистых горах: возврат миллионеров к природе, где дома призваны гармонировать с пейзажем. Здесь же — человек попытался овладеть природой, и строения, которые, казалось, выросли прямо из земли, доказывали его превосходство над враждебной силой.

В детском саду Наум звонко поцеловал Наташу в щеку. Она улыбнулась ему, и лицо женщины стало мягче и моложе.

«Так вот в чем дело», — подумала Жени. Рыжеволосый великан был любовником матери. Наташа не выносила жизни без мужчин. Жени сделалось неприятно. Она не хотела, чтобы ей напоминали о сексе, особенно если это напоминание исходило от матери.

Наум почти сразу же ушел, и Наташа начала для Жени экскурсию по детскому саду. Комната для занятий. Спальня, вдоль стен уставленная кроватками. Кухня, где стерилизовали бутылочки и соски. Комната для начинающих ходить, некоторые из них в манежах, и странный набор игрушек из пластмассы и дерева — обучающие игрушки, знакомые Жени по Америке; тряпичные куклы и игрушки, которые могли показаться древними.

— Да, ты права, — подтвердила Наташа. — Ты заметила, что в Израиле мы не делаем различий между новым и старым. Мы не грезим прошлым, как в Европе, или будущим, как в Советском Союзе и, как я слышала, в Америке тоже. Здесь вещи не имеют ценности вне самих себя. Что бы мы ни обнаружили, мы стараемся это использовать. Так или иначе используется все, — она наклонилась над девочкой, которая играла чем-то, что представилось Жени отполированным камнем, и что-то спросила на иврите. Улыбнулась, выпрямилась и объяснила Жени. — Вот магический диск. Он прилетел к нам с Луны. Если его поднести к уху, он станет с нами разговаривать.

Она снова выслушала ребенка и перевела Жени:

— Например, он рассказывает о цифрах. Может отгадать любое число.

— Какое? — Жени улыбнулась голубоглазой девочке с белыми кудряшками и розовыми щеками.

— Сейчас я спрошу, сколько ей лет, — сказала Наташа.

Магический диск в кулаке ответил «три», и девочка торжествующе улыбнулась. В нескольких ярдах от нее мальчик полез на стул и упал, но не заплакал, а, полежав немного, поднялся сам, потер колено и скривил губы в гримасе, явно отражающей его твердое намерение не зареветь.

Наташа наклонилась над ним и рассмотрела синяк. Успокаивая, заговорила на иврите, а когда взъерошила ему волосы, мальчик улыбнулся.

— Это Арон, — объяснила Наташа Жени по дороге в медпункт, куда они отправились за йодом. — Ему два с половиной года, и я сказала ему, что он храбрый, как солдат. Все дети хотят стать храбрыми солдатами.

Жени вспомнила детей Хиросимы. Но их мужество было уникальным. А большинство американских детей в такой ситуации, конечно же, расплакались бы.

— Как вы учите таких маленьких детей такому самообладанию? — спросила она Наташу.

— Обычно ребенок кричит больше от страха, чем от боли. Пугается при виде крови. А заслышав собственный плач, трусит еще больше. Но здесь дети не боятся. Даже самые маленькие видели кровь. Мы не прячем ее от них. Иногда специально колем себя булавкой, чтобы показать, что ее нечего бояться. Пролитая кровь — все равно, что пролитый кофе или пролитое молоко. Надо просто вытереть — и все в порядке.

Слова матери невольно произвели на Жени впечатление. Они вернулись к Арону, и Наташа нарисовала йодом на его коленке пятиконечную звезду. Малыш взглянул на нее с гордостью бойца, получившего орден.

Наташа умела обращаться с детьми. А с ней она тоже так обращалась, когда Жени была маленькой?

— В прошлом месяце у нас было много раненых. И мы водили детей в больницу смотреть на них. Хочешь заглянуть в нашу больницу?

— С удовольствием, — при слове «раненые» в Жени разгорелось любопытство. Может быть, в больнице в кибуце проводят реконструктивные операции.

— Скоро сможем туда пойти, — Наташа закрыла пузырек с йодом, шлепнула Арона по спине, и тот умчался прочь. — Когда придет замена.

Через двадцать минут она уже вела Жени через футбольное поле, мимо гандбольной площадки, горки и нескольких качелей. Они прошли рядом с библиотекой — «наше старейшее здание», объяснила Наташа, и концертным залом, который по строению очень напоминал больницу.

Почти все кровати были заняты ветеранами Шестидневной войны. Дежурный врач доктор Стейнметц, молодой, но с изможденными глазами, смог уделить Жени всего лишь несколько минут, сказав, что некоторые из раненых содержатся здесь лишь до того момента, когда найдутся места в другой больнице.

— Им требуются сложные операции, проводить которые нам не позволяет оборудование. Мы можем заниматься только простыми ранами — как в большом полевом госпитале. Многие из них и поступили из полевого госпиталя, который я с коллегой развернул к югу от кибуца во время боев, — меж глаз врача пролегла глубокая складка, зрачки затуманились воспоминанием. — Раненые проявляли величайшее мужество, даже мальчишки. Никто из них не просил особого внимания, никто не требовал перевязать его первым. Наоборот, как бы не были серьезны раны, люди просили сперва заняться их товарищами. «Сперва его», слышал я со всех сторон.

Жени подумала об Ароне, который упал, разодрав колено, но не заплакал. Еще двухлетний, он уже готовился к войне?

— «Сперва его», — повторил доктор Стейнметц. — Для некоторых это означало, что будет уже слишком поздно. Теперь здесь самые крепкие, — врач махнул рукой в сторону палат. — Те, которые выдержали ожидание. Без глаза или уха, частично обезображенные, с пробитыми лбами, разможженными челюстями.

— Позвольте мне поработать с вами, — попросила Жени. Она быстро рассказала о своей практике с доктором Ортоном, о трехлетнем образовании в медицинской школе, о своем решении стать пластическим хирургом.

Она говорила с врачом и не заметила появившееся на лице Наташи выражение удивления, когда Жени упомянула о своей будущей специальности.

— Спасибо, — проговорил доктор Стейнметц. — Но сейчас у нас даже больше врачей, чем надо. Добровольцы со всей страны и даже из Америки. Поговорите со старшей сестрой. Она будет благодарна за любую помощь. А теперь извините, я должен вернуться к больным.

После утреннего взрыва, когда мать предложила ей помогать нянечке в детском саду, Жени, конечно, не могла принять предложение врача, особенно при Наташе. Когда они вышли на улицу, мать спросила:

— Когда ты решила стать пластическим хирургом?

— Я всегда хотела, — выпалила она в ответ.

Некоторое время они шли в молчании, а потом Наташа тихо проговорила:

— Ты очень любишь отца.

Жени не ответила. Слова прозвучали как обвинение.

— Да, — продолжала мать. — Его увечье определило и мою, и твою жизни. Мы женщины, взрощенные ладожским льдом.

— Ты — может быть. А я никогда не знала отца другим. Он был мне хорошим отцом. Особенно после того… как ты нас оставила.

— Понимаю.

— Взгляни фактам в лицо. Ты от нас убежала. Может быть, у тебя и были для этого причины, но могла бы немного и подождать. Тогда мне было еще двенадцать лет. В этом возрасте девочки нуждаются в матерях. А у меня матери не стало. И не потому, что ты умерла, а потому, что решила уйти от нас.

— Уйти? Как ты можешь так говорить? Я тебя любила, была в отчаянии…

— Еще бы! — Жени ускорила шаг. — Я знаю только одно — ты меня бросила. Да ладно, это старая история. Теперь я взрослая. И прошлое не имеет никакого значения.

— Я не бросила тебя, Женя. И Дмитрия тоже. Я бросила его.

Жени не ответила.

— Лед, — снова начала Наташа, — унес его мужское начало.

— Что ты имеешь в виду?

— Яички. Это первое, что у него отняли.

Жени продолжала идти. Ей казалось, она никогда не сможет постигнуть глубины того, что сделал лед с ее семьей.

Они помолчали.

— Ты его простила? — наконец спросила Жени.

— Давно, — ответила Наташа и через несколько минут добавила: — Он направил меня сюда. Странно: тот же самый человек, который засадил меня в тюрьму, пожертвовал собой, чтобы вызволить меня оттуда. Так я слышала. Сложный человек — Георгий. Страсть всегда в нем кипела. То ненавидел меня всем сердцем, то простил. Кто знает, может, он поступил так, сознавая свою вину. Когда-то любил меня, потом из неосуществимой любви родилась ревность.

Жени слушала с большим вниманием, удивляясь сложности отношений между родителями. Жизнь матери определила любовь, а не лед, думала она. Так вот как чувствуют женщины.

— Сам он мне ничего не сказал, — объявила Наташа. — Последний раз я его видела в день суда, рядом с тобой.

Они обменялись взглядами, но Жени не могла понять их значения:

— А как он смог отправить тебя сюда?

— Говорят, что-то предложил. А может, согласился на предложение, которое сделали ему. Что бы там ни было, решил: в обмен на разрешение мне выехать из СССР подписать ложное признание. Ведь это был период десталинизации. При Сталине отец занимал видный пост, который получил в благодарность за проявленный во время войны героизм.

Жени кивнула. Все это она знала.

— А сам он был сталинистом? — спросила она.

Наташа пожала плечами:

— Был сыном своего народа. Машинистом по профессии. Но он был умным человеком, хотя и не имел образования. Его влияние распространялось лишь в сфере торговли. Не думаю, что он встречался с людьми из партийной верхушки — теми, кто делал политику. И уж конечно, не был знаком со Сталиным и кем-либо из его окружения.

— А что за признания он сделал?

— Я слышала, что подписался под целым списком преступлений, о которых никогда и не слышал.

— Но зачем?..

— В Америке вы этого не понимаете, — Наташина улыбка сделалась отстраненной. — Во время десталинизации требовались козлы отпущения. Нужны были имена, виноватые. Твой отец был достаточно известен как герой войны. Поставив подпись, он удовлетворил жажду людей к отмщению. А партии дал возможность проявить великодушие: его не расстреляли, а отправили в лагерь. Показали, какие они милосердные. Он принял ярлык преступника, предателя, в обмен на мою свободу. Как я могла его не простить?

Да, — простая история детства — мать бросила, отец арестован — превращалась в сагу, историю предательства, расцветшего из любви, и любви, приводящей к самопожертвованию. Что-то такое было у Достоевского. Как мало она понимала тогда на занятиях по литературе!

Жени вспомнила о книге, которую будто бы писал отец:

— А ты что-нибудь знаешь о его мемуарах?

— Мемуарах?! — теперь лицо Наташи расплылось в настоящей улыбке. Ты шутишь! Твой отец не мог до конца написать ни одного предложения.

— Ходили слухи… я слышала от приятеля, — она запнулась. — От чиновника из Государственного департамента, что отец пишет политическое разоблачение.

Наташа, все еще улыбаясь, покачала головой:

— Никогда бы в это не поверила. Слова у него никак не согласовывались друг с другом. Знаешь, какие он мне писал любовные записки: «Роза, снег, запах сосен, ты». Я находила их очень романтичными. Считала почти стихами.

Пел никогда ей не писал любовных записок, вдруг поняла Жени. Только Дэнни. Но он был настоящим поэтом. В письмах Пела сквозила любовь, но она была упрятана между строк.

— А как вы жили? — спросила она.

Наташа едва заметно улыбнулась:

— Сначала у моих родителей. Было трудно. Они и Георгий были такими разными людьми. Мы — евреи. Но прежде чем мама умерла, они научились ладить.

Потом родился Дмитрий. Дед в нем души не чаял, и это сблизило их с Георгием. И он захотел, чтобы мы с Георгием поженились.

— Поженились? — Жени выглядела озадаченной. — А разве вы?..

— Нет. Я была прописана у своих родителей. Георгий официально жил со своими, но на самом деле у нас. Мы опасались, если станем расписываться, нас обнаружат, и Георгий больше не сможет там жить.

— А почему вы не приобрели свою квартиру?

— Снова в тебе говорит Америка, — рассмеялась Наташа. — Не так-то это было просто. Уже шла война, и Россия со дня на день могла в нее вступить. Для молодой пары в Ленинграде не было квартир. Даже в лучшие времена стояли в очереди не меньше года. А тогда наступали не лучшие времена. Но вот родился Дмитрий. А потом в Ленинград пришла война.

Они подошли ко входу в детский сад. Наташа направилась к скамейке, и они присели…

— Тогда мы только несколько дней были вместе. Его отправили на оборонительные работы, а я не могла поехать с ним — кормила Дмитрия. Потом его перебросили на Ладогу. Я не видела его месяцами и очень скучала.

Она надолго замолчала, потом тяжело вздохнула и продолжала:

— Он приехал домой в ночь, когда родилась ты. Стоял у изголовья моей кровати и смотрел на меня. На лице зияли черные дыры, кожа сползла лоскутами. Увидев его, я закричала.

Жени содрогнулась.

— Не позволила приблизиться, коснуться меня. И он мне этого никогда не простил. Хотя потом мы и расписались.

— После того, как я родилась?

— Да. Нам предоставили дом. Тогда Георгий уже был героем.

Жени встала и ждала. Наташа оставалась на скамейке. Жени протянула ей руку. Мать слегка тряхнула головой и поднялась. Они шли рядом, прислушиваясь к звукам детской игры, доносящимся из сада.

— Когда ты и Дмитрий были детьми, я любила вас, как частицу себя. И продолжаю любить до сих пор. Но после ночи твоего рождения любовь к Георгию начала во мне замерзать. Я оправилась от потрясения при его появлении, но не смогла оправиться от его ненависти.

Они поднимались по лестнице, и ладонь Жени поглаживала плечо матери.

27

Но на следующий день Жени уже избегала отвечать теплотой на теплоту матери. Наташины откровения оказались слишком запоздалыми. Жизнь Жени закрылась для матери, когда она была еще ребенком. А подростком — отсутствие матери сформировало характер так же, как и арест отца и отъезд из страны. Она стала женщиной, не получив уроков, как ею быть. Ее примерами были лишь Соня, да позже Мег.

И сейчас для Жени женственность Наташи была слишком всеобъемлющей. После крушения брака, одолеваемая сомнениями в себе, она отправилась в Израиль, чтобы разыскать мать, а в откровениях Наташи нашла молодую женщину, обуреваемую страстями, чья жизнь была слеплена любовью мужчины.

В том числе и любовью Наума. Он подарил ей любовь мужчины, и он, не Жени, больше занимал ее чувства.

Жени говорила себе, что приехала в Израиль из любопытства, а совсем не для того, чтобы обрести исключительную материнскую любовь, которой ей так не доставало в детстве.

Теперь она уже была взрослой. Ей предстоит вернуться к собственной жизни, далеко отсюда, и вести эту жизнь в одиночку. И поскольку предстоял скорый отъезд, Жени предпочитала отчужденность.

Но она не могла не восхищаться Наташей. И Наум ей тоже понравился. Добрый, отзывчивый и от природы любвеобильный человек. Он легко обнимался во всеми, даже с мужчинами, но когда прикасался к матери, понимание их близости больно кололо Жени.

Она узнала, что они были друзьями задолго до того, как стали любовниками. Наум и его жена Рут пригласили Наташу к себе, когда она только что приехала в кибуц, приняли как свою сестру. Они понимали, как трудно будет неверующей, да еще из России, прижиться в Израиле. Наташа не просила о выезде в Израиль, как многие советские евреи, но в другие страны отъезд ей был заказан. Ей сообщили, что «позволяют воссоединиться со своим народом» — благовидный предлог для советских властей, чтобы выкинуть ее из страны, как нежелательный элемент.

Наум и Рут приняли ее без осуждения и через несколько недель все трое сильно сдружились. Хотя Наташа проводила больше времени с Рут, чем с Наумом.

Рут была чешской еврейкой, слегка старше своего мужа, прямодушной и разговорчивой, чей веселый юмор часто обращался на саму себя. Одна из самых влиятельных поселенок в кибуце, она призывала к сочувствию, а не к ненависти — это пришло к ней со всем ее жизненным опытом: она пережила заключение в концлагере в Чехии и в лагере смерти в Аушвице.

В конце 1965 года, во время налета палестинских коммандос, в нескольких километрах от кибуца — Рут была застрелена. Наташа оплакивала ее вместе с Наумом. Часами бродили они по твердой земле и говорили только о Рут: припоминали ее жесты, ее словечки, призывы ко всепрощению. Наум называл свой брак благословенным.

После смерти подруги Наташа осталась подле Наума. Они нуждались в обществе друг друга и неизбежно стали любовниками.

Даже теперь, через восемнадцать месяцев после гибели Рут, они часто говорили о ней — она стала частью их любви — любви, окрепшей в дружбе и взаимном уважении. Каждый раз, когда Жени видела их вдвоем — острее ощущала собственные потери. И у нее могли бы сложиться такие же отношения. Но счастье с Пелом она променяла на призрачное будущее хирурга. Глядя на ладонь Наума, покоящуюся на плече матери, на его пальцы, поглаживающие ее шею или трогающие ее волосы, — она начинала сомневаться в правильности своего выбора.

Тогда она написала Пелу, что выбора у нее нет, но, запечатав конверт, тут же усомнилась в этом сама. Но теперь не оставалось ничего другого, как следовать выбранной дорогой.

Жени работала в детском саду и в больнице. Ее былое высокомерие бесследно исчезло. Ни ребенку с больным животом, ни солдату, которому взрывом мины разворотило лицо, не было важно, какую степень она готовилась получить в медицинской школе. Первый долг врача — лечить всеми средствами. Ее голос, ее руки, ее платье — приносили утешение. И это утешение, по крайней мере сейчас, убедило ее, что выбор был сделан правильно.

Чтобы не думать о Пеле, Жени изматывала себя работой. В бесформенном халате с волосами, стянутыми в тугой узел, она ухаживала за ранеными, искалеченными и больными. При виде горестей других людей она забывала о своих.

Через восемь дней она меняла бинты у Якова — человека, чья шея и голова сильно пострадали во время военных столкновений. Он был один из тех, кто ждал реконструктивной операции. Не жалуясь, стараясь быть веселым, он все старался подвинуться так, чтобы Жени было удобнее делать осмотр. Закончив, она вдруг почувствовала, что кто-то стоит за ее спиной. Подняла голову, и ее обжег взгляд. Черные, блестящие, как уголь, глаза смотрели на нее.

— Брат, — поприветствовал его Яков и дружески приподнял руку. — Миках.

Мужчина кивнул и снова уставился на Жени. Глаза откровенно ласкали ее лицо.

— Жени из Америки, — представил Яков. — Студентка медицинской школы. А это Миках — герой Синая. Брат по оружию, парашютист-десантник. Самый смелый из всех.

Не обратив никакого внимания на представление, тот продолжал по-прежнему смотреть на Жени.

Она опустила глаза.

— Красивая, — почти шепотом проговорил Миках.

Не поднимая глаз, Жени отошла от кровати Якова и не оборачиваясь закрыла за собой дверь палаты.

Когда работа закончилась, она медленно провела руками по телу… На следующий день по дороге в детский сад Жени внезапно остановилась как вкопанная: он возник перед ней, будто выскочил из-под земли — пустая улыбка играла на его лице.

— Вот мы и снова встретились, — голос оказался низким и глубоким.

Она снова двинулась вперед, и он пошел рядом:

— Вы — Женя Сареева, дочь Наташи.

— Да, — она не поворачивала к нему головы, но чувствовала, что задыхается, как будто ее с силой ударили в грудь.

— Вы прилетели из Америки, чтобы встретиться с матерью после долгой разлуки?

Тон был резким. Проверяет, подумала Жени. Следит за мной, шпионит. Но не почувствовала ни гнева, ни страха, которые испытала в Кембридже.

Она чувствовала его присутствие рядом, силу, заключенную в его теле: грубую и примитивную.

— Конечно, все это чушь, — она ощущала его взгляд на своей шее.

— Что чушь? — у нее перехватило дыхание и голос показался девичьим.

— Разыскивать мать. Родители — это просто доноры спермы и яйцеклетки.

— И больше ничего?

— Ничего, — внезапно он взял ее за подбородок, уставился на губы, потом стал смотреть в глаза… Жени взглянула в его глаза. Жар бросился ей в голову, и она затерялась в их бездонной глубине…

— Так будет, — он отпустил ее подбородок и быстро пошел прочь.

Когда Жени вошла в детский сад, дыхание к ней еще не вернулось, и прежде чем подняться по лестнице и зайти в детскую, она решила передохнуть внизу.

Наум, как любвеобильный медведь, дружески похлопал ее по локтю.

— Миках Кальман — человек страсти, — проговорил он. — Его прозвище «Лев». А ты что-нибудь знаешь про львов? Когда лев попадает в прайд, он убивает соперников, а потом спаривается со всеми львицами.

Все утро Жени оставалась в расстроенных чувствах. Она путала вещи, делала ошибки, и Наташа несколько раз ее спрашивала, хорошо ли та себя чувствует. Жени раздражали эти вопросы, к тому же она сердилась на Наума, и когда после обеда Наташа в очередной раз запричитала:

— Ты выглядишь что-то усталой, Женя. Не лучше ли тебе отдохнуть?.. — она взвилась.

— Я не нуждаюсь, чтобы обо мне кто-нибудь заботился или вмешивался в мою жизнь!

— Что ты хочешь сказать? — Наташа была огорошена.

— Твой дружок Наум взял на себя роль моего защитника. Можешь ему сказать, что защитники мне ни к чему.

Наташа складывала чистые пеленки:

— Мы случайно заметили, что ты идешь с Микахом Кальманом. Он сложный человек. Знаешь его историю…

— Не хочу ни о чем слышать, — выкрикнула Жени, — и в двери появились удивленные детские личики: прежде они не слышали, чтобы в детском саду повышали голос.

Жени повернулась к ним спиной и стала доставать стерилизованные бутылочки и соски.

— Терпеть не могу, когда за мной следят, — уже тише сказала она матери.

— Никто за тобой не следит. Просто случайно выглянули в окно. Ты вольна поступать, как знаешь. Но здесь ты новенькая и не разбираешься в тонкостях жизни в кибуце. Миках родился в Германии. Родителей отправили в лагерь смерти. Его воспитывали люди, которые обращались с ним, как со слугой.

Жени наполнила стерилизатор новыми бутылочками.

— Миках очень рано познал ненависть. От нацистов, от приемных родителей. Когда он сам в четырнадцать лет приехал в Израиль, ненависть обратилась против арабов. Он экстремист. Для него единственное решение конфликта — убивать.

Жени вспомнила, что прежняя жена Наума отрицала насилие.

— Догадываюсь, — проговорила она, опуская наполненный стерилизатор в воду, — почему они с Наумом враги.

— Враги — это слишком сильно сказано, — возразила Наташа. — Просто исповедуют разные, может быть, противоречащие друг другу идеологии.

— И поскольку я твоя дочь, то должна быть на твоей стороне и на стороне твоего любовника.

— Это жестоко, — обиженно воскликнула Наташа. — А я тебя считала за друга.

— Друга? Да ты меня почти не знаешь, — она направилась в детскую. Там у перильцев стояла девочка и тянулась кверху, чтобы ее взяли на руки. Сначала Жени прошла мимо, не обратив на нее внимания, потом повернулась и подняла девочку. С ребенком на руках вернулась назад, где стояла, застыв у стопки пеленок, ее мать.

— Извини.

— Извинить? — эхом откликнулась Наташа. Она стояла спиной к Жени и разглядывала руки.

Ее униженная поза взорвала Жени:

— Хочешь сразу всего? — колко бросила она. — Когда тебе угодно, играешь в матери. А я в двенадцать лет научилась обходиться без матери. И в двадцать три переучиваться поздно. Слишком поздно.

Она поставила девочку у Наташиных ног и сбежала по лестнице, выскочила из детского сада и, несмотря на жару, бросилась бегом. В спасительном одиночестве своей комнаты она упала на кровать и расплакалась.

Следующим утром, в десять часов, Жени садилась в небольшой военный самолет, который должен был отвезти ее и Якова в Иерусалим. Ему собирались делать операцию в Хадассахском медицинском центре Еврейского университета, доктор Стейнметц разрешил Жени сопровождать больного.

Жени поправила над его головой бутыль с внутривенным вливанием, проверила, как бежит по трубке жидкость, и надежно, лентой, закрепила иглу на запястье. Яков лежал на носилках с закрытыми глазами. Бинты на голове скрывали его боль. Жени знала это и взяла его за руку. Яков тяжело дышал.

— Готовы? — спросил пилот. Но прежде чем она успела ответить, дверца снова растворилась, и в самолет забрался Миках, усевшись рядом с нею.

Двигатель взревел. Самолет подпрыгнул и взмыл в воздух. Они молчали, но Жени локтем чувствовала его руку. И по руке жар распространялся к ее телу. Губы пересохли. Взглянув на него, она поняла: он пришел за ней — на лице Микаха сквозило удовольствие.

— Ну, так что же? — проговорил он. — Где же твоя мать?

Жени пожала плечами.

Миках улыбнулся, откинул голову назад и замер.

— Нас зачинают, — начал он снова через несколько минут, — вынашивают, рожают. Но первое, что мы познаем в жизни — это расставание.

Его слова напомнили Жени о Пеле.

— Большинство людей слабы, — продолжал Миках. — Они не принимают правды. Пытаются соединить то, что соединить нельзя и называют это любовью.

— Вы не верите, что любовь существует?

Миках сузил глаза:

— Она существует в приверженности. Любовь — не ласки и не сахарные слова. Она — не обожание ребенка и не когда к тебе ластится животное, — выражение его лица стало горьким, голос суровым. — Такая любовь вызывает презрение: любовь-самообожание, любовь-самолюбование. Настоящая любовь сурова. Когда в приверженности к делу, в приверженности к стране, своему народу, забываешь себя. Она требует беспощадности ко всем, кто угрожает делу.

Жени ощутила рядом с собой силу, напряжение его тела. Яков не открывал глаз. Дыхание было тяжелым, но регулярным. Когда самолет приземлился в Иерусалиме, их уже поджидала медицинская бригада и машина скорой помощи.

Они приехали в больницу, и Жени передала историю болезни Якова дежурному хирургу.

— Первая операция назначена на завтрашнее утро, — сообщил ей хирург. Она кивнула и, повернувшись, встретилась глазами с Микахом. Они вышли на улицу и зашагали на юг, «в сердце города», как назвал его Миках, в Древний Иерусалим.

Через несколько минут он потянулся к ее руке, и она дала ему ладонь. Миках повел ее дальше по израненным улицам.

Дома истерзаны осколками, покрыты шрамами войны, крыши сорваны, и там и сям в стенах зияют дыры, виднеется чернота потушенных пожаров. «Здания, как и люди», — думала Жени. Как у тех, в больнице: все раны напоказ и они ждут излечения.

По-прежнему держа ее за руку, Миках шел впереди, поднимаясь по ступеням узенькой дорожки, обрамленной каменными фронтонами, соединяющими дома с каждой стороны. Он остановился ступенью выше и крепко прижал два пальца к внутренней стороне ее запястья:

— Теперь пора. Пошли.

Внезапно он бросил ее руку, и Жени последовала за ним: по камням, испещренным пулями, через толпу, гомонящую на смеси всевозможных языков. Жени едва успевала замечать, что ее окружало, стараясь не упустить из виду быстро идущего впереди Микаха. По узким старинным улочкам они проследовали к маленькому дому с арочным входом, прошли через дворик по лестнице в комнату, в которой был лишь огромный матрас на полу, умывальный столик с кувшином и тазиком, кран с металлическим вентилем, голая лампочка, висящая на шнуре с потолка и бросающая резкий желтый свет на ободранные стены.

Миках крепко обнял ее за талию и притянул к себе, перегнул назад в поясе, бедра оказались крепко прижатыми к нему. Жени заглянула в его черные глаза — текучий огонь. Она почувствовала, как тает ее тело, меняет сущность, сливается с его телом. Миках протянул руку, чтобы выключить свет, и они вместе рухнули на матрас.

Всю вторую половину дня и ночь они занимались любовью. Для Жени это стало очищением, крещением огнем. Она не могла ни о чем подумать, ощущала себя не самой, а новым существом, возрожденным к жизни страстью Микаха.

Он завладел ею сзади. Схватил за волосы, пригнул вниз голову и притянул к себе за ягодицы — устраивал собственное удовольствие. Потом, когда он насладился ею, освобожденная от его рук, она рухнула вперед на матрас.

Затем он принудил ее склонить голову к его плоти и больно держал ее там, пока у Жени к горлу не подступила тошнота. Миках не отпуская широко развел ноги и снова пригнул ее голову. Она повиновалась бездумно, без сопротивления, подчиняясь каждой команде его тела — до самого утра.

— Ну вот, — Миках привстал на локте и посмотрел сверху вниз на Жени. — Красивая. Новая девственница.

Жени все это время сотрясало в урагане, самом сильном, который ей пришлось переживать, но теперь ее окружал мир, и она чувствовала себя успокоенной и притихшей.

— Ты моя женщина.

Она улыбнулась, лишь наполовину приподняв прикрывавшие глаза веки. На остров,где она лежала, слова долетали откуда-то извне.

Миках поднялся, налил в тазик воды и тщательно вымыл губкой свои гениталии.

Жени не двигалась, только смотрела на него: Миках вытерся, взял одежду и быстро нацепил ее на себя. Он действовал так, как будто находился в комнате один.

Она подумала, насколько он был красив: приземистый, естественный, сильный. Его кожа поблескивала, руки бугрились мускулами, движения были уверены и изящны. Настоящий лев. Запах его тела исходил от кожи Жени.

Жени потянулась, распрямила конечности и ощутила себя львицей, его самкой, которую он брал снова и снова во всепожирающей страсти. Прежде ее тело никогда не достигало такого самовыражения, такой естественной дикости.

Жени закрыла глаза. Ноги и руки болели, губы распухли, соски саднило. Бедра и живот были все в синяках. Если она пыталась вздохнуть поглубже, меж ребер пронизывала резкая боль. Она снова задремала и не видела, как он ушел.

Проснулась она, когда Миках вернулся с фруктами, сыром, помидорами, рыбой, хлебом и вином. Жени села на матрасе, и он ее накормил, кладя кусочек в ее рот, а следующий — в свой. К ней возвращались силы, которые он отнял у нее, а Миках выбирал лучшие куски, как зверь, ухаживающий за своей самкой.

Когда с едой было покончено, Миках налил в тазик воды и губкой, которую использовал для себя, начал обтирать Жени. Вымыл под мышками, груди. Она была его самкой, его женщиной, и он отмывал ее дочиста. Прополоскал губку и стал тереть снова. Проводил губкой между ног, раздвигая их, по треугольнику внизу живота — без нежности и напора, казалось, не понимая, что трет.

— Почти полдень, — проговорила Жени. — Якова скоро повезут в операционную. Мне нужно идти.

Миках продолжал ее умывать.

— Да. А потом ты на несколько дней останешься в Иерусалиме. Поговоришь с профессорами медицинской школы.

— Профессорами? Зачем? — она посмотрела на его руку.

— Ты можешь закончить обучение здесь, в Израиле.

— Но это абсурд?!

Миках положил губку в тазик и поставил его обратно на стол. Потом вернулся с полотенцем к их низкому ложу.

— Я собираюсь обратно в Гарвард.

Он сложил полотенце и повесил его на крюк.

— Теперь ты моя.

Внезапно Жени испугалась. Он отнял у нее все и ничего. И она его совершенно не знала.

Миках вернулся и встал в ногах матраса, она отодвинула от него ступни, но он заговорил наставительным тоном.

— Профессора, с которыми я хочу, чтобы ты встретилась, люди умные. Ты узнаешь, каких достижений в медицине здесь добились.

— Да, — согласилась она. — Спасибо.

— Вот список. Договариваться о встрече заранее нет необходимости. Просто упомяни мое имя, и все двери откроются.

— Хорошо, — повторила Жени.

— Ты станешь врачом, и мы сможем пожениться. Ты сильная, умная, привлекательная. Наши дети будут героями.

Безумие его предложения заставило Жени содрогнуться. Не было смысла говорить, что она все еще официально замужем. Он не просил ее руки, просто потянулся и взял ее. Она не знала его, а он не знал ее, если не считать самого естественного знания.

Он подобрал ее одежду и принес ей. Прижав одежду к груди, она смотрела, как Миках выходил из комнаты. Вид его внезапно ее напугал.

— Ты вернешься? — ее голос сорвался.

— Нужно кое-что сделать. Увидимся в кибуце, — он вернулся, сжал ее голову и грубо поцеловал. — До встречи.

Жени обвела взглядом пустую комнату и принялась одеваться. Замужняя женщина. Образ Пела возник перед ее глазами. Другой мир, другое время.

Миках закрыл за собой дверь. Жени не знала, где она находится и как добраться до больницы. Она оделась. Тело ломило. Руки безжизненно висели от плеч. И в этот миг ее вновь охватило желание. Внутри все заныло. Огромная волна вожделения всосала ее в себя…

Неужели прошедшая ночь доказала, что ее сущность — лишь потребности собственного тела. Никакой не хирург, а просто женщина, дочь своей матери…

Когда Жени вошла в больницу, операция Якова как раз начиналась. О ее ходе еще не было сообщений, но она должна была продолжаться около шести часов. Лоскуты кожи возьмут со спины и ягодиц и пересадят на голову. Жени представила полоски кожи, которые держат во влажной среде, пока хирург не окажется готовым их вживлять. «Интересно, есть ли кондиционер в операционной», — думала она. На такой жаре лоскуты кожи не долго сохранятся.

А почему кожу берут со спины и ягодиц? Ее подмывало спросить, потому что она провела ночь с Микахом. Ведь она грубая. Для лица больше подойдет с внутренней стороны бедер — хотя она знала обычное правило: донорскую кожу берут как можно ближе к месту пересадки.

Так почему же со спины? Жени поняла, что об этом она не слышала. Может быть, если попросить, ей позволят посмотреть операцию? В любом случае, на некоторые вопросы ей ответят. Ответили бы, если бы она их задала, вместо того, чтобы отправляться в маленькую пустую комнату.

Она взглянула на список, который дал ей Миках — имена и кабинеты. Большинство из них располагались в соседнем здании, как ей сообщила сестра. Жени направилась туда, но кабинеты оказались пустыми: то ли у профессоров были летние отпуска, то ли, как в Гарварде, принимали в определенные часы по предварительной договоренности. «У Микаха слишком большое самомнение, — решила она. — Вообразил, что все, даже профессора медицины будут в любое время к его услугам».

Но даже распахнутые настежь двери с табличками, коридоры и доски объявлений вселили в Жени чувство приобщенности. Знакомый дух университета, пусть даже чужого, привел ее в себя.

Решительными шагами Жени направилась в научную медицинскую библиотеку. Прошлая ночь была затмением, чем-то вроде экзорсизма. Воспоминания о Микахе меркли, рассеивались, точно ночные видения. К полудню возвращалось ощущение собственного я. Она была отцовской дочерью.

Таблички на иврите прочесть Жени не могла, но кое-где надписи были сделаны латинскими буквами, и имена очень напоминали те, или были такими же, с какими она встречалась в Гарварде: Либерман, Мейберг, Левин… Она остановилась, как вкопанная, перед выцветшей табличкой. Доктор Соломон Езар. Неужели тот самый? В учебниках о Соломоне Езаре писали, что он открыл быстрый способ переливания крови и награжден Нобелевской премией. Или она путает, и Нобелевскую премию получил доктор Саммер из Гарварда за работу о циркуляции крови? Тот Езар, должно быть, давно умер. А это его сын. «Интересно», как сказал Миках, поговорить минутку с таким человеком.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — обратилась к Жени по-английски молодая блондинка, выходя из двери.

— Доктор Езар у себя?

Женщина кивнула:

— Вы американка. Учитесь здесь или просто приехали?

— Приехала.

— Обучаетесь в медицинском?

— Да. В Гарварде, — Жени нахмурилась, опасаясь, как бы та не подумала, что она хвастается.

— Проходите. Я уверена, доктор Езар примет вас с радостью, если только не работает. — Она провела Жени в маленькую приемную. — Подождите здесь. Я посмотрю.

Она разглядывала акварель Скопуса, когда из кабинета в приемную вылетел маленький человечек. Он выглядел одновременно и стариком, и юношей: лицо морщинистое, голова лысая, но глаза сверкали и губы складывались в такую гримасу, как будто он постоянно пытался сдержать смех.

— Соломон Езар, — человечек протянул руку.

Жени пожала ее. Вот он — великий человек. И совсем живой.

— Большая честь встретиться с вами, — пробормотала она.

— Будете судить об этом, когда немного поболтаем, — игриво ответил он. В его английском явно чувствовался британский акцент. — Заходите в кабинет. Выпьем кофе.

Доктор Езар провел ее в кабинет, не больше гардеробной в спальне джорджтаунского дома Жени. Беспорядок, книги в кожаных переплетах до потолка напомнили ей о кабинете доктора Ортона. На одной из полок красовался подогреватель, а на нем поднос с ароматным кофе.

— Турецкий, — объявил врач, разливая почти черную жидкость по крошечным чашечкам. Одну он подал Жени и, устроившись за столом, показал ей на единственный в кабинете стул, а сам при этом сдвинул в сторону ворох бумаг. Подув на кофе, он сделал несколько быстрых коротких глотков и поставил чашку перед собой.

— Так чем могу вам помочь? Кто вы такая?

— Меня зовут Жени — Евгения Сареева.

— Ах, русская. Красивое имя. Имя императрицы и очень вам подходит. Вы здесь живете?

— Нет. Здесь живет моя мать, а я приехала ее навестить.

— Прекрасно. Постойте-ка, моя секретарша сказала, что вы из Гарварда. Вы, наверное, необычайно одаренная.

Она покачала головой, смущаясь от того, что он тратит на нее свое драгоценное время. А про себя отметила, что молодая женщина была его секретарем, а не сестрой.

— Вот вы в Израиле, сразу же после окончания последней войны, в Еврейском университете и, видимо, думаете здесь остаться. Стать врачом и жить подле матери.

— Нет!

Доктор Езар внимательно пригляделся к Жени. Лицо его на мгновение посерьезнело и сделалось необычайно старым — высохшим, как древняя рукопись. Потом вновь оживилось, врач улыбнулся.

— Совершенно правильно. Здесь нигде вы не получите такой хорошей и престижной подготовки, как в Гарварде.

— Но я не поэтому…

— Не поэтому? Так-так. Что ж, в моем возрасте свойственно ошибаться. Так вы — туристка и пришли осмотреть университет?

Он улыбался ей, и у Жени появилось чувство, что он ее понимал.

— Не совсем, — Жени ощущала, что он читает ее мысли, те, что она сама скрывала от себя. С ней бывало так и раньше с людьми, кого она считала великими. Но в этом тщедушном старичке, герое медицины было нечто большее. И Жени с изумлением услышала собственные слова:

— Я бы и хотела жить подле матери, но боюсь.

Нисколько не удивляясь, он кивнул, как будто она сделала замечание о погоде.

— Это славная страна для врачей. Приходится много лечить — и души, и тела. Страна, где раны вновь открываются под шрамами или гноятся, пока не становятся опасными. Еще кофе? Нет? Самая решительная страна и самая бесшабашная в мире. Здесь нет ничего невозможного, но требуется постоянное переливание надежды.

Я родился давным-давно в Польше. Учился в Англии. Подружился с Хаимом Вейсманном. Был рядом, когда в 1917 подписывали Балфурскую декларацию, и здесь, в Израиле, когда создавалось государство и он стал нашим первым президентом.

Я прожил очень много. И в любой другой стране был бы уже на пенсии. Но в Израиле пенсии быть не может. Здесь постоянно требуется лечение.

Жени напряженно слушала. Слова доктора Езара, казалось, имели для нее особое значение. «Гноящейся раной» был Миках, чья страсть противостояла любви. Надежда — врачевание. Он советовал излечить разрыв с матерью, остаться в Израиле и найти здесь умиротворение.

Но она им не принадлежала.

— Мой отец — не еврей.

— И мой тоже, — улыбнулся доктор Езар. — Как говорите вы, американцы, не может же всем так везти.

Жени улыбнулась в ответ:

— Я пойду, я вас отрываю от дел. Познакомиться с вами была и впрямь большая честь для меня.

— Вы уверены? — его глаза блеснули. — Значит, правда, что я умею обходиться с красивыми женщинами.

Он проводил Жени до двери:

— Заходите еще. Окажите и мне честь.

Они пожали друг другу руки.

— Доктор Езар? — решилась спросить Жени. — А можно лечить других, если не излечилась сама?

— Лучший способ вылечиться, — заверил ее врач.

Она вернулась в больницу. Яков был все еще в операционной. Операция должна была длиться до десяти, а потом его должны были перевести в реанимацию. До утра посещения были запрещены.

— Спасибо, — поблагодарила Жени медсестру. Выйдя из больницы, держа рюкзак, который накануне оставляла в камере хранения госпиталя, она махнула рукой такси.

— Отвезите меня в американский отель.

— В какой?

— Неважно, — Жени откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Цена не имела значения. Ей необходимо побыть в прохладе, где бы ее никто не побеспокоил.

В сияющей, отделанной пластиком комнате она крепко уснула на первой, попавшейся ей с момента приезда в Израиль, удобной кровати. Проспав тринадцать часов, проснулась голодной и отдохнувшей — почувствовала себя лучше, чем когда-либо за последние месяцы: тело окрепло, голова ясная.

Она потянулась и посмотрела на окно, откуда сквозь ставни пробивались солнечные лучи. Хорошее состояние показалось ей даром ниоткуда, и она вспомнила маленького человечка, примостившегося у края стола. Да, оптимизм и трезвость ума подарил ей Соломон Езар.

Жени открыла ставни и плеснула на лицо холодной водой. Двигаясь, она все же ощущала еще в теле усталость. Впервые за несколько месяцев как следует отдохнув, она поняла, насколько сильно вымоталась, оказалась на грани истощения. И решила остаться в этой комнате на несколько дней: навещать Якова и побродить, как туристке, одной по городу. После напряжения последних лет, больше всего ей нужен был отдых.

Вымыв волосы, приняв душ и набросив на себя смятую одежду, решила сегодня же купить себе новую, вместе с тальком и туалетной водой — пора было встряхнуться и всерьез заняться собственной жизнью.

После завтрака она направилась в больницу. Операция продолжалась до полуночи, и Яков до сих пор еще не пришел в себя.

Жени забеспокоилась и попросила о встрече с дежурным хирургом. Совершенно измотанный, он вышел к ней через полчаса. Сомкнул ли он глаза в прошедшую ночь? — подумала Жени.

— Ничего не понимаем, — безнадежно сказал он. — У анестезиологов нет никаких объяснений. Делаем все возможное, чтобы его оживить.

И она осталась в комнате для посетителей. В одиннадцать тридцать ей сообщили, что пульс Якова слабеет и давление опасно понизилось. А в два — хирург сказал, что Яков умер.

— Жаль, он был славным малым, — извинился он.

— Но почему? Почему?

— Не знаем. Во время операции возникли осложнения — мы обнаружили несколько осколков кости, их потребовалось удалить. Но сама операция прошла успешно. Наверное, сердце. Тромб. Мы хотим провести вскрытие.

Жени покачала головой и медленно вышла. Ответов не было нигде. Медицина была сплошной неясностью. Доктор сказал, что операция прошла хорошо, но Яков умер.

Почему, черт возьми? Жени шла все быстрее и быстрее, почти побежала. В соседнее здание, по коридору, к двери со стершейся табличкой.

— Могу я видеть доктора Езара? Только на одну минуту? — спросила она секретаря.

Женщина нахмурилась:

— Сейчас он занят. Он ведь вам не назначал?

— Нет, — Жени вышла из приемной и медленно поплелась еле волоча ноги. Не оставалось больше ничего, как вернуться в гостиницу и спать. А потом она вернется в кибуц и начнет залечивать разрыв с матерью.

Она открыла дверь. Солнечный свет ослепил, мир взорвался перед глазами, и ее отбросило в сторону.

28

Взрыв разметал землю, сдвинул с места кирпичи и камни, поднял их в воздух вместе с осколками стекла, бетона, дерева и железа и обрушил вниз на кричащих и разбегающихся в разные стороны людей.

Через несколько секунд за первым взрывом последовал второй, меньшей силы, а затем наступила тишина. Жени поднялась на ноги и увидела, что фасад противоположного здания, как в замедленной съемке, рушится внутрь. Она почувствовала на щеке что-то теплое, тронула рукой и заметила на ладони кровь.

Люди уже не кричали, но стонали и плакали — сидели и лежали на земле. Жени обтерла ладонь и бросилась к ближайшему: он лежал в расплывшейся луже крови.

Юноша, почти мальчик, лицо которого не знало еще бритвы. Левая часть головы раздроблена, глаз выпал из глазницы. Левая рука оторвана и лежала в нескольких футах от него. Жени склонилась над ним и стала рвать по швам свое платье на жгуты и бинты. Кровь, бившая из ран, за секунды уносила жизнь.

Жени попыталась остановить кровотечение, обмотав юноше голову и перетянув артерию руки. Она не знала, как вправить в глазницу глаз, и единственными инструментами были ее пальцы, покрытые кровью и грязью.

Она продолжала рвать платье, делая новые бинты. Подвязала связанной в кольцо лентой глаз, чтобы удержать его на весу. Движения были механическими, на раздумья не оставалось времени.

Платье было уже изорвано до пояса. Кровотечение уменьшилось. Кровь текла теперь не ручьем, но струйки еще просачивались через ткань. Она рванула лиф, но материал устоял, потянула еще и тут же отпустила, почувствовав прикосновение к плечу. Мужчина отстранил ее и с напарником вдвоем они стали укладывать мальчика на носилки. Подняв свою ношу, они побежали к грузовику с заведенным мотором, и как только влезли в него, тот загрохотал по камням. Наблюдая, как переваливался из стороны в сторону грузовик, направляясь к госпиталю, Жени подумала, насколько болезненна для раненых эта поездка.

Она поднялась, и в этот миг чья-то рука поддержала ее под локоть.

— Отлично сработано, — услышала она голос доктора Езара и только тут поняла, что стоит лишь в нижнем белье, вся покрытая кровью.

Доктор Езар улыбнулся:

— Не хотите немного привести себя в порядок?

— Спасибо. Это было бы чудесно.

Он проводил ее к машине — «Лендроверу», а потом опять вернулся к раненым. Автомобиль направился к больнице. Всю дорогу подкидывало на камнях и обломках и время от времени автомобиль вилял в сторону, чтобы не наехать на крупный булыжник или лежащее тело. Выдержат ли ее жгуты и бинты этот сумасшедший путь и доедет ли юноша живым, гадала Жени.

— Он еще жив, — ответил ей в госпитале врач. — Вас вымоют и осмотрят порезы.

— Они ерундовые. Неглубокие, — возразила Жени, но врач уже уходил, а к ней подошел молодой медик-студент, чтобы отвести в осмотровую палату.

Жени настаивала, чтобы ее немедленно отпустили. Ей нужен просто пластырь, а не госпитализация.

— Хорошо, — сухо согласился врач. — Вы свободны. Но я бы не решился отправиться по улицам в таком наряде.

— Можно принять душ? И взять взаймы халат?

— Гардеробом я здесь не распоряжаюсь, — и врач оставил ее. Жени не могла понять атмосферу неодобрения, царящую вокруг нее. Неужели не обладая медицинской степенью, она не имела права спасать жизнь? И доктор Езар сказал: «Отлично сработано». Почему же другие относятся к ней так враждебно?

Пришла сестра и отвела ее в душ.

— Вот, — сказала она, подавая голубую одежду. — Можете надеть, а завтра принесете.

Жени внезапно разозлилась:

— Почему здесь со мной все так обращаются?

— Так вы ведь та самая, что спасла от потери крови этого арабского ублюдка. Разве не так?

Жени была так ошарашена, что смогла лишь кивнуть головой.

— Он со своим отцом заложил бомбы, — холодно объяснила сестра. Старшего разорвало, когда он держал бомбу в руках. Разметало на мелкие кусочки — счастлива вам сообщить. Трое наших уже погибли. И могут быть смерти еще. Девятнадцать ранено.

И вы спасли этого мальчишку. Вы — американский ангел милосердия, — и сестра в ярости вышла из душевой.

Дрожа от возмущения, Жени вымылась, надела мешковатый халат и, не обмолвившись больше ни с кем ни словом, вышла из госпиталя.

На следующее утро в платье, только что купленном в магазине неподалеку от гостиницы, Жени вернула халат. Она сказала, что хочет увидеться с врачом, занимавшимся ранеными после вчерашних взрывов.

— Зачем он вам нужен? — переспросила сестра. — Доктор Галили очень занят.

— И я тоже, — отрезала Жени. Ее внезапно осенило. — У меня к нему поручение от доктора Езара.

— Хорошо. Сейчас спрошу. А пока посидите, — ответила сестра.

Через минуту врач уже стоял перед Жени.

— Вы! — с удивлением воскликнул он.

— Я пришла узнать насчет мальчика. Как он?

— Сестра мне передала, что вам что-то поручил…

— Да, доктор Езар. Как он?

— Не хотите ли посмотреть сами?

— Очень хотела бы. Вы меня проводите?

Врач сердито показал ей дорогу. У дверей в палату стояли с автоматами два израильских солдата. Пройдя между часовыми, Жени оказалась в комнате. Юноша лежал на кровати, к его телу тянулись трубки, вся грудь и голова были забинтованы, свободным оставался лишь один глаз. Мальчик не двигался, и Жени не поняла, в сознании ли он.

— Привет, — тихо проговорила она, и его не замотанное веко чуть-чуть дрогнуло.

— Ты говоришь по-английски?

Жени различила какой-то свист или, быть может, так болезненно вырывалось его дыхание.

Из-за спины донесся насмешливый голос врача:

— Ну хорошо, вы спасли ему жизнь. Превосходно. А теперь ждете от него благодарности. Неужели вы не понимаете, что если к нему вернется сила, он попытается вас убить? Пошли, — он потянул ее за локоть и вывел мимо солдат в коридор.

— Жизнь есть жизнь, — проговорила Жени. — Вы ведь врач.

— Вы учите меня моему ремеслу?

— Нет, я вас просто не понимаю.

— Этот мальчик — араб. Террорист. Его всю жизнь учили, что евреи — его заклятые враги. И если он будет их убивать, то попадет на небо. Это вы понимаете, — в возбуждении выкрикнул он. — Вернуть его к жизни значит оживить убийцу.

— Нет, не понимаю. Совсем не понимаю, — Жени повернулась спиной к израильскому врачу и вышла в приемный покой. Его бессердечие возмущало ее. Так что же, арабский врач откажется лечить и его? Или отказался бы оказать помощь Якову и Микаху, если бы те истекали кровью?

Может быть, и так — в этой раздираемой политическим безумием стране, где руки таких, как Миках, постоянно на горле другого. Но клятва Гиппократа не признает никакой политики. И для врача жизнь — единственная ценность: ее следует спасать, а не уничтожать намеренно или по недосмотру.

Но Жени больше не пришла навещать юношу. Не было смысла снова делать себя объектом ненависти и презрения персонала госпиталя. Она сделала то, что сделала. Все, что смогла.

В последующие два дня она много спала и просыпалась абсолютно безвольной, двигалась, как сомнамбула, не в состоянии даже упаковать вещи, чтобы отправиться на остановку автобуса и уехать обратно на север.

Что-то произошло с ней в Иерусалиме, что-то в корне изменилось, пока она спала. Поступки и события формировали ее жизнь: напор Микаха и ее податливость, смерть Якова, разговор с доктором Езаром, взрыв и арабский юноша.

Как будто в Иерусалиме она ступила на перекресток, где ее поджидала судьба, чтобы вести в будущее.

На третий день Жени поднялась с постели и вышла из гостиницы, чтобы поесть. На улице моросил мелкий дождь, легкая дымка вилась у ног, окутывая их, точно сероватая вуаль. Завтра она вернется к матери и попросит у нее прощения. Мать оказалась человеком на перепутье, который предложил ей руку. Наташа пыталась предупредить о Микахе, но она не послушала. Наташа понимала больше других, почему она решила стать пластическим хирургом. Мать была права: их жизни слепила Ладога.

Жени вернется в кибуц, чтобы залечивать, а не разрушать. Они станут говорить, как друзья, как женщина с женщиной, как мать и дочь. Жени во всем ей откроется, расскажет о своем одиночестве, что сопровождало ее всю жизнь, о годах опекунства Бернарда, о Лекс, о Пеле. Спросит у матери, не совершила ли ошибки и есть ли возможность вернуться обратно к мужу, не отказываясь от собственной цели.

Солдаты толкались и добродушно смеялись вокруг нее, и Жени ускорила шаги.

На фоне бледно-молочного неба город казался оливково-монотонным. Улицы запружены людьми, попавшими в благодатную сеть дождя.

Трудно было пробираться через толпу. Она приостановилась у магазина, витрина которого была завалена вещами, не имеющими друг к другу никакого отношения. Кукла, дорожный утюг, мужской комбинезон, нить жемчуга, лампада, медный поднос. Казалось, все товары были выставлены в окно. Рядом с корабельным барометром лежала слонового цвета с золотом шаль, украшенная вышивкой. Знаки на ней Жени так и не смогла разобрать.

Она вошла в магазин, который и в самом деле был лишь на несколько футов шире витрины, и попросила показать шаль. Хозяин, почти такой же старый и высохший, как доктор Езар, улыбнулся ей беззубым ртом и раскинул перед ней свой товар.

Шаль была великолепна. Отделанная бахромой, она укрыла старичка от плеч до пят.

— Надпись на арабском и иврите, — он пожал плечами и осторожно сложил шаль. — Наверное, шаль для молений.

Смесь алфавитов по белому и золотому шелку, вышитые звезды и луны, концентрические круги — все навевало спокойствие, мир и единение.

— Я беру ее, — произнесла Жени. — Для матери.

На следующее утро, с завернутой в грубую серую бумагу шалью под мышкой, она пришла на автовокзал.

— Автобусов не будет, — сообщили ей в билетной кассе. — Отменены.

— Как же так? Как можно отменить автобус?

— На севере волнения. Сирийцы атакуют кибуц. Идет сражение, — и кассирша повернулась к следующему в очереди.

— Пожалуйста, — снова начала Жени, но по глазам женщины поняла, что это бесполезно.

Из газет, продающихся в киоске, она не узнала ничего. Британские сообщали вчерашние новости, а местные на английском языке были уже распроданы. Что происходит? Почему отменили автобус? Сирийцы атакуют кибуц. Идет бой. Кто-то же ей должен сказать? Она в отчаянии оглянулась, ища кого-нибудь, кого по одежде можно было бы принять за американца или американку или по крайней мере за человека, говорящего на английском.

Какой-то человек ругался с кассиршей. «Он тоже, — подумала Жени, — намеревался отправиться на север». Чем-то он показался ей знакомым. Когда он отвернулся от билетного окошка, Жени узнала в нем недавнего соседа по автобусу и быстро подошла:

— Дан! — проговорила она с облегчением.

Он крепко пожал ей руку и нахмурился:

— Я только что думал о вас.

— Почему?

— Ваш кибуц. Вы ведь тогда говорили, что едете повидаться с матерью. Ужасно, правда?

— Я ничего не слышала.

Дан удивленно посмотрел на нее:

— Обычный пограничный конфликт. Но этот похуже других. Банда сирийцев на рассвете пересекла границу, прорвалась через колючую проволоку и перерезала глотки израильским часовым. Бог знает, как быстро они прошли через кибуц и захватили детский сад.

— Нет! — от этой новости у нее подогнулись колени и она чуть не упала.

— Пойдемте. Сядьте там, — Дан проводил ее к скамейке. — Выпейте вот это, — он заставил Жени отхлебнуть из фляжки, и она почувствовала, как жидкость обожгла ее нутро.

— Я должна быть там.

— Я знаю, — успокоил ее Дан. — Я возьму вас с собой.

— Но как?

— Есть разные способы. Ждите меня здесь, — он наложил фляжку в ее ладонь. — Пейте, как только почувствуете необходимость. Я скоро вернусь.

Появился он вместе с джипом. За рулем и рядом на переднем сиденье устроились солдаты, а она с Даном расположились на заднем, стиснутые со всех сторон грузом: оружием, лентами с патронами, кислородными баллонами, металлическими коробками с красными крестами, фотоаппаратами.

