Личное дело

Александр Михайлов

Личное дело

К ЧИТАТЕЛЮ

Открою небольшую тайну - эту книгу издательство "Алгоритм" предполагало выпустить много раньше. Но сложность заключалась в стремлении Александра Яковлевича Михайлова скорее закрыться от мира в эти годы, чем открывать себя миру ещё и помимо своей профессиональной деятельности. "Я устал от душевного стриптиза. Выходить на исповедальную интонацию, показывать, вот какой я правильно настроенный... Не словами это надо доказывать", - так объяснил он потом своё довольно долгое молчание.

Но дело, думается, не только в этом. Как всякий художник, напряжённо анализирующий то, что происходит в душе - и во внешнем мире, Александр Михайлов обладает потребностью временами отодвигаться от самого себя и смотреть на свои же размышления холодно, критически, отстранённо, иногда неприязненно, в который раз экзаменуя себя и перепроверяя свои выводы заново. Всё это закономерно. В такие не простые периоды незримо отсеивается наносное от сути, эмоциональное - от вневременного. И в такие периоды своё собственное "я" художник, как правило, искренне считает недостойным чужого внимания. А говорение о себе становится для него едва ли не мучительным: зачем?!

Увы, без этих тяжёлых состояний не бывает роста души у творческого нашего человека, и не бывает без них движения вперёд в понимании происходящего... К тому же, многовековая школа восточного Православия вообще - воспитала в каждом из нас, будь кто-то и неверующим, вечное сомненье в ценности того, что мы из себя представляем. Русскому человеку всегда лучше и как-то удобней отойти в полутень, отодвинуться, поскорее уступить другому место в ярком, сияющем круге всеобщего внимания.

Доотвигались. Доуступались так, что почти самоустранились из многих сфер жизни родимой страны. И, довольные собственной скромностью, увидели однажды из своей излюбленной полутени, как неоново и ядовито пылают над столицей России импортные вывески на чужих языках. И как чужие жизненные ценности уже завладели изрядно душами наших детей - то есть, нашим будущим, а не только настоящим.

Сегодня есть что сказать актёру А. Михайлову. Сказать подростку, который вырастает между голодным нищим домом, ПТУ и бродяжничеством, - он проходил по опасной этой грани и не сорвался. Есть что сказать солдату, замордованному дедовщиной, и честному офицеру из числа тех сотен, если не тысяч, военных, которые в беспросветный час судьбы никак не находят в окружающей жизни лучшей мишени для табельного своего оружия, чем собственный висок. Есть что сказать мужику, которого ни в грош не ставят в семье, не считающей его больше кормильцем. Есть что сказать и нам, женщинам, привычно и незаметно для себя унижающим тех, кто рядом с нами.

И тяжкий грех перед самой идеей нашего высокого русского Православия совершаем мы, когда холим и пестуем одиноко своё горестное христианское смирение в самоизоляции, а вовсе не вступаемся друг за друга - за униженные, поруганные, родные, талантливые други своя. Не вступаемся словом, делом, советом, душевным участием. Мы прегрешаем, когда откладываем это на потом, а не действуем сей же час - сей час то есть. Мы забываем, забываем жёсткую библейскую истину: "Если вы промолчите, то дом ваш разрушится, и род ваш - погибнет. И для народа вашего придёт спасение из другого места".

Для книги А. Михайлова настала пора. Потому что уходя из освещённого круга, в данном случае - читательского, мы сдаём свои позиции другим носителям других идей - добровольно. И кто же тогда больше в этом виноват тот, кто уходит в смиренную тень? Или пришлый - тот, который занимает свободное, или плохо охраняемое, или проданное-перепроданное посредниками всех мастей и перекупленное уже кем-то наше место?.. Природа, как известно, не терпит пустоты. Пустоты в ней - не бывает, как не бывает никогда и нигде пустого идеологического пространства. Оно неизбежно заполняется кем-то, если только не заполняется нами самими.

Давайте-ка вместе возвращаться, дорогой читатель, с задворков жизни в свой дом, в котором лучшие места мы так привыкли уступать исключительно гостям. Возвращаться не в прихожую только, стеснительно переминаясь у порога, а под самые светлые сияющие образа наших славных предков. Потому что с каждым днём это будет сделать всё труднее. Там, где нет нас, всегда будут хозяйничать другие.

Читайте А. Михайлова. Я была рада работать с ним над этой книгой, а именно - засвидетельствовать письменно его видение мира, его понимание искусства и судьбы Родины.

В. Галактионова

ОБЩЕСТВО ЗРЯЧИХ

Сегодня образ России представляется мне трагическим. Как образ удивительной красоты женщины - синеокой, доброй, молодой, но с проседью в волосах. Прекрасная, исстрадавшаяся Россия. Она ждёт любви. Она хочет любить. А её насилуют, насилуют и насилуют десятилетими, столетиями. Из глупости или из корысти. В глазах её вопрос и желание: она хочет говорить. Сегодня она стремится быть понятой, как никогда раньше. Попранная, поруганная, растерянная наша Россия пытается быть услышанной. Она должна быть услышанной каждым из нас, её детей.

Слышать Родину, чувствовать свою Родину, служить ей всей жизнью - вот что нужно теперь, пока мы её не потеряли совсем.

Потеря Родины начинается с потери чувства России в самом себе. И трудно сказать, когда произойдёт всеобщее прозрение - всеобщее отрезвление, очищение душ. Но вот приезжаешь в "глубинку", видишь просветлённые лица, получаешь письма из разных мест страны - и надежда оживает.

Образ России... Как-то раздался телефонный звонок. Директор камерного хора пригласил принять участие в работе над рахманиновским циклом. Предложение было странное. Но по форме, по интонациям я понял, что отказаться не могу. Директор, и в самом деле, оказался симпатичным человеком. Мы поехали куда-то на другой конец Москвы. На метро, потом на трамвае.

Приехали. У дверей - надпись: "Общество слепых". Идём по длинному тёмному коридору. Где-то впереди - просвет. И оттуда доносится чудесное пение. Великолепная мелодия! Чистые сильные голоса!.. И пока шёл, видел передвигающихся на ощупь, по стенке, слепых людей с удивительно добрыми лицами. Они возникали из полутьмы - и пропадали в ней. Я здоровался. Они мне улыбались, не видя меня. Их зрячие души приветствовали мою...

Пение - и люди, внимающие ему, живущие гармонией. Светом звуков. Так и останется глубоко во мне это воспоминание. Чудные голоса - как ростки, прорывающие кромешную тьму. Это ли не Россия?

Сегодня вопрос о предательстве Родины решается каждым человеком внутри себя самого. Или ты идёшь до конца за Святую Русь, отстаивая её каждым жизненным шагом, - или ты предаёшь её, отрекаешься от неё своими поступками и устремлениями. Есть у нас, к счастью, люди, которые это понимают. Скоро их будет много больше...

Предательство России стало в последнее время делом прибыльным, комфортным, даже модным. А верность ей никогда не давалась так тяжело, как теперь. Верность России обрекает человека на большие испытания и трудности.

Искусство, большое искусство России, всегда боролось против такого предательства. Я думаю, многие умеют разглядеть, где правда - где неправда, отличить истинные ценности - от ложных. Но, даже видя, легче сегодня и выгодней отвернуться от правды, не замечать её. Потому что в искусственной слепоте жить теперь намного удобней и безопасней. Можно куда большего достичь, притворяясь душевнослепым. Только, притворяясь, ты становишься таковым в самом деле, рано или поздно.

Порой слушаешь какого-нибудь политика. Говорит гладко, красиво, остроумно, изящно. Но стоит вглядеться получше, вдуматься - обнаруживаешь: за этой пёстрой приглаженностью ничего нет. За ней - полная пустота. А люди духовно богатые редко появляются на экранах. Например, Валентин Распутин. И пусть он выступает порою сложно. Но мне интересно слушать его, интересно думать вместе с ним, зажигаться его убеждённостью. В нём говорят и ум, и душа народа, и сама Россия. Но экран старается не видеть того, что такие люди живут и мыслят в России - экран занимается тем, что не даёт увидеть их народу. И малый экран, и большой экран.

В кинематографе наших дней образа России почти нет. Кому-то, надо, чтобы народ жил, не видя этого образа перед собой. Не видя, не помня. Культивируется, финансируется и пропагандируется другое. Отечественный экран отчуждён и от русского художника - и от зрителя. Он, традиционно сближавший нас, теперь - разделяет. Он соткан из дешёвого чужеродного материала. Экран нацепляет на нас цветные целлулоидные очки, в которых нам не разглядеть, не увидеть, чем живёт Россия. И это не стихия, не случайность, не эпизод. Это - политика. Политика поощряемая, хорошо финансируемая.

Хоть сам я политикой не занимаюсь - и не буду, но в критический момент знаю, на чьей стороне окажусь, что и от кого буду защищать. Художнику присуще обострённо, больно чувствовать всякую несправедливость. По моему глубокому убеждению, в моменты противостояния власти - народу, художник неизменно оказывается на стороне неимущих, не имеющих выхода на экраны, на страницы газет, журналов, на стороне бессловесно страдающих, оббираемых олигархической ненасытной властью. На стороне тех, которых свобода слова лишила слова.

Я редко снимаюсь вовсе не из-за отсутствия предложений. Уже на пятой-шестой странице сценария ясно понимаешь, что тебе предлагают, куда тебя пытаются втянуть - и ради чего. Многие понимают. И, увы, не все выдерживают этот чудовищный напор суеты, воинствующей жестокой безвкусицы: жить-то надо...

Я не берусь никого осуждать, Боже упаси. Люди смиряются с необходимостью заработка, они стараются выжить! И всегда больно видеть, как ради этого им приходится предавать себя, свой талант. Предавать тем самым нашу страну прямо противоположных, светлых ценностей!..

Нет, уж лучше остановиться вовремя, оглянуться, угрюмо уйти в себя. Но не поддаваться этой всеобщей тенденции. Этим маскарадным презентациям, тусовкам, этому дикому разгулу роскоши. Ведь происходит всё на фоне нищающей и нищающей страны, когда родные твои соотечественники вынуждены рыться в помойках.

Пир крупных финансовых хищников творится на фоне замерших заводских корпусов. На фоне фотографий пропавших бесследно - и пропадающих ежедневно твоих сограждан. Нескончаемые, безумные по затратам, пиры разворачиваются неподалёку от инвалидов, тянущих руки к прохожим. Это - суть сегодняшней жизни.

А вот тусовки, роскошные приёмы, сытые презентации - это не суть жизни, а её раковый нарост, её бесстыдная яркая декорация. И становиться частью этой роскошно-преступной декорации художник не может.

Когда мне сегодня предлагают какую-нибудь сытую очередную передачу для рекламы, или участие в помпезных торжествах, где потрясающие кухни, где замечательные гости, многоуважаемые, мною любимые, я знаю: жители моего Забайкалья - они кроме куска хлеба, полугнилой картошки и китайской рисовой дешёвой водки в целофановых пакетах ничего не видят. И каково же им смотреть на всю эту икорную роскошь?

Мне предлагают играть по многим сценариям, которые американизированы. Где плоть, кровь, извращения, бесстыдство. Где слово "честь" забыто, где слово "дух" вообще не упоминается. Я трижды был в Америке и знаю, о чём говорю - знаю, какими соками питаются корни этого ствола и какие семена рабрасываются по всему миру. Страна, почти не имеющая собственной истории, имеет ли она право навязывать свои правила жизни странам, у которых история не ограничивается двумя-тремя столетиями?

Агрессия бездуховности обступает нас со всех сторон. Она воинственна и всепроникающа. Как многие люди старшего и среднего возраста, я защищён отечественной историей, к которой прикасаюсь. Защищён очень многими факторами: своим окружением, своими друзьями, своими близкими, памятью о моих предках. Но я не уверен, что в такой же степени защищено от этого большинство молодых людей. Мир чуждых, противоестественных для нас ценностей навязывается нам постоянно. И не выдерживают, погибают на наших глазах люди, поддавшиеся этому чудовищному напору. Отсюда - самоубийства, отсюда - наркотики, отсюда - извращения. Отсюда - смещение ценностей: что есмь что. И происходит самое страшное - духовная деградация.

Мы все проверяемся сейчас очень сильными и многими искушениями. Не поддаёшься на мелкие - на тебя наступают более крупные, растут ставки. Одно время замучили звонками, обещая по 7, 10 - 14 тысяч долларов за рекламный ролик. Снимайся, в чём хочешь. Хоть в галстуке, хоть в спортивном костюме, хоть в трусах. Только скажи две заготовленные фразочки - и деньги твои. Выстоял. Не согласился.

Лишь в одной рекламе я снялся. Рекламировал электронагревательный прибор, который изобрели северодвинцы - наши нищие инженеры, у которых мозги ничуть не хуже, чем у западных учёных. И за эту рекламу мне не стыдно - за которую я не взял ни копейки.

Не редки такие случаи, когда тебя просто подставляют. Помещают на странице "жёлтой" газеты твою фотографию, которую ты им не давал. А изо рта у тебя - облако, с надписью о любви к этому сомнительному органу печати. Всё бывает. Тут спасает только одно: ты-то сам знаешь, что непричастен к безобразным выходкам прессы.

Не снимаюсь в рекламе не потому, что не хочу заработать деньги, которых не хватает. А не хочу я предавать какую-нибудь бабушку, которая верит мне, верит моим героям. Вот этому мужику я верю, решит она, а реклама её обманет. Я же такого себе никогда простить не смогу.

Предать человека - это значит предать самого себя... Мне легче взять гитару, с которой редко расстаюсь, и поиграть на своих трёх-пяти аккордах в переходе метро. Знаю пару таких уютных, удобных мест, где можно, надев очки и кепчонку, чтоб не очень узнавали и не тыкали пальцами, попеть русские народные песни.

Искусство должно помочь возрождению народа. Но и народ должен помочь возвращению искусства. Не должен он поддерживать ни одной своей трудной копейкой отравляющий душу и мозг товар, широко предлагаемый на книжных прилавках, в киосках аудио-видеозаписи. Важно не давать всему этому чуждому - ничего!

Не поддерживать чуждое - это уже поступок. Это поступок, свидетельствующий о твоей верности России... Стараюсь не соглашаться на интервью. Мне в день по шесть-семь "жёлтых" газет названивают. И всех я посылаю очень далеко. Русский человек должен основательно ограждать себя от вторжения всяческого безобразия в свою жизнь. Во имя сохранения в себе самого сокровенного - своей русскости.

При всей замученности, нищете, всеобщей зачумлённости остались ещё у нас и светлые головы, и гордые мужественные сердца. Клевета, что Русь полностью споили, что окончательно поставили на колени. Неправда, что душевная слепота поразила весь русский народ и ослабила нас до последнего гибельного предела - сегодня прозревают многие. И остановить этот процесс уже невозможно.

Да, никогда ещё на Руси не было такого сквозняка - сквозняка чуждых верований, чужеродных растлевающих идей, искушающих нас на каждом углу. Я вовсе не консерватор. Но не видеть, что они вытесняют наши традиции, истребляют наши корни, унижают нашу культуру, уничтожают наше Православие, выжигают всё, на чём выросли наши деды и прадеды, - преступно. Поддерживая, даже по мелочам, всё, чуждое России, мы уничтожаем будущее наших детей и внуков - мы погружаем их будущее во тьму национального беспамятства. Поддерживая чуждое по мелочам, сегодня - завтра, мы своё будущее предаём, уже все вместе, в масштабе вселенском...

Последнее время нас стараются убедить в том, что кризис миновал, что рост производства ощутим, что военные получили возможность более-менее сводить концы с концами. А уж пенсионеров вообще, казалось бы, осчастливили последними прибавками к пенсиям. Складывается впечатление, что не сегодня-завтра мы станем процветающей европейской державой. Но отчего же так болит сердце, когда видишь такое расслоение общества? Ведь пропасть между богатыми и бедными становится только всё больше и всё страшнее. Когда я вижу клопа, напившегося народной кровью, который строит у себя на даче зимний дворец с температурой минус двадцать градусов, где вольно разгуливает десяток пингвинов за трёхметровым забором с армией охранников, я чувствую плевок на своём лице. И я в ответ могу лишь утереться. Перед таким любителем северной экзотики среди повальной народной нищеты меня одолевает бессилие. Экстремизм, с которым пытаются сегодня бороться, порождается не народом. Он порождается такими клопами.

ЧЕТЫРЕ НАПУТСТВИЯ

Если говорить о своих корнях, они у меня очень своеобразные. Мои предки по линии отца - из донских казаков. Были высланы в своё время в Забайкалье. Мой дед из Белой гвардии, в Семёновском полку служил. Он и воспитывал меня до шести лет. Перед смертью подозвал меня к себе. Взял за руку и стал говорить: "Запомни, Шурка. Запомни четыре напутствия, и ты выживешь - они помогут тебе в этой жизни. Люби Россию, и если понадобится отдай за неё жизнь. Сердце отдай людям. Душу - Господу Богу. А честь сохрани себе. И никому её не отдавай!".

Надо сказать, всегда я его побаивался - был он суровый мужик двухметрового роста. А тут, перед самой его смертью, я как-то с перепуга вообще ничего не понял. Вырвался и убежал... Но прошли многие годы - и я вспомнил эту заповедь. Со временем только я осознал великую значимость её. Кто знает, может быть, она всегда так и передавалась, от уходящего из жизни к тому, кому жить на этой земле.

Вся жизнь строится по кирпичику, как здание. И такой мощный, такой крепкий фундамент был заложен той заповедью моего деда, что сегодня ни одна тварь меня с этого фундамента не собьёт. Что бы против меня не вытворяли, как бы меня не разрушали, а я стою твёрдо на своей земле. И с годами чувствую это только сильнее. Дай-то Бог всем нам помнить, что наша Родина это великая страна. Это великая Россия. Кто говорит "эта Россия, эта страна", он мне никогда не будет другом. Это - моя Россия. Это - моя страна...

А по линии матери дед воевал в Красной армии. Тоже странный народ был. Странный народ России, перемоловший страшную коммунистическую идею... И ведь в самом начале Манифеста написано: "Призрак бродит по Европе. Призрак коммунизма". Уже можно было напрячься от слова "призрак" - оно же дьявольское. Сатанинское... Сколько замечательных людей было уничтожено этой идеей! Не все слепо подчинялись ей. Но кучка мерзавцев убедила - и народ восстал против Евангелия. Предал сын отца своего, пошёл брат на брата. И всегда были, и всегда будут такие мерзавцы, которым выгодно разъединить, столкнуть нас лбами ещё и ещё раз. Ослабить, одним словом...

Вот, так получилось, что происхождение у меня - двойное. И тот, и другой дед мне дороги равно. Но больше приложил руку к воспитанию моему белогвардейский дед. Из казаков. Многие семьи что-то подобное пережили. Поэтому я принимаю прошлое таким, какое оно есть. И мне в одинаковой степени дороги и белые, и красные.

Наша история, особенно - начиная с 1917 года, искажена настолько, что мы до сих пор, по прошествии стольких лет, прийти в себя не можем. Медленно, постепенно уничтожалось и осквернялось наше прошлое. Я уж не говорю о древней нашей истории, о средних веках. О чём нам рассказывали в школе? О святом дедушке Ленине. А сколько крови на его руках? Сколько крови на руках Свердлова и Троцкого? Одних только казаков сметено ими с русской земли около миллиона... К счастью, никогда у меня не было привычки принимать всё сразу за чистую монету - мне было необходимо самому разобраться, что к чему.

Революционные идеи - та ложка дёгтя, которая была вброшена в бочку мёда. Мёд - это и есть Россия. Но Россия - настолько энергетически мощное государство, само по себе и по всем делам, что оно в величайших муках перемололо дёготь, претворив его снова в более или менее чистый мёд...

Я ненавижу баррикады, разделяющие единый народ. Я ненавижу тех, кто создаёт эти баррикады. Я хочу, чтобы не было вражды между белыми и красными, синими и зелёными. Вот эти цветовые разделения по сегодняшний день - самое страшное для России, что может быть.

Есть люди, всегда будут на земле люди, которые провидят, предчувствуют, предощущают ход истории. Живут они и в современности, рядом. И то, что мы в ослеплении были несколько десятилетий, и шли на заклание целой нацией, целым народом - это уже ни для кого не секрет. Решал же за нас Троцкий: пусть девяносто процентов русских погибнет для того, чтобы разжечь пламя мировой революции. И наибольшая, наилучшая часть русских людей была израсходована на сырьё для мирового эксперимента. Наш народ был брошен, как хворост, в пламя этого огромного мирового революционного костра.

Но и по нынешний день существуют те, которые стремятся утвердить себя в жизни через уничтожение другого народа, через власть человеческую над другими людьми. Это, правда, плохой знак... Мне страшны люди, которые считают себя избранными: вот - я избран, я имею право царствовать над той нацией, над этой. Над другим человеком. Это своеобразная болезнь - царить над себе подобными. Паранойя.

Ещё худший знак - когда брат проливает кровь брата своего. Не важно, во имя какой идеи, из-за какого политического разногласия. Это - деление, замешенное на крови. Было же всё и в 1991-ом, и в1993-ем - отдавался приказ: и русские его выполняли - стреляли в русских. Поддались на какие-то мутные доводы, что так жертв будет меньше. Обагрили руки братской кровью...

Вот где мне становится страшно за весь свой народ. Только в состоянии полного душевного ослепления единоверный народ, убивая друг друга, становится в итоге народом-самоубийцей. Мне жутко становится от мысли, что, не приведи Господи, опять кровь прольётся. Что опять нас стравят. Опять покрасят... Кому-то этого очень хочется.

Менделеев, который занимался не только своей таблицей, но, в частности, написал трактат о народонаселении России, подсчитал: в перспективе, к 2000 году, у нас должно жить 470 миллионов человек. То есть, где-то полмиллиарда. Он сделал этот вывод, исходя из темпов роста населения при Николае II. Но не мог же Менделеев в то время знать, что сядет на Российский престол дьявол с синими ногтями. (Есть такие свидетельства в истории - у Ленина были синие ногти). И что сначала он будет уничтожать наш народ, потом другой явится дьявол - Сталин, со сросшимися пальцами на ноге. И будет продолжать дело Ленина - и снова будет литься реки русской крови. И что явятся другие правители, которым не нужна Россия, а нужна власть над ней, каждый - со своим клеймом: и меченый, и трёхпалый... И вот, мы на сегодняшний день имеем 140 миллионов. Значит, сколько народа потеряно? Сколько в жертву принесено? С точки зрения геометрической прогресии, триста с лишним миллионов уже потеряно. И какого народа!.. А потомство, не рождённое теми, кто уничтожен, - это уже потери будущих веков.

Вот какая беда пришла с революцией: люмпены Шариковы - и активисты Швондеры. Их руками уничтожался великий народ. Колоссальный слой русской интеллигенции, лучших земледельцев, духовенства просто вырезан ими, истреблён под корень. И нам трудно, нам невозможно почти восполнить эту зияющую пустоту - эту генетическую нашу потерю. И по сей день разбогатевшие Шариковы - это вечные слуги разбогатевших своих покровителей Швондеров. Они всегда находили и найдут между собой общий язык. Друг без друга они бессильны. Самое же опасное заключается в том, что и поныне мы идём всё тем же самым путём - путём потерь. На нашей памяти Советский Союз стал называться бывшим Советским Союзом. Сейчас мы уже привыкаем к фразе "бывшая Югославия". И сегодня я боюсь появления третьей страшной фразы - "бывшая" Россия. Вот я чего боюсь.

Нет, не должно быть "бывшей" России! Россия должна выжить. И Россия должна жить, жить во благо всего человечества. Ведь наши сибирские леса это лёгкие мира, а не только России. Нашими сибирскими лесами дышит вся планета. Уничтожая Россию, человечество уничтожает своё будущее.

И сейчас, если бы я встал на какое-то время у власти, на несколько часов, на несколько дней, не больше, хоть и не в моём это характере властвовать, если бы мне это было бы всё же дозволено, я сделал бы всё, чтобы не унижали достоинства России, достоинства русского человека. В той степени, в которой его унижают сегодня. И я сделал бы всё, чтобы собрать русских со всего мира воедино. Все наши изгои разных смутных времён и их потомки, все те русские, кто не по своей воле остался при развале Союза в национальных республиках, должны обязательно вернуться в Россию. Земли здесь много, а население с каждым годом только убывает...

То, что происходит сейчас, я воспринимаю как дальнейшее поэтапное истребление народа посредством его окончательного обнищания. Да, нас хотят превратить в манкуртов - в людей, лишённых памяти, а значит - лишённых воли к сопротивлению. В духовных уродов, в людей без истории, без прошлого, без памяти, без чувства меры, без чувства стыда. Превратить в людей без чести. В людей, сохранивших, от нищеты своей, только животные, хватательные инстинкты - и больше ничего. В безгласных рабов нового порядка. Голодный не смотрит, откуда, с какого барского стола упала к нему корка хлеба, и чиста ли та рука, что бросила ему жалкий объедок. Гусинские и березовские, ограбившие Россию, присвоившие себе народные богатства, сегодня кидают подачки из этих средств - в виде премий за высшие достижения в искусстве, когда само русское национальное исскусство отброшено в нищету...

Не случайно мечтают бзежинские-олбрайты оставить в России пятьдесят миллионов рабов и люмпенов уже не на одной шестой, а на одной восьмой территории суши, превратив нашу страну в сырьевой и биологический придаток мирового капитала. Мы уже являемся свидетелями реализации этой программы. Безработица, духовное обнищание, проституция, наркомания, алкоголизм - вот её плоды. И что такое - наш рост преступности? Часто это бунт человека против униженного своего состояния.

Я довольно часто выступаю в тюрьмах. Однажды ко мне подошёл уголовник и спросил: "Вам не страшно, Александр Яковлевич, что нас скоро будет больше, чем вас?" Жуткая фраза, от которой я покрылся холодным потом. Те, которые миллионами, миллиардами воруют, они только должности меняют. Такие над судом стоят - они неподсудны. Бесятся от жира и грабят беспрепятственно: нет на них закона. А за мелкое воровство, когда безработный парень украл три буханки хлеба, потому что он хочет есть и хочет накормить голодную мать, даётся судом три-четыре года заключения. На кого работает такая судейская машина?!.

Огромное количество работоспособных людей оставили без работы, без возможности выжить нормальным путём, и вот такими мужиками забивают тюрьмы. Так ломают судьбы миллионов наших ребят: отправляют их туда, за колючую проволоку. Изолируют от жизни. Уничтожают парней войной в Чечне, убирают их с глаз долой в тюрьмы, потому что боятся их. Возмущения голодного народа боятся. Что это, как не политика, настроенная на беспрепятственный грабёж России?

И ведь как они начинали, все эти грабители, которые шли к абсолютной власти? Прикрывшись лозунгами о демократических свободах, обобрали народ так, как никаким коммунистам не снилось. А ведь нового демократы ничего не придумали - под этими же лозунгами всё разорили, под которыми разоряли Россию большевики в семнадцатом, в восемнадцатом годах: всё те самые "свобода, равенство, братство" были в ход пущены: лозунги Французской революции. И снова эти новые, демократические, революционеры много беды нам принесли. Очень много. И ещё не один десяток лет этих дел нам не расхлебать... Можно ведь было спокойно всё переводить на другие рельсы, эволюционным путём. Разные формы хозяйствования ужились бы и не помешали друг другу. В 1991-ом году трёх человек убили - принесли в жертву бескровной, в общем-то, революции. А большую кровь пролили - в 1993-ем году... Перед расстрелом Белого Дома и квартиры были вокруг здания к этому предстоящему событию скуплены, и камеры в них для съёмок были установлены заранее. Чтобы весь мир, в полном объёме, мог созерцать, как русские расстреливают русских. Вот как тщательно и заблаговременно был проработан этот сценарий. Всё по программе шло.

"...А в небе кружат вороны.

И вся в узлах верста.

И мы по обе стороны

Распятого Христа".

Поэт Алексей Алексейченко, который живёт в Белгородском селе, написал это. Короткое у него ещё есть стихотворение - "У Белого Дома":

"Постреляли. Пострелялись.

Что народу от того?

Кроме крови, не досталось,

Не досталось ничего.