По пути радио то работало, то замолкало. Треск помех, взрывы звуков, слова, которые она не понимала, и пугающая тишина.

После каждого сообщения Дан ей переводил: «Детей взяли в заложники. Требования террористов пока неясны, — он пожевал нижнюю губу. — Земля, что же еще».

Дети. Жени представила девочку с золотисто-каштановыми волосами, светловолосую девчушку с магическим камнем. Арон старается не расплакаться. На рассвете. Наташа еще не уходила на работу. Нянечка там ночует, а Наташа обычно приходит к завтраку. Обычно.

Дан перегнулся вперед, стараясь сквозь треск и помехи расслышать слова, и покачал головой.

— Вы знаете человека по имени Миках Кальман?

— А что случилось? Что он сделал?

— Насколько я могу судить — все еще очень путано — сирийцы утверждают, что действуют в порядке самообороны. Говорят, что израильтяне, люди из кибуца, захватили их территорию. И прямо обвиняют этого Кальмана, называя его главарем.

Они заявляют, что Кальман и его приспешники еще до шестидневной войны совершили рейд на их сторону, убили двух детей и незаконно перенесли ограждение из колючей проволоки.

Теперь они требуют, чтобы израильтяне отошли назад, но не на прежние рубежи, а, в качестве компенсации за жизни, отдали бы им полосу земли шириной в милю.

— А если им откажут? — со страхом спросила Жени.

— Тогда они грозят перестрелять всех детей.

Где теперь Наташа? Где Наум? Как она сказала тогда? Противоборствующие идеологии, как будто говорила о спорящих сторонах в диспуте. А Наум с его огненной шевелюрой, огромным животом и оттопыренными ушами. Хороший человек. Умный и добродушный. Но что он может сделать сейчас, чтобы остановить кровопролитие?

Они ехали прямо через пустыню, а не по дороге, как следовал автобус. Жени заметила два танка. Один из них лежал на боку. Те же, что она видела и в тот раз? Вряд ли — страна была наполнена свидетельствами недавней войны.

Солдаты перекинули назад крекеры и яблоки, но Жени не могла есть.

Раздался треск, и динамик выплюнул несколько слов. Лицо Дана посуровело.

— В пять часов. Ультиматум вступил в силу. Если до пяти их требования не выполнят, дети умрут.

В кибуц они приехали уже после четырех. Толпа репортеров собралась за баррикадой, загораживая им путь. Камеры и аппараты были установлены на кузовах грузовиков. Зрелище поразило Жени. Смерть превратилась в аттракцион. Водитель джипа держал ладонь на сигнале, стараясь пробиться вперед, но репортеры и фотографы, отругиваясь, не давали дороги.

Джип встал, солдаты выпрыгнули из него.

— Держи, — один из них бросил сверток Жени. — Надевай. Стоит попробовать.

В свертке оказалась какая-то медицинская одежда: то ли хирургический халат, то ли халат сестры вместе с шапочкой. Жени быстро надела его.

— Возьми и это, — солдат указал на сумку первой помощи.

Схватив ее, Жени стала прокладывать путь сквозь толпу.

— А женщина где? — услышала она, как спросил кто-то из журналистов.

— В детском саду, — ответил другой.

— Какая женщина? — Жени остановилась, определив по пластиковой карточке, что репортер из «Рейтера».

— Та, что пошла в детский сад, когда тот был уже захвачен. Она попросила, чтобы в заложницы взяли ее, а детей отпустили. Невероятно. Не знаю, как она сумела пробраться туда и ее не застрелили.

Жени побежала, но охранники на баррикаде не дали ей пройти.

— Вскоре вы нам можете понадобиться, — грустно сказал один из них, разглядывая ее медицинскую форму. — Но пока еще рано.

Она узнала его. Молодой человек, которого часто видела вместе с Наумом. Она сняла шапочку:

— Это я, Жени. Я здешняя, — и воспользовавшись его удивлением проскочила мимо него и баррикады в кибуц.

Никто за ней не последовал, и она кралась незаметно, как только могла, не сводя глаз с детского сада. Пока ее еще скрывали кусты и тень, но через несколько футов открывалось незащищенное пространство, тянувшееся до самых деревьев у входа в садик. Жени остановилась перед последним кустом, пульс громко барабанил в виски. Зачем бежать? В этом нет никакого смысла. Из окна второго этажа они ее прекрасно разглядят и смогут убить.

Мать предложила свою жизнь за жизнь одного из детей. Которого? Какое это имеет значение?

Жени съежилась за кустом, глядя на детский сад. Внезапно изнутри блеснул свет и входная дверь открылась. Жени затаила дыхание.

В проеме возник человек. Его черт разглядеть было невозможно, свет за спиной превращал его — просто в тень. Левой рукой он держал за руку мальчика, а в правой сжимал мегафон. Глаза у мальчика были завязаны.

— Сейчас без двадцати пять, — объявил мужчина. — Даем вам еще один час. До шести. Он двинулся обратно к свету, держа мальчика перед собой. Это был Арон.

Что заставило их дать отсрочку? И какую выгоду та может принести? Надежду, сама себе ответила Жени. Еще шестьдесят минут жизни.

Дверь оставалась открытой. Мегафон снова поднялся к чьим-то губам, и она услышала голос матери.

— Я призываю вас, мои братья и сестры, примите их требования. Двое детей умерли по ту сторону колючей проволоки во имя клочка земли. Прошу вас, не позвольте другим детям умереть.

Приглушенный звук, а потом тот же, что и прежде, мужской голос прозвенел в воздухе:

— Мы не жестоки. Мы не ищем мести, а только справедливости. Мы должны защищать себя, а вы — отвечать за свои преступления. Послушайтесь женщину, вашу соплеменницу.

Дверь закрылась, Жени неподвижно стояла за кустами. Она всматривалась в детский сад, стараясь взглядом проникнуть за стены, понять, что происходит внутри. Где участники переговоров? Находятся ли посредники в детском саду или поддерживают связь с террористами по радио?

Небо стало темнеть. Снова открылась дверь, и Наташа вышла наружу. На руках у нее был ребенок. Ее освободили, подумала Жени с отчаянной надеждой.

В следующую секунду из куста рядом с детским садом грянул выстрел.

— Предательница! — голос был похож на голос Микаха. Наташа повернулась и кинулась обратно в здание — еще один выстрел раздался изнутри, и кто-то другой прокричал:

— Еврейская свинья!

Жени выпрыгнула из-за куста и бросилась бежать. Стреляли из-за деревьев и из окон детского сада. Наташа бежала через поле, крепко прижав ребенка к груди. Ее движения были замедленны, тело согнуто пополам. Следующая пуля угодила в плечо и отбросила ее в сторону.

— Наташа! — закричала Жени. Имя рвануло, точно взрыв в темноте, и слилось с залпом пальбы. — Мама! — она бежала изо всех сил, превозмогая боль в голенях и страх, рвущийся в уши.

Наташа остановилась, смущенная голосом дочери.

— Мамочка! — Жени вдруг вспомнилось, как она называла Наташу в детстве, и слово невольно сорвалось с губ, а вслед за ним грохнула пулеметная очередь.

Наташа согнулась, осела и повалилась на землю.

Жени преодолела последние несколько ярдов.

— Нет! Нет! Нет! — бормотала она, пытаясь предотвратить то, что уже случилось.

Наташа не отвечала. Из отверстия в затылке, пенясь, бежала темная кровь. Ночь внезапно затихла, и выстрелы больше не прорезали темноту.

Жени перевернула мать на спину. В выемке, куда Наташа вжала его своей грудью, лежал ребенок. Весь в крови, но живой.

«Она это совершила. Она отдала свою жизнь, чтобы спасти другую», — подумала Жени. Ее пальцы царапали землю, стараясь углубить выемку. Устроив ребенка в воронке, она прижалась лицом к матери. Из глаз на волосы Наташи хлынули слезы, смешиваясь с кровью на затылке убитой матери.

Она оставалась у тела матери долгие часы, дни, а может быть, всего несколько минут. А потом ее кто-то тихонько приподнял, и она всем весом повисла на его руках. Смутно она припоминала, что когда-то его уже видела.

— Пойдем, — поддерживая, он повлек ее в сторону.

— Куда? Куда? — она протягивала руки к Наташе, пытаясь вырваться.

— Нужно ее унести. И ребенка тоже, — доктор Стейнметц крепко прижимал ее к себе.

Жени ничего не понимала. Он усадил ее в машину. Тело ее обмякло. Она была в крайнем изнеможении.

— Куда вы меня везете?

— В больницу.

— Меня не надо. Везите ее. Со мной все в порядке.

— Миках хочет вас видеть.

Жени отшатнулась, как от пламени:

— Нет!

— Он умирает. Ранен в грудь.

— Пусть умирает.

— Долго он не протянет, — заверил ее врач.

— Он убил мою мать! Убил! — она забилась в истерике, на губах показалась пена.

— В любом случае, может быть, уже слишком поздно, — жестоко ответил врач.

В госпитале он провел Жени туда, где лежал Миках. Для сопротивления у нее уже не оставалось сил. И вот она уже у кровати и смотрит на него, тело ее обмякло от нахлынувшего страха.

Миках был при смерти, но глаза сверкнули так, будто со смертного одра он собирался ее испепелить.

— Я ненавижу тебя, — прошептала Жени.

— Я знаю, — ответил умирающий, и даже по этим двум словам Жени поняла, каких усилий ему стоило их произнести.

Но она продолжала:

— Я слышала твой голос. Ты назвал ее предательницей.

Его бледная улыбка походила на восковую:

— Умиротворение не может служить альтернативой насилию.

— А разве ты знаешь какую-нибудь альтернативу? Насилие — твой образ жизни. Все, что ты знаешь. Насилие и ненависть — твоя единственная страсть.

— Если ты не ненавидишь отца и мать, — выражение его лица не изменилось, но каждое слово с трудом вырывалось из груди, преодолевая барьер боли. — Ты меня не поймешь.

Дыхание прекратилось. Из угла рта вытекла струйка крови, но глаза Микаха остались открытыми, как будто смеялись над Жени.

Слезы подступили к глазам, и слова, которые рвались наружу, так и остались нерожденными. Теперь она никогда не узнает, кто выстрелил первым, и участвовала ли его винтовка в том залпе, убившем ее мать. Не узнает, был ли это голос Микаха, назвавший Наташу предательницей. Она ни в чем не была уверена, кроме того, что и Наташа и Миках мертвы.

Кроме них погибли еще трое детей, хотя Арон и ребенок, которого Наташа защищала своим телом, остались живы. Несколько других получили ранения, но детский сад был спасен.

В тот миг, когда Наташа упала на землю, командир сирийцев получил пулю в грудь. Еще два террориста были ранены, а оставшиеся трое, смущенные непредвиденным поворотом событий и численным превосходством противника, побежали спасаться в комнату грудников. Там их и захватили два израильтянина, пробравшиеся в здание по стене через окно третьего этажа.

«Кибуц одержал победу», сообщали газеты. Хотя пятеро погибли и среди них Миках Кальман — герой сражения, осмелившийся выстрелить в террористов и отдавший жизнь за землю, принадлежавшую Израилю.

Следующим утром солнце светило тускло и придавало полю оттенок армейской формы. На месте, где погибла Наташа, возвели платформу. На ней стоял стол, накрытый шалью, той, что Жени купила для матери.

Наум, чьи глаза покраснели так, что стали подобны цвету его волос, произнес краткую речь. Он говорил о Наташином мужестве, о чистоте души, доброте и красоте. Потом повернулся к Жени и глазами спросил, хочет ли она что-нибудь сказать.

Жени подошла к столу, сняла с него шаль, понесла к сосновому гробу, в котором лежала Наташа. Приподняла ее и закутала в шаль.

— Я купила это для тебя, мамочка, — она остановилась, внезапно осознав, что на нее смотрят. — Это ей, — она поднялась на ноги. — Чтобы мы жили в согласии и простили друг друга. Теперь уже слишком поздно.

Потом пошла к краю платформы, но не доходя, остановилась и повернулась к Наташе.

— Я люблю тебя, мамочка, — прошептала она и начала спускаться.

29

Письмо Наума застало ее в Бостоне. В конверте оказалась черно-белая фотография Наташи. Она выглядела очень молодой, но невероятно худой: руки, точно тростинки, высовывались из коротких рукавов блузки. «Наверное, ее снимали сразу же после приезда в кибуц», — решила Жени. Наташа смотрела прямо в объектив, улыбаясь с милым смущением, в глазах застыло смятение, из-за впалых щек скулы очерчены резче. Как Наум опять повторил в письме, Наташа была красива.

Жени окантовала фотографию в маленькую рамку из темной кожи и держала у себя на столе. Она часто смотрела на нее, пока образ матери не стал для нее таким же привычным, как собственные руки.

Письмо Наума она поместила сверху Наташиных писем, перевязала золотым шнурком и положила в нижний ящик. Пора было двигаться дальше.

Наташа все время заботилась о других и отдала свою жизнь за другого. Дочерний долг в честь памяти матери — заботиться о живых.

Семестр начинался через несколько дней. Студенты четвертого курса состязались за право получения должности в городских клиниках и больницах. Зарабатывали его самые прилежные и везучие. Несмотря на большое число медицинских центров в Бостоне, по сравнению с другими городами, число мест для практикантов было ограничено.

Жени питала мало надежд. Хотя она и заполнила заявление, но к концу весеннего семестра не стала ничего предпринимать. После Пасхи ее пыл сильно поугас. Летом она тоже ничего не сделала и теперь, в начале осеннего семестра, найти место могло помочь только неожиданное чудо. А если она когда-нибудь и верила в чудеса, то только не теперь.

Но она хотела работу, которая бы заполняла ее время между занятиями. Надеялась работать среди больных и увечных, чтобы по-настоящему отдать долг памяти матери. К тому же она нуждалась в средстве зарабатывать деньги, чтобы избавить себя от зависимости от Пела, а его — от обязательств по отношению к ней.

После возвращения Жени из Израиля Пел ей звонил. Его соболезнования были самыми искренними. Более того, он почти умолял ее разрешить приехать в Бостон. Жени потребовалось много усилий, чтобы справиться с голосом, когда она отвечала, что лучше ему не приезжать. Лучше, потому что по голосу Пела поняла: он станет предлагать ей свои охраняющие руки и сердце.

Но ему сказала, ей будет легче не проходить снова сквозь смерть и не оживлять болезненные воспоминания. Он понял и заверил, что будет всегда на кончике ее пальца, стоит ей только набрать номер телефона.

Через три дня она позвонила ему сама:

— Семестр вот-вот начнется. Нам нужно кое-что утрясти… Прежде всего деньги. Поскольку мы больше не же…

— Но мы женаты! — перебил он ее.

— Официально да, — это тоже нужно будет решать, подумала Жени. Нечестно сохранять свое положение на случай, если ей вдруг придет в голову передумать. — Но ты, Пел, прекрасно понимаешь, что в действительности я уже тебе не жена. Поэтому, — заспешила она, — мне кажется неправильным, что ты расходуешь на меня свои средства. Платишь за обучение.

— Я это предусмотрел, — печально ответил он. — За следующий год уже оплачено. И я собираюсь поддерживать тебя и в других расходах. Подожди, Жени, послушай меня. Я уважаю твое стремление к независимости. Но то, что ты говоришь, просто глупо.

— Но…

— Дай мне закончить. Ты прекрасно знаешь мое финансовое положение, а я твое. Будет просто безумием, если во время учебы ты откажешься от моей помощи. Причина, по которой мы расстались, то, что ты хочешь стать врачом — самая главная цель в твоей жизни. Я уважаю твое решение. Оно означает, что все силы ты должна отдавать обучению в медицинской школе, а не работать, чтобы достать себе средства. Тогда все вообще теряет смысл.

— Что все?

— То, что ты от меня ушла. Ты должна, Жени, я повторяю, должна принять мою помощь.

Она молчала, понимая, что Пел все еще надеется на ее возвращение. И будет ей помогать несмотря на то, что она его отвергла.

— Спасибо, Пел, я ее приму, — сейчас у нее нет сил его оттолкнуть, но она решила немедленно начать зарабатывать. Ее цель и ее независимость были тесно переплетены.

После их разговора она просмотрела объявления о вакансиях, но не нашла ничего по своей квалификации. Решила попытать счастья в больницах — не на практикантской должности, а согласиться на любую работу. После кибуца Жени была готова к этому — особенно если работа связана с уходом за тяжелобольными и увечными.

В первом же месте, куда обратилась, она получила должность в Бостонском Генеральном госпитале — им вечно не хватало рук на двенадцатом этаже, откуда все старались перевестись в другое отделение.

На этом этаже располагалось ожоговое отделение, где больные оставались неделями и даже месяцами, испытывая постоянную — а в первые часы поступления казавшуюся невыносимой — боль. Жени начала работать в качестве помощницы, которую могут попросить вымыть пол или вынести утку, принести поднос или отвезти больного в операционную. И она помогала там, где в ней нуждались, не обращая внимания на презрительные взгляды практикантов и пренебрежение врачей, зато заслужила восхищение старшей сестры.

Чарлен Элридж, больше известная как Чарли, была плотной, необыкновенно энергичной молодой женщиной, которая уже в течение семи лет с успехом, занималась штатом санитаров. Не обращая внимания на должности, она могла высказать врачам все, что думала, и хотя некоторые ратовали за ее смещение — оставалась в клинике старожилкой, в то время как менялись врачи и целые ожоговые бригады.

К больным она всегда относилась с уважением, какими бы трудными или капризными они не были. Поняв, что и Жени стремится к работе с пациентами и пришла не из желания выдвинуться, она решила, что та заслуживает ее одобрения, хотя первая реакция на появление Жени в клинике — точно кинозвезды или светской дамы — была иной:

— А ты не шутишь?

Но уже через две недели Чарлен Элридж поощрительно заметила:

— С тобой все в порядке, — и решила брать Жени с собой на обходы.

Жени была благодарна Чарли: никто не потрудился рассказать ей о работе клиники, видимо, предполагая, что все, что ей положено знать, она выучила по учебникам. Но знания Чарли были совсем иного рода: пересекаясь со знаниями врачей, составляли особую область, основанную как на медицинских, так и на чисто человеческих нуждах.

— Начнем отсюда, с ванных. Всех, кто сюда попадает, окунают в них, и мертвая кожа уплывает прочь. Сестры стараются держаться подальше от этих процедур, а я люблю. Мне нравится быть с пациентом, когда он только-только поступил — ему это своего рода утешение. Ванны болезненны, как и все остальное, и пугают, особенно маленьких, — она помолчала. — Если дети понимают, что черная жижа вокруг них — их собственная кожа, они начинают паниковать. Одна малышка у меня принялась собирать кусочки и при этом кричала: «Я не хочу облысеть! С меня слезает кожа!» Что тут ответишь? — Чарли задумчиво улыбнулась. — А другой малыш заявил, что будет голый до костей, и просил приклеить к нему какую-нибудь ткань. Это меня совсем потрясло.

«И Лекс побывала в такой вот ванне, — подумала Жени. — И ей, наверное, было страшно».

— Ванны для того, чтобы предотвратить обезвоживание? — спросила она, вспомнив, как лила воду на обгоревшую Лекс и пыталась заставить ее попить.

— Верно. Это основная опасность. Другая — инфекция. И вот здесь, — Чарли показала рукой, — отделение бактериологического контроля.

Жени даже не разрешили войти в кабинет, где за прозрачными стенками лежали больные. Она знала, что опасность заражения длится долго, пока тело не сформирует собственного покрова.

Вчера, прежде чем подать поднос с едой женщине, находившейся в клинике больше трех месяцев, но все еще считавшейся в критическом состоянии, ей пришлось надеть стерильные перчатки, маску и шапочку.

— Основная проблема, — продолжала Чарли, когда они выходили в коридор, — что с обожженными невозможны никакие прогнозы.

— Что вы имеете в виду? — Жени была озадачена.

Чарли прервалась, чтобы подписать формуляр, поданный санитаркой:

— Не понимаю, почему мне приходится это делать каждый день? — пожаловалась она. — Основное предписание: никаких рентгеновских лучей без крайней необходимости.

Санитарка кивнула и пошла по коридору, унося папку.

— Больная беременна, — объяснила Чарли Жени. — И каждый чертов день мне приходится напоминать им об этом. Извини, но все думаешь, что они запомнят. Так о чем мы говорили? Ах, да. Кто такие обожженные? Подумай-ка!

— Дети. Старики, — предположила Жени.

Чарли улыбнулась:

— Все. Всех возрастов и социальных положений. Старики в доме престарелых, футболисты во время пожара в самолете — любой. Поэтому нельзя делать никаких прогнозов, никаких обобщений. Мне говорят: у пациента обгорело двадцать пять процентов кожи, но я еще ничего не знаю. Может быть, у него шумы в сердце, или диабет, или проблемы с почками. Может быть, депрессия или шизофрения. Или это восемнадцатилетний парень из хорошей семьи, полный здоровья, с кучей друзей и влюбленной в него по уши девушкой.

Быстро, не останавливаясь, они шли по коридору. Сестрам и практикантам, которые, казалось, хотели о чем-то ее спросить, Чарли бросала:

— Попозже. Если что-нибудь важное, зайдите ко мне в кабинет. Вот тебе несколько примеров, — повернулась она к Жени. — Здесь справа лежит мистер Моррисон. Он старый и сгорбленный, но настоящий джентльмен. Он обжегся, не так уж и сильно, от газовой плиты, но его шансы поправиться невелики. Ему под восемьдесят, полгода назад умерла жена и его воля к жизни ослабела. А без этого никто из нас ему не в силах помочь… Напротив — беременная леди, Эдит Фалькон. Она была уже на пятом месяце, когда получила ожог от электропроводки. Это случилось два месяца назад. Электроожоги требуют совсем иного лечения, чем те, что были результатом открытого огня.

Жени хотела, чтобы она продолжала, но Чарли остановилась у следующей двери:

— Пойду навещу своего паренька, Брюса Шварцмана. Из-за утечки бензина его машина вспыхнула, и он обгорел почти весь. Но парень молодец. Вживляет лоскуты так, как будто отторжение до сих пор не открыто. И с едой все нормально — все восемь тысяч калорий без всяких трубок, — Жени уже знала, что обожженным требуется пища втрое калорийнее обычной, чтобы набрать вес. В больнице готовили специальные «высококалорийные коктейли», которые многие больные выпивали самостоятельно, но редко кто обходился без специального внутривенного питания.

— Брюс просто чудо. Каждый раз у него новая шутка. Большинство из них довольно скользкие, но смешные, — она подмигнула Жени. — Еще увидимся.

Жени проводила ее взглядом и почувствовала разочарование: она хотела бы услышать больше, но Чарли была вечно занята. Как и сама Жени. Меньше чем через час ей предстояло бежать на лекцию, потом — вечерние занятия. Иногда по ночам в своей однокомнатной квартирке она принималась раздумывать: неужели призвание всегда означает одиночество?

Через два дня, в конце смены, Чарли пригласила Жени в кабинет.

— Ты хорошо справляешься. Больные тебя любят.

— Спасибо, — в устах Чарли это была высокая оценка.

— Можешь завести тетрадь, — посоветовала старшая сестра, — и заносить туда все особенности больных.

— А разве этого нет в историях болезни? — Жени села на диван, повинуясь приглашению Чарли.

— Я имею в виду не медицинские особенности. Мы работаем с людьми, а не просто с травмами и интересными осложнениями. В этом-то и беда большинства врачей. Люди для них — ничто, и все внимание они уделяют их болезням.

Чарли подошла к шкафу, сунула руку за стопку журналов и извлекла оттуда бутылку виски.

— Старое ирландское. Хочешь немного?

Жени покачала головой, улыбнулась и подумала, что она еще совсем не знает Чарли.

Старшая сестра взяла с раковины стакан, быстро ополоснула его и налила порцию на два дюйма. Затем одним глотком выпила содержимое.

— Чувствуй себя как дома. А я пока наброшусь на писанину. Потом сможешь со мной поужинать?

— С удовольствием! — Жени откинулась на старом коричневом диване, который был местами порван и наспех зашит: стежки уже начинали расходиться. Чарли делала пометки и выписывала замечания для старшей сестры на следующую смену. Зазвонил телефон. Она коротко ответила на звонок, точно пролаяла в трубку. Жени смотрела на нее с восхищением: старшая сестра казалась ей костяком больницы. Вспомнился первый день в кибуце, как Наташа предложила ей помогать нянечке в детском саду. И свое высокомерие, о котором не могла думать без стыда.

Чарли положила ручку и зажгла сигарету, два раза глубоко затянулась:

— Маленькая Эми, — печально произнесла она. — Вряд ли выживет.

— Я думала, она поправляется, — трехлетняя девочка поступила с ожогом почти всего тела, еще в начале лета. Ее белокурые волосы снова отросли, и она часто улыбалась. Казалось, все приходит в норму.

— Да, — вздохнула Чарли. — Родители перестроили ее комнату в доме. Думают, она вот-вот вернется. Я пыталась их подготовить, но куда там, и слушать не хотят. Врачи! Вот кого нужно винить, — со злостью проговорила она. — Не так уж трудно поддерживать надежду, выглядеть такими важными. Спора нет, никто не хочет, чтобы пациент умирал.

Она снова вздохнула:

— С маленькими труднее всего — невозможно видеть, как они уходят. Когда я сюда впервые попала, а к тому времени я уже полтора года работала в госпитале, на моих руках умер маленький мальчик, — она несколько раз затянулась табачным дымом. — Эми не выживет, — повторила старшая сестра. — И она это откуда-то знает. Мы только вдвоем — я и она — знаем об этом.

Чарли вернулась к работе. Единственным признаком ее волнения оставался лишь густой табачный дым, витавший вокруг. От первой сигареты она зажгла вторую, ответила на несколько телефонных звонков и кончила записи.

— Готова? — она встала и потянулась. — У меня все.

Когда Чарли надела пальто, Жени заметила, какой та была полной. Более чем полной. Застегнутое пальто так тесно облегало ее фигуру, что старшая сестра стала похожа на узел, набитый множеством вещей. Щеки отвисали, глаза на широком лице казались маленькими и посаженными слишком близко друг к другу, цвет кожи неровный.

И все же — Жени этого раньше не понимала — Чарли нельзя было судить по обычным меркам красоты. Лицо было постоянно в движении: подвижность и теплота были его главными качествами. Жени вспомнила Лекс. Ее нелюбовь к своей внешности. Но Чарли, казалось, нисколько не заботило, что она некрасива, так же как и вокруг это никого не заботило.

Они прошли три квартала до «Тино».

— Замшелое древнее местечко, — объяснила Чарли, — но тебе понравится. Еда здесь просто божественна.

Когда они вошли, Тино бросилась их приветствовать, расцеловала Чарли в обе щеки, как сестру, с которой долгое время находилась в разлуке.

— Как это у вас получается? — Жени села напротив старшей сестры. — Люди смотрят на вас, как будто им принесли торт ко дню рождения.

Чарли рассмеялась от удовольствия:

— Такая уж работа. Я о них забочусь и понимаю, что с ними происходит. Несчастный случай — чаще всего физическая травма, но и личность тоже страдает. И это может так же сильно испортить жизнь. Я сказала что-нибудь?..

— Нет, нет, продолжайте, пожалуйста, — Жени покачала головой.

— Труднейшая часть восстановительного процесса — убедить больного, что он не останется прежним. Поначалу все считают, что изъян со временем пройдет, так же как срастается сломанная нога. Я стараюсь их убедить, что жизнь их будет другой, окружающие будут по-другому к ним относиться и им необходимо примириться с тем, что случилось. Вот поэтому я и предложила тебе вести тетрадку. Как только пациент становится способным разговаривать, я спрашиваю, где он родился, как звать его детей, что у него за работа — обо всем на свете. Это мне помогает понять, кем он был, или по крайней мере, каким видел себя до настоящего времени. Понимаешь, о чем я говорю?

Жени кивнула:

— Потому что изъян может превратить его в незнакомца для себя самого.

Чарли одобрительно улыбнулась.

— Именно так, девочка. У тебя есть способности.

— Поэтому вы и решили меня обучать?

— Верно. Врачам времени не хватает. И я подумала, что смогу обучить тебя не хуже других.

— Что ж, вы совсем не самонадеянны, — пустила шпильку Жени.

— Конечно нет, — рассмеялась Чарли. — Я знаю, в чем я сильна. И не стыжусь напоминать об этом врачам.

Официант уже два раза подходил к ним, и женщины принялись серьезно изучать меню.

— А вы сами никогда не хотели стать врачом? — спросила Жени, и официант, поняв полную безнадежность когда-нибудь получить заказ, удалился снова.

— Никогда. Мне нравится моя работа. Бедный Джованни, — она посмотрела в сторону официанта. — Считает нас чокнутыми.

— Хорошо. Давайте сосредоточимся.

Когда принесли заказ, Чарли набросилась на еду, словно голодала неделями.

— Моя близкая подруга сильно обожглась, — неожиданно проговорила Жени. — И я чувствую себя виноватой.

— И ты все это делаешь ради нее, — Чарли подцепила на вилку макароны. — Твоя подруга поправилась?

— Умерла.

— Извини, — Чарли перестала жевать. — Из-за ожогов?

— Косвенно. Она была сильно искалечена.

Старшая сестра кивнула. Казалось, она читала мысли Жени.

— Я наблюдала, как увечье выворачивает людей наизнанку, так, что не остается ничего, кроме ненависти к себе.

— И я тоже, — задолго до Лекс, про себя подумала Жени. — Но тогда я была еще слишком мала, чтобы понять, что к чему.

— Послушай, Жени, многие из нас в клинике работают по личным мотивам. Мой отец был пожарным. И пока я росла, успела наглядеться страшных вещей — что делает с человеком огонь. Личные мотивы — это прекрасно, если они заставляют помогать другим. Чем больше во что-нибудь погружаешься, тем больше привязываешься к этому делу.

Жени облегченно вздохнула:

— Мне так давно было не с кем поговорить.

— Это никуда не годится. Попробуем с этим что-нибудь сделать. Переезжай-ка ко мне.

Жени удивленно подняла брови, как будто не расслышала Чарли.

— Моя квартира для меня велика. Две спальни. Та, с кем я ее делила, переехала в Нью-Йорк, и теперь я плачу за аренду одна.

— Вы правда этого хотите?

— Жени, ты знаешь меня целых шесть недель, и задаешь еще такие вопросы.

Жени рассмеялась.

— Тогда решено, — заключила Чарли. — Как скоро ты сможешь перебраться?

В общежитии Жени нужно было предупредить за две недели.

— Первого ноября?

— Великолепно. Но какого черта ты плачешь?

Жени промокнула глаза салфеткой.

— Ничего, — ответила она и широко улыбнулась.

— Ты слишком долго оставалась одна, — заключила Чарли.

В ту неделю, когда Жени переехала к Чарли, ее положение в больнице изменилось: из помощника ожогового отделения она превратилась в медика-ассистента.

Декан пригласил ее к себе в кабинет, чтобы поздравить:

— Многие хотели бы получить место в Бостонском Генеральном госпитале, а яблочко сорвали вы. Работа в ожоговом отделении — самая ответственная и разнообразная.

— Да. Мне повезло, — улыбнулась Жени.

— Не уверен, что это можно отнести за счет везения, — коротко заметил декан, пожевывая оправу очков. — Везение редко служит основанием для приема на работу наших студентов. Но признаюсь, я был удивлен.

— Вряд ли ваши слова можно принять за комплимент, — Жени постаралась обратить обиду в шутку.

— Я и вправду считаю, что у вас есть серьезный изъян.

— Не могу понять, о чем вы говорите, — она сердито поднялась.

— Подождите. Пожалуйста, останьтесь. Извините, я неправильно выразился. Хотя это и в самом деле «изъян» или по крайней мере стал таким, с тех пор как я декан. Я имею в виду то, что вы женщина. А красивая женщина — это двойной изъян.

Декан выглядел таким мрачным, что Жени тут же отогнала мысль, что он пытается с ней заигрывать.

Он опустил очки на крышку стола и сложил дужки.

— Честно говоря, красивая женщина — изгой в медицине. Я могу перечислить на пальцах одной руки привлекательных женщин, которые, полностью отучившись в этой школе, стали хорошими врачами. Удивляюсь, как вы дотянули до четвертого курса. И просто потрясен тем, что доктор Барлоу подал на вас заявку.

Доктор Питер Барлоу был одним из директоров клиники. Чарли настояла на том, чтобы он встретился с Жени, и встреча прошла блестяще. Когда врач спросил, есть ли у нее какие-нибудь рекомендации, Жени назвала Эли Брандта и Вилльяма Ортона.

На следующий день Питер Барлоу снова вызвал Жени к себе в кабинет и тепло пожал ей руку:

— Я разговаривал с Биллом Ортоном. Мы ждем вас здесь.

Декан вновь посадил на нос очки.

— Поздравляю, мисс Сареева. Может быть, вы станете первооткрывателем.

Тем вечером Чарли принесла домой шампанское. Она весело смеялась, когда Жени перерассказывала ей разговор с деканом, особенно ее развеселило слово «изъян».

— Отныне, — выдавила она между двумя взрывами смеха, — я буду тебя называть «милая моя калека».

— Не забудь, калека вдвойне.

— Помню, помню. Ну что будешь делать с такими людьми.

— Пусть себе гадают, в чем тут дело, — предложила Жени. — А я точно знаю, что местом практиканта обязана тебе.

— Брось, — Чарли осторожно тащила пробку из бутылки. — Я всего лишь незаметная женщина. Медсестра. Клянусь, будь ты самой Жанной д'Арк или даже Богородицей, по моей рекомендации тебе не позволили бы даже полы мыть. Это — мир мужчин, золотце, и ты должна это знать. Если бы Барлоу не поговорил с Ортоном, у тебя бы не было шансов получить это место.

— Дай попробовать, — Жени потянулась к бутылке. — Но если наш мир — мир мужчин, как же удалось справиться Жанне д'Арк?

— Всех надула. Ее приняли за парня. Ну вот!

Пробка выстрелила в потолок, и Жени быстро подставила бокал под горлышко бутылки. Вино вспенилось, они наполнили второй.

— За тебя, доктор Сареева, — Чарли опрокинула бокал в рот и тут же снова наполнила его. — Кстати, а почему Сареева? Ты ведь еще замужем. Имя Вандергриффов много значит.

— Слишком много. Так заряжено, что, кажется, взорвется, когда его произносят. Поэтому я всегда предпочитала называть свое, даже тогда… когда полагала, что из нашего брака что-то выйдет. А теперь, — грустно закончила она, — пользоваться фамилией Пела просто некрасиво.

За короткое время они многое узнали друг о друге и теперь Чарли понимала Жени больше, чем кто-либо другой. Была в курсе основных событий ее жизни.

— Давай опять за тебя — под любой фамилией, — снова подняла бокал медсестра. — Жалко только, что теперь на работе мы не будем видеться так часто.

— Конечно, будем, — заверила ее Жени.

Но в следующие несколько дней она поняла, что Чарли была права. Хотя она и продолжала выполнять работу, от которой другие отворачивались, делать ее никто не обязывал, — теперь она входила, пусть пока и без определенной должности, в ожоговую бригаду и принадлежала к врачебному, а не санитарному персоналу.

Ожоговое отделение включало в себя множество различных специалистов — медиков и даже не медиков: психиатров, психологов, терапевтов, косметологов, изготовителей париков — все были призваны лечить пациентов на двенадцатом этаже.

Жени чувствовала, что это самое интересное, самое трудное и самое многообещающее место, где она только могла оказаться. И она хотела проводить в клинике как можно больше времени, растянуть день, как резинку.

Из-за разного расписания Жени и Чарли иногда целыми днями не могли перемолвиться и словом, особенно когда медсестра работала во вторую смену: с четырех до полуночи. В декабре они в первый раз за две недели ужинали вдвоем. Обе были совершенно измотаны. Чарли жаловалась на двух медсестер, которые проявляли такое отсутствие сострадания к больным и даже отвращение к тем, у кого оказались изуродованы лица, что она предложила им бросить санитарию и отправиться работать секретаршами в ателье мод, где они могут вволю насмотреться на смазливые физиономии.

Жени утомленно улыбнулась. Она так устала, что не могла даже есть:

— Не знаю, правильно ли ты поступила. Предубеждения против увечий распространены очень широко.

Чарли сердито посмотрела на нее. До этого они еще ни разу не спорили и, посреди их макаронного ужина, она не хотела затевать спор, но не удержалась и воскликнула:

— Медсестер ты вполне можешь оставить на мое попечение.

Жени различила в голосе Чарли обиду и промолчала. В конце концов, та была права. Разбиралась в санитарии гораздо лучше, чем она, хотя медицинские познания Жени были гораздо глубже.

Она вспомнила день, проведенный в клинике, особенно смену повязок у двух больных, которую ей пришлось выполнять. Тогда и поняла, почему сестры ненавидят эту операцию.

Они приносят больному боль, подвергают пациента мукам и ничего не могут с этим поделать. Сегодня больная вся сжалась от страха и этот страх вылился в раздражение против Жени. И она так прониклась чувствами больной, что сама ощутила злость на себя.

— Сестрам приходится не сладко, — сказала она вслух.

Чарли вскинула глаза, как будто хотела что-то возразить, но вместо этого положила в рот еще одну порцию спагетти, а, прожевав, кивнула:

— Все время гладят против шерсти. Нервы стали ни к черту. Извини.

— Ничего, — улыбнулась Жени. Напряжение спало, но есть по-прежнему не хотелось.

Она смотрела, как Чарли расправляется с макаронами.

«Мы очень разные люди, — думала Жени, — но во многом я гораздо ближе Чарли, чем кому-нибудь другому». Она сама толком не понимала, что подразумевала под словом «разные». Конечно, не профессию. Они занимались различными аспектами одного и того же дела. И не разницу в физическом обличии, которому обе придавали так мало значения. Светло-каштановые волосы Чарли были прямыми и тонкими. Цвет своих глаз та описывала, как «нечто среднее между тиной и прокисшим пивом». Чарли по крайней мере на тридцать фунтов весила больше, чем ей бы следовало. Когда они оказывались вместе на улице или в магазине, Жени смущало, что привлекает всеобщее внимание. Но Чарли не ревновала. Напротив, та, казалось, гордилась всезавоевывающей красотой подруги, и если какой-нибудь незнакомец заговаривал с Жени, начинала добродушно любезничать с ним, а потом говорила:

— Он пытался к тебе подкатиться, а я перехватила беднягу.

Чарли выросла в небольшом городке на побережье в штате Массачусетс. Ее отец, по профессии каменщик, пошел по призванию в добровольный пожарный отряд. Мать, в прошлом преподавательница в детском саду, перестала работать после рождения младшей сестры Чарли. Девочка родилась отсталой и умерла в четырнадцать лет в специальном заведении, куда родители поместили ее за год до кончины, не в силах больше выдерживать все более и более саморазрушающее поведение. Но тринадцать лет, пока сестра жила дома, Чарли часто приходилось служить ее сиделкой, когда мать одолевали долгие приступы депрессии. После смерти девочки — в то время Чарли исполнилось девятнадцать — депрессии матери вызвали настолько острый флебит, что она уже редко вставала с постели.

Для Чарли Жени представлялась пришелицей из другого мира — блистательного, сверкающего богатством, наполненного иностранными именами.

— Не поверю, что тебе со мной интересно, — как-то сказала она, но Жени так и не поняла, что она имеет в виду.

Жени все еще чувствовала себя иностранкой — слепком кусочков и осколков, которые составляли ее жизнь.

Они понимали друг друга, откровенно делились друг с другом своими мыслями. Но несмотря на близость, каждую формировала своя среда, свое социальное окружение. Отец Жени был видным функционером, опекун — богачом и влиятельнейшим человеком, муж — из семьи Вандергриффов. Жени всю жизнь провела с прислугой.

Чарли ни разу не была замужем, хотя однажды чуть не пошла под венец, когда сблизилась с упаковщиком мяса. И единственной прислугой, которую она знала, была Чарли сама.

Переделать прошлое они не могли и подчас приходили в отчаяние, споря о ценностях и стилях жизни.

К Рождеству Жени купила Чарли двустороннее пальто, с длинным мехом с одной стороны, и предвкушала, как будет его дарить. Чарли все еще носила свое узкое серое шерстяное пальтишко, которое делало ее еще грузнее, чем она была на самом деле.

Но когда на Рождество Чарли открыла сверток, она тут же заявила:

— Мне это не нужно.

— Конечно, нужно, — возразила Жени. — Только примерь. Увидишь, как оно тебе пойдет.

— Ни к чему было тратить на меня столько денег, — проговорила медсестра тусклым голосом, не прикасаясь к подарку.

— Но ты — моя лучшая подруга, — она была рада похвалиться перед Чарли. — У меня еще хватит заплатить за аренду, — пошутила она. — Деньги не самое главное.

— А для меня они важны, — вспыхнула медсестра. — Я зарабатываю достаточно, чтобы купить себе одежду.

— Тогда отдавай обратно, — выпалила Жени. — Я думала, оно тебе понравится, — и повернулась спинок к подруге.

Чарли вздохнула:

— Жени, я знаю, ты хотела сделать как лучше. Но пойми, людей нельзя купить.

Жени резко обернулась:

— С ума сошла? Как я могу тебя «купить»? Я думала, мы подруги, а подругам позволяется дарить друг другу подарки и не подозревать в подкупе, — она почувствовала, как слезы подступают к глазам и бросилась к себе в комнату.

Через несколько минут Чарли постучала в дверь. Когда Жени открыла, та не вошла.

— Извини, — пробормотала она с другой стороны порога, обрамленная дверной притолокой. — Я… я не знаю. Всю свою жизнь я полагалась только на саму себя. И мне не так просто принимать подарки, — она вернулась в гостиную, и Жени последовала за подругой.

Чарли развернула пальто.

— Красивое, — она продела руки в рукава, свободно завязала пояс и повернулась вокруг.

Жени смотрела и думала: «Вот мой ближайший, самый дорогой друг».

— Ты меня тоже извини, — произнесла она. — Я никак не хотела тебя обидеть. Думала, обрадуешься моему подарку.

— Я и радуюсь, — она сказала это заносчиво, точно девчонка, предлагающая: «Попробуй возрази!»

Жени рассмеялась и, подбежав, крепко обняла подругу.

— Чарли! Я просто не могла больше переносить твое шерстяное пальто.

— Паршивенькое, — согласилась медсестра. — Ну как я выгляжу?

— Просто потрясающе.

— И мне так кажется. Знаешь, все они неправы.

— Кто?

— Те, кто говорят, что отдавать труднее, чем брать. Все совсем наоборот. Но мне надо учиться преодолевать трудности.

Жени отступила на шаг, чтобы ее оглядеть.

— Эти туфли. Они совсем сюда не подходят. Давай пойдем и купим…

— Ну уж нет! На рождественское утро мне хватит и одного урока смирения.

30

В новогодний вечер, когда обе подруги были свободны от работы, Жени предложила остаться дома и распить бутылку шампанского.

— По бутылке на каждую, — возразила Чарли. — И я надену свою самую соблазнительную фланелевую ночную рубашку.

— И шлепанцы, как у Микки Мауса?

— А что? На Новый год я становлюсь совсем ненормальной.

— И я тоже, — призналась Жени. — А знаешь, что я надену?

— Подожди, сейчас отгадаю. Фирменное неглиже от Диора, оставшееся у тебя после ночи, проведенной с королем Хуссейном?

Жени рассмеялась:

— Нет, совсем не то. Я подумываю послать к чертям всяческую скромность и нарядиться в кокошник.

— Все вы, русские, психи, — хихикнула Чарли. — Но и я буду тебе под пару во фланелевой рубашке и фламандском чепце.

— Давай. Прекрасно проведем время, — несколько лет Новый год означал для Жени Пела. Но и остаться дома с Чарли показалось ей приятным.

Но в праздничный вечер Чарли передумала.

— Будет еще забавнее куда-нибудь выйти. Мы и так почти все время сидим дома. Тебя кто-нибудь приглашал?

Жени приглашали, и Чарли тоже. Подруги решили приберечь шампанское на следующий день и вместе появиться на обеих вечеринках.

Первая намечалась в Бруклине у Тору, давнишнего партнера Жени по занятиям в анатомичке еще на первом курсе. Шесть недель назад они встретились на улице, и хотя с тех пор и договаривались встретиться несколько раз, только за два дня до Рождества сумели на полчаса выбраться в кафе.

За стаканом коки Тору рассказал, что прошлое лето провел дома в Киото, где обнаружил, что совсем отвык от семьи. Из высшего общества, его родители придерживались старых традиций и строго следили за выполнением малейших формальностей.

— Мои волосы показались им слишком длинными, а поведение невероятно диким. Я совершил ошибку и рассказал им о своей подружке в Бостоне. Они прямо заявили, что если я женюсь на европейке, она не будет принята в доме, — Тору вздохнул. — Я всегда был любящим и почтительным сыном. Но этим летом не проявил должного уважения к родителям. И как же можно уважать других, когда они не уважают тебя? — спросил он почти печально.

— Как грустно терять родителей вот так, — отозвалась Жени.

Он благодарно тронул ее руку:

— Как только мы встретились, я понял, что мы подружимся. Мы оба лишились своей национальности.

Жени не рассказала Тору о своих потерях в прошлое лето. Им нужно было бежать, но Тору взял с нее слово, что Жени придет на новогоднюю вечеринку.

Глаза всех обратились к Жени, когда в ярком красном шерстяном платье она вошла вместе с Чарли в прокуренную квартиру Тору, которую тот снимал вместе с врачом-онкологом. Жени улыбнулась всем присутствующим, представила, кому могла, Чарли и, рассчитывая на живость подруги, предоставила ей самой вступить в разговор.

В двадцать минут двенадцатого настало время уходить. Они заранее условились, что попадут на вечеринку Чарли к полночи. Но Чарли не хотелось уходить. Она много говорила с Тору и теперь грустно глядела на него, когда он подавал ей пальто.

— Счастливого Нового года, дорогая Чарли, — высокий, худощавый, он наклонился, чтобы поцеловать женщину.

Вместо того чтобы чмокнуть Тору в щеку, как обычно поступала с другими, Чарли подставила ему губы и, вспыхнув, быстро вышла.

Жени расцеловала однокурсников в обе щеки и последовала за подругой, тихонько улыбаясь. Такой Чарли она еще никогда не видела.

— Он человек, этот Тору, — проговорила Чарли в такси, и Жени знала, в ее устах это было высшей похвалой.

— Давай как-нибудь в ближайшие дни пригласим его на ужин, — предложила она.

— Великолепно, — Чарли застенчиво улыбнулась. По дороге в Кембридж Жени начала строить планы: какое составить меню и под каким предлогом после ужина оставить их одних.

Они ехали на север, к Гарварду. Недалеко от колледжа миновали «Л'Эндруа», окна которого подмигивали праздничными огнями. Жени вспомнила тот день, когда был убит президент, а вслух сказала:

— Мы обедали с Дэнни в этом ресторане.

Чарли припомнила, что Жени рассказывала ей о юноше, подающем надежды и полном страсти:

— Ты скучаешь по нему? — спросила она.

— Иногда я думаю о нем, — призналась Жени. — Вспоминаю, что он мне говорил.

— Ты его любила, — напомнила Чарли.

— Он был не как другие. Романтиком. Такие мужчины никогда не вырастают.

— Они сказочны. Или могут быть такими. Заставляют почувствовать возбуждение жизни.

— А разве жизнь не возбуждает? Мы на пороге целого нового года — 1968. В этом году я стану врачом, а ты поменяешь работу. (Чарли пригласили во вновь открываемый Францисканский ожоговый институт, где предполагалось оказывать помощь и лечить детей.) И кто знает, что еще, кроме этого, случится с нами.

— Я знаю — мы постареем.

— Никогда, — рассмеялась Жени. — Мы с тобой, Чарли, никогда не постареем.

— Ты в этом уверена?

— Чувствую всеми своими костями.

Такси подкатило к дому.

— Ты хочешь сказать, руками. Ты ведь станешь самым лучшим пластическим хирургом. Лучше, чем Понс де Леон.

— Это пластический хирург?

— А разве ты не знаешь? — Чарли достала деньги из кошелька и расплатилась с шофером. — Намного обогнал время. Подтяжка лица без надрезов — фонтан молодости.

Смеясь, без десяти двенадцать, подруги вошли в большую гостиную. Здесь гости были намного старше, чем на первой вечеринке: мужчины оглядели Жени с головы до ног и снова обратили взоры к своим женам.

В двенадцать часов Жени чокнулась с Чарли, они обнялись и она почувствовала грусть и ностальгию: вспомнив Дэнни и его семью, вспомнив мать, Лекс, Филлипа, Соню, всех, с кем разлучила ее смерть или прошлое. Потерянный брат. Отец где-то в ссылке. А с кем сегодня вечером встречает Новый год Пел?

В час они уже в такси ехали домой.

— Не наши люди, — сонно проговорила Чарли.

— Но ведь хозяйка — твоя давнишняя подруга?

— Даже не знаю, были ли мы когда-нибудь подругами. В детстве вместе играли — и то, потому что жили на одной улице. Или все-таки дружили? Не могу припомнить, — Чарли зевнула. — А она выглядит как та, прежняя девочка, хотя и превратилась в кого-то другого.

— Странно, — Жени закрыла глаза. В последние месяцы так поздно она не засиживалась.

— Странно, — отозвалась Чарли. — Внешность — вещь странная, — ее голова упала на грудь, и Чарли моментально заснула. Жени этого не заметила, потому что сама уже спала, и шоферу пришлось будить подруг, когда они подъехали к дому.

Они хотели как следует выспаться следующим утром и начать новый год со свежей головой, но привычка подняла их спозаранку. В шесть тридцать Чарли осторожно прошлепала на кухню, чтобы приготовить кофе. Она унесла его к себе в комнату, чтобы не побеспокоить Жени.

Жени вышла на кухню в семь, разогрела чай, приготовила бутерброд и тоже унесла к себе.

В десять часов, когда позвонил Тору и извинился за ранний звонок, обе подруги не спали уже несколько часов, но не решались выйти в гостиную. Он спросил, не придут ли они обе к нему на поздний завтрак около часа.

— Сейчас спрошу Чарли, — ответила Жени. Чарли стояла от нее в нескольких футах и вся светилась. Когда она узнала о приглашении, лицо выразило такое счастье, что Жени тут же произнесла в трубку: — Чарли свободна, а я вот, наверное, не смогу.

— Прекрасно! — откликнулся Тору. — То есть, я хотел сказать, очень жаль, что ты не можешь прийти, — тут же поправился он. — А Чарли… как ты думаешь, ей понравится копченая семга?

— Она ее просто обожает, — и, улыбаясь, Жени повесила трубку на рычаг. — Шампанское прихвати с собой, — сказала она Чарли. — Оно прекрасно подойдет к тому, что вам предстоит есть. А я ночью напилась им на целый год.

Вернулась Чарли невероятно радостная. Они завтракали одни — сосед Тору в этот день работал.

— Мы успели поговорить «обо всем», — заверила она Жени.

Это была первая из многих их с Тору встреч. Жени радовалась непривычному счастью Чарли и тому, что причиной этого стал Тору. Для себя она не хотела никаких новых связей: ее жизнь была наполнена и так, и когда мужчины начинали проявлять к ней явный интерес, она их отвергала. Какой бы покой она не испытала в той маленькой пустой комнате в Иерусалиме, потом от него осталось одно лишь отвращение.

Но связь подруги она поощряла и через три месяца стала надеяться, что эта связь будет длиться и дальше. Она подала заявление в интернатуру и по праву надеялась, что ее примут в Корнелл-Эпископалиан-госпиталь в Нью-Йорке. А это означало, что в конце учебного года Жени прокинет квартиру Чарли. Ей будет недоставать подруги и Генерального госпиталя, но после восьми лет в Бостоне пора было что-то менять.

— Где Тору собирается проходить интернатуру? — спросила Жени Чарли, когда субботним утром в середине марта они занялись уборкой квартиры.

— Он тоже собирается уехать из Бостона. Может быть, в Вилльям Лок в Балтиморе, — Чарли протирала стекло, Жени — дерево, и вдвоем они передвигались по квартире, чистя и полируя: Чарли с жестянкой спрея и ворохом бумажных полотенец, Жени с лимонной политурой и тряпочкой. — Мне тоже придется уйти из ожогового института, — добавила медсестра.

Жени промолчала и взглянула на подругу. Чарли прицеливалась соплом распылителя в нижнюю часть окна. Потом стала растирать стекло круговыми движениями.

— Мне нужен отдых, — объяснила она. — Ожоговая сестра действует, как правило, полтора года, а потом становится неэффективной. С большинством происходит именно так — слишком они утомлены. Я уже в четыре раза превысила этот срок, но теперь чувствую, что и я на пределе. Не могу дать больному надежду, как это делала прежде.

— И что же ты будешь делать?

— Ищу административную или преподавательскую работу. Тору считает, что я могла бы написать книгу о детях с сильным повреждением лица, но для этого мне нужен писатель.

— Ты останешься в Бостоне? — Жени не собиралась любопытствовать, но все же ей хотелось знать, что происходит между Чарли и Тору.

— Не знаю, — Чарли полюбовалась на сверкающее стекло. — В любом случае решение принимать надо мне самой. Тору на семь, почти на восемь лет младше меня.

— Ну и что из этого? — Жени тоже приостановилась, чтобы рассмотреть свою работу. Стол сиял, и в комнате плавал свежий насыщенный запах лимонной политуры.

— Он тоже говорит «Что из того?» Может быть, разница в возрасте и не имела бы такого большого значения, если бы это было все. Но он из другого мира, из Японии. И даже на завтрак ест сырую рыбу.

Жени улыбнулась и опустилась на колени, чтобы отполировать деревянные ножки.

— Он из влиятельной семьи — они родственники императора — никак не меньше. Представляешь меня беседующей с его матерью? — Чарли покачала головой. — Невозможно.

— Ты уверена?

Чарли тяжело вздохнула:

— Я ни в чем не уверена. Он самый понимающий из всех мужчин, каких я когда-либо встречала. И станет прекрасным врачом. Потому что, как и ты, рассматривает тело лишь частью всего человеческого существа. К тому же он так забавен и ужасно привлекателен.

— Тогда что же тут невозможного?

— Ну зачем блестящему великолепному юноше связываться со старой перечницей?

— А может быть, он любит старую перечницу?

Глаза Чарли широко раскрылись и она рассмеялась:

— Думаю, что любит.

— И что же?

— Посмотрим, — и Чарли повернула аэрозольный баллончик в сторону зеркала. — Пока нет смысла ни о чем говорить… Чертовски… — она еще раз окатила из распылителя влажное зеркало, а Жени взялась за пылесос.

Через неделю Тору позвонил Жени в ожоговое отделение и спросил, не сможет ли она встретиться с ним вечером.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, просто я хочу поговорить с тобой, Жени.

В шесть она хотела пойти на лекцию по хирургии руки:

— Хорошо. Где мы увидимся?

— В баре «Ритц-Карлтона».

— Но там ужасно дорого, — напомнила она. Жени знала, что несмотря на влиятельных родственников, средства Тору были весьма ограничены.

— Там тихо, и я чувствую себя увереннее, когда разговоры о деньгах — единственный звук, который я слышу.

Жени улыбнулась:

— Постараюсь подойти туда к шести.

Войдя в вестибюль отеля, она поняла, что не была здесь с тех пор, когда провела ночь в номере Пела. Они впервые здесь обедали еще на первом курсе, Пелу было столько же лет, сколько сейчас Тору.

Она медленно прошла в бар. Тору вылетел ей навстречу, расцеловал в щеку, провел к столику.

— Спасибо, Жени. Ты — настоящий друг, — он указал на свой стакан. — Я пью виски. Тебе тоже?

— Коктейль с белым вином, пожалуйста, — совсем немного алкоголя ей было достаточно, чтобы избавиться от нервозности. Тору заказал и провел пальцем по кромке своего стакана.

— Уж лучше я сразу начну. Речь идет о Чарли. Просто не знаю, как за ней ухаживать.