Кроме пьянства по России,

Кроме Бога одного...

А у матери - Марии

Сын убит. Да и всего".

Западному капиталу, нашим приватизационным олигархам нужна Россия. Чтобы беспрепятственно её дробить и обирать дальше. Потому что здесь корень наш, препятствующий распространенью мирового зла. Им нужно уничтожение России - потому что она их не принимает! И русский человек будет препятствовать её дроблению и разрушению лишь до тех пор, пока он помнит, что он - русский. Им надо, чтобы мы забыли всё своё. А чтобы усваивали ту пошлость, которую нам дадут.

Хотели в наших паспортах отчества нас лишить, обкорнать наше происхождение. Хотели, чтобы за мной имени отца моего не стояло больше: стереть намеревались моё прошлое. А моё отчество - это мое Отечество! У православных, сохранивших старообрядчество, до сих пор живо в памяти то время, когда борода называлась словом отечество. И не случайно реформатор Пётр I начал реформу с того, что сбривал бороды - лишал Отечества...

Сегодня, взамен нашей родной и чистой культуры, с эстрадных площадок, с экранов телевизоров льётся откровенное бесовство. Оно не несёт ни красоты, ни гармонии. Оно несёт чудовищные вибрации, вбивание примитивного ритма. И миллионы наших детей вбирают их в себя. Но чем больше будут люди поглощать этой музыкальной грязи, бесстыдства, крови, тем быстрее наступит отторжение. И это будет Великое Отторжение, после которого захочется вернуться к своим истокам. К тому же самому ручью животворящему - к чистоте, потому что Господь не дал дьяволу двух вещей: чувства меры - и чувства стыда.

Но чем больше будет проявляться это их безобразие... (Слово-то какое без образие, отсутствие образа, искажение образа, исчезновение первоначального образа. Человек сотворён по образу и подобию Бога. А тут потеря этого образа во всём, потеря этой Божественной своей субстанции, которая даётся каждому человеку от рожденья!)... Так вот, чем больше будет этого безобразия, чем больше оно будет распоясываться и царить на нашей земле, тем сильнее человек будет тянуться к Настоящему. К чистому, родному. Тем скорее он прикоснётся к образному. К Божественному.

Ведь человек в основе своей - существо гармоничное. Именно потому он всё это видит, и начинает в конце-концов искать эту гармонию в себе - и в мире. Всё равно: Божественное в нём - говорит, оживает, пробивается сквозь всё наносное... Даже преступник, если он не больной психически, подсознательно стремится к очищению. И в нём тяга к своей первосущности, не искажённой пороком, - она живёт вечно. Да, бывает, что это - совершенно потерявший себя человек. Но, всё равно, он мучается и страдает. Человек, пусть подсознательно, стремится к этой дороге Божественной, и он - идёт. И даже если в этом не признаётся, и вроде всё это отрицает - гордыня его заедает, - а всё равно: всякий в душе своей стремится приблизиться к Божественному. Особенно - к концу жизни.

Конечно, любой человек переживает периоды обострения всяких нравственных болезней. "Война убивает тело, мирное время убивает душу, и неизвестно, где больше жертв", - так говорили Оптинские старцы. И я приветствую такой принцип: делай во благо ближнего - и во благо самого себя. Отдав - приобретёшь, и взяв - потеряешь.

Строительство церквей идёт вокруг. Но это же происходит и внутри души отдельного человека - строительство храма души. Происходит, именно наперекор всему безобразию, оживление духовной сути в людях. И в храмах наших душ начинается служение душевное. Служение Богу и России.

Может быть, сегодня мы не прячем глаза от стыда, глядя на главу нашего государства, потому что он - первый верующий правитель за последние восемьдесят лет. Именно это внушает надежду на то, что вот ещё немного - и начнёт очищаться Россия от маститых грабителей народа.

Говорят, нацию можно считать умершей, когда в ней не остаётся человека, способного отстаивать свой народ всегда и везде ценою собственной жизни. Нет такого человека в народе - всё: нет народа... Но не велика сейчас премудрость - потерять жизнь. А смело, бесстрашно побеждать, сохраняя себя как можно дольше, - вот умное искусство, которому надо учиться всем нам. Всем, любящим нашу обездоленную, обираемую до нитки Россию.

На детей и внуков очень надеюсь. Они ещё скажут своё!

... НО СТЕПАН СКАЗАЛ: "НЕ ТРОГАЙ ЕГО"

Мне в детстве ещё было внушено: как бы тебе не было плохо, всегда есть люди, которым в тысячу раз хуже. Вот что мне помогает не слишком сосредоточиваться на своих личных бедах, а помнить о других, которым тоже нелегко. Всё детство моё прошло в Забайкалье. В Читинской области - в бурятском посёлке Цугульский Дацан. Его ещё называют для краткости Ц. Дацаном... Купался на реке Онон - это приток Шилки. А когда мне исполнилось восемь лет, мы переехали на станцию Степь. Путь был короткий - всего восемнадцать километров от Ц. Дацана.

На станции Степь ничего кроме степи я не видел. Наша станция своё название полностью оправдывала. Степь простиралась до самого горизонта и дальше, как в фильме Никиты Михалкова "Урга". Режиссёрски он там очень точно передал это ощущение зноя, звенящую от жары степь. Я даже запах степной чувствовал, когда смотрел его фильм... Замечательный фильм!

А какие там бывают метели, морозы! Идёшь зимой в школу. Стужа до костей пробирает. И воробышки начинают падать с проводов от холода. Я их за пазуху набирал. Сразу - несколько штук. Пока до школы иду, они отогреваются у сердца. Потом в классе выпускаю. Бывало, что вместе с воробьями и меня из класса в холодный коридор выгоняли. Хорошо, что не на улицу.

Жилось нам всегда чудовищно трудно. Собственно, как и большинству в послевоенные годы. Спасибо, мама у меня была человек с характером. Она и жёсткая - и добрая, весёлая. Работящая была моя мама и редко опускала руки.

Около года жили мы в землянке, в бывшем морге. Получилось так, что сгорел наш дом. Переехали мы в другое место, а поселить нас было некуда. И когда мы вошли в землянку, оттуда только что покойника убрали. Сложили мы там печурку с дымоходом. Две кроватки нам поставили. Была ещё тумбочка и табуретка, вот вся наша мебель. В этой землянке я и жил несколько лет.

И, видно, оттого, что изо дня в день видел я одну только степь, думал о море. Мне физически не хватало водного пространства вокруг. Была там одна лужица в пяти километрах от нашей землянки. Называлась она Переплюйка. Эту большую лужу переплюнуть можно было - таким близким был противоположный берег. Отсюда, видно, и название. На берегу Переплюйки я сидел - и мечтал о том, чего был лишён: о морских далях. О путешествиях в дальние страны.

Мама меня одна поднимала. Детство было, конечно, непростое.. Мама с отцом расстались, когда мне было четыре года. Но мы с ним связь не теряли до самой его смерти. Письма писали друг другу. Встречались.

Были и голод, и нищета. Сладкого вообще не помню. И доходило до того, что на грани голодного обморока я ходил по помойкам и собирал зубную пасту - чтобы сладость во рту была. Выдавливал кое-как остатки из выброшенных тюбиков - и глотал. От голода и цинги так спасался. Это я хорошо помню. Старшая сестра от недоедания умерла вскоре после рождения...

Спустя время нам дали комнату. Недалеко от нашего посёлка находилась лётная часть. Мама работала там посудомойкой. А дома отстирывала бельё лётчиков. Развешивала и сушила в комнате. Постоянный запах мокрого сохнущего белья помню... Зимой оно на морозе висело, вымерзало. И столько вместе с ним свежести с улицы вносилось! Я к нему припадал - к морозной чистоте. Помню распаренные от стирки руки мамы... Зато патефон у нас со временем появился, пластинки. Сутками я перед ним сидел. Лидию Русланову слушал, не отрываясь. Русские народные песни. Потрясающие...

Много тяжёлой работы досталось маме моей. И на кирпичном заводе она работала, кирпичи таскала, и шпалы на железной дороге ворочила. Страшный путь проходили тогда многие русские женщины... Страшный. Не понятно, как можно было выжить при этом - и не сломаться. Уму непостижимо.

Когда маме уже было за восемьдесят пять, она в семь секунд настраивала балалайку, не зная нотной грамоты. И в памяти её хранилось сотни частушек и песен. Уже здесь, в Москве, ей девятый десяток шёл, а она и петь, и танцевать могла. Редкой красоты женщина жила на земле, редкой стати... Русская женщина - и этим всё сказано. И русская песня - она у меня в генах... Я жил в окружении этих песен.

Детство моё проходило среди русских, цыган, бурят. На станции Степь у нас сосед был - старый цыган. Осёдлый, с семьёй. И я часто слушал, как они поют. С тех пор восхищён цыганской песней, в которой так же много всего веселья, грусти, слёз, - как и в русской: всего вместе. Вот - стихия...

Соседа Степаном звали. По фамилии был он тоже Михайлов, и к матери моей, Степаниде Михайловой, с большим почтением относился. Уважал характер - сильный, прямой... Степан сапожничал. Внучка у него была редкой красоты. Девочка кудрявая - Дарья. Дашка Михайлова... Моя детская первая любовь.

Часто к деду Степану родня приходила. Недалеко, в поле, табором цыгане вставали. Смотришь - по улицам не местные ходят. И всё-то они знали - у кого кур воровать, у кого - не воровать. Бедный человек - это для них святое было: бедного обидеть - грех большой.

Это были не те цыгане, которые теперь на вокзалах встречаются. Не могу их уважать. И не столько за то, что многие из них анашой торгуют, а за то, что обманывают самого простого, наивного человека. Самого доверчивого отыщут - и вокруг пальца обведут. Последнее отберут... Не могу переносить тех, кто доверчивых грабит.

Нет, цыгане моего детства были другие. И в таборе у них я по нескольку месяцев пропадал. Мама всегда переживала за меня. Но Степан говорил ей: "Не трогай Саньку. Пусть на воле поживёт. Не беспокойся за него".

В таборе меня поражало всё. И скачки на конях, и взрывной цыганский темперамент, и пляски, и громкое пение. И бывало, что такие буйные споры вспыхивали - разрешались поединками на ножах. Но наступало время, когда вмешивался старший в таборе - глава. И всё успокаивалось: подчинялись ему беспрекословно. И великое уважение к отцу, к матери, к женщине я видел у них - такое уважение, которое и должно быть в нормальном обществе, не искажённом пороками городской цивилизации...

Особенно я любил вечернее время у костра, когда всё вокруг замирало. Только треск сгорающих веток был слышен. И лились грустные цыганские песни в поле, под темнеющим небом, в сумерках - я всегда ждал этого часа. Рассаживаются они вокруг огня, и душа замирает - вот, вот она, красота, сейчас! И с тихого такого запева всё начинается. И переходит всё в многоголосье - ширится оно. И думаешь: Боже, какая же непостижимая красота вокруг! Заря угасает, темнее становится, темнее. А они - поют! И поют до самого утра. Такое очарование от костра, и такая прекрасная грусть над полем летит: "Ой, да не будите..." Боже, как же они пели!

Нет, не зря любили цыган все наши классики - и Пушкин, и Достоевский, и Толстой, и Лесков. Восхищение вызывает народ, который в такой степени сохранил связь с природой. Северные народы сохранили - и цыгане. Да, они с природой - едины, и мальчишкой я чувствовал: красота - тут, в этом... Снимался в "Очарованном страннике" по Лескову - вся душа изболелась. Так вспоминалось всё. Ушедшее.

В Москве у меня много знакомых артистов - цыган. Я дорожу знакомством с ними, с их семьями. С которыми я снимался в фильмах - с теми очень дружен. Каждая наша встреча - как напоминание о давнем: о детстве, воле...

И ещё что в детстве удивляло - всяк хорош сам по себе. А зла от людей иногда многовато происходит. Учился со мной в одном классе Володя. И такой умный это мальчишка был! У него нога и рука от рожденья оказались парализованными... Он как-то стыдливо всегда придерживал больную руку здоровой и волочил ногу. Страдал, что этим он отличается от нас... Лицом, кстати, красивый. Ласковый, добрый. Так ему прохода не было. Колченогим обзывали. Обижали, унижали... И потом много раз замечал: люди, позволю себе сказать, ущербные бывают заметно умнее окружающих, а главное - добрее. И это - не заискивание перед окружающими.

Человек ведь бывает добр или недобр вовсе не от условий счастливых или несчастливых, а просто от самого своего рождения. Дар ему положен такой от Бога. Вот, у Володи-то как раз был такой дар. Видимо, человек, знающий, что такое горе, как-то поднимается душой над нашей грешностью и суетой... Я часто заступался за него. Только сам был в то время хлипкий, тощий, бледный. Малосильный... Меня, правда, тоже тогда обзывали. "Скелет" и "Кащей".

Я не верховодил никогда. Потому что, честно говоря, не умел, да и не хотел. А временами вообще бывал болезненно стеснительным в детстве. Иногда мне кажется, что смахивал я, наверно, на какого-то блаженного. Меня легко было обмануть, перехитрить, объегорить. Я сразу покупался на любое участливое слово. Какой-нибудь пустяк копеечный, никчёмный подарочек мне сунут - и весь я в ответ распахнут, и счастлив от этого, и в огонь и в воду за таким человеком готов был пойти.

И вот мальчишкой увидел я в одном из журналов репродукцию с картины Айвазовского. "Девятый вал". И ошалел там, в дикой степи, от невиданной красоты. И стал я собирать всё, что связано с морем, с морской службой. Сначала картинки, конечно. Они мне прекрасными казались: в них была загадка! Потом пуговицы с якорями собирал.

Мама мне гармошку-двухрядку тульскую купила, чтобы я к музыке приобщался, чтобы образовывался. А я её на тельняшку выменял... Отхлестала она меня за это полотенцем.

Но уже к четвёртому классу появились ещё у меня бескозырка и фланелька. Их я выменял у заезжего моряка на фотоаппарат "Смена-2". Ещё собирал вырезки о Нахимовском училище. И после четвёртого класса решил туда поступить. Тайно, конечно. Мать и слышать ни о каком море не хотела. Она всегда боялась за меня очень...

И вот, сел я на поезд однажды, без документов, без денег. Само собой и без билета: зайцем собрался до Ленинграда доехать, а там уж - будь что будет. Но меня сняли с поезда и привели домой. Не удалось далече от родимой станции уехать. А мать на этот раз не только полотенцем меня отхлестала, но ещё и на колени поставила на ночь - для пущего вразумления.

Но я ещё раз убежал. И вновь - неудачно... Однако мечта моя - связать свою жизнь с морем - осуществилась. Произошло это, конечно, много позже.

КАК ДЫШИТ ДЕРЕВО

Отец мой кем только за свою жизнь не работал! Преподавал в ФЗУ, самодеятельный театр создавал - в нём играл, и был мастер на все руки: и по дереву, и по камню, и по металлу. Сейчас посёлке Шишкино Читинской области остались следы памяти о нём. Шкафчики резные в домах висят, отцом сделанные. Кому-то он комод соорудил, кому-то - печь сложил, кому-то камин. Заходишь в дом, а тебе бабульки показывают: "Яков Николаевич вот это сделал, вот это. Вот это вот ещё...". И любимая поговорка у него, и для мужиков - и для баб, одна была, ласковая: "У-у, моя - какая ты молодец!". Очень добрый был и открытый мужик.

Если же получилось у него чуть-чуть не так, как он задумал, всё: "По другому надо!". И готовую печь, которую не один день складывал, до основанья разберёт, как бы его кто не отговаривал. Кому-то это хорошо лучше некуда, а он знает: "Нет, моя. Печку-то переделать надо..." И снова всё, с самого начала, кладёт, а то бывает, что и по третьему разу - "Нет, моя! Тяга не та..." И я чувствую: с годами во мне его гены так просыпаются! Ощущаю, как дышит дерево, как дышит камень. Строю... Очень люблю строить.

Я бываю на его могиле в Забайкалье. Пока человек хранит в себе прошлое, он - человек. А тот, кто выстрелил в прошлое из ружья - в своё ли прошлое, или в прошлое своей страны, - в того будущее выстрелит из пушки, это общеизвестно. Таков закон природы. И забывать свои корни - самое великое преступленье человека перед самим же собой.

У меня - хорошая корневая основа. Вот чем я счастлив. С такой основой можно было проходить через то, что выпало. Испытания и посылаются как раз по силе, которая тебе от природы дарована. Чем тяжелее испытанья - значит, тем большей силой ты и наделён. Вот какую закономерность важно вовремя понять. Тогда и роптать будет не на что. Через какие испытанья проходит Россия! По силе своей - проходит. Ни одна бы страна такое не вынесла. И такого опыта, такого дара прозрения - ни одна другая страна обрести просто не смогла бы, как наша. Её судьба и сказывается на непростой судьбе каждого простого русского человека.

Раз ты русский - значит, ты человек очень непростой судьбы. Ты идёшь путём своей самой духовно сильной страны. Испытания посылаются соответственные нашей силе, во имя великих будущих прозрений...

Все главные жизненные уроки - они нам даются уже с самого детства. Они в судьбах наших близких отпечатаны. Надо только научиться считывать их внимательно... Вот, было их на свете три брата. Мой отец, Яков Николаевич, - младший. Дядя Саша - средний. А старший брат дядя Архип был; огромного роста богатырь двухметровый, мощный. Однажды он лошадей перегонял из одного посёлка в другой - вёл четырёх лошадей по первой пороше, по слабому первому снегу. И стая волков тут напала. Хорошо, что был у него под рукой тяжёлый капкан. Началась схватка. Одну лошадь они сразу загрызли. Дядя Архип в драке волку пасть руками разорвал. Но второй вцепился ему в шею - бешеный оказался.

Тут вовремя народ какой-то подоспел из села, с криками - с батогами, с мотыгами. И волки ушли. Дядю Архипа полумёртвого сначала домой внесли, потом на санях в районную больницу повезли. Отец рассказывал, что оклемался он там только месяца через два. Встал. И дядя Саша, средний брат, на радостях, что старший выжил, бутылку самогона достал. Через забор в больницу перелез, и там они выпили вдвоём. А пить-то нельзя было... И вот, на глазах у дяди Саши, дядя Архип погибает: пена изо рта пошла. С тех пор отец мой и дядя Саша были вечных два врага. Никак не мог отец дяде Саше простить, что погубил он брата... Вот такая история.

И часто видишь: богатырская сила даётся нашим людям. А теряем мы этот дар очень легко. Не благоговеем перед даром, которым наделены. Плохо собой и близкими нашими распоряжаемся: подчас без толку, без смысла. Искренний порыв для нас - первое дело. А вот забота друг о друге на второй план уходит... И в кручину тоже легко впадаем.

Наверно, у всех бывают моменты слабости, когда что-то не получается. Когда жизнь не мила, и кажется, что цена ей - копейка: нечем дорожить! Хочется плюнуть, бросить всё, уйти... Тогда-то и помогают воспоминания детства. Того самого - голодного, полувоенного. Они нас хранят, такие воспоминания. Не дают изменить себе...

Потом судьба отца складывалась так. От нас с мамой он уехал в село Бургень, а затем обосновался в селе Шишкино. Жил он там все оставшиеся годы с Ольгой Егоровной Даниловой и её двумя детьми. Совместных детей у них не было.

Много лет проработал отец заведующим отделом кадров в совхозе Шишкинский, был председателем профсоюзного комитета. Там до сих пор вспоминают, как ходили к нему за советом, за помощью, если кому бумагу какую надо было написать. Сожалеют: "Вот, не стало Якова Николаевича, и грабли теперь только железные. А он мастерил удобные, с деревянными зубьями, чтобы сено сподручней было сгребать". И гречишный мёд вспоминают. Отец летом жил на пасеке, которую содержал в большом порядке. Я был там в 1962-ом году... Пчёл отец очень любил, знал все премудрости ухода за ними.

Мы были с ним привязаны друг к другу. Телепередачи с моим участием, фильмы, в которых я снимался, он не пропускал. И не дожидался, когда картина пойдёт в сельском клубе. Ехал на автобусе в город Читу утренним рейсом. Смотрел там по нескольку сеансов подряд в кинотеатре "Родина". И всегда при этом плакал. Возвращался домой под вечер... И вырезки из "Советского экрана" хранил.

Умер отец, когда было ему 83 года. Он снился мне последние годы. Но на похороны отца приехать я не смог - сам болел в то время. Побывал в его доме позже, взял на память отцовский столярный инструмент. Съездили мы на могилу. Посидели, поговорили, помянули по русскому обычаю.

Со временем в могильном холме образовалось несколько ямок, там поселились дикие пчёлы.

РЕМЕСЛУХА, ГДЕ ВЫДАВАЛИ ТЕЛЬНЯШКИ

После седьмого класса уговорил я всё-таки маму переехать во Владивосток, чтобы мне потом в мореходку поступить. И мы, взяв два наших чемоданчика, - больше у нас ничего не было, - уехали. К морю.

Но мне не хватало для мореходки одного года. Пришлось пойти в ремесленное. Я выбрал то училище, где учащимся выдавали тельняшки и которое находилось на горе бухты Диамид. А это - ворота в открытое Японское море. Теперь можно было в свободное время убегать на берег - бродить, сидеть, смотреть в даль, встречать и провожать океанские лайнеры.

Учили там, в РУ-10, рабочим специальностям: на сварщика, на слесаря, на вальцовщика, и стригли новичков наголо. Что такое "ремеслуха", знает, кто её прошёл. Вот где дедовщина была! Ничего - прятались, когда воспитатели, педагоги уходили домой на выходные и когда старшие ребята становились хозяевами над младшими. Были там разные охотники покомандовать - из переростков, второгодников: "Давай, лысый, гони, чтоб через час бутылка была". И бегали, даже по ночам, при этом денег на водку никто, конечно, не давал. В лучшем случае сунут тебе двадцать копеек, и доставай, как хочешь. У своих ребят деньги занимали. Собирали. Какие-то заначки в ход шли. Не побежишь, не принесёшь, значит ты получишь: изобьют до потери сознания - да и всё.

Ночью купить водку поблизости было невозможно. От бухты Диамид приходилось бежать четыре километра до единственного ночного магазина, на мыс Чуркин. Потом, в темноте, четыре километра назад... И мы, младшие, уворачивались от старших, как только могли. Бушлаты свои под кровати кинем - свернёмся и спим. И никто нас не видит. Под кроватями спасались...

Много работали по металлу на разных практических занятиях. Сталь резали, какие-то печки собирали, понтоны в порядок приводили. На этих понтонах со дна погибшие корабли в море поднимают. Они - круглые, металлические. Спускались внутрь через люки и в респираторах там работали ржавчину тёрками счищали, она как окалина сдиралась. Сбивали зубилом и молотком... Запах моря и металла помню... Сколько месяцев так пахали! А потом покрывали всю отскобленную поверхность суриком: красили.

После ремеслухи стал я слесарем и должен был отрабатывать на заводе. Но не пошёл я ни в какой отдел кадров, а сразу отправился на корабль: мне же в море надо было... В детстве я начитался Джека Лондона. Полюбил его намертво. И сейчас это один из самых любимых моих писателей. Мужественный писатель. Побольше бы молодых увлекалось Джеком Лондоном - поменьше бы женоподобных, безвольных людей из наших юношей вырастало. Джек Лондон учит преодолевать, добиваться своего. Благородству учит, отваге, верности в дружбе.

Попал я на корабль к рыбакам - на дизель-электроход "Ярославль". Подошёл к капитану и чуть ли не на коленях уговорил его взять меня в команду. И меня взяли - учеником моториста. Три первые месяца форсунки чистил. Вскоре стал мотористом второго класса. Потом, спустя время, перешёл на дизель-электроход "Курган". В машинном отделении работал. Двигатели стояли там огромные, и шум и грохот - с утра до ночи: механизмы тяжёлые работают, движутся непрестанно...

Это была тяжёлые, но самые сильные годы моей жизни - годы становления характера. Два года плаванья по трём морям: Охотскому, Берингову и Японскому, и Тихому океану ... Ходили к Аляске - там в Бристольском заливе какое-то особое место ловли было: сейнера рыболовецкие добывали селёдку. Они перегружали её к нам в трюмы - и мы уходили обратно во Владивосток, с заходом в Петропавловск-Камчатский, Южно-Сахалинск, на Курильские острова.

Выходит, что детская мечта у меня осуществилась очень рано - когда был я мальчишкой восемнадцати лет. И случилась одна жизненно важная для меня история во втором рейсе. Шли мы к берегам Аляски через Сангарский пролив. Занимал один рейс, как правило, пять - шесть месяцев: это очень важная деталь для моего рассказа.

Однажды выхожу я на палубу после вахты в машинном отделении, и кто-то из команды показал мне издали человека. Строго настрого при этом запретил с ним разговаривать! Ни слова - ни полслова. Это был крепкий бойкот, вполне этим человеком заслуженный. Как потом выяснилось, водился за ним грех стукачества... И с ним действительно никто из команды не сказал ни единого слова. Даже по делу. Бывало так, что за него и вахты стояли - лишь бы никак к нему не обращаться, не входить ни в какой словесный контакт.

На моих глазах этот человек серел лицом, худел и превращался в свою собственную тень. Смотреть на него было уже невозможно: мучился он страшно. И даже понимая справедливость такого наказания, нельзя было сердцем принять окончательной, жестокой его бесповоротности.

Получилось так, что однажды я всё же не выдержал: жалко было человека. Подошёл к нему, как всегда - одиноко стоящему на палубе, и попытался с ним заговорить. Нельзя сказать, что мне это удалось - он запустил в меня таким отборным матом! И дружеской беседы не получилось... Потом я понял, что он меня спасал. Он хорошо знал законы моря. И понимал, чем грозит мне моё отступничество.

Да. Он хорошо знал законы моря. И ни на что не расчитывал, когда бросился за борт. Потом он успел вынырнуть, крикнуть "Простите, братцы".

Все правила, соответствующие этой ситуации, были соблюдены. Но... спасательный круг был брошен на несколько секунд позже. А разворот судна по тревоге "человек за бортом" был сделан чуть больше. Конечно, он погиб. Потому что в ледяной воде больше 10 - 15 минут не продержаться; это было в Беринговом море... Спустили на воду шлюпку, конечно. Искали, как положено. И пошли дальше своим рейсом. Потеряли человека - и будто ничего не произошло. Вот что меня страшно поразило.

А мне, кстати, в тот вечер, когда я нарушил бойкот, крепко досталось. Как только переговорил я с ним на палубе и послал он меня матом, я дёрнулся, ушёл. И вот в кормовой надстройке открываю я дверь. Вдруг свет вырубается. И получаю я в челюсть так, что искры из глаз полетели. Избили братцы-матросики. Но дня три в каюте провалялся - и всё нормально. Правда, как уже потом на берегу выяснилось, всё-таки они мой сопливый возраст зачли. Пожалели...

История эта имела продолжение. После случившейся трагедии дошли мы до Бристольского залива. Ловля там прошла спокойно. На обратном пути заходим в порт Петропавловск-Камчатский. В карманах у нас уже что-то шуршало, и ребята пошли в ресторан. А я припозднился немного, отстал от прочих. Поднимаюсь по лестнице, а ресторан битком набит. Много моряков там было из Дальневосточного пароходства, из других. Смотрю - четверо ребят наших сидят, зовут: "Сань! Давай к нам! Иди сюда...". И один наш - а кулаки у него здоровые - говорит мне за столом: "Вот, Сань, мы тебя тогда приложили. Вот этими руками обрабатывали. Это от меня ты в челюсть получил. Но согласись, что ты закон нарушил. Хоть и по наивности, но нарушил". Разумеется, я согласился. "Хотя ты парень-то нормальный, - говорит. - Так что, если захочешь, то можешь сейчас ответить. При всех моряках врежь нам худосочной своей ручонкой по челюстям: не обидимся. Ну, боль-то свою вымести как-нибудь... А если не хочешь, давай выпьем - да и всё".