Слово прозвучало настолько старомодно, что Жени никак не связала его с живым открытым характером Чарли.

— Это все мое воспитание. Или, как говорит Чарли, мое дурацкое воспитание. Я не хочу давить на нее или проявлять неуважение… Жени, ты была замужем. Посоветуй, как мне заставить Чарли поверить?

— Поверить во что?

— В то, что я хочу быть с ней, — лихорадочно выпалил Тору.

— Мне кажется, ее беспокоит разница в вашем возрасте…

— Нет, — перебил он Жени в волнении. — Это не имеет никакого значения. Зрелых женщин больше уважают.

— …И еще различия в вашем положении. Ты ведь мне сам говорил, что твои родители никогда не примут в дом европейку.

— Я отрезал себя от них. Теперь я сам по себе. Скажи ей об этом.

Жени печально улыбнулась, вспомнив, как неловко ей делал предложение Пел. Неужели, думала она, застенчивость — признак благородства в юношах?

— Не могу. Но я совершенно уверена, что Чарли тебя любит. Скажи ей сам.

— Я уже говорил — по-своему.

— Скажи еще.

— Так ты считаешь, что можно надеяться? — улыбнулся Тору.

— Безусловно.

— Спасибо, — он взял ее руку и поцеловал. Жени заметила, что его ладонь дрожала.

Жени рассчитывала услышать от Чарли новое об их отношениях с Тору. Но вместо того чтобы расцвести, их роман, казалось, начал чахнуть, и с каждым днем подруга становилась все напряженнее и раздражительнее. Она часто срывалась без причин или по пустякам, а однажды Жени услышала, как та говорила по телефону Тору, что слишком занята.

«Переутомилась», — решила Жени. Чарли уже подала заявление об уходе из Францисканского института с первого июня или даже раньше, если к тому времени ей подыщут замену. Но это не принесло облегчения и не сняло стресса. Она стала прибавлять в весе — верный признак обеспокоенности, стала часто уходить не причесавшись.

— Ты на грани срыва, — заявила Жени. — Тебе нужно немедленно прекратить работать.

— Не могу, — Чарли плотно сжала губы. — Ким во мне нуждается.

Ким была девочкой лет двенадцати, чье тело обгорело на семьдесят пять процентов, когда щитовой домик, в котором они жили, вспыхнул, как свеча, и похоронил ее отца и сестру. Мать Ким с грудным ребенком навещала родных и, вернувшись, застала дом сожженным дотла. Ким отшвырнуло взрывом, который развалил дом, и она, вся в огне, упала на соседском дворе. Оттуда ее незамедлительно отвезли во Францисканский ожоговый институт.

Когда девочка пришла в себя, она не могла говорить и не реагировала на окружающее, казалось, даже не узнавала мать. Все в ней как будто умерло, кроме боли. Тело настолько обгорело, что, куда бы не прикасалась Чарли, она доставляла девочке страдание. Неповрежденными остались лишь несколько дюймов на шее.

Потом Ким стала постоянно плакать. Она будто вернулась в младенчество, что-то непонятно бормотала, мочилась в кровать. Но по глазам было видно, что она узнавала мать и Чарли, когда те приближались к ее, покрытой пластиком, кровати.

— Ким во мне нуждается, — повторила Чарли. Было половина седьмого, но по ней казалось, что она не спала всю ночь. И это была не первая ночь без сна. Ким вошла в нее, как наваждение. — Она никогда не выздоровеет, — голос сестры был бесцветным, она казалась взъерошенной, кожа отливала нездоровым оттенком. — Сколько бы операций Ким не перенесла, она навсегда останется уродом. Будет бояться выходить из дома. Мать не сможет с этим примириться и в конце концов прогонит ее прочь.

Жени вдруг озарило, почему Чарли так страдает из-за девочки, но, глядя на ее обезумелое лицо, она боялась выразить свое предположение вслух.

— Ее жизнь разбита. Почему она никак не может умереть?

Вечером она нашла Чарли скорчившейся и рыдающей на стуле в гостиной. Жени опустилась перед подругой на колени, взяла за руку. Прошло несколько минут, прежде чем Чарли поняла, что она рядом. Потом обняла Жени, прижалась щекой к ее шее.

— Она умерла. Я как будто потеряла сестру.

Жени долго прижимала Чарли к себе, зная, что сказать нечего, что ее горе достигло вершины и должно прорваться, перед тем как начать утихать.

Постепенно рыдания стали утихать. Жени поднялась, чтобы приготовить чаю.

— Хочешь, я позвоню Тору?

Лицо Чарли было все сморщено, глаза покраснели и опухли. Она только кивнула.

Было уже почти двенадцать, но Тору ответил, что немедленно выезжает.

Чарли поднялась со стула:

— Ты не сможешь… — попросила она сбивчиво, — … не сможешь расчесать мне волосы?

Жени отвела ее в ванную, умыла лицо холодной водой, расчесала и подала губную помаду. Чарли вопросительно посмотрела на подругу, потом повернулась к зеркалу и. аккуратно подвела губы. Когда через двадцать минут постучался Тору, она, приветствуя его, тепло улыбнулась.

Ким умерла восемнадцатого апреля. А двадцать третьего — Жени столкнулась с пациентом, потрясшим ее больше других.

Винстону было двадцать четыре года и, судя по фотографиям, сделанным в его восемнадцатилетие, он был на редкость привлекательным. Высокий, симпатичный, с ясными зелеными глазами. Он стоял на фоне небольшой «Сессны», и откровенная улыбка придавала еще большее обаяние его чертам. «Полный солнца юный бог», — подумала Жени. У юноши было все. Подобно Вандергриффам, его родители были чрезвычайно богаты и ничего не жалели для своего единственного сына.

Через несколько недель после того как был сделан снимок, самолет потерпел аварию и загорелся. Пассажирку Винстона, девушку по имени Джи-Джи Френч, при ударе отбросило на несколько десятков ярдов. Она сломала обе ноги, получила смещение плечевого сустава, но через пару месяцев оправилась. Пристегнутый к сиденью Винстон обгорел до неузнаваемости. То, что он выжил, казалось чудом: ожог третьей степени охватил все лицо, юноша лишился ушей, носа и четырех пальцев на правой руке. Через шесть лет после катастрофы он снова лег в госпиталь для реконструктивной операции, но внешность его по-прежнему оставалась отталкивающей. Молодые сестры содрогались, когда входили к нему в палату. Но их реакция не особенно расстраивала Винстона — он прошел и через худшее.

Он рассказал Жени о случае, произошедшем примерно через год после катастрофы. Тогда он второй раз решился покинуть дом и пошел повидать кузена: в гостях оказалась и пятнадцатилетняя девочка. Завидев Винстона, она прыснула от хохота.

— Такой страшной маски я еще никогда не видела, — проговорила она, превозмогая смех. — Сейчас же ее сними!

Винстон окаменел, а девочка подбежала к нему и попыталась снять «маску», а когда закричала от ужаса, юноша рванулся к двери и следующие полгода выходил из дома только тогда, когда нужно было ехать в больницу.

Накануне операции Жени рассказала ему, что и ее отец выглядел как он.

Оправляясь после операции, Винстон рассказывал Жени, как увечье изменило его характер.

— Я стал враждебным, подавленным, замкнутым — превратился в обузу для самого себя. Молил лишь о смерти.

Он был полностью откровенен, но лишь с теми, кто его принимал. И не делал даже попытки заговорить с любым другим, кто проявлял признаки отвращения. Жени слышала, что его появление на этаже создало такую атмосферу, что пришлось собирать специальное совещание. Председательствующий психиатр заявил, что Винстон представляет собой ярко выраженный клинический случай «социальной смерти».

Жени ненавидела этот термин — слишком много он для нее значил: и Лекс, и отец были его жертвами. Но не Винстон кто преодолел себя, познавая свое существо.

Возвращение в общество было медленным процессом, рассказывал он ей. Самым трудным оказалось принятие самого себя, когда другие видели в нем лишь урода.

— Видели, — он с усилием улыбнулся. — А мне было трудно что-либо видеть из-под «маски».

Его интуиция поразила Жени — он точно и конкретно воспринимал свое моральное уродство. Она записала его исповедь в тетрадь и подчеркнула слова, удивившие ее определенностью и поэтичностью.

Когда Винстон выписался из госпиталя, Жени стало его не хватать. Своим примером и своим осознанием вещей он многому ее научил. Она яснее поняла, что пыталась сказать ей мать: как той приходилось уживаться с направленной на нее ненавистью социально мертвого человека. Раньше Жени этого не хотела понимать. А теперь, понимая Наташу после ее смерти лучше, чем при жизни, было поздно проявлять к ней сострадание.

Через три недели после того, к аквыписался Винстон, и за четыре дня до выпуска из школы, Жени завершила последний день практики в Генеральном госпитале. Четвертого июля, в День Независимости, она переехала из Бостона в Нью-Йорк и поселилась в своей квартире на Риверсайд драйв и 116-й стрит, откуда всего за несколько минут могла добраться на подземке в Корнелл-Эпископалиан госпиталь.

Чарли сохранила за собой квартиру. Бросив работу во Францисканском ожоговом институте, она согласилась при необходимости выступать у них консультантом. В сентябре она должна была получить должность содиректора в организации, ведущей с населением противопожарную разъяснительную работу и проводящей в жизнь связанные с этим мероприятия. Тору получил интернатуру в госпитале Бет Дэвид в Бостоне.

Он переехал к ней. Хотя Чарли и не была готова выйти замуж за «маленького», как она называла Тору, по телефону она сообщила Жени, что из него вышел прекрасный сосед по квартире.

— За тобой, конечно, не угнаться, но кто-то же должен оплачивать половину аренды.

После первой недели совместной жизни она позвонила Жени:

— В квартире с мужчинами еще тяжелее, чем с кошками. Лезут повсюду.

Но еще через неделю призналась, что мужчины как собаки — любящие и привязанные.

А еще через неделю попросила Жени стать почетной матроной на свадьбе.

31

Корнелл-Эпископалиан госпиталь был расположен в начале Бродвея, в загруженнейшей и опаснейшей части города, но пользовался превосходной репутацией среди лучших клиник. Его пациентами становились и миллионеры, которые попадали туда по рекомендации лечащих врачей, и бедняки, и даже бездомные.

Жени работала днями и ночами и подчас следующая ночь подступала незаметно вслед за предыдущей. Ее смены длились по тридцать шесть часов. Она дремала урывками, чтобы не свалиться. И даже засыпая, мечтала о сне. Хотела забыться так надолго, какими долгими бывают лишь зимние метели, и беспробудно спать, как спят очарованные в сказках.

Другие, занимающиеся в интернатуре, тоже постоянно говорили о сне, как голодные о хлебе. Для них для всех — усталость была пропуском в медицинскую профессию. Они боролись с ней иронией, которой научились поддерживать свое здоровье, которым рисковали, спасая здоровье других.

Большинство времени отнимала известная текучка. Но Жени была свидетельницей и высокой драмы больницы, особенно в приемном покое скорой помощи. Вой сирены и проблесковый маячок сообщали о поступлении нового пациента: истекающего кровью от ножевой или огнестрельной раны, пьяницы, серьезно повредившегося, падая с высокого стула в баре или в хмельной драке, одинокого старика, чья болезнь подошла к конечной стадии. «Как в зоне боевых действий», — думала Жени. Смерть в приемном покое скорой помощи была обычным явлением.

Ей дали несколько дней отпуска после «рождественского всплеска», времени, когда кривая попыток самоубийств достигает наивысшей отметки. И несмотря на усталость, она полетела навестить, как и обещала, Чарли и Тору.

Они обрадовались ей, как вернувшейся домой сестре. В тот вечер в доме друзей, озаренном их счастливым браком, впервые за несколько месяцев Жени ощутила покой.

В их доме все уже устоялось, как будто они поженились годы назад. Они любили друг друга, но вместе с тем, Жени не чувствовала себя посторонней, не ощущала, что вмешивается в чужую жизнь. Чарли и Тору больше походили на любящих друзей, чем на романтических влюбленных, и у каждого из них хватало чувства и на нее.

Жени сидела на кухне с Тору, пока тот готовил завтрак и они обменивались рассказами о трудностях интернатуры. Потом, взявшись за руки, кутаясь от холода, они гуляли с Чарли по набережной. Жени заметила, что пальто, которое она подарила подруге, стало ей на размер велико.

Когда она сказала об этом, Чарли улыбнулась:

— Это все Тору. С ним я счастлива. А когда я чувствую себя лучше, то начинаю худеть.

— Лучше? — принялась поддразнивать Жени. — А я считала, у тебя все великолепно.

— Так оно и есть, — смеясь, согласилась Чарли. — Я нарисовала себя на пьедестале. Или встала на пьедестал, — от счастья у нее путались слова. — Но теперь с ним я даже себе нравлюсь. Он заставляет почувствовать себя личностью. Понимаешь, о чем я говорю?

Жени стиснула руку подруги. Она надеялась, что когда-нибудь сможет сказать такое и про себя.

Но попав в Нью-Йорк и завертевшись в круговерти, настолько устала, что не могла думать о себе самой. Днями, неделями, месяцами не хватало времени ни на какие мысли, кроме сиюминутных: где вторая колба с кровью для переливания, кто снял респиратор и какова неотложная помощь, если неудачное вливание привело к спадению стенок вены и вызвало шок?

Не было времени для раздумий и вне стен больницы. Прежде всего нужно было выспаться, а потом заняться упражнениями. Жени не упускала никакой возможности развивать физическую силу: выполняла на счет приседания, сгибала ноги в коленях. Ей очень не хватало плавания, но выкроить время на бассейн она не могла.

Когда на втором году требования немного ослабели, а Корнелл-Эпископалиан стал признанным местом ее работы, Жени взяла дополнительные занятия и ночами просиживала в больнице и клинике, чтобы заработать себе на жизнь. Нью-Йорк оказался дороже Бостона, и у Жени не было никого, с кем она могла бы разделить арендную плату.

Она работала и, когда могла, спала. Мысли, чувства и всю свою жизнь сжала в кулак. В интернатуре она вообще не встречалась с Пелом, но на следующий год видела его дважды: весной 1970 и следующий раз — осенью. Они так и не заговорили о разводе — Жени не нашла в себе мужества затронуть эту тему. Пел, насколько она знала, так ничего и не предпринял, а она не решалась его подталкивать. Никто другой Жени не интересовал, и развод представлял собой чистую формальность, но формальность, требующую времени. Как бы то ни было, они официально расстались, но Жени подозревала, что Пел подготовил бумаги лишь для того, чтобы заставить ее принимать его помощь. Когда к ней стали поступать чеки, она выбрасывала их, не подписывая. Тогда Пел открыл на ее имя счет в банке и стал регулярно вносить на него деньги. Жени делала вид, что его не существует.

В первый свой приезд Пел заехал за ней в госпиталь и они направились в зоопарк в Бронксе. Стояла весна: деревья возвращались к жизни, уже набухли почки, освобожденные от зимних одежд дети обгоняли родителей, и их бьющая через край энергия соответствовала пробуждающейся природе. У многих к запястьям были привязаны воздушные шарики. Иногда шарик вырывался из рук и устремлялся в небо, а из глаз малыша текли слезы.

Пел и Жени проходили мимо животных в открытых вольерах. Останавливались, чтобы купить бутерброды, и шли дальше. Пел капнул горчицей на рубашку, и когда Жени вытирала ему салфеткой, легонько обнял ее за талию.

Они подошли к клетке с жирафами. Высмотрев самого длинношеего, Пел указал на него:

— Это я.

— А я хотела бы быть одной из них, — проговорила Жени у вольера с медведями, вспомнив об их месяцах спячки.

— Нет-нет, — возразил Пел. — Тебе больше пойдет шкура большой кошечки: леопарда или, быть может, пантеры. Элегантные, уверенные, красивые.

Они оба нуждались в этих беззаботных часах друг с другом и не хотели говорить о серьезных вещах, понимая, что серьезный разговор неизбежно приведет к теме развода, а первым никто из них не хотел этого касаться. Жени чувствовала, что Пел по-прежнему лелеет надежду, и была благодарна ему за то, что он не облекает надежду в слова.

Коротко он рассказал, что ушел из Государственного департамента и теперь работает в Международном валютном фонде, часто ездит в командировки. Спросил, нет ли у нее известий об отце. Жени пристально посмотрела на Пела:

— А откуда они у меня могут быть?

— Извини, — проговорил он. — И мне нечего тебе сказать, — тон у него был такой, словно он провинился. Может быть, подумала Жени, поисками отца он рассчитывал привязать ее к себе?

— Но я бы услышал, — добавил Пел, — если бы произошло что-нибудь определенное.

— Ты хочешь сказать, если бы он умер?

— Да. Пусть отсутствие новостей будет хорошей новостью, Жени. И не теряй надежду. Надежда — это то, что заставляет нас двигаться вперед.

— Хорошо, — тихо ответила она и позволила ему тихонько потрепать себя по рукаву.

В ноябре, спустя неделю после того как Жени второй раз встречалась с Пелом, воскресным утром ее застала дома Чарли.

— Я беременна, — объявила та с такой яростной живостью, что Жени отвела трубку на фут от уха. — Наконец после двух лет нам это удалось!

— Замечательно!

— Я назову ее в честь тебя.

— Подожди. А ты уверена, что будет девочка?

— Я даже не уверена, — голос подруги притих, — даже не уверена, что беременна. Слишком еще рано, результаты сомнительны. Или, может быть, назвать ее Ким? — голос Чарли задрожал. — Как ты думаешь, какие шансы у ребенка?

— Великолепные, учитывая, кто его родители.

— И будет нормальным?

— С такой-то матерью, как ты, — непременно сумасшедшим, — Жени обрадовалась, услышав смешок Чарли. Она понимала, как подруга волнуется. Отсталое развитие представляло собой загадку, и никто не мог ответить на вопрос, почему такой родилась сестра Чарли.

В конце года беременность Чарли подтвердили. Рожать она должна была в середине июля.

В марте 1971 года Чарли приехала в Нью-Йорк.

— Мне дали отпуск по беременности, — объявила она.

— Что-то рановато.

— Я сказала, что мне нужна новая одежда, и мне дали день.

Чарли в первый раз приехала навестить Жени. И хотя днем Жени была на работе, вечер оставался свободным. Они забежали поужинать в «Фэрмонт» — маленький австрийский ресторанчик напротив студенческого городка Колумбийского университета на Амстердам авеню.

Чарли потеряла достаточно веса, чтобы ее новая полнота казалась привлекательной. Она как следует промыла волосы, и теперь они подходили к ее горчичного цвета блузке.

— Это была ложь, — призналась она. — Мне вовсе не нужна новая одежда. У меня дома целые коробки, помеченные «Толстая Чарли», наполненные старыми платьями, и я думаю, теперь они прекрасно подойдут.

— Я приеду в Бостон, когда придет время рожать, — пообещала Жени.

— А разве нам потребуется пластический хирург? — за легкостью тона Жени почувствовала беспокойство подруги. — Но все равно, приезжай, — ответила та себе самой. — И довольно об этой картофелине, — хлопнула она себя по животу. — Расскажи мне о себе и о своих тяжелых временах.

— Это одно и то же.

— Одна работа?

— Почти. Не то чтобы я хотела превратиться в затворницу, просто ни на что не хватает сил за стенами госпиталя.

— Мужики должны за тобой увиваться, — предположила Чарли. — Они и раньше за тобой ухаживали, а с каждым годом ты становишься все красивее и красивее.

— Просто у тебя слабеет зрение. Несколько раз я проводила вечера то с одним, то с другим, но всегда удивлялась, отчего не осталась дома и не урвала времени для сна или не почитала книгу.

— А как насчет интимной жизни, Жени? Тебе что, она вовсе не нужна?

— Я не уверена, — Жени постаралась ответить честно. — Может, у меня низкое либидо. А может быть, просто устала.

— Или «напугана»?

Жени задумалась. В последний раз это случилось почти четыре года назад с Микахом. Она отдалась так полно, что потеряла себя. Она вспомнила блестящие черные глаза — глаза змеи. Не претит ли ей снова отдаться так до конца?

— Возможно, — ответила она Чарли. Во время свиданий она больше всего боялась конца вечера — уязвленный взгляд мужчины, когда она не разрешала ему войти и даже поцеловать на прощание. — В этом году я дважды виделась с Пелом.

Чарли подалась вперед:

— И?..

— Он очаровательный человек, — ответила Жени, принимаясь за венский шницель. — Мило было снова с ним встретиться.

В ноябре они обедали в «Ла Каравелле». Метрдотель подошел к ним и поздоровался с Пелом по фамилии, и Жени почувствовала, как снова окунается в прошлое. На ней было платье, которое она не надевала годами: шелковое от Гуччи — платье из ее гардероба в бытность миссис Вандергрифф.

После обеда Пел заскочил к ней в квартирку на кофе и сказал, что сдает их дом в Джорджтауне, но продавать его не собирается — пока. На этот невысказанный вопрос Жени ничего не ответила.

Он ей также сообщил, что Мег продала Топнотч и квартиру на Парк авеню и теперь постоянно живет в небольшом доме по соседству с матерью. Восьмидесятилетняя, но все еще крепкая, Роза завела оранжерею и с увлечением принялась взращивать цветы с таким же, как у нее, именем. По поводу отца Жени Пелу удалось выяснить лишь то, что слухи вокруг его имени затихли и никакой книги воспоминаний, написанной им или кем-либо другим, так и не появилось.

Расставаясь, он мимолетно поцеловал ее в губы — застенчиво, как будто мальчик, целующийся в первый раз.

— А ты не смогла бы вернуться к нему? — спросила Чарли.

— Как знать. (Она легонько оттолкнула Пела, когда его мимолетный поцелуй сделался более настойчивым.) Тебе не нравится здешняя кухня? — Жени заметила, что Чарли оставила все наполовину недоеденным.

Подруга улыбнулась ее нежеланию говорить, но тоже переменила тему.

— Восхитительно. Но по определенным причинам я не могу сейчас есть много. Набита до отказа моей собственной картофелиной.

— Ты еще долго будешь работать?

— Я не собиралась бросать работу до самого конца.

— А после рождения ребенка? Кто будет с ним сидеть?

— Я. Мы так решили, и я уже объявила у себя на работе. Пока буду нянчиться с чьими-то, моя будет со мной. Поменяю кабинетный диван на кабинетную люльку.

— А не слишком ли она мала для службы с девяти до пяти? — Жени подали яблочный струдель со сбитыми сливками. Ей часто приходилось оставаться без нормальной еды, и когда выдавалась возможность, она набрасывалась на пищу с упоением.

Чарли наблюдала за подругой и вспоминала их прошлые трапезы, когда сама угощалась так же охотно, как и Жени.

— Не знаю, — проговорила она. — Не представляю себя матерью. Это мне кажется намного сложнее, чем быть медсестрой. Иногда мне снится, что я рожаю очаровательную маленькую девчушку размером с куклу. И она мне говорит, чтобы я ни о чем не беспокоилась, она все знает и будет обо всем мне рассказывать, — Чарли улыбнулась. — Мне нравится этот сон.

— Ты будешь превосходной матерью, — убежденно заявила Жени.

— Я решила, что единственная вещь, которую я могу отдать своему ребенку, это я сама. И я не позволю никому другому ухаживать за ним. Мы будем все больше и больше узнавать друг друга.

— Ты никогда не жила в кибуце, но твой метод воспитания детей смахивает на кошерный. Для Нью-Йорка он просто превосходен.

Обратно в квартиру Жени они шли, взявшись за руки. После долгих протестов Чарли все-таки согласилась занять кровать, а хозяйка устроилась на диване. Жени поднялась рано и оставила подругу мирно спящей. С тех пор она не видела ее, пока маленькой дочери Чарли не исполнилось почти шесть часов.

Тора Джой родилась на неделю раньше положенного — пять минут назад наступило 4 июля, и стране исполнилось 195 лет. У девочки были густые черные волосы, длинные реснички и сморщенное личико.

— Оказывается, не картошка, скорее слива. Правда ведь она красивая? — Чарли широко раскинула руки навстречу подходящей к кровати Жени и обняла подругу с такой силой, что почти повалила на себя.

— Материнская слепота, — заявил Тору, стараясь сохранить серьезное лицо. — Наш ребенок выглядит, как все новорожденные: что-то среднее между Черчиллем и ракообразным, — улыбка, которую он старательно сдерживал, все же прорвалась на лице. — Но она чудесна!

Тора Джой лежала рядом с матерью в небольшой кроватке, и Чарли не могла оторвать от нее глаз дольше чем на минуту.

— Больше шести фунтов, — объявил Тору. Он оставался с женой с начала родов и в больнице пребывал лишь в роли мужа, а не врача.

— Утирал мне лоб, — с гордостью сообщила Чарли Жени, — советовал, как дышать, а сам затаил дыхание, говорил, когда тужиться, и все время держал за руку.

Он первым заметил головку и остальное тельце, показавшееся между ног Чарли — покрытое кровью и связанное с утробой матери.

— Девочка! — закричал Тору и лишь тогда на миг отвернулся и выпустил руку матери.

Чарли глядела на мужа с любовью.

— Роды дались ему труднее, чем мне. Я просто тужилась, а он следил за всем.

— Пустяки, — Тору пожал плечами.

Жени была названа крестной матерью. Она сумела вырваться рано, хотя четвертого июля и дежурила — успела на двухчасовой рейс и еще до четырех оказалась в госпитале Вет Дэвид. Побыв там лишь три часа, она поспешила на последний рейс в Нью-Йорк, чтобы с утра уже объявиться на работе.

Когда она вошла в вестибюль своего дома, сзади кто-то появился из тени. Она почувствовала, что он следует за ней. Жени пошла быстрее, но ощущала, что преследователь приближается. Она подумала, не стоит ли повернуться и попытаться прорваться на улицу, но вспомнила, что в праздничный вечер улица совершенно безлюдна. Он был сзади, совсем уже рядом. Тело сковал страх. Ударит ножом или выстрелит? Нельзя жить одной, было ее последней мыслью перед тем, как он крепко схватил ее за плечо. Жени зажмурила глаза.

Он впился губами в ее губы. «Изнасилование», — подумала Жени. Она открыла рот, чтобы закричать, но его язык проник глубоко в горло, заглушая вопль. Он крепко держал ее за обе руки, рот делал немой, язык кругами носился по внутренней стороне губ.

Руки двигались к талии. К ужасу Жени, насильник оказался нежным. Но еще страшнее было то, что она отвечала на его ласки.

Она открыла глаза, и он ослабил напор.

— Дэнни!

— Привет, Россия!

Она обняла его за шею. Закрыв глаза на этот раз, провалилась в нежное искрящееся пространство. Они пошли назад к лифту.

Поднимаясь, не прикасались друг другу, но пространство между ними становилось осязаемым и заряженным. На шестом этаже они вышли, и Жени провела его к своей двери. Пальцы не слушались. Она неловко копалась с ключами, уронила их на пол. Дэнни поднял, подал ей. Она взяла со смущенной улыбкой и наконец сумела открыть дверь.

— Ты смущаешься, — тихо проговорил Дэнни. — Это тебе идет, красавица.

Жени прошла вперед, включила свет и кондиционер.

— Ужасно жарко.

— В самом деле? Погода просто пугающая.

— Хочешь выпить? — предложила она, застывая на миг.

— Превосходная идея.

Он остался у бара, а Жени принесла из холодильника лимонад.

— Разбавить? — она разлила по рюмкам водку. — Откуда ты взялся?

— Из Калифорнии. Вылетел сразу, как только ты меня позвала.

— Я тебя позвала?

Дэнни кивнул.

— Ясно, как будто по телефону. Я прогуливался вдоль берега в Малибу в сопровождении лишь пеликана и веретенника. Ближайшие люди были в милях от меня. Внезапно твой голос окликнул меня с волн. Мы все трое его отчетливо слышали. Мои пернатые друзья сразу же рванулись к тебе, и я тоже вылетел вслед за ними и вскоре оказался в тени твоего подъезда.

У Жени вырвался смешок:

— А я думала, что ты собираешься напасть на меня, когда вот так возник из темноты.

— И я тебя не разочаровал? — Дэнни подошел к ней сзади, в то время как Жени наклонилась над столиком, чтобы расставить стаканы, пропустил пальцы под мышками, погладил шею. — Я по тебе скучал.

Она выпрямилась, повернулась, коснулась рукой его щеки, потом губ, кончики пальцев наткнулись на его язык. Заглянула в глаза и задрожала, схватила его голову и крепко прижалась губами к его губам.

— Дэнни, — шептала она в его открытый рот, вновь и вновь повторяя имя.

Он кивнул. Их руки встретились, и они направились в спальню. Там встали над кроватью, так сильно прижавшись друг к другу, что их тела пронзила общая дрожь. Слова сами собой возникали в ее голове: «Это было так давно».

Но ее руки помнили, и пальцы помнили; губы тоже помнили. Она расстегнула его рубашку и ощутила соль на его коже. Он пах океаном, и она почувствовала, как в ней самой нарастает прилив.

Сбросив рубашку, расстегнув ремень, он стоптал с себя брюки. Они стояли и, обнявшись, раскачивались. Он опустил молнию на ее юбке, и та упала к лодыжкам. Переступив через юбку, она сбросила блузку, сняла бюстгальтер и снова повернулась к нему:

— Дэнни.

Он снял ее трусики, потом свои, нежно коснулся бедер. Дыхание вырывалось толчками, тело пронзали разряды. Они пошатнулись, но он ее поддержал, медленно, будто в танце, повел к стене. Она прижалась, наклонилась, коснулась пальцем его плоти. Он застонал, отбросил ее руку, прижался к ней всем телом, нашел ладонью ягодицы и вошел в теплый поднимающийся прилив ее любви.

— Дэнни! — имя слетело с губ, и понесло на гребень волны, где обоих разбило в мелкие брызги.

Потом они прижимались друг к другу — выжившие после кораблекрушения, и он обвел пальцем границу ее влажных волос.

Она взяла его за руку и повела к кровати. Скинула одеяло. Их тела остывали под бризом из кондиционера, работавшего в соседней комнате. Потом он поднялся на локтях, заглянул ей в лицо, губами лаская все ее тело.

Язык касался кожи, передавая легкие и возбуждающие послания: по груди, вокруг сосков, невесомо, быстро, вниз к животу, потом проник меж потаенных губ, кружил у теплой пуговки снова и снова. Волна прилива вновь поднялась в ней. Она закричала, и тело внезапно выгнулось, рванулось к нему. И он повел ее к общей вершине.

Утром будильник прозвонил в шесть. Жени автоматически выключила его и уже почти спустила ноги с кровати и только тут вспомнила. Повернулась. Ей улыбался Дэнни.

— Выходи за меня замуж.

— Не могу, — она тоже улыбнулась ему.

— Тогда возьми отгул.

Она рассмеялась и решила попробовать. Она позвонит и скажет, что заболела. Раньше она никогда этого не делала. Ей требовалась работа, и она была благодарна за то, что сумела ее подыскать на лето в хирургическом отделении своего же госпиталя.

Поговорив по телефону, Жени вернулась в кровать.

— Хорошо, — одобрил ее Дэнни. — Первый шаг сделан. Самый трудный. А теперь выходи за меня замуж. Я знаю, ты уже много лет назад рассталась со своим Горе-Вандером,хотя и узнал об этом только месяц назад — от старых знакомых из Кембриджа.

Она не смогла ему сказать, что до сих пор еще официально замужем — простая формальность, которую легко ликвидировать, — не хотела, чтобы Пел и теперь стоял между ними и уязвлял его гордость.

— К тому времени, когда я закончу здесь практику, и еще через два года специализации я превращусь в старуху.

Он поцеловал ее в мочку уха:

— Разве ты забыла? Мы ведь одного возраста. К тому же одного веса и прекрасно друг другу подходим: и в вертикальном и в горизонтальном положении. Будешь стареть со мной.

Жени посмотрела на него: черные кудри, полные смеха глаза, чувственный рот. Если бы у них был ребенок, он был бы на самом деле красив.

— Дай-ка я собью тебя с ног.

— Опоздал. Я уже лежу, — нежно рассмеялась Жени. А сама подумала: «А почему бы и не попробовать? И работать и любить. Так, как живет Тору. После пациентов, обходов, процедур, почему бы не становиться женщиной в руках Дэнни? Почему не чувствовать любовь, которая приносит смех?»

Через три часа, когда она отправилась готовить завтрак, Дэнни попросил разрешения воспользоваться телефоном. Он не появлялся из спальни больше получаса, и Жени гадала, не звонит ли уж он в Калифорнию. Дэнни рассказывал, что писал сценарий для телевидения, и один из персонажей мог умереть в последующей серии. Актер требовал повышения гонорара и угрожал, что уйдет, если не добьется своего. На студии ответили, что просто вымарают его роль, угробив, скажем, его персонаж в автомобильной аварии. И теперь Дэнни, как он выразился, был «парализован» с пальцами, повисшими над клавишами пишущей машинки, не зная, давить ли их в направлении жизни или смерти героя.

Но потом Жени вспомнила, что в Калифорнию звонить было еще слишком рано. Без четверти десять, все еще обнаженный, Дэнни вывалился из ванной.

— Превосходный день, — объявил он, целуя Жени. — Пойдем в парк. Проведем наши золотые часы на солнце.

Одеваясь, Жени испытывала уколы совести из-за того, что обманула в госпитале. Так поступить было безответственно. Но счастливые минуты так редко выдавались ей, утешала она себя, что следовало ими воспользоваться. Стали ли они бы длиться, если бы она жила с Дэнни?

— У нас только сегодняшний день. Завтра мне надо возвращаться на студию, — полотенце все еще было намотано вокруг его бедер.

Счастье внезапно стало меркнуть. Еще несколько часов назад он предлагал замужество, а через несколько часов снова уедет.

Дэнни поцеловал ее в плечо и смотрел, как она причесывается перед зеркалом.

— Вот как ты ловишь в свои сети мужчин. В свою золотую паутину.

Жени улыбнулась его отражению. Не надо думать о вечности. Сейчас он рядом, и каждый час с ним — настоящее сокровище, навсегда остающееся в памяти. Она громко его расцеловала.

Они вошли в парк ближе к одиннадцати и направились к Шип Медоу. Центральный парк в ярких летних одеждах искрился всеми цветами: многочисленными оттенками зеленого в кронах деревьев и траве, раскрывшимися бутонами и пестрыми зонтиками, затенявшими лотки торговцев. Дэнни рассказывал ей о семье. Хаво учился и по-прежнему бегал в марафонах. Его речь практически нормализовалась, и женщины находят его неотразимым.

— Родители в порядке и до смешного влюблены друг в друга. Вечерами они сидят и планируют путешествия в самые невероятные места, куда необходимо делать прививки. Часто говорят о тебе. Думаю, они не были бы против советской оккупации, если бы она означала, что ты станешь их невесткой.

— Передавай им привет.

— А почему не тебя саму?

Желтый комочек нырнул перед ними и скрылся в кустах.

— Канадский соловей, — узнал Дэнни птицу. — Самец; видишь черную оторочку вокруг шеи?

Он называл и других птиц, когда они мелькали перед глазами. Жени и не знала его в роли естествоиспытателя. В последнее лето в России, по пути с дачи, отец рассказывал ей о птицах. Теперь в Центральном парке — другие птицы и другой учитель.

— Их имена замечательны. И все они певчие. Слога имен мелодичные, чтобы удержать жемчужины пространства. Промелькнули — и их нет.

Волосы Дэнни ерошил легкий ветерок, играя с ними так же нежно, как несколько часов назад Жени. Рубашка нараспашку почти до пояса. Вечером Жени сама расстегнула эту же рубашку.

Он сжал ее руку:

— Мы превосходная пара, дорогая.

Помня о прошедшей ночи, они в совершенстве понимали друг друга. «Но где же мы будем жить?» — раздумывала Жени. Где свить гнездо? Она вспомнила дом в Джорджтауне. Пел стоял на земле, а Дэнни витает в облаках. Вот если бы как-нибудь сложить их вместе…

Дэнни спросил, чему она улыбается.

— Так. Просто счастлива, — нельзя же было говорить, что она воображает, как бы скрестить жирафа с птицей.

У небольшой рощицы Дэнни остановился и потянул ее вглубь деревьев.

— Давай передохнем, — он погладил ее по лицу. Они поцеловались и легли на спины, глядя в бездонное голубое небо, испещренное крошечными островками пушистых облаков.

Внезапно он выпрямился и указал рукой куда-то вверх.

— Посмотри туда!

Жени проследила взглядом за его пальцем, ожидая увидеть птицу, но он показывал на маленький самолетик, вырисовывающийся на фоне голубизны.

— Смотри, смотри! — повторил Дэнни.

Клубы белого дыма за самолетом стали формироваться в буквы: Ж…Е… Жени широко раскрыла глаза, а буквы тем временем принялись складываться в слова: Ж-Е-Н-И Я Т-Е-Б-Я Л-Ю-Б-Л-Ю В-Ы-Х-О-Д-И 3-А М-Е-Н-Я 3-А-М-У-Ж.

Пока формировались новые буквы, предыдущие тускнели, ширились и растворялись в воздухе. Слова взмывали вверх, как молочные пряди. Жени не сводила с них глаз, пока не исчез последний их след.

Дэнни держал ее за руку и смотрел в лицо. Жени опустила глаза к земле, трава померкла. Бесполезно мечтать о долгих отношениях: сам Дэнни, как и его предложение, выведенное на небе, уплыл в облака.

Он долго не двигаясь смотрел на нее.

— И теперь нет? — он выпустил ее руку.

— Не выйдет, — она медленно покачала головой.

— Но почему? Ты ведь меня любишь. А я люблю тебя.

— Ты просто сказка, Дэнни.

Его веки от волнения трепетали. Он предлагал ей сердце и впридачу небеса.

— Мечтатель.

— Ты тоже можешь мечтать. Пойдем со мной в мою мечту.

— Нет, Дэнни, — нежно ответила Жени. — У меня своя мечта и она очень основательна. На ней я построила всю свою жизнь. Десять лет она была со мной, значила для меня все, — больше чем замужество, подумала она про себя, больше, чем счастье. — И теперь я не могу рисковать.

— Не понимаю, как замужество может помешать твоей мечте?

— Ты художник. Гений, если твоя мать права. А я думаю, что она во многом права, — Жени не выдержала наигранную легкость. — Тебя не привяжешь ни к работе, ни к месту. Ты, как птица, мелькнешь — и уже где-то далеко. С ветки на ветку, с дерева на дерево, — а может быть, как в прошлом, от женщины к женщине? — Тебе нужна свобода, а мне мое призвание, — докончила она вслух.

— Через годы, когда ты закончишь свою подготовку…

— Это будет не скоро. И тогда мне понадобится обеспеченность, чтобы обзавестись практикой.

— Я всегда думал, что из-за этого ты и вышла замуж за Вандергриффа. Его деньги и связи. Но когда я услышал, что ты развелась…

— Это неправда, — она разглядывала травинки.

— Что неправда? Жени! — он тряс ее за плечи. — Жени! Смотри на меня! Что неправда?

— Я все еще замужем за Пелом.

Он отпустил ее, как будто обжег ладони:

— Что же ты за женщина? Несколько часов назад клялась, что любишь меня.

— Люблю. И не живу с Пелом больше четырех лет. Но формально я его жена. Мы даже не говорили о разводе.

— Понимаю, — он уже стоял на ногах. — Вот это лучший из всех возможных миров. Хочешь ради шутки заняться со мной любовью? Пожалуйста, если есть настроение. И семейное состояние при тебе. Поздравляю. Ты держала меня за дурака. Но не беспокойтесь, миссис Вандергрифф, я больше не потревожу вас своим вниманием, — он быстро вышел из рощицы и побежал по полю.

Жени окликнула его, а потом вскочила на ноги и быстро, как только могла, побежала вслед, зовя по имени.

Если требовалось, она могла бегать быстрее, чем он, и вскоре настигла Дэнни. Но когда она поравнялась с ним, он не замедлил бега, даже не оглянулся, и она побежала рядом.

— Дэнни, пожалуйста. Дэнни, послушай, я тебя люблю. Я люблю тебя, Дэнни.

Внезапно он остановился, притянул Жени к себе и зло, со страстью ее поцеловал. Она с такой же страстностью ответила на поцелуй.

Когда они наконец оторвались друг от друга, Дэнни спросил:

— Что же мне делать, Жени?

— Не знаю, — и в ее голосе, как и в его, прозвучала мука. Позволить Дэнни уйти из ее жизни — означало еще большее одиночество, которое она не смогла бы вынести. Но что еще было делать? Лететь с ним в Калифорнию? Нельзя. Она привязана к госпиталю. Подать уведомление об уходе, ждать недели, потом вылететь вслед за ним? — Не знаю, Дэнни. Поцелуй меня.

Он грубо ее поцеловал и отпихнул от себя, она вгляделась в его лицо.

— Нет, — заявил он с внезапной решимостью. — Мы не можем весь остаток жизни быть врозь. Ты должна получить развод.

— Но это не проблема. Пел не будет возражать. Дело в тебе и во мне…

— Развод! — настаивал он и вновь привлек для поцелуя. Жени не возражала, чтобы, выйдя из парка, они вернулись в ее спальню.

32

Когда Торе Джой исполнился месяц, Жени послала поздравительную открытку. Все это время она не получала вестей от Дэнни.

Минутная мечта, осязаемая не более, чем облака. Жени была глубоко уязвлена, хотя и убеждала себя, что все к лучшему. Что бы они не решили, в один прекрасный миг Дэнни все равно бы улизнул. Она ведь с самого начала знала, что ничего не получится. Еще восемь лет назад, задолго до свадьбы, в День Благодарения 1963 года, когда они в первый раз любили друг друга.

Она понимала это еще тогда, и с тех пор ничего не переменилось, кроме того, что утекли годы. Но с годами она стала более уязвимой. В двадцать семь более открытой для сомнений, чем в девятнадцать. «Неужели это зрелость, — грустно размышляла она, — различать оттенки вещей, а не видеть только белое и черное?»

По крайней мере она не обидит Пела. Просить его о разводе и сказать, что любит другого, значит серьезно ранить его. И вовсе необязательно: «другой» был словно перелетная пташка, летний гость. Причинил ей боль, но она не передаст эту боль Пелу, мужчине, который ее все еще любит.

В сентябре Жени получила фотографию двухмесячной Торы Джой. И так же ни слова от Дэнни.

В ноябре, когда птицы устремились на юг и в Центральном парке прекратилось цветение, Жени перестала ждать.

Она ехала с Пелом по Парк драйв в его машине с шофером. Пел заехал за ней в госпиталь после работы и сказал, что нужно поговорить. Наступал вечер, солнце уже село, и голый парк был сплошной тенью. Жени чувствовала, как напряжен Пел. Он сидел очень прямо на заднем сиденье лимузина и каждый раз, когда они проезжали под фонарем, быстро моргал.

Говорил он безликим голосом, почти помертвевшим от усилия сдержать чувства.

— Я снова переменил работу. То есть, я все еще в Международном валютном фонде. Но теперь меня направляют за границу. В чем заключается работа, станет яснее там, но в основном я должен буду вести переговоры с экономистами различных стран с целью стабилизировать национальные валюты. Начну с Вены, хотя через несколько месяцев могу оказаться в Югославии. Срок командировки не определен.

Жени ждала. Между ними на заднем сиденье было не меньше фута. Его официальный тон сковывал их обоих, но Жени поняла, что этого он и добивался.

— Я выставляю дом на продажу, Жени.

Машина затормозила перед красным светом, и Жени услышала собственные слова, произнесенные звонче обычного:

— Ты просишь меня о разводе?

Пока не сменился сигнал светофора, он не отвечал, потом повернулся, быстро моргнул и попытался улыбнуться, положил руку на кожу сиденья между ними. Жени накрыла ее своей ладонью.

— Я надеялся… — теперь его голос звучал естественно. — Все это время — четыре года. Нет, больше, Жени, — четыре с половиной…

— Я знаю, — прошептала она.

— Надежда — это тюрьма.

Странная улыбка, подумала она. Ее муж похож на отца.

— Тюрьма, — эхом отозвалась она. Почему же она ничего не предприняла, чтобы его выпустить.

— Это не твоя вина, Жени. Я сам был своим тюремщиком. Но теперь я уезжаю из страны и расставание должно быть незапятнанным, — он неодобрительно рассмеялся непроизвольной шутке. — Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Да.

В конце парка он спросил ее, не хочет ли она поужинать. Жени не ощущала голода и сказала, что хотела бы побыть одна.

Пел открыл было рот, чтобы попытаться ее переубедить, но лишь печально кивнул и, наклонившись вперед, распорядился шоферу поворачивать. У дверей дома Пел поцеловал ее так же мимолетно, как в тот вечер, когда они ходили в «Ла Каравеллу». Но теперь касание губ не напоминало первый поцелуй. В нем не было сладости обещания, только горечь прощания с любовью.

Они встретились снова в начале 1972 года, чтобы подписать бумаги, прежде чем Пел уедет в Европу. После этого оба оказались свободными, но Жени восприняла свободу, как потерю. Она говорила о своем браке, как о формальности, но сама не ожидала, что старые чувства вспыхнут, когда эта формальность у нее будет отнята. Многие годы Пел не был ей мужем, но оставался другом, словно брат, связывал с единственной семьей, которая у нее была в Америке. Лекс и Филлип умерли. Мег не хотела ее видеть после письма дочери. А теперь от нее уходил и Пел. Он оставался для нее тихой гаванью, в которой можно укрыться во время шторма. Но он уезжал из Америки, теперь уже не муж, и Жени снова должна была выплывать сама.

Год 1972/73 стал пятым годом Жени в интернатуре. Из общего отделения она перешла в хирургию и выбрала специальностью ортопедию, потому что чувствовала, что глубокое знание костей необходимо для реконструктивных и пластических операций. Из всех отраслей хирургии, ортопедия требовала больше всего физической силы, и Жени была единственной женщиной на этаже.

В ту неделю, когда она приступила к работе, ее шеф доктор Крис Соренссен уехал в отпуск. Его заменил хирург, чье самомнение и связи привели его в штат госпиталя. Вскоре Жени обнаружила, что доктор Радьярд Блеквелл ставит себя почти что превыше всего. Выходец из Англии, он смотрел на американцев сверху вниз. А как зрелый самец, звал женщин любого возраста «девушками» и рассматривал их естественными жертвами для грабительских развлечений.

В кабинете доктор Блеквелл планировал операции на следующий день. На верхних ребрах — он пальцем показал предполагаемый разрез, проведя линию по груди Жени от ключицы через левую грудь и сосок. Застигнутая врасплох, она сначала никак не отреагировала, но в следующее мгновение подпрыгнула со стула и попятилась назад.

— Я вам не анатомическое пособие, — закричала она на него.

Врач лениво улыбнулся. Его блеклые тонкие волосы лежали наискось через лоб, ниже под белесыми ресницами серели глаза.

— Я — хирург, — настаивала Жени.

Он с удивлением оглядел ее, и Жени поспешила вон из кабинета. В своем возмущении она собиралась немедленно сообщить о происшедшем, но через несколько шагов поняла, что это бесполезно. Жаловаться было некому, кроме как главному врачу хирургического отделения. И к тому же они с Блеквеллом были наедине. Что значили ее слова по сравнению с утверждениями законного члена персонала госпиталя.

На следующий день, когда они мыли руки, Блеквелл назвал ее по имени. Она ответила ему «Радьярд». Врач нахмурился. Она чувствовала его враждебность и гадала, сколько сможет с ним проработать. Во время всех процедур он вел себя с ней, как с сестрой, а не как с ассистирующим хирургом. А когда операция подошла к концу, попросил принести ему кофе. Жени отказалась и поняла, что приобрела врага.

В следующий понедельник в отделение возвратился доктор Соренссен. При первой же встрече Жени почувствовала облегчение — он разительно отличался от Блеквелла, человек, которому можно было доверять. Несмотря на нордическое имя, Крис Соренссен оказался черноволос, с темными глазами и овалом лица походил на славянина. Когда Жени узнала, что его мать финка, и рассказала о Круккаласах, особенно о Минне, та напомнила ему его бабушку, которая и в восемьдесят семь лет все еще ежедневно работала за столом, иллюстрируя детские книги.

Они сразу же стали называть друг друга по именам. По диплому, вывешенному в раме на стене, Жени подсчитала, что он старше ее лет на семь или восемь, хотя по виду ему можно было дать от двадцати пяти до сорока пяти. Крис откровенно обожал женщин: бабушку, мать — садового архитектора, прабабушку, которая дожила до девяноста шести, курила сигары, пила шнапс и до девяноста лет ездила на велосипеде.

— Когда я был подростком, — вспоминал Крис, стоя с Жени у сестринской кладовой с сахарно-белым от пончика ртом, — прабабушка мне говорила: «Когда мне исполнилось семьдесят, я могла уже делать все, что хочу. Молодые должны остерегаться, если планируют что-нибудь опасное. В конце концов это может их убить. Но если ты прожил семь десятков лет, это уже не имеет значения. Несколькими годами больше, несколькими меньше — какая разница? Самый подходящий возраст для приключений».

Его уважение к женщинам было так велико и он так разительно отличался от Блеквелла, что Жени снова почувствовала себя среди своих, проработав неделю с человеком совсем иного сорта.

Она чувствовала враждебность Блеквелла, где бы ни встретилась с ним. Похоже, ее присутствие он воспринимал как личное оскорбление. Жени умудрялась поддерживать с ним холодно-вежливый тон. Она понимала, что он считает ее уродкой, но не собиралась извиняться за то, что родилась женщиной.

Женщины в ортопедии почти не работали. Произвести тракцию, вправить сустав, наложить тяжелую металлическую шину на раздробленное бедро — все это требовало физической силы. Послеоперационные исследования больше походили на поднятие тяжестей: ведь кости заживают гораздо дольше, чем все остальное, и пациент еще не способен двигаться.

Несколько раз в неделю Жени плавала в бассейне, бегала по утрам, занималась дома с гантелями. Высокая зарплата, которую ей положили как члену штата хирургического отделения, позволяла оставить другие подработки. Стиль ее жизни был простым, ей не требовалось никакой роскоши, а для путешествий, если бы и было желание, не хватало времени. Освободившиеся часы она использовала для физических занятий, чтобы поддерживать тело в норме.

Крис, восхищавшийся в женщинах силой духа, был поражен, заметив недюжинную физическую силу Жени. Но только на короткое время, а потом принял как должное. Но на этаже Жени прозвали Чудо-Женщиной.

Через пять месяцев после начала работы в ортопедическом отделении Жени задала себе вопрос: не ослепляет ли ее восхищение других, не заставляет ли относиться к себе легкомысленно.

В середине февраля ей удалось получить ответ. В больницу привезли юношу в бессознательном состоянии с профузным кровотечением. Его мотоцикл налетел на грузовик и был совершенно разбит.

В считанные минуты Жени оттерла руки и подошла к операционному столу, когда в палату, утыканного иглами для постоянного переливания крови, вкатили пациента. Жени начала исследование с головы: перелом основания черепа, глубокая рана от левого уха до правой ключицы. Она начала извлечение осколков костей. В это время, отвлекая ее, что-то воскликнула сестра, призывая обратить внимание на обильное кровотечение из разорванного заднего прохода.

Повернувшись на крик, Жени невольно сильнее, чем нужно, нажала на инструмент, и скальпель проник в ткань головного мозга. Струйка крови брызнула у юноши изо рта. Через несколько секунд сердце остановилось. Никаких надежд на оживление не оставалось.

Собравшиеся врачи успокаивали Жени. Вскрытие показало, что повреждения, полученные молодым человеком, были смертельны, и никакое хирургическое вмешательство не в состоянии было его спасти.

Не согласился лишь один доктор Блеквелл. То, что травма оказалась смертельной, не извиняет ошибки хирурга, утверждал он. И с такой силой убеждал всех, что Жени представляет собой угрозу в отделении, что врачи были вынуждены вынести ей легкое порицание.

Крис был возмущен и собирался заявить протест, но Жени удалось его отговорить. Выговор был справедлив. В Иерусалиме Яков умер на операционном столе без видимых причин — здесь из-за оплошности хирурга. Оплошности слишком дорого стоят. Жени дала себе слово больше заниматься и в будущем стараться всеми силами избегать ошибок.

Она урывала время ото сна, еды, занятий спортом, и, засев в библиотеке госпиталя, стала вновь просматривать учебники по хирургии. Хотя ортопедия и покоряла ее, мечтала она по-прежнему о пластической хирургии.

Жени читала, делала выписки, заносила в тетрадку пришедшие ей мысли. Вернулась к своим записям, которые сделала еще в ожоговом отделении, и наткнулась на слова Винстона, подчеркнутые синим: «Трудно что-либо разглядеть из-под маски».

Сначала в голову пришло название, потом возникла идея написать работу о влиянии реконструктивной хирургии на психику сильно искалеченных людей. Она начала работать в апреле и послала выдержку в госпиталь Спенсера Харкнесса. Писала она до июня, часто приходила в библиотеку проверить цитаты и ссылки.

Через два дня после завершения из госпиталя Спенсера Харкнесса пришел ответ — приглашение прислать работу «Личина, скрывающаяся за лицом» на конференцию «Последствия хирургического вмешательства», которая состоится в октябре 1973 года и рассмотрит терапевтические, психологические и социальные аспекты проблемы.

Прибыв в Балтимор к началу конференции, Жени разнервничалась, почувствовав себя необразованной среди известных ученых, многих из которых она знала по статьям и книгам. То и дело мелькали знакомые лица — она видела их на фотографиях или во время лекций. Ее волновало, что пластические хирурги не придут слушать ее разглагольствования, но вместе с тем и беспокоило, что они явятся и сочтут ее, еще не приступившую даже к специализации, самонадеянной и невежественной.

Но пластические хирурги, как и все остальные, пришли на ее доклад, и Жени, как только начала раскрывать тему, почувствовала в аудитории интерес. Нервозность исчезла. Она говорила убежденно, и в ее убеждении сквозило знание. После выступления началась дискуссия. Вопросов оказалось так много, что Жени не уложилась в отведенное время. К ней подходили в перерыве, поздравляли, просили оттиск доклада.

К концу дня издатели двух известных журналов предложили ей опубликовать статью, а составитель сборника — включить в книгу.

В Нью-Йорке Крис, поздравляя, обнял Жени.

— Я уже слышал. Твоя работа почти классическая. Ты прославишься как пластический хирург задолго до того, как получишь специальность.

— Конечно, — рассмеялась Жени, тепло отзываясь на его объятия. Толпы народа уже бьются в очереди, чтобы я искромсала их носы и сделала подтяжку задниц, только потому, что я написала статью об увечьях лица.

— Вот увидишь, — улыбнулся врач.

В том году она напечатала еще две статьи. Обе в «Журнале пластической и реконструктивной хирургии», получила приглашения на пять конференций и посетила три. 10 мая, на свое тридцатилетие, она прочитала самую успешную из своих лекций и вскоре завершила хирургическую практику, хотя еще стояла только на пороге специализации. Но в то же время ее знали как ученого, внесшего в отрасль большой вклад.

В последнюю неделю работы с Крисом Жени поняла, как ей будет его не хватать. Хотя они и не встречались вне госпиталя, их отношения выходили за рамки просто рабочих. Они стали друзьями, интересующимися друг другом и привлекательными друг для друга.

Но вскоре после того, как Жени стала членом персонала, Крис заявил ей, что никогда не смешивает личное и служебное.

— Никогда не назначаю свиданий тем, с кем работаю: ни пациенткам, ни сестрам, ни коллегам.

— Хорошее правило, — похвалила Жени, понимая, что они оба хотели бы, чтобы его не существовало.

В ее последний день в госпитале Крис сказал:

— Я горжусь, что мне пришлось работать с тобой. Твоя интуиция так же глубока, как и твои надрезы.

Она улыбнулась похвале. Они стояли у сестринского пункта, и, к восхищению сестер, Крис крепко поцеловал ее в губы.

Тем же вечером он позвонил и пригласил Жени поужинать с ним на следующий день.

Она согласилась. Они сидели в уютном французском ресторанчике при свечах, а после еды пошли танцевать и тут обнаружили, что оба любят танцы и как партнеры идеально подходят друг другу.