А чего я буду счёты сводить, если сам же был виноват? И тогда они сказали: "Ладно. Прости нас. Выпьем - и концы в воду". И я сказал: "Конечно. Давай..." И вот, напился я сильно, в первый раз. И меня волоком на судно притащили; в жизни не забуду. Положили в каюте. Проходит время какое-то: то ли полчаса, то ли час - не помню. Открывается моя каюта. Входит боцман: батяня. Поднимает одной рукой мою голову. И другой как влепит!.. Опять искры из глаз.

На другой день входит: "Ну, как, Саньк? Оклемался?". И я, с фингалом, потеряный: "За что?! Ну, от ребят я получил - там понятно всё. А ты-то за что меня, бать?". И вот что он мне сказал: "...Хороший ты парень, Сань. Но запомни ты закон моря: знай, с кем пить, когда и сколько. Не запомнишь сдохнешь!.." Вот и запомнил я на всю жизнь. Поэтому до сих пор у меня норма есть. И никогда не сопьётся тот, кто знает: с кем пить, когда и сколько. Вовремя мне эту науку преподали.

И ещё там случай был. Занесло к нам мужика одного на судно - первым рейсом шёл. По натуре он такой был... - шестерил. И мы через льды шли у Беренгова моря, а там тюлени. И хлопнул он из ружья с борта - мать у тюленёнка убил. А тюленёнок маленький, белый, глаза чёрные, плачет. Его на борт притащили... И как вся команда против этого мужика поднялась! Видел я их глаза. А был в их глазах немой укор: "Как же ты мог выстрелить, скотина?! Он же без матери пропадёт!".

И понял я тогда: не жить этому мужику среди моряков. Да и он понял, что будет изгоем среди всех - списался на берег, с повреждением почек. Хорошо с ним "побеседовали".

Плохие люди редко выживают в море. Потому что судно - это замкнутое пространство. Там человек с мелкой душонкой остаётся один на один с самим собой и редко находит себе подобных. И если на земле он может отыскать подонков, похожих на себя и как-то приспособиться, то в море он весь на виду. Море раздевает человека, обнажает его суть. Для мерзавцев это часто плохо кончается.

И было там ещё удивительное ощущение себя в природе. Сидишь после вахты на корме, и вокруг тебя - океан. Тихий. Это он с виду - тихий. Но какая же мощь просыпается в нём во время шторма! Я, слабый человек, мальчишка, становился частью этой мощной, безудержной, грохочущей, разыгравшейся стихии - привязывал себя канатом к борту судна, чтобы не смыло волной. И ощущение беспредельной, грозной, могучей силы, бушующей в природе передавалось мне. Когда видишь, как волна с десятиэтажный дом надвигается на тебя. И корабль вместе с тобой взмывает на гребень этой волны, и падает с гребня - в пропасть. Тебя поднимает, возносит к небу, бросает, окатывает тебя эта встречная волна с головы до ног! Набираешь воздуха в грудь - и какие-то мгновения ты под водой. И когда тебя бросает из одной стихии - водной, в другую - в воздушную, вверх - какое же это божественное ощущение! Такое омовение души происходит, будто всякий раз ты заново рождаешься и с каждой волной становишься сильнее. И всё по-разному каждый раз: килевая качка, бортовая качка. И - ветер в полной силе!

Много открывалось там запредельной красоты, никогда не повторяющейся: иногда мрачной, иногда светлой, кроткой, но всегда - новой... Солнце сильное, ветер, волна. И волна - целая водяная огромная гора - бъёт о борт, а верхушку её срывает ветром, швыряет на палубу. И миллиарды жемчужин, светящихся, сияющих, всю палубу осыпают - вся она в жемчугах сияет! И всё это перекатывается, движется, качается, переливается. И опять корабль взлетает. И опять верхушка новой волны сорвалась, обрушилась на палубу. И бабах! - рассыпалось всё, раскатилось. Всё - огромная дышащая стихия, грозная, прекрасная, всё - в сиянии солнца и брызг. Я просто по-мальчишески обалдевал от этого: такой это был великий восторг! ...И велико было благоговение перед стихией, почтение к красоте её и силе. Ни с чем это несравнимо...

Или выходишь вечером на палубу в штиль - всё совсем другое уже, другая совсем красота вокруг. Длинная светящаяся дорожка, похожая на лунную, тянется от винта и уходит за горизонт, в небо: планктон в ночи светится поднимается винтом и фосфорицирует. И когда это при полной луне, смотреть на такую красоту можно бесконечно... Не случайно, видно, человека тянет к природным стихиям - к огромной воде, к большому огню.

Я вообще фантастически влюбляюсь в то, к чему прикасаюсь. А тут, на судне, всё было дорого - к этому лежала душа!.. Начав с машинного отделения, я, надо сказать, сделал очень быстро корабельную карьеру - через год из машинного отделения перешёл в электрики и вахту стоял уже в ЦПУ. Это - центральный пост управления, где много света, приборов и где мало шума. И мне предрекали большое будущее, связанное с морем, флотом. У меня на руках вскоре было направление в Высшее мореходное училище. Но тут случилось несчастье: в Охотском море мы попали в десятибалльный шторм. Большое было обледенение. Много ребят, моих товарищей, тогда погибло. Очень много... Семьдесят с лишком человек легло на дно. Навсегда.

Обледенение - это страшная штука. Волна, захлёстывающая палубу, тут же застывает. Сейнера уходили кверху килем из-за ледовых наростов на палубе. Корабль покрывается льдом, тяжелеет, оседает, идёт ко дну. Рубит и колет этот лёд вся команда, ночь ли - день ли... Привязывали себя, чтобы не сорвало волной за борт, и долбили, сбивали лёд без отдыха, без сна. А его становится больше и больше с каждой новой волной... Судно, на котором был я, выдержало. Но четыре сейнера на дно ушло. С невероятным трудом удалось нам выстоять, выбраться из ледяных оков.

На берегу нас уже похоронили. Знали во Владивостоке, какая беда там у нас разыгралась. И когда я всё же сошёл живым на берег, на причале стояла мама.

Поседела тогда моя мама. Она ведь только ради меня во Владивосток, в чужой совершенно город, переехала, а тут - такое... И сразу, на причале, она сказала: "Всё. Сын - или море, или я". ...Сильно она за меня тогда напереживалась. А маме я старался уже, повзрослев, не перечить: помнил - я у неё один.

Вынужден я был списаться на берег. В полной уверенности, что временно... Теперь жалею - и не жалею. Очень это большая школа была ходить в море. Школа мужества. Пожалуй, нигде не смог бы я пройти такой прекрасной выучки, такого курса человековедения.

Нет, ничто меня тогда не сломало, и ничто не могло сдвинуть с пути. Чувство долга, чести, верности избранному делу и сейчас не пустые для меня понятия. Там, на судне, никто ведь и никогда не произносил высоких слов. Высокие слова не проговаривались впустую, а реализовывались в поступках и обретали не отвлечённый, а конкретный смысл в очень сложных обстоятельствах.

Чувство дружбы, товарищества - это основа основ. Так это на всю жизнь и осталось. Миша Евдокимов, талантливый добрейший человек самой чуткой души, рядом со мной. С ним мы очень дружны, с первой встречи в Доме кино. Он помладше меня, но многое нас соединяет в жизни. Корни у нас одни сибирские, он с Алтая. Друзья - это удивительная редкость, подарок душе. Друзья - то, что даёт силу жить, держит на плаву. Друзья - то, что незыблемо. Господи, какое счастье, что у меня есть такие друзья! Коля Козлов, военный человек. Бывший чекист, поэт, бард Игорь Дергунов, Виктор Егоров, Коля Ливанов, Слава Пожарнов... Я бесконечно благодарен за то, что они просто есть. За то, что они - близкие: по образу мысли, по состраданию к людям. К России. К тому, что происходит. Убеждён, что Россия будет возрождаться от Сибири, от нашей безбрежной провинции. Это предугадывал в своё время ещё Ломоносов, и не грех повторить: мощь России возрастёт Сибирью-матушкой. Так оно и будет.

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Одиночество для творческого человека необходимо - в определённых дозах. Надо создать для себя атмосферу творчества, этакую заповедную зону, в которую никого нельзя впускать. Где ты сам должен во всём разобраться. Именно в этой зоне одиночества ты должен обрести сначала прочную, совершенно самостоятельную, свою основу. А потом уже можно выходить оттуда на сотрудничество.

Вообще-то, это - очень подсознательные, почти интуитивные вещи. Внешне ты можешь выглядеть общительным, нормально вести разговор, слушать, слышать - и почти не слышать.

Впрочем, настоящее мужское дело - уметь охранять не столько своё, так необходимое тебе, личное одиночество, сколько ограждать от чуждых вторжений близких тебе людей. Защищать как следует круг семьи, круг друзей. Жалко, не всегда это получается. За что-то до сих пор казню себя. Бывало у меня такое, когда не сумел я сделать всего, что должен был сделать...

Вот реальный такой случай из владивостокской жизни. Был я дружинником, это - сразу после ремеслухи. Сидели с друзьями, те - не окрепшие ещё ребята. В общем, все мы - не особо взрослые: зелёные совсем. И пришла кодла переростков. Всё моё окружение на меня как-то понадеялось: вот, среди нас дружинник, он в случае чего защитит. А я тогда был сухопарый - ветром сдувало. И эти пришлые так меня измолотили!.. Я как-то там руками помахал. Но они меня тут же вырубили.

Уж сколько лет прошло, а меня это всё грызёт. Если ты людям внушаешь какие-то надежды, а сам на ногах устоять под ударами не можешь - значит, ты ложные надежды им внушал. Всё равно что обманул. На тебя же расчитывали, как на серьёзного человека. А ты что должен был сделать, того - не сделал... Может быть, для мужика это - самое скверное и низкое: подводить людей, тебе верящих. Нет, так с чьей-то верой обходиться нельзя.

Мы верой сильны - и правдой сильны. Было уже это всё, сколько раз было по России - и смутные времена, и войны, и нашествия иноплеменных. И всё-таки неизбежно сплачивалась Россия, когда, казалось бы, и речи не могло быть о спасении. И создавала - в нужный час, в нужное время - мощный щит. Неодолимый для любых врагов, уже торжествующих временные свои победы как вечные.

Нет, с Россией это не проходит. Не пройдёт это и сейчас. Очень меня радует, что при теперешнем нравственном сломе общества добрые люди стремятся соприкасаться друг с другом. Это закономерно - так всегда было на Руси: чем тяжелее духовный, физический кризис, тем теснее объединяются те, кто хочет ему противостоять.

И сказано: "По вере вашей воздасться вам"... Молюсь за Россию. За русских людей. Я никогда не стеснялся называть себя русским, никогда не был националистом, никогда не был шовинистом. Сегодня многим хочется навязать этот ярлык великодержавного шовиниста и националиста любому, кто помнит, что он русский и произносит это вслух. Навязать такие ярлыки стремятся сразу же, мгновенно, вопреки очевидному, - чтобы неповадно было нам даже обнаруживать это! Лишь бы мы испугались, лишь бы скорее мы отреклись от самих себя и стали бы беспамятными биороботами, которыми можно манипулировать с помощью самых нищенских подачек. Это - идеологическая война против нас.

А русские во все века были открытые и щедрые люди - открытые всем, кто приходил с добром, а не с корыстью. Но русские - прекрасные воины, способные защитить себя от тех, кто борется против России, против веры, против самого чувства русскости в нас.

Сегодня подрублены корни крестьянства в моей больной стране подрублены основы нашего существования. Терпением своим мы, конечно же, сильны. И сказано: ударят по правой щеке - подставь левую... Но ведь нигде не сказано: ударят во второй раз - подставляйся снова. И уж тем более не учит нас писание терпеть беспрерывный, непрекращающийся ни на день мордобой безответно, постоянно, неукоснительно. Нет такого в нашей православной вере! Прощай врагов своих, - но только до семижды семи раз: не пятьдесят... И тут ведь речь идёт о твоих врагах! Личных своих врагов прощай - но не о врагах Родины и своего народа!.. И уж тем более не учит нас наше православие сдаваться захватчику.

Да, сегодня многие захватчики не носят военных мундиров, они не выстраиваются в полки - они снуют среди нас, внешне совсем такие же как все. И это не значит, что их нет. Самый страшный и гибельный для России это внутренний враг. Внешнего она всегда одолевать умела - в открытом бою Россия сильна и непобедима! А вот против внутреннего исторически не защищена: внутреннего, по бесконечной доверчивости своей, она не распознавала и не распознаёт.

Я - за многоцветие религий: всем места под солнцем хватит. Но когда идёт экспансия чужой религии, агрессия, стремление захватить религиозное наше пространство, я стою на позиции защиты веры моих предков. А бороться за веру необходимо, особенно сейчас, когда огромное количество эмиссаров хлынуло со всего мира с одной общей целью - разъединить русских, разрушить православие.

Меня это коснулось напрямую. Иеговисты подарили моему сыну, ему тогда было 20 лет, - Библию. Я не сказал бы, что он был втянут в секту. Произошла у них случайная встреча где-то на Тверской. "Свидетели Иеговы" пригласили его в поездку: вот, в Вашингтон поедешь. На неопытный молодой взгляд хорошие ребята! Добрые, хотят помочь, чтобы человек там учился. Всё возможное для этого обещают со своей стороны сделать. Соблазнили практикой в английском языке за границей, - в общем, наобещали ему манну небесную, как они умеют это делать. И Костя дал им адрес.

Мы поговорили с ним об этой встрече, но в спешке; некогда было. Я только сказал: "Кость, мы - православные, а они - иеговисты". И серьёзный разговор отложили. Решили: потом, не торопясь, посмотрим, что за Библия. Разберёмся.

Мы уже забыли об этой Костиной встрече. А через два месяца они появились в моём доме, на лестничной площадке. Звонят в дверь какие-то люди: "Можно?". Спрашиваю, к кому они - "К вашему сыну". "А кто вы?" "Мы - свидетели Иеговы". Американец стоит, выше меня ростом. И один маленький с ним - переводчик, из тех "наших", которые, по глазам видно, не только Родину, но и мать родную за доллар продадут: той ещё породы... Я сказал, что сын в институте, когда вернётся - особо не предупреждал. И закрываю дверь. Но проповедник - раз! - и поставил ногу между дверью и косяком. Улыбаются оба. Обаяния - море! Я говорю: "Нет, ребята. Так не пойдёт. Я - человек православный. Извините...". Настаивают на своём: спокойно, приветливо - "И всё-таки, можно с вами поговорить?"

По их религии, если им не отворяют и если не могут они достучаться словом, им нужно сделать всё возможное, чтобы войти. Ладно. Понял я все эти их дела. Впускаю и самого американского "пастыря", и переводчика-проводника, чтобы расставить все точки над i. Тогда кинулись они сразу меня обрабатывать: вот, наш Иегова, и у нас такие и такие, очень большие, возможности.

Разговариваем, но как-то странно. Десять минут они - про своё. Двадцать... Я раз попытался вклиниться. Второй раз что-то попробовал объяснить. Ровным счётом ничего не воспринимают! А то, что я их из вежливости слушаю, это энергетическую подпитку им даёт: они полагают, что они меня подламывают - побеждают уже, чуть-чуть осталось. И вдохновляются от этого всё больше, становятся ещё настойчивей.

Я опять пытаюсь спорить - ни в какую: наталкиваюсь на непробиваемую стену. Вижу - "пастырь" меня вообще не слушает: напирает безостановочно. А в углах губ у него появляется белый налёт - как у бесноватых это бывает. Тогда я говорю: "Стоп, ребята! Посидите...". Иду в спальню - у меня там двустволка под кроватью. Достаю ружьё, беру два патрона. Возвращаюсь к ним и начинаю заряжать у них на глазах... Вскочили оба! Как ошпаренные.

И я говорю переводчику:

- А теперь переводи всё дословно. Я - православный. И хотя в Библии сказано, если ударили тебя по правой щеке, подставь левую, но есть там и другие слова, которые в современном переводе почему-то исчезли: возьми меч в руки своя дабы защитить веру отца своего! И я сейчас защищаю не себя, не своего сына, но веру своих отцов. А теперь - вон отсюда! И если вы ещё раз подойдёте не к моей квартире даже, а только к моему дому - я нажму вот эти два курка". И Бог мне будет судья.

Побледнели оба. Пулей выскочили из квартиры. Но, что примечательно, с тех пор не только иеговисты, а и представители иных еретических сект далеко обходят наш дом. Существует, оказывается, между ними всеми колоссальная информационная связь, несмотря на разницу толкований и обрядов. Общее, значит, дело делают... Я помню, что они творили в Москве, в Санкт-Петербурге - резиновые чаны в Россию с собой везли огромные, бассейны надувные на стадионах устанавливали, кричали в микрофоны: "Бог един! Бог един!", и православных наших людей собирали тысячами, десятками тысяч, и в этой резине их перекрещивали целыми бесчисленными толпами - я в ужасе.

Не ведают наши люди, что творят, какое духовное, религиозное предательство совершают, когда в эти привозные чаны лезут, забывая и веру отцов своих, и своё человеческое национальное достоинство. Не ведают, не понимают, не дают себе отчёта в том, что происходит. А ведь и нужна-то нам - одна хотя бы ежедневная телевизионная программа православная. Обстоятельная, чистая. Пусть хотя бы один канал православный у нашего православного народа будет, по которому наши священники будут говорить нам о нашей вере - о том, что в нашей жизни есть добро, что есть зло. Где эта программа?! Где этот канал?!. Почему и кто лишает нас этого столько времени, постоянно отдавая эфир совсем другим силам?!.

И потом, для такого канала есть у нас огромный багаж, пылящийся в Фонде, - совестливые телевизионные фильмы есть, экранизации прекрасных произведений созданы. Очень уж не хочется, чтобы всякие бесноватые делали из нашей страны мировую помойку, как это происходит сейчас.

Без такой программы, без такого канала можно вырастить сегодня у наших экранов только бездуховного человека. А бездуховный человек - это страшный, это мёртвый человек, который хорошего уже не понимает: не видит, не разбирает. Это - черепок без глаз.

И что ведь получается? Свободу слова получили? Получили. Религиозные свободы - тоже. И вот из-за рубежа вся эта огромная армия агрессивных сект, еретических братств, чёрных учений устремилась к нам - свобода! Это огромная общая разномастная армия, которая подрывает, размывает наше религиозное единство... Но она, эта армия, платит деньги! А при рыночных отношениях всему хозяин - кто? Тот, кто деньги даёт. И насаждается этой армией здесь Содом и Гоморра.

Но их зло - сторицей вернётся им же. Получат они, так или иначе, своё - обратно. Зло всегда возвращается туда, откуда оно пришло. И они уже предчувствуют это. Гуляет наша почва под ними - они на ней устоять никак не могут...

А Библия - что ж: она имеет огромное количество переделок. Но сохранилось ещё несколько экземпляров староправославных: в Оптиной пустыни, в музеях... Я прикасался. И увидел колоссальные отличия от шведской Библии, от американской, от английской. Вот отсюда и происходят все катаклизмы.

У меня нет толстовской философии непротивления злу. Толстовское это учение, широко распространившись перед революцией, во многом ослабило Россию - так, что она едва не потеряла себя совсем, едва не сгорела до тла. Я сопротивляюсь злу - по мере сил и возможностей. Не мною сказано: у каждого должна быть своя метла, чтобы вычистить свой уголок от мусора. При очень критичном отношении к себе, при старании не очень много грешить, хотя все мы грешны пред Богом, я знаю, что выживу - через любовь, через терпение, через верность традициям. Но никогда не сопьюсь от отчаяния перед жизнью: я умею защищаться - и давать сдачи.

Русский наш человек - он ведь очень покладист. До такой степени, что на ином хоть воду вози. И ведь возили же. И возят. Чрезвычайно много охотников развелось учить нас православному смирению свыше всяких православных норм и только один культ смирения нам прививать. А как преуспеешь слишком в этом да оглянешься - так и увидишь: сплошь и рядом становится такой русский человек уже не рабом Божьим, а рабом безбожного эксплуататора, послушной игрушкой в его руках. И злу уже напрямую такой наш смиренник покорно служит. А не Богу.

Так что, в грех вводят нас иные охотники до нашего бесконечного, безропотного смирения. И уводят, уводят от нас, от нашего сознанья, вражьи силы другое: возьми меч в руки своя, дабы защитить веру отца своего!

Вера, Родина, любовь, честь - всё нуждается в нашей мужской защите. Если ты в мелкой ситуации оплошал, мимо чьей-то беды прошёл, отвернулся не знаю, сумеешь ли ты отстоять что-либо по большому счёту...

В картине "Белый снег России" у нас в главной роли снималась польская актриса. Съёмки шли на судне "Нахимов". И был там один человек из администрации, не буду называть его фамилии, который ей просто проходу не давал хамством своим. В конце-концов терпение моё лопнуло. Я его взял, на палубу вывел и за борт свесил.

До самого конца съёмок он к этой женщине больше близко не подходил. Потому что понял: за хамство здесь его могут наказать. А хамство вокруг оно ведь выходит из берегов до тех самых пор, покуда знает: отпора не будет... Ещё терпеть не могу сплетен, интриг. В театре подобная тактика тоже очень помогает.

Но только ведь я - живой человек: все ситуации всё равно не предугадаешь. На сцену по сей день выхожу с трепетом. И ранить меня не трудно. ...Как-то на концерте, когда я пел песни под гитару, получил записку: "Александр Яковлевич, не утомляйте наши уши своим голосом!". Я замолчал. Года на полтора. И понимаю, что не умно это, что просто поддался на провакацию, а вот... - как сумел, так и прореагировал. Слово - самое сильное, самое страшное оружие. Оно может как возвысить человека, так и разрушить его. Иногда удар легче перенести, чем слово. Но не мне судить обидчика. Бог ему судья.

КАК Я БЫЛ ГОТОВ СТОЯТЬ С АЛЕБАРДОЙ

...И вот списался я, по просьбе матери, с корабля на берег. Устроился на швейную фабрику - электромехаником.

Много позже про этот период жизни у меня спрашивали: вы работали в женском коллективе, пригодился ли тот опыт на съёмках фильма "Одиноким предоставляется общежитие"? Я, например, считаю, что мне повезло с ролью в этой ленте режиссёра Самсона Самсонова. Герой мой, бывший моряк, списанный на берег, неожиданно попадает в нелепое положение - его назначают комендантом женского общежития. Сценарий даёт вольный простор, чтобы характеры в комедийных ситуациях проявлялись в полной мере... Может, что-то подсознательно во мне от той моей работы на швейной фабрике и отложилось. Но я тогда ещё очень молодой был. Нас действительно на всю фабрику только пятеро мужиков приходилось.

А моей первой сценой в жизни стала площадка студенческого театра миниатюр при Дальневосточном университете. Меня пригласили на спектакль, я и записался к ним в компанию. На мой счёт там иронизировали - называли Люсиком Эйфелевым. А ещё - Телевизионной башней. Это всё - за длинный рост и худобу.

И вот, несмотря на то, что все мои роли здесь были бессловесными, решился я всё же однажды спросить у художественного руководителя, стоит ли мне попытать счастья в театральном институте, и какие, по его мнению, у меня шансы на успех. Выслушал он это. И категорически заявил: "Ты не обижайся, старик. Я тебе честно скажу: ничего актёрского в тебе - нету".

После такого приговора я только через два года решился в Дальневосточный институт искусств поступать, да и то - по целому ряду случайностей, совпадений... И от волнения меня там так лихорадило, что догадаться о наличии у меня каких-либо способностей было, по-моему, совершенно невозможно.

А решился всё же - так: случайно попал на дипломный спектакль этого института. Меня туда приятель привёл. Осень, ещё тепло было, и собрался я уже в тот вечер совсем не туда - в ресторан должен был с друзьями идти. А приятель вдруг: "Нет, идём! У студентов театрального факультета первый выпуск, их спектакль сегодня".

Играли чеховского "Иванова". Смотрел, ошеломлённый... Валера Приёмыхов тогда там учился, в этом самом спектакле он тоже играл. Валера и потом вопринимался мною как огромнейшее человеческое и творческое явление.

Так вот, сильнейшее то было потрясенье! С этого вечера я всерьёз, неизлечимо заболел театром. Навечно. Судьба моя в тот вечер перевернулась. Запомнил даже навсегда, что сидел в четвёртом ряду. На семнадцатом месте. Да, чеховский этот студенческий спектакль решил всю мою жизнь. Трудно даже выразить словами - так было всё здорово, столько было в их игре трепета, столько искренности!.. Был до этого уверен: всё равно на море вернусь. Немного ещё на берегу побуду, чтобы мать успокоилась. А тут...

Попросил я, правда, у моря прощенья. Пошёл после спектакля, взбудораженный, сам не свой, на берег Амурского залива. На берегу сидел. Думал. Чувствовал себя виноватым... Но знал уже, что нахожусь во власти чего-то для меня не очень понятного, крепко меня захватившего. У меня было огромное желание посвятить себя сцене. Однако, я не решался поступать на театральный факультет. Всё было как-то странно, неопределённо - меня чудовищно терзало ощущение неуверенности. Вспоминал художественного руководителя. Прямо же сказано было - актёрского во мне ничего нет...

И опять - чистая случайность: вдруг попадается мне на глаза объявление. В Институте искусств идёт дополнительный набор на театральный факультет. И я это объявленье прочитал. А как прочитал, так и рванул туда. Навис над вахтёршей - "Где тут в артисты берут?". Она, серенькая, маленькая, даже испугалась, по-моему. Молча указала на красивую женщину, которая спускалась по лестнице мне навстречу, как сама судьба. Может быть самый главный человек в моей творческой жизни. Удивительная женщина Вера Николаевна Сундукова. Строгая, красивая, с лёгкой проседью в волосах!.. Это фантастика какая-то была: она видит меня, бледнеющего, краснеющего, не владеющего собой. "Я хочу быть актёром!" - выпалил я.

Разумеется, ни стихов, ни басни, ни прозы - короче, ничего я не знал, только от желания весь трясся. И вот что-то она, Вера Николаевна, во мне углядела. Потому что не выгнала, а велела выучить хотя бы басню и прийти завтра.

...На что я надеялся, когда поступал, не знаю. Мне уже 21 год был! И среди поступающих считался я большим переростком. Те - со школьной скамьи.

Ну, как я басни в панике, в спешке добывал, это вообще разговор особый. Подряд ко всем прохожим, к совершенно незнакомым людям, на улице стал приставать: нет ли у кого басен на время? И надо же - нашёлся один хороший человек. Повёл к себе домой и дал книжку Крылова. И вот, у себя уже, листаю я её лихорадочно. И все басни - длинные!.. А экзамен - уже на утро.

Всю ночь учил - такую басню отыскал всё же, которая в книге покороче показалась. "Белка в колесе". Ещё стихотворение Лермонтова получше вызубрил. "На смерть поэта"... А утром вдруг оказался зачисленным! Я понимаю так, что авансом. Потому что читал я ужасно. Просто бездарно. Но с душой, правда.... И являл я собой там нечто вроде пылающего факела.

Может быть, меня даже из милосердия взяли: побоялись, что я тут прямо, у них на глазах, и помру. И все ведь, кто прослушивал, были против меня! Кроме Веры Николаевны. Вера Николаевна стала моим первым учителем - она оказалась одной-единственной в институте, кто сразу и навсегда поверил в моё будущее.

Но стеснительность моя, несмотря на морское прошлое, долго ещё давала о себе знать. Стоило Вере Николаевне Сундуковой испытующе поглядеть на меня, как я тут же покрывался краской. Только на пятом десятке я научился как будто владеть собой так, чтобы не краснеть, да и то... Скорей всего, не вполне.

И в институте тоже: ну до того чувствовал себя неумелым в том, что легко делается другими, которые много младше! Пока шли всякие там этюды... Никак не мог я понять всех этих глупостей - работы с воображаемыми предметами. И тяжело мне, и стесняюсь я чего-то, и боюсь. Они, юные, легко всё это делают, играючи! А у меня за плечами груз - он же на меня давит: и ремеслуха, и погибшие сейнера, и много ещё чего... Ну, не могу я, как они, да и всё тут! Я столько всего перевидел, а тут - в эти бирюльки надо как-то там играть...