С тех пор они встречались каждую неделю и танцевали повсюду в городе: в Роузленде, у Джимми Райана, в отелях, на дискотеках, которые, казалось, открывались и закрывались каждый месяц. Но больше всего им нравились классические танцы — вальс, фокстрот, танго.

Куда бы они ни шли, Жени всегда платила за себя сама. Сначала Крис протестовал, но потом принял ее условия; Жени не хотела быть обязанной, не желала чувствовать, что хоть в какой-то степени принадлежит мужчине. С Крисом она развлекалась. Он был занятным и привлекательным человеком. Иногда она начинала думать о нем, представляла себя с ним вместе, но предпочитала продвигаться вперед не спеша.

Она видела: Крис ждет от нее первого шага. Он не делал никаких предложений, не стремился к физической близости, но во время танцев их тела двигались, как одно. И когда он помогал надеть ей пальто или касался руки, Жени чувствовала, что она ему нравится.

Он держал себя, ждал, а Жени разрывалась. После вечера, завершающегося поспешным поцелуем, она хотела его вернуть, хотела, чтобы он остался с ней. А когда за ним закрывалась дверь, еще сильнее переживала одиночество.

Но она не хотела поощрять Криса, была еще не готова. Одного неудачного брака оказалось достаточно. Не следовало делать новых ошибок.

Проходя по Пятой авеню в неброском темно-бордовом платье, которое так шло к ее золотистым волосам, Жени в тридцать лет привлекала окружающих своей красотой сильнее, чем раньше. Люди останавливались и смотрели ей вслед, полагая, что узнали известную актрису или фотомодель с обложек журналов. Она поражала естественной, дикой красотой, как тигр из драгоценных камней в витрине у Тиффани, мимо которой она, не заглядывая, проходила на углу Пятьдесят седьмой стрит.

Она не замечала и эффекта, который производила вокруг. За годы Жени привыкла к своей наружности и не обращала внимания на реакцию людей. Профессиональный недостаток, но средство, при помощи которого можно проникнуть в любой круг людей, красота была чем-то, с чем Жени привыкла уживаться, как с частью самой себя, не представляющей ценности.

Ее походка была быстрее, чем у большинства людей, и отличалась налетом спортивности. Решительным шагом она переступила порог кабинета доктора Ортона на пять минут раньше, чем было назначено.

Джилл больше не служила сестрой, но приемная выглядела все так же, как и тогда, когда одиннадцать лет назад она работала здесь еще студенткой. Знакомая обстановка потрясла ее, как будто она распечатала письмо, написанное давно умершим человеком. Целая эпоха позади: тогда она еще жила у Бернарда в качестве его подопечной. Соня умирала. И в конце лета ее ждал Скандалв библиотеке.

«Новая» сестра — она работала с Ортоном уже шесть лет — провела Жени в его кабинет, все так же уставленный книгами. Огромный, долговязый и, казалось, постаревший на четверть века, Ортон поднялся из-за стола. Он всегда выглядел старше своего возраста. А сейчас, подсчитала Жени, ему должно быть что-то около шестидесяти пяти. Но в отставку он собирался не более, чем в первый день своей практики.

— Хорошо, что зашли, — произнес он в своей отрывистой манере. — Выглядите исключительно.

В ответ на его приглашение она села напротив — на стул и улыбнулась, но его серьезное выражение лица не изменилось.

— И вы тоже, — ответила она, хотя эта фраза никак не характеризовала доктора Ортона. Лицо глубоко прорезано морщинами, на голове по-прежнему грива седых волос. «Как само время,как бог», — подумала Жени.

— Ваши статьи просто превосходны.

Его короткая и грубоватая похвала доставила Жени удовольствие, — как будто школьница, заработавшая высший балл.

— Превосходны, — повторил врач, постукивая пальцами по крышке стола. — И имеют отношение к моей теперешней работе с ветеранами.

— Я знаю, — в их области революционные методы доктора Ортона были широко известны — черепные операции на волосок от мозга и зрительных нервов. — Феноменально.

И снова никакой улыбки.

— Чем ближе место, откуда изымается донорский материал, тем лучше, — повторил он истину, которой учил студентов-первокурсников. Сам он брал материал из черепа. — Лоскуты, завернутые изнутри, не оставляют шрамов.

При работе с жертвами Хиросимы шрамы беспокоили его больше всего.

— А раненые из Вьетнама отличаются от получивших ранение во время второй мировой войны? — спросила Жени.

— Если пожелаете, сможете ответить на этот вопрос сами. Тем летом я обнаружил в вас дар, и вы не обманули обещаний.

— Спасибо, — Жени не поняла, почему врач уклонился от ответа на вопрос.

— Мне прислали вашу характеристику. Полагаю, доктор Соренссен. Думаю, вы не возражаете…

— Нет, но…

— Я хочу, чтобы вы работали со мной в Маунт Зион и в моей новой клинике.

У Жени перехватило дыхание. Легкий подъем уголков губ Ортона означал, что он улыбается. Она тихонько выдохнула. Неужели ей посчастливится завершить специализацию с Ним Самим,как о нем говорила Джилл.

Улыбка прошествовала вверх по лицу Ортона и чуть-чуть приподняла его брови. Жени подскочила к врачу, протянула руку, но вместо того, чтобы обменяться рукопожатием, в последний миг наклонилась и поцеловала в щеку.

— Хорошо, — грубовато проговорил врач. Жени отступила и в смущении вышла из кабинета.

— Замечательно, — пророкотал Крис, когда Жени заскочила к нему с новостями. — Поздравляю! Хотя, конечно, поздравлять надо его.

— Но с ним не пойдешь танцевать. Давай в выходные отметим это в Роузленде?

— На танцевальных соревнованиях?

— А почему бы и нет? — Жени подумала о пузырьках шампанского, лопающихся у края бокала, о мыльных пузырях, плавающих в воздухе и вбирающих в себя все цвета радуги. Тридцать ей будет еще не скоро. Она чувствовала себя на шестнадцать.

— Там нужен пиджак и галстук?

Жени улыбнулась вопросу: типично его. Крис обожал любой повод, который давал ему возможность надеть официальный костюм, и выглядел необыкновенно драматично в смокинге, рубашке со складками и бабочке.

— Конечно.

— Тогда я принимаю приглашение, — учтиво произнес врач. И Жени подумала, насколько свободны их отношения: не нужно играть, не нужно оглядываться на социальные условности. — А ты надень белое шелковое платье с соблазнительными оборками, — предложил он. — Я достану тебе в волосы розу. Какую хочешь, доктор? Кроваво-красную или розовую, как плазма?

— Костно-золотистую.

— Костно-какую? — Крис рассмеялся. — Ах, да. Ты слишком умна для меня, Жени.

— Просто счастлива, — она рассмеялась собственной шутке.

Роза, которую Крис принес в субботу, оказалась карминной, почти пурпурной. Он тщательно заколол розу в прическу Жени, на шею выбилось несколько прядей.

— Очень изысканно, — ободрил он и поцеловал сверху вниз: сначала в лоб, потом в кончик носа и в верхнюю губу. — Тебе нужно пойти на телепередачу под названием «Чем я занимаюсь?» Никто не догадается.

А что скажут про меня? — Крис тоже не выглядел, как хирург. «Может быть, актер, — подумала Жени, — с притягательностью Брандо». Романтический преступник. Завоеватель, как Худини.

Крис отступил назад:

— Я бы сказал, биржевой маклер. Да, что-то вроде этого.

Но таксист, повезший их в Роузленд, судил по-своему:

— Вы, ребята, не из шоу-бизнеса?

— Да, — ответил Крис. — Жречествуем над иссечением жировой клетчатки.

— То-то, ребята, мне показалось, что я видел вас по телевизору.

— Наверное, видели, — серьезно ответил Крис и, выходя из машины, отвалил таксисту огромные чаевые.

Они танцевали часами, переходя из тура в тур, и к часу ночи остались среди последних десяти пар. Через полчаса отсеялись еще пять пар, а остальных попросили показать румбу, ча-ча-ча, вальс и протанцевать девяносто секунд импровизации.

Жени и Крис сделались любимцами публики. По сравнению с другими, их классические костюмы казались невероятно элегантными: темный фрак Криса контрастировал с белым платьем Жени. Ее мягкая юбка ни разу не поднялась выше пределов, дозволенных скромностью, даже когда партнер вращал и опрокидывал ее. Они подходили друг другу по росту — Крис на два дюйма был выше Жени — оба были красивы и красивы как пара.

Они получили высшую оценку в вальсе, а в общем зачете заняли второе место. Но публика приветствовала их намного дольше, чем победителей. А когда Крис поднял Жени и поцеловал в губы, бальный зал разразился аплодисментами одобрения.

«Какая мы все-таки пара», — думала Жени. Завоевали награду без единой репетиции, хотя другие, без сомнений, тренировались неделями. Этот вечер подтвердил, если у Жени и оставались еще сомнения, что их тела жили в унисон.

Когда Крис поставил ее на пол, Жени пристально посмотрела ему в глаза и положила руки на плечи. Он перевел взгляд на ее волосы.

— Роза, — прошептал он и, вынув увядший цветок из прически, подал ей.

— Не вынесла жара, — рассмеялась она и, взяв партнера под руку, проговорила на ухо:

— Пойдем ко мне.

Крис стиснул ее ладонь. В такси он был молчалив, отдыхая от напряжения последних часов. Жени откинула голову на спинку сиденья и почувствовала, как ноют икры и ступни. Ощущение было приятным, давало понять, что тело поработало на славу.

В квартире оба ощутили смущение, и Жени вспомнила ночь с Дэнни, его яростный поцелуй в вестибюле и прелюдию на кухне, когда они оставили стаканы и отправились в спальню…

Сегодня все происходило не спеша. Крис был застенчивее Жени, ему, казалось, приходилось себя принуждать.

Жени предложила выпить, чтобы расслабиться, но он отказался. Она гадала, когда же Крис снимет смокинг.

— Подойди, пожалуйста, ко мне, — он сел на диван и похлопал ладонью рядом с собой.

Жени устроилась рядом, но Крис не обнял ее, как обычно делал в такси.

— В медицинской школе я влюбился в одного человека, — начал он низким голосом. — Мы любили друг друга. Важно, чтобы ты это знала.

У Жени сжалось горло:

— И ты все еще ее любишь?

Крис покачал головой.

— Его. Мы были любовниками больше двух лет. Он хотел стать хирургом и женился на богатой женщине. Теперь у него двое детей и обширная практика. Может быть, ты о нем слышала.

Жени сидела очень прямо, как деревянная кукла:

— Извини.

Крис обнял ее за плечи:

— Нет, Жени, это я должен извиняться. Я никогда не был с женщиной… Я надеялся… Ты ведь знаешь, я и в самом деле тебя люблю.

Она кивнула.

— Вместе мы великолепны. Замечательная пара…

— Да, — как та замечательная пара на свадебном торте, слепленная из крема.

— Мы будем с тобой видеться?..

— Да, — она была так уверена, что нравится ему. Жени похлопала Криса по руке. — Не беспокойся.

— Я знал, что ты поймешь. Можно тебя поцеловать, Жени? — он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы, но она отвернулась, и он ткнулся в щеку.

— Я тобой восхищаюсь и очень ценю, — он поднялся и направился к двери.

Разве можно требовать большего, подумала Жени и привалилась спиной к двери, когда та закрылась за ним. Звук шагов в коридоре, двери лифта открылись, затем закрылись, и от Криса не осталось ничего, кроме тишины.

33

Жени повторяла план утренней операции. Ей предстояло ассистировать доктору Брайт. Она была довольна. Они слаженно работали вместе, что у других врачей вызывало недоумение. Считалось, что две женщины-хирурга должны неизбежно стать противницами. Женщина — пластический хирург была сама по себе необычным явлением, а две в одной команде — просто небывалым феноменом, уродством, подобным рождению сиамских близнецов.

Жени, врач с шестилетним стажем, была моложе Сэлли Брайт. Они сразу понравились друг другу, хотя другие не скрывали по их поводу скепсиса.

— Не обращай внимания, — посоветовала в первую неделю Сэлли Жени. — Чисто мужское отношение, разделяемое и некоторыми женщинами. Часть заговора, направленного на то, чтобы женщины восхищались мужчинами, а не друг другом.

Сэлли была миниатюрной симпатичной женщиной, лишь на шесть месяцев старше Жени. Бледная и худощавая, она казалась слишком хрупкой для работы хирурга, но с железной волей шла к своей цели. С четырнадцати лет, еще со школы, Сэлли постоянно подрабатывала на стороне. В семье она была старшим ребенком, первой пошла в колледж и, получив степень бакалавра, окончила медицинскую школу Йельского университета. Оттуда пошла прямо в интернатуру, а затем получила место. Она никогда не была замужем, не выезжала за пределы страны и смотрела на Жени как на человека с большим жизненным опытом, чем у нее самой.

— Ты великолепно для всего этого подходишь, Сэлли, — заверяла ее Жени. Ее восхищали диагностические способности доктора Брайт, превосходившие ее собственные, и желание экспериментировать со всем новым. Жени быстро поняла, почему Ортон выбрал ее в свою команду.

Ринопластическая операция, которую они должны были выполнять вместе, была перенесена из-за больного, у того две недели назад были повреждены глазницы. Это произошло в ходе реконструктивной операции. Теперь из-под кожи выпирала кость, все вокруг загноилось и пациент, без сомнения, должен был потерять зрение. Срочные мероприятия были проведены, чтобы воспрепятствовать разъединению частей лица и уменьшить нестерпимую боль.

Глаза они спасти не смогли. Когда больного, двадцатилетнего ветерана, увезли в реанимационную, Сэлли Брайт сняла маску. Ее кожа мертвенно побледнела.

— В чем дело? — с тревогой спросила Жени.

Сэлли пошатнулась и ухватилась за край операционного стола, чтобы не упасть.

— Это сделал Ортон, — произнесла она в ярости. — Он был пациентом Ортона. Ортон его искалечил.

— Сэлли, — Жени обняла коллегу за плечи. — Сэлли, возьми себя в руки. Никто его не калечил. Произошел несчастный случай, ошибка.

— Держись от него подальше, — Сэлли согнулась, ее стошнило.

Жени успела подхватить Сэлли, и, потеряв сознание, та не упала навзничь и не разбилась.

На ночь ее оставили под наблюдением в госпитале, а утром отправили домой восстанавливать силы. Жени вела и ее больных, и своих, удвоив нагрузку.

Но уже через пять дней Сэлли вернулась к работе и выглядела посвежевшей. Она поблагодарила Жени, но ничего не сказала о собственном срыве. Жени тоже не заговаривала об этом, хотя ей хотелось бы утешить коллегу, объяснив, что такие вещи случаются с врачами, особенно в начале их карьеры. С этим ничего нельзя поделать, но обморок не имел никакого отношения к тому, что Сэлли женщина. Он стал результатом истощения, многих лет недосыпания и напряжения.

Жени понимала, что и она от этого не застрахована. Только-только отпустившее переутомление снова нахлынуло на нее, главным образом из-за исследовательской работы, совмещаемой с работой в клинике. Ей нужно было к определенному сроку подготовить статьи для журнала, материалы для конференции.

Через десять дней после срыва Сэлли Жени предстояло ехать на конференцию в Бостон, и коллега настояла на том, чтобы взять теперь Жениных пациентов. Это справедливо, заявила Сэлли. И хотя Жени чувствовала, что сейчас нагрузка для Сэлли может оказаться непосильной, выхода не оставалось: она не могла обидеть Сэлли, да и поздно было отказываться от конференции. Втайне она была рада, что вскоре предстоит встреча с Бостоном.

Три месяца назад Эли Брандт спрашивал ее, не сочтет ли она возможным принять участие в организуемой им конференции, и зачитал имена приглашенных.

— Возможным? — воскликнула Жени, услышав список знаменитостей. — Но это же большая честь!

— Ты создала себе собственную нишу, — объяснил Брандт. — Работаешь над «человеческим» аспектом реконструктивной хирургии.

— Вы очень великодушны, Эли.

— Я хотел бы, чтобы ты написала статью о врожденных уродствах.

— Вы ее получите. И еще раз спасибо за приглашение.

Бостонскую конференцию запланировали на два дня: она начиналась в десять часов во вторник, а в четыре в среду выступал последний докладчик. Это означало два дня в обществе Эли. Хотя оба они работали в Нью-Йорке, их дорожки редко пересекались. Время от времени говорили по телефону, иногда встречались на профессиональных совещаниях, но главным образом жили в разных мирах. Эли — блистательный хирург, о нем писали журналы мод, и его присутствие в компаниях освещалось в светской хронике.

В самолете Жени почти сожалела, что согласилась остановиться у Чарли и Тору, а не в гостинице вместе с Эли и другими участниками конференции.

Но приземлившись, она тут же забыла о своих сожалениях. Навстречу бежала Тора Джой и кричала:

— Анжени! — так в детской скороговорке звучало «Тетя Жени!» Девочка была уже достаточно большой, чтобы произносить все правильно, но предпочитала привычное детское имя.

Жени бросила чемоданы и подхватила девочку на руки, и Тора Джой ткнулась ей носом в шею. Черноволосая, с темными, как у отца, но более округлыми глазами, она представляла собой сгусток энергии, трепещущей любви. Жени поставила ее на землю и обняла Чарли.

— Моя крестница у вас что надо, — и Чарли ответила ей горделивым кивком.

В машине Тора Джой сидела на коленях Жени и играла с ее волосами.

— Мама говорит, что ты очень красивая. А мама тоже красивая?

— Конечно. И ты красивая тоже.

— Я? — девочка внезапно посерьезнела.

— Т.Дж. начала воспринимать окружающий мир и очень беспокоится о своей внешности, — объявила Чарли.

Дома Т.Дж. повела Жени на экскурсию:

— Вон папины книги. Папа хирург, а мама только сестра.

В конце путешествия Жени раскрыла чемодан с подарками: альбом с фотографиями зверенышей, пушистый свитер, кукла — Т.Дж., казалось, не могла поверить, что такое богатство привалило ей сразу. Жизнь так прекрасна, говорило ее выражение лица.

— А мы были когда-нибудь так счастливы? — спросила Жени, когда Тора Джой понесла к себе в комнату свои новые сокровища.

— Вряд ли, — Чарли собралась на кухню. — Но Т.Дж. доставляет мне небывалое счастье.

— А помнишь свой сон, когда ты еще была беременна? Про девочку, которая тебе говорила, что делать?

Чарли кивнула и улыбнулась:

— Вот как все обернулось.

— Ты все еще каждый день водишь ее с собой на работу?

— Водила, но теперь взяла отпуск, чтобы написать книгу, — Чарли извлекла из холодильника кочан салата. — Об уходе за детьми с травмами лица. Задумок много, но нет еще твердого контракта… Ты ведь мне обещала! — подняла она глаза на Т.Дж., которая бросилась от двери назад, чтобы дать взрослым поговорить. — Кое-что я набросала, но законченных страниц еще мало.

Жени сидела за столом напротив Чарли и, потягивая вино, смотрела, как подруга готовит еду. За много лет у Жени это будет первый семейный обед. Руки Чарли двигались автоматически, а сама она без умолку говорила:

— Я должна тебе признаться, Жени. Я кое-что сделала без твоего разрешения.

— Без моего? — Жени наблюдала, как руки Чарли месят, отбивают, режут, тянутся за солью и перцем, и представляла собственные руки во время операции. Вот женские руки, подумала она и на мгновение позавидовала Чарли — ее уверенности на кухне. Сама Жени готовила неважно — приходилось готовить лишь для самой себя.

— Да. Без твоего. Я надеялась… Может, я совсем свихнулась. Я мечтала написать книгу вдвоем с тобой. И вот, — она подхватила чищенную картофелину, — я послала копию твоей «Личины, скрывающейся за лицом» — издателю, заинтересовавшемуся моей книгой. И теперь он готов подписать контракт.

— Что ты хочешь сказать?

Чарли бросила картошку в миску с холодной водой и взяла другую.

— Он заявил, что если мы будем работать в соавторстве, он подпишет контракт, не глядя. Хочет, чтобы в книгу были включены и проблемы взрослых. Считает, что сотрудничество врача и сестры придаст вес книге, — Чарли отвернулась, чтобы не прочитать отказа на лице Жени.

Но идея подруге понравилась.

— А как мы будем работать? Ты здесь, а я — там?

— Тору получил предложение, — ответила Чарли и медленно повернулась к Жени. — Из Нью-йоркского ортопедического госпиталя.

— И серьезно думает об этом?

— Очень.

— Так, — Жени еще отхлебнула вина. Она уже продумывала тематику книги: увечье и его влияние на характер человека, объяснение смысла коррективной хирургии, доступной на современном этапе, советы тем, кто живет с калекой — родственникам, друзьям, тем, кто просто общается с ним — сестрам, обществу в целом. — Книга будет замечательной.

— Знаю, — застенчиво произнесла Чарли.

— Может быть… — интуиция подсказывала Жени, что за дело стоит приняться. — Ладно, обсудим это попозже.

Чарли вытерла руки об юбку и крепко обняла подругу. Та ответила на объятия, проникаясь ее энтузиазмом. Время как-нибудь Жени выкроит. Для начала не станет принимать приглашений на конференции и в следующем году запретит себе писать статьи для журналов.

Зазвонил телефон. Т.Дж. вырвалась из своей комнаты, потому что пришел Тору:

— Папа! Папа!

— Привет, дорогой, — Чарли пошла поднимать трубку, — Жени уже здесь.

Тору расцеловал Жени в обе щеки.

— Это тебя, — подала Чарли трубку подруге.

Эли спрашивал, не сможет ли она встретиться с ним попозже. Он освободится к половине десятого, в крайнем случае — к десяти.

В нескольких футах, обняв жену, стоял Тору. К родителям прижалась дочь. Они представляли единое целое — семью. На час она сможет отлучиться к человеку, который хочет уделить ей свое внимание.

Т.Дж. потянула Жени за пояс, стараясь втащить в свой кружок.

— Боюсь, сегодня не выйдет, Эли. Давайте завтра.

— Я должен уехать сразу же после обеда.

Жени почувствовала острое разочарование:

— Но ведь конференция кончается только послезавтра?

— Я хотел остаться до конца, но шансов на это мало. Но твой доклад я обязательно прослушаю.

— Спасибо, — она должна была выступать в половине четвертого.

— Ты уверена, что сегодня не сможешь? Хотя бы ненадолго. Выпьем что-нибудь — я давно тебя не видел.

— Встретимся завтра на конференции, — и повесив трубку, она улыбнулась Т.Дж., серьезно смотревшей на свою крестную мать.

Во время выступления Жени, не проронив ни звука, Тора Джой сидела в зале рядом с матерью, сложив на коленях руки. Жени назвала свой доклад «Незнакомец в зеркале» и посвятила его становлению собственного образа у ребенка после реконструктивной операции. «Обычно у нормального ребенка представление о себе складывается к трем годам, — начала она и посмотрела в сторону Т.Дж. — Но если ребенок подвергся восстановительной операции, он может не узнавать себя».

Она попыталась передать особенности искалеченной психики такого ребенка, а перед ее внутренним взором стояло лицо Синди. Зал притих, потрясенный ее описанием. Жени пояснила, что хирургическое вмешательство — лишь часть восстановительного процесса. Врожденное уродство требует, как правило, серии операций. И планируя следующую, врач должен учитывать не только физическое, но и психологическое состояние пациента. Пластический хирург должен быть уверен, что пациент перенесет следующий шаг. «Я хочу сказать, — она отложила тезисы и обратилась прямо в зал, — что ребенок должен узнавать себя в зеркале. Если этого не произойдет, даже самые современные методики окажутся бессильными. Мы должны идти рука об руку с нашим маленьким пациентом. А иногда позволять ему вести нас самих. Спасибо за внимание».

Она закончила, но аудитория безмолвствовала. Жени сошла с трибуны, и тут раздались аплодисменты. Они продолжались несколько минут — невероятный случай во время медицинской конференции.

Горделиво улыбаясь, к ней пробирался Эли. Но Жени уже стояла рядом с Чарли и Т.Дж. Прежде чем Чарли успела ее поздравить, проговорила:

— Мы напишем эту книгу вместе.

В среду вечером она прилетела в Нью-Йорк и рано утром в четверг вышла на работу. На этаже ей все показалось странно притихшим, будто приглушили звуки. Жени не поняла, что таилось в атмосфере, но почувствовала тревогу и даже угрозу. Сестры и санитары едва поздоровались с ней, едва пробормотав «Доброе утро».

Медик из интернатуры катил тележку с лекарствами.

— Что происходит? — спросила она у него, но он, будто не узнав ее, прошествовал дальше.

Жени разыскала старшую сестру:

— Что-нибудь случилось?

— Доктор Сареева, — пробормотала та, вглядываясь Жени в лицо, чтобы понять, что ей уже известно. — Доктор Брайт прошлой ночью совершила самоубийство.

Жени задохнулась.

— Ее нашли в два часа ночи в квартире, — докладывала сестра монотонным голосом, словно декламировала наизусть. — Она уже окоченела. Причина смерти — огромная доза лидокаина, введенного внутривенно.

— Понимаю, — безнадежно ответила Жени.

Держась очень прямо, сестра пошла на свое место. Через несколько минут Жени попросила у нее папки с историями болезни пациентов доктора Брайт.

— Они здесь, — указала сестра. — Я приготовила их для вас.

Жени упорно совершала обход, а когда один из больных Сэлли спросил, где его врач, ответила только:

— Сегодня я за нее.

Когда-нибудь им придется рассказать, но прежде нужно осознать самой и убедить себя относиться к случившемуся спокойно.

В два часа главный хирург доктор Мессер вызвал ее к себе в кабинет.

— Весьма печально, — он сочувственно протянул руку Жени. — Мы все переживаем смерть вашей коллеги. Кажется, ее стресс был слишком велик.

«Тут было нечто большее», — подумала Жени. Сэлли Брайт — слишком сильный человек, приверженный делу и своим больным, чтобы отнимать у себя жизнь под влиянием «стресса». Но вместе с тем Жени понимала, что совсем не знала коллегу. Они помогали друг другу во время операций, кое-что рассказывали о себе, но не имели времени сблизиться, даже как следует познакомиться. Может быть, Сэлли Брайт страдала неизлечимой болезнью или переживала из-за несчастной любви. Но и эти причины казались недостаточными. Женщина, с которой Жени приходилось рядом мыть руки, была борцом.

— Трагедия как будто подтверждает предрассудок, сложившийся в нашей профессии против женщин, — говорил сухопарый лысеющий врач. — Но я всегда был против предрассудков. И отчасти по этой причине, несмотря на случившееся, решил просить вас стать старшим хирургом.

Жени чувствовала запоздалую реакцию, но все же была способна понять, какой необычный поступок совершает главный хирург: заменить одну женщину на другую, сделать ее, врача с шестилетним стажем, старшим хирургом и поставить над другими, кто уже работает семь или восемь лет, — это было весьма необычно.

— Решение принял я сам, — продолжал он. — Но доктор Ортон его горячо поддержал.

Жени попыталась улыбнуться.

— Враждебность к вам из-за повышения может усилиться, но для этой должности вы самый квалифицированный врач. Ваш послужной список безупречен, вы обладаете богатым опытом, и ваши научные работы получили заслуженное признание.

— Спасибо.

Руки Мессера по-прежнему покоились на крышке стола. Он говорил тихим голосом, как будто берег силу легких.

— Может быть, вы и не станете меня благодарить, когда приступите к работе. Сэлли Брайт не первая сломалась под гнетом напряжения. У вас не останется времени на исследовательскую работу или на что-либо другое. В вашем ведении окажутся шестьдесят пациентов, включая тех, кто проходит курс интенсивной терапии: три клиники, где в каждой от тридцати до пятидесяти больных. Вы будете оперировать своих пациентов и в экстренных случаях. О предубеждениях против женщин вы знаете, но теперь и ваша собственная бригада будет относиться к вам по-другому. Так что удачи вам.

— Спасибо, — повторила Жени.

Она вышла из кабинета доктора Мессера, думая о Пеле, как всегда, когда жизнь подбрасывала на ее пути очередной камень. Но связаться с ним в Югославии она не могла. Теперь он был вне досягаемости, и у Жени не было на него прав.

Нужно позвонить Чарли. Но стоило ей повернуть за угол, на нее набросился медик из интернатуры, сестра и два врача — каждый со своими проблемами, возникшими за последние полчаса.

Лишь дома, не в силах есть от усталости, она смогла позвонить Чарли. Надо, чтобы подруга узнала все тут же.

Чарли сочувствовала, поздравляла Жени с новой должностью, успокаивала ее.

— Но это означает… — начала Жени.

— Понимаю. Ты не сможешь писать книгу.

— Сейчас нет. Может быть… удастся все отложить?

— Может быть, — успокоила ее Чарли. — Не волнуйся об этом. Буду пока сама потихоньку царапать. Обязана перед своей аудиторией. А у тебя там своих забот хватает; прежде больные, а читатели потом.

— Чарли, я тебе никогда не говорила, что ты сказочный человек?

— Наверное, говорила, но я не помню.

Жени усмехнулась:

— Привет всем твоим. Вы мне столько дали!

— Что именно? — в этом была вся Чарли, подумала Жени. Человек бесконечной доброты, но не терпящий сентиментальности.

— Вернули аппетит, — ответила она и повесила трубку. Великодушие Чарли немного улучшило ее настроение. Она приготовила легкий ужин из сыра, хлеба и фруктов, сбросила туфли и включила музыку. Писать книгу с Чарли было бы наградой в жизни. Но подруга была права: в карьере Жени сейчас больные стояли на первом месте.

Грудь выглядела хорошо, несмотря на все еще кровянистую линию швов. Жени осторожно дотронулась до кожи:

— Не больно? — спросила она полную седовласую женщину.

— Доктор, дорогая, — широко улыбнулась женщина. — Боль не имеет никакого значения. Мне вернули грудь — вот что важно.

Три года назад у миссис Гроллман была удалена грудь. За это время новых опухолей не возникло и хирург дал разрешение на восстановительную операцию. После операционной та постоянно была в приподнятом настроении и неумолчно болтала:

— Мой муж Морти мне все повторял: «Радуйся, что жива». Конечно, это славно. Но живы все. И каждый, не только мужчины, хочет выглядеть получше. Разве я не права?

Продолжая осмотр, Жени улыбнулась миссис Гроллман, а ту все несло:

— Морти груди до лампочки. Я ему как-то сказала: «Морти, ты ляжешь в кровать с носорогом и даже не заметишь». Но он не обиделся. Ответил, как философ. «Если Бог лишил женщину груди, нужно любить ее с той, что осталась». Я тогда расхохоталась. Представила, что у мужа два хобота вместо одного. Но сама просто с ума сходила. Не могла на себя в зеркало смотреть, не ходила в магазины одежды, не хотела, чтобы продавщица меня видела.

— Вы в хорошем состоянии, миссис Гроллман. Мы можем вам выписать на день раньше. Хотите?

— Ну… здесь так мило. Девочки все такие славные. А вы мой самый любимый доктор, — она широко улыбнулась. — Но Морти там совсем отощает. Так что нужно возвращаться на кухню и немного его подкормить. Я люблю, чтобы мужчины были большими. Понимаете?

Жени собралась уходить, но миссис Гроллман коснулась ее руки:

— Подождите, доктор. У меня для вас кое-что есть.

Она болезненно повернулась, чтобы достать до тумбочки, открыла ящик и достала заколку для волос, украшенную эмалью:

— Купила ее в свой медовый месяц. Хочу подарить ее вам. К вашим волосам очень пойдет. Всегда мечтала, чтобы и у меня на голове были такие волосы.

Жени с улыбкой приняла подарок:

— Большое вам спасибо. Буду носить и вспоминать вас и Морти во время вашего медового месяца. Куда вы едете?

— В Питтсбург. Куда же еще? Храни вас Бог, доктор.

Следующей больной была девочка-подросток, которой Жени сделала ринопластическую операцию. Нос все еще выглядел опухшим, и девочка казалась разочарованной. Жени бесстрастно выслушала пациентку, ее реакция была предсказуемой. А когда жалобы кончились, сказала:

— Сейчас ты удивляешься, зачем тебе все это понадобилось, сожалеешь, думаешь, что твой старый нос был не так уж плох.

— Откуда вы узнали?

— Большинство людей так чувствует. Злятся на врачей за то, что исковеркали им кости.

Девочка кивнула.

— Нос опух. Через несколько дней результат тебя восхитит и ты позабудешь все свои черные послеоперационные мысли.

— Вы уверены?

— Уж поверь мне, — улыбнулась Жени.

— Хорошо, — облегченно согласилась девочка.

Следующие полчаса Жени осматривала больных. У большинства дела шли хорошо. Хотя выздоровление мистера Клиари осложняла почечная инфекция, а у двенадцатилетнего Роджера, чью руку раздробило дверцей машины, все время поднималась температура. Грейс Литтлтон не ела.

Жени быстро обнаружила, что причина этого заключалась не в физиологии. Мисс Литтлтон отказывалась от пищи, утверждая, что она непригодна для человеческого пищеварения. Человек света, объездившая полмира, она привыкла к высокой кухне. Жени объяснила, что больничный рацион был нарочито нейтральным, чтобы удовлетворить самые различные вкусы, и подходит к различным диетам. Она согласилась, что блюда здесь пресные, и посоветовала держать в палате приправы, чтобы как-то скрасить больничную пищу.

— Неплохая идея, — отозвалась мисс Литтлтон. — И пока вы здесь, доктор, не могли бы вы выписать разрешение, чтобы приезжал мой повар и привозил еду?

Жени пожала плечами и написала несколько слов в блокноте с предписаниями. Если пациентка не будет есть, выздоровление пойдет медленно. Ей нужно было восстанавливать силу. И если единственная возможность для этого — отбивная по-веллингтонски или foie gras, что ж, пусть так и будет.

Жени закончила обход и присела выпить чашку чая. В два часа у нее была назначена пластическая операция нижнего века, и, хотя операция была несложной, Жени не хотела наедаться перед входом в операционную. Она заметила, что обеды ее расслабляют, а подходя к столу, она хотела быть предельно сосредоточенной.

Пока она наливала себе чаю, в комнату вошла Рамона Чин.

— Привет, шеф! Как дела? — весело спросила Рамона.

— Все под контролем, — улыбнулась в ответ Жени. Ей нравилась Рамона, молодой рентгенолог, напоминавшая ей о Т.Дж. Рамона тоже унаследовала черты отца с Востока и американской матери.

— Хочу тебя кое о чем спросить, — Рамона оглянулась — не подслушивают ли их.

— Давай. Пошли ко мне в кабинет, — Жени взяла чашку с чаем и поднялась. Рамона последовала за ней. — Ну, так что же, Рамона?

— Это о докторе Брайт. Меня не должно касаться… Но мне интересно, ты не слышала…

— О чем?

Рамона смущенно заерзала:

— Вы ведь дружили… Она могла тебе сказать…

Жени нахмурилась:

— Боюсь, что не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я слышала, что ее принудили, — пробормотала Рамона. — Доктор Ортон заставил это сделать.

— Что?!

— Что он обладал над ней какой-то властью… Между ними что-то происходило… ну… темное, мистическое.

— Рамона, — твердо произнесла Жени, глядя прямо на молодую женщину. Уж не подвержена ли и эта воздействию сильного стресса. Или просто разыгралось воображение. — Глупости. Абсолютные глупости. Доктор Ортон блестящий хирург и добрейший человек. Все, кто с ним работал, восхищаются им. Как и я. И как восхищалась доктор Брайт. Что бы ни привело ее к самоубийству, не имеет никакого отношения к нему. Даю тебе слово.

Рамона с сомнением посмотрела на Жени.

— Хорошо, — она поднялась и направилась к двери. — Но люди все-таки поговаривают.

«Спектакль, — подумала Жени. — Наверное, насмотрелась мыльных опер и мыло совсем забило мозги». И она допила чай.

Но в последующую неделю она слышала подобные суждения и от других на этаже, к мнению которых она привыкла прислушиваться. «Откуда они возникли?» — недоумевала Жени. Доктор Ортон был врачом высшего разряда, хирургом из хирургов, как его однажды назвали. Все свое время и умение он отдавал жертвам войны, тысячам других людей, таких, как Хаво. Почему же ему приписывают «черное влияние»?

Загруженность по работе не позволяла Жени откликаться на приглашение Ортона проводить вместе с ним осмотры или ассистировать на операциях. Но получив записку с просьбой зайти к нему в кабинет, Жени твердо решила освободиться.

34

— Давненько не виделись, — проговорил доктор Ортон, открывая дверь.

— Моя вина, — улыбнулась Жени, но внешний вид врача ее обеспокоил: вокруг глаз красные круги, руки трясутся. Неужели возраст брал свое? Раньше — десятилетия оставляли на нем лишь отметины, а сейчас годам, кажется, удалось завладеть им — завладеть полностью.

Они прошли в кабинет.

— Что-нибудь выпьете?

Жени пожала плечами:

— Разве что вина вместе с вами. — Она заметила, что он уже выпил порцию-другую. Не похоже на него, но спиртное восстанавливает кровообращение и в небольших дозах даже рекомендуется в старшем возрасте.

— У меня пациент с болезнью Реклингхаузена, — начал он без всякого предисловия. Мы с доктором Гол-дом из моей команды и хирургом по сосудам Полем Инскиллом запланировали серию операций. То, что мы наметили, чрезвычайно радикально. Такое никто еще не пытался сделать.

Другого врача можно было заподозрить в хвастовстве, но доктор Ортон просто констатировал факты.

Он налил Жени бокал вина и подал вместе с фотографией больного. Лицо было ужасным — все покрыто опухолями, проступающие из-под кожи кости изъедены и деформированы. Хотя Жени и читала об этом заболевании, больше известном под названием фиброматоз или слоновость, с больными ей встречаться не приходилось.

— Опухоли доброкачественные? — спросила она, чтобы проверить себя.

— Да. И сосуды тоже вовлечены. Стоит полезть внутрь, и кровотечение будет профузным. Я предлагаю полностью перелить кровь.

— Сколько лет больному? — по фотографии судить было невозможно.

— Четырнадцать. Развитие выше среднего, прекрасно начитан. По понятным причинам школу не посещает, но занимался с учителями дома.

Мальчик — а на фотографии — человек без возраста, безликий в своем уродстве. Черты лица едва проступали и не походили на человеческие. Ужасное уродство. Гораздо страшнее, чем «маска» Винстона и лицо отца. У отца недоставало только носа и уха. Кожа съежилась, сползла лоскутами, но оставалось человеческой. А если бы он выглядел вот так… Жени недоумевала, как родители мальчика могли уживаться с таким чудовищем.

— Плохая наследственность? Кто-нибудь болел фиброматозом в семье? — спросила она.

— Никто. Хотя в документах может и не быть отмечено.

— Вы хотите сказать, что раньше таких детей просто убивали?

— Возможно. В любом случае нам не удастся узнать, унаследовал ли больной этот ген от предков или мутировал в утробе матери.

«Да это и неважно», — подумала Жени. Но шансы унаследовать такой ген ничтожно малы. Разве может такое создание кого-нибудь воспроизвести?

— Мы не станем пытаться в данном случае добиться нормы. Наша цель — существенно уменьшить уродство. Не хотите присоединиться к нашей бригаде?

Предложение Ортона поразило Жени. То, что он разрабатывал, могло произвести переворот в черепной хирургии. И он приглашал ее — принять участие в событии исторического значения.

Ее молчание он принял за ответ:

— Хорошо. Снимки и рентгенограммы просмотрим вместе. А на дом я дам вам задание: проглядеть основную литературу и все, что было опубликовано по этому заболеванию. Затем — неопубликованные работы и диссертации, некоторые из них не переведены, но вы читаете по-русски? Я не ошибся? Вот и славно. Потом я хотел бы, чтобы вы взглянули на несколько французских и немецких статей. Свои заметки по операции я готовил по различным источникам, некоторые из них кажутся едва ли ценными. Готовы начать?

— Конечно.

Если она даже вовсе не будет спать, откуда взять время?

В небольшой лаборатории доктор Ортон демонстрировал слайды, чтобы объяснить патологию. Многие из них представляли собой образцы биопсии: насыщенные контрастным веществом больные клетки выглядели необыкновенно красиво, и Жени, глядя на них, пыталась представить себе самого мальчика.

Вспыхнул свет.

— Ну вот, — проговорил доктор Ортон. — Пойдемте обратно в кабинет.

Он опять щедро налил себе вина. Бокал Жени был еще наполовину полон.

— Теперь можно и расслабиться. Я рад, что вы присоединяетесь к нам. Серьезный шаг к нашему будущему сотрудничеству.

Его снарядыложились перед ней, совершенно безопасные, пока не взрывались пониманием в мозгу:

— Сотрудничеству?

— Через год вы, может быть, захотите присоединиться к моей практике, — лаконично объяснил врач. — Буду рад работать с вами, Жени.

Раньше он никогда не звал ее по имени — все пошло слишком быстро. Он предлагал слишком многое. Жени это чувствовала, и в этот миг почему-то вспомнила о Сэлли Брайт. Она хотела спросить его о ней. Знал ли он причину, по которой Сэлли совершила самоубийство, но вместо этого сказала.

— Я ужасно польщена, — голос ее прозвучал выше обычного.

— Мое доверие к вам обосновано. Я наблюдал за вами долгие годы.

Жени сидела на самом краю кресла, скрестив ноги. Доктор Ортон встал и посмотрел на нее с высоты своего громадного роста, и внезапно она ощутила робость, даже страх.

— Я могу вам верить, — повторил он, как будто размышляя. Глаза сделались серебристо-серыми — цвета бессолнечного моря. — Вы работаете так же упорно, как и я. Те же нагрузки; жизнь хирурга, — его седая шевелюра сердито растрепалась по лицу. «Бог, —вспомнила Жени. — Его называют богом».

Он сел наискосок от нее, сжимая в ладони стакан с виски.

— Вы знаете, как людям, подобным нам, трудно расслабиться. Весь день начеку. Весь день наедине со своей ужасной мощью. За хирургом последнее слово. Он вторгается в тело и извлекает болезнь…

Его манера говорить не была обычной, рубленой, как будто через него сейчас с Жени беседовал другой.

— Уже поздно, — Жени оперлась ладонью о подлокотник кресла, чтобы подняться. — Мне предстоит столько прочитать…

— Чтение подождет, распорядился Ортон. — Вы — сильная здоровая женщина с крепким телом и духом. И мне необходима часть вашей силы, — на последней фразе голос дрогнул, словно он умолял Жени.

— Что вы хотите сказать?

— Сейчас объясню, — он подошел к полкам и открыл дверцу под ними. — Смотрите сами.

Сначала ей показалось, что там были увеличенные модели хирургических инструментов. Серебряный отсвет — она как будто узнала приспособление для удержания в месте частей сломанного бедра: крепкий длинный стержень, отверстия для винтов. Она рассмотрела щетки со странными стальными ручками, веревки. Ортон достал кожаный кнут.

— Мы все смертны и сотворены из плоти, — глаза его сияли металлическим блеском, — и должны быть смиренными. Хирург преклоняет голову перед человеческим телом и почитает его.

Он встал на колени перед Жени и вложил кнут ей в руку.

— Научи меня быть смиренным, — он расстегнул ворот и обнажил перед ней, как перед палачом, морщинистую шею. — Ударь меня. Хлестай за мои грехи и недостоинства, — лицо Ортона необычно светилось, губы раскрылись. — Я преклоняюсь перед тобой! Ударь меня! Не жалей! Ударь со всей силой своего крепкого тела.

Жени попыталась встать, но он навалился на ее колени грудью.

— Делай, что я говорю!

В ужасе она дернулась назад, но он поднял с кнутом ее руку.

— Прошу тебя! Я дам тебе все: мои знания, все, что у меня есть. Только помоги мне! Помоги почувствовать страдания мира. Муку, для которой мы рождены, страдания плоти.

Помимо ее воли рука повиновалась, действовала сама по себе, и кнут прошелся по спине врача.

— Так. Ты само совершенство природы. Моя богиня, — он разорвал на себе рубашку, расстегнул брюки и сдернул их вниз вместе с нижним бельем, лихорадочно скатывая от каждого колена.

Обнаженный он бросился на пол перед Жени:

— Наступи мне на спину. Избей меня. Разорви каблуками кожу.

Кнут бессильно свисал с ее ладони, и Жени в страхе смотрела на Ортона. Он изогнулся, дотянулся до ее запястья, поднял руку и опустил на себя вместе с кнутом. Стал поднимать и опускать: на грудь, на спину, на шею, на плечи.

— Тело — это плоть, — кричал он. — Сокруши мою плоть! Распни мое тело! Да, да! Вот так! Еще сильнее! Боль есть любовь. Величественнее, чем жизнь. Любовь, да боль. Вот оно! Наступает!

Ортон извергнул семя и омертвел.

Жени лишь на секунду смотрела на него, потом вскочила, переступила через его тело и быстро пошла к двери.

— Подожди, — крикнул он ей вслед. — Ты должна остановиться, — и поднялся на ноги.

Командный тон после безумных бормотаний. Жени растерялась и замедлила шаги.

— Вы забыли материалы по фиброматозу. Они вам понадобятся, — он уже был рядом с Жени и как будто удерживал ее взглядом. Тон почти нормальный. Он говорил кратко, по делу. — Во время операции мы иссечем фасцию из бедра и произведем блефарографию. Смысл этого объяснен в третьей секции Конгресса Маккау и в работе Роббипса.

Он подал ей материалы:

— Здесь требуется усердие, — терпеливо объяснил он. — Нужно многое изучить. Опыт — лучший педагог.

— Доброй ночи, доктор Ортон.

— До свидания, доктор Сареева, — он пытливо посмотрел на Жени. — Приятно будет работать с вами.

На улице на Жени накатила тошнота. Она вспомнила закрытую библиотеку и Бернарда, лежащего в луже крови.

Как только пресса обнаружила «Слонового мальчика»Ортона, так больного быстро окрестили корреспонденты, за врачом стали ходить по пятам в надежде на «чудесный» исход операции, что могло бы стать сенсацией на страницах газет и экранах телевизоров. Другие преследовали Ортона по иным причинам… Слухи о его роли в самоубийстве Сэлли Брайт настоятельно циркулировали в госпитале. Вместе с тем, коллеги-хирурги и весь персонал госпиталя были обеспокоены: случай с фиброматозом стал широко известен за пределами больницы, в то время как другие пациенты Ортона страдали от забвения и невнимания. Было необычайно много осложнений. С тех пор как умер ветеран, через неделю после неотложной операции, еще два пациента Ортона — участники войны и, по-видимому, здоровые люди — скончались на операционном столе, один через три дня после другого.

Одни из коллег подозревали спиртное, другие считали, что дело в эмоциональном срыве, третьи полагали, что Ортон страдает потерей памяти или плохо координирует движения. Слово «раскоординация» возникало все чаще и чаще в спорах врачей, но только в своем кругу. Они понимали, что это серьезное обвинение, требующее веских доказательств.

Жени отметила необычные осложнения и смерти, но в спорах врачей не участвовала. В госпитале она слыла протеже Ортона, и ее сознательно исключали из этих дискуссий или ограждали от своих суждений.

В два часа ночи Жени по-прежнему лежала без сна, в десятый раз передумывая, что можно было сделать. Ясно было лишь одно — с Ортоном она больше работать не будет. Жени не представляла, как он может ее принудить. Хотя, конечно, он мог использовать свое влияние, и так же, как сделал ее старшим врачом — понизить в должности или даже уволить. Хотя в последнем она сомневалась — после смерти Сэлли Ортон вряд ли решится на необычные поступки.

— Слегка — и не более — она жалела, что не будет участвовать в новаторской операции. И лежа без сна, продумывала, какие шаги предпринять.

Если она выдвинет официальное обвинение, Ортон безусловно откажется и обратит обвинение против нее самой. Ее представят неуравновешенной, как Сэлли Брайт. Жени знала, что сексуальные извращения не являются основанием для судебного преследования, если только он не направлял их против своих пациентов, а такого, она была уверена, быть не могло, или если будет доказано, что он непосредственно виновен в смерти Сэлли, а это тоже было маловероятно. Даже если бы удалось доказать, что он склонил подчиненную к извращенному акту — Сэлли была совершеннолетней. Кто поверит, что сама Жени не согласилась на это добровольно?

Жени не с кем было даже поделиться, не кому рискнуть обо всем рассказать. Конечно, кроме Чарли, но ее сочувствие ничего не даст. Нужен был некто равный Ортону по силе и влиянию.

В четыре утра Жени решила обратиться к Эли Брандту. Она уговорила себя подождать и смотрела, как стрелки часов движутся к семи тридцати. И тогда подняла трубку и, сознавая, что может подойти его жена, набрала номер Эли.

Он ответил сам и, узнав, что Жени хочет его видеть по срочному и деликатному делу, пообещал встретиться с ней вечером.

Эли ждал ее в вестибюле «Платцы» и повел в «Оук-бар», где их усадили за столик у окна. Жени была слишком возбуждена, чтобы любоваться Центральным парком, не смотрела она и Эли в лицо, думая о том, что должна ему сказать.

— Жени, в чем дело? Обещаю, я тебя не укушу.

Она подняла глаза и, встретившись с ним взглядом, улыбнулась, почувствовав себя спокойнее. Его глаза она знала много лет, помнила солнечные искорки, мерцавшие в них. Когда-то в них она увидела собственное будущее. Старалась предстать в них лучшей.

Друг и учитель с тех пор, как она была еще подростком. Жени тяжело вздохнула:

— Речь идет об Ортоне.

— О Билле Ортоне? А что с ним такое?

Несколько лет назад она защищала его от Эли, а тот был доволен, что устроил ее к нему на работу.

— Не знаю, с чего начать, — она остановилась и улыбнулась. — Извините, я говорю, как героиня из мыльной оперы.

— Я не видел тебя такой расстроенной, — Эли заботливо наклонился к ней. — Ты здорова?

— Я здорова. А вот Сэлли Брайт умерла, — она рассказала о самоубийстве, о котором он смутно слышал, о разговорах, ходивших вокруг этого. Рассказывая, она вдруг вспомнила восклицание Сэлли перед тем, как та упала в обморок: «Ортон его искалечил». Внезапно все «совпадения» — смерти и осложнения с больными — сложились в схему.

Жени помолчала, прикидывая, в каком порядке рассказать все Эли: начала со смерти Сэлли Брайт и закончила своей встречей с Ортоном накануне вечером. Но не могла открыть Эли, что случилось на самом деле, а просто сказала:

— Он делал мне очень сомнительные предложения.

Улыбка играла в уголках губ врача:

— До этого я и не знал, что старик имеет представление о сексе. Считал его святым что ли, монахом. Ни разу не был женат, никаких слухов о том, что он имеет гомосексуальные наклонности, ни малейшего следа женщины. В медицинской школе мы за его спиной шутили, что у него комплекс спасителя. И что ты знаешь?

Жени покоробила его реакция, но она понимала, что винить можно только себя. Она сменила тему, стала говорить о беспокоящих несчастных случаях среди пациентов Ортона.

Эли откинулся в раздумии. Разглядывая его, Жени решила, что он выглядит точно так же, как и тогда, когда они встретились в первый раз. На висках появилась седина, но от этого он не казался старше, только пикантнее. Его вечный загар стал немного слабее, не таким интенсивным, но он оставался потрясающе привлекательным мужчиной.

— Боюсь, мне особенно нечего предложить, — он снова наклонился к ней. — Наверное, ты сама не хуже меня знаешь все возможные линии поведения. Юридическую ответственность установить нельзя. А без этого расследование может проводить только комиссия, учрежденная медицинским обществом. Если, такое произойдет, возможно, будет вынесена резолюция, что он «несостоятельный врач».

— И что это будет означать?

— Скорее всего, не так уж и много. Расследование займет годы, особенно если Ортон не пойдет комиссии навстречу, а он, видимо, так и поступит. К тому времени, когда комиссия сделает какие-то выводы, ему будет уже за семьдесят и за ним укрепится мировая известность. Если он решит проигнорировать рекомендации расследователей, никто не сможет его принудить уйти. Запомни, Жени, в нашей игре больше всего хотят избежать скандала.

— Почему же больше всего?

— Потому что пластические хирурги больше других уязвимы для иска по поводу некачественно сделанной операции. Из-за тех рыночных врачей, которые готовы выполнить любую работу, если пациент им платит, — выражение его лица сделалось кислым. — Из-за тех, кто себя рекламирует. А некоторые из них даже не имеют диплома. Они неумелы, не обладают репутацией, но из-за них страховки на случай неудачно проведенной операции взлетают выше Гималаев. Скоро сама это почувствуешь. И единственный путь, чтобы не подняться выше Эвереста — избегать скандалов.

— Но ведь это совсем не то. Его несостоятельным признают коллеги.

Эли Брандт пожал плечами:

— За свою долгую карьеру Вилльям Ортон проделал великолепную работу. Он известен, как что-то вроде Альберта Швейцера, и эта репутация только укрепится после экспериментов со слоновым мальчиком.Подумай о сотнях людей, которым он помог. И заложил основы, чтобы в будущем оказали помощь сотням и тысячам других. Вот этот образ все мы, пластические хирурги, и хотим сохранить в памяти. Выставить на свет его извращения или хотя бы показать, что он теряет квалификацию, никому из нас не принесет пользы. Он стар. Наверное, ощущает свой возраст. Так пусть работает и потрясает мир своей победой над нейрофиброматозом. Как знать, может быть, после этого случая он выйдет в отставку.

Жени холодно посмотрела на Эли Брандта и подумала, кто же из них изменился. Она пришла к нему за советом и за поддержкой. Неужели он потерял отзывчивость, что ее так восхищала, отзывчивость, которую он проявлял к Лекс, всей ее семье и к ней самой? Или она только воображала его, видела не таким, каким он был на самом деле?

— Ты изменилась, Жени, — наконец произнес он, как будто для него она была раскрытой книгой.

— Я?

— Да. Ты уже больше не девушка. Хирург и зрелая женщина, которая знает свои способности и знает себе цену.

Жени неуверенно улыбнулась. Она чувствовала, какой бы сильной она не казалась, это все показное, а за внешностью лишь сомнения и неуверенность по поводу Ортона.

— Ты ворвалась в мою жизнь, как метеор, — произнес Эли. — Молодая. Восхитительная. Ты поразила меня, похитила сердце. Ты была нежна, уязвима, почти ребенок, а я… — он запнулся, и его голос дрогнул.

С годами она стала еще красивее, думал Эли. Удивительная красота — с каждой их встречей становится все совершеннее. Самая желанная женщина, какую он когда-либо знал. Даже старина Ортон хочет ее. А может быть, и все коллеги-врачи и пациенты мужчины.

Теперь она была зрелой женщиной, а не девочкой, до которой он боялся дотронуться. Она побывала замужем и, вероятно, имела много мужчин, некоторым из них отвечала взаимностью. Что за девушка! Это тело, эти распущенные золотистые волосы, которые могут так разметаться по подушке, эта кожа.

— …Жаль, что у вас не сложилось с Пелом, — произнес он вслух.

— Мне тоже, — она отказалась еще от одной порции спиртного. — И еще жаль, что ничем нельзя остановить Ортона. Спасибо, что смогли встретиться со мной. Надеюсь, что не доставила вам слишком много хлопот… — Жени поднялась.

Эли Брандт последовал за ней:

— Подожди. Я отвезу тебя домой.

— Вам не по пути.

— Жени, пожалуйста. Ты так красива. Давай будем вместе.

Она удивленно посмотрела на Эли, не веря, что правильно поняла его слова. Его взгляд был прикован к ее губам:

— Сегодня, — добавил он.

Он перевел взгляд выше, и даже в полумраке Жени заметила в его глазах золотые отсветы.

— Думаю, что всегда тебя хотел, Жени, — он заговорил почти что басом. — И хочу сейчас.

Глаза держали ее, ласкали и согревали.

— Тогда вечером, — начала она. Вечером в день смерти Сони. — Вы пригласили меня на ужин. Здесь, в Нью-Йорке.

— Помню. К Джиордано, — он взял ее руку в обе свои ладони.

— А по дороге обратно я все думала в машине…

— О чем?

— Я все думала… — она встряхнула головой, — о нас.

— И я, дорогая. Но я не осмелился. Ты была слишком молода. Еще девочка. Я не хотел причинять тебе боль.

«Потому что ты был женат, — подумала Жени. — И женат до сих пор. Приведи тебя домой, и через несколько часов ты уйдешь обратно к жене».

— Я сейчас расплачусь, мы возьмем такси… и поедем. Официант!

— Нет, Эли. Девочки, которая была в вас влюблена, больше нет. Она превратилась в меня.

— Давай забудем о ней. Девочки больше нет, но есть женщина!

Жени рассмеялась. Напряжение спало, и внезапно она почувствовала облегчение, ощущение свободы.

— Женщина проголодалась. Отвези-ка меня не домой, а куда-нибудь поужинать.

Эли в изумлении посмотрел на нее и вдруг понял: эта женщина уже не та девочка, которой он бредил с десяток лет назад. Она стала еще прелестнее и превратилась в коллегу. И она предлагала ему не связь, не чувство, а дружбу. Путь к любви простирался в другую сторону.

— Официант! — снова позвал он. На этот раз официант появился сразу же, неся на подносе счет. — Нам нужен столик в соседнем зале, — объявил Эли расплачиваясь.

— Хорошо, сэр. Пожалуйста, следуйте за мной.

Они направились за официантом.

— Не разделишь со мной жаркое из барашка? Они не делают на одного, а я его очень люблю.

— Зависит от того, какой прожаренности. Средней?

— Совершенно верно.

— Тогда разделю.

— Ну слава Богу, — и он поцеловал ее в волосы, когда они переходили из бара в ресторан.

Они ели, не спеша, говорили о самых разных вещах, но постоянно возвращались в Ортону. Эли продолжал рассуждать, а за десертом заключил:

— И все же я не вижу способа остановить Ортона. Во всяком случае, не сейчас. И я не хочу, чтобы ты оставалась у него. Это может быть опасным, — врач нахмурился. — И я решил тебя похитить.

Жени не знала, смеяться или нет. Но Эли серьезно продолжал:

— Я использую все свои связи, чтобы тебя перевели в другой госпиталь, где не распространяется влияние Ортона.

— А что я скажу доктору Мессеру? — запротестовала Жени.

— Ничего. Я все улажу сам. И с ним тоже. Он один из моих старинных однокашников по медицинской школе, и я могу полагаться на его скромность. Я немедленно предупрежу его, чтобы начинал подыскивать тебе место. А тем временем возьмешь неделю или две отпуска.

— Я не могу!

Эли Брандт улыбнулся:

— Вот она, моя Жени. Не думаю, чтобы ты когда-нибудь пользовалась отпуском по болезни.

— Взяла лишь один день для Дэнни.

— Тогда делай, что тебе говорят. По возвращении ничего не придется рассказывать. В этом городе мне многие обязаны и по крайней мере трое заведуют хирургическими отделениями. Куда бы ты не пошла, будешь работать в той же должности, что и теперь.

— Невозможно! — произнесла она, но в тот же миг поняла, что Эли способен совершить невозможное. Он держал слово. — Не знаю, как тебя и благодарить.

— Зато я знаю, — лицо Эли осветилось улыбкой. — Будешь обедать со мной так часто, как только мы сможем встречаться.

— Не слишком ли много запрашиваешь?..

— Знаю. Знаю, доктор. Признаю, что веду себя нечестно: пользуюсь растрепанными чувствами девы в беде. Извини, старею. Согласен выполнять на твоей свадьбе роль отца и полагаю, это дает мне право просить об услуге, которую ты легко окажешь старику.

Жени наклонилась к Эли и поцеловала его.

35

Город лежал под ней в лучах бледного солнца, окрашивавшего дома в цвет грубого полотна. Подобно амфитеатру они поднимались симметричными рядами из расселины между горами. Как в амфитеатре в операционной, как места в анатомическом классе, подумала Жени. В белом хирургическом халате она стояла на узкой вершине горы. Сильный ветер трепал ее волосы, пытался заставить согнуться, но она крепко стояла на ногах. В безопасности на вершине, она смотрела вниз в долину и улыбалась…

Жени открыла глаза и повернулась к будильнику: как и каждое утро, в одно и то же время даже без звонка — 5.56. Она все еще улыбалась сну, но образы уже начинали растворяться.

Она потянулась. Хороший сон. И смысл его ясен. Через несколько недель она получит диплом — достигнет вершины после долгого подъема по склону: двенадцать лет назад она поступила в медицинскую школу и уже восемь лет занималась врачебной практикой.

Она завершала ее в новом Амстердамском университетском госпитале на Второй авеню. Эли сдержал слово, и во время обеда через шесть недель после их первой встречи, Жени рассказывала ему, что новая работа такая же ответственная и многообещающая, как в Маунт Зион или Эпископалиан.

Что она станет делать после аттестации — Жени еще не знала. Когда-нибудь обзаведется собственной практикой, но сейчас для этого у нее не было денег, а в долги залезать не хотелось. Бывшие коллеги предлагали принять участие в их делах, но она чувствовала, что такой компромисс не сможет ее удовлетворить. Она могла остаться там, где работала, или перейти в другой госпиталь в Нью-Йорке, но после восьми лет Жени жаждала перемен.

— Я просто в затруднении, — говорила она Эли. — Мне повезло: предлагают так много мест, но я никак не могу выбрать.

— Это не везение, — поправил ее Эли. — Когда-то я тебе уже говорил, что ты нашла свое место в жизни, а из тех мест можешь выбирать любое.

Ей предлагали преподавательскую работу. Это была бы перемена, и она высвобождала время для исследований. Жени подмывало согласиться, но, по сравнению с другими местами, здесь платили достаточно мало, а основная ее цель была собственная практика.

Она одевалась в предрассветных сумерках и вспоминала обрывки своего сна. Классический пейзаж — искусственный, но ничем не украшенный. Ни одного человека, кроме нее самой. Неужели на вершине ей придется постоянно оставаться одной? Изолированной от других, в довольстве и созерцании собственного совершенства?

Жени получила из Загреба письмо от Пела. Перед квалификацией он слал ей наилучшие пожелания. Сам он был доволен работой и вскоре собирался в командировку в Брюссель, Женеву и Париж. Он был бы рад узнать что-нибудь о ее семье. Но несмотря на близость к советскому блоку, несмотря на то, что многие из его знакомых часто ездили из Югославии в СССР, выяснить удалось очень немногое. Физики назвали бы это «отрицательным результатом». «Никто и понятия не имеет, где находится твой отец. Ходят слухи, что он: 1) на Украине работает на бензоколонке; 2) крестьянствует в Сибири. Не очень ободряющие сведения, я понимаю. Он стал абсолютно безликим и не проживает нигде. Но я уверен, что он жив.

О Дмитрии я узнал, что он работает в институте. Он физик, но преподавать ему не разрешают из-за его непатриотических (читай, диссидентских) взглядов. Поскольку, если он и публикует статьи, то не под своим именем, установить институт, где он работает, не удается.

Я не оставляю попыток и сообщу сразу же, если удастся что-нибудь обнаружить. А пока шлю тебе свою любовь».

На Тридцать четвертой стрит Жени села в автобус, направлявшийся к госпиталю. Она проснулась счастливая, с чувством выполненного долга, но жизнь будет продолжаться и после квалификации. Будущее представлялось ей туманным, и она оказалась совсем одна. Наверное, как и отец, как и брат. Все Сареевы одиноки, хотя никто из нас не выбирал одиночества.

В десять вечера она была уже в постели. Для нее слишком рано, тем более что следующий день был выходным. Но она сказала себе: завтра решу, что делать дальше. «Но куда дальше идти, — сонно размышляла она. — Ведь я уже на вершине».

Ветер развевал ее волосы на вершине. Она оторвала глаза от блеклого города, скользнула взглядом по долине и посмотрела на вершину соседней горы. Она была той же высоты, что и первая, но поплоще, было больше места, чтобы стоять. Вершина возвышалась над кронами деревьев — гладкая и белая. Из долины доносился звук колокола, свадебный перезвон с колокольни церкви. Звон стал громче, и на соседней горе Жени различила две фигуры. Невеста закутана в тафту, которая ниспадала к подножию. Бой колокола все приближался, становился настойчивее, раздавался под самым ухом…

Жени сняла трубку.

«Должно быть, телефон звонил трижды», — решила она, мотая головой, чтобы стряхнуть сон. Потянувшись к прикроватному столику, она включила лампу: семь минут четвертого утра.

— Доктор Сареева, — сказала она в микрофон.

— Мой долг сообщить тебе, товарищ доктор, что твой день рождения только что начался. Так что прими поздравления.

Потребовалась лишь доля секунды, чтобы узнать этот голос. Свадебные колокола замерли в пространстве, наряд невесты растворился в воздухе.

— Дэнни! Ты знаешь, сколько сейчас времени? Три часа утра!

— А здесь полночь. Точнее, прошло семь минут нового дня. 10 мая — годовщина твоего славного рождения.

— Я и забыла, — сегодня ей исполнялось тридцать два года. — Ты где?

— На противоположном берегу, где Тихий океан вовсе не оправдывает своего имени и швыряет разъяренные волны на терпеливые пески. Я тебя люблю, Жени.

Она усмехнулась:

— Ты напился.

— Весьма вероятно, что это сущая правда, — серьезно ответил он. — И тем не менее, я тебя люблю.

Жени зажала трубку между ухом и плечом и слышала в ней ритмичный пульс — звук волн, накатывающих на берег…

Он сделал ей предложение, написав его в небе, но буквы растворились в прошлом. Много лет назад, и ни одной весточки с тех пор. А сегодня в три утра он звонит по телефону.

— Я люблю тебя пьяный. Люблю трезвый. Ты свободна?

— Свободна?

— Разведена?

— Да.

— И ты не дала мне знать! Тысячи раз я собирался набрать твой номер. Тысячи раз сочинял в голове письма: такие умные, поэтические, романтические, но все кончающиеся печальной нотой, и я не мог переложить их на бумагу. Я ждал. Ждал все время этого магического слова, открывающего дорогу в рай, волшебного слова «развод». Слова, позволяющего русской и мадьяру соединиться в пространстве.

Жени не сдержалась и рассмеялась, выдав свою радость — слишком давно с ней никто так не разговаривал.

— С первой нашей встречи помню этот смех. Тогда ты убежала на химию.

— Ты был невозможен.

— Вовсе нет. Рассудительный, с расчетливой импульсивностью, я сразу же привлек твое внимание. Послушай, Жени, сегодня я наконец решил позвонить, потому что, во-первых, у тебя день рождения, и во-вторых, я намереваюсь добиться успеха. Шикарнейшие и богатейшие, как Крез, женщины молят о моей руке, а я сохранил ее для своего хирурга.

Жени никак не могла перестать смеяться:

— Замечательно, Дэнни. А что это за успех?

— Я начинаю снимать самый смотрибельныйфильм, который когда-либо задумывали. Скоро мое имя будет таким же употребительным в каждом дому, как шампанское и икра.

— В некоторых домах.

Дэнни тоже рассмеялся в ответ. Жени свернулась под одеялом с трубкой у уха, и ей казалось, что Дэнни лежит рядом.

— Приезжай ко мне.

— Не могу.

— Возьми отгул. Или два.

— У меня скоро квалификация, — она вкратце рассказала о своей работе и о неопределенном будущем.

— У меня есть предложение.

— Дэнни, — упрекнула его Жени.

— Не то, о чем ты думаешь. На север отсюда, в Монтерее, есть клиника. Ею руководит ветхий старикан Макс Боннер, прозванный Максом-ножом, — замечательный человек. Он каким-то образом раздобыл развалюху — видимо, старое имение — и превратил в госпиталь для ветеранов. Там он делает реконструктивные операции. Нас познакомил один мой актер, его бывший пациент, чей череп был когда-то раздроблен под его зеленым беретом. Клиника, как сказал мне Макс, занимается спорной хирургией, режет верхнюю часть головы, а методы разработал какой-то старый врач в Нью-Йорке. Максу нужен человек, знакомый с его методикой.

— Я знаю работы, о которых он говорит, и самого врача тоже, — голос Жени сделался напряженным.

— Замечательно. Я так и думал, что Макс станет морковкой, которую я повешу перед твоим носом, чтобы заманить сюда. Сам буду снимать рядом с Монтереем, в Биг Суре. Тебе понравится Калифорния. А когда я закончу фильм, мы…

— Не могу, — грустно ответила она. Радость ушла из ее постели, а минутой раньше она ощущала присутствие Дэнни, кожа горела от воображаемых прикосновений. Но она не способна броситься на другой конец континента только потому, что Дэнни позвонил среди ночи. Она положила трубку. Было почти четыре. Почти час она провела в мечтаниях.

Но через три дня Дэнни позвонил снова, уже в девять вечера по нью-йоркскому времени. Они снова говорили почти час, и перед тем, как попрощаться, Жени вдруг спросила, когда он позвонит опять.

— Завтра.

Абсурд, решила она, но счастье заблистало, будто солнце в потоке воды.

С тех пор Дэнни звонил по крайней мере дважды в неделю, и каждый звонок был еще драгоценнее, каждый разговор интимнее. Жени заметила, что жизнь сама собой изменилась: по вечерам, когда он мог позвонить, она хотела быть дома и про себя высчитывала, когда наступит пять часов по калифорнийскому времени. Каждый раз он просил ее приехать и каждый раз она отвечала отказом, но «нет» постепенно изменилось в «пока еще нет». Потом стало «а почему бы и нет?», но Жени не осмеливалась высказать это вслух.

Ей присвоили квалификацию, но работу она так и не выбрала, оставаясь до конца лета в новом Амстердамском госпитале.

После этого ей захотелось расстаться с больницей большого города, и по описанию Дэнни, клиника неподалеку от Монтерея сулила то, что ей было нужно. Но Жени убедила себя быть практичной. Нужно было в короткое время заработать как можно больше денег. До сорока лет ей хотелось открыть свой кабинет.

Лучшее предложение поступило из клиники Кутюр, занимающейся исключительно косметическими операциями. Она была расположена на Северном побережье, неподалеку от старейшего поместья Вандергриффов — Ванвуда.

По дороге на собеседование ей захотелось попросить водителя проехать мимо, чтобы узнать, не продала ли Мег и Ванвуд, или он принадлежит всей семье и им управляет один из дядей Пела. Вернется ли сюда когда-нибудь сам Пел? Может быть, с новой женой? Жени откинулась на спинку сиденья, разглядывая розовое и белое цветение за окном. Нет смысла менять маршрут. Нет смысла совершать путешествие в прошлое.

Они проехали через сверкающие ворота и направились по петляющей дорожке, обсаженной платанами. Сама клиника представляла собой элегантное, в колониальном стиле, поместье, с налетом неоклассицизма. Она прошла под колоннами в приемную, назвала свое имя, и ее немедленно провели к директору.

Директор и основатель клиники Кутюр, доктор Дональд Кламмер, пришел от Жени в восторг — не от ее рекомендательных писем и обширного опыта, а от ее наружности. Прежде чем она успела спросить, чем ей предстоит заниматься, Дональд Кламмер воскликнул:

— Работа ваша! Хирург, который выглядит вот так, дороже миллионной рекламы. Какая кожа! Какие груди…

Жени почувствовала отвращение, которое все более нарастало по мере того, как они ходили по клинике. И постепенно переросло в ярость. Она узнала, что пациентов — о которых говорили лишь как о «клиентах» — не подвергали даже рентгеновскому обследованию, зато выполняли их любую, даже самую несусветную просьбу. Клиника, представлявшая нечто среднее между роскошной парикмахерской и фешенебельным борделем, хвасталась, что осуществляет «немедленные перемены». Рекламные листовки обещали придать обратившимся именно тот образ, который они выносили в своей голове, или преобразить в того, кто больше всех нравится. Многие клиенты, рассказывал доктор Кламмер, приходят сюда с фотографиями из журналов и газет, где изображены модели или великие мира сего, и просят их сделать такими же.

— И вы соглашаетесь? — спросила потрясенная Жени.

— А почему бы и нет? Каждый из них перед тем как попасть в операционную, подписывает соответствующий документ. И если результаты клиенту не по душе, мы все равно оказываемся прикрыты.

«Неумелые и не располагают никакой репутацией», — Жени вспомнила, что о таких врачах говорил Эли. Возможно, их деятельность еще и незаконна. Но вслух она ничего не возразила директору, когда тот водил ее по палатам. Каждая была отделана в собственном стиле. Больничные койки напоминали: то топчан из эпохи раннеамериканских колонистов, то викторианские медные кровати, то французские, в стиле ампир. Стены затягивал атлас или бархат, на полах лежали мягкие ковры. Палаты, где находились больные, никак не могли быть стерильными, поняла Жени. Цветовая отделка была везде выполнена в одних и тех же тонах: от бургунди до пурпурного, наверное, чтобы скрыть пятна крови и другие выделения тела.

Кутюр предлагала широкий спектр пластических операций, некоторые из них были потенциально опасными, как, например, имплантация силиконовых частей, или бесполезное, эффект которых длился от нескольких недель до нескольких месяцев. Никакую процедуру здесь не называли хирургической. Сестры, чьи шаги скрадывал роскошный ворс, носили форму, на которой красовалось имя известного модельера. К хирургам обращались как к «скульпторам», работающим непосредственно с моделью-клиентом. Толстые ляжки, ягодицы и животы становились худыми (а как же со шрамами, подумала Жени), бицепсы на руках крепчали, зады переставали казаться обвисшими, груди делались больше и крепче, носы выпрямлялись и укорачивались, изменялась форма подбородков, с лиц убирались веснушки и родинки, новые волосы внедрялись в череп, перекраивалась форма кистей и ступней. Казалось, ни одна часть тела не оставалась у клиентов доктора Кламмера естественной. Его собственной специализацией было «устранение национальных черт».

Через полтора часа Жени вышла из клиники совершенно подавленной. Заведение показалось ей гигантским сборочным конвейером, где у клиентов уничтожают все индивидуальные черты, а те с удовольствием платят тысячи долларов за то, что их превращают из людей в безликий продукт.

Хотя раньше Жени занималась в основном реконструктивной хирургией, она нередко выполняла и косметические операции, но никогда не ощущала, как здесь, их банальности. Ее больные просили об операции, чтобы добиться гармонии с собой, клиенты Кламмера, наоборот, старались убежать от себя. Требуя, чтобы им сделали внешность, как у кого-нибудь другого, они обнаруживали глубокое неудовлетворение собой, подчас даже настоящую ненависть.

Она думала об искалеченных, обгоревших на пожаре, рожденных с изъяном. Их самовосприятие формировалось из того, какими их видели другие. Но другие с обычной внешностью, кто приходил к Кламмеру и просил сотворить им наружность фотомодели, нуждались в помощи и утешении, которую им не мог предоставить хирург. Хищник Кламмер — и вероятно, другие, подобные ему, играли на слабости богатых людей, готовых заплатить любые деньги, только чтобы укрыться в оболочке другого.

Вечером, когда позвонил Дэнни, Жени сказала, что возьмет несколько свободных дней и через неделю или две прилетит в Калифорнию.

…Утренняя дымка еще не рассеялась, когда Жени подошла к северному викторианскому зданию, части которого, как различные замыслы, распространялись в разные стороны. Буйная растительность покрывала землю и наполняла терпким ароматом воздух. На северный вкус здешнее утро в конце июня было слишком изобильным.

Жени поднялась по лестнице к распахнутой двери и вошла в круглую комнату с высоким потолком, по стенам которой стояли простые скамьи. Комната была разделена. В другой ее части, напротив, на возвышении за столом сидела сестра и что-то писала, другая ручка покоилась у нее за ухом. Она оторвалась от работы и улыбнулась Жени:

— Доброе утро.

— Доброе утро. Где я могу найти доктора Боннера?

— Знаю не лучше, чем вы, — пожала плечами сестра. — Попробую разыскать.

Она взяла со стола серый микрофон, и ее объявление смешалось с хрипом громкоговорителя:

— Макс, здесь кто-то к тебе пришел. Если меня слышишь, выйди.

Жени нахмурилась. Простота комнаты ей понравилась, но запанибратское обращение сестры показалось непрофессиональным. Та не спросила ни имени Жени, ни цели ее прихода и вызывала врача так, будто была с ним ровней. Жени заподозрила, что клиника, как и здание, в котором она располагалась, была доморощенной, а врач — любителем или шарлатаном.

Ждать не было смысла. Она уже почувствовала, что из себя представляла эта клиника. У Дэнни были самые лучшие намерения, но он не мог судить о качестве медицинского учреждения, а восторг по поводу «хорошего человека» врача объяснялся тем, что Дэнни собирался сделать его героем одной из своих повестей.

Ради него она все же подождет десять минут, но не больше. Когда время истекло, Жени поднялась и направилась к выходу. За ней поспешил коренастый человек.

— Вы та самая, которую прислал Ритко? — грубо спросил он.

Жени снова нахмурилась, но слегка согласно кивнула в ответ.

— Хорошо, детка. Хочешь осмотреться?

Жени уже хотела сказать, что не стоит. Ее никто еще не называл деткой, и она, тридцатидвухлетний хирург, приехала сюда не для того, чтобы ее опекали.

Но мужчина протянул руку:

— Я Макс Боннер. А вы — Жени Сареева, так? Ритко не было смысла рассказывать мне о вас. Я читал ваши работы. Высший класс.

Его рука оказалась меньше ее: широкая ладонь с короткими пальцами — вовсе не кисть хирурга. Рукопожатие было почти сокрушительным, но Жени поразила доброта, мелькавшая в глазах врача.

Он двинулся вперед, слегка выставив одно плечо, и она последовала за ним. Коридор вился и разветвлялся, как будто они шли по лабиринту. Позади оставались палаты, лаборатория, операционная, аптекарская. Макс не удосуживался объяснять, полагая, что назначение каждой комнаты ясно и так.

Но пока они шли, он ни на минуту не умолкал, не позволяя Жени вставить вопрос.

— Впервые я увидел боевые действия в Корее, поехал добровольцем во Вьетнам, но быстро смылся оттуда, потому что два ненормальных офицера меня вовсе затрахали — везде совали свои носы, учили, что делать. Не люди, а задницы. Хотели, чтобы я прямо там делал реконструктивные операции. Это в условиях-то полевого госпиталя. Ненормальные. Солдат прежде всего нужно эвакуировать. Такие операции требуют времени и специальных инструментов.

Я удрал, а их носы так и завязли в чужих делах. И вот я здесь. В этом доме был детский сад, пока он не разорился, и я купил здание за бесценок.

Мы сразу же привезли сюда ветеранов и начали с ними работать, еще до того, как приобрели оборудование. Дьявольщина. В других местах ветеранов заносят в списки ожидания и заставляют побегать за страховыми деньгами. Стоило ехать на войну, куда их послали сражаться, чтобы потом ходить с протянутой рукой.

Мы провели первую операцию в тот самый день, когда открылись. Еще не было проводки, но опыт работы в боевых условиях приучил импровизировать. Как-то мне даже пришлось воспользоваться перочинным ножом, и ребята окрестили меня Максом-ножом, или для краткости просто Ножом. Мне-то что. Думаю, парни считают меня жестким и от этого жестче становятся сами. Вьетнам вытряхнул стержень из многих мужчин. Я их не осуждаю. Сам был там и видел, с чем им приходилось сталкиваться.

Макс остановился у кровати тощего веснушчатого юноши и подал ладонь:

— Дай пять, — юноша попытался улыбнуться. Вся левая сторона его лица была в шрамах. Левого уха и части носа не хватало. — Как дела, детка?

— Так себе.

— Не забывай, что я тебе говорил. На этой неделе займемся носом, а может быть, и ухом. А потом уж приступим к челюсти. Вызовем доктора Рачида — величайшего разэтакого хирурга-дантиста во всей Калифорнии.

— Спасибо. Надеюсь, что сработает.

— Надеешься? Послушай, детка, никогда не говори этого слова. Разве я тебе не обещал?

— Обещал, Макс.

— Ну, и что же я тебе обещал?

— Что с моей наружностью будет все в порядке.

— Ну нет! — заревел врач. — Не все в порядке! Ты будешь так чертовски симпатичен, что ни одна леди не даст тебе пройти.

— Да.

— Вот что я обещал, — и помахал рукой, отходя от кровати. — Парню досталось, — рассказывал он через несколько минут Жени. — Пошел с приятелем-однополчанином в разведку и на ничейной земле нарвались на мину. Дружка убило, а старину Хэнка бросили там умирать. Семнадцать лет. Провалялся три дня, пока не подобрали. Потом переправили на самолете в Сайгон и наспех заштопали перед тем, как отвезти домой. Гнусная работа. Как только он попал сюда, пришлось снимать все швы, и в тот же день умерла его мать — сердечный приступ: скоты послали ей телеграмму, что сын погиб в бою, — Макс энергично затряс головой. — Тяжело. Но парень выберется!

Они навестили и других больных, а потом Макс каждый раз рассказывал, при каких обстоятельствах они получили увечье. «Тяжело, — подумала Жени, — можно отнести к любому из них».

Они завершили обход и, сделав полный круг, вернулись в круглый вестибюль, где сестра по-прежнему что-то писала.

— Теперь слушай, детка, — Макс встал спиной к двери. — Я был не против показать тебе клинику и ценю твой интерес. Ты первоклассный врач, все рекомендации при тебе, работала с лучшими хирургами, но это место не для тебя. Здесь тяжело, мало оборудования и людей, слишком много пациентов, денег никаких, времени тоже, одна сверхурочная работа. Приходится полагаться на приходящих хирургов-добровольцев, как этот самый Рачид, который будет выкраивать челюсть Хэнку. Но и они чертовски загружены, так что остается только поворачиваться. Иногда мы назначаем операцию после полуночи. Разве это место для леди-хирурга из Гарварда?

— Может быть, для разнообразия и мне будет позволено что-нибудь сказать?

Брови Макса поползли вверх:

— Конечно, детка.

— Прежде всего, я не детка. Затем, не ваше дело объяснять мне, подходит мне это место или нет. Моя специальность — пластическая краниальная хирургия, особенно на верхней части черепа. Из того, что я здесь увидела, я поняла, что мой опыт вам нужен. И я буду с вами работать, нравится это вам или нет, — ее собственные брови тоже изогнулись от удивления, когда она поняла, что только что сказала.

Макс усмехнулся:

— Ладно, капитан. Но для меня здесь все детки. У нас нет званий. Достаточно было этих трахнутых званий в армии. Если ты здесь работаешь, то ты «детка» или «Жени» или как еще кому вздумается тебя назвать. Будешь делать то же, что и я. Оперировать станешь лишь часть времени, а большую часть придется работать санитаром, сестрой и даже целой бригадой уборщиц. И зарплату хирурга не жди. Близко к тому не получишь. Хирург с Восточного побережья, вроде тебя, мог бы разъезжать на трахнутой спортивной машине, а на то, что тебе предлагаю я, купишь только подержанную — а то еще и мотоцикл. Говорю тебе сейчас — ты не выдержишь, детка. Я здесь за старшего, и у меня все как в чертовой армии. Никаких увольнительных, и я не признаю усталости. Ежемесячных передышек тоже нет. Суровое место для женщины, особенно для такой обалденной. Здесь секс тебе ни к чему, образование тоже. Нужна лишь пара рук, и они принадлежат мне. Так что видишь, доктор, не то это место.

— Пошел ты, — в первый раз в жизни выругалась Жени и, оттолкнув Макса, протиснулась в дверь.

А он морщился изнутри на солнце:

— Эй, детка, хочешь, приходи завтра в восемь утра.

Жени шла, не оглядываясь.

По дороге обратно в Биг Сур во взятой на прокат машине Жени пыталась разобраться в мешанине мыслей и чувств. Чувства оказались явно сильнее. Настолько сильнее, что она, не размышляя, согласилась на работу с Максом. А тот был настолько черствым, что в ответ продолжал ее обижать.

С таким человеком она работать не могла. Особенно после того, как узнала о столь скудном вознаграждении. Это значило бы похоронить мечту о собственной практике. В Нью-Йорке она все взвесила, напомнила себе Жени, и пришла к выводу, что прежде всего следует заработать денег.

И почему она сказала Максу, что будет с ним работать, нравится тому это или нет? Такие заявления были не в ее характере: она привыкла взвешивать свои шаги и не принимать необдуманных решений. Не потому ли, что почувствовала, что в ней здесь нуждаются? Или это просто реакция на клинику Кутюр, чья помпезная роскошь казалась насмешкой над простотой здешней больницы?

Рядом с насыпью шоссе № 1 расстилался океан. Над водой летали пеликаны. Всю дорогу Жени ехала с опущенным стеклом, и ветерок овевал ее лицо свежестью деревьев и моря. В четыре, когда Дэнни закончил съемку, она будет с ним снова, почувствует, как от его прикосновений оживает кожа, ощутит естественный аромат его тела, манящий сильнее, чем запах цветения. Их губы сольются воедино, и они, как ночью и утром, снова отдадутся друг другу. Она ощутит свободу и растворится в его светлой радости, светлее, чем сверкающий в потоках солнечных лучей океан справа от шоссе.

Стрелка спидометра застыла у семидесяти. Она отпустила ногу и снизила скорость. Пятьдесят. Решение было принято за нее еще до того, как она села в самолет. Дэнни.

Когда она приехала, он был уже в отеле и ждал во дворе у входа в их коттедж. Жени выпрыгнула из машины, но что-то в его лице подсказало, что у Дэнни не все в порядке.

— Ты не снимаешь…

Он быстро поцеловал ее:

— Проблемы с камерой. Может быть, саботаж. Операторская бригада требует прибавки и выплаты вперед.

Они вошли внутрь и сели на кровать, и Дэнни начал рассказывать о трудностях с труппой, съемочной бригадой, о нехватке денег.

— Все одно и то же. Спонсоры охладевают, средства не поступают так, как было обещано, — он выглядел скучным, разочарованным. Никогда Жени не видела Дэнни таким. Его бьющая через край энергия казалось такой же его неотъемлемой чертой, как и черные кудри.

Он нежно погладил Жени по волосам:

— Может быть, все эти годы я переоценивал себя, — его голос звучал глухо. — А на самом деле мне и нечего предложить.

— Не говори так.

— Бывший человек, которого вовсе никогда не было, — Дэнни отрывисто рассмеялся и отнял от ее волос руку. — Я тебе не рассказывал, как расхвалили мой последний фильм «Судорожное движение»?

— Замечательно. Где же?

— На страницах некрологов. Самая короткая в истории жизнь. Создателя благосклонно сравнивают с авангардом. Замечают только, что у него недостало приличия умереть вместе с другими авангардистами, — он поднялся и прошелся вдоль кровати. — Я попытался создать роман из основ квантовой теории. Фантазия нашего века. Думал, фильм сплетет воедино науку и искусство, землю и космос. Оказалось, до этого еще множество световых лет. Но звезды будут мертвы, когда их свет достигнет экрана.

— Дэнни…

Он перестал расхаживать.

— Иди сюда.

Жени раскрыла объятия, и он бросился в них, губами прильнул к ее рту и соединенные они упали на кровать. Они целовались до тех пор, пока Жени не оттолкнула его, чтобы набрать воздуху. Он поднял ее юбку, нащупал рукой трусики.

— Сырые, — удивленно произнес он.

— Давай.

Он разделся наголо, снова лег и тут же овладел ею, без игр, без ласк. Она хотела объять его всего, с его разочарованием и гневом, превратить их в грубое желание, чтобы разочарование и гнев он излил в нее.

Сжимая ее ягодицы, он был глубоко уже в ней, но не отводил глаз от лица. И Жени не опускала век, видела его гримасу оргазма, сама ощутила наивысшее напряжение и следом за ним освобождение. Волнами снова и снова, пока едва могла дышать, хотела остановиться, но, как на воде, продолжала качаться. Потом волна замедлила свой бег и наступил покой.

Их тела были по-прежнему слиты. Дэнни всем весом лежал на Жени. Дыхание вырывалось толчками.

— Я люблю тебя, Дэнни.

Он не ответил, даже не пошевелился. Потом Жени почувствовала, что он дрожит. Он поднялся на локтях. На лице уже не было боли, только удивление и следы слез. Одна из них упала Жени на губы, и она ощутила солоноватый вкус, попробовала языком. И в тот же миг Дэнни прижался к ней губами. Поцелуй был бесконечно нежным.

На следующий день Жени поехала в клинику и сказала Максу, что выйдет на работу в сентябре. Сначала она должна была вернуться в Нью-Йорк и выполнить все обязательства перед госпиталем, а потом уже готова была приехать обратно.

Макс пожал плечами, пробормотал несколько слов, но Жени их не расслышала, потом крепко пожал руку:

— Спасибо, детка, — грубовато поблагодарил он.

В самолете она ощутила, что жизнь приобретает новую полноту. Она возвратится в Калифорнию в объятия Дэнни и в клинику Макса. И хотя работа будет ее удовлетворять, она не станет единственным смыслом ее жизни. Жени сможет стоять на обеих вершинах: оставаться хирургом, увлеченным исцелением людей, и быть женщиной, любящей и любимой одаренным человеком, который в ней нуждается. Она влюбилась в него еще девочкой, и он был ее первым мужчиной. Ее тело, та его часть, которая сопротивлялась рассудку, всегда его любила.

Они еще ничего не решили о браке. Пока еще нет. Жени прирастет к клинике, а Дэнни постоянно мотается: то редактировать и править, то проталкивать и распространять материал. Съемочная бригада вернулась и объяснила, что хотя они все и обожают Дэнни, все же захотели посмотреть, сможет ли он достать больше денег.

— Ваше искусство замечательное, — без обиняков заявил старший оператор, — но ведь нам нужно есть. Ну да бог с ним. Будем держаться вместе. Поголодаем сейчас, поедим потом. Начнем крутить.

Рассказывая об этом вечером, Дэнни снова был полон энтузиазма и как никогда верил в успех фильма.

«Космическая любовь» станет гвоздем сезона, соберет небывалую аудиторию зрителей и превратится в веху на пути создания новых фильмов о космосе, звездах и времени на долгие годы вперед. Он разбогатеет, Жени откроет свою практику в Южной Калифорнии, и они заживут в роскоши.

Но ночью на него снова нахлынул пессимизм: никто не поймет его фильма, судить о нем будут снова неправильно, публика над ним станет смеяться и фильм умрет. Если это случится, Дэнни вновь уйдет на вольные хлеба и вернется к сценариям. Они поселятся где-нибудь неподалеку от клиники Макса, и на юг он будет уезжать, только когда потребуется обсудить сценарий.

В любом случае, как только Жени вернется в Калифорнию, они заживут вместе, а когда настанет время, поговорят о браке, а может быть, и о детях.

Жени не хотела ждать, но сейчас она находилась в воздухе и летела, чтобы закрыть нью-йоркскую главу своей жизни. Ей она казалась уже историей.

В последующие недели стояла изнуряющая жара. Жени не могла припомнить, чтобы время тянулось так медленно, тяжелые, как черная патока, дни едва сменяли друг друга. Она была в Нью-Йорке и нет, постоянно помня, сколько времени теперь в Калифорнии, по вечерам устраивалась у телефона: они решили звонить попеременно, чтобы поделить расходы.

В воскресенье Жени разговаривала еще и с Чарли. В Нью-Йорк они собирались переехать не раньше Дня Труда, когда Тору должен был приступить к работе в Ортопедическом институте. Тогда — время длилось бесконечно — Жени уже окажется в Калифорнии.

Все трое приехали в Нью-Йорк на пятую годовщину Т.Дж. и на двухсотлетие Америки. Жени взяла свободный день. Они вспоминали то четвертое июля, когда родилась Джой, и Чарли заметила, как по-новому светится Жени, когда говорит о Дэнни. Она настоятельно рекомендовала подруге подумать о браке.

— Единственный институт в мире, которому люди должны быть привержены, — заметила она и послала Тору через стол изумленный взгляд любви.

К августу Жени стала уже настолько беспокойной, что не могла заснуть по ночам. Даже из-под закрытых век она видела, как формируется ее новая жизнь. И чем ближе было начало, тем меньше она видела причин, чтобы откладывать свадьбу.

36

Зимние птицы облетали побережье, когда серым прохладным утром в середине ноября Жени бежала вдоль кромки воды. Соленый воздух и физические упражнения освежили ее. Птицы сторонились, как будто признавая ее право на бег, но слишком были горды, чтобы взлетать. Не останавливаясь, Жени улыбалась им. Дэнни рассказывал ей о птицах, давал бинокль, показывал определитель, учил, как узнавать их из окна кухни, на побережье и в лесу. Птицы его очаровали. Разговаривая с Жени, он мог замолчать, отвлечься, если внезапно мелькала птица.

Жени считала, что это очарование было неотъемлемой частью его артистической натуры. Птицы казались Дэнни и дикими, и ручными, жили среди людей, но независимо от них. Они расцвечивали своим полетом пространство и были свободными.

В клинике мужчины лежали рядами, не обладая свободой забыть войну, исказившую их тела, изувечившую лица, мертвой хваткой держа сердца и умы. Жени знала, что реконструирование их внешности являлось только первым шагом.

Она была поглощена работой. Умение Макса поражало. Его швы были необычайно аккуратными, надрезы миниатюрными и точными, несмотря на толстые короткие пальцы. Он вынужден был проявлять артистизм, импровизируя, когда не хватало инструментов и оборудования. Делал молниеносный выбор между традиционными и новаторскими методами.

Меньше чем за два месяца Жени привязалась и к Максу, и к самой клинике. О частной жизни врача она знала только то, что он сам ей рассказал при первой встрече — большую часть жизни Макс провел в армии, от сестер она услышала, что он разведен и не хотел, чтобы кто-нибудь упоминал о его прошлом браке.

А вот о Дэнни Жени знала все и любила его. Но чем дольше они жили вместе, тем, казалось, дальше отодвигалась их свадьба. Им нравилось оставаться вместе, но не хватало для этого времени. Дэнни часто отлучался в Голливуд для завершающих штрихов своего фильма, встречался с людьми, обещающими продвигать его на экраны. А когда он возвращался в их маленький домик — больше напоминающий коттедж на территории усадьбы — Жени частенько была на работе. Иногда она проводила в клинике по шестнадцать часов или все сутки, ассистируя на операциях специалистов-добровольцев, вызвавшихся помочь в свободные часы. А это означало, как и предупреждал Макс в июне, что операции начинались глубокой ночью.

Свой распорядок дня она никак не могла приспособить к работе Дэнни, и он тоже не мог поступиться своими планами. Первые десять дней — их «медовый месяц», как вспоминала о них Жени — оказались насыщенными счастьем. Любая минута, когда они были вместе, напоминала оазис, где находила отдохновение их любовь. Они говорили о будущем, придумывали смешные имена своим детям, распределяли домашние роли (Дэнни собирался готовить, Жени предстояло менять электролампочки и вызывать сантехника, стирку они поделили на двоих, но дом решили поставить на сваи, чтобы внутрь не проникала никакая грязь и ее не пришлось отчищать) и неопределенно рассуждали о предстоящей свадьбе: где состоится церемония и кого на нее приглашать.

Теперь же они редко заговаривали о будущем. Сложности совместной жизни в настоящем нахлынули на них. Последние три дня Дэнни был в отъезде. Они говорили сейчас даже реже, чем тогда, когда прошлым летом Жени жила в Нью-Йорке.

Несколько последних минут Жени ощущала спазм в боку, но не обращала на боль внимания: обычно если она продолжала бежать, боль проходила и у Жени наступало состояние невесомости, она не чувствовала ни боли, никаких других неудобств.

Но сегодняшним утром спазм не отпускал. Жени пришлось замедлить бег, перейти на трусцу, потом на шаг. Стайка песочников бросилась врассыпную, но другие птицы посторонились лишь на ярд и продолжали возню в поисках пищи.

Схватившись за бок, Жени пошла еще медленнее, с мокрого попала на сухой песок и, волоча ноги, с каждым шагом отбрасывала его перед собой. Дэнни до полуночи не вернется, думала она. И тогда он расскажет ей, что с ним случилось с тех пор, как они виделись в последний раз, а потом они займутся любовью. И будут счастливы, скрепив свои узы крепче слов.

Заснут они в два или три утра, а через несколько часов она тихо, чтобы не тревожить его, поднимется, не станет греметь на кухне, а выйдет на несколько минут раньше и позавтракает по пути.

Завтра, ради сна, она пожертвует бегом, но все равно будет чувствовать себя усталой. Сейчас их тела жили не в общем ритме. И Жени мечтала о времени, когда и днем, под сверкающим солнцем, как тогда в июне, когда они решили сойтись, они станут проводить часы вместе.

После того как фильм будет завершен, говорила она себе, они вернутся на солнце.

Жени повернула обратно. Спазм немного отпустил. Она ускорила шаг — боль не усиливалась. Тогда она побежала, сначала осторожно, легко, затем в обычном своем ритме. Боль стала проходить. Вскоре Жени пришла в обычную форму — бег, как всегда, снял неприятные ощущения в теле. Через десять минут она была в машине, натянула рубашку и перед клиникой отправилась домой, чтобы принять душ.

Утро по-прежнему оставалось серым и небо угрожало дождем. «День предстоит длинный», — подумала Жени.

Она включила зажигание. Машина чихнула, но не завелась. Жени к этому привыкла: старый «Шевроле» обычно пускался с третьего раза. Она купила его в первую неделю в Монтерее, как только был открыт ее новый счет, и назвала «бабушкой»,потому что машина, как старая леди, не могла тронуться не поворчав. Сегодня она запустилась лишь с пятой попытки, но мотор заработал мягко, легонько похрапывая.

На дорожке к коттеджу путь Жени перегородил «Ягуар» серебристого цвета. Она остановилась за ним, размышляя, кто бы это мог их навестить в такой ранний час. К тому же приехав в такой машине. Может быть, кто-нибудь из пластических хирургов из Беверли Хиллз, с блистательной клиентурой, решил проконсультироваться по поводу операции на верхней части черепа? «Вряд ли», — подумала она, — с неизменным стуком открывая дверь «бабушки».

В машине никого не оказалось. Может быть, водитель сам себя впустил в дом — ее дверь никогда не бывала закрытой.

Жени вошла и окликнула:

— Эй, кто здесь?

— Прибыл сам принц Очарование, — из кухни с широкой улыбкой выступил Дэнни. Заметила маленькую безделушку, которую я тебе привез из города Ангелов?

— Где она? — Жени быстро оглядела комнату.

Он взял ее на руки, поднял в воздух, поцеловал в шею, подбородок, рот, в глаза. Когда Дэнни поставил ее на пол, Жени задохнулась больше, чем он.

— Машина. Она твоя.

Жени уставилась на него:

— У тебя что, крыша поехала?

— Да, да, я ехал всю ночь. Снялся из Лос-Анджелеса в два. Эта серебристая кошечка идет семьдесят, а думаешь, что тридцать, — несмотря на долгую поездку, Дэнни сиял. «Космическая любовь» покупали для общенационального проката и делали ему хорошую рекламу. — Жена процветающего голливудского режиссера не должна ездить в битом «Шевроле».

— Она не битая, это «бабушка», — попыталась Жени защитить машину, которую купила на скудные сбережения, скопленные за годы практики.

— «Ягуар» твой. Я твой. И мир — наш, — Дэнни прокружил ее в танце по комнате. — Теперь мы очень важные персоны или скоро ими станем. — На премьеру куплю тебе алмазы или, если хочешь, изумруды. Твои розовые плечи покроем горностаем, в огненные локоны вплетем диадему, на каждый палец наденем по кольцу, на ноги — жемчуг.

Жени кружилась с ним вместе по комнате:

— Дэнни, Дэнни, ты сумасшедший, — протестовала она.

Он поцеловал ее, отстранил, затем снова притянул к себе:

— Не сумасшедший. Просто преуспевающий мужчина. Богат, знаменит. И без пятнадцати семь уже танцую с самой красивой женщиной в мире, чьи тренировочные костюмы будут отныне оторочены норкой, когда после бега она станет возвращаться на своем «Ягуаре» по Родео драйв к себе в каньон Лаурель.

— Я не понимаю ничего из того, что ты говоришь.

— Беверли Хиллз. Тебе понравится каньон Лаурель. Смог там поставлен вне закона. Все чисто и ясно, как на только что отпечатанном тысячедолларовом билете. Ты предпочитаешь дом в стиле Тюдор? Или в испанском стиле? Или, может быть, тебя устроит небольшой замок на манер Версаля?

— Я подумаю. Через день или два скажу, что решила.

— Подожди. Я придумал еще лучше. Мы построим копию Зимнего дворца. Хочешь, моя Россия?

— Вечером скажу. А теперь мне пора в душ. Я и так опаздываю.

— Разве ты собираешься сегодня в клинику? — ошеломленно спросил он. — Я всю ночь не спал. Сейчас мы займемся невероятно дикой любовью, а потом поедем прокатиться на нашем новом серебристом чаде. Или может, хочешь предаться любви в его красивом чреве?

— Дэнни, побудь немного серьезным, — Жени улыбнулась и постаралась пройти мимо.

Он схватил ее за руку.

— Отпусти. Я опаздываю.

— Неважно. Я хочу, чтобы сегодня ты оставалась дома, — Жени поняла, что он не шутит.

— Вечером я приду, — мягко проговорила она.

— Ну уж, дудки. Ты останешься со мной.

— Ты устал. Поездка была тяжелой…

— Нечего меня опекать!

— А на меня нечего давить, — Жени с силой выдернула руку.

— Если ты уйдешь, я отвезу «Ягуар» туда, откуда привез.

— Пожалуйста, — холодно ответила она. — Сейчас уберу мою машину. Она мешает тебе проехать.

Жени вышла из дома и задом подала машину на улицу. Когда она вернулась, Дэнни ждал у дверей. Он нежно погладил ее волосы:

— Жени, пожалуйста, останься. Ты была со мной в трудные времена. Раздели со мной успех.

Просьба тронула ее. Этот гордый человек не умел извиняться. Блестящий мужчина, поведавший свои горести, позволял утешать его своим телом.

— Извини, — проговорила она. — Я хочу делить с тобой успех и хочу делить с тобой жизнь. Я хочу, чтобы и ты делил свою жизнь со мной. Я горда тобой и радуюсь за тебя, и вечером мы это отпразднуем. Но сейчас я нужна в клинике и должна принять душ, — Жени хотела погладить его по щеке, но он отстранился.

Выйдя из ванной, Жени окликнула Дэнни по имени, но не получила ответа — ни из спальни, ни из гостиной, ни из кухни. Дэнни не было нигде в доме. Она выглянула из окна на дорожку и поняла, что «Ягуар» тоже исчез.

— Где ты была? — закричал Макс, как только она вошла в клинику. — Час назад у Вилльяма началось сильное кровотечение. Мы подготовили операционную к неотложной операции. Что ты вытворяла? Крутила со своим партнером?

— Не твое дело, — твердо ответила Жени. — Потом, ведь ты обожаешь Дэнни.

— Бездельница, — пробормотал Макс. Сегодня он был необыкновенно ершист, может быть, из-за того, что сильно беспокоился по поводу кровотечения Вилльяма. Но Жени была не в настроении спорить с ним дальше.

— Давай начинать, — предложила она. — Пойду мыть руки и через несколько минут буду готова.

— Больно уж ты быстро моешься, — проворчал Макс и последовал за ней.

На мгновение раздражение против него и Дэнни перешло в раздражение против всех мужчин. Высокомерные и самовлюбленные — эти жалкие существа стараются утвердиться тем, что кричат на женщин.

Жени сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. Потом она вспомнила о Вилльяме, нежном создании, так любящем сладкое. Когда боль одолевала его, он закатывал глаза. Может быть, сейчас он истекает кровью. Жени подошла к раковине и включила воду.

Она ассистировала Максу, как делала всегда во время внеплановых операций, когда не требовались ее специальные знания, порой он казался ей волшебником: так страстно хотел спасти человеческую жизнь, что его энергия представлялась сверхъестественной, мысль летела так быстро, что Жени осознавала, что они сделали, только после окончания операции.

Когда они очистили лицо Вилльяма от крови, кровотечение оказалось не таким серьезным, как они ожидали. Швы по обеим сторонам лица у восстановленных ушей не кровоточили. Кровил лишь шов, разошедшийся на шее у основания черепа. Через сорок минут операция была закончена.

— Задница, — ворчал Макс, когда сестра покатила Вилльяма в реанимационную. — Я просто задница. Как я мог это допустить?

— Ты же не бог, — напомнила врачу Жени.

Он бросил на нее взгляд, пожал плечами и едва заметно улыбнулся:

— Ты права, детка. Я всего лишь Егонож. Но иногда мне хочется, чтобы сам генералводил моей рукой. Ну ладно, детка. Отдохни, съешь булочку. На утро у нас по плану Ленни, и насколько я могу судить, мы проторчим здесь целый день.

Услышав совет, Жени улыбнулась:

— Возьми и ты булочку. И не волнуйся, все будет хорошо.

Операция на лбу Ленни означала работу в опасной близости от мозга. Необыкновенно сложная, она представляла потенциальную угрозу и напоминала то, что делал Ортон и результаты чего публиковал в своих статьях. Но Ортон работал с высококвалифицированной бригадой и имел в распоряжении сложное оборудование, доступное только избранным. А все чудеса Макса оставались непризнанными.

Для Макса Боннера любое ранение, особенно увечащее человека, было личным врагом, и он использовал все средства, чтобы его победить. Если соответствующий метод еще не был разработан, он старался придумать его сам. Сталкиваясь с самыми страшными травмами, он ложился в засаду и читал все, что имело хоть малейшее отношение к подобным случаям, включая теоретические статьи о будущности хирургии. Он вычерчивал для себя диаграммы, изучал фотографии, которые делал сам, прикидывал риск, составлял списки возможных осложнений. Потом откладывал записи и часами размышлял, пока вдохновение не подсказывало ему, что нужно делать. И тогда он шел в атаку.

— Нужно незаметно подкрасться к засранцам, — так он называл наносящие опустошение вражеские силы. — Пусть не знают, что нам известно их число, — и он рассказал Жени план операции.

Слушая, она покачала головой. Он собирался извлечь донорскую кость для пересадки изнутри черепа. Сходный метод применял Ортон, но Макс решил действовать радикальнее.

— Думаю, тебе и самому известно, что это невозможно, — улыбнулась Жени, когда он закончил. А улыбалась она оттого, что заранее знала его ответ.

И через секунду он кричал:

— А зачем бы я тут распинался, если бы это было невозможно. Точно так и с Камбоджей. Ведь когда Ленни подстрелили, президент заявил, что у нас там нет ни одного солдата. Мы это сделаем, детка: ты и я. Потребуются месяцы, десяток, а то и больше операций, но Ленни выйдет отсюда чертовски красивым.

Его преувеличенная вера в собственные силы покоряла многих молодых врачей. В десять тридцать Макс и Жени приступили к первой операции Ленни. Им помогала бригада самых рисковых врачей-практикантов из Стенфордского университета.

В четыре — Ленни мирно спал под наблюдением сестры, а врачи готовились отпраздновать успех. Жени пошла умыться и переодеться, и когда напряжение спало, перед глазами вновь предстала утренняя сцена с Дэнни.

Теперь, через несколько часов, все выглядело нереальным: машина, разговоры о домах и дворцах. Фильм еще не вышел, а Дэнни уже превратил их в мультимиллионеров. А ее — в свою жену, живущую в богатстве и роскоши. «Безумные мечты и только», — подумала Жени. Но автомобиль, перегородивший дорожку, был реальностью. Неужели за один вечер Дэнни завоевал успех и теперь ждал, что она бросит все, расстанется со своей жизнью, чтобы быть все время рядом? Появляться с ним на торжествах, стать его тенью?

Жени отступила от раковины, вышла на середину комнаты и сердитыми взмахами расчесала волосы. А как насчет ее успеха? С тем, что она делала со лбом Ленни?

— Привет, Россия.

Жени выпрямилась, крутнулась назад, как оружие, сжимая в руке расческу:

— Как ты сюда проник?

— Дверь была открыта, а Макс сказал, где тебя найти. Я пришел извиниться.

Рука с расческой бессильно повисла.

— Меня унесли прочь мечты, пригрезившиеся по дороге к тебе, — он подошел и откинул с ее лба волосы. Потом сжал ладонями лицо и притянул к себе. Губы Жени раскрылись навстречу, и они поцеловались. Пальцы Дэнни скользнули вниз, спустились по шее к левой груди, стали кружить вокруг соска.

— Жени, — пробормотал он. — Я люблю тебя. Извини меня.

Жени ничего не могла с собой поделать. Ее соски отвердели. По телу прокатилась знакомая теплая волна покорности. Она уперлась ладонями Дэнни в грудь и отстранилась на несколько дюймов.

— Мы только что завершили успешную операцию. Рискованную. Но все кончилось хорошо.

— Замечательно. Значит, нам обоим есть что отпраздновать. Я приглашаю тебя поужинать «У Ванессы».

— Ты можешь ужинать, но я не могу принять приглашение. Стоимость ужина там больше зарплаты сестры за неделю — да дома и уютнее. Ты не согласен?

И ее тело наполнилось вместо гнева смехом и желанием оказаться в его объятиях, желанием полностью отдаться ему.

Спор больше не возникал, но «Ягуар» стоял на месте. Месячные выплаты за него были в два раза больше их арендной платы. В начале декабря, когда Дэнни узнал, что выпуск фильма откладывается до марта, он сообщил Жени, что неспособен заплатить свою половину. На самом деле, признался он, он рассчитывал занять у нее денег на машину.

Жени отказалась ее водить. Появление ее на стоянке клиники было бы вызывающим и оскорбительным — из-за отсутствия денег им часто не хватало даже крови.

— Продай «Ягуар». Верни его обратно. Как-нибудь избавься от него, — посоветовала Жени.

Но Дэнни настаивал на том, что роскошная машина ему необходима:

— С ней и с тобой я чувствую, что могу завоевать весь мир.

— Начни с завоевания половины, — Жени постаралась свести все к шутке. Престижная машина бесила и угнетала ее, но она пыталась понять, почему она так нужна Дэнни. Она вспомнила, что он рос, не видя роскоши, и, наверное, страстно о ней мечтал, для нее же самой богатство было само собой разумеющимся. «Бабушка»стоила восемьсот долларов и вполне ей годилась.

В декабре Жени заплатила полную арендную плату и дала Дэнни двести долларов на машину. Но ее сбережения были уже на исходе, в то время как зарплата, как и предсказывал Макс, оставалась скудной. Подошло время январских платежей. Дэнни еще не вернул ей долга и признал, что и в этот раз ей придется платить самой. Но обещал, что вскоре все переменится: деньги потоком хлынут на них и никогда вновь не станут проблемой.

Они сидели в гостиной — оба в толстых свитерах, чтобы экономить тепло. После обеда Дэнни, как обычно, налил себе изрядно коньяку.

— Ты слишком много пьешь, — раздраженно проговорила Жени. Коньяк был дорог.

— Прекрати. Ты ведь не мой лечащий врач, — отозвался Дэнни и положил свободную руку ей на бедро. — Ты моя любовница, а как только выйдет фильм, станешь моей женой.

— Не уверена, — медленно ответила Жени.

Рука сделалась настойчивее, поползла вверх по внутренней стороне бедра.

— Хорошо, пусть будет последний коньяк за вечер. Нет, предпоследний, — поправился он. — Мне он нужен вместо центрального отопления.

— Не надо, Дэнни, — она приняла его руку с бедра и тут же почувствовала ее отсутствие, как подушка, хранящая тепло человека, который только что на ней сидел. — Может быть, нам лучше не жить вместе?

— Не понимаю, — он опрокинул в рот коньяк и налил себе снова. — Мы идем к супружескому блаженству, семейному счастью. Было трудно, когда ты первая уходила из дома и я пропадал по несколько дней. Но теперь большинство ночей, если ты не занята, мы проводим вместе…

— Дело не в этом, — перебила его Жени. И дело было не только в деньгах. Она выдыхалась. Когда он был дома, они ложились невероятно поздно. Сам Дэнни никогда не начинал работать до одиннадцати утра. И хотя он утверждал, что труд писателя настолько тяжел, что никто не выдержит его больше четырех часов, Жени иногда казалось, что он вообще ничего не делал. И конечно, ему никто не платил за этот «напряженный» труд.