В общем, был таким великовозрастным дуболомом. И сам понимал, что всё у меня идёт - из рук вон плохо. Можно было, конечно, сто раз плюнуть, бросить институт. Но вокруг - представить даже трудно, какие талантливые ребята находились вокруг. Да просто быть рядом с ними - уже счастьем казалось. Я готов был хоть с алебардой на сцене молча стоять, лишь бы - с ними.

Года два кряду меня из института выгоняли: все признаки профессиональной непригодности - налицо. Я даже стипендию не получал. На заводе электриком подрабатывал. Но занимался, правда, в институте подолгу, сверх положенного.

И вот ещё замечательное имя - Крылов Николай Владимирович: ах, какой человек, какой учитель был! В моей жизни и потом прекрасные люди встречались. Например, Всеволод Семёнович Якут. Дело даже не в том, что с его лёгкой руки я оказался потом в Московском театре имени Ермоловой. И даже не в том, что это был выдающийся артист. А в том, что был он удивительно красивым человеком. И много кого ещё я мог бы назвать в этом ряду. Но Вера Николаевна Сундукова, Николай Владимирович Крылов и Сергей Захарович Гришко оказались у меня самыми первыми - самыми бескорыстно со мной намучившимися.

А вот когда уже пошли отрывки, тут как-то моя творческая жизнь в институте наладилась. Оказалось, что роль, в которой определена личность вот что получается. Первый мой отрывок был из "Поднятой целины". Я играл Нагульнова. А Размётнова - Юра Кузнецов, известный затем питерский актёр. На этом все надежды разом оправдались. Именно тогда во мне произошёл своеобразный перелом. Я вдруг почувствовал себя именно Нагульновым почувствовал в себе его темперамент, жёсткость и юмор, драму и трагедию его жизни. И всё это я - сыграл. Да нет, пожалуй даже не сыграл, а по-настоящему прожил.

С того момента играю всё - одни пятёрки идут. И с третьего только курса выгонять за бездарность меня уже перестали.

Дипломной моей работой стали роли лётчика в "Маленьком принце" Сент-Экзюпери и Ивана Коломийцева в "Последних" Горького. Поставили "отлично". За обе роли.

После института играл я сначала во Владивостоке, в Приморском краевом драматическом театре имени Горького. Причём, достался с ходу - Достоевский: "девятый вал" для любого актёра. Первая же роль - Родиона Раскольникова в "Преступлении и наказании". В этом образе надо было сочетать тонкость внутренней организации и особую неустроенность душевной жизни. И при этом надо создать чисто русский характер, погружённый в поиски истины. И привести героя к очистительному бунту собственной совести.

Психологически я, конечно, не был готов к такому материалу. К тому же, на исполнителя главной роли всегда сильнейшим образом давит чувство повышенной ответственности - в его руках судьба спектакля. Если только он не найдёт верного ключа, то всех подведёт. На репетициях меня ретушировали с утра до вечера. По молодости лет чуть крыша не поехала. Из материала я, можно сказать, вообще не выходил. Ночами, во сне, по десять старушек "тюкал". Просыпался от ужаса в холодном поту. К счастью, был рядом хороший режиссёр Лёва Аронов. Спасибо ему... И теперь убеждён: к Фёдору Михайловичу надо приближаться осторожно, осознанно. Иначе это чревато не самыми лучшими последствиями.

Трудно, тяжело репетировал. Ведь Достоевский не просто вскрывает душу человека - он её беспощадно обнажает вновь и вновь. Для меня он - самый русский писатель из классиков, самый любимый и... до сих пор самый опасный. Опасный, потому что подчиняет себе, обволакивает душу, заглядывает в неё больно в ней резонирует.

И видимо, растерялся я всё же в свои двадцать четыре года перед многообразием красок, перед бесчисленными уровнями мысли - внезапно прикоснулся к слишком мощному пласту. Довёл я себя до такого нервного и физического истощения, что не выдержал мой организм. Даже премьеру пришлось откладывать на несколько недель...

Но сыграл потом. И вроде, говорят, неплохо. Это была для меня ещё одна хорошая школа. С тех самых пор Фёдор Михайлович стал одним из самых любимых моих писателей. Он и Чехов.

Потом я переиграл почти во всех пьесах Чехова. А вот Иванова так и не сыграл. Больше всего на свете мечтал я о трёх ролях - Иванова в "Иванове", Феди Протасова в "Живом трупе" и Флягина в "Очарованном страннике". Сыграл же - только Ивана Северьяновича Флягина...

УРОКИ ПРОВИНЦИИ.

НЕ РАСПАХИВАЙСЯ - НЕ ПОДСТАВЛЯЙСЯ - ДЕРЖИ ЯЗЫК ЗА ЗУБАМИ.

Когда наш главный режиссёр Басин уезжал из Владивостока в Саратов, режиссер Лев Михайлович Аронов посоветовал пригласить и меня. И с 1970 года для меня начался саратовский период. Я никогда не забываю мою провинциальную школу. Девять с половиной лет Саратовского академического театра им. К. Маркса могут многому на всю жизнь научить. Это - колоссальная жизненная и творческая школа.

Пожалуй, уже только в столице понимаешь, как важно для любого актёра пройти через провинциальную сцену. Я ни в коем случае не говорю сейчас о "провинциальном" искусстве - в настоящем искусстве провинциальности не бывает. Настоящее искусство не зависит от того, в каком городе оно осуществляется: в столице или в заштатном городке.

Меня, не так давно, кстати, спрашивали во Владивостоке, нет ли у меня желанья с какой-то своей ролью ввестись в один из репертуарных спектаклей Владивостокского театра, где я когда-то играл. Но, во-первых, я боюсь таких экспериментов. Ведь сложившийся спектакль - это такой сложный организм! Вторгаться в него - дело неоправданно рискованное. Конечно, на известное столичное имя зритель пойдёт живее. Но ради чего всё это? Я считаю, в провинции потрясающие актёры. Всегда есть среди них и блистательные, и талантливые. И вовсе не значит, что столичный актёр - лучший актёр. У кого как складывается судьба.

А владивостокскую публику я очень люблю. Только вот выступать мне перед нею намного сложнее, чем, скажем, в Мурманске или Екатеринбурге. Волнения больше.

В Саратове я играл Вершинина в спектакле "Три сестры" Чехова. Мелузова играл в "Талантах и поклонниках" Островского. Шаманова в известной пьесе Вампилова "Прошлым летом в Чулимске". Князя Мышкина в "Идиоте". Да, так получилось: через семь - восемь лет после Раскольникова на сцене театра драмы им. Горького во Владивостоке, снова - Достоевский... Чтобы князя Мышкина как следует сыграть, необходимо было самому уйти в определённое психологическое состояние, в реальной жизни мне совершенно не свойственное. Уйти-то уходил, да вот возвращаться оттуда тяжело...

Было много других ролей. Константина в "Детях Ванюшина", Лисандро в "Мадридской стали", Чешкова в пьесе Дворецкого "Человек со стороны". С пьесой "Человек, который знал, что делать" наш театр приехал на гастроли в Москву. В ней я играл Чернышевского. Тут два московских театра одновременно пригласили меня на работу. Но, по разным причинам, я тогда отказался. Остался в Саратове.

В провинции много сложностей, с которыми столичный актёр не сталкивается. Здесь, в Москве, большое количество театров и огромное количество зрителей - театральных зрителей. Потому удачные спектакли могут существовать в столице по нескольку лет. А в провинциальных городах они редко выдерживают такой срок. Репертуар там обновляется гораздо чаще, и актёр всегда в работе над новыми ролями. Это замечательно, потому что ты живёшь насыщенной жизнью. И, тем не менее, не достигаешь такой популярности, какой может достигнуть столичный актёр.

В столице можно прорваться на радио, на телевидение, в кино. А провинциальный актёр, не менее талантливый, будь он семи пядей во лбу, такого выхода на большую аудиторию не имеет. Там очень мало вариантов реализовать свои возможности и большая зависимость от театра, в котором он работает - уходить, в общем-то, некуда.

Но многие ведущие актёры в столичных театрах - это бывшие провинциалы. Есть, конечно, выдающиеся, потрясающие актёры-москвичи, такие как Юрий Яковлев, например. Однако в кино режиссёрам и их ассистентам я бы советовал почаще искать исполнителей ролей для фильмов в глубинке. Чем дальше от Москвы, тем меньше личность задавлена асфальтом и суетой. Провинция дала искусству очень мощных, сильных актёров - таких, как Евгений Евстигнеев, Владимир Самойлов, Валера Приёмыхов, Олег Янковский...

Саратовский период преподнёс мне, конечно, много уроков. И правило у меня с тех пор выработалось простое: пришёл в коллектив, в любой коллектив, - не расслабляйся. Не выворачивай душу наизнанку перед коллегами - не расходуй себя на это, не распыляйся в быту: сохраняй самое сокровенное в себе для зрителя.

Не всё, конечно, зависит только от нас самих. Судьбу свою мы можем предполагать, а уже Бог ею располагает. Но у меня всё-таки большей частью сбывается то, о чём я мечтаю. Задумываю, к примеру, встречу с человеком - и обязательно она рано или поздно произойдёт.

В Саратовском театре я работал в паре с Олегом Янковским. Он уже снимался в фильмах "Служили два товарища", "Щит и меч" и вдохновенно рассказывал о съёмках. Я тоже стал думать о кино. Надо сказать, что кино я всегда любил взахлёб, необузданно и страстно, как мальчишка. Я навечно очарован кино... И тогда же, в Саратове, я стал сниматься. В 1974 году меня пригласила на кинопробы в фильме "Самый жаркий месяц" ассистент режиссёра Наталья Эсадзе. Пока там думали да решали, в коридоре Мосфильма меня перехватила другая киногруппа. И меня утвердили без кинопроб на роль Алексея Углова в фильме Ф. Филиппова "Это сильнее меня". Кинематографический период начался с этого. Потом играл я сталевара Бориса Рудаева в многосерийном телефильме "Обретёшь в бою", Игоря Ивановского в "Дожить до рассвета", Станицына в "Меня ждут на земле".

Особо больших художественных открытий на материалах таких ролей сделать вряд ли кому удалось бы. Но было в этих сценариях нечто привлекательное для меня. С одной стороны - откровенная, вроде бы, публицистичность, а с другой - конфликтность, острота ситуаций. Мне нравился нравственный максимализм моих героев. И я изо всех сил старался наделить их и добротой, и интеллигентностью, и душевной щедростью... Однако, было понятно, что это - полууспех: играть надо в каком-то другом, новом качестве.

Мне чудилась некая опасность в экранной положительности моих героев. Надо было как-то уходить от типажности - к характерам, в которых заложено было бы какое-то серьёзное противоречие. Хотелось, чтобы каждая роль была пробой сил в новом материале, в новом неожиданном ракурсе, в новом, может быть, жанре. Мне хотелось гораздо большей контрастности в самом характере будущих героев. Но тогда мало что зависело от моих желаний.

Потом я снимался в фильме Валеры Ланского "Приезжая" и одновременно в фильме Сегеля "Риск - благородное дело". Так вот, именно фильм "Приезжая" стал тем фильмом, который многое перевернул в мне. Встреча с Ланским оказалась судьбоносной - он нашёл во мне что-то, о чём я и не подозревал в себе. Благодаря ему произошла серьёзная переоценка того, что мною было наработано.

Наверно, мы оба не были тогда готовы к встрече друг с другом. Он видел образ шофёра Баринева, первого парня на селе, совсем иным - и внешне, и внутренне. Я же, как киноактёр, не умел тогда многого из того, что требовалось этому режиссёру. К счастью, через какое-то время стало понятно: его видение роли и моё совпадают в одной точке - как сила любви способна преобразить человека, вывести его к доброте и мужской ответственности за любимую женщину. И здесь Ланскому требовался от актёра очень тонкий и сложный психологический рисунок. Уже в процессе совместной работы он буквально вытаскивал, извлекал из меня такие поведенческие реакции, ценности которых я, может быть, сам не увидел бы. До сих пор дорожу тем кинематографическим опытом, который был приобретён мною в фильме "Приезжая" по сценарию Артура Макарова...

А фильм Я. А. Сегеля "Риск - благородное дело" вышел на экраны весной 1977 года. Действие в нём развивается на одной из киностудий, куда случайно попадает мой герой - бывший спортсмен Юрий Русанов. Он становится по ходу сюжета сначала каскадёром, а потом и актёром кино. Образ не простой, в характере заложен драматизм. И приходит Юрий Русанов к тому, что в жизни побеждают решительность и мужество. Это была тоже по-своему интересная, по-своему ценная для меня работа.

Особенно сильно меня влекли такие роли, в которых можно выявить связь с родной землёй. Когда Родина - условие бытия. Высота этих переживаний влекла. Можно себе представить, как я обрадовался, получив роль Алёхина. Я счастлив был такой возможности - создавать противоречивый, трагический образ великого русского шахматиста в фильме "Белый снег России". Он вышел на экраны в 1980 году, после ряда фильмов, в которых я играл, - после "Так и будет", после "Похищения "Савойи". Белый снег России возникает в самые острые, в самые тоскливые моменты жизни Алёхина, оставшегося без Родины...

Сценарий был написан А. Котовым и Ю. Вышинским. Режиссёрская работа Ю. Вышинского. А начинается всё - с кадров небывалой славы. С триумфа русского шахматиста. Буэнос Айрес, матч на первенство мира. Александр Алёхин сокрушил непобедимого Капабланку...

Не мною это подмечено, но самые тяжёлые ошибки человеку свойственно совершать на немыслимом своём взлёте, на самом гребне успеха. Вот где нужно быть особенно осторожным... Алёхин не возвращается в Россию.

Потеря Отчизны - и бесконечная, до самоотречения, любовь к шахматам, к этому виртуозному искусству, в котором его трудно превзойти! Всё это сложно и больно переплелось в Алёхине. Не случайно он пишет: "Человек без Родины всегда одинок. Одинок в счастье, одинок в забвении, одинок в смерти".

Все оставшиеся годы его будет преследовать тоска по России. Единственная нить, которая связывает его с прошлым, это только шахматы Чигорина (подарок Крыленко, который руководил в те годы шахматным движением в СССР и благословил Алёхина на завоевание шахматной короны). С этими фигурками он не расстаётся до конца своей жизни.