— И ведь каждая ночь лучше предыдущей, — уговаривал он ее. — Все по-новому, по-другому, не так, как раньше.

Она кивнула. Губы ее были плотно сжаты. Это-то и держало их вместе. Каким бы блестящим Дэнни не был писателем, любить он мог не хуже, чем творить. Он был отзывчив, изобретателен, нежен, горяч… и всегда любящий. Неважно, если они поругались, если Жени пришла поздно, если ужин оказался испорченным, если он слишком много выпил… Каждую ночь в спальне они вступали в Эдем согласия, красоты и глубокого взаимопонимания.

«Будет ли это вечно?», — подумала она и слезы навернулись на глаза. Почему все не так, как она себе представляла, когда прошлым летом удерживала себя от надежд? Или как ей все представлялось в их первые десять дней?

— Ты не согласна? — настаивал Дэнни.

— Да.

— Тогда пойдем. Время ложиться в постель, — он положил руку ей между ног, и Жени почувствовала, как у нее перехватывает дыхание — предвестие страсти.

— Дэнни, у нас с тобой разные ценности. Мы смотрим на жизнь по-разному, — ей требовалось больше сил, чем она была в состоянии собрать. Даже не могла убрать его руку, и та посылала волны наслаждения и путала все ее решения.

— У нас разные тела, — Дэнни добрался до ее трусиков и направил пальцы во влажную плоть, чтобы убедиться в том, как крепнет ее желание. — И все-таки есть способ их соединить.

Он встал перед ней на колени, осторожно и нежно раздел.

— Дэнни… — Жени пыталась протестовать, но, откинув голову, позволила ему себя ласкать.

Неделю за неделей Жени пыталась это прекратить, но каждый раз тщетно, и Дэнни снова и снова уговаривал ее заняться любовью. Потом на несколько дней она оставила сопротивление, стараясь убедить себя, что все уляжется, когда выйдет фильм, начнут поступать деньги и напряжение между ними спадет.

Она оплачивала аренду, ссужала Дэнни деньгами, хотя ее собственные сбережения окончательно подошли к концу. Она попросила в банке заем, предложив, в качестве гарантии, счет в Нью-Йорке, открытый когда-то для нее Пелом и, насколько ей было известно, существующий до сих пор. Жени не собиралась трогать эти деньги, считая их деньгами Пела, но они позволяли рассчитывать на ссуду в это острое для них время. Вскоре заем будет возвращен из того, что поступит за «Космическую любовь».

Жени старалась не волноваться по поводу денег или из-за того, что ее отношения с Дэнни совсем не развивались. Сладость и свобода, приносимые его любовью, были слишком дороги. Она не могла выйти за Дэнни замуж, пока в их жизни не произойдут серьезные перемены, но не могла и представить себе, что останется без него.

«Никаких решений до того дня, пока фильм не выйдет на экраны», — пообещала себе Жени. Она не будет обращать внимания на блеск и перезвон злата, а будет довольствоваться наслаждением от работы и еще большим в ночном обнаженном Эдеме.

В феврале спонсоры решили, что задержка с выпуском фильма на экраны лишь принесет ему пользу. В марте в прокат поступил фильм о космонавтах, рассчитанный на обычную публику. Он должен был подогреть к теме интерес и подготовить зрителей к восприятию картины Дэнни. Ему обещали, что она выйдет до конца апреля.

Новая отсрочка заметно угнетала Дэнни. Его оскорбляло, что его картину опередил фильм о космонавтах — типичная голливудская поделка, в которой компания шалопаев резвится в пространстве.

Узнав об этом, Дэнни выпил бутылку вина и с каждым часом его раздражение все нарастало. На следующий день он проспал до полудня, наскоро позавтракал и, будто впав в летаргию, даже не начал готовить обед к приходу Жени.

Она поставила на плиту воду под спагетти и спросила его, когда он собирается приняться за поиски работы.

Вода закипела, и Жени выключила плиту. И тут Дэнни выплеснул на нее весь свой гнев, а потом окончательно впал в депрессию. Он не может так жить, заявил он. Тогда Жени поинтересовалась, каким образом они заплатят за аренду? Я уезжаю в Лос-Анджелес, сообщил он. Друзья мне помогут.

Вернувшись следующим вечером домой и увидев, что «Ягуар» исчез, Жени испытала легкое облегчение. Но оказавшись в постели одна, поняла, что многое потеряла. Ночью Жени часто просыпалась, пытаясь дотронуться рукой до Дэнни.

В три утра зазвонил телефон. Голос Дэнни звучал с искажениями. У него радостная весть, сообщил он — машина вдребезги разбита, починить нельзя.

Жени с беспокойством спросила о нем.

— Ничего. Лучше не придумаешь. Я лечу.

В отдалении Жени услышала гомон голосов и смех. Должно быть, он на вечеринке, решила Жени. Но как же он попал в город? И в это время совсем близко от трубки ясно прозвучал женский голос:

— Дэнни, малыш, иди сюда. Я совсем замерзла.

Жени тут же повесила трубку.

Дэнни больше не перезвонил. Не позвонил он и на следующий день и через день. На третий — после полуночи приехал сам.

— Привет, леди доктор, — промычал он, заваливаясь с ней рядом на кровать в одежде.

Жени оттолкнула его:

— Ты пьян. Поговорим утром.

Он схватил ее за грудь и больно стиснул.

— А что, знаменитый хирург, не голодала без своей кухарки?

— Прекрати.

Он снова сжал ее. Плечо уперлось в желудок.

— Ну так как, не голодала? — настаивал он издевательским тоном. — А вот повар в свой отпуск нашел кое-кого, чтобы готовили ему. Что ты на это скажешь?

— Что тебе лучше уйти.

— Уйти? Но разве здесь не наше маленькое любовное гнездышко, где после тяжелого трудового дня домашний муж спешит тебя встретить с тапочками?

Жени приподнялась и толкнула его с такой силой, что Дэнни слетел с кровати.

— Убирайся!

Он медленно поднялся. Казалось, падение отрезвило его и он заговорил трезвым голосом:

— Я свинья, Жени. Сам себя презираю. Совсем пропитался спиртным, — и он провел пальцами по волосам. — Пойду приму холодный душ и выпью кофе. Больше этого не случится.

— Не случится, — согласилась Жени. — Потому что ты отсюда уйдешь.

— Я люблю тебя.

Жени закрыла глаза, чтобы не видеть, как он стоит у спинки кровати с опущенными плечами и сбившимися на лоб волосами.

— И ты меня любишь. Это проклятый фильм нас разлучает. Но я этого не позволю, — и он начал снимать пиджак.

— Не надо.

— Когда «Космическая любовь» выйдет на экраны, все кончится и мы снова будем счастливы. Как тогда, когда ты приехала сюда. Еще счастливее.

— Я не могу, Дэнни, — ее голос дрожал. Любовь на его лице заставляла раскрыть навстречу ему объятия. Жени чувствовала, что ощущение потери нарастает в ней, как волна прилива, и сокрушит ее, когда он покинет дом.

Дэнни пожал плечами и натянул пиджак.

— Через месяц. От силы два. Тогда мы снова будем вместе. Начнем все сначала. Это наша судьба. Я куплю нам дом…

— Пожалуйста.

— Я вернусь, Жени. Любимая.

Она почувствовала, как ее тело рванулось навстречу его голосу. Навстречу ему. Через два месяца…

Дэнни вышел из спальни, из гостиной. Жени слышала, как за ним закрылась входная дверь. Огромная волна не сокрушила ее. Она откатилась назад. Океана вокруг больше не было. Ее окружала пустыня. Тело иссохло и подсказывало ей, что они никогда снова не будут вместе.

«Космическая любовь» завоевала полный успех. Она понравилась и критике, и широкой публике. В тридцать три года Дэнни Ритко стал известным и влиятельным человеком в Голливуде. Он фотографировался со звездами и купил себе дом в каньоне Лаурель. Жени он послал чек, чтобы вернуть банковский заем, и к этому прибавил еще немного.

Жени получила по чеку деньги и использовала их, хотя могла теперь платить аренду и сама — Макс настоял на том, чтобы после отъезда Дэнни она приняла прибавку к жалованию.

Она догадывалась, что дополнительные средства могли взяться только из его собственной скудной зарплаты. Но когда она попыталась это выяснить, Макс сердито глянул на нее и проворчал:

— Не суй нос в мои денежные дела, детка. Немного деньжат развеют тебя после всей этой мерзости.

Фильм Дэнни Жени смотреть не пошла. Слишком все это было для нее еще болезненно.

37

В августе 1977 года, когда Жени проработала в клинике почти уже год, навестить ее приехали Чарли и Тора Джой. Т.Дж. исполнилось шесть лет. Худощавая и высокая, как и отец, любознательная, живая девочка тут же все перетрогала в маленьком доме, схватила со столика ракушку морского уха. Жени как-то подобрала ее во время бега вдоль моря, когда та перламутрово подмигивала ей с песка.

— Красивая, — похвалила ее Т.Дж.

— Она твоя, — ответила Жени. В отличие от дочери, Чарли скользила по предметам взглядом, но ничего не замечала.

— А для чего она? — улыбнулась в знак благодарности Т.Дж.

— Для чего придумаешь.

— Просто красивая, — девочка переложила раковину из одной ладони в другую.

— Красота приносит вечную радость, — процитировала Жени.

— Это я радость. Я — вечная радость, — закричала Тора Джой [8].

Смех Чарли показался вымученным. Жени заметила, что подруга устала, как-то сразу постарела. Ей исполнился сорок один год, и в ее жизни что-то было явно не так. Но Жени не хотела спрашивать при ребенке.

Позже, когда Т.Дж. улеглась в кровать, подруги устроились во внутреннем дворике и Чарли с горечью призналась:

— Плохо, Жени. Совсем плохо. Наш брак ломается, — в ее голосе Жени ощутила новую боль. — Я люблю Тору так сильно, что это меня пугает. Но я уже ничем не владею, не ощущаю себя прежней. Просто старая, изношенная женщина.

— Чарли, но у тебя есть так много. Ты забыла о Т.Дж.?

Чарли мрачно кивнула:

— Она единственное, что меня еще поддерживает. Если бы не она, мне бы незачем было вставать по утрам. Для меня это такое усилие и кажется совершенно ни к чему. У Тору есть кто-то другой.

— Нет! — Жени почувствовала, как боль Чарли отдается в ней самой. — Это ненадолго. Все уладится, — она попыталась утешить их обеих. — Тору тебя любит. Он всегда с такой гордостью смотрел на тебя и с гордостью о тебе говорил.

— В этом-то и весь кошмар. Абсурд. Он и сейчас иногда так глядит на меня.

— Может быть, ему просто сейчас трудно. Переживает стресс, как ты тогда в клинике с Ким. Тогда ты чуть не сорвалась.

— Да, — Чарли раскачивалась взад и вперед, перебирая пальцами одежду на груди. — Я бы его во всем поддержала. Но я его почти не вижу. Он с нами так редко встречается. Не отвечает, когда я с ним заговариваю, не реагирует на Т.Дж., больше с ней не играет, — она запнулась и с силой прикусила нижнюю губу. — Говорит, что ему надо отдохнуть от брака. Что я сделала не так?

— Ничего. Чтобы между вами ни происходило, это из-за него, а не из-за тебя. Ты замечательная, как мать, как друг, лучшая в мире ожоговая сестра, и твоя книга сделала тебя такой известной…

— Ну и что? Извини, я знаю, ты хочешь помочь, но понимаешь, я все это сама себе повторяю. Но все это для меня уже не важно. Обидно, что у Т.Дж. такая мать.

— Не надо. Ты не о ней горюешь, а о себе.

— Ты права. Я это знаю, но ничего не могу с собой поделать. И ради нее хочу прийти в норму. И ради себя тоже. Вот почему мы и приехали сюда. Из того, что ты мне писала о клинике, я решила, что смогу в ней поработать.

— Ты? — в первый момент идея показалась Жени блестящей; клиника не сыщет лучшей сестры, чем Чарли. Максу она понравится, больным тоже. У нее есть опыт… Но в следующую минуту она принялась высказывать возражения. — А как быть с Т.Дж.? Рабочий день у нас бесконечен, зарплата мизерная. Вдвоем вы на нее не проживете. В какую школу пойдет Джой? И разве можно ее вот так отрывать от отца? — она решительно покачала головой. — Нет. Тебе необходимо попытаться сохранить брак.

— Наверное, ты права, — разочарованно проговорила Чарли. — Но женщине, с которой он встречается, тридцать лет. Разве меня можно с ней сравнить?

— И не надо. Ты несравненная. Кто может сравниться с тобой?

— Я страшная. Тебе это не понять. Ты всегда была красива, — злость лишь на миг прозвучала в ее голосе, и он снова сделался ровным. — Когда он мне сделал предложение, я не поверила. И была права. Тогда он оторвался от семьи и ему, наверное, нужна была мать. А теперь потребовался кто-то другой: молодая красивая женщина.

Фонари во дворике отбрасывали глубокие тени. Жени взяла Чарли под подбородок, подняла лицо и начала его профессионально изучать. Глазом хирурга она посмотрела на черты подруги и поняла, что никогда раньше не глядела на нее таким образом. Отрешившись от обаяния личности, она видела перед собой просто женщину в горести и прикидывала, чем ей можно помочь.

Кожу надо натянуть, челюстные кости уменьшить, убрать лишнее с век.

— Ты никогда не задумывалась о пластической операции? — забросила она пробный вопрос и убрала руку.

С тех пор как они начали разговор, глаза Чарли впервые остановились на лице Жени. Она покачала головой.

— Я не настаиваю, просто предлагаю. Тебе она вовсе не обязательна. Раньше мне это просто в голову не приходило. Ты выглядела нормально. Но если с возрастом внешность начала тебя беспокоить, может быть, стоит решиться, — Чарли всегда производила на других такое впечатление, что казалась им привлекательной, думала Жени. И теперь ей необходимо вернуть веру в себя.

— Я никогда об этом не задумывалась, — изумленно проговорила Чарли. Она смотрела на подругу так, как будто та резко распахнула перед ней дверь, ту, что она раньше вовсе не замечала. — Мне никогда и в голову не приходило, что с моей внешностью можно что-то сделать. Убогое мышление, а ведь моя лучшая подруга — пластический хирург! — она рассмеялась. — Вот мне уже и лучше. Хоть что-то реальное можно предпринять. Но как я такое осилю?

— Не думай об этом. Получше все прикинь. Пусть эта мысль в тебе утрясется. А если решишься — вперед. Я в твоем распоряжении.

— Хорошо, я все обдумаю, — Чарли широко раскрыла глаза. — И может быть, соглашусь на небольшую починку. Вокруг глаз, снять одутловатость?

— Веки?

Чарли кивнула:

— Буду выглядеть отдохнувшей, немного помолодевшей. Или капитальный ремонт? С подтяжкой? Может, стану походить на себя. На ту, которой девять лет назад он сделал предложение.

— Время покажет, — Жени обняла подругу, они возвращались в дом. Она понимала, что если Чарли решится на операцию, то не потребует от нее сверхъестественного. А это само по себе гарантировало успех.

Перед тем как закрыть за собой дверь в ванную, Чарли прижала к себе Жени:

— Мне кажется, сегодня я смогу уснуть. В первый раз за многие недели.

— И подняться утром?

— Конечно. Может быть, с заплывшими глазами, но постараюсь, чтобы с распушенным хвостом. Спокойной ночи — и спасибо тебе.

Жени посмотрела, как Т.Дж. свернулась в комочек на диване. Она на цыпочках подошла к ней и вгляделась в лицо ребенка: длинные темные ресницы дрогнули от света лампы. Потом наклонилась и поцеловала Т.Дж. в лоб. «Ты еще слишком мала, — подумала она, — чтобы отец тебя бросил».

— Ты хочешь воспользоваться клиникой, чтобы сделать какую-то мерзкую подтяжку лица? — на следующее утро недоверчиво переспросил ее Макс.

— Может, только блефаропластику, — ответила Жени. — И я хочу, чтобы ты сам посмотрел ее, Макс. Не хочу ошибиться — это моя лучшая подруга.

— Здесь? Делать операцию, чтобы ублажить чье-то тщеславие? — кипел врач.

— Подожди, не ругайся, — остановила его Жени. — Вот увидишь Чарли, тогда посмотрим. Сам захочешь для нее все сделать. Она же моя лучшая подруга, — повторила она.

Макс смягчился, но все еще протестовал:

— Я ничего не имею против компании молодых Робин Гудов, но если я начну тратить свое время на подтяжку дамочек, которые хотят удержать мужей — пиши пропало. И вообще, зачем она вышла замуж за мальца моложе себя?

— Она его любила. И прекрати, Макс. Я сама сделаю операцию. А тебя прошу только с ней поговорить.

— Будешь оперировать в свое свободное время. Слышишь?

Жени улыбнулась: «свое свободное время» было единственным, которое существовало в клинике.

Уходя, Макс бросил ей:

— А как, ты говоришь, имя девочки?

— Тора Джой.

— Боже Праведный, — и он пошел прочь, что-то бормоча себе под нос. Но через несколько шагов остановился: — Я посмотрю ее в два… нет, в три.

— Ты прелесть, Макс.

— Никакая я к едрене-фене не прелесть, — зычно прогудел он в коридор, и из палаты ему эхом ответил смех молодых ребят.

Вечером Чарли рассказала подруге о встрече:

— Он заявил, что мои трахнутые мозги вовсе ни к черту. Что, я, кажется, правильно цитирую, что я вполне нормально выгляжу и нечего трахаться с моей наружностью. Тогда я ему ответила, что трахание с моим лицом или другими частями тела мне вовсе ни к чему, а просто я хочу нормально смотреться или чуточку лучше.

Жени рассмеялась, представив, как они вдвоем сидят друг против друга в маленьком кабинете — Чарли очень походила по манере вспыльчивому Максу.

— И что же он на это сказал?

— Сказал, что я тупая девица, что нет такого мужика, ради которого мне стоило бы менять свою внешность. Я ужасно разозлилась и чуть было не ушла, но он посмотрел на меня так, будто что-то пришло ему в голову, Если хочешь знать мое мнение, заметил он, твой муж осел. Ты нормальная баба, не хуже других, но если решила валандаться с этой чепухой, я приду ассистировать Жени.

— Так и сказал?

— Думаешь, я могу передать его речь? — Чарли усмехнулась. — Но он согласился и назначил подтяжку на восемь в понедельник.

— Назначил? Что же ты с ним такое сделала? Опоила его любовным зельем?

— Это в тебе он души не чает, Жени. И делает ради тебя.

— Ему просто нравится, как я работаю, вот и все. И он знает, что вместе у нас неплохо получается.

— Он рассказал, что был женат двадцать три года. И жена оставила его, когда он приехал из Вьетнама. Тяжело, — слезы внезапно наполнили глаза Чарли. Сама Жени никогда не говорила с Максом о его браке. Эта тема считалась в клинике запрещенной. Наверное, он сравнивал себя с Чарли, как та сравнивала сейчас себя с ним. — Ты когда-нибудь думала о Максе? Я хочу сказать, с тех пор, как ты и Дэнни… — Чарли смахнула слезы с глаз.

— Макс вовсе не романтик, — оборвала ее Жени.

— Нет, но…

— И я теперь тоже.

— Мне жаль, что так все обернулось.

— Все к лучшему. Я бы никогда не смогла стать голливудской женой. Дэнни постоянно нужна аудитория. У меня бы это не вышло.

— Думаю, что нет; и все же тебе ведь порой одиноко. И Максу, наверное, тоже…

— Нечего меня сватать, — Жени напряженно улыбнулась. — Я хороший хирург, я это прекрасно знаю, но у меня вовсе нет способностей для роли жены.

— Ты ошибаешься, дорогая. Просто ты до сих пор еще не встретила подходящего мужчину.

— Вряд ли теперь уже встречу. К тому же я его уже наверно встречала — давным-давно — и ничего не вышло.

Чарли изучающе посмотрела на подругу, но ничего не сказала. И ей пришло в голову, что у красавиц не больше шансов для замужества, чем у простушек — и тем и другим нужно было найти любовь. Мысль показалась ей новой, и теперь она раздумывала, правильно ли поступила, согласившись на операцию.

На следующий день она все тщательно взвешивала. Любая операция представляет потенциальную опасность, так же как и анестезия. И каким бы ни был искусным хирург, а лучше Жени было не найти, всегда оставались опасения, что могут сохраниться шрамы. Проведя полжизни рядом с операционной, Чарли не могла этого не знать, хотя подозревала, что пациенты пластических хирургов, как правило, об этом не задумываются. Риск был не велик, но все же существовал.

На другую чашу весов Чарли поместила все «за«. И снова ее жизненный опыт подсказывал, насколько важно сохранить свой образ. Она сама ведь писала в книге, что реальное увечье не столь важно, сколь самовосприятие больного. Теперь ее восприятие. Чарли улыбнулась.

— Т.Дж., — позвала она девочку и посадила себе на колени. — В понедельник я собираюсь в больницу к тете Жени. Там мне сделают операцию, и я стану красивее и буду чувствовать себя лучше.

— Хорошо, — ответила дочь, сгибая и разгибая материнские пальцы. — А мне можно с тобой?

— Да, — Жени устроила для Чарли, единственной пациентки-женщины, отдельную палату, в которой она могла оставаться с дочкой.

Джой захлопала в ладоши:

— Я буду твоей сестрой! А папа придет навещать тебя с цветами?

— Папа далеко. И я ничего ему не говорила про операцию. Пока не говорила.

— Значит, это секрет! — Т.Дж. прижала палец к губам и восторженно посмотрела на мать. У нас общий секрет!

— Да, и еще пицца на завтрак, — объявила Чарли и, спустив девочку с колен, встала. Вялость проходила и вместе с ней депрессия. Она сможет с собой что-то сделать.

В субботу вечером все трое вырезывали из журналов кукол и сооружали семью из папы, мамы и маленькой дочки, когда зазвонил телефон. Говорил Тору, и Жени попросила Чарли поднять трубку в спальне.

Когда мать вышла из комнаты, Т.Дж. сняла со стола бумажного отца и скомкала его в ладони.

— Глупая игра, — заявила она. — Детская.

Но когда Чарли вернулась и сказала, что отец хочет с ней поговорить, девочка подпрыгнула и бросилась к телефону. Чарли улыбнулась вслед дочери:

— Ему одиноко, — объяснила она Жени. — Он по нам скучает. Хочет, чтобы мы к нему вернулись.

— Это значит, что подтяжка тебе не потребуется? — спросила Жени.

— Смеешься! Я сказала, что мы тоже скучаем, но обещали побыть с тобой недельки две. Он сказал, что завтра опять позвонит.

Смеясь в комнату ворвалась Т.Дж.:

— Мама! Я не выдала ему наш секрет, — девочка повернулась к Жени. — Папочка меня любит. Он сам сказал.

Жени прижала ребенка к груди и вспомнила, что когда сама была девочкой, любовь отца сильно смущала ее. Вырвавшись из объятий, Джой нагнулась за смятым клочком бумаги и разгладила его на столе:

— Бедный папочка! Мы тебя вылечим. С тобой будет все в порядке.

Жени и Чарли обменялись улыбками поверх ее головы.

На следующий день Чарли легла в клинику, сдала анализы, прошла предоперационное обследование. Т.Дж. так внимательно за всем наблюдала, как будто делала заметки в уме. В палату вошел Макс и долго пристально смотрел на девочку. Она ответила ему таким же пристальным взглядом.

— Ты сестра? — спросил ее врач.

Прежде чем ответить, Джой вопросительно обернулась к матери.

— Я помощница сестры.

— Тогда ты как раз та, кто мне нужен. Можешь уделить мне несколько минут? — он протянул ей руку. — Будешь помогать нашим больным.

— Хорошо, — Джой вложила свою ручонку в ладонь Макса и гордо последовала за ним из комнаты.

— Вот это да! — воскликнула Жени. — Никогда бы не поверила, если бы не увидела своими глазами.

— Добрый человек, — отозвалась Чарли.

Жени пропустила мимо ушей ее откровение.

— Я принесла твои медицинские фотографии. Будешь изучать их вместе со мной?

Мягким графитовым карандашом Жени наметила места надрезов: вдоль линии волос, вниз к ушам, закруглила на шее.

— В основном потрудиться придется здесь: в районе шеи и подбородка.

— Хорошо. Значит, мои челюсти останутся при мне. А сколько все это займет времени?

Терпеть не могу предсказывать. Но обычно подобная операция длится от двух до пяти часов.

— А в моем случае применимо слово «обычно»?

Жени улыбнулась:

— Да. Ты вполне молода и здорова для подтяжки.

— А повязки накладываются надолго?

— На сутки. От силы на двое. Через день тебя уже выпишут.

— Быстро. А боль будет сильная?

— Никакой. По крайней мере, никто из тех, кому я делала подтяжку, на боль не жаловался. И сонливость быстро пройдет. Наркоз будет местным, а значит, бодрость вернется вскоре после операции. Хотя бинтами тебя замотают до глаз, точно куколку.

— Лучше предупредить Т.Дж.

— Правильно. Хорошо, что ты об этом подумала. Первые двадцать четыре часа мы постараемся ее занять, пока ты будешь на жидкой диете.

Прежде чем уйти, Чарли обняла подругу:

— Нет величественнее любви, чем эта: доказать ее другу скальпелем.

— Ох, — рассмеялась Жени.

— Ты понимаешь, о чем я говорю.

— И рассуждать не о чем, — но когда за Чарли закрылась дверь, Жени поняла, что она вовсе не так уверена, как хотела казаться. Дело было не в операции. Жени умела выполнять гораздо более сложные вещи, чем подтяжка лица. Но угроза шла не от рук. Слишком ее лично все это касалось.

На следующее утро, уже в халате и с вымытыми руками, она постаралась скрыть волнение, когда вкатили Чарли. Она ободряла ее и улыбалась из-под маски, пока не подействовал наркоз. Когда пришло время начинать, Жени тяжело вздохнула и подняла глаза на Макса. Он успокаивающе моргнул. Жени улыбнулась ему в ответ и сделала первый надрез.

От уха она пошла вниз к челюсти, освободила кожу от тканей под ней, завернув ее вверх и вниз, наложила над ухом и ниже скрепляющий шов и срезала лишнюю кожу. Потом двинулась к вискам.

Никаких осложнений — как в учебнике. Она приступила к другой стороне лица. Вся операция займет не более двух часов.

Внезапно она остановилась:

— Потрогай, — прошептала она Максу так тихо, чтобы не могла расслышать Чарли.

Макс нахмурился. В нижней части лица в тканях прощупывалась небольшая киста. Наклонившись к уху Жени, он прошептал свое молниеносное решение:

— Иссеки и закрой.

Это означало, что после получения результатов биопсии им предстояло исследовать ткани рядом с удаленной опухолью. Но Жени продолжала искать и нашла еще несколько цист, самая большая из которых была размером с горошину. Чтобы удалить их все, потребовалось бы несколько часов, еще наркоз и, возможно, переливание крови.

— Нет, Макс, буду делать сейчас, — и громче, Чарли: — Мы тебя сейчас усыпим. Ничего страшного. Просто мне легче работать, когда ты вовсе не двигаешься, — она дала распоряжение анестезиологу и попросила подготовить капельницы с кровью. И после этого приступила к операции. Макс был рядом наготове с зажимами, чтобы останавливать кровь. Жени удалила всю вереницу цист, некоторые — не больше родинки, тщательно исследовала каждый миллиметр, и только после этого вернулась к подтяжке, и затем наложила аккуратный шов. Когда все было закончено, Макс мягко отстранил ее от стола.

— С тебя довольно. Перевязку я сделаю сам.

Жени сделала шаг назад и почувствовала дурноту.

Результаты биопсии поступили еще до того, как Чарли покинула реанимационную — никакого признака злокачественной опухоли. От облегчения Жени ощутила слабость, но в следующую секунду принялась себя упрекать, что нанесла подруге ненужную травму.

Макс понял ее состояние:

— Ты все правильно сделала, — гаркнул он на нее.

— Спасибо, — но она чувствовала себя виноватой.

Доброкачественная киста — частое явление в подкожной жировой прослойке. Нужно было слушаться Макса. Тогда бы не пришлось делать эту никчемную операцию.

Когда через несколько часов Жени пришла навестить Чарли, та уже оправилась от наркоза и лежала в своей палате, укутанная бинтами, как куколка, что заранее и пообещали Т.Дж.

— Спасибо, — проговорила она. — Макс мне все рассказал про кисту.

Черт возьми, подумала Жени, зачем после всего беспокоить Чарли?

— Я не послушалась его совета. И не прислушалась к мнению, более справедливому, чем мое. Его мнению.

— Он сказал, ты дралась, точно тигрица за своего тигренка.

— Видишь ли, — Жени окинула взглядом забинтованную голову, — наверное, нельзя оперировать друга. Требуется большая отстраненность.

— К дьяволу отстраненность. Ты, может быть, спасла мне жизнь. И разве нельзя добавить в хирургию каплю любви?

Прежде чем Жени успела ответить, Чарли снова погрузилась в сон. Она задумалась над вопросом и поняла, что любовь в первую очередь и привела ее в медицину. Любовь или потребность любви к отцу. Ее давнишней мечтой было восстановить его лицо. А вместо этого она только что сделала подтяжку здоровому человеку — своей подруге. Разве это не одно и то же? Нет, она знала, что мечта остается мечтой. Она знала, что отец где-то жив — Пел уверил ее в этом. А если жив, значит, живет калекой. И мечта должна получить разрешение: либо ее руками, либо смертью.

Выздоровление Чарли шло не так быстро, как надеялась Жени, но все же нормально. Массивную повязку сняли через сорок восемь часов, и Жени заменила ее на другую, более легкую, еще на двенадцать.

Т.Дж. сделалась любимицей палат и прекрасным психологом. Она переходила от койки к койке и несла с собой обувную коробку с бумажными фигурами. И те пациенты, кто чувствовал себя достаточно хорошо — а таких было большинство, другие же просто бодрились, когда к ним подходила шестилетняя девочка — начинали игру с Т.Дж., придумывая с бумажными персонажами маленькие драмы. С неосознанной мудростью и просто потому, что так было смешнее, девочка предоставляла мужчинам решать, кто есть кто, и давать всем имена. Но если ветеран отказывался или у него не получалось, она доставала фигурку из коробки и говорила:

— Это ты, — остальное складывалось проще: женский персонаж оказывался матерью, женой или сестрой.

Минут на пятнадцать девочка и солдат погружались в игру. Ее тема часто была — возвращение домой. Мать плакала. Жена говорила: «Как ты плохо выглядишь. Я ухожу от тебя» или что-то вроде этого. Иногда куклу-мальчика называли по имени больного и тогда играли в детство или юношество до того, как он ушел на войну.

Макс с восторгом поддержал игру:

— Ребенок берет их за живое, — говорил он Жени. — Заставляет выпустить наружу то, что сидит у них в печенках. Серьезные ребята — никогда не признались бы ни в чем психиатру, а тут к ним подходит девочка с бумажными куклами и выворачивает наизнанку.

Жени заметила, что Макс не упускал ничего, что могло бы принести пользу его ребятам. Он спасал им конечности, которые другие хирурги ампутировали бы не задумываясь. Умудрялся находить надежду, где, казалось, не было никакой. И он был достаточно мудр, чтобы позволить ребенку себя учить.

Чарли провела в клинике лишний день, но Т.Дж. все равно была расстроена. Она полюбила свою работу и хотела бы ее продолжать. И когда Макс предложил, чтобы Жени приводила ее каждое утро с собой, приняла это с восторгом. Уговор был такой: девочка остается в клинике не больше двух часов, а потом, если никто из сотрудников не может отвезти, Макс за свой счет отправляет ее на такси.

И вот каждое утро Т.Дж. и Жени уезжали на работу вместе, оставляя Чарли спокойно отдыхать примерно до десяти часов. Но дважды она ездила с ними, снимать швы.

Жени только приступила к работе и занялась передними швами, как ее позвали к телефону. Сестру так поразило имя звонящего, что она решилась оторвать ее от дела.

— Дэнни Ритко, — сестра почти задохнулась. — На проводе Дэнни Ритко. Он хочет говорить с вами.

— Скажите, я не могу подойти. И пожалуйста, больше так не врывайтесь.

— Хорошо, доктор, — ответила сестра, которая обычно называла ее Жени.

Руки Жени не дрогнули, когда она снимала последние стежки. Чарли тоже ждала, пока подруга не кончит работу.

— А как ты думаешь, что он хотел?

— Не могу себе даже представить, да и нет в этом никакого смысла.

Лампочка все еще горела в ее аппарате. Она потянулась и осторожно подняла трубку. Дэнни так и не дал отбоя.

— Пожалуйста, помоги, — просто начал он, как только заслышал ее голос.

— Чем?

Они снимали пробы для телесериала по его «Космической любви». Трюки не были как следует подготовлены. Петарда рванула прямо в лицо их ведущему актеру Элиоту Хантеру и повредила правую щеку и висок.

— Отвези его в больницу, — посоветовала Жени.

— Да. Но окажут ли ему надлежащую помощь? Ведь это верхняя часть черепа — твоя специальность.

— И другие пластические хирурги могут выполнить такую работу.

— Но их может не оказаться в госпитале, когда мы туда прибудем. У нас здесь маленький самолетик, и за час на нем можно долететь до Монтерея. Он в ужасном состоянии, Жени. Лицо — это его будущее. И мое тоже. Тут нужны лучшие руки.

— Не думаю, чтобы Макс согласился.

— Пусть он ничего не знает. Мы не намерены ничего афишировать.

— Ах вот как, — проговорила Жени.

— Это еще не все. Произошел несчастный случай, а ведь ты — врач. Я хочу, чтобы Элиотом занимался лучший специалист в штате. Назови цену.

— Но у нас нет… — Жени запнулась. — И никаких ограничений?

— Никаких.

— Подожди, — она побежала разыскивать Макса. Его реакцию нетрудно было предсказать.

— К черту трахнутых актеров! К черту одолжения!

— Это не для Дэнни, — успокоила она его. — Это для тебя, для нас. Никто ни о чем не узнает, а мы запросим, сколько захотим. Десятки тысяч.

— Мне они не нужны.

— Пожалуйста, Макс, — уговаривала Жени и все время помнила, что трубка лежит на столе, а на другом конце провода ждут Дэнни и истекающий кровью актер. В конце концов она убедила Макса и бросилась к телефону.

— Присылай своего актера. Но сам здесь не появляйся, — это было условие Макса. — И сделай взнос в Клинику Боннера. Большой, — Жени ждала.

— Десять тысяч? Пятнадцать? Двадцать? — предлагал Дэнни.

Жени внутренне присвистнула и долю секунды помолчала. Так ему удалось… Его богатство — конец его радуги?

— Десять тысяч, — сухо ответила она. — Только в виде пожертвования. Сумма не включает плату за операцию. Чек подпишешь, когда мы все закончим. Будет что-то около того, что ты назвал в последний раз.

— Спасибо, девочка. Я знал, что ты посмотришь на все по-моему.

— Наоборот, я смотрю на это по-своему.

Вслед за Жени в комнату вошел Макс. Чарли тоже оставалась еще здесь. И Жени переводила взгляд с одного на другую:

— Слышали, что я ему сказала?

Оба кивнули.

— Вот так.

— Да-а, — протянул Макс и широко улыбнулся: — Пойду в операционную.

— Он будет там паинькой, — заметила Чарли, когда за ним закрылась дверь.

38

Элиота Хантера привезли в клинику после обеда, в сознании, но напичканного морфием. Его сопровождал помощник продюсера, передавший Жени конверт. Дэнни сдержал слово и подписал клинике чек на десять тысяч долларов.

К тому же он преувеличил повреждения: Жени опасалась, что предстоит пересадка костей и кожи, что Элиоту Хантеру придется делать целую серию операций.

Его лицо и шея были сильно изрезаны, на голове кусочки стекла проникли под кожу, отовсюду торчали щепки, но перелома костей и разрыва мышц Жени не обнаружила — ничего, что изменило бы форму головы. Некоторые порезы были достаточно глубоки, и шрамы для Элиота Хантера, как для актера, представляли самую серьезную опасность, Но у него был тип кожи, который легче всего поддавался заживлению.

Любой квалифицированный пластический хирург мог бы выполнить эту работу, подумала Жени. Но Дэнни настоял, чтобы ее сделала она, и направил Хантера в их необычную клинику. Может быть, таким образом он хотел пожертвовать крупную сумму денег и поддержать то, что организовали они с Максом? Но для этого не требовалось никакого предлога — он мог бы и раньше направить им чек. Тут было что-то другое, чувствовала Жени.

Клиника гарантировала скромность, даже тайну. Не исключено, что проект не был должным образом застрахован или не была обеспечена страховка трюков, или еще хуже — Дэнни обвинили в том, что он подвергает опасности жизнь актеров.

Жени не рассказала Максу о своих сомнениях, но подозревала, что и его мысли шли в том же направлении. Они могли бы не предъявлять чека, предварительно не выяснив, что за всем этим стояло. Но клиника отчаянно нуждалась в деньгах. Поэтому, наверное, лучше было получить по чеку наличные, представить сразу после операции Дэнни счет, а чтобы избежать вопросов, постараться как можно скорее избавиться от актера.

Его кровяное давление было выше нормы. Жени посоветовалась с анестезиологом и решила положиться лишь на морфий, который ему давали, не прибегая к другим средствам.

Эффект морфия длился все два часа, пока она выполняла операцию. Все это время Элиот Хантер не спал и оказался на редкость терпеливым пациентом, даже интересовался, что с ним делают. А когда Жени нашла осколок стекла в опасной близости от глаза, пробормотал:

— Везет.

Но в отдельной палате, освобожденной еще для Чарли, он забеспокоился. Его лицо распухло, испещренное порезами.

— Как я буду выглядеть, доктор? — спросил он.

— Наверное, как и раньше. Только не хмурьтесь. И не улыбайтесь. Это, видимо, трудно актеру, но я хочу, чтобы ваше лицо оставалось неподвижным. Поэтому пусть оно не выражает ничего. И боюсь, ночь вам придется провести с приподнятой головой — так быстрее подживут порезы. Сестра получит указание давать вам обезболивающее или снотворное, если они вам потребуются. Увидимся утром.

Рано следующим утром она мыла руки вместе с Максом, а их больной уже лежал на столе. Неделей раньше Макс восстановил переносицу у Бо Фортинелля, но пересаженный участок без видимых причин начал отторгаться. Операцию Макс выполнял один и теперь попросил Жени ассистировать ему в надежде, что она разглядит источник отторжения. Он брал донорский материал из-за уха. Операция продолжалась уже двадцать минут, когда внезапно фонтаном хлынула кровь, залив в считанные секунды подбородок и шею.

— Аневризма, — пробормотал Макс. — Нужно найти вену. — Пока он искал сосуд, кровь брызнула ему в глаза. Он наскоро смахнул ее рукавом.

Вена не обнаруживалась, и кровь продолжала хлестать.

— У нас только три банки крови, — предупредила сестра.

— Как?!

— У него вторая группа, резус отрицательный.

Если бы все пошло, как надо, переливание, скорее всего, вовсе бы не понадобилось.

— Дьявол! — выговорил Макс.

К тому времени когда он нашел и пережал вену, жизнь Бо Фортинелля висела на волоске. Без дополнительного переливания он должен был непременно умереть.

Единственной надеждой было, что среди сотрудников или больных клиники найдется кто-нибудь с такой же редкой группой крови, готовый поделиться с умирающим. По внутренней связи объявили тревогу. Но и через двадцать минут никто не откликнулся. Практиканты и сестры перелопачивали истории болезни в поисках возможного донора.

Через два часа Бо Фортинелль умер.

— Дьявольщина, дьявольщина, — повторял в бессильном гневе Макс. — Двадцать пять лет, родился на реке, прошел всю эту поганую войну, получил Пурпурное Сердце и умер на столе только потому, что для него не хватило крови, — он издал странный устрашающий звук, все его тело сотрясалось, и Жени поняла, что Макс плачет без слез. Но звуки прекратились так же внезапно, как и начались. — Хватит этого дерьма, — он резко повернулся к Жени. — Никто не должен рисковать жизнью, входя в операционную, только из-за того, что наша вонючая клиника не имеет никакого оборудования. Все случайности не предусмотришь. Но нужно к ним готовиться или закрыться.

Чек Дэнни в десять тысяч все еще лежал на столе Жени. Мог бы он спасти эту жизнь — им никогда не узнать.

— У нас есть то пожертвование в десять тысяч…

— И сколько на него можно купить крови? — вскинулся Макс.

— Заработаем еще, наверное, тысяч десять…

— И что? Купим банку крови, израсходуем ее и будем ждать, пока на нас не свалится еще один актеришка? Нет, нам нужны постоянные поступления, а не случайный заработок, когда сумасшедший режиссер жаждет прикрыть свои делишки.

— Понимаю.

Макс бессильно опустился на стул, точно куль с песком. Жени положила ему руку на плечо. Лицо его дернулось, и он удивленно посмотрел на нее. Жени быстро отдернула руку. Макс не переносил собственной слабости и не терпел утешений.

— Как-нибудь выкрутимся, Макс. Я подумаю. Приходи ко мне завтра вечером, и мы все обсудим.

— Чарли и Т.Дж…

— После обеда я снимаю Чарли последние швы, чтобы завтра, как и предполагалось, они отправились домой. К вечеру они обе придут попрощаться.

— Хорошая женщина. А девчонка — настоящее чудо, — к Максу возвращалось душевное равновесие.

— Они обе без ума от тебя. Особенно Т.Дж. Через несколько лет хочет начать у тебя работать. Ты должен продолжать, Макс. То, что ты делаешь, очень важно.

— Да, — пробормотал он. — Хорошо, я буду у тебя вечером, а утром не приходи на работу.

— Спасибо, — и она пошла отмываться, прежде чем пойти к Элиоту Хантеру и начать обход. А Макс так и остался сидеть сгорбленным на своем стуле.

У Элиота дела шли хорошо. Он смог заснуть без лекарств, и его кровяное давление снизилось. Жени предсказывала, что он поправится очень быстро. Его кожа, чистая и гладкая, уже начала избавляться от последствий взрыва и принялась сама себя заживлять.

Уже через пятнадцать часов после операции состояние Элиота значительно улучшилось. «Хирург, — размышляла Жени, переходя в другую палату, чтобы проверить состояние скоб на челюсти Брюса Паттерсона, — лишь один из членов бригады, а другие — везение и хорошие гены больного».

У Чарли было и то, и другое. После обеда Жени сняла ей последний шов за ухом. Она осталась довольна результатом операции, а Чарли — почти в восторге. Ни намека на припухлость, а несколько синяков — желтоватых и коричневатых — можно было легко скрыть косметикой. Чарли помолодела и, пока восстанавливала силы, похудела на восемь фунтов. Глаза блестели, движения выдавали в ней женщину, которая знает, что привлекательна.

— Ты подарила мне новый мир, — сказала она Жени. — Новую жизнь. Я приехала сюда полумертвая. Жизнь оставалась позади. А теперь — посмотри! — она крутилась, как много лет назад, когда Жени подарила ей пальто. — Может быть, этого никто и не скажет. Но я — красива! Золушка! А волшебная палочка в твоей руке, Жени.

— Она называется скальпель, — рассмеялась Жени, в то время как Чарли ее горячо обнимала.

— Мне неважно, как она называется, но ты — волшебница.

Что-то шевельнулось в ее памяти.

Волшебницей называла ее Лекс в Аш-Виллмотте перед тем как «окрестить» Жени.

— Пожалуйста, не говори больше так, — попросила она Чарли.

— Хорошо, — подруга объяснила ее просьбу скромностью. — Но Т.Дж. мне никогда не удастся убедить, что ее крестница — не фея.

Девочка ходила по палатам и прощалась с больными. Многие из них ей что-нибудь дарили: осколок снаряда, камешек, засушенный листок — сувениры войны. Она складывала все в свою коробку из-под обуви — богатство, значение которого не была еще способна оценить.

Потом она вернулась в осмотровую палату, где поджидала ее мать, и они вместе направились к Максу.

На следующее утро по дороге в аэропорт Чарли рассказывала, как он поднял девочку на руки и неуклюже погладил широкой ладонью.

— Почти как собственную дочь. Из него вышел бы замечательный отец.

Жени вернулась в клинику в половине двенадцатого, а через семь часов уехала домой. Все было спокойно. Выздоровление Элиота поражало своей быстротой.

В девять — во входную дверь постучал Макс. Она впустила его, предложила выпить или поужинать. Он отказался и от того, и от другого.

— Давай ограничимся чашкой слабого кофе, но зато с сильным советом.

— Проходи. Если тебе удобнее, снимай ботинки, — Макс редко работал меньше четырнадцати часов в день. И присаживался перекусить, только если с кем-то разговаривал, читал или делал пометки.

Вместе с кофе Жени принесла небольшой пирожок, купленный по дороге домой, и Макс, что-то одобрительно промычав, съел его в три приема. Потом развязал шнурки от ботинок, но оставил их на ногах. Он сидел на диване. Жени пододвинула рядом стул.

— Ты хорошо выглядишь. Как девушка, — сказал он в смущении.

— Спасибо, — комплименты Макса, какими бы они не были неуклюжими, казались редкими и дорогими.

Вернувшись домой, Жени успела принять душ и переодеться в кремовую кофту-джерси и любимую мягкую юбку, ниспадающую складками к ступням. Волосы она расчесала и оставила распущенными по плечам. Максу так и не удалось скрыть восхищения. И Жени понимала: такой, в домашней обстановке, он ее еще не видел.

Она положила на тарелку еще один кусок пирога.

— Ну, хорошо, перейдем к делу. Я не все еще продумала, но две вещи знаю наверняка. Первое: клиника должна продолжать работать. И второе: нам нужны деньги.

— Ты угодила в точку, детка, — улыбнулся Макс, заставив ее покраснеть из-за того, что она изрекла очевидные вещи. — Но пункт два как раз и мешает работе. Мы существуем на скудные дотации тех же самых корпораций, которые выбрасывают миллионы на войну, а нам достается подачка, чтобы починить повреждения.

— Добавь сюда же пожертвования, — напомнила Жени.

— На что они годятся. Поступают редко. Пустые деньги.

— Я сама предъявила сегодня чек Дэнни.

Макс кивнул с отсутствующим видом, как будто она сказала что-то несущественное.

— Я думаю, и другие бы с радостью пожертвовали деньги, если бы знали, чем занимается твоя клиника. Беда в том, что никто об этом не знает.

— Ты считаешь, детка, что мы должны себя рекламировать? Пускать слезливые коммерческие ролики о ветеранах-уродах?

— Подожди, Макс.

— И платить за каждый по десять тысяч долларов, чтобы его показали на телевидении? — безжалостно продолжал он.

Жени покачала головой. И Макс заметил, как разлетаются ее золотистые, как плотный шелк, волосы.

— Извини, детка, я знаю, какой я сукин сын.

— Наверное, Макс. Я думала, не поговорить ли мне с моим бывшим мужем. Фонд Вандергриффов поддерживает многие…

— Нет! И так уж нелегко брать этот чек от Ритко. никакой благотворительности. Пусть даже от тех, кто захочет порадовать свою маленькую Жени. Поговоришь со своим бывшим — и глазом не успеешь моргнуть, как это все превратится в клинику Вандергриффа. Налоги платить не надо, и прихлебатели Вандергриффа понесутся сюда сломя голову. Превратят все в дерьмовую клинику красоты. Нет, актер — это все! Я не косметолог, а врач.

— Пел не такой, — возразила Жени. — И сам Фонд не такой. Основал его мой свекр — добрый, великодушный, порядочный человек.

Макс искоса поглядел на Жени, когда она назвала Филлипа своим свекром. Но она настаивала:

— Они пожертвуют деньги без каких-либо условий.

— Может быть, может быть. Оставим это на самый крайний случай, хоть мне это и не нравится. Совершенно не нравится.

— И что же ты собираешься предпринять?

— Не знаю, — он откинулся на диване и закрыл глаза. — Наверное, продолжать клянчить — там кровь, здесь сканер, где-то еще — несколько драгоценных часов занятого хирурга. Все как раньше, — он открыл глаза, и в них не было никакой надежды. — Таскаться повсюду, как старый нищий слепец. Выставляться перед людьми. Слава Богу, характер позволяет снести. Вот я какой дерьмовый герой, — он презрительно хмыкнул. — Военачальник. Только не говорите войскам, что склады пусты. Пусть надеются, черт побери, и пошло все к дьяволу. Так все и было, а потом появилась ты и я подумал…

— Да?

— Нелепые мечты, детка.

— Но ведь я с тобой заодно, Макс. Ты же знаешь.

— Н-да, коллега.

— Не только коллега.

Он выжидательно посмотрел на Жени.

— Мы — одна команда. Мы — друзья.

— Для меня, Жени еще больше. Я старый дурак, но когда-нибудь это должно было выйти наружу. Никогда не чувствовал ничего подобного. Когда ты здесь появилась, то не казалась мне настоящей. Лучший хирург. Внешность, как из книжки. Шли недели, месяцы, и я никак не мог в тебя поверить. К тому же ты жила с этим мерзавцем.

— А что произошло потом? — спросила Жени.

Макс тяжело дышал.

— Думаю, ты догадываешься. Когда я поверил, что ты настоящая, я… я… нет, никак не могу это выговорить. Мне нечего тебе дать, Жени.

— Ты дал мне уже почти что все, — она встала, подошла и села рядом.

Удивленным взглядом Макс проследил за ней.

— Ты лучшая женщина из всех, каких я только знал.

Она взяла Макса за руку. Он опустил глаза и взглянул на их соединенные руки:

— Ты хочешь сказать, что тебе нужен такой обормот, как я?

— Ты не обормот, — Жени наклонилась вперед и поцеловала его. — Ты лучший и добрейший из всех людей. И мы вместе потащим эту клинику.

— Ты и я?

— Да.

— Боже, — вздох облегчения вырвался у Макса. Он притянул к себе Жени и поцеловал в волосы. — Любимая, — поцеловал в глаза. — Что за чертово чудо.

Когда на следующий день позвонила Чарли, то бормотала, как Т.Дж.

— Мы дома. Здесь все так здорово. У меня все прекрасно. Он меня любит. Он нас любит. Кошмар рассеялся без следа, превратился в сон, в пустоту, — она перевела дыхание и рассмеялась… — Я несу чепуху, но, Жени, дорогая, я чувствую себя девчонкой. Порадуйся со мной.

— Я радуюсь, — Жени рассмеялась в ответ. — За нас обеих.

— Это Макс! Ты прислушалась к своим чувствам!

Как Чарли хорошо ее знала. Жени рассмеялась еще веселее.

— Это ты помогла мне их понять. Рассказывала, какой он хороший человек.

— Самый лучший, — подтвердила Чарли, но тут же поправилась. — Почти самый лучший. Но не его ведь вина, что он не родился в Японии.

— Я счастлива, — повторила Жени. — Наконец я нашла человека, которого могу любить и с кем могу работать.

— Держись за него, — посоветовала Чарли. — Всю свою жизнь.

— Буду держаться, — пообещала подруга. — Передай привет Тору и поцелуй Т.Дж. Скажи, я по ней скучаю. Я скучаю по вас по всем.

— Ну, за работу, — распорядилась Чарли.

Жени повесила трубку и вернулась в палату. В клинике все было нормально. В отдельной комнате Элиот Хантер бил все рекорды сроков выздоровления.

Уже через десять дней актера выписали и он смог вернуться в труппу. Перед отъездом он назвал Жени настоящей колдуньей, а через несколько дней она получила письмо от Дэнни, в котором он называл ее мастерство сверхъестественным. Жени выбросила листок в корзину: подобная лесть ей была ни к чему — дело сделали удача и гены.

Но через несколько дней после того, как выписался Элиот, ей стали звонить. Сначала она решила, что это ошибки или совпадения.

Звонившие представлялись актерами или людьми из шоу-бизнеса, но не называли своих фамилий. Все они ссылались на Элиота Хантера и просили проконсультировать «по незначительным проблемам». После полдюжины таких звонков Жени поняла, что решение финансовых вопросов клиники найдено. Решение пришло к ним само.

Она завела папку, куда стала заносить звонящих под теми фамилиями, которые они ей называли, указывала номера телефонов и адреса, а в особой графе — характер операции, о которой они просили. Она отвечала всем, что клиника сейчас переполнена, и обещала дать знать, когда появится просвет.

Просвет означал согласие Макса, а Жени знала, насколько ему претила «косметическая или тщеславная» хирургия. Сначала она намекала, но намеки он пропускал мимо ушей. Когда она стала предлагать открыто, он тут же все отмел:

— В моей клинике операции для избранных? У нас что, лавочка для тех, кто хочет удержать свои многомиллионные контракты?

— Иногда людям нужно выглядеть лучше. Вспомни Чарли. Крупным чиновникам это тоже часто необходимо.

— Ну и пусть идут в храмы тщеславия. Их полно в Калифорнии. И там только и жаждут, чтобы заработать денег.

— Но мы умрем, если не станем зарабатывать, — настаивала Жени.

Ответом был лишь сердитый взгляд.

Жени не оставляла попыток убедить Макса. Каждый вечер, когда они были вместе, она снова и снова заговаривала об этом. В воскресенье, за разогретым ужином, он хмуро произнес:

— Я понимаю так: либо смерть, либо хирургия тщеславия. Нам не добиться постоянного притока средств, пока у нас не будет постоянно платных пациентов. Мне этого вовсе не хочется. А спаржа что-то потемнела.

— Долго лежала под открытым небом. Я знаю, Макс, тебе не хочется принимать в клинике пациентов для пластических операций. И поначалу это будет трудно. Труднее, чем когда бы то ни было. Придется работать по двадцать четыре часа в сутки, как будто вновь оказались в интернатуре. Но ты выносливый, Макс. Мы оба это знаем. И скоро наступит облегчение. Мы сможем платить большему числу персонала и купим все необходимое оборудование.

— Нечего давить на меня логикой. Она сбивает меня с толку.

Жени рассмеялась и, потянувшись через стол, поцеловала в губы.

— И это тоже, — проворчал Макс. — Еще сильнее, чем логика.

Съев в доме все, что можно было переварить, и выбросив остальное, они отправились спать. Жени больше не упоминала о косметической хирургии. Это время она не использовала для убеждений: слишком он в такие моменты был раним — боялся, что не будет на высоте.

Они любили друг друга всего несколько раз и никогда не говорили о его опасениях. Макс все еще не раздевался перед ней: гасил свет, забирался под одеяло и только тогда стягивал трусы. Жени чувствовала напряжение его тела, скованность мышц, как будто его сдерживала крепкая узда. В миг любви он не говорил ни слова, но Жени чувствовала приближение развязки по тому, как он замедлял движения, останавливая себя. Тогда она крепче прижималась к нему, раскрываясь навстречу и как бы давая на все разрешение. Когда все кончалось, она ощущала в тишине вопрос, но Макс никогда не задавал его вслух. Жени удивлялась, кто же смог так разрушить его уверенность в себе, но не заговаривала об этом, опасаясь, что любое упоминание о сексе заставит его нервничать еще сильнее.

Со временем придет доверие и излечит рану. Жени была в этом убеждена. А пока наслаждалась физической близостью, лежа рядом с мужчиной, который любил ее и обнимал, понимая, что скованность пройдет и они научатся любить друг друга, как научились быть коллегами, друзьями, людьми, привязанными к общему делу и друг к другу.

В четыре утра Жени почувствовала, что Макс осторожно, чтобы не разбудить ее, вылезает из кровати. В сумерках она смотрела, как он одевается, а потом позвала. Макс вернулся, поцеловал ее, пригладил волосы ладонью.

— Увидимся в клинике, — проговорил он. — И принеси мне тот список.

— Список?

— Клиентов в лавочку подтяжек.

— Слушаюсь, сержант, — она поцеловала Макса в лоб. — Самое позднее в семь.

Он ушел, а Жени еще час пролежала в кровати без сна, лихорадочно обдумывая, что предпринять.

Первым прибывшим для пластической операции пациентам Макс представился как «старший механик». Но через несколько недель, к удивлению и облегчению Жени, он уже наслаждался новым видом деятельности и, кажется, с нетерпением ожидал очередную косметическую операцию.

— Не так уж и плохо, — признал он как-то в пять утра, в ожидании пока закипит кофеварка. — Не то, чтобы я стремился посвятить этой пластической лепке жизнь. Но результаты иногда получаются больно симпатичные.

Жени кивнула. Такое разнообразие ей тоже казалось приятным. Вместо того чтобы устранять увечье, теперь они добивались красоты. Большинство их платных пациентов были изначально привлекательны и четко себе представляли, чего хотят от операции — устранить признаки возраста, чтобы еще немного посоревноваться за ведущие роли и повременить с переходом на второстепенные. Такая просьба была самой распространенной. Или требовали чего-то конкретного: убрать двойной подбородок и мешки под глазами, выпрямить нос, нарастить подбородок. Макс и Жени работали и как хирурги, и как скульпторы, изучая под всеми углами медицинские фотографии и вынашивая в голове идеал. Иногда они предлагали нечто, о чем пациент и не подумал — например, вместе с операцией на подбородке изменить форму носа, чтобы добиться совершенной симметрии лица.

Жени сидя за столом потягивала апельсиновый сок, пока Макс готовил кружку для своего кофе и чашку для чая Жени.

— Да, — отозвалась Жени, внося, как обычно, скупую лепту в их разговор. Несмотря на то, что, открывая по утрам глаза, она уже привыкла прежде всего видеть Макса, понять его страсть к разговорам до завтрака она не могла.

Макс все понял и, ставя перед ней чашку с чаем, тихонечко обнял. Пока она принимала душ и одевалась, он выжимал сок из апельсинов, ставил на стол джем и мед, готовил кофе и чай.

Они уже привыкли друг к другу. В те дни, когда Жени не нужно было появляться в клинике раньше семи, она бегала по утрам, а потом до завтрака принимала душ. И в другие дни выходила на кухню тоже из душевой.

Макс просыпался с сильным желанием тут же проявить красноречие, утихающее в нем к концу утра. Жени же, наоборот, спозаранку никогда не была склонна к беседам. Но они приспосабливались друг к другу, когда-то подстраиваясь под другого, когда-то действуя в унисон, пока второе, третье и даже четвертое дыхание держало их на ногах. Как и предсказывала Жени, с новыми пациентами заметно прибавилась и нагрузка.

Оба, когда вечером ложились в постель, были уже вконец измотаны. И свернувшись друг подле друга, как дети, которым нужны объятия, предавались неспешным ласкам. Даже если Жени ложилась в постель безмерно напряженной, с где-то еще витающими мыслями, Макс клал ей на грудь широкую ладонь и свежий запах его тела (он никогда не приближался к кровати, не приняв душ) тут же ее успокаивал.

Ручеек платных пациентов превратился в поток, когда между Кармелем и Монтереем разнеслась весть о бесподобных результатах, которых добиваются в чудо-клинике.

Хирургов Боннера и Сарееву стали называть «секретным оружием» развлекательной индустрии. Их считали даже лучше тех, кто работал с Мерлин Монро, Ракелом Велчем и Джоном Вейном. Хотя кое-кто из избранных с подозрением относился к «примитивной клинике», большинство были заинтригованы жестким сержантом и прекрасной русской. Клиника превратилась в желанное место знаменитостей.

Они больше не скрывались за вымышленными именами, а называли те, под которыми были известны в индустрии — теле- и кинозвезды, сценаристы, писатели из Голливуда, два газетчика, ведущих колонки слухов, и известный политик.

По мере того, как разрасталась клиника и в нее попадали люди разного круга, получала известность и их работа с ветеранами. От частных лиц и организаций стали поступать пожертвования. Фармацевтическая компания поставила большую партию медикаментов, другая фирма — медицинское оборудование, прачечная предложила два года обслуживать их бесплатно. А чеки продолжали приходить — многие только на десять или двадцать долларов от семей ветеранов.

Самый крупный чек в пятьдесят тысяч долларов Вашингтонского банка, округ Колумбия, поступил от анонимного жертвователя.

— Нет ли тут какого-нибудь подвоха? — забеспокоился Макс. — Не потребуют ли от нас сделать подтяжку подвыпившему члену правительства, угодившему лбом в фонарный столб. Или Первой Леди в салоне президентского лайнера в полете отсюда до Рио.

Жени рассмеялась. Изучив чек, она поняла, что он выписан чиновником, который вел дела Пела, когда они поженились.

Совпадение? Или это значило, что Пел вернулся в Америку и, как и раньше, снова незримо поддержал ее? Она сказала Максу, что Филлип был очень щедр и Пел унаследовал от отца это качество. Она почувствовала прилив признательности и мысленно послала Пелу благодарность и любовь, где бы он ни находился. А вслух, поднеся чек к электрической лампочке, заявила:

— Нет, Макс, я не вижу здесь никакого подвоха.

К лету клиника была хорошо оборудована и прекрасно обеспечена. Средствам диагностики, мониторинга и лабораториям мог позавидовать городской госпиталь. Оплачиваемый персонал был вполне достаточен, а хирургам-специалистам уже не приходилось работать с ветеранами на добровольной основе, хотя некоторые из них по-прежнему отказывались от оплаты своих услуг.

Расписание Макса и Жени стало нормализовываться. Не так уставая, они любили друг друга по ночам или в предрассветные часы, и всегда без слов и никогда потом не обсуждали своих отношений или скованности Макса. Оно таилось не в самом акте, догадывалась Жени, а в том, что с ним сделала война. Не с телом — он был по-мужски крепок — а в душевных ранах, разобщающих его с собственной плотью во время любви. Он был так же уязвим, как и ветераны в их клинике.

Днем они строили планы крыладоктора Сареевой, предназначенного исключительно для пластической хирургии. Макс делал лишь наброски, заявляя, что он вовсе не архитектор, большей частью оставляя решения за Жени. И хотя обладал правом вето, редко им пользовался. Он доверял Жени и, даже подтрунивая над ней, восхищался ее талантом «капиталистического предпринимательства».

Крыло,или пристройка, было на самом деле отдельным зданием, соединенным с основным переходом, крытым гнутыми панелями стекла цвета морской волны. Оно уходило в небо, как будто летело.

Жени решила открыть крылос двадцатью комнатами. Если бы потребовалось, в течение нескольких месяцев его можно было перестроить и расширить. Каждая палата была рассчитана на одного человека.

Цены она назначала высокие, но несравнимые с теми, что требовали южнокалифорнийские «суперхирурги». Хотя у Жени и были намерения привлечь в основном состоятельных людей, она не хотела отпугивать и других, с более скромным достатком, для которых операция означала продолжение или начало карьеры.

Строение росло быстро, и его аквамариновые стекла уже сверкали радугой, напоминая гвоздики на зеленом и голубом. Однако меблировка палат должна была занять месяцы.

— Я составила план, — заявила Максу Жени, когда воскресным утром — редкий случай — они брели вдоль Кармельского побережья.

— Господи, помилуй!

Жени улыбнулась:

— Да, крылодорогое. Нужно искать дополнительный источник финансирования.

— Я тебе говорил, что это безумие. Рай для глупцов, — но Макс никак не мог разозлиться. Он понимал, что Жени спасла его клинику, где теперь стало возможным самое лучшее лечение.

— Строительство вышло дороже, чем мы рассчитывали. Пожертвования поступают ежедневно, но только на них полагаться нельзя. Нужно обратиться к самим пациентам.

Жени замедлила шаг, чтобы приспособиться к Максу. Он хмурился, но ее не перебивал.

— Цены поднимать нельзя? Нет, — ответила она себе. — Если завысишь их, потеряешь много пациентов. И какова бы ни была наша репутация на севере, следует помнить о неудобстве нашего расположения.

Макс уперся глазами в песок, и Жени не могла разобрать, одобрял ли он ее мысли.

— Но, — продолжала она, — некоторые из наших потенциальных клиентов богаты по-особому.

— Что ты хочешь сказать? — Макс скосил на нее глаза, но продолжал идти.

— Им неуютно, если они не могут потратить деньги. Они делаются тогда подозрительными. Все, что похоже на сделку, их не устраивает. Для них цена равносильна ценности.

Он коротко кивнул:

— Как в военном руководстве — военные расходы — первейший приоритет богатых наций. Психи.

— Я говорю об отдельных людях, Макс. Я жила с богатыми. Некоторым до денег, как до шелудивого пса, — она вспомнила Топнотч и Дайамонд Рок. — Но другие видят в деньгах способ самоутверждения. Чем больше у вас есть и чем больше вы можете показать — тем лучше вы сами. Превосходнее всех остальных. Картины, иконы, изделия Фаберже.

— Психи, — повторил Макс. — Говнюки.

— Конечно, — она стиснула его руку. — Но дело в том, что они хотят платить много. Это вселяет в них уверенность в себе. Таким людям — а их немало — я хочу предложить палаты и номера, напоминающие маленькие дворцы, и требовать за них целое состояние. Цены за операции оставим прежними, но за «проживание» в роскошных номерах сделаем такими же роскошными. Вот и получим приток средств, — торжествующе закончила Жени.

— Ненормальные.

— Пять сотен за ночь, а за номера и больше. И список ожидающих растянется до восьмидесятых годов.

— Ты серьезно, детка?

— Я тут набросала кое-какие мысли по отделке: комната Романовых, Версальский номер… Что-то в этом роде.

— К черту твои идиотские мысли! Ты думаешь, я соглашусь на эту околесицу? Это против всех моих принципов, — он выдернул руку и пошел вперед, все так же наклонившись и опустив голову.

«Попробовать стоило», — думала Жени. Но она не могла и не хотела идти против его убеждений. Нужно было придумывать что-нибудь еще.

Макс сердито уходил от нее, и Жени позволила ему удалиться достаточно далеко, пока он не показался незнакомой фигурой на фоне песка.

Что-нибудь другое. А что? Жени глубоко уважала Макса. Но какой бы план она не предлагала, он не хотел идти на компромисс. Идея с номерами казалась ей озарением.

Жени увидела, как вдали Макс нагнулся и что-то подобрал с песка. Потом остановился ее подождать.

Когда Жени поравнялась с ним, на его лице играла улыбка. Он вынул из-за спины руку и подал ей белое перо.

Благодарить словами не было смысла: белый цвет означал перемирие, а перо символизировало крыло — ее крыло.

39

Несколько комнат попроще приняли пациентов весной 1979 года. Но официально крыло доктора Сареевой открылось на пять месяцев позднее, когда дворцовые номера достигли того уровня устройства, который требовался Жени. Она тянула с открытием, понимая, какой фурор они произведут в прессе и в общественном мнении.

Мотивы комнат были навеяны вещами и событиями из жизни Жени. Столик с украшенным драгоценными камнями изображением лебедя в городской квартире Бернарда подсказал идею комнаты Романовых, его официальная гостиная — Версальский номер. Многие годы она без боли не могла вспоминать ни о чем, связанном с ее покровителем. Но планы отделки гостиницы позволили посмотреть по-другому на прошлое, претворить его в будущее для себя и Макса.

В других комнатах пациентам предлагалось неброское спокойствие Джорджтауна, неяркое барокко Зимнего Дворца, шик каюты океанского лайнера.

Репортеры и фотографы на открытии на все лады превозносили комнаты, сравнивали крыло с дворцом Херста в нескольких милях по побережью и предлагали назвать его Тадж Махалом.

Макс ходил в чернейшем настроении, и оно испортилось еще сильнее, когда молодая журналисточка подскочила к нему и в восторге выдохнула прямо в лицо:

— Это мир, которым правит юность и красота.

— Ну уж дудки, — ответил он. — Просто ловушка для выкачивания денег. Кому нужна эта обивка и прочие штучки-дрючки? Бесполезная мишура. Эту кучу дерьма мы построили с единственной целью — помочь людям вон там, — и он указал на старую клинику. — Там нет ни юности, ни красоты, леди. Никакой этой чуши. Их тела и лица разорваны, и они по-настоящему ужасны, как ужасно лицо войны. Вот так-то, леди, — говоря с репортершей, он близко придвинулся к ней и теперь, повернувшись и трясясь от ярости, пошел прочь от нее и ото всего сборища.

На следующий день его замечания, правда с некоторыми купюрами, появились в газетах. Но вместо того чтобы обидеться, его потенциальная клиентура оказалась только заинтригованной. На следующий же день позвонила известная кинозвезда лет пятидесяти и попросила зарезервировать, для подтяжки лица, Джорджтаунский номер. Это уже четвертая ее подтяжка, призналась она.

— И я хочу, чтобы операцию мне делал тот крутой человек. Мне нравятся как раз такие. Нравится, когда приходится ломать их сопротивление.

Сестра, принявшая звонок, смеялась, сообщая Жени об этом разговоре.

— Я ей сказала, что вы с Максом всегда меняете друг друга и что открытие Джорджтаунского номера состоится в феврале 1981 года. И что, прежде чем записать ее на операцию, она должна приехать на консультацию. Она настаивала и сказала, что будет здесь через неделю.

— Проследите, чтобы я осматривала ее одна. И ничего не говорите о ней Максу, — его ярость непомерно росла и была готова вот-вот взорваться. Жени понимала, что он чувствовал себя загнанным. Хотя сначала пластические операции ему нравились точно так же, как и ей, в последние два месяца он злился все больше и больше. Он ненавидел новое блестящее здание, его театральную отделку, богачей, подъезжающих в сделанных на заказ машинах. Дошло до того, что он прогнал прочь жену известного продюсера, назвав «грязной сукой», когда та попыталась с ним заигрывать.

Жени изо всех сил пыталась оградить его от этого мира, но парящее крыло было их состоянием и благополучием, и пустить все на самотек она не могла.

Отношение Макса заставляло Жени скрывать свои чувства к тому, что она делала. Он говорил о пациентах Крыла Сареевой,как о «твоих», а тех, кто лежал в старом здании, называл «своими». Но в остальном их методы работы не изменились: оба крутились между двумя зданиями, осматривали новых больных, консультировались друг с другом, как прежде.

Ненависть, зревшая в Максе, и раньше выплескивавшаяся время от времени в ругани, теперь изливалась целыми тирадами. В темноте он мог еще по-прежнему расслабиться с Жени, и, устав от работы, они по ночам ласкали и обнимали друг друга, но Жени слышала тикание и знала, что бомба замедленного действия уже заведена.

Вместе с раздражением на Макса нахлынула новая волна неуверенности в себе.

— Я не нужен тебе, Жени, — заявил он с горечью, когда они были дома наедине. — Я старый выжатый человек. От меня остались только мои руки и нож. Ты красивая, молодая, — последнее он бросил ей, как обвинение. — Ты должна иметь детей. А я на это не способен, — признался он.

Жени всегда уверяла его, что не хочет ребенка, что счастлива с ним и той работой, которую они делали вместе. Он не выжат, а просто устал. Она уговаривала, подбадривала его, иногда поглаживала. Часто это его успокаивало на какое-то время, но потом гнев вновь охватывал его, а вместе с ним приходили старые страхи.

Однажды, в начале января, он пришел в новый кабинет Жени, размахивая газетой:

— Ортон умер, — объявил он. — О нем написали на первой полосе. Не многие хирурги удостаиваются такого.

— От чего он скончался? — спросила Жени, сохраняя внешнее спокойствие.

— Кто знает. Говорят, внезапно, в своем кабинете. С ним была молодая ассистентка. На нем обнаружили синяки — может быть, следы падения. Он ведь был уже старый. Наверное, удар.

— Да, — новость напугала Жени.

— На первой странице о нем напечатали: из-за его «Слонового мальчика».

— Еще бы, — только несколько месяцев назад Ортон завершил шестнадцатую операцию над больным и утверждал, что «восстановил» его. Хотя с фотографии глядело еще явно обезображенное лицо, в нем уже явно угадывались человеческие черты. Взявшись за один из самых тяжелых случаев нейрофиброматоза, Ортон пошел дальше, чем любой другой хирург, и умер светилом медицинского мира. Соболезнования, сообщала газета, поступали от врачей со всего света. Близких у него не осталось.

— Тебе повезло, что пришлось с ним работать, — проговорил Макс.

— Эта работа привела меня сюда, — твердо напомнила ему Жени.

Но все утро она не могла успокоиться, спрашивая себя, не принудил ли Ортон молодую ассистентку совершить над собой то, что привело его к окончательному падению. В ее глазах он стоял обнаженным, умоляющим избивать свое тело.

Она хотела поговорить об этом с Максом, но он был занят весь день. К тому же она понимала, что не имела права перекладывать на него весь этот ужас. Можно было позвонить Эли, который попросил бы ее войти в положение «ее старика», напомнил бы, что Ортон за свою жизнь хирурга спас бесчисленное количество людей. И это была сущая правда. Но в самом Ортоне шла постоянная борьба и зло одерживало верх над добром. Но Эли напомнил бы, что врач уже мертв, не нуждается в прощении и недоступен для ненависти.

«Что ж, он был прав», — сказала себе Жени, как будто и в самом деле разговаривала с Эли Брандтом. Ортон ушел и нужно выбросить его из памяти.

Она больше не заговаривала об Ортоне. Макс пришел домой после десяти. Его лицо избороздили морщины усталости, и на нем отпечаталось выражение, которое слишком часто появлялось в последние дни — выражение отвращения.

— Сколько в этом чертовом мире контрастов, Жени, — пробормотал он, сбрасывая пиджак. — Везде боль. Везде уродство.

— И красота тоже, — но он, казалось, ее не слышал и с горечью на лице продолжал швыряться словами. Жени пошла приготовить ему слабый кофе и все время убеждала себя, что Макса не сломает усталость. Но когда она наливала кофе, ее руки дрожали, и она поняла, что боится за Макса.

Название «Крыло Сареевой Клиники Боннера»было слишком путаным, и через год после открытия в октябре 1980 года его переделали в Клинику «Боннера — Сареевой». Объединение имен оказалось обманчивым. Вместо того, чтобы руководить всем, Макс теперь занимался только старой клиникой и ее пациентами, а в новой хозяйничала Жени. Каждый из них нанимал помощников независимо друг от друга, и молодые хирурги переходили из здания в здание лишь в случае экстренной необходимости.

Когда о разделении стало известно, репутация Макса как Альберта Швейцера только возросла, в то время как о Жени писали, как о «хирурге звезд».Ее открыли журналы мод, а «Вог» сообщил своим читателям, что «в эффектной Кармельской клинике доктор Сареева творит чудеса… одним прикосновением эта прекрасная женщина излечивает все приметы возраста».

Заметка рассердила Жени. Она вспомнила отвратительную рекламу Клиники Кутюр и позвонила в «Вог».

— Я понимаю вашу обеспокоенность, — согласился редактор, и через несколько номеров в журнале вновь появилось сообщение о ней: «Цельная женщина с абсолютным вкусом, она придерживается старозаветной добродетели и скромности. Она отрицает и магию, и чудо. Но мы видели результаты — они просто чудесны».

Она постаралась отмахнуться. Непрошеная огласка прибавила ей пациентов со всей страны. Лист ожидания простирался на год, и Жени дала указание строить новые комнаты.

Чем моднее становилась она, тем известнее делались ее пациенты. Первые величины и звезды постоянно настаивали на защите и анонимности, и после нескольких вторжений репортеров-ищеек Жени пришлось распорядиться соорудить секретный проход, из проулка в подземном гараже к потайной двери, в ее кабинет.

Популярность привела к ней и нежелательных лиц, стремившихся воспользоваться ее услугами. Как два года назад она сказала Максу, эти люди были богаты «особым» образом и приходили из причуды, чтобы купить юность и красоту. Примерно десять процентов всех обращающихся Жени отсылала обратно, понимая, что их просьбы просто нереальны и с самого начала обрекают операцию на неудачу.

Грузная женщина просила сделать липэктомию [9]и сообщила, что все остальное она уже перепробовала. Но Жени попросила список ее лечащих врачей и проконсультировалась с каждым. Оказалось, что время от времени она и впрямь садилась на диету, но у нее не хватало терпения продолжать ее после потери первых двадцати фунтов. Жени категорически отказала ей в операции:

— Приходите после того, как похудеете на пятьдесят фунтов.

— Вы меня прогоняете, — блеснула глазами женщина.

— Да. Скоро вы все равно наберете этот вес. Вам нужно взять себя в руки, а потом уже думать об операции.

— Ну это мы еще посмотрим. Я уверена, другой хирург будет прыгать от счастья, только дай ему возможность меня прооперировать.

— Может быть, — согласилась Жени, — но это не в ваших интересах.

— Что вы знаете о моих интересах? — возмутилась миссис Грейбар. — Кто вы такая, чтобы указывать людям, что им делать? Вы не Господь Бог, а просто жалкая шлюха…

Жени нажала кнопку интеркома:

— Пожалуйста, проводите миссис Грейбар, — попросила она сестру.

Но большинство приходящих на консультации прислушивались к советам Жени и соглашались отложить операцию и сначала сесть на диету, обратиться к терапевту или разрешить назревший кризис. Назревший кризис обычно был связан с расставанием: муж уходил от жены, дети покидали дом, умирал кто-нибудь из родителей или любовник. В последующие недели и месяцы человек терял свой внутренний образ и был бы разочарован даже самыми потрясающими результатами операции. Но позже, когда притуплялся гнев или горе, тот же самый человек мог получить от пластической операции большую пользу.

Когда комедиант Джошуа Голд попросил сделать ему ринопластическую [10]операцию, Жени первым делом спросила, почему он решился на это.

— Слишком уж я ярко выраженный, — объяснил он. — Это сильно портит мои шансы. Хватит уж мне кривляться.

Жени выслушала его и узнала, что Джошуа Голду было тридцать три года. Его карьера началась сразу же после колледжа и никогда форма носа его не беспокоила. Он играл в клубах и забегаловках, преуспевал, и зарабатывал достаточно для себя и для матери. Они купили большой дом и каждые полтора года меняли обе свои машины.

Полтора года назад после того как он появился в вечернем телешоу и гастролировал в Лас-Вегасе, Майами и Чикаго, Джошуа Голд вдруг решил, что плесневеет. Ему захотелось чего-то нового, революционного.

Он продал дом в Коннектикуте и переехал с матерью в Калифорнию. Но через год она умерла. Женщину верующую, ее хоронили по правоверному обряду синагоги.

Теперь он жил один. Завел новых друзей. Но они были не те, что прежде, не такие, с которыми он вырос. С тех пор у него было несколько неудачных интрижек. Женщины в Калифорнии какие-то «вообще не такие», заявил он.

Жени не возражала.

— Не хотите посмотреть на несколько рисунков? — спросила она.

— Хорошо. А зачем?

— Чтобы помочь мне в работе, — она достала стопку зарисовок. Этот тест она придумала сама — обычная проверка внутреннего образа.

— Какой из них больше всего напоминает вас? — зарисовки были сделаны анфас, в три четверти и в профиль.

Он выбрал.

— Прекрасно, — ответила Жени. — А теперь сравним это с рисунками, которые были сделаны с вас — просто переведены с ваших фотографий.

Джошуа уставился на нее:

— Не могу поверить, — наконец выговорил он. Жени распорядилась принести фотографии и положила поверх них переведенные рисунки.

— Боже! — выговорил Джошуа. Выбранный им рисунок был карикатурой с его собственной фотографии. В его сознании его нос удлинился почти вдвое.

— Я играю в эту игру, чтобы защитить себя, — объяснила Жени. — Буду откровенной. Если у человека изначально сформировался искаженный собственный образ, то никакая хирургическая операция не сможет его удовлетворить. Мне ваш нос представляется вполне нормальным и по размерам, и по форме. Но скажи я вам это сразу, вы бы мне не поверили, — она улыбнулась.

— Не поверил бы, и сейчас не верю. Но, — он улыбнулся ей в ответ, — вы мне доказали, что прежде чем заниматься носом, нужно ужать всю голову.

— Вы правильно мыслите, мистер Голд. Если хотите, приходите на консультацию через три или четыре месяца, — она протянула руку. — Позвольте мне сказать, что когда однажды я увидела вас в телешоу, вы мне показались ужасно смешным.

— А вы хитрюга, — рассмеялся он. — Мне кажется, я вас полюбил, доктор Сареева.

— Желаю успехов. И сообщайте мне обо всем.

Работая с такими, как Джошуа Голд, Жени получала огромное удовлетворение от того, что операция оказывалась не нужна. С другими, как с Клиффом Харлеем и Ру Максвелл, от того, что достигала блестящих результатов. Подтяжка лица пятидесятитрехлетнему Клиффу почти немедленно принесла заглавную роль в большом кинематографе. А Ру Максвелл так в нее уверовала, что бросила истощающие ее выступления, завела лавку и вышла замуж за юриста — и все в течение какого-нибудь полугода.

Преображения. Когда они происходят, косметическая хирургия так же важна, как и все остальное. Она приносит новую энергию, воссоздает собственное я, меняет взгляды на жизнь, а может быть, и саму жизнь.

Но большинство пациентов представляли собой середину между этими крайностями. И хотя они доставляли Жени удовлетворение и даже радость, она скучала по трудной работе, такой, которую делал Макс. Работе — с большим риском и большими требованиями. Ей хотелось заниматься также исследованиями: теорией и новыми методами.

Когда хватало времени, она устраивала совещания с Максом, заезжими хирургами и специалистами, и каждый рассказывал о новых достижениях в своей области. Но возможностей для этого становилось все меньше и меньше: возросший поток пациентов и увеличивающийся штат отнимали все ее время.

Макс часто проводил ночи в клинике и в дом Жени приходил всего несколько раз в неделю. Его увлеченность работой становилась все сильнее.

— Старею, — объяснил он Жени. — Времени остается немного.

— Если бы это сказал кто-нибудь другой, ты бы его так послал, — возразила она.

Макс улыбнулся:

— Что бы там ни было, детка, не могу остановиться. Как будто кто-то ведет меня за руку. И самое ужасное, что я все это люблю и не хочу останавливаться.

— Приходи ко мне вечером, — был четверг, и он не заходил к ней с субботы. — Я по тебе скучаю.

— Правда? — его удивление казалось неподдельным. — А я думал, все твое время занимает работа.

— Займет, если ей позволить. Но я хочу быть с тобой.

Макс подошел к двери и плотно ее прикрыл.

— Если бы я знал, что ты хочешь быть со мной… по-настоящему хочешь…

Жени улыбалась и ждала.

— Но я хочу, — проговорила она.

— А не могли бы мы… Как ты думаешь, нам не поздно, детка…

— Что?

— Знаешь, мы могли бы взять ребенка. Кого-нибудь вроде Т.Дж.

— Тех, что вокруг уже не хватает?

— Да. Правда, — он стоял перед ней с выжидающим выражением лица, руки по швам. — Ты права, детка, — наконец выговорил он своим сержантским голосом.

Жени его обняла:

— Я тебя тоже люблю, — она слышала, как стучит его сердце, и хотела успокоить. Знала, как он может любить. Он показал это ветеранам, Т.Дж. и сильнее всего ей, когда его страхи приутихли. — Вечером, — повторила она. Он поцеловал ее:

— Буду в девять тридцать. Самое позднее — в десять.

Из его кабинета Жени бросилась в свой. Там ее уже ждали шесть пациентов.

К восьми она с продуктами была уже дома и принялась готовить ужин. Омары и шампанское. Праздник в честь предстоящей свадьбы. Когда она станет его женой, доверие Макса будет все возрастать, раздражение и страхи постепенно пройдут. Брать ребенка они подождут, но не так долго. В мае Жени исполнится тридцать семь — не так уж и молода для матери. Оба пересмотрят свое расписание, станут больше времени выкраивать для дома. Она кого-нибудь наймет, чтобы вести всю административную работу, а сама снова станет просто хирургом. Женой и матерью.

Жени поставила в вазу цветы, приняла душ и надела бежевое джерси с мягкой юбкой. Потом подкрасила перед зеркалом лицо, потому что сегодня во всем поступала как героиня из женского журнала или романа. Как девчонка, подумала она и ободряюще улыбнулась себе самой. Наступало время расслабиться, насладиться тем, что она женщина, что она красива, своим домом, вот этим столом. Она подушилась ароматными мускусными духами, которые как-то купила по случаю, но еще ни разу не пользовалась.

В десять его еще не было, да Жени и не ждала его вовремя. Нет, не ждала, убеждала она себя, хотя сегодня вечер был особенным.

В половине одиннадцатого Жени почувствовала легкое раздражение. Неужели хоть на один вечер нельзя поставить на первое место их счастье и личную жизнь?

В одиннадцать она забеспокоилась и позвонила в клинику. Ночная сестра сообщила ей, что видела, как Макс уходил еще до девяти. Нет, он не сказал, куда собирался.

Через пятнадцать минут зазвонил телефон. Испытывая огромное облегчение, Жени схватила трубку уже на первом звонке. Макса она давно простила.

Но голос был не его.

— Доктор Сареева?

— Да.

— Говорит капитан Морган, полицейский участок Кармеля. Произошла авария. Мне очень жаль, но доктор Боннер…

— Нет! — закричала она.

40

Отсутствие Макса в клинике и в ее жизни, словно постоянная боль, создало пустоту. Но боль временами становилась острой и Жени сгибалась от непереносимой потери. Только одиночество и бессмыслица вокруг. Не хотелось расчесывать волосы и умываться, не было сил бегать по утрам. Но потом она представляла, как Макс говорит: «Черт побери, детка, тебя ждет работа», и заставляла себя улыбаться в присутствии пациентов, сосредоточить все свое внимание на их проблемах.

Она так и не узнала, была ли катастрофа случайностью. Может быть, Макс так устал, что был невнимателен за рулем. А может с дороги его согнал страх, страх, что он недостаточно хорош для Жени, слишком стар или страх самого счастья, в которое никак не мог поверить.

Она чувствовала себя одинокой и покинутой. Но когда Чарли предложила приехать и побыть с ней несколько дней — одной или с Т.Дж., Жени попросила ее остаться дома. Лучше было окунуться с головой в работу в надежде, что, как и в прошлом, работа поглотит ее всю.

В клинике, как прежде Макс, Жени работала по четырнадцать часов: вместе со своими делала и его операции. Таким образом она оплакивала его, собственной жизнью воздвигая ему памятник.

И через десятилетие после войны в Юго-Восточной Азии ветераны продолжали поступать в клинику, хотя поток искалеченных и начал сокращаться. Пустующие койки Жени стала отдавать детям с врожденным уродством. Как и пострадавших на войне, их принимали бесплатно. Жени передала другим почти всю административную работу, а свое время посвящала хирургии и исследованиям. Она снова начала писать статьи для профессиональных журналов и продолжала испытывать новые методы. Ее слава новатора распространилась далеко за пределами медицинских кругов, а непосредственной специальностью стала верхняя и средняя часть черепа, особенно синдром Тречера Коллинза.

Она отказывалась давать интервью и избегала вокруг себя шумихи. И вовсе не «скромность», как предположил когда-то «Вог» заставляла ее с подозрительностью относиться к репортерам. Напротив, она чувствовала себя уверенной, как никогда, и часто переходила границы традиционных методов. Но беседы с газетчиками казались ей ненужной тратой времени. Ни к чему было заботиться о своей репутации или привлекать внимание к клинике. Каждый натиск со стороны репортеров оборачивался новым потоком пациентов, которым приходилось отказывать. Даже с дюжиной новых комнат и девятью постоянными хирургами они не могли обеспечить и тех, кого приводила сюда молва. А журнальные статьи к тому же могли возбудить у читателей неразумные и нереальные надежды.

Жени избегала и встреч с представителями медицинских и научных изданий. Это они так превознесли Вилльяма Ортона, соорудили ему такой пьедестал, на высоте которого он стал недоступен даже для официального расследования.

Постепенно пресса оставила ее в покое, и Евгения Сареева стала фигурой возвышенной и загадочной: высший авторитет в определенных областях хирургии, деловая женщина, сумевшая организовать роскошную и прибыльную клинику, удивительная красавица и человек, бережно охраняющий от посторонних свою личную жизнь.

Она жила среди больных, коллег и персонала клиники, но редко кто из них бывал у нее дома. Через три месяца после смерти Макса она переехала в новый дом, вдвое больше прежнего, но все же скромный по сравнению с соседскими в Кармеле и Дель Маре на западе. После его гибели она не могла оставаться в старом доме. Там она жила сначала с Дэнни, потом с Максом, и ее на каждом шагу подстерегали воспоминания.

Ее новый дом был спроектирован так же просто, как и прежний, но ей очень нравился роскошный бассейн в шестьдесят футов длиной, где она могла плавать днем, защищенная от взглядов посторонних и почитателей.

«Если бы Макс был жив, он бы меня осудил, — иногда думала она, ныряя в прозрачную толщу воды. — Но только поначалу. Потом бы я ему объяснила, почему мне нужны физические упражнения — одновременно чтобы собраться с силами и расслабиться». И в конце концов он бы согласился, что ей необходим шестидесятифунтовый бассейн, подогреваемый большую часть года и освещаемый по ночам.

Иногда, плавая, Жени осуждала себя за то, что заставила Макса поступиться слишком многим. Может быть, если бы она не построила своего крыла, он бы не погиб, жил бы с ней, ворчал на своих больных и возвращал их к жизни.

Но теперь она осталась одна, и как чаще всего в своей взрослой жизни, заполняла время работой. Хотя поток приглашений был нескончаемым — на ужины, в Оперу Сан-Франциско и на балет, на бенефисы и частные вечеринки — большинство из них Жени отклоняла. У нее образовалось много знакомых, масса мужчин хотели с ней сблизиться, и она завела несколько друзей. Но ни с кем из них не сложилось откровенных отношений. Кроме Чарли, с которой она постоянно разговаривала по телефону. А вскоре после переезда в новый дом начал звонить и Пел.

Он постепенно и незаметно возвращался в ее жизнь.

Прислал соболезнование, прочитав в газетах о смерти коллеги, через полгода позвонил, и с тех пор поддерживал постоянную связь.

Во время первого звонка, Летом 1981 года, он хотел передать сведения о ее семье в России. Говорил из Нью-Йорка, где жил уже три года после возвращения из Европы, работал в Фонде и занимался политикой.

По иронии судьбы он узнал о ее родных на открытии художественной выставки. Прежде, живя по соседству с Советским Союзом, Пел так и не сумел ничего выяснить, и вот теперь наткнулся на знакомого в художественной галерее на Мэдисон авеню. Бывший мелкий служащий Посольства СССР, а теперь корреспондент ТАСС, смог кое-что сообщить Пелу за ужином после выставки.

Дмитрий работал в московском Институте механики твердого тела. Он по-прежнему отказывался вступить в КПСС, но его статьи признавались блестящими, и власти благодушно закрывали на него глаза. Его работы публиковались под фамилией какого-то «признанного» физика, но коллеги знали их истинного автора. Дмитрию не разрешалось выезжать за пределы страны, но во всем остальном его терпели и из-за его трудов прощали диссидентство. Жена его, Вера Ивановна, была инженером-химиком. У них родилось двое детей — оба мальчики.

Вера Ивановна! Жени была поражена. Игривая женственная Вера, с ее засушенными цветами, была теперь инженером-химиком и имела двоих сыновей. Ее, Жениных, племянников: как странно иметь родственников в другой части земли, будто живущих на другой планете или в другой эпохе. Вера и Дмитрий всю жизнь прожили вместе. Она околдовала брата в шестнадцать лет. Жени было столько же, когда она встретила Пела. Сложись все по-другому, и у них могли бы быть дети и общая жизнь.

— С твоим отцом, кажется, тоже все в порядке. Его реабилитировали. Он не герой, но больше уже и не враг. Он ветеран войны, получает небольшую пенсию и преподает историю СССР пионерам.

«Неужели дети по-прежнему видят в нем чудовище? — спрашивала себя Жени. — Или отца «реабилитировали» и в физическом плане?

— Могу я ему написать? Им обоим? — спросила она у Пела.

— Попробуй. Перешли письмо мне, а я попытаюсь что-нибудь организовать через своего знакомого из ТАССа.

— Спасибо, Пел. Ты настоящий друг.

— Не за что. Просто поспрашивал о своей бывшей родне.

Только повесив трубку, Жени сообразила, что ничего не узнала о самом Пеле — так ее поразили новости.

Она написала коротенькие письма — одно отцу, другое Дмитрию и Вере и переслала Пелу с запиской, в которой благодарила его и говорила, как рада была получить от него весточку, и выражала надежду на общение в будущем.

Он позвонил снова, и с тех пор они говорили довольно регулярно. Пел рассказал, что все больше и больше увлекается политикой, сворачивая с дорожки отца и устремляясь по стопам дяди.

— Дядю Генри, после того как он покинул губернаторское кресло, назначили федеральным судьей, — сообщил он. — Он по-прежнему в суде и втайне демократ, хотя никогда в этом не признается. Но я подозреваю, что Уотергейтская заваруха ссадила его со спины слона [11]и вернула в лоно семьи. И я слышал, с каким пренебрежением он высказывался об актеришках, старающихся править миром.

Жени улыбнулась:

— Ты метишь в губернаторы?

— Довольно с меня и сенатора. На будущий год буду баллотироваться от Нью-Йорка.

— Ты пройдешь, — у Жени в этом не было никакого сомнения. — Политика — это твое поприще, — она подумала, что его приход на политическую сцену будет подобен возникновению нового Кеннеди.

— Я рад, что ты тоже так счастлива, — ответил Пел. — Это для меня важно.

С тех пор, как бы ни был занят Пел и где бы он ни находился, он не реже двух раз в месяц звонил Жени. О ее семье у него больше не было новостей, но он рассказал, что его мать и бабушка по-прежнему живут вместе. Они чувствуют себя прилично, хотя Роза отпраздновала свое девяностолетие и стала жаловаться на артрит. Мег увлеклась работой в оранжерее матери, где пытается выращивать недорогие растения с высоким содержанием протеина.

Он говорил, как идет его избирательная кампания, шутил, и Жени вспоминала тон его писем, тех, что он присылал из Принстона в Редклифф. Иногда он замечал, что его шансы на избрание были бы гораздо выше, если бы он был женат.

— Но я так и не смог найти женщины, способной занять твое место, — признался он. — Ты, Жени, заставила меня отвернуться ото всех.

— Извини, — пробормотала она. — Я не хотела.

Жени ждала звонков Пела. Она по-прежнему тяжело переживала смерть Макса и радовалась возвращению старых друзей. Поговорив с Пелом и Чарли по телефону, она не чувствовала себя такой одинокой.

Она уже перестала надеяться получить ответ из Советского Союза, когда в декабре пришло письмо от отца.

Сначала она не решалась к нему прикоснуться. Потом осторожно распечатала конверт кухонным ножом и медленно вытащила единственный листок. Почерк был ровный, аккуратный, буквы кириллицы разбегались по желтоватой бумаге. «Дорогая Женя!»,прочитала она и села за кухонный стол, обхватив руками голову.

«Твое письмо доставило мне величайшую радость, но и величайшую боль. Я вспомнил то время, когда ты была маленькой».

Наташа рассказывала, что его записки читались как стихотворения, что они были безграмотны и что Георгий не мог докончить ни одного предложения. Но Жени отец никогда раньше не писал и не с чем было сравнить его теперешнее письмо.

«Я думаю о нашей разлуке. Вопросов много. Но ответов нет. Одна боль.

Жив ли еще Бернард Мерритт? Считаешь ли ты его своим отцом?

Твой образ не стерся в моей голове, но глаза стали старыми. У меня нет больше желания, как перед смертью увидеться с тобой. Но этого не будет. Мы разлучены на всю жизнь, красавица моя. Обнимающий и любящий тебя отец.

Г.М.С.»

Жени поднялась, приготовила чай и села перечитывать письмо снова. Голос отца дошел до нее через двадцать четыре года разлуки. Ответов нет. Одна боль.

Она чувствовала то же самое.

Мы разлучены на всю жизнь. Но почему? Неужели она не сможет устроить, чтобы его выпустили из СССР? Или не сможет приехать навестить его сама?

— Я выясню, — пообещал Пел, позвонив через несколько часов. — Твой приезд туда может быть даже сейчас для него опасным. А сюда он, может быть, не захочет эмигрировать, или знает, что ему не разрешат. Пожалуйста, ничего не предпринимай сама, пока мы не убедимся в его безопасности.

Жени согласилась. Меньше чем через неделю она получила другое письмо — от Дмитрия. Это было длинное: пять отпечатанных с одной стороны на машинке листов бумаги и фотографии. Вера была по-прежнему привлекательной и женственной, в платье цветами, лицо обрамляли мягкие вьющиеся волосы. Она выглядела счастливой и гордой, положив руки на плечи сыновей: девятилетнему Васе и семилетнему Мише. Сзади стоял их отец и смотрел на что-то вдали.

Как и раньше, подумала Жени: в самом кругу семьи, но как будто посторонний. Василий был сильно на него похож — такой же честный взгляд, продолговатое лицо и прямая осанка под ладонью матери. Он сам обнимал Веру за талию. А младший, с удивлением отметила Жени, больше походил на мать: лицо шире, чем у брата, пухлые губы, полные щеки, взгляд казался полусонным.

Письмо в основном было посвящено работе Дмитрия. Хотя он и не мог посещать международные конференции, присутствие на которых избавило бы его от месяцев расчетов и раздумий, он был доволен работой в своем институте. «Не для цензуры ли он прибавил последнее замечание», — подумала Жени.

Мальчики были здоровы, хорошо учились, особенно Вася. И жилось им всем четверым хорошо. Об отце Дмитрий написал только вскользь. Рассказал, что тетя Катя была еще жива, но ослепла и находится в доме для престарелых.

Только в последнем абзаце тон Дмитрия был другим. Он слышал, что во время гибели матери Жени была рядом, и умолял написать о подробностях. Жаловался, что не достоин любви Веры, чувство которой струилось, как кристальный поток, а его — мучимого неудовлетворенностью собой — походило на застойный пруд. Он рассказал, что предпринимал все, что мог, чтобы вновь увидеть сестру, и в конце письма призвал ее «свернуть горы и переплыть моря»,чтобы они вновь оказались вместе.

Жени изучала фотографию и гадала, их ли это садик и сколько в их домике спален: две или всего одна? Как сложился брак Дмитрия? Он хоть и обвинял себя в неспособности достойно ответить на чувство Веры, супруги жили вместе давно. Теперь они уже родители, потом будут бабушкой и дедушкой. Их жизнь удалась. Нет, не Дмитрий был посторонним. Чужая для всех оказалась — она, Жени. Преуспевшая в чем-то больше, чем он, — она всю жизнь провела одна.

Когда Жени сообщила Пелу о письме Дмитрия, он задумался о возможности вызвать его в США, предоставив стипендию Фонда Вандергриффов. Такие стипендии предполагалось специально выделять людям науки и искусства из Восточной Европы, с целью развития отношений между Востоком и Западом. Они предоставлялись на срок от трех месяцев до года.

— У нас здесь уже побывало несколько людей, считающихся в своих странах политически сомнительными. Но семьи, если они женаты, всегда оставались дома. В целях безопасности.

— В качестве заложников, — поправила его Жени.

— Ты права, — отозвался Пел. — Видишь, дипломатия уже у меня в крови, стала моей привычкой.

— Не самая плохая привычка, — ответила она.

— Я сегодня же представлю фамилию твоего брата в качестве кандидата на получение стипендии Фонда. Нужны рекомендации. Но это не слишком сложно. Ведь работы Дмитрия здесь известны. Мы можем взять отзывы у профессоров Гарварда, Беркли и Массачусеттского технологического института.

Хорошо бы сделать что-нибудь подобное для твоего отца. Дай мне пару месяцев, и я выясню, есть ли возможность ему эмигрировать или просто посетить США. Шансы, конечно, невелики.

— Я понимаю, Пел. Спасибо. Мне всегда приходится тебя благодарить. А не могу ли для разнообразия и я для тебя что-то сделать?

— Если только вытравить несколько моих морщин. Руководитель моей кампании заявил, что я безнадежно нефотогеничен.

— Вынуждена отказаться, — улыбнулась Жени. — Мне твои морщинки понравились с первого раза. Они идут твоему лицу, как прожилки листику.

— Теперь уже осеннему. Но есть кое-что, что ты можешь для меня сделать.

— Что же это?

— Приезжай повидаться.

— Может быть, и приеду, — ответила Жени после короткой паузы. — Мне хочется снова увидеть Нью-Йорк.

— А как насчет Вашингтона? Дом, в конце концов, так ведь и не был продан. Оказалось выгоднее, пока я был за границей, сдавать его в аренду, а потом продать. Но вернувшись в 1978 году, я так и не смог этого сделать. Ведь это красивый дом, Жени. Наш дом.

— Наш? Красивый, — согласилась она.

— И я продолжал, — заторопился Пел, — сдавать его в аренду на год или на два. Нынешние жильцы должны выехать через месяц. И я не собираюсь больше его отдавать никому. Пусть стоит пустой. На случай… — он рассмеялся. — На случай, если он понадобится мне самому. Если я захочу вернуться в столицу.

— Ты там будешь, — заверила его Жени. Со своим обаянием, известным именем, репутацией, умом и преданностью делу (как он мог не пройти?) — Я постараюсь приехать на выходные. Может быть, весной.

— Не постараешься, а приедешь. И быстрее. Что скажешь насчет четырнадцатого февраля?

Жени перелистала календарь на 1982 год. Этот уикэнд был почти еще через два месяца.

— Пока никаких планов.

— Вот и хорошо. Приезжай, — твердо заключил он.

До ее визита в Вашингтон Пел звонил ей дважды в неделю. В начале месяца он сообщил, что Фонд Вандергриффов направил в СССР запрос по поводу возможности приезда на научную стажировку Дмитрия Сареева, за счет Фонда. Пока брат не получит выездной визы, лучше ничего не предпринимать по поводу Георгия, предупредил он Жени.

А через десять дней Жени летела в Вашингтон и только там вспомнила, что 14 февраля было Днем Святого Валентина.

К празднику Пел подарил ей медальон в виде маленького золотого сердечка, куда можно было поместить две крохотные фотографии.

— Я хотел удивить тебя фотографиями отца и брата, но так и не сумел их достать, — объяснил он.

— Отец никогда не снимался, — ответила Жени, запирая на шее изящную цепочку.

— Извини, — Пел вспыхнул, совсем как прежде. — Я не подумал…

— Он чудесный! — Жени радостно поцеловала Пела в губы. — А я тебе ничего не приготовила.

— Но ты здесь.

— Да. Как будто и не прошло пятнадцати лет, — несколько стульев были обтянуты новой обивкой, на стенах появились картины из Топнотча и Ванвуда, но в основном все осталось по-прежнему, как тогда когда она была его временной хозяйкой. — Красивый дом. Помнишь, как мы первый раз сюда пришли?

— Мы сидели здесь, — показал Пел. — А миссис Ар-мор угощала нас невероятно крепкими напитками.

— Армор. Да, так ее звали. Марджори Нил Армор. Эксцентричная пожилая леди. Она была просто великолепна, — они улыбнулись друг другу, вспомнив прошлое. Пел обнял Жени за талию.

— Ты нисколько не изменилась. Ни на день не постарела. Такая же красивая, — его губы коснулись волос Жени.

— Начинаю седеть. Перед отъездом сюда выдернула три волоска.

— Не может быть. Ты?

— Конечно, — она посмотрела на него. Рост Пела ее всегда поражал — самый высокий из ее мужчин. И это Жени нравилось. — Я изменилась, стала старше. Мне почти сорок. А в сорок лет ведь и мир начинает казаться другим. Когда мы достигаем среднего возраста…

— Ты его никогда не достигнешь, — Пел сжал ее руку и тут же отпустил. — А вот я уже мужчина средних лет. И думаю, всегда был таким. Эдаким увальнем. Может быть, это и стало нашей главной проблемой. Не разница в годах. Ты была молода, отважна, уверена в себе…

— Девчонка, ищущая родителей, — перебила его Жени. — А уверена я была в себе, как все молодые. Одно самодовольство — глядеть только вперед, и ничего не видеть вокруг.

Пока она говорила, Пел глядел на ее губы и моргал.

— Я был таким самонадеянным, что хотел заботиться о тебе.

— Скажи лучше — добрым, — Жени коснулась руки Пела. Он прав, подумала она, и в двадцать лет он был человеком среднего возраста. И теперь остался таким, хотя немного погрузнел и поредели волосы — копия себя самого в молодости, молодой человек с серьезным выражением лица, брат ее лучшего друга, обучающегося на дипломата. В двадцать два он уже, казалось, принял на себя ношу будущей ответственности: прежде всего за семью, потом за всех остальных людей.

— Чему ты улыбаешься? — он положил руку ей на плечо.

— Вспоминаю, сколько лет мы знаем друг друга. И потом мне здесь хорошо.

— Жени… — они поцеловались не спеша, не как старые друзья, а как недавно познакомившиеся любовники: сначала сдерживаясь, потом с нарастающим жаром и поразились сами, когда их губы раскрылись и языки встретились. Оторвавшись друг от друга, они подняли удивленные глаза. «Неужели он так изменился, — думала Жени. — Или я так старательно смотрела вперед, что не видела ничего у себя под носом?»

Эти два дня стали оазисом в их загруженной, занятой постоянным принятием решений, жизни. Они ели дома, не выходили на улицу, где и Пела и Жени могли узнать, и выходные, проведенные вместе, привели их души в состояние гармонии. Но оба понимали, что это не их настоящая жизнь, к которой им предстояло вернуться в понедельник. Это была просто пауза, передышка от гнета постоянных забот.

— У меня кто-то на проводе, — сообщила сестра Жени, как только та вошла в клинику утром в понедельник. — Он хочет записаться, но настаивает на разговоре лично с вами.

— Кто это?

— Не сказал, — пожала плечами сестра. — Может быть, сообщить ему, что вас нет?

Жени покачала головой. Кто бы это ни был, решила она, он будет настаивать до тех пор, пока не добьется своего. Какая-нибудь знаменитость. Из тех, что до умопомрачения боятся огласки.

— Я возьму трубку в кабинете, — и пройдя к себе, она плотно закрыла за собой дверь. Обычно она терпеливо сносила все требования пациентов сохранять скромность, даже если они казались ей сумасбродными. Она и сама тщательно охраняла клинику от репортеров.

Жени нажала кнопку соединения:

— Сареева слушает.

— Доброе утро, доктор. Это Боб Моррелл, адвокат.

— Чем могу вам помочь?

— Я звоню, чтобы записать своего клиента.

Жени подумала, не маскировка ли это. Под именем Боба Моррелла мог звонить известный актер, который станет обманывать ее и дальше, записав в клинику кого-то еще.

— Боюсь, что не выйдет. Я должна побеседовать с будущим пациентом сама, — она давно установила это правило, когда дети стали записывать родителей, жены мужей, а те в итоге так и не показывались. Если человек не решался даже позвонить по телефону, не было никакого смысла с ним встречаться.

— Ему нужна подтяжка лица, и он готов вам заплатить вдвое больше обычного, чтобы операция была произведена немедленно. Но ему необходимо ваше письменное подтверждение того, что анонимность будет соблюдена.

— Я врач, — возмутилась Жени, — а не полицейский осведомитель.

— Мой клиент привык получать все, что ему необходимо… И чтобы было все, как он хочет…

— Я тоже, — перебила его Жени. — Советую вашему клиенту обратиться куда-нибудь еще, — она положила трубку и раздраженно посмотрела на телефон. Несносный человек. Ей наплевать, будь хоть его клиентом сам президент США.

Но на следующий день мистер Моррелл и его клиент очутились в ее приемной, и Жени из любопытства согласилась встретиться с ними. Пожилой человек, лицо которого было скрыто под огромными солнечными очками, вошел один. Волосы старика были совершенно седые, лоб испещрен коричневыми пятнами, руки тоже в пятнах и артритных шишках. Но держался он прямо и было трудно судить, сколько ему лет.

— Доброе утро, Женя, — он снял очки.

Ее руки сами собой сжались в кулаки на коленях. Прошла минута.

— Доброе утро, Бернард, — ответила она.

— Как всегда, красивая.

Она кивнула. Бернард выглядел так, будто по его лицу прошел торнадо, сея на своем пути разрушения.

Он пододвинул себе стул.

— Моя самая большая компания на грани бунта. Директора хотят от меня избавиться и решать все сами. Обвиняют меня в том, что я слишком стар и властолюбив. Распускают слухи, что я впадаю в старческий маразм. Чушь, конечно. До ежегодного собрания, через шесть недель, я их прижму. А потом хочу выступить перед основными совладельцами и показать им, что я бодр и способен распоряжаться. Поэтому я хочу, чтобы ты прооперировала меня немедленно.

Жени покачала головой:

— У нас все занято на два месяца вперед.

Казалось, он не слышал ее.

— Ты знаешь, принцесса, я приобретаю только лучшее. А в этой области лучшее — ты. Торговаться я не буду. Скажи, что тебе нужно? Еще одну клинику? Исследовательский центр? Это будет твоим. Назови цену.

«Ему, должно быть, хорошо за восемьдесят», — прикинула Жени. Кожа потеряла эластичность, пересекаясь, ее избороздили морщины, как схемы маршрутов на карте, которыми он летал по миру. В конце концов он встретил силу, более могущественную, чем он сам, и оказался во власти времени.

— Вы стары, Бернард, — удовлетворенно сказала Жени. — И наконец выглядите на свой возраст.

— Как врач, ты обязана помогать людям, — резко заметил он.

— На этот счет у меня есть собственное мнение и я буду придерживаться его. Я не стану вас оперировать.

— Чертовски глупо. Другой хирург на коленях приползет на мой зов.

— Вы слышали мой ответ.

— Я только что луну тебе не предлагаю. Требуй, что хочешь. Неужели ты не понимаешь, как мне нужна эта операция? Мне нужно сохранить акционеров, свой образ.

Лицо Жени оставалось решительным и безучастным. Секунду Бернард глядел на нее, потом его глаза расширились:

— Я слышал, твой отец еще жив? Его, кажется, оставили в покое. Так вот, я могу рассказать, как он украл и переправил…

— Шантаж. Не пройдет, Бернард. Это вы уже пробовали много лет назад. Вы не только стары, но и себялюбивы, — Жени поднялась. — Заботитесь только о том, что вам принадлежит или чем можете распоряжаться. Я приехала к вам четырнадцатилетней девочкой и жаждала вашей любви. Или по крайней мере, чтобы вы проявляли ко мне хоть какой-нибудь интерес. Но для вас я являлась лишь частью коллекции — безделушкой, которую можно выменять на более ценную вещь, — она пристально посмотрела на него, как будто приглашая вспомнить «девочку из Киева» и его нападение в библиотеке. — Вы говорили, что дали мне все. Но то, что вы мне дали, было выкупом. И я рада, что мне представился случай вам это сказать. У вас нет власти надо мной, Бернард. Я не девочка, я врач, и я хочу, чтобы вы ушли из моего кабинета. Я ничем не могу вам помочь.

Бернард медленно поднялся и уперся в Жени выцветшими глазами, всю жизнь смотревшими на страх и нужды людей. Она выдержала его взгляд. Они стояли друг против друга, словно на качелях, ожидая, кто перевесит. Наконец его глаза померкли и он отвел взгляд.

— Все такая же — точно как я, — прошептал Бернард и вышел из кабинета.

Через девять месяцев, в первый вторник ноября, напряжение в штаб-квартире Вандергриффа достигло высшей точки и стало спадать. За час до окончания голосования несколько добровольцев еще звонили куда-то, но скорее, чтобы скоротать время, чем в расчете на десяток-другой дополнительных голосов, опущенных в урны в последнюю минуту.

Кандидаты шли так близко друг к другу, что никто не решался делать никаких предсказаний. Гаррис обогнал противников на два процента, и, как отмечала передовица «Таймс», предрекать что-либо было все равно, что пытаться угадать, какой стороной упадет подброшенная вверх монета.

Сама статья стала для лагеря Вандергриффа большим разочарованием. Казалось бы, опыт Пела в международных отношениях, его твердая позиция в вопросах о правах человека, его вклад в развитие науки и либеральные взгляды позволяли рассчитывать на поддержку «Нью-Йорк Таймс». Но вместо этого передовица, ссылалась на знания кандидата-священника, упоминала его работу в Сенате, в области бюджета и налоговых реформ, упоминала его поддержку аграриями. Передовая предполагала, что он представляет штат в целом, особенно его сельскохозяйственные районы. А Пел Вандергрифф, вышедший на первое место в городе, интернационалист, и его приверженность штату и местным проблемам еще не оценена.