Образ Алёхина делался как раз на противоречиях в характере - это было именно то, о чём я мечтал. Робость сменяется решительностью, приступы тоски чередуются с припадками гордости. Всё должно держаться на внутренних жесточайших противоречиях, увы - свойственных гениям. И всё - на сострадании к Алёхину-человеку, на любви к нему - к нашему соотечественнику...

Очень большие возможности были даны мне самим сценарием. Особенно - в сцене сеанса вслепую на тридцати двух досках. Против тридцати двух фашистских офицеров. Как же Алёхин презирает и ненавидит своих соперников с их арийской спесью! И как его поведение на сеансе оценено потом немецким генералом? "Дерзость!.. Ваше место за колючей проволокой!"

Этот эпизод по сюжету гениально замкнут с другим эпизодом - Алёхин узнаёт, что война окончена полной победой Советского Союза. И вот на смену радости за страну приходит трагическое понимание своей полной непричастности к этой победе... Там, за тридцатью двумя досками, он, русский человек, фашистов победил. А вот основную битву - её оставленная им Родина выигрывала в тяжелейших испытаниях без него. Когда он, Алёхин, сидел здесь, был в стороне и не имел никакой возможности помочь своей стране, своему народу... Теперь там - грандиозный праздник, к которому он, добровольный изгой, не приобщён. Он - чужой там, на Родине.

И вот в захолустном уголке Португалии состарившийся на чужбине Алёхин готовится за своей чигоринской доской к матчу с Ботвинником. Он хочет выиграть, хочет играть - непременно в Москве! И он умирает - легко, спокойно, перед самым долгожданным возвращением в Россию. Умирает с уверенностью человека, которому судьба подарила наконец-то возможность исправить неверный шаг, подвести итог его горестной судьбы!

До сих пор благодарен кинематографу, что он подарил мне встречу с реальной гениальной личностью. И, благодаря этой работе над трагическим, вечно тоскующим образом великого, бессмертного Алёхина, многие, очень многие вещи открылись для меня в новом свете...

Я снимался вместе с Всеволодом Якутом, он играл роль Ласкера. Ласкера, лишённого нацистами Родины, который прекрасно понимает Алёхина, лишившего себя Родины. От Якута я и получил приглашение в Москву. Всеволод Семёныч, правда, долго присматривался ко мне. Только потом уже позвал показаться главному режиссёру театра имени В. Ермоловой - Владимиру Андрееву. И решилось всё, в общем-то, за пятнадцать минут. Опять - случай.

Приехал я в Москву, показался Андрееву - и прослужил в Ермоловском театре пять лет... Да, перебраться в Москву я мог и раньше. Предложений к тому времени было уже несколько. А вот решился на это - не сразу. В частности, о переезде был у меня когда-то разговор с Олегом Ефремовым. Честно говоря, мы не поняли тогда друг друга. И я вернулся в Саратов. Но с Владимиром Андреевым у нас всё получилось быстро и просто. Мы сразу ощутили духовную близость. И она не покидает нас до сих пор.

В Москву мы, семьёй, переехали в 1980 году. И здесь без жилья особо не бедствовали. Жили сначала в общежитии на 3-ей Тверской-Ямской. Дверь в нашу комнату не закрывалась - много было новых знакомств, гостей, песен, танцев, веселья. Андреев пообещал, что получу я квартиру через год - мы получили её уже через 10 месяцев.

Часто слышу такой вопрос: что для меня важнее: театр - или всё же кино. Для меня театр - это мой дом, а кино - это гостиница, где ты прописываешься временно. Но возвращаюсь-то я всегда - в театр. И всегда - с удовольствием. Театр никогда не умрёт, потому что нет ничего прекраснее живого дыхания актёра. Если в кино ты можешь выложиться в дублях - и всё остальное от тебя уже не зависит, то в театре изволь каждый день выкладываться на полную катушку - и на глазах у зрителей. Театр отбирает больше - и больше даёт.

Но есть у кинематографа одно, не менее мощное, свойство. Оно способно раздеть актёра догола - за счёт крупных планов выявить такие вибрации души, которые редко прочитываются в театре. И всё же театр - более загадочное искусство. В нём больше необъяснимого, живого и вечного. Оно в меньшей степени подвержено технологическому процессу.

Однако, я не провожу такой уж резкой границы между работой в театре и работой в кино. Как-то Жана Габена спросили, что лежит в основе кинематографа. Он отметил три фактора: во-первых - сценарий, во-вторых сценарий, и в третьих - сценарий. Если есть мощная первооснова, если заложен в тексте полноценный характер, то не важно, где именно ты его сыграешь - в театре, в кино, на телевидении... И, работая над ролью, о зрителе думаешь далеко не в первую очередь. Постичь характер героя, эпоху, найти точный образ, пластику - много всего стоит первым номером. Но в итоге - всё равно, всё сводится именно к зрителю. К его оценке, к его восприятию. И, может быть, в меньшей степени - от кинокритиков и театроведов. Такая получается последовательность...

А самое главное в творческой судьбе любого актёра - это талантливый режиссёр. Вот - истинная благость. У каждого актёра в работе над ролью есть изначально некая заданность, она диктуется ему и драматургией, и, конечно же, режиссёром. И мало кого из актёров раскрывают с точки зрения его собственной сути. Очень часто режиссёр проходит мимо актёрского миропонимания, не особенно в него вглядываясь: раз - и проехали... Может быть, актёр всю свою жизнь занят тем, что ищет своего режиссёра... Если говорить о себе, то мне особенно хорошо работалось с Валерием Лонским, с Евгением Матвеевым, Владимиром Меньшовым. Однако хотелось попробовать и себя в режиссуре.

Эта мечта тоже со временем сбылась. Фильм "Только не уходи" - мой режиссёрский дебют. Теперь можно сказать, что сценарий был не из лучших. Да и тема - не моя. Но сам процесс съёмок был потрясающим. По крайней мере, для меня.

"ГЕН ЗАЩИТЫ"

Признаться, в киносценарии фильма "Мужики" я ничего особенного поначалу не увидел. Трижды отказывался от участия в съёмках: прочитал так, какая-то мелодрама. Потом искал новые причины, чтобы отказаться.

Их, причин, действительно было много. В то время был я сильно загружен. И много поступало других предложений, других сценариев. Некоторые из них казались мне куда более интересными. Не проникся я сразу духом этого фильма, его атмосферой. А потом - одна кинопроба, другая. Разговоры... Работа с режиссёром Искрой Бабич позволила многое переоценить. Наши отношения отнюдь не были простыми, но тем не менее сумела она заразить идеей фильма. Знакомство с человеком, подлинная судьба которого легла в основу сценария, - эта встреча как раз многое и решила.

Мой герой Павел Зубов умеет сострадать другому человеку, при том, что есть у него наносное, вступающее в конфликт с отцом - носителем корневой нашей основы. Несдержан он, может вспылить, нагрубить. Но в душе у Зубова всё гораздо сложнее. Преобладают в нём душевная доброта, совестливость, честность. Он человек чистый, надёжный...

Только уже во время съёмок пришло ко мне ощущение реальности происходящего: я начал понимать правду этого человека - логику поведения, мотивы его поступков... Очень близкий мне характер и редкостно интересный!

Помню, после выхода на экран "Мужиков" на мой адрес пришло огромное количество писем со всей России! Чаще всего писали дети, которых бросили родители, или те, кого оставил отец и воспитывала одна мама. Ребята-полусироты приглашали в папы - отождествляли меня полностью с героем фильма, просили удочерить, усыновить, чтобы жить всем вместе, в той семье, которую они увидели в кино. Взрослые просили помощи, совета - спрашивали: "Что делать? А как поступили бы вы на моём месте?" Писем было - тысячи, многие из них до сих у меня хранятся. "Спасибо вам, Александр Яковлевич, за фильм "Мужики". Мы посмотрели, и с нами случилось невероятное: фильм объединил семью". Или вот: "...Посмотрел картину - и всё во мне перевернулось. Я вернулся в семью и сейчас счастлив. Спасибо вам большое".

Конечно, кино не должно давать рецепты и уж тем более - не должно учить. Кинематограф - это вовсе не лечебный центр. Скорее - это центр диагностический. Но когда фильм точно ставит диагноз, то благодаря этому диагнозу кто-то находит в себе силы измениться. Порой маленького щелчка достаточно, чтобы не осиротели дети, чтобы жена лишний раз слезу не пустила, чтобы дом не потерять.

Фильм, я думаю, получился потому, что в нём выявлены лучшие, а не худшие человеческие качества. Особенно - народное умение ощущать чужую боль сильнее, чем свою. Там есть один привнесённый момент. В жизни человека, пережившего эту историю, не было эпизода с собакой. Это уже деталь, найденная в процессе работы над фильмом, но она получила интересное звучание. В том, что Павел Зубов возьмёт с собой всех детей, уже ни у кого не было сомнений. Но все переживали: возьмёт ли он собаку?.. И то, что взял, - это было уже что-то: делать добро - так уж всем, никого не оставляя за бортом. Если делать добро, так без меры. И не ждать платы за это.

Пишет мне каракулями маленькая девочка, называя меня не моим именем именем моего героя: "Дядя Паша! Спасибо за фильм "Мужики", мой папа вчера посмотрел картину и купил мне шоколадку. Ура!".

Почему телешоу, посвящённые семейным отношениям, не особо на кого воздействуют, а этот простой характер, собравший разномастную семью воедино, вызывает такой отклик? Потому что здесь люди видят конкретного, похожего на многих из них, человека. И отзывается народная Россия - она тянется к объединению в самой себе, тянется к натуре, вокруг которой становится надёжно жить. Вокруг которой можно сплотиться.

Кинокритик Т. Беляева писала потом, что фильм "реабилитировал мужчин в глазах огромной зрительской аудитории после выхода на экран фильмов о "странных женщинах", где современный мужчина был рыхл и вял в поступках и чувствах". Павел в "Мужиках" стал человеком действия.

Через полосы испытаний проходит каждый из нас и не всегда удачно. Моя семья - моя крепость. Но кризисы в ней неизбежны. Наступает полоса разочарования в семейной жизни - и счастливой семьи уже нет. Есть несчастная семья, в которой страдают все по-своему. И в этом, как ни парадоксально, заложена здоровая основа: через страдания осознаёшь, где счастье истинное. Но я за то, чтобы испытаний на долю человека выпадало как можно меньше.

Плохо, если в семье, когда она подвергается испытаниям, выход из конфликтной ситуации ищет один только человек, а не двое. А когда не ищет никто - тогда происходят трагедии. Поворачиваемся друг к другу затылками, и потом трудно их развернуть.

Да, каждый из нас рождается со своей позицией. Но беда наступает в тех семьях, где каждый считает: моя точка зрения - главная. Поэтому так важно, чтобы в доме был своего рода индикатор, упреждающий конфликт. Такого прибора наука не изобрела, да и вряд ли это нужно. Женщина - вот кто фиксирует душевное равновесие в семье в первую очередь. В любой ситуации она должна чувствовать и поддерживать мужское начало, возвышать мужчину. Но как только, хоть один раз, она унизит мужа, да ещё прилюдно - всё: это начало конца.

Женщине, как существу слабому, агрессивность как-то не к лицу. Ей ведь ничего не стоит создать хотя бы видимость: она - слабее всё-таки своего мужа. Но вот что мне не нравится в иных женщинах, так это стремление подавлять, руководить и через это самоутверждаться. Самоутверждение - дело хорошее, но не такой ценой: не должно оно осуществляться через унижение близкого человека. Слабостью женщина сильна, слабостью. Потому и хочется её защитить. А если в мужчине опрокидывается этот вот "ген защиты" - всё хорошее уже кончается: ничего уже не надо.

Принято считать, что мужчина - добытчик, воин, на амбразуру пойдёт... Это - упрощённое понимание. Конечно, он прежде всего - хозяин. Но не в домостроевском представлении: как сказал, так и будет. Я против такого домостроя. Вы думаете, у мужчин не бывает моментов и даже периодов слабости? В жизни случаются ситуации, когда он нуждается в поддержке. А ведь от женщины достаточно бывает в таких случаях всего лишь намёка на понимание, полуслова, полувзгляда. Тогда мужчина становится стократ увереннее в себе и решительней. И она будет под его крылом.

Конечно, талант любви к человеку - это дар, как всякий талант. И когда обладатели этого дара - он и она - найдут друг друга и обменяются дарами любви, вот тогда это будет счастливая семья.

Дальнего, чужого любить легко, дальний нами невольно идеализируется. Любить ближнего - намного сложней. Любовь к ближнему - понятие не просто евангельское и не столько чувственное, сколько социальное и нравственное. Это - скрепы нашего общества. К сожалению, многое сейчас воздействует на нас, с экранов и со страниц, только одним образом: чтобы эти скрепы раскачать, разрушить, разбить...

Например, воспринимать фразу "заниматься любовью" как современную, привычную - наивно и очень опасно. Поскольку она оскорбительна и для чувственных отношений, и для отношений родственных: к матери, к ребёнку, к друзьям. Она унижает вершины поэзии, театра, музыки, живописи. Она уничтожает ценность и смысл любви, её созидательную великую духовную основу. Высокая любовь - это наша всеобщая человеческая сплочённость в итоге. А "заниматься любовью" могут люди остывающего, циничного, пресыщенного сердца, которым не дорог ближний - дорого только животное занятие, не обязывающее ни к чему. Люди, чужие друг другу, равнодушные люди распада - какая между ними может быть любовь? Что бы они там друг с другом не вытворяли, всегда это было и всегда будет чуждо России. Чуждо, дико, омерзительно.

Очень люблю в фильме "Любовь и голуби" своего героя Васю Кузякина. За его душевную чистоту люблю. Он - дитя природы. Действие происходит в сибирской деревне наших дней. Мой Кузякин - характер русский, сибирский, мне понятный.

Мне часто кажется, что не мы выбираем роли, а роли выбирают нас. Я многое делаю по хозяйству своими только руками. Но в этом деле я любитель. Профессионалами были мои предки. Однако по моему мироощущению Фёдор Баринев в "Приезжей", Павел Зубов из "Мужиков", Кузякин из фильма "Любовь и голуби" мне близки. По-моему, тот же Кузякин, который по-детски возится с голубями, сегодня востребован обществом.