Когда стали поступать первые сведения, преимущество Пела в городе стало очевидным, но не таким, на какое рассчитывали в его штаб-квартире. Манхэттен был полностью за него, Бруклин тоже, но выбор Квинса, Бронкса и Острова Стейтен был еще неясен.

Через два часа голосование завершилось, но окончательные результаты еще не были подведены. Мег глотала вторую таблетку валиума [12], а Роза, сидя в кресле-каталке, потягивала коньяк и время от времени ободряла телекомментатора: «Ну, давай же!»

Почти в полночь у Вандергриффа в номере раздался звонок. Через пятнадцать минут конкурент будет в эфире, чтобы признать свое поражение и поздравить Пела.

Яростно моргнув, Пел поправил галстук, прошелся расческой по волосам и отправился вниз в зал, сопровождаемый ближайшими помощниками, родственниками и телохранителями.

Речь конкурента, транслируемая до десятку телевизоров вокруг, была короткой и красивой. Под поздравительные возгласы и свист, заполнившие зал, Пел подошел к трибуне.

— Спасибо! — закричал он в микрофон и подождал, пока не замрет шум. — Спасибо, сенатор! Спасибо всем, кто собрался здесь сегодняшним вечером. Особое спасибо тем, кто участвовал со мной в кампании, тем, кто поддерживал меня и верил в меня. Спасибо людям, которые отдали мне свои голоса! Спасибо всем! — он снова ждал, а зал аплодировал ему и себе.

— Кончились выборы, но начинается работа, на которую дал нам право мандат людей Нью-Йорка. Но прежде чем я обращусь к этим людям, — его лицо расплылось в широкой мальчишеской улыбке, — позвольте мне представить мою семью. Вот моя бабушка — Роза Борден-Марен — нежный борец.

Царственная, как королева-мать, Роза склонила голову перед хлопающей аудиторией.

— Маргарет Вандергрифф, моя мама Мег, — он обнял ее за шею и под вспышки корреспондентов поцеловал в щеку.

— А это — доктор Жени Сареева, моя жена.

41

Их брак узаконил мировой судья в их доме в Джорджтауне в День Труда. Они специально выбрали праздники, чтобы их отсутствие на работе осталось незамеченным и их не узнали в опустевшем городе. В тот же вечер на самолете Вандергриффов Жени улетела обратно в Калифорнию.

Они рассказали Розе, Мег, а Жени еще и Чарли, но со всех взяли клятву молчать. Слишком близко были выборы, чтобы объявлять о свадьбе. Избирателям она могла показаться поспешной, к тому же они заключили брак повторно, и это сказалось бы на образе Пела. К тому же у Жени не было времени принять участие в предвыборной кампании, и избиратели могли расценить ее отсутствие как нежелание нести бремя жены сенатора или как неверие в мужа.

Об этом не знал даже руководитель кампании Пела и продолжал пропагандировать образ кандидата как сорокалетнего холостяка, разведенного и без детей.

Но представление в миг победы сделало его, их обоих, еще более популярными у жителей Нью-Йорка. Новый сенатор женат! Жена его исключительно красивая женщина, та же самая, на которой он был женат почти двадцать лет назад, пластический хирург, и лучший из всех! Для тех, чей брак складывался трудно, или кому пришлось расстаться, пример Пела и Жени мог послужить надеждой — любовь одерживает верх над всем, даже над разводом.

Бульварные газетенки окрестили их «перелетными Ванами», хотя и сохранили за Жени фамилию Сареева. О них писали как о семейной паре будущего. «Транспортный вариант брака заключен»,гласил заголовок на светской полосе «Таймс», а статья объясняла, что новая тенденция подвижных браков работающих и ученых супругов, которую можно назвать «раздельно, но вместе»,получила яркое подтверждение в союзе Сареевой — Вандергриффа.

Жени написала короткое письмо отцу — одна боль — и рассказала, что вышла замуж за бывшего мужа и что его избрали сенатором. Она не упомянула, когда они могут увидеться. Приезд Дмитрия в США до сих пор был под сомнением, хотя Пел и надеялся, что его место в Сенате позволит ему надавить на Советы, чтобы те сделали жест доброй воли.

После выборов Жени взяла двухнедельный отпуск для «медового месяца», который они запланировали еще в сентябре, и супруги уехали на крошечный остров, принадлежащий приятелю семьи Вандергриффов. Он предоставил им его, чтобы там, в Карибском море, они могли укрыться от гласности.

Они оказались не просто на небе — в маленьком раю: бархатный песок, кристально-чистая вода, бананы на деревьях, щебет радужных птиц, живые коралловые рифы, меж которых плавали сияющие рыбы. Еду им готовил повар с соседней Мартиники. Таких мягчайших круасанов Жени еще никогда не встречала, а его меню основывалось на сегодняшнем улове рыбы и креветок.

До завтрака Пел и Жени купалась, потом перекусывали на террасе, глядя на бухту, где только что плавали. Они облазили весь островок, путешествуя пешком и на лошадях, иногда брали лодку и уплывали вдоль побережья к рифам, ныряли к ним в масках, а потом возвращались в свою светлую спальню, где каждый день предавались любви.

— Я никогда не чувствовала себя счастливее, — призналась Жени, прижимаясь, обнаженной, к груди Пела, в мягких лучах абрикосового солнца. — Я люблю тебя тихо. Люблю безумно. Люблю здесь, — она поцеловала его. — И здесь, — она поцеловала его. — И здесь. И даже когда я там, я тебя люблю.

— Рад слышать, — улыбнулся Пел и перевернул ее так, чтобы она лежала на нем. — Должен признаться, доктор, ваш осмотр меня очень возбуждает, — Жени еще теснее прижалась к нему, собственным телом ощутив это возбуждение.

— Политика и медицина — странные компаньоны в постели.

— Конечно. Так как ты их хочешь соединить.

— Я сделала тебе больно? — Жени замерла и посмотрела на Пела сверху вниз.

— Нет, просто мне кажется, там полетели искры, — рассмеялся он.

Жени потерлась еще сильнее:

— Такие?

Он крепко обнял ее за спину, перевернул, и она в третий раз за день открылась ему.

Потом они приняли душ и спустились к ужину, накрытому на столе с белоснежной скатертью и свечами в серебряных канделябрах.

— Не могу представить, что все это кончится, — проговорила Жени, оглядываясь вокруг. Они переоделись к ужину: Жени — в длинное, облегающее бледно-фиолетовое платье, Пел — в бежевый шелковый пиджак. На шее Жени красовался кулон, подаренный Пелом ей на День Святого Валентина. Она вложила в него лишь одну фотографию — мужа. — Мне кажется, что реальность — вот это. А клиника существует где-то в мечтах.

— У нас еще пять дней, — напомнил ей Пел.

Она ела креветок, приготовленных в изысканном соусе с легким ароматом шафрана:

— А потом назад, через всю страну, к правде жизни утра в понедельник.

— Я прилечу на выходные.

— Да, — она положила вилку. — Как ты думаете, что чувствовали Адам и Ева, когда им пришлось покидать свой сад?

— Разве ты не понимаешь? Они вышли из него рука об руку и потом работали вместе на земле.

— Счастливые. Тогда не было самолетов. Странно, Пел, наш брак так похож на первый. А тогда никто не называл его «транспортным вариантом».Значит, мы намного обогнали время.

— Самих себя, — поправил ее Пел. — Нам было рано жениться. У каждого из нас была своя цель.

Жени кивнула:

— А теперь мы их достигли. Или почти достигли. И поэтому наш теперешний брак совсем не такой, как тот, первый.

Пел перевернул ее руку ладонью вверх и провел пальцем по линиям.

— А первым-то кажется этот брак. А не тот.

— Я знаю. Я это чувствую, — она зажала его палец в ладони. — Но как бы я хотела не путешествовать, чтобы встречаться, а просто жить.

Жени надеялась передать свою должность в клинике кому-нибудь другому или другим и переехать на восток, открыть собственную практику в Нью-Йорке или Вашингтоне. Но она чувствовала ответственность перед своими пациентами, особенно перед теми, с кем начинал работать Макс. Она не передаст управление клиникой никому, кто интересуется только косметическими операциями или наживой. С другой стороны, директор-идеалист может забросить практическую сторону дела и нарушить установившийся в клинике баланс — Жени называла это балансом Робин Гуда, — благодаря которому увечные и молообеспеченные могли лечиться за счет богатых.

Она не представляла, сколько времени пройдет, прежде чем она сможет покинуть клинику. Но даже тогда, когда у нее будет собственная практика, лучшая ее часть навсегда останется в медицине. Пел будет заниматься политикой, станет избираться на второй срок, а может, пойдет и выше. Она поддержит его во всем, что не будет противоречить клятве, данной пациентам и самой себе. И они всегда будут вместе, но порознь.

— Когда мы покинем Эдем, — начала Жени, снова берясь за вилку, чтобы подцепить очередную золотистую креветку, — мы пойдем рука об руку. Даже если не будем касаться друг друга. Рука об руку, — и развеселившись, добавила: — Щека к щеке, голова к голове.

— И сердце к сердцу, — проговорил Пел.

Через два дня их идиллию нарушил повар, спустившись в бухту и сообщив, что мистера Вандергриффа кто-то просит к телефону из Вашингтона. Чтобы ответить на звонок, Пел быстро по камням взбежал вверх по холму. Жени шла медленнее и через несколько минут присоединилась к нему на террасе. Прежде чем сесть, она бросила на сиденья двух стульев их полотенца. Пел продолжал стоять.

— Сообщение из Советского посольства, — взволнованно передал он ей. — Дмитрию разрешили приехать на стажировку в Массачусеттский технологический институт на шесть месяцев — вдвое больше, чем мы просили. Не исключено, что сможет приехать и его жена с детьми.

— Замечательно!

— Но неизвестно, сможет ли он приехать в этом году или только на будущий.

— Они объяснили такую задержку?

— Они никогда ничего не объясняют. Жени, мне сказали кое-что еще: твоему отцу позволят выехать в США.

Жени подпрыгнула и схватила Пела за руку:

— Но как же это стало возможно?

Он оставался мрачным:

— Они назвали цену. Все советско-американские сделки, даже такие частные, основываются на принципах бартера. Это называется сотрудничеством. Я уже ломал голову над тем, что бы им предложить. Но только что узнал их требование.

— И ты можешь им дать то, что они просят?

Пел быстро заморгал на солнце.

— Не уверен, — он обнял Жени за шею и притянул к себе. — Они хотят тебя.

Сделка была простой. Жени летит в Россию и делает операцию неизвестному пациенту. Пел догадывался, что это кто-то из советской верхушки и поэтому операцию требовалось сохранить в тайне как внутри страны, так и за рубежом.

Жени представила кого-то вроде отца, кто решился, а может быть, его и заставили пойти на пластическую операцию. Она с детства помнила фамилию Гроллинин, тоже герой блокады, обмороженный, как и отец. Но позже его оперировали, и он занимал высокие посты.

Жени хотела поехать, но возникло неожиданное препятствие — вмешалась политика. Советско-американские отношения стали прохладнее: Советы критиковали политику Рейгана, в США осуждали СССР. Через восемь месяцев после первого контракта Пела с Советским посольством, Жени наконец получила разрешение и готовилась выехать на следующей неделе. Но в это время Пел выступил в Конгрессе по польскому вопросу, и поездка не состоялась.

Наконец, через пятнадцать месяцев после телефонного звонка на остров, Жени села в самолет, вылетающий из Сан-Франциско в Вашингтон. Несколько часов она провела с Пелом, предупреждавшим, чтобы она на каждом шагу опасалась слежки, напомнившим, что каждое ее слово, произнесенное даже в машине, будет записываться на магнитофон.

От беспокойства за нее он выглядел измученным:

— Удачи тебе, дорогая. Помни, где бы ты ни была, я всегда с тобой.

В Далласском аэропорту они попрощались. Как общественный деятель, Пел избегал пользоваться собственным самолетом. И особенно в этой поездке. Его жена должна была вести себя, как все другие пассажиры. Репортерам заявили, что она летит в Лондон на встречу с коллегами, и те посчитали новость настолько несущественной, что она не попала на страницы газет.

В Лондоне Жени пересела на рейс «Аэрофлот» до Москвы. Там, через день или два, она должна была принять участие в операции еще неизвестного больного.

Она заняла место рядом с другими пассажирами, и стюардессы обращались с ней, как с остальными туристами. Жени огляделась вокруг, стараясь понять, кто из них был агентом КГБ, следящим за ней. Но следить за ней мог любой, и она бросила это занятие.

Она не собиралась тревожить его или их — слишком велика была ставка — и намеревалась строго следовать инструкции.

Она откинулась на спинку кресла, думая об иронии судьбы, которая ведет ее в Москву, где живут Дмитрий и отец. Девочкой она мечтала попасть в столицу, пройтись по Красной площади, посмотреть на колокольню Иван Великий, полюбоваться сокровищами Кремля, с которыми, как она поняла позже, могла сравниться коллекция Бернарда. И теперь, почти в сорок лет, Жени подлетала к Москве — городу-мечте своего детства. Но подлетала как американка, и не для того, чтобы осматривать достопримечательности или навестить брата, но чтобы проделать работу, которая вызволит ее родных из России.

— Пожалуйста, пристегните ремни. Мы приземляемся в Москве, — объявление по трансляции прозвучало сначала по-английски, потом по-русски. Жени щелкнула замком и выглянула в иллюминатор. За стеклом клубились снежные облака, становились светлее по мере приближающихся огней «Шереметьево».

«В Калифорнии снег бывает только в мечтах», — подумала она, когда самолет коснулся земли, пробежал по полосе и замер.

Жени уже расстегнула ремень, когда к ней подошла стюардесса:

— Оставайтесь, пожалуйста, на месте, доктор Сареева, — произнесла она твердым голосом. — Вам не нужно выходить из самолета.

Жени ничего не поняла, но не возражала. Остальные пассажиры покинули салон, и двери закрылись.

— Меры предосторожности, — успокоила ее бортпроводница шепотом.

К самолету подошел топливозаправщик, и через полчаса огромный лайнер, с единственной пассажиром — Жени — на борту, снова взмыл в воздух.

Она испугалась. Но как только самолет оказался в воздухе, из динамика послышался голос пилота.

— Доктор Сареева, мы летим в Ленинград. Перевозить вас для нас большая честь.

Тогда она все поняла. Москва была ложной целью, чтобы запутать следы, исключить слежку. Подозрительные русские устроили этот обманный полет, чтобы выяснить, не сопровождает ли кто-нибудь тайно жену сенатора.

В Ленинграде Жени встретил человек в форме и провел из самолета прямо в автомобиль. Он влез с ней вместе на заднее сиденье и за всю дорогу не проронил ни слова. Видимо оба: и он, и шофер получили инструкции заранее.

Они проезжали укрытые снегом дома и машины. Утреннее небо начало розоветь — заря предвещала появление солнца. Снег прекратился, но белизна тротуаров была еще не тронута ногой пешехода. На окраине города Жени заметила новые дома — одинаковые высокие многоквартирные здания. Государственное строительство, догадалась она, для рабочих и их семей. Интересно, в восьмидесятых имеют ли шанс молодожены получить квартиру?

Машина вынырнула к Неве и поехала вдоль набережной. Мост, связывавший сверкающие снегом берега, казался меньше, чем она помнила его с детства. Да и Нева на взрослый глаз представилась не такой широкой. Но она пробудила воспоминания детства, вытащила из глубин, укрытых мостами времени.

Машина резко свернула налево, проехала по улице несколько десятков метров и остановилась у серого каменного здания. Сопровождающий открыл ей дверь и повел к подъезду, а водитель следовал за ними с чемоданами. На доме не было ни номера, ни таблички, лишь звонок у двери. Но прежде, чем сопровождающий успел нажать на кнопку, дверь отворилась сама. Навстречу им шагнула молодая женщина в английском твидовом костюме — пиджак был укорочен, как для езды на лошади. Она кивнула мужчине, и тот сейчас же удалился к машине, а водитель поставил чемоданы в подъезд.

— Федор Иосифович вас ждет, — сказала женщина на безукоризненном оксфордском английском. — Пожалуйте сюда.

Жени прошла вместе с ней по коридору к тяжелой дубовой двери. Женщина постучала и тут же открыла ее, слегка подтолкнула Жени вперед, а сама попятилась в коридор.

— Мой дорогой доктор! — навстречу ей шагнул с распростертыми объятиями крепкий мужчина лет пятидесяти, широколицый, с густыми волосами и загрубелой кожей. Когда он приблизился, Жени разглядела, какой у него был странный цвет глаз: желтовато-оранжевую радужную оболочку обрамлял темный кружок.

— Большая честь! — он крепко пожал ей руку и улыбнулся, глаза прикрылись, и от уголков к волосам побежали морщинки. — Поездка была приятной? Последняя часть, наверное, немного неожиданной? Но так уж было необходимо. Чем-нибудь подкрепитесь. Чай? Водка?

— Пожалуйста, чай, — Жени и забыла, что русские служащие, как и рабочие, часто пьют по утрам водку.

— Хорошо, — он отдал распоряжение в мегафон интеркома на столе — массивном образце мебельного искусства девятнадцатого века, и предложил Жени сесть на диван.

Сама она предпочла бы постоять — тело после длительного полета свело, ноги затекли. Дверь тут же открылась: все та же женщина в твидовом костюме внесла поднос с чаем. После того как та закрыла за собой дверь, Федор Иосифович налил чашку чая Жени, потом еще одну — для себя, и, сидя в кресле напротив, держал чашку на весу.

Он спросил Жени о погоде в Калифорнии, сказал, что ему известна ее блестящая репутация хирурга, поинтересовался, участвует ли она в работе мужа. Жени вежливо отвечала, но не могла понять, зачем нужны были эти церемонии перед тем, как ей скажут, что ей предстоит делать. Очевидно одно: Федор Иосифович не являлся ее пациентом. Его упоминали во время инструктажей — важная фигура в Советском руководстве, Федор Иосифович стоял за сценой, но, обладая колоссальной властью, был одним из кандидатов на пост руководителя партии в будущем.

Он продолжал незначительный разговор, как бы оценивая свою гостью. «Чай это хорошо, — говорил он. — Полезно для здоровья». Сам он выпивает в день не меньше десяти чашек. И только черный — прочищает организм, выводит шлаки.

Жени слушала вполуха, изучая человека, сидящего напротив. Он спросил, есть ли у них дети. Но Жени прекрасно понимала, что он знает ответ из досье и вопрос задан, чтобы направить разговор в нужное русло.

— К сожалению, нет. А у вас?

Он был вдовцом и жил с единственной двадцатилетней дочерью Ольгой — прекрасным агрономом, девушкой с острым политическим умом.

— Как у меня, — добавил он.

— Но Ольга очень некрасива, — вздохнул Федор Иосифович. — Добрая, умная, но некрасивая. Прекрасная душа, но страшный подбородок. Уши, как капуста. Нос, — он пожал плечами, — как огурец.

«Косметическая хирургия», — разочарованно подумала Жени. Не операция по восстановлению лица мужчины, а пластика, чтобы сделать симпатичнее девушку.

— Ольга влюбилась в Ваню, — продолжал Федор Иосифович. — Сына моего друга. Очень важного друга, — повторил он с нажимом. Жени догадалась, что друг, наверное, состоял в Политбюро и от него зависело будущее Федора Иосифовича.

— Ваня ищет красотку. Как все молодые ребята, хочет красивую жену. Почти уже обручился с дочерью одного ответственного работника.

Соперника, поняла Жени. И Федор Иосифович хочет превратить свою дочь в красавицу, чтобы Ваня на ней женился, а его отец поддержал Федора Иосифовича в борьбе за власть. Пластическая хирургия на службе у политической интриги? Для нее это не имеет значения, сказала себе Жени, надеясь только на то, что и девушка, как и ее отец, хочет операции.

— У вас есть ее фотография? — спросила она.

Он пропустил мимо ушей ее вопрос.

— Вы лучший в Америке пластический хирург. Вы женщина и хорошо понимаете женское сердце. И, — он поднял вверх указательный палец, — вы не любите западных журналистов.

Жени кивнула. Он предупреждал, что она не имеет права ничего разглашать по возвращении в Америку. Она соглашалась, не мучаясь угрызениями совести — любому своему пациенту она обещала анонимность.

— Я люблю Ольгу. Вы любите отца. Ведь так?

Она снова кивнула. В его вопросе слышалась угроза.

— Вы сделаете Ольгу красивой, — заключил он.

Профессиональная честность заставила ее возразить:

— Не могу вам этого обещать. Я ведь даже не видела вашу дочь.

— Вы увидите Ольгу. А теперь отдыхайте. Операция завтра.

Он встал, и в комнату вошла женщина в твидовом костюме. Встреча подошла к концу.

Следующим утром в семь часов Жени начала с ринопластики, изменила форму кончика носа, убрала горбинку с переносицы, сузила нос, разбив и сдвинув в новое положение носовые хрящи. Потом наложила несколько легких швов на слизистую оболочку и на несколько минут прервалась, пока девушке давали дополнительный наркоз.

Она не хотела делать все за один раз: и из-за пациентки, и из-за себя самой. Операция продолжительностью в целый день была неоправданно травматической. Жени понимала, что устала и не была достаточно подготовлена. Ассистирующие ей, небольшая бригада, не понимали ее жестов и команд. Она теряла время на объяснения и не чувствовала себя такой же уверенной, как у себя в клинике.

Но Федор Иосифович распорядился сделать все в один день, включая изменение формы ушей — операция, на которую обычно уходят недели и месяцы, пока не приживется донорский материал.

Прокалывая левое ухо, Жени совершенно расстроилась. Она привыкла планировать все заранее, обсуждать все шаги с пациентом и по возможности предусматривать осложнения.

Раздражение, граничащее с гневом, заставляло ее спешить. Жени глубоко вздохнула. Макс рассказывал ей о мерзавцах, учивших его работать. И ему приходилось оперировать в невероятных условиях, как-то с помощью одного перочинного ножа, сидя в засаде.

Здесь, в специально оборудованной клинике, у Жени было все, что ей могло потребоваться. Гневу не место в хирургии. Она сосредоточилась и ее следующий надрез вышел таким аккуратным, что у ассистирующего хирурга вырвался возглас восхищения.

После ушей настала очередь подбородка. Жени прикрепила имплантант, потом сняла несколько миллиметров для лучшего соотношения новой формы носа и подбородка.

Кроме пластики носа, ушей и подбородка, Жени слегка изменила конфигурацию шеи.

Им обеим здорово досталось, подумала она, проверяя у Ольги последние швы. Она чувствовала к пациентке симпатию и ощутила с ней даже какое-то родство. Может быть, Ольга всерьез и не хотела операции. Но и она, и Жени вытерпели последние часы ради своих отцов.

— Ну вот, — объявила Жени бригаде. — Она ваша. Моя работа окончена, — и пошла к раковине. В это время к ней подошла сестра:

— С вами хочет поговорить Федор Иосифович.

— Сейчас? — она недоверчиво подняла глаза на сестру. Она оперировала целый день, и весь ее халат был запятнан.

— Как можно скорее, доктор.

Она вымыла руки, лицо, сорвала с головы шапочку и направилась по коридору к комнате, где он поджидал ее. Двери оказались распахнутыми, и Жени переступила порог без стука.

— Вы меня хотели видеть?

— Поздравляю! Мне сказали, вы прекрасно поработали, и моя Ольга будет красавицей.

— Судить еще слишком рано, — сухо заметила Жени. — Ваша дочь спит. Пришлось дать ей сильный наркоз. Хорошо, что у нее здоровое сердце, — укоризненно заключила она.

— Ольга выйдет замуж за Ваню! Правда ведь здорово, доктор!

Жени пожала плечами:

— Я навещу ее позже. Какое-то время продержатся синяки и отечность…

— Вам нет никакой необходимости ее навещать. Ваши помощники за всем присмотрят.

— Но она — моя больная, — возразила Жени.

— Совершенно верно, Доктор. Но и моя дочь.

Жени безнадежно посмотрела на него.

— Сейчас вы как следует выспитесь, а потом полетите обратно к мужу.

— Но…

— Поверьте мне, так будет лучше, — его желтоватые глаза превратились в желтушные, когда растянулись в улыбке.

— Мой отец… — начала Жени.

Федор Иосифович махнул рукой:

— Георгий Михайлович — сложный человек. Тоже некрасивый. Гораздо некрасивее Ольги. У нас с ним было много проблем.

— Когда я его увижу?

Федор Иосифович посмотрел на часы:

— В свое время. Через недели, через месяцы, как знать. Сперва Ольгино лицо, потом свадьба. Придется подождать, доктор. В свое время.

— А мой брат?

— Умный человек. Ему тоже придется подождать до свадьбы. Кстати, доктор, не хотите приехать в Москву гостьей на свадьбу? — желтые глаза сделались красными, как капельки крови дочери на халате Жени.

— Нет! — Жени повернулась и поспешила из комнаты.

На следующий день в три часа самолет поднял ее в холодное ясное небо. Из иллюминатора ей на секунду открылся вид на голубовато-зеленый Зимний Дворец на фоне белого снега.

Во вторник на дорожке к ее дому остановился ярко-красный «Феррари». Было десятое мая — сорокалетие Жени. Пел щурился под весенним калифорнийским солнцем, и его улыбка то вспыхивала, то затухала, как солнечные зайчики на лице, пробивающиеся сквозь колышущиеся ветви.

— Не стоило… — начала Жени и крепко обняла его за шею. — Но я так рада! — она поцеловала мужа в губы и подбежала к машине — погладила по крыше, по дверце, по ветровому стеклу. — Какая красивая!

Застенчивая улыбка Пела стала шире, и он с облегчением рассмеялся. В прошлом он не осмелился бы подарить ей что-нибудь столь экстравагантное. Тогда Жени не любила роскошь, думая, что дорогие подарки привязывают.

— Давай прокатимся! — она расхохоталась.

Пел согнулся и устроился рядом с ней на сиденье.

— Там, в перчаточнике, есть еще кое-что для тебя.

— Довольно, довольно! — закричала Жени, наигранно сердясь, но, протянув руку, повернула ручку. Открыла. Внутри что-то написано от руки. «С днем рождения! Со свадьбой! Ольга и Ваня поженились шестого мая в Москве».

Она радостно вскрикнула и, плача от счастья, бросилась к нему в объятия.

42

В специальной комнате Далласского аэропорта Жени прохаживалась, то и дело поглядывая на часы. Пел подошел, обнял за талию и повел к стулу. Она устроилась на кончике, как пугливая птица, повинующаяся кормящему ее человеку.

Но тут же вскочила, когда отец переступил порог. Он шел медленно, шаркая ногами и низко опустив голову. Жени бросилась навстречу и раскрыла объятия. Он поднял лицо, и ее руки застыли, на миг онемели ноги: на нее взирала маска с провалом посередине. Взгляд отца показал, что он понял, как потрясена дочь, и она, стыдясь, рванулась к нему и поцеловала в щеку.

— Здравствуй, папа. Добро пожаловать.

— Здравствуй, Женя, — ответил он и пристально посмотрел на нее. Она заставила себя улыбнуться, руки было поднялись, но опять безжизненно упали вдоль тела. Она искала глазами Пела, и он подошел к ним с протянутой рукой.

— Здравствуйте, Георгий Михайлович, — проговорил он, но на этом его русский и кончился, и приветственные фразы переводил уже другой человек.

Жени слушала, как отец говорит обычные благодарственные слова. Его язык был сух, хотя Пел отвечал ему с теплотой.

Ее отец — бывший советский функционер, иностранец, человек без носа и без уха, на чьем лице безжизненная кожа свисала складками — это ее отец? Его увечье определило всю жизнь Жени, но теперь, увидев его, она снова стала ребенком, побоялась прикоснуться, и сгорала от стыда, когда представляла друзьям.

И пока Жени испытывала эти чувства — доктор Сареева смущалась и наблюдала. Но врач не мог подавить в ней дочь. «Ужасная ошибка, — думала она и ее глаза обратились к Пелу: зачем я заставила его приехать? Что я делаю с Пелом, с собой, со всеми нами?»

— Я буду скучать, — прошептала она, когда они целовались на прощание.

Муж поцеловал ее еще раз и ободряюще сжал плечо. «Как хорошо он меня знает», — подумала Жени и помахала Пелу рукой. Она заставила улыбку задержаться на губах и, повернувшись к отцу, взяла его под локоть и повела к самолету, вылетающему в Сан-Франциско.

В аэропорту люди бросали на них взгляды и быстро отводили глаза. В Жени вспыхнул гнев. Какое они имеют право. Увечье — такой же случай, как красота и гениальность. Ей приходилось сталкиваться с куда более ужасным уродством — дети, искалеченные ядерным взрывом, юноши, превращенные огнем в безликие мумии. Она крепче сжала локоть отца и, высоко подняв голову, встречала чужие взгляды, защищая отца от невежества и черствости. Это мой отец, говорили ее глаза, он пострадал от сил, с которыми не в силах был справиться.

Но в самолете Жени почувствовала облегчение, когда отец почти тут же заснул и проспал весь полет. Нет, он справлялся. И не только с пытками во время войны, но и со всем остальным, что выпало на его долю после. А мог бы выбрать тот же путь, что и Гроллинин.

Они приземлились, и на «Феррари», оставленную Жени на стоянке аэропорта, отправились домой. Георгий, казалось, оцепенел и не сказал по дороге ни единого слова, даже тогда, когда они подкатили к двери.

Жени провела его по дому, распаковала чемоданы и вынула шерстяной костюм. Местами он протерся и порвался, но был тщательно зашит. Жени повесила его на деревянной вешалке в шкаф — такой теплый пиджак был ни к чему в Калифорнии. Три пары брюк она повесила туда же, зажав концы в отдельные клипсы, а свитера свернула и положила в ящик. В другой — нижнее белье, носовые платки и шерстяной шарф. Ящик остался на две трети пустым. Со дна чемодана Жени достала томик Пушкина и сказки и положила книги на туалетный столик.

В ванной она достала из кожаной сумочки его туалетные принадлежности: кусок мыла, зубную щетку, щетку для волос из кабаньей щетины. Жени вспомнила, что точно такую видела, когда была маленькой. Кто-то привез щетку отцу из Англии, и он с гордостью показывал ее Жени. Она подержала ее в руках, потом снова стала доставать вещи: расческа, пузырек одеколона. Вот и все. Она вынула все, что у него осталось.

Нужно пойти в магазины, думала она. Теплые осенние дни еще могут обернуться жарой. Но как он выдержит встречу с продавцами в Кармеле и Монтерее? И как эту встречу выдержит она?

Жени оставила отца дома, переоделась и пошла в бассейн. И там мощными гребками старалась перебороть разочарование от угасающей мечты, столкнувшейся с реальностью существования ее отца.

Через полчаса она вышла из воды и завернулась в длинный махровый халат. Что ей предстоит впереди. У Георгия нет другого дома, кроме ее, и он пожелает жить в нем затворником. Здесь, в дельмарском лесу это было возможно. Но как теперь мечтать о переезде в Джорджтаун? Пел занят, и ему приходится видеться с множеством людей. В эту жизнь отец никогда не сможет вписаться.

Что она наделала? — мрачно думала Жени в десятый раз за день. Открыв стеклянную дверь, она проскользнула к себе в спальню. Что станется с ее браком? С ними со всеми?

На следующий день, отдохнув, Георгий начал проявлять интерес к окружающему. Он никак не мог поверить, что Жени владеет таким домом с четырьмя акрами земли. Бассейн его просто поразил. Разве может его хозяином быть один человек? — удивлялся он. Такого бассейна хватило бы для рабочих целой фабрики.

— Нет, невозможно, — качал он головой. Потом рассмеялся. — Я и забыл, что это Америка.

— Хочешь искупаться? Вода подогревается.

— Купаться в это время года? Очень странно.

На следующее утро он вошел в бассейн и, стоя по плечи в воде, наблюдал, как плавает дочь.

— Ты хорошо плаваешь, — заметил Георгий, когда она закончила. — Настоящая спортсменка. А девочкой была неловкой.

— Неуклюжей, — согласилась Жени, встряхивая волосами. — Помнишь, как меня выгнали из балетной школы?

— Да, да, помню. Как давно это было, Женечка.

Ласковое слово удивило их обоих. Жени подала отцу халат, и они вместе отправились домой.

— Заварить чай? — предложила она.

— Давай.

Жени сделала его по-русски черным и крепким, и Георгий процеживал горячую жидкость сквозь кусочек сахара, языком прижимая его к зубам.

— Хорошо, — он поставил чашку на стол. — Я для тебя обуза, Женечка.

— Мы привыкнем друг к другу, — принялась отрицать она. — Нужно только время. Ведь столько лет…

Он кивнул.

— Я сомневался. Думал, мне слишком поздно что-либо менять.

Жени вспомнила об одежде, которую купила ему. Она лежала у него в шкафу. Отец потрогал, похвалил материал, но даже не примерил.

— Когда мы виделись с тобой в последний раз, ты была еще ребенком, а теперь взрослая женщина, жена. И ты должна быть со своим мужем.

Их глаза встретились и они поняли, что оба думают о Наташе.

— В последний раз, когда я тебя видел… — его голос растворился во времени.

Она стояла на верхней площадке лестницы с Дмитрием и Катей и видела, как он с достоинством сходит вниз, упрекая солдат за то, что они ломали двери. Гордый человек с военной выправкой. И следующая встреча почти через двадцать семь лет: сломленный старик, шаркающий ногами по незнакомой комнате с низко опущенной головой.

— Я стар. Жизнь уже прожита. Мои ошибки останутся со мной, — он посмотрел на свои руки. — Когда-нибудь я расскажу, в чем они заключались. Страшные ошибки. Я был слепым глупцом. Все эти годы я молил твою мать о прощении.

— Мою мать?

— Ее память. Она постоянно во мне.

Георгий замолчал. Жени не знала, о чем его спросить, что ему еще рассказать. Стрелки часов показывали половину восьмого.

— Мне пора одеваться и идти в клинику, — в десять у нее была запланирована подтяжка лица престарелому сценаристу. — Хочешь пройтись посмотреть округу?

— Пока нет, — его голос звучал еще печально. — Ты правильно сказала, необходимо время.

Постепенно они стали узнавать друг друга. Иногда проходили дни, а они даже не говорили друг с другом, но, ощущая друг друга рядом, вспоминали прошлое, как будто в их памяти открывались новые ячейки. Одна за другой. Постепенно Георгий начал носить одежду, которую ему купила Жени. Кое-что было велико, но он и слышать не хотел, чтобы поменять вещи.

Иногда день или два они не виделись, когда Жени улетала на восток. Она предпочитала видеться с Пелом там, хотя он постоянно предлагал приехать в Калифорнию. Еще рано, говорила она ему. Она не могла думать без содрогания о них троих в одном доме.

Поездки Жени ободряюще действовали и на нее, и на Георгия. После выходных с Пелом она чувствовала себя увереннее, а отец ждал ее дома, соскучившись по разговорам.

Готовясь к поездке в Америку, Георгий вернулся к учебникам, чтобы освежить английский. Когда уезжала Жени, он разговаривал с поваром, много читал, час или два в день смотрел телевизор. И к концу зимы свободно говорил, набравшись американских разговорных выражений. Теперь они с Жени общались больше по-английски, чем по-русски. Ее владение родным языком было хуже, чем его — английским.

— Ты говорил, что у тебя были сильные сомнения, — напомнила отцу как-то вечером Жени. — Так почему же ты решил сюда приехать?

— Из-за тебя, — ответил он, повернув руки ладонями вверх. — Ты меня ждала.

— Только поэтому?

— А почему же еще? Я прошел через слишком многое, чтобы теперь меня заботила политика или волновали политические системы. Я мог бы дожить жизнь и в России. Но приехал в Америку, потому что меня просила об этом дочь.

— А Дмитрий? А твои внуки?

Если ничего не произойдет, в конце следующего лета они приедут в Америку. Фонд расширил стажировку Дмитрия, и теперь он проведет в Массачусеттсе целый год.

— Мы даже не были друзьями. Дмитрий меня так и не простил за то, что я сделал с его матерью, — Георгий пронзительно посмотрел на Жени. — Это я услал ее туда.

Жени выдержала его взгляд.

— Я знаю. Она мне говорила.

— Я рад, что она тебе сказала. Ненависть свела меня с ума, и я был с ней жесток.

— Но она мне сказала, что ты пожертвовал своей жизнью, чтобы спасти ее.

— Она так сказала?

— Да. Что ты принял наказание за преступления, которые не совершал, чтобы ей разрешили эмигрировать.

Георгий заплакал.

— Это правда? — мягко спрашивала Жени. Ей хотелось, чтобы он подтвердил это сам. — Ты был чист, но признался?

Он не мог говорить, но кивнул головой.

— Она тебя простила, — прошептала Жени. — За все, что случилось в прошлом.

Несколько минут Георгий еще тихонько всхлипывал, потом достал из кармана большой белый платок и вытер глаза.

— А ты, Жени? Ты меня простила?

— Девочкой я обвиняла во всем ее. Во всем, что случилось после ее ухода. Я осуждала ее за то, что она сбежала с актером, что оставила семью. Считала ее плохой, а тебя хорошим.

— Хорошим? Меня?

— Когда я подросла, — продолжала Жени с трудом, — я постаралась вовсе выкинуть ее из головы. Старалась о ней не думать. Но когда мой брак сломался, я почувствовала себя совершенно одинокой, сомневалась во всем. Я поехала в Израиль, чтобы снова ее найти, и поняла, что моя мать — женщина героической доброты, — она перевела дыхание. — Я так и не сказала ей… Не сказала, что люблю ее. Она умерла у меня на руках. Было слишком поздно.

— Она бы тебя простила, — Георгий обнял дочь.

Жени кивнула:

— А я прощаю ее. Она этого хотела.

Она подвинула стул ближе к отцу, и они сидели, взявшись за руки, и оплакивали разбитую Наташину любовь.

Успокоившись, Жени начала рассказывать о цели своей жизни, как она впервые узнала в Аш-Виллмотте о пластической Хирургии.

— Тогда я уже знала, что стану хирургом. Я провела лето с убогим от рождения ребенком и думала о тебе. Во время учебы в медицинской школе и все годы практики — восемь лет — я думала о тебе. Я мечтала одержать верх надо льдом.

— Льдом? Ладожским? Но когда это случилось, ты еще не родилась.

— Я родилась в этом. И это сделало меня такой, какая я есть.

Он удивленно посмотрел на нее:

— Никогда бы не подумал… Моя дочь… И у тебя до сих пор сохранилась эта мечта?

— Да.

— Ну, тогда я твой.

— Ты хочешь, чтобы я сделала операцию? — выдохнула Жени.

— Да. Дам тебе хоть это, — пробормотал он и добавил. — Я так мало тебе дал.

Через десять дней, без пятнадцати семь, на утро операции Жени в последний раз рассматривала четкие снимки реконструирующей компьютерной системы. Компьютер был их последним приобретением, современным средством диагностической технологии, дающим возможность наиболее точного промера ущербов. Он давал послойные изображения, закодированные в цифровой системе, и позволял планировать операцию на различных ее стадиях. В конце концов получалось трехмерное изображение искомого результата. И сейчас, еще не приступая к операции, Жени видела реконструированное лицо отца.

Систему установили в здании Боннера, в той комнате, где когда-то лежала Чарли, а потом Элиот Хантер: историческая комната. Руки Жени дрожали. Она волновалась и перед операцией Чарли, но сейчас несравнимо сильнее.

Она изучала Снимки, стараясь понять, что могло пойти не так, как надо, во время операции, то, что не предусмотришь заранее, пока не сделаешь разрез. Сейчас она не нашла ничего, никаких возможных погрешностей.

Она отвернулась от сканера и взглянула на часы: семь. Теперь каждую секунду сестра может дать демерол, чтобы в полузабытьи везти пациента в операционную.

Вдруг Жени потеряла всякую уверенность. Вот сейчас она должна идти к нему. Она вскочила и бросилась из компьютерного кабинета к Георгию. Сестра уже готовила шприц.

— Оставьте нас на секунду, — попросила Жени. — Я хочу поговорить с отцом наедине.

Сестра растерянно посмотрела на нее, но повиновалась и вышла, неся перед собой шприц вверх иглой.

Георгий приподнялся на подушках:

— Женечка, что ты здесь делаешь? Я думал, мы увидимся теперь только после…

Жени пододвинула стул к кровати:

— Ты говорил, что приехал в Америку только потому, что я этого хотела. Это правда?

— Правда. Но почему ты…

— Это очень важно. Чрезвычайно. Скажи, почему ты согласился на операцию?

— Для тебя.

— Но разве ты сам не хочешь избавиться от увечья? — у Жени перехватило дыхание. — Разве это не для тебя?

— Я сохранил свое лицо таким, чтобы каждый, кто его видит, вспоминал, что фашисты сделали с нами — с нашей страной, с нашим народом. Когда после войны мне предложили пластическую операцию, я отказался из гордости. Но я знал, что мое лицо заставит меня прятаться от людей.

— Но все это в прошлом! — возразила Жени. — Ты мне рассказывал, как изменился с годами.

Георгий продолжал, как будто она ничего и не сказала.

— Когда я вернулся, я уже не был мужчиной и я заставлял Наташу страдать. Она была красива, желанна. А я ее ненавидел, потому что был страшен и был неспособен ее любить. Я превратился в собственные раны. Понимаешь? Искалечена была душа.

Жени кивнула:

— Но ты говорил, что в ссылке о многом передумал.

— Да. Я понял, что я наделал и кем стал.

— Почему же ты сейчас не хочешь операции?

— Я хочу, Женя. Ради тебя. Согласен нести на своем лице знаки собственной жестокости. Помнить нужно теперь мне одному, а не другим. Я не должен забывать свою чудовищность.

Жени взяла его за руку:

— Ты за все заплатил. Твое наказание длилось слишком долго.

— Недостаточно. Я хотел нести его до смерти, — он сжал ее ладонь и попытался улыбнуться. — Но что я хочу, теперь не имеет значения. Мне надо дать тебе, что ты желала всю жизнь.

— Нет, ради себя я не могу подвергать тебя риску и боли. Я почти забыла, что я врач, и пыталась строить из себя бога, — она положила его руку на кровать. — Я скажу, чтобы тебе принесли завтрак. Можешь одеваться. Мы отменяем операцию.

Лицо отца осталось прежним. Но после несостоявшейся операции и его признания, Георгий стал ей понятен, превратился в настоящего человека и больше уже не был тем, кого она придумала в своем воображении. Всю жизнь Жени любила — или старалась полюбить его, потому что он был ее отцом. Теперь, узнав его, она полюбила его как личность.

Пригретый дочерью, Георгий изменился. У него появились новые интересы, вкус к жизни. Как-то днем Жени провела его по клинике, давая на ходу объяснения. Рассказала о высокоточном оборудовании, о работе, которую они выполняли в обеих частях клиники, о некоторых пациентах. «Утром, — говорила она, — была проведена ринопластическая операция — изменена форма носа Джейн Дарвин, которую до этого оперировали по поводу изменения пола».

— Превращать женщину в мужчину? Не может быть, — твердо заявил Георгий. — Это какая-то несусветная чушь.

В старом здании он почувствовал себя свободнее и тут же понравился пациентам — детям с врожденными недостатками.

Жени купила отцу машину, и два или три раза в неделю он ездил в клинику навестить детей из здания Боннера. Его уже ждали в палате, и он рассказывал о России, вспоминал сказки, которые читал или слышал, рассказывал о днях своей юности. Дети ухватывались за слова, просили повторить полюбившиеся места и наслаждались маленькими пирожками, которые он сам для них готовил. Они называли его дядей Георгием, но думали о нем как о волшебнике-дедушке, который всегда их подбодрит и который знает секрет, отличающий их от других людей.

По вечерам Георгий читал газеты и вырезывал все, что находил о своем зяте. Он гордился Пелом, любил его и восхищался им. И Пел испытывал те же чувства к Георгию, и в один из своих приездов в Калифорнию сказал:

— Понятно, почему мы так ладим: мы оба любим одну и ту же женщину.

Георгий совсем не походил на отца Пела, но после смерти Филлипа в жизни его сына образовалась пустота, и Георгий мало помалу занимал его место. Пел звал его по-русски «отец», и Георгий отвечал ему «сын».

— Ты мне больший друг, чем Дмитрий, — как-то признался он.

Но хотя Георгий радовался обществу Пела в доме на полуострове Монтерей, в Вашингтон он ехать отказался.

— Неприглядный будет вид. Политический деятель не должен иметь такого, как я, родственника, — категорически заявил он.

Жени по-прежнему летала на восток так же часто, как и Пел, приезжавший их навестить. Теперь она могла взять несколько дней подряд: покидать клинику ей стало несравненно легче. С ней работал Стив Лукас, грубоватой манерой напоминавший Макса, и такой же преданный делу квалифицированный хирург. И Клэр Вашингтон, начинавшая в косметическом крыле, и теперь ведущая большую часть административной работы. С Клэр и Стивом — «совестью» клиники — Жени смогла постепенно отстраняться.

Она надеялась открыть кабинет в Вашингтоне или недалеко от города. Пела безусловно переизберут на второй срок, если он захочет еще быть сенатором. Хотя, может быть, он займется и чем-нибудь другим — о Пеле поговаривали как о восходящей звезде. Его работа в сенаторском комитете по международным отношениям привлекла внимание всей страны. Аналитики предсказывали, что если демократы победят на выборах 1988 года, Пел может получить место в правительстве или стать послом США при ООН.

И возможности на этом не ограничивались. Кто знает, какие перспективы откроют для Пела выборы 1992 года? Размышлять об этом было слишком рано, но Вашингтон всегда считался городом Пела, и Жени мечтала там обосноваться.

Но она не спешила, по-прежнему принимая новых пациентов. Не спешила, потому что не знала, что делать с отцом. Он казался довольным, навещал детей, много читал и недавно на собственной земле начал заниматься огородничеством. Но он был стариком в чужой стране и покинул родину ради нее. Как она могла теперь его бросить?

В Вашингтоне ему станет неуютно. Внешность и политическое прошлое, о котором еще многие помнят, заставят его снова прятаться от людей. Жени чувствовала ответственность за отца, но и своего счастья с Пелом она упускать не хотела. Ведь ей уже перевалило за сорок.

Когда Дмитрий очутился в аэропорту Джона Кеннеди, первым впечатлением Жени было, что брат слишком быстро постарел. На фотографии его лицо было слегка размыто, и она удивилась, увидев брата взрослым мужчиной. В жизни он казался лет на десять старше ее. Длинную бесформенную бороду испещрила седина. Брат был очень худ, и не так высок, как она представляла. Видимо, поняла Жени, она еще продолжала расти, когда он уже перестал.

Жени помахала рукой, чтобы брат заметил ее, и окликнула его по имени. Он подбежал и крепко обнял сестру. Они прижимались друг к другу, смеялись и плакали, и не могли выговорить ни слова. Наконец с застенчивой улыбкой вперед выступила Вера, и Жени из объятий брата попала в объятия детской подруги, ставшей теперь ее сестрой.

— Вот твои племянники, — женщины отстранились и посмотрели друг на друга. — Миша чем-то похож на тебя, хотя мальчики не бывают красивыми, по крайней мере, он сам так считает.

Мальчики с достоинством протянули тете руки.

— Они оба красавчики, — рассмеялась Жени, притянула ребят и поцеловала в макушки.

Из аэропорта они отправились в Ванвуд, куда собирался приехать и Пел, после расследовательской миссии в Никарагуа.

— А где дедушка? — спросил Василий, старавшийся перед Мишей играть взрослого. — Когда мы увидимся?

Жени посмотрела на брата, ожидая его ответа. «Сын меня не знает, — заартачился Георгий, когда она позвала его с собой встречать Дмитрия в аэропорту. — И я не хочу навязываться ни ему, ни его семье».

— Дедушка в Калифорнии, — объяснила она мальчику. — Вы встретитесь позже. Для старого человека такое путешествие не из легких.

— Но ведь Калифорния в Америке, — возразил Вася. — Один из ее штатов.

— И тем не менее она далеко, — мальчик напоминал отца, как на той фотографии. Но глаза были бабушкины. Жени пожалела, что Георгий не приехал с ней.

На следующий день, в Ванвуде, Жени и Дмитрий долго гуляли перед завтраком, рассказывая друг другу жизнь с самого детства.

Дмитрий объяснял, о чем написал в письме, рассказал о доме, который они делили с другой семьей, говорили о работе, о своем институте и статьях.

Жени рассказала о клинике, вспоминала Макса, восхищалась его гением хирурга и длившимся всю жизнь его крестовом походе против увечья и боли.

Дмитрий слушал с глубочайшим вниманием.

— Мы очень похожи друг на друга, — проговорил он, когда она закончила. — Настоящие брат и сестра. Врач и физик. Ты исправляешь лица и тела, чтобы вернуть им порядок. А я изучаю порядок во вселенной, который придает форму всему. И мы оба привержены красоте. Видеть ее научила нас мать. Показала, как разглядеть во всем: в звездах, цветке, снежинке, в ней самой. Порой мне кажется, что постоянное открытие красоты в вещах поддерживает во мне жизнь, не дает унынию овладеть мной. Ведь мои сыновья красивы?

— Да. И Вера тоже.

— И Вера. Как бумажный цветок. Помнишь, когда мы познакомились? На твое тринадцатилетие.

— Как я могу забыть. До того дня она была моей лучшей подругой. А когда я увидела, как ты на нее смотришь, стала ужасно ревновать. Вот какой я была несносной девчонкой, — Жени улыбнулась.

— Просто девчонкой, — поправил Дмитрий. — Тогда я бы тебя тоже ревновал. До сих пор помню, что я почувствовал, когда увидел Верины глаза. Бархатные. Я решил, что они будут согревать меня всю оставшуюся жизнь, — он рассмеялся. — Я был, как и мать, романтиком.

— Хорошо, что ты ее любил. Прекрасная, удивительная женщина.

Его брови вопросительно изогнулись.

— Я ее тоже любила. Наверное, всегда. Но погребла любовь, когда она ушла от нас. Но теперь по-прежнему люблю.

— И я люблю. И любил всегда.

— И отец тоже.

Лицо Дмитрия потемнело:

— Он ее погубил. Отправил в ссылку.

— А потом спас. И перед смертью она простила ему.

Несколько минут они шли молча, а потом Дмитрий снова заговорил о семье:

— Когда мы поженились, мы были с Верой влюблены друг в друга. И я уверен, она и сейчас меня любит. Но ей со мной тяжело живется. Она не жалуется. Но я знаю, нам всем было бы гораздо легче, если бы я делал то, что от меня хотят. Был бы как все. Вступил бы в партию. Не высовывался.

— Нет, — они шли взявшись за руки, и хромота Дмитрия была почти незаметна, хотя он слегка и подволакивал поврежденную ногу. — Ты сын своего отца. Иди своей дорогой, — и она рассказала о несостоявшейся операции.

— Да, мы все такие, как раньше, — заметил Дмитрий. — И старик по-прежнему упрям.

— Ты хочешь с ним увидеться? — спросила Жени, когда уже показался дом.

— А почему бы и нет? — грубовато ответил брат. — Я буду в МТИ целый год. Если захочет, пусть приезжает.

Как только они вошли в дверь, к Жени подошла служанка:

— Доктор, вам звонят из клиники. Вы возьмете трубку?

— Конечно, — Жени прошла в кабинет.

— Доктор Сареева?.. Жени, — говорила Клэр Вашингтон. — Я хотела выяснить, когда вы возвращаетесь. У меня в плане операция. Мне надо знать, будете ли вы ее делать.

— А почему я? — Жени взяла неделю отпуска и хотела провести ее с родными. И через несколько часов в Ванвуд приезжал Пел.

— Реконструктивная операция. Лицо.

— Стив Лукас ее хочет выполнить.

— Но пациент просит вас.

Жени нахмурилась:

— Кто бы это ни был, скажите ему, что меня нет в городе…

— Но пациент ваш отец, — перебила ее Клэр.

Как только Клэр положила трубку, Жени набрала свой домашний номер. Ответил Георгий:

— Да, это так. Преступление и наказание подошло к концу. У меня есть еще несколько лет жизни, и я хочу их провести со своими детьми. Хочу помочь Пелу стать лидером вашей страны. Он еще не настолько стар, чтобы помощь отца ему была не нужна, — говорил отрывисто Георгий. — Да и тебе, красавица, нужно иметь приличного родителя, чтобы люди не думали, что ты родилась из устричной раковины.

— Папа, — перебила его Жени. — Ты ведь знаешь, ради меня не надо делать никакой операции. Я не хочу играть в бога.

— Играй во что хочешь. О Боге я никогда, положим, много не знал, и жизнь заканчиваю с дьяволом. Будь добра, сними с меня эту маску. Или мне искать другого хирурга?

— Нет. Я твой личный специалист. Вернусь через три дня. Скажи Клэр, чтобы ставили операцию на следующий понедельник.

— И раз уж мы соединились, передай-ка трубочку сыну. Я имею в виду твоего брата, а не мужа.

Жени выбежала за Дмитрием.

В следующий понедельник, пятнадцатого июля, Жени вошла в операционную, ощущая абсолютную уверенность. Ни малейшего волнения, которое она испытывала во время операции Чарли и в прошлый раз у отца. В халате и в маске она стояла у стола и протягивала руки в ожидании инструментов. Потом склонилась над головой Георгия и почувствовала рядом с собой Макса.

— Твой старик чертовски мил, — произнес он. Сам Ножбудет ассистировать тебе на этот раз. Вперед, детка.

Жени улыбнулась и сделала первый разрез.

Рождество вся семья провела в Джорджтауне. Не приехала только Роза, которой исполнилось девяносто четыре года. Она извинилась и сказала, что дома праздновать будет еще романтичнее. В семьдесят лет Мег снова сделалась живой, энергичной женщиной, как тогда, когда Жени с ней только познакомилась, и возилась с Дмитрием и его сыновьями, пока Вера не запротестовала:

— Вы мне их на всю жизнь испортите.

— А я и хочу, — Мег обняла ребят. — Мы собираемся оставить всех вас здесь. Правда ведь, Пел?

— Я это прорабатываю, — Пел моргнул, и это означало, что он надеется решить вопрос.

Распятие и ветви омелы украшали гостиную на первом этаже. Ель, в шесть футов вышиной, сверкала огнями, мишурой, стеклянными игрушками и шоколадом в золотой и серебряной фольге.

— Как в Топнотче, когда ты впервые появилась у нас, Жени, — заметила Мег. Печаль пробежала по ее лицу и пропала. Она повернулась к мальчикам и попросила их раскрыть висящие на камине чулки с подарками.

Жени и Пел смотрели на ребят, и Жени вспомнила очарование своего первого Рождества — в Финляндии: как они рубили с Олафом елку и тащили по глубокому снегу через лес в теплую кухню к Минне.

— Смотри-ка, — закричал Миша, доставая из чулка телескоп. — Как у папы, чтобы смотреть на звезды!

— Ну теперь все звезды твои, — заметил сыну Дмитрий.

Вася распечатал подарок Жени — большую иллюстрированную книгу о человеческом теле.

— Спасибо, — он поцеловал тетю. — Меня это очень интересует, — мальчик старался говорить по-взрослому. Жени рассмеялась и обняла его.

— А раскрой вот это, — Георгий указал на квадратную плоскую коробку. — Это вам обоим.

Жени заинтересовалась и подалась вперед. Отец не сказал ей, что собирается подарить внукам.

— Для тебя будет тоже сюрприз, — только и ответил он.

Вася снял ленту и подал пакет Мише. Тот стащил бумагу. Жени нагнулась. В руке мальчика оказалась фотография женщины в серебряной рамке. Глаза Жени затуманились, а Миша воскликнул:

— Это ты, дедушка! С какой-то красивой женщиной.

— Твоей бабушкой. Это ее единственная фотография, которая у меня сохранилась.

Жени опустилась на пол подле отца и положила голову ему на колени. Вася рассматривал фотографию:

— А молодым ты был красивый.

Мальчик улыбнулся. Его глаза, как у Наташи, скосили к переносице:

— Но теперь ты еще красивее, дедушка